Железный начдив Азин. Между красными и белыми

Предыстория

Чем темнее история, тем больше в ней белых пятен.

Б. Крутиер

…Когда я сообщил одному своему товарищу, что собираюсь писать о начдиве-28 Азине, он сначала удивился, а потом сказал:

– Ты бы лучше вспомнил блистательного донского атамана Петра Краснова!

– Нет, – возразил я, – про этого писать не стану.

– Ты что, красный? – удивился мой собеседник.

– Да нет. Просто за все эти годы так и не стал полностью белым.

Гражданская война продолжается. В наших умах…

Ещё в детстве, когда в Вятских Полянах только-только распахнул двери исторический музей, меня заинтересовала судьба красного начдива Азина. Быть может, по той причине, что фамилия начальника легендарной 28‐й дивизии была, что называется, всегда на слуху.

В местном музее, размещавшемся поначалу в простом деревянном доме, теме Гражданской войны отводилась большая экспозиция: там Азину посвящалось не менее её половины. Одна из больших вятскополянских улиц опять же называлась именем начдива (именно по этой улице я много лет ходил в школу). Ну а если скажу, что настольной книгой в начальных классах у меня была потрёпанная книжица «С пакетом из 28‐й» (автора не помню, кажется, Кулябин), то становится понятно: имя начдива Азина мне знакомо очень давно.

Однако уточню: была хорошо знакома фамилия, но, как потом выяснилось, не его настоящее имя. Вообще, вспоминая те годы, ловлю себя на мысли, что биография начдива и в музее, и в книгах как-то не договаривалась, слегка смазывалась, что ли. Да, говорилось всегда, Азин был лихой рубака и признанный командир; да, из латышей. Зато оставались открытыми многие вопросы. Например, если начдив был латышом, то почему звали его не Янис или, скажем, Гунар, а… Владимир Михайлович? И как латыш Азин оказался в центральной России? При каких обстоятельствах и где стал, как уверяют, унтер-офицером? Словом, вопросов хватало, причём многие из них зачастую оставались без ответа.

Как показывает жизнь, если что-то смазывается, то однозначно неспроста. С Азиным – то же самое. А всё потому, что имени у ставшего для нас за давностью лет полумифическим героем Азина, как оказалось, было… два. Отсюда и такая скудная информация о легендарном начдиве, который не только отстоял от колчаковцев маленькое село Вятские Поляны, но и освободил Ижевск, Воткинск, Сарапул и даже Екатеринбург.

И всё же попробуем сбросить завесу таинственности с образа красного начдива. Ведь многое из того, что когда-то носило гриф строгой секретности, в наши дни уже давно не секрет…

* * *

Можно предположить, что в центральной России Вольдемар Азин появился как все – как все латыши. Однако это не так. Потому что приходится признать: да, Азин – латыш, но родился и проживал в Белоруссии. И, судя по всему, был призван в армию, как призывались сотни и тысячи его сверстников на большей части Российской империи. Именно поэтому начинал службу рядовым в инженерно-строительном батальоне, расквартированном в смоленской Сычёвке.

Ажиотаж вокруг имени Азина поднялся в конце пятидесятых, когда в канун сорокалетнего юбилея Октября в одной из центральных газет маршал Будённый назвал его в числе шести выдающихся начальников дивизий Гражданской войны[1]. Подхватив статью, историки дружно зарылись в архивах. Вскоре отыскался послужной список Азина от октября 1919 года, лично им же подписанный[2].

Как свидетельствовал беспристрастный документ, подлинное имя начдива-28 – Азин Владимир Михайлович; родился в 1887 году в Ростове-на-Дону. Затем в списке шло перечисление «этапов большого пути»: Елисаветградское (Кировоградское – В. С.) кавалерийское училище, 46‐й Донской казачий полк, с которым в звании подхорунжего встретил Первую мировую войну. Три ранения на фронте. К Февральской революции Азин был уже есаулом и кавалером орденов св. Станислава 2‐й степени и св. Георгия. Награждён Георгиевским оружием. Что было потом, хорошо известно: служба в Красной армии, командование дивизией и геройская гибель на Маныче в феврале 1920-го.

Казалось бы, всё ясно и понятно. Но только на первый взгляд…

Дотошнее всех оказались ижевские историки, которые ещё в тридцатые годы, отыскав в Центральном архиве Красной армии тот самый послужной список начдива Азина, открыто заявили: документ «липовый»! Как пишет историк А. Симонов, тогда в Удмуртском научно-исследовательском институте истории, языка, литературы и фольклора шла работа над трёхтомником «Октябрьская революция и Гражданская война в Удмуртии», на страницах которого, по вполне понятным причинам, 28‐й стрелковой дивизии отводилось почётное место[3]. Материал об азинцах был поручен сотруднику института П.Д. Щёголеву, служившему у Азина одним из комиссаров. Столкнувшись при работе в архивах с «белыми пятнами» в биографии героя, исследователь принялся за кропотливую изыскательскую работу. Так краевед вышел на латышских родственников легендарного начдива, которые, как оказалось, проживали в Белоруссии. Щёголеву удалось встретился с сестрой Азина, Ольгой Мартиновной, после чего он стал именовать начдива по отчеству не Михайловичем, а исключительно – Мартиновичем; причём с этого времени уже никто не сомневался, что Азин – латыш по национальности.

То, что родственники поведали Щёголеву, полностью перечёркивало привычный портрет того Азина – начальника дивизии, которого все хорошо знали по послужному списку.

Как оказалось, Вольдемар (Вольдемарс) Азин родился в 1895 году, в деревне Марьяново Артиковецкой волости Полоцкого уезда Витебской губернии в семье латышского портного Мартина Андреевича Азина и его жены – домохозяйки Евы Ивановны. Помимо него, у четы Азиных росло ещё двое младших детей – сын Оскар, 1898 г.р. (умрёт в 1930 году), и дочь Ольга (1901 г.р.). До 1910 года Вольдемар проживал с родителями. После окончания церковно-приходской школы он переводится в Полоцкое городское училище. Потом – переезжает в Ригу, к дяде по матери, Р. Индэну, который устраивает племянника на тёплое местечко – счетоводом-бухгалтером на рижскую ткацкую фабрику Френкеля.

Однако там Азин проработал недолго. В 1913 году якобы за участие в демонстрации рабочих молодого бухгалтера уволили. Сладкая жизнь закончилась, пришлось перебиваться случайными заработками. Возвратился в Полоцк, откуда его призвали в армию. Начинал службу в инженерно-строительном батальоне, дислоцированном под Смоленском. Там грамотного солдата, быстро заметив, перевели на должность штабного писаря. В будущем Азину это очень пригодится: тонкости штабного языка и канцелярская грамота будут усвоены им в совершенстве.

В 1939 году скончался первый биограф начдива, бывший комиссар азинской артиллерии П.Д. Щёголев. Его дело подхватили оставшиеся в живых соратники, в частности, бывший завделами штаба Азина П. П. Ладонин и начальник артиллерии 28‐й дивизии А.П. Гундорин (ставший потом генерал‐майором). Активизировал эту работу молодой и очень деятельный историк И. Д. Калюжный. Именно последний направил запросы в Ростов-на-Дону и в Полоцк, но там не смогли отыскать в метрических книгах за 1887 и 1895 годы каких-либо сведений о рождении Азина. Тогда Калюжный пошёл дальше, решив сверить сохранившуюся у родителей фотографию сына периода Первой мировой войны с теми, которые имелись на руках у азинцев с Гражданской войны. Однако доделать начатое историк не успел: началась Великая Отечественная война. Калюжный отправился на фронт и вскоре погиб.

Лишь после войны Удмуртский НИИ восстановил связь с родственниками начдива – его сестрой и матерью; тогда же выяснилось, что отец Азина, Мартин Андреевич, скончался во время оккупации. Они же, родственники, предоставили исследователям рижские снимки Азина с его автографами. Кроме того, подтвердили и дату его рождения – 26 сентября 1895 года по старому стилю[4], – а также латышское происхождение.

* * *

И всё же участие Азина в Первой мировой продолжало оставаться за плотной завесой неизвестности. Причём, складывается впечатление, что эта страница азинской биографии была прикрыта им же самим. О военном периоде ничего не знали даже родственники нашего героя.

«С 1914 по 1916 год семья ничего не знала о Володе, – вспоминала его сестра, Ольга Мартиновна. – Шла Первая мировая война, и люди терялись легко. Но в конце 1916 года Володя вернулся. Хорошо помню, как вошёл он в дом. С ним был какой-то латыш. Оба грязные, оборванные. И снова ничего не рассказывал о себе Владимир. С трудом удалось узнать, что эти годы он был на фронте, в одной из кавалерийских частей»[5].

Но откуда тогда все те военные навыки, командирский голос и талант полководца? Некоторые считали, что Азин во время войны вполне мог получить офицерский чин, закончив полковую унтер-офицерскую школу или какой-нибудь ускоренный курс военного училища. Именно таким образом, как правило, и пополнялся офицерский корпус в годы войны.

Как уверял сам, в одном из боёв с немцами на Северо-Западном направлении он был ранен.

И вот мы подошли к самому главному: каким образом «мальчик-счетовод» в 23 года смог возглавить целую дивизию?

Бывший начальник артиллерии 28‐й дивизии Алексей Гундорин был уверен, что его начальник – казачий офицер, причём «не ниже есаула»[6]. Для тех лет, вспоминал он, у него было неплохое образование: говорил без акцента, правильно и красиво писал. Азин выделялся хорошей эрудицией и знанием иностранных языков (помимо русского и латышского, хорошо владел немецким и чуть похуже – французским). Многие сослуживцы в один голос заявляли, что их командир, вне всякого сомнения, из донских казаков. Несмотря на молодость, начдив обладал офицерской выправкой, отлично держался в седле, хорошо вольтижировал, а его обращение с шашкой и огнестрельным оружием вызывало зависть многих опытных солдат. Рассказывали, что у Азина был даже свой «конёк»: скача галопом на коне, он с трёх выстрелов из нагана без промаха угадывал в столб – спереди, сбоку и сзади. Повторить подобное в дивизии не мог никто. Всё это давало повод бойцам-азинцам считать своего командира кадровым офицером.

Азинец Г.И. Видякин придерживался такого же мнения: «Мы, рядовые бойцы, да и многие командиры в дивизии не знали, кто такой Азин В. М. По одной версии его называли латышом из офицеров, по другой казачьим офицером, так как без коня, да ещё очень хорошего, его нельзя представить. К тому же у него был сложившийся твёрдый волевой характер, военные знания и практика. В августе 1918 года ему было 23 года, но мне казалось, учитывая внешность и выправку, а особенно сложившийся характер и волю повелевать, Азину было около 30 лет»[7].

«Я ценил Азина как мудрого боевого учителя, – вспоминал маршал Советского Союза В.И. Чуйков, начинавший в 28‐й азинской дивизии заместителем командира 40-го стрелкового полка. – [8]Он не признавал шаблона, не придерживался буквы устава, как слепой стены, всегда мыслил в бою дерзко, творчески. Он учил молодых краскомов видеть в гражданской войне то новое, о чем нельзя было прочесть ни в уставах, ни в наставлениях. Словом, это был замечательный, одаренный, горячо преданный революции военачальник… Долгое время утверждалось, что Владимир Мартынович Азин происходит из донских казаков. Я тоже видел Азина в казачьей форме, тоже считал его офицером 46-го Донского казачьего полка»[9].

Итак, почти никто не сомневался: Азин – донской казак…

* * *

Споры вокруг имени Азина закончились 18 января 1964 года. В тот день состоялось открытое заседание Свердловского областного суда по заявлению Областного краеведческого музея, решением которого, по сути, был поставлен крест на том послужном списке, под которым когда-то подписался Азин. В частности, признавалась идентичность двух лиц – Азина Владимира Михайловича, 1887 г. р., и Азина Вольдемара Мартиновича, 1895 г. р. Помимо этого, суд признал не соответствующими действительности анкетные данные послужного списка начдива Азина от 1919 года, в том числе его чин офицера (следовательно, и приписанные им себе награды).

Суд не оставил без внимания и причины, которые, по его мнению, могли привести к составлению подложного послужного списка: «Когда в ноябре 1918 года стала формироваться 28‐я дивизия, командование фронта направляло в академию некоторых командиров, возглавлявших полки и соединения, но не имевших специального военного образования. В это время шли жестокие бои. Владимир Мартинович Азин никак не хотел уезжать с фронта, даже временно. Видимо, из этих соображений он и придумал себе военное образование, чин казачьего есаула и прочее»[10].

Основным свидетелем являлся специально приехавший из Саратова бывший начальник артиллерии 28‐й дивизии 72-летний Алексей Павлович Гундорин, который по долгу службы почти ежедневно на протяжении полутора лет лично встречался с Азиным. (Помимо Гундорина, на суде присутствовали бывшие азинцы Ф.Ф. Глухов и А.Г. Лобанов.)

Таким образом, исходя из вердикта областного суда, Азин Вольдемар Мартинович, 1895 г. р., латыш по происхождению, и есть тот человек, оставшийся в истории Гражданской войны как легендарный начдив 28‐й Железной дивизии.

Всё это в контексте нашего повествования – важная предыстория.

Часть первая

«Наш паровоз, вперёд лети!..»

Глава I

Мстить истории бессмысленно. Смеяться над ней глупо. Значительно важнее её понять и… увидеть, где мы «запнулись» или «рухнули».

Д. Волкогонов

У наших сказок печальная судьба. Они становятся былью…

Б. Крутиер

…Волостное село Вятские Поляны Малмыжского уезда Вятской губернии получило вторую жизнь после постройки рядом с ним железнодорожного моста через реку Вятку. Впервые тяжёлый состав гулко прогремел над быками моста в апреле 1916-го; до Мировой войны в России никто и не слыхивал про такую глубинку. Именно это больше всего и угнетало местных купцов и лесопромышленников – Зайцева, Санникова, Кощеева, Свистунова, Шишкина и других. Как же так?! Огромные возможности для торговли: низовье большой реки, впадающей в Каму и изобилующей стерлядью, судаком и налимом; лес, мед, дёготь – да много чего, – только вот до «железки» далековато. Потому-то, когда узнали купцы, что собираются рельсы тянуть через реку Вятку в уездном Малмыже, к вести отнеслись серьёзно.

– Тута лошадями, мёдом да стерлядкою не отделасси, браты: червонцев нужно поболе, – рассудительно, поглаживая тёмную, с проседью, бороду, говорил своим единомышленникам самый уважаемый и дальновидный из купцов Василий Кощеев. – Везде живые люди работают, и всё имеет свою цену, а потому – сколь подрядчик ни попросит, столь и нужно будет дать. При любом раскладе дело, слыш-ко, прибыльное, коли мимо нас «железка» пойдет. Эт тябе не на лошаде до Казани чавкать…

Напомню, разговоры о соединении кратчайшим рельсовым путем Москвы и Урала (а там – и с Сибирью) шли давно. Но только в 1909 году Общество Московско-Казанской железной дороги выступило с предложением построить линию от Казани до пункта Пермской железной дороги – станции Большой Исток, что в 20 километрах к востоку от Екатеринбурга. Через 2 года с целью наилучшего обслуживания Вятского края было возбуждено ходатайство о предоставлении вышеуказанному Обществу постройки линии Нижний Новгород – Яранск – Котельнич. Однако тогда же в противовес этому плану группа московских предпринимателей во главе с бывшим председателем второй Государственной Думы Ф.А. Головиным предложила соорудить линию Нижний Новгород – Малмыж – Екатеринбург – Курган с веткой от Малмыжа на Казань.

Наверняка победила бы одна из влиятельных групп, если б не вятскополянские купцы. Скинулись по-крупному, отправили «гонцов» куда надо, но только с тех пор на проектных картах рельсовая ветка чуть-чуть съехала южнее – аккурат на пятьдесят вёрст, что разделяли уездный Малмыж от волости – Вятских Полян.

Убыток торговцы возместили ещё до постройки моста, когда составы переправлялись баржою (зимой вагоны шли по рельсам, проложенным по толстому намороженному льду). Зато, когда мост успешно прошел испытания, и поезда замельтешили туда-сюда, полянские купцы дружно вздохнули:

– Ну, теперя нам можно и без билетов ездить на поезде, потому как – заслужили! Ведь проезд оплачен нами на всю остатнюю жизню…

Правы оказались деловые мужички: со временем чахнуть стал Малмыж, издыхаться; ну а в Вятские Поляны (вроде и село-то всего ничего – две улицы да четыре проулка) будто свежие силы влились через стальные артерии железной дороги. На средства лесопромышленника Зайцева в Поваренном логу была смонтирована водокачка; он же построил мельницу, провел в городе первый водопровод. Главное же, школу для детей поставил и достроил начатый ещё отцом Никольский собор. А купец Кощеев, не жалея средств, ссуживал торговцев деньгами и товарами, требуя от всех, чтобы торговля в Полянах была самая лучшая – «как в столицах!..»

Ах, купцы, купцы… Памятник каждому ещё при жизни ставить бы надо. Ан нет! Русская душа – потёмки; в период же грозных перемен – темнее ночи! 1917‐й год круто изменил жизнь как Вятских Полян, так и жителей села. В доме купца Кощеева в Гражданскую разместится штаб 2‐й армии Восточного фронта во главе с его командармом, Василием Шориным там же, у резных кирпичных ворот дома, чаще других командиров можно было встретить молодого начальника 28‐й дивизии[11] Вольдемара Азина, будущего освободителя Ижевска и Екатеринбурга.

До сих пор стоят дома купцов этих! Красуется, словно игрушка, начальная школа – та, что построил когда-то купец Зайцев; вновь восстановлен Никольский собор, поруганный когда-то большевиками. И долгие годы радужным монолитом висел над Вяткой старинный мост – стратегический ключ к сердцу России.

Одно жаль: тех людей уже не вернёшь, шапку в благодарность перед ними не снимешь – поздно. Остаётся единственное: подольше не забывать…

* * *

…Февраль 1917-го стал сущим наказанием для русского народа.

Горе не обошло стороной и Царскую семью. Совсем неожиданно для всех юный цесаревич, общаясь со своим приятелем – учащимся кадетского корпуса Алёшей Макаровым, – заразился от последнего безобидной с виду корью. А уже через несколько дней в горячечном бреду лежали все княжны; причём у средней, Марии, и младшей, Анастасии, болезнь осложнилась тяжёлой пневмонией. Потому-то выехать тотчас после своего отречения из России вчерашний император никак не мог.[12]

Именно этим обстоятельством и воспользуется Петросовет, лидеры которого, нажав на нерешительных членов Временного правительства, добьются-таки своего: менее чем через неделю после отречения Николая II от престола Семья будет взята под стражу.

Узнав о случившемся, бывший монарх срочно выедет из Могилёва в Царское Село. Там, в Александровском дворце – том самом, где полвека назад этот человек появился на свет, – его с нетерпением дожидались самые близкие люди – жена и дети.

Когда императорский автомобиль притормозил у ограды дворца, сердце Николая резанула гортанная команда начальника караула: «Открыть ворота бывшему царю!!!»

Несколько месяцев относительно спокойной жизни в кругу семьи, вдали от фронта и большой политики, стали для Николая Романова существенной передышкой перед ещё более грозными испытаниями. Он сам расчищал от снега дворцовые дорожки, колол и пилил дрова, копался на грядках, играл с детьми и катался с ними на лодке, находя во всём этом истинное удовольствие.

«…День их ареста в Царском Селе, – вспоминал генерал М. Дитерихс, – складывался так: вставали в 8 часов утра; молитва, утренний чай всех вместе, кроме, конечно, больных, ещё не выходивших из своих комнат. Гулять разрешалось им два раза в день: от 11 до 12 часов утра и от двух с половиною до пяти часов дня. В свободное от учебных занятий время дня, дома, Государыня и дочери шили что-нибудь, вышивали или вязали, но никогда не оставались без какого-либо дела. Государь в это время читал у себя в кабинете и приводил в порядок свои бумаги. Вечером после чая отец приходил в комнату дочерей; ему ставили кресло, столик, и он читал вслух произведения русских классиков, а жена и дочери, слушая, рукодельничали или рисовали. Государь с детства был приучен к физической работе и приучал к ней и своих детей. …Во время дневных прогулок все члены Семьи, за исключением Императрицы, занимались физической работой: очищали дорожки парка от снега, или кололи лед для погреба, или обрубали сухие ветви и срубали старые деревья, заготавливая дрова для будущей зимы»[13].

Керенский, изредка навещавший Николая в Александровском дворце, как-то отметил: «Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя её на домашнее платье… Уход в частную жизнь не принёс ему ничего, кроме облегчения…»

Но именно здесь, в Царском Селе, Романовы впервые ощутят зловещий холод близкой расправы – пока лишь в виде лёгких «заморозков» по отношению к себе со стороны вчерашних подданных, будь то демонстративный отказ обнаглевшего солдата подать руку поздоровавшемуся с ним «царю-батюшке», ставшего с недавних пор «кровопийцей»; или злорадная ухмылка праздного зеваки при виде бывшего императора у поленницы с берёзовыми поленьями. Ещё тяжелее было видеть резкую перемену в поведении офицеров охраны, которые, нагло игнорируя вчерашнего монарха, прохаживались перед ним с цигарками в зубах и, демонстративно держа руки в карманах, никак не желали отдавать Николаю честь…

Романовы, лишившись любви своего народа, оказались совершенно беззащитными перед грозной толпой задолго до Екатеринбурга – возможно, в тот день, когда у слабого и больного цесаревича жилистая рука караульного вырвала детскую винтовку, подаренную когда-то сыну его заботливым отцом; или когда Николай впервые услышал за своей спиной окрик солдата-часового. Окружённые людским равнодушием, они вдруг со страхом увидели, что больше никому не нужны.

То был холод близкой трагедии, которую, кто знает, ощущали, пожалуй, лишь сами обречённые…

Сказать по поводу всего этого абсолютно нечего. Разве что – вспомнить строки Зинаиды Гиппиус:

Простят ли чистые герои?Мы их завет не сберегли.Мы потеряли всё святое:И стыд души, и честь земли…Рылеев, Трубецкой, Голицын!Вы далеко, в стране иной…Как вспыхнули бы ваши лицаПеред оплеванной Невой!И вот из рва, из терпкой муки,Где по дну вьется рабий дым,Дрожа протягиваем рукиМы к вашим саванам святым.К одежде смертной прикоснуться,Уста сухие приложить,Чтоб умереть – или проснуться,Но так не жить! Но так не жить!* * *

Нет большего несчастья для народа, когда власть в государстве вдруг оказывается в руках слабого и нерешительного человека – бездарного демагога и философствующего болтуна. Разрушать всегда проще, нежели созидать. Этим «окончательным разрушителем» российской государственности оказался некто Александр Керенский, последний российский премьер‐министр (министр-председатель) так называемого Временного правительства в июле-октябре 1917 года.

Подавая в отставку, глава правительства князь Георгий Львов с грустью заметит, что порядок в стране можно навести, лишь начав стрелять в народ. Именно тогда князь скажет: «Я не мог этого сделать, а Керенский может».

Однако, оказавшись на вершине власти, Керенский, человек большой энергии и ума, при решении сложных вопросов предпочтёт полагаться на слова и убеждения, нежели на силу и железную волю. Именно за «мягкотелость» и излишнюю демагогию вскоре с чьей-то легкой руки его, ставшего Верховным Главнокомандующим, за глаза будут звать… «Главноуговаривающим».

Князь Алексей Павлович Щербатов вспоминал:

«…Когда Николай II был под арестом, еще в Царском Селе, секретную миссию по переправке его за границу через Финляндию в Швецию предлагал организовать генерал Карл Густавович Маннергейм, будущий главнокомандующий финской армией. Находясь на русской службе, он был беззаветно предан государю… В 1936 году я встречался с Маннергеймом, элегантным, красивым, успешным бывшим офицером Кавалергардского полка, к моменту встречи прославившимся как герой Первой мировой войны. Он уже носил титул финляндского маршала, но по-прежнему очень позитивно относился к России, хорошо говорил по-русски… Встреча наша проходила, можно сказать, в домашней обстановке: Карл Густавович был очень дружен с моей богатой тетей, графиней Елизаветой Владимировной Шуваловой, урожденной Барятинской. Маннергейм сказал мне тогда, что вывезти царскую семью на тайном эшелоне не составляло труда, и он готов был в 1917 году вместе с армией поддержать генерала Юденича, но Керенский на это не пошел: бегство императора сразу после революции привело бы к краху Временного правительства…»[14]

Таким образом, называя вещи своими именами, Семья оказалась заложником не обстоятельств, а его, Керенского – главы Временного правительства. Пока премьер, переминаясь в мучительной нерешительности, раздумывал, Романовы продолжали надеяться. А мешкать был нельзя.

«Первую пулю – Керенскому!» — выкрикнул незадолго до Октябрьского переворота Ленин: большевики открыто заговорили о вооружённом мятеже.

К сожалению, г-н Керенский и весь его кабинет министров проявили себя слишком слабым звеном в сложной государственной цепи, сложившейся к осени 1917-го года. Германские деньги, выделенные кайзером большевикам для революционного переворота в России, явились живительной росой для всякого рода бунтарей-проходимцев, оказавшихся в нужное время и в нужном месте. И лишь сильной личности, облачённой всей полнотой власти, было под силу свернуть шею большевистской гидре. Не удалось. Если до августа 1917-го ещё можно было сюсюкать, то после – следовало только действовать! Вот так, за мудрствованиями и растерянными уговорами, незаметно подкрался роковой для России Октябрь…

Страна бурлила. Людские толпы ходили на митинги, горланили, стаканами хлестали запрещённый самогон и… пели. Распевали же отнюдь не «Интернационал», мудрёные слова которого, в общем-то, никто особо и не знал (не говоря уж о совсем чуждой «Варшавянке» или какой-нибудь «Марсельезе»). Именно в это время откуда-то из недр российского Юга была завезена озорная частушка «Яблочко», быстро полюбившаяся каждому.

Под частушку эту, которой суждено было стать неким гимном разухабистой русской удали, отплясывал и кронштадтский матрос, и солдат-дезертир, и рубаха-парень из Тамбова, прибывший в столицу в надежде разжиться на продаже семечек. Глядя на них, таких молодых и задорных, ох как любили прищёлкивать каблучками молодые розовощёкие девахи, нутром почувствовавшие, за кем теперь власть:

Эх, яблочко,Да куда котишься?Ой, мамочка,Да замуж хочется —Не за старого,Не за малого,За солдатикаРазудалого.Эх, яблочко,Да покатилося;Эх, царская властьДа провалилася!..[15]* * *

История – вещь капризная. И потому требует к себе внимательного отношения. Быть поверхностным – значит, непременно заплутать в её потёмках. Например, при ответе на каверзные вопросы.

Вот один из них: в каком году красный командир Вольдемар Азин воевал в районе Вятских Полян – в восемнадцатом или всё же в девятнадцатом? Для тех, кто за первый вариант, имеется дополнительный вопрос: как могло получиться, что начдив-28 воевал в этих местах, когда двадцать восьмой дивизии как таковой ещё не существовало? Хотя достоверно известно: в августе 1918 года Азин в Вятских Полянах, действительно, был. И в 1919‐м – тоже. Так в чём же дело?

Всё дело в ходе боевых действий на Восточном фронте. Азин трижды входил в Вятские Поляны. Первый раз (в августе 1918 года) он появился в селе Вятские Поляны, будучи командиром Первого батальона 19-го Уральского полка; вернулся уже командиром Арской группы (в сентябре 1918-го). В 1919‐м – Азин появляется в Вятских Полянах начдивом двадцать восьмой «Железной». И ещё: в 1918‐м Азин в этих местах лишь формировал свою будущую дивизию, а вот в следующем году – уже воевал с нею…

В губернскую Вятку Вольдемар Азин приехал в марте 1918-го, вместе с Псковским военно-инженерным управлением, прибывшим туда для расформирования. Военному комиссару Вятки Леонтьеву будущий начдив запомнился казачьими шароварами с выцветшими красными лампасами.

12 июня Азин пишет в исполком Вятского горсовета рапорт:

«Просьба выдать два пулемёта, а также выдать мандат на право реквизиции у состоятельных обывателей лошадей для приведения в боевую готовность Коммунистического отряда. При сем присовокупляю, что в означенном отряде предполагается организация артиллерийских, кавалерийских и пулеметных частей.

Напоминаю, товарищи, что создание такого отряда есть залог и гарантия процветания социалистического порядка и Советской власти. Вербовка бойцов производится среди лиц, заслуживающих доверия и имеющих достаточный боевой опыт»[16].

Летом 1918 года, опять же в Вятке, Азин вступил в РКП(б) и возглавил Первую (коммунистическую) роту, объединив всех латышей в так называемую «латышскую секцию», где была введена суровая дисциплина. Когда в июне в Вятской губернии началось крестьянское восстание (так называемый «мятеж вятских кулаков»), подавлял его карательный батальон, костяком которого стали полторы сотни латышских стрелков. Говорят, Азин был одним из тех латышей.

О высокой дисциплине среди латышей можно судить по следующему случаю. В июле месяце во время обыска в уездном городке Уржуме некто Егор Эдуард (латыш) украл часы и был пойман с поличным. 29 июля на заседании секции было вынесено постановление: «Российская коммунистическая партия (большевиков) (РКП) латышской секции: коммуниста т. Эдуарда Егора за воровство часов на произведенном обыске в г. Уржуме посадить в тюрьму, в одиночную камеру сроком ареста на 3 недели и считать его уволенным со службы с отряда и исключить из рядов достойных и честных борцов за права трудящихся масс, которые завоевала Всероссийская революция»[17].

Кстати, в июле месяце 1918 года в губернской советской иерархии латыш Азин, ставший за какие-то несколько месяцев членом Коллегии особых поручений при Вятском губернском военном комиссариате, всего лишь «адъютант».

Вот телеграмма, отправленная им в Вятку во время инспекционной поездки: «Из Ижевска. Подана 20 июля. Губвоенкому Малыгину. Из Ижевска сегодня высланы два орудия в полной боевой готовности, сто красноармейцев. Инспекция выезжает в Уржум. Адъютант Азин»[18].

Гражданская война набирала обороты. По решению Вятского губкома РКП(б), губвоенкомата и губернского чрезвычайного штаба формируется Первый батальон 19-го Уральского полка 2‐й армии, который поручено возглавить коммунисту Азину. Именно во главе этого батальона 12 августа 1918 года он впервые и появляется в Вятских Полянах. Отряд был небольшой – всего 400 штыков, взвод конной разведки и двухорудийная батарея[19]. Всё это подразделение погрузилось на пароход «Небогатов» и прицепленные к нему баржи. И так от Вятки по реке до села Вятские Поляны.

Сам Азин отправился из Вятки на лошади до пристани Медведок, по пути заехав в уездный Нолинск.

Военный комиссар Нолинска Монахов-Мануилов позже вспоминал:

«…Батальон шёл на борьбу с белочехами под Казанью. Сам же Азин в сопровождении губволкома Симонова ехал по Вятско-Казанскому тракту до пристани Медведок на лошади. В Нолинске он сделал остановку. Узнав об этом, мы с А. Д. Вихаревым пошли в гостиницу к Азину. Владимир Мартынович с ходу нас спросил:

– Каково положение в городе и уезде?

Мы доложили, что положение в городе и уезде крайне напряженное. Контрреволюция выступает.

Азин, немного задумавшись спросил:

– Какая у вас реальная сила?

Мы ответили:

– Красноармейцы и интернационалисты, но силы мало.

Владимир Мартынович затем спросил:

– Есть ли у вас на учете контрреволюционно настроенные элементы в городе?

Мы ответили, что есть.

Тогда товарищ Азин сказал:

– Обмундируйте и вооружите взвод интернационалистов, ночью проведите прочесывание города.

Взвод интернационалистов нами был обмундирован в форму и вооружен. Операцией руководил сам Владимир Мартынович, мы помогали. В ту ночь было взято более 20 заложников.

Рано утром Азин уехал в Медведок для встречи со своим батальоном. Помню, Владимир Мартынович был одет в кожаную тужурку, брюки полугалифе, туго подтянутые ремнем, на правом боку револьвер, на левом офицерский кортик. Боевая офицерская выправка…»

* * *

Из Приказа № 23 от 16 августа 1918 г.:

«…Отправившийся на фронт батальон имени Володарского, отряд Беляева и отряд максималистов тов. Алексеева, соединившись с железным батальоном, составят одну группу под общим командованием Азина; не отправившимся отрядам из Вятских Полян на фронт тов. Беляева и тов. Алексеева предписываю немедленно отправиться по назначению. Командиру революционного латышского полка тов. Мильке и особому батальону предписываю слиться в одну группу под общим командованием т. Мильке и отправиться на фронт для совместного общего действия с тов. Азиным.

Командующий правой группой 2‐й армии Головко»[20].

Прибыв в Вятские Поляны, азинцы быстро выгрузились – и маршем на местную станцию, где стали готовиться по Казанбургской железной дороге эшелоном тронуться в сторону Казани. Там же, в Вятских Полянах, к Азину примыкают новые отряды. Будущий начдив лично знакомится с командирами, беседует с бойцами, пытаясь убедиться в боеготовности новичков. [21]

Вот что по этому поводу вспоминал бывший артиллерист из Бирского отряда Григорий Видякин, впервые встретившийся с Азиным в Вятских Полянах:

«Выйдя из вагонов, увидели мы, что перед вокзалом построены какие-то войска, и перед ними держит речь русоволосый, весёлый командир. Каракулевая папаха сбита у него на затылок, но кожаная куртка застегнута на все пуговицы. Нам сказали, что это командир Азин, а выстроенные войска – продовольственный отряд. Азин говорил им, что все пути для вывоза хлеба в Москву всё равно отрезаны, и призывал идти с ним на Казань. Продовольственники как-то мялись. Тогда Азин посуровел.

– Кто со мной защищать революцию, становись направо! – резко выкрикнул он. – Кто не желает – налево!

А когда десятка полтора человек отошло налево, Азин приказал им:

– Клади оружие, снимай сапоги и топай на все четыре стороны.

И сразу же позабыв о них и повернувшись к ним спиной, обратился к тем, кто отошли направо, к большинству:

– Ну, а теперь здравствуйте, красные орлы!..»[22]

До Арска, находившегося на полпути до Казани, доехали благополучно. Потом встали: городок был занят неприятелем. Быстро разгрузились, рассредоточились поротно. Проверили оружие. Для большинства этот бой должен был стать первым; для Азина – в качестве командира столь крупного отряда. К счастью, Арск взяли практически с ходу.

Выбив из населённого пункта противника, стали приводить себя в порядок и ждать дальнейших указаний. Последние не заставили себя ждать: вскоре Азину приносят новый приказ – некое «приложение к приказу № 23», полученному накануне:

«Командующему 1‐й группы тов. Азину.

С получением приказа и всего, указанного в нём, в совместном действии со 2‐й группой тов. Мильке конными и пешими силами развивать наступление к Казани. Быстрым натиском под прикрытием тяжелой и легкой артиллерии необходимо занять Высокую гору и, укрепив за собой позиции, дать передохнуть войскам. Причем 2‐я группа должна держать левый фланг приблизительно у деревни Пановка-Никольское. Силами вашей первой группы держать центр фронта и, выделив сильную разведку при пулемете, направить в дер. Большая Дербышка, откуда последняя проникает к деревне Сухая Река. Действуйте энергично, молниеносно, наступайте, не дав опомниться врагу»[23].

На лицах бойцов читалась радость: первая победа многих окрылила.

Но самому Азину было не до радости: впереди, понимал командир, его отряд ожидали тяжёлые бои за Казань.

* * *

В первых числах августа 1918 года загорелись тылы 2‐й армии: некто Анатолий Степанов (бывший царский штабс-капитан), будучи командиром Первого Московского продполка (расквартированного близ Малмыжа), поднял восстание и объявил поддержавший его отряд частью армии Комуча. Заняв Малмыж, Рожки и Шурму, мятежный отряд вышел к Уржуму, а оттуда – в сторону Нолинска и Казани. В результате оказалась заблокирована связь с губернской Вяткой. В тот же день в Ижевске и Воткинске рабочие местных заводов под руководством эсеров свергли Советскую власть, сумев создать достаточно сильную армию в более чем 10 тысяч штыков.

Из воспоминаний жителей Малмыжского уезда П. Чайникова и М. Опарина:

«Нередко озлобленное кулачество совершало нападения на представителей комбедов и деревенских активистов. Так, например, летом 1918 года за чаем у стола в своем доме был убит из ружья председатель Слудского комитета бедноты Саламатов.

Летом 1918 года в Малмыжский уезд для заготовки хлеба прибыл московский продовольственный отряд под командованием Степанова. Он должен был оказать помощь и местным заготовительным органам. Вместо этого отряд, в составе которого оказались преимущественно сыновья кулаков и часть гимназистов, повёл агитацию против Советской власти. В связи с тем, что в это время на Казань наступали чехословаки, штаб Второй армии Восточного фронта, находившийся тогда в Вятских Полянах, приказал отряду отправиться на фронт. Степанов не подчинился этому приказу, а занялся грабежом и разбоем. 8 августа 1918 года он с группой вооруженных солдат своего отряда явился в Малмыжское казначейство и под угрозой оружия потребовал выдать 500 тысяч рублей. Таким же образом Степанов изъял 200 тысяч рублей в продовольственном отделе уисполкома. После этого степановцы, погрузившись на пароходы, отправились в Уржум, где подняли восстание и захватили власть в свои руки…

Вскоре на помощь Малмыжу по распоряжению штаба Второй армии был послан 9‐й Полтавский полк Красной армии. Одновременно в Малмыж прибыл партизанский отряд под руководством рабочего Горелова. Банда Степанова была разбита в Уржумском уезде, ее остатки уничтожены отрядом Горелова в боях под Шурмой при активной помощи местных крестьян. Сам Степанов скрылся»[24].

Как развивалась ситуация в те дни в Нолинском уезде Вятской губернии, рассказывал бывший член Нолинского уисполкома З. Ковин:

«…К нам в Нолинск приехали назначенные Вятским губкомом РСДРП(б) тт. Вихарев и Монахов: первый – на должность уездного военного комиссара, второй – его помощником по политчасти…

В Нолинске в первых числах августа 1918 года… были получены сведения, что находившийся в Малмыжском уезде продовольственный отряд под командованием Степанова перешёл на сторону белогвардейцев, занял г.г. Малмыж и Уржум и движется на Медведок… Военное командование решили поручить командиру латышского отряда тов. Жидялису…

Вскоре на улицах Нолинска появились группы народа. Ударили в набат… Приехав в Кырчаны, мы нашли там Жидялиса и ряд членов уисполкома. Вихарев предложил Жидялису вернуться обратно, но тот отказался, заявив, что ему приказано ехать в Вятку. Взяв из отряда Жидялиса пулемёт, мы… направились в Нолинск… На другой день в здании бывшего духовного училища мы организовали штаб. Здесь разместились военкомат, уком партии и наше общежитие. У входа установили пулемёт. Охраняли здание австрийцы-интернационалисты… Провели переосвидетельствование бывших офицеров, проживавших в уезде. В гор. Нолинске эта работа была закончена 14 августа. Офицеры под всякими предлогами доказывали, что они больные, но мы освобождали от призыва только калек…

Вихарев проверил посты в городе… Была поднята тревога. Школьными партами мы забили все входы в здании и коридоры первого этажа. Все находившиеся в здании люди были вооружены винтовками и гранатами и расставлены у окон…

К зданию с трёх сторон подходили степановцы. Началась перестрелка. Она продолжалась несколько часов. Тов. Вихарев встал к пулемёту. Вышедший на помощь нам отряд красногвардейцев степановская банда встретила огнём. Никакой помощи мы не получили… До конца перестрелки у нас не было ни одного раненого. У бандитов был тяжело ранен помощник Степанова.

Банда, видя, что нас не взять, вместе с нолинской буржуазией решила поджечь здание. Купцы Рязановы и Двинянинов привезли две бочки керосину… Огонь стал проникать внутрь здания. Дышать было все труднее. Мы, 21 человек, продолжали сражаться с бандитами, отстреливались, бросали из окон гранаты. Но огонь брал верх… Я поспешил к Вихареву, предложил спуститься по водосточным трубам. Вихарев мое предложение одобрил… заявив, что, пока мы будем уходить, он не допустит банду и покинет здание последним…

Военком Вихарев… спасался в сводчатом подвале. Когда пожар стал затухать, банда начала бросать через окна подвала связки соломы, облитые керосином. Вихареву стало невозможно дышать. Он вылез из окна… Его терзали и убили»[25].

Гражданское противостояние нарастало.

* * *

Думаю, было бы не лишним подробнее остановиться на продовольственных отрядах и «продовольственниках», о которых рассказывал в своих воспоминаниях бывший азинец тов. Видякин. Для этого, уважаемый читатель, следует напрячь память и вспомнить, что же такое продразвёрстка и продотряды?

Так вот, продразвёрстка — это, прежде всего, один из элементов «военного коммунизма», система заготовки сельскохозяйственных продуктов, предусматривавшая сдачу крестьянами государству всех излишек как хлеба, так и других продуктов. (Не удивляйтесь: продразвёрстка как понятие впервые появилась во времена Великой французской революции. Комиссары, Учредительное собрание, Директория и «белые» – всё оттуда же.)

На первый взгляд, ничего страшного: захотел – сдал, не захотел – поприжал урожай, а по весне продал по более высокой цене – вот и вся недолга. Если уж мы, нынешние горожане, так рассуждаем, то крестьянин, который только и жил хлебом, и подавно. Но в этой системе продразвёрстки было два важных обстоятельства. Во-первых, сдача сельскохозяйственных излишек являлась обязательной, независимо от желания крестьянина. А во-вторых, излишки эти у работника покупались. Правда, далеко не по той цене, какую он мог бы запросить, а по твёрдой цене, установленной государством. И если с обязательной составляющей крестьянин ещё как-то мог смириться (власть, пусть и «худая», всё-таки – власть!), то твёрдые цены ничего, кроме раздражения и возмущения, вызвать не могли. Ну не хотели пахари за просто так расставаться с нажитым собственным потом и непосильным трудом! Именно они, твёрдые цены, и явились теми социальными дрожжами, которые подняли деревню против опостылевшей вконец Советской власти.

Кстати, впервые о твёрдых ценах и продразвёрстке заговорили отнюдь не большевики (большевистские лидеры тогда ещё фланировали по европам), а… царские министры. (Слышу чьё-то удивлённое восклицание: «Что?! Продразвёрстка – и не большевики?!».) Именно так, продразвёрстка в российских деревнях была развёрнута задолго до Октябрьского переворота. А если быть точным – начиная с 23 сентября 1916 года. Но всё закончилось крахом. Уже в феврале 1917-го председатель Государственной думы Михаил Родзянко был вынужден доложить императору, что продразвёрстка провалилась. Они ещё не догадывались, что отсутствие на прилавках магазинов хлеба скоро приведёт к социальному взрыву, уничтожившему Трон.

Тем не менее Временное правительство политику продразвёрстки продолжило, правда, его чиновники предписывали «немедленно… приступить к реквизиции хлеба крупных земельных собственников и арендаторов всех сословий, имеющих запашку не менее 50 десятин, а также к реквизиции запаса хлеба у торговых предприятий и банков».

Стоит ли говорить, что и у Керенского вся продразвёрстка накрылась медным тазом?

То, что идея продразвёрстки изначально провальная, большевики понимали. А потому, номинально подтвердив введённую ещё Временным правительством государственную «хлебную монополию» (закупка по твёрдым ценам всего произведённого крестьянином хлеба за вычетом установленных норм потребления и запрет его свободной продажи), отдали заготовку хлеба на откуп местным властям – Советам. Местный же Совет, как мы знаем, был органом выборным, значит, туда старались выдвигать далеко «не самых завалящих», а как раз наоборот – людей уважаемых и надёжных. А кто в деревне считался самым надёжным? Правильно, трудяга-работяга, а попросту – кулак. У него и дом был справный, и хозяйство большое; в работе не только сам хозяин и все сыновья, но ещё и наёмные крестьяне. Хоть и не любили кулаков односельчане, но знали: случись что, опять же к нему, заломив шапку, придут. Выручит. Правда, не всех и не каждого. С кем-то и разговаривать не станет, потому как знает, что ни дай – пропьёт. А что с пьяницы возьмёшь?

Таким образом, в местных Советах зачастую кулаки как раз и заседали. И всё бы ничего, если б не одно «но»: с точки зрения кулака, продавать хлеб по бросовым ценам было совсем уж «делом дохлым». Оттого-то активно саботировали, придерживая хлеб до лучших времен.

Чем закончилась царская продразвёрстка – мы знаем; знали об этом и большевики. Кремль – не Царское Село, мямлить там не привыкли. Весной 1918-го была поставлена задача решить проблему вполне по-советски – организованно и хладнокровно. Сказано – сделано. Во-первых, руководителем продовольственного дела в южных губерниях был назначен не кто-нибудь, а сам тов. Сталин, ставший, по сути, вторым человеком в советской партийной иерархии (наркомом продовольствия в тот период был А. Цюрупа). А во-вторых, не без участия того же Сталина над головами всех этих несчастных крестьян, которых со всех сторон «грабют», вскоре навис дамоклов меч – вернее, трезубец в виде трёх разящих жал: Наркомпрода, Продармии и комитетов бедноты (комбедов).

В соответствии с декретом от 27 мая 1918 года, все советские учреждения и организации обязаны были исполнять распоряжения представителей продовольственных органов, которые, ко всему прочему, имели право арестовывать и привлекать по суду всех саботажников, срывавших продовольственные поставки. И не только. Эти же структуры были наделены полномочиями применять вооружённую силу.

Вот оно, дошли и до «вооружённой силы». И кто, скажите, должен был этим заниматься – армия, ЧК, ЧОНы? (Последние, кстати, в полную силу развернутся лишь к концу войны.) Берите выше: при Наркомпроде были созданы самостоятельные вооружённые формирования, входившие в единую Продармию. Вскоре при местных органах наркомата появятся вновь созданные печально известные продотряды. Как правило, туда направляли либо городских рабочих, либо тех же крестьян из голодающих районов (не американских же фермеров из-за океана для этого выписывать!), которым, в общем-то, терять уже было нечего. Далее наспех собранные на местах продотряды отправлялись в столицу, в распоряжение наркомата, где из них формировались полки (как пехотные, так и кавалерийские), которые проходили обучение (занимались строевой подготовкой, стреляли, учились верховой езде и пр.). После прохождения подготовительного курса, получив обмундирование и оружие, бойцы откомандировывались на самые ответственные участки продовольственного фронта.

Лиха беда – начало. Если в мае 1918-го численность продотрядовцев составляла не более двух тысяч, то уже через год – 25 000, а на 1 сентября 1920-го – 77 550 человек![26]

Большим подспорьем для продотрядов была своего рода «пятая колонна» в лице комитетов бедноты (комбедов). Комбеды появились в конце июня 1918 года после известного декрета «Об организации деревенской бедноты и снабжении её хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями». Прологом к появлению декрета послужил прозвучавший незадолго до этого доклад председателя ВЦИК Якова Свердлова, в котором он открыто предложил «разжечь гражданскую войну в деревне». (И ведь ещё как разожгли!)

Надо сказать, большевики знали, что делали. Вот выдержка из данного декрета, отражающая цель создания комбедов:

«…§ 3. В круг деятельности волостных и сельских комитетов бедноты входит следующее:

1) Распределение хлеба, предметов первой необходимости и сельскохозяйственных орудий.

2) Оказание содействия местным продовольственным органам в изъятии хлебных излишков из рук кулаков и богатеев.

§ 4. Круг лиц, снабжение которых хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями составляет обязанность волостных и сельских комитетов бедноты, определяется самими комитетами…»

Так что цель вполне ясна: отобрать всё у «кулаков и богатеев» да и поделить! (Прямо по булгаковскому Шарикову.) Одно ясно, если большевики били, то делали это умело, стараясь попасть в самую уязвимую точку. А самой чувствительной точкой русского мужика всегда была мечта – извечная мечта крестьянина о том, что настанет час и можно будет вполне законно и открыто обчистить того, кто тебя богаче и удачливее. Ни царь, ни Временное правительство не могли доставить такой радости мужику. И лишь Советская власть замахнулась в полной мере воплотить в жизнь извечную крестьянскую мечту. Мало того, отныне бедняк знал: если у тебя вообще ничего нет, то ты можешь беззастенчиво (опять же – открыто), войдя в состав комитета бедноты, пойти и… отобрать необходимое у буржуя! Главное, всё «по-честному» и «законно». Фантастика – и только! Вот уж, действительно, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Сделали.

Выглядела же «сказка» примерно так. Однажды в селе или деревеньке появлялся вооружённый продотряд. Тут же собирался сход бедноты, на котором избирался местный комбед. Ну а дальше, призадумывались продотрядовские активисты, неплохо бы эту ораву босоногих дармоедов чем-то вооружить да во что-то одеть-обуть (не пойдёшь же по селу реквизировать хлеб в окружении босяков с кирпичами да оглоблинами в руках).

Как раз для этого случая старший команды имел при себе бумажку — приказ о сдаче всего имеющегося у населения огнестрельного оружия. Сдал – молодец, получи расписку. Не сдал – стервец, которого запросто могли и к стенке поставить (иногда, когда находили какой-нибудь обрез, ставили). Как бы то ни было, насобирав несколько берданок (бывало, что и мосинских винтовок), вооружали эту самую голытьбу из комбедов. Цинизм ситуации заключался в том, что, повернув стволы в обратную сторону, комбедовцы грабили односельчан их же оружием.

Итак, бойцов – уйма, недостатка в ружьишках тоже нет: что дальше? А дальше развёртывалось действо, ради которого и была заварена каша: тщательный учёт всех местных запасов хлеба. Принимались, не щадя себя, считать – долго и скрупулёзно, до третьих петухов. Наконец, сосчитали. Часть сразу же шла на бесплатный паёк сельским беднякам и ревизорам-босякам.

А теперь – что там с излишками? На сельском сходе объявляется, чтобы в течение трёх дней каждый свёз на определённый ссыпной пункт лишнее количество зерна. Пока обескураженные крестьяне хмуро чешут затылки, продотряд уходит дальше (не далее деревни-другой), поддерживая постоянную связь с тем самым ссыпным пунктом.

Затем вступает в силу следующая, самая ответственная, фаза принудительно-реквизиционной хлебозаготовки. Выясняется, что хлеб (как, впрочем, и оружие) кто-то сдал, а кто-то и не совсем торопится. Ну, с первыми всё понятно: получи, паря, мизерную денежку из расчёта по твёрдой цене, возьми расписочку и… живи дальше (по сути, не умри – так засохни!). С укрывателями же начинается серьёзная работа. Именно здесь помощь членов комбедов нужна как нигде. Для самих же комбедовцев наступал их звёздный час (или час расплаты – кому как виделось). Мечтой же для любого деревенского бедняка-неудачника, как мы уже говорили, было поквитаться и с соседом-кулаком, и с местным мельником-хапугой, и даже с каким-нибудь более удачливым старым приятелем Гришкой или Мишкой, отбившем однажды у одного из комбедовцев местную красавицу Дашутку (Марфутку, Глашутку – и так до бесконечности).

Стоит ли удивляться, что эти жадные до чужого активисты, в одночасье оказавшиеся почти былинными героями из воплотившейся в жизнь сказки, старались как могли. Во-первых, отрабатывая дармовой паёк, они безошибочно указывали бойцам из продотрядов местных кулаков (ну и, разумеется, всяких-разных подкулачников – как, например, старый обидчик, что когда-то увёл подружку).

А во-вторых, «пройдясь по сусекам», вся эта голодная свора приступала к «справедливому распределению», ибо каждому члену комбеда выделялся процент с реквизированного. В общем, «кто был ничем», тот становился если и не кем-то, то, по крайней мере, человеком уважаемым, одетым и обутым, да ещё и при власти – опасной для односельчан власти. Некоторым вообще везло: однажды возвращалась та самая Дашутка – во как! Ну, это ли не сказка?

Это у тех, кто отобрал. А каково обобранным? Многие уходили в лес. Чаще те, кто не сдал винтовку, но лишился припрятанного хлеба. Сбивались в мелкие отряды. Если вдруг в глухом месте попадалась продотрядовская подвода, громили, хлеб забирали; активистов же когда просто разоружали (предварительно хорошо отмутузив), но иногда убивали, причём зачастую достаточно жестоко. Бывало, что гибли и те, и другие – в любом случае, каждого из них заставила погибнуть Советская власть…

Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.Попробуйте, сразитесь с нами!Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,С раскосыми и жадными очами!..В последний раз – опомнись, старый мир!На братский пир труда и мира,В последний раз на светлый братский пирСзывает варварская лира!

Строки Блока, наполненные гордостью и обидой, писались в январе 1918 года – в самый переломный момент истории страны. Россия входила в крутое пике. Вернуть всё обратно на круги своя оказалось невозможно.

Впереди маячило зарево Гражданской войны.

* * *

Надо сказать, Вятскому краю с продразвёрсткой «повезло». Хотя бы потому, что первый петроградский продотряд работал аккурат на её территории – в Сарапульском уезде (ныне относится к Удмуртии). Для питерцев работы оказалось невпроворот. Как оказалось, вятские местные Советы сдавать излишки не торопились, а сбывали перекупщикам в разы дороже.

В целом, дела в губернии обстояли так: «…В 131 волости Вятской губернии, имевших излишки хлеба, попытки реквизиции были отмечены лишь в 35,1 % волостей. Наиболее активно против хлебной монополии выступали волостные Советы четырех южных, самых хлебных уездов губернии, где излишки хлеба имелись у 50 % крестьян и определялись в 5,5 млн. пудов. В Уржумском уезде твердые цены на хлеб признавали лишь 3 волостных Совета, остальные 18 категорически отвергли их, повысив стоимость пуда зерна до 20 руб. В Малмыжском уезде из девяти Советов, по которым выявлены сведения, только два провели учет и реквизицию излишков. Уездный Совет не мог наладить снабжение шести голодающих волостей, в то время как мешочники вывезли из уезда около 300 тыс. пудов хлеба. В Яранском уезде лишь 3 из 11 волостных Советов проводили продовольственную политику центра. Уезд, традиционно и ежегодно поставлявший на рынок 1,5 млн. пудов товарного хлеба, руководство Совета потребовало перевести из производящих в потребляющие»[27].

Неудивительно, что питерские продотрядовцы начали как раз с мешочников, реквизировав у них только за три дня работы почти 30 000 пудов зерна. Ну а потом принялись за разгон прежних Советов и переизбрание новых. Лишь после этого «процесс пошёл». Уже через месяц в уезде было собрано 63 000 пудов хлеба, а всего по Вятской губернии – полмиллиона пудов![28].

Для закрепления прочитанного – выдержка из воспоминаний писателя-азинца В. Ладухина, бывшего члена штаба 2‐й армии Восточного фронта:

«…Выйдя из вагона на станции Вятские Поляны – в месте расположения штаба 2‐й армии, – я протирал и протирал глаза: не во сне ли всё это? Эшелон окружили местные жители и почти открыто, делая вид, что торгуют «из-под полы», предлагали белоснежные караваи, копчёную грудинку, жареных кур, яйца, масло и другую чудо-снедь. И всё это в обмен на сахар, соль или махорку. Соглашались продать и за «николаевки» и «керенки», предпочитая первые, хотя в Москве ни те, ни другие уже почти не котировались.

Всего полтора месяца назад я ни за какие деньги не мог во всей Москве достать моему умирающему отцу нужного лекарства и чего-нибудь питательного, чтобы продлить ему жизнь. И вот здесь, в Вятских Полянах, я впервые по-настоящему осознал, как права наша партия, направляя сюда и в другие хлебные районы целые продовольственные полки и крупные отряды для изъятия излишков продуктов. Ведь в то время даже рабочие крупнейших промышленных и оборонных предприятий не всегда получали по кусочку хлеба»[29].

В июле 1918 года в Вятскую губернию прибывает чрезвычайный комиссар по продовольствию А. Шлихтер с вооруженным отрядом в 2 тысячи человек. В селе Вятские Поляны создаётся районное отделение губпродкома, объединившее отдалённые от губернского центра уезды: Сарапульский, Елабужский, Малмыжский, Уржумский. В уездном городе Малмыже в это время разместился штаб 1‐й Продовольственной армии. Под ружьём командующего этой армией, Г. Зусмановича, 885 продотрядовцев.

28 июля чрезвычайный комиссар по продовольствию А. Шлихтер телеграфирует В.И. Ленину об отправке со станции Вятские Поляны первого поезда с хлебом. Через три дня из Вятских Полян отправлен второй поезд с хлебом. Всего же к середине августа 1918 года в южных уездах Вятской губернии было заготовлено 150 тысяч пудов хлеба.

Тогда же, в июле 1918-го, в южные уезды Вятской губернии из Москвы был направлен военно-продовольственный полк во главе с капитаном А. Степановым и комиссаром В. Хомаком. Задача «продовольственников» – организовывать комитеты бедноты и оказывать посильную помощь местным властям в проведении продовольственной развёрстки. Степанов – эсер. К тому времени эсеры уже перешли к открытой конфронтации с красными. Они, по сути, белые.

2 августа 1918 года Вятская губерния объявлена на военном положении. Следующий день стал началом степановского мятежа.

* * *

В связи с вышеизложенным, 2‐я армия Восточная армия отошла в район: Арск, Вятские Поляны, Мензелинск, севернее Воткинска.

Приказ войскам 2‐й армии от 15 августа 1918 года:

«Мензелинской группе под командой т. Митюшкина немедленно выступить на Гольяны и поступить в распоряжение члена Высшей военной инспекции т. Антонова, оперирующего с отрядом против ижевских мятежников.

1. Войскам т. Чеверёва и лёгкой батарее т. Лудань немедленно погрузится в эшелон и направиться на ст. Агрыз для участия в операции против Ижевска, где оперирует группа т. Иванова. Общее командование всей этой группой возлагается на т. Чеверёва.

2. Вследствие образования ижевского фронта и героической гибели начальника левой группы 2 армии командира 4 Московского продовольственного полка т. Латогурского командование войсками левой группы, включая и сарапульский гарнизон, возлагается на т. Шванского. В штаб левой группы назначаются: в качестве ближайшего помощника и заместителя т. Шванского т. Чернядьев, начальником штаба т. Купчунас и по заведованию снабжением тт. С. Иванов и В. Коврайский, по оперативной части тт. Крымов и Дьяконов. В распоряжение командующего левой группой поступают отряды т. Деткина, группа т. Бронникова, весь сарапульский гарнизон, отряд матросов комиссара Зубкова, Камбарская рабочая дружина, Елабужский отряд под командованием т. Замятина, 3 рота Бирского полка, боевое судно «Товарищ», два понтона с артиллерией и артиллерийский взвод, прибывший из Перми в полной боевой готовности.

3. Исполняющим должность начальника штаба 2 армии назначается т. Кольчевский.

4. Начальником передвижения войск 2 армии назначается т. Галкин.

5. Начальником инженерной части 2 армии назначается т. Калашников.

6. Всем отделам снабжения армии и санитарному отделу впредь до особого распоряжения оставаться в Сарапуле.

7. Тов. Шванскому предписывается предложить многим тысячам красноармейцев, боевиков, партийным и советским работникам, размещенным на баржах и пароходах, с оружием в руках немедленно организоваться в войсковые части и следовать на позиции. Не желающих исполнять свой долг перед Советской Республикой немедленно разоружать, прекратить выдачи денежного, интендантского и другого рода довольствия и во всех отношениях поступать с ними как с частными лицами, не имеющими ничего общего с советскими войсками.

Командующий 2 армией Восточного фронта Блохин

Политический комиссар Котомкин

Начальник штаба Кольчевский»[30].

21 августа штаб 2‐й армии (командующий В. Блохин) на пароходе «Король Альберт» (был переименован в «Карл Либкнехт») прибывает из Сарапула в Вятские Поляны.

Из записи разговора по прямому проводу командарма-2 Виктора Блохина с членом РВС 3‐й армии И. Смилгой 23 августа 1918 года о положении дел во 2‐й армии:[31]

[Блохин]: Политком Котомкин и Новиков вчера ночью приехали в Вятские Поляны. С Вяткой связи не имеем. Мне нужно узнать, есть ли у вас какие-либо сведения о положении Вятки. Сообщите, что там предпринимается, оказывают ли с этой стороны мне содействие и что предпринято вами по отношению к Воткинску и Ижевску?

[Смилга]: Вчера ночью получил телеграмму из Вятки, из которой видно, что наши войска заняли Нолинск и готовятся к операции против Уржума. О размере наших сил сведений не имею, но знаю, что у них есть артиллерия. Сегодня в 7 часов утра мы отправили на пароходах 600 штыков при 2 орудиях и 10 пулеметах при 3 броневых автомобилях, из которых один пушечный. Отряд [следует] на Галево. Только что говорил с Кольчевским, который сообщил, что они со своей стороны тоже высылают отряд. Я полагаю, что соединенными силами удастся ликвидировать ижевско-воткинскую историю. Вообще же нас сильно пугает 2 армия. Мы сейчас совершенно не уверены за наши правый фланг и тыл. Сообщите, чем мы можем вам помочь. Я хотел привести к вам наших коммунистов-офицеров, но не мог проехать в Галево, попал там под ружейный и пулеметный огонь. У нас здесь довольно много дельных работников.

[Блохин]: Очевидно, вы не вполне осведомлены с положением о 2 армии, которая находится положительно в кольце и не имеет в запасе ни одного снаряда и ни одного патрона…

В настоящее время я не имею в своем распоряжении ни одного солдата в резерве, все посланы в дело и со всех сторон преследует неудача…

Будьте добры предупредить части, действующие против Степанова со стороны Вятки, что с нашей стороны от Вятских Полян к Уржуму были посланы роты Полтавского полка при двух судах, вооруженных артиллерией, при комиссаре Бабкине. Причем 20-го числа эти части имели бой под Шурмой, рассеяли выступившие против них части степановцев. […]

Нахожусь в Вятских Полянах с 50-ю человеками, набрав с улицы, и положительно не представляю себе, как можно, сидя здесь, без посторонней помощи, вывести армию с кольцевым фронтом, без резервов, без тыла, без огнестрельных запасов и даже без связи со своими частями. Предупредите ваши части, отправляющиеся в Галево, что там белогвардейцами захвачен большой пароход «Байрам Али». Вот и все. Я предполагаю со штабом пробраться в Вятку, чтобы успеть сделать что-нибудь для улучшения положения и чтобы найти базу для продолжения работы по организации армии и борьбы, что при данных условиях и на протяжении всего полученного опыта в данных условиях жизни и деятельности по селам и маленьким городишкам положительно невозможно. Будьте добры, распорядитесь, чтобы совместно с частями, идущими против Степанова, сюда, в Вятские Поляны, из Вятки немедленно были высланы запасы огнестрельного [оружия] в количестве, которым располагает Вятский губернский военный комиссариат. Нужда острая во всем и особенно в 6-дюймовых снарядах, которых на две полубатареи осталось только 200 штук. Что вы скажете на это?

[Смилга]: Скажу только одно, дела ваши – сугубая дрянь. Вятку извещу, Красноуфимск тоже. Буду бить тревогу в Москве и Питере, чтобы они вам дали свежих сил. Но, по моему мнению, ваш переезд в Вятку – есть смерть 2 армии. Мы во что бы то ни стало пробьемся к Сарапулу. Надо держаться где-нибудь поближе к войскам. Вот и все, что я мог вам сказать. Смилга.

[Блохин]: Что же я могу здесь делать и в чем может выразиться мое управление, когда я постоянно пребываю на линии фронта, тогда как штабы других армий находятся в центрах за несколько сот верст от фронта и располагают всеми ресурсами для формирования и снабжения? Естественно, смерть армии близка, если я буду сидеть у моря и ждать погоды, опираясь и будучи в зависимости от штаба, хотя бы и вашей славной армии, что совершенно нецелесообразно. Кроме того, хотелось бы знать, что до сих пор сделано областным комитетом для 2 армии. Я не видел никакого проявления заботы или внимания, или участия. До сих пор играл роль какого-то буфера, который толкут со всех сторон, ставят непосильные задачи и не дают никаких средств к их решению. В дальнейшем я буду более самостоятелен. Пока до свидания. Т. Новиков спрашивает, как дела у вас под Екатеринбургом?

[Смилга]: Под Екатеринбургом сейчас затишье, борьба разведчиков. Но скоро там разыграются крупные операции. До свидания, всего хорошего…»[32]

Из этого разговора видно, что Восточный фронт красных трещал по швам. А если говорить словами члена РВС-3 Смилги, [33]«дела – сугубая дрянь».

А вот что докладывал председатель военно-следственной комиссии Реввоенсовету 2‐й армии об обстоятельствах поражения отряда армии в бою за пристань Галёво и отступлении частей вниз по р. Каме 21–24 августа 1918 года:

«…21 августа штаб 2 армии во главе с т. Блохиным переезжает в Вятские Поляны. Для руководства операциями против Ижевска создается Военный совет ижевско-воткинского направления. 21 и 22 августа Военсовет производит учет воинских частей г. Сарапула с тем, чтобы собрать все возможное и послать в Гольяны на подкрепление действующего там отряда т. Антонова (член Высшей военной инспекции при т. Мехоношине) и попытаться очистить пристань Галево от белых. Сделать это было необходимо, чтобы открыть путь на Пермь и двинуть на Сарапул застрявшую в Осе баржу с патронами и снарядами.

Выясняется, что боеспособных частей, могущих быть брошенными против Ижевска, в Сарапуле нет. Всё же 22-го к вечеру т. Антонов и член Военсовета Кузьмин уезжают в Гольяны со Ржевским кавалерийским отрядом (60 человек). Перед отъездом т. Антонов был поставлен в известность о только что полученной телеграмме т. Берзина о посылке из Перми пароходами для совместной операции против Воткинска отряда в 600 штыков с двумя пушками и броневиком. В телеграмме указывалось место высадки отряда для установления с ним связи. 23 августа т. Антонов делает самостоятельное наступление на Галево, встречается там с крупными силами противника и терпит полное поражение. Вечером 23 августа, после переговоров с ним, Военсовет отдает распоряжение частям, стоящим в Гольянах, отступить на Сарапул для следования вниз по Каме. 24 августа днем отряд т. Антонова, поспособствовавший его поражению под Галево, еще ранее самостоятельно снялся с Гольян и прибыл в Сарапул…

Председатель военно-следственной комиссии

при РВС 2 армии Н. Соколов»[34].

* * *

Находясь в Вятских Полянах, командарм-2 чувствует себя не в своей тарелке: полная незащищённость и оторванность от центра заставляют уже немолодого полковника цепенеть от страха. Именно поэтому сразу после разговора со Смилгой Блохин приказывает капитану штабного парохода уходить из села вверх по течению в направлении уездного города Малмыжа. Однако, прибыв туда, командарм ещё больше приуныл: несмотря на то что накануне под Шурмой (менее 70 км от Малмыжа) степановцев рассеял Полтавский полк, в городишке оставалось много сочувствующих. Правда, к приезду штабного начальства уездный центр, казалось, вымер – ни мятежников, ни местной власти: все либо разбежались, либо попрятались по домам. К красным местные отнеслись крайне настороженно.

И тогда командарм принимает, как ему показалось, «соломоново решение»: оставляет за себя на штабном пароходе в Малмыже своего заместителя Ивана Максимова, а сам вместе с комиссаром Котомкиным отправляется в Вятку. Причём не особо торопится: если путь от Вятских Полян до Малмыжа по реке занял каких-то два часа, то из Малмыжа до Вятки (правда, уже не на «Альберте») – целых пять дней (с 24 по 28 августа), что для прифронтовой зоны почти преступно.

В Вятке так и расценили. Ссылки Блохина на то, что задержка в пути произошла из-за беспорядков, связанных с подавлением красными частями степановского мятежа в Уржуме и Нолинске, ни к чему не привели.

Согласно приказу командующего северо-восточным участком фронта М. Кедрова от 12 августа 1918 года, был создан так называемый Вятский укрепрайон, командовать которым поручили бывшему штабс-капитану А. Медведеву. Командующий Вятским укрепрайоном тов. Медведев прибыл в Вятку лишь 21 августа и, не мудрствуя лукаво, обвинил командарма-2 и его комиссара в дезертирстве, после чего арестовал. От расстрела Блохина спасло донесение (№ 9278 от 29 августа 1918 г.), отправленное им из Вятки в штаб фронта на другой день по прибытии в губернский центр:

«№ 9278, 29 августа 1918 г.

Потеряв Казань, как базу и центр, 2 армия на протяжении последних дней после неудачных боев под Ижевском и Галёво, которые заняты ижевскими белогвардейцами общей численностью до 12 000 штыков, потеряла и Пермь, которая не успела снабдить 2 армию огнеприпасами и всеми прочими видами насущного довольствия. Независимо от этого степановское восстание в Уржумском уезде окончательно парализовало связь и тыл 2 армии, которая оказалась в исключительно тяжелом положении, ибо ее главные операции направлены и поныне против Казани, где ведутся успешные бои и наши части продвигаются вперед от Высокой Горы, причем мы успели захватить у противника 2 броневика, 5 пулеметов и одно тяжелое орудие с 500 снарядами. Под влиянием поражения под Галёво и Ижевском и ввиду отказа мобилизованных в Сарапуле идти на фронт и кровавого недоразумения между Сарапульским Совдепом и Военным советом ижевского направления наши части принуждены были оставить Сарапул и переброситься вниз по Каме к Елабуге, оставив под Ижевском вторую группу, которая действует от ст. Агрыз и находится в 8 верстах от Ижевска.[35]

Не имея базы и огнестрельных запасов, как равно израсходовав весь резерв до последнего солдата, штаб армии решил временно образовать питательный центр в г. Вятке и 24 августа после боя со степановскими бандами наших отрядов, которые под Шурмой разбили Степанова, выехал из Вятских Полян и 28-го числа утром, не теряя связи и управления армией, прибыл в Вятку. Вятка оказалась занятой штабом командующего Вятским районом т. Медведева, который послал телеграмму в Вологду на имя Кедрова с предложением – Блохина арестовать и, если окажется нужным, расстрелять. Ныне положение выясняется, но для нас не представляется возможным немедленно удовлетворить потребности фронта, как равно и образовать тыловую базу, так как весь этот район вместе с г. Вяткой принадлежит и практически закреплен за Северным фронтом Кедрова.

Просим немедленно указать, откуда 2 армия может черпать боевые запасы и живую силу, где образовать базу и точно определить взаимоотношения нашего штаба со штабом Медведева, который подчинен Кедрову и по Вятскому району сосредотачивает в себе всю полноту власти. Штаб 2 армии и командование поставлены в исключительно тяжелое положение, и даже командующий армией не огражден от произвола и издевательств, основанных на разноречивых слухах и сообщениях с мест о деятельности и положении армии. Просим срочных распоряжений.

Командарм-2 Блохин Политком Котомкин»[36].

Тов. Вацетис (командующий фронтом) к донесению своего командарма отнёсся крайне серьёзно. Обсудив ситуацию с вятскими товарищами, он приказывает арестованных освободить и вновь отправить в Вятские Поляны.

Об этом свидетельствует следующая телеграмма:

«Нолинск Вятки штаба

уездному совдепу

Вятка. 2 сентября 18 часов 15 минут штаб командарма 2 Блохина политическим комиссаром товарищем Котомкиным согласно приказа главкома Вацетиса направляется в место пребывания в Вятские Поляны точка Всем должностным лицам учреждений и организаций оказывать штабу командарма самое широкое содействие точка командир В. Медведев».

Однако обратно отправился лишь один комиссар Котомкин. Для тов. Блохина повторная командировка в Вятские Поляны оказалась не по силам. Сказавшись больным, он слёг в госпиталь. Далее его следы теряются.[37]

* * *

«Девяносто девять сотых офицерства заявляют, что не могут участвовать в гражданской войне. С этим надо покончить! Офицеры получили свое образование за счет народа. Те, которые служили Николаю Романову, могут, и будут служить, когда им прикажет рабочий класс».

Лев Троцкий. «Известия», 23 июля 1918 г.

Вообще, с командующими Второй армии Восточного фронта фатально не везло. Будто по какому-то злому року, они раз за разом переходили на сторону врага – один, второй, третий… В какой-то момент высшее командование РККА пришло в некое замешательство: казалось, этому не будет конца! Впрочем, виноваты в данном обстоятельстве были не только командармы-изменники, но и те, кто ставил их на столь высокие должности. И, в первую очередь, конечно, наркомвоен тов. Подвойский и сменивший его Лев Троцкий. А кто другой, если не они – главные военные «всех начальников начальники»?!

Напомню, 2‐я армия РККА появилась как следствие июньской директивы Восточного фронта 1918 года, гласившей: «Уфимская и Оренбургская группы войск сводятся во 2 советскую армию, командующим которой назначен Яковлев. Главком Муравьев. Наштаба фронта Оглоблин»[38].

Приказом № 134 от 23 июня 1918 года командование фронта требует от 2‐й армии: «…Взять Бузулук во что бы то ни стало, тщательно подготовьтесь к операции, свяжитесь с левым флангом Особой армии Ржевского в Николаевске, проявляйте больше живучести».

Однако фронт жил своей жизнью, а люди – своей. Два первых командарма-2 переходят на сторону врага, вследствие чего возникает угрожающая ситуация на казанском направлении.

Создание Рабоче-Крестьянской Красной Армии проходило трудно и болезненно. С первых же дней этой работы стало понятно, что без привлечения в ряды большевистских сил старших офицеров бывшей царской армии организовать что-либо путное из мобилизованных унтеров, есаулов и штабс-капитанов вряд ли получится. Обстоятельства требовали приспосабливаться к тем условиям, в которых приходилось жить. Тяжело и со скрипом красные стали мобилизовывать не только старших офицеров, но и генералов, в том числе – бывшей Императорской Николаевской военной академии.

Новая служба военных специалистов из «бывших» – так называемых военспецов — складывалась, как правило, непросто, и, прежде всего, по той причине, что с первых же дней им пришлось столкнуться с нескрываемым недоверием (и даже – презрением!) со стороны рядовых красноармейцев и лиц из комиссарского корпуса.

И это при том, что «вождь мирового пролетариата» тов. Ленин писал по этому поводу: «Некоторые из наших товарищей… возмущаются тем, что во главе Красной Армии стоят царские слуги и старое офицерство. Естественно, что при организации Красной Армии этот вопрос приобретает особое значение, и правильная постановка его определит успех организации армии. Вопрос о специалистах должен быть поставлен шире… Конечно, на этом пути мы встретимся с большими трудностями. Неизбежны ошибки. Всюду есть перебежчики и злостные саботажники… Совершенно незачем выкидывать полезных нам специалистов. Но их надо поставить в определенные рамки, предоставляющие пролетариату возможность контролировать их… Одновременно необходимо учиться у них. При всем этом – ни малейшей политической уступки этим господам, пользуясь их трудом всюду, где только возможно. Отчасти мы уже этого достигли. От подавления капиталистов мы перешли к их использованию, и это, пожалуй, самое важное завоевание, достигнутое нами за год внутреннего строительства»[39].

Тем не менее большинство понимало, что без знаний и опыта этих классово чуждых людей молодой Красной армии вряд ли бы удалось выстоять в жарком горниле Гражданской войне. Так что приходилось терпеть, пусть даже иногда скрипя зубами.

4 марта 1918 года постановлением Совнаркома учреждается Высший военный совет Республики с подчинением ему всех центральных органов военного ведомства. Упразднялась должность Главковерха (Верховного главнокомандующего), распускался Комитет революционной обороны, расформировались Всероссийская коллегия по организации и управлению РККА, Революционный полевой суд при Ставке. В новом органе управления и строительства армии и флота большинство составляют военные специалисты – туда вошли 86 бывших царских офицеров (10 генералов, 26 штаб-офицеров, 22 капитана и 28 младших офицеров)[40]. Напомню, ещё 16 декабря 1917 года Декретом ЦИК и СНК были отменены (наряду с сословиями и титулами) все воинские звания. [41]

Верховным руководящим органом Рабоче-Крестьянской Красной Армии являлся Совет Народных Комиссаров РСФСР (под председательством В.И. Ленина), а непосредственное руководство РККА проводилось Революционным Военным Советом (РВС) Республики, в лице его председателя и одновременно народного комиссара по военным и морским делам (с ноября 1917 г. по март 1918-го – Н.И. Подвойский). С 8 апреля 1918-го до 26 января 1925 года председателем Реввоенсовета Республики и наркомвоенмором был Л.Д. Троцкий.

Сказать по правде, добровольцев записываться в большевистскую армию было немного – не более 10 %, то есть каждый десятый из всей офицерской массы. Не следует забывать, что Мировая война выкосила кадровое офицерство на две трети. Самыми сговорчивыми, как ни странно, оказались, во-первых, офицеры бывшего Генерального штаба, «генштабисты», шестьсот человек из которых довольно преданно служили Красной армии. Хотя из этой когорты изменили около ста человек. Как отмечает историк А. Буровский, это меньший процент, чем из мобилизованных красноармейцев[42].

Во-вторых, готовность служить Советской власти проявили и так называемые «офицеры военного времени» – те, которые были мобилизованы в годы Первой мировой войны, окончившие ускоренные курсы военных училищ, школ прапорщиков, получившие офицерский чин на войне за храбрость и пр. Более 75 % офицеров военного времени являлись выходцами из крестьян. Практически полностью дворянской оставалась лишь верхушка русского офицерства – её генералитет.

В июне 1918 года была проведена первая мобилизация военспецов. Чем могла обернуться подобная авантюра, никто не знал, даже сам тов. Троцкий. Поэтому мобилизуют поголовно всех, у кого в наличии руки, ноги и головы. При добровольной записи – могли взять, скажем, без нескольких пальцев на левой кисти, а то и вовсе без таковой, если исключительно для штабной работы. Когда после войны подсчитали, выяснилось, военкоматы тех лет (придуманные, к слову, всё тем же тов. Троцким) поработали не так уж плохо, мобилизовав в ряды Красной армии половину из того, что имелось под рукой – 75 тысяч офицеров из 150 тысяч, числившихся на территории России. Что-то около 50 тысяч ушло к белым, «зелёным» и прочим батькам. Остальная масса, включая комиссованных инвалидов, разлетелась, как воробьи – под тихие стрехи: могли расстрелять те и другие, не говоря уж о всяких махновцах.

* * *

Пользуясь случаем, хотел бы напомнить читателю фамилии тех, кто, показав себя истинными героями, оказался в тени героических красных «былинников» Гражданской войны, хотя, казалось бы, их имена должен знать каждый. Это царские генералы, служившие Советской власти и угодившие в плен к сторонникам так называемого Белого движения, то есть белогвардейцам. В плену оказывались многие, но не многие предпочитали оставаться верными присяге до конца. На сей раз – присяге Советскому государству и Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Запомним эти имена – имена НЕпредателей: генерал-лейтенант Александр Александрович фон Таубе (1864–1919); генерал‐майоры Александр Панфомирович Николаев (1860–1919) и Антон Владимирович Станкевич (1862–1919).

С февраля 1918 года генерал-лейтенант фон Таубе был назначен в Иркутске начальником штаба всех вооруженных сил Сибири. Основная работа Сибвоенкомата в тот период сводилась к формированию надежных регулярных частей Красной армии. После высадки 5 апреля 1918 года во Владивостоке японского десанта Таубе спешно разрабатывает план обороны Сибири от интервентов. Под его руководством формируются красные части и бьются в Забайкалье против атамана Семенова, а на западе – против Гайды. В сентябре 1918 года он был арестован белогвардейцами в местечке Бодайбо и приговорён военно-полевым судом в Екатеринбурге к смертной казни. Генералу предлагали публично отказать от большевизма, а также высокие посты в армии Колчака. На предложение Гайды о сотрудничестве генерал фон Таубе ответил: «Мои седины и контуженные ноги не позволяют мне идти на склоне лет в лагерь интервентов и врагов трудящейся России». Умер закованным в кандалы в одиночной камере от сыпного тифа.

Генерал‐майор Николаев с момента организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии руководил Невским районным комиссариатом по военным делам и командовал отрядом по охране невских коммуникаций. С июня 1918 года был комбригом и в сражениях против белых под Ямбургом и Гдовом командовал 3‐й бригадой 2‐й Петроградской пехотной дивизии. В ночь на 13 мая 1919 года, во время начала наступления частей Северного корпуса генерала Родзянко, после неожиданной атаки противника был захвачен в плен вместе со штабом левого боевого участка 6‐й стрелковой дивизии в районе деревни Попкова Гора к югу от Нарвы. 28 мая 1919 года Александр Панфомирович Николаев был повешен в Ямбурге.

Из некролога в журнале «Коммунистический Интернационал» (№ 9 за 1920 год):

«Днем генерал Суворов рассказывал, как офицеры наши перед казнью допрашивали генерала царского времени Николаева, взятого нашими в плен при схватке с большевиками. Генерал Николаев сказал: «Вы все – преступники, вы идете на Русь с самозванными генералами, а мы, как военные, подчинены правительству; законно или незаконно оно – не наше солдатское дело». Офицеры, судившие Николаева, заколебались, и, если бы не страх перед солдатами, которые запротестовали бы против помилования генерала-большевика, когда к солдатам-большевикам беспощадны, его помиловали бы. Пришлось вынести ему смертный приговор».

7 февраля 1920 года приказом Реввоенсовета генерал‐майор Николаев был посмертно награждён орденом Красного Знамени.

Генерал‐майор Станкевич в рядах РККА числился с 1918 года. В апреле-июне 1919 года командовал 42‐й стрелковой дивизией, затем служил помощником командующего 13‐й армией и одновременно возглавлял Нижнедевицкий отряд; командовал левой группой войск Старооскольского направления. С начала октября 1919 года – врид начальника 55‐й стрелковой дивизии. В ходе Орловско-Кромской операции в октябре 1919 года в результате измены начальника штаба 55‐й дивизии генерала А. Лаурица с группой комсостава (в селе Золотарёво под Орлом) был взят в плен. После допроса в штабе корниловцев отправлен в 1‐й батальон 1-го полка, где был предан военно-полевому суду. После отказа перейти на сторону белогвардейцев был повешен.

Приказом Реввоенсовета генерал‐майор Станкевич был посмертно награждён орденом Красного Знамени (Прик. РВСР № 53, 1920 г.). После разгрома деникинцев под Орлом его тело было перевезено в Москву и с воинскими почестями похоронено в братской могиле у Кремлёвской стены.

К этим трём именам с полным правом можно добавить ещё одно – генерал-лейтенанта Александра Павловича Востросаблина (1857–1921).

Генерал Востросаблин с ноября 1918 по 1919 год командовал курсами красных командиров в Ташкенте; являлся членом Реввоенсовета Туркестанской республики. В августе 1920 года при возвращении со съезда народов Востока в Баку по железной дороге был выброшен из вагона движущегося поезда белогвардейскими агентами. Через год он скончается от травм, полученных во время того происшествия. В 1921 Советское правительство посмертно наградило Александра Павловича Востросаблина орденом Красного Знамени (Прик. РВСР № 343, 1921 г.).

* * *

Но была и другая сторона «медали».

«Далеко не все военспецы были готовы идти за не доверявшими им большевиками до конца, – отмечает доктор исторических наук А. Ганин. – Не только сторонники РКП(б) негативно воспринимали бывших офицеров, но и наоборот. Многие бывшие офицеры считали большевиков предателями и инородцами, пришедшими к власти на немецкие деньги, стремившимися уничтожить национальную Россию. Воспринимали их как антигосударственную силу, которая попрала законность, подавляла православную веру, истребляла целые слои населения, ввергла страну в братоубийственную Гражданскую войну и была неспособна навести порядок.

В Красную армию офицеры попадали по разным причинам. Основной причиной являлась мобилизация. Что касается мотивов добровольного поступления, то среди них были и патриотическое стремление защищать страну от немцев, и попытка удержать под своим контролем органы военного управления, не допустив в них большевиков, и намерения организовать подпольную борьбу с большевиками, и, наконец, элементарное отсутствие средств к существованию.

Эскалация Гражданской войны породила такое массовое явление, как дезертирство, свойственное и рядовым бойцам, и представителям командного состава. Нередко дезертирство командиров сопровождалось переходом из одного лагеря Гражданской войны в другой. Разумеется, те, кто оказался в рядах красных не по своей воле, были первыми кандидатами на измену… Чтобы представить размах этого явления, достаточно отметить, что среди прошедших через ряды РККА 1580 выпускников Николаевской военной академии, по выявленным нами данным, дезертировали не менее 562 человек. Понятно, что если речь идет обо всей массе военспецов (а их могло пройти через ряды РККА до 100 000 человек), цифры будут намного выше»[43].

В июле 1918 года Лев Троцкий, серьёзно озабоченный сложившейся ситуацией, на чрезвычайном объединенном заседании ВЦИК, Моссовета, профсоюзов и фабзавкомов заявил: «У нас есть безупречные, преданные командиры на низших ступенях, но именно только на низших ступенях военной лестницы. Что касается лиц высшего командного состава, то у нас слишком мало офицеров, преданных Советской власти и честно выполняющих свои обязательства; более того, вы знаете, что некоторые из них прямо перебегают в лагерь наших врагов. В последнее время таких случаев было несколько. Перебежал Махин с Уфимского фронта, перебежал профессор академии Генштаба Богословский, только едва назначенный на Екатеринбургский фронт. Он скрылся, т. е., очевидно, бежал к чехословакам… Офицерство не отдает себе, по-видимому, отчета во всей остроте положения, которое для нас создается не только его прошлым, но и настоящим… Значительная часть офицерства думает, очевидно, что положение переворачивается в ее пользу, устраивает авантюристические заговоры и перебегает непосредственно в стан наших врагов.

Контрреволюционное офицерство, составляя значительную часть старого офицерства, создает условия ожесточенной и справедливой вражды и ненависти рабочей массы к его заговорщическим элементам и подозрительного недоверия к офицерству вообще. Я думаю, близок час, он, может быть, уже наступил, когда нам придется это фрондирующее, становящееся на дыбы офицерство обуздать железной уздой»[44].

В этих словах наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета Республики Троцкого не только укор в адрес изменников, но и явный намёк на то, что с предателями среди офицерского состава Советская власть будет расправляться так же жёстко, как это делают с диким и необузданным конём: «железной уздой». То есть попросту – расстреливать.

Порою было за что. Дальний родственник генерала Снесарева Л. Болховитинов после Октябрьского переворота тоже начинал Гражданскую войну красным генералом-военспецем. И что же? Если верить воспоминаниям протоиерея Г. Шавельского, который встретил Болховитинова летом 1918 г. в Москве, последний при встрече заявил: «Ради Бога, не думайте, что я с этими негодяями! Если Бог поможет мне сформировать хотя бы два настоящих корпуса, столбов не хватит для виселиц, чтобы перевешать этих разбойников»[45].

Статистика же показывает следующее. По данным военного историка А. Кавтарадзе, фронтами у красных командовали 20 человек, в том числе – 17 военспецов[46]. Как пишет этот же автор, из 100 командующих армиями военными специалистами были 82 человека, в том числе 62 – бывших кадровых офицера, 17 членов РКП(б). Изменили советской власти 5 человек, в том числе 3 бывших кадровых офицера – Б.П. Богословский, Н.Д. Всеволодов и Ф.Е. Махин, а также 2 бывших офицера военного времени – И.Л. Сорокин и А.И. Харченко[47].

Историк Андрей Ганин: «К сожалению, сбор информации о командном составе РККА до сих пор оставляет желать лучшего. К примеру, не существует справочника по командармам Гражданской войны. Нет даже исчерпывающего персонального списка таких командующих. О некоторых командармах почти нет сведений (в особенности это касается тех, кто командовал «армиями» до возникновения регулярных армейских структур летом 1918 г.). Например, о бывшем прапорщике А. И. Ремневе, командовавшем в начале 1918 г. несколькими советскими армиями… Неизвестна судьба командовавшего 2‐й армией Восточного фронта партийного военспеца В.Н. Блохина (удалось установить, что в августе 1918 г. он был арестован М.С. Кедровым, причем допускалась возможность его расстрела за ложные успокоительные сведения). О том, насколько поверхностны представления о становлении Красной армии, свидетельствуют имеющиеся данные о первом командующем 4‐й армией Восточного фронта. В многочисленных документальных сборниках, справочниках и исследованиях отмечается, что это А.А. Ржевский, в отношении которого не имелось данных ни об имени и отчестве, ни о службе в старой армии. Но в действительности армией командовал выпускник Николаевской академии Генерального штаба бывший полковник Петр Васильевич Ржевский. Отрывочны биографические сведения и в отношении одного из крупных советских военных деятелей того периода – командующего Южным фронтом, а также 5‐й и 15‐й армиями бывшего полковника П.А. Славена…[48]

По итогам ряда современных исследований главнокомандующий Красной армией Северного Кавказа И. Л. Сорокин представляется не изменником, а скорее жертвой самосуда. С деятельностью Сорокина связан и расстрел в октябре 1918 г. командующего Таманской армией И.И. Матвеева за отказ выполнить приказ. Однако Матвеева также трудно отнести к изменникам. Не всегда лояльным по отношению к советской власти было поведение Ф.К. Миронова… Изменил большевикам, но уже не на должности командарма, бывший генерал‐майор Н.А. Жданов…

Существуют некоторые основания подозревать в измене командующего группой армий Южного фронта бывшего генерал-лейтенанта В.И. Селивачева, хотя прямых доказательств изменнических действий не обнаружено. Рассуждая о командармах-изменниках, трудно обойти вниманием и яркую личность генерала А.Л. Носовича, который формально должность командующего армией не занимал, но фактически обладал такого рода полномочиями и руководил действиями больших групп войск…

Пожалуй, самым высокопоставленным изменником за всю Гражданскую войну в лагере красных оказался главнокомандующий Восточным советским фронтом бывший подполковник М.А. Муравьев. Сюда же можно отнести и упомянутого выше П.А. Славена, командовавшего Южным фронтом, но впоследствии изменившего красным. Отметим, что оба они также имели в своих послужных списках должности командующих армиями.

Таким образом, из 120 командующих советскими армиями и фронтами в Гражданскую войну на сторону противника перешли восемь человек: Б.П. Богословский, Н.Д. Всеволодов, Н.А. Жданов, Ф.Е. Махин, М.А. Муравьев, П. А. Славен, А.И. Харченко и В.В. Яковлев»[49].

Статистика – вещь полезная. Но иногда – убийственная.

* * *

Вернёмся к трагическим коллизиям 2‐й армии Восточного фронта.

Итак, первый командующий воюющей армией тов. Яковлев 26 июня 1918 года, преступно покинув свой пост, трусливо перешёл на сторону противника. Его место занял тов. Махин, который бежал… уже через неделю. Драма, достойная кисти художника Брюллова – нечто из цикла «Последний день Помпеи». Что же произошло?

А произошло следующее. Большевики, отличавшиеся некой последовательностью в своих действиях по отношению к непримиримым врагам Советской власти, при всей их жестокости продолжали оставаться неисправимыми романтиками. Именно поэтому при решении важных задач делали ставку на надёжных и преданных товарищей – то есть на своих. Беда заключалась в другом: эти, которые свои, зачастую не соответствовали тем высоким требованиям, которые впоследствии золотыми буквами будут вписаны в «Моральный кодекс строителя коммунизма». Не каждый каторжанин, налётчик и вор, которого революционная пена взметнула на вершину власти, мог выдержать требования высокой морали, предъявляемой вышеназванным «Кодексом».

Впрочем, это выяснится позже, в мирной жизни, а тогда, в вихре Гражданской войны, задумываться о таких «мелочах» не было времени, ибо всем казалось, что цель оправдывает средства. А потому не брезговали ни каторжанами, ни отпетыми уголовниками.

К чему это я? Да к тому, что одним из таких людей оказался и первый командующий 2‐й советской армией Восточного фронта некто тов. Яковлев.

Начну с того, что Яковлев – это псевдоним; как и имя – Василий Васильевич; он же «Стоянович», «Николай» и «Финн». Всё это – партийные клички (если хотите – уголовные погоняла) одного и того же человека – Константина Алексеевича Мячина (1886–1938), большевика-ленинца, члена РСДРП с 1905 года.

И всё бы ничего, если б этот Яковлев-Мячин являлся идейным большевистским вдохновителем, этаким массовиком-затейником, посылавшим соратников строить баррикады, или, скажем, писавшим жаркие воззвания к рабочим. Если бы! Этот самый Яковлев во времена оные, без всякого преувеличения, был бандитом и налётчиком. А ещё – безжалостным убийцей. Ибо в дореволюционный период запомнился соратникам по партии, прежде всего, как организатор так называемых «эксов», которыми, как известно, грешили небезызвестные Камо (Симон Тер-Петросян), Никитич (Леонид Красин) и, конечно, ранний Коба-Джугашвили. Однако, если последние предпочитали Кавказ и близлежащие регионы, то тов. Яковлев со своими головорезами орудовал, в основном, на Южном Урале – в Миассе и Челябинске.

К 1908 году Яковлеву уже доверяют кассу боевиков; тогда же он участвует в ограблении почты Миасского завода. В тот раз в результате дерзкой операции налётчикам попали в руки два ценных пакета на 26 и 14 тыс. рублей. С весны 1909 года боевик уже в руководстве «Уральской боевой организации РСДРП», где занимается подготовкой и осуществлением крупных ограблений. Так, в августе того же года произошло громкое ограбление на станции Миасс: при участии 17 боевиков после кровавой перестрелки с полицией четверо человек были убиты, десять – тяжело ранены. На сей раз добычей налётчиков стали крупная денежная сумма и золотые слитки.

Позже «донор революции» Яковлев припишет себе участие в двадцати экспроприациях и «партизанских действиях». Однако о количестве убитых им кассиров, инкассаторов и охранников «экспроприатор» застенчиво умолчит: действительно, какое это имело значение, если цель оправдывает средства!

Покуролесив по России, аки тать с разбойничьего тракта, и пролив человеческой кровушки немерено, когда запахло жареным (после введения премьером П. Столыпиным в отношении подобных типов военно-полевых судов), Яковлев вместе с деньгами быстренько бежал за границу. Германия, Швеция, Бельгия… С шальными деньгами и бесшабашной головушкой этому типу было везде хорошо. И так – до Февральской революции.

Далее следы этого нувориша со товарищи обнаруживаются в Уфе и на Урале, где ими выполнялась роль неких «социальных дрожжей» для новой, «Великой Октябрьской», революции. После Октябрьского переворота 1917 года его сначала назначают комиссаром телеграфных и телефонных станций, затем – членом ВЧК (до января 1918-го занимал должность заместителя председателя ВЧК). И это неспроста: Яковлев – старый партийный товарищ Якова Свердлова, и этим всё сказано. Свои назначают своих.

Именно Яковлеву глава ВЦИК поручает ответственное задание – доставить крупную партию оружия с Сестрорецкого завода в Петроград. И преданный соратник блестяще справляется с этим делом. Весной 1918-го Яковлев доставит из Уфы железнодорожный состав из сорока вагонов с хлебом для голодающего Петрограда, получив взамен оружие и деньги для борьбы с атаманом Дутовым.

Дальше – больше. В апреле 1918 года по поручению всё того же Свердлова и Ленина Яковлеву поручается очередное сверхсекретное задание: вывести Царскую семью из Тобольска, где та пребывала в ссылке. Приехав в Тобольск с вооружённым отрядом и с мандатом, подписанным Лениным и Свердловым, Яковлев перевозит часть семьи бывшего императора в Тюмень (бывший цесаревич Алексей в это время заболел, поэтому решено было вывезти лишь Государя с Государыней, великую княжну Марию, князя В. Долгорукова и доктора Е. Боткина). Остальные члены Царской семьи оставались в Тобольске с больным наследником (они будут перевезены в Екатеринбург позднее).

После того как на лошадях добрались от Тобольска до Тюмени, оттуда на поезде поехали к Омску, где Яковлев по прямому проводу связался с Москвой. Свердлов распорядился отвезти Государя в «столицу Урала» Екатеринбург. Прибыв в Екатеринбург, Яковлев передал Августейших пленников председателю областного совета тов. Белобородову и военному комиссару тов. Голощёкину. Что было потом – хорошо известно: заточение в Доме особого назначения (доме Ипатьева) и дикая расправа над всеми узниками в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

Теперь ближе к нашим событиям.

После выполнения очередного важного задания Свердлова Яковлев, разругавшись с руководителями Уралоблсовета, не стал возвращаться в Тобольск за оставшимися ссыльными, а напрямик отбыл в Москву. 8 июня 1918 года состоялся приказ Н. Подвойского о назначении Яковлева «главнокомандующим Урало-Оренбургским фронтом» (против войск оренбургского атамана А. Дутова); ему поручается общее руководство обороной ст. Кинель близ Самары. Но! Разобидевшиеся на Яковлева большевики-уральцы выступили резко против его назначения, и вступление в командование так и не состоялось.

Однако тов. Свердлов не привык отступать. Когда после восстания чехословаков 22 июня 1918 года на базе уфимских формирований создаётся 2‐я советская армия, декретом РВС Восточного фронта № 3 командующим назначается не кто иной, как тов. Яковлев.

Многое бы дал Яков Михайлович, чтобы вернуть всё обратно: через считанные дни его протеже… просто исчезнет! Он вынырнет из небытия в октябре 1918 года, когда, явившись в Комуч, предложит свои услуги «учредиловцам». Вчерашним врагам несостоявшийся командарм заявит, что полностью разочаровался в Советской власти и напишет обращение к красноармейцам с призывом переходить на сторону Комуча.

С приходом к власти Колчака вчерашнего большевика, конечно, арестуют и доставят в Челябинск. После того как Яковлева неожиданно освободят под подписку, он, вспомнив былое, тут же смоется за границу (на сей раз – в Харбин).

А потом в ноябрьском номере омской газеты «Правительственный вестник» за 1919 год появится некая «Исповедь большевика» – своеобразный оправдательный опус беглого «комиссара Яковлева».

Кто читал эту «Исповедь» – знает: она ни о чём. Яковлев-Мячин – заблудшая овца, этакий никчемный бормотолог. А всё потому, что этот человек неискренен. Данный тип, чьи руки по локоть в крови невинных людей, и словом не обмолвился ни о своих безумных «эксах», ни о личном участии в судьбе Царской семьи. Его место определилось ещё тогда, в июне 1918 года, и оно – у расстрельной стены.

Но расстреляют Яковлева-Мячина не сразу. В марте 1928 года он отправит покаянные письма И. Сталину и председателю ОГПУ В. Менжинскому. Ему разрешат вернуться. Потом будет десятилетний срок на Соловках и работа на строительстве Беломорско-Балтийского канала. А к стене поставят в 1938‐м. Тогда многие получат своё – кто-то заслуженно, кто-то – понапрасну.

* * *

М. Пьяный Бор

2 июля 1918 г.

2 час. 23 мин.

Без боя Уфы не сдавайте. Помните, когда нужно маневрировать к левому флангу Тухачевского.

Главнокомандующий Муравьев[50].

Совсем иной жизненный путь прошёл другой беглый командарм-2 Фёдор Евдокимович Махин (1882–1945). Он родился в Иркутске в старообрядческой семье ветерана туркестанских походов и Крымской войны, кавалера полного банта знака отличия Военного ордена урядника Оренбургского казачьего войска Евдокима Васильевича Махина.

После окончания в 1904 году Оренбургского казачьего юнкерского училища по первому разряду был выпущен в чине хорунжего и направлен на службу в 6‐й Оренбургский казачий полк. В 1908‐м получил чин сотника и поступил в Николаевскую академию Генерального штаба. По окончании Академии по первому разряду был причислен к Генеральному штабу. В Первую мировую войну Ф. Махин служил в штабах 8‐й и 6‐й армий и 47-го армейского корпуса. В и[51]юле 1917 года Фёдор Евдокимович был назначен на должность начальника штаба 3‐й стрелковой дивизии.

Историк А. Ганин пишет, что Махин, уважительно относясь к отцу, даже став штаб-офицером, никогда не курил в его присутствии[52]. Так проявлялось семейное взаимоуважение.

Служить бы и дальше офицеру чинно и справно, если б однажды судьба не схлестнула его с социалистами-революционерами (эсерами); причём эти объятия оказались настолько тесными, что Махин на раз-два возглавил штаб военной организации эсеровской партии. Считается, что именно по приказу ЦК ПСР (партии социал-революционеров) он поступил на службу в Красную армию, возглавив аж оперативное отделение штаба военного руководителя Московского района[53]. После этого Махина ждал новый ответственный пост: 18 июня 1918 года председатель Высшей военной инспекции Н. Подвойский подписывает приказ о назначении его врио начальника Уфимской советской дивизии и одновременно – военруком Уфимского губернского комиссариата по военным делам и начальником временного полевого штаба при комиссариате[54].

Из телеграммы Махина командовавшему войсками в районе Уфа – Самара В. Блохину от 18 июня: «Согласно приказания наркомвоенмор товарища Подвойского я сего числа принял командование войсками против чехословаков по линиям Уфа – Самара и Уфа – Челябинск. Военрук Махин»[55].

А это из приказа № 146 от 17 июня 1918 года председателя Высшей военной инспекции Н. Подвойского: «…Во главе всех сил, действующих на самаро-челябинском направлении, мною оставляется временный полевой штаб, учрежденный моим приказом от 13 июня № 138 при Уфимском губернском комиссариат по военным делам, во главе с прибывшим вчера ночью, по моему вызову из Москвы, товарищем Генерального штаба Махиным, обладающим великим боевым опытом, запасом совершеннейших знаний, и другими опытными военачальниками с прочно установленной боевой репутацией. Товарищ Махин – военный руководитель Уфимского губернского комиссариата – ни один день не оставался в стороне, когда правительство призывало к созданию вооружённых сил Российской Федеративной Советской Республики…»[56]

Таким образом, военруку Махину было поручено руководство боевыми операциями против чехословаков на миасском и кинельском направлениях.

События развивались стремительно, и уже через девять дней, 26 июня, декретом РВС Восточного фронта № 8 новым командующим 2‐й советской армией (предыдущий командующий, тов. Яковлев, как мы знаем, бежал) назначается Фёдор Махин. [57]

Секретарь Уфимского губкома РКП(б) Г. Котов писал: «Центр, очевидно, придавал Уфе в то время большое значение, и этот фронт бросать не намеревался. Поэтому в Уфу из центра со всеми надлежащими мандатами и прислан был эсер Махин. Как внешний его вид, так и манера держать себя не вызывали у нас никакого подозрения. Наоборот, на заседании расширенного губсовнаркома, где Махин делал доклад о том, с какими целями и задачами он послан к нам центром, он произвел на всех положительное впечатление…»[58]

Вообще, история назначения на должность командарма-2 долгое время была покрыта мраком, пока не стала известна подоплека в этом деле некоего прапорщика Н. Мартьянова, в прошлом товарища прокурора Тифлисской судебной палаты, тоже из эсеров, служившего в штабе советского Восточного фронта.

Один из членов ПСР, некто И. Дашевский, на процессе эсеров в 1922 году упомянул о Мартьянове следующее: «Одновременно с Махиным было решено послать другого нашего давнишнего военного работника, еще по Петрограду, по фамилии Мартьянов, бывшего в небольшом чине, кажется в чине прапорщика или подпоручика, имевшего знакомство с Махиным, работавшего по установлению связи и информации. Кажется, он был назначен к Махину именно на должность начальника связи штаба. В частности, мы имели определённое предположение, что именно Мартьянов, известный нам с этой именно стороны как чрезвычайно расторопный, распорядительный и пронырливый работник, сумеет легче и быстрее всего организовать связи Махина с нашими товарищами как по ту, так и по эту сторону фронта… Махин получил назначение, вместе с Мартьяновым отправился на фронт и спустя некоторое время в районе Уфы перешел на сторону Самарского комитета Учредительного Собрания. Вместе с ним перешел и Мартьянов»[59].

Бывший член боевой организации эсеров, а потом – и ЦК партии эсеров, – Михаил Веденяпин-Штегеман писал: «Выполнение задачи, поставленной военной секцией Ц. К. партии, при указанных условиях могло быть возложено только на лицо с[о] специальным военным образованием и военным опытом. Таковым и являлся в партии Генерального штаба подполковник Махин. Он должен был принять на себя обязанность начальника штаба большевистских войск, действовавших в Уфимском районе, составить свой штаб из партийных эсеровских работников и сделать всё для скорейшей и безболезненной ликвидации и борьбы за овладение этим районом»[60].

Впрочем, Махин наломал дров ещё до своего назначения командармом. Например, на заседании военного совета в Уфе 24 июня он возражал против создания Горного штаба для ведения партизанских действий и диверсионной работы на железной дороге против наступавших чехословаков. Несмотря на то что совет всё-таки решил создать такой штаб, Махину якобы в последний момент удалось сорвать этот план. Как отмечал тот же Веденяпин, «подобная порча железной дороги надолго бы прекратила сообщение России с Сибирью и поставила бы железнодорожных служащих Самаро-Златоустовской дороги в безвыходное положение…»[61]

Г.Н. Котов: «Случалось мне, как секретарю парткома, бывать в штабе военрука Махина за информацией для комитета и для печати, он беседовал со мной всегда очень внимательно и серьезно, но жизнь в штабе шла, по-видимому, беспорядочно… Так продолжалось с неделю. Ознакомившись с делами на месте, Махин выехал на автомобиле на фронт – и не вернулся. Очевидно, ему было достаточно и недели, чтобы «наладить» нашу военную оборону. Он втерся к нам с заранее обдуманным намерением как провокатор, с целью предательства…»[62]

Факт перехода линии фронта командармом-2 Махиным именно на автомобиле подтверждает и полковник Станислав Чечек. По его версии, советский командарм со своим адъютантом выехал на автомобиле навстречу Чечеку и при встрече с ним заявил: [63]«Я начальник штаба красных войск в Уфе. Зная о вашем приближении, я разослал все части так, что вы можете войти в город беспрепятственно. Дальнейшее мое личное пребывание в городе – невозможно. Возвратиться туда мне нельзя… Идите на эту крепость смело, не раздумывайте, достаточно одной части, чтобы забрать город»[64].

Следует заметить, перебежчика Махина на той стороне никто особо не ждал. Хотя, судя по воспоминаниям некоторых эсеров, последние возлагали на члена своей партии большие надежды, надеясь, что бывший красный командарм возглавит как минимум Народную армию Комуча. Как бы не так!

Вот что по этому поводу вспоминал управделами Комуча Я. Дворжец:

«Однажды мне доложили, что чешские офицеры привели арестованного. Я приказал его принять, а офицеров отпустить, но получил ответ, что офицерам приказано сдать арестованного лично из рук в руки мне. Я приказал ввести их в кабинет и был удивлен видом и фигурой арестованного. Очень полный, высокий с крупным мясистым лицом, выплывающим за воротник косоворотки – в куцем потертом пиджаке, странных брюках весьма неопределенного цвета и рыжих сапогах. На мой вопрос о том, кто он, арестованный просил меня [сказать] несколько слов наедине, и я попросил его на балкон.

Выйдя туда, арестованный вытащил свое удостоверение личности, которое меня ввергло в величайшее удивление – перед[о] мною стоял команд[ующий] Уфим[ским] фронтом товарищ Махин, как о том свидетельствовало удостоверение, подписанное самим Подвойским. На мой крайне недоуменный взгляд и вопрос, который был в нем, тов. Махин сообщил, что он с.-р. член воен[ной] комис[сии] ЦК партии, командирован на службу к б[ольшеви]кам партией со специальным заданием занять видное место, как подполковник ген[ерального] штаба и действовать согласно директивам партии. Командуя фронтом, он в нужный момент спутал все карты, скрыл следы своих распоряжений для невозможности разобраться в директивах, данных им одним [для] запутывания другого и скрылся, перебрался через фронт в распоряжение К[омитета членов] Уч[редительного собрания]. Конечно, я поспешил сообщить тов. Вольскому и др. о прибытии тов. Махина, а прибывший вскоре тов. Веденяпин (как член ЦК), быв[ший] в командировке, подтвердил все сказанное тов. Махиным и опубликовал в печати.

Казалось бы, что получив в свое распоряжение опытного офицера генштаб[иста], с.-р., выполнившего блестяще задание партии – Ком[итет членов] У[чредительного] С[обрания] поспешит заменить им малоизвестного, определенно антипатичного и находившегося под контр. – рев. подозрением Галкина, но, увы, уже здесь Ком. У.С. побоялся пойти на этот шаг под давлением провозглашенного всякой правой печатью лозунга – армия вне политики…

Махину был дан мандат на право присутствования в штабе Н[ародной] армии в качестве связи с Ком. У.С., но и этот шаг вызвал решительный протест и вопль со стороны Галкина и «демократического» штаба и Ком. У.С. вынужден был согласиться на назначение Махина команд[ующим] Вольским фронтом, которое предложил Штаб в желании избавиться от «контроля» эсеровского Генштаба… Махин продолжал оставаться в немилости»[65].

Тем не менее уже в последних числах июля Ф. Махин получил благодарственную телеграмму от Комуча и лично от Станислава Чечека за победу над красными, одержанную накануне на хвалынском направлении. В дальнейшем его операции на правобережье Волги были достаточно успешными (против него действовали боевые отряды В. И. Чапаева). Летом 1918 года войска Махина на Вольско-Хвалынском фронте освободили от противника (красных) юго-западную часть Самарской и северную часть Саратовской губерний. В бою под Ливянкой 8 августа 1918 года бывший красный командарм, находясь на передовой, был ранен ружейной пулей в лицо (пуля угодила в правую верхнюю челюстную кость, войдя возле носа и выйдя в районе уха). Несмотря на серьёзное ранение, Махин до конца оставался в строю и продолжал руководить боем.

30 сентября 1918 года в бою под д. Васильевкой он будет повторно тяжело ранен; «за проявленное мужество и самоотвержение в боях против большевиков» отважного эсера произведут в полковники. 6 сентября Махин вторично взял Вольск, ворвавшись в город на плечах противника. Была наголову разбита Вольская советская дивизия (в результате операции погибли начдив и начальник штаба; было пленено почти 400 человек).

«Считаю его одним из доблестнейших офицеров, пользующихся полным доверием и уважением в войсках»[66], – так отзывался о Ф. Махине Главком Народной армии Комуча В. Болдырев.

После сдачи белыми Самары (7 октября 1918 г.) Махин будет назначен командующим Поволжским фронтом; с 9 октября – возглавит Бузулукский участок фронта (позднее – Бузулукская группа Юго-Западной армии).[67]

Такой вот «красный командарм-2».

* * *

Известно, что приказ о назначении Махина командармом подписывал командующий большевистским Восточным фронтом левый эсер М. Муравьёв. Исходя из этого, некоторые исследователи ошибочно считают, что комфронта был одним из участников эсеровского заговора, однако это, конечно же, не так.

Левые эсеры к тому времени полностью разошлись с остальными эсерами. Сразу после февральских событий 1917 года левое крыло партии эсеров, объединившееся вокруг газеты «Земля и воля», стало проводить антивоенную политику, осудив войну как империалистическую и требуя немедленно выйти из неё; кроме того, левая оппозиция требовала прекратить сотрудничество партии эсеров с Временным правительством и немедленно передать землю крестьянам. Они же приняли участие в Октябрьском вооружённом перевороте и поддержали партию большевиков.

Так что Михаил Муравьёв не имел никакого отношения ни к заговору ЦК ПСР, ни к самому Махину. Подтверждением этому видим в самих событиях, случившихся в течение тех нескольких дней.

А события развивались следующим образом. 30 июня Муравьёв прибывает в Уфу. Там, на объединённом заседании губисполкома и горисполкома командующий Восточным фронтом выдвигает идею генерального сражения под Чишмами и последующей обороны Уфы на её подступах. Считалось, что как раз этот план и был сорван Махиным. Однако и это не так. По некоторым данным, командарм покинул Уфу ещё 27 июня, изменив оперативный план штаба и прихватив с собой важные секретные документы[68].

Об этом же свидетельствует телеграмма Муравьёва от 30 июня, отправленная Троцкому:

«Революционный совет в составе Муравьева и Благонравова находится в Уфе, здесь организуем оборону. Назначенный товарищем Кобозевым военрук Махин, командующий войсками вместо назначенного вами Яковлева, сбежал со всем оперативным штабом. Положение угрожающее… Войскам приказано перейти в наступление… Уфа дорого достанется противнику. Оренбургская группа ожесточённо борется с врагом, которому после трехдневного боя удалось с громадными для него потерями занять Бузулук»[69].

По свидетельству Г. Котова, на том же заседании Муравьёв представил нового военрука – бывшего командующего 1‐й армией Восточного фронта (19–28 июня 1918 г.) Александра Игнатьевича Харченко. (Будет назначен командующим 2‐й армией 3 июля декретом РВС Восточного фронта за № 10.)

Однако никакие кадровые перемены красных уже не могли спасти город. В ночь с 3 на 4 июля 1918 года Уфа была оставлена. Тут же выяснилось, что неведомо куда пропал новый командарм-2 тов. Харченко. На обстоятельства его исчезновения проливают свет показания, данные белой контрразведке в январе 1919 года военным лётчиком штабс-капитаном П. Петровым, служившим у красных в Уфе.

Вот что он вспоминал: «…Каждый день приходилось ездить в Уфу в штаб Красной армии, где вместо Подвойского, который уехал из Уфы в Казань, остался его заместителем Генерального штаба [под]полковник Махин, который также был подослан из Москвы из центрально-офицерских организаций, и с ним мы друг друга стали понимать без слов. Дня за 3–4 до занятия Уфы чехами [под]полковник Махин должен был скрыться, что он и сделал – поехал осматривать фронт и перешел к чехам»[70].

Известно, что в день падения Уфы, 4 июля, штабс-капитан Петров сумел перебросить к чехословакам 33‐й корпусной авиаотряд в составе 11 аэропланов, вошедший в состав Народной армии Комуча. По мнению А. Ганина, преемник Махина Харченко «скорее всего, перелетел к противнику вместе с этими летчиками»[71].

Беспрецедентная измена командармов 2‐й армии привела к падению Уфы и серьёзной дестабилизации на советском Восточном фронте. Уже 6 июля на станции Миньяр (около 100 километров к востоку от Уфы) произошло соединение челябинской (полковник С. Войцеховский) и самаро-златоустовской (полковник С. Чечек) чехословацких групп.

Из сообщения командующего Северо-Урало-Сибирским фронтом Р. Берзина от 11 июля в Наркомат по военным делам: «…С занятием противником Уфы вся железная дорога Самара – Уфа – Челябинск – Омск оказалась в руках противника, вследствие чего он может свободно перебрасывать свои силы вдоль всего фронта и во всякое время… Части 2‐й армии отошли в неизвестном направлении и связь с ними потеряна… Принять какие-либо серьезные меры для обеспечения правого фланга моего фронта от… обхода я не в состоянии, ибо не имею ни сил, ни средств для удлинения фронта»[72].

Ещё через месяц кинется в бега командующий Восточным фронтом Муравьёв. [73]

От Волги до Тихого океана с большевистской Советской властью было покончено. Правда, ненадолго…

* * *

А куда же подевалась потрёпанная под Уфой 2‐я советская армия?

Армия, которую менее чем за месяц предало три командарма, попросту… рассеялась. С трудом сконцентрировавшись в районе Сарапул – Николо-Берёзовка, «армия» Виктора Блохина, едва унесшая ноги из-под Уфы, была небоеспособной и представляла собой жалкое зрелище. Да и сам Блохин (то ли бывший штабс-капитан, то подполковник Генштаба царской армии), неплохо показавший себя во главе относительно небольшого отряда, был назначен на должность в самый последний момент, за неимением более подходящей кандидатуры.

Армии как таковой не существовало. И командующему оставалось единственное: собирать со всех концов десятки крайне недисциплинированных и деморализованных мелких отрядов и боевых дружин в единое целое и создавать из них заново что-то похожее на военную структуру. Рейд Каппеля к Казани, а также всякого рода восстания усугубляли ситуацию в разы.

Из воспоминаний очевидца о состоянии 2‐й армии в те дни:

«В Сарапуле я был впервые, поэтому с большим любопытством приглядывался ко всему. Однако очень скоро моё внимание поглотило одно явление. Всюду, на всех улицах, на площадях, мы наталкивались на толпы вооружённых людей в военной форме, бойко и шумно торговавших сапогами и заготовками. У большинства на одном плече вниз стволом висела винтовка, на другом – связка новеньких сапог или заготовок. Растащили ли военный склад, раскупили ли по дешёвке, а может, и разграбили запасы мастерских – кто знает. Горожане, напуганные, подавленные, подтверждали и то, и другое, и третье. В толпе с озабоченными и растерянными лицами ходили подтянутые командиры, как видно, из бывших офицеров, разыскивавшие своих подчиненных для посылки в очередной наряд. Одни посмеивались над ними, как над старорежимниками, золотопогонниками, другие, отвернувшись, старались не замечать.

– Не войско, а сброд какой-то! – вырвалось у Лямина, и он зло выругался»[74].

Именно в это время восстал Ижевск.

К чести большевиков, они умели вовремя взять себя в руки. В Сарапуле в кратчайшие сроки исполком Совета сформировал Чрезвычайный революционный комитет, в который вошли председатель ревкома, председатель Совдепа, уездный военком; комендантом города стал прибывший в Сарапул секретарь Казанского губкома Е. Стельмах. Город стал готовиться к обороне.

Штаб 2‐й армии тоже не сидел сложа руки и составил Военно-Революционный комитет по формированию отрядов для отправки их в восставший Ижевск. Из двух тысяч красноармейцев и дружинников решено было создать два отряда. Первый, костяк которого составляли матросы и Уфимский латышский батальон Я. Рейнфельда, прибывший до этого из-под Самары, возглавил небезызвестный В. Антонов-Овсеенко. Вторым отрядом командовал уфимский большевик Александр Чеверёв. В Сарапул он прорвался из-под села Дюртюли, где ему с небольшим отрядом пришлось сдерживать натиск чехословаков. Антонов-Овсеенко выдвинулся на пристань Гольяны на Каме; Чеверёву предстояла не менее ответственная задача: выйдя по Казанской железной дороге на станцию Агрыз, не дать соединиться восставшим ижевцам с белочехами.[75]

Отряду Антонова удалось не только быстро овладеть Гольянами, но и существенно продвинуться к Ижевску, остановившись близ д. Завьялово, в 18 километрах от города. Постепенно к этому отряду стали присоединяться другие, и вскоре под началом Антонова оказались Мензелинский, Казанский, Ржевский, Оханский отряды и Уфимский батальон общей численностью почти 2,5 тыс. штыков. С таким войском можно было смело идти на Ижевск, если бы, конечно, с юга антоновцев вовремя поддержал отряд Чеверёва.

Однако, узнав, что подмога сильно запаздывает, Антонов решил идти на город самостоятельно, за что и поплатился. Красные не догадывались, что за то время, пока брали и отходили от Гольян, ижевцы провели в городе мобилизацию мужчин от 18 до 45 лет, вооружили их винтовками (а их на Ижевском заводе было в избытке!) и выставили против наступавших. Бой в лесу на окраине Ижевска продолжался до позднего вечера и закончился тем, что повстанцы, взяв инициативу на себя, стали обходить красных с правого фланга. Кончилось тем, что антоновцы бежали сначала до Завьялова, потом – до Гольян. При этом отряд Антонова-Овсеенко, понеся большие людские потери, остался без пулемётов и орудий.

После того как повстанцы перерезали линию снабжения 2‐й армии по Каме и взорвали мост в тылу красных, отрезав Сарапул от Агрыза, ситуация приобрела катастрофический характер.

23 августа командующий 2‐й армией Блохин, выехавший к тому времени в Вятские Поляны, передавал члену РВС 3‐й армии Смилге:

«Несколько слов о положении в Сарапуле. Войска были разделены на две ГРУППЫ: Агрызскую – 2 тыс. штыков при 4 орудиях и Гольянскую такой же численности при 5 орудиях и при соответствующем числе пулеметов. 19-го числа вечером Гольянская группа в 3–4 верстах под Ижевском была наголову разбита, пришла в состояние полной небоеспособности, потеряла половину пулеметов и одно орудие, которое, кажется, удалось спасти. Мною были двинуты последние резервы в Гольяны – 200 латышей и Уфимская инструкторская школа. Возвратившиеся после боя из-под Ижевска части, за исключением Мензелинского батальона, снова двинуты под командой Антонова на Гольяны и дальше [на] Галево.

Мензелинский же батальон, около 700 штыков, отказался идти против Ижевска, потребовал отправления в Мензелинск, куда и был мною отправлен. В Сарапуле остались только мелкие части, матросский отряд, несущий охранную службу по воде, и Сарапульский полк. Заново организуемые из только что мобилизованных, которые сегодня взбунтовались, заявили, что они на внутренний фронт ни в коем случае не пойдут, и требуют отправки на внешний фронт, если они призваны под ружье. Кое-как с ними временно улажено, но использовать их не представляется возможным, ибо это скорее угроза, нежели помощь…»[76]

Уже на следующий день в Сарапуле произошли вооружённые столкновения армии и городского Совета. Причиной послужил приказ Военсовета 2‐й армии об эвакуации, что в корне не соответствовало позиции сарапульского Совдепа, который, ссылаясь на приказ из Вятки («уход и преждевременная эвакуация будут рассматриваться как измена и предательство»), категорически был против решения военных. Дошло до того, что Чрезвычайный президиум Совета распорядился арестовать начштаба-2 Шанского, комиссара Кайрена, коменданта города и некоторых лиц из советского руководства. Действия сарапульского Совдепа Военсоветом армии были расценены как открытый мятеж. Антонову-Овсеенко и начальнику гарнизона Пылаеву было приказано немедленно арестовать бунтовщиков. В результате боестолкновения погибло несколько человек, а сарапульский революционный Совет был разогнан.

Разногласия между военными и местным Совдепом сыграли на руку ижевским мятежникам, которые после эвакуации из города красных отрядов навели в Сарапуле порядок по-своему, расстреливая всех подряд – оставшихся большевиков, максималистов, анархистов и даже случайных граждан. Был расстрелян и председатель Совдепа тов. Краснопёров.

Тем временем командование «группы войск» переехало в Елабугу, а 2‐я армия практически распалась. Сарапульские отряды эвакуировались в Вятские Поляны, оставшись, по сути, без командования, ибо командарм Блохин убыл в Вятку «за дальнейшими распоряжениями». Что было дальше, нам известно: растерявшегося и практически деморализованного Блохина едва не расстрелял командующий Вятским укрепрайоном тов. Медведев, и лишь по чистой случайности бедолаге удалось избежать смерти «за дезертирство». Временно на 2-ю армию пришлось поставить неопытного большевика Максимова, который, по крайней мере, отличался хладнокровием.

На начало сентября 1918 года 2‐я армия Восточного фронта представляла собой несколько разрозненных отрядов общим количеством в 12 тысяч человек, 5 тысяч из которых дрались на казанском фронте, остальные оказались разбросаны на огромной территории в пятьсот вёрст[77]. Отрезанная от Перми и Ижевска, без резервов, надёжного тыла и грамотного командования, находящаяся, по сути, в неприятельском кольце, 2‐я армия числилась лишь в сводках. Фактически же она была разгромлена…

Глава II

И в беде, и в радости, и в гореТолько чуточку прищурь глаза.В флибустьерском дальнем мореБригантина подымает паруса…

П. Коган

Правду переварить легче, если резать её тонко-тонко…

Б. Крутиер

Настало время вернуться к обстановке вокруг Казани.

В начале августа 1918 года в самом городе на Волге и вокруг него для красных всё складывалось не в их пользу. Казалось, дни Советской власти сочтены.

Именно здесь большевики лишались не только крупного и стратегически важного центра, но и самого ценного – финансовой подпитки, российского золотого запаса.

Напомню, перед Первой мировой войной золотой запас Российской империи считался вторым в мире и составлял более 1,6 млрд. золотых рублей! (С учётом вековой инфляции, сегодня это исчислялось бы десятками миллиардов долларов.) С началом военных действий российские запасы золотым дождем потекли за рубеж. Только за Брест-Литовский мир большевики пообещали кайзеру Вильгельму 250 тонн российского золота, успев отправить лишь около 120 млн. золотых рублей, которые после поражения Германии присвоили французы и положили в Банк де Франс на временное (получилось, что на вечное) хранение.

В ходе войны, еще в 1915 году, в соответствии с секретной директивой из Петрограда, золотой запас был перевезен подальше от театра военных действий – в тихую Казань. В апреле 1918-го Совнарком дал указание руководству ВЧК организовать эвакуацию ценностей из городов, находившихся в непосредственной близости от районов боевых действий. Ну и, естественно, обеспечить их сохранность.

Пунктами назначения эшелонов с золотом должны были стать Москва, Казань и Нижний Новгород. Так, в Казань по железной дороге доставили банковские золотые монеты и слитки из Воронежа, Курска, Пензы, Сызрани, Тамбова и некоторых других мест. В июне пассажирским пароходом из Самары туда же привезли 1917 мешков с золотой монетой (около 60 миллионов рублей) и кредитными билетами на 30 миллионов; чуть позже – 300 пудов серебра из Козловского отделения Народного банка.

Таким образом, к лету 1918 года общее количество скопившихся в хранилищах Казани ценностей (вместе с дореволюционными запасами) оказалось: золота на сумму 600 млн. рублей, серебра – на 200 млн. рублей. В Нижнем Новгороде золота было поменьше – на 440 миллионов.

Ситуация оставалась стабильной до 25 мая 1918 года, когда в Самаре восстал Чехословацкий корпус. В тот же день созданный там так называемый Комуч (Комитет членов Учредительного собрания), объявив себя верховной властью, стал формировать вооружённые силы, которые временно возглавил никому доселе не известный 35-летний подполковник Владимир Оскарович Каппель. [78]

«По прибытии моем в Самару, – вспоминал Василий Болдырев, – один из виднейших вождей Народной армии, полковник Каппель, от имени измученной непрерывными походами и боями армии, почти ультимативно, заявил мне о необходимости немедленного общего и политического объединения. Об этом же заявляли и представители чехо-словаков»[79].

Государственным флагом Комуч провозгласил красный, а в армии – Георгиевский оранжево-чёрный. Уже 14 июня 1918 года вышел приказ правительства Комуча за № 19 о снабжении своих сподвижников кумачовыми знамёнами с надписью: «Вся власть народу – власть Учредительному собранию». Объявив себя преемником Временного правительства, Комитет членов Учредительного собрания начал создавать Народную армию для продолжения войны – и с большевиками, и с немцами. Одним словом, со всеми и сразу.

С Каппелем Комучу повезло: такие офицеры уже сами по себе были на вес золота. В любом деле Владимир Оскарович не останавливался на полпути – даже в любви. Впервые он полюбил в двадцать семь, когда на одном из балов в Дворянском собрании города Перми увидел молоденькую выпускницу гимназии Ольгу Строльман. После того как Ольга ответила ему взаимностью, лихой улан тут же сделал девушке предложение. Однако совсем другого мнения придерживались родители Ольги, в глазах которых скромный поручик не соответствовал той партии, на которую они рассчитывали (отец избранницы Владимира занимал важный пост в горной промышленности края). Всё закончилось почти по Островскому: влюблённый офицер выкрал зазнобу из родительского дома, после чего они тайно обвенчались в сельской церквушке.

Отношение к зятю резко поменялось, когда Каппель поступил в Николаевскую академию Генштаба. А потому молодые уехали в Санкт-Петербург, теперь уже с благословения отца и матери Ольги. В столице супруги проживут вплоть до событий семнадцатого года.

В годы Мировой войны выпускник Императорской Николаевской военной академии Каппель показал себя молодцом, дослужившись до штаб-офицера при главнокомандующем Юго-Западного фронта. Дважды был ранен. К началу Гражданской войны Каппели и жившие с ними Строльманы, в надежде переждать смутное время в провинции, перебрались в более тихую Пермь. К тому времени у Владимира Оскаровича и Ольги Сергеевны уже росли дети – дочь Татьяна и малолетний сын Кирилл.

А вот и самое удивительное. Оказывается, подполковник Каппель вступил в Гражданскую войну… красноармейцем! Да-да, прочитав эти строки, вы не ошиблись: Каппель, действительно, был офицером Красной армии, в которую вступил весной 1918-го всё в той же Перми. Время было смутное и непонятное. Офицера направили к новому месту службы – в Самару, где в то время, пожалуй, было неспокойней всего. В конце мая восстал Чехословацкий корпус, власть перешла к эсэровскому Комитету членов Учредительного собрания (Комучу). Для борьбы с большевиками новое правительство немедленно приступила к созданию Народной армии. Возглавить её первые отряды и вызвался энергичный подполковник Каппель.

Когда возникла угроза захвата Казани, в Москве не на шутку всполошились. 20 июня в Казань прибывает новый командующий Восточным (Волжским) фронтом Михаил Муравьев – опытный военный (подполковник царской армии), некоторое время до этого возглавлявший войска Петроградского военного округа. Штаб Муравьёва разместился в шикарных «номерах Щетинкина» (ныне гостиница «Казань»). В кратчайшие сроки из разрозненных красных частей в составе фронта были созданы 1‐я, 2‐я, 3‐я и 4‐я армии.

Была усилена охрана хранилищ с золотым запасом. Когда на приём к Муравьёву явился управляющий Казанским отделением Народного банка РСФСР Пётр Марьин, главнокомандующий его заверил:

– Пока здесь нахожусь я, беспокоиться не следует…

* * *

Но, как оказалось, именно потому, что командующим фронтом был Муравьёв, и следовало беспокоиться: в первой половине июля, как гром среди ясного неба, появляется Правительственное сообщение об измене М.А. Муравьёва:

«11 июля 1918 г.

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!

Бывший главнокомандующий против чехословаков левый эсер Муравьев подкуплен англо-французскими империалистами.

Муравьев сбежал из штаба Революционного военного совета в Симбирск и отдал по всем войскам приказ повернуть против немцев, которые будто бы взяли Оршу и наступают на нас. Приказ Муравьева имеет своей предательской целью открыть Петроград и Москву и всю Советскую Россию для наступления чехословаков и белогвардейцев. Измена Муравьева своевременно раскрыта Революционным военным советом, и все войска, действующие против чехословаков, верны Советской власти.

Сим объявляется по войскам, по Советам и всем гражданам Советской республики:

1. Немцы нигде на нас не наступают, на немецком фронте все спокойно.

2. Всякие призывы к наступлению на немецком фронте являются провокацией и должны караться расстрелом на месте.

3. Бывший главнокомандующий на Чехословацком фронте левый эсер Муравьев объявляется изменником и врагом народа. Всякий честный гражданин обязан его застрелить на месте.

4. Все приказы по войскам, действующим против чехословаков, будут впредь до нового распоряжения подписываться Мехоношиным и Благонравовым.

Председатель Совета Народных Комиссаров Вл. Ульянов (Ленин)

Народный комиссар по военным делам Л. Троцкий»[80].

Казалось, красные предусмотрели всё – и охрану золота, и укрепление войск. Беда пришла оттуда, откуда её совсем не ждали. В конце июня в Казани стало неспокойно: зашевелились эсеры, заволновались рабочие. Вскоре пришло сообщение, что 23-го на станции Займище убит председатель Казанской губернской ЧК Гирш Олькеницкий. А потом случилось самое страшное: бежал командующий фронтом М. Муравьёв. Как выяснилось, в ночь на 10 июля группа эсеров во главе всё с тем же Муравьёвым на яхте «Межень» убыла в направлении славного града Симбирска. И всё бы ничего, если б высокий военачальник не умыкнул в придачу к яхте… фронтовую кассу со всеми деньгами – жалованьем для своих же войск.

«Измена левого эсера Муравьева, – отмечал В.И. Ленин, – стоила жизни десяткам тысяч рабочих и крестьян в войне с белогвардейцами…»

Оказавшись в Симбирске, Муравьёв первым делом арестовывает командующего 1‐й красной армией Михаила Тухачевского, а затем… объявляет войну Германии. Но уже на следующий день Тухачевского освободят, а Муравьёва при попытке ареста на заседании местного Совета застрелят.

Вот что по поводу Муравьёва пишет известный историк А. Ганин:

«…Череда назначений М.А. Муравьевым летом 1918 г. на ответственные посты будущих перебежчиков (Махина, Харченко, Яковлева) однозначно трактовалась как назначения ставленников и сообщников – таких же будущих предателей, но при этом его же приказы о снятии Харченко и Яковлева с тех же постов оставались без какого-либо комментария…

На самом деле реальность была совершенно иной и намного сложнее советских историографических схем. В частности, новейшие документальные публикации показывают, что Муравьев официально не состоял в партии левых эсеров, хотя в своих целях и представлялся членом партии, чем вводил многих в заблуждение. Когда стало известно о выступлении Муравьева, левые эсеры отмежевались от каких-либо связей с его действиями, а сам Муравьев отмежевался от связи с восстанием левых эсеров в Москве. Более того… деятельность Муравьева на Восточном фронте до его выступления против советской власти носила созидательный для укрепления Красной армии характер»[81].

Однако клубок вокруг Казани затягивался всё туже. 16 июля туда прибывает новый командующий Восточным фронтом Иоаким Вацетис, возглавлявший до этого Латышскую стрелковую дивизию. Тем же днём председателем Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией на Восточном фронте назначается небезызвестный Мартин Лацис, членом Реввоенсовета фронта – Фёдор Раскольников.

Несмотря на солидное подкрепление казанскому гарнизону, основная масса войск до города не дошла. Более 11.000 штыков при двух десятках орудий и шести бронепоездах (у красных имелись даже аэропланы!) – вся эта сила оказалась блокированной в соседнем с Казанью Свияжске.

* * *

Иоаким Вацетис, Мартин Лацис… Да ещё наш главный герой – Вольдемар Азин. Не многовато ли латышей? В любом случае, без подробного рассказа о «латышских стрелках» в нашем случае не обойтись.

Победоносное шествие знаменитых «латышских стрелков» в России началось в начале 1918 года, когда самые преданные когда-то части царской армии после призыва большевиков отстоять Петроград от наступающих немцев в полном составе перешли на сторону агитаторов. И они не ошиблись.

Вообще, особые отряды латышских стрелков были созданы ещё в 1915 году по просьбе местных земств, стремившихся защитить себя от напиравших из Восточной Пруссии немцев. Так были сформированы первые батальоны добровольцев.

До революции латышские части входили в состав 12‐й армии Северного фронта. В связи с тем, что две трети латышских солдат составляли рабочие и крестьяне-батраки, большевики проводили среди них большую агитационную работу. В марте 1917 года в Риге был создан так называемый Временный комитет латышской большевистской организации и латышских стрелковых полков, сыгравший огромную роль в том, что после Октябрьского переворота латышские части стали для большевиков самыми надежными (именно они охраняли Смольный и Кремль, в котором после переезда в Москву разместится ленинский Совнарком).

Установившаяся было в декабре 1917-го в Латвии Советская власть через пару месяцев приказала долго жить: в феврале восемнадцатого край оказался полностью оккупирован немцами. Часть латышских стрелков остаётся в Латвии, став «белолатышами», но многие возвращаться домой отказались. Приказом Народного комиссара по военным делам № 263 от 13 апреля 1918 года латышские полки будут объединены в Латышскую стрелковую дивизию – первую из советских дивизий в составе девяти стрелковых полков, кавалерийского полка, дивизионов лёгкой и тяжёлой артиллерии, авиационного и броневого отрядов. Мощь! Возглавить дивизию поставят бывшего царского полковника И.И. Вацетиса (помощник – Ян Берзин; комиссары – К. Петерсон и К. Дозитис), который с декабря 1917 года являлся начальником оперативного отдела Революционного полевого штаба при Ставке, занимаясь там организацией вооруженных сил Советской власти.

Огромной когорте наёмников (около 80 000 человек!) служить у большевиков явно приглянулось: они регулярно получали приличное жалованье (остальные войска жили впроголодь), а их командиры назначались исключительно из своих же. Платили, к слову, на самом деле неплохо: 10 рубликов в день, причём потом эта сумма была увеличена до 15. Плюс своеобразная «надбавка» за счёт доли погибших, которую делили товарищи. Да, порой эта доля беззастенчиво прикарманивалась командирами, тем не менее свои полтора десятка целковых у служивых никто не отнимал. Ничего удивительного, что желающих служить на сытой службе нашлось немало, и вскоре из добровольцев был сформирован целый «Корпус латышских стрелков».

Кроме того, 250 «стрелков» вообще стали своего рода личной гвардией Ильича. После переезда в Москву 1‐й латышский коммунистический отряд (бывшая сводная рота в Смольном), состоявший исключительно из добровольцев, увеличился до 537 человек и стал именоваться 9‐м латышским стрелковым полком[82].

Когда за сдачу Казани (и половины золотого запаса бывшей империи) Троцкий применил в войсках децимацию, латышей не тронули – те преспокойно отдыхали под Арзамасом.

В 1918 году латышские стрелки «прославились» при подавлении левоэсеровского мятежа в Москве и правоэсеровского в Ярославле, антисоветских выступлений в Муроме, Рыбинске, Калуге, Саратове, Новгороде и др.

Взять тот же эсеровский мятеж в июле 1918 года. Он не был случаен, скорее – закономерен. Как и всякий русский бунт, начался мятеж жестоко и кроваво – с расстрела комиссаров во Владимире, Ярославле, Рыбинске, Казани и Муроме. О причинах восстания левых эсеров исписаны тома, хотя об истинной причине ни один из советских историков не обмолвился.

А фабула такова. В начале июля прибалтийские народы празднуют дошедший из глубины веков языческий праздник Ивана Купала. Латыш может без зазрения совести проспать какой-нибудь Новый год, но на Ивана Купала погуляет всласть. Потому-то накануне мятежа (напомню, он начался 6 июля 1918 года) ленинская гвардия, латышские стрелки, широко отметившие свой стародавний праздник, хорошенько, что называется, набрались, а если попросту… перепились. Этим и воспользовались контрреволюционеры.

Мятеж латыши всё-таки подавили, а в благодарность за преданность бывшему выпускнику Николаевской академии Генерального штаба, начинавшему командиром 5-го Земгальского латышского полка, Иоакиму Вацетису Троцкий доверил командовать Чехословацким (Восточным) фронтом (сменил на этой должности члена Высшего военного совета Константина Мехоношина). Те же латыши участвовали в разгроме Кронштадтского мятежа зимой 1921 года и подавлении крестьянского восстания Антонова на Тамбовщине. Именно тогда в народе получила хождение нехорошая присказка: «Не ищи палача – ищи латыша».

В подтверждение сказанному приведу интересный случай, описанный неким Н. Сутуженко, побывавшего осенью 1919 года в Бутырской тюрьме. С ним в камере сидел бывший кадровый полковник латышского полка некто Бредис. Человек серьёзный, служивший до этого у красных и арестованный якобы по подозрению в шпионаже.

В то время заключённым по утрам ещё выдавали газеты. Из газет же узники знакомились со списками расстрелянных накануне. Как правило, один из заключённых брал свежую газету и начинал зачитывать очередной скорбный список, в котором многие из слушателей узнавали знакомые фамилии. В один из дней настал черёд читать газету тому самому Бредису. Удобно устроившись на нарах, он принялся зачитывать список смертников. И вдруг в камере повисла зловещая тишина: латыш во всеуслышание зачитал… свою собственную фамилию. Было ясно, что случилось какое-то недоразумение, и несчастный Бредис пока жив если и не молитвами, то явно благодаря чьей-то чиновничьей ошибке. Несколько дней, будучи сам не свой, он бродил по камере из угла в угол, со страхом прислушиваясь к каждому шороху за металлической дверью – всё ждал: вот-вот придут.

Пришли. Когда бедняга вскоре вернулся за забытыми вещами (на расстрел вызывали «со всеми вещами»), то весело шепнул сокамерникам: «За мной пришли мои стрелки, может, мне удастся избегнуть расстрела».

Не удалось. Расстреляли[83].

Неслучайно, что многие из «стрелков», помимо Вацетиса, сделали неплохую карьеру в армии и ЧК: легендарный командарм-3, член Реввоенсовета Западного, Южного, Юго-Западного и Туркестанского фронтов Рейнгольд Берзин (Берзиньш); глава разведуправления РККА Ян Берзинь; организатор ВЧК Яков Петерс; наш герой Вольдемар Азин (начдив-28); братья Роберт и Генрих Эйхе; комкор Роберт Эйдеман; начальник ВВС Красной Армии Яков Алкснис и пр. Из известных сотрудниц, служивших в ЧК, можно назвать Герту Штальберг, Виккерс и некоторых других. Статистика свидетельствует, что в 1919 году более половины (55 %) личного состава центрального аппарата ВЧК составляли именно латыши.

После того как в 1921 году дивизия латышских стрелков была расформирована, многие из них вернулись в родную Латгалию. Но далеко не все, за что, впрочем, и поплатились: говоря словами М. Веллера, «Сталин их извёл».

Отчаянный смельчак, рубака и первый советский Главком Иоаким Вацетис, сумевший тогда, в 1918‐м, из полупартизанского сброда создать красные регулярные части, – когда его в 1938‐м вели к расстрельной стене, не дрогнув, прохрипел разбитым ртом: «Да здравствует Сталин!» [84]Он плакал, совсем не ведая, что незадолго до этого так же кричали и Тухачевский, и Якир, и другие боевые товарища – братья по несчастью…

Рейнгольд Берзин – тот самый «латышский стрелок», под командованием которого после Октября была обескровлена Ставка Верховного главнокомандующего в Могилёве; тот самый, что возглавлял 3-ю армию РККА, Высшую военную инспекцию Сибири и Северо-Урало-Сибирским фронт; тот самый, по сигналу которого из Перми, как вспоминали чекисты, были расстреляны Романовы. В 1937‐м он будет арестован на тихой должности Наркомата земледелия, а в марте 1938-го – расстрелян прямо в здании Военной коллегии Верховного суда СССР (в доме № 23 по Никольской улице столицы).

Ещё раньше, в 1937‐м, расстреляют комкора Эйдемана.

Яков Алкснис и Ян Берзинь разделят судьбу Вацетиса тогда же, в июле 1938 года. Организатору ГУЛАГа Яну Петерсу побывать в роли зэка в бывшем его ведомстве не позволят, расстреляв сразу же после вынесения приговора. В 1940‐м расправятся и с братьями Эйхе…

Это была плата Советской власти самым преданным её исполнителям…

* * *

Ну и два слова о Чехословацком корпусе.

Хотя сразу оговорюсь: о чехословаках «два слова» тоже не получится. Потому как на бескрайних просторах России чехи и словаки появились не только в ходе Первой мировой войны в качестве австро-венгерских военнопленных. К началу Первой мировой войны в Российской империи проживало от 65 до 100 тысяч чехов и 2 тысячи словаков[85]. Правда, имелся один нюанс: если колонисты первой волны (с 60-х годов XIX в.) имели российское гражданство, то более поздние иммигранты (начала XX в.) оставались австрийским подданными[86].

Теперь догадайтесь, что почувствовали чехи и словаки, проживавшие в России, с началом войны, когда в Австро-Венгрии началась всеобщая мобилизация? Правильно: смятение и страх. Смятение – из-за полной неопределённости положения; страх – от безысходности. Эти люди не желали воевать за интересы Габсбургов против страны, заменившей им родину.

Именно тогда возникла идея создать чешские воинские подразделения в составе Русской Императорской армии. После того как переговоры чешских общественных деятелей с военным министром В. Сухомлиновым и начальником Штаба Верховного главнокомандующего Н. Янушкевичем закончились на положительной ноте, в Киевском военном округе началось формирование так называемой Чешской дружины. В Киев потянулись московские и петроградские добровольцы. К концу сентября 1914 года было сформировано уже четыре роты чехов, одетых в российскую военную форму и хорошо вооружённых.

Комплектовалась дружина из российских подданных, не подлежавших призыву в действующую армию, а также из граждан других государств, обратившихся в Военное министерство с прошением о принятии подданства Российской империи. Понятно, что чешские добровольные формирования изначально не являлись регулярными частями российской армии и имели особый статус. Все военнослужащие давали присягу на верность Империи и её Государю, поэтому полностью соблюдали российский воинский Устав. Несмотря на то что командным языком у добровольцев являлся чешский, не менее трети от командного состава должны были составлять действующие офицеры российской армии. 23 сентября 1914 года Чешскую дружину возглавил общевойсковой подполковник Иосиф Созентович[87].

28 сентября (11 октября) 1914 года, в день св. Вацлава, покровителя чехов, на Софийской площади Киева состоялось торжественное принятие присяги Чешской дружиной.

С марта 1915 года с согласия Верховного главнокомандующего Русской армией великого князя Николая Николаевича было разрешено вступать в Чешскую дружину лицам из числа пленных и перебежчиков, при условии письменного ручательства представителей чешских национальных организаций. Именно в этой дружине начинали службу будущие руководители мятежа, ставшие в дальнейшем видными политическими и военными деятелями Чехословацкой республики: поручики Ян Сыровы и Станислав Чечек, капитан Радола Гайда и другие.

В результате сдачи в плен и дезертирства чехов и словаков на российской территории скопилось от 200 до 300 тысяч из общего количества австро-венгерских пленных (почти 600 тысяч). Чешские (да и словацкие – тоже) солдаты перебегали в русский плен не только поодиночке, но даже целыми ротами. Известен случай, когда в феврале 1915 года к русским перешёл целый австро-венгерский 28‐й пехотный полк. С развёрнутыми знамёнами, под духовой оркестр – словом, всё как положено. Уместно было бы добавить, что командование части состояло сплошь из офицеров-чехов.

В соответствии с секретным приказом начальника Штаба Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии М. Алексеева, 31 декабря 1915 года Чешская дружина была переименована в Чешско-Словацкий стрелковый полк (имени Яна Гуса). А уже 4 апреля 1916 года появляется новый секретный приказ генерала Алексеева об утверждении временного штата Управления Чешско-Словацкой стрелковой бригады в составе трёх полков.

Февральские события 1917 года привели к «бунту настроений». В мае в Россию из Лондона приезжает Т. Масарик, ратовавший за создание «единой и неделимой» Чехословакии. Цели своего приезда он не скрывает: добиться решения на всех уровнях создания чехословацкой армии как основы будущего независимого государства.

Как самостоятельная оперативная единица Чехословацкая бригада впервые была задействована в боевых операциях в период июньского наступления Русской армии в Галиции, сумев отличиться в сражении под Зборовом, когда она прорвала неприятельский фронт. В том бою чехи взяли более 3 тысяч пленных, потеряв при этом почти 200 человек убитыми и до тысячи ранеными.

9 августа 1917 года появляется приказ Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Л. Корнилова № 785, согласно которому Управление Чешско-Словацкой стрелковой бригады подлежало переформированию в Управление 1‐й Чешско-Словацкой стрелковой (1‐й Гуситской) и 2‐й Чешско-Словацкой стрелковой дивизий[88]. Этот же приказ утверждал формирование пяти Чешско-Словацких стрелковых полков.

Дальше – больше. 26 сентября 1917 года начальник Штаба Верховного главнокомандующего генерал Н. Духонин подписывает приказ № 613, положивший начало формированию Чешско-Словацкого корпуса в составе трёх дивизий. Военнослужащие корпуса должны были сражаться с немцами на Восточном фронте; возглавил его (при согласии Масарика) генерал В. Шокоров. [89]

Осенью 1917 года Чехословацкий корпус находился на формировании в тылу Юго-Западного фронта на территории Волынской и Полтавской губерний. Но вскоре стараниями всё того же Масарика чехов через Архангельск стали перебрасывать во Францию, одну из стран Антанты, где уже был сформирован Чехословацкий легион.

А потом…

Потом случился Октябрьский переворот.

Уже 19 декабря 1917 года Чехословацкий национальный совет добился-таки от французского правительства признания всех чехословацких воинских формирований частью французской армии, которую следовало отправить во Францию. Чехословацкий корпус формально должен был пополнить ряды Антанты. И ничего удивительного в том, что возглавит его французский генерал Пьер Жанен, а командиром самой сильной – Сибирской – армии будет назначен чех Радола Гайда.

А далее ситуация зашла в тупик: после заключения сепаратного Брестского мира в марте 1918 года большевики обязались в кратчайшие сроки выпроводить чехов домой, в Австро-Венгрию, где их ждал… военно-полевой суд как над дезертирами. Ничего удивительного, что, мечтая о свободной от австрияков Чехословакии, «братушки» желали уезжать домой только с оружием.

Отказав выпроваживать непрошеных гостей обратно в Европу через Архангельск (из-за опасения, что корпус могли перехватить наступавшие германские части), большевики предложили чехам отправить почти 50-тысячный корпус домой по Транссибирской железной дороге до Владивостока, а оттуда – морским путём до Европы.

В соответствии с подписанным в конце марта 1918 года соглашением между СНК РСФСР и Чехословацким национальным советом, советскими властями гарантировалась беспрепятственная отправка чехословацких подразделений от Пензы к Владивостоку. Правда, при определённых условиях: «братушки» должны были следовать не как военнослужащие, а как «группа свободных граждан». Причём – безоружных граждан.

Эти условия нашли своё отражение в приказе по корпусу № 35 от 27 марта: «В каждом эшелоне оставить для собственной охраны вооружённую роту численностью в 168 человек, включая унтер-офицеров, и один пулемёт, на каждую винтовку 300, на пулемет 1200 зарядов. Все остальные винтовки и пулемёты, все орудия должны быть сданы русскому правительству в руки особой комиссии в Пензе, состоящей из трёх представителей чехословацкого войска и трёх представителей советской власти…»[90]

Сказано – сделано: на Дальний Восток было решено отправить 63 состава, по 40 вагонов каждый. В тот же день (27 марта) вышел первый эшелон, который месяц спустя благополучно прибыл во Владивосток. Дело наладилось, составы с чехами шатко-валко потянулись на восток.

В результате, к маю 1918 года эшелоны от Пензы до Владивостока растянулись на тысячи километров. Совсем не желая этого, большевики сами для себя создали серьёзную угрозу: главная железная артерия страны оказалась в руках фактических союзников Антанты. Мятеж был предопределён!

Тем более что весь этот «чехословацкий удав» оказался разделён на шесть организованных и, в общем-то, неплохо вооружённых групп: 1) Пензенская (8 тыс. человек, начальник – поручик С. Чечек); 2) Челябинская (более 8 тыс. человек; подполковник С. Войцеховский); 3) Новониколаевская (около 2 тыс. человек; капитан Р. Гайда); 4) Мариинская (около 800 человек; капитан Э. Кадлец); 5) Канско-Нижнеудинская (около 1 тыс. человек; подполковник Б. Ушаков); 6) Владивостокская (около 14 тыс. человек; генерал-лейтенант М. Дитерихс).

Однако произошло неожиданное: с явного попустительства Антанты 5 апреля японский адмирал Като высадил во Владивостоке отряд морской пехоты «для защиты жизни и собственности японских граждан». С противоположной стороны континента оживился германский генштаб, требуя от советского правительства не отправлять на помощь Франции чешские «колониальные войска». Под давлением посла Германии в России 21 апреля нарком иностранных дел Г. Чичерин направил телеграмму Красноярскому Совдепу о приостановлении дальнейшего передвижения чехословацких эшелонов на восток: отныне, писал нарком, все силы должны быть брошены на «скорую эвакуацию немецких пленных из Восточной Сибири в Западную или в Европейскую Россию».

Одним словом, стало не до чехов. А зря.

Потому что всё это было слишком опасно. Теперь представьте: чехословацкие эшелоны стоят, а мимо них встречным путём идут другие – с пленными немцами, австрияками и венграми, то есть с кровными врагами. Которые ещё и издеваются: вы, мол, стоите тут, мёрзнете, а мы-то скоро увидим кто Дунай, а кто – родной фатерлянд, ха-ха…

Чехи сначала сдерживались и терпели сколь могли. Хотя терпеть с каждым днём становилось всё труднее: поползли слухи, что большевики намереваются выдать их Германии и Австро-Венгрии как бывших военнопленных. Но всякому терпению, как известно, есть свой предел. Лопнуло по-настоящему в Челябинске.

14 мая там остановился эшелон с военнопленными венграми и немцами. Чехословаки по простоте душевной (славяне же!) разговорились с пленными, а заодно поделились с ними харчами и табаком. Недоразумение произошло чуть позже, когда состав с германцами тронулся и потянулся дальше. Вот тогда-то кто-то из пленных бросил в «братушек» чугунную ножку от печки, которая угодила одному чешскому солдату в голову. С тяжёлым ранением и в бессознательном состоянии бедолагу отнесли в лазарет. Возмущённые легионеры поезд с немцами остановили, выявили виновника и тут же пристрелили. (Его товарищи потом вспоминали, что тот постоянно талдычил, что до отъезда должен убить хотя бы одного чеха.)

Вследствие инцидента на следующий день советские власти Челябинска арестовали десять легионеров. Но, как говорится, не на тех напали! 17 мая чехи силой освободили арестованных, разоружили местный отряд Красной гвардии, разгромив при этом оружейный арсенал. Захватив почти три тысячи винтовок и артиллерийскую батарею, чехословаки готовы были воевать хоть с немцами, хоть с Советами. Потому что – накипело!

Вскоре после этого в Челябинске собрался съезд чехословацких военных делегатов, образовавший Временный исполнительный комитет. В соответствии с решением съезда, отныне чехословацкие войска разрывали с большевиками отношения и прекращали сдачу им оружия, где оно ещё не было сдано (например, в трёх арьергардных полках, расквартированных под Пензой).

Называется – доигрались. Я – о большевиках.

25 мая наркомвоенмор и председатель Реввоенсовета Республики тов. Троцкий рассылает «всем совдепам по линии от Пензы до Омска», сверхважную телеграмму следующего содержания: «…Все советы по железной дороге обязаны под страхом тяжкой ответственности разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооружённым на железнодорожных линиях, должен быть расстрелян на месте; каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооружённый, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных. Местные военные комиссариаты обязуются немедленно выполнить этот приказ, всякое промедление будет равносильно измене и обрушит на виновных суровую кару… Всем железнодорожникам сообщается, что ни один вагон с чехословаками не должен продвинуться на восток…»

То есть чехи (которые, конечно, вооружённые) – вне закона. Следовательно, они – враги Советской власти, с которыми и поступать следует как с неприятелем. Чётко, ясно и понятно. Как и то, что Советская власть в лице этих самых вчерашних «братушек» обрела сильного и серьёзного врага. Который, к слову, не заставил себя долго ждать. На местах начались первые стычки «швейков» с красногвардейцами, попытавшихся было забрать у «заблудших» ружьишки. И началось!

Я не зря перечислял вооружённые чехословацкие группы, стихийно возникшие вдоль Транссиба: они-то и завели цепную реакцию военного противостояния. 27 мая подразделение С. Войцеховского овладело Челябинском; тут же, по горячим следам, следуя вдоль Транссиба и громя встречные отряды красногвардейцев, чехословаки вошли в Петропавловск и Курган. Действовали и другие части. Так, капитан Гайда взял Новониколаевск и Омск. Под властью «братушек» оказались Мариинск, Нижнеудинск, Канск, Томск…

29 мая после кровопролитного боя, длившегося почти сутки, подразделение С. Чечека овладело Пензой; потом была Самара.

В те же дни Антанта объявила Чехословацкий корпус частью своих вооружённых сил. 8 июня в Самаре было организовано первое антибольшевистское правительство – Комитет членов Учредительного собрания (Комуч); 30 июня в Омске появляется Временное Сибирское правительство. 29 июня пал Владивосток; там власть перешла в руки правых эсеров и меньшевиков.

4 июня 1918 года в газете «Известия ВЦИК» (№ 113) от 5 июня 1918 года было опубликовано «Официальное сообщение о контрреволюционном мятеже Чехословацкого корпуса».

М.Д. Бонч-Бруевич вспоминал: «26 мая чехословаки под командованием Гайды захватили Новониколаевск. Другой отряд под командой Войцеховского занял Челябинск. Наконец, почти одновременно эшелоны полковника Чечека в ответ на требование Пензенского Совета сдать оружие, подняли бой и, овладев городом, разогнали Совет, а ряд депутатов его – коммунистов – арестовали и приговорили к смертной казни. При приближении советских войск мятежные чехословаки оставили Пензу и через Сызрань двинулись на Самару. Войцеховский же после захвата Челябинска двинулся на соединение с Гайдой и 7 июня занял Омск.

Оказавшиеся уже за Байкалом четырнадцать тысяч чехословаков свергли Советскую власть во Владивостоке и устремились на запад на соединение с Гайдой. Соединившись, отряды Гайды и Войцеховского повернули и повели наступление на Екатеринбург, а Чечек двинулся на Уфу, с тем чтобы, взяв ее, пойти на соединение с сибирской группировкой.

Сухое перечисление предпринятых мятежным корпусом военных операций говорит о том, насколько тщательно был разработан план мятежа»[91].

Скажем по-другому: цепная реакция…

В двадцатых числах июля добровольцы Народной армии Комуча подполковника В. Каппеля, завладев до этого Сызранью, пробились через Бугульму к Симбирску и, соединившись с чехословаками, почти не встречая сопротивления, пошли на Саратов и Казань. На Урале С. Войцеховский 25 июля занял Екатеринбург; в Сибири Р. Гайда овладел Иркутском и Читой.

Транссибирская железнодорожная магистраль оказалась под полным контролем чешских легионеров; фактическим распорядителем на ней становится главнокомандующий союзными войсками в Сибири и на Дальнем Востоке французский генерал Морис Жанен. Оккупация в чистом виде!

С 1 февраля 1919 года Чехословацкий корпус официально переименовывается в Чехословацкую армию в России.

* * *

О «латышских стрелках» поговорили, о чехах и словаках – тоже. О ком ещё не сказано ни слова? Ах да, о китайцах, показавших себя в роли красных карателей истинными мастерами своего ремесла: расстреливали, отрубали руки-ноги-головы, вспарывали животы. Словом, азиаты, что с них возьмёшь…

А оказались эти раскосые ребята в российских городах и весях ещё во времена премьера Керенского, нанявшего этих «товарищей» для железнодорожных работ. Тысячи из них, ставшие в чужой стране дешёвой рабочей силой, заполонили северо-западные и западные районы России. Потом Керенский с его Временным правительством канут в Лету, ну а «работнички» останутся не только не у дел, но и на грани голодного вымирания.

Зачем же умирать тем, догадались большевики, кто по-русски – ни бум-бум, зато за грошевое жалованье и дармовую кашу любого и к стенке поставит, а если прикажут – изрубит в капусту. В одном только Петрограде, на Лиговке, в 1919 году проживало 4 500 китайцев, большинство из которых пополнит ряды доблестной Красной армии[92].

В общем, пришлись эти самые китайцы для молодой и энергичной Советской власти аккурат ко двору. А те – тоже не против. И к стенке поставят, и в капусту изрубят. Правда, не за просто так: денежное довольствие и кашу-сечку – будьте добры, обеспечьте вовремя и без обмана. Обеспечили. Вовремя и без обмана. А заодно и себя – надёжными расстрельными командами и добровольными помощниками крепких ребят из ЧК.

Если вам ни о чём не говорит имя Фрума Хайкина – напомню: Фрума Ефимовна Хайкина – жена Николая Щорса, легендарного начдива 1‐й Украинской советской дивизии. Да-да, того самого, про которого пелось: «…след кровавый стелется по сырой траве». Но в годы Гражданской войны в уездном городке Унеча (на Брянщине) эта женщина была больше известна как грозный председатель местной ЧК и одновременно член Унечского ревкома. Должность, по местным меркам, высоченная. По сути, именно в её компетенцию входило казнить и миловать – особенно первое. Так как работы у чекистов было невпроворот, именно Хайкина-Щорс организовала целый вооружённый отряд, собранный из тех самых китайцев, да ещё – казахов, о которых в послевоенных воспоминаниях все отзывались с неподдельным ужасом: сильно зверствовали…

Справедливости ради замечу, что китайцы в годы Гражданской войны показали себя не только исполнительными карателями, но и отважными бойцами Красной армии.

Так, 30 августа 1918 года командарм-3 Берзин своим приказом № 013 выделил отряду Особого назначения под командованием начштаба 3‐й армии Юрия Аплока «350 китайцев, 250 матросов и два понтона с артиллерией».

9 сентября восточнее Воткинска отряд китайцев Го Лайбиня в четыре роты, выполняя поставленную ему задачу, вышел из д. Ножовка на д. Бабки. В первой половине дня 2‐я рота Ша Фулиня и 5‐я рота Чжан Хайшаня заняли высотку в полутора километрах юго-восточнее Бабок. Штурмом преодолев окопы (в результате атаки погиб командир ударного отряда Го Фучень), китайцы быстро захватили деревню. Однако на следующий день воткинцы, собрав большие силы, пошли в наступление, прижав китайцев к реке. Когда те, отчаянно отстреливаясь, переходили через мост, с церковной колокольни неожиданно ударил пулемёт, в результате чего не менее половины отряда погибло. И если бы не подошедший пароход, принявший на борт живых и раненых, китайцы были бы полностью перебиты.

* * *

В середине лета 1918 года обстановка на Восточном фронте резко обострилась. 22 июля пал Симбирск, 25-го красные оставили Екатеринбург. Каппелевцы же упорно рвались к Казани, где их ждали богатые интендантские склады, забитый под завязку арсенал и, главное, как доносила разведка, большая часть российского золотого запаса.

В эти дни из Нижнего в Казань для эвакуации золота прибыла советская флотилия из двух пароходов и нескольких барж. Но тут красные столкнулись с новой проблемой. Выяснилось, что банковские хранилища находятся от волжской пристани чуть ли не в десятке километров – для сотен тонн груза расстояние немалое. Кому-то пришла мысль подвозить ящики… в трамвайных вагонах. На том и порешили. Но подготовительные работы и затянувшиеся чиновничьи расчёты отняли драгоценную неделю. Когда же всё было готово, оказалось, [93]опоздали.

Первые серьёзные боестолкновения на пути следования белогвардейских частей из Симбирска в Казань произошли ещё 1 августа – близ деревни Балымеры, на берегу Волги. Далее флотилия Народной армии, разгромив в пух и прах в устье Камы вышедшую навстречу ей красную флотилию, к вечеру 5 августа подошла к Казани. Сопротивление, оказанное накануне красными на подступах к Казани – под Тетюшами и Буинском, – показало полную несостоятельность частей РККА. И не воспользоваться этим каппелевцам было бы непростительно.

По приказу Вацетиса в Казань срочно прибывает его родной 5‐й Земгальский полк (507 стрелков при 19 пулемётах). Бойцам именно этого полка поручается охрана штаба фронта, Госбанка, пароходной пристани, складов и других важных объектов. Однако 5‐й Земгальский – единственный из советских полков, сумевший добраться до Казани: остальные выгрузились на ст. Свияжск. 6 августа туда прибыл 4‐й полк, 7-го числа – 1‐й Революционный, 10-го – 6‐й и кавалерийский полки. Один батальон 4-го полка тут же занял оборону железнодорожного моста через Волгу близ Свияжска: теперь от того, в чьих руках окажется этот мост, зависел исход операции.

А белые напирали. Пять белогвардейских пароходов, подойдя к казанскому берегу и обстреляв пристань, высадили десант. Оборону города возглавил военком Казани Дмитрий Авров. Силами двух рот 5-го Земгальского латышского полка и 1-го татаро-башкирского батальона белые были отбиты (тяжело контуженного комиссара, укрыв в подвале, от плена спасли местные жители).

«Налет был выполнен блестяще – писала Лариса Рейснер. – Сделав глубочайший обход, белые неожиданно обрушились на станцию Шихраны, расстреляли ее, овладели станционными зданиями, перерезали связь с остальной линией и сожгли стоявший на полотне поезд со снарядами. Защищавший Шихраны малочисленный заслон был поголовно вырезан.[94]

Мало того: переловили и уничтожили все живое, населявшее полустанок. Мне пришлось видеть Шихраны через несколько часов после набега. Станция носила черты того совершенно бессмысленного погромного насилия, которыми отмечены все победы этих господ, никогда не чувствующих себя хозяевами, будущими жителями случайно и ненадолго захваченной земли… Белые стояли под самым Свияжском в каких-нибудь 1–2 верстах от штаба 5‐й армии. Началась паника. Часть политотдела, если не весь политотдел, бросилась к пристаням и на пароходы.

Полк, дравшийся почти на самом берегу Волги, но выше по течению, дрогнул и побежал вместе с командиром и комиссаром, и к рассвету его обезумевшие части оказались на штабных пароходах Волжской военной флотилии. В Свияжске остались штаб 5‐й армии со своими канцеляриями. Канцелярия штаба опустела – «тыл» не существовал. Все было брошено навстречу белым, вплотную подкатившимся к станции…»[95]

Сразу после этого началась погрузка золота в трамвайные вагоны. Но было слишком поздно: со стороны пристани заухали пушки. То был уже не десант – в город входили регулярные части Каппеля и отряды Чехословацкого корпуса. Дорого бы красные дали за те драгоценные дни и даже часы, так бездарно потерянные ими накануне!

В распоряжении обороняющихся не оказалось ни поездов, ни пароходов. С большим трудом разыскав лишь четыре грузовика, уполномоченные в большой спешке погрузили на них, если верить воспоминаниям бывшего управляющего Казанским отделением Народного банка РСФСР Петра Марьина, «около 200 ящиков золота в монете на сумму 12 миллионов рублей…»

А вот что вспоминал Марьин об утре 7 августа 1918 года:

«Начинало уже светать. Я задремал сидя на стуле. Меня разбудили, сказав, что меня требует к себе сербский офицер. Выглянув в окно, я увидел на улице выстроенный отряд во главе с офицером. На вопрос последнего, имеется ли в банке вооруженная сила и какая, я ответил, что имеется воинская охрана, большая часть которой разбежалась, побросав винтовки, а остальная исключительно банковская. Часть из воинской охраны была приведена солдатами, после произведённого обыска в здании и во дворе несколько из них были поставлены в ряды солдат, а несколько человек отправлены куда-то под конвоем. С этого момента в банк была введена чешская охрана и оставлена банковская. Вскоре явился ко мне в кабинет адъютант командующего Народной армией Устякин, как он себя назвал, и потребовал управляющего. На мой ответ, что я являюсь управляющим, он ответил, что «таких управляющих мы не признаём»; тогда я ему возразил: «Значит разговаривать нам не о чём».

В тот же день с утра явился лейтенант речного военного флота по фамилии, насколько я помню, Ершов и, предъявив мандат от Самарского Учредительного комитета, потребовал выдачу всех кредитных билетов, которых имелось на несколько миллионов. Кредитки ему были выданы с составлением соответствующего акта и отобрания расписки».

«Трофеи не поддаются подсчету, захвачен золотой запас России 650 миллионов», – телеграфирует Каппель из Казани полковнику Чечеку, своему начальнику.[96]

* * *

Из мемуаров очевидца тех событий, офицера-каппелевца Василия Вырыпаева:

«8-го августа на красный фронт прибыл комиссар по военным делам Лев Троцкий. Он нашёл красную армию в состоянии полного развала, паники и деморализации и начал полную реорганизацию. Его методами были непрестанная пропаганда среди красных войск, усиление организационной работы и беспощадные меры по отношению к дезертирам и трусам. Во время своего пребывания в Свияжске он издал приказ о том, что комиссары и командиры бегущих с фронта отрядов будут расстреливаться на месте. Ждать первого случая применения этого приказа долго не пришлось: отряд петроградских рабочих, неопытных, не пристрелянных, был атакован одной из наших групп и постыдно бежал, и не только бежал, но захватил пароход, на котором рабочие-солдаты намеревались доехать до Нижнего Новгорода. Троцкий окружил этот пароход судами Волжской речной флотилии, оставшимися верными советам, заставил повстанцев сдаться и расстрелял на месте не только командира и комиссара отряда, но каждого десятого солдата. В боях под Казанью он расстрелял более двадцати красных командиров, неспособных занимать свои должности. Он не щадил никого. В войсках вводилась такая дисциплина, какой не было и в старой армии».

Сам Троцкий писал об этом достаточно правдиво: «Армия под Свияжском состояла из отрядов, отступивших из-под Симбирска и Казани или прибывших на помощь с разных сторон. Каждый отряд жил своей жизнью. Общей всем им была только склонность к отступлению. Слишком велик был перевес организации и опыта у противника. Отдельные белые роты, состоявшие сплошь из офицеров, совершали чудеса. Сама почва была заражена паникой. Свежие красные отряды, приезжавшие в бодром настроении, немедленно же захватывались инерцией отступления. В крестьянстве пополз слух, что Советам не жить. Священники и купцы подняли головы. Революционные элементы деревни попрятались. Все осыпалось, не за что было зацепиться, положение казалось непоправимым»[97].

28 августа ударная группа подполковника Каппеля, срочно вернувшаяся из-под Симбирска (2 тысячи штыков и 340 сабель; 14 орудий и 20 пулеметов), ударила в тыл 5‐й красной армии – по Свияжску, где размещался штаб Троцкого.

В то время как на следующий день Каппель с двумя офицерскими батальонами штурмовал Свияжск, прибывший на передовую В. Савинков, переправившись с кавалерийским эскадроном через Волгу, вернулся к Казани с целью блокировать железнодорожную станцию «Обсерватория» и не дать красным помочь своим, зажатым в Свияжске. После рукопашного боя за стратегически важный железнодорожный мост через Волгу красные бежали.

Ситуацию переломил рейд красных моряков, прибывших под Свияжск по Мариинской водной системе на миноносцах Балтийского флота «Прочный», «Прыткий» и «Ретивый». Немалую роль в Свияжской операции сыграли и красные аэропланы, пилоты которых оперативно передавали самые последние разведданные.

Председатель Реввоенсовета Республики тов. Троцкий негодовал! Если бы не отчаянные действия 1-го Социалистического Рабоче-Крестьянского отряда ВЦИК, красным едва удалось бы отстоять штаб 5‐й армии Восточного фронта и предотвратить пленение подполковником Каппелем не только командующего Восточным фронтом Иоакима Вацетиса, но и прибывшего на фронт самого Льва Давидовича. Несмотря на упорное сопротивление латышских стрелков, на сторону белых перешло три сотни бойцов Сербского батальона, размещавшегося в Казанском кремле; в решающий момент солдаты этого батальона предприняли атаку с фланга; а Латышский полк во главе с командиром вообще в полном составе сдался в плен!

Лев Троцкий: «Свежий полк, на который мы так рассчитывали, снялся с фронта во главе с комиссаром и командиром, захватил со штыками наперевес пароход и погрузился на него, чтобы отплыть в Нижний. Волна тревоги прошла по фронту. Все стали озираться на реку. Положение казалось почти безнадежным. Штаб оставался на месте, хотя неприятель был на расстоянии километра-двух и снаряды рвались по соседству. Я переговорил с неизменным Маркиным. Во главе двух десятков боевиков он на импровизированной канонерке подъехал к пароходу с дезертирами и потребовал от них сдачи под жерлом пушки. От исхода этой внутренней операции зависело в данный момент все. Одного ружейного выстрела было бы достаточно для катастрофы. Дезертиры сдались без сопротивления. Пароход причалил к пристани, дезертиры высадились, я назначил полевой трибунал, который приговорил к расстрелу командира, комиссара и известное число солдат. К загнившей ране было приложено каленое железо. Я объяснил полку обстановку, не скрывая и не смягчая ничего. В состав солдат было вкраплено некоторое количество коммунистов. Под новым командованием и с новым самочувствием полк вернулся на позиции. Все произошло так быстро, что враг не успел воспользоваться потрясением»[98].

Измену следовало пресекать калёным железом. Командование Красной армии устроит трусам лютую кару. Напомню, кара эта известна со времён Древнего Рима: децимация.

Троцкий приказывает каждого десятого бойца 2-го Петроградского полка, бежавшего, оставив позиции, расстрелять. В том числе были расстреляны командир полка Гнеушев и комиссар Пантелеев, сбежавшие из-под Казани на пароходе и задержанные.

Лариса Рейснер вспоминала:

«На следующий день судили и расстреляли (через десятого) 27 дезертиров, бежавших на пароходы в самую ответственную минуту. В их числе несколько коммунистов. Об этом расстреле много потом говорили, особенно, конечно, в тылу, где не знают, на каком тонком волоске висела дорога на Москву и всё наше, из последних сил предпринятое наступление на Казань….

Говорят, среди расстрелянных были хорошие товарищи, были такие, вина которых искупалась прежними заслугами – годами тюрьмы и ссылки. Совершенно верно. Никто не утверждает, что их гибель – одна из тех нравоучительных прописей старой военной этики, которая под барабанный бой воздавала меру за меру и зуб за зуб. Конечно, Свияжск – трагедия…

Участь Казани решилась именно в эти дни, и не только Казани, но и всей белой интервенции»[99].

В три приёма расстреляли несколько десятков человек. Как утверждали старожилы, часть расстрелянных тут же сбросили в воду, пройдясь для верности катерами; кого-то прикопали на берегу. (Несмотря на то что некоторые руководители государства, узнав о случившемся, осудили действия наркомвоенмора, специальная комиссия ЦК оправдала Троцкого.) [100]

* * *

А как же золотой запас Российской империи?

После возвращения Казани в сентябре 1918 года в местном отделении Народного банка РСФСР по указанию советских органов власти начнёт работу специально созданная коллегия ревизоров, целью которой было разобраться: кем, как и куда из банковских хранилищ были эвакуированы крупные денежные средства и драгоценности? В секретном докладе на имя «Временного Революционного Гражданского Комитета г. Казани» один из членов этой комиссии, симбирский комиссар финансов Сергей Измайлов, напишет, что ревизорами «…было установлено, что означенная эвакуация была произведена семью транспортами начиная с 8-го по 27-ое августа».

Таким образом, по мнению ряда исследователей, из Казани в течение августа было отправлено по Волге семь транспортов с драгоценным грузом. Вообще, перевозку по Волге осуществляли пять белогвардейских пароходов: «Александр Невский», «Латник», «Марс», «Посланник» и «Фельдмаршал Суворов». Золото на пристань доставляли всё теми же трамваями. За подачу барж и пароходов отвечал начальник Казанского водного района капитан 1-го ранга Ковалевский. Вот одна из его телеграмм:

«Срочно. Управляющему Государственным банком из штаба водного района № 36 от 18 августа 1918 года.

Погрузку на «Суворов» будем продолжать беспрерывно до двадцати тысяч пудов. Крайне необходимо ускорить перевозку, увеличив, если требуется, число трамваев. Артель нового состава к 23:00 будет прислана к Самолетской пристани. После окончания погрузки на «Суворов» будет продолжаться погрузка на баркас, поставленный у той же пристани.

Начальник Казанского водного района

капитан 1 ранга Ковалевский».

После отправки последнего, седьмого, транспорта по казанскому радио военный комендант Казани Лебедев распространил следующее заявление:

«Казань. Всем! Всем! Всем! Всем радиостанциям. Доношу, что в настоящий момент отправка золотого запаса, принадлежащего России, закончилась. Мною из Казани отправлено:

1) весь золотой запас в нарицательную стоимость 657 миллионов рублей…

2) сто миллионов рублей кредитными знаками;

3) на огромную сумму всяких иных ценностей;

4) запасы платины, золота и серебра.

…Теперь все это народное достояние из рук грабителей и предателей – большевистской партии Ленина – целиком перешло в руки Учредительного собрания, и Россия может быть спокойна за целостность ее богатства.

Военный комендант Казани Владимир Лебедев. 13 часов 45 минут 28 августа 1918 года».

Цель данного заявления заключалась в единственном: охладить наступательный пыл красных, надеявшихся отбить золотой запас.

После некоторых мытарств драгоценный груз окажется в Самаре, а потом – в Челябинске, откуда в сорока грузовых вагонах он прибудет к адмиралу Колчаку в Омск.

Через месяц с небольшим колчаковское министерство финансов в Омске в своем официальном издании «Вестник финансов» опубликует данные о доставленном из Казани в Омск золоте, которого окажется «всего на сумму 651 535 834 руб. 64 коп».

Так появилось «колчаковское золото».

И вот туда-то, в «казанскую мясорубку», прибывает батальон тов. Азина.

* * *УКАЗАНИЕ КОМАНДОВАНИЮ 2 АРМИИОБ ОКАЗАНИИ ПОМОЩИ КАЗАНИ

№ 0933 5 августа 1918 г. 21 час. 25 мин.

Прошу вас экстренно двинуть на Казань из Сарапула два орудия и человек триста. Казань обстреливается артиллерией противника и делается десант. Прошу поспешить на помощь.

Главнокомандующий Вацетис[101].

ТЕЛЕГРАММА КОМАНДОВАНИЯ ФРОНТА В НАРКОМВОЕНО СРОЧНОЙ ПРИСЫЛКЕ ПОДКРЕПЛЕНИЙ В КАЗАНЬ

№ 0988 5 августа 1918 г.

Флотилия противника прорвалась к пристани и заняла ее. Шлите скорее подкрепления. До сих пор подкреплений нет.

Главнокомандующий Вацетис Член РВС Лацис[102].

Под Казанью азинцы появились для всех неожиданно. И в этом им помогла военная хитрость: вперёд выдвинулся небольшой отряд, в голове которого на коне ехал сам Азин, переодетый в офицерскую форму, кавалеристы одели солдатские гимнастёрки. Группа выдавала себя за ижевцев, спешивших на помощь казанским повстанцам. Поэтому все посты проходили легко. В некоторых деревнях «ижевцев» даже встречали хлебом и солью.

Отряд Азина выдвинулись из-под Арска к Казани не по собственной инициативе.

Ещё накануне, 13 августа, командующим 5‐й армией из Свияжска в адрес командармов 1‐й и 2‐й красных армий было отправлено отношение № 41/оп, в котором он просил поддержать предпринятое им наступление на Казань:

«Части 5 армии вчера, 12 августа, с утра перешли в решительное наступление по обоим берегам р. Волги. Противник оказывает упорное сопротивление, но мы продвигаемся вперед… Идет упорный бой за овладение с. Спасским, которое сильно занято противником… По последним донесениям, противник отошел за р. Казанку и наши части снова продвигаются вперед. Наша флотилия громит Верхний Услон на правом берегу пристани в Казани, пароходы противника отходят вниз. Пробиться к берегу Волги ниже Казани части 5 армии не могут и поэтому пароходы противника могут уйти беспрепятственно вниз и увезти из Казани государственные ценности. Поэтому в интересах всего нашего государства прошу командарма 2 самым срочным образом двинуть на судах и баржах вниз по Каме к устью реки значительные силы, заслон для преграждения отступления пароходов противника. Командарма 1 прошу такой же заслон выставить где-либо ниже Симбирска. Кроме того, командарма 2 прошу указать точно место своего правого фланга для того, чтобы я мог войти с ним в соприкосновение при возможности. Кроме того, я надеюсь, что командарм 2 окажет частям 5 армии, атакующим Казань, полное содействие своими резервами, двинув их по железной дороге к Казани для удара на нее с севера, или двинуть их со стороны своего правого фланга к северу, для удара по Казани с юга… Ожидаю срочного ответа и мнения командармов 1 и 2.

[За] командарма 5 Майгур Политком Розенгольц»[103].

Ещё через три дня Вацетис отправляет командарму-2 указание о взаимодействии с 5‐й армией в боях по освобождению Казани: «Двиньте ударную группу энергично на Казань. Постарайтесь восстановить связь с нашей 5 армией, действующей по обоим берегам Волги со стороны ст. Свияжск. Берите под свое командование все наши войска, действующие со стороны ст. Высокая Гора на железной дороге Сарапул-Казань».

Главнокомандующий Вацетис Член Революционного военного совета К. Мехоношин»[104].

Сам же Азин телеграфирует в Вятку: «Вятский батальон, мною окрещенный Вятский железный отряд, жестоко и стойко дрался с врагом… Получил благодарность от имени социалистической революции в лице товарища Блохина. Привет всем. Надейтесь, на днях возьмём Казань»[105].

Через несколько дней – новое сообщение в Вятку: «Спасибо товарищу Шевнякову за краснорамейцев, сражаются храбро. Прошу опубликовать в печати, что мной, как командующим одной из групп Казанского фронта, выражено спасибо революции за храбрость сынов Вятки…»[106]

20 августа азинцы заняли Высокую Гору.

Азин телеграфирует командарму-2:

«Сарапул. Штаб. Блохину.

Вятские Поляны. Головко.

Из полевого штаба 1‐й группы. 20.VIII.1918 г.

Высокие Горы, село и станция, заняты нами сегодня ночью. Укрепляемся. Позиция довольно-таки выгодная. Мильке еще бездействует пока. Как только завяжем живую связь с Мильке, прикажем ему совместно с нами перейти к активным действиям на определенную точку. Надежды хорошие. Люди хорошо настроены, храбро дрались. Телеграфируйте в Арск – Азину»[107].

Через два дня каппелевские ударные батальоны, атаковав Арскую группу войск, прорвали фронт у дер. Чебоксы и под прикрытием бронепоездов вышли к Высокой Горе. В самый критический момент Азин, предприняв контратаку, со своими кавалеристами врезался с фланга и тыла в гущу врагов и после кровопролитного боя близ деревни Киндери остановил успешно начатое наступление белых. Этот бой у Высокой Горы можно считать серьёзным боевым крещением Азина, своего рода начальным этапом стремительной карьеры будущего начдива.

До Казани оставалось двенадцать километров…

Но задумываться об этом Азину было некогда. 31 августа белогвардейский Уржумский полк совместно с офицерскими ротами атаковал отряд латышских стрелков Мильке. И если бы не помощь азинцев, латыши были бы полностью уничтожены. Три атаки противника были отбиты. Но на этом неприятель не успокоился и уже ночью предпринял ещё одну, под прикрытием броневиков.

Уже вечером Азин отправляет в штаб 2‐й армии срочную телеграмму:

«Двиньте немедленно патроны, снаряды. Необходим аэроплан к 9 часам утра завтра. Сегодняшний 7-часовой бой чрезвычайно стойко, храбро отражен нами с большими для неприятеля потерями. Наступали уржумцы и офицерские батальоны. Наш центр и правый фланг – герои, левый – повторил прежнее. Занимаем позицию вчерашнюю, ни шагу назад. Срочно, сегодня же прошу проинформировать меня о Вятке, Вологде, Сарапуле, Котласе, Перми.

Командующий группой Азин»[108].

Взяв общее командование на себя, Азин сообщил об этом в штаб армии.

Утром 1 сентября он передаёт по телеграфу врид командарма-2 Максимову:

«Доношу, что сегодня ночью во имя интересов дела принял под свое командование все отряды, оперирующие на Арском фронте. Отряды, бывшие под командованием Мильке, держа позиции, проявили себя небоеспособными в силу неразумной распорядительности как со стороны отдельных лиц, так и самого Мильке. Положение фронта без существенных перемен. Неприятель сегодня ночью повторил маневр набега броневиками, но был отражен с потерями для него. Необходимы 500 000 денег, патронов 300 000, снаряды трехдюймовые и весьма нужны 48-линейные снаряды, пулеметы, ленты, телефонные провода верст 20–30, аппаратов 6-10 штук. Жду распоряжений. Действую, как подсказывает совесть, знания и опыт.

Командующий группами Арского фронта Азин»[109].

В штабе действия отважного командира одобрили и прислали официальный приказ о его назначении командующим так называемой Правой Арской группой 2‐й армии Восточного фронта. К концу августа под ружьём у Азина насчитывалось 3,5 тысяч штыков, 300 сабель и 14 орудий[110].

Именно этой группе, наступавшей с северо-востока, суждено будет во взаимодействии с частями 5‐й армии красных и десантниками Волжской речной флотилии 10 сентября 1918 года отбить у противника Казань.

* * *

№ 4, ст. Свияжск 16 августа 1918 г.

Все войсковые части, действующие на Казань по обоим берегам Волги со стороны ст. Свияжск, составляют 5 армию.

Командующим 5 армией назначен т. Славен Петр Антонович, бывший полковник Латышской дивизии, комиссаром 5 армии назначается т. Розенгольц, начальником штаба 5 армии назначается генштаба т. Андерсон.

Главнокомандующий Вацетис[111].

Помощь, пришедшая 5‐й армии с противоположных окраин Казани, воодушевила её бойцов. 24 августа был зачитан приказ командарма-5 П. Славена:

«…Мы получили радостную весть. С северо-востока вплотную к Казани подошли солдаты 2‐й Советской армии. Казанские чехо-белогвардейцы попытались дать им бой. Но советские войска отбили атаку, перешли в наступление, захватили 2 броневика и пулемет, подбили 2 орудия, обратили неприятеля в бегство и завладели деревнями Киндеры и Кошаково. Таким образом, геройские войска 2‐й армии находятся в 12 верстах от Казани. Теперь дело за вами, солдаты 5‐й армии. Вы должны двинуться навстречу 2‐й армии и вместе с нею задушить казанскую контрреволюцию в стальных тисках…»[112]

29 августа, незадолго до полуночи, флотилия красных снялась с якоря и взяла курс в сторону Казани. Впереди колонны шёл миноносец «Прочный», на борту которого находился сам нарком Троцкий, а также командующим флотом Ф. Раскольников и жена последнего – «флаг-секретарь» Л. Рейснер. Несмотря на то что в миноносец, на котором находился председатель Реввоенсовета Республики, угодил вражеский снаряд, операция прошла успешно. В последующие дни противник начал постепенно сдавать позиции. [113]

«Ночью из Нижнего Услона пришло донесение от сербов, что они не в силах выдерживать наступление красных и завтра принуждены будут отходить, отдав им Нижний Услон, – вспоминал всё тот же Василий Вырыпаев. – Это могло оголить наш фланг и дать возможность красным оказаться в тылу Народной армии, Каппель принужден был отказаться от Свияжска и идти на помощь сербам».

Стало понятно, что взятие красными Казани – дело ближайшего будущего.

10 сентября части 5‐й армии и речной десант под командованием помощника Троцкого матроса Маркина войдут в Казань.

Появление азинцев под Казанью, по мнению Троцкого, существенно изменило ситуацию на фронте.

И его воспоминания об этом эпизоде Гражданской войны полностью подтверждают сказанное: «Судьба революции трепыхалась между Свияжском и Казанью. Отступать было некуда, кроме как в Волгу. […] Ко мне привели летчика, который только что снизился с доброй вестью. С северо-востока вплотную к Казани подошел отряд 2‐й армии под командой казака Азина. Они захватили два броневика, подбили два орудия, обратили неприятельский отряд в бегство и завладели двумя деревнями в двенадцати верстах от Казани. С инструкцией и воззванием летчик сейчас же полетел обратно. Казань попадала в клещи. Наш ночной налет, как выяснилось вскоре через разведку, надломил силу сопротивления белых. Неприятельская флотилия была уничтожена почти полностью, береговые батареи приведены к молчанию… Из Казани началось повальное бегство зажиточных слоев. Рабочие кварталы подняли голову. На пороховом заводе вспыхнуло возмущение. У наших войск появился наступательный дух»[114].

Действия Арской группы войск Реввоенсоветом республики не остались незамеченными: помимо благодарности, каждый боец-азинец был премирован месячным окладом.

* * *

2 сентября 1918 года ВЦИК постановил превратить РСФСР в единый военный лагерь, в связи с чем была учреждена должность Главнокомандующего всеми Вооружёнными силами Республики. Им стал Иоаким Вацетис. 6 сентября был образован Революционный военный совет (РВС) Республики во главе с Львом Троцким и Полевой штаб РВСР, который возглавил Николай Раттель. Новым командующим Восточным фронтом после переназначения Вацетиса был утверждён бывший полковник царской армии Сергей Каменев.

Вацетису досталась тяжёлая ноша. К тому времени, когда он возглавил вооружённые силы РККА, функционировало три советских фронта: Северный (командующий Д. Парский), Восточный (с 28 сентября – С. Каменев) и Южный (П. Сытин). Помимо фронтов, ещё был Западный район обороны (А. Снесарев). Против каждой линии обороны стоял опытный и сильный враг.[115]

Тяжёлая ситуация на фронтах диктовала скорейшее реформирование управления войсками Красной армии. Опыт войны показал, что так называемая «партизанщина» является опаснее предательства. В Кремле взяли курс на беспрекословное единоначалие.

11 сентября Главком Вацетис шлёт из Арзамаса командованию 5‐й армии приказ № 0598:

«Ввиду падения Казани и отступления противника на юг, приказываю вам части 2 армии, находящиеся в вашем распоряжении, передать обратно во 2 армию, направив их на Вятские Поляны для ликвидации наступления противника в этом районе и для оттеснения противника также к югу за Каму. Для руководства этими частями приказываю вам назначить одного общего начальника, которому и дать указанную задачу. Смоленский полк и 5 Орловскую батарею также немедленно по прибытии направьте на Вятские Поляны в распоряжение командарма 2. Об исполнении этого всего донесите.

Главком Вацетис Член Реввоенсовета Данишевский

Начштафронта Майгур»[116].

13 сентября Азин получает от командарма-5 Славена телеграмму: [117]

«По приказанию штаба Восточного фронта № 0598 ваша группа должна немедленно отправиться в Вятские Поляны и поступить в распоряжение командарма-2 для ликвидации наступления противника в названном районе и оттеснения его к югу за реку Каму. О порядке снятия с позиций подчиненных вам частей частями левобережной группы вам надлежит войти в соглашение с командующим названной группой товарищем Алексеевым»[118].

Выполняя приказ вышестоящего командования, Азин вместе с отрядом начинает грузиться по вагонам для возвращения в распоряжение штаба 2‐й армии.

А штаб 2‐й армии, откуда с волнением наблюдали за наступлением белых на Мамадыш, располагался на вятской пристани уездного городка Малмыжа.

Для воспрепятствования продвижению противника от Мамадыша на Вятские Поляны, в Малмыже под руководством Г. Зусмановича спешно формируются красногвардейские отряды; в его же распоряжение поступают продовольственные полки Фролова и Крымкина, группа Полянкина, отряд Горелова и прочие находящиеся в Малмыже силы. 11 сентября в Вятские Поляны отправлена конная разведка (прошёл панический слух, что белых видели уже там!). Однако, вернувшись, разведчики доложили, что белогвардейцы в Мамадыше, а их передовые части находятся в Лубянах.

12 сентября в Вятские Поляны из Арска по железной дороге прибывает боевой отряд Никулина (около 400 человек при 6 пулемётах); со стороны Кукмора сюда входит отряд Давыдова (около 200 человек). На следующий день там же появляется отряд Крымкина, в распоряжение которого поступают находящиеся в селе воинские части. Общая задача этих отрядов – быть готовыми в случае нападения не дать войти белым в Вятские Поляны. Для этого занимается линия обороны Усад – Матвеево – Кулыги; у деревни Нижние Шуни выставляется застава и ведётся круглосуточная разведка в направлении Мамадыша.

Когда через два дня после получения приказа эшелоны Арской группы прибывают на станцию Вятские Поляны, откуда молодой красный командир с небольшим отрядом ушёл месяц назад брать Казань, там уже находился весь штаб 2‐й армии. (Полевой штаб армии располагался на штабном пароходе в г. Малмыже.)

Пропахших порохом фронтовиков на вокзале встречали новый зам. командарма-2 Василий Шорин, начальник штаба Николай Се[119]мёнов и члены недавно созданного Реввоенсовета – Сергей Иванович Гусев (Яков Драпкин) и Павел Карлович Штернберг.

После выгрузки личного состава на привокзальной площади состоялся торжественный митинг. У всех было приподнятое настроение. Ещё бы! Бойцов ждал заслуженный отдых, важной составляющей которого являлась русская баня. В Вятских Полянах баню любили – что по-белому, что по-чёрному – с дымком и неповторимым жаром. Ох уж, эта баня! При одной мысли о ней хотелось не только жить, но и радоваться такой жизни…

* * *

Бывшему полковнику царской армии Василию Ивановичу Шорину с отчаянным подчинённым Азиным было нелегко. Да, этот парнишка показал себя лихим рубакой и неплохим командиром. Но все действия «казака Азина» сильно смахивали на некую партизанщину. И хотя командарм-2 прекрасно знал, что этим грешат все без исключения новые красные командиры, с порочным явлением следовало решительно бороться. Не раз и не два вызывает он к себе в штаб молодого командира для «серьёзного разговора».

Из воспоминаний члена Реввоенсовета С. Гусева:

«5 или 6 сентября, т. е. ещё до взятия нами Казани, часть РВС 2‐й армии в числе двух его членов (меня и В. И. Шорина) выехала из Вятки в с. Вятские Поляны… с задачей принять решительные меры к восстановлению распавшейся и разложившейся 2‐й армии. Путешествовать нам пришлось в течение 5–6 дней на пароходике вниз по Вятке и чем дальше, тем все больше встречались нам признаки распада и разложения, носившие на себе все следы партизанского вырождения армии. Только о двух отрядах имелись более благоприятные сведения; об отряде тов. Азина, который наступал на Казань с востока, и об отряде Чеверева, который был отрезан от штаба 2‐й армии и сражался в районе к югу и юго-западу от Ижевска… На месте, в с. Вятские Поляны, мы застали 2–3 сотни партизан, совершенно разложившихся, не желавших сражаться, не признававших дисциплины, бежавших при первом выстреле. Не без труда, путем довольно свирепого нажима, удалось привести их в порядок. Через несколько дней подошел отряд мензелинцев, 500–600 чел., который также пришлось дисциплинировать и «приводить в христианский вид». Главные силы 2‐й армии были, однако, у Казани (1.500 чел. под командой Азина) и в районе Ижевска (2.000 чел. под командой Чеверева). С Азиным связь вскоре удалось установить, а затем вскоре появился и он сам, со своим отрядом, так как Казань уже была взята. Доходившие до нас слухи об Азине были весьма неблагоприятны, и действительно первое впечатление подтвердило, что Азин – безудержный, анархистски настроенный партизан, и что отряд его, понятно, равняется по командиру. Здесь уже нельзя было вышибить партизанщину одним сильным ударом. Приходилось изживать ее медленно, пуская в ход то сильнодействующие средства, то дипломатию.

Совсем другое впечатление произвел тов. Чеверев, отряду которого вскоре удалось пробиться и соединиться с нами. Это тоже был партизан. Но между ним и Азиным было огромное различие. Азин не видел вреда партизанщины и не понимал недостаточности своих военных знаний. Чеверев уже на небольшом опыте командования двухтысячным отрядом учуял своим пролетарским инстинктом ахиллесову пяту партизанщины и понял, что без знаний нельзя командовать. Неоднократно он приходил на пароход, где помещался штаб 2‐й армии, и беседовал со мной и с Шориным… И он с жадностью слушал каждое указание Шорина (а Азин делал вид, что ему и без Шорина всё это прекрасно и давно известно)…»[120][121]

А вот докладная Главкому И. И. Вацетису от 12 октября 1918 года командующего 2‐й армией Восточного фронта Василия Ивановича Шорина:

«Арзамас.

Главкому тов. Вацетису.

Доношу, что, прибыв 13 сентября 1918 года в район 2‐й армии, я застал армию в полном развале. Штаб находился в состоянии тяжелой дезорганизации, от армии оставалось несколько партизанских отрядов, оторванных от штаба, окруженных неприятелем, плохо снабженных и морально разложившихся. Усилиями Реввоенсовета-2 удалось в короткое время сплотить эти отряды вместе с прибывшими свежими полками и отрядом Азина и сформировать две дивизии, о результате действий которых вам своевременно доносилось.

Дальнейшее движение вперед в пределах указанной вами задачи задерживается вследствие малочисленности сил, еле достаточных для того, чтобы удерживать завоеванные позиции против многочисленного неприятеля. Армия ослаблена также вследствие крайней нужды во всех видах снабжения, особенно артиллерией.

Для дальнейшего развития достигнутых успехов и выполнения задачи, а также для быстрой ликвидации Ижевского восстания нахожу необходимым усиление армии тремя правильно организованными полками и всеми видами снабжения. Артиллерию необходимо довести до штатов двух дивизий.

О последующем вашем распоряжении прошу не отказать в срочном уведомлении.

Командарм-2 Шорин.

Члены Реввоенсовета Штернберг, Гусев»[122].

О «полном развале» на красном Восточном фронте свидетельствует и оперативно-политическая сводка штаба главнокомандующего войсками Учредительного собрания Прикамского края от 14 сентября 1918 года: «…Наступление на с. Вавож сводным партизанским отрядом было произведено 10-го числа с такой стремительностью, что противник бежал в паническом ужасе, оставив нам в виде трофеев: большое количество 3-х дюймовых снарядов, 3 походные кухни, пулеметные ленты и прочее. Из отряда противника в 320 человек отступило всего лишь 60 или 70; остальные бежали из Вавожа без одежды, в нижнем белье переправляясь вплавь через Валу. В бою убит командующий отрядом красноармейцев Горелов. Дух войск бодрый и уверенный в окончательной победе…»[123]

(Командир красногвардейского отряда Горелов не погиб: он вообще не участвовал в том бою. Белые выдали желаемое за действительное.)

Впрочем, Шорин не привык жаловаться – его стилем работы был тяжёлый, изнурительный труд. Чего он, к слову, требовал и от других. Поэтому, отправляясь из Вятки вниз по реке, он знал, куда едет. Как знал и то, что 2‐я армия на тот момент представляла собой горстку разбросанных отрядов, без признаков какой-либо организации. И задачей его, Шорина, являлось всю эту анархичную людскую массу собрать в единый кулак. Причём – любой ценой! Даже ценой расстрелов. Вооруженную толпу следовало превратить в боеспособные части. Именно для этого к Шорину были прикомандированы старые большевики-ленинцы С. Гусев и П. Штейнберг, члены армейского Реввоенсовета. [124]

12 сентября, приплыв с несколькими сотрудниками в штаб армии, расквартированный на пароходе близ Малмыжской пристани, Шорин и Гусев застали там врид Максимова, комиссара Котомкина, начштаба Кольчевского, нескольких сотрудников штаба и телеграфиста.

– Как со связью? – первое, что спросил Шорин у телеграфиста.

– Связи нет…

– Понятно. Ну, раз связи нет, тогда, товарищи, предлагаю перевести штаб туда, куда мы не можем дозвониться, поближе к отрядам – то есть в село Вятские Поляны. Возражений нет?

Все, опустив головы, молчали.

– Ну вот, завтра же и отплываем…

* * *

Пока западнее реки Вятки части РККА отстаивали Казань, на северо-востоке от Вятских Полян, вплоть до Перми, дела красных складывались крайне неважно. Действовавшая там 3‐я армия Р. Берзина практически ничем не отличалась от 2‐й армии В. Блохина: то были разрозненные и, по сути, полупартизанские отряды, которые ижевские и воткинские повстанцы громили на раз-два. Дивизии только формировались, но для этой работы требовалось время.

В своём приказе № 016 от 6 сентября Берзин торопит врид командарма-2 Максимова начать формирование 6‐й Уральской дивизии из войск на фронте Сарапул – Вятские Поляны – Чистополь; бывшему командующему группой 2‐й армии Шванскому – приказывает начать формирование 5‐й Уральской дивизии из своих войск, находящихся западнее Красноуфимска. Указывая при этом, что в кратчайшие сроки между войсками должна быть установлена надёжная связь. Большой проблемой являлись огромные расстояния, на которых действовали разрозненные красные отряды, вследствие чего оперативно исполнять рассылаемые приказы было просто невозможно. Мятежники же в любое время могли соединиться с чехословаками, наступавшими с Урала.

В штабах царила сумятица. Бывший начальник Вятского укрепрайона тов. Медведев из-за ссоры с членами губисполкома был обвинен в «своевольных действиях» и отправлен на ижевский фронт начдивом Вятской дивизии.

Вятский губернский военком С. Малыгин в связи с тяжёлым положением на фронте формирует Особую Вятскую дивизию для защиты губернии. В течение месяца Малыгину удаётся создать дивизию в 3,5 тыс. штыков, 8 пушек и 45 пулемётов[125][126], которая вскоре будет отправлена на Дебёсы, помешав ижевским повстанцам захватить ст. Чепца и перерезать железнодорожную ветку Пермь – Вятка.

Но в центре понимали, что своими силами регион не справится. 20 августа в Вятку из Петрограда прибывает полк им. Володарского, сформированный из Лужского отдельного стрелкового батальона (170 штыков) и 1-го отдельного гусарского эскадрона им. Володарского (90 сабель). С учётом наличия у полка небольшого артдивизиона в виде двух пушек, резерв оказался очень кстати. После пополнения конницей володарчане были отправлены на Чепцу. К концу августа Вятская дивизия действовала в районе Дебёс; полк им. Володарского сдерживал центр, стоя на линии Зятцы – Игра. Левый фланг дивизии прикрывал партизанский отряд И. Журавлёва.

30 августа, согласно приказу командарма-3 Берзина № 013, боевой отряд Булкина переименовывался в отряд Особого назначения под командованием начштаба 3‐й армии Юрия Аплока. После придачи отряду 350 китайцев, 250 матросов и двух понтонов с артиллерией Аплок, проведя реорганизацию своих войск (будет сформирована Особая Камская бригада в составе 1‐й и 2‐й Камских полков, понтонный батальон, артбатарея), начинает активные боевые действия против повстанцев.

Однако для этого отряда всё закончится довольно плачевно. Достаточно сказать, что почти всех китайцев и матросов перебьют, останутся единицы. Уже 10 сентября штаб Аплока доносил об огромных потерях – более двух тысяч человек[127]⁶. Выбыли из строя оба командира полков, а политком отряда Джензян застрелился.

«…Чтобы прекратить бегство с фронта, отправляю последние резервы под командою матроса Матвеева с двумя пулемётами для задержания бегущих – телеграфировал Аплок в Пермь. – Сам пока нахожусь в Частых и всех дезертиров, явившихся здесь, я расстреляю. Завтра прибудет пополнение в числе одной роты из Осы. Прошу Вашего распоряжения выслать мне поддержку из Перми. Лучше с честью умереть, чем отступить. Наша левофланговая группа под давлением противника отступила в деревни Пьянки. Деревни Бабки, Бугры, Гари и Опалиха заняты белогвардейцами. Правофланговая группа под сильным давлением противника силою в 4 000 человек отступила к деревне Большие Горшки, где идёт сейчас ожесточённый бой. Неприятель силою около 3 000 человек перешёл в контрнаступление на Бабки. Приказано держаться до последнего патрона. И самим переходить в контратаку. Мусульманская рота целиком разбежалась. Всех дезертиров приказал расстрелять. При мне осталось еще 20 человек, с которыми я в последнюю решительную минуту отправлюсь в бой»[128].

Во второй половине 1918 года Советская власть между Волгой и Камой буквально висела на волоске. Помимо чехословаков, вставших под ружьё от Самары до Омска, Вятская и Пермская губернии горели в повстанческом огне мятежных сёл, деревень и даже крупных промышленных городов – таких, как Ижевск и Воткинск. Казалось, ещё немного, и в руках восставших окажутся не только Глазов, но Вятка и Пермь. Повстанцы угрожали создать единый фронт от Уржума и Малмыжа – вплоть до Кунгура и Перми. Южнее эти территории граничили с Уфимской губернией, где уже вовсю шли широкомасштабные боевые действия.

7 сентября пала Елабуга, важный стратегический город. После этого угроза соединения ижевско-воткинцев с белочешским фронтом перестала быть угрозой: это стало очевидным.

* * *

И всё же этого не произошло.

Героями не рождаются – героями становятся. В свете нашего повествования поговорим о том, благодаря кому красным удалось избежать ужасной трагедии, которая могла случиться, соединись чехословаки с ижевскими повстанцами или, что ещё хуже, прорвись уральские чехи к тем, кто воевал под Казанью. Имя этого героя – Александр Чеверёв.

Он родился в семье оренбургского (бердского) казака и потом вместе с семьёй переехал в Уфу, где в 1908 году вступил в РСДРП. После Февральской революции 1917 года – член Уфимского губернского совета, большевик. С началом Гражданской войны Чеверёв, организовав рабочий отряд, отправился в Оренбург, занятый дутовцами. Участвовал в боях против белоказаков, белочехов и белогвардейцев – везде, где только их встречал.

Я уже рассказывал, когда отряд Антонова-Овсеенко дрался под Гольянами, партизанский отряд Чеверёва в течение месяца защищал станцию Агрыз, препятствуя соединению ижевцев с войсками белогвардейцев. Причём, странное дело, чеверёвцы были отрезаны от штаба армии, поэтому командиру отряда приходилось принимать решения самостоятельно и полагаться исключительно на свои силы. А сил было – всего ничего.

Костяк отряда Чеверёва начинался с группы из пехоты и конницы в 750 человек[129]. 14 августа Чеверёв переезжает из Сарапула в Агрыз, где обнаруживает охранявших железную дорогу два продовольственных отряда количеством до 400 штыков и интернациональный отряд в 60 человек при четырёхорудийной батарее под командованием тов. Трофимова. «Продовольственники» за то время, пока находились в Агрызе, окончательно разложились, превратившись в некое сборище вооружённых дезертиров. И Чеверёву с его ребятами пришлось сильно постараться, чтобы, во-первых, убедить их «добровольно» пополнить свой отряд; и, во-вторых, заставить вспомнить, что винтовки даны не для ночных грабежей, а чтобы воевать. Скольких пришлось расстрелять – история умалчивает; главное, что ряды «чеверёвцев» значительно пополнились.

Далее началось самое главное: войско следовало организовать. Две роты и интернациональный отряд командир оставил в качестве резерва на железной дороге у моста; ещё одна рота и два эскадрона были отправлены в с. Юськи. Роте под командованием Филиппа Мельникова было приказано занять д. Волково, южнее железной дороги. Тогда же с помощью агрызских железнодорожников был сооружён некий блиндированный поезд (вместо «брони» – насыпанный между досок песок), оснащённый пулемётами и пушкой.

Оказавшись на важной железнодорожной развязке, какой является станция Агрыз, Чеверёву ничего не оставалось, как создать два направления: Сарапульское (у ст. Кечёво в 25 км от Агрыза) и Ижевское (на ст. Юськи, в 17 км). Сарапульскую группу (около 400 чел.) возглавил латыш Вилкс; под командованием самого Чеверёва, действовавшем на ижевском направлении, находилось 600 человек[130].

15 августа чеверёвцы двинулись вдоль железной дороги в направлении Малой Бодьи. По пути разметали пулемётную заставу противника и отогнали вражеский бронепоезд. Отремонтировав разбитый ижевцами мост и оставив рядом с ним прикрытие из нескольких человек с пулемётом, отряд продолжил путь к Юськам. Оказавшись в Юськах и зайдя в тыл ижевцам, чеверёвцы вынудили неприятеля спешно уносить ноги. Было захвачено 60 винтовок и сто тысяч патронов. Когда пришло известие, что рота Мельникова заняла Волково, Чеверёв, ничтоже сумняшеся, собрался чуть ли не с ходу брать Ижевск. Однако поход на столицу повстанцев оказался неудачным: понеся потери, чеверёвцам пришлось отступить в Юськи.

Участник Гражданской войны азинец А.М. Лиханов вспоминал:

«…В назначенный день отряд выступил из города и погрузился в теплушки. Отправились под Ижевск, против ижевских повстанцев. А наш эскадрон получил приказ спешно следовать из Сарапула в Агрыз… Передвигаясь через удмуртские села, эскадрон делал привалы по ночам, выставлял посты с 4 сторон, особенно при въезде и выезде из села.

…Эскадрон по пути следования посылал в удмуртские села группы разведчиков…

В одном из сел Бугры или Пычас (теперь не помню) кулаки во главе с местным попом открыли ружейную стрельбу по нашему конному разъезду, не допуская его в село, подняли тревогу, со звоном в колокола… Об этом сообщили командиру эскадрона т. Коржаненко. Кавалеристы эскадрона окружили село и выловили всех врагов советской власти. В домах нашли и отобрали спрятанное оружие. Под командой Коржаненко задержанных вывели в поле и расстреляли. Попа забрали с собой.

Однажды мы с другом-земляком т. Панасюком выехали в село (название не помню), проверили: кажется, все спокойно. Поставили отдыхать лошадей под крышу. Освободили подпруги, не расседлывая. В доме, не раздеваясь, легли на полу…. Ночью на улице поднялась сильная ружейная стрельба. Когда мы выскочили во двор, на нас кинулись 2 вооруженных белогвардейца, 1 со штыком шел на меня. Я мгновенно выстрелил из карабина почти в упор. На секунду раньше, чем белогвардеец успел вонзить в меня штык. Он упал. Другой убежал.

Покинули село и приблизились к лесу. На рассвете мы увидели 5 человек, идущих навстречу. Мы залегли. Мой друг струсил. Но я его назвал паникером и успокоил. Идущие поравнялись с нами и спрашивают: «Какой части и фамилия командира?» А мы их спрашиваем о том же. Так «торговались» несколько минут. Наконец, они назвали фамилию своего командира – Чеверев…

Отличительных знаков у белогвардейцев и красных не было и распознать было трудно своих и чужих.

Утром с группой бойцов мы проверили дом и двор крестьянина, где ночевали. На дворе, на земле, на месте сражения с белогвардейцами, была обнаружена кровь, но трупа нигде не было, хотя мы обыскали весь дом. На вопрос: что произошло ночью? Хозяин ответил: ничего не знаю, ничего не видел… Наши лошади стояли на месте.

Пехотные роты, ушедшие на освобождение Ижевска, вели ожесточенные бои у д. Пирогово, с хорошо вооруженными силами мятежников. В отряде т. Чеверева было мало оружия и главное недоставало патронов к пулеметам и винтовкам…

Отряд т. Чеверева не выдержал натиска повстанцев и вынужден был отступить к селению Юски и Волково»[131].

Несмотря на то что Чеверёв принял пополнение в виде батальона латышских стрелков Беркиса и трёх десятков кавалеристов Я. Рейнфельда (прибыли из Вятских Полян), положение становилось всё серьёзнее; ожесточённые бои с переменным успехом изматывали бойцов. Кроме того, повстанцы перешли к диверсиям: подрывали мосты, совершали неожиданные налёты, разбирали рельсы.

После того как у чеверёвцев оказались на исходе боеприпасы, было принято решение отступать к Вятским Полянам. Из-за повреждённых путей шесть дней добирались до станции Сюгинская, остановившись там 21 сентября. Когда выяснилось, что сюгинские рабочие, организовав дружину из 200 человек, не поддержали ижевских повстанцев, радости Чеверёва и его бойцов не было предела! (Попытка ижевцев втянуть Сюгинский стеклозавод в восстание не увенчалась успехом.) Вскоре из Вятских Полян подоспели разведчики с ещё одним радостным сообщением: Казань, наконец-то, у белых отбита! [132]

На следующий день на станцию Сюгинская прибыл сам Азин.

* * *

№ 14,

г. Арзамас

12 сентября 1918 г.

21 час. 36 мин.

Сегодня доблестными войсками 1 армии взят Симбирск. Противнику нанесен второй сокрушительный удар и растерянность его еще больше увеличилась… Надо пользоваться успехом и громить всеми силами растерявшегося врага. Верю, что все войска, ободренные успехом, решительно двинутся на противника и принудят его, наконец, к сдаче.

Приказываю:

…2 армии быстро ликвидировать наступление противника в районе устья р. Вятки и отбросить противника за Каму, заняв прочно эту реку.

3 армии продолжать энергичное движение на Екатеринбург и ликвидацию восстаний на других направлениях…

Главком Вацетис

Члены Реввоенсовета Данишевский, Смирнов

Начштафронта Майгур[133].

По прибытию в Вятские Поляны будущий командарм-2 В. Шорин и новый начальник штаба армии Н. Семёнов начинают с реорганизации подчинённых им частей. Так, 50‐я, 51‐я и 52‐я маршевые роты Московского продполка были преобразованы в один 1‐й батальон. Отряды Елабужской и Мензелинской групп – сведены во 2‐й батальон; а отряды Анисимова и Никулина – в 3‐й. В результате, из этих трёх батальонов был составлен 1‐й сводный полк (командир Крымкин, комиссар Световидов). 39, 40 и 53‐я маршевые роты составили 1‐й батальон; 37‐я маршевая рота, две роты Вятскополянского полка и отряд Савинцева – 2‐й батальон; Елабужский и Ржевский отряды – 3‐й. Так появился 2‐й сводный полк (командир Горелов, комиссар – Галин), усиленный, к слову, артиллерией – двумя лёгкими и тремя морскими орудиями. Именно из них – 1-го, 2-го и Смоленского полков – и была организована 1‐я сводная дивизия Максимова[134].

По возвращении Азина из Казани в Вятские Поляны Шорин принялся реорганизовывать и его группу. Полтавский батальон получил название 1-го; отряды Мартьянова, Хохлова и Шайхутдинова были сведены во 2‐й; Мензелинский стал 3‐м. Эти три батальона составили 1‐й Полтавский полк (командир – Лука Головко). Вятский и Бирский отряды, сведённые в 1‐й батальон, а также отряды Мурасина и Чистопольский (2‐й батальон) влились в 3‐й Революционный сводный полк (командир – Алексей Северихин). Три конных эскадрона составили 1‐й сводный кавалерийский полк Михаила Турчанинова. Ну и артиллерия: была организована артбригада из лёгкой батареи и гаубичного взвода (под временным командованием Алексея Гундорина)[135].

Таким образом, согласно приказу по 2‐й армии № 38-Д, из нескольких азинских отрядов была образована дивизия. Начдивом был утверждён В. Азин, политкомиссаром – Фёдор Кузьмин.

Однако сбить в одно целое разрозненные отряды – лишь полдела; теперь эти части следовало обучить азам военной науки. И командование армии отнеслось к данному вопросу очень ответственно.

Свидетельством этого является приказ командарма-2 об итогах инспектирования им армейской артиллерии: «Сегодня при посещении батареи, расположенной в д. Нижней Тойме, мною была дана небольшая тактическая задача. Командир батареи стремительно стал её решать, не разобравшись сам и не пояснив её своим подчинённым. Батарее приказал выезжать на позиции без предварительной разведки. По установке орудия передки оставил в 15–10 шагах сзади каждого орудия, а между тем местность сама показывала, куда их надлежало отвести. При изготовке орудий к бою была вялость команды, команды всё же не все исполняли. Видно было, что командир батареи и взводные к задаче отнеслись не серьёзно, а спустя рукава, отчего чувствовались во всём неэнергичные исполнения, а это преступно, такое отношение в боевой обстановке слишком дорого оплачивается. Приказываю занятия вести не в виде прохождения церемониальным маршем по улицам деревень, а вести вдумчивые, серьёзные, с целью подготовить себя для действия в бою. Шорин, Гусев»[136].

А командование Восточного фронта торопило. 19 сентября командующим фронтом подписывается приказ № 0830 о взятии Сарапула, в соответствии с которым 2‐й армии следовало «решительно двинуться дальше на восток по линии железной дороги Сарапул – Екатеринбург для удара в тыл противнику», наступавшему на Пермь.

* * *

Как видим, в такой нервозной обстановке разговаривать руководству армии с Азиным было некогда: события развивались стремительно. Тем не менее – приходилось. И, в первую очередь, о дисциплине азинцев. Армейский «кулак» следовало укреплять! Но на деле «партизанщина» дала богатые всходы. Вчерашние мужики, взявшись за оружие, не перестали быть мужиками. То подловят красноармейцев на местной толкучке, так называемом «хитром рынке», сбывающих торговкам чужие вещи; то бойцы надерутся местной кумышки (удмуртская брага), или затеят драку с местными… Где командир, спрашивается?! – рычал Шорин.

Но больше командарма беспокоило другое: что-то в этом парне явно недоставало. И, в первую очередь, заметил он, элементарных военных знаний. Скомандовать во время боя может, а вот распределить грамотно силы так, чтоб одна рота находилась в постоянном взаимодействии с другой, дабы подразделения действовали как единый кулак, представить грамотную диспозицию – здесь всегда заминка. Спотыкается на незначительном. И всюду лезет сам, мальчишка!

– Партизан! – не раз выговаривал командарм подчинённому. – Задача военного – выполнять приказания вышестоящего начальника. Иначе грош цена и подчинённому, и его командиру. То же самое следует требовать от своих бойцов. Дисциплина – мать порядка и слаженности в войсках. И прекратить лихачество! Людей беречь, под пули не лезть…

– Да не партизан я, – возражал Азин. – Просто, иной раз, пока дождёшься команды, время упустишь…

– А как – под трибунал?! – сердился Шорин. – Посему приказываю: впредь никакой партизанщины!

– Есть никакой партизанщины! – в который раз отчеканивает уже ставшее привычным Азин и, развернувшись, покидает кабинет грозного начальника.

Тем не менее обучение начдива командирскому мастерству проходило не в штабных кабинетах, а прямо в ходе боевых действий. Писателю В. Ладухину в военном архиве удалось разыскать телеграфную запись разговора командарма-2 Шорина с начдивом Азиным:

«Шорин: Очень плохо, что роты Полтавского полка разбросаны по разным деревням, получаются действия, которые влекут за собой неуспех. Кроме того, трудно управлять и держать связь. Вы прикажите разбросанные роты свести в батальоны. Сколько раз твердил, что удар наносится кулаком, а не ладонью!

Азин: Слушаю! Для операции Полтавский полк стянут в батальоны, но ночью расквартировываться страшно трудно, были маленькие деревни…»[137]

В. Ладухин вспоминал: «Почти ежедневные встречи с Шориным создали у меня о нём двоякое впечатление. Первое – довольно тяжёлое: суров, вспыльчив и невыдержан. Второе впечатление было лучше: приятно удивила и как-то примирила с тяжёлыми чертами характерами Шорина его непоколебимая вера в успех каждой активной операции, какой бы трудной и сложной она ни была… У него не просто бесшабашная вера в наскок, удар, упорство, а глубокое понимание превосходства Рабоче-Крестьянской Красной Армии над армиями наших врагов… Шорин отлично знал психологию…»[138]

На 9 октября 1918 года 2‐я армия Восточного фронта насчитывала 11 873 человека, 8 685 штыков, 932 сабли и 184 пулемёта, 32 орудия[139].

Однако в начале октября перед шоринцами возникла новая опасность – инфлюэнца со странным названием испанка, которая выкашивала целые роты и батальоны. В оперативной сводке 2‐й армии командование сетует на то, что «…медленность продвижения наших в районе Кильмези объясняется заболеваемостью красноармейцев испанской инфлюэнцией, от которой умерло 69 человек»[140].

29 декабря 1918 года в состав 2‐й армии Восточного фронта поступают: 5‐я Уральская стрелковая дивизия (начдив Г. Овчинников), переименованная 19 марта 1919 года в 21-ю дивизию; 5‐я стрелковая дивизия (начдив В. Карпов) и 7‐я стрелковая дивизия (начдив Г. Романов). На правом фланге 2‐я армия плотно взаимодействовала с 5‐й армией М. Тухачевского.

Когда армию доукомплектовывают новыми частями и соединениями, а также придают войска из резерва – это всегда хорошо. Но лишь командарм и его окружение знают: укрепляют – значит, следует ожидать громких сражений.

Впереди была вся война…

Глава III

Свой – не тот, кто клянётся в вечной любви. Свой – это тот, кто не предаст тебя завтра.

Л. Троцкий

Каждый народ имеет такую Историю, в какую он вляпался.

Б. Крутиер

Разгон в январе 1918 года в Таврическом дворце столицы (пока ещё Петрограде) Всероссийского Учредительного собрания (подступы к дворцу были окружены латышскими стрелками и солдатами Литовского полка) отнюдь не покончил с общенародной Смутой. Большевистский беспредел лишь подлил масла в огонь. И результат не заставил себя долго ждать: страна разделилась на два огромных враждебных лагеря – на ярых противников «учредилки» (большевики и левые эсеры) и её сторонников.

Именно защита Учредительного собрания стала одним из лозунгов Белого движения, смыслом которого стала идея навсегда покончить с кумачово-кровавым порождением, затопившим Россию в крови. Так появились «белые» и «красные», которым совсем скоро предстояло схлестнуться в жарких сражениях Гражданской войны.

Хуже таких войн, когда брат на брата и сын на отца, людской род ещё не придумал. Ратовавшему за свержение самодержавия небезызвестному лейтенанту флота Петру Петровичу Шмидту, «возмутителю спокойствия» с крейсера «Очаков» и «отцу» расплодившихся после войны (не без помощи Ильфа и Петрова), как грибы после дождя, «детишек», и в голову не могло прийти, что его сын Евгений (настоящий), дождавшись-таки «свободы», однажды пополнит ряды Белой гвардии. Той гвардии, что будет драться с самыми лютыми врагами царского трона. В тех же рядах окажется и сводный брат Шмидта – Владимир Петрович, – из-за преступного поступка брата-бунтовщика ставший… Шмиттом. Тем не менее и сын расстрелянного лейтенанта Шмидта, и его брат (дослужившийся до контр-адмирала!), покинув с войсками Врангеля Россию, обратно уже никогда не вернутся.

Отражение трагедии Гражданской войны – как гримаса в кривом зеркале: с обеих сторон порой воевали близкие люди, рождённые одной матерью и воспитанные родным отцом.

Евгений Андреевич Беренс в Русско‐японскую войну был старшим штурманом легендарного крейсера «Варяг». После Октября перейдёт на сторону большевиков, возглавив в ноябре 1917 года Морской генеральный штаб; потом будет командующим Морскими силами Республики. Его младший брат, Михаил Андреевич, присоединившись к адмиралу Колчаку, станет контр-адмиралом и командующим морскими силами на Тихом океане. Потом окажется в армии барона Врангеля и командующим русской эскадрой в тунисской Бизерте.

Генерал-лейтенант Пётр Семёнович Махров был последним начальником штаба Деникина, затем – представителем барона Врангеля при Пилсудском. Начальником же штаба у Михаила Фрунзе одно время состоял бывший царский генерал Николай Семёнович Махров, родной брат первого.[141]

Генерал‐майор российского Генштаба Юрий Николаевич Плющик-Плющевский служил в Добровольческой армии с самого начала. Войну закончил генерал-лейтенантом, умер в парижской эмиграции. Его же сводный брат, генерал‐майор Григорий Александрович Плющик-Плющевский, в 1918 году добровольно вступил в Красную армию.

И таких примеров – тысячи.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их…» (Мф 10:21).

Нет, отнюдь не за царя шли умирать солдаты и офицеры Белой гвардии. Они клали свои головы за поруганное большевиками Отечество, в котором, на их взгляд, беззаконие стало обыденностью. Расставаясь с Россией, они покидали не её, а Страну Советов – государство, где воронёный наган заменил закон, а благородное происхождение превратилось в безжалостный приговор.

Ну а красные – за что воевали они? Да всё за то же, о чём кричали французские жаки и жаны. За Свободу. За Равенство. За Братство. Именно это потом повторил тов. Ленин. Не соизволив, правда, рассказать, что Великая французская революция равняла всех… гильотиной. В России гильотины не было. Всех уравнивал пресловутый наган.

До Рубикона, до этой опасной черты, оставался лишь шаг, и в январе восемнадцатого этот роковой шаг был сделан…

Эх, яблочко,Да куда котишься?Ой, мамочка,Да замуж хочется —Не за Троцкого,Не за ЛенинаЗа донского казакаЗа Каледина…* * *

Но вернёмся к Азину.

Итак, глядя на молоденького начдива, Василий Иванович Шорин быстро понял: парнишка авантюрный и с хитрецой. Да и послужной список, если покопаться, окажется с явными огрехами. Ну а если расспросить как следует – например, с кем учился, да о командирах и сослуживцах, не говоря уж о тактике, стратегии и прочих премудростях, – глядишь, и расколется. Но Шорин ничего не предпринял, ограничившись исключительно воспитанием. Почему?

А причина такому поведению командарма-2, в общем-то, имелась, на мой взгляд, достаточно веская.

Азин оказался в нужное время в нужном месте. Революции и Гражданская война многое изменили. Мир поменялся, а с ним и правила. Как говорится, кто был никем – тот станет всем.

Внимательно изучив послужной список самого Василия Ивановича Шорина, в частности – его действия и проявленные в годы Русско‐японской и Первой мировой войн героизм, – не могу не признать, что с учётом высоких боевых наград (Георгиевского креста и Георгиевского оружия) полковник Русской Императорской армии Шорин являлся олицетворением русского офицера – грамотного, бесстрашного, рассудительного. Отнюдь не солдафоном с казарменными замашками. И в сердце его теплилось единственное – любовь к родному Отечеству.

А теперь вопрос: мог ли командарм-2, глядя на «партизана» Азина, разгадать в нём если и не авантюриста, то, по крайней мере, другого человека – не того, за кого он себя выдавал? Безусловно. Не побоюсь сказать больше: Шорин сразу всё понял. Ибо пробраться самозванцу в командную структуру практически невозможно! Именно для этого и существуют так называемое личное дело, послужной список, служебные характеристики, отметки об участии в боевых действиях и награждениях. Да много чего. И не так-то легко это сито обойти, даже если ты опытный писарь или штабной ухарь. Потому что есть ещё один важный фактор, который не заменить ничем: профессиональная компетентность. Зависящая, к слову, от уровня образования, выслуги и опыта.

Что же мы видим в случае с Азиным? Нечто схожее с событиями далёкой давности, когда вдруг из ниоткуда явился миру некий Лжедимитрий I, за маской которого прятался монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Один человек в двух исторических ипостасях – Отрепьева и Лжедимитрия I. Вот и Вольдемар Азиньш и начдив Владимир Азин – это одно и то же лицо.

Однако, как к подобному ни относись, такое называется одним нарицательным словом: самозванство. Но! Отрицательно-нарицательный уклон данного понятия в отношении нашего героя вряд ли подходит. Потому что всё это ничего не значит! Ничего. Ведь наш рассказ о начдиве Азине. Человеке, который сколачивал свою дивизию; который воевал и бесстрашно вёл в атаки бойцов; а ещё – проливал кровь, и не только врага, но и свою. Всё остальное – второстепенное, почти ненужное.

В 1964 году Свердловский областной суд по заявлению Областного краеведческого музея постарался расставить точки над «i». Подчеркну: всего лишь постарался. Ибо докапываться до сути уже не было особого смысла (достаточно сказать, что свидетелем на суде из руководящего состава 28‐й дивизии присутствовал лишь один человек – генерал‐майор А. Гундорин). Хотя было сделано главное – признание идентичности начдива Азина с его дореволюционным «миражом».

Нет, друг мой, читатель, я не оговорился. Начдива Азина помнили многие – в частности, сослуживцы, десятки и даже сотни человек. Знали его и в руководстве РККА. И даже Ленин. Зато из дореволюционной жизни этот человек был знаком лишь единицам, включая собственную семью. Героический начдив Азин затмил того Азина (Азиня? Азиньша?), который жил когда-то в Полоцке и Риге и ставший со временем неким «миражом».

А ещё, говорят, воевал в годы Первой мировой, да ещё чуть ли не в кавалерии. Уж слишком ухарски управлялся с лошадьми, а в седле сидел – одно загляденье! Впрочем, об этом ничего не было известно даже ближайшим родственникам. Так что – мираж.

* * *

Я внимательно перелистываю справочники по дореволюционному прошлому Полоцка. Ну а интересуют меня местные коннозаводчики, если, конечно, они в этой провинциальной глубинке имелись. Так вот – имелись. По переписи 1888 года – аж четыре частных хозяйства в губернии. Самое значимое из которых – графа Красинского, с его десятью жеребцами и сорока кобылами чистокровных английских и арабских скакунов. Серьёзное хозяйство. За которым, к слову, следовало и серьёзно приглядывать. А для пригляда требовались люди, не говоря уж о работниках на конюшнях. Так что пришлых людей у графа, надо думать, работало немало. Кто-то за приличное жалованье, а кто-то – просто батрачил.

Надеюсь, вы уже поняли, куда я клоню: а почему бы, будучи подростком, Азин, или как его называли в семье Волдеж, не мог добывать хлеб насущный, батрача в конюшнях у графа Красинского? Не отсюда ли его «казацкая» выправка и отменное умение держаться в седле? Я так увлёкся собственной версией, что, уверовав в неё окончательно, уже готовился поставить в данном вопросе жирную точку.

Однако я оказался неправ. Ошибку исправила… Ольга Мартиновна, сестра Азина.

Читаю письма из далёкого далека, написанные Ольгой Мартиновной в семидесятые годы ученикам Фастовецкой школы № 3. Их переслали мне из местного исторического музея.

И чем больше погружаюсь в чтение, тем интереснее становится: «…Мой бывший помощник по письмам и ответам всем деткам и ветеранам заслуженный учитель, тоже пенсионер… он учился в той же школе, у того же учителя, где учился мой брат Володя в Россонском р-не дер. Болбечено; учитель Кавецкий Карп Николаевич, он умер после 90 лет у нас в Полоцке. Я и учитель Клоков Степан Антонович хоронили сами. А после войны Клоков работал в школе № 8 им. Азина. Когда ещё было народное училище, там Володя был. Как хорошего ученика устроил его этот Кавецкий К. Н., он в книге Кондратьева давал о Володе свои воспоминания. Так вот, эта 8‐я школа в Полоцке была раньше городским училищем, куда его [брата] устроил Кавецкий, а туда принимали при царе только детей богатых родителей. В этой школе после 45 года стал зав. школой тов. Клоков».

О Кавецком Ольга Мартиновна рассказывала и писателю В. Ладухину, который даже переписывался с ним. В своей книге «Азин» Ладухин писал: «Азин рос развитым мальчиком. Его первый учитель, Карп Николаевич Кавецкий писал мне в 1965 году «Хорошо помню Владимира Азина, каким он был в Балбечино и в юношеские годы в Полоцке: смелым, порывистым, быстрым… Володя был чрезвычайно находчив в детском коллективе. Обладал характером, привлекавшим к нему ребят. …Такие ученики со всесторонними отличными способностями, как Володя Азин, встречались редко»…»[142]

Вот оно что, я не там искал. Вольдемар Азин никогда не был батраком! А всё потому, что, благодаря блестящей системе обучения в Российской империи, он был прекрасно образован.

На сей раз пришлось перелистывать справочники, которые могли бы подсказать что-либо относительно начального образования в дореволюционном Полоцке, в частности – в начале прошлого века. Как выяснилось, в этот самом Полоцке в те годы было много интересного. Например, к концу ХIХ века в городе функционировало четыре специальных учебных заведения: кадетский корпус, мужское духовное училище, учительская семинария, епархиальное женское училище, а также две церковно-приходские школы и народное училище. В 1904 году в Полоцке уже было 17 учебных заведений, в которых обучалось почти 2 000 человек при 110 учителях. Не город, а кладезь знаний!

Теперь о народном училище. Вообще, до революции их в городе было два, но нам интересно первое, в котором учился Азин (второе распахнуло двери значительно позднее, в 1908 году).

Итак, Полоцкое 1-е графа Витгенштейна высшее начальное училище было учреждено 12 сентября 1900 года, начав функционировать как 4-х классное 1-е городское училище, предоставляющее детям низших сословий элементарное (начальное) образование. С февраля 1907 года образование уже было преобразовано в 6-классное. Это учреждение занимало промежуточное положение между начальными и средними учреждениями просвещения. Так что наш Волдеж-Вольдемар, судя по всему, и закончил в стенах народного училища эти самые шесть классов.

В училище изучались закон Божий, русский и славянские языки, арифметика, геометрия, история, естествознание, география, физика, чистописание, черчение, рисование, пение и гимнастика. Упор делался на русский язык. В 3 и 4 классах были введены как необязательные предметы немецкий и французский языки. После рассмотрения специальной комиссией в августе 1901 года городские власти приобрели для училища дом Левина в центре города, на улице Верхне-Покровской, который представлял собой 2-этажное каменное здание и считался одним из лучших в городе. Училище выделялось сильными педагогическими кадрами. Туда было трудно попасть не только ученикам (в случае с Азиным ему помог учитель Кавецкий), но и преподавателям: штат на протяжении всех лет был полностью укомплектован.

Теперь – внимание: преподавателем французского и немецкого языков в народном училище в описываемые годы был учитель Полоцкого кадетского корпуса некто Г. Фабр, который за отдельную плату преподавал урок иностранного языка в 1‐м классе и два урока во 2‐м. Известно, что один урок, кроме упомянутых, он давал бесплатно, считая, что «чтение и произношение требует более частого повторения». Таким образом, маленький Вольдемар, проявив склонность к языкам, обучался у этого самого г-на Фабра и немецкому, и французскому. Вот откуда у Азина неплохое знание языков. И это – первое открытие.

Дальше – ещё интереснее. После окончания училища Вольдемар недолго пробыл дома, уехав в Ригу к дяде, где начинается его карьера счетовода-бухгалтера. Чем он занимался в Латвии помимо перебирания счётных костяшек, история умалчивает; хотя писатель В. Ладухин (возможно, слегка кривя душой) намекает на какие-то революционные связи. Возможно, так оно и было на самом деле, только нас интересует другое: к началу Первой мировой войны Азин уже не сопливый школяр – ему почти 19 лет. А он и в ус не дует; по крайней мере, кормить вшей в окопах точно не собирается. Вне всякого сомнения, помог дядюшка Индэн. Правда, до поры до времени.

Несмотря на то что сестра, Ольга Мартиновна, заявляла, что в 1914–1916 гг. семья почти ничего не знала о судьбе брата, вряд ли это так. Довоенная фотография Азина на свадьбе у двоюродной сестры в Риге (где он был шафером), позднее была подарена мужу этой самой сестры (скорее всего, прислана по почте). Интересна надпись на обороте этой фотографии: «На добрую память дорогому Петру Леонтьевичу г. Дайлидёнку от В.М. Азина. 16/I 16 года. До армии». Эта надпись говорит о многом. Во-первых, наш герой всё-таки имел сношения с родственниками, в том числе, если сравнивать с родной сестрой и родителями, даже не с самыми близкими. Во-вторых, дата: 16 января 1916 года. Ну и в-третьих: Азину уже полных двадцать лет, а его всё ещё не призвали в армию. Быть может, по состоянию здоровья. Но что там было со здоровьем на самом деле – история умалчивает. Думаю, об этом нам мог бы рассказать всё тот же заботливый дядюшка, который, как уверяют некоторые исследователи, выхлопотал племяннику «белый билет».

Тем временем в Полоцке в годы войны многое изменилось: размеренный образ жизни полностью нарушен широкомасштабным наступлением на фронте кайзеровских войск.

И ещё раз – внимание: с ноября 1915 по ноябрь 1916 года городское училище, в котором когда-то учился Вольдемар, переезжает в эвакуацию… в Новочеркасск, столицу войска Донского. Согласитесь, это уже горячо! У Азиных тесные отношения с Кавецким (который, кстати, сам в это время собирался идти на фронт), а у того связи с руководством городского училища, готовившегося к эвакуации в тыл. Устроить Вольдемара в этом заведении на какую-либо вспомогательную должность вряд ли было сложно. А уж если у парня на руках имелся «белый билет» – то и подавно. И вместо фронта тот уезжает в казацкие степи.

Вернувшись оттуда, Азин будто переродился, превратившись в «настоящего казака». Ни о каких «болезнях» он и слышать не хочет – на фронт, в кавалерию! На носу уже семнадцатый год, Февральская революция.

А ведь ещё на Рождество семнадцатого года никто даже не помышлял, что через какие-то считанные дни могучая Империя останется без Самодержца.

«…Приблизительно за месяц до Февральской революции, – писал Николай Бердяев, – у нас в доме сидели один меньшевик и один большевик, старые знакомые, и мы беседовали о том, когда возможна в России революция и свержение самодержавной монархии. Меньшевик сказал, что это возможно, вероятно, не раньше чем через 25 лет, а большевик сказал, что не раньше чем через 50 лет»[143].

Помните, что рассказывала сестра Азина: «…в конце 1916 года Володя вернулся. Хорошо помню, как вошёл он в дом. С ним был какой-то латыш. Оба грязные, оборванные… С трудом удалось узнать, что эти годы он был на фронте, в одной из кавалерийских частей».

Скорее всего, именно тогда, после возвращения из Новочеркасска, Азин и оказывается в армии. Грамотный и с хорошим почерком, 21-летний малый быстро находит своё «место в строю» – штабным писарем в инженерно-строительном батальоне, расквартированном в смоленской Сычёвке. Известно также, что в той же Сычёвке он находился на излечении в госпитале, где даже завёл роман с некой Нюрой. Ну а потом грамотный писарь оказывается в Псковском военно-инженерном управлении, которое в марте 1918-го прибывает в Вятку для расформирования.

Как видим, не было в дореволюционной жизни Азина никаких кавалерийских частей – лишь некий «кратковременный отпуск» среди донских казаков (если таковой, конечно, был). Если же говорить о рижском этапе жизни нашего героя, то следует обратить внимание, что в те годы в Риге уже был открыт шикарный ипподром. Мог ли юный Вольдемар брать уроки верховой езды у опытных наездников – сказать трудно. Хотя – почему бы и нет?

В любом случае, только после этого начинаются «этапы большого пути».

Ну и относительно фиктивного (и в этом не приходится сомневаться) послужного списка.

Можно смело говорить, что «липовый» послужной появился у Азина несколько позднее, уже в революционную (скорее, в послереволюционную) годину, после появления пресловутого Приказа № 1 и развала армии. Грамотный армейский писарь – не простой солдат Ваня, который ать-два, подай-принеси. При определённой наглости может и медальку какую себе выторговать. А кто понаглей и посмелей – запастись липовым послужным списком, мало ли? Всякое может быть, вдруг пригодится?

Но «всякое может быть» случилось наяву. Помогла «Великая Октябрьская», после которой всё перевернулось с ног на голову. Ведь в самом смелом сне Вольдемар Азин не мог представить, что революционная пена подбросит его столь высоко. Возглавить отряд в сотню-другую штыков – это, пожалуй, ещё куда ни шло. Быть может, на это и надеялся. По крайней мере, о дивизии даже не мечталось. Судьба сыграла с Азиным шутку – то ли добрую, то ли злую. А когда закрутилось, исправлять что-либо было слишком поздно.

Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Это про него, начдива Азина. Штабного писаря исчезнувшего в горниле войны инженерно-строительного батальона…

* * *

Созданная большевиками так называемая Красная гвардия с возложенными на неё задачами по отражению контрреволюционных сил не справлялась. Ещё немного, понимали в Кремле, и с Советской властью будет покончено. И тогда пришлось приступить к формированию профессиональной Красной армии.

Работа оказалась трудной и ответственной; причём в процессе создания новой армии стало понятно, что без старых кадров – офицеров царской закваски – тут не обойтись. Чапаевых, щорсов, ворошиловых и всякого рода «братишек» из матросской среды было навалом, а вот старших офицеров и генералов (не говоря уж о грамотных генштабистах!) поначалу сильно не хватало. Не то чтобы все ушли к белым на Дон – нет, – просто разбежались, напуганные беззаконными действиями новой власти. Поэтому – пришлось собирать; поначалу – буквально по крупицам. И офицеров, и генералов. Под личным контролем и бдительным оком тов. Троцкого. Так появились красные «военспецы».

Однако первые месяцы зыбкого противостояния вносили свои коррективы. Например, массовая измена красных командармов из состава этих самых военспецов. Командиры рангом пониже уходили к противнику уже не поодиночке, а целыми отрядами и даже полками! Как пример – ситуация на Восточном фронте, где к белым за короткое время один за другим перешли не только несколько командармов, но и сам командующий – Михаил Муравьёв.

Впрочем, винить было некого: ярыми сторонниками привлечения для строительства Красной армии бывших офицеров и генералов являлись председатель СНК В.И. Ленин и наркомвоен Л.Д. Троцкий (Сталин, к слову, был категорически против!). По сути, с их подачи всё и началось. Правда, оговаривалось, что за военспецами должен был осуществляться постоянный жёсткий контроль со стороны комиссаров, политорганов и особых отделов ВЧК, вплоть до применения системы заложничества по отношению к их семьям.

Вот, например, что говорилось в одной из телеграмм Троцкого члену Реввоенсовета Республики С. Аралову от 2 декабря 1918 г.:

«Еще в бытность вашу заведующим оперодом Наркомвоена мною отдан был приказ установить семейное положение командного состава из бывших офицеров и сообщить каждому под личную расписку, что его измена или предательство повлечет арест его семьи и что, следовательно, он сам берет на себя таким образом ответственность за судьбу своей семьи. С того времени произошел ряд фактов измены со стороны бывших офицеров, но ни в одном из этих случаев, насколько мне известно, семья предателя не была арестована, так как, по-видимому, регистрация бывших офицеров вовсе не была произведена. Такое небрежное отношение к важнейшей задаче совершенно недопустимо».

К чему всё это привело? Отвечу: массовое дезертирство командно-руководящего состава РККА аукнулось здравым протекционизмом. Если проще, то армейская кадровая политика постепенно снизошла до уровня догмы: брать лишь тех, кого хорошо знаем. То есть на командные должности начали ставить, исходя из принципа личной и партийной преданности. И если спросите: а как же с профессиональной компетентностью? – то ответ один: да, непременно с учётом оной, но как приложение к первому.

Теперь, что называется, на пальцах. В июле 1918 года командующим Восточным фронтом назначается бывший царский полковник Иоаким Вацетис, за плечами которого Николаевская академия Генерального штаба и боевой опыт участия в Русско‐японской и Первой мировой войнах. В 1917 году Вацетис был представлен на присвоение генеральского звания, но Октябрьский переворот свёл на нет мечту военачальника надеть парадные генеральские эполеты. Впрочем, это не помешало бывшему «латышскому стрелку» сначала возглавить фронт, а потом и Вооружённые силы Советской Республики.

И это при том, что некоторые старые генштабисты называли Вацетиса человеком, ничем особенным не выделявшимся из общей массы военспецов.

Вот, к слову, что о Вацетисе писал генерал-военспец А.Е. Снесарев:[144] «У него просто, он одет граждански, толстый, жирный. По акценту скорее напоминает чухну. Кругом него только латыши… русским духом не пахнет… Он ординарен до крайности, мысли его простоваты, разумны, если угодно, но и только. О русском народе он говорит с худо скрываемым презрением и повторяет, что ему нужна палка… Словом, ловкий инородец, взобравшийся наверх среди русского кладбища, ловко потрафивший власть имущим… В области Ген. Штаба в нем виден недоучка, а потому и дилетант, а еще более фантазер. На мой вопрос, сколько в Красной армии, он отвечает незнанием, но прибавляет, что к весне будет втрое больше, чем теперь… И этот неготовый, полуиспеченный специалист, вдобавок фантазер, стоит во главе всего дела. Какие же шансы?»

Скажем прямо: в пух и прах.

Более лестную характеристику Вацетису читаем у тов. Троцкого: «Вацетис был предприимчив, активен, находчив. Вацетис выдвинулся во время восстания левых эсеров. Под его руководством были установлены легкие орудия против штаба заговорщиков. После измены авантюриста Муравьева на востоке Вацетис заменил его. В противоположность другим военным академикам он не терялся в революционном хаосе, а жизнерадостно барахтался в нем, пуская пузыри, призывал, поощрял и отдавал приказы, даже когда не было надежды на их выполнение. В то время, как прочие «спецы» больше всего боялись переступить черту своих прав, Вацетис, наоборот, в минуты вдохновения издавал декреты, забывая о существовании Совнаркома и ВЦИКа…»[145]

Как бы то ни было, этот «полуиспеченный специалист» (по Снесареву) показал себя блестящим военным руководителем.

Перейдём к Василию Ивановичу Шорину.

После окончания Казанского пехотного юнкерского училища и Офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме в Русско‐японскую войну он был ротным; в Первую мировую – комбатом в 333‐м пехотном Глазовском полку. Кто не знает, напомню: ротный и комбат – «рабочие лошадки» любой войны; именно на них-то всё держится, они же первыми погибают в бою. Не избежал ранений и Шорин. Самое тяжёлое – в марте 1915 года в бою под Краснополем (в правый бок, печень и левую ногу).

С октября 1917 года Василий Иванович (уже полковник) служит командиром 102-го пехотного Вятского полка. После Октябрьского переворота солдатским советом был выбран начальником 26‐й пехотной дивизии. И это при том, что большинство его бывших товарищей по службе либо самостоятельно, либо с генералом Корниловым убыли на Дон. А Шорин остался.

В сентябре 1918-го, находясь на излечении в Вятке, Василий Иванович добровольно вступает в Красную армию и вскоре назначается командующим 2‐й армией Восточного фронта. Записывает его в штат РККА тов. Медведев, командующий Вятским укрепрайоном. Александр Медведев – вчерашний полковник Императорской армии; в Вятке он управляет действиями красных отрядов и полков.

А дальше внимательно приглядимся к цепочке Вацетис-Шорин-Медведев-Азин. Что объединяло этих людей? Для нас, живущих столетие спустя, это некий ребус в виде перебирания кубика Рубика с закрытыми глазами. Но это только на первый взгляд. На самом деле всё находит логическое объяснение, если взглянуть в те самые послужные списки наших героев, скажем, Вацетиса и Шорина (уж, извините, пришлось заглянуть). Так вот, этих офицеров царской закваски ещё до описываемых событий объединял 102‐й пехотный Вятский полк. Именно там Иоаким Вацетис, будучи подполковником, с 1912 года служил комбатом; полковник Василий Шорин – недолгое время был командиром полка. Правда, служили они в разное время. Но это ничего не значит: Вацетис и Шорин – однополчане. А это немало. Кроме того, Вацетис не мог не знать, что Шорин был женат на его землячке – дочери почётного гражданина города Риги Екатерине Владимировне Янсен, с которой воспитывал двух приёмных детей – Владимира и Анну.

Напомню, в первых числах августа 1918 года в губернской Вятке был создан Военный совет Вятского укрепленного района. 21 августа туда прибывает бывший царский офицер Александр Александрович Медведев, назначенный начальником этого самого укрепрайона.

Вскоре после Февральской революции 1917 года Медведев вступил в партию большевиков; когда начнут формироваться отряды РККА, запишется в Красную армию одним из первых.

Медведева на столь высокую должность поставит Михаил Кедров, хорошо его знавший и доверявший соратнику. Через Кедрова же Александр Медведев познакомится с Председателем Совнаркома тов. Лениным.

Однако не в меру горячий, резкий и подозрительный, Александр Александрович, возглавив Вятский укрепрайон, не только конфликтует с местным губисполкомом, не желавшим делиться властью, но ставит вопрос ребром: либо он, либо – они!

Закончится тем, что Медведева отстранят и отправят формировать из разрозненных красных отрядов стрелковую дивизию.

Нам же Медведев интересен вот чем.

Именно Александр Медведев в сентябре 1918-го запишет Василия Шорина в ряды РККА. (Сам Медведев позднее возглавит Вятскую Особую дивизию.) А Вацетис – утвердит бывшего царского полковника Шорина на должность командарма-2. Почему? Потому что свой. Надёжный и проверенный. В Шорине были уверены и Медведев, и Гусев. Но, главное, Вацетис, в преданности которого не сомневался не только Троцкий, но и Ленин.

Всё по-честному: брать лишь тех, кого хорошо знаем, исходя из принципа личной и партийной преданности.

«Революции и гражданские войны имели одну особенность, – писал военный историк Н. С. Черушев. – Они могли стремительно вознести того или иного человека на невиданные ранее высоты власти, давая ему на какое-то время огромные властные полномочия. И так же быстро его спустить с высот Олимпа, развенчивая ореол бывшего вождя, властителя дум, вчерашнего всеобщего любимца. Довольно часто этот спуск с заоблачных высот заканчивался физической смертью. Как правило, такое случалось с людьми авантюрного склада, сумевшими на гребне волны событий заполучить важный пост»[146].

Впрочем, из нашей «цепочки» мы и словом не обмолвились о тов. Азине. Спрашивается, а он-то с какого боку-припёку к Вацетису и прочим большевикам?

Так вот, оказывается, совсем не с боку и не с припёку: у Азина были тесные и товарищеские отношения с… Александром Медведевым. Да-да, с тем самым командующим Вятским укрепрайоном. Хотя, на первый взгляд, что в этом плохого: приехал латыш в Вятку, сошёлся с неким военным, который ко всему прочему оказался большим начальником, а тот посоветовал вступить в партию. Логично? Вполне. Если бы не одно «но»: Медведев хорошо знал Азина ещё до описываемых событий. Внимание: их объединяло дореволюционное прошлое! Медведев – единственный из боевых соратников начдива Азина, кто знал его ещё по Риге.

Сам Медведев вспоминал: «Азина я знал ещё с 1915 года, когда мы встречались с ним в Риге, в кафе Ша Нуар. Тогда он был офицер казачьих войск, с лампасами на брюках, а я в защитных погонах офицера Новоладожского полка, 109 дивизии 43 армейского корпуса 12 армии Северного фронта. Азин каждые четыре месяца приезжал из Двинска, чтобы отдохнуть от боёв. Это был свой в доску парень, очень подвижный и разумный. Бывали мы с ним в театрах Риги. Я знал умного, блестящего офицера казачьих войск – настоящего боевого героя, а не какого-то выдуманного полоцкого самородка, выходца из чиновников-обывателей, укрывавшегося от мобилизации»[147].

Следует заметить, Рига в 1915 году – прифронтовой город. После того как летом немцам удалось захватить Тукумс, Добеле и Бауску, а 2 августа войти в Елгаву, стало понятно, что враг практически вплотную приблизился к рижским крепостным стенам. От каких боёв «отдыхал» «офицер казачьих войск, с лампасами на брюках», приезжая туда «из Двинска», сказать несложно: то была сказка для несведущих, придуманная самим Азиным. Он не воевал, а периодически наезжал из Риги домой. Уже тогда, в 1915 году, Вольдемар был одержим казачеством, всеми фибрами души мечтая стать «настоящим казаком». И стал им! Правда, пока в своих фантазиях. Ничего удивительного, что осенью того же года он убудет с родным Полоцким народным училищем в эвакуацию в Новочеркасск – поближе к мечте.

Ну а боевой офицер Медведев запомнит этого лихого «казачка», и когда судьба их снова столкнёт, что называется, лбами, непременно замолвит словечко. Перед кем? Да перед тем же тов. Шориным, например, у которого на примете и без этого латыша было немало оборотистых хлопцев – тот же Саня Чеверёв, который и командовал не хуже, и был более покладист.

Когда комфронта Вацетиса Троцкий с подачи Владимира Ильича поставит возглавить Вооружённые силы Республики, на своё место «латышский стрелок» порекомендует опять-таки «своего человека» – того, кого хорошо знал, исходя из принципа личной и партийной преданности: тов. С. Каменева. Их обоих в начале 1900-х свели стены Николаевской академии Генерального штаба: Каменев выпустился из оной в 1907 году, Вацетис – в 1909‐м. Однокашники.

В вопросе же утверждения Азина начальником дивизии у командарма-2 Шорина сомнения, конечно, имелись, причём немалые. Лихой ухарь и партизан – вот весь Азин августа 1918 года. А далее из «казачка» следовало лепить настоящего командира – то есть военачальника. Удастся ли, – сомневался Шорин, – не подведёт ли? Но, как уверял командарма его однокашник Медведев, не подведёт! Ведь он (Азин) ещё с рижских времён был «своим в доску парнем»!

Своим – так своим. Как говорится, поживём – увидим. Главное – свой. Да ещё – новый член партии. Война всё рассудит.

Как видим, у каждого имелся надёжный покровитель: у Главкома Вацетиса – Ленин и Троцкий; у комфронта Каменева и командарма Шорина – Иоаким Вацетис; он же, Вацетис, стоял за спиной тов. Медведева. Последний курировал деятельность тов. Азина. По крайней мере, на первых порах.

Так что, отвечая на вопрос: не замечал ли командарм Шорин за своим подчинённым Азиным «нечто этакое»? – ответ один: и замечал, и сомневался. Но знал и другое: Азин – свой. А боевой опыт – дело наживное. Если, конечно, подчинённый не конченый негодяй и трус по природе.

Но время показало: Азин не был ни трусом, ни слабаком. А ещё – преданным Советской власти коммунистом. Уважаемым, к слову, своими бойцами, готовыми идти за бесстрашным командиром в огонь и воду. Всё это вкупе делало Азина блестящим начдивом.

* * *

Всё, что касается финансов, всегда секрет.

Помните, рассказывая о золотом запасе, вывезенном Каппелем из Казани, я как бы мимоходом отметил, что красные защитники города, с трудом разыскав четыре грузовика, в большой спешке едва-едва успели часть сокровищ спасти. Как уверял впоследствии бывший управляющий Казанским банком Пётр Марьин, «около 200 ящиков золота в монете на сумму 12 миллионов рублей…»

И куда, спрашивается, делось золото? Оказывается, это была целая операция!

После того как чехословаки овладели господствующей над Казанью высоткой Верхнего Услона и открыли оттуда по волжским пристаням и железнодорожным путям артиллерийский огонь, стало понятно, что путь на Нижний Новгород по Волге закрыт. «Комиссар по выполнению поручения Совнаркома особой важности» тов. Наконечный, наделённый Лениным «чрезвычайными полномочиями», был в отчаянии! Те же эмоции испытывали «помощник комиссара» тов. Измайлов и комендант Андрушкевич. В головах «уполномоченных» вертелась одна навязчивая мысль, связанная со скорым расстрелом из чекистского маузера в безвестном подвале.

Именно эта мысль и подтолкнула Сергея Измайлова предложить сотоварищам вывезти (хотя бы часть!) золота на автомобилях по единственной дороге на Арск. После доклада Вацетису последний план одобрил, приказав выделить транспорт и охрану в лице пятнадцати латышских стрелков с пулеметом. Лишь поздним вечером 5-го августа Измайлов с четырьмя грузовиками прибыл в банк (сам «помощник» ехал на легковом авто). Осталось последнее – загрузить машины и…

Однако в банке непрошенным гостям оказались не рады; мало того, руководство банка, под ружьём которого находилось до 40 стрелков охраны, попыталось прибывших арестовать. Но тут уже встрепенулись латыши: заклацав затворами, они быстро привели охранников в чувство.

Показав ленинский мандат, Измайлов потребовал погрузить в три автомобиля 4,8 тонн золота, а в четвертый – мешки с бумажными денежными знаками. Уже далеко за полночь акты на груз и необходимые расписки были выданы, автомобили – загружены. Об истинном количестве груза история до сих пор умалчивает: в любом случае, если верить поздним воспоминаниям очевидцев, загрузили не менее 100 ящиков с золотом плюс полсотни мешков с ассигнациями. Ближе к пяти часам утра 6 августа, «оставив остаток кредитных билетов на ответственности представителей Совдепа, мы уехали на пяти автомобилях с 16 стрелками и 2 пулеметами в сопровождении 6 человек банковских служащих», – уточнит тов. Измайлов во время расследования в сентябре 1918 года.

И всё же нестыковка налицо: 200 ящиков и «не менее 100» – вещи разные. А всё потому, что спасённое красными золото увозилось двумя партиями. Одна (большая) партия была транспортирована в Вятские Поляны[148]. А другую часть драгоценностей в кожаных мешках латышские стрелки пулемётного взвода под командованием Я. Берзиня под огнём противника вывезли на двух пароконных повозках на пристань, где, погрузив на пароход, отправили вверх по реке.

Посуху же «груз» также повезли подальше от Казани и белых; в данном случае – на северо-восток, в сторону городка Арска, в 65 километрах от губернского центра. Прибыли. Отчитались. Позвонили кому следует, в том числе – товарищу Марьину в Казань. Но в Арске тревожно: никакой сильной власти. Как вспоминал тов. Измайлов, «…комиссары все уехали, приданная воинская охрана почти вся разбежалась… на постах оставалась лишь банковская охрана…»

Судя по всему, вывозить драгоценности дальше Арска в первоначальные планы красных не входило. Однако ситуация на месте показала, что обстановка там аховая, население охвачено паникой. Везти золото по Сибирскому тракту до Малмыжа – было бы опрометчиво: там зашевелились степановцы.

Почему, кстати, груз» повезли именно в Арск, а не, скажем, в Сосновку или затерявшуюся в татарских дебрях какую-нибудь Еловку? Уж там точно никто бы ничего не нашёл. Но в том-то и дело, что задачей большевиков было груз именно эвакуировать. В отличие от Сосновки, Арск – на железной дороге; и это – определяющий фактор. Золото следовало не спрятать, а срочно вывезти подальше от противника. А уж где оставить – место найдётся, Россия большая. Тащить ящики за сто кэмэ на машинах по разбитой дороге да с ненадёжным населением – подвергнуть риску всю операцию. Тем более что под носом «железка». Ящики с мешками перегружают в вагоны – и в путь!

Впрочем, далеко не повезли, остановившись на станции Вятские Поляны. В селе формируются красные отряды, а степановцами и не пахнет. Но, главное, рядом со станцией – река! А где река – там пароходы. Вятские Поляны – важный железнодорожный и речной узел. Поэтому здесь всё проще: вагоны в тупик, по периметру усиленная охрана и ожидание дальнейших распоряжений.

Некоторые исследователи ошибочно считают, что золото из Вятских Полян поездом через Котельнич отправили в Москву. Сомневаюсь. И вот почему: путь на Вятку и Котельнич – через Ижевск, по крайней мере, сейчас. А там к тому времени уже было сильно неспокойно: эсеровский мятеж превратил город в бурлящий котёл. Им бы ещё деньжат из казанских хранилищ – и тогда бы жизнь вообще удалась!

Но дело даже не в этом: в 1918‐м железнодорожной ветки от Ижевска до Балезино и дальше, на Глазов и Вятку, просто не существовало – её построят значительно позднее. Ижевск долгое время был тупиком. Везти ценный груз в Москву или Нижний через Урал – абсурд: там чехарда, всюду противник. Другое дело, если из Вятских Полян вверх по реке на пароходе до Вятки и дальше на Котельнич. Тогда – да, вполне реально. Тем более что секретная операция в Вятских Полянах наверняка осуществлялась под жесточайшим контролем доблестных сотрудников ЧК. Так что ижевцам – кукиш!

* * *

Самое интересное, что всё вышеизложенное – лишь часть, не побоюсь сказать – эпопеи, связанной с злосчастным «казанским золотом». А всё потому, что в августе 1918 года золотой запас, накапливавшийся Российской империей столетиями, с началом боевых действий под Казанью разворовывался мешками и ящиками. А если говорить точнее – пудами и центнерами! И вывезенные красными ценности – лишь капля в море. Потому что, как уверяют некоторые исследователи, свою долю уже тогда, в Казани, получили «верные братушки» и союзники Комуча – белочехи.

Впрочем, всё по порядку. Но для этого предлагаю вернуться к боевой операции тов. Азина в районе Высокой Горы, что в 27 километрах к северо-востоку от Казани.

Судя по телеграмме, отправленной командиром красного отряда в Сарапул на имя командарма-2 Блохина и в Вятские Поляны, азинцы взяли село Высокая Гора 20 августа («Высокие Горы, село и станция, заняты нами сегодня ночью»). Но уже 22 числа ударные батальоны противника, прорвав фронт, под прикрытием броневиков неожиданно и быстро выдвинулись к Высокой Горе, и красным пришлось с большим трудом раз за разом отбивать так называемые «вальные» (наступали вал за валом) атаки противника. Лишь благодаря плотному артиллерийскому огню из нескольких орудий одновременно (в том числе – прямой наводкой) натиск белогвардейцев удалось ослабить. Тем не менее, будто не замечая больших потерь среди личного состава и пушечной картечи, наступавшие ещё какое-то время продолжали лезть напролом. Теряя убитых и раненых, белые, напоровшись на активное сопротивление, по сути, топтались на месте. И так – три дня.

Теперь – о другом. Атаки и контратаки во время боевых действий – дело, безусловно, чрезвычайно эффективное; особенно, если большие потери оправданы достижением поставленной цели – например, захват стратегически важного опорного пункта, города и даже господствующей высоты.

Но что из себя представляла Высокая Гора в казанской операции? Не удивляйтесь: ничего. Или – практически ничего. Это – если говорить о населённом пункте. Потому что главная угроза для каппелевцев с тыла исходила от отряда тов. Азина, наступавшего со стороны Сибирского тракта. А вот наступай азинцы по Мамадышскому или Алатскому трактам, до Высокой Горы всем не было бы никакого дела. И в этом как раз и заключается «изюминка» вопроса. Потому что, как уверяют казанские исследователи, село Высокая Гора в те дни интересовала белогвардейцев не меньше, чем азинский отряд. Так в чём же дело?

А дело в том, что у белочехов, рвавшихся к селу, как оказалось, имелся собственный интерес овладеть и станцией, и селом Высокая Гора. И это при том, что дальше этого населённого пункта на север и северо-восток не было ни одного мало‐мальски значимого населённого пункта, ни богатых продовольственных или имущественных складов, а также никаких союзников. Ничего. Вплоть до реки Вятки – только буераки, леса и болота, среди которых при большом везении можно было набрести на захудалую деревушку, в лучшем случае – село. Ну да, в Вятской губернии шныряют банды каких-то степановцев. Но вряд ли из-за них под Высокой Горой стоило людей под красные пулемёты бросать.

Как видим, не стоило. Потому как чехи дрались не за бородатых русских «степановцев», а за нечто более стоящее для них самих, любимых. Ибо чехословаки погибали в бою… за золото. Но при чём здесь, спросите, Высокая Гора? Оказывается, это село имело к данному вопросу самое непосредственное отношение.

О «золоте легионеров» впервые заговорили через одиннадцать лет после тех событий, то есть в 1929 году. Именно тогда в славном городе Казани появляются представители некой международной кладоискательской экспедиции, намеревавшиеся «что-то поискать» в окрестностях Высокой Горы. Потом появилась информация о кладе, которую представителям французского банка «Люберзак и К°» (финансировавшего экспедицию) предоставил какой-то поляк. Как выяснилось, брат Вячеслава Ветеско (так звали поляка) по имени Константин в составе сводного отряда легионеров принимал участие в захоронении под Казанью части российского золотого запаса. И, со слов этого самого Ветеско, его брат – единственный из легионеров, который, будучи тяжелораненым, выжил после ожесточённого боя с красными, произошедшего в двадцатых числах августа 1918 года.

Однако, несмотря на то что кладоискательская экспедиция, спонсируемая французами, работала, что называется, денно и нощно, никакого клада в самом селе и вокруг него найдено не было. Ни клада, ни даже его следов! Позднее к поискам присоединятся отечественные кладоискатели – но тоже тщетно.

Современных же исследователей заинтересовало следующее. Во-первых, согласно ведомости «О наличии и движении золота особой кладовой Казанского Отделения Государственного Банка» за август 1918 года, хранилище Казанского банка к 20 августа уже оказалось пустым. А во-вторых, бесследно исчезли некоторые банковские служащие, участвовавшие в работах по эвакуации ценностей в последнюю очередь. Некто Кесарев, Кимбор и Козлов, будучи назначенными в «командировку по эвакуации золота в Самару», как выяснилось, никуда на пароходе не убывали.

Так вот, кладоискатели не исключают, что золото было некой заранее обговоренной долей легионеров за их участие в захвате золотого запаса. А банковские служащие вошли с легионерами в некий преступный сговор. Например, до сих пор неизвестно, по какой причине в октябре 1918 года застрелился командовавший в Казани чешскими и словацкими легионерами Йозеф Йиржи Швец. Самоубийца оставил посмертное письмо: «Я не могу пережить этот позор, который покрыл нашу армию. Всё лучшее в нас, наша честь, уничтожено». О чём это он? Неужели у чеха не выдержали нервы при виде того, как его соотечественники постепенно превращались в России в банду отпетых мерзавцев и мародёров?

Впрочем, нынешних кладоискателей морально-нравственный облик «братушек» из белогвардейского легиона мало интересует; гораздо больше – куда они могли спрятать неучтённое золото? Поэтому поиск этот продолжается по сей день.

* * *

Хотя, если взглянуть на данный вопрос с другой стороны, то, возможно, и не стоило бы поисковыми лопатами перекапывать кубометры татарского глинозёма. Золота в нём всё равно нет. А если когда-то и лежало, то от силы – несколько дней.

Попробуем разобраться.

Любая история (пусть даже версия) лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она выдерживает испытание критикой. И на сей раз, уважаемый читатель, позволь ненадолго оказаться в роли этого самого критика твоему покорному слуге. То бишь – автору, который сильно сомневается во всей этой истории.

А начну с того, что даже локальный бой чреват появлением так называемых безвозвратных и санитарных потерь – то есть убитых и раненых; причём последних обычно в разы больше. Как правило, раза в два-три. И это советую хорошо запомнить.

Казанские исследователи не перестают верить старой истории о том, как солдаты сводного отряда Комуча, загнав тяжёлые, гружёные золотом автомобили в непроходимые лесные кущи, спрятали там драгоценный груз (ту самую мзду чехам за оказанные услуги по захвату золотого запаса) и уже по возвращении порожняка столкнулись с красным отрядом тов. Азина. После чего завязался бой, в результате которого почти все легионеры погибли.

И мы в это даже поверим. Не поверим в другое: в то, что боестолкновение закончилось полным уничтожением грузового конвоя (не считая случайно выжившего тяжелораненого Константина Ветеско). Наверняка были и прочие раненые и даже сдавшиеся в плен. Бой есть бой, тут свои законы. В этом как раз и заключается несоответствие выдвигаемой нынешними исследователями-кладоискателями версии о наличии где-то в районе Высокой Горы богатого клада, спрятанного легионерами. Клада нет. Он не состоялся.

А всё потому, что в результате боестолкновения белочехов с азинцами в августе 1918 года имели место как минимум два фактора: трофейный транспорт и пленные. Нынешние кладоискатели считают, что красным достались порожние грузовики, разгрузившиеся незадолго до этого где-то в дремучем лесу и возвращавшиеся обратно в Казань.

Пусть порожняк, согласимся. Но только не грузовики, а… броневики. Время на доказательство терять не будем, просто в очередной раз прочтём отрывок из донесения командарма-2 Блохина комфронта от 29 августа 1918 года: «…главные операции направлены и поныне против Казани, где ведутся успешные бои и наши части продвигаются вперед от Высокой Горы, причем мы успели захватить у противника 2 броневика, 5 пулеметов и одно тяжелое орудие с 500 снарядами».

Как видим, о грузовиках – ни слова. Зато в качестве трофеев командарм-2 указывает броневики, пулемёты и даже тяжёлое орудие. Правда, в донесении ничего не сказано о пленных. Но это не повод уверять, что их не было вовсе. Ведь где раненые – там и пленные. Аксиома войны. Броневик, к слову, для того и создан, чтобы находившиеся в нём бойцы были хорошо защищены, следовательно, как можно дольше оставались живыми и невредимыми. И пусть, что грузоподъёмность его меньше грузовика – главное, что, судя по всему, вместимость также сыграла свою роль.

Да, кстати, о каком количестве сокровищ идёт речь?

Сложно сказать. Французский банк «Р. де Люберзак и К°», ещё в 1928 году начавший судебную тяжбу с СССР, требовал вернуть 51 ящик с 338 слитками золота (около 2,5 тонн) на сумму почти в 3,3 миллиона рублей. По договору же, составленному в сентябре 1929 года в Париже между управляющим французским банком Александром Буженером и специальным представителем Госбанка СССР Акимом Николаевым, капиталисты ничуть не сомневались, что им удастся обнаружить в России «клад, состоящий из ценностей золота в слитках и монетах, платины и других драгоценных предметов, закрытых (вложенных) в ящиках и других формах упаковки, приблизительно 400, общей стоимостью, доходящей до восемнадцати миллионов долларов США…»

Если рассуждать более предметно, то вес одного стандартного банковского ящика с золотом составлял около 51 кг. И если этих ящиков, как уверяли французы, было «приблизительно 400», следовательно, 18–20 тонн драгоценного металла куда-то подевалось. А если данное количество груза потребовалось бы перевезти, понадобилось бы не менее десятка-полтора двухтонных грузовиков. Вряд ли такое количество грузовиков могло остаться незамеченным в случае встречи с отрядом красных. Тем не менее их никто не видел.

И знаете – почему? Потому что грузовиков не было. А были броневики, как минимум – два, отмеченных в донесении. Могли быть ещё и гужевые обозы, гружёные этими самыми ящиками. Ведь ящиков было не четыре сотни, а в восемь раз меньше: ведь сводный отряд солдат Комуча, судя по всему, перевозил лишь украденные ящики, принадлежавшие частному Русско-Азиатскому банку, в количестве 51.

Что стало с остальным похищенным легионерами золотом? Всё просто: они его забрали с собой. Мало того, чехословакам удалось вывезти эти самые ящики на родину. Как переправляли, спросите? Как придётся: неучтёнными транспортными рейсами, «левыми» вагонами и пр. Вот и вся арифметика.

Продолжая разговор о бое под Высокой Горой, не приходится сомневаться, что в ходе боестолкновения со стороны белых были как раненые, так и пленные. Последние – всегда обуза для победителей, если, конечно, их не использовать для тяжёлых работ, а также… в качестве информаторов. В данном случае информация для красных явилась важной составляющей частью всей боевой операции. Поэтому пленных следовало хорошенько допросить, что тов. Азин, надо думать, и сделал. Причём, зная характер нашего латыша, развязывать языки он умел мастерски. А потому о трофейном транспорте быстренько узнал всю подноготную: кто и куда посылал, зачем, характер груза, место разгрузки и пр. И не приходится сомневаться, что в ответ красный командир получил вполне исчерпывающие ответы на эти простенькие, на первый взгляд, вопросы. Ведь цена ответа на передовой обычно стоит жизни. Нет, не тех, кто посылал бедолаг «на дело», а собственной – значит, единственной. Рассказал – живёшь дальше; если нет – то и нет. Опять же – аксиома войны.

Теперь, надеюсь, вы уже догадались, о чём я так долго распинался: там, у Высокой Горы, командиру красного отряда тов. Азину неожиданно улыбнулась военная удача – им был захвачен «стратегический груз» на многие миллионы. Кто-то может возразить: а почему о нём ни в одном из сохранившихся донесений ни слова, ни полслова? Соглашусь: ничегошеньки! Но, с другой стороны, ведь деньги любят тишину – что трубить-то об этом? Ведь мало захватить трофей – его ещё сохранить надобно. Достаточно того, что в течение нескольких дней белогвардейцы от азинского отряда едва не оставили мокрого места. И, если бы не пушки с пулемётами, кто знает, чем бы всё закончилось. Глядишь, и истребили бы весь отряд, не оставив в живых даже последнего писаря.

Впрочем, вне всякого сомнения, Владимир Михайлович, то бишь Вольдемар Мартинович, всё-таки сумел оповестить своё военное руководство о том, что отбил у белых дорогие трофеи.

Как вам, например, следующая выдержка из телеграммы Азина от 21 августа:

«Командарму-2 Блохину.

Из Арска.

Перешли к активным действиям. Необходим резерв. Ставлю вопрос быть или не быть. Вопрос жизни и смерти… Телеграфируйте, есть ли возможность выслать резерв с таким расчетом, чтобы к восемнадцати-двадцати часам сегодня прибыло хотя бы пятьсот-семьсот штыков. Направлять… на станцию Высокая Гора безостановочно. Виды прекрасные, маневры, сводки, шпионаж. Много дел…

Азин»[149].

Предпоследние строки азинской телеграммы (выделены мною курсивом) могут навести на мысль о некоем кодовом сообщении: всё, мол, идёт хорошо, трофеи прекрасные, приходится маневрировать и держать в секрете из-за случаев шпионажа, читайте сводки…

Резюмируя вышесказанное, приходим к выводу, что ожесточённые бои в августе 1918 года легионеров с азинцами в районе Высокой Горы имели не столько стратегическое, сколько территориальное значение: белым важно было отбить территорию, на которой было спрятано золото. Мало того, именно кладоискатели навели автора этих строк на мысль, что в тех боях Азину удалось не только отбить у противника богатые трофеи, но и, удержав позиции, сохранить захваченные сокровища. Причём о них (сокровищах), судя по всему, знала лишь небольшая группа людей из окружения командира, так как огласка могла серьёзно навредить всему делу.

Ничего удивительного, что после случившегося, а также триумфального участия азинского отряда в штурме Казани, тов. Азин практически автоматически становится командиром Арской группы войск; когда же в результате реорганизации встал вопрос о назначении одного из командиров начальником вновь созданной дивизии, его кандидатура пришлась как нельзя кстати. Об Азине уже знали – и не только во 2‐й армии и фронтовое начальство. «Казака Азина» расхваливал сам тов. Троцкий, его имя было знакомо даже Ленину. Этот «самородок революции» показал себя преданным сыном Советской власти и блестящим военным руководителем.

Ну а тов. Троцкий, как известно, никогда не забывал личной преданности своих подчинённых. Когда кругом все свои, война приобретает победоносные очертания…

В наши дни писк металлоискателей, удары кирок и шелест лопат вокруг Казани и Высокой Горы продолжаются. Хочется пожелать «джентльменам удачи» стальных нервов и крепости духа. А если вдруг попадётся какая-нибудь тяжеленная гиря – пилите, друзья, пилите! Кто знает, а вдруг она золотая?..

Мы же, дорогой читатель, двигаемся дальше.

А дальше в Вятские Поляны прибывает вполне надёжный товарищ, коммунист и командир небольшого отряда преданных бойцов тов. Азин. Говоря словами тов. Медведева, «свой в доску парень». На месте к нему подтягивается ещё несколько красных отрядов. После того как азинцы после недолгого похода на Казань победителями вернутся обратно, там в их отсутствие уже будет сформировано мощное ядро штаба 2‐й армии – Шорин, Гусев, Штернберг.

Теперь представьте, что на месте «своего» оказался бы какой-нибудь «чужак» – скажем, сбежавшие командармы Мячин или Харченко, а то и комфронта Муравьёв. И как? Да никак: и этот «стратегический груз», оказавшись у противника, приказал бы долго жить.

На войне – как на войне: либо свой, либо – чужой. Серьёзное дело ошибок не прощает.

* * *

Погружаясь в сводки и донесения, пока ещё врид заместителя командарма-2 Шорин сильно нервничал. Задуматься же было над чем.

Уже который месяц тов. Троцкий требовал от красных командиров решительных мер по борьбе с «партизанщиной». Царская армия канула в Лету; уже с января 1918 года формируется РККА, но, считай, до летних боёв с чехословаками Рабоче-Крестьянская была по большей части на бумаге. Пагубные принципы добровольного набора и выборности командиров привели к тому, что командные кадры оскудели, а боевые части раз за разом оказывались неподконтрольны центральной власти; о высокой боеготовности личного состава оставалось только мечтать.

В разное время командирами красных партизан были Щорс и Пархоменко, Чапаев и Миронов; с этого же начинали Будённый и Думенко. Партизанщина, с её внезапностью атак и быстротой пополнения личного состава, была хороша во время боевых операций; зато у командования она вызывала опасения в другом – например, в том, что бойцы-партизаны в большинстве своём были спаяны не коммунистической идеей и даже не преданностью далёким кремлёвским начальникам где-то там за тысячу вёрст: все они почитали лишь одного человека – своего командира.

Скажем, надоело бравому начдиву подчиняться военспецу-командарму, бывшему царскому офицеру («контре недобитой»!), скомандовал: «Марш‐марш – вперёд!» – и, оголив шашки, бравые конники изрубят в капусту вчерашних большевистских соратников и комиссаров в кожаных тужурках, а потом и вовсе уйдут в южные степи – к белым.

К слову, лишь чудом избежал расстрела склонный к «партизанщине» начдив-25 Василий Чапаев. По той же причине осенью 1918-го были расстреляны командующий Таманской армией Иван Матвеев и командующий Северо-Кавказским фронтом Иван Сорокин. Плохо закончили Николай Щорс и его командир Таращанского полка, лихой «батька» Василий Боженко, внезапно умерший в Житомире и тоже предпочитавший в бою доверять собственной интуиции, а не комиссарским указаниям. Незадолго до таинственной смерти Боженко случилась ещё одна – комполка Черняка. «Щорсовец» Тимофей Черняк командовал Новгород-Северским полком, находившимся, по сути, в тылу; был застрелен при весьма загадочных обстоятельствах.

Или взять того же атамана Никифора Григорьева. Поначалу зарекомендовал себя вполне благонадёжным красным командиром, потом переметнулся к Петлюре; затем, окончательно разобидившись на «самостийника», подружился с «зелёными», от которых ускакал к батьке Махно. Нестор свет Иванович, всегда отличавшийся некой «нервенностью», взял да и пристрелил красно-[150]жовто-блакитно-зелёного союзничка.

Итак, измена на измене! Если какой лихой батька-атаман с утра с красными – не факт, что к вечеру не начнёт вешать комиссаров на первом попавшемся столбе, а попутно и золотопогонников. Вот такие реалии Гражданской войны, с которыми следовало считаться и красным, и белым.

* * *

Приказ командованию 2 армии об овладении Сарапулом и наступлении на Екатеринбург.

№ 0830 г. Арзамас

19 сентября 1918 г.

Приказываю вам, поручив руководство операциями на р. Вятке одному опытному человеку, экстренно собрать все возможные силы и немедленно двинуться с ними на Сарапул для овладения последним. По овладении Сарапулом решительно двинуться дальше на восток по линии железной дороги Сарапул-Екатеринбург для удара в тыл противнику, ведущему здесь серьезное наступление на Пермь. Имейте в виду, что от быстроты и решительности ваших действий зависит размер нашего общего успеха на всем фронте. Не обращайте внимание на ижевско-воткинский район – там пусть дейсётвуют те отряды, которые уже туда были назначены.

Главком

Член Реввоенсовета Данишевский

Начштафронта Майгур[151].

Обстановка на фронте менялась на глазах. 17 сентября Реввоенсовет шлёт Азину новый приказ: сформировать Вторую сводную дивизию. (Первая сводная под командованием Максимова уже вела бои на Каме.)

Через несколько дней азинская Сводная дивизия (1‐й сводный пехотный полк (3 батальона, 4 орудия), 1‐й Смоленский полк (3 батальона, 4 орудия), 3‐й сводный пехотный полк (2 батальона), 1‐й кавалерийский полк (3 сотни), взвод гаубичной артиллерии (2 гаубицы), боевой пароход «Пронзительный» с одним орудием) отправляется к устью реки Вятки и берёт Мамадыш. Это позволило азинцам закрепиться в сторону Чистополя и Елабуги, а также организовать перехват отступающего по реке Каме противника.

Правда, оказались оголены Вятские Поляны, где располагался штаб 2‐й армии: там остался лишь армейский резерв в виде четырёх рот 1-го Полтавского полка. Зато на станции наготове стоял железнодорожный состав для быстрой переброски войск, а на речной пристани – несколько судов с пушками.

Но на взятии Мамадыша Шорин не успокаивается: нужно гнуть противника, пока он гнётся! Из Вятских Полян Азин получает новые приказы – на сей раз об очищении от противника устья р. Белой и Мензелинского уезда, о занятии Сарапула и ликвидации ижевско-воткинской группировки…

Времени на раздумья не было. 20 сентября 1‐й полк выбивает белых из Лубян. 2‐й полк уходит на северо-восток и захватывает переправу на реке Вала в районе с. Вавож; задача – соединение с Вятской дивизией. 1‐й и Смоленский полки, а также кавалерийский полк Турчанинова выдвигаются на Елабугу с перспективой занять Сарапул. 25 сентября отряд Крымкина без особого труда занимает Соколки в устье Вятки.

Командарм Шорин понимает, что Азину и его бойцам нелегко, но на его столе приказание Главкома Вацетиса за № 0948 от 24 сентября «О дальнейшем развитии наступления на Сарапул и Красноуфимск»: «…Наша флотилия на Каме вся передается в ваше распоряжение для быстрого очищения Камы от судов противника, для переброски на пароходах наших отрядов в тыл противнику, если это потребуется обстановкой. Правая ваша группа, оставив хотя бы небольшой отряд в районе устья Вятки для связи с левым флангом 5 армии, идущей на Бугульму, должна немедленно начать энергичное движение вверх по Каме для овладения устьем Белой и мензелинским районом. По овладении этим районом все освободившиеся силы вы должны двинуть на Сарапул и Красноуфимск, в тыл противнику, оперирующему против правого фланга 3 армии, для облегчения положения этой армии и для совместного затем наступления дальше. Для быстроты передвижения пользуйтесь крестьянскими телегами. Главком ожидает от вас самых энергичных действий, ибо надо оказать товарищескую помощь 3 армии, истекающей кровью»[152].

После того как в состав 2‐й армии была включена Волжско-Камская речная военная флотилия, настроение азинцев заметно улучшилось: теперь можно было смело идти на Елабугу. Действуя в устье Вятки и на Каме, пароходы флотилии существенно облегчали наступление Сводной дивизии Азина.

В 14 часов 28 сентября Елабуга была освобождена от противника.

Ну что ж, гнуть – так гнуть! Благодаря морякам речной военной флотилии, 23 сентября красные части взяли Чистополь, а 25-го – Святой Ключ. 30 сентября полк Крымкина занимает на правом берегу реки Кама с. Тихие Горы, а на левом – Набережные Челны.

Через неделю после Елабуги азинцы берут Сарапул.

Утром 5 октября красноармейцы пошли на штурм города. Впрочем, назвать взятие этого населённого пункта штурмом вряд ли можно: для того, чтобы выбить повстанцев из Сарапула, даже не понадобилась артиллерия. Первыми на улицы города ворвались бойцы Полтавского полка и латышский батальона Яна Рейнфельда. Когда туда подошла кавалерия и были доставлены пушки, штурмовать оказалось некого: город уже был занят. Ни к чему не привёл и обстрел из корабельных пушек, обрушившийся на следующий день на Старцеву гору и рыночную площадь города: батальон Рейнфельда из 21 пулемёта, открыв шквальный огонь с берега Камы, отбил у вражеских матросов всякую охоту продолжать обстрел.

«Доношу – приказ ваш исполнил. Сарапул в семь часов вечера 5 октября занят вверенной мне дивизией. В этом бою массовый героизм проявили рядовые красноармейцы и командиры. С особой отвагой сражался Полтавский полк. Азин»[153]. Это телеграмма начдива Азина, отправленная командарму-2 Шорину.

* * *

Отчаявшись удержать фронт, белогвардейцы срывали злость и ненависть к красным на мирном населении.

«Чистополь, Елабуга, Челны и Сарапуль – все эти местечки залиты кровью, скромные сёла вписаны в историю революции жгучими знаками, – писала Лариса Рейснер. – В одном месте сбрасывали в Каму жён и детей красноармейцев и даже грудных пискунов не пощадили. В другом – на дороге до сих пор алеют запекшиеся лужи, и вокруг них великолепный румянец осенних клёнов кажется следом избиения»[154].

Но «красных» было слишком много – в городах, сёлах и деревнях. Расстреливать каждого второго было бы безумием, а арестных подвалов явно не хватало: при «освобождении» территорий белыми все каталажки и лабазы быстро переполнялись арестованными и пленными. Именно тогда в чью-то буйную головушку пришла идея поместить классовых врагов и прочих подозрительных в речные баржи, которые люди тут же окрестили «баржами смерти». Осенью 1918 года слух обывателей будоражили рассказы о баржах-тюрьмах, которые появились в Воткинске, Сарапуле, а также на заводском пруду Ижевска.

Так, после вхождения Народной армии в Сарапул повстанцы захватили много пленных; в городе начались жестокие расправы. В кровавом молохе оказались не только советские и партийные работники, но и бывшие милиционеры, женщины, подростки и заложники. Казалось, череде самосудов не будет конца. Склад сарапульского винного завода (приспособленный под тюрьму ещё большевиками) был переполнен сотнями людей. Ежедневные расстрелы не помогали: вместо расстрелянных приводились новые узники. В октябре ситуация для заключённых ещё более ухудшилась: к городу подступали отряды Азина.

Именно в те дни кто-то предложил арестованных из местной тюрьмы поместить на большую баржу и отправить её вверх по Каме. Так и сделали. Переполненную людьми «баржу смерти» на буксире тянули до пристани Гольяны, где поставили на прикол. Условия содержания узников (свыше 600 человек) были ужасающими. На дне баржи плескалась вода, людей почти не кормили.

Из воспоминаний бывшего узника «баржи смерти» У. Манохина: «В течение 16–17 суток нам выдавали только по фунту хлеба в день и больше ничего, кроме холодной камской воды. Голод, холод, сырость и темнота губительно действовали на организм. Люди слабели, некоторые уже не могли двигаться. Я не могу забыть картину, когда изнемогающие от голода товарищи протягивали свои исхудалые руки к люку, где торчали любопытные физиономии белогвардейцев из караула. Ради потехи палачи бросали вниз корки хлеба и со злобным смехом наблюдали, как голодные люди собирали в темноте брошенные куски. Многие мои товарищи тяжело заболели. Мы просили взять их на берег и поместить в лучшие условия. Тюремщики согласились и даже предложили нам выделить для больных сопровождающего. Быть сопровождающим вызвался Анатолий Зылев – крепко сложенный, молодой, энергичный товарищ. Отъезжающих посадили в лодку, а через несколько минут мы услышали отчаянные крики: «Спасите!» Палачи, посадив больных в лодку и отплыв от баржи, добивали больных и бросали трупы в Каму»[155].

Но и этого вертухаям показалось мало: узники регулярно подвергались издевательствам, а зачастую их просто расстреливали. Как вспоминали выжившие, самым страшным был расстрел 17 октября, когда на баржу прибыли белогвардейские контрразведчики. Поднимая из трюма по пять человек, «спецы» начинали допрос с целью выявления «комиссаров». Последних расстреливали прямо на месте, на палубе. В тот день было расстреляно почти сто человек. Участь оставшихся в живых могла быть ещё хуже – их предполагалось утопить вместе с баржой на середине реки. Незадолго до этого узников вообще прекратили кормить.

В то же самое время от устья реки Белой к Сарапулу прошла, соединившись с азинской дивизией, Волжская военная флотилия Ф. Раскольникова. Когда красные моряки узнали о «барже смерти» в Гольянах, было решено спасти смертников во что бы то ни стало. Но как?!

Помогла матросская смекалка. Кто-то предложил выдать себя за белогвардейскую флотилию – 3‐й дивизион Волжской флотилии Народной армии Уфимской директории капитана Федосьева. Решили рискнуть.

18 октября в сторону Гольян вышли красные миноносцы «Прочный», «Прыткий» и «Ретивый», на мачтах которых развевались Андреевские вымпелы. Встречному сторожевику было сообщено, что в Гольяны идёт уфимская флотилия адмирала Старка; поэтому, когда подошли к пристани, кораблей уже ждали. После переговоров между командиром миноносца (он переоделся в офицерскую форму) и местным военным начальством стороны пришли к согласию, в результате чего, белые, выполняя переданный им приказ (якобы от адмирала Старка), разрешили отбуксировать «баржу смерти» в другое место. Прицепив её к себе, буксир «Рассвет» потянул баржу в фарватере развернувшейся колонны, взявшей курс на Уфу.

Что в это время переживали узники баржи, можно только догадываться. Надежды на спасение рухнули окончательно.

Ещё один узник, А. Ральников, вспоминал:

«Застучал у баржи якорный шпиль, баржа развернулась и полным ходом пошла вниз по Каме. Старик Василий Шемякин, хорошо знавший эти места и плес реки, припал к щелке и временами сообщал, где нас везут. Не доходя до Сарапула, около деревни Пещеры, баржа замедлила ход, затрещала, закачалась. Василий Шемякин, не разобравшись, крикнул:

– Здесь, товарищи, омут. Видно, хотят нас топить!

Мы стали обнимать друг друга, прощаясь…»[156]

Подойдя к Сарапулу, красные моряки, остановив баржу, разоружили конвой. Потом, открыв люки, стали всматриваться в тёмное нутро трюма в поисках измождённых людей.

– Живы ли, товарищи? – склонился над люком боцман «Волгаря-добровольца» С. Белов.

Узники поняли, что голос этого усатого матроса, впервые за долгие дни обратившегося к ним по-человечески, и есть голос свободы. Кто-то в порыве радости крикнул «ура!».

Сначала спасённых накормили супом и кашей, принесёнными с кораблей, потом, разместив кого на миноносцах, кого (кто покрепче), вернув в трюм, повезли в город. На пристани «жертв террора» (спасти удалось 432 человека) встречали как настоящих героев – музыкой духового оркестра и громкими рукоплесканиями тысяч людей. Сарапул расцвёл красными знамёнами, лозунгами и плакатами.

Лариса Рейснер:

«Утром город и войска встречали заключенных. Тюрьму подвезли к берегу, опустили сходни на «Разина» – огромную железную баржу, вооруженную дальнобойными орудиями, и через живую стену моряков 432 шатающихся, обросших, бледных сошли на берег. Вереница рогож, колпаков, шапок, скрученных из соломы, придавали какой-то фантастический вид процессии выходцев с того света. И в толпе, еще потрясенной этим зрелищем, уже просыпается чудесный юмор.

– Это кто же вас так нарядил, товарищи?

– Смотрите, смотрите, это форма Учредительного Собрания, – каждому по рогоже и по веревке на шею.

– Не наступай мне на сапог, видишь – пальцы торчат. – И выставляет вперед ногу, обернутую грязным тряпьем.

Еще приближаясь к берегу, голосами, пролежанными на гнилой соломе, они начали петь марсельезу. И пение это не прекращалось до самой площади. Здесь представитель от заключенных приветствовал моряков Волжской флотилии, ее командующего и власть Советов. Раскольникова на руках внесли в столовую, где были приготовлены горячая пища и чай. Неописуемые лица, слова, слёзы…»[157]

К сожалению, сарапульская «баржа смерти» оказалась не единственной. Вскоре появились слухи об аналогичной воткинской «барже смерти», находившейся якобы на камской пристани Галёво. Однако вышедшей в первых числах ноября в сторону Галёво красной флотилии добраться до цели не удалось: береговая артиллерия противника, ударив прямой наводкой, повредила несколько судов, после чего корабли были вынуждены повернуть назад.

В преддверии захвата красными Ижевска часть заключённых была заколота штыками между поленниц на берегу воткинского заводского пруда; часть – заживо закопана в землю.

* * *

Итак, отряд Александра Чеверёва, влившийся в азинскую дивизию (приказ по 2‐й армии № 51 от 23 сентября), стал именоваться 4‐м сводным. Чеверёвцы тоже шли на Сарапул, но по железной дороге, через Агрыз. Остальные полки пробивались своим ходом в направлении Большая Уча – Нылга – Жикья. Там же, под селом Большая Уча, 27 сентября красные после почти двухчасового ожесточенного боя разбили крупный отряд ижевцев в количестве шести рот.

Из телеграммы Азина РВС 2‐й армии от 28 сентября 1918 года:

«Вятские Поляны

Военно-Революционному Совету 2 армии

Доношу, что 27 сентября высланный баталион пехоты и орудие конное имели бой в деревне Большие Ключи где белые были в составе 2 рот одна из Ижевска рабочие после 2 часового боя Большие Ключи были заняты с небольшими потерями для противника в силу того, что обнаружив свою неустойчивость белые разбежались к дер. Большая Уча в которой у них были силы судя по захваченным документам отряд в составе 6 рот под названием Больше-Учинский отряд где они нас встретили с боем после полутора часового боя белые бежали оставив убитыми человек триста по направлению Вавож пехота закрепилась в деревне Б. Уча конница преследовала бежавших в беспорядке по полю лесу и дороге до дер. Березек убегающие беспорядочно белые потеряли много убитых после чего конница возвратилась в Б. Учу.

Бол. Уче выпущены нами из заключения Советские Работники противник из себя представляет банду от 18 до 40 лет население дер. Б. Уча починок Полянский Жикбинский Шадлун Сунда Уча Токмок Сельвай Уча все мужчины вооружены были беспощадно с ними расправлялись рубили как капусту и сжигали. Дороги прескверные одно конное орудие с трудом доставили до Б. Учи. У белых связь не на высоте судя по тому, что две роты бывшие в Б. Ключах выполняли задачу дойти до станции Сюгинской занять её и закрепившись где они должны были соединиться с отрядом Можгинским под командой поручика Уткина, который нами 24 сентября разбит наголову в Можге…

…За вчерашний бой трофеев много отбито походная кухня с обедом и винтовок кавалерийских производства 1918 года из обыска убитых и канцелярских дел штаба белых которые я Вам вышлю явствует что патрон у них по 60 на бойца. Во время боя проявил беззаветную храбрость политком Кузьмин, который вместе со мной атаковал противника на шашку.

28/IX-18 Азин»[158].

Путь на Агрыз по железной дороге оказался перекрыт повстанцами; у железного моста через реку Валу (близ Черемушек) пути патрулировал бронепоезд противника. Азинцам пришлось пойти на хитрость: замаскировав на платформе пушку, приблизили её к бронепоезду и меткими выстрелами вывели громаду из строя. Далее, ударив шрапнелью и разогнав охрану моста, двинулись дальше, одновременно занимаясь ремонтом как полотна, так и встречных деревянных мостов.

Работы по восстановлению мостов хватало. Дело в том, что на участке от реки Вятки до Агрыза лишь один мост являлся металлическим (через Валу), остальные – были деревянными. Это позволяло неприятелю быстро выводить их из строя (часто подрывали или просто сжигали).

Из оперативно-политической сводки главнокомандующего войсками Учредительного собрания Прикамского края о положении на Юго-Западном фронте от 14 сентября 1918 года:

«…Юго-Западный фронт: Наступление наших войск на железную дорогу было произведено одновременно на ст. Пычас и от ст. Саркуз и Люги. На ст. Пычас нами захвачено: 6 вагонов ржи, 3 кавалерийских лошади с седлами, 6 винтовок, 4 шашки, 1 телеграфный и 3 телефонные аппарата; уничтожено между ст. Сюгинской и Уромом 4 железнодорожных моста. Между ст. Саркуз и Люга в направлении к Вятским Полянам нашим отрядом уничтожен мост… Благодаря испорченному пути и занятию нашими войсками нескольких станций железной дороги, красноармейцы в районе Агрыза являются отрезанными как от линии железной дороги, так и от реки Вятки…

Штаб главнокомандующего войсками Учредительного собрания Прикамского края»[159].

И всё-таки 4 октября Агрыз был взят. Сразу после этого азинцы отправили на Сарапул 2‐й и 3‐й батальоны, оставив 1‐й батальон охранять станцию и город.

Пока основные части красных находились в районе Сарапула, двухтысячный отряд белых, выйдя из Ижевска, решил смести заслон, оставленный Азиным к северу от станции Агрыз. Несмотря на то что силы были неравны (противник сконцентрировал в районе Малой Пурги мощный кулак), ижевцы встретили достойный отпор. Завязался кровопролитный бой, в результате которого большие потери понесли обе стороны. Однако преимущество всё больше и больше склонялось на сторону повстанцев.

Отряды Северихина сначала спешно отступали, потом побежали, раз за разом оказываясь на линии перекрестного огня. Пехотный батальон, прикрывающий станцию на ижевской дороге, был полностью уничтожен. Северихин потерял связь с командирами рот: отправленные к ним связные погибали в пути. Возникла угроза окружения. После того как погиб комбат Мельников, отряд, потеряв два орудия, отошёл к Агрызу, который, казалось, был обречён.

Находясь в полном отчаянии, Северихин отправил Азину телеграмму, прося того немедленно помочь. Известие о нападении мятежников на Агрыз оказалось для начдива полной неожиданностью. Вместо отдыха теперь его бойцам предстояло новое сражение. Посадив на железнодорожную платформу взвод красноармейцев, он прямиком отправляется в Агрыз. На станцию Азин прибывает уже ночью, преодолев часть пути на коне. И ситуация, как по мановению волшебной палочки, резко меняется.

Начдив приказывает вооружить всех легкораненых, штабных работников, писарей, санитаров, железнодорожников и работников местного депо. А потом лично ведёт их в контратаку:

– За мной, ребята, вперёд!

Воодушевлённые примером своего командира, азинцы с криками ринулись на врага и вскоре отбросили его на несколько километров.

После этого боя моральный дух местного населения настолько поднялся, что Сводная дивизия Азина стала быстро пополняться: вскоре из Можги подошли 470 добровольцев, 323 – из Сарапула и 175 – из Агрыза[160]. Все хотели называться «азинцами».

* * *

Сделаем небольшое отступление.

Отличие любой гражданской войны от войны международной и межнациональной в том, что в ней участвуют, по сути, свои. Всё равно что стенка на стенку в пределах одного села или города. Ничего удивительного, что зачастую и военные атрибуты у противоборствующих сторон отличались не столь сильно – например, знамёна. Напомню, ижевские повстанцы, бойцы Народной армии Комуча и многие партизанские отряды воевали под кумачовым стягом – тем самым, которое в советское время было узурпировано под «знамя Революции». Правильно, кумачовый флаг – это флаг Революции. Правда, не Октябрьского переворота 1917-го, а Февральской революции того же года, то бишь не социалистической, а буржуазно-демократической, как любили рассказывать наши школьные учителя.

Кумач – цвет Февраля, ратовавшего за низвержение Романовской империи и установление власти Конституции и Учредительного собрания. Надеюсь, теперь понятно, почему правительство Комуча утвердило своим флагом кумачовое знамя. Ну а у Красной армии другого и не было: Октябрьская революция, говорили большевики, была порождением Февральской. Правда, лозунги всё-таки отличались. Если большевики требовали «Власть – Советам!», то повстанцы разных уровней – несколько другое: «Власть – Советам, но без большевиков!». Разница налицо. Потому-то на кумачовых знамёнах некоторых белогвардейских частей вместо серпасто‐молоткастого оттиска красовался другой – например, надпись «Земля и Воля».

Вывод из всего этого простой: в начале становления Рабоче-Крестьянской Красной Армии с красными флагами особо никто не носился. Ни в пехоте, ни даже в коннице. Это уже потом, начиная с середины 1919 года, когда погнали «гадов-колчаков» и «чёрных баронов» туда, куда Макар телят не гонял, кумачовый стяг красным очень даже сгодился. Тем более что у Деникина уже вовсю колыхался официальный российский триколор. Воины Добровольческой армии носили на рукаве трёхцветный (бело-сине-красный) шеврон. Правда, помимо этого, в каждом белогвардейском полку имелось своё знамя; например, в 16‐м Ишимском Сибирском полку оно было бело-зелёным, а боевое знамя ижевцев – чёрно-жёлтое Георгиевское. (О знамёнах же и форме корниловцев, дроздовцев и марковцев говорить вообще не приходится.) В любом случае, красное знамя осталось за большевиками.

Впору задаться вопросом: ни одно ли то же – красный ли, триколор ли, а то и махновский с его мрачными тонами? Нет, не всё равно. Знамя в бою вдохновляет и не позволяет дать слабину и впасть в уныние. Ибо, пока жив знаменосец, твой полк ещё держится, живёт, сражается. Исчезло родное полотно – вот тут тебе паника, разброд и шатание. Так было всегда – на Куликовом поле (с хоругвями с ликом Спасителя), при Минине и Пожарском, при Бородине, в Крымской кампании, при защите Севастополя и обороне Порт-Артура. И всегда полковое знамя вдохновляло русского солдата на великие подвиги.

В 1918 году всё смешалось. Поэтому начдиву Азину однажды пришла в голову удачная мысль: можно, оказывается, в бою обойтись и без знамени, если, скажем, это самое знамя заменить неким запоминающимся обликом начдива, появление которого в самый ответственный момент на переднем крае смогло бы вдохновить бойцов кинуться в самую гущу сражающихся. И вот тогда-то у Азина впервые появляется его знаменитый красный шарф. Этот атрибут своей одежды он всегда носил в бою, перевязывая через плечо справа налево. Так и мчался на лихом коне на врага, всем своим видом показывая: вперёд, ребята, за мной! Ваш командир с вами, он – впереди! А с ним – хоть в огонь, хоть в воду! С некоторых пор без своего красного шарфа, ставшего неким «полевым знаменем» дивизии, Азин уже не мог обходиться.

Вот как описывает прибытие Азина в Агрыз ижевский историк К. Куликов: «Под вечер на станцию прибыл Азин. Ехал он на белоногой лошади в кожаной тужурке, с красным шарфом. За ним двигался музыкальный взвод, а затем красноармейцы. Шли пешком около 9 километров, шли под гром барабанов и звон медных труб. На станции полки выстроились на парад. Азин взобрался на пустую бочку и говорил речь… Закончил речь тем, что сегодня же следует взять Сарапул, а потом двинуться на Ижевск»[161].

Другой историк, Е Шумилов, пишет:

«При штурме мятежного города оружейников самый первый азинский шарф продырявила картечь, обуглил огонь. Оттого и потребовалось срочное шитье нового «личного знамени». Кстати, нечто подобное завели и самые задушевные боевые друзья лихого начдива – латышские кавалеристы. В гривы своих коней они вплели красные ленты. Так и ворвались на южную окраину Ижевска, кого приведя в ужас этим цветом, а кого и ободрив, дав надежду на избавление…

Сразу после победоносного штурма Ижевска комиссар дивизии Дмитрий Зорин, назначенный одновременно председателем Ревграждансовета города, черкнул записку в Комиссию по учету имущества бежавшей буржуазии: «Необходимо вскрыть магазины Леушева или же Бажутина, в которых необходимо предъявительнице сего взять шелк или другой материал, требующийся для вышивания подарка начальнику дивизии на память о взятии Ижевска».

Потребную ткань неизвестная мастерица, судя по всему, сразу реквизировала, так что Зорин телеграфировал Азину в Сарапул: «Шарф скоро будет закончен, вышлю с нарочным».

Но что-то задержало ижевских златошвеек. 10 декабря начдив вынужден был нетерпеливо напомнить телеграммой: «Жду шарф». На следующий же день Зорин успокоил командира: «Шарф готов, сегодня отправлю с мальчиком Петькой. Можете оставить Петьку у себя». А чего еще надо одному из этих юных вестовых? Все они были просто влюблены в своего совсем негрозного «железного».

Чудо-шарф ублажил Азина. 13 декабря вестовой вручил Зорину несколько «корявую», но душевную телеграмму начдива: «Искренне благодарен за оказанную мне честь и подарок, присланный Вами от политического отдела дивизии, в лице Вас, в память о взятии Ижевска шарф, который мне будет истинным вдохновением в решающие минуты в борьбе с врагами Революции. Вперед, вперед за царство коммунизма. Начальник 28‐й стрелковой дивизии Азин»…»[162]

Без знамени в бою никак. А если «полевое знамя» на груди командира, воюющие обречены на победу…

* * *

28 сентября 1918 года командармом-2 становится Василий Иванович Шорин. В одном из первых своих приказов в качестве командующего он указывает местонахождение полевого штаба 2‐й армии – пароход «Вест». Именно туда отныне следовало присылать донесения командиров подчинённых ему частей.

Штаб Шорина будет оставаться в Вятских Полянах до конца 1918 года. Лишь в январе 1919 года командующий армией перенесёт свой штаб из Вятских Полян в Сарапул (пробудет там до 5 апреля).

К тому времени 2-ю армию пополняют Особая Вятская стрелковая дивизия (начдив А. Медведев, сменивший с 6 октября С. Малыгина) из 6‐й армии, отряд Особого назначения (Ю. Аплок) из 3‐й армии и Волжская военная флотилия (Ф. Раскольников).

Из письма члена РВС 2‐й армии П. Штернберга дочери (октябрь 1918 года):

«С. Вятские Поляны.

Всё время я жил на пароходе и только сегодня перебрался на берег, так как сразу завернул мороз. Вятка замёрзла в верховье у г. Вятки, и можно было опасаться, что нашу флотилию затрёт льдом. Если ты читала газеты, то знаешь, что наша армия действует против Ижевско-Воткинских заводов, которые весьма скоро будут взяты, и тогда мы переедем в Сарапул. Когда я приехал сюда, армии не существовало, а теперь наша армия ставится в пример. Теперь для нас начинается очень трудная пора, так как новое направление, по которому придётся двигаться, – без железных дорог, и настанет суровая в этих местах зима…»

* * *

30 сентября суда Волжско-Камской речной военной флотилии близ острова Зелёный на Каме напоролись на плотный пушечный огонь неприятеля из шестидюймовых орудий. Как показала воздушная разведка, у Пьяноборского острова стоял целый флот белых из пяти-шести пароходов.

В тот же день во время боя с противником была потоплена красная канонерка «Ваня-коммунист». Более половины личного состава судна погибло, в том числе – легендарный матрос Николай Маркин. [163]

В первой половине дня канонерка в сопровождении миноносца «Ретивый» шла вверх по реке в поисках неприятеля. Потом к ним присоединился миноносец «Прыткий». Около 14 часов на полверсты ниже Малиновского острова по кораблям ударила береговая артиллерия противника. Прямыми попаданиями «Ваня» был повреждён и вскоре загорелся. После этого из-за Пьяноборского острова вышло шесть белогвардейских пароходов, которые в считанные минуты расстреляли «Ваню» прямой наводкой. Как вспоминали очевидцы, сам Маркин до последней минуты прикрывал членов экипажа огнём из пулемёта и погиб вместе с судном.

Чем-либо помочь погибающим товарищам было уже невозможно. Два небольших катера со шлюпками с трудом подобрали тонущих. Были повреждены красные корабли «Ольга» и «Товарищ».

Лев Троцкий писал в некрологе: «Николай Григорьевич Маркин погиб в бою на своем пароходе «Коммунист». Среди многих наших утрат это одна из самых тяжёлых. Его сравнительно мало знали в партии и в общесоветских организациях, ибо он не был журналистом или оратором; но дела его были ярче и выразительнее всяких слов. Я близко знал его на деле и свидетельствую, что Маркин был одним из лучших в наших рядах. Не верится, что его больше нет с нами. Прощай, верный хороший друг Маркин!»

Не осталась в стороне и Лариса Рейснер: «Погиб Маркин с его огненным темпераментом, нервным, почти звериным угадыванием врага, с его жестокой волей и гордостью, синими глазами, крепкой руганью, добротой и героизмом»[164].

Ольга Берггольц посвятит «Ване-коммунисту» следующие строки:

…«Ваня» был во всем слуга народа,свято Революции служил.«Ваня» в легендарные походыволжскую флотилию водил.А страна истерзана врагами…И пришел, пришел момент такой —у деревни Пьяный Бор на Камефлагман в одиночку принял бой…Ой ты, красное, родное знамя,над рекой на миг один склонись:у деревни Пьяный Бор на Каметонет, тонет «Ваня-коммунист…»

«Ваню-коммуниста», безусловно, жаль; впрочем, как и тов. Маркина. Однако на то и война. Десятками гибли матросы и на кораблях белого флота.

А кто, кстати, руководил действиями флотилии с другой стороны?

Имя этого человека всегда было известно не меньше, чем тов. Раскольникова: во главе Волжско-Камской флотилии белых стоял вице-адмирал Георгий (Юрий) Карлович Старк (1878–1950). В Русско‐японскую войну Старк служил старшим минным офицером на новом крейсере I ранга «Аврора»; на этом же корабле совершил поход вокруг Африки и участвовал в Цусимском сражении в мае 1905 года (во время боя при взрыве разорвавшегося в боевой рубке снаряда был серьёзно ранен).

Первая мировая война застала Георгия Карловича командиром эскадренного миноносца «Страшный» в составе 1‐й Минной дивизии Балтийского флота. В 1917 году в должности начальника Минной дивизии Старк отличился в Моонзундском сражении, в ходе которого был ранен повторно. 28 июля того же года «за мужество и храбрость в боях с неприятелем» Георгий Старк будет произведён в контр-адмиралы.

С началом Гражданской войны, прибыв в Казань в форме рядового солдата, адмирал вступит добровольцем в Белую армию. После того как бывшего сослуживца по Минной дивизии узнает адмирал Колчак, Старка назначат командующим Волжско-Камской белой флотилией. (Интересно, что командовавший красной флотилией мичман Фёдор Раскольников спустя двадцать лет вместе со Старком окажется в эмиграции во Франции.)

В 1919‐м Верховный правитель адмирал Колчак утвердит Старка начальником бригады морских стрелков. После поражения Колчака адмирал будет отступать на восток вместе с генералом Каппелем. Еле живого (Старк едва не умер от сыпного тифа) его доставят в Харбин, где, немного подлечившись, тот устроится работать десятником на стройке.

Когда в мае 1921 года во Владивостоке будет сформировано Временное Приамурское правительство во главе с братьями Меркуловыми, Старку предложат возродить Сибирскую военную флотилию, на что от даст согласие. Однако ровно через год правительство Меркуловых канет в Лету, и обстоятельства сложатся так, что именно адмирал Старк будет вынужден, став командующим всеми Вооруженными силами Временного Приамурского правительства, возложить на себя диктаторские полномочия. Правда, диктатором он пробудет лишь несколько дней, с радостью передав власть генералу Дитерихсу, согласившись быть помощником того по морской части на правах морского министра.

К осени 1922-го всё будет кончено. Эвакуация из Владивостока всей тяжестью легла на плечи полубольного адмирала Старка. Большинство покинувших Россию белогвардейских солдат и офицеров разъедутся кто куда – от Китая до Америки и Австралии. Сам же адмирал эмигрирует во Францию, куда позже прибудут его дети (жена так и умрёт в Петрограде).

Оказавшись во Франции, Старк, отправив полный финансовый отчет великому князю Николаю Николаевичу, со спокойной совестью… сядет за баранку такси. Так двадцать лет и проработает. Все заработанные деньги шли на оплату жилья и еду. Помимо этого, Старки поддерживали семью вдовы погибшего соратника – адмирала Развозова. Пару раз адмирал захаживал в ближайший ломбард – закладывал боевые ордена. Нужно было как-то выкручиваться.

Почему я так подробно пишу об этом человеке? Потому что русский адмирал Старк до последнего вздоха останется верен присяге и родному Отечеству. Он – настоящий патриот. Как генералы Деникин, Корнилов, Духонин… В годы оккупации Парижа гитлеровцами немцы неоднократно предлагали Георгию Карловичу сотрудничать с ними против Советов, но тот и слышать не хотел о предательстве. Хотя и пострадал: его уволили с работы.

В послевоенные годы жизни адмирал Старк был избран председателем Всезарубежного общества русских морских офицеров, на посту которого и умер 2 марта 1950 года. Похоронен адмирал на русском кладбище под Парижем Сент-Женевьев-де-Буа…

* * *

Из оперативной сводки 2‐й армии Восточного фронта:

«7 октября 1918 г.

Частям, взявшим Сарапул, приказано подготовиться для наступления вверх по Каме к Воткинскому заводу… Противник атакует наш заслон у Юськи. Здесь силы противника постепенно увеличиваются. Очевидно, готовится удар со стороны Ижевского завода… Вдоль Камы противник подготовил три укрепленные позиции: ниже Пьяного Бора, выше Пьяного Бора и близ устья Белой. Наша пехота и флотилия начинают наступление от Икского Устья вверх по Каме. Сарапульское направление: после упорных боев 4-тысячный отряд противника отбит восточнее Агрыза…

Наштарм-2 Семёнов, политком Сокольников»[165]

Племянник командующего 3‐й армией Рейнгольда Берзина Г. А. Берзин (осенью 1918-го по пути к дяде он на некоторое время задержался в азинской дивизии) вспоминал об Азине: «…Каждый раз мы разговаривали на латышском языке… Здесь следует добавить, что фамилия «Азин» (точнее Азинь) – чисто латышская и в переводе на русский язык равнозначна фамилии «Козлов». Товарищ Азин – кавалерийский офицер в старой царской армии. Будучи красным командиром, он тоже одевался «по-кавалерийски»: носил папаху донских казаков и такую же саблю, отлично ездил верхом. Если же добавить, что он превосходно владел русским языком, то понятно, что некоторые товарищи в своих воспоминаниях называют его донским казаком. При этом обычно ссылаются на воспоминания Н. К. Крупской, где она рассказывает, что к ней на пароход… явился казак начдив Азин»[166].

«Казак начдив Азин». Согласитесь, такое словосочетание звучит почти как Стенька Разин – правда, большевистского толка.

К годовщине Октября азинцы возьмут Ижевск…

* * *

№ 01461

г. Арзамас 11 октября 1918 г.

Ближайшей задачей 2 армии ставится ликвидация ижевско-воткинского восстания и одновременно очищение от противника линии железной дороги Сарапул-Красноуфимск.

Разграничительной линией между 5 и 2 армиями устанавливается линия Чистополь-Бирск – оба пункта для 2 армии включительно. Дать границу между 2 и 3 армиями в данное время не представляется возможным, пока не будет закончена операция на ижевско-воткинском направлении, в которой совместно участвуют обе армии…

Реввоенсовет: С. Каменев, И. Смирнов[167].

Об Ижевске разговор отдельный. С этим городом Азина связывало нечто большее, нежели будущая оборона Вятских Полян: Ижевск он брал приступом! Но начать хотелось бы с того, что в августе 1918 года там вспыхнуло народное восстание.

Ижевское восстание никто специально не готовил. Оно было стихийным. Если же верить местным историкам, то причин для бунта, действительно, было больше чем достаточно. И если считать, их наберётся не менее десятка. Спорить не станем, пусть будет с десяток.

Искрой, воспламенившей народный гнев, явились опять же действия большевиков. Летом 1918-го они начали срочную мобилизацию всех участников и ветеранов Первой мировой войны. Позиции красных в то время были шатки как никогда – только что пала Казань. Поэтому воевать за тех, кого бьют, никто не собирался. А тут ещё подсуетились эсеры, настроившие против Советской власти удмуртский Союз фронтовиков, пользовавшийся в то время заметным влиянием среди населения, в том числе – в рабочей массе.

Забурлило по-настоящему, когда пролилась первая кровь. На какой-то из митингов заявились трое милиционеров и принялись было «наводить порядок». Одного убили сразу, других отдубасили так, что ни о каком «порядке» речь больше не заходила.

Дело ещё в том, что Ижевск всегда считался городом рабочих-оружейников. И до революции, при царе-батюшке, им, оружейникам, в общем-то, не так уж и плохо жилось. Но к середине 1918-го политическая неразбериха порядком всем надоела. Рабочих одинаково воротило и от большевиков, и от эсеров, и от любого, кто много говорил и ничего не делал – словом, от всех, кто мешал спокойно жить и работать. Именно так: спокойно жить и работать. Больше они ничего не хотели. Главное, требовали люди, чтобы никто не мешал – ни красные, ни белые, ни невесть откуда взявшиеся чехословаки. Никто! Потому и воевать не хотели, что в том бардаке им всё до мути осточертело. И рады бы, да за кого? Тем не менее становой костью восстания оказался Союз фронтовиков во главе с полковником Д.И. Федичкиным.

Когда разъярённые рабочие захватили на своём же заводе семь тысяч винтовок, в городе стало небезопасно даже для базарных торговок. Под ударом, в первую очередь, оказались коммунисты, многие из которых поспешили ретироваться.

Первыми жертвами восстания стали зам. председателя исполкома Ижевского горсовета Степан Холмогоров, военный комиссар Павел Лихвинцев, командир отряда рабочей милиции Александр Бабушкин, руководитель военного отдела Василий Жечев (находился в больнице на излечении после ранения) и некоторые другие. Под раздачу попали даже сочувствующие большевикам.

* * *ТЕЛЕГРАММА В.И. ЛЕНИНА И.И. ВАЦЕТИСУ[168]

Арзамас

Вацетису

20 октября 1918 г.

Крайне удивлены и обеспокоены замедлением с взятием Ижевского и Воткинского. Просим принять самые энергичные меры к ускорению. Телеграфируйте, что именно предприняли.

Предсовнаркома Ленин[169].

Следует заметить, большевики ушли из Ижевска отнюдь не с пустыми руками.

В двух шагах от Ижевского мединститута стоит памятник этакому плечисто-приземистому мужичку с винтовкой. Помню, впервые увидев «мужичка», поинтересовался у местных: кто это, и за что ему такая честь стоять на пьедестале? Мне ответили, что памятник этот Ивану Пастухову, большевику-ленинцу, которого в Гражданскую войну беляки-гады, засунув в мешок, живым бросили в колодец с водой. Так, мол, и погиб. Всё понятно, кивнул я, беляки же, изверги!

По сути, так оно и было. Только, как всегда случалось при Советской власти, чуть-чуть и кое-что не договаривалось. Например, что председатель ижевского исполкома Иван Пастухов, решив бежать в те дни из города, вывез из местного казначейства какие-то мешки. А мешки, между прочим, оказались не простые, а набитые золотом и ассигнациями. Каково?

Зададимся вопросом: имел ли вообще на это право тов. Пастухов? Морально (с точки зрения большевиков), может, и имел, а вот чисто по должности – с чего бы? Ведь большая часть тех денег предназначалась как раз для выплаты заработной платы заводским рабочим. По крайней мере, до этого к хранилищам казначейства председатель ижевского исполкома отношения не имел – он не был ни клерком, ни директором данного заведения. В том-то всё и дело.

Тогда как деньги оказались в распоряжении Пастухова? Очень просто. Он явился туда с двумя «преданными товарищами», сунул под нос казначея револьвер и… потребовал открыть хранилище. Вам это ничего не напоминает? Мне однозначно кое-что. Например, большевистские «эксы» (а попросту – бандитские налёты), к которым так неравнодушны были революционеры-ленинцы.

В Ижевском казначействе на тот момент находилось ни много ни мало 30 миллионов рублей. Сумма для того времени немалая: если верить удмуртским историкам, дом с участком тогда обошёлся бы рабочему в 10.000 рублей. Золотые и серебряные червонцы, а также ассигнации были расфасованы в несколько мешков. Пастухов со товарищи взяли столько, сколько смогли унести. Когда подсчитали, выяснилось, что было незаконно изъято чуть меньше половины, то есть около 13 миллионов. Ассигнации, основном, тысячными купюрами.

Всё складывалось вполне благополучно, пока пастуховцы не вышли из города. В ближайшем дачном пригороде Ижевска, Воложке, Пастухова опознал бывший урядник. Там-то, за городом, их, голубчиков, и повязали. Но до того, как большевики оказались в камере, прошло некоторое время, которого оказалось достаточно, чтобы мешки надёжно скрыть в Вожойском лесу. Как бы то ни было, при самом Пастухове в момент задержания оказалось что-то около полутора тысяч. На вопрос, куда подевал награбленное, талдычил одно: все деньги сдал тов. Холмогорову, с него, мол, и спрос. (При обыске у убитого Холмогорова найдут около 38.000 рублей.) Было понятно, что деньги где-то припрятаны. Но где, никто не знал. Кроме Пастухова, разумеется, который упрямо молчал.

Пастухова, по сути, забили. Правда, не до смерти. От полученных побоев он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Свою смерть Иван Пастухов встретил в районе Нагорного кладбища, куда его отвели местные каратели. Нет, большевика никто не топил в колодце, и умер он не так, как мне однажды рассказали. Сунув в рот кляп, связали руки-ноги, на голову накинули мешок, а потом… закопали. Живым. Произошло это на южной стороне кладбища. На следующий день палачи вернулись, раскопали теперь уже мёртвое тело и, убедившись, что жертва без признаков жизни, перезахоронили на противоположной, северной, стороне.

Через день после этого дурь повторилась. На место второго перезахоронения явился один из «действующих лиц» (некто Шихов) и сровнял место погребения, постаравшись, чтобы оно не выделялось от окружавшего могилу ландшафта. (К чему такая секретность – остаётся только догадываться.)

Хотя секреты остались, да и вообще, непонятного в этой истории много. Не ясно даже, когда всё это произошло. Приходится ссылаться на запись в метрической книге Михайловского собора, где указана дата смерти Ивана Пастухова – 26 сентября 1918 года (по старому стилю). Таким образом, с Пастуховым расправились где-то в начале октября 1918 года.

Теперь понятно, как и с чем уходили большевики из Ижевска. А что же рабочие? Продолжали в той сумятице барахтаться и как-то выживать. Оставшись без денег и, по сути, без надёжной власти, они весь август гоняли красных как могли. Рассказывали, что многих расстреляли прямо под заводской башней, кого-то – в подвалах исполкома.[170]

Восстание разрасталось. Власть в городе перешла в руки местного Комуча – Прикамского комитета членов Учредительного Собрания, который возглавил эсер Н.И. Елисеев. Однако после образования 14 октября Уфимской директории, Ижевск формально стал её удмуртским филиалом. Вскоре к Ижевску присоединился и Воткинск, где местные рабочие перестреляли всех большевиков. (Потом это восстание назовут Ижевско-Воткинским.) Однако Красной армии тогда было не до повстанцев, всё внимание советских военачальников, как мы помним, в те дни оказалось прикованным к Казани. Неоднократные попытки справиться с повстанцами силами отрядов А. Чеверёва со стороны Агрыза, В. Антонова-Овсеенко – со стороны Гольян и Ю. Аплока, действовавшего со стороны Бабок и Степанова, раз за разом заканчивались неудачей.

Политическая вакханалия и «белый террор» будут продолжаться почти три месяца – до начала ноября 1918-го. Крови к тому времени прольётся немало; а вот эсеры с «фронтовиками» рассорятся окончательно. Это их и сгубит. Ижевск и Воткинск, находившиеся в стыке между 2‐й и 3‐й армиями красных, станут для последних чем-то вроде костью в горле. Но большевики были не из тех, кто мог смириться с «костью». Взяв обратно Казань, красные обернут свой взор на Ижевск.

«Уже в сентябре месяце мятежная армия ПриКомуча оказалась блокированной со всех сторон, – писал К. Куликов. – С севера её сдерживали части Особой Вятской дивизии, которым помогали партизанские отряды И.Р. Журавлева и Я.М. Широбокова; с востока вёл бои особый отряд Ю.Ю. Аплока; с юга полностью заблокировал партизанский отряд А.М. Чеверёва; на левом берегу Камы – в районе Сарапула и Камбарки – партизанский отряд П.И. Деткина; а на западе действовали отряды М.Н. Горелова и Г.А. Савинцева. Численность этих отрядов (без Особой Вятской дивизии) достигла 5 тысяч человек. И они росли и крепли с каждым днём…

Регулярные части Красной армии также пополнялись за счет местного населения и не только по мобилизации, но и добровольно. Так, 2‐я сводная дивизия В.М. Азина в середине сентября 1918 г. насчитывала в своих рядах всего 3,5 тыс. человек, а в конце октября – 17,5 тыс. чел. Только 13 октября 1918 г. дивизия приняла из окружающих деревень до 1 000 чел.»[171][172].

Вот тогда-то на Ижевск и будут брошены основные силы 2‐й армии Шорина, основным разящим клинком которой окажется азинская дивизия.

* * *ЭКСТРЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СНК В.И. ЛЕНИНУ

7 ноября 1918 г.

Доблестные войска 2 армии шлют горячее поздравление с великим праздником и подносят город Ижевск тчк Сего числа в 17 ч. 40 м. город Ижевск взят штурмом тчк

Командарм 2 Шорин

Политические комиссары Гусев, Штернберг[173].

ТЕЛЕГРАММА В.И. ЛЕНИНА – В.И. ШОРИНУ

7 ноября 1918 г.

Приветствую доблестные красноармейские войска, взявшие Ижевск. Поздравляю годовщиной революции. Да здравствует Социалистическая Красная Армия!

Ленин[174].

За время предыдущих боёв азинская дивизия значительно окрепла. К 30 октября 1918 года в составе дивизии числилось 27 орудий, броневик и даже… два бронепоезда. На помощь азинцам в камский фарватер вошла речная флотилия под командованием небезызвестного Фёдора Раскольникова. Победоносный вояж красных речников удался благодаря тому, что ижевцев предали: в самый ответственный момент флотилия капитана Федосьева, прикрывавшая Каму, снялась с якорей и без всякого предупреждения ушла в сторону Уфы. Водная артерия оказалась обнажена. Вскоре на реке показались хорошо вооружённые корабли Раскольникова.

Это ли не сила против вооружённых винтовками рабочих?! Правда, их (рабочих) было как минимум в два раза больше, но, согласитесь, один вооружённый боец стоит никак не меньше двух вооружённых ополченцев.

Незадолго до штурма Ижевска к Ленину в Москву вызывается член Реввоенсовета 2‐й армии С. Гусев. В беседе со старым большевиком Ильич просит передать бойцам, командирам и политработникам, что к годовщине Октября он ожидает от Второй армии донесения о взятии Ижевска.

5 ноября бойцам 2‐й армии зачитывается приказ: «Товарищ Ленин просил вернувшегося из Москвы члена Реввоенсовета 2‐й армии т. Гусева передать, что к торжественному дню годовщины Рабоче-Крестьянской власти в России он ожидает донесения о взятии Ижевска. Реввоенсовет уверен, что красноармейцы оправдают надежды тов. Ленина и дадут возможность послать 7 ноября на торжественное заседание Всероссийского съезда Советов экстренную телеграмму о взятии Ижевска».

А потом был штурм.

Хотя не обошлось без нюансов. Один из них заключался в том, что защитники города практически остались без патронов к тем берданкам и мосинским, которыми их вооружили. Поначалу-то патроны, надо думать, были. Но потом – туда-сюда, в общем, закончились. Красные же напирали. Под Якшур-Бодьей встала Особая Вятская дивизия, почти восемь тысяч бойцов; с юга, по Казанской дороге, вдоль железнодорожных путей и под прикрытием бронепоезда «Свободная Россия» (подарок агрызских железнодорожников), наступали азинцы.

Пришлось, закинув за спины винтовочки, идти, что называется, наобум в качестве «пушечного мяса». И чем, по-вашему, могло закончиться сражение, когда с одной стороны наступали хорошо вооружённые солдаты, с другой оборонялись тоже хорошо вооружённые, только… без патронов? Так вот, которые с патронами – отступили.

Нюанс второй. Мы – славяне; выходит, не какие-нибудь англосаксы вороватые или бедуины заполошные. Мы — гордые. Гордые и весёлые. А потому бесшабашные. И ещё… чуток не от мира сего. И очень не любим, когда нас бьют-забижают. Нет, можно, конечно, получить и за дело, тогда что ж обижаться? А вот когда двинут по сусалу, да ещё с издёвочкой – нет, такого нам не стерпеть! Хочется, например, дать в ответ, да и непременно повторить раз этак несколько. Вот тогда, пожалуй, немного успокоимся. И веселье – всё от неё же, от бесшабашности. Даже под угрозой смерти можем не выдержать и отплатить сдачей, влепив в ответ так, что мало не покажется. Или, на худой конец, рвануть тельняшку на груди – а там трава не расти. Такие вот мы… чуть-чуть сумасшедшие.

В общем, ижевские эти «чуть-чуть сумасшедшие» работяги надумали организовать против красных самую что ни на есть «психическую атаку». (В случае с Чапаем «психическая атака» – чистый вымысел; идея же была заимствована братьями Васильевыми от участников событий, имевших место осенью 1918-го под Ижевском.) А что им ещё оставалось? И пошли оружейники с винтовочками своими наперевес (которые без патронов) на вражин. [175]

Произошло это южнее Ижевска – между деревнями Пирогово и Малая Венья.

Накануне Азин послал Шорину в Агрыз телефонограмму следующего содержания:

«Доношу, что 3‐й полк выполнил свою задачу – выбил противника у Старкова Бора, отбил два пулемёта… занял Старую и Малую Веньи и укрепился у д. Пирогово. Фланги отстают. Послана связь 2‐му Мусульманскому. Прошу разрешение батальону 6-го полка из Юсек перевестись немедленно в Старую Венью. Жду телеграфного распоряжения. Если можно, разрешите тов. Новикову [адъютант командарма-2] переехать на позицию. Работы много. Был бы полезен. Полевой штаб дивизии – Малая Венья, что в двух верстах от Пирогово, где телефон связан с Юськи и Агрызом. Азин»[176].

Как оказалось, работы, действительно, было много. Днём в Ижевске и окрестных сёлах началось что-то несусветное: зазвонили колокола, загудели заводские трубы, а на позиции красных ринулись – молча, шеренгами и в ногу – отчаявшиеся ижевцы. Идут из Пирогово прямо на залегшие цепи 3-го сводного полка Северихина (созданного на базе Вятского Железного и Бирского отрядов) и 4-го сводного Чеверёва. В каждой шеренге наступавших – один-два гармониста. Главное, что сбило с панталыку красных, те не стреляли (мелькнула мысль, уж не идут ли «брататься»?). Пришлось подпустить поближе. А когда подпустили, поняли, что зазевались: ижевцы бросились врукопашную.

Не выдержав натиска, дрогнул 2‐й Мусульманский полк, побежал. (Этого следовало ожидать: полк был спешно сформирован из дезертиров и всякого рода спекулянтов и мешочников.) Ижевцам достались две гаубицы, четыре лёгких орудия, а также все пулеметы и винтовки. «Герои» стремительно сиганули аж до села Кичёво, оставив позади полсотни километров. Ну а брошенные трусами орудия и пулемёты косили их товарищей, сдерживавших натиск наступавших в районе Пирогово.

Вот такой получился бой.

Нюанс третий. Переломить ситуацию удалось спустя время, которое было на вес золота. На авансцене появляется главный герой штурма Ижевска начдив Вольдемар Азин. Красный командир возмущён и разгневан. Он ещё не понял, в чём дело, но знает: упусти они инициативу, и город быстро не взять. Хотя сил хватало: на 7 ноября у Шорина с учётом пополнения на ижевском направлении до 17 500 штыков и сабель и не менее 40 орудий; в придачу ко всему этому – уже упомянутые два бронепоезда.

Возглавив конницу, Азин лихо кинулся на линию обороны противника и прорвал её.

Стоп! Именно так в советские годы рассказывалось о действиях тов. Азина во время штурма славного града Ижевска. Так вот, начдив Азин не возглавлял никакую конницу и во главе её не влетал на окраины города оружейников. А как же всё происходило на самом деле, спросите, ведь штурм-то был? Да, был. Только выглядело всё несколько иначе. По крайней мере, очевидцы этот самый штурм описывали по-другому.

Вот что, например, вспоминал соратник Азина тов. А. Битовт:

«…Ноябрьский день короток. Бой затянулся до сумерек, и Азиню стало ясно, пехота сегодня не сможет достигнуть Ижевска. Тогда он принял решение, достойное его собственного героизма. Он помчался к бронепоезду «За свободу», курсировавшему на железнодорожной ветке Агрыз-Ижевск, в предыдущих боях этот поезд неоднократно поддерживал дивизию. Командир дивизии Азинь взошел на паровоз бронепоезда и приказал командиру бронепоезда прорваться к станции Ижевск.

Командир бронепоезда, опасаясь за исправность железнодорожного пути, проявил нерешительность, но категорическое требование Азиня заставило его двинуть бронепоезд вперед. Когда он вместе с Азинем подъехал к станции Ижевск, было уже темно. Белогвардейцы уже начали отступление, и когда они толпами подходили к станции Ижевск, к бронепоезду, и спрашивали, куда отступать, их расстреливал огонь бронепоезда. Среди белогвардейцев началась страшная паника. Ижевск был за короткое время освобожден.

Когда азинцы ворвались в притихший Ижевск (с другого конца города навстречу 3‐му и 4‐му полкам подошёл 1‐й Смоленский полк Овчинникова), воевать уже было не с кем. Накануне, в ночь с 7 на 8 ноября, город покинуло 15.000 жителей – все те, кто не представлял себе жизни при большевиках. Остались, в основном, простые работяги да всякий пришлый люд.

Вот ими-то, работягами, и занялись, засучив рукава, бравые чекисты: хватали, допрашивали, расстреливали. Всего «пустили в расход» что-то около четырёх сотен рабочих. Много это или мало? Для опустевшего Ижевска было очень много. А что с теми, другими? Ушли к Колчаку – как, например, отряд штабс-капитана Юрьева.[178]

Тем, кто ушёл с Юрьевым, повезло: штабс-капитан оказался ушлым воякой, поэтому не собирался отдавать свою жизнь (и жизнь подчинённых) за просто так. Он не стал дробить свой большой отряд на маленькие отрядики, создав из него вполне боеспособную часть. Силу этого отряда пришлось познать на себе и латышским стрелкам из 7-го Баусского полка, и партизанам Павла Деткина за Камой, и даже «спецами» из Отряда особого назначения Юрия Аплока. Юрьевцы отбились от всех и, уйдя на левобережье Камы, стали дожидаться подкрепления из Сибири. Дождались. Правда, помощь пришла не так быстро, как хотелось бы.

К слову, после того как в армии адмирала Колчака появилась «ижевско-воткинская бригада», сформированная из удмуртских рабочих, считавшаяся у белых одной из самых боеспособных (под командованием Юрьева), Верховный правитель не раз демонстрировал ижевцев союзникам, называя их «гордостью» своей армии. Как и тамбовцы, удмуртские повстанцы, выступали под лозунгом «За Советы без коммунистов!». И даже у Колчака некоторые из них воевали… под кумачовыми знамёнами с надписью: «Земля и воля».

(Не так давно я пересматривал колчаковские фотографии, сделанные в войсках. На многих из них бойцы демонстрируют строевую подготовку, организацию стрельб, поход в баню, в столовую и пр. Нет сомнений, что фотограф работал именно в той самой бригаде «ижевцев».)

А вот и главная загадка «ижевского периода» тов. Азина. Как оказалось, когда его дивизия вошла в Ижевск, часть денег, которые Пастухов со товарищи реквизировал из казначейства, красные всё же заполучили, причём не так уж и мало – почти пять миллионов рублей. Правда, ассигнациями. Судьба же золотых и серебряных монет осталась неизвестна. Хотя… Хотя, ходили слухи, что об этом был прекрасно осведомлён начдив красной дивизии тов. Азин.

* * *

Азинец Иван Михайлович Спирин вспоминал о своем командире:

«…Трудно сейчас описать, как я прибыл в 250 стрелковый полк со своим отрядом имени Чуркина. Тогда нас принял в полк командир полка Северихин А.И. и доложил комдиву Азину. После этого Азин вызвал меня, как командира отряда, и долго беседовал. Расспросил всё: кто, откуда, что делали, настроение отряда и т. д.

Мне тогда показалось, что Азин слишком серьезный и несколько ехидный человек, но позднее, когда узнал ближе, понял, что ошибся. Много хорошего мне рассказал об Азине его земляк Карл Дурманихин.

Если начдив проходит мимо группы бойцов, то обязательно улыбнется и ответит на приветствия, а если зададут вопрос, ответит. Он всегда на ходу, всегда в деятельности…. Иногда задумываешься, а когда же начдив отдыхает?

Мы вместе с начдивом Азиным исходили весь Урал. И в каком он только уральском городе не был! Как только освободят от белогвардейцев город или деревню, то начдив Азин обязательно побывает там. На заводе с рабочими побеседует, поможет им, если необходимо. В деревне – побеседует с крестьянами, стоящими за советскую власть, и тоже поможет наладить им новую советскую власть…

А сколько городов на Урале и на Волге он со своей прославленной дивизией в то время освободил и радовался вместе с бойцами, рабочими и крестьянами этим победам…

С Азиным мне пришлось служить на востоке и на юге, с августа 1918 г. до момента его гибели в феврале 1920 г.

Начдив Азин среднего роста, латыш, русоволосый, чернобровый, худощавый, но очень сильный, с громким голосом, но проникновенным. Внимательно всех выслушивал, с задумчивым видом. Он был лишен самолюбия. Заботился он больше не о себе, а о подчиненных бойцах и командирах. Его душа всегда витала в массах борцов за советскую республику, за дело рабочих и крестьян.

Азин ни одного солдата зря не наказывал, он их любил, как Суворов.

Когда начинался бой, Азин не мог находиться в штабе, он находился на главном направлении, среди бойцов, впереди, бросался в атаку на белогвардейцев, поспевал из одного полка в другой, и помогал, чтобы успех одного полка скорее подхватывался соседними полками и всей дивизией в целом. Связные за ним еле успевали, они то и дело развозили приказы по всему фронту дивизии.

Азин особенно беспокоился, чтобы где-нибудь не допустить прорыва противника по фронту дивизии. Поэтому проверял сам лично те участки фронта, в надежности которых не был до конца уверен.

А когда бой закончится, Азин обязательно побывает у бойцов дивизии и через них узнает, не заметил ли кто из них, какие допущены промахи с нашей стороны и со стороны белогвардейцев»[179].

9 ноября командарм-2 В. Шорин издаёт приказ № 201, в котором указывается:

«1. Противник, разбитый под Ижевском, продолжает отход на восток. Части противника, оперирующего у Воткинска и подкрепленные частями ижевского фронта, перешли в наступление на нашей части, действующая в северном направлении, и несколько потеснили их… Не давайте врагу удрать за Каму, отбрасывайте его в реку или захватывайте в плен…

3. Войскам 2 армии энергично продолжать преследование бегущего противника и на его плечах ворваться в Воткинск и завладеть им…»

В ночь с 12 на 13 ноября 1918 года красные без боя вошли в Воткинск. Противник, перекинув через реку понтонный мост, отошёл за Каму. Вместе с войсками город покинула и часть его жителей.

Несмотря на то что учредиловцы не успели уничтожить заводское оборудование, они нанесли тяжёлый моральный урон, уничтожив сотни местных революционеров, большевиков и сочувствующих им граждан. 800 человек оказались посажены в так называемую «баржу смерти»[180]. Лишь 25 узникам удалось бежать, остальные либо погибли, либо оказались искалечены духовно и физически.

Перед уходом из Воткинска белые лютовали. Красноармеец Богатырёв вспоминал: «Дня за четыре до падения Воткинска белогвардейцы в бессильной ярости начали зверски расправляться с рабочими, не желавшими воевать с красноармейцами… Приготовленным к смерти рабочим было приказано рыть себе могилы, попросту ямы… Вскоре был подан сигнал, и всех рабочих, приговоренных к смерти, построили в ряды, поближе к ямам. Наступила какая-то жуткая тишина… Была подана команда, и с диким рёвом белые бросились на беззащитные жертвы. Рубили шашками, кололи штыками, ножами. Многих рабочих забрасывали живыми в ямы… Когда пришли красные войска, эти жертвы дикой расправы были торжественно похоронены. На площади стояли сотни гробов… Страшно было смотреть на них. Это были не трупы людей, а куски мяса»[181].

Террор есть террор – белый ли, красный. Страшнее всего террор бывает в гражданском противостоянии, когда свои убивают своих…

* * *

В начале декабря 1918 года азинская дивизия стала 28‐й стрелковой дивизией в составе 2‐й армии Восточного фронта (была сведена из 2‐й Сводной и Особой Вятской дивизий). Само собой – «Железной», – как за то ратовал сам начдив. Азинцы гордились своим командиром: за взятие Ижевска в марте 1919 года он первым из начальников дивизий будет удостоен ордена Красного Знамени (Приказ РВСР № 12 от 10 марта 1919 г.).

Из приказа о награждении:

«Начальник 2‐й Сводной пехотной дивизии т. Владимир Михайлович Азин за отличие в боях 7 и 8 ноября 1918 г. под г. Ижевском, где выполнение главной задачи выпало на долю названной дивизии, двум полкам которой, 3‐му и 4‐му, надлежало нанести решительный удар противнику в важнейшем направлении.

Находясь во время боевых действий непосредственно в боевой линии, т. Азин энергично и умело проводил в жизнь приказ командарма, от быстрого выполнения коего зависел успех Ижевской операции. Невзирая на неудачи и на позорное бегство 2 мусульманского полка с поля битвы, т. Азин сумел восстановить порядок в боевой линии и, продолжая наступление, стремительным ударом ошеломить противника и не дать ему выполнить коварный план разрушения знаменитой плотины и завода»[182].

После взятия Ижевска за умелое руководство боями, за проявленный героизм и мужество ВЦИК, помимо начдива Азина, наградил орденом Красного Знамени командарма-2 В. Шорина, командира 4-го Сводного полка А. Чеверёва, командующего Волжско-Камской флотилией Ф. Раскольникова. Лучшие полки армии были награждены почётными революционными красными знамёнами.

Формирование 28‐й стрелковой дивизии было связано с общевойсковым реформированием в РККА, связанным с появлением приказа РВСР от 11 октября № 61. Согласно этому приказу, все пехотные соединения, части и подразделения отныне переименовывались в «стрелковые». В ноябре 1918 года в Рабоче-Крестьянской Красной Армии был разработан новый план развития полевых войск, предусматривавший формирование 47 номерных стрелковых дивизий; причём на Восточном фронте, по замыслу советских военачальников, этих дивизий должно было быть не менее одиннадцати (№№ 20–22 и 24–31). К середине мая 1919 года работа по реорганизации войск фронтами Красной армии в целом будет завершена.

Из Приказа войскам армии о реорганизации войск и введении единой нумерации частей:

«№ 376, г. Казань, 28 мая 1919 г.

В целях восстановления нормальной организации состоящих в армии дивизий и установления постоянного, а не случайного, их состава приказываю включить:

[…] 2) В 28 стрелковую дивизию: а) 1 бригада: 244 стрелковый полк, 245 стрелковый полк, 246 стрелковый полк; б) 2 бригада: 247 стрелковый полк, 3 Петроградский полк с переименованием его в 248 стрелковый полк, 249 стрелковый полк; в) 3 бригада: 250 стрелковый полк, 251 стрелковый полк, 4 Петроградский полк с переименованием его в 252 стрелковый полк; г) 1 дивизион 28 стрелковой дивизии (1, 2 и 3 батареи), 2 дивизион 28 стрелковой дивизии (4, 5 и 6 батареи), 3 дивизион 28 стрелковой дивизии (7, 8 и 9 батареи). […]

Означенную реорганизацию закончить к 10 июня, с какового времени всем полкам присвоить наименования согласно указаниям настоящего приказа.

Командующий армией Шорин

Члены Революционного военного совета

А. Сафонов, М. Султан-Галиев

Врид начальника штаба А. Зундблад»[183].

Таким образом, 28‐я стрелковая дивизия представляла собой немалую силу: три полноценные бригады и три артдивизиона. К середине мая 1919 года в подчинении Азина, помимо указанных частей и соединений, находились 28‐й кавалерийский полк (4 эскадрона), дивизионный резерв, а также батальоны связи и инженерный, госпиталь и лазареты, в том числе – ветеринарный. В дивизии числился бронепоезд и… 7‐й воздухоплавательный отряд. То есть у азинцев имелась даже своя авиация!

Следует заметить, руководство РККА по итогам предыдущих боёв сделало правильные выводы, следствием которых стало значительное укрепление материально-технической базы дивизий – рабочих лошадок крупных сражений. К примеру, в начале 1919 года наиболее мобильная и боевая 25‐я стрелковая дивизия (4‐я армия Восточного фронта) Василия Чапаева представляла собой отдельное ударное соединение из одиннадцати пехотных и двух кавалерийских полков, двух разведывательных кавалерийских дивизионов, бронедивизиона Путиловских броневиков и отбитых у противника зарубежных танков. В дивизии имелось четыре аэроплана, мотоциклетная связь и авторота, гараж которой располагал французскими «паккардами» и американскими «фордами». Недаром многие называли Василия Ивановича… создателем российских бронетанковых войск.

Ничего удивительного, что именно 25‐я чапаевская дивизия в июне 1919-го выбила из Уфы многочисленный колчаковский гарнизон. (Несмотря на то что при форсировании реки Белой Василий Иванович был серьёзно ранен в голову, он остался в строю.)

* * *

Впрочем, мы забежали вперёд.

Шаги по реорганизации в РККА не прошли даром. Над Восточным фронтом вновь возникла реальная угроза. К началу 1919 года в войне случился крупный перелом, причём не в пользу красных: с востока на Москву двинул адмирал Колчак.

То, что Александр Васильевич Колчак был личностью неординарной, говорит почти вся его предыдущая жизнь. Фамилия «Колчак» – не полная для этого человека. Он вошел в историю как адмирал Колчак-Полярный – подобно Потемкину-Таврическому, Кутузову-Смоленскому или Витте-Полусахалинскому. За заслуги перед Отечеством.

Вместе с легендарным бароном Толлем в начале века молодой флотский офицер Александр Колчак на шхуне «Заря» прошел по северному морскому пути, а потом за организацию поисков пропавшего капитана и его спутников (Толль исчез, разыскивая мифическую «Землю Санникова») будет награжден редчайшей наградой – Большой Константиновской золотой медалью, честью носить которую за всю историю могли похвастать всего лишь… четверо отважных. В Русско‐японскую войну он командовал миноносцем «Сердитый», а за Порт-Артур удостоился быть награждённым золотым оружием, с которым не расстанется даже в японском плену.

Когда в апреле 1916 года на юге Вятской губернии открывалась постоянная железнодорожная переправа через Вятку, в те же дни далеко от этих мест – в Петрограде – молодой российский флотоводец и новый командующий Черноморским флотом 42-летний Александр Васильевич Колчак стал контр-адмиралом. Уже через пару месяцев он прикрутит на адмиральские погоны еще по одной золочёной звезде, получив звание вице-адмирала. А через год с небольшим – станет полным адмиралом и… Верховным правителем России.

И чем выше будет рост адмирала Колчака по служебной лестнице, тем ближе судьба его окажется связанной и с вятским краем, и с мостом, что у Вятских Полян…

Верховным правителем России Александр Колчак стал волею судьбы: в ноябре 1918 года в Сибири не было более авторитетного человека, который, наделенный полномочиями, смог бы создать реальный кулак против большевиков. Именно поэтому его так быстро признали союзники и лидеры Белого движения (в частности, генералы А. Деникин и Н. Юденич); тем более что финансовая сторона вопроса решилась неожиданно быстро: в руках Колчака неожиданно сконцентрировалась значительная часть золотого запаса России.

Значение «имперской мошны», оказавшейся в распоряжении Верховного правителя, повлияло на весь ход Гражданской войны. Как уже говорилось, золотой запас через Самару и Уфу будет вывезен сначала в Челябинск, а оттуда – в Омск. Человека, благодаря которому российское золото перегнали из Челябинска в Сибирь, звали Иваном Михайловым, по кличке Ванька Каин. Колчак тут же сделал его своим министром финансов: заслужил.

Ещё бы не заслужил. В распоряжении адмирала оказалась довольно кругленькая сумма.

Председатель колчаковского Совмина П.В. Володарский записал в те дни в своём дневнике:

«Оказалось, что всего в наличности золота на 651 632 117 руб. 86 коп.

Из этого числа:

1) российской монеты – 514 820 613 р. 78 к.,

2) иностранной – 40 577 839 р. 36 к.,

3) слитками золота на 95 078 493 р. 25 к.,

4) золота полосами на 529 594 р. 24 к.,

5) кружками на 525 447 р. 25 к.

Кроме того, в операционной комнате банка было выставлено серебро в вещах, награбленных большевиками в помещичьих имениях и хранившихся большевиками на складах в Казани»[184].

Рубль тогда стоил полдоллара США. Таким образом, в подвалах Колчака оказалось ни много ни мало чуть больше трети миллиарда американских долларов. С таким деньгами, согласитесь, можно было и повоевать. Однако Колчак не спешил, долгое время запрещая притрагиваться к золоту, так как считал эти деньги общенациональным российским достоянием…

Тем не менее часть «колчаковского золота» окажется расхищенной. Так, известно, что в ночь на 12 января 1920 года на железнодорожном перегоне у станции Тыреть (не оттуда ли словечко «стырить»?) на одном из «золотых вагонов» злоумышленники, сорвав пломбу, похитили 13 ящиков с золотом на общую сумму 780 000 рублей.

Не уцелела и последняя партия золота, отправленная по распоряжению Верховного правителя из Омска во Владивосток в октябре 1919 года. Эшелон захватил забайкальский атаман Семёнов. Трофеями атамана явились 172 ящика с золотыми слитками и 550 ящиков с российской золотой монетой; общая стоимость награбленного составила 43 557 744 золотых рубля[185]. Долгие годы Семёнов на эти деньги воевал и содержал свою бандитскую ораву.

В конце декабря 1918 года войска белочешского военачальника Р. Гайды, проведя блестящую операцию в тяжёлых зимних условиях, взяли Кунгур и Пермь. Эта победа принесла триумфатору второй Георгиевский крест, на этот раз – 3‐й степени.

Радола Гайда родился в семье австрийского унтер-офицера; в Первую мировую в чине прапорщика служил ветеринарным фельдшером в боснийском полку. После многих мытарств в 1917 году Гайда оказался в революционном Петрограде, где продолжил службу в сербской дивизии в составе уже русской Императорской армии. Воевал, надо сказать, отчаянно, за что был пожалован Георгиевским крестом 4‐й степени – причём из рук самого Керенского. Гражданскую войну Георгиевский кавалер встретил командиром 7-го полка Чехословацкого корпуса. Именно капитан Гайда в ночь на 25 мая 1918 года, арестовав местный Совдеп, одним из первых в Чехословацком корпусе поднял восстание в Новониколаевске. Захват Омска и Транссибирской магистрали летом 1918-го – опять же его заслуга.

Кто знает, возможно, приглашение Гайды к себе на службу явилось для Верховного самой большой его ошибкой. Ведь именно этот бывший ветеринар и «чешский австрияк» сыграл роковую роль в судьбе Колчака. Гайда (имея на родине законную супругу) женился на племяннице адмирала Екатерине Пермяковой и за два года дослужился аж до генерал-лейтенанта, став правой рукой адмирала. Однако вскоре Колчак в нём сильно разочаруется и быстренько разжалует. Но это случится потом.

* * *

Если взглянуть в целом, в ноябре 1918 года все армии красного Восточного фронта достаточно удачно наступали, за исключением третьей. Так что общая обстановка на фронте для командования РККА была относительно благоприятной. Правый фланг фронта (4‐я армия, командующий – Т. Хвесин; с 5 ноября – А. Балтийский) и центр (1‐я (М. Тухачевский) и 5‐я (Ж. Блюмберг) армии) надёжно удерживали свои позиции, периодически проводя наступательные операции. [186]

Линию Восточного фронта долгое время существенно искривлял Ижевско-Воткинский выступ, сильно раздражая красных военачальников. Именно поэтому 2‐й советской армии было поручено разрубить «гордиев узел», дабы повстанцы и прочий «контрреволюционный элемент» не мозолили глаза, угрожая армейским флангам. Поэтому можно представить радость кремлёвской верхушки, когда было получено известие о взятии частями Шорина к годовщине Октября Ижевска.

В какой-то момент красные даже стали подумывать, не усилить ли за счёт частей Восточного фронта другие «горячие» направления – например, Южный фронт, требовавший серьёзного подкрепления (естественно, за счёт правого фланга и центра). В те же дни было предложено выделить для усиления Южного фронта из состава Восточного 1-ю советскую армию в полном составе. Что уж говорить о дивизиях и маршевых ротах! Так, в начале ноября начдив формировавшейся в Вятке 10‐й стрелковой дивизии получил приказ о переброске его частей в Тамбовскую губернию, откуда дивизии предстояло убыть на Западный фронт.

Уже в середине ноября части РККА почти вплотную подошли к Оренбургу. На уфимском и мензелинском направлениях советским частям также сопутствовала удача; был, к слову, взят стратегически важный город Белебей. На воткинском направлении после взятия самого Воткинска (11–13 ноября) красные войска форсировали Каму.

Успеху Красной армии способствовало не только грамотное командование боевыми частями и соединениями – нет, в этом плане проблем хватало. Подкачал сам противник. Армия Директории разлагалась не по дням, а по часам, превратившись в некое подобие крупной вооружённой банды. Немалую роль в падении морального духа сыграли действия красных на уфимском направлении. А ещё – подвели чехи: эти в который раз срочно засобирались домой. Нет пути через Архангельск – хорошо, тогда через Сибирь – во Владивосток! Главное, чтоб побыстрее, талдычили они. И никто им не указ – ни Колчак, ни Директория, ни батьки-атаманы. Домой – и точка!

С какого-то момента чешские легионеры стали напоминать не грозную армию, а отряды оголтелых мародёров. Война могла подождать, а грабить хотелось всё больше и чаще.

В более сложном положении на Восточном фронте оказалась 3‐я советская армия (командующий – Р. Берзин, с 30 ноября – М. Лашевич), имевшая против себя сильного и многочисленного противника. По сути, третья армия представляла собой некую подкову на наковальне, по которой рано или поздно должен был ударить мощный молот.

Так и произошло.

Глава IV

Отход 2‐й армии от Кунгура к реке Вятке – беспримерный и легендарный.

Член РВС фронта С. Гусев

Белые пятна Истории – это хорошо замытые кровавые.

Б. Крутиер

…Когда за окном минус тридцать, а трескучие морозы пополам разваливают бревно (потому морозы и «трескучие»), самое милое дело – скинуть лапти и блаженствовать на горячей печи или на пахучих сосновых полатях. Русская зима – она такая: трескучая и за нос кусачая.

Зима восемнадцатого года выдалась поистине лютой. Поэтому именно морозы стали головной болью воюющих армий: уберечь бойцов от переохлаждений и обморожений было главной задачей командиров и начальников. Что-то получалось, что-то – нет; и всё же солдаты частенько обмораживались, поодиночке и группами, особенно на открытой местности и в пургу. Но всё это не отвлекало от главного – от подготовки к предстоящему наступлению. Возможно, эта самая подготовка и стала причиной, по которой командование РККА просмотрело активность противника на пермском направлении.

Пермь с востока была надёжно (как казалось) прикрыта 3‐й советской армией (24,8 тыс. штыков, 3,6 тыс. сабель, 96 орудий и 442 пулемётов). С юго-запада поддержку соседям оказывала 2‐я армия (8,7 тыс. штыков, 820 сабель, 43 орудия и 240 пулемётов). Опасность для красных заключалась в том, что линия фронта растянулась аж на 400 вёрст, что позволяло противнику, ударив где послабее, без труда прорвать фронт. Было ещё одно: действия войск Красной армии существенно затруднял недостаток транспорта; имелись проблемы и с топливом к этому самому транспорту, а также с вооружением, обмундированием и обувью.

Командарм-3 Берзин направляет в адрес Реввоенсовета Республики и командования фронта докладную записку о тяжёлом положении на пермском направлении. Судя по его докладу, Пермь оказалась под угрозой захвата:

«№ 1233 30 октября 1918 г. 23 час. 10 мин.

Положение 3 армии становится все опаснее, ввиду громадного сосредоточения сил противника в районе 3 армии. В одном пермском направлении сосредоточено три дивизии, из них одна чехословацкая дивизия, Томская и Иркутская. Всего 32 500 штыков, 800 [человек] кавалерии, 33 орудия, 135 пулеметов, и ведется уже несколько дней наступление. Задача дана – взять Кунгур, Пермь. Мы бросили все, что могли дать, для создания противовеса превосходящим в три раза силам противника. Все обещанные резервы из центра в числе 147 рот и 3 тысяч из Орловского военного округа и питерские моряки – все остались только на бумаге. В течение трех недель мы получили только 250 штыков Галичской роты и 350 эстонцев.

Только [что] получены сведения, что противник повел наступление по Западно-Уралъской железной дороге на Калино, стараясь отрезать всю нашу Сводную дивизию в районе Верхотурье-Тагил. Учитывая все создавшееся положение, которое может погубить все, мы обречены на верную гибель, что и довожу до сведения. Командарм-3 Берзин»[187].

Командарму Берзину вторит член Реввоенсовета Восточного фронта Смилга, отправивший на имя Председателя ВЦИК Я. Свердлова полное отчаяния донесение:

«№ 02130 31 октября 1918 г.

Положение 3 армии критическое. Торопите Муралова с высылк[ой] полка, посылаемого Главкомом. Помните, что славная армия истекает кровью. Урал трещит. Смилга»[188].

В те дни 1918 года вопрос безопасности Перми для командования Восточного фронта являлся чрезвычайно болезненным. И вот почему: на 30 ноября красные готовили мощное контрнаступление, в ходе которого 2‐я армия должна была наступать на Красноуфимск, 3‐я – на Екатеринбург. И вот, когда до времени «Ч» оставались какие-то сутки, контрнаступление начали… белые.

В штабе Восточного фронта не догадывались, что ещё 2 ноября 1918 года командующий войсками Директории генерал Василий Болдырев подготовил утверждённую Верховным Главнокомандующим Колчаком директиву о наступлении Екатеринбургской группы Сибирской армии с целью овладения Пермью и выхода к реке Каме для после[189]дующего флангового удара «по противнику, наступающему на Уфу». Против красных (общей численностью 33,5 тыс. штыков, 4,5 тыс. сабель) на пермском и ижевском направлениях была сосредоточена Екатеринбургская и Прикамская группы Сибирской армии (командующий – генерал П.Иванов-Ринов), общей численностью 68,5 тыс. штыков, 5,2 тыс. сабель, 70 орудий и 230 пулемётов.

Вечером 17 ноября 4‐й сводный полк 28‐й дивизии, прибывший из занятого красными Ижевска в Сарапул, получил приказ перейти на левобережье Камы и, захватив Ершовку, продолжить наступление. Теперь у полка был новый командир – Я. Рейнфельд (А. Чеверёв, сдав дела и должность, готовился к отправке в Москву, на учёбу в Академии Генштаба Красной армии).

Успешно форсировав в районе Сарапула Каму, 28‐я Железная дивизия двигалась в направлении на Кунгур. Как справедливо отмечал историк К. Куликов, «фронт походил на слоёный пирог». Так оно и было на самом деле: левобережье Камы занимали азинцы; между ними и двумя советскими стрелковыми дивизиями восточнее (3‐й и 4‐й Уральскими) находились недобитые ижевские и воткинские мятежники; ещё дальше на восток стояли чехословаки и части генерала Голицына. Камская группа войск под командованием генерал-лейтенанта Люпова насчитывала 15 430 штыков, 2 255 сабель, 164 пулемёта[190].

1 декабря Азин докладывает Шорину: «Сегодня в 8 часов утра противник повёл наступление на деревню Сайгатка, но был отбит двумя эскадронами кавалерии, действующими на левом берегу реки Камы. Белые хотели сжечь стоящие на Каме против деревни Ольховка 4 буксирных парома, но кавалерия им помешала»[191].

В первых числах декабря Азин всё ещё в Сарапуле. Его части с переменным успехом бьются на левом берегу Камы. 4 декабря начдив докладывает в штаб армии: «Наступление противника разнохарактерное. Ижевцы не прочь перейти в плен, но боятся расстрела. Воткинцы же дерутся стойко и даже подгоняют пулемётным огнём ижевцев в бой»[192].

Согласно наступательной директиве белых, 29 ноября 1918 года Екатеринбургская группа Сибирской армии (1‐й Средне-Сибирский армейский корпус генерала А. Пепеляева и 2‐я Чешская пехотная дивизия), численностью около 45 тыс. штыков и сабель, перешла в наступление и, прорвав фронт, начала стремительное продвижение на Кунгур и Пермь. 14 декабря белые вышла на рубеж Чусовской завод – Кунгур.

С целью отвлечения противника от истекающих кровью частей 3‐й армии командарм-2 получает следующий приказ:

«№ 02856 г. Арзамас 10 декабря 1918 г.

19 час. 30 мин.

Обстановка на левом фланге 3 армии крайне осложнилась. С целью облегчить положение этого фланга армии Ревсовет фронта приказывает 2 армии возможно энергичнее продвигаться в общем направлении на Красноуфимск, дабы дать возможность перебросить 5 Уральскую дивизию на угрожаемое 3 армии направление. Разграничительной линией между 2 и 3 армиями устанавливается: Большой и Малый Чалпаныш – Красноуфимск – оба пункта для 3 армии включительно.

Реввоенсовет: С. Каменев, Смилга»[193].

Выполняя приказ командования, 2‐я армия Шорина была вынуждена активизироваться, перейдя в наступление против Прикамской группы Сибирской армии в общем направлении на Красноуфимск.

Но легко оказалось на бумаге.

К середине декабря наступательная инициатива 2‐й армии на левом берегу Камы постепенно сошла на нет. В первую очередь, это было связано с тем, что комфронта С. Каменев поделился с Шориным планами о переброске его армии на Южный фронт, заменив группировку красных на левобережье реки Камы отрядом Аплока. Вскоре от 2‐й армии были выведены несколько частей, и в результате у Шорина осталось всего ничего – 6 полков 28‐й стрелковой дивизии Азина.

А далее начинается самое интересное. Избиение 3‐й армии показало, что ситуация намного серьёзнее, чем виделось поначалу. Теперь речь шла не об успехах на камском левобережье, а о том, что следует стоять насмерть на правом берегу. Мало того, от 2‐й армии стали требовать наступления на Кунгур. С её-то шестью азинскими полками. Ничего удивительного, что действия 2‐й армии стали заметно пробуксовывать.

На войне за подобное приходится отвечать, иногда – головой. Азина вызывает к проводу новый начальник штаба армии Фёдор Михайлович Афанасьев (назначен вместо заболевшего начштаба Семёнова). Ветеран Русско‐японской и Первой мировой войн, Афанасьев был грамотным стратегом и строгим начальником. Такого на мякине не проведёшь. Крутой на расправу, новый начштаба решил расставить точки над «i»: если Азин не способен успешно наступать – значит, пора заменить его на более инициативного!

– Почему топчетесь на месте? – грозно спросил Афанасьев у Азина.

– Три дня тому назад противник приказал своим войскам удержать линию Бирск – Оса, не считаясь ни с какими потерями, что видно из действий вчерашних, – ответил начдив.

– Конная разведка должна быть на главных направлениях – в данном случае как раз в направлении Бирск – Оса. Жду к вечеру донесений о более решительных действиях, чем за два минувших дня.

– Слушаю. Выполнение, как и всегда со дня революции: беспощадно – вперёд! Больше ничего, до свидания…

После этого разговора боевые действия 28‐й дивизии, направленные против удмуртских повстанцев, стали вновь носить наступательный характер. К началу января 1919 года азинцы наголову разбили Воткинскую дивизию Юрьева, выйдя к Щучьему Озеру. Азинские лыжники, внезапно появившиеся в тылу противника, вызвали у юрьевцев настоящую панику: те бежали, оставив красным на путях бронепоезд, 8 паровозов и 140 вагонов, в том числе – с боеприпасами[194].

Из оперативной сводки 28‐й дивизии:

«4 января 18 часов. Комбригу Пуррингу.

Поздравляем бригаду 2 со взятием Щучьего Озера. Ура! Ура! Комвидарм к 24 часам будет здесь, у меня, и по-видимому захочет побывать у Вас… Начдив Азин. Политком Вл. Сергеев»[195].

Белые не на шутку встревожились. Генерал-лейтенант Люпов докладывал в штаб армии: «Положение частей корпуса крайне серьёзное. Необходимо держать в наших руках фронт Щучье Озеро – Аскин. Иначе противник может отрезать нашим частям тыловой путь и создать панику. В случае обхода красными… парировать этот удар нечем. Ижевская бригада, находящаяся в районе Биабаш, нами отводится как небоеспособная»[196].

В придачу ко всему ижевцы окончательно рассорились с воткинцами. Кончилось тем, что генерал Люпов написал рапорт с просьбой освободить его от должности. Рапорт удовлетворили. На место командира 2-го Уфимского корпуса был назначен Сергей Николаевич Войцеховский – жёсткий и бескомпромиссный колчаковский генерал.[197]

* * *

Тем временем попытка командования 3‐й армии остановить наступление Екатеринбургской группы противника провалилась: потеряв до половины личного состава, армия с тяжёлыми боями продолжала откатываться на Кунгур и Пермь. После того как корпус генерала Пепеляева, преследуя буквально по пятам разваливавшуюся 3-ю армию, в середине декабря занял станции Калино и Чусовая, стало понятно, что Пермь не удержать. [198]

Колчаковские контрразведчики были осведомлены, что 3‐я армия красных, оборонявшая регион, понесла неслыханные потери. За октябрь-ноябрь 1918 года она теряла в среднем от 300 до 500 человек в день только убитыми. Выдавались дни, когда из строя выбывало сразу до 2 тысяч личного состава[199]. А ведь ещё были раненые, больные и обмороженные. И если бы не пополнения из Северного Урала (Лысьвенский, Надеждинский заводы и пр.), разгром красных под Пермью произошёл бы намного быстрее. Тем более что силы были неравны. К 27 ноября на пермском направлении адмирал Колчак, поставив целью выйти на линию реки Камы, развернул армию численностью в 40–42 тысячи штыков, 4–5 тысяч сабель при 100–200 орудиях. 3‐я армия красных могла противостоять противнику 30 тысяч штыков и сабель при 78 орудиях[200].

Когда после удара 5-го Томского полка в районе села Кольцово между 29‐й и 30‐й красными дивизиями образовался крупный разрыв, туда были брошены 4‐й Енисейский и 2‐й Барабинский стрелковые полки 1‐й Сибирской стрелковой дивизии, которые эту брешь увеличили ещё больше. Фронт красных рвался, как лоскутное одеяло.

11 декабря 1918 года колчаковцы берут Лысьвенский завод, 21-го – Кунгур. А в ночь с 24 на 25 декабря части колчаковской Сибирской армии вошли в Пермь, оставленную красными без боя. Сибирцам, форсировавшим с ходу Каму, удалось на её правом берегу создать обширный плацдарм.

Первыми в город ворвались лыжники 4-го Енисейского стрелкового полка. Пройдя 35 вёрст в 30-градусный мороз, они вошли в Пермь со стороны Красных Казарм. К утру 25-го декабря белые очистили от красных почти весь город и железнодорожную станцию Пермь-I. Когда туда по Сибирскому тракту пришёл 1‐й Сибирский штурмовой батальон полковника Урбанковского, участь остававшихся на окраинах Перми красных частей была решена. Захватив станцию Пермь-II, штурмовики стремительно отбили и железнодорожный мост через реку Каму, готовившийся защитниками к подрыву. Самыми же ценными из пермских трофеев оказались закованная льдом Камская речная флотилия красных, а также пушечные заводы в Мотовилихе, отбитые 2‐м Барабинским полком.

Для красных случившееся явилось потрясением, настоящим шоком.

Вот записи из дневника будущего маршала Советского Союза Ф.И. Голикова, сделанные им в те роковые дни декабря 1918 года:

«…Для нас все это было неожиданностью, как и ружейно-орудийная стрельба, доносившаяся из Перми. Красные полки бьются с врагом на Сылве, а у них в тылу белогвардейцы берут Пермь…»;

«…Мы двинулись дальше и попали под обстрел. Стреляли из домов, с крыш, из-за углов. Как же проникнуть в город?.. Пробовали проехать по одной улице, по другой, но всюду навстречу летели пули»;

«…Я много слышал о Перми, надеялся побывать в ней… и вот те на – в Перми хозяйничают контрреволюционеры. Под пулями мы подошли к одной окраине, под снарядами вышли с другой. А город так и не видели»;

«Наши бойцы становятся злее и зорче. Ведь ротозейство помогло контрреволюционерам поднять мятеж и захватить губернский город!»;

«Чаще стали попадаться вражеские лазутчики. Был, например, такой случай. Идут несколько красноармейцев, а навстречу им человек в оборванной, засаленной одежде. В руках молоток, из кармана торчит складной аршин. Наши товарищи попросили у него документы. Тот что-то стал мямлить, не спеша полез за пазуху. Красноармейцы решили ему помочь, сняли замасленную куртку, а под ней – офицерская гимнастерка, на боку – наган, в кармане – документы штабс-капитана. Попал в наши руки и еще один переодетый белый офицер. Его приговорили к расстрелу…»[201].

В воздухе попахивало крупной катастрофой…

* * *

После того как в Кунгур вошли части 3-го Степного Сибирского армейского корпуса под командованием генерал‐майора Г. Вержбицкого, местные жители встретили «освободителей» настороженно. И причин для этого было немало: люди были напуганы и красными, и белыми.

Вот что вспоминал чехословацкий легионер Йозеф Клемп:

«20 декабря. В 5 часов утра мы прибыли в город Кунгур. Местные граждане нас очень боялись, так как большевики рассказывали о нас разные плохие вещи. Но мы хорошо относились к гражданам города, и это их успокоило. Страшно было слышать, как с ними обходились большевики. Более 200 трупов было зарыто в снег за городом в лесах. Это были жертвы большевистского звериного фанатизма. Несколько трупов находились здесь более месяца. Трупы возили на санках, как дерево, и хоронили их не только по одному, но и по нескольку человек в одной могиле. Некоторые были так обезображены, что было страшно на них смотреть. Это показывало, что большевики были хуже гиен.

Второй день улицы были полны офицеров. Золото имели на погонах. Зверство большевиков все вокруг ругали, но на фронт идти никто не хотел. Ждали, что большевиков уничтожат чехословацкие легионеры. В городе мы стояли только два часа, когда этой же дорогой пришла большевистская артиллерия. Они были очень удивлены, когда узнали, что мы уже в городе. Поэтому артиллерия обошла город вокруг, ведь они не хотели с нами сражаться. В городе был монастырь, в котором жили монахини. Большевики зашли в монастырь, сестры, которые не успели убежать, были изнасилованы. Главная монахиня монастыря от имени всех сестер встречала нас как спасителей. Также вели себя дворяне, которые вышли к нам с флагами.

Во всех церквях звонили колокола. Когда в городе были большевики, колокольный звон был запрещен. Мы стояли в городе один день и ночь, и на следующий день, пока еще было темно, мы выехали по дороге за большевиками… Перед городом большевики уничтожили большой железнодорожный мост через реку Ирень, чтобы мы не могли их догнать. Они слили в снег несколько тысяч гектолитров керосина, перед тем как уйти из города. Граждане собирали снег с керосином и носили его домой в ведрах. Шаг за шагом мы крались за большевиками…»[202]

Однако колчаковцы отнюдь не были «белыми и пушистыми», как сегодня пытаются нас убедить истовые исследователи Белого движения. В крови по макушку оказались обе стороны.

Очевидец вспоминал: «С первых дней присутствия в Кунгуре колчаковцы стали производить раскопки ям, где были расстреляны купечество и свозить в бывший чаевой магазин Грибушина. Там были оборудованы нары в 2 яруса с обеих сторон, где тела опознавали родственники. Одну из групп похоронили у Успенской церкви, а вторую похоронили в ограде Соборов. В то же время похороненные красноармейцы и командиры на Красной площади и у памятника Пугачеву были вырыты и вывезены на свалку за Вознесенское кладбище. Это по Вознесенскому тракту, за батальонным двором метров 200 вправо в лог, где сваливались городские нечистоты. 1 июля 1919 гг. Кунгур был освобожден Красной армией. А 2 июля 1919 г. все трупы бойцов и командиров Красной Армии, которые были свалены на свалке, извлекли, обмыли, и похоронили в братской могиле недалеко от Вознесенской церкви. Был воздвигнут памятник, куда каждый год в день освобождения Кунгура от колчаковцев ходят кунгуряки…»[203]

Замечу, воспоминания пана Йозефа Клемпа крайне субъективны. Впрочем, как и многих большевиков. По данным Кунгурского городского архива, в городе имел место не только «красный», но и «белый террор»: «Зверски убито – 41, без вести погибших – 53»[204].

Жестокость любой гражданской войны можно сравнить разве что с дракой между двумя львами. Зачастую победителей не бывает – погибают оба: один сразу на поле брани, другой – от ран.

* * *

Потеря моста через Каму обернулась двойной бедой: красные не только не смогли помешать беспрепятственному снабжению белых из Сибири, но и лишились одного из преданных своих людей – чекиста Медведева.

Напомню: Павел Спиридонович Медведев – цареубийца. В прямом смысле, без преувеличения и всяких эзоповых штучек. Так, будучи начальником внешней охраны «Дома особого назначения» в Екатеринбурге, он вкупе с Юровским, Никулиным, Ермаковым и прочими лично расстреливал ипатьевских узников – Государя и Государыню, княжон и Наследника, а также доктора Боткина и прислугу.

Из показаний Павла Медведева: «…увидел, что все члены Царской Семьи: Царь, Царица, 4 дочери и Наследник уже лежат на полу с многочисленными ранами на телах. Кровь текла потоками. Были убиты также доктор, служанка и двое слуг. При моем появлении Наследник был еще жив – стонал. К нему подошел Юровский и 2 или 3 раза выстрелил в него в упор. Наследник затих…»[205]

А вот что вспоминал ещё один цареубийца – Григорий Никулин: «…Нас было исполнителей 8 человек: Юровский, Никулин, Медведев Михаил, Медведев Павел – четыре, Ермаков Петр – пять, вот я не уверен, что Кабанов Иван – шесть. И еще двоих я не помню фамилий. …А мальчик был тут же сразу… Ну, правда, он долго ворочался, во всяком случае с ним и с мальчиком было покончено. Быстро… Сели мы: я, Кабанов, Юровский и начали мы промывать [драгоценности]. Значит, они были испачканы кровью. Промыли их…»[206]

Охранник дома Ипатьева Анатолий Якимов: «Впереди шли Юровский и Никулин. За ними шли Государь, Государыня и дочери: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, а также Боткин, Демидова, Трупп и повар Харитонов. Наследника нес на руках сам Государь. Сзади за ними шли Медведев и латыши… которые были выписаны Юровским из чрезвычайки. Из них двое были с винтовками…»[207]

Вот кто такой был Павел Медведев. По исполнителю оказалось и поощрение: «одна пара мужских носков и одна женская рубашка», а также кое-что из «пустяшных вещиц доктора». Под шумок успел из-под Священного Писания, принадлежавшего расстрелянным, вытянуть несколько десятков рублей, умыкнуть три серебряных колечка да запастись носовыми платками. Такие вот «премиальные».

То была трагедия Империи и Династии: 18 Августейших особ были расстреляны в Перми, Екатеринбурге, Алапаевске и Петрограде; 47 членов династии спешно бежали, найдя спасение за границей.

В последние дни 1918 года, при отходе красных из Перми, чекисту Медведеву поручат взорвать железнодорожный мост через Каму. Однако с этой задачей он не справится.

Ситуация с мостом и потеря ценного сотрудника (и важного свидетеля громкого преступления) сильно обеспокоили большевиков.

Из отчёта партийно-следственной комиссии ЦК РКП(б):

«Мост был минирован за несколько месяцев до падения Перми, но минировка не проверялась никем (никто не берётся утверждать, что минировка была в полной исправности накануне предполагавшегося взрыва). Самый взрыв был поручен «вполне надёжному» товарищу (Медведеву), но никто не берётся утверждать, что охрана моста была вполне надёжна, что она (охрана) не покидала Медведева до последней минуты перед предполагавшимся взрывом, что целость Медведева была вполне обеспечена охраной от покушения со стороны белогвардейских агентов. Поэтому невозможно установить:

1) действительно ли Медведев был убит перед самым взрывом белогвардейскими агентами, когда охрана моста разбежалась «неизвестно куда» (так предполагают некоторые),

2) сбежал ли сам Медведев, не захотев взорвать мост, или,

А вот что об этом писал бывший сотрудник Пермского окружного управления ОГПУ Н.Ф. Паздников, ведший в 1927 году следствие по делу пермского контрреволюционного подполья:

«Скрытно переправившись на правый берег Камы, белые перебили охрану Камского железнодорожного моста и подрывников, готовившихся к взрыву моста… Так, с помощью предательств, враг овладел крупным стратегически важным губернским центром – Пермью, захватил массу трофеев и получил в свое распоряжение мост через Каму, необходимый ему для дальнейшего продвижения.

Похваляясь победой, белогвардейцы писали потом, что при неожиданной их атаке на мост с тыла охрана убежала, а ответственный за взрыв моста Медведев взорвать его без помощников не мог и сдался в плен…

За участие в расстреле Романовых Медведев разыскивался белыми со дня захвата ими Екатеринбурга, но успел отступить с войсками и дрался на тагильском участке фронта. В критические для Перми дни он был отозван оттуда и послан с особым заданием в гарнизон Камского железнодорожного моста. Его поселили в отдельной избушке на западном берегу Камы и поручили оберегать приспособления для взрыва Камского моста. Под фамилией Бобылева Медведев жил там со своим помощником П.В. Алексеевым, тоже рабочим Сысертского завода. Мост охраняла команда стрелков из Железнодорожного батальона. Командовал ею Колегов.

Накануне сдачи Перми Медведев получил указание о взрыве моста и оборудование для производства взрыва. Позднее его посетил комиссар 5-го участка службы пути Яковлев и под расписку вручил еще одно предписание: «Взорвать железнодорожный мост».

В это время мост уже обстреливали с левого берега Камы. Незаметно перейдя реку, группа врага внезапно напала на защитников моста с тыла, то есть с западной (правобережной) стороны.

По версии противника, все охранявшие мост убежали, а Медведев взорвать его в одиночку не мог, да и не решился, опасаясь немедленной расправы. Приняв Медведева за добровольно сдавшегося солдата, белые направили его в общий для пленных сборный пункт, а оттуда послали санитаром в 139‐й эвакогоспиталь. Здесь его и обнаружил при розыске обвиняемых по делу о расстреле бывшего царя опытный колчаковский сыщик (в прошлом полицейский исправник) Алексеев. 16 февраля задержанный был доставлен екатеринбургским сыскным органам. Значится умершим 25 марта 1919 года от сыпняка»[209].

Итак, оставшегося в Перми Медведева возьмёт в оборот колчаковская контрразведка. Оказавшись в застенке, бывший охранник даст подробные показания о той ночи в Ипатьевском доме и о своём участии в неудавшемся подрыве Камского моста. Через несколько месяцев цареубийца Медведев истлеет в тифозной горячке в тюремном лазарете.

Вину за сдачу Камского моста советские следственные органы возложат на коменданта Перми С. Окулова, который «вывел из неё все караульные части, оставив для прикрытия моста ничтожно малое охранение». И, как пишет Н. Паздников, «с тысячью солдат караульной службы без соприкосновения с противником оставил город»[210].

Обвинять коменданта города были все основания: когда защитники моста, окружённые превосходящими силами противника, отбивались, тов. Окулов уже находился в Оханске, что в 70 километрах от Перми…

* * *

Успеху колчаковцев во многом поспособствовало вспыхнувшее в городе одновременно со штурмом восстание подпольной офицерской организации. Как докладывал начдив-29 Макар Васильев в штаб 3‐й армии, «…около 5 часов утра было поднято восстание элементов местного населения. Последнее носило организованный характер. Одновременно с наступлением противника на Мотовилиху вооруженные банды по всему городу подняли стрельбу»[211].

А вот воспоминания офицера 4-го Енисейского стрелкового полка Н. Журавлёва:

«Начали прибывать пермские офицеры, учащаяся молодёжь и горожане, которые в штабе полка получали оружие и присоединялись к нашим ротам. Помню, приводят ко мне какого-то молодого человека, говорят, что какой-то большевистский командир. Спрашиваю его, кто он такой?

– Я – бывший офицер, мобилизован большевиками в Красную армию.

– Какую должность вы занимали у красных?

– Я был командиром артиллерийской бригады.

– Вы большевик?

– Нет, никогда им не был.

– Будете стрелять из орудий по красным?

– С удовольствием, – последовал ответ.

Я направляю его к подпоручику Фёдорову, который собрал уже человек пять артиллерийских офицеров и открыл из орудий, находящихся в Красных казармах, огонь по ст. Пермь II. Потом я видел этого офицера, сидящим на наблюдательном пункте и добросовестно корректировавшем огонь наших батарей по красным.

Добровольцы прибывают десятками, большую пользу они оказывают нам, указывая расположение красных и дома, занятые ими»[212].

Как считают пермские историки, упоминаемый Журавлёвым офицер – начальник отдельной артиллерийской бригады 3‐й армии Валюженич, сдавший белым находившиеся в Красных Казармах 26 артиллерийских орудий[213].

Следует отметить, на сторону колчаковцев в Перми перешла большая часть военспецов 3‐й армии. И это не было случайностью: ещё осенью 1918 года политработники 3‐й армии Восточного фронта докладывали в ЦК: «У нас нет ни одной дивизии, в которой не было бы случаев измены»[214].

Генерал Пепеляев мог ликовать: в Перми в Сибирскую армию перешёл 701 офицер[215]. А ещё – двадцать тысяч пленных! Посчитав, что многие из этих несчастных были насильно мобилизованные, Пепеляев разумно распустил их по домам. Вскорости они пополнят ряды белогвардейских частей.

Бывший сотрудник Пермского окружного управления ОГПУ Николай Паздников вспоминал:

«После неудавшейся попытки взорвать штаб 3‐й армии заговорщики сумели внедрить в него своих агентов и подрывали его изнутри. Так, 2‐я советская армия по ликвидации к 10 ноября 1918 года ижевского мятежа должна была переправиться на восточный берег Камы и наступать правее 3‐й армии в сторону Екатеринбурга. …Но лазутчики известили белых об изменении планов советского главнокомандования: о намерении перебросить 2-ю армию на Южный фронт. Внезапно высвободившиеся полки противник тотчас же бросил против 3‐й армии, чтобы большим превосходством сил сломить ее сопротивление. …Шпионский сигнал позволил врагу своевременно перегруппировать свои войска.

…Рано начавшаяся зима с глубоким снегом благоприятствовала врагу. Его 1‐й Сибирский корпус был обеспечен валенками и теплыми полушубками. Поставленный на лыжи, он стал хозяином снежных полей, взял инициативу боев в свои руки. Между тем 3‐я армия происками заговорщиков была лишена зимней одежды и лыж. Без них красные оказались прикованными к проезжим путям. В довершение всего вредители дезорганизовали подачу хлебных грузов в расположение 29‐й дивизии…. Нехватку продовольствия обострили еще и колчаковские лыжники, заходившие в глубокий тыл и уничтожавшие склады…

Дело дошло до того, что из полевого управления штаба пропала совершенно секретная карта дислокации частей 3‐й армии…

Имея доступ к оружию, враги, якобы для обороны города, устанавливали пулеметы на колокольнях церквей и чердаках высоких домов… В дни боев у станции Валежной диверсанты организовали два крушения поездов на соседнем разъезде. Вредительские акции на железной дороге достигли угрожающих размеров… Чтобы сорвать эвакуацию города, вредители организовали 24 декабря крушение у Камского железнодорожного моста…

Закрыть прорыв, возникший между 29‐й и 30‐й дивизиями, был послан 1‐й Советский полк новой дивизии, но возглавлявший его предатель Бармин с группой заговорщиков сдали полк в плен врагу…

Стоявшие в Перми на отдыхе малочисленные Камышловский и Рабоче-Крестьянский полки 29‐й дивизии геройски защищали Пермь от внезапно прорвавшегося противника… В спины красноармейцев, отстаивавших станцию Пермь I, внезапно ударили пулеметы с чердака здания штаба 3‐й армии, только что оставленного советским командованием. К ним присоединился пулемет с чердака губчека, где еще находился заместитель предгубчека Г. Воробцов. Он бросился к дверям, пытаясь закрыть выход из здания проснувшимся от стрельбы чекистам, но выронил ручную гранату и подорвался на ней»[216].

Разгром пермских частей 3‐й армии привёл к казанскому финалу – к потере части золотого запаса и драгоценностей (правда, в гораздо меньших объёмах).

Н.Ф. Паздников: «Несмотря на первоочередное предоставление органам ЧК транспорта для эвакуации, архив губчека и хранившиеся в ее спецкладовой драгоценности были вывезены лишь накануне падения Перми. Дела и ценности погрузили на подводы – с расчетом их следования параллельно железной дороге по проселку в сторону железнодорожной станции Верещагино. С первыми тремя подводами, груженными ящиками, ехал возглавлявший обоз бухгалтер губчека Никифоров, на двух последних – пять человек охраны во главе с комендантом губчека А.Е. Сицилициным.

Километрах в 10–12 западнее Перми в лесу показались всадники. То был один из разъездов мятежного 10-го кавалерийского полка, блокировавших проселки и тракт из Ильинска в Пермь. При виде их охранники повыскакивали из саней и успели скрыться в лесу. Никифоров же не проявил никаких признаков тревоги, и, в свою очередь, кавалеристы приблизились к нему без всяких предосторожностей.

Позднее выяснилось, что ведавший всеми денежными операциями губчека главный бухгалтер Никифоров был из офицеров. Надо полагать, что он умышленно вез дела и драгоценности ильинским мятежникам»[217].

Когда после всех этих событий в ЦК РКП(б) ознакомятся с докладом Уралобкома РКП(б) о причинах падения Перми, негодованию ленинцев не будет предела:

«…На фронт не посылались подкрепления из-за отсутствия необходимого для них вооружения; для вооружения армейских частей разоружались дружины коммунистов в местах, где происходили или ожидались белогвардейские восстания, в то время как в Левшино на барже, за день до прихода неприятеля, было случайно обнаружено 200 ящиков винтовок, доставшихся белогвардейцам…

В то время, как в 30‐й дивизии были огромные запасы хлеба (до 50 тыс. пудов), 29‐я дивизия голодала, и солдаты питались сырым мясом павших животных…

Когда солдаты отмораживали себе ноги на фронте, в распоряжении губснабжения имелось 7 тысяч пар валенок, которые были обнаружены только при эвакуации…»

Вердикт Троцкого партийцы поддержали единогласно: измена.

* * *

«№ 0133 г. Глазов 8 января 1919 г.

22 час. 40 мин.

…В 14 часов этих суток пала Пермь. Части 29 и 4 Уральской дивизий отошли за р. Каму. Связь с 4 дивизией была потеряна. 25 декабря штаб 29 стрелковой дивизии уже был на ст. Верещагине, где и приступил к приведению в порядок своих частей. На Пермь наступал 1 Сибирский стрелковый корпус противника в составе двух дивизий… Общая численность этого корпуса была свыше 10 тысяч штыков, чему мы могли противопоставить относительно свежих частей лишь около 3500 штыков 4 Уральской дивизии и то вступившей в бой пакетами, а остальные части 29 стрелковой дивизии были совершенно измотаны и небоеспособны…

Потери армии за указанный период приблизительно вылились в следующие цифры: 29 дивизия (включая и бывшую 4 Уральскую дивизию) – убитых около 350, раненых около 900 человек, без вести пропавших около 4300, в последнюю цифру включен 1 Советский полк, сдавшийся противнику, и некоторые другие части местного комплектования, переходившие также на сторону противника; 30 стрелковая дивизия – убитых около 560, раненых около 1800 и без вести пропавших около 900. Потери 5 Уральской дивизии за указанный период сравнительно незначительны. Таким образом, общая сумма потерь армии за период боев с 22 по 29 декабря (включительно) выливается примерно в 8 600 человек.

Командующий армией Лашевич

Начальник штаба Алафузо

Начальник полевого управления штарма Герасимов…»[218]

Это был разгром. В Кремле ситуацию назвали более лаконично – «Пермской катастрофой». Хотя всем было ясно, что Пермь была только началом: впереди маячила Вятка, на юго-западе – Казань. Под угрозой оказался весь левый фланг Восточного фронта. Так что – катастрофа. Но не только Пермская, а – вообще, как таковая для Советской Республики. Ведь от Вятки до Москвы, чесали головы в штабе Восточного фронта, не так уж далеко, если, конечно, отдать Глазов и пятиться дальше. За двадцать дней боёв красные откатились на 300 километров.

2‐я армия Шорина тем временем медленно продвигалась вдоль Казанбургской железной дороги в сторону Красноуфимска. А белые, казалось, красных и не замечали – напирали в сторону Глазова. Но командарм Шорин – тёртый калач, понимал: увлечение противником Вяткой (которую, судя по всему, белые планировали тоже взять чуть ли не с ходу) красным было даже на руку. Если укрепить части 2‐й армии, то можно было ударить по наступавшим частям белых во фланг, и даже – в тыл, например, под тем же Кунгуром. Об этом командарм-2 и доложил командующему фронтом.

Вскоре Шорину передаются два полка из 5‐й армии и одна бригада 7‐й стрелковой дивизии из резерва главнокомандующего. Для контрудара пусть и немного, но достаточно, чтобы разогнавшегося Пепеляева охолонуть, то есть – хотя бы приостановить. Белые всё поняли, и 24 декабря 1918 года приказом Верховного из Екатеринбургской и Прикамской войсковых групп (в составе 1-го Средне-Сибирского армейского корпуса, 3-го Степного Сибирского корпуса, Воткинской дивизии и Красноуфимской бригады) была образована новая Сибирская армия, временное командование которой было поручено генералу Р. Гайде.

Для красных всё усложнялось в разы: из разрозненных вражеских пальцев формировался мощный кулак. Возглавив армию, Радола Гайда радостно пошёл брать Вятку, Вологду и… Москву.

Однако к концу декабря многое изменилось. Правда, не на севере, где дивизии Гайды беспрепятственно входили в Вятскую губернию, а на юге, где в районе Уфы действовала Поволжская группа Народной армии. 31 декабря 1918 года красные больно ударили Колчака по носу: 5‐я советская армия Ж. Блюмберга отбила у белых Уфу, создав реальную угрозу левому флангу и тылу всей Сибирской армии.

На этот раз всё выглядело намного серьёзнее, чем неуклюжее продвижение 2‐й армии Шорина вдоль железной дороги на Красноуфимск. Для действий на уфимском направлении Колчак срочно формирует новую отдельную Западную армию под началом генерала М. Ханжина (в составе 3-го Уральского корпуса, Камской и Самарской войсковых групп; позднее – 8-го Уфимского и 9-го Волжского корпусов).

6 января 1919 года появляется директива № 779 за подписью Верховного Главнокомандующего адмирала Колчака о переходе Сибирской армии к обороне и переброске части её сил в район Уфы. Мастер стремительных марш-бросков, генерал Пепеляев, потеряв триста человек убитыми и три тысячи ранеными, больными и обмороженными, наконец-то, остановился. Хотя до стратегически важного городка Глазова оставались считанные километры…

* * *

28‐я дивизия Азина оказалась в сложном положении. Командующий колчаковской Западной армией генерал Ханжин не мог себе позволить, наступая несколько южнее, оставить в тылу своих войск одну из самых боеспособных красных дивизий. Именно поэтому он приказывает 2‐му Уфимскому корпусу, прикрыв Бирское и Сарапульское направления, ударить в стык 2‐й и 5‐й армий красных. Таким образом, в районе железной дороги Сарапул – Красноуфимск части генерала Гайды получали серьёзную поддержку.

В результате, на 2-ю армию Шорина навалились две силы: с севера – 1‐й Средне-Сибирский армейский корпус генерала А. Пепеляева, по фронту и с юга – 2‐й Уфимский корпус С. Люпова (с 13 января врид С. Джунковский). С частями последнего Азин схлестнулся уже 6 января.

Наступление 28‐й дивизии проходило в тяжёлых условиях. И скупые записи в дивизионном журнале боевых действий – полное тому подтверждение:

«10 января 1919 г. На участке Полтавского (251) полка бой, начавшийся в 12 час. 9. 01., окончился только к 24 часам… Позиции остались за нами…

12 января. Противник оказывает сильное сопротивление крупными силами. Деревня Алмаз и выселок Дубровин переходили несколько раз из рук в руки. Температура на участке дивизии 40 градусов…

15 января. Температура минус 38 градусов. Полтавский полк снова занял дер. Алмаз…»[219]

Как показали боевые действия, противник оказался силён, но не смертелен. Шорин оперативно создаёт ударную группу для наступления на Кунгур: шесть азинских полков, два эскадрона и два артдивизиона. 11 января ударная группа 2‐й армии из района села Уинского начинает наступление на Кунгур и, разгромив 2-ю Чешскую пехотную дивизию, к 14 января выходит на линию селений Тураевка – Ковалево, что в каких-то тридцати километрах южнее Кунгура. Азин медленно продвигался на север, где его ждали вышколенные уральские и сибирские полки. Завязав бой с 7‐й Уральской дивизией, азинцы сорвали её возвращение под Уфу, в армию генерала Ханжина.

Генерал Гайда в спешном порядке приказывает генералу Вержбицкому: «…Командиру 3-го Сибирского корпуса спешно перебросить все части с Оханского направления в район Кунгура; переброску начать с резервов, не ожидая подхода частей 1-го Средне-Сибирского корпуса. …Принять под командование: 3-ю Иркутскую, 7-ю Уральскую дивизии; белоповстанцев и все казачьи части. Совместными усилиями всех частей разбить Уинскую группу 2‐й советской армии и выйти на рубеж Константиново – Чернушка»[220].

Как видим, против Уинской группы 2‐й армии колчаковцы достаточно оперативно создают двойной перевес сил: против шести азинских полков выдвинуты тринадцать пехотных и два конных колчаковских полка. Без своевременной помощи начдив-28 Азин рисковал остаться без дивизии.

Помощи ждать было неоткуда. Соседняя 3‐я армия Лашевича как полноценная боевая структура существовала лишь на бумаге. Начдиву Азину оставалось либо умереть, либо… Либо отойти, сумев при этом сохранить честь дивизии и своё собственное лицо.

* * *

Когда активность боевых действий на линии фронта снизилась до уровня «боёв местного значения», в Кремле облегчённо вздохнули: пронесло! Хотя и понимали, что радоваться рано – ситуацию следовало проанализировать по косточкам, разобравшись, кто виноват в произошедшем как под Пермью, так и на Восточном фронте в целом. Как докладывали доблестные сотрудники ЧК, «Пермская катастрофа» явилась результатом измены.

Первые лица государства – Ленин (председатель Совнаркома) и Свердлов (председатель ВЦИК) – возмущены до предела: разгром 3‐й армии и потеря стратегически важного региона – это немыслимо! В первых числах января 1919 года начинает работу созданная ЦК РКП(б) и Советом Обороны партийно-следственная комиссия для расследования причин сдачи Перми и поражения на Восточном фронте. Разбираться с виновниками катастрофы партия отправляет в Вятку членов ЦК Иосифа Сталина и Феликса Дзержинского.

Уже на месте члены комиссии, в первую очередь, должны были: а) повлиять на стабилизацию обстановки в Вятской и Пермской губерниях и б) покарать виновных в катастрофе. Прибыв в Вятку (именно там находился штаб 3‐й армии), кремлёвские представители для начала затребовали от центра «перекинуть из России… по крайней мере три совершенно надежных полка», дабы Вятка не повторила «участь Перми». Это, надо понимать, для стабилизации. Ну а потом плотно занялись наведением «революционного порядка» как в поредевших шеренгах самой армии, так и в регионе.

А полномочий у членов комиссии было больше чем достаточно, ибо на руках имелся мандат, позволяющий карать и миловать. Выданный, к слову, самим Ильичом. Таким образом, Сталин и Дзержинский были облачены чрезвычайными полномочиями смещать на местах должностных лиц, требовать объяснений от любых местных властей и, главное, придавать их суду военно-революционного трибунала. То есть – чинить скорую расправу, вплоть до расстрела. А что вы хотели, дорогие товарищи, страна в режиме военного времени: трусов, саботажников и изменников – к расстрельной стене!

То, что неприкасаемых не останется, стало понятно сразу после получения Уральским областным комитетом РКП(б) телеграммы Якова Свердлова с постановлением о его роспуске. Первый удар, как и следовало ожидать, приняли, помимо командарма-3 Лашевича, командующий фронтом С. Каменев и его члены РВС – Гусев, Смилга и Смирнов.

Из отчёта комиссии ЦК РКП(б): «…Предоставленная самой себе (на юге) и открытая для обходных операций противника (на севере), усталая и истрёпанная, без резервов и сколько-нибудь обеспеченного тыла, плохо довольствуемая (29‐я дивизия) и скверно обутая (30‐я дивизия), при 35-градусном морозе, растянутая на громадном пространстве от Надеждинского до левого берега Камы южнее Осы (более 400 вёрст), при слабом и малоопытном штабе армии, третья армия, конечно, не могла устоять против натиска превосходных свежих сил противника (пять дивизий), располагающего к тому же опытным командным составом»[221].

Несмотря на то что ленинский мандат обязывал Сталина и Дзержинского при смещении (не говоря уж об арестах) ответственных чиновников и военачальников заручаться согласием тов. Троцкого, члены комиссии мнение последнего явно игнорировали, посчитав, что у Льва Давидовича, «прозевавшего» Пермь, и без того рыльце в пушку. Ведь именно он, тов. Троцкий, недоглядел на должности командарма бездеятельного краскома Лашевича и его никудышный командный состав, среди которого, куда ни кинь, одни предатели, расхитители и пьяницы. Кое-кого пришлось арестовать; Гусев и Смилга лишь чудом избежали той же участи. [222]

Что творилось со снабжением в 3‐й армии – впору было хвататься за голову.

Вот выдержка из телеграммы командарма-3 комфронта (копия Троцкому) от 17 декабря 1918 года, перед падением Перми:

«Телеграммой № 3249 Начснаб Востфронта сообщил, что Ярославскому округу дан наряд на шесть тысяч японских винтовок, причём, как значится из телеграммы Начштабвоенсовет Республики Костяева № 493, Главком утвердил этот наряд. Штабом III армии, месяц тому назад, был командирован за указанными винтовками приёмщик. Прибыв в Ярославское окружное артиллерийское управление, приёмщик телеграфировал, что там о наряде ничего не известно, так как не было наряда Главного артиллерийского управления. Приёмщик отправился в Москву в ГАУ и оттуда телеграфировал, что винтовки без разрешения Главкома не выдаются. Вчера получена телеграмма от приёмщика, что в отпуске винтовок ГАУ категорически отказало, и он прибыл обратно. Телеграммой за № 208 Начснабреввоенсовет телеграфировал, что отдано распоряжение об отправке для армии шести тысяч винтовок из II армии, а телеграммой за № 1560 командарм II телеграфировал о срочной высылке приёмщика в Ижевск за получением этих винтовок. Приёмщик был послан, но в Ижевске ему винтовок не выдали, ссылаясь на то, что не дано распоряжения. Телеграммой № 6542 командарма и телеграммой № 6541 Начснаб Востфронта просили издать распоряжение Ижевскому заводу об отпуске вышеупомянутых винтовок. До 16-го числа распоряжения об отпуске винтовок на завод не дано, и, по имеющимся сведениям от приёмщика, все винтовки из Ижевска в понедельник должны быть отравлены в центр. Таким образом, армия лишилась винтовок по обоим нарядам в числе десяти тысяч штук. Положение армии известно, пополнений нельзя дать на фронт без винтовок, а без пополнений фронт тает и даёт известный вам результат. Наряд на винтовки Ярославскому окарту дан с согласия Главкома, почему командование третьей армии официально обвиняет в саботаже ГАУ и настаивает на расследовании этого дела»[223].

Как выяснилось, ниточки неразберихи и волокиты тянулись выше. Так, в телеграмме главнокомандующего РККА Иоакима Вацетиса, направленной в декабре 1918 года на имя Ленина, была названа фамилия члена Совета Обороны Льва Красина, который, не поставив в известность главнокомандующего, отменил его приказ об отправке винтовок на Восточный фронт. В результате, отправка винтовок была задержана на целую неделю, ставшую роковой для воюющей армии.

Среди причин катастрофы под Пермью комиссия назвала плачевное морально-боевое состояние личного состава 3‐й армии, плохое снабжение армии и развал фронтового тыла, отсутствие грамотного и надёжного командования, а также активная враждебная деятельность агентуры противника, проникшей в штаб 3‐й армии.

Из отчёта комиссии ЦК РКП(б): «Картина общего развала и дезорганизация армии и тыла, бесхозяйственность и безответственность армейских, партийных и советских учреждений дополняется неслыханным, почти повальным переходом целого ряда ответственных работников на сторону неприятеля. Руководитель оборонительных сооружений инженер Банин и все его сотрудники, путейский инженер Адриановский и весь штат специалистов Округа путей сообщения, заведующий отделом военных сообщений Сухорский и его сотрудники, заведующий Мобилизационным отделом Окрвоенкомиссариата Букин и его сотрудники, командир караульного батальона Уфимцев и начальник артиллерийской бригады Валюженич, начальник отдела особых формирований Эскин и командир Инженерного батальона со своим помощником, коменданты станций Пермь I и Пермь II, весь учётный отдел Управления снабжения армии и половина членов Центраколлегии, все они и многие другие остались в Перми, перебежав на сторону противника.

Всё это не могло не усилить общей паники, охватившей не только отходившие части, но и образованный накануне падения Перми Революционный комитет, не сумевший поддержать в городе революционный порядок, а также Губвоенкомиссариат, потерявший связь между частями города, результатом чего явились: невывод из Перми двух рот караульного батальона, вырезанных потом белыми, и потеря батальона лыжников, тоже вырезанных белыми. Искусно организованная агентами белых в разных частях города провокаторская стрельба (23–24 декабря) дополняла и усугубляла общую панику»[224].

Работы у членов комиссии было невпроворот! Так, у пленённого в одном из боёв адъютанта штаба дивизии Сибирской армии была обнаружена карта с нанесённой дислокацией частей РККА. А после задержания колчаковского эмиссара вскрылась целая группа офицеров штаба 3‐й армии, передававшая противнику самую свежую оперативную информацию по 3‐й армии, а также данные о дислокации её частей. Выяснилось, что руководителем тайной организации являлся бывший полковник царской армии некто Каргальский, занимавший пост начальника автомобильного управления 3‐й армии; туда же входили полковник Куков, поручик Ельцов и поручик Карагодин, сумевшие проникнуть в разведотдел армии.

Пока одни разбирались, пытаясь дать ответы на исконно русские вопросы: «кто виноват?» и «что делать?», – другие продолжали действовать, готовя очередное контрнаступление: Пермь и Кунгур, кровь из носу, следовало возвращать. И можно было махать руками и рассылать телеграммы – без решительных действий всё это выглядело смешно. Правда, со слезами на глазах.

Уже 19-го января 1919 года 2‐я армия (18,5 штыков и сабель) и ударная группа 5‐й армии (4 тыс. штыков) переходят в контрнаступление, которое через два дня поддерживает кое-как доукомплектованная 3‐я армия (20,6 тыс. штыков и сабель). Цель контрнаступления – вернуть Пермь и Кунгур. 2‐я армия Шорина ударяет с юга, 3‐я армия Лашевича (командарма-3 пока не сняли: пусть искупает вину!) – с запада; вспомогательный удар на Красноуфимск осуществляет ударная группа 5‐й армии.

Однако на деле контрудар красных, состряпанный наспех, тяп-ляп, да ещё при отсутствии превосходства в силах, этим самым тяп-ляпом и закончился: 3‐я армия, по сути, протоптавшись на месте, продвинулась не далее, как на 20 км; остальные – чуть больше, хотя в общем и целом всё это выглядело опять же топтанием на месте.

Так что оставалось единственное – переходить к обороне. И… готовиться к отступлению.

* * *

В феврале 1919 года в отвоеванный от большевиков город прибывает сам адмирал Колчак. На пермском вокзале Верховного правителя торжественно, с поднесением хлеба-соли, встречают председатель губернской земской управы Фёдор Дьяков и старейший гласный городской Думы, бывший городской голова Павел Рябинин.

Местные газеты наперебой вещают: «Вдоль перрона выстроены шеренги войск почетного караула, ряды встречающих: представители военных и гражданских властей города, представители духовенства, учебных заведений, земских и городских общественных самоуправлений, кооперативных организаций».

После молебна в Кафедральном соборе адмирал принял участие в торжественном военном параде и смотре войск. Далее Колчака в Благородном собрании ожидала встреча с представителями разных слоев пермского общества.

Пермские журналисты писали: «Он вышел. Среднего роста фигура, большой орлиный нос и дивные глаза. Во всей фигуре чувствуется мощь и скромность, величие и простота. На груди белый крест – офицерский орден Святого Георгия Победоносца, Орден храбрых. На шее – орден Святого Владимира 2‐й степени с мечами. Шашка с Георгиевским темляком… Адмирал переходит от группы к группе. Выслушивает приветствия и адреса, принимает хлеб-соль, благодарит поклонами и сердечно пожимает руки. Затем произносит речь, которая в ее заключении была покрыта единодушными, долго не смолкавшими аплодисментами».

Хотя большинству пермяков было не до аплодисментов.

Первым важным мероприятием колчаковцев в занятой ими Перми стала регистрация и мобилизация всех офицеров. 26 декабря 1918 года командир 1-го Средне-Сибирского армейского корпуса генерал-лейтенант А. Пепеляев подписывает приказ: «Всем офицерам старой русской службы явиться к Начальнику гарнизона 29 декабря в 12 часов. Не явившиеся будут считаться дезертирами и преданы будут военно-полевому суду»[225].

Так что пришлось идти. Хотя имелся один нюанс: многие офицеры из числа так называемых «бывших», осевшие в Перми и окрестностях, имели на руках так называемые «белые билеты», освобождавшие от службы по состоянию здоровья: с пороками сердца, туберкулёзом, последствиями ранений и т. д. и т. п. Как быть им? – заволновались истинные и липовые «белобилетники», получившие свидетельства о болезни из рук органов Советской власти. Но, как говорится, на хитрую голову есть гильотина: уже в первых числах января 1919-го новая власть издаёт специальный указ, согласно которому, свидетельство о болезни, выданное при большевизме, «считать недействительным и подвергнуть переосвидетельствованию всех освобождённых от военной службы»[226].

Дальше – больше. К ужасу больных и увечных, приказом начальника гарнизона № 18 от 15 января 1919 года в Перми создаётся контрольная военно-врачебная комиссия для переосвидетельствования офицеров, признанных по состоянию здоровья негодными к военной службе, под председательством бывшего начальника 49‐й пехотной дивизии генерал-лейтенанта в отставке М. Пряслова. Тут же из признанных годными к службе мобилизованных офицеров, юнкеров, кадет и добровольцев формируется 1‐й Пермский офицерский стрелковый полк, командиром которого назначается ветеран Первой мировой войны и кавалер ордена Св. Георгия 4‐й степени полковник Бармин. Тот самый, который, являясь активным участником подпольной офицерской организации, сдал колчаковцам 1‐й Советский полк.

* * *

Ну а в тылу советских армий продолжали работать представители партийных и ревизионных органов, за деятельностью которых зорко бдело недремлющее око ЧК. Впрочем, военачальников (скажем, тех же Шорина и Лашевича) винить было не за что: они сделали всё от них зависящее. Причина тяп-ляпства заключалась в другом – в ужасающем обнищании населения вследствие революционной неразберихи и гражданского противостояния. Нужда и отчаяние сквозили во всём: в голодных глазах, в рваных штанах и босых ногах. Лапти почитались чуть ли не роскошество. За каких-то год-полтора бывшая Российская империя, когда-то процветающая и одна из передовых стран мира, превратилась в государство с окончательно обнищавшим населением.

В январе 1919 года большевики повторно ввели продразвёрстку. И сильно ошиблись, загнав крестьянина в угол. К весне 1919 года, когда ситуация на фронтах обострилась, российская деревня, где «белые придут – грабют, красные придут – опять грабют», оказалась в критической ситуации: стране грозил голод. Из-за срыва поставок продовольствия в Красную армию нависла угроза массового дезертирства; военачальники волновались, что голодные бойцы предпочтут воевать за тех, кто, наконец, накормит их и оденет. Когда весной 1919-го в руках белых оказались основные «хлебные» районы, голод стал реальностью…

Как бы кто ни относился к красным, одно у них было не отнять – они всегда на чуть-чуть, на самую малость смотрели вперёд. Ничего удивительного, что к голодному лету 1919-го подспудно были готовы. А потому ещё с начала года взялись за хлебозаготовки по-серьёзному, введя в январе настоящую продразвёрстку – ту самую, вокруг которой и разгорится потом весь сыр-бор. Отныне по линии Наркомпрода по губерниям определялись твёрдые задания по всем видам сельхозпродукции. За невыполнение хлебозаготовок грозили суровые санкции – вплоть до расстрела. Как крестьянин будет выворачиваться, никого не волновало. Сдай – и всё! (Бедняки, напомню, освобождались от продразвёрстки.)

Однако вскоре к проблеме хлебных реквизиций и голода прибавилась ещё одна – мобилизация. Несмотря на то что мобилизация уже проводилась красными в течение целого года, к тому времени она была организована ни шатко ни валко. Как, собственно, и продразвёрстка. Чехословацкий мятеж заставил большевиков заняться вопросом призыва более серьёзно. В Кремле внезапно столкнулись с ещё одной проблемой: чем больше уходило на фронт бедняков, тем слабее становились позиции красных в деревне. Отсидевшиеся в лесах близ дома так называемые «кулаки» и «подкулачники» (многие из них просто откупались) не хотели драться ни за красных, ни за белых. Эти люди хотели одного – побольше земли, и чтобы никто не мешал её обрабатывать. (Не это ли обещали мужику большевики в одном из своих первых декретов «О земле»?)

Да и прочие крестьяне не особо спешили воевать – ни с красными против белых, ни наоборот. Гражданская война, как показало время, оказалась не менее кровопролитной, чем Первая мировая. Морально же – ещё тяжелее. Так бывает всегда, когда брат идёт на брата…

Как можно догадаться, призывом занимались не только красные. Мобилизация была обоюдной: Вооружённые силы Юга России под командованием генерала Деникина, армия адмирала Колчака, Северная армия генерала Миллера и пр. неустанно пополняли ряды мобилизованными новобранцами. К тому времени, когда Гражданская война достигла своего апогея, «пушечное мясо» требовалось всем, причём нарасхват. И в этой бешеной гонке за численность Белая армия безнадёжно проигрывала. Слишком уж разные были цели у тех и других, да и лозунги у большевистских ораторов брали за живое: «Земля – крестьянам!», «Фабрики и заводы – рабочим!». Ну кто устоит? А вот в Сибири, где властвовал Колчак, и на белом Юге помещикам вдруг стали возвращать земли, обещая чуть ли не возврат к прошлому – с барином и угнетённым крестьянином. Каково?

Но даже не это главное. Очень важной для русского мужика была идея – та самая, во имя которой он должен был проливать свою кровь. И красные пошли ещё дальше. Они не только предлагали драться за «свободу» и землю, они ещё одевали и обували. А что, возразит кто-то, белые не одевали? Одевали. Правда, не всегда, предпочитая, чтобы мобилизованные вставали в строй… в чём есть. А дальше – винтовку в руки и воюй, братец, за Россию‐матушку, будущее которой не только самому новобранцу, но и его командирам виделось, мягко говоря, весьма неопределённо.[227]

Всё это привело к тому, что к концу 1919 года на каждого белого приходилось трое красных. Вот такая арифметика, исходившая из самой что ни на есть суровой прозы военной жизни.

За примером далеко ходить не стану.

Дед моей супруги, Кулаков Емельян Васильевич (1901 года рождения), вспоминал, как пошёл служить к красным в те самые «шаткие и роковые» дни 1919 года. С радостью вступил в ряды «несокрушимой и легендарной» только потому, что та… дала штаны. Семья Кулаковых, проживавшая недалеко от города Котельнича Вятской губернии, была многодетной (десять детей). Так вот, на троих братьев имелись лишь одни брюки, а обуви как таковой вообще не было – бегали, как и вся деревенская ребятня, босиком. Поэтому школу каждый из них посещал раз в три дня: пока один из братьев в общих брюках сидел за партой, двое других – лежали на печке (куда без штанов-то высунешься?). Вот такое было обучение. Тем не менее все закончили церковно-приходскую школу, хорошо читали и писали. У деда до конца жизни оставался прекрасный почерк (в сравнении с тем, как пишут нынешние школяры, – каллиграфический!).

Когда началась Гражданская война, через их деревню Кулаковщина прошлись красные военкомовцы. Как рассказывал старик, явились, всех одели и обули (главное – дали штаны!), котелок каши в руки – и айда, паря, с нами. Тут и комиссары подсуетились и быстро «промыли мозги» кто есть кто: беляки, буржуи и их прихлебатели – эти «контра», враги трудового народа. Вот вам, робяты, ружжо, пуляйте в этих самых врагов, пока земля от «контры» не очистится. Вопросы есть? Нет. Тогда вперёд, на буржуев!

Из Емельяна Васильевича, надо сказать, вышел отличный красноармеец и преданный Советской власти боец. Он служил кавалеристом у Будённого, а после Гражданской гонял басмачей в Туркестане…

Против тех, кому красные «давали штаны и винтовку», в начале 1919 года шли совсем другие ребята – уральцы и сибиряки. К примеру, на острие пермской операции двигался легендарный Штурмовой батальон (будущая 1‐я Сибирская штурмовая отдельная бригада). Это была ударная (читай – отборная) войсковая часть в составе 1-го Средне-Сибирского корпуса Сибирской армии, сформированная в Ачинске в сентябре 1918 года.

Костяком батальона, состоявшего из четырёх рот, являлся добровольческий офицерский отряд, часть офицеров которого записались из 7-го Кузнецкого полка (штабс-капитаны Н. Заскокин, В. Никольский, А. Иванов; командир Томского гусарского эскадрона штабс-капитан Плотников и др.). Выходцем из 7-го Кузнецкого полка был и командир Штурмового батальона капитан Е. Урбанковский. В состав батальона были включены и две отдельные штурмовые роты: первая была сформирована в Томске (32 офицера и 210 добровольцев); вторая – в Новониколаевске (всего 32 офицера и добровольца). [228]

Пленных штурмовики никогда не брали. Когда в начале декабря 1918 года бойцы батальона захватили Нытвенский завод под Пермью, ими был разгромлен 1‐й Морской Кронштадтский полк. Два батальона красных сдались в плен; ещё один – оказал сопротивление, за что и поплатился. Полностью уничтожив сопротивлявшихся матросов, сотню сдавшихся в плен после боя ударники закололи штыками. Эти же ударники, стремительно войдя в Пермь, захватили железнодорожную станцию, набитую эшелонами с имуществом, обмундированием и вооружением, а также – подготовленный к взрыву мост через Каму.

Отличительной чертой штурмовиков Урбанковского являлись обходные манёвры и атаки противника с флангов; в случаях неудачных атак они быстро перестраивались, чтобы повторить начатое.

К февралю 1919 года от 1 000 человек личного состава в строю Штурмового батальона останется менее 100 штыков. Генерал Пепеляев своим приказом от 1 февраля № 38 «за честную и беспримерную самоотверженную боевую работу на благо Родины нашей» наградил личный состав батальона в полном составе Георгиевскими крестами. После пермских боёв Штурмовой батальон будет развернут в 1-ю Сибирскую штурмовую отдельную бригаду численностью до 3 тысяч штыков.

Штурмовой батальон Урбанковского считался в Сибирской армии ударным, а его бойцы – ударниками. Как известно, воинские формирования, официально именовавшиеся «ударными», появились в Русской армии в период революционных событий 1917 года.

«При многих полках, – отмечал, вспоминая те дни, генерал А.И. Деникин, – организовались свои ударные команды, роты, батальоны. Туда уходили все, в ком сохранилась ещё совесть, или те, кому просто опостылела безрадостная, опошленная до крайности, полная лени, сквернословия и озорства полковая жизнь. Я видел много раз ударников и всегда – сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно и даже злобно. А когда пришло время наступления, они пошли на колючую проволоку, под убийственный огонь, такие же угрюмые, одинокие, пошли под градом вражьих пуль и зачастую… злых насмешек своих товарищей, потерявших и стыд, и совесть. Потом их стали посылать бессменно изо дня в день и на разведку, и в охранение, и на усмирения – за весь полк, так как все остальные вышли из повиновения»[229].

В качестве головного убора ударники предпочитали пилотку; брюки – чёрные галифе, у офицеров – с серебряным кантом; чёрные погоны.

Командир бригады капитан Урбанковский 28 февраля 1919 года приказом № 90 по Сибирской армии будет награждён орденом Св. Георгия 4‐й степени с присвоением внеочередного воинского звания полковник. 11 марта 1919 года во встречных боях у села Дворецкое Евгений Урбанковский в момент атаки получит тяжёлое ранение и скончается от потери крови.

Ровно через полгода, 11 сентября 1919 года, погибнет и сменивший Урбанковского полковник Пётр Соколов.

Вообще, время было смутное, а потому не каждый начинал биографию, что называется, с «чистого листа». Так, известный писатель Виталий Бианки в 1918‐м служил белым подпоручиком в Народной армии Комуча; Самуил Маршак, неплохо живя при Деникине, в 1919 году в Екатеринодаре, занятом на тот момент белыми, выпустил свою первую книжку «Сатиры и эпиграммы»; скульптор Иван Шадр, автор знаменитого творения «Булыжник – орудие пролетариата», ставший в СССР главным художником Гознака, служил у Колчака, занимаясь оформлением белогвардейских денежных знаков.

Да и будущий советский военачальник Леонид Говоров, уроженец Вятки, начинал военную службу… колчаковцем. Уж так получилось. А что было делать? Призвали в армию – пошёл, угодил к Колчаку. И лишь потом, когда начал соображать что к чему, перебежал к красным. Стал командиром 3-го лёгкого артдивизиона 51‐й дивизии Василия Блюхера, разгромившей при Каховке врангелевский корпус генерала Витковского. Отличился, пошёл на повышение и стал… советским маршалом.

Как говорят японцы, созревший плод рано или поздно должен упасть и расколоться.

Когда наступило время, плод раскололся, и бесштанные мужики победили вышколенных офицеров-ударников. Почему, спросите? На этот вопрос ответ легко найдётся в многотомных советских исследованиях: почему, как и зачем. Но мы их перелистывать не станем, начитались.

А ответ, в общем-то, прост: красные обещали кому-то землю, кому-то – фабрики и заводы, а кому-то, извините, штаны. Белые не обещали ничего, вернее – почти ничего. Белые обещали вернуть помещиков, которых обратно никто не хотел. Пути назад больше не было, люди жаждали перемен – с хлебом, землею и… штанами.

Плод созрел. И упал. И раскололся. Эти японцы – они большие философы…

* * *

Из доклада Реввоенсовета Восточного фронта Главкому о положении на фронте:

№ 0522 г. Симбирск 19 февраля 1919 г.

На № 790/оп 23 час. 31 мин.

Докладываю:

1. 2 армия имела направление и задачу на Кунгур, а не на Красноуфимск, где был выставлен только заслон. Удар на Кунгур производился одной группой (пять полков 28 дивизии) от Уинского и другой группой (три полка 5 Уральской дивизии, полки 28 дивизии и три полка 7 дивизии) от Осы…

2. Удар частей 28 дивизии на Кунгур привлек на себя 4/5 cил, действовавших против Перми. Сейчас против 2 армии действуют 4‐я, 7 Иркутская, Воткинская, 5 Особая и 8 Пермская дивизии противника. Пермь защищает 1 Сибирская дивизия и часть Иркутской. Таким образом, соотношение сил подсказывает, что Пермь легче всего вернуть со стороны 3 армии, к чему уже приступлено…

Реввоенсовет: С. Каменев, И. Смилга, С. Гусев[230].

Первые месяцы боёв 1919 года показали, что 28‐я Железная дивизия Азина – одна из наиболее боеспособных соединений Восточного фронта. За два с половиной месяца, с 1 января по 15 марта, судя по сводкам, ею было: «Взято в плен солдат 165, офицеров 6, захвачено пулемётов 16, пулемётных лент 69, винтовок 279, патронов 14 000, вагонов 198, паровозов 10, броневых вагонов 2 и две подводы с чаем, сахаром и табаком»[231].

Весь февраль 28‐я дивизия отражает натиск Воткинской и 7‐й Иркутской дивизий белых. Противник хорошо маневрировал, при отражении атак был организован и стоек, предпочитая атаковать сам. И потери не заставили себя ждать.

28 февраля Азин докладывает в штаб армии: «Выяснилось, что 1‐й Бирский полк при отходе из деревни Чатова потерял убитыми, ранеными и пропавшими без вести 237 человек, 9 пулемётов и 129 винтовок. Потери 28‐й дивизии за 24 февраля – убитых 9, раненых 67. Потери 5‐й Уральской дивизии – убитых 6, раненых 32»[232].

Беда была ещё и в другом: безжалостно выбивались командиры.

Из доклада начдива Азина и политкома Пылаева:

«5 марта: 244 полк – ранен командир полка Климов, 246‐й – из командного состава ранено 9, 3‐й Петроградский – убиты 6, ранены комиссар полка Шмаков и 29 стрелков, пропали без вести – 13…

249 – раненых, 68 – убитых, в том числе командир 7‐й роты Иван Платонов, командир 8‐й роты Михаил Петров, помощник командира 8‐й роты Степан Панченков, пом. командира 9‐й роты Алексей Братников;

6 марта: 244 полк – выбыл по болезни врид командира полка Минеев, ранено 3 стрелка. 246‐й полк – ранено 10 человек из командного состава и 94 стрелка. 245‐й полк – ранен 1 командир взвода, убит 1 стрелок, ранено 70. 247‐й полк – из командного состава убит 1 и ранено 2, стрелков убито 3 и ранено 33»[233].

За три дня, с 8 по 10 марта, дивизия потеряла ранеными командного состава 13 человек, стрелков – ранеными 123 человека и убитыми – 40. Выбыли из строя врид командира 4-го Петроградского полка Тюрин, командир 2-го батальона этого полка Гудин, комбат 251-го полка Ломов, много командиров рот… 12–13 марта ранено 248, убито 98 бойцов, без вести пропало 15. Убит комбат-1 Плотников; назначенный на следующий день вместо него Львов ранен. Ранены комбат-2 Квасников, комбат-3 Копяк, командир 2‐й роты Полянов, а также их помощники[234]. Списку нет конца…

* * *

Считается, что начатое колчаковцами наступление 4 марта 1919 года было спланировано задолго до его начала. После того как Сибирская армия генерала Р. Гайды развернула широкомасштабные боевые действия, её поддержала Западная армия генерала М. Ханжина. Однако это не совсем так. Как полагают некоторые историки (например, пермский исследователь М. Г. Ситников), в действительности белые предприняли вынужденное контрнаступление. И при внимательном подходе к данному вопросу приходится признать правоту исследователя.

К 1 марта 1919 года боевой состав Сибирской армии насчитывал 39,3 тысяч штыков, 2,9 тысяч сабель, 86 орудий и 446 пулемётов. Общая численность армии составляла 65 344 человек, в том числе 3 276 офицеров, 53 079 бойцов, 8 989 обозных и нестроевых. 2‐я и 3‐я красные армии к этому времени имели 46 тысяч штыков, 4,6 тысяч сабель, 139 орудий и 966 пулемётов[235].

26 февраля 1919 года части 3‐й армии Восточного фронта нанесли упреждающий удар в направлении на Пермь севернее железной дороги Вятка – Пермь, в районе станция Чайковская – село Лузино. В те же дни 2‐я армия Шорина нанесла вспомогательный удар по 3‐му Степному Сибирскому корпусу Сибирской армии, с целью отбросить белых от Осы и закрепиться в районе станции Бикбарда, на полпути по железной дорог Сарапул – Красноуфимск. Подготовка к полноценному наступлению колчаковцев была сорвана. 3‐й Степной Сибирский корпус генерала Вержбицкого едва закончил Кунгурскую операцию, длившуюся почти месяц; не получил полноценного отдыха и 1‐й Средне-Сибирский корпус генерала Пепеляева, находившийся на острие главного удара противника. Таким образом, наступление Сибирской армии Колчака оказалось, во-первых, преждевременным, а во-вторых, вынужденным. Ибо было спровоцировано самими же красными.

Итак, командованию советского Восточного фронта стало ясно, что даже при поддержке силами 2‐й армии Пермь не вернуть. Стянув на себя огромное количество войск противника, азинцы явились заложниками обстоятельств.

Когда тебя бьют – это одно; когда добивают – совсем другое. А всё потому, что в последнем случае шансы отбиться самые минимальные, а о победе речь вообще не идёт – уйти бы живым. Азинцев под Кунгуром сначала стали бить, и с какого-то момента едва не начали добивать. Причина была не в том, что 28‐я Железная была слабой – нет. Причина была в другом: эта стрелковая дивизия сильно мешала продвижению белых. Тот самый случай, когда говорят: как бельмо на глазу. Азинцы не давали окончательно раздавить оставшиеся части соседней 3‐й армии, и в то же время представляли собой неудобную преграду, которую нельзя было обойти – только разбить. Тогда-то у колчаковского командования и возникла идея дивизию Азина уничтожить.

* * *

12 марта командир 3-го Степного Сибирского корпуса генерал-лейтенант Г. Вержбицкий получает приказ генерала Р. Гайды: «…наступать по левому берегу Камы, стремясь выйти в тыл правому флангу Второй армии красных и отрезать им путь на Сарапул». Тогда же ставится задача и для 1-го Сводного корпуса (с 3 апреля стал именоваться 4‐й Сибирский армейский) генерала П. Гривина: «Южная разграничительная линия: Ижевск – Сарапул – Камбарка. С развитием наступления генерала Вержбицкого вдоль р. Камы… энергично наступать в общем направлении на устье р. Белой…»[236]

Не нужно быть военным стратегом, чтобы понять: колчаковские генералы планировали поперечно рассечь фронт красных, уничтожив при этом окружённые части 2‐й и 3‐й армий; причём армия Шорина в таком случае рисковала быть полностью уничтоженной. А сил у Гайды и Ханжина хватало: с Урала и Сибири ежедневно прибывали эшелоны с личным составом, продовольствием и вооружением. Постоянно проводя ротацию боевых частей, белые достаточно успешно начали проводить планы своего командования в жизнь, начав наступление вдоль железной дороги на Сарапул. Время играло против красных: натиск противника становился всё сильнее.

В этой тяжелейшей ситуации командарм-2 бросает навстречу неприятелю последние резервы – запасные батальоны, школы молодых командиров, а также только что прибывшие два Казанских батальона. Последние при первом же артобстреле в панике разбежались. На левом фланге обстановка была ещё хуже: после предательства и перехода к противнику в Воткинске начдива-7 Романова дивизия держалась на честном слове, и, если бы не действия начдива-21 Овчинникова, левый фланг армии оголился бы полностью. Помимо прочего, пришлось эвакуировать Ижевский завод и огромные запасы хлеба в районе Камбарки.

И это при том, что 28‐я дивизия Азина, обливаясь кровью, продолжала сдерживать продвижение противника в 150 километрах от Сарапула. Время пошло на считанные дни! Для отхода азинцы могли воспользоваться лишь узким коридором, который сохранялся благодаря действиям начдива-21 Овчинникова, на которого насел 3‐й Степной корпус генерала Вержбицкого.

Всё было по-честному. Советская 21‐я Пермская дивизия была преобразована из 5‐й дивизии 3‐й армии, прикрывавшей левый фланг азинцев. После сдачи Перми связь Овчинникова с командованием 3‐й армии прервалась, и начдив был вынужден искать высший штаб, коим оказался штаб 2‐й армии, расквартированный в Сарапуле. В результате, с 31 декабря 1918 года 21‐я дивизия вошла в подчинение к командарму Шорину. И теперь Георгий Иванович Овчинников так же помогал азинцам, как когда-то они помогли ему. [237]

К счастью, 21‐я дивизия в составе 2‐й армии Восточного фронта превратилась в достаточно сильную боевую единицу. И в этом была несомненная заслуга командарма-2 Шорина, который заблаговременно направил в её состав из бывшей Вятской дивизии 248‐й Володарский и 252‐й Святогорский полки. Кроме того, в эту дивизию были влиты 56‐й образцовый Костромской, 57‐й Шуйский, 58‐й Владимирский полки и 4‐й дивизион 28‐й дивизии в составе двух батарей[238].

Итак, начав наступление, 7 марта Западная армия генерала Ханжина заняла Бирск, а через неделю – Уфу. На берегу Камы белые захватили пристани Мензелинск и Пьяный бор, выйдя к устью рек Вятки и Белой.

А колчаковская Сибирская армия генерала Гайды 24 февраля завершила окружение стратегически важного городка Осы на левом берегу Камы, после чего начались ожесточённые бои, не прекращавшиеся даже ночью. Весь удар на левобережье Камы восточнее Воткинска приняли на себя части 21‐й дивизии Овчинникова. Но что могла сделать одна дивизия против наступательного тарана сибиряков!

Из воспоминаний красноармейца 21‐й стрелковой дивизии Лазарева:

«Чуть забрезжится холодное февральское утро, окрестности вновь оглашаются трескотней ружей, рокотом пулемётов и грохотом пушек, наполняющих воздух тысячами смертей. Лишь густая темнота наступающего вечера, казалось, давала отдых усталым, обмерзшим бойцам. Но так только казалось. Лыжники противника в белых халатах, как шакалы, уже рыскали в ночной глубине и зорко выслеживали расположение и бдительность обороняющихся. И так изо дня в день в течение 38 суток, из которых каждые уносили из рядов дивизии сотни лучших боевых товарищей.

К 24 февраля борьба достигла своего апогея. Кама знала, как в эту ночь полки белых легко, перешагнув ее окованное тело, обходом отрезали Богомяковское с его немногочисленными защитниками-шуйцами. Как одновременно с этим начались яростные атаки Осы, обороняемые костромичами и бирцами. Все уже становится кольцо белых у Богомяково. Уже целый день идет неравный бой, покидают последние силы бойцов. Сильно покраснели снега Богомяково. Слышны разъяренные крики белых, требуя покорности. Опьяненный иступленными порывами, противник, как крупный банкир, бросал на жерла наших пушек и пулеметов не жидкие цепи, а густые ротные колонны своей пехоты. Скоро и жадно поглощала их стихия раскаленного металла. По десять раз в сутки разбивались лавины белых о несокрушимую стойкость костромичей и бирцев, которые так и не сдали Осы»[239].

И всё же Осу красным пришлось оставить. 1 марта белым удалось ворваться в город, но успешной контратакой бойцы 56-го Костромского полка выбили противника с отвоёванных позиций. На следующий день начдив Овчинников предпринимает попытку отбить подступы к Осе, однако ни плотный артиллерийский огонь, ни четыре отчаянны[240]е атаки успеха красным не принесли. После того как 7 марта белые перерезали тракт Оса – Устиново – Воткинск, путь к отступлению красноармейцам 56-го Костромского полка, оборонявшего город, оказался отрезан. С большим трудом костромичи по бездорожью ушли в направлении села Крюково (огонь на себя вызвал единственный пулеметчик, который ценой собственной жизни спас товарищей).

В полночь 6 марта 1919 года колчаковские солдаты 3-го Барнаульского полка 1‐й Сибирской дивизии (начдив – генерал‐майор Б. Зиневич) 1-го Средне-Сибирского корпуса генерала А. Пепеляева взяли Оханск. А 7 марта в 3 часа дня в Осу по Комаровскому тракту вошла конная разведка 16-го Ишимского полка Боевой колонны полковника Казагранди.

Из белогвардейской прессы: «8 марта 1919 года… После неоднократных штыковых атак и, несмотря на усталость от наступления от Кунгура до самой Камы, продолжавшегося целый месяц, доблестные части генерала Вержбицкаго взяли г. Осу у упорно защищавшагося противника. Свыше всякой похвалы содействовала взятию г. Осы Иркутская дивизия, штыковым ударом взявшая д.д. Боголюбов и Монастырка. Преследование разбитаго противника энергично продолжается».

После того как белые вплотную подошли к селу Крюково, завязались ожесточенные бои. 8 марта при неудачном наступлении на Уймашево погибли командир 248-го Володарского полка Григорий Лунц и политкомиссар Дмитрий Смирнов. Начдив-21, дабы приостановить отступление, направляет в помощь володарцам Мусульманский полк в составе 2 тысяч человек, которые вернули себе Крюково. Бои за это село не прекращались несколько дней. Наконец, 13 марта противник, подтянув артиллерию, полностью уничтожил село огнём 6-дюймовых орудий. Безвозвратные потери володарцев составили 300 человек[241].

Под давлением превосходящих сил противника красные продолжали пятиться вдоль Камы к югу. Дальнейшее отступление частей Овчинникова угрожало оставлением 28‐й дивизии Азина во вражеском кольце. И тогда Шорин требует от начдива-21… начать наступление!

30 марта 21‐я дивизия начинает наступление в направлении на Осу. И первый же день продвижения на север показал, что противник не так силён, как могло показаться: наступающие берут 26 пленных, 2 пулемёта, 26 винтовок и 3 000 патронов[242]. Ура, даёшь Осу!

Но уже второй день наступления для Овчинникова оказывается разгромным. Подтянув свежие силы и артиллерию, белые перешли в контрнаступление и практически смяли дивизионный авангард красных. Так, от Бирского полка осталось немногим более полусотни человек – остальных выбили. Лихо начатое наступление 21‐й дивизии захлебнулось. Теперь оставалось ещё в более тяжёлых условиях пятиться и пятиться вдоль Камы.

* * *

Командарм Шорин не находил себе места! С северо-востока, вдоль Камы, выдыхаясь, отступали 7‐я и 21‐я дивизии, действовавшие на стыке с частями и соединениями 3‐й армии. Несмотря на отчаянное сопротивление (красные даже пытались контратаковать), сил для удержания позиций было явно недостаточно. Серьёзной головной болью стали крупные группы колчаковских лыжников, одетых в маскхалаты: они ловко маневрировали и постоянно создавали угрозу охвата с флангов. После ожесточённых боёв за сёла Верхние Кивары (в 40 км севернее Воткинска) и Шаркан наступила развязка: на рассвете 6 апреля белые прорвали фронт между 2‐й и 3‐й армиями красных и уже на другой день ворвались в Воткинский завод.

Для левого фланга 2‐й армии случившееся означало катастрофу. Её 7‐я дивизия, имея в соседях справа 21-ю дивизию Овчинникова, слева – 30-ю дивизию 3‐й армии, 28-го марта в районе Черновского столкнулась с Ударной колонной Н. Казагранди и почти полностью была разгромлена.

Полковник Н. Казагранди сообщал в штаб корпуса: «К 28 марта красные подступили в районе Черновского (8 полков) и всю массу бросили на части колонны в момент смены и перегруппировки, в начале красные потеснили 27‐й [Верхотурский] полк, но подтянутый 16‐й [Ишимский] полк пропустил красных вперёд и затем быстрым заходом во фланг смешал наступающего противника и, несмотря на яростные контратаки красных, сбил их и совместно с 1‐м ударным полком погнал противника по тракту, всё время заходя в тыл. Одновременно с 16‐м полком мной был двинут и 27‐й полк. Результатом всего некоторые пункты, отданные вначале, все возвращены, и, согласно Вашего приказа, вся колонна перешла в наступление. Таким образом, намерения красных прорваться в тыл не удались… оттянутые ими полки теперь сильно деморализованы. Насколько сильны были атаки противника можно судить по тому, что артиллерия терялась в целях, выбирая, где гуще наступают красные. Впереди лежащая местность буквально была черна от массы наступающих красных, и за всю эту компанию я впервые встретил такое упорство и настойчивость со стороны красных. Охваченные с флангов красные оказывали упорное сопротивление, что объяснялось присутствием свыше 50 % добровольцев в каждой роте, благодаря этому и колонна понесла тяжёлые потери, но поведение частей колонны изумительное, настолько все проникнуты сознанием долга, что приказания схватывались на лету».

В плену у белых оказались 4 750 красноармейцев и 10 командиров; были захвачены 2 754 винтовки, 195 000 патронов, 52 пулемета, 11 орудий, 350 вагонов, склад муки, дивизионный лазарет…

Но, как оказалось, это было только начало. После того как на стыке 30‐й и 7‐й дивизий обозначился прорыв, этим незамедлительно воспользовались бойцы 16-го Ишимского Сибирского полка, которые, обойдя на лыжах пять полков 7‐й дивизии, 7 апреля вошли в Воткинск. А там размещался штаб 7‐й дивизии, комендантская рота, инженерный парк и санитарные службы, включая госпиталь. К счастью, батальону связи и прочим учреждениям штаба вместе с политкомиссаром дивизии Ф. Лабишевским удалось до прихода белых своевременно эвакуироваться.

Почему же не ушёл вместе со всеми начдив? Ответ прост: военспец и бывший царский генерал‐майор Герасим Романов, прихватив секретные карты и всю документацию, добровольно перешёл на сторону противника, причём – вместе со своим штабом и возглавлявшим его бывшим полковником Б. Ковалевским. Как считают воткинские краеведы, Романов через местного лесника, некоего Быстрова, заблаговременно установил тайную связь со штабом 16-го Ишимского полка и готовился к сдаче своей дивизии.

Из воспоминаний ветерана 19 полка 7‐й дивизии Н. Антоненко:

«Штаб 7‐й дивизии стоял в г. Воткинске. Вот тут-то и оправдались опасения М. В. Фрунзе. После того, как полевой штаб дивизии был взят в плен колчаковцами, командир дивизии – офицер – вместе с другими офицерами перешёл на сторону Колчака и, дав ему все сведения, раскрыв оперативные планы, сам, надев погоны, руководил операциями. Колчаковский отряд лыжников с пулемётами, окольным путём, пробрался в тыл в районе дер. Денежный Ключ, открыв губительную стрельбу из пулемётов, и, прорвав наш фронт в глубокий тыл, занял г. Воткинск. Быв. комдив – изменник, сам руководил расстрелами попавшихся в плен командиров и красноармейцев».

Потеряв связь со штабом дивизии и со своей армией, пять полков под командой комбрига Александра Бахтина, обливаясь кровью, с боями выходили из окружения. Больше всех досталось 29‐му полку, который штыками пробил себе путь в районе Грахово.

Из-за предательства начдива штаб дивизии был полностью расформирован; в середине апреля на станции Кизнер остатки дивизии возглавил новый начдив, Александр Васильевич Соболев. В мае 1919 года после форсирования ре[243]ки Вятки 28‐й и 29‐й полки 7‐й дивизии расположатся на правом берегу южнее Вятских Полян в районе деревень Нижние и Средние Шуни.

Ну а изменник Романов 31 мая 1919 года будет зачислен в резерв чинов штаба Иркутского военного округа войск Колчака.

Вот что об этом человеке позднее в частном разговоре рассказывал генерал А. Пепеляев: «Романов… был знаток в военном деле, работавший у большевиков не за страх, а за совесть. Лично моя армия взяла его в плен, зная его работу, я через генерала Гайду, действовавшего всегда со мной солидарно, отдал приказ о передаче его полевому суду, который, не скрываю, под моим давлением приговорил его к расстрелу… Санкция не была дана, и пришёл приказ его немедленно отправить в Омск. Здесь под давлением Лебедева он был немедленно освобождён из-под ареста и после свидания с Верховным правителем поехал с секретной миссией в Токио для дальнейшей продажи России оптом и в розницу…[244]»

Лучше не скажешь. Предателей не любят ни те, кого они предают, ни те, к кому они перебегают. Иуд презирают все.

* * *

2‐я армия Восточного фронта оказалась на краю гибели. Лишь благодаря мастерству начдива-21 Георгия Овчинникова, его дивизия чудом избежала полного окружения и теперь откатывалась в юго-западном направлении. А с востока, из-под Кунгура, с тяжёлыми боями отходила правофланговая 28‐я Железная дивизия. 12 марта 1919 года части азинской дивизии, теснимые противником по Казанбургской железной дороге, вместе с 5‐й дивизией Ивана Лепика ведут тяжёлые, оборонительные бои в районе станции Чернушка. Противник бросал на красных всё новые и новые силы. В результате, только за один день было отбито шесть атак. Когда красноармейцы впали было в уныние, их лично поднимает в контратаку комиссар дивизии Георгий Пылаев, подавая пример командирам рот.

Закрепившись в районе Бикбардинского завода (в 10 км северо-восточнее станции Куеда), азинцы изо всех сил пытаются удержать контролируемые ими территории. Но сил противостоять уральцам и сибирякам явно не хватает.

Из боевого приказа 28‐й дивизии от 27 марта 1919 года за № 8536:

«Частями 40-го и 250-го полков вчера после короткого штурма взят обратно Мензелинск. Полки движутся по тракту Мензелинск – Бирск. Успеху содействовали 39‐й и 43‐й полки, которые теперь повернуты из-под Мензелинска обратно на восток к Янаулу и Бураеву… Приказываю 1‐й и 2‐й бригадам какой бы ценой ни стоило удержать занимаемый фронт и быть готовыми к отражению зарвавшихся бандитов. Вчера особой доблестью отличился 246‐й полк, разбив 12‐й Верхнеудинский полк. На днях отличился 249‐й полк, разбив 20‐й Акмолинский полк. Последние дни дали нам трофеи 6 пулеметов и 75 пленных…»[245]

Командир «Колчинского отряда» его командир, тов. Колчин, вспоминал:

«Азин, несмотря на то что был сыном помещика, интересы рабочих и крестьян понял. Стойкий, прямолинейный и решительный, он привлекал к себе красноармейскую массу, часто товарищескими советами, умелым и решительным руководством. Паники не любил. С паникой боролся, за панику карал беспощадно. В боях всегда был впереди, смерти не боялся. Бесстрашием Азина поражались.

В 1919 году при наступлении Колчака в направлении заводов Михайловского и Бикбардинского, дивизию Азина окружили три колчаковских дивизии – Акмолинская, Воткинская и Иркутская. Противник превосходил численностью в 4–5 раз. Вооружён был лучше. И Азин всё же вырвался из кольца. Под заводом Бикбардинским Азин проявил незабываемое геройство. Красные части повели наступление, но колчаковцы были сильнее, и красноармейцы дрогнули. Несмотря на глубокий снег и сильный мороз, Азин сбросил с себя шинель и шубейку и в одной рубашке с поднятым маузером бросился к месту боя. В красноармейской части было много молодых и неопытных. Часть продолжала отступать. Тогда Азин сел на снег, сложил оружие и закричал с горя:

– Если вы жалкие трусы и дезертиры, то бегите, меня пусть убьют!

Раздалось громовое ура, – бойцы бросились вперёд, и противник был отброшен»[246].

Части Сибирской армии Гайды усилили натиск на Куеду и Янаул. На участке Рыбак – Янаул колчаковцы вывели из строя железнодорожный мост. С дивизионного бронепоезда «Свободная Россия» снимается вооружение; бронепоезд достается противнику.

Для личного состава дивизии настали нелёгкие времена: пришлось экономить патроны, подвоз которых оказался невозможен.

«Норма 10 патронов на день, – приказывает Азин. – И то 9 патронов без промаха должны быть. Мост 29. III. будет восстановлен…»[247]

Однако колчаковцы спешили. Уже на следующий день, выбив красных со станции Рыбак, противник не позволил азинцам вернуть утраченные позиции.

А из центра теребили: стоять! не отступать! держаться! Но только командарм Шорин понимал: главная задача начдивов – не дать личному составу впасть в панику и побежать…

4 апреля части Западной армии генерала Ханжина вошли в Стерлитамак, 8-го числа – в Белебей, 10-го – в Бугульму.

10 апреля Сибирская армия Гайды берёт Сарапул. Несмотря на то что перед уходом из города отступающими красными частями там был взорван средний пролет (1150 м) Камского моста, это не остановило противника.

Через три дня будет сдан Ижевск.

Пятясь в общем направлении на Казань, к 15 апреля части 2‐й армии Восточного фронта выйдут на линию реки Нылги. Следующей серьёзной водной преградой будет Вятка, от которой по прямой до Казани каких-то 130 километров.

2 мая вечером белогвардейцы войдут в Елабугу…

Глава V

Вспомним дни войны Гражданской,В Сушах вражий батальон.Весь район ВятскополянскийГрудью встал к реке в заслон.Рвётся враг к мосту, к Казани.Враг бросает три полка.Азин – в бой: за мной, вятчане!Был – и нету Колчака.

С. Ошурков

Весной 1919-го на берегах тихой реки Вятки решалась судьба России.

Боевую мощь адмирала Колчака составляли две отборные (так называемые «Отдельные») армии – Сибирская (командующий генерал Р. Гайда) и Западная (генерал от артиллерии М. Ханжин). Кроме них, в составе Западной армии имелась Южная группа войск под командованием генерала П. Белова (с июня 1919 года – Южная армия). Общая численность войск составляла до 150 тысяч человек.

В связи с тем, что Сибирская армия предполагала действовать на двух интересующих нас главных направлениях – Глазовском и Казанском, – именно этой колчаковской армии мы уделим самое пристальное внимание.

Сибирская армия была образована приказом Верховного правителя адмирала Колчака от 24 декабря 1918 года из войск Екатеринбургской группы Западного фронта. Для формирования штаба новой армии генералу Гайде было предложено использовать штаб прежней Сибирской армии (к тому времени расформированной) и перебазироваться из Омска в Екатеринбург.

Ядром новой Сибирской армии стал I Средне-Сибирский армейский корпус генерала А.Н. Пепеляева в составе трёх стрелковых дивизий и одной бригады:

• 1‐я Сибирская стрелковая дивизия (1‐й Новониколаевский, 2‐й Барабинский, 3‐й Барнаульский и 4‐й Енисейский Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора Б. М. Зиневича;

• 2‐я (Степная) Сибирская стрелковая дивизия (5‐й Томский, 6‐й Мариинский, 7‐й Кузнецкий и 8‐й Бийский Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора А. Г. Укке-Уговца;

• 3‐я (Иркутская) Сибирская стрелковая дивизия (9‐й Иркутский, 10‐й Байкальский, 11‐й Нижнеудинский и 12‐й Верхнеудинский Сибирские стрелковые полки) полковника П.П. Гривина;

• Красноуфимская отдельная добровольческая бригада (1‐й Красноуфимский и 2‐й Кыштымский стрелковые полки) поручика А.С. Рычагова.

В первых числах января 1919 года в Сибирской армии на базе преимущественно из частей 2-го Степного Сибирского армейского корпуса формируется III Степной Сибирский армейский корпус во главе с генералом Г.А. Вержбицким. В состав корпуса вошли:

• 4‐я Сибирская стрелковая дивизия (13‐й Омский, 14‐й Иртышский, 15‐й Курганский и 16‐й Ишимский Сибирские стрелковые полки) полковника И. С. Смолина;

• 7‐я (Тобольская) Сибирская стрелковая дивизия (25‐й Тобольский, 26‐й Тюменский, 27‐й Верхотурский и 28‐й Ялуторовский Сибирские стрелковые полки) полковника Б. М. Черкасова;

С 1 января 1919 года в списки армии была включена Воткинская стрелковая дивизия (1‐й, 2‐й, 3‐й и 4‐й Сводные Воткинские полки) полковника Н. А. Альбокринова.

Кроме стрелковых полков, каждое из перечисленных войсковых соединений имело в своем составе по одному артиллерийскому, инженерному и кавалерийскому дивизиону, а с весны 1919 года – по егерскому полку или батальону[248].

Следует заметить, организационная структура Сибирской армии неоднократно менялась, причём зачастую по инициативе генерала Пепеляева, склонного к усовершенствованию боевой мощи своего корпуса. Так, в феврале 1919 года в составе 1-го Средне-Сибирского корпуса были сформированы 1‐я Пермская (16‐я Сибирская) стрелковая дивизия (1‐й Пермский, 2‐й Чердынский, 3‐й Добрянский и 4‐й Соликамский стрелковые полки; начдив – генерал‐майор В.И. Шаров) и Сибирская штурмовая бригада четырёхбатальонного состава (комбриг – подполковник Е.И. Урбанковский). В конце апреля формируется 17‐я Сибирская стрелковая отдельная бригада (65‐й Обский и 66‐й Алтайский Сибирские стрелковые полки; комбриг – полковник Я.Н. Перчук).

В двадцатых числах марта появляется 1‐й Сводный Сибирский корпус (3‐я и 15‐я Сибирские стрелковые дивизии, а также Златоустовско-Красноуфимская стрелковая бригада) под командованием генерал‐майора П.П. Гривина. (С 3 апреля этот корпус станет именоваться 4‐м Сибирским армейским.)

В конце апреля – начале мая 1919 года командующий Сибирской армией генерал Гайда приступает к организации двух армейских групп – Северной и Южной.

Состав групп Сибирской армии к 10 мая 1919 года:

I Средне-Сибирский корпус (генерал‐майор Б.М. Зиневич):

• 1‐я Сибирская стрелковая дивизия (1‐й Новониколаевский, 2‐й Барабинский, 3‐й Барнаульский и 4‐й Енисейский Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора М.И. Мальчевского и

• 2‐я (Степная) Сибирская стрелковая дивизия (5‐й Томский, 6‐й Мариинский, 7‐й Кузнецкий и 8‐й Бийский Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора Е.К. Вишневского.

А также – вышеупомянутые вновь сформированные генералом А. Пепеляевым соединения:

• 16‐я Сибирская стрелковая дивизия (1‐й Пермский, 2‐й Чердынский, 3‐й Добрянский и 4‐й Соликамский стрелковые полки) генерал‐майора В.И. Шарова;

• 17‐я Сибирская стрелковая отдельная бригада (65‐й Обский и 66‐й Алтайский Сибирские стрелковые полки) полковника Я.Н. Перчука;[249]

• Сибирская штурмовая бригада подполковника П. Соколова. [250]

III Степной Сибирский армейский корпус

(генерал‐майор И.С. Смолин):

• 4‐я Сибирская стрелковая дивизия (13‐й Омский, 14‐й Иртышский, 15‐й Курганский и 16‐й Ишимский Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора И.С. Смолина;

• 3‐я Сибирская штурмовая бригада (5‐й и 6‐й Сибирские штурмовые полки) подполковника Троицкого;

• Красноуфимская прифронтовая бригада (1‐й и 2‐й Кунгурские прифронтовые полки) полковника Панкова.

IV Сибирский армейский корпус

(генерал‐майор П.П. Гривин):

• 3‐я (Иркутская) Сибирская стрелковая дивизия (9‐й Иркутский, 10‐й Байкальский, 11‐й Нижнеудинский и 12‐й Верхнеудинский Сибирские стрелковые полки) полковника В.Г. Осипова;

• 15‐я Омская Сибирская стрелковая дивизия (57‐й Павлодарский, 58‐й Акмолинский, 59‐й Саянский и 60‐й Бугурусланский (с 30 апреля – 60‐й Сибирский) Сибирские стрелковые полки) генерал‐майора Вознесенского;

• Отдельная Златоустовско-Красноуфимская партизанская бригада (1‐й Красноуфимский и 2‐й Кыштымский стрелковые полки) генерал‐майора А.С. Рычагова.

Не вошли в состав групп Сибирской армии 8‐й армейский Камский и Сводный Ударный корпуса, а также прибывшая из Омска 1‐я Отдельная кавалерийская дивизия[251].

И это тоже была немалая сила.

VIII Камский армейский корпус (формировался

как 2‐й Сводный; генерал‐майор Ф. П. Панов):

• 15‐я Воткинская стрелковая дивизия (57‐й Воткинский заводской «17 августа», 58‐й Сайгатский имени Чехословаков, 59‐й Осинский имени Минина и Пожарского и 60‐й Воткинский имени Союзных держав стрелковые полки) полковника Михайлова;

• 16‐я Казанская (Сарапульская) пехотная дивизия (1‐й Сарапульский, 2‐й Казанский, 3‐й Лаишевский и 4‐й Чистопольский пехотные полки) полковника Головина.

Сводный Ударный корпус (полковник А.П. Степанов):

• 1‐я Ударная Сибирская стрелковая дивизия (1‐й, 2‐й и 3‐й Сибирские Ударные полки) полковника А. Лабунцова;

• 2‐я Ударная Сибирская стрелковая дивизия (4‐й, 5‐й и 6‐й Сибирские Ударные полки) полковника В. Воронова.

Отдельная 1‐я кавалерийская дивизия

(генерал‐майор Д.Я. Милович):

Томский гусарский, Казанский драгунский, Сибирский и Екатеринбургский уланские полки.

«Личной гвардией» самого генерала Р. Гайды являлся 1‐й Бессмертный Ударный генерала Гайды полк. Выведя его из состава Сарапульской стрелковой дивизии, командующий подчинит данный полк непосредственно себе.

9 апреля 1919 года генерал Гайда объявил форму одежды для личного состава 1-го Бессмертного Ударного полка: головной убор – папахи и кепи с черными кантами; шаровары – защитного цвета с черными кантами; гимнастерка – защитного цвета с черными кантами по воротнику и обшлагам; на груди – щит, обшитый черным кантом и двумя гнездами для патронов, обшитыми черным кантом; погоны – защитные с переплетающимися буквами Б (красного цвета), У (черного цвета) и сверху их – буквы ГГ белого цвета. Погоны, петлицы (защитные), воротник и обшлага шинели обшиты черными кантами. Нарукавный знак – маленький череп на черном щитке на левом рукаве выше локтя[252].

Командующим группами предоставлялись права командующего неотдельной армией, что давало им возможность действовать решительно, проявляя инициативу и используя возможности подчинённых частей. Всё это вкупе позволяло войскам адмирала Колчака надеяться на прорыв Вятского укрепрайона, взятие Казани и скорую победу…

* * *

В ходе стремительного наступления белых 6 марта 1919 года Западная армия генерала Ханжина начала успешное наступление в общем направлении на Уфу, Самару и Казань. Овладев Уфой, Белебеем и Бугульмой, белые пошли на Чистополь, Симбирск и Бугуруслан (будет занят 16 апреля). (Разгром красных под Уфой был полный! Достоверно известно, что тогда Лев Троцкий лишь чудом избежал плена.) В начале мая белые вышли на подступы к Самаре и Казани, не дойдя до Волги на некоторых участках каких-то тридцать километров.

Сибирская армия генерала Гайды, заняв Сарапул и Ижевск, выпрямила фронт и приготовилась к продолжению успешно начатого наступления. После того как 15 апреля колчаковцы захватили станцию Агрыз, им открылся прямой путь к реке Вятке.

К середине апреля между позициями 2‐й и 5‐й армий Восточного фронта образовался гигантский разрыв в 150 километров. И эта «брешь» не была выгодно использована белыми лишь по единственной причине: чем ближе к Казани, тем ощутимее Сибирская армия Гайды стала проявлять признаки усталости. Слишком много было пройдено – ещё больше следовало пройти.

Обе колчаковские армии имели одну цель – Казань. К своей цели белые двигались по четырём направлениям: Малмыжскому и Мамадышскому (оба на правобережье Вятки), а также Елабужскому (правобережье Камы) и Чистопольскому (левобережье Камы).

Форсировав 27 апреля реку Валу, белые оказались в 70 километрах от Малмыжа, в 60 километрах от Мамадыша и в 50 километрах от Вятских Полян. Удачное форсирование реки Вятки означало беспрепятственный путь на Казань, за которой где-то там, в голубой дымке, маячили купола московских соборов.

Колчаковцы спешили: до начала ледохода и весенней распутицы необходимо было форсировать Вятку. Однако, решив драться до последнего, красные в кратчайшие сроки сумели создать так называемый Южно-Вятский укрепрайон. [253]

Азинцы с тяжёлыми боями уходили из-под Кунгура, оставляя позади себя города и сёла, в которые ещё совсем недавно входили триумфаторами. Слишком мощные силы бросил против красных адмирал Колчак, провозгласивший себя Верховным правителем России. И всё-таки колчаковцы опоздали: когда в первые дни мая они вышли на рубеж рек Кильмезь – Вятка, те уже разлились. Сибирская армия Гайды встала. И теперь ей ничего не оставалось, как захватывать на правом берегу реки плацдармы или… отбивать у красных железнодорожный мост.

30 апреля 28‐я стрелковая дивизия занимает линию обороны Мензелинск – Елабуга – Тихие Горы – Байтеряково. Но силы неравны, через два дня будет сдана Елабуга. Против Азина стоят вышколенные полки 1-го Средне-Сибирского корпуса генерала А. Пепеляева (с мая 1919 года – генерала Б. Зиневича) и 4-го Сибирского армейского корпуса генерала П. Гривина. (По некоторым данным, и несколько частей 3-го Уральского горных стрелков корпуса генерала В. Голицына.)

Из оперативной сводки комбрига Бахтина от 1 мая 1919 года:

«К 17 часам 1 мая положение фронта бригады таково: с 9 часов утра части 29-го полка вели ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Наступление, предпринятое сегодня 29‐м полком, вначале шло удачно и была занята д. Малиновка. Батальон, действовавший со стороны Порыма на Архангельский, был встречен ожесточенной контратакой противника. Причём рота, высланная заслоном в Н. Гришкино, была сбита со стороны Козьмодемьянское…»[254]

Наступление всегда вдохновляет, отступление – толкает на необдуманные шаги. Северо-восточнее Елабуги 40‐й полк Чуйкова дважды попадал в окружение. Несмотря на героизм его бойцов, при втором окружении часть красноармейцев не выдержала и начала сдаваться. Однако сдавшихся солдат ждали унижение и смерть: трусов колчаковцы выпороли по пять ударов плетью и каждого десятого расстреляли.

Из оперативной сводки комбрига Бахтина от 4 мая:

«29‐й полк переправился у с. Архангельское и у Лубян на правый берег Вятки… 28‐й полк был обойден противником со стороны Альметьево и вынуждены оба принять бой… Доношу, что задача по обороне переправ у Архангельского, возложенная на 28‐й полк, непосильна. Остатки полка сосредоточиваются у д. Гурьевки»[255].

Наконец, не выдерживают нервы и у Шорина.

В разговоре по прямому проводу с членом РВС фронта тов. Штернбергом командарм-2 докладывает: «К катастрофе мы должны приготовиться. Осталось в полках по 30–40 человек. Я что могу с такими силами делать? Все погибли в боях и штыковых схватках, огромное число раненых и убитых… Я буквально поражён: за всю войну с Германией не видел такой стойкости! Это что-то легендарное, сказочное! Поверите ли, что многие полки, расстреляв патроны, отбиваются прикладами и штыками. За 11 дней этих жестоких боёв мы отошли всего на 20–28 вёрст. С фронта идет стон – рвут на части меня. Сказал, чтобы все до единого умирали, и Вторая армия, брошенная всеми, погибнет со славой и с честью, но в плен не сдастся, а история потом разберется в этом»[256].

– Мужайтесь, Василий Иванович, – вздохнул Штернберг. – Были ещё в худшем положении. Ну а двадцать восьмая дивизия Азина может с честью носить название Железной…

Наступление колчаковцев было столь стремительным, что части 2‐й армии буквально влетели в Вятские Поляны. Даже при продвижении по железной дороге шоринцы несли потери. Так, на станции Люга белогвардейский бронепоезд № 5 разбил паровоз красных. Оставшиеся в живых красноармейцы, соскочив с железнодорожного полотна, окольными путями, по непролазной грязи, были вынуждены добираться до своих.

Сам Азин форсировал Вятку в районе Мамадыша, внимательно наблюдая за тем, как переправляются через реку арьергардные части его дивизии. В числе последних водную преграду преодолели командир 244-го полка, бывший прапорщик царской армии Андрей Хренов и его политкомиссар Медведев. Похвалив обоих за блестяще выполненную задачу, начдив, пожав руку, лично вручил командиру золотые часы, комиссару – серебряные.

Ну а самого Азина поприветствовал из Москвы Михаил Иванович Калинин, отметивший в телеграмме в адрес 2‐й армии, что просит «передать сердечное приветствие и глубокую благодарность 28‐й дивизии, стойко и мужественно защищавшей Россию против темных сил Колчака».

Перед 2‐й армией Шорина стояла почти непосильная задача: не пропустить противника на правый берег Вятки.

* * *

Из приказа № 9039:

«…По занятии позиций на правом берегу р. Вятки установить прочную связь вправо и влево, охранение, наблюдение промежуточными постами и постоянными разъездами. Особенная бдительность должна быть с наступлением сумерек и на рассвете, противник переправляться через реку днем не будет. Позиции для 28‐й дивизии на правом берегу хорошие, цепь гор вполне обеспечивает удержание последних…

В добрый час! Готовьтесь к наступлению…

Начдив-28 Азин»[257].

Железнодорожный мост через реку у Вятских Полян был лакомым куском для белых: с его захватом части Сибирской армии могли быстро овладеть Казанью, откуда открывался прямой путь на Москву. Поэтому за Южно-Вятский укрепрайон, в частности – за предмостный плацдарм, – проливали кровь три дивизии 2‐й армии Восточного фронта: 7‐я стрелковая (начдив – А. Соболев), 21‐я стрелковая (Г. Овчинников) и 28‐я стрелковая (В. Азин), а также 5‐й дивизион канонерских лодок Волжско-Камской военной флотилии (Б. Любимов). Отдать плацдарм вдоль железной дороги на левом берегу Вятки означало потерять мост и село Вятские Поляны, что[258] равнялось поражению. Белые же, сделав своими опорными пунктами сёла Сосновка и Суши, наседали. В задачу 2‐й армии входило не только отстоять железнодорожный плацдарм, но и не допустить форсирования Вятки выше и ниже по течению.

Даже в донесениях командования чувствуются нотки отчаяния: железнодорожный мост в случае угрозы захвата планируется взорвать, а штаб дивизии разместить либо в Кукморе, либо – в Арске, за тридевять земель. В последний момент Азину для удержания предмостного укрепления в оперативное подчинение из армейского резерва передаются потрёпанные в предыдущих боях 8‐й и 30‐й Уральские полки 7‐й стрелковой дивизии. Хотя мало кто верит, что они со своей задачей справятся.

Итак, Азин в третий раз входит в Вятские Поляны. Не думал начдив, что когда-нибудь ему снова придётся воевать на вятских берегах. Но на то и война: сегодня ты, завтра – тебя.

Костяк 2‐й армии разместился в селе Вятские Поляны и близлежащих деревнях, в частности – в Нижней, Средней и Верхней Тоймах; в Ершовке и Кушаке в постоянной готовности находилась конница кавалерийского эскадрона. Там же, в Тоймах и Ершовке, располагались части армейского резерва.

Маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков вспоминал:

«В начале марта 1919 года наш полк передислоцировался из Казани в район Вятских Полян. Он вошёл в состав 2‐й армии Восточного фронта. Батальоны разместились в трёх больших деревнях: Тойма, Нижняя Тойма и Верхняя Тойма. Мы должны были вступить в бой буквально со дня на день. Дело в том, что в это время началось новое наступление Колчака. Его войска захватили Оханск, Осу, Бирск. 11 марта пала Уфа. Между 2‐й и 5‐й армиями образовался разрыв в 150 километров. Сюда-то белогвардейцы и бросили полки 8‐й Камской дивизии, угрожая Набережным Челнам и Чистополю. Там, на Каме, скопились большие запасы хлеба, так необходимые центру страны… Не хватало оружия, особенно пулеметов. Мы имели всего лишь три „максима“ на весь полк. Командир полка обратился с просьбой к командующему армией дать полку недостающие по штату пулеметы. Командарм Шорин ответил ему так: „У белых пулеметов много, вот и пополняйте за их счет, как начдив Азин“. – И, помолчав, разъяснил, что начальник 28‐й дивизии Владимир Мартынович Азин – так по имени и отчеству с уважением называл его командарм – обеспечивает снабжение артиллерии своей дивизии за счет врага. Кончились снаряды – приказ кавалерийскому полку: „Прорваться в тыл противника и достать снаряды“…»[259]

С высокого взгорья у деревни Глубокий Лог наблюдение за противником вели разведчики 21‐й стрелковой дивизии; ниже по течению, из Кулыг и Шуней, в сторону Заструг и Сосновки наносила удары азинская артиллерия. Вся «мозговая» работа штаба 28‐й дивизии проходила в штабных (пассажирских) вагонах на станции Вятские Поляны.

«…Именно тогда, накануне вступления в бой с колчаковцами, во мне зародилась какая-то особая симпатия к начдиву Азину, – вспоминал В.И. Чуйков. – Не легенды, которые ходили о нем в войсках и в народе, не его личная храбрость и суровая беспощадность к врагам Советской власти притягивали мое внимание к нему. Нет, храбрым может стать каждый, достаточно подавить в себе страх перед опасностью – ты уже не трус; беспощадным быть еще проще – в горячем бою оружие всегда сделает свое дело, лишь бы рука не дрогнула. Я уважал Азина за другое: волевой и находчивый командир, он мог повести за собой людей, как говорится, в огонь и воду. Азин ходил с ними в бой – делил с бойцами и горькое, и радостное. Бывало, беляки бьют шрапнельными снарядами, все поле прошивают пулеметными очередями, прижимая наших бойцов к земле, а Азин идет по залегшим цепям и раскидывает красноармейцам папиросы. Разве после этого не пойдешь за таким командиром вперед! Разумеется, в том поступке было лихачество, но ведь в ту пору начдиву Азину было всего двадцать три года. Он умел быстро разгадывать замыслы противника, знал его слабые стороны и потому не боялся посылать своих людей в тыл, наносил внезапные удары и тем вынуждал врага считаться с собой.

Слава Азина подогревала и мое сердце; кто же в молодые годы не стремится стать похожим на знаменитого человека, да еще в военное время… Поэтому не скрою, хотел во всем подражать Азину»[260].

Как пишут местные краеведы, в мае 1919 года 1‐я азинская бригада действовала непосредственно на территории Вятскополянского предмостного плацдарма. 2‐я бригада обороняла участок вдоль реки Вятки между Нижними Шунями и Лубянами; 3‐я – держала оборону в районе Крымской Слудки, Мамадыша и устья Вятки. Известно также, что выше по течению от Вятских Полян по правому берегу р. Вятки – от д. Мухино до с. Слудка – был расквартирован 1‐й Советский полк (будет переименован в 189‐й); 3‐й и 4‐й Петроградские азинские полки располагались от села Кулыги до Нижних Шуней. 10 батарея красных с правобережья у д. Белогузка вела огонь в направлении Заструги – Сосновка[261].

Вверх по течению от железнодорожного моста – от деревни Глубокий Лог до Нового Бурца – держал оборону 252‐й Святогорский стрелковый полк (переименован в 188‐й), относившийся к 21‐й стрелковой дивизии Овчинникова.

Штаб командарма-2 Шорина тоже находился в Вятских Полянах – на пароходе «Карл Либкнехт» (бывшем «Король Альберт»), стоявшем близ железнодорожного моста через Вятку.

* * *

Из воспоминаний бывшего помощника начштаба 1‐й бригады 28‐й стрелковой дивизии В. Бекмана:

«…Я был в составе 28‐й стрелковой дивизии сначала в должности помощника начальника штаба по оперчасти 1‐й бригады, а затем командиром 3-го батальона 251-го стрелкового Полтавского полка. В это время (весна-лето 1919 г. – В. С.) было много боевых операций и интересных эпизодов. Один из них, связанный непосредственно со станцией Вятские Поляны, мне вспомнился.

В Вятских Полянах, куда в конце апреля отошёл наш штаб 1‐й бригады (комбриг тов. Тамулевич Николай Александрович), я находился до конца мая 1919 года. Перед железнодорожным мостом через реку Вятку на левом берегу было создано укрепление, занимаемое тремя полками нашей бригады. Лично начдив В. М. Азин направил меня и железнодорожную роту с пулемётами на мост, дав задание обеспечивать свободное по нему движение и сообщение с левым берегом. У моста на левом берегу были наши окопы, пулемётные гнёзда, а также на примитивных зенитных установках (клетки из шпал) поставлены пулемёты системы «максим» (в то время зенитных пулемётов у нас не было). Последняя мера была принята ввиду появившихся аэропланов у белых.

В средних числах мая 1919 года тов. Азин вызвал меня по телефону на станцию Вятские Поляны. Там стоял бронепоезд, а в помещении вокзала собрались командиры и железнодорожное начальство. Обсуждали вопросы о топливе для паровозов: в Вятских Полянах топлива не было, а на станции Сосновка был большой запас дров. Сосновская станция находилась в то время в ничейной зоне. После совещания начдив Азин решил под прикрытием бронепоезда и небольшого стрелкового десанта отправить состав порожняка с грузчиками в Сосновку и вывезти оттуда дрова. Грузчиками были в основном молодые девчата.

Я находился всё время в бронепоезде. Бронепоезд выдвинулся за станцию Сосновка, а в порожняк сразу же начали грузить дрова. К концу операции колчаковцы открыли по бронепоезду артиллерийский огонь, и нам пришлось все время маневрировать и на ходу вести артиллерийскую дуэль. Продержались до сигнала отхода груженного дровами состава. Бронепоезд отошёл. На железнодорожном мосту через Вятку я сошёл с бронепоезда и доложил по телефону Азину о выполнении его задания»[262].

А вот что о тех событиях вспоминал азинец И. Карпов, член партии большевиков с 1918 года:

«В апреле 1919 года… нам пришлось с боями отступать в направлении Агрыза и Вятских Полян. В деревне Малиновка батальон, находясь в отрыве от своего полка, занял линию обороны, и, несмотря на попытку противника в ночное время овладеть деревней, удержал ее. При этом мы потеряли командира роты тов. Егорова и ещё нескольких бойцов. В это время я был комиссаром первого батальона и за задержку противника под Малиновкой впоследствии был награждён командованием серебряными часами.

Особенно запомнились события боя за железнодорожный мост у села Вятские Поляны. Колчаковцы в ночное время проникли в расположение нашей оборонительной линии, создалась неразбериха. Положение затруднялось ещё тем, что боевые операции проходили исключительно на полотне железной дороги, так как был разлив реки. Но, благодаря проявленному героизму наших частей, противник после упорного сопротивления вынужден был отступить.

С 3 по 5 мая 1919 года наш стрелковый полк, совместно с другими полками 28‐й стрелковой дивизии, организовал оборону железнодорожного моста и удерживал его в течение трёх недель до всеобщего наступления наших частей. При этом приходилось сдерживать яростные атаки противника, который стремился во что бы то ни стало овладеть мостом. А 25 мая началось наступление наших войск по всему Восточному фронту, в том числе и на нашем направлении от Вятских Полян. Колчаковцы были вынуждены в полном беспорядке отступать…

Дальнейшее наступление наших войск развивалось в направлении города Воткинска. После его освобождения мы были поражены зверствами белогвардейцев: часть мусорных ям была заполнена трупами замученных жителей города. Враг продолжал отступать в Осинском направлении. В одном из наступательных боёв… я был ранен и выбыл в госпиталь города Воткинска, а затем в Казань. Это было 14 июня 1919 года…»[263]

* * *

Резонный вопрос: каким вражеским силам противостояла у Вятскополянского предмостного плацдарма 2‐я армия Восточного фронта?

Долгое время эта сторона вопроса, по большому счёту, особо никого не интересовала. Да и отношение жителей Вятских Полян соответствовало реалиям времени: действительно, не всё ли равно, колчаковцы – да и всё! Тем не менее в последние годы ситуация заметно изменилась. Благодаря кропотливым изысканиям историка и известного Вятскополянского краеведа Владимира Александровича Слесарева, стали известны многие подробности тех событий столетней давности.

Как справедливо замечает В. Слесарев, «…с учётом разнообразных воинских частей, действовавших на Вятскополянском предмостном плацдарме и на прилегающих территориях Малмыжского уезда Вятской губернии, можно бы говорить о Южно-Вятском укрепрайоне, хотя такой термин в то время не употреблялся. На данном направлении для перемещений войск существенную роль играли две транспортные магистрали: южная ветвь Большого Сибирского тракта и недавно построенная железная дорога Казань – Екатеринбург. Сибирский тракт пересекал реку Вятку у села Гоньба, а переправу по железной дороге обеспечивал мост у села Вятские Поляны. В случае преодоления реки Вятки белым открывался прямой путь через Арск на Казань, а также они могли создать угрозу с юга Вятскому укрепрайону»[264].

Кроме того, исследователь считает, что вошедший в обиход термин «азинцы» в отношении красноармейцев, которые в годы Гражданской войны отстояли Вятские Поляны и прилегающие сёла от колчаковцев, несколько ошибочен. Азинцы не единственные, кто проливал кровь на берегах Вятки: здесь, как уже говорилось, сражались бойцы трёх дивизий 2‐й армии Восточного фронта. Следовательно (и в этом трудно не согласиться с историком), всех их справедливо было бы называть «шоринцами».

Итак, со стороны колчаковской Сибирской армии генерала Гайды против советского Южно-Вятского укрепрайона действовали три дивизии колчаковской Южной группы генерала Г. Вержбицкого:

4‐я Сибирская стрелковая дивизия III Степного Сибирского армейского корпуса (начдив генерал‐майор И.С. Смолин): 13‐й Омский (штабс-капитан Ф. Будилкин), 14‐й Иртышский (подполковник Домбровский), 15‐й Курганский (подполковник Б. Вержболович) и 16‐й Ишимский (полковник А. Метелёв) стрелковые полки; 4‐й артдивизион, 4‐й гаубичный артдивизион; по некоторым данным, ещё был придан 17‐й Оренбургский казачий полк; [265]

3‐я Иркутская Сибирская стрелковая дивизия IV Сибирского армейского корпуса (начдив полковник В.Г. Осипов): 9‐й Иркутский (подполковник А. Каупин), 10‐й Байкальский (полковник Н. Кухарев), 11‐й Нижнеудинский и 12‐й Верхнеудинский (подполковник И. Попов) стрелковые полки; 3‐й Иркутский артдивизион (штабс-капитан Смолянинов), 3‐й Сибирский инженерный дивизион (штабс-капитан Булыгин); приданы – бронепоезд и 3‐й Сибирский авиаотряд;

15‐я Омская Сибирская стрелковая дивизия IV Сибирского армейского корпуса (начдив генерал‐майор Вознесенский): 57‐й Павлодарский, 58‐й Акмолинский (полковник Соловьёв), 59‐й Саянский (полковник Тонкошкур) и 60‐й Бугурусланский (Сибирский) (подполковник Головоненко) стрелковые полки; 15‐й Сибирский артдивизион.

Плюс к общей численности войск – запасные полки в каждой дивизии.

Как пишет В. А. Слесарев, согласно архивным данным, в Сосновке стоял 11‐й Нижнеудинский Сибирский стрелковый полк; в Гремячке и соседней Малиновке располагались 60‐й Бугурусланский стрелковый полк, а также казачья сотня оренбургских казаков. В селе Архангельском (Суши) был расквартирован 13‐й Омский Сибирский стрелковый полк; подразделения этого же полка занимали деревни Большой и Малый Матан. 2‐я бригада 15‐й Омской Сибирской дивизии (в составе 57-го Павлодарского и 60-го Бугурусланского стрелковых полков) непосредственно участвовала в боях у предмостного плацдарма возле Вятских Полян[266].

Следует учитывать, что в ходе боевых действий колчаковские дивизии были вынуждены постоянно производить ротацию своих частей.

* * *

Колчаковцы напирали: к 6 мая они уже занимают всё левобережье напротив Вятских Полян, а также часть территорий выше и ниже по течению. Местное население воспринимает приход белогвардейских частей по-разному: кто-то настороженно и даже враждебно, кто-то – с хлебом и солью.

Вот что по этому поводу вспоминал житель г. Вятские Поляны, участник Гражданской войны Р. Ф. Востриков: «Бывшие офицеры – сын слудского попа, сын безменшурского торговца Кузнецова, племянник помещика Старой Гоньбы Граве перешли на сторону Колчака. Во второй половине апреля 1919 года колчаковцы заняли всю левую сторону реки Вятки, начиная от реки Кильмези до г. Мамадыш, Казанской губернии. При занятии белыми села Суши духовенство встретило их колокольным звоном. Штаб белых разместился в поповском доме, над которым был выкинут белогвардейский флаг. На второй день белые приступили к обстрелу из орудий села Слудки. В этом населенном пункте размещался Первый Советский полк. В результате попадания зажигательным снарядом сгорело здание Мериновского волостного совета. Пожар перекинулся на сосоедние строения. При бомбардировке два человека из гражданского населения были убиты и несколько человек ранено. Артиллерийский обстрел продолжался около двух часов. Впоследствии артиллерией красных войск орудия колчаковцев были выведены из строя»[267].

Из журнала боевых действий 28‐й стрелковой дивизии:

«6 мая. 15–30: 5 рот 251 полка вечером были отправлены на трёх пароходах в д. Б. Матан и, проходя мимо с. Архангельское [Суши], были обстреляны оруд. огнём противника с левого берега р. Вятки из лёгких и тяжелых орудий, причём пароход Победоносец получил лёгкое повреждение. Одному пароходу удалось пробраться и высадить 2 роты на берег у д. Матан, но они были выбиты оттуда густыми цепями противника и принуждены были погрузиться на пароход, который в настоящее время находится у деревни Изран, другие у ж. д. моста.

7 мая. […] На участке 1 бригады в 12 часов противник из д. Сосновка, Ниж. Заструги обстрелял село Кулиги из 4 орудий и зажёг один дом. Огонь нашей батареи вынудил замолчать противника. Ночью противником было подвезено три лёгких и два мортирных орудия [к с. Суши], откуда днём он обстрелял д. Верх. Слудку, зажёг несколько домов и вынудил переменить позицию нашей 7 батареи.

В 15–30 к участку предмостного укрепления подходила разведка противника, которая огнём с нашей заставы была рассеяна.

Пароходы Учредитель, Победоносец, Александр обстреливали в 16 часов с. Архангельское [Суши], принудив противника вывести оттуда свои орудия и зажгли это село.

На участке 8 Уральского и 30 полков ночью была ружейная перестрелка наших разведчиков с заставой противника.

Наша разведка обнаружила полевой караул противника, находящийся на втором мосту, что 1,5 вёрст от предмостного укрепления»[268].

Из воспоминаний красноармейца 30-го полка 7 дивизии Крякушина:

«У моста к реке по его восточному подножию проходила железнодорожная колея, в тупике которой стояла открытая железнодорожная платформа, под ней помещался штаб нашего полка. Колчаковцы прижали нас к мосту. В одном из боёв между железнодорожной будкой и мостом был убит командир нашего полка Кастальский. Он похоронен с воинскими почестями в Вятских Полянах»[269].

Это были первые потери, связанные с обороной Вятскополянского железнодорожного моста: 22 человека, вместе со своим командиром полка Кастальским. С воинскими почестями погибших в ночном бою с 6 на 7 мая похоронили в братской могиле у станции Вятские Поляны.

Неудача по овладению мостом с ходу не охладила пыла колчаковцев. Через день, 8 мая, в небе над железнодорожным мостом появляется вражеский аэроплан.[270]

Данное неординарное событие пунктуально зафиксировано в журнале боевых действий 28‐й дивизии: «8 мая. […] В 10–10 со стороны противника появился аэроплан. И, описав несколько кругов над ж. д. мостом, сбросил две бомбы: одну на ж. д. мост и другую на 7 батарею, обе упали в стороны от указанных целей, не причинив вреда. После этого при следовании на Ниж. Заструги и село Сосновка сбросил воззвания в расположение 3 и 4 Петроградских полков с призывом ком. Сиб. армией Гайды переходить в плен…»[271]

Однако сдаваться никто не собирался. Первые бои показали, что противника можно не только окончательно остановить, но и бить!

* * *

Говоря о войне в воздухе над Вятскими Полянами, нельзя не сказать, что более активными, судя по боевым донесениям, были красные лётчики.

И это вполне закономерно. Организационная структура авиационных частей у обеих воюющих сторон, в общем-то, не отличалась оригинальностью и была типична для того времени. Опыт Первой мировой войны не прошёл даром: основу военно-воздушных сил противоборствующих армий составляли авиаотряды (по 4–8 самолётов (аэропланов) в каждом), которые сводились в авиадивизионы – по 2–3 отряда. К середине 1919 года соотношение сил между авиацией белых и красных приблизительно составляло 1:1,5 соответственно. В полосе одного фронта РККА могло действовать до двух десятков (а то и более) авиаотрядов. Это целая армада летательных аппаратов! Ничего удивительного, что советский военно-воздушный флот при его многочисленности отличался и большей результативностью.

Хотя многое зависело от уровня подготовки пилотов. Так, 25 мая 1919 года на аэродром в районе расположения 3-го Сибирского авиаотряда колчаковцев в д. Лака-Тыжма, южнее Кизнера, четвёркой самолётов красного 5-го авиаотряда были сброшены пять десятифунтовых бомб. Во второй половине того же дня «Фарман-30» 7-го авиаотряда повторил бомбардировку аэродрома, сбросив три бомбы. К досаде красных пилотов, оба налёта оказались малоэффективными.

Белые не остались в долгу. Уже на следующий день, 26 мая, «Фарман-30» 3-го Сибавиаотряда вылетает на бомбардировку станции Вятские Поляны. Лётчик-наблюдатель штабс-капитан Николай Подгородников сбрасывает сорокафунтовую шестовую мину от миномёта (зачастую из-за нехватки бомб лётчики скидывали мины), после чего пытается взять обратный курс. По отчётам авиаотряда, бомбардировка станции Вятские Поляны оказалась результативной: «…было сброшено 2 мины по 50 фунтов, попавших в полотно ж. д., разрушив его совершенно, и красные в течение двух дней не появлялись на этом месте»[272].

Однако уйти безнаказанным колчаковскому аэроплану не даёт красный «Фарман» 7-го авиаотряда. Он атакует непрошенного гостя, правда, безуспешно.

Из отчёта белогвардейского 3-го Сибавиаотряда: «…Подгородников, сохраняя полное спокойствие, в нужный момент открыл меткий пулемётный огонь, чем заставил снизиться, а затем во время последовавших смелых атак искусным огнём, не давая противнику опомниться, вынудил на высоте 200 м уйти в глубокий тыл, не дав таким образом выполнить разведку»[273].

Если судить по отчёту советского лётчика, всё выглядело с точностью до наоборот: «…Самолёт противника удалился со снижением в своё расположение».

Тем не менее красным авиаторам приходилось держать ухо востро: всего в мае лётчики 3-го Сибавиаотряда совершили 18 полётов, налетав 24 боевых часа[274].

Да, и нельзя забывать, что в воздухе близ Вятских Полян в майские дни 1919 года барражировали… аэростаты. Эти огромно-несуразные воздушные шары, державшиеся на тросах, успешно применялись для воздушной разведки ещё в годы Первой мировой войны. Историк В. А. Слесарев отыскал в военном архиве интересные записи колчаковских телефонограмм, связанных с обороной предмостного плацдарма у Вятских Полян:

«Командиру полка.

20/V-19 г. 11 час. № 195.

Девятнадцатого мая с 20 до 21 часа на участке 4‐й роты красные обстреливали артиллерийским огнём д. Б. Сатнур и окрестности. Бросил 20 снарядов, которые все разорвались. Поражений нет. Откуда происходил обстрел, не замечено.

Командир 1-го батальона поручик Яковицкий».

А вот ещё одна:

«Оперативному адьютанту

13 Омского Сиб. стр. полка.

д. В. Матан, 20/V-19 год, 11 ч 35 м.

В 9 час 50 минут у красных приблизительно Вятских Полянах поднялся аэростат, ведущий наблюдение.

Командир 9 роты поручик Титов»[275].

«В годы Гражданской войны, – объясняет исследователь, – привязные аэростаты использовались для корректировки артиллерийского огня с бронепоездов и речных флотилий. При обороне железнодорожного моста у Вятских Полян красными были задействованы бронепоезд-летучка № 5 и 5‐й дивизион Волжско-Камской речной флотилии. В отличие от наземных артиллерийских батарей, которые могли предварительно произвести пристрелку обстреливаемой территории, для передвижных дивизионов такой воздушный наблюдательный пункт был очень удобен. Привязной аэростат представлял собой гондолу, наполненную водородом, с корзиной, где находился наблюдатель, снабжённый телефоном, чтобы вести непрерывное наблюдение в течение светового дня. С помощью лебёдки воздухоплавательный аппарат мог подниматься на высоту до 2000 метров. Из-за повышенной уязвимости аэростаты держались на расстоянии 5–8 км от передовой линии позиций противника… Возможно, корректировка обстрела дальнобойными орудиями производилась как раз с аэростата»[276].

Не отставали от славных авиаторов и речники 5-го дивизиона Волжско-Камской военной флотилии. [277]

Участник тех событий, Иван Иванович Золин (будущий контр-адмирал), вспоминал:

«30 апреля 1919 года пять военных моряков во главе с военмором Любимовым прибыли в Аркуль, осмотрели стоявшие там пароходы, для начала отобрали четыре… и закипела работа. День и ночь трудились котельщики, механики, такелажники. Тем временем подбирались экипажи из тех же рабочих. Матрос Кожановского отряда Гавриил Жуков принимал пароход, получивший название «Террорист». Эдуард Скавронский стал командиром «Победоносца».

Уже 5 мая командарм-2 Шорин получил телеграмму: «Суда готовы, жду распоряжений. Командир дивизиона Любимов». Ответ поступил немедленно: «Ведите суда в Вятские Поляны и устанавливайте пушки». Здесь прославленный командир 28‐й Азин выделил для судов артиллерию и 124 моряков – балтийцев. А ещё через день Шорин приказал выступить в поход, громить вражеские скопления на левом берегу Вятки. Вооруженные пароходы, классифицированные по морской терминологии канонерскими лодками, на оперативных картах штабов теперь были дивизионом и учитывались при планировании боевых операций Восточного фронта»[278].

В ночь на 19 мая 1919 года азинцы из корабельных орудий с реки обстреливают позиции противника в селе Сосновка. В ходе ожесточённой перестрелки одна из канонерок, «Террорист» (командир – Г. Жуков), получила серьёзные повреждения, причём трое речников погибли: командир артиллерийского орудия Дмитрий Мерзляков, механик Иван Кашин и кочегар Тонкунич. Всех троих похоронили в братской могиле на церковной площади у Никольского собора в Вятских Полянах. Соратники погибших водрузили на могильный холм судовой якорь…

* * *

18 мая, накануне трагедии с канонерской лодкой, во время боя на левобережье Вятки, у деревни Заструги, в плену у колчаковцев оказались исполняющий должность начальника политотдела 28‐й дивизии В. С. Сергеев и комиссар 1‐й азинской бригады И. Н. Аронштам. После того как их доставили в штаб 11-го Нижнеудинского Сибирского стрелкового полка, расквартированного в селе Сосновка, был произведён «допрос с пристрастием». Замученных до полусмерти, пленных расстреляли.

Из телеграммы в Реввоенсовет 2‐й армии начдива-28 от 19 мая:

«Из розыска установлен один факт, что Аронштам и Сергеев во время боя переходили с левого фланга полка, действовавшего непосредственно против Заструг по линии железной дороги, на фланг полка, в то время производившего обход Заструг с северо-востока, и в то же время противником был нанесён удар в стык этих полков, тут же теряются следы тт. Аронтама и Сергеева. Принимаются энергичные меры к выяснению их участи. Сейчас надо полагать их без вести пропавшими.

Начдив Азин. Ст. адъютант Черепов»[279].

Дивизионная газета «Красное знамя» сообщала: «По занятии нами 26 мая ст. Сосновка сотрудники политотдела нашей дивизии приступили к розыску следов пропавших без вести политкомов тт. Сергеева и Аронштама. Из расспросов жителей Сосновки выяснилось, что колчаковские палачи хвастались, что они убили двух большевистских комиссаров. По словам жителей, убитые белогвардейцами комиссары были одеты в кожаные куртки, и один был в очках. Оба были раздеты до белья и тут же в железнодорожной будке начался делёж добычи, а трупы приказано зарыть. Крестьяне указали могилы…»[280]

Тела Сергеева и Аронштама перевезли на станцию Вятские Поляны и с почестями похоронили в той же братской могиле, в которой незадолго до этого были погребены 22 бойца, погибших при защите железнодорожного моста.

Революция продолжала пожирать своих детей. Отважных и трусливых, молодых и старых, мужчин и женщин, красивых и не очень… Русские люди умирали в собственной стране – стране, которую война разделила на два враждебных лагеря. Тысячи гибли с обеих сторон…

* * *

Получив отчаянный отпор в районе железнодорожного моста, колчаковцы предприняли попытку форсировать реку значительно выше, у села Гоньба под Малмыжем. В середине мая 15‐й Курганский (командир – подполковник Б. Вержболович) и 16‐й Ишимский Сибирские (полковник А. Метелёв) полки, прорвав оборону 21‐й дивизии Овчинникова, переправились через Вятку, создав двадцатикилометровый по глубине плацдарм. (Штаб колчаковцев, по рассказам местных жителей, располагался в д. Медовый Ключ Малмыжского уезда.)

21‐я дивизия, обескровленная в предыдущих боях, к тому моменту насчитывала в своих рядах лишь 3 тысячи штыков и сабель. Участок обороны 1‐й бригады проходил от деревни Каракули до Малмыжа и Гоньбы; 2‐й бригады – вверх по течению, до устья реки Кильмезь. Растянутый почти на две сотни километров фронт дивизии не мог не привлечь внимания противника. Колчаковцы ударили внезапно, по сути, под дых армии.

К чести Овчинникова и Шорина, в считанные дни группировка белых была ликвидирована, а её остатки – скинуты в холодные воды реки. [281]

Контр-адмирал И. Золин: «…Через несколько дней канонерки провели первый бой. В районе Гоньбы противник силами одного полка пытался форсировать Вятку. Используя паромы, лодки, баржи, несколько белогвардейских рот высадились на правый берег реки. Красноармейцы встретили их огнём пулемётов, а подошедшие «Террорист» и «Тов. Голчин» – огнём своих пушек. От попаданий снарядов тонули паромы, баржи, в щепки разлетались люди. Белогвардейцы пытались вернуться назад, но перевозочных средств уже не было. В дело была введена вражеская батарея. Два дня – 15 и 16 мая длился этот бой. Было уничтожено 12 рот противника. Израненным вышел из боя и «Террорист». В бортах зияли пробоины, в кубриках плескалась вода, на палубе лежали раненые и убитые. Таким привел судно в Вятские Поляны его молодой командир Гавриил Васильевич Жуков»[282].

Начавшееся вскоре по всему фронту мощное контрнаступление советских войск решило исход летней кампании.

Чашу весов в пользу красных перевесила активность и решительность большевиков. В те дни, когда 2‐я армия с трудом сдерживала натиск противника у Вятских Полян, мало кто из защитников железнодорожного моста знал, что в кратчайшие сроки из состава 1‐й, 4‐й, 5‐й и Туркестанской армий уже была создана Южная группа Восточного фронта под командованием Михаила Фрунзе. Под натиском этой силы вскоре началось стремительное отступление колчаковцев на юге.

Фрунзе удалось в районе Бузулука создать сильную ударную группу и нанести сокрушительный удар, вошедший в историю Гражданской войны как Бугурусланская операция, продолжавшаяся с 28 апреля по 13 мая 1919 года. В результате активных действий советских дивизий были разгромлены 3‐й и 6‐й Уральские корпуса противника – самые мобильные и наиболее опасные соединения Колчака на данном направлении. 4 мая был освобождён Бугуруслан, 13 числа – Бугульма и 17-го – Белебей. Утратив стратегическую инициативу, колчаковские части спешно отступали в направлении Уфы. Потеряв стратегический резерв – корпус Каппеля – белые оказались отброшены к реке Белой.

На территории противника в районе Уфы в это время работал советский разведчик – член Вятского отделения Сиббюро ЦК РКП(б) С. Килин. Вот что он передавал в своих донесениях:

«…Колчаковское правительство видит неизбежность гибели. Начинает обещать политические свободы… 15 мая был в Уфе, она укрепляется в спешном порядке. Ставятся тяжёлые орудия; число точно выяснить не удалось, но видел лично 6 орудий на берегу р. Белой. На станции Уфа видел привезенные 2 дальнобойные пушки. По-видимому, предназначались на винтовой пароход волжского типа «Байрам-Али». Стоял у пристани, небронированный.

Корпус Каппеля начал передвижение эшелонами по направлению на Чишмы с конца апреля. К 12 мая прошло около 30 эшелонов войск Каппеля через станцию Уфа. Эшелоны небольшие, так в среднем по 600 человек. Орудий не видел и очень мало пулеметов. По словам солдат, пулеметы получат на фронте.

Настроение офицеров подавленное, злые. Солдаты очень недовольны, что их бросают на фронт, тогда как говорили, что они пойдут через месяц брать Москву.

Около 15 мая усилилось движение эшелонов от Челябинска на Уфу. 14 мая в Уфе был Колчак, которого я встретил, ехавшим обратно на ст. Тафтиманово, в 60 верстах от Уфы. Команды корпуса Каппеля (с которым я ехал) задержали на 4 часа… Солдаты говорили мне: «Вот это Колчак». Они очень возмущались, что так долго пришлось ждать на ст. Тафтиманово…

Из Уфы я ехал на пароходе по реке Белой до города Бирска. Пароходов с солдатами не встречал, за исключением одного пассажирского… На перевозе через р. Ик (у Мензелинска) скопилось до 5 тысяч подвод, а паром принимал всего по 4 телеги с лошадьми. Переправа производилась очень медленно. В первую очередь перевозились снаряды и патроны Камского полка… Тут же, у перевоза, наскоро строился мост, вбивались сваи. Он должен быть готов через два дня, но 18 мая Мензелинск занят был нашими красными войсками. Наш полк захватил его врасплох, недалеко (у дер. Николаевки) перерезав фронт убегающего противника. Было взято в плен около 40 белогвардейцев, с их стороны также есть убитые и раненые. У нас лишь незначительное число раненых»[283].

Когда полкам Фрунзе удалось погнать части 2-го Уфимского корпуса генерала С. Войцеховского, стало понятно, что на Восточном фронте наступил серьёзный перелом. Овладение Уфой открывало красным путь на Челябинск – ключу от ворот Западной Сибири.

* * *

Ну а 2‐я и 3‐я армии Восточного фронта в этот период составят Северную группу войск.

В ночь с 24 на 25 мая части 2‐й армии Шорина совместно с дивизионом речной флотилии Любимова начинают наступление одновременно в четырёх местах: на Крымскую Слудку, из Нижних Шуней на деревню Высокая Гора, из Вятских Полян на Верхние Заструги, а также Сосновку. С этой целью с наступлением темноты из Вятских Полян к предполагаемым переправам выходят канонерские лодки «Победоносец», «Террорист» и «Товарищ Голчин», а также пароходы «Бурлак» и «Память Рошаля». Первым в бой с противником вступает «Победоносец», который при приближении к противоположному берегу открывает артиллерийский огонь. Через какое-то время вражеские позиции начинают утюжить остальные корабли, и лишь после этого даётся команда к высадке десанта.

31 мая командир 5-го дивизиона речной флотилии Любимов отправляет командарму-2 Шорину донесение: «На всём протяжении реки Вятки от села Нижние Шуни и Аркульского затона никаких признаков неприятеля не обнаружено, река Вятка освобождена от белых. Начдивизиона-5 Любимов, военком Васин».

А начдив-28 Азин присылает славным речникам поздравительное письмо:

«За совместную работу по форсированию рек Вятки и Камы, результатом чего явилось освобождение от белогвардейских банд района реки Вятки до сердца Урала – Екатеринбурга, 28 дивизия выражает свою братскую благодарность 5‐му дивизиону в лице товарищей Любимова и Васина с пожеланием громких дальнейших побед над общим врагом трудового народа. Громкое «Ура!» кричит дивизия 5‐му дивизиону!

Начальник 28‐й стрелковой дивизии Азин»[284].

Василий Иванович Чуйков, вспоминая переправу через реку Вятку в районе Мамадыша, писал:

«Из штаба вышли Азин и Гонихин. Только сейчас я мог внимательно рассмотреть своего начдива. Плечист и подвижен, походка пружинистая. Одет он был довольно своеобразно. Поверх шерстяного свитера френч с открытой грудью; широкие казацкие штаны и низко спущенные голенища сапог со шпорами. На голове – черная каракулевая шапка, несколько сдвинутая на затылок, что резко подчеркивало его широкий лоб и не особенно густые светлые, как лен, волосы, расчесанные на правую сторону. На руке висела длинная плетка.

Вскочив с ходу на своего дончака, он сразу пустил коня в галоп на северную окраину города. Выехав в поле на трактовую дорогу, осадил лошадь. Я скакал за ним, не отставая.

Посмотрев на меня, Азин спросил:

– Давно овладел верховой ездой?

– С шести лет.

Подъехал Гонихин. Азин, глядя мне в глаза, спросил, указывая рукой в сторону противника, на восток:

– Как понимаешь свою задачу?

С горы, на которой мы остановились, были хорошо видны противоположный берег и гряда высот на горизонте. Я ответил, что после форсирования Вятки буду наступать через село Яковлево, чтобы овладеть высотами, что восточнее села.

Азин сказал:

– А задачу свою ты понимаешь правильно. Именно с захватом этих высот обеспечивается переправа остальных войск через Вятку.

И снова вопрос:

– А сколько будешь иметь в резерве после захвата этих высот?

– Вероятнее всего, один-два батальона. Азин удивленно повернулся ко мне:

– Как?

– Так… У меня в полку сейчас пять батальонов, а не три, как положено по штату, так что могу позволить себе роскошь: при удачных действиях иметь пару батальонов в резерве.

После такого ответа Азин что-то пробормотал. Что именно, я не расслышал.

– Кого пускаешь в авангарде?

– На пароход и баржу могу погрузить сразу первый и третий батальоны и… оркестр.

– Какой оркестр? Зачем? – Азин нахмурился.

– Полковой… Чтобы людям веселее было воевать.

– Вот как, понятно. А сам ты где будешь в этот момент?

– Тут же, на пароходе, а заместителя оставляю руководить погрузкой остальных подразделений.

– Правильно, – одобрил Азин и предупредил: – Имей в виду, в быстроте нашего наступления заложен успех всей операции.

Одобрив еще раз мои решения, он предложил мне возвращаться в полк, а сам вместе с Гонихиным поскакал на север, к соседу слева.

После их отъезда я вспомнил наш разговор, вопросы начдива и свои ответы и понял, что за время рекогносцировки он незаметно сумел устроить мне экзамен по военному делу. И кроме того, убедился, насколько мы правильно понимаем намеченный им план форсирования Вятки»[285].

Когда главные силы 2‐й армии уже наступали на Сарапул, 5‐й дивизион канонерок продолжал помогать остальным частям переправляться на левый берег Вятки. 7‐я стрелковая дивизия форсировала реку в районе Вятские Поляны – Нижние Шуни (закончила переправу 27 мая). Аналогичная операция была осуществлена дивизионом и в районе Вятские Поляны – Малмыж (части переправились к 29 мая).

После форсирования Вятки в мае 1919 года азинцы будут только наступать.

* * *

Стратегия адмирала Колчака, неожиданно для всех (и для себя тоже) ставшего Верховным правителем России, к сожалению для последнего, не отличалась оригинальностью, ибо во многом повторяла стратегию «братушек»-чехов. А заключалась она в решительном наступлении на пермско-вятском направлении с дальнейшей перспективой выхода к Вологде. Для чего, спросите? Всё просто: Вологда – северный город, от которого рукой подать до Архангельска. Ещё в августе 1918 года был образован белый Северный фронт; тогда же британская эскадра из 17 военных кораблей бросила якоря близ архангельского берега. Высадить 9-тысячный десант для оккупантов не представило большого труда.

Если помните, именно к этому стремились и белочехи, мечтая северным путём, через Архангельск, уйти в Европу. Директива генерала Болдырева, поддержанная Антантой, также подразумевала захват Перми, выход к Каме и севернее. После переворота 18 ноября, [286]в результате которого адмирал Колчак стал Верховным правителем, главную стратегию наступления новый Главнокомандующий менять не стал: овладеть Пермью и выйти к Вятке и дальше на Вологду.

Следует признать, мученическая смерть Колчака спасла адмирала от анафемы всех тех, кто дрался и погибал за Белую идею. Будучи морским офицером, Александр Васильевич мало что смыслил в делах сухопутных, и поход на Вологду через Пермь явился полным тому доказательством. Путь в никуда оказался большой стратегической ошибкой. Позже историки разберут всю колчаковскую операцию, что называется, по буковкам и циферкам, указав все её плюсы и минусы. Мы же заниматься анатомией данной кампании не будем, но пару-тройку факторов отметим.

Во-первых, необъятный Русский Север способен поглотить не только армию (а то и – десять!), но и всю Европу. Аксиома. И когда туда было сунулись все кому не лень (я о чехах, солдатах Комуча и прочих вотяцких повстанцах), объединённых под знаменем сухопутного адмирала, – так вот, вся эта боевая масса по макушку увязла в лесных трущобах, болотинах и бездорожных просторах, которыми так богат наш Север.

Попытка перехитрить природу, начав наступление с первыми серьёзными холодами, обернулась ещё большими бедами: поход совпал с лютыми морозами, которые словно ждали непрошенных гостей. Именно по этой причине Северный фронт Антанты и белогвардейских частей, скованный в своих действиях, оказался бессилен помочь колчаковцам встречными боями. И это – второе.

Теперь – третье. Сама идея завоевать Русский Север, соединившись с союзниками, оказалась безрассудна. Если на обширной территории проживает горстка местных аборигенов, смысл каких-либо широкомасштабных боевых операций теряется начисто. Такая ситуация была выгодна лишь одной стороне – Антанте; ибо страны, входящие в этот союз, надеялись отхватить немалый территориальный кусок пирога с минимальными для себя потерями и с мизерным количеством населения.

Таким образом, действия адмирала Колчака в ходе Гражданской войны, в целом, оказались авантюрой. И это понимали, если и не все, то, по крайней мере, многие.

Слишком высок был моральный дух белого воинства, когда генерал Деникин (признавший Колчака, как уже говорилось, одним из первых «Верховным правителем») в летнюю кампанию 1919 года оказался в нескольких переходах от Москвы. Ударь тогда одновременно с деникинцами Уральские, Степные и Сибирские полки Колчака по Первопрестольной – и от «войск Антихриста» не осталось бы и следа.

Но нет. В России – как всегда: кто в лес, кто по дрова. Сначала красные разбили Колчака, потом – Деникина. Поодиночке. И совсем другая была бы картина, если б колчаковцы действовали сообща с соседями. И не на Севере, а на богатых ресурсами и людьми Юге и в Центре; и наступали (опять же – сообща) не на Вологду – а на Москву. Вот и вся формула несостоявшейся победы. Не случилось.

В войне побеждает не тот, кто сильней, а тот, кто умней…

* * *

За время совместной службы командарм-2 Шорин и начдив-28 Азин если и не сдружились, то, по крайней мере, стали понимать друг друга, что называется, с полуслова.

Удмуртский историк Кузьма Куликов приводит интересный разговор, произошедший между командармом и начдивом в дни майского приготовления к наступлению. Однажды, к досаде Азина, Шорин неожиданно потерял эшелон с винтовками, предназначенный для вооружения прибывших частей в районе Малмыжа. Поиски привели в дивизию Азина, начальник штаба которой якобы распорядился эшелон попридержать на станции Вятские Поляны до особого распоряжения. Тогда-то рассерженный командарм и связался (19 мая) с начдивом по прямому проводу:

«Шорин. Винтовки на вокзале?

Азин. Да, в тупике.

Шорин. Приказываю сейчас же запрячь всех лошадей, не исключая ваших собственных, винтовки перегрузить – и к 12 часам ночи на рысях доставить в Малмыж… Повторяю третий раз свой приказ – немедленно арестовать того, кто отдал безумный приказ начальнику эшелона об оставлении эшелона (у вас), и под сильным конвоем препроводить сюда ко мне. Выполняйте приказ!

Азин. Винтовки уже грузятся. Через 10 минут отправляются. Расследованием доказано, что виноват начальник эшелона, не захвативший винтовки. Им был оставлен караул, который ждет подводы из Малмыжа. Это слова старшего караула. Значит, немедленно арестовать начальника эшелона прикажете?

Шорин. Его, как дурака, а вашего начальника штаба, отдавшего безумный приказ об оставлении винтовок, также. И препроводить обоих сюда ко мне!.. Я вам приказываю арестовать и препроводить ко мне!

Азин. Слушаюсь! Материалом расследования начальник штаба не виноват. Он никакого распоряжения не давал, а самолично распорядился начальник эшелона. Как быть?

Вопрос Азина повис в воздухе. Разгневанный Шорин ушёл от аппарата. Азину ответили: «У аппарата начальник оперативного отделения. Командарм уже ушел, и его приказ, таким образом, остается в силе».

Азин. Слушаюсь, но первый раз арестовываю невиноватых. О чем докладывал. Первый раз в практике революционной работы.

Политком дивизии [Г. Пылаев] просит члена РВС к аппарату.

Начоперод. Хорошо, сейчас позову»[287].

К счастью, Василий Иванович Шорин быстро вскипал, но был отходчив. Уже через два часа командарм снова связывается с Азиным, но на этот раз разговор не столь категоричен:

«Шорин. Сегодняшним деянием с винтовками вы мне все планы спутали.

Азин. Докладываю со слезою на глазах, что из материалов расследования виноват исключительно начальник эшелона. Детали: начальником эшелона оставлен караул с приказом ждать подводы из Малмыжа. Материал расследования Вам выслал. Винтовки 2 часа тому назад отправлены. Будут в Малмыже в 4 часа. Крайне больно незаслуженное получать. Как я, так и мои люди кладут себя на алтарь революции.

Шорин. А все же нашли того, кто отдал начальнику эшелона приказ?

Азин. Докладываю, что это бред сумасшедшего. Никто не отдавал приказа. Не могу без вины людей арестовывать.

Шорин. Устрою очную ставку. Начальник эшелона не будет врать. А сколько заручных винтовок у вас?

Азин. Ни одной. Прошу пять слов в оправдание.

Шорин. Говорите.

Азин. Товарищ командарм. Вчерашнему человеку верите, а мне, прошлогоднему, нет веры. Крайне больно, Вам полслова не врал. Борюсь за правду и с ней умру.

Шорин. Вы около себя не держите тех, которые злоупотребляют вашим именем.

Азин. Прошу для снятия пятна вашего распоряжения о немедленном аресте начэшелона. Дабы раз и навсегда Вы о нас так не думали. Как я, так и мои люди не врут перед Вами.

Шорин. Прикажу арестовать»[288].

Диалог двух военачальников, который говорит о многом.

Во-первых, действительно, пропажа эшелона с оружием – ЧП вселенского масштаба. Ничего удивительного, что гнев командарма безграничен – ведь на носу фронтовое наступление! Если по чьему-то головотяпству будут сорваны действия частей и соединений армии, головы не сносить – его головы, командарма Шорина! И вдруг выясняется, что эшелон преспокойненько стоит под охраной красноармейцев в тупике на станции Вятские Поляны.

Во-вторых, Шорину сразу же становится понятно, что случившееся – дело рук начдива-28, который, скорее всего, «на всякий случай» и попридержал винтовочки. Ведь Азину тоже предстояло наступать, и он, как и все, готовился принимать пополнение личного состава, с которым завтра идти в бой. Но, как ни крути, со стороны начдива – это самое что ни на есть самоуправство. И об этом знают оба – Шорин и Азин.

Тогда-то и начинается некая игра.

Шорин рычит: оружие «на рысях доставить в Малмыж», «немедленно арестовать того, кто отдал безумный приказ начальнику эшелона», «выполняйте приказ!», «арестовать и препроводить ко мне!», «устрою очную ставку»… Когда понимает, что подчинённый юлит, наседает: «А сколько заручных винтовок у вас?» Азин, не моргнув глазом, отчеканивает: «Ни одной». Напомню, заручное оружие – то, которое остаётся в части и подразделении в результате некомплекта личного состава, а также оставшееся от убывших на излечение военнослужащих по причине их ранения или болезни. Если попросту – речь об излишках оружия, в частности – винтовок.

Азинское «ни одной» – чистейшая ложь! Грош цена тому командиру, у которого в цейхгаузе не найдётся заручного имущества, в частности – обмундирования и вооружения. Плюс, конечно же, в военное время – трофеи. Шорин обо всём этом прекрасно знает, поэтому и намекает: у тебя, Азин, мало винтовок?

Вообще, ответы начдива вызывают умиление, если не гомерический хохот: «первый раз арестовываю невиноватых… первый раз в практике революционной работы», «докладываю со слезою на глазах», «как я, так и мои люди кладут себя на алтарь революции», «вчерашнему человеку верите, а мне, прошлогоднему, нет веры»… Хитрец. Азин понимает, что Шорину картина ясна от начала до конца, к тому же он уже подостыл. Тем более что винтовки никто не воровал, их уже по распоряжению Азина отправили на подводах в Малмыж, через пару часов оружие будет на месте. В чём тогда сыр-бор? В поиске виноватого. Который, судя по словам Шорина, обязательно должен быть найден и наказан.

Азин и тут проявляет чудеса виртуозности: в случившемся он обвиняет начальника эшелона – бедолагу, который, скорее всего, вообще ни при чём. Ему приказали не разгружаться на станции и ехать в тупик – он так и сделал. Не всё ли равно – в тупик ли, на станцию ли. Его дело – довезти до места назначения и сдать груз приёмщику. Главное – чтобы они, эти винтовки, не оказались у противника. Тогда уж точно – расстрел!

Здесь важно понимать, что начальник эшелона – не какой-то гражданский дядя с кирпичного завода. Начальник эшелона – военный представитель как минимум армейского звена. И свои обязанности этот человек должен выполнять от «А» до «Я». Оставить вагоны с вооружением (в данном случае – с винтовками) по собственной инициативе где-то в тупике под охраной безликих солдат-караульных этот самый начальник эшелона просто-напросто не мог – не имел на то права! Сделать так – совершить должностное преступление, за которое ответ один – угодить под трибунал.

Поэтому ничего подобного не могло случиться по определению. Ну и по предписанию, основанному на уставных требованиях. Исходя из этих же требований, начэшелона мог оставить вагоны лишь при соблюдении определённых условий: во-первых, по распоряжению уполномоченного должностного лица (скажем, начальника гарнизона); во-вторых, при соблюдении строгих правил приёма-передачи стратегического груза – то есть по установленной форме описи и накладной, скрепленных подписями опять же должностных лиц (того же начэшелона и, например, зам. по вооружению) и печатью, а то и двумя-тремя. Если вагоны без пломб – по счёту каждый предмет: ящичек к ящичку, винтовка к винтовке. Написано в накладной, что ящиков этих 64 – значит, должно быть ровно 64, а не 63 или 65. Иначе – никак. Ни вправо, ни влево. Иначе – трибунал и безжалостный приговор.

Однако в жизни случается всякое, особенно – на войне. Начальник эшелона, судя по всему, неискушённый в подобных делах человек… Поэтому картина как на ладони: начэшелона получил устное распоряжение. То ли от самого начальника штаба дивизии, то ли от его имени: уводи, мол, эшелон в тупик, выставь караул, скоро за грузом прибудут подводы из Малмыжа. Всё. Именно так он и сделал: вагоны оставил, а сам уехал. Напомню, по устному распоряжению. То есть вопреки всем требованиям суровых должностных инструкций. И сильно ошибся. Не зря Шорин называет начэшелона «дураком».

Таким образом, винтовки (скорее всего, по прямому указанию самого начдива Азина) были преднамеренно уведены со станции в тупик (на подконтрольной 28‐й дивизии территории). Нет, их никто не воровал, но так начдиву показалось надёжнее. Хотя оружие предназначалось для переправки в Малмыж. Но быстро переправлять не стали, попридержали. Думали, пронесёт. Не пронесло.

Начштаба дивизии, возможно, здесь вообще ни при чём! А если и «при чём», то сделал это, надо думать, по приказу своего командира. Именно поэтому начдив с таким самопожертвованием защищает подчинённого, ведь он для тов. Азина – родной и незаменимый человек, лишиться которого означает обезглавить штаб. Зато начальник эшелона для начдива – никто, этакий пришлый дядя: увидел – и забыл. Хотя и видеть совсем не обязательно. Так что товарищ Шорин пусть сам разбирается – и с начэшелона, и с накладными, и с караульными. Дел у него мало…

«Азин. Прошу для снятия пятна вашего распоряжения о немедленном аресте начэшелона. Дабы раз и навсегда Вы о нас так не думали. Как я, так и мои люди не врут перед Вами.

Шорин. Прикажу арестовать».

Не прикажет. Потому что – игра. Инцидент исчерпан. Винтовки отправлены по назначению в Малмыж. Командарм Шорин показал, что у него всё под контролем.

Азин же сильно рисковал. На то и мальчишка. Но, зная отходчивый характер своего начальника, взял на себя смелость поиграть. А когда запахло жареным, в считанные часы ситуацию исправил, дав командарму понять, что его дивизии тоже неплохо бы подкинуть винтовок. Другое дело, что подобная игра могла вестись лишь между двумя соратниками, которые не только доверяли друг друга, но понимали и уважали. Игра между своими.

* * *

«№ 02443 г. Симбирск

31 мая 1919 г. 24 час.

…2 армии, продолжая преследование противника, в возможно кратчайший срок овладеть районом Сарапула. Остальными силами наступать в общем направлении на Ижевский и Воткинский заводы, держась левым флангом линии устье Валы – Селта – Зятицы. При настоящей обстановке в 3 армии приобретает особое значение сила левого фланга 2 армии… [289]

Командвост С. Каменев

Члены Реввоенсовета: С. Гусев, Юренев»[290].

За три недели Михаил Фрунзе прошёл с боями 220 километров, наголову разбив Западную армию генерала Ханжина. После того как пришла в движение Северная группа красных, Сибирская армия Гайды, далеко вклинившаяся на запад, оказалась под угрозой окружения, вследствие чего была вынуждена начать отступление. До 20 тысяч солдат и офицеров этой армии сдались в плен.

В. И. Чуйков: «Противник пытался форсировать Вятку и захватить Вятские Поляны. Ему удалось переправить на правый берег два полка, но они были разбиты частями 21‐й дивизии. Одновременно речная Камская флотилия Колчака попробовала высадить десант на правый берег Вятки в её устье, в районе деревни Грахань. Но и эта попытка была сорвана нашей артиллерией и подошедшей речной флотилии… Главный удар по Колчаку был нанесен в конце апреля Южной группой войск Восточного фронта под командованием Михаила Васильевича Фрунзе – из района Бузулука через Белебей на Уфу. Было разбито левое крыло армий Колчака. Это дало возможность нашей северной группе войск, 2‐й армии, а затем и 3‐й подготовиться и перейти в решительное наступление»[291].

От берегов Вятки, от неприступного моста у села Вятские Поляны берёт начало трагический конец Белого движения России, разгром армий адмирала Колчака и его тернистый путь… к ангарской проруби.

Когда в мае 1919-го Северная группа войск Восточного фронта перешла в наступление, 28‐я дивизия 2‐й армии нанесла главный удар, захватив в ходе наступления Елабугу, Агрыз и Сарапул.

Из журнала боевых действий 28‐й стрелковой дивизии:

«26 мая. Дивизия после 48-часового боя освободила Елабугу…

29 мая. Белые панически отступают, не успеваем догонять…

31 мая. Взята станция Агрыз. Пленных – 700 человек. Захвачено 800 винтовок…

2 июня. В 7 часов вечера азинцы заняли Сарапул»[292].

Разбив в двухдневном бою шесть колчаковских полков, в Елабуге азинцев было уже не остановить. Здесь ими был полностью уничтожен офицерский батальон «Непобедимый» и знаменитый Таланский отряд, бойцы которого доселе считались непревзойдёнными мастерами рукопашных боёв.

А дальше был Сарапул. На улицы старинного города Азин ворвался во главе эскадрона. Проскакав к центральной площади, азинцы натолкнулись на роту колчаковцев.

– Сдавайтесь, вы окружены! – крикнул начдив, и едва не был скошен из пулемёта, к которому подбежал белогвардейский офицер.

Однако, к счастью для Азина, вражеские солдаты не желали умирать за просто так: один из них подбежал к офицеру сзади и ударил того штыком в спину. После этого рота белогвардейцев дружно подняла руки…

Ранним утром 8 июня был взят Ижевск. Город обороняли две колчаковские дивизии. Однако для красных это уже не имело никакого значения: наступательный пыл азинцев уже было не остановить – они рвались в бой! Неприятель разбит наголову; в плену у Азина оказывается до тысячи человек. Вдогонку отступающим колчаковцам начдив отправляет свою гвардию – 28‐й конный полк.

Через несколько дней почти без боя будет взят Воткинск.

* * *

Неудачи на фронте вынудили адмирала Колчака пойти на временный союз с таким «непримиримым» своим врагом, как атаман Семёнов. 25 мая Верховный правитель вернул ему отнятые полковничий чин и должность командира 6-го Восточно-Сибирского армейского корпуса. Удовлетворенный таким решением, Семёнов тут же приказал казачкам переменить своё отношение к вчерашним врагам – как к офицерам, так и к чехословакам. Отныне, взывал он, это друзья до гроба!

Командующий Отдельной Оренбургской армией атаман Дутов будет произведён в чин генерал-лейтенанта и назначен походным атаманом всех казачьих частей с совмещением обязанностей инспектора кавалерии.

Но проблема, как понимал Колчак, была не только в союзниках и прихлебателях. 30 мая адмирал заменяет руководство своего военного министерства, отправив в отставку генерала Степанова (военного министра) и его заместителя, генерала Матковского.

31 мая 1919 года новый казачий инспектор атаман Дутов приезжает в Пермь; на другой день здесь же появляется и сам Колчак с министром внутренних дел В. Пепеляевым (старшим братом генерала А. Пепеляева). Дабы произвести на высоких гостей должный эффект, генерал Гайда в направлении Вятки захватывает станцию Балезино, а 3 июня – и Глазов (в тот же день белые на один день войдут в Агрыз).

Обеспокоенный потерей стратегически важных городов, Председатель Совнаркома тов. Ленин шлёт командованию Восточного фронта срочную телеграмму:

«4 июня 1919 г. Реввоенсовет Востфронта

Гусеву, Лашевичу

Крайне обеспокоен потерей Агрыза и особенно Глазова. Приняли ли экстренные меры? Выяснили ли причины? Троцкий был в восторге от 3 армии; что с ней случилось? Ленин»[293].

Однако беспокойства Ленина были напрасны. Больше следовало волноваться Колчаку и его компании: узнав о сдаче Сарапула и неудачном состоянии дел под Уфой, адмирал быстро засобирается обратно в Омск, прихватив с собой и генерала Гайду, чья армия проливала кровь на Восточном фронте.

Во время отступления в армии Колчака участились случаи дезертирства.

С дезертирами адмирал не церемонился – расстреливал и вешал. Без всяких помилований и прочих проявлений гуманности. Молодые мобилизованные солдаты, насмотревшись «экзекуций перед строем», частенько, дав слабину, убегали куда подальше. Причём даже те, кто ещё вчера (до расстрела товарищей) и не думал этого делать.

Однако драпать особо было некуда. Красные тоже расстреливали. Поэтому, прежде чем перебежать, колчаковские солдаты-дезертиры, запуганные суровыми мерами Верховного правителя, предварительно забрасывали к красным так называемые «примирительные листовки».

Вот текст одной из таких листовок:

«Товарищи. Напирайте попуще, и тем более сторайтесь обходом захватить всех нас в плен сейчас солдаты все растроены и все готовы покинуть Колчака и прочих преспешников царского режима. Но только одно не может подняться дух всердцах нашей темноты. Под страхом кракодилов и посредству ихних царских плетий и растрелов нам приходитца пока остатца в рядах белой банды. Но это будет не долго скоро настанет расправа над буржуазеей. Мы все знаем что мы идем под палкой насильно мобилизованные чехами и золотопогонщиками, нас много побили в Тюмени в восстании против царских погонов. Отпечатайте наше не складное писание в прокламацее чтобы знали все товарищи как мы воюем. Да здравствует Совет. Мир хижинам. Война дворцам.

Солдаты тоболяки»[294].

Быть битым не хотел никто.

* * *

За период с 1 мая по 19 июня 1919 года войсками Восточного фронта было взято 26 313 пленных, 10 775 винтовок, 256 пулемётов, 24 орудия, более миллиона патронов, 3 паровоза, 206 вагонов и прочего имущества[295].

В связи с отступлением частей Западной армии генерала Ханжина между флангами колчаковских армий возник значительный разрыв почти в 90 километров. По сути – огромная брешь. Этот участок фронта должен был прикрывать 32‐й Прикамский полк 8‐й Камской стрелковой дивизии. Легко сказать «прикрывать», если против одного полка встали сразу две советские дивизии. Генерал Гайда рвал и метал, но сделать ничего не мог и для воспрепятствования рейда противника по тыловым коммуникациям своей армии бросил последний резерв – Сводный Ударный Сибирский стрелковый корпус (включал 1-ю и 2-ю Ударные Сибирские стрелковые дивизии и Отдельный Ударный гусарский дивизион подполковника Матвеева численностью 5 730 штыков). После того как части корпуса прибыли из Екатеринбурга в Пермь, личный состав на кораблях Камской военной флотилии был срочно переброшен к устью р. Белой. По прибытии на место корпусу были приданы 2‐й Казанский стрелковый полк, 1‐й и 4‐й батальоны Отдельной бригады морских стрелков и батальон 1-го Бессмертного Ударного генерала Гайды полка – всего около 1,5 тысяч штыков. С учётом наличия у ударников десятка орудий и почти 90 пулемётов, сила была немалая.

Но и красные уже были не те. Форсировав реку Белую, наступавшие советские дивизии не оставляли убегавшему противнику ни шанса где-либо закрепиться. Вечером 9 июня 1919 года части легендарной 25‐й дивизии В. Чапаева заняли Уфу; на другой день ударные отряды 31‐й дивизии восточнее Уфы перехватили железную дорогу Уфа – Челябинск. Благодаря активным действиям Волжской флотилии, форсировавшей реку Белую, возникла реальная угроза окружения Волжской и Уфимской групп белых. К 20 июня колчаковцы, едва избежав окружения, с большими потерями отступили в общем направлении на Урал.

2‐я армия В. Шорина (19 тысяч штыков 1 600 сабель) уверенно двигалась во фланг Северной группе войск Сибирской армии генерала Пепеляева. После того как войска 5‐й армии, форсировав реку Белую, повернули на север, в сторону Бирска (будет занят красными 7 июня), это существенно облегчило наступательные действия 2‐й армии, позволив ей тем самым развивать прорыв. Заняв Агрыз и Сарапул, части 28‐й дивизии вместе с 7‐й дивизией стали готовиться к наступлению на Ижевск. (Несмотря на то что 3 июня колчаковцам удалось отбить станцию Агрыз, уже на следующий день красные её вернули.)

После Агрыза будут Ижевск и Воткинск.

21 июня правофланговая 28‐я дивизия 2‐й армии Восточного фронта продвинулась к станции Куеда Казанбургской железной дороги; 21‐я дивизия – заканчивала переправу на левый берег Камы. Тогда же будет взята Оса.

Таким образом, наступление Сибирской армии провалилось. Колчаковцы начали отступление на восток как на южном, так и на северном фланге фронта. Всё говорило о начале громкого разгрома.

К концу июня части 2‐й армии подошли к реке Ирень близ Кунгура. Весь восточный берег реки противник превратил в хорошо укреплённую полосу препятствий – с окопами, проволочными заграждениями и пулемётными гнёздами. Однако теперь колчаковским солдатам не хватала главного – упорства. 29 июня река Ирень была успешно форсирована бойцами 21‐й и 28‐й стрелковыми дивизиями 2‐й армии. Точку в боевой операции поставила внезапная ночная атака дивизии Овчинникова на Кунгур: 1 июля город был взят.

В первой половине июля 1919 года части 2‐й армии Восточного фронта, пройдя с боями от Вятских Полян до столицы Урала 900 вёрст, подошли к Екатеринбургу. Город был взят в 23 часа 10 минут 14 июля 1‐й бригадой 21‐й дивизии Овчинникова и 2‐й бригадой 28‐й дивизии Азина.

Белые перед уходом из города уничтожали всё, что могли уничтожить. Были подожжены здание железнодорожного вокзала и мукомольная фабрика, взорвана электростанция. На станционных путях в товарных вагонах каратели сожгли вагоны с запертыми в них пленными красноармейцами… И это при том, что при взятии Екатеринбурга красными было взято в плен 3 500 колчаковцев (к слову, оставленных в живых).

Натиск красных частей 2‐й армии был стремительным: если колчаковцам для похода от Екатеринбурга до Перми понадобилось пять месяцев, то шоринцы этот путь проделали за две недели.

«Белых обходили, громили, сминали в рукопашных схватках, – вспоминал бывший начальник разведки артдивизиона 21‐й дивизии (и будущий генерал‐майор) Александр Павлов. – На дорогах валялись содранные самими белогвардейцами их погоны – колчаковцев охватила растерянность, паника… 12 июля был отдан приказ войскам 2‐й армии. В нём ставилась задача овладеть в кратчайший срок Екатеринбургом. 28‐я дивизия должна была наступать через Билимбаевский и Висимо-Шайтанский заводы. Далее её путь лежал по Сибирскому тракту на Верх-Исетский завод. А нам, 21‐й, было приказано энергично продвигаться, преодолевая все препятствия, поддерживая самую тесную связь с азинцами, вдоль полотна железной дороги Пермь – Екатеринбург и нанести удар по городу с северо-запада. Сибирский тракт пересекает железную дорогу. Понятно, что и боевые порядки наступающих дивизий фактически сливались, действовать им пришлось бок о бок…»[296]

Соратнику вторит бывший командир эскадрона 28‐й Железной дивизии Алексей Лобанов: «Мой конный эскадрон лесными тропами продвигался от Красноуфимска на восток. Был у нас приказ: взорвать мост на железной дороге. По ней откатывались колчаковские эшелоны. Скрытно пробрались мы к мосту. Отвели коней в сторону, подползли к насыпи. Перед самым носом состав проскочил. Эх, думаем, жалость какая! Надо спешить, чтоб другие-то не прозевать. Четверо нас пошло: комвзвода Сидоров, вахмистр Рогожников, подрывник и я. Подложили заряд. Видим, идет еще эшелон. Запалили бикфордов шнур… Нет взрыва! Оказалось, шнур был перетерт. Зато уж третий воинский состав от нас не ушел. Паровоз и два вагона слетели вниз, остальные полезли друг на друга. Уцелевшие колчаковцы выскочили на откос. Мы тоге и ждали: «Эскадрон, огонь!..» После уже, перед самым пограничным столбом «Европа – Азия», была у нас стычка с вражеской разведкой. Колчаковский дозор ехал на двух грузовиках. Остановили, заставили под огнем спешиться и бежать… Доскакали мы до торфяников, повернули влево, к посёлку Верх-Исетского завода. Получив новые данные, я написал: «Начдиву-28 товарищу Азину. 2‐й эскадрон достиг Верх-Исетского завода. На станции Екатеринбург два эшелона белых». С донесением поскакал Павел Минеев с красногвардейцем Андреем Маминым»[297].

Генерал‐майор Александр Фёдорович Павлов: «Обстановка выглядела так: южнее, за Уктусом, вела наступление бригада 28‐й дивизии. Трудными горными подходами она вышла к станции Мраморская и перехватила железную дорогу Екатеринбург – Челябинск. В центре, по обе стороны от тракта, двигались полки бригады Пурринга. Там, за Верх-Исетским заводом, точнее за линией дороги, наступала 1‐я бригада нашей 21‐й дивизии. А дальше, на севере, совершали свой глубокий рейд по тылам врага конники 29‐й и 30‐й дивизий под командованием Филиппа Акулова и Николая Томина. Заняв Горнозаводскую железную дорогу с ветками на Верхотурье и Ирбит, они отрезали войска белого генерала Пепеляева от остальных колчаковских сил»[298].

Начдив-21 Георгий Иванович Овчинников по поводу взятия Екатеринбурга вспоминал: «Я отдал приказ 1‐й бригаде обойти с севера Екатеринбург и занять станцию Шарташ, находящуюся восточнее городского вокзала. Бригаде маневр удался. После боя с автоброневиками и бронепоездом противника станция была взята. Таким образом, все железные дороги были перерезаны. Это определило участь Екатеринбурга. Последние части колчаковцев покинули город и отступили по грунтовым дорогам…»[299]

После взятия города комиссар дивизии Г. Пылаев писал: «Трудно в такие моменты участнику их. «Интернационал» красной кавалерии… крики ура в тюрьме… торжественная встреча рабочих с молоком и хлебом возле тюрьмы… оружейная пальба по удирающим из города… и бесшабашная удалая кавалерийская гонка по улицам с оружием в руках… Всё это смешалось в одно общее радостное, бурное… в один радостный, светлый, незабываемый порыв».

Когда командарм В. Шорин приказал Азину представить списки отличившихся в боях на подступах к Екатеринбургу командиров и бойцов дивизии, начдив ответил: «Докладываю: отличившихся у меня нет и представить никого не могу. Одинаково весь командный состав, комиссары и красноармейцы сражались в цепи…»[300]

Эх, яблочко,Да на заказ оно!Выступает во походДивизия Азина…

Пройдут годы, и в связи с 40-летием освобождения Урала от Колчака восьмидесятилетняя мать Вольдемара Азина, Ева Ивановна (умерла 25 марта 1967 году, на 98 году жизни), писала трудящимся города Свердловска (бывшего Екатеринбурга): «…Мой сын Владимир погиб в бою 17 февраля 1920 года на Северном Кавказе в тот период Гражданской войны, когда добивались последние остатки деникинских банд. Не удалось моему сыну увидеть сегодняшних счастливых дней нашей жизни, за которые он так страстно и упорно боролся в рядах Красной армии. Владимир погиб на фронте, когда был совсем молодым, но я счастлива тем, что мой родной сын выполнил посильную для него задачу…»[301]

* * *

В наши дни чего только об Азине не услышишь! И что был редкостным палачом, затопившим в крови Ижевск при его взятии в ноябре 1918 года; и что якобы увлекался «марафетом» – кокаином и морфием. Кто знает, возможно, так оно всё и было – не каждый мог выдержать ежедневное нервное перенапряжение в той братоубийственной войне. А может, выдумки падких до сенсаций «писак». Одно известно точно: очень уж не любил начдив Азин предателей и «белую кость» – офицеров.

Сохранились воспоминания некоего В. Баташева, соратника Вольдемара Азина:

«Действительно т. Азин для трусов против неприятеля в боях и дезертиров, бежавших с позиций красноармейцев, был суров и жесток, в некоторых случаях дело доходило вплоть до расстрела им лично, а в отношении пленных белогвардейских офицеров у т. Азина не было пощады, очень редкий пленный офицер оставался живым, в большинстве случаев расстреливались самим Азиным»[302].

А вот что о легендарном начдиве вспоминала Лариса Рейснер:

«…Как рассказать Азина? Во-первых, он дикий город Огрыз, почти отрезанный от Камы; он – часовые, притаившиеся вдоль полотна; он – душный, жаркий вагон третьего класса, залитый светом бальных свечей с высоты двух гудоновских канделябр, взятых в разоренной усадьбе; он – в непролазном дыму папирос, в тревожной бессоннице дивизионного штаба, где комиссар какой-то отбившейся части, пришедшей для связи за 25 верст через заставы белых, – теперь свалился и спит на полу обморочным, блаженным сном. Он – изорванные карты на липких, чаем и чернилами залитых столах. Он – черный шнур полевого телефона, висящий на мокрых от росы ночных кустах, охраняемый одеревенелыми от холода, сна и боязни уснуть часовыми.

Азинскими шпорами изрезаны клопиные бархаты вагонов; им собственноручно высечены пойманные дезертиры; им потерян и взят с бою город Сарапуль и десятки еще несуразных городов; им ведена безумная, в лоб, кавалерийская атака против Царицына; им изрублены десятки пленных офицеров и отпущены на волю или мобилизованы тысячи белых солдат. Азин ездит верхом на горячих спесивых лошадях, не пьет ни капли, пока не кончено дело, страшно ругается со своими комиссарами, кроет Реввоенсовет, в ежовых держит свои невероятные, из ушкуйников и махновцев набранные части, дерется и никогда не бегает; плачет от злости, как женщина, если из-за раненой руки ему приходится лежать в самый разгар наступления…

Это Азин избивает нагайкой наглых своих и любимых денщиков за отобранного у крестьян поросенка – и Азин же гуляет, как зверь, целые ночи, ночи чернее сажи, с музыкой, с водкой и женщинами, но не иначе, как поставив все заслоны и пикеты, послав разведку, убедившись, что город крепко взят, и заслонив его со всех сторон. Азин просто, едва ли не каждый день вводит в бой свои части, забывая, что он начдив и не имеет права рисковать своей жизнью»[303].

Но это – воспоминания, причём зачастую правдивые и точные. Гораздо хуже, когда начдив Азин подвергается самой настоящей атаке целой ватаги разного рода так называемых блогеров. Уж эти-то во времена «всеобщей гласности» постарались! Вспомнили всё – Ижевск, Кунгур, Красноуфимск и Царицын. Поинтересуемся сутью дела и мы.

Про Ижевск здесь уже говорилось; впрочем, как и о жертвах «красного террора». Зато не так много о зверствах, чинимых другой стороной. И этих жертв, если подсчитать (впрочем, уже давно подсчитано), было ничуть не меньше. И самое страшное, свои же – своих. Ведь Гражданская война…

В своём повествовании я специально не акцентировал вопрос ни на красном, ни на белом террорах. Террор – порождение войны, её изнанка. Он всегда ужасен и беспощаден. Начдива Азина многие нынешние исследователи обвиняют в излишней жестокости. Не соглашусь: начдив-28 был не более жесток тех военачальников, против которых воевал – Колчака, Гайды, Пепеляева… За примерами далеко ходить не приходится, достаточно привести один из приказов начдива-28 Азина и рядом с ним – приказ генерала Гайды. Читаем и сравниваем:

«Приказ № 10445По гарнизону гор. Екатеринбурга, 14 июля 1919 г., 20 часов

§ 1. Объявляю город на военном положении. Хождение по городу разрешаю до 23 часов по новому времени.

§ 2. Всем гражданам и воинским частям сохранять полный порядок. За хищение и мародёрство, и появление в нетрезвом виде будут расстреливаться.

§ 3. Всем гражданам сдать всё имеющееся оружие как на руках, так и в складах в течение 24 часов. За неисполнение сего буду расстреливать. Оружие сдать коменданту города.

§ 4. Комендантом города назначаю тов. ПЫЛАЕВА, Управление коего находится: Правительственный телеграф (почтампт), там же Управление начальника гарнизона.

§ 5. Всем белогвардейским солдатам, офицерам и духовенству явиться к коменданту города в течение 24 часов, неявившиеся будут считаться контрреволюционерами.

§ 6. Приведение в исполнение настоящего приказа к поддержанию образцового порядка в городе возлагаю на коменданта города.

НАЧАЛЬНИК ГАРНИЗОНА

НАЧАЛЬНИК 28 СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ АЗИН

ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОМИССАР ПЫЛАЕВ»[304].

Из приказов генерала Гайды после занятия Перми:

«ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Землю и движимое имущество добровольно сдавшихся в плен, а также лиц, добровольно служивших на стороне красных, конфисковать в пользу казны.

2. Во время ведения операций упомянутых лиц в плен не брать, а расстреливать на месте без суда…».

А вот ещё:

«В Северной группе войск были случаи перехода к красным и случаи неисполнения приказаний ротой.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Семьи перешедших лишить пайка; имущество, скот и землю отобрать.

2. Агитаторов расстреливать на месте.

3. В случае дальнейшего неисполнения приказаний войсковые части в запас не увольнять до выдачи и расстрела агитаторов».

Как видим, сравнение явно не в пользу колчаковцев. Если приказ Азина – исключительно для поддержания порядка в освобождённом от противника городе, то распоряжения Гайды – чистой воды расправа, причём – над членами семей тех, кто перешёл на сторону неприятеля.

Так вот, любой военачальник, хороший ли, плохой, в крови по макушку. Война есть война, без жертв не обойтись. Так что всякие сравнения – кто лучше, кто хуже – бессмысленны по определению.

Известна одна трагикомичная история, когда дрогнувших и отошедших на полтора километра кавалеристов – целый 28‐й кавполк! – начдив Азин лично выпорол нагайкой. Может, байка? Ничуть, история подтверждена очевидцами. Начдив прискакал на передний край, злой, глаза горят, командует:

– Вы трусы, что ли?! Командиры! Спешиться! Выстроить всех в ряд!..

Выстроились. Азин нагайку в руку и пошёл вдоль ряда. Первый с отмашем удар – командиру; а потом – по нисходящей: порцию наштаба… порцию комиссару… и так до крайнего рядового. Каждому по разу. Публично. Без исключений. Пороть – так всех! Потому как – заслужили! Все и каждый по отдельности…

Скажу честно: такая дисциплинарная инициатива ещё больше поднимает начдива в моих глазах. Что уж говорить о его подчинённых! Ну не расстрелял же! Хотя мог. Правда, не всех. Скажем, каждого десятого, децимация. Как учил тов. Троцкий. И чем, к слову, не брезговал адмирал Колчак.

Хотя, если верить исследователям, этим «анархистам» (так называл кавалеристов из 28-го кавполка сам Азин) всё как с гуся вода. Вот какой документ обнаружен историками в военном архиве – запись из полевой книжки начдива-21 Г. И. Овчинникова от 7 мая 1919 года:

«Начдиву 28 Азину, копия командарму-2

Кильмезь 7 мая

Ваш 1 эскадрон 28 кавалерийского полка, находящийся в Гоньбе, производит бесчинства, грабежи и насилия, избили дежурного по караулам 21 инжбатальона, чуть не избили начштабдива Гордеева. Если Вы этот эскадрон не уберёте из моего района в течение 6 часов, я расстреляю весь эскадрон без суда. Хулиганам нет места в Красной армии»[305].

То есть эти «анархисты»-кавалеристы в пылу отступления забрели аж за линию предполагаемой обороны, да ещё и к «соседям». Мало того, вздумали там бесчинствовать. Ничего удивительного, что в устах тов. Овчинникова и слова нет о какой-либо порке: расстрелять!

А теперь спросим себя: как мог «щуплый юнец», каким выглядел Азин, сдерживать такую ораву сорви-голов? Да ещё и отправлять на смерть! Согласитесь, что для этого следовало быть неординарным организатором. А ещё – отчаянным, решительным и таким же… «сорви-головой».

В июле 1919 года в Красноуфимске произошла трагедия: свои перебили своих. Не то чтобы частое явление на войне, но, скажем так, случается. Город должны были взять две дивизии – 5‐я и 28‐я Железная. Азинцы наступали с севера. В самый последний момент была утеряна связь с «соседями». А в это время 37‐й полк 5‐й дивизии, решительным ударом выбив из города колчаковцев, оттеснил их к востоку за реку Уфимку. После этого на север был выдвинут заслон из нескольких рот. Не зная об этом, Азин приказывает своему полку взять город. Передовой отряд азинцев, столкнувшись с заслоном 37-го полка, принял его за противника. Вскоре завязался бой. Видя, как упорно бьётся «противник», Азин бросает второй полк, подкрепляя его эскадроном кавалерии. В результате сечи, кавалеристы зарубили 8 красноармейцев. Но защитники пошли в штыковую. Потеряв 6 человек убитыми и полтора десятка ранеными, эскадрон отошёл.

Когда разобрались что к чему, оставалось лишь кусать губы…

Вспоминают критики и неудачный контрудар азинской дивизии на Кунгур, предпринятый зимой 1919 года, когда красным пришлось столкнуться с уральскими полками горных стрелков и с сибирскими степными полками. От полной катастрофы дивизию спасло лишь чудо. Именно после этого началось тяжёлое отступление – вплоть до Вятки.

Но больше всего недоброжелатели начдива-28 любят вспоминать Царицын лета 1919-го. Тогда 28‐я Железная столкнулась с Кавказской армией барона Врангеля. В тяжелейших боях 5–9 сентября дивизия, по некоторым данным, потеряла не менее восьми тысяч бойцов убитыми и ранеными – по сути, костяк своего строевого состава. Всё, что осталось, оказалось отброшено от Царицына на десятки вёрст. Произошедшее вызвало у командования 10‐й армией взрыв негодования; было решено привлечь начдива-28 к ответственности за столь огромные потери.

Да, было и такое. Как и фронтовой трибунал. А ещё правда в том, что спас Азина от неминуемого расстрела его старый соратник – председатель этого самого трибунала тов. Д. Зорин, бывший в 1918‐м комиссаром 28‐й дивизии. Он и вступился, заявив членам Реввоенсовета, что потери – следствие чрезвычайно сильного противника. Одним словом, защитил. Потому что знал: кого спасает и от чего.

Резюмируем.

На войне – как на войне. И рассуждать на тему: город-то взяли, но сколько людей положили! – на войне однозначно не принято. Военные на фронте живут по приказу, и конечная цель на переднем крае – выполнить этот самый приказ. Кто думает иначе – не военный. Так, случайный прохожий. Потому что только командир знает: бой – та же драка. Начать легко, да трудно закончить. И обязательно будут потери. Сколько – не знает никто.

У каждого, пусть даже самого гениального полководца, наряду с великой викторией десяток поражений, а то и крупный разгром. Ганнибал и Цезарь, Наполеон и Кутузов, Деникин и Тухачевский – кто из них хоть раз не был бит? За спиной каждого – кровавое море. На то и война.

А на войне много такого, чего блогерам-стратегам и не снилось. Например, солдат. Так вот, во время любой гражданской войны солдат, как правило, простой мужик, волей обстоятельств оказавшийся в окопе. И мечтает он только об одном: побыстрее всё закончить – и домой! К бабе и детишкам, коих, может «полдюжины по лавкам», а может – и вся дюжина. Не нужны мужику ни атаки, ни окопы, ни даже никакие награды. Потому-то и убегали к белым все эти военспецы, полковники и генералы, что не справлялись.

А вот Азин справлялся. Мальчишка с писарским образованием. И командовал. И заставлял этих самых мужиков, тоскующих по свои деревням и бабам, и воевать, и ходить в атаки, и умирать «за правое дело». Они шли вперёд, за своим бесстрашным командиром. И умирали, восхищаясь им и собой. Совсем не ведая, что их начдиву всего двадцать с небольшим…

* * *

Азин, Шорин… То были неординарные личности, выигравшие чудовищную Гражданскую войну.

Для скептиков приведу один случай, описанный В. Ладухиным.

«Вспоминается такой случай, – пишет Ладухин. – В июле 1919 года дежурный адъютант Реввоенсовета Налимов, сопровождавший командарма при посещении двух плавучих госпиталей, позвонил по телефону с пристани и передал приказание Шорина, чтобы туда немедленно был выслан наряд из личного конвоя. От себя Налимов добавил:

– Направьте сюда как можно скорее начальника санитарного отдела армии товарища Денике.

Вернувшись, Налимов рассказывал:

– Оба парохода-госпиталя стояли рядом. Командарм поднялся на первый. Над каждой каютой 1-го и 2-го классов – аккуратные надписи: «хирург», «терапевт», «начхоз» и т. д.

– Разве нет раненых? – спросил Шорин у начальника госпиталя, моложавой, но тучной женщины.

– Что вы, много! Они в 3‐м и 4‐м классах.

– Это в трюме, что ли? – с бешенством бросил ей командарм и, как молодой, помчался по ступенькам вниз.

Раненые и больные, многие в тяжёлом состоянии, находились в антисанитарных условиях. В помещениях было зловоние, носились тучи мух, валялись гнойные и окровавленные бинты.

Обойдя всех лежавших, со многими поговорив, командарм тяжелым шагом, насупившись и молча, поднялся опять на верхнюю палубу. Ещё раз взглянул на надписи на каютах и резко, хрипло скомандовал, указывая пальцем на начальника госпиталя:

– Вызвать наряд из моего конвоя! Расстрелять, как врага трудового народа!

Бледную, трясущуюся женщину заперли в её же каюте.

Рассвирепевший командарм чуть не бегом направился на второй пароход. Сразу же поднялся на верхнюю палубу. И тут его красное от гнева лицо просияло: все мягкие каюты были заняты тяжелоранеными и больными. В трюме же находились выздоравливающие.

В это время примчался на пристань тов. Денике. Узнав подробности, он доложил командарму, что женщина-врач лишь недавно назначена на должность начальника госпиталя. Опыта у нее нет, а в неправильном размещении раненых повинна не столько она, сколько санитарный отдел армии, не давший инструкций…

Успокоившись на втором пароходе, Шорин махнул рукой и сказал:

– Отставить расстрел! Позвать сюда эту чертову куклу – пусть посмотрит настоящий порядок! А за безобразие в госпитале на первый раз дать ей пять суток домашнего ареста! Даю ей два часа на переноску всех тяжелораненых и больных в верхние каюты, и пусть вместе с другим персоналом сама таскает – достаточно здорова для этого!»[306]

Что тут сказать – разве напомнить бессмертные слова великого Николая Ивановича Пирогова: нет больших сволочей, чем генералы из врачей!

* * *

До последнего времени в Вятских Полянах начдива Азина всегда вспоминали с теплотой. Ещё бы, отстоял село от колчаковцев! И два захоронения азинцев (одно у Никольского собора, другое – неподалёку от железнодорожной станции) подтверждают: бои под Вятскими Полянами шли ожесточённые, кровопролитные. [307]

Ничего удивительного, что в начале семидесятых вынашивалась идея переименования города в честь легендарного начдива. Но что-то, видимо, помешало.

Помню, в юности я был знаком с несколькими старожилами, которые, как уверяли, хорошо знали Азина. Всё намеревался кропотливо («под карандаш») однажды поговорить с каждым из них. Однако постоянно откладывал на потом. Когда же это самое «потом» наступило, разговаривать оказалось не с кем. Пришлось факты, что называется, собирать «по крупицам», а потом – пересказывать пересказанное…

Однажды моим собеседником оказался Василий Фёдорович Кощеев. Заслуженный в городе человек, труженик, посвятивший жизнь местной школе. Между прочим, ветеран Великой Отечественной войны, под Брянском был ранен. Кощеевых в Вятских Полянах знают все. И прежде всего, потому, что Зайцевы, Кощеевы и Санниковы, как уже говорилось, когда-то были в селе самыми знатными купцами.

В 1911 году Василий Кощеев-старший построил недалеко от Никольской церкви большой двухэтажный дом с резными кирпичными воротами изумительной красоты. Рядом с домом открыл собственное прянично-крендельное производство. Дело шло бойко; о вятскополянских кренделях, сушках и пряниках от купца Кощеева знали далеко за пределами Вятской губернии.

Революция всё изменила. В отличие от купца Зайцева, которого вышвырнули из села вон (хорошо, не расстреляли!), Василию Кощееву «повезло» чуть больше: после того как купца заставили навсегда расстаться с ключами от своих магазинов, складов и лабазов, лишили и собственного жилья. (Напомню, в его доме в годы Гражданской войны размещался штаб 2‐й армии Восточного фронта; Реввоенсовет армии находился поблизости – на соседней улице, в доме купца Зайцева.) Семья Кощеевых приютилась на задворках.

Правда, одного из сыновей, Фёдора (отца Василия Фёдоровича), красные пристроили в свой штаб. В 1918 году в кощеевском доме какое-то время находился армейский отдел снабжения. Там-то его отец и стал писарем (бывший гимназист Малмыжской гимназии, он хорошо владел грамотой). Когда войска покидали село, с азинцами ушёл и купеческий сын, чей отчий дом эти же красные и конфисковали. Вернулся домой лишь в 1920‐м, из-под Ростова-на-Дону.

Со слов бабушки Василия Фёдоровича Кощеева, Марии Ивановны, Азин был очень молод, энергичен, быстр в движениях, даже какой-то резкий. Понимал хорошую шутку; мог и сам скаламбурить. Иногда начдив обедал у бывшего купца. Обычно приезжал на взмыленном коне, в окружении ординарца и нескольких сослуживцев. Очень любил, когда ему жарили две дюжины яиц на сале. Как правило, до чая дело не доходило – вечно спешил. Яичницу съел – и в седло; глядь, его и след простыл…

Другой старожил, из села Кулыги, рассказал мне такую историю. В 1919‐м, войдя в село, азинцы решили на одном из огородов установить дальнобойную пушку. Отсюда было удобно бить по расположению противника в Сосновке. Принялись было валить забор, но тут из дома выскочила разъярённая баба – и с кулаками на красноармейцев. Те от неожиданности пришли в замешательство, стали ждать командира.

Прискакал Азин: в чём дело, почему стоим? Объяснили.

– Вали забор! – скомандовал начдив.

– Куда?! Не дам! – взвилась баба. – Я – солдатка. Не имеете права солдатку забижать! Супостаты!

– Эт кто ж тут супостат?! – насупился Азин.

– Дык это…

– Кто, спрашиваю, супостат?!!

– Сорвалось с языка, – всхлипнула баба. – У кажного, поди, быват…

– Вот те и «быват»… Щас промеж лопаток-то плетью пройдутся – вмиг одумаешься, – хохотнул начдив. – Ну так как, поставим пушку-то, солдатка?

– Э-э… Не дам! Неси плеть…

– Тьфу ты, – сплюнул Азин. – Не баба – мужик в юбке…

Пришлось тащить орудие к другому огороду. А бабу ту никто не тронул. Обидите кого, сказал начдив, три шкуры спущу…

Из воспоминаний бывшего директора Вятскополянского исторического музея Галины Николаевны Соловьёвой:

«Судя по отзывам старожилов, Азин умел быстро восстанавливать дисциплину. Строгий был, поэтому кто-то его боялся, но многие просто уважали. Хотя он был молод, но отличался блестящими организаторскими способностями; неординарный был человек. Одевался всегда аккуратно, ходил в гимнастёрке, застёгнутой на все пуговицы. Несмотря на то что азинский штабной вагон стоял на путях на станции Вятские Поляны, какое-то время он проживал в одном из домов на улице Большой (ныне – Ленина), если от старого центра, то по правой стороне, где раньше стояли частные деревянные дома, которые потом снесли, не так далеко от заводской площади. Ходили слухи, что у него в Вятских Полянах какая-то зазноба была, будто бы хаживал к ней, дело-то ведь молодое. Пешком начдива в Вятских Полянах никто не видел – ездил исключительно на коне, чаще по улице Большой – к штабу и обратно.

Рядом с купеческим домом Токарева на той же улице Большой, но ниже Никольского собора, находился армейский телефонный узел, куда частенько наведывались и начдив-28 Азин, и начдив-21 Овчинников. В самом же доме Токарева размещался политотдел 2‐й армии.

Моя бабушка, Прасковья Петровна Кузнецова, в девичестве Климова, в своё время работала горничной у купца Кощеева, в доме которого в годы Гражданской войны размещался штаб 2‐й армии Восточного фронта. Так вот, по рассказу бабушки, однажды в доме пропало столовое серебро. Трудно представить отчаяние горничной от такого события! Но она не растерялась и обратилась… к самому Азину: так, мол, и так, пропало купеческое столовое серебро, уж, извините, мил человек, но, вероятнее всего, повинен кто-то из ваших, не изволите ли сыскать… Сыскал. И вернул. Всё до единой ложки и вилки. Что стало с виновником кражи, история умалчивает.

Известно одно: местное население относилось к Азину очень тепло и уважительно. Тем не менее, рассказывали, когда Азин с ординарцами ехал на коне по Большой улице в Вятских Полянах, местные парни, завидев азинскую свиту, старались юркнуть куда-нибудь подальше – в проулок, например, или забежать в лавку. Не то чтобы боялись, но, как говорится, от греха подальше: всё-таки высокий начальник, да ещё и строгий. Относительно местных женщин и девушек каких-либо вольностей со стороны своих бойцов начдив не допускал; если что нехорошее прослышит – строго наказывал. Хотя о каких-либо расстрелах, тем более – лично с его стороны, – в селе никто никогда не рассказывал, считая всё это всего лишь слухами…»

* * *

Память живуча. Сохранились и другие воспоминания, связанные с пребыванием начдива Азина в Вятских Полянах.

Иногда, приезжая в родной город, я беседовал с Благочинным церквей Вятскополянского округа, настоятелем Никольского храма митрофорным протоиереем Алексием Сухих.

Протоиерей Алексий Сухих в Вятских Полянах считался личностью поистине легендарной. Его хорошо знали не только в районе, но и далеко за пределами Кировской области. Историк, писатель, краевед-исследователь, подвижник, сумевший ещё до «перестроечных» времён добиться вернуть к жизни разрушенный вятскополянский Никольский храм, ставший одним из самых первых восстановленных храмов в последние десятилетия большевистского правления. Стараниями именно этого человека увидела свет Книга памяти жертв политических репрессий 1920-1930-х гг. Вятскополянского района с кратким и страшным названием «Лишенцы» (Киров, 2005 г.); его же перу принадлежит многотомный сборник «Вспомним поимённо», раскрывающий неизвестные доселе архивные материалы о священнослужителях Земли Вятской. Книга протоиерея Алексия Сухих «Письма с фронта» (Киров, 2009 г.), составленная исключительно из писем солдат, не вернувшихся с войны, и архивных данных, правдиво отражает жизнь русского солдата на фронте в годы Великой Отечественной. Словом, историю Вятского края настоятель Никольского храма знал не понаслышке.

Так вот, отец Алексий рассказывал, когда в годы Гражданской войны в Вятские Поляны прибыли части 2‐й армии Восточного фронта, красные командиры начали с того, что запретили службы во всех местных православных храмах, а затем варварски разграбили Никольский собор. (Церковные двери были широко распахнуты лишь в крупных сёлах на левом берегу Вятки, где размещались войска адмирала Колчака. – В. С.)

Хорошо известно, что в начале века Никольская церковь на берегу реки Вятки была на совесть отремонтирован вятскополянскими купцами Зайцевыми: сначала отцом, потом дело довёл до конца его сын, А. Зайцев. В глубине храма красовался позолоченный иконостас; многие иконы были покрыты серебряными окладами, а на образ Святителя Николая – приложен «золотой с каменьями венец». Купцы не жалели денег на благое дело. Так, известно, что риза на иконе «Знамение Божией Матери», находившейся в соборе, содержала в себе… несколько пудов жемчуга!

Старые люди вспоминали, говорил отец Алексий, что до революции Никольская церковь славилась уникальной росписью на библейские темы. И это неслучайно. Ведь, как рассказывали, роспись на холстах на сводах храма была выполнена нашим земляком – одним из братьев Васнецовых (предположительно Виктором Васнецовым). Однако якобы по распоряжению начдива Азина холсты сняли, свернули и увезли в неизвестном направлении. Где они сейчас – стоит только гадать. Как, впрочем, больше никто не видел и икону «Знамение Божией Матери», исчезнувшую вместе с богатой ризой из жемчуга.[308]

Сегодняшняя улица Ленина в Вятских Полянах раньше называлась Большой. Однажды в одном из домов на этой улице разместились, выгнав прежних жильцов, грозные мрачные люди «в кожаных тужурках» – сотрудники ЧК 2‐й армии Восточного фронта. На дворе стоял суровый 1918 год. «Прозаседав» какое-то время в доме на Большой, молчаливые люди (во главе с неким тов. Гурьевым), скоро собравшись, куда-то исчезли.[309]

С тех пор многие годы на фасаде старого купеческого дома (торговца М. Стойлова) висит скромная памятная доска из мрамора:

«В этом доме в 1918 году работала Чрезвычайная комиссия (ЧК) по борьбе с контрреволюцией».

С детских лет читал я эту лаконичную надпись десятки, сотни раз. И всегда, проходя мимо, каждый раз перечитывал. И не само чтение влекло моё любопытство к этой дощечке из светлого мрамора. Меня манила тайна, скрытая от простого обывателя за скупыми чеканными строчками. Читая, я не раз представлял, как серьёзные «люди в кожанках» выявляли «на чистую воду» кулаков, вредителей и вражеских лазутчиков, а потом тут же, во дворе дома, у высокой кирпичной стены, их расстреливали (по крайней мере, мои сверстники, жившие в том доме, с загадочным видом не раз рассказывали, что видели на кирпичной стенке «следы от чекистских пуль»). Воображение рисовало харкающие пулями и пороховым дымом дула наганов, стоны умирающих и брызги крови. И от представленного ужаса даже в летний жаркий день у меня вдруг начинали по спине «бегать мурашки». Поёживаясь, я быстро отходил, стараясь всё «выкинуть из головы», чтобы потом, завтра-послезавтра, вновь подойти к таинственному дому и с любопытством начать читать: «В этом доме в 1918 году работала…»

С годами пресловутая надпись на старом купеческом доме и пароходы с заунывными гудками, шлёпавшие по воде тяжёлыми колёсами, в моём сознании соединятся в одно большое и страшное целое. Однако те мои детские воображения о расстрелах во дворе ЧК не идут ни в какое сравнение с реальными ужасами, творимыми угрюмыми людьми в кожанках на старых николаевских пароходах…

С началом Гражданской войны сотрудники Чрезвычайной комиссии арестовали всех священнослужителей Никольской церкви в селе Вятские Поляны. В отношении настоятеля храма решение чекистов (в соответствии с директивами из Центра) было однозначным: расстрел. «Чрезвычайка» заседала на речном пароходе «Карл Либкнехт», стоявшем на якоре вблизи железнодорожного моста. Вынеся смертельный приговор, палачи решили расстрелять священника прямо там же, на пароходе, что незамедлительно и сделали. Потом привязали к шее жертвы верёвку с камнем – и в реку.

Что было дальше, догадаться нетрудно. Гордясь проделанной работой, отрапортовали «кому следует» о результатах «борьбы» с «опиумом для народа». Вполне по-большевистски – в духе раннего средневековья. Забыв при этом, что их тоже после рождения отец с матерью крестили в церкви, совсем не ведая, что «дитятки», повзрослев, станут палачами.

Другого священника Никольской церкви в Вятских Полянах, отца Иоанна, чекисты арестуют прямо во время службы и в полном церковном облачении, с крестом в руках, увезут всё на тот же пароход, ставший для местных священнослужителей неким лобным местом. И с ним усердные продолжатели ремесла Малюты Скуратова не будут церемониться: пулю в лоб – и за борт.

Волны реки вынесут тело мученика к берегу – прямо напротив Никольского храма, где отец Иоанн проводил свою последнюю службу. Сельчане, достав из воды тело казнённого священника, тайно похоронят его «у северной стороны храма против первого окна от входа»…

Обо всём этом мне поведал всё он же, протоиерей Алексий Сухих. [310]

* * *

В тридцатые годы был осквернён и почти полностью разрушен Никольский собор, а также прилегавший к нему старинный погост.

Помню, в Вятских Полянах за кинотеатром «Прогресс» (бывшей церковью) стояло деревянное, потемневшее от времени здание – городская столовая-кафе. Внутри столовой были рядами расставлены приземистые столы со стульями, а в углах красовались экзотические роскошные фикусы. С северной стороны, с видом на Вятку, находилась удачно пристроенная широкая терраса – для летнего, видать, приятного времяпрепровождения. Словом, всё чинно, культурно и без суеты: на первое – щи, на второе – тёмные рожки с подгоревшей котлетой и… компот. Весь, так сказать, соцнабор.

Но я сейчас не об этом. Однажды столовку ту снесли – разом как-то, почти незаметно. Свято место пусто не бывает (сказано точно: место было особенное – территория бывшего церковного кладбища), и вскоре на месте «Ивушки»-«Рябинушки» стали рыть глубокие канавы под фундамент очередного объекта общепита (будущей «Берёзки»). Тут-то и началось! В канавы стали сыпаться человеческие кости и черепа, отпугивавшие прохожих глубокими провалами глазниц.

Такая картина для мальчишек – наипервейшее дело. Все туда! А там… эти самые черепа. Кто-то подопнул, кто-то присел в лёгком обмороке; один нервно хихикнул, другой – всхлипнув, принялся утирать продажный мокрый нос. «Ишь, – молвил третий, – попы…» Ещё один, быстро отведя взгляд от страшной канавы, робко двинулся прочь…

Метаморфозы советского детства. Такие далёкие и близкие. Малозаметные в масштабе провинциального городка. Крохотные в масштабе страны. Микроскопические в масштабе Вселенной…

Почему я об этом пишу? Главный урок Истории – не судить; ибо, как сказано в Писании, «судимы будете». Но, искренне любя Россию и опираясь на эту самую Историю, обязан сказать: худой мир всегда лучше доброй ссоры. История – незаменимый учитель. Страшнее Гражданской войны может быть только ядерный Апокалипсис. Мы уже навоевались…

* * *

Начдив Азин погибнет в станице Тихорецкой. Через каких-то полгода после этого последние врангелевские полки навсегда покинут Крым. Активная фаза Гражданской войны закончится.

Но всё это красный начдив уже не увидит…

И всё же во всей этой истории с большевистским героем смущает одно – факт явного самозванства красного (как его называли, «железного») начдива. И вот тут-то, как мне кажется, следует сделать важное резюме.

Самозванец, на мой взгляд, самозванцу рознь. И если, скажем, анкетные данные какого-то малого меняются с целью наживы и личного благополучия – это одно. Другое дело, когда мальчишка приписывает себе возраст. Возраст, столь необходимый для собственного самоутверждения, для того, чтобы считали за взрослого и доверяли в бою. И это, скажу вам, совсем другое. Потому как далеко не каждый, мечтающий о подвиге, способен его совершить. И не каждый готов за идею пролить собственную кровь. А если и умереть, то по‐мальчишески – с задором и будто играючи.

Одним из таких как раз и был Вольдемар Мартинович Азин. «Железный» начдив. «Мальчиш-Кибальчиш», отдавший жизнь за Советскую власть…

На этой ноте, уважаемый читатель, можно было бы и закончить наше повествование о легендарном красном начдиве. И это обязательно бы произошло, если б автору данных строк не пришла в голову мысль поставить окончательную точку над «i», побывав на могиле нашего героя. То есть съездить в Тихорецк, посетить местный историко-краеведческий музей, поговорить со старожилами и, что называется, всё увидеть своими глазами.

Однако материалы, с которыми мне предстояло ознакомиться в музейном архиве, буквально потрясли. Отправляясь в Тихорецк, я совсем не предполагал, что там на архивных полках находится нечто чрезвычайно интересное. Очень скоро мне пришлось сознаться в своей неправоте.

В Тихорецке меня ожидала чудом сохранившаяся за давностью лет… папка Дзекуна.

Часть вторая

«И мы стоим рассыпанною цепью…»

Глава I

Первой жертвой войны всегда становится правда.

У. Черчилль

…Оседлаю я горячего коня,Крепко сумы приторочу в перемет.Встань, казачка молодая, у плетня,Проводи меня до солнышка в поход.Скачут сотни из-за Терека-реки,Под копытами дороженька дрожит.Едут с песней молодые казакиВ Красной армии республике служить…

А. Сурков

…В годы Первой мировой войны Николай II впервые побывал на Кубани. Места, облюбованные когда-то казаками, понравились императору. Он был так восхищён воспитанием и красотой здешних жителей, что в ноябре 1914 года в письме императрице написал: «На каждой станции платформы битком набиты народом, множество детей… Они так милы в своих крохотных папахах на голове… После лазаретов я с Н.П. заглянул на минуту в кубанский женский институт и большой сиротский приют от последней войны. Все девочки казаков. Вид у них здоровый, непринужденный, попадаются хорошенькие лица… Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, и что главное – непостижимое, невероятное множество младенцев. Будущие подданные. Все это преисполняет верой в Божье милосердие. Я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России…»

К сожалению, припасённым для России оказался… Ленин.

С лёгкой руки последнего после революции советским правительством был взят курс на полное уничтожение казачества! Так, в 1919 году ленинский секретный циркуляр командующим фронтами обязывал «признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления…» Ходили слухи, что в одном из писем председателя ВЧК Феликса Дзержинского вождю в декабре 1919 года о содержащихся в плену сотнях тысяч казаков Ильич наложил резолюцию: «Расстрелять всех до одного…»

Уместно напомнить, что к октябрю 1917-го численность казачества в России составляла более пяти миллионов человек. Из этого количества Донское войско насчитывало более 2,5 миллионов казаков, Кубанское – 1,4 млн, Терское – 250 тысяч. Почти миллион составляла общая численность Амурского, Забайкальского, Сибирского, Уральского и Уссурийского казачеств. После Гражданской войны в стране осталась лишь треть от всех казаков. К примеру, в Уральском войске – всего 10 % от довоенного количества.

Ужасающий факт: после Гражданской войны казаки в возрасте старше пятидесяти лет практически не встречались – только древние стрики: остальных почти полностью уничтожили.

* * *

«24 января 1919 г.

Циркулярно. Секретно.

…Необходимо:

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо принять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. …ЦК постановляет провести через соответствующие Советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.

Центральный Комитет Р.К.П.»[311].

Говорить о казачестве можно долго, поэтому предлагаю остановиться лишь на мемуарных воспоминаниях Антона Ивановича Деникина, который, будучи Главнокомандующим Добровольческой армией и Вооружёнными силами Юга России, не раз лицом к лицу сталкивался с фанатичными «ленинцами».

«Различны были способы мучений и истребления русских людей, – писал Деникин, – но неизменной оставалась система террора, проповедуемая открыто, с торжествующей наглостью. На Кавказе чекисты рубили людей тупыми шашками над вырытыми приговоренными к смерти могилами. […] В Харькове специализировались на скальпировании и снимании «перчаток». Всюду избивали до полусмерти, иногда хоронили заживо»[312].

В том же Харькове генералу Деникину несут и несут всё новые доказательства «красного террора»: «…»Сегодня расстрелял восемьдесят пять человек. Как жить приятно и легко»… Такими внутренними эмоциями своими делился с очередной партией обреченных жертв знаменитый садист Саенко, – вновь с содроганием записывает Деникин. – По ремеслу столяр, потом последовательно городовой, военный дезертир, милиционер и, наконец, почетный палач советского застенка. Ему вторил другой палач – беглый каторжник Иванович: «Бывало, раньше совесть во мне заговорит, да теперь прошло: научил товарищ стакан крови человеческой выпить, выпил – сердце каменным стало»…»[313]

В 1919‐м взятому в плен лейтенанту флота Моисееву некие рьяные последователи пламенных идей Ильича взяли да и приколотили к плечам крупными гвоздями его же погоны: ушло аккурат шесть гвоздаков – по три на каждый трёхзвёздный погон. В том же году при взятии красными партизанами городка Кузнецка (Томская губерния) «победители» не пощадили героя Русско‐японской войны генерала Путилова, а на полковника Зволинского даже не стали тратить патроны: распилили надвое двуручной пилой – и вся недолга!

Справедливости ради замечу: подвалы «чрезвычайки» по количеству крови мало уступали подвалам белогвардейской контрразведки. Об отношении белых к пленным можно судить хотя бы по людоедской фразе генерала В. Покровского (именно он заменит барона Врангеля на посту командующего Кавказской армией): «Вид повешенного оживляет ландшафт и повышает аппетит…»

А это – выдержка из большевистской газеты «В пути» (известия поезда Предреввоенсовета тов. Троцкого) от 7 октября 1918 года: «Новая братская могила. Из штаба бригады №… (Южный фронт) получена следующая телеграмма: «Доношу, что делегатами Н-ского полка найдено заброшенными, покрытыми соломою убитых красногвардейцев в количестве 31 чел. Личность убитых опознать оказалось невозможным, так как трупы совершенно изуродованы: головы почти у всех пробиты, глаза выколоты, уши отрезаны…»»

Вот оно, подлинное лицо Гражданской войны – грязное, кровавое, чудовищное. Со смердящим запахом морга и пепелища – характерным зловонием любой человеческой бойни.

* * *

№ 03720, г. Симбирск 24 июля 1919 г.

На Южный фронт возложено разгромить войска Деникина, для чего Главком приказал:

1. К середине августа подготовить нанесение удара левым флангом Южфронта.

2. Южфронту подготовить для этого удара 9 и 10 армии, укомплектовав их возможно полнее и придав им соответствующую группировку.

3. Общее начальствование группой ударных армий возложить на командарма 2 т. Шорина.

4. Штабом ударной группы назначить штарм 2.

5. 28 дивизию с бригадою бывшего Казанского украйона и 25 дивизию с бригадой Саратовского украйона сосредоточить к середине августа в резерве ударной группы в районе Саратов – Аткарск…

Во исполнение приказа Главкома приказываю:

1. 28 дивизию теперь же направить в указанный район распоряжением командарма 2…

Командвост Фрунзе

Член РВС Лашевич

Вр. наштавост В. Гарф[314].

Вторая половина 1919 года для Страны Советов обернулась новой угрозой – активизацией боевых частей генерала А. Деникина. В результате объединения Добровольческой армии с Всевеликим Войском Донским вооружённые силы Деникина с 8 января 1919 года стали называться Вооружёнными силами Юга России (ВСЮР); сама Добровольческая армия была переименована в Кавказскую Добровольческую армию, которую возглавил генерал-лейтенант барон П. Врангель. Ленинский клич «Все на борьбу с Деникиным!» – родился не на пустом месте: над Кремлём вновь завис дамоклов меч.

Согласно плану советского командования, создавались две мощные ударные группы, которые должны были рассечь и разгромить грозного противника. Основной должна была стать Особая группа войск Южного фронта, в задачу которой входило нанесение главного удара из района Балашов – Камышин на Царицын и в направлении нижнего Дона. Вспомогательная группа (так называемая Ударная группа В. И. Селивачёва), костяком которой должны были стать 8‐я и 13‐я советские армии Южного фронта, выступала с Курско-Воронежского участка на харьковском направлении.

Итак, приказом главного командования № 263 от 16 июля 1919 года 2‐я армия Восточного фронта была расформирована. Её бывший командующий, дважды орденоносец Красного Знамени Василий Иванович Шорин, согласно директиве Главкома от 23 июля, назначался командующим Особой группой войск Южного фронта, предназначенной для нанесения удара по войскам Деникина на донском направлении. Южный фронт к тому времени возглавлял бывший генерал-лейтенант царской армии, опытный генштабист Владимир Николаевич Егорьев.

В состав Особой группы В. И. Шорина вошли:

9‐я армия (14‐я, 23‐я и 36‐я стрелковые дивизии, Отдельная кавалерийская бригада, 1‐я стрелковая бригада 21‐й стрелковой дивизии (с 15 сентября 1919 г.) и 22‐я стрелковая дивизия (с 19 сентября 1919 г.));

10‐я армия (26‐я, 32‐я, 37‐я, 38‐я и 39‐я стрелковые дивизии, Отдельная кавалерийская бригада Дмитрия Жлобы, конный корпус Семёна Будённого (в подчинении командования Особой группы с 15 августа до 15 сентября 1919 года)), Пензенский, Саратовский и Тамбовский укрепрайоны;

Волжско-Каспийская флотилия (с 12 августа 1919 года), куда входили 5 канонерских лодок, 16 катеров и плавучая батарея.

Из резерва Южного фронта Особой группе придавались 56‐я стрелковая дивизия и перебрасываемая с Восточного фронта 28‐я Железная дивизия Азина.

Общая численность группы на фронте в 350 км составляла почти 70 тысяч штыков, 15 тысяч сабель, 340 орудий и 1 316 пулемётов.

Начальником штаба Особой группы оставался Фёдор Афанасьев, бывший царский полковник и грамотный штабист. Члены Реввоенсовета – проверенные временем партийцы Ивар Смилга и Валентин Трифонов.

Как заметил историк А. Шишов, Особая группа Шорина по численному составу, силам и размаху предстоящей операции напоминала собой небольшой фронт в рамках большого фронта[315]. Этой группе противостояли войска Донской (командующий – г. ш. генерал-лейтенант В. Сидорин) и Кавказской (генерал-лейтенант П. Врангель) армий. Вместе они имели 25,4 тысячи штыков, 21,5 тысяч сабель, 524 пулемёта и 121 орудие[316]. Красные превосходили противника в пехоте и артиллерии почти в три раза, в пулемётах – более чем в 2,5 раза, уступая в коннице. Зато у деникинцев отсутствовала военная флотилия, что в данных условиях являлось огромным минусом.

* * *

Таким образом, Азин и его дивизия отправлялись воевать против Деникина. Согласно плану командования, азинская дивизия должна была войти в состав 10‐й армии Клюева и на её левом фланге наступать вдоль Волги в южном направлении.

1 августа Сарапул прощался с теми, кто ещё совсем недавно здесь воевал – бойцами 28‐й Железной дивизии. Азинцы покидали город на нескольких пароходах и баржах; штаб дивизии находился на пароходе «Лермонтов». После того как грянул «Интернационал», суда военной флотилии отдали швартовы. Путь лежал в сторону Саратова.

Когда караван сделал остановку в Елабуге, у Азина произошла встреча с Н.К. Крупской, женой Председателя Совета народных комиссаров тов. Ленина.

Обойти без внимания воспоминания Надежды Константиновны, встретившейся с Азиным (супруга Ильича в те дни входила в агитационную группу, курсировавшую по Каме и Волге на пароходе «Красная звезда»), было бы, согласитесь, зазорно, а потому ознакомимся с ними:

«На вид ему (Азину. – В.С.) лет двадцать пять, в действительности – тридцать четыре. Он весь изранен, с забинтованной ногой, ходит, опираясь на саблю. Он любимец Восточной армии. Заслужил он любовь, очевидно, своим «солдатским коммунизмом». Хотя Азин – казачий офицер, но он находит, что слово «офицер» позорно, что должно остаться только слово «командир», негодует, что создано название «красный офицер»… Азин человек отчаянной отваги и удали, но вместе с тем человек жестокий… Но всё же хоть и называет он себя командиром, а не офицером, офицер в нём сказывается… Очень интересный тип, жизнь свою двадцать раз на дню готов отдать за советскую власть, а что такое коммунисты, не знает толком»[317].

6 августа пароход «Лермонтов» прибывает в город Вольск близ Саратова, где располагался штаб Особой группы Шорина. Получив указания, на следующий день Азин со своим штабом высаживается южнее Саратова, на пристани Увек.

«Мы отчётливо помним раннюю осень 1919 года — вспоминал генерал-лейтенант А.И. Тодорский, – когда в нашу 10-ю армию под Царицыным прибыли с Восточного фронта овеянные победами над Колчаком 20‐я и 28‐я стрелковые дивизии во главе со славными начдивами Великановым и Азиным. Скоро имя Азина на Юго-Восточном фронте стало повторяться с гордостью. Он был олицетворением красного командира, поражал всех своей беспредельной храбростью, без чего об авторитете в массах в то время, да ещё на воинственном Дону, нечего было и думать»[318].

Заняв оборону южнее и юго-западнее Саратова, 1‐я бригада Тамулевича азинской дивизии уже 10 августа вступила в первый бой, взяв при этом нескольких «языков». Как рассказали пленные, в планы деникинцев входило уже к 15 августа завладеть Саратовом и двигаться на Вольск. Стало понятно, что прибывшая с верхов Волги дивизия явилась как раз вовремя: Саратов оказался в плотном замке из нескольких азинских полков.

Мало того, азинцы не собирались пассивно обороняться. После того как большая часть его войск высадилась, 23 августа Азин при поддержке орудий Волжской военной флотилии берёт Камышин – волжский город на полпути от Саратова к Царицыну.

Оставалось последнее – взять Царицын.

* * *

Царицын оказался крепким орешком. Причём, как показали дальнейшие события, для обеих сторон. Не зря этот город прозвали «Красным Верденом».

Начиная с июля 1918 года, белые упорно пытались занять твердыню, бросая на её штурм свои лучшие соединения. Однако два предыдущих наступления не увенчались успехом. Именно из-за провала Царицынской операции лишился должности и был отправлен в отставку атаман Всевеликого Войска Донского П. Краснов.

1 января 1919 года Донская армия начала своё третье наступление на город. Севернее Царицына завязались ожесточённые бои усть‐медведицкой конницы полковника Голубинцева с красными конниками Думенко; на юге к городу почти вплотную подошли части генерала Мамантова, разбившие кавалеристов Городовикова. Тем не менее ударившие сильные морозы и моральное разложение личного состава Донской армии помешали белым довести начатое до конца. Донская армия была отведена, её командующий, генерал-лейтенант С. Денисов, заменён генерал-лейтенантом В. Сидориным. А на Царицын была направлена Кавказская армия ВСЮР генерала Врангеля.

Генерал Врангель наступал на «Красный Верден» тремя корпусами. 1‐й Кубанский корпус генерала В. Покровского действовал вдоль линии железной дороги для преследования главных сил противника; 2‐й Кубанский корпус генерала С. Улагая предназначался для нанесения ударов в тыл противника. 4‐й конный корпус генерала П. Шатилова оставался в резерве командующего армией. Помимо названных корпусов, в состав армии входили Донской и Сводный корпуса, действовавшие на левом фланге (последний вскоре будет расформирован).

Несмотря на то что Врангелю во второй половине мая 1919 года удалось, переправившись через реку Сал, опрокинуть части 10‐й советской армии и вплотную подойти к Царицыну, взять город опять-таки не удалось. Захлебнулось и контрнаступление, предпринятое командованием Кавказской армии 17 июня. Понеся большие потери, в том числе – среди командного состава (выбыло из строя пять начальников дивизий, одиннадцать командиров полков и три командира бригад), – генерал Врангель был вынужден отвести части своей армии к югу от Царицына, в район Сарепты. Как считал сам барон, начинать новый штурм без необходимого подкрепления было бы безумием.

Исход операции во многом зависел от ремонтных работ повреждённого железнодорожного моста через Сал, по которому не могли пройти белогвардейские бронепоезда. Когда же мост ввели в строй, ситуация изменилась: к Царицыну потянулись свежие силы. Врангелю были приданы вновь сформированная 7‐я пехотная дивизия генерала Н. Бредова (два полка и пять батарей), 1‐й бронепоездной дивизион (три бронепоезда) и танковый дивизион из шести машин. С такой силой уже можно было пойти на очередной штурм.[319]

Новое наступление врангелевцев началось 16 (29) июня 1919 года, около 3 часов утра. Несмотря на потери, после одновременной атаки семнадцати танков Первого танкового дивизиона при поддержке пяти бронепоездов оборона красных была прорвана. Атакующие ворвались в город.

Через два дня в Царицын через Сарепту прибывает командующий Кавказской армией генерал П. Врангель, а вслед за ним – и Главком ВСЮР генерал А. Деникин. Победители громко отмечали свой триумф. Оставалось надеяться, что отныне Царицын станет «Белым Верденом».

* * *

В августе 1919 года настал черёд красных отбивать потерянный город.

Генерал А. Деникин, вспоминая те дни, писал: «1 августа 10‐я армия Клюева с многочисленной конницей Буденного на западном крыле, поддержанная Волжской военной флотилией в составе до 20 вооруженных судов, обрушилась на Кавказскую армию. Ведя беспрерывные, тяжкие бои, под напором сильнейшего противника, в течение трех недель армия вынуждена была отходить на юг, отдав Камышин, и к 23‐му дошла до самого Царицына. В этот день началось решительное сражение, в котором, атакуя с севера и с нижней Волги от Черного Яра, противник прорвал уже было укрепленную позицию и доходил до оружейного завода. Но введением в бой последних резервов и атаками кубанской конницы генерал Врангель нанес противнику жестокий удар, отбросив в обоих направлениях. Атаки Клюева, повторенные в последующие дни, становились все слабее и постепенно замерли»[320].

А произошло вот что: Особая группа Шорина (а вместе с ней и 28‐я Железная дивизия Азина) увязла в кровопролитных боях.

Убедившись в значительном численном превосходстве группы Шорина, деникинцы стали постепенно отходить на линию Хопра, Дона и Царицынского укрепрайона. Причём их отход не являлся неким бегством: нанося короткие контрудары, белые пробовали противника на прочность, вынашивая планы неожиданно и ощутимо ударить. Пятились почти до самого Царицына. А вот дальше – встали.

В районе ст. Качалинская – Котлубань красным пришлось столкнуться с сильной маневренной группой генерала С. Улагая, обрушившейся на 10-ю армию мощью нескольких Кубанских дивизий. На удары шоринцев белые отвечали не менее сильными ударами; начиная с 9 сентября, бои на участке 10‐й армии приняли упорный встречный характер, что никак не входило ни в планы Шорина, ни его подчинённых. Тем более что сил для перевеса ситуации в свою пользу у красных заметно не хватало: часть войск (резервная 66‐я стрелковая дивизия, кавбригада 36‐й дивизии, а потом и корпус С. Будённого) была выделена для борьбы с казачьими частями Мамантова, совершавшими успешный рейд по тылам Южного фронта (ударив в стык обеих ударных групп между 8‐й и 9‐й армиями, белым удалось отрезать штаб Шорина от штаба Южного фронта). Осложнили положение и наступательные действия [321]1-го армейского корпуса Добровольческой армии генерала А. Кутепова.

Тем не менее конный корпус С. Будённого, входивший в состав 10‐й армии, в конце августа у станции Островская разбил казачью дивизию генерала Сутулова, после чего во взаимодействии со стрелковыми дивизиями разбил противника у станции Себряково и Зеленовская, захватив при этом четыре бронепоезда.

2 сентября суда Волжской флотилии высадили у Дубовки десант под командованием Ивана Кожанова. В ночь на 4 сентября два красных гидросамолета совершили налет на Царицын, сбросив два пуда бомб. Однако командарм-10 Л. Клюев требовал от начдива 28‐й стрелковой дивизии нечто большего: при содействии Северной части Волжско-Каспийской флотилии срочно наступать на Царицын и к вечеру 5 сентября занять город. Несмотря на то что Азину придавался десантный отряд Кожанова численностью почти в 2 000 человек, задача являлась вряд ли выполнима даже для такой дивизии, какой являлась 28‐я Железная.

Азин наступал силами всего одной 2‐й бригады – только её части оказались готовы к штурму города. Силы были неравны, обороняющиеся превосходили в пехоте и кавалерии как минимум в два раза. Кроме того, врангелевцам хорошую услугу оказали вырытые ими окопы полного профиля, а также три ряда колючей проволоки. Да и недостатка в вооружении противник не испытывал.

Но приказ есть приказ. С 5 по 8 сентября разгорелись ожесточённые бои на подступах к Царицыну и у станции Котлубань, где сосредоточилась сильная конная группировка генерала Улагая в составе трёх Кубанских казачьих дивизий и Ингушской конной бригады. 5 сентября десантный отряд Кожанова отбил Орудийный и Французский заводы в северной части Царицына, захватив при этом 750 человек пленных и 4 английских орудия.

Однако первый день штурма явился своего рода «пирровой победой»: огромные потери, которые понесли азинцы (в том числе – среди командного состава), не вызвали большой радости от захваченного плацдарма. Вечером Азин в донесении на имя командарма-10 просит срочной помощи, но получает казённо-лаконичный ответ – вернее, приказ: «Чтобы не дать противнику развить свой успех, приказываю: войскам 28‐й дивизии с рассветом 6 сентября продолжить наступление на Царицын и взять его…»

Приказ есть приказ. 6-го и 7-го числа начдив бросает в бой новые силы, но ураганный огонь противника не даёт наступающим поднять головы, потери растут буквально поминутно. За два дня, не продвинувшись ни на шаг, дивизия в бесплодных атаках растеряла сотни бойцов. 8 сентября Азин лично ведёт 2-ю бригаду в очередную атаку, но к Орудийному заводу прорвались только красноармейцы 250-го полка, остальные были вынуждены залечь. Под начдивом уже убиты два коня, а результат атаки мизерный. Падая, он ещё и серьёзно разбился; бойцы под огнём вынесли своего командира в укрытие. Но не это волнует Азина!

– Как дела на передовой? – шепчет он запекшимися губами.

К вечеру пришло известие, что 250‐й полк под ударами врангелевцев был оттеснён с территории Орудийного завода. Выходит, всё напрасно?..

Генерал П. Врангель вспоминал:

«…Приданный к 28-ой советской пехотной дивизии матросский полк под прикрытием сильнейшего артиллерийского огня с судов речной флотилии вел наступление между Волгой и Саратовским большаком, где наши оборонительные работы еще не были закончены и проволочные заграждения местами еще отсутствовали. Почти не встречая сопротивления, устремившись главным образом через участок, сданный саратовцами, матросский полк овладел всем правым флангом нашей позиции и, распространяясь далее на юг, занял на окраине города орудийный и французский заводы; отдельная группа красных, пройдя французский завод, приближалась уже к домам города Царицына. Я приказал генералу Писареву атаковать прорвавшегося противника во фланг гренадерами и послать по телефону приказание генералу Шатилову спешно выдвинуть на северную окраину города мой конвой. Генерал Шатилов сам уже отдал это приказание – дивизион конвойцев уже двинулся на рысях. Сев в автомобиль, я помчался к 4-ой Кубанской дивизии, которая только что после своей атаки отошла в лощину к югу от деревни Разгуляевки и едва успела спешиться. Я приказал полковнику Скворцову атаковать матросов во фланг в общем направлении на орудийный завод, стремясь отрезать прорвавшихся…

Я решил в случае необходимости оставить город, отходить с войсками. Мы подъезжали к вокзалу, когда над городом прогудел снаряд. Снаряд ударил в один из железнодорожных пакгаузов, раздался взрыв, черный клуб дыма взвился над вокзалом. Пыхтя, отходил со станции поезд штаба. Другой снаряд ударил недалеко от нас в какой-то дом – деревянная постройка пылала… Стреляла прорвавшаяся с севера неприятельская флотилия…

Мы выехали за город, направляясь к хутору Лежневу, где я оставил генерала Писарева. Стало темнеть. Бой впереди затих, изредка гремели орудийные выстрелы…

– Положение полностью восстановлено, – доложил генерал Писарев. Он только что получил подробное донесение с нашего правого фланга.

Полковник Скворцов с тремя полками 4-ой Кубанской дивизии и 3-им Кабардинским полком, получив от меня приказание, атаковал красных.

Полки, окрыленные своим первым успехом, стремительно бросились в атаку и, несмотря на жестокий огонь с судов, смяли матросов. Красные матросы, оборонявшиеся ожесточенно, были почти полностью уничтожены. Одновременно подошедший на рысях, спешившийся на окраине города конвой вытеснил передовые части красных с французского завода.

В наши руки попало много пулеметов. Пленных, благодаря упорству боя, было взято всего около 500 человек. Остатки красных бежали…»[322]

Как было доложено В. Шорину, после кровавой резни, учинённой белоказаками в том бою, большая часть кожановцев оказалась перебита. Удачная контратака Врангеля во фланг десантникам переломила ситуацию в свою пользу.

9-го утром на позиции 247-го полка двинула белоказачья конница», поддержанная танком и двумя броневиками; 28‐й кавалерийский полк схлестнулся с врангелевскими казаками. Началась кровавая рубка. Азин, махнув рукой на советы эскулапов, вновь в войсках. Сейчас бы 1-ю бригаду бросить в гущу сражающихся! Однако комбриг Тамулевич доносит, что его ребята бьются насмерть с двумя дивизиями Улагая. По азинцам наносят удары четыре бронепоезда, и столько же наступает броневиков.

– Устоять бы! – докладывает комбриг-1. – В частях сильная нехватка личного состава…

– Держаться любой ценой! – командует начдив. – Пусть поможет Текутьев!..

Но и конникам кавалерийского полка Текутьева нелегко – рубятся насмерть с кабардинцами и казаками.

Из приказа начдива-28 Азина: «…Называемая на языке белых «полковая святыня» – знамя, захвачено в бою 9 сего сентября под деревней Прудки доблестным 1‐м Кубанским конным полком у 4-го Кабардинского конного полка противника. Олицетворяющая символ самодержавия «белая святыня» склонилась перед Революционным Красным знаменем… Один из полков деникинских полчищ потерял свое имя и навсегда вышел из строя. Честь и слава красным орлам 1-го Кубанского полка!..»[323]

Оставалась надежда на помощь со стороны начдива-38 Харченко, но после его доклада командарму-10 о потере шести своих полков, Азин получил приказ об отходе и переходу к планомерной осаде Царицына.

Из воспоминаний очевидца:

«Кажется, в октябре 1919 года части (полки бригады) 28‐й стрелковой дивизии, наступая на Царицын, ворвались на окраины Царицына, а сосед, действующий справа от нас, 38‐я стрелковая дивизия, отстала. Противник использовал этот разрыв и окружил части 28‐й стрелковой дивизии, прижав их к Волге. Дивизия понесла большой урон и потеряла значительную часть своей артиллерии. В это время я был командиром орудия (гаубицы). Орудийная прислуга (номерной расчет) были очень дружные и стойкие бойцы, мои земляки и сарапульцы. Мы спустили гаубицу по Волге и по бечеве, на изнуренных конях, все же вывезли гаубицу из сел. Пичуги. Тут нам встретился Азин, взволнованный с присутствием боевого духа. Спросил: кто старший и какой батареи орудие?

На мой ответ сказал: «Хорошо» – и, указав на высоту севернее Пичуги, приказал занять там огневую позицию и обстреливать методическим огнем подступы со стороны противника к Пичуге. «А я – выкрикнул Азин, – еду поднимать тылы и штабников, и будем защищать Пичугу». Это был единственный случай, когда я лично от Азина получил боевое задание.

28-стрелковая дивизия получила пополнение из задержанных дезертиров. Пополнив несколько полков, дивизия оставалась малочисленной, а пополнение неустойчивым. В это время боев мы видели ежедневно Азина в передовых порядках (цепях), ведущего бой.

Помнится случай. Значительная часть бойцов, не выдержав боя, бросилась в отступление. Навстречу едет, стоя в автомашине Азин, рядом пулеметчик с пулеметом. Азин остановил машину, крикнул: «Стой! Куда, вы?! А фронт?» Сам поехал к цепи противника, бойцы закричали: «Товарищи, за Азиным вперед!» – и бросились в атаку.

Азин был ранен в правую руку, но не оставлял фронта. 2–3 часа сна, иногда сидя, вот весь суточный отдых этого героя»[324].

Царицын обернулся мясорубкой. Огромные потери, которые понесла 28‐я Железная дивизия Азина на подступах к Царицыну, было страшно озвучивать: от 8 до 10 тысяч! А город так и не был взят. От одной мысли об этом у начдива на глаза накатывались слёзы. Не судят только победителей. А побеждённых – бьют! Над Азиным нависла угроза военного трибунала.

К середине сентября наступательный порыв Особой группы Шорина окончательно выдохся.

* * *

30 сентября 1919 года Южный фронт был разделён на Южный и Юго-Восточный; причём последний был создан на базе Особой группы В. Шорина, который и возглавил новый советский фронт. В подчинении Василия Ивановича остаются 9‐я (командующий – А. Степин) и 10‐я (Л. Клюев) армии, а также конный корпус С. Будённого. Вскоре к ним добавилась 11‐я армия Ю. Бутягина.

Южным фронтом, в составе которого оставались 8‐я, 13‐я и 14 армии, по-прежнему управлял В. Егорьев (с 11 октября 1919 года – А. Егоров).

По фронту (более 1000 километров) против трёх советских армий Шорина сосредоточились основные силы белоказачьих Донской и Кубанской армий ВСЮР генерала Деникина. Судя по разведданным, деникинцы не отказались от планов прорыва вдоль берега Волги на север, в сторону Балашова. А руководство РККА требовало от командующего Юго-Восточным фронтом нанести по войскам противника смертельный удар через Область войска Донского, разрубив вооружённое казачество Деникина пополам, а потом уничтожить его по частям.[325]

– Центр тяжести всей операции против Деникина лежит на вас, – сказал в телефонном разговоре с Шориным новый Главком (с 8 июля 1919 года) Сергей Сергеевич Каменев.

Василий Иванович только вздохнул: пощады не будет – ни от врагов, ни от своих. Высокая должность требовала и высокой ответственности…

* * *

У Азина было много шансов не погибнуть. И ещё при жизни стать легендарным начдивом-былинником. Но именно его неугомонный характер драчуна и непоседы, сделавший безвестного латыша военачальником, и сгубил начдива.

В октябре 1919 года, у местечка Ерзовка (Пичуга, севернее Царицына), Вольдемар Азин был ранен. Рана оказалось не из простых – в кисть правой руки, с раздроблением пястных костей. Военный хирург Михаил Фёдорович Иваницкий, лечивший начдива, рекомендовал раненому полный покой и лечение в госпитале. Не тут-то было! Уже через день Азин – на переднем крае.

Однако ранение было слишком серьёзным, чтобы не обращать на него внимание: рука сильно болела, распухла; дело могло закончиться гангреной. По настоянию комиссара дивизии командир был отправлен в Саратовский фронтовой госпиталь. (Именно тогда, несмотря на то что начдив был награждён командармом Шориным золотыми часами, Азину едва удалось избежать осуждения ревтребуналом.)

Доктор Иваницкий позже вспоминал: «13 октября 1919 года… мне было приказано немедленно отправиться в Дубовку к командующему дивизией Азину, который был тяжело ранен… Азина я нашёл в тяжёлом состоянии. У него было пулевое ранение правой кисти с раздроблением трёх пястных костей. Он лежал с высокой температурой… Потом… я продолжал лечить Азина. Помню, когда он был уже почти здоров, он прибыл на катере в наш госпиталь и душевно поблагодарил за оказанную ему медицинскую помощь»[326].

Тем не менее уже через три недели (больше Азин выдержать не мог!) начдив выписывается из госпиталя и в срочном порядке возвращается в родную дивизию. Правая кисть висит, её чувствительность нарушена, она не действует. С таким ранением обычно списывают вчистую. Но Азин не желал ничего слышать! Возможно, именно поэтому сразу после госпиталя он посетил Шорина прямо у того на квартире (где, к слову, в то время находился в гостях сам М.И. Калинин). Именно Калинин рекомендовал Шорину выделить выздоравливающему начдиву легковой автомобиль.

Снова вспомним Чапаева.

Вряд ли можно представить «настоящего» Чапаева без «лихого» коня: так вот, не было лихого коня! Особо впечатлительных спешу успокоить: конь как таковой у начдива-25, конечно, был (а то и несколько). Правда, иноходец. Если вам это ни о чём не говорит, уточню: лишь иноходец способен ходить особым плавным аллюром, отличающимся удобством и меньшей трясучестью.

Всё дело в том, что в Первую мировую Чапаев был серьёзно ранен в бедро, поэтому «лихих» лошадок сторонился, предпочитая именно иноходцев. А когда понял, что любой лошади есть хорошая альтернатива в виде автомобиля с мягким сиденьем, и вовсе перестал садиться в седло. И вот здесь Василий Иванович, что называется, переплюнул всех, оседлав однажды… ярко-красный «паккард». И как только на пыльном горизонте появлялась яркая диковинка, по бокам которого натуженно пыхтели «форды» охранников, каждый боец знал: на передовую приехал Чапай. Так что «лихой конь» у Чапаева всё-таки был, только совсем не тот, каким нарисовало его наше воображение не без помощи братьев Васильевых…

В начале декабря Азин вновь командует дивизией. Однако тяжёлое ранение не могло пройти бесследно.

Один из азинцев, В. Коновалов, вспоминал: «Вдруг вижу, подъезжает бричка, запряжённая парой лошадей… Из брички тихонько поднимается человек, обросший бородой, одетый в шинельную бурку, в папахе. Смотрю внимательно и узнаю Азина. Он тоже узнал меня. На вид он был совсем больной, ни одной кровинки в лице, почернел весь…»[327]

Ранение руки явилось первой ступенькой к трагедии. Перебитые кости никак не срастались, рука постоянно болела. Азин начинает переучиваться, всё делает левой, в том числе – стреляет и размахивает шашкой. Но навык приходит не сразу. Начдив в мрачном расположении духа – он, по сути, однорукий…

Тем временем положение на фронте для красных меняется к лучшему, деникинцы жмутся к Кубани. Новый командарм-10 А. Павлов начинает энергичное наступление в Донских и Сальских степях. Ещё до взятия Царицына 28-ю Железную перебрасывают на Дон; за проявленный героизм во время тяжёлых месяцев осады дивизия получает почётное наименование Царицынской. Дивизия овладевает Цимлянской, которую защищали отборные казачьи части барона Врангеля. Но Азин понимает: доверие командования следует оправдывать громкими делами. И он лезет из кожи вон, чтобы доказать: 28‐я Царицынская – лучшая дивизия РККА! Впрочем, его отважные подчинённые в этом ничуть не сомневаются…[328]

Но у Азина на душе кошки скребут: вину за гибель тысяч своих бойцов с начдива никто не снимал. Дальше ему с этим жить. Жить и воевать. А то, что удалось избежать сурового приговора фронтового ревтрибунала, – так спасибо бывшему дивизионному комиссару Дмитрию Зорину: заступился, выручил. Если б не он, пришлось бы за невероятные потери под Царицыном отвечать по полной! Не посмотрели бы на прежние заслуги; и не помогли бы никакие ссылки на невыполнимые приказы. Кто-то приказы отдаёт, кто-то их должен выполнять. А командир, как известно, в ответе за всё и всех.

И когда 28‐я стрелковая дивизия в составе 10‐й армии вплотную подошла к Манычу – колыбели кубанского казачества, – спрос с провинившегося увеличился в разы: вот и докажи, тов. Азин, что жертвы на Волге были не напрасны, и что товарищи твои сложили головы не за просто так. Отомсти, начдив, за всех вместе и за каждого в отдельности. А понадобится – в который раз смой ошибки собственной кровью!

И начдив уверен: отомстит. За всех и за каждого в отдельности. Пусть даже ценой своей жизни! Иначе – никак. Иначе – грош тебе цена, тов. начдив. А потому – старался, не давая покоя ни себе, ни своим бойцам: после войны, братцы, отдохнём. Осталось немного, совсем чуть-чуть…

Но судьба распорядилась иначе.

* * *

…Умереть быстро и геройской смертью – прерогатива избранных. «Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой…» Так, кажется, пелось в известной советской песне. И тот, кто сочинял данные строки, прекрасно осознавал: на войне есть кое-что пострашнее гибели – например, плен.

Начдив 28‐й Железной дивизии Вольдемар Азин умер не от пули, выпущенной метким стрелком, и не от безжалостного клинка казацкой шашки. Бесстрашный красный командир погиб в плену.

Плен. Уже в одном звуке этого слова ощущается некая гибельность: пленный… тленный… никчемный… Плен – это испытание. Тебя презирает враг, во власти которого ты оказался по воле судьбы; и совсем по-другому начинают оценивать те, кто ещё вчера считался другом, соратником и почти братом. Пленник – всегда изгой. И неудивительно, что быть изгоем на войне намного хуже, нежели оказаться убитым. Именно поэтому многие предпочитают вражеской неволе пулю в висок. Заметим: многие – но не все. Потому что надежда вырваться из плена – единственное, что согревает душу невольника.

В плен попадают по-разному. Истинный пленный – тот, кто оказался во власти врага, будучи ранен и немощен; бывает (что тоже не редкость), когда из-за явного превосходства сил противника человек волей-неволей оказывается под вражеским дулом. Но случается и другое: когда к врагу идут добровольно. Только это и не плен вовсе, а иудство, замаскированное под жалкой вывеской коллаборационизма. Иуды – не пленники, они – изменники.

Но мы об Азине, начдиве 28‐й Железной дивизии, который где-то там, на Маныче, угодив во вражеский плен, сгинул от всех навсегда. Или всё-таки был повешен? А может, изрублен в капусту? Хотя в штабе 10‐й армии Кавказского фронта (командующий М. Тухачевский, член Реввоенсовета Г. Орджоникидзе) были уверены: Азин не мог быть расстрелян или повешен – он мог только погибнуть в бою! Не таким был начдив-28, чтобы дать себя взять живым! Ну а то, что в плену Азину уготована смерть лютая и долгая, никто не сомневался: пленных белогвардейских офицеров он расстреливал лично, не стесняясь подчинённых и не таясь членов своего штаба.

Трагедия, случившаяся с 28‐й стрелковой дивизией, явилась для красных двойной бедой: вместе с начдивом частично был искрошен, частично пленён почти весь азинский штаб, командиры полков, комиссары. Пропали сотни человек, многие из них – были зарублены. В случившееся не хотелось верить. И поначалу жила надежда: вот-вот, явится Азин и приведёт с собой остальных. Но время шло, а начдив не появлялся и никого не приводил. Вернулся лишь азинский лихой конь Рыжий – без седла и подпруги, с дикими, шальными глазами и пеной у губ. Как будто хотел прохрипеть:

– Беда, братцы! Нет больше нашего Азина…

Тучи сгущались: из рекогносцировки, организованной начдивом, мало кто вернулся. Почти полдивизии как корова языком слизала. ЧП армейского масштаба!

А слухи – один страшнее другого: кубанцы, мол, с полуживых пленников сдирали кожу, раненых – добивали. От болтунов отмахивались: кончай базар, скоро наши вернутся…

А потом… Потом появились листовки. Сбросил их над красными позициями деникинский аэроплан. Подняли листки, начали читать: мать честная – там такое!

– Ишь, чё выдумали, казачьё! Чтоб наш Азин – да супротив своих, да ни в жисть! Врут беляки, заливают…

В душах красноармейских всё кипит и клокочет. Постепенно приходило осознание, что случилось нечто такое, от чего не только слеза накатывалась, но и… мурашки по коже.

– Нет, брешут беляки! Не может такого быть, потому что… не может быть никогда!

Но все перешёптывания – у красноармейских костров, на привале. Что творилось в штабе 10‐й армии и в Реввоенсовете – можно только гадать.

Мурашки по коже…

* * *

Томительно тянулись дни, а об Азине и его окружении в штабе армии не было ничего известно. Лишь обрывки чьих-то рассказов о страшной сече, устроенной кубанцами азинскому отряду; о том, как стремительно вражеская конница налетела с флангов и быстро всех разметала…

Из журнала боевых действий 28‐й стрелковой дивизии от 17 февраля 1920 г.:

«На участке дивизии ночь прошла спокойно. В 6 часов утра дивизия повела наступление на зимовник Пишванов, занимаемый 14‐й кавбригадой Голубинцева в направлении на станцию Целина. К 12 часам был занят зимовник Пишванова.

В 13 часов противник, получив подкрепление, повел наступление со стороны станции Целина на участке нашей дивизии и, после жестокого боя окружил с флангов двумя кавалерийскими обходными колоннами в количестве 2 000 сабель, тесня наши части к зимовнику А. Королькова. Ведя непосильный бой и потеряв большое количество бойцов, части 1‐й и 2‐й бригады, разбитые противником, были им изрублены, а оставшиеся в живых захвачены в плен. Доблестный начдив тов. Азин, непосредственно командовавший бригадами, потеряв свою лошадь, попал в плен; участь тов. Азина неизвестна.

28‐й кавполк, прикрывавший левый фланг дивизии, был рассеян противником после часового боя, потеряв половину своего состава. 3‐я бригада, находящаяся в резерве в зимовнике А. Королькова, участия в бою не принимала»[329].

Ситуация могла проясниться только благодаря успешному продвижению красных частей вглубь вражеской территории, в частности – после взятия станицы Егорлыкской. Однако серьёзной бедой повеяло ещё до взятия Егорлыкской – когда над степью пролетел аэроплан и сверху сбросил злополучные листовки.

Что же произошло на самом деле? Об этом позже будет написано, правда, не так уж много и несколько скомканно.

Первым из советских военачальников наиболее обстоятельно о трагедии на Маныче написал Б. И. Майстрах в своей книге «Маныч-Егорлыкская-Новороссийск». Борис Майстрах – из военспецов, бывший поручик царской армии, перешедший на службу в РККА, дважды краснознаменец. В феврале 1920 года он являлся начальником штаба 20‐й Пензенской стрелковой дивизии 10‐й армии, входившей в Ударную группу М. Великанова.

Вот что пишет Б. Майстрах: «Утром, часов в 10, направился я с т. Великановым в штаб Конной получить от армейского командования дальнейшую задачу стрелковым дивизиям. В штабе армии только что получили сведения о том, что кавалерийская дивизия т. Гая и 28‐я стрелковая дивизия т. Азина 17 февраля с большими потерями были отброшены на правый берег реки Маныч конными корпусами ген. Павлова, наступавшими по левому берегу Маныча со стороны Батайска и вышедшими 18-го ночью к Торговой – Воронцовскому. Много позднее выяснились и подробности этого крайне неудачного для нас боя. Дело происходило следующим образом. Кавдивизия тов. Гая первая столкнулась с противником и, после жестокого, но скоротечного боя, понеся большие потери убитыми и ранеными, отошла от зимовника А. Королькова через Жеребков к станице Платовская на правом берегу Маныча. 28‐я же дивизия, занимавшая зимовник А. Королькова и наступившая в направлении на станцию Целина, была окружена превосходящими конными силами противника в открытом поле и, несмотря на героический бой частей дивизии, была почти целиком уничтожена в упорном неравном бою.[330]

28‐я дивизия вышла из боя в составе лишь 160 штыков, 174 сабель(!). Погиб почти весь командный состав во главе с тов. Азиным – начальником 28‐й дивизии, взятым, как позднее выяснилось, белыми в плен. Артиллерию дивизии удалось вывести из боя без потерь в хут. Романовский. Оставшиеся части дивизии сосредоточились в районе станицы Платовская – хут. Ельмутинский. Жаль было гибели остальных красных частей славной 28‐й железной дивизии и тяжелых потерь Кавказской кавалерийской!.. Больно было за тов. Азина – старого, известного по Восточному фронту начдива – героя Красной армии!..»[331]

О судьбе пленённого начдива по-прежнему ничего не было известно. Оставалось надеяться на какого-нибудь ценного «языка», который бы смог прояснить ситуацию с попавшими в беду азинцами. Так и случилось.

Б. Майстрах: «Вскоре приходят командиры бригад – т. т. Богомолов, Рябинин и Тихомиров, докладывают о положении на занятых участках, рассказывают о ходе сегодняшнего боя. Делятся боевыми впечатлениями. Все отмечают мужество и стойкость частей в целом, а также своих красноармейцев и командно-политического состава. Получив необходимые распоряжения, командиры уходят хоть немного отдохнуть после страдного боевого дня. Однако, ночью никому спать не пришлось: ординарцы то и дело привозили от командиров частей донесения. Приводили пленных, которых сейчас же опрашивали…

Продолжая допрашивать пленных, неожиданно получаю сведения о тов. Азине – начальнике 28‐й железной дивизии, взятом белыми в плен 18 февраля, о котором мы до сих пор ничего не знали. Пленный рассказывает:

– Командира Азина приводили сюда в Егорлыкскую, здесь допрашивали в штабе дивизии, – я был свидетелем.

– Что говорил, как себя вёл? – тороплюсь задать вопросы.

– Просил скорее его расстрелять, «не тянуть волынку»… Держал себя с большим, вызывающим достоинством…

Говорю пленному офицеру, что мы недели полторы тому назад получали разбрасывавшиеся белыми лётчиками листовки-призывы к красноармейцам наших частей – бросить оружие, перебить своих командиров и комиссаров и перейти на сторону к казакам. Эти листовки разбрасывались за подписью тов. Азина и, несомненно, являлись гнусной провокацией.

– Что вам известно по этому поводу?

Поручик мнётся и без видимого желания сообщает все то же, что т. Азина заставляли подписать это воззвание к красноармейским частям, но тов. Азин категорически, резко отказался, заявив в штабе дивизии, что он лично, наоборот советует им – белым – теперь же бросить бесполезную войну, так как все равно Красная армия в ближайшее время их разобьёт, и силы Деникина будут уничтожены.

– И за жизнь Азина вы дорого заплатите! – добавил тов. Азин.

После ряда оскорблений тов. Азин, полураздетый и избитый, был отправлен на допрос в ставку Деникина. Больше ничего пленный не мог показать.

Позднее же нам стало известно, что тов. Азин – герой Красной армии, начдив славной 28‐й дивизии – был повешен белыми на площади Тихорецкой…»[332]

О гибели прославленного начдива в своих мемуарах писал и маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков:

«…На Маныче… Азину пришлось вести тяжелые бои с конницей генерала Павлова. Переезжая из одной бригады в другую с небольшой группой командиров, Владимир Мартынович неожиданно оказался в засаде белых казаков. Целая сотня гналась за ним. Отстреливаясь, он стремился попасть в расположение своих частей. Осталось еще несколько километров – и тут несчастье: перескакивая через канаву, лошадь споткнулась, подпруга лопнула, и легендарный начдив вместе с седлом оказался на земле. Правая рука у него была перебита. Тут его и схватили преследователи.

Белогвардейцы решили выместить на Азине всю злобу за поражение своих армий. Советское командование обратилось к врагам, предлагая в обмен на Азина любого генерала из тех, которые были у нас в плену. Но белые отвергли это предложение: не нашлось равноценной замены, враги боялись его, как своей смерти.

После пыток и издевательств Владимир Мартынович был повешен на площади станицы Тихорецкой. Затем его тело изрубили и закопали на конском кладбище. Потом его прах перенесли в другое место»[333].

Таким образом, если верить маршалу Чуйкову, начдив был повешен. Василий Иванович Чуйков – человек заслуженный, прозванный в годы войны «кремнем Сталинграда». Уж он-то точно не стал бы бросать слов на ветер.

* * *

Вообще, дабы не навести тень на плетень, автору (то есть – мне) следует изначально определиться, на чьей он стороне. Очень важно быть объективным, иначе – грош цена всему написанному. Поэтому я за объективность, что в контексте нашего повествования – ни за красных, ни белых. И даже не могу открыто ратовать за русских, ведь наш главный герой – латыш. Так что я – за правду; вернее – за поиск истины. Всё по-честному. Гражданскую войну описывать чрезвычайно сложно: там столько всякого и разного, удивительного и страшного, невероятного и чудовищного, – что, подбирая эпитеты, приходится буквально стоять на цыпочках.

Ну что ж, на цыпочках – так на цыпочках. К началу 1920 года в братоубийственной войне в России уже назрел серьёзный перелом: Рабоче-Крестьянская Красная Армия наступала по всем фронтам. И всё-таки до окончательной победы красным было ещё далеко. Гражданская война скукожилась до состояния сжатой пружины: сколько ни дави – в ответ лишь ответный удар. В двадцатом бои идут уже на исконных территориях Донского и Кубанского казачеств. Дальше – только Крым. Но что для казака полуостров, если беда пришла в родную хату?

Впрочем, не всё так схематично. Если быть конкретнее, армия Деникина, помимо противостоящих ей сил Фрунзе и Тухачевского, оказалась перед двумя опаснейшими угрозами: сыпной тиф и массовое дезертирство. Да, сыпняк косил целые роты и по другую сторону. И всё же различие было: ситуация у отступающих всегда отчаяннее – она катастрофичная. Хотя бы потому, что белые зачастую были вынуждены оставлять своих больных и умирающих на милость неприятеля, уповая на его благодушие. А в гражданском противостоянии этого благодушия обычно ноль целых ноль десятых.

Ещё хуже дела обстояли с дезертирами. Оставшись без своих станиц, лихие донцы и кубанцы, быстро размякнув, стали разбегаться по домам. Не все, конечно, и не сразу. Но многие, и часто. И объяснение этому тоже есть. Когда станичник рубится за родной дом, который у него за спиной, – это одно: ни шагу назад! Но если вдруг его хата с женой и детишками оказывалась сдана на поругание «комиссарам», тогда-то нервы у казака не выдерживали: не сегодня – так завтра, наплевав на приказы и боевых товарищей, он под покровом ночи уходил к семье. Без погон и знаков отличия, частенько – даже без коня. Потому как понимал: только он, глава семьи, мог защитить жёнку, а ещё – престарелых мать и отца. Хотелось верить, что красные поймут и простят. А может, даже забудут о зарубленных земляках-станичниках, переметнувшихся к большевикам, а также – о тех «георгиях», полученных уже у Деникина.

Иногда – проносило. Но чаще – нет. Двадцатый – не восемнадцатый. Око за око, зуб за зуб. Чекистская метла сметала своих и чужих. Ну а казаки в глазах «кремлёвских мечтателей» являлись «социальной язвой», которую, если следовать догмам Владимира Ильича, следовало истреблять «всех до одиного».

Опять же – будем объективны. Не только любовь к престарелой матери с отцом влекла казака к родной хате. Многие приходили с богатыми трофеями. Воевал-воевал станичник, кровь проливал, жизнью рисковал – и ничего зазорного в том, что за время лишений кой-какое барахлишко собрал. И куда ему теперь со всем этим при отступлении? Вот и получается: саблю в ножны – и до хаты! Если, конечно, её, эту хату, уже не сожгли…

И что, спросите, так уж много было этих самых трофеев? У кого сколько. Но масштаб воровства со стороны военнослужащих ВСЮР потрясал!

Из письма А. Деникина командующему Добровольческой армией генералу Май-Маевскому, опубликованного большевиками:

«Происходят грандиозные грабежи отбитого у большевиков государственного имущества, частного достояния мирного населения; грабят отдельные воинские чины, небольшие шайки, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самого разнообразного имущества начиная с интендантских вещевых складов и кончая дамским бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются (представителями деникинской власти) отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой. Задерживаются отправляемые домой захваченные у неприятеля лошади…»[334]

В отличие от красных, которые с дезертирами и грабителями особо не церемонились (как исключение – будённовцы, за которых Семён Михайлович стоял горой!), у белых в этом отношении отмечался форменный бардак. Достаточно сказать, что у казаков пограбить являлось этаким традиционным занятием. Самым рьяным блюстителем законности в деникинских войсках считался командир 1-го армейского корпуса генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов, на дух не переносивший «реквизиторов». Но действовать жёстко и решительно не всегда получалось даже у него.

Известен случай, когда под Харьковом Кутепов утвердил смертный приговор офицеру, взятому по горячим следам за ограбление некоего горожанина. Грабителя, скорее всего, вообще бы никогда не нашли, если б тот не оказался одноногим. По культяшке и нашли: деревянный протез оставлял характерные следы. Оказалось, что офицер вполне заслуженный вояка – ветеран Мировой войны, где и потерял ногу. Когда бедолагу вывели для исполнения приговора, расстрельная команда выпалила в воздух. Ну а калека, перекрестившись, побрёл обратно в свой полк…

Имелась и третья угроза для Деникина: раскол. Причём – снизу и сверху.

Раскол снизу заключался в серьёзном конфликте с так называемой Кубанской Радой. В этом казацком парламенте имелись две группировки – «черноморцы» и «линейцы». Первые (в основном, выходцы из причерноморских станиц) ратовали за автономию от России и тесную связь с Украиной и Кавказом; вторые – за российско-кубанское сосуществование. И когда осенью 1919 года «черноморцы» заключили с горским меджлисом союзный договор, терпение генерала Деникина лопнуло: «автономистов» быстро разогнали, не преминув их заводилу, некоего Калабухова, прилюдно вздёрнуть.

Но смута продолжалась. Когда фронт окончательно затрещал, возникли серьёзные проблемы в Кавказской армии, личный состав которой, как уже говорилось, засобирался до родных станиц.

Раскол сверху состоял в том, что не на шутку взбрыкнул генерал Врангель.

Чёрная кошка между генералом Деникиным и бароном Врангелем пробежала намного раньше – в летнюю кампанию 1919 года, когда белые, захватив Орёл, вскоре были остановлены. А потом их не только отбросили, но заставили драпать, пусть и не быстро, но аж до самого Крыма. В ночь с 19 на 20 октября 1919-го белые покинули Орёл. А через три дня конная бригада Будённого ворвалась в Воронеж.

Очевидцы вспоминали, что в те дни нередки были так называемые встречные бои, заканчивавшиеся кровопролитным месивом наступавших друг на друга частей. Эти встречные бои продолжались несколько дней, закончившись перевесом красных.

Прислушайся тогда Главнокомандующий, думал барон, к его советам, доверь ему, генералу Врангелю, возглавить направление главного удара, и всё было бы не так! И Москва, и Питер, и вся Россия были бы освобождены, а Ленин с Троцким давно бы болтались на виселице где-нибудь на Красной площади. Эх, если бы…

* * *

Своё первое настоящее боевое крещение многие из лидеров Белого движения получили в Русско‐японскую войну, на Маньчжурском фронте. Тогда при ставке генерала Куропаткина в Отдельном дивизионе разведчиков полковника Дроздовского служили два молодых офицера – Пётр Врангель и его будущий бессменный начальник штаба Павел Шатилов. В то же время в ставке Маньчжурского фронта проходил службу офицер для особых поручений подполковник Антон Деникин.

Надо сказать, род Врангелей, уходящий корнями в Скандинавские шхеры, среди российской аристократии считался древним. Достаточно сказать, что в армии шведского короля Карла XII воевало почти восемьдесят Врангелей, тринадцать из которых нашли свой конец под Полтавой. Тем не менее один из немногих потомков нашего барона оказался более расторопным и, поступив на службу к Петру I, сделал в России неплохую военную карьеру и имя. Известно также, что одна из прабабок Врангеля была дочерью того самого генерал-аншефа Петра Ганнибала, пращура Александра Пушкина.

Русско‐японская война явилась для Врангеля карьерным трамплином. Несмотря на молодость, в боях с японцами он показал себя молодцом, заслужив орден Св. Анны 4‐й степени с надписью «За храбрость» и орден Св. Станислава 3‐й степени с мечами и бантом. Отдушиной от военного быта стали для барона его длинные, подробные письма, адресованные матери. Фронтовые строки оказались настолько интересны, что госпожа Врангель сочла за благо, чтобы с ними ознакомились и другие. Чуть-чуть корректируя письма сына, она периодически отсылала их в журнал «Исторический вестник», где после публикации вестей с фронта глазами барона Врангеля ими зачитывалась вся Россия.[335]

Первая мировая война разбросала офицеров кого куда, зато неразбериха Гражданской заставила вновь объединиться под знамёнами Вооружённых сил Юга России (ВСЮР) генерал-лейтенанта Деникина. А вот Кавказскую армию, входившую в состав ВСЮР, возглавил барон Врангель.

Открытая конфронтация между двумя военачальниками стала проявляться весной 1919-го, когда войска Верховного правителя России адмирала Колчака вышли к Каме и Вятке, угрожая Казани. Именно тогда Врангель предложил Главнокомандующему направлением главного удара сделать Царицын, чтобы «установить непосредственную связь с армией Колчака». Лишь объединёнными усилиями всей Белой армии, считал Врангель, можно было, сломив сопротивление красных, разбить их и одержать победу. Однако тогда к мнению барона не прислушались. Царицын же был взят, но значительно позднее, почти через три месяца, когда под натиском красных колчаковские части уже откатились к Уралу.

Несмотря на это, генерал Деникин подписал так называемую «Московскую директиву», суть которой заключалась, как уже видно из названия, в стремительном наступлении на Москву. К тому времени костяк ВСЮР составляли Добровольческая (командующий – генерал-лейтенант В.З. Май-Маевский), Донская (генерал-лейтенант В.И. Сидорин) и Кавказская (генерал-лейтенант П.Н. Врангель).

По плану Деникина, главный удар по линии Курск-Орёл-Тула надлежало произвести силами Добровольческой армии генерала Май-Маевского. Кавказская же армия Врангеля должна была выйти к Первопрестольной окружным путём через Арзамас, Нижний Новгород и Владимир. Соотношение сил тогда составляло один к трём не в пользу Деникина (помните знаменитое ленинское «Все на борьбу с Деникиным!»?).

И, надо сказать, поначалу у Деникина всё шло блестяще! 20 сентября 1‐й армейский корпус генерала Кутепова занял Курск; 30 сентября войска этого корпуса вошли в Орёл. В те же дни конница Шкуро окончательно закрепилась в Воронеже. До Москвы оставалось всего ничего – каких-то 300 километров[336].

Большевики спешно создали подпольный Московский комитет партии; советское правительство стало готовиться к эвакуации в Вологду. В конце сентября Южный фронт был разделён на Южный и Юго-Восточный. В первых числах октября на II съезде РКСМ была объявлена комсомольская мобилизация на фронт.

Однако успешно начатое наступление белых к середине осени 1919 года стало заметно пробуксовывать. Войска Добровольческой армии Май-Маевского, взяв Орёл, так там и застряли. Врангель безуспешно пытался овладеть Саратовом, но из-за нехватки резервов его части откатились к Царицыну. Ещё год будет продолжаться Гражданская война, но вопрос о захвате столицы уже не возникнет даже гипотетически.

* * *

Считается, что решающую роль в Орловской операции сыграли лихие конники Будённого. Так и есть. Но не только. Причинами остановки, а потом и спешного отступления деникинцев стали как грызня между Главнокомандующим и генералом Врангелем, так и немалая помощь красным… батьки Махно.

А всё потому, что поначалу отношения между Махно и Троцким носили более терпимый характер, особенно когда Украина отошла под власть Петлюры, имевшего серьёзную поддержку со стороны местного населения. И здесь повстанческие махновские отряды оказались как никогда востребованными Советами. Войдя в качестве 3‐й бригады в состав 1‐й Заднепровской Украинской Советской дивизии (начдив – Павел Дыбенко), махновцы вместе с отрядами красноармейцев громили петлюровцев так, что уже через год те запросили помощи у соседней Польши.

Кто знает, не будь повстанческих отрядов Махно, генералу Деникину, возможно, и удалось бы дойти до Москвы – слишком серьёзные силы были брошены тогда на Первопрестольную.

«Картина отступления (красных. – В. С.)… была поистине кошмарная, – вспоминал Нестор Иванович. – Тем более что при отступлении среди населения, и казачьего населения в особенности, которое в это время в массе стояло еще за раздорожье красной левизны и белой правизны, быстро рождались кадры воров, которые поддерживались профессиональными ворами, вообще разъезжавшими по стране, хватая то там, то сям рыбку в мутной водице. Грабежи росли с необыкновенной быстротой и в чудовищном масштабе, росли под влиянием исключительно низменных страстей грабежа и мести: мести и тем, кто радовался победам контрреволюции, и тем, кто по-обывательски занимал нейтральную позицию…»[337]

Эх, яблочко,И с цыбулею;Надоело воеватьИ с коммуною!Эх, яблочко,И с листочками;Прийдет батько Махно,И с сыночками!

За успешный рейд бригады Махно на Мариуполь в марте 1919-го, из-за которого белые, протоптавшись на месте, упустили драгоценное время, Троцкий представит комбрига Махно к высокой награде – ордену Красного Знамени (считается, под № 4).

Ненависть Махно к белым была столь велика, что, узнав о сговоре его временного союзника – атамана Никифора Григорьева (бывший командир 1‐й бригады в составе 1‐й Заднепровской дивизии) с Деникиным, он, не задумываясь, расправился с предателем.

Пару слов о дисциплине в повстанческой армии, которой, к слову, могли позавидовать как красные, так и белые. Как-то уж так вбилось в наше сознание, что махновцы – самые что ни на есть расхристанные сорвиголовы, среди которых царила беспросветная анархия (анархисты же!), без какого бы то ни было порядка, дисциплины и субординации (кроме преклонения перед самим батькой). Словом, этакие животные в ободранных тельняшках, каких нам упорно навязывал советский кинематограф. Привирало наше кино, нагло привирало!

Кто-то удивится, но в армии Махно употреблять спиртное категорически запрещалось! Под угрозой расстрела, причём исключений не было ни для кого. Опять же под угрозой расстрела запрещались грабежи. Это махновцы-то не грабили?! – опять воскликнет кто-то. Да, именно махновцы. Потому как все реквизиции растекались не по личным карманам, а поступали в войсковую кассу. Таким образом, отъём у населения (не говоря уж о банках, ломбардах и проч. учреждениях) денежных средств и ценностей проходил централизованно, под личным контролем батьки и его доверенных лиц. А почему бы буржуям, считал Махно, в самом деле, не поделиться с трудовым народом? Какой же тут грабёж? Всё чин чинарём, без дикостей.

Оправдывала себя и такая вещь, как контрибуция. Вошли, скажем, хлопцы в Екатеринослав, а там, в богатейшем этом городе, буржуев – тьма тьмущая, каждого трясти, понятное дело, времени не хватит. Раз так – нате вам, голубчики, контрибуцию – одну на всех, миллионов этак на пятьдесят в рубликах. С такой оравы держиморд не убудет, с миру по нитке, как говорится. Ну а нет – так и суда нет: ату, хлопцы! А уж те доберутся до каждого в отдельности. Только тогда не взыщите, граждане господа-товарищи, с досады хлопцы могут и пошалить – чуток пострелять, корову со двора увести, а то и вовсе хату спалить.

Но тут крылся маленький нюанс. Дело в том, что батька, был такой грешок, уж очень не любил наказывать своих людей (а кто, скажите, любил такое дело – Будённый что ли?). Не будешь же из-за каждого обиженного купчишки или ограбленного ростовщика-подлеца отчаянного хлопца ставить к стенке. Ну, погуляли с радости бойцы, расслабились малость, прошлись по кой-каким закромам, поскребли, так сказать, по сусекам – что ж с того?

Потому-то в повстанческой армии суд над провинившимися соратниками был «живым, свободным и творческим». Но это отнюдь не значило, что особо «отмороженные» всегда могли рассчитывать на всеобщее прощение и вседозволенность. Особенно, если дело касалось самочинных убийств мирных жителей, тем более – когда по пьяному делу. Таких, попадись они батьке под горячую руку, Махно мог лично пристрелить. Чаще же старались оправдывать, ведь сегодня – он, завтра – ты. Вот такая она была, махновская вольница.

А тогда, осенью 1919 года, батька Махно, придя на помощь красным, ударит по Деникину всей своей мощью. В самый ответственный момент белым пришлось срочно снимать с фронта и перебрасывать в тыл часть своих боеспособных войск. В частности, специально сформированную группу генерала Ревишина (Терская и Чеченская дивизии, конная бригада, 3 пехотных полка и 3 запасных батальона); из группировки генерала Шиллинга на Махно был направлен корпус Слащёва (13‐я и 34‐я дивизии).

Однако это пойдёт на пользу только красным. Сам Махно окажется у разбитого корыта: ещё год – и от хвалёной махновской вольницы не останется и следа. Махновщина будет окончательно уничтожена как явление. Кто не с нами – тот против нас! (Владимир Ленин.)

* * *

В декабре 1919 года Деникин собрал в Ростове совещание, на котором присутствовали командующие Добровольческой (генерал П. Врангель) и Донской (генерал В. Сидорин) армиями. В ходе совещания обнаружились глубокие разногласия между Деникиным и Врангелем. Когда речь зашла о дальнейшем плане действий войск ВСЮР, выведенный из себя генерал Деникин подписал приказ о сведении Добровольческой армии в Добровольческий корпус (что, впрочем, в своё время предлагал сделать Врангель); командиром корпуса был назначен генерал А. Кутепов, непосредственным начальником которого стал г. ш. генерал-лейтенант В. Сидорин.

Закончилось тем, что 20 декабря 1919 года генерал Врангель в связи с упразднением его должности был отстранён от командования и уволен в отставку. Вскоре, обиженный на всех и вся, он убудет в Константинополь. Правда, ненадолго…

А дела Белой армии, между тем, шли всё хуже и хуже. В феврале 1920 года будет сдана Одесса, в марте – Новороссийск. Единственным оплотом противодействия Совдепии останется белый Крым.

Именно там, в Крыму, генерал Деникин решит оставить свой пост. 21–22 марта 1920 года в Севастополе на заседании Военного Совета его преемником будет избран… барон Врангель, прибывший из Константинополя уже на следующий день после своего избрания (генерал Деникин в Севастополь не явится, оставаясь в своей ставке в Феодосии). Бывший Командующий не пожелает встретиться с Врангелем и даже не передаст должным образом вверенные ему дела. Вскоре Деникин и его начштаба генерал Романовский убудут в Константинополь. [338]

Стараниями барона Врангеля в Крыму из разрозненных деникинских частей будет сформирована боеспособная Русская армия, на долю которой выпадет тяжёлая ноша более полугода удерживать от красных Крымский полуостров. Но как бы геройски ни сражались защитники Крыма, исход боёв был предрешён: после заключения советско-польского перемирия войска Фрунзе, имея трёхкратный перевес (на этот раз – и уверенность в своей победе!), накатывались на полуостров вал за валом, не оставляя противнику ни малейшей надежды на успех… Это был конец.

Ну а тогда, в конце 1919 года, барон баламутил против Деникина всё белогвардейское движение, открыто заявляя о целесообразности смещения Главнокомандующего, который, по его мнению, был виновен во всех неудачах и поражениях.

Внутренний раскол фатально сказывался на состоянии дел на фронте.

Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин вспоминал:

«В Донской армии последние два месяца было неблагополучно. Не только рядовым казачеством, но и частью командного состава был потерян дух… Гораздо хуже обстояло дело на Кубани. С возвращением к власти в конце декабря самостийной группы процесс разложения области и кубанских войск пошел более быстрым темпом. И без того на фронте находилось ничтожное количество кубанских казаков – все остальные «формировались» или дезертировали. Но и оставшиеся выказывали признаки большого душевного разлада, вот-вот готового вылиться в полный развал. […]

Против нас по Дону, от устья до Донца, развернулась 8‐я советская армия Ворошилова, далее на восток – 9‐я Степина, а от Царицына вдоль железной дороги наступала 10‐я армия Клюева, 1‐я Конная армия Будённого располагалась в резерве между Ростовом и Новороссийском. Численность войск была приблизительно одинакова у обоих противников, колеблясь между 40–50 тысячами у нас и 50–60 тысячами у большевиков»[339].

Моральный дух… В войсках Деникина его явно не хватало. Зато с избытком имелось в частях красных. При равной численности войск именно моральный дух является Богом Победы.

* * *

Боевой дух едва окончательно не покинул деникинцев после того, как 7 января 1920 года Конно-Сводный корпус Бориса Думенко захватил столицу белого Дона – город Новочеркасск. Через три дня части Первой конной армии Семёна Будённого заняли Ростов. Сдача последнего оказалось для белых наиболее болезненной. Город почти не сопротивлялся: донцы, не ожидая приказа, при подходе будённовцев стали самостоятельно отходить.

Начальник 4‐й будённовской кавалерийской дивизии Ока Иванович Городовиков вспоминал:

«По плану командования мы должны были, не доходя тридцати пяти – сорока километров до Ростова, остановиться на ночлег в селах, но белогвардейские кавалеристы, обозы, повозки вовсю удирали в Ростов. Наши конники преследовали их. Начинало темнеть, а мы все мчались вперед. Села остались позади. Ночевать было негде. Но ведь надо же где-нибудь ночевать! Часам к десяти вечера мы очутились на кирпичном заводе под Нахичеванью, пригородом Ростова. Завод был расположен в глубоком овраге. Здесь ночевать тоже было негде.

Вышли из оврага на железную дорогу. Видим, идет длинный поезд из Новочеркасска. Поезд мы задержали. В поезде нашли офицерское имущество, домашние вещи, обмундирование. Красноармейцы и командиры приоделись.

В полночь дивизия без шума и без единого выстрела подошла к Нахичевани. Улицы спали. Вперед пошла разведка. В одной хате горел огонь. Пели хором песню. Я остановил дивизию и подошел к хате. Навстречу мне вышел офицер. От него пахло вином. Он кинулся на меня, и я, хотя сам отдал приказ избегать стрельбы и всякого шума, офицера тут же пристрелил.

Вошел я с конниками в хату. Смотрим, набилось там человек тридцать белых казаков. Оказывается, их взводный произведен в офицеры и пьют они магарыч. Они были так удивлены, что сдались нам без сопротивления…

Ночью патрули привели четырех белых офицеров.

Спрашиваю:

– Откуда?

– Из станицы Аксайской. Приехали в Ростов погулять, освежиться.

– Разве вы не знали, что город большевики заняли?

– Понятия не имели! В сводке говорится, что фронт в ста километрах от Ростова. Мы и сейчас не верим, что вы взяли город.

Офицеры сильно перетрусили. Как сейчас помню, они попросили воды и пили, как лошади. Видно, жарко стало от неожиданной встречи!

Противник пытался было перейти в контрнаступление, но я отдал приказ окружить Нахичевань. Пролетарская окраина Ростова – Нахичевань стала советской.

А в Ростове, занятом дивизией Тимошенко, патрули бойцов ходили по Таганрогскому проспекту. Они забирали ошеломленных офицеров. Тимошенко лично арестовал множество офицеров – в трамваях, в театрах, в ресторанах. Белогвардейцы опомнились и принялись стрелять из окон домов, кидать в наших конников ручные гранаты. Но все было напрасно.

Ростов был очищен от контрреволюционной нечисти, очищен навсегда.

Взятие нами Нахичевани и Ростова было полной неожиданностью для белогвардейцев. Белогвардейские штабы ничего не знали ни об отходе своей конницы, ни о разгроме пехоты и были удивлены нашим появлением. Помню, даже мальчишки, продававшие газеты, – уж на что дотошный народ! – сначала приняли нас за белых. Вышел я утром из дому, ко мне подбегает газетчик и предлагает утренний выпуск:

– Купите свежую газету! Масса новостей! Красные разбиты под Ростовом! Фронт в ста двадцати километрах!..»[340]

Конница Будённого настолько стремительно вошла в город, что, если верить мемуарам самого Семёна Михайловича, случалось, что белые офицеры ещё танцевали мазурку, а в соседней комнате голодные будённовцы рассаживались за стол в надежде хорошенько поужинать.

Из воспоминаний командарма Первой конной армии Семёна Михайловича Будённого:

«…Конница генерала Мамонтова стояла восточнее Большие Салы и только наблюдала, как Конармия громит пехоту белых. Не сделав никакой попытки выручить свою попавшую в беду пехоту, части Мамонтова повернули на восток и ушли в направлении Аксайской, а затем переправились через Дон и расположились в станице Ольгинской. Попавший в плен белогвардейский полковник, командир Дроздовской пехотной дивизии, показал, что когда его дивизия оказалась в тяжелом положении, он обратился за помощью к Мамонтову, но тот заявил: «Я все вижу. Помогать вам поздно. Мертвому припарки не помогут. Я должен уходить, так как на Дону лед непрочный и кидаться ошалело на него я не могу…»

Вечером 8 января 4‐я кавалерийская дивизия заняла Нахичевань, а 6‐я кавалерийская дивизия ворвалась в Ростов. Считая оборону на подступах к Ростову непробиваемым щитом, белогвардейское командование не подготовило оборонительных рубежей непосредственно на окраинах и в центре города. Поэтому 6‐я кавалерийская дивизия ворвалась в Ростов совершенно беспрепятственно. Появление на улицах Ростова красной конницы было полной неожиданностью для белых, спокойно справлявших в эту ночь праздник Рождества: ведь деникинское командование только что объявило, что красные отброшены от Ростова на сто километров.

Вот несколько картинок жизни в Ростове в ночь с 8 на 9 января. В трамвае едет группа белых офицеров. Они навеселе, рассказывают анекдоты. Вдруг на подножку вагонов вскакивают наши бойцы и выбрасывают офицеров из трамвая…

– В чем дело?! Какая наглость! – возмущаются офицеры. Один из них пытается ударить перчаткой по лицу нашего бойца, но другие уже догадываются, что они имеют дело с красными, и поднимают руки вверх…

В гостинице «Палас-Отель» несколько генералов, пытаясь улизнуть от наших бойцов, забиваются в кабину лифта.

«Сюда нельзя, здесь господа офицеры живут» – так отвечали хозяева домов квартирьерам 6‐й кавалерийской дивизии. В одном доме хозяйка не пускала командира 34-го полка этой дивизии, заявляя, что ее дом занят господином генералом. И действительно командир 34-го полка застал в этом доме деникинского генерала, удобно расположившегося на диване в обществе своих молодых офицеров»[341].

* * *

Успех настолько вскружил головы красным, что они позволили себе такую роскошь, как… расслабиться. А «расслабляться» эти ребята умели не хуже, чем громить ненавистных «золотопогонников». Ничего удивительного, что в Ростове будённовцы гуляли целых полторы недели: пили, горланили озорные частушки, а под шумок грабили зажиточных ростовчан. Подумаешь, пожимали плечами их командиры, постреляли чуток, попугали буржуев. Ну, бывает, отдыхают бойцы, заслужили…

Однако после того, как «лихие конники» принялись самочинно вскрывать вагоны с продовольствием и амуницией, предназначенные для соседней 8‐й армии, разгневанный командарм-8 Г. Сокольников настолько был возмущён действиями «соседей», что тут же настрочил приказ: арестовывать всех будённовцев, задержанных в расположении его армии. А в Москву полетела страстная депеша чекиста Петерса: «Армия Будённого разлагается с каждым днём: установлены грабежи, пьянство, пребывание в штабе подозрительных женщин, по службам были убийства наиболее сознательных товарищей… Непрерывные захваты топлива, паровозов, вагонов, экстренных поездов, трофейного имущества. За каждой частью следует хвост вагонов, наполненных женщинами и награбленным имуществом»…

Василий Иванович Шорин: «Конармия утопила свою боевую славу в ростовских винных подвалах».

Как видим, с дисциплиной в Первой конной было, мягко говоря, неважно. Отсюда и результат: с комиссарами легендарные конники Будённого расправлялись беспощадно. Так, в конце сентября 1920-го, узнав, что комиссар 6‐й кавалерийской дивизии Шепелев расстрелял на месте мародёра, сослуживцы погибшего возмутились и, прострелив комиссару голову, изрубили его шашками. Незадолго до этого в Конармии уже произошли подобные «ЧП»: был ранен комиссар 31-го полка Кузнецов и убит комиссар бригады Жуков.

«…Полк находится в самом худшем состоянии, – докладывал по инстанции комиссар 33-го полка 5‐й кавдивизии. – Дисциплины нет, приказы в смысле прекращения грабежей не существуют. К еврейскому населению относятся враждебно, терроризировали и способны терроризировать при первой встрече с еврейским населением. Убийцы двух крестьян – восемь человек – находятся в эскадроне, какой-то толпой освобождены из-под ареста. Пока остаются лозунги «Бей жидов и коммунистов!», а некоторые прославляют Махно…»[342]

В октябре 1920 года из-за массовых еврейских погромов и трагедии с комиссаром Шепелевым три будённовских полка 6‐й кавалерийской дивизии (начдив И. Апанасенко) – 31‐й, 32‐й и 33‐й – будут расформированы. Перед ревтрибуналом предстанут 387 конармейцев, из которых более сотни будут серьёзно наказаны, в том числе – расстреляны.

Тем не менее на общей картине крайней деморализации войск это никак не скажется: как грабили, так и продолжали грабить. А зачастую – и убивать.

Вот фраза из рапорта начальника Особого отдела Первой конной армии Зведериса:

«…В Армии бандитизм не изживется до тех пор, пока существует такая личность, как Ворошилов, ибо человек с такими тенденциями, ясно, является лицом, в котором находили поддержку все эти полупартизаны-полубандиты…»[343]

Эх, яблочко,На тарелочке;Оббирай буржуевДо копеечки!Эх, яблочко,У бутылочки;Скидай френч, галифеДа и ботиночки!..* * *

За всем этим будённовцы не заметили, как за то время, пока «отдыхали», белые… вернулись. Нет, пока не в Ростов, а в близлежащий пригород – в Батайск, в пяти верстах ниже по течению Дона, на противоположном, левом, берегу. Узнав об этом, будённовцы скривились: Батайск кавалерийской атакой не взять – только силами пехоты. Пришлось спешиться и топать с винтовками наперевес возвращать то, что совсем недавно далось в руки за просто так. Однако повторить «за просто так» на сей раз не вышло. Хорошо укрепившись в Батайске, белые показали лихим рубакам Будённого, на что они способны, когда захотят. Так возник «батайский узел», или «батайская пробка» – кому как нравится, хотя от названия не менялась серьёзность ситуации. Особенно в глазах командующего Юго-Восточным фронтом Василия Шорина, требовавшего от Будённого разрубить «батайский узел», как когда-то расправился с «гордиевым узлом» Македонский – решительно и одним махом! Но «одним махом» никак не получалось. Да и, как вспоминал, сам Будённый, не особо и хотелось.

А белые тем временем окончательно пришли в себя. Когда красные попытались закрепиться на левом берегу Дона, передовые будённовские части оказались отброшены частями 4-го Донского корпуса генерала А. Павлова. Чуть позже Павлов изрядно потреплет и корпус Думенко. Дело оставалось за малым – отбить Ростов. [344]

Но в дело в который раз вмешалась междоусобица.

Хадлстон Уильямсон, британский офицер в составе военной миссии при штабе ВСЮР, писал:

«К этому времени события стали неожиданно разворачиваться благоприятно для деникинской армии, потому что красные потерпели два разгрома подряд при попытке переправиться через Дон и Маныч – и каждый раз от Донского кавалерийского корпуса Павлова, которому помогали кавказцы Топоркова. Красные потеряли под Батайском и Веселым несколько пушек, но, к сожалению, эти успехи значительно перевесил негативный результат поведения кубанских казаков, которые теперь определенно склонялись к политике «прекращения войны». Покровский не имел на них такого влияния, каким обладал Врангель, а казачьи политики вновь завели свою волынку в надежде на автономию в обмен на их прекращение сопротивления.

Постепенно их отряды стали растекаться по своим деревням, исчезая по ночам по одному, по двое и группами либо просто покидая позиции на глазах отчаявшихся офицеров и иногда бредя целыми эскадронами, ротами и даже полками, уставшие от войны, плохого командования и превосходящей силы красных. И никто ничего не мог поделать, чтобы остановить их. Тем временем одновременно на обоих флангах армейской группы Сидорина началось новое красное наступление, в результате чего кавказские части были выбиты назад, на Торговую, и обнажился фланг 1-го Донского корпуса»[345].

Отсутствие единства явилось «ахиллесовой пятой», сгубившей армию генерала Деникина.

* * *

В противостоянии белых и красных многое зависело от искусства маневрирования.

В начале нового, 1920-го, года Главкомом РККА С. С. Каменевым был утверждён план Северо-Кавказской стратегической операции. Предусматривалось, что Первая конная, 8‐я, 9‐я и 10‐я армии нанесут по неприятелю мощный удар в направлении на Тихорецкую вдоль железных дорог Ростов-Тихорецкая и Царицын-Тихорецкая. Целью красных было разбить деникинские части в северо-кубанских степях, не дав им отойти к реке Кубань. После этого – продолжить наступление на Екатеринодар, Новороссийск и далее через Армавир – к Кавказу.

16 января 1920 года Юго-Восточный фронт был переименован в Кавказский (с февраля командующим фронта станет М. Тухачевский). До этого части Юго-Восточного фронта освободили Царицын, после чего 10‐я армия повела наступление на тихорецком направлении.

Вскоре в войска была направлена директива командования фронта на проведение так называемой Доно-Манычской операции. Согласно директиве, главный удар наносила 9‐я армия и Конно-сводный корпус Думенко для выхода с рубежа Мечётинской к Тихорецкой и воздействия на глубокие тылы белых. Западнее наступала Первая конная Будённого вплоть до Ейска и 8‐я армия – до Кущевской. Восточнее 10‐я армия должна была выйти к озеру Лопуховатому, 11‐я – к Кизляру. В результате, овладев узловой станцией Тихорецкой, части Красной армии дробили группировку противника на несколько частей и уничтожали её.

Как всегда, всё гладко оказалось на бумаге. Доно-Манычская операция не оправдала надежд. Войска Кавказского фронта РККА так и не смогли форсировать Маныч и закрепиться на его левом берегу. Единственное, что удалось, это отвоевать рубежи вдоль правого берега, позволяющие в дальнейшем начать наступление. На противоположном берегу против красных стояли вполне боеспособные части отдельного Добровольческого корпуса, Донская и Кубанская армии общей численностью 21,7 тысяч штыков и 25,2 тысяч сабель (против 31,5 тысяч штыков и 18,8 тысяч сабель у красных).

Командование Красной армии, произведя перегруппировку войск, приготовилось к очередному наступлению. Затевалась новая операция – Тихорецкая. Суть операции заключалась в том, чтобы силами 8‐й, 9‐й и 10‐й армий форсировать Дон и Маныч, прорвать оборону противника и мощным ударом Первой конной на стыке Донской и Кубанской армий белых разъединить их и разбить по отдельности. В частности, 10‐й армии (командующий А. В. Павлов) предназначалось прорвать оборону 2-го и 3-го Кубанских корпусов и, отрезав им пути отхода на Армавир, к 6 (19) февраля выйти на рубеж Беляев, Белая Глина, Успенская. Первая конная во взаимодействии с войсками 9‐й и 10‐й армий должна была занять Тихорецкую.

1 (14) февраля войска Кавказского фронта начали наступление. Однако только к вечеру 2 (15) февраля кавалерийской дивизии 9‐й армии и 1‐й кавдивизии 10‐й армии удалось переправиться через Маныч и занять небольшой плацдарм. Ударная группа М. Великанова (20‐я Пензенская дивизия 10‐й армии и приданные ей 34‐я и 50‐я стрелковые дивизии 11‐й армии) нанесла поражение 1‐му Донскому корпусу и 3 (16) февраля заняла станцию Торговая. [346]

* * *

Двадцатый год не предвещал Белому движению ничего хорошего. На Юге всё трещало по швам, а в Сибири… В Сибири был расстрелян адмирал Колчак.

…Их было двое – тех, кого ранним предрассветным утром 7 февраля 1920 года привезли к устью иркутской речушки Ушаковки, впадающей в ледяную, стремительную Ангару. Адмиралу Колчаку, счастливчику по жизни, и здесь повезло: не в одиночестве, как собаку, расстреливали, а с верным соратником – премьер‐министром его правительства Виктором Пепеляевым. А еще его согревала… любовь. Любовь к Анне Тимирёвой, чьи глаза вспоминал до последнего вздоха.

Пленного Колчака не пытали – к чему выворачивать руки тому, кто уже обречён? Тем более, что «колчаковское золото», вернее, то, что от него осталось, наконец-то, вновь оказалось у красных.

«Белый адмирал» мог избежать плена и, уйдя за кордон, спокойно продолжать борьбу с большевиками. Но политическая обстановка сложилась не в его пользу. Во время отступления, в середине января 1920 года, на одной из станций близ Иркутска охрана штабного вагона, состоявшая из белочехов, передала весь колчаковский штаб иркутскому ревкому, где тогда верховодили эсеры (в обмен на золото и адмирала красные пообещали белочехам свободный выезд из России через Владивосток). Эсеры не могли простить Колчаку свержение год назад в Омске своего правительства и террора против неугодных.

Тем не менее со стороны вчерашних союзников такие действия выглядели открытым предательством: Колчак был обречен. За полмесяца допросов в иркутском Александровском централе состав ревкома поменялся и, оказавшись в большинстве своём большевистским, вынес пленнику смертный приговор.

Находясь в камере-карцере № 5, адмирал всё понимал. Но всё же хотелось жить. И надеяться на чудо – по крайней мере, верить, что борьбе ещё не конец. Ведь где-то совсем рядом (и узник об этом знал) к Иркутску прорывался авангард Сибирской армии – отряды генерала Каппеля. А уж каппелевцы не подведут!

Решение о казни Колчака было принято Иркутским ревкомом, председателем которого являлся некто Янкель Ширенков (Шумятский). А санкционировали убийство адмирала начальник гарнизона и одновременно комендант Иркутска Иван Бурсак и член Военного комитета Лазарь Левинсон. Непосредственно расстрелом руководили председатель Чрезвычайной следственной комиссии (и он же – председатель Губчека) Самуил Чудновский и упомянутый нами Бурсак.

Когда Чудновский, сменивший на посту председателя Чрезвычайной следственной комиссии интеллигентного эсера Константина Попова, явился на первый допрос Колчака, он сразу дал понять: отныне с бывшим Верховным правителем миндальничать не станут.

– Убрать, – рявкнул новый председатель, когда караульный внёс да стакана с горячим чаем (один для следователя, другой – для адмирала). – Ну-с, приступим, – злорадно усмехнулся Чудновский и, отхлебнув обжигающую жидкость, дождался, когда за солдатом, уносящим стакан, захлопнулась дверь.

И этот звук закрываемой двери окончательно утвердил Колчака в мысли, что обратной дороги в ту, прежнюю, жизнь – увы, теперь уже нет.

Вот что вспоминал Чудновский о той казни в газете «Советская Сибирь»:

«В начале февраля 1920 года, когда Иркутску грозило наступление белогвардейцев, я сообщил председателю революционного комитета Ширенкову, что, по моему мнению, необходимо без суда убить Колчака и двадцать других белых лидеров, которые попали в наши руки. Моё предложение было принято, и рано утром 5 февраля я поехал в тюрьму, чтобы привести в исполнение волю революционного комитета. Удостоверившись, что караул состоит из верных и надёжных товарищей, я вошёл в тюрьму и был проведён в камеру Колчака. Адмирал не спал и был одет в меховое пальто и шапку. Я прочитал ему решение революционного комитета и приказал моим людям надеть ему ручные кандалы. «Таким образом, надо мной не будет суда?» – спросил Колчак. Должен сознаться, что этот вопрос застал меня врасплох, но я не ответил и приказал моим людям вывести Колчака…[347]

Колчак и Пепеляев были выведены на холм на окраине города, их сопровождал священник, они громко молились. Я поставил их обоих на вершину холма. Колчак, стройный, гладко выбритый, имел вид англичанина. Пепеляев, короткий, тучный, очень бледный, с закрытыми глазами, имел вид трупа. Наши товарищи выпустили первый залп и затем для верности второй – всё было кончено».

Именно им, Чудновскому и Бурсаку, пришло в голову вместе с адмиралом расстрелять и тюремного палача, работавшего у белых, – некоего китайца по имени Чен Нер. (О китайце в своих «мемуарах», изданных в 1926 году, вспоминал бывший председатель Иркутского военно-революционного комитета А.А. Ширямов.) «Приравнивание» Верховного правителя с обычным убийцей-палачом, по мнению большевистских начальников, должно было стать своего рода унижением для последнего, этаким посмертным глумлением.

Итак, Бурсак прокричал команду, прозвучали выстрелы.

Из воспоминаний бывшего коменданта Иркутска:

«Полнолуние, светлая, морозная ночь… На мое предложение завязать глаза Колчак отвечает отказом. Взвод построен, винтовки наперевес. Чудновский шепотом говорит мне:

– Пора.

Я даю команду:

– Взвод, по врагам революции – пли!

Оба падают. Кладем трупы на сани-розвальни, подвозим к реке и спускаем в прорубь. Так «верховный правитель всея Руси» адмирал Колчак уходит в свое последнее плавание…»[348]

Позднее в узком кругу Бурсак пояснит: «Перед расстрелом Колчак спокойно выкурил папиросу, застегнулся на все пуговицы и встал по стойке «смирно». После первого залпа сделали еще два по лежащим – для верности. Напротив Знаменского монастыря была большая прорубь. Там монашки брали воду. Вот в эту прорубь и протолкнули вначале Пепеляева, а затем Колчака вперед головой. Закапывать не стали, потому что эсеры могли разболтать, и народ бы повалил на могилу. А так – концы в воду».

О чём думал в свой последний час перед казнью опальный адмирал? Может, качаясь на морозном ангарском ветру, возмущался в душе, что рядом с ним и Пепеляевым явно не хватает одного француза и двух предателей-чехов – тех, по вине которых всё так трагически закончилось? И, чувствуя рядом дыхание спрятанной подо льдом стремительной Ангары, быть может, вспомнил голубую ленточку на карте под названием Вятка с её неприступным железнодорожным мостом? Ведь форсируй тогда белые реку с ходу, прорви большевистский Вятский укрепрайон – и быть бы им снова в Казани! Тогда наверняка удалось бы сорвать контрнаступление Фрунзе и избежать бесславного отхода Сибирской армии генерала Гайды. Ах, если бы…

После того как на просьбу о последнем свидании с любимой женщиной, прошедшей с ним почти всю Сибирь, – палачи рассмеялись, Колчак молча отдал расстрельщику Чудновскому капсулу с цианидом: ему уже нечего было терять, и бывший Верховный правитель решил умереть стойко, как и подобает русскому адмиралу. Идя по заснеженному приангарскому холму, ставшему своеобразной Голгофой, он с грустью и щемящей болью напевал «Гори, гори, моя звезда…». А когда поднесли к глазам плотную повязку, презрительно‐мужественно отказался:

– Не нужно, это для слабых…

Однажды Анна Тимирёва спросила возлюбленного:

– По силам ли тебе, Саша, твой крест – спасение России?

– Крест, Анечка, не бывает по силам, – грустно ответил ей адмирал.[349]

Свой крест адмирал Колчак пронёс до конца. С честью ли – судить потомкам…

* * *

Совсем иная судьба сложилась у другого активного участника Белого движения – брата расстрелянного вместе с адмиралом Колчаком Виктора Пепеляева, Анатолия Пепеляева.

Считается, что Гражданская война закончилась 25 октября 1922 года, когда во Владивосток вошли отряды Народно-революционной армии под командованием Иеронима Уборевича. Всё так. Однако последняя точка активного противостояния была поставлена не Уборевичем, а «дальневосточным Чапаевым» – четырежды орденоносцем Красного Знамени легендарным Степаном Вострецовым. Ибо после «штурмовых ночей Спасска и Волочаевских дней» крови пролилось ещё немерено. Достаточно сказать, что генерал Пепеляев после поражения вместе со своей так называемой Сибирской добровольческой дружиной сумел укрыться в Охотско-Аянском районе Якутии, откуда продолжал сильно нервировать руководство Советской власти.[350]

Именно поэтому в апреле 1923 года был сформирован специальный экспедиционный отряд для ликвидации пепеляевцев в Якутии. В ходе так называемой Охотско-Аянской операции Вострецов, вместо того чтобы атаковать порт Аян с моря (и белогвардейцы в этом ничуть не сомневались), высадился со своим отрядом в тридцати километрах западнее Охотска и 5 июня, быстро захватив его, продвинулся к Аяну. Ранним утром 17 июня посёлок был окружён. Оставалось последнее: перебить всех бывших колчаковцев и, возвратившись на «Большую землю», доложить о блестяще проделанной работе. Так бы сделал любой – но только не Вострецов! Ведь красный начдив всегда воевал малой кровью.

Степан Сергеевич предложил Пепеляеву сдаться, гарантировав ему и его солдатам жизнь и «справедливый рабоче-крестьянский суд». Договорившись, оба командира скрепили перемирие крепким рукопожатием. Вострецов слово сдержал: две сотни рядовых добровольцев были амнистированы, ещё 162 человека – подвергнуты административной ссылке. Расстрелянных не было. Генерала Пепеляева с ближайшим окружением этапировали в Читу, где они предстали перед судом Ревтрибунала 5‐й армии, определившим дружинникам 10 лет тюрьмы.

В 1928 году С. Вострецов напишет в Москву письмо с просьбой освободить А. Пепеляева:

«Очень религиозен… Личные качества: очень честный, бескорыстный; жил наравне с остальными подвижниками боев (солдатами); лозунг их – все братья: брат генерал, брат солдат и т. д. Мне утверждали… что Пепеляев не знает вкуса вина. Имел громадный авторитет среди подчиненных: что сказал Пепеляев – для подчиненных был закон. Даже в такие трудные минуты, как поражение его под городом Якутском и пленение в Аяне, его авторитет не ослаб…

У меня есть такая мысль: не время ли выпустить его из заключения. Мне думается, что он для нас сейчас абсолютно ничего сделать не может, а его можно использовать как военспеца (а он, на мой взгляд, не плохой). Если у нас есть такие бывшие враги, как генерал Слащев, который перевешал нашего брата не одну сотню, а сейчас работает в «Выстреле» преподавателем по тактике…

С коммунистическим приветом.

Командир 27‐й Омской стр[елковой] дивизии Вострецов»[351].

На письме пометка: «Клим, дай, пожалуйста, свое заключение. Быть может прав Вострецов. А. Сольц. 21. 04. 1928 г.»[352][353].

Резолюция: «Может быть, Пепеляев и “брат”, только не наш. Выпускать на “волю” врага, да еще имеющего возможность влиять на массы, как говорит т. Вострецов, сейчас не время, да вряд ли вообще это нужно будет делать. Ворошилов. 25. 04. 1928 г.»[354][355].

В мае 1931 года Степан Вострецов будет назначен командиром 9-го стрелкового корпуса. Ровно через год, 3 мая 1932 года, он застрелится на кладбище в Новочеркасске.

Анатолий Пепеляев в общей сложности отсидит 15 лет. В январе 1938-го его расстреляют.

Арон Сольц скончается в психиатрической клинике.

* * *

Теперь о генерале Каппеле.

Через неделю после ареста Верховного правителя спешивший ему на выручку главнокомандующий армиями Восточного фронта генерал В. Каппель (тот самый, который, будучи подполковником, отбил у красных в Казани золотой запас) в тридцатиградусный мороз на одной из сибирских речушек провалится вместе с санями под лёд. Когда его, всего обмороженного, привезут к врачу, тому ничего не останется, как развести руками: гангрена стоп. Из-за отсутствия хирургического инструментария прокаленным на огне кухонным ножом в крестьянской избе генералу ампутируют пятки и почти все пальцы.

Для поддержания боевого духа в войсках Каппель еще несколько дней будет проезжать перед своими солдатами верхом на коне (во избежание падения ординарцы привязывали его к седлу), однако измученный многолетними мытарствами и нелегкими боевыми походами, организм этого человека не выдержит: в конце января самый преданный командир колчаковской армии генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель скончается от скоротечной двусторонней пневмонии и начавшегося сепсиса.

С ещё большим остервенением рванутся каппелевцы к Иркутску (пятитысячный корпус Каппеля возглавит генерал С. Войцеховский), но вовремя так и не успеют.

Какова оказалась цена предательства? За голову Верховного правителя французский генерал Жанен и чешский генерал Ян Сыровы получили целый вагон золотых монет на сумму более 200 млн. золотых рублей (не остался внакладе и генерал Гайда).

В декабре 1919-го из порта Владивостока вышло 42 корабля, увозивших чешских легионеров. На их борту Россию покидало 72 644 человека (в России погибло около четырёх тысяч). Корабли увозили не только людей. Трюмы судов ломились от сельскохозяйственных машин, станков и оборудования с русских фабрик и заводов, рулонов мануфактуры, тюков хлопка, тонн сахара и чая. В тесных стойлах ехали в далёкую неизвестность породистые орловские рысаки, а под чехлами из непромокаемого брезента застыли в ожидании новых хозяев дорогие автомобили.

Чехи возвращались домой победителями. А потому везли на родину не только барахло – они везли [356]золото. Много золота! Считается, что из Владивостока чехами было вывезено 191 млн. золотых рублей. (Выходит, адмирал Колчак на всю военную кампанию потратил не так уж и много – в разы меньше, чем было расхищено!)

На эти деньги стараниями Гайды и его сподвижников в начале двадцатых в Праге распахнул двери богатый «Легиобанк». Стоит ли говорить, что после возвращения легионеров домой чешская крона стала самой устойчивой валютой в Европе – валютой, на которой так расцвела послевоенная Чехословакия. Она же помогла и предателям адмирала – авантюристам Сыровы, Гайде и прочим – сделать блестящую карьеру, позволившую оказаться им на самых высоких постах.

Однако «русские деньги» не принесли счастья предателям. Ежегодно в день гибели своего командира эмигрировавшие в Париж офицеры-колчаковцы посылали негодяям 30 серебряных монет, сравнивая их с Иудами, продавшимися за тридцать сребреников. В конце концов Пьер Жанен застрелится; а Радола Гайда встретит свою расплату в лице офицеров СМЕРШа, нагрянувших к нему весной 1945-го. За связь с гитлеровцами его бросят в тюремную камеру. Но уже через пару лет освободят по состоянию здоровья: рак. Жить оставалось немного, старые друзья-легионеры не узнавали в дряхлом старике с потухшим взором цветущего некогда генерала с умными пронзительными глазами. Через несколько месяцев свободы Гайда скончается.

А генерал Ян Сыровы после Гражданской войны сделает головокружительную карьеру, дослужившись до начальника Генштаба и министра обороны. Потом возглавит правительство Чехословакии. Именно он, Сыровы, в марте 1939-го отдаст преступный приказ своей армии не оказывать сопротивления гитлеровским солдатам. За сотрудничество с оккупантами в 1947 году бывший глава правительства будет приговорён к двадцати годам тюрьмы.

Семёна (Самуила) Чудновского, возглавлявшего Чрезвычайную следственную комиссию по делу адмирала Колчака (и осуществлявшего общее руководство казнью) судьба до поры до времени берегла. В феврале 1920 года (уже после того расстрела) он возглавит вновь созданную Иркутскую ГубЧК, потом станет председателем Томской ГубЧК. Однако в Томске служба у Чудновского не пошла: возник серьёзный конфликт с местным губкомом РКП(б), и его «как не проявившего должной активности и не имеющего определенной линии поведения» оттуда быстренько отзовут к новому месту работы.

После Томской «эпопеи» Чудновский продолжит служить на чекистском поприще в Новониколаевске, а потом – в Смоленске. Достаточно прослужив в советских карательных органах, он, наконец, находит своё истинное призвание – судить. В 1922 году вчерашнему расстрельщику доверят важный пост – председателя Ленинградского областного суда; потом он возглавил областной суд в Екатеринбурге, далее – Омский областной суд. В 1935 году Чудновского вновь возвращают в Ленинград на должность опять же председателя областного суда. (Проживал иркутский каратель не где-нибудь, а в самом центре «города на Неве» – на набережной Карповки, д.13.)

В марте 1937-го судебной карьере Чудновского придёт конец: его арестуют («организация контрреволюционной деятельности, совершение терактов» и пр. чушь). А потом препроводят в «ежовые рукавицы» своих же соратников из Военной коллегии Верховного суда СССР. Виртуозы своего ремесла, те хорошо знали «правила игры»: 13 августа 1937 года Самуила Чудновского расстреляют.

Так же трагически закончат свой земной путь бывший председатель Иркутского ревкома Янкель Шумятский (он передавал иркутскому ревкому «партийное поручение» РВС 5‐й армии) и член военкома Лазарь Левинсон.

Иван Бурсак (Борис Блатлиндер), непосредственно руководивший расстрельной командой, в конце шестидесятых напишет свои «бессмертные» мемуары о казни адмирала Колчака. Бывший комендант Иркутска тихо скончается заслуженным пенсионером.

Каждому – своё.

История, как известно, не терпит резких тонов и всяких сослагательных наклонений. Тем не менее, если бы в переломном 1919 году победили белые, а не красные, трудно сказать, кем бы для нас стали бывший Верховный правитель Колчак и большевистские военачальники – Фрунзе, Тухачевский, Егоров и Шорин. Авторитет адмирала Колчака наверняка бы ещё более укрепился, взметнувшись на недосягаемую высоту; а вот знали бы мы вообще о таких красных начдивах, как Азин, Вострецов, Чапаев или Соболев? Едва ли. Забывали фигур и позначительнее. Опасность любой гражданской войны именно в том, что по разную сторону окопов гибнут свои же, почти что братья. Когда над расстрелянным в красном плену Александром Колчаком сомкнулись студеные воды Ангары, тогда же, в феврале 1920-го, в белом плену, в станице Тихорецкой, будет повешен начдив-28 Вольдемар Азин, а под Ростовом – расстрелян начдив-7 Александр Соболев…

* * *

Вернёмся к Гражданской войне, на российский Юг.

Напомню, после занятия Ростова и Таганрога советский Южный фронт был переименован в Юго-Западный; Первая конная армия передавалась в подчинение Юго-Восточного фронта.

10 января, как вспоминал Семён Михайлович Будённый, Реввоенсовет Конармии получил директиву командующего фронтом от 9 января, в которой Первой конной армии была поставлена задача форсировать Дон на участке Батайск – Ольгинская и выйти на линию Ейск – Старо-Минская – Кущевская.

Будённый направляет своих кавалеристов в прорыв, созданный 10‐й армией в районе Торговой, с перспективой пойти на Тихорецкую. Ведь именно там, на станции Тихорецкая, с 27 декабря, писал в мемуарах генерал Деникин, находился поезд его Ставки; а в самой станице был расквартирован штаб Донской армии генерала Сидорина. Теперь представьте, что почувствовали деникинцы, когда узнали, что в направлении частей ВСЮР мчался мощный будённовский таран, острие которого было направлено на станцию Торговую.

Именно туда, навстречу Будённому, и двинулась деникинская ударная конная группа генерала А. Павлова (до 12 тысяч бойцов) в составе 4-го Донского корпуса (9‐я и 10‐я конные казачьи дивизии) и конных частей 2-го Донского корпуса генерала П. Коновалова (4‐я Донская конная дивизия и 15‐я конная бригада).

Командарм Первой конной С. М. Будённый:

«К вечеру 14 февраля, проделав стотридцатикилометровый марш, Конармия вышла в район станицы Платовской, а 15 февраля, переправившись через Маныч в районе Казенного Моста, близ станицы Великокняжеской, повела наступление на станцию Шаблиевку.

4‐я дивизия, продвигавшаяся в авангарде армии, в 22 часа 15 февраля неожиданно натолкнулась на 50-ю стрелковую дивизию 10‐й Красной армии. Бойцы 50‐й дивизии, возглавляемые начдивом Ковтюхом, лежали в глубоком снегу и вели бой с бронепоездом и пехотой противника, оборонявшими станцию Шаблиевку. Пользуясь темнотой, передовые части 4‐й дивизии обошли белогвардейцев с юго-запада и совместным ударом с частями 50‐й дивизии выбили их из Шаблиевки, захватив в плен батальон пластунов 1-го Кубанского корпуса генерал-лейтенанта Крыжановского.

Овладение Шаблиевкой явилось началом боевых действий Первой конной армии на Северном Кавказе…

К тому времени, когда 6‐я и 11‐я кавалерийские дивизии подходили к Шаблиевке и Екатериновке, 20‐я стрелковая дивизия согласно ранее отданному по дивизии приказу вела наступление на станцию Торговая (Сальск) и село Воронцово-Николаевка, обороняемые бронепоездами и пехотой корпуса генерала Крыжановского.

В помощь 20‐й стрелковой дивизии была послана разведгруппа Конармии под командованием начальника разведотдела армии И. В. Тюленева. Разведгруппе ставилась задача обойти станцию Торговая с запада и юга и порвать железнодорожные пути на Батайск и Тихорецкую.

В ночь с 16 на 17 февраля станция Торговая и село Воронцово-Николаевка были очищены от белогвардейцев. Из трех действовавших там бронепоездов противника один был подбит нашей пехотой, а два ушли в направлении станции Развильное, в район сосредоточения основных сил 2-го Кубанского корпуса генерала Науменко.

18 февраля 4,6‐я кавалерийские, 20,34 и 50‐я стрелковые дивизии сосредоточились в Торговой и в Воронцово-Николаевке…»[357]

Главнокомандующий ВСЮР генерал-лейтенант А.И. Деникин:

«…Первое – 30 января получено было сведение, что 1‐я Конная советская армия перебрасывается вверх по Манычу на Тихорецкое направление; второе – неустойчивость Кубанской армии: центр ее был прорван, и неприятельская конница 10‐й армии пошла вверх по реке Большому Егорлыку в тыл Торговой, угрожая сообщениям с Тихорецкой.

Советское командование, изверившись в возможность опрокинуть наш фронт с северо-востока, изменило план операции, перенеся главный удар по линии наименьшего сопротивления от Великокняжеской на Тихорецкую силами 10‐й и 1‐й Конной армий.

Приходилось разрубать узел, завязавшийся между Великокняжеской и Торговой, – разбить там главные силы противника. Генерал Сидорин выделил наиболее сильную и стойкую конную группу генерала Павлова (10–12 тысяч), которому была дана задача, следуя вверх по Манычу, совместно с 1‐м корпусом ударить во фланг и тыл коннице Буденного. 3 февраля генерал Павлов, опрокинув на нижнем Маныче корпус Думенко и отбросив его за реку, двинулся дальше на Торговую, оставленную уже кубанцами»[358].

Командарм С.М. Будённый:

«К этому времени, после пасмурной, с большими снегопадами погоды, начались морозы, достигавшие двадцати семи градусов. Они сковали глубокие снега толстой ледяной коркой. Движение войск, особенно кавалерии, очень уставшей после большого перехода по бездорожью, в таких условиях было неимоверно трудным. Лошади проваливались в сугробах и резали ноги о ледяную корку; плохо одетые бойцы обмораживались.

Это заставило нас дать отдых всем частям Конармии и стрелковых дивизий. Всем начдивам были указаны участки для организации круговой обороны и расположения сторожевых застав. Время отдыха было решено использовать для пополнения частей за счет добровольцев, подтягивания обозов, распределения боеприпасов, продовольствия, фуража, обмундирования, для ковки лошадей.

Получив сведения о переброске Первой конной армии для действий в стыке белогвардейских армий, белогвардейское командование сняло с фронта лучшие конные части и, объединив их в группу под командованием генерала Павлова, спешно начало перебрасывать эту группу в район станицы Великокняжеской с целью удара в тыл Конармии…»[359]

А вот что по этому поводу вспоминал белогвардейский казачий офицер Е. Ковалёв: «…Конная группа, не имевшая проводников, вышла не к Шаблиевке, а южнее и атаковала ст. Торговую и поселок Воронцовский. Атака со стороны безлюдных степей явилась для красных неожиданной, так как на всем пути не было встречено их разъездов. О разгроме кавалерийской дивизии Гая и 28‐й стрелковой Будённый ещё не знал… В последний момент начальник 20‐й стрелковой дивизии Майстрах узнал от захваченного в плен у самой ст. Торговой полузамерзшего казака-разведчика о движении белой конницы и отправился к командарму 1‐й конной доложить полученные сведения. Когда он был уже в штабе и обсуждал положение с Будённым, мамонтовцы неожиданно ворвались в село»[360].

Командарм Первой конной С.М. Будённый:

«16 февраля кавалерийская группа генерала Павлова опрокинула в районе хутора Веселый корпус Думенко и, отбросив его за Маныч, начала форсированный марш в район Великокняжеской. Продвигаясь по глубокому снегу, в стужу и метель, по бездорожному и безлюдному левобережью Маныча, генерал Павлов измотал силы своей конной группы и, не достигнув Великокняжеской, заблудился. Наконец ночью 18 февраля полузамерзшая, измученная блужданием по непролазным снегам конница Павлова подошла к селу Воронцово-Николаевке и столкнулась со сторожевыми заставами 4‐й и 6‐й кавалерийских дивизий. Следует сказать, что в связи с морозом не все наши части хорошо несли сторожевую службу, поэтому некоторые из них были застигнуты противником врасплох.

В это время мы с Климентом Ефремовичем в полевом штабе Конармии допрашивали двух полузамерзших белых казаков из передовых частей группы Павлова, которых только что притащили к нам разведчики 6‐й дивизии. Пленные говорили, что уже трое суток генерал Павлов, заменивший Мамонтова, умершего от тифа, гонит свою группу по бездорожью и глубоким снегам. Кони выдохлись, люди два дня без горячей пищи и не держатся в седлах, многие обморозили руки и ноги.

Не успели мы еще закончить допрос, как прибежавшие в штаб ординарцы сообщили, что на 6-ю дивизию навалилась огромная масса конницы противника. Мы с Климентом Ефремовичем быстро вышли во двор и сели на коней. На северо-западных окраинах села слышался дробный стук пулеметов, временами заглушаемый ударами орудий. Жидкое нестройное «ура» гасло в залповой стрельбе.

На станции Торговой, где мы оказались через десять минут, противник уже был отбит частями 4‐й дивизии. Лишь небольшие группы белоказаков маячили в серой мглистой ночи, стараясь оттянуть застрявшие в снегу орудия и подобрать раненых.

Городовиков доложил нам, что белые отбиты, но ушли недалеко, остановились в колоннах и чего-то ждут. Он сказал, что казаки так замерзли, что ни стрелять, ни рубить как следует не могут.

Вдруг послышался слабый, затем все более нарастающий крик «ура». Белые шли в атаку. 1‐я бригада 4‐й дивизии во главе с Городовиковым бросилась в контратаку, прорвала жидкие цепи атакующих и рассеяла их. Однако, несмотря на то что противник отходил, крики «ура» не смолкали.

Оказалось, что «ура» кричали обмороженные казаки, стоявшие в колонне. Так как в атаку они не могли идти, Павлов решил использовать их для психического воздействия. 1‐я бригада на скаку врезалась в эту кричащую колонну. Началась давка, дикие вопли, беспорядочная стрельба. Белоказаки в ужасе разбегались или сдавались в плен.

В это время на участке 6‐й дивизии завязался ожесточенный бой. Белоказаки, добравшись до окраины села, отчаянно цеплялись за каждый дом. Однако спешенные полки 6‐й дивизии выбили противника из села, а затем, сев на коней, пытались перейти в преследование, но были остановлены огнем многочисленных пулеметов, под защиту которых ушли белоказаки. Подгоняемый лютым морозом, противник вновь и вновь атаковал позиции 6‐й дивизии и каждый раз отходил в степь, оставляя на окраине села много убитых и раненых. Делали белогвардейцы попытки прорваться в село и на участках наших стрелковых частей, однако везде несли крупные потери и отходили»[361].

Деникинский журналист Г. Раковский писал: «Третьего февраля Павлов разбил дивизию Гая и двинулся на Торговую. Четвёртого февраля из штаба Донской армии Павлову была послана телеграмма с приказанием дать дневку частям, причем в штабе предлагали, что Павлов, отправляясь из района хутора Веселого, где он находился, к Торговой, пойдет на Маныч и воспользуется для дневки станицей Платовской, чтобы не морозить казаков в степях. Но Павлов, стремясь как можно скорее столкнуться с Будённым, нашел необходимым идти по необитаемому левому берегу Маныча, по безлюдным степям, без дорог, по компасу. Четвертого февраля Павлов атаковал Шаблиевку, где чуть было не захватил в плен самого Будённого, но атака была, благодаря метели и морозам, разрозненной, а потому и неудачной. Пятого февраля Павлов принужден был отойти к станице Егорлыцкой. Во время этого похода, благодаря полному отсутствию жилья, половина корпуса в буквальном смысле слова вымерзла. Вместо десяти-двенадцати тысяч шашек после этого рейда по строевому рапорту в отборной конной группе осталось пять с половиной тысяч шашек. Остальные, в том числе и сам Павлов, и весь командный состав, были обморожены или же совершенно замерзли»[362].

Из воспоминаний Оки Городовикова:

«Стоял двадцатиградусный мороз. Ночевать в степи – значило замерзнуть. Мы ночевали в Торговой. Вдруг со всех сторон началась беспорядочная стрельба. Оказывается, генерал Павлов захотел тоже ночевать в теплых хатах.

С треском и шумом понеслись по станице повозки.

– Белые окружили! – закричали перепуганные обозники, нахлестывая коней. Они мчались во весь опор, сея панику и смятение.

Действительно, со всех сторон в Торговую ворвались белогвардейцы.

Рвались снаряды на улицах, во дворах, в хатах; разгорелся огневой, штыковой и кулачный бой. Трехдюймовками бил белый бронепоезд.

Белые, ворвавшись в станицу, сразу же бросились по квартирам – отогреваться. Номера наших полков совпадали с номерами полков противника. Это было причиной ряда курьезов.

– Ты какого полка? – спрашивал буденовец неожиданно ввалившегося «гостя».

– Девятнадцатого! – отвечал «гость».

– Чего же втесался в чужую дивизию? – спрашивал «хозяин».

Рассмотрев погоны, он сразу хватался за винтовку. Пулей, шашкой, а то и просто кулаками отстаивал он свое право и на квартиру, и на жизнь.

Наконец после ожесточенных уличных боев мы окончательно вышибли белых из Торговой – на мороз, в безлюдную степь.

Окоченев от холода, белогвардейцы зажгли скирды соломы, разбросанные в степи. Пламя костров поднималось к черному зимнему небу.

Генералу Павлову переночевать в Торговой так и не удалось»[363].

* * *

Стремительный рейд конницы генерала Павлова обещал увенчаться успехом. 4 (17) февраля недалеко от зимовника Королькова конная группа обрушилась на кавалерийскую дивизию Блинова и 1-ю Кавказскую кавалерийскую дивизию Гая (10‐я армия), разметав их и заставив отступить. Именно тогда две бригады и 28‐й кавполк Железной дивизии при проведении рекогносцировки на местности, не ожидая подвоха, угодили в западню, в результате чего был пленён начдив В. Азин и перебита чуть ли не половина личного состава его дивизии.

Можно не сомневаться, сеча павловцев с будённовцами оказалась бы знатная, окажись белые в Торговой во всей своей красе. Но не случилось – ни сечи, ни громкого сражения. В события вмешался ещё один генерал – Генерал Мороз.

Дело в том, что части конной группы Павлова, неудачно атаковав Шаблиевку, были оттуда отброшены, в результате чего оказались в голой степи, при морозе минус двадцать пять. Двадцать пять мороза можно выдержать где-нибудь в густом лесочке, да ещё – если рядом костерок. А в степи, да ещё на ветру – шансы выжить минимальные: ледяной ветер превращает двадцатиградусную стужу в сорокаградусный мороз. «Генерал Мороз» расправился с многотысячной конницей Павлова без пуль и картечи: половина личного состава корпуса (не менее пяти тысяч!) полегла от нераспорядительности командования.

Генерал Павлов, несмотря на всё своё хладнокровие, сильно рисковал.

Как позднее рассказывал генерал Позднышев, утром 4 февраля Павлов прибыл на зимовник Орлов-Подвал и у разведённого костра поинтересовался:

– Что представляют собой зимовники?

– Такие же вот одинокие, затерявшиеся в степи строения, разрушенные во время гражданской войны, – ответил его помощник генерал Попов. – Я должен предупредить, Ваше Превосходительство, что на левом берегу до самой железной дороги мы не встретим жилья и погубим людей…

Когда генерал Позднышев стал докладывать, что у казаков нет зимних вещей и продуктов питания, поэтому следовало бы двигаться по населённым пунктам правого берега Маныча, Павлов раздражённо бросил:

– Генерал, прекратите ваши советы…[364]

Жуткий рейд продолжался.

Командарм Первой конной С.М. Будённый вспоминал:

«К двум часам все стихло. В ночной дали полыхали одинокие костры, у которых обогревались казаки, сжигая свои обозы.

К утру генерал Павлов увел свою группу в сторону Крученой Балки и села Средний Егорлык. По данным разведотдела Конармии, в бою под Торговой в ночь с 18 на 19 февраля участвовали двадцать четыре кавалерийских полка противника общей численностью около десяти тысяч сабель.

Жуткую картину представляла степь, усеянная сотнями убитых и замерзших белоказаков. Среди брошенной артиллерии и пулеметов, зарядных ящиков и разбитых повозок лежали замерзшие люди и лошади. Одни замерзли, свернувшись в клубок, другие на коленях, а иные, стоя по пояс в снегу рядом со своими застывшими лошадьми.

Впоследствии нами была организована специальная комиссия под председательством комиссара 4‐й кавдивизии А.И. Детистова по обследованию поля боя. За время боевых действий в районе Торговая, Средний Егорлык, согласно учету комиссии Детистова, белые потеряли убитыми и замерзшими до пяти тысяч человек и две тысячи триста лошадей»[365].

Последствия авантюрной самонадеянности деникинского генерала Павлова были ужасны.

Г. Раковский: «Непосредственно после рейда, когда конница Павлова отдыхала в районе станции Атаман, я был на этой станции и беседовал с казаками и офицерами. Ужасом веяло от рассказов участников этого похода. Четыре дня шла донская конница по безлюдным степям. В 24-градусный мороз с сильным ветром буквально негде было остановиться и укрыться от холода. Ночевали в необитаемых зимовниках донских коннозаводчиков, причем один зимовник из нескольких избушек приходился на целую дивизию. Лишь немногим счастливцам удалось попасть под крышу. Остальные ютились возле заборов и своих лошадей. Даже для костров не было топлива.

Последнюю ночь, – рассказывали мне участники рейда, – мы стояли под Торговой. Большевики энергично обстреливали нас, но пули никого не пугали. Страшнее был мороз. Тысячи обмерзших остались позади нас в степях. Их засыпала уже метель. Уцелевшие жались возле своих лошадей. Стоишь пять-десять минут. Чувствуешь, что начинаешь дремать, что засыпаешь, падаешь… Ещё несколько минут и уснешь вечным сном. Встряхнешься. Подойдешь к соседу – видишь, что и он замерзает. Что делать? Бросаешься на него, падаешь вместе с ним на снег… Начинаем драться самым настоящим образом. Отогреешься и… как будто, минут на пятнадцать-двадцать легче станет.

После этого кошмарного похода, тысячи обмороженных были свезены на станцию Атаман и за неимением даже теплушек были посажены на открытые платформы. Мороз по-прежнему доходил до 25 градусов. Между тем, на фронтовой линии (Батайск-Торговая) за отсутствием паровозов почти совершенно замерзло железнодорожное движение. Целый день прождали обмороженные паровоза. Не дождались и… поползли по своим отдыхавшим после рейда в окрестностях станции частями[366].

Эти невосполнимые потери спустя короткое время окажутся для частей генерала Павлова фатальными: в сражении при Среднем Егорлыке практически полностью будет уничтожена конница белых. После этого начнётся отход армии генерала Деникина на всём фронте.

* * *

Семён Михайлович Будённый, несмотря на «маленькое недоразумение» под Шаблиевкой, был доволен: его славные конники промчались вдоль Маныча так лихо, будто отрезали от кубанского пирога сдобную, с изюмом, краюху. Как докладывала разведка, Генерал Мороз в этот раз оказался полностью на стороне будённовцев: павловская конница, наполовину обмороженная, была вынуждена отойти на Егорлыкскую. И хотя о победе говорить было рано, в этот раз отвоевались казачки… А сейчас Будённому была нужна только победа!

Межклановая грызня изнуряла не только белых, но и красных.

К середине 1919-го года обостряется борьба за власть между «кремлёвскими мечтателями» – в частности, между Предреввоенсовета тов. Троцким и председателем Военного совета Северо-Кавказского военного округа тов. Сталиным. Они всегда недолюбливали друг друга – бывший меньшевик Бронштейн и старый большевик Коба.

Но первая открытая конфронтация между ними возникла уже в 1918 году во время обороны Царицына. Сталин негодовал: этот «философ» Троцкий ратовал за массовый призыв в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии «всякой дряни», в том числе – офицеров «из бывших»! Как на должность военного руководителя округа мог быть назначен царского Генштаба генерал-лейтенант Снесарев?! Ведь он – враг и вредитель! Кобу поддерживали Ворошилов и Будённый. Именно по настоянию Сталина, генерал Снесарев будет вынужден отдать приказ № 4 об объединении всех красных войск правого берега Дона (3‐я и 5‐я армии) в группу под общим командованием К. Ворошилова, возглавлявшего до этого луганский рабочий отряд и являвшегося креатурой Кобы. Кончилось тем, что Андрей Евгеньевич Снесарев со всем своим штабом будет арестован, а Сталин и Ворошилов фактически окажутся военными руководителями не только в районе Царицына, но и на всём Северном Кавказе.

Тем не менее точка зрения Троцкого оказалась весомее (кто бы сомневался). С подачи последнего (и к бешенству Сталина со товарищи) старые кадры стали принимать на командные должности в РККА, в частности – в Генштаб, в армейское военное руководство и пр. Ничего удивительного, что в данной ситуации каждый старался окружить себя преданными людьми.

Вот и назначение молодого «военспеца» Тухачевского на должность командующего сначала 1‐й, а потом и 5‐й армией не было случайным: отчётливо просматривалась твёрдая рука тов. Троцкого.

В истории Красной армии в годы Гражданской войны Михаил Тухачевский запомнился, прежде всего, как освободитель родины Ильича – Симбирска. А ещё в качестве «покорителя Колчака». Однако не всё так гладко, как нам вещали советские историки, было и при взятии Симбирска, и при освобождении Сибири. Ошибок и промахов у командарма-5 было столько, что другого на месте Тухачевского Троцкий давно поставил бы к стенке, причём не раз. Но только не его! Почему? Вот в этом и крылась основная тайна Тухачевского, из-за которой, кто знает, возможно, и поплатился головой в годы тотальной чистки этот один из немногих красных маршалов.

Дело в том, что 5‐я армия Восточного фронта была любимым детищем Льва Троцкого. Рождённая в том страшном августе 1918-го, под Свияжском, где Лев Давидович устроил красноармейцам кровавую баню в виде децимации, эта армия всегда оставалась его слабостью. Постепенно, по мере того как обострялась внутренняя борьба между Троцким и Сталиным, 5‐я армия в глазах Предреввоенсовета Республики должна была стать его гвардией и личной вооружённой силой, преданной до конца. Потому-то командармом-5 и был поставлен понравившийся Троцкому молодой и «ретивый» Михаил Тухачевский.

Правда, вскоре его интерес перекинулся на красных казаков. После создания Первой конной армии, командиров которой – Семёна Будённого и Клима Ворошилова (член РВС) – Сталин сделал своими верными союзниками, Троцкий задумал создать нечто подобное и для себя, любимого. Таким соединением оказалась Первая конная бригада червонного казачества под командованием Виталия Примакова. Когда в ноябре 1919 года выйдет приказ об учреждении Первой конной армии, там найдётся место и для строк о преобразовании Первой конной бригады Примакова в кавалерийскую дивизию. Через год из кавдивизии будет создан Первый конный корпус червонного казачества.

Таким образом, Троцкий, в пику Сталину, создал соединение, преданное лично ему, своего рода «личную гвардию». И если у Сталина были Будённый и Ворошилов, то у Троцкого – соответственно Примаков и Тухачевский. Последний к тому времени стал командующим Кавказским фронтом, кавалером ордена Красного Знамени и Почётного золотого оружия.

Как ни странно, но своим назначением (на должность командующего Кавказским фронтом) Тухачевский в немалой степени был обязан именно Сталину. Иосиф Виссарионович, не особо благоволивший к командарму-5 (и теперь мы понимаем – почему), тем не менее уважал в нём одну черту: бывший младший офицер царской армии терпеть не мог старших офицеров и тем более – бывших царских генералов. Он их просто не выносил и при каждом удобном случае беспощадно критиковал. Такого же мнения (в отличие от Троцкого) придерживался и будущий генсек.

В начале февраля 1920 года Сталин телеграфировал в Первую конную: «Я добился отставки Шорина и назначения нового комфронта Тухачевского – завоевателя Сибири и победителя Колчака…»

Ну а у Будённого был враг пострашнее – Борис Думенко. Славный «краснознаменец» под номером тридцать три. А если учесть, что тридцать четвёртым кавалером ордена Красного Знамени оказался не кто иной, как Семён Михайлович Будённый, думаю, рассказать о Думенко следует.[367]

Но для этого вернёмся к Первой конной. Будённовская атака, будённовцы, будёновка – эти атрибуты Красной армии времён Гражданской войны настолько прочно вошли в наше сознание, что мы не можем представить лихих красных конников без будённовских усов впереди. Однако не всё так просто…

Мало кто знает, что основателем и, так сказать, идейным вдохновителем Первой конной армии был отнюдь не Будённый, а бывший царский подполковник и будущий сталинский маршал Александр Ильич Егоров. Тогда при чём здесь, спросите вы, Думенко? А при том, что именно он, командуя конным корпусом, провёл с командующим армией Егоровым десятки серьёзных разговоров с одной и той же идеей – идеей создания конной армии. И Борис Мокеевич Думенко (1888–1920) явился для Красной армии истинной находкой: ведь конных армий ещё не бывало!

Бывший царский вахмистр, смельчак и страстный рубака, к осени 1918 года он делает стремительную карьеру в красной кавалерии: сначала командир батальона, потом – полка и кавбригады; и, наконец, возглавил дивизию – знаменитую 4-ю конную. И всегда неотлучно при нём – то замом, то наштаба – находился Семён Будённый.

Как уже говорилось, Красная армия родилась из самой что ни на есть партизанщины, которой на первых порах грешили все понемногу. Не лучше обстояло дело и в частях Думенко, где комиссары были явно не в почёте, а бойцы и вовсе называли командира не иначе, как «батькой». А где «батька», там, согласитесь, до анархии один шаг; комиссарам же вообще нет места. Вполне понятно, что на бывшего вахмистра, пусть и смелого рубаку, начальство поглядывало если и не с явным недовольством, то уж однозначно искоса. А как, позвольте, доверять, если «доброжелатели» не раз докладывали выше, что начдив Думенко возьмёт, бывало, да приказ из штаба командования – в клочья, начальничков же – по матушке…

Тем не менее в марте 1919 года Бориса Мокеевича награждают орденом Красного Знамени (тем самым, за номером тридцать три), причём награду вручает лично Предреввоенсовета тов. Троцкий, назвавший Думенко «первой шашкой Республики».

К слову, одним из «доброжелателей» «первой шашки» был как раз Семён Будённый – тот самый извечный заместитель-помощник Думенко. Тщеславному Будённому поначалу не особо везло – как ни старался, долго оставался, что называется, на вторых ролях. Хотя, понимал Семён, если б не начдив, не было бы ему, Будённому, равных в дивизии! А пока приходилось терпеть и надеяться. Но верил: до поры, до времени…

Так вот, знающие казаки сказывали, что неприязнь Будённого к командиру родилась не на пустом месте. И тому была причина – горькая, тяжёлая, всезжигающая обида. Случилось это в бытность Будённого в должности командира эскадрона в 1‐й Донской бригаде Думенко. А надо сказать, будённовцы завсегда отличались не только лихой удалью, но и, ходила молва, ещё кое-чем: например, их знали и за больших любителей пограбить-пошалить. Если будённовцев и можно было с кем-то сравнить, так это с белыми казаками Шкуро. Конники Будённого были такие же разнузданные и склонные к грабежам, насилию и пьянке. А их тяга к еврейским погромам стала притчей во языцех.

Вот после одного такого «озорничанья» пришли к Думенко старики-казаки да пожаловались: так, мол, и так – не дело это, своих же казаков забижать…

Взбеленился Думенко:

– Как?! Кто?! Почему?!

Выяснилось, что Будённый и его казачки «чуток пошалили», и кто-то кого-то «ссильничал».

– Плетей им, чертякам! – взревел Думенко и тут же распорядился устроить «озорникам» показательную порку перед строем.

– Что творишь, Борис?! Меня, Георгиевского кавалера, даже при царе никто не смел пальцем тронуть, а ты – плетьми?! – со слезами на глазах накинулся на командира Будённый.

– Тоже мне, Георгиевский кавалер выискался! Навешал себе на грудь фантиков на базаре… Не гоже подобное для истинного казака, – бросил он в ответ и кивнул казаку с нагайкой. – Наддайте-ка ему, братцы, чтоб не забывал о чести казацкой!

Наддали. Да так, что потом с неделю в себя приходил.

Такое, согласитесь, не прощается. А потому Будённый терпеливо ждал подходящего случая отплатить…

Интересно, что недоразумение с «георгиями» – не единственное в биографии Будённого. Взять, хотя бы, его участие в революционных событиях. Складывается впечатление, что и она в своё время была тщательно отретуширована. Так, Семён Михайлович во всех анкетах отмечал, будто перед Октябрём состоял в солдатском полковом Совете. (Учитывая, что Советы являлись довольно значимыми представительскими органами на местах, для успешной карьеры это было немаловажным фактором.)

Однако, когда дотошные исследователи бросились искать его имя в списке активистов 18-го Северского полка (часть, где Будённый якобы состоял в Совете), то имени прославленного в будущем конармейца там не нашли. Мало того, копнув глубже, пришли к неожиданному открытию: а Совет-то, оказывается, был антибольшевистский! Таким образом, ещё неизвестно, что лучше – оказался бы Семён Михайлович в том списке или нет. Для него спокойнее, пожалуй, было бы, если б и вовсе никогда не упоминал тот злосчастный полковой Совет. А так, выходит, чуток заврался…

Известно, что для того, чтобы свалить соперника, необходимо знать его слабые стороны.

Семён Михайлович эти стороны знал: и о ненависти Думенко к комиссарам, и об его особых отношениях с Троцким, и о бесшабашной самонадеянности. Сблизившись с идейными противниками Троцкого – Ворошиловым и Сталиным, – Будённый вскоре и вовсе вступил в партию, хотя, как и Думенко, комиссаров, мягко говоря, недолюбливал.

Думенко же тем временем пошёл на повышение, став замначальника штаба 10‐й армии по кавалерии (командующий армией – тот самый Александр Егоров). Новый начальник штаба, как уже говорилось, не одну ночь просидел с командующим над картами, мечтая о создании конной армии. Вскоре Думенко возглавит 1‐й конно-сводный корпус, из которого, как планировали военачальники, вот-вот должна была родиться Конная армия. Успехи конно-сводного корпуса были налицо, враг в открытом бою оказывался бессилен; в штаб 10‐й армии полетели восторженные телеграммы от Ленина и Троцкого с приветом «герою 10‐й армии товарищу Думенко»…

Казалось, ещё немного и Борис Думенко возглавит новое соединение – Конную армию. Так бы оно и случилось, если б…

Семён Будённый, наконец, дождался того, чего так давно и тайно жаждал. 25 мая 1919 года в ожесточённом бою у реки Сал были ранены командарм-10 Егоров и его правая рука – Борис Думенко. К Егорову Фортуна оказалась более милосердней – рана оказалась лёгкой; а вот Думенко не пощадила – пуля прошла навылет через грудь. Казаки уверяли: не жилец.

Вот как описывал фронтовую ситуацию тех дней генерал Деникин:

«…Вслед за взятием Великокняжеской Кавказская армия генерала Врангеля начала преследование противника, отступавшего на Царицын… 10‐я советская армия, прикрываясь сохранившими боеспособность конными полками Думенко, отходила, разрушая единственную железнодорожную линию, питавшую армию, и в двух местах взорвала мосты, на несколько недель задержав тем сквозное сообщение. Поход проходил в обстановке чрезвычайно трудной и полной лишений.

11 мая Кавказская армия настигла противника на Сале и, форсировав реку, опрокинула его. Неприятельской конницей, спасая положение, руководил сам команд. 10‐й советской армией полковник Егоров и был ранен. Его заменил Клюев. Так шаг за шагом, ведя упорные бои на каждом рубеже, неся большие потери и двигаясь неизменно вперед, в бою 20 мая армия овладела последней серьезной преградой перед Царицыном – позицией на р. Есауловский Аксай»[368].

Это был его, Будённого, час. Пока начальники залечивали раны, Семён Михайлович, заручившись поддержкой тов. Сталина, встаёт во главе думенковского 1-го конно-сводного корпуса и, окружив себя преданными лично ему казаками, укрепляет свои позиции.

А неудавшийся командующий Конной армией тем временем боролся за жизнь. Несмотря на тяжёлое ранение, ему всё же повезло – попал в руки известного саратовского хирурга Сергея Ивановича Спасокукоцкого, пообещавшего умиравшему казаку: встанешь на ноги, казак! Встал. Правда, лишился нескольких рёбер и части лёгкого – но, главное, выжил. И уже в июле, не долечившись, поспешил в родной, выстраданный им корпус. Однако там вчерашнего командира никто не ждал. А на любимом трофейном автомобиле Бориса Мокеевича уже вовсю раскатывал Сёмка Будённый.

Пришлось буквально с ходу, что называется, с миру по нитке собирать казачков и создавать новое соединение. Так возник Конно-сводный корпус Думенко в составе 9‐й армии (командующий – А. Степинь, из латышских стрелков); ну а 1‐й конно-сводный корпус навсегда закрепился за Будённым.

К осени 1919-го возникла необходимость создания кавалерийского соединения, способного решать большие стратегические задачи в условиях степного Юга. По правде сказать, идея была не нова, её уже воплотил в жизнь белый генерал Мамантов. Оттого-то так опасались красные конной лавы Мамантова, что противостоять ей было почти невозможно[369].

А в ноябре сбылось то, что давно витало в воздухе: на базе 1-го (будённовского) конно-сводного корпуса родилась Первая конная армия, руководство которой командование Южного фронта (читай – Сталин) поручило тов. Будённому. Интересно, что сам Семён Михайлович узнал о своём назначении не раньше, чем через неделю – и о том, что он теперь командарм, и о том, что по совместительству он ещё и член партии.

Надо сказать, друзья-покровители Будённого постарались, увеличив личный состав Конной почти до 7 000 сабель. Кроме того, там была самая сильная артиллерия, отдельный автобронеотряд, несколько бронепоездов и даже авиационная группа. Воевать – одно удовольствие! Хоть с Врангелем, хоть с Антантой, и даже с польскими буржуями.

А воевать к тому времени будённовцы научились неплохо. Они быстро переняли у махновцев передвижные пулемётные расчёты – так называемые тачанки, а также внедрили этакий стахановский метод ведения кавалерийской атаки (вернее сказать, Стаханов позднее применил на своей шахте метод, во многом схожий с будённовским). Суть же будённовского метода заключалась в распределении ролей во время боя. Рядом с каждым опытным кавалеристом скакал вооружённый карабином или наганом всадник, который прикрывал того, кто рубил противника шашкой направо и налево. И результат не заставил себя ждать: несмотря на жестокие бои, сопровождавшиеся частыми кавалерийскими рубками, будённовцам, в отличие от прочих, удавалось подолгу сохранять в своих рядах самых опытных и отчаянных рубак.

Теперь, надеюсь, понятно, почему рейд Первой конной вдоль Маныча к Торговой я называю именно тараном?

Комкор Думенко тем временем упорно надеялся создать Вторую конную, тем более что основания для этого были. Его 2‐й конно-сводный корпус хорошо зарекомендовал себя в январе 1920-го при освобождении Новочеркасска, за что командование наградило Думенко Почётным революционным оружием. Казалось, ещё немного и он станет командармом! И тут случилось «ЧП»: пронёсся слух, что в штабе 2-го конно-сводного корпуса был застрелен корпусной комиссар Микеладзе.

…Нового комиссара прислали в думенковский корпус сразу после взятия Новочеркасска. В штабе армии волновались: у Думенко неспокойно, который день грабят захваченный город, а сам комкор окончательно вышел из-под контроля и даже пообещал расстрелять любого, кто вздумает прекратить начатый его казаками грабёж.

– Пусть погуляют казачки, заслужили… – усмехался их командир.

В штабе корпуса вновь прибывший комиссар застал жуткую попойку, с непомерным количеством самогона. Однако он и возмутиться не успел, как его тут же выставили вон! Так началась служба комиссара Микеладзе в конном корпусе Думенко. Тем не менее тов. Микеладзе, по всей видимости, человеком был твёрдым, ибо даже сумел убедить своего командира вступить в партию, которой тот явно сторонился. А 2 февраля произошла трагедия: в районе хутора Маныч-Балабинская (там располагался штаб корпуса) над Микеладзе устроили расправу: кто-то выстрелил из браунинга комиссару в голову, изрубив затем шашкой.

Чрезвычайная следственная комиссия пришла к выводу, что «военком Микеладзе убит неизвестным ординарцем штаба конного корпуса, но подстрекателями и прямыми укрывателями убийцы являются комкор Думенко и его штаб».

Подсуетился и Семён Михайлович, быстренько начеркавший докладную тов. Сталину, в которой, ничтоже сумняшеся, уверял того, что «Думенко – враг и хочет увести корпус к белым». Вот так – ни много, ни мало – враг!

С врагами, понятное дело, на фронте никогда не церемонятся. Особенно с предателями. Не стали тянуть резину и в данном случае, тем более что и снизу, и сверху, и сбоку – одно и то же: изменник Революции! Арест комкора и его штаба поручили Дмитрию Жлобе, возглавлявшего 1-ю бригаду конно-сводного корпуса. Потом были суд в Ростове и два месяца сидения в местной тюрьме. Расстрел лихого конника санкционировали члены Реввоенсовета 9‐й армии Александр Белобородов (организатор расстрела Царской семьи) и Ивар Смилга.

Тёмной ночью 11 мая 1920 года комкора Бориса Думенко и четверых членов его штаба (начштаба Абрамова, начальника оперативного отдела корпуса Блехерта, начальника разведки Колпакова и начальника снабжения 2‐й бригады корпуса Кравченко) расстреляли на северной окраине Братского кладбища Ростова.

Во главе же 2-го конно-сводного корпуса встал тот, кто как раз и арестовывал своих бывших начальников – комкор Жлоба. Свой последний, подковерный, бой красный конник Думенко окончательно проиграет…

* * *

Ну а Вторая конная армия всё-таки была. Правда, командовал ею вовсе не Борис Думенко, а Филипп Миронов, оставшийся среди соратников как «Кузьмич». Личность, поистине, легендарная, Миронов заставил г[370]оворить о себе ещё в сентябре 1918 года, когда на Восточном фронте отличилась героическая бригада. Соединение Миронова было отмечено почётным Красным знаменем ВЦИК, а в Кремль полетела телеграмма на имя председателя ВЦИК Якова Свердлова с просьбой наградить отличившегося комбрига орденом. Но, видимо, по какой-то причине кто-то где-то ошибся, и вместо фамилии командира в послании оказалось вписанным лишь отчество – «Кузьмич».

Кто он такой, Миронов-Кузьмич? Из донских казаков, в Первую мировую дослужился до звания войскового старшины (по табели о рангах приравнивался к подполковнику) и зам. командира 32-го Донского казачьего полка. Как Миронов геройски воевал, говорит такой факт: после первого же серьёзного боя он был награждён Георгиевским оружием. С началом Гражданской войны Филипп Кузьмич примкнул к красным и был назначен военным комиссаром родного Усть-Медведицкого округа.

Хорошо зная специфику Донского казачества, Миронов всегда был ярым противником всякого рода реквизиций и «красного террора». Неудивительно, что когда белому генералу Краснову доложили о «благородном» противнике, тот, вздохнув, произнёс: «Офицеров у меня много, а Миронова – ни одного…»

Возникшая на базе мироновского конного корпуса, Вторая конная армия осенью 1920 года разгромила в Северной Таврии белые части генерала Барбовича и, прорвавшись в тыл врангелевской армии, совершила 220-километровый рейд до Каховского плацдарма – знаменитой Каховки. Конники этой же армии первыми вступили в освобождённый от белых Симферополь. От действий Миронова и его Второй конной тогда, по сути, зависела судьба Русской армии барона Врангеля.

Однако одно дело воевать с открытым противником, другое – выжить в окружении интриг и закулисных махинаций. Будучи казаком, Миронов терпеть не мог комиссаров, которые отвечали ему такой же непримиримой взаимностью. А о постоянных стычках между Филиппом Мироновым и Семёном Будённым, об их непримиримой вражде и нетерпимости не знал разве что какой-нибудь престарелый ветеран «времён Очакова и покорения Крыма». Здесь-то и кроются «нестыковки» в героической биографии комбрига Миронова.

В августе 1919-го, за год до победоносных боёв с врангелевцами, Миронов, вопреки запрету Троцкого, сформировал Особый Донской казачий корпус, решив идти с ним на Дон и воевать как против белых, так и против… комиссаров. Причин же для недовольства последними было более чем достаточно: безжалостная политика так называемого «расказачивания» на исконных землях Войска Донского, грабежи и незаконные расправы над местным населением заставляли казаков браться за оружие и уходить к белым.

«Что остается делать казаку, объявленному вне закона и подлежащему беспощадному истреблению, – возмущался в своей речи к казакам Миронов, – только умирать с ожесточением… Чтобы спасти революционные завоевания, остается единственный путь – свалить партию коммунистов, отомстив им «за поруганную справедливость»…»

Вскоре наспех сформированный Донской казачий корпус Миронова был объявлен мятежным. В конце августа 1919 года «мятежники», выйдя из-под Саранска, направились в сторону Дона. Но не дошли: недалеко от Саратова, окруженные отрядом будённовцев под командованием Оки Городовикова, мироновцы сдали оружие. Самого Миронова приговорили к расстрелу.

Однако в Москве рассудили иначе: зачем расстреливать «запутавшегося» товарища? Пусть ещё повоюет и собственной кровью смоет позор перед соратниками – глядишь, пригодится – и партии, и Революции. Не ошиблись, пригодился, и уже через год командовал Второй конной, в рядах которой получил второй орден Красного Знамени.

Тут бы и почивать красному казаку Миронову-Кузьмичу на лаврах, если бы не вызов в Москву для нового назначения на должность инспектора кавалерии РККА. Однако в пути к нему нагрянули «братишки» из ЧК:

– Гражданин Миронов! Вы арестованы…

Случилось это в феврале 1921-го, когда донос Будённого и Ворошилова, наконец, возымел действие (вчерашние соратники обвиняли «Кузьмича» в подготовке нового казачьего восстания на Дону).

Дальше всё покрыто мраком. Известно только, что комбрига доставили в Москву, поместив в одиночку Бутырской тюрьмы. А вскоре на Дон примчалась страшная весть: Кузьмич убит часовым во дворе Бутырки…

Интересно, что после ареста и таинственной гибели комбрига Миронова этот человек как бы исчез – из речей, циркуляров, газет и книг; власти сделали всё, чтобы вытравить из народной памяти имя бывшего командира Красной армии, создав иллюзию, что того никогда и не было. Однажды Миронов «исчез» и из списков награждённых орденом Красного Знамени. И вот парадокс: «краснознаменцем» под № 3 с некоторых пор стал… Иосиф Сталин. (Известно, что в 1919 году за оборону Петрограда будущий генсек, действительно, был награждён «Знаменем», правда, под номером 400.) Было и такое…

Эх, яблочко,

Куда котишься?

В Чрезвычайку попадёшь —

Не воротишься!..

* * *

7 (20) февраля 1920 года главнокомандующий частями ВСЮР генерал Деникин предпринял контрнаступление. Добровольческий корпус генерал-лейтенанта А. Кутепова и 3‐й Донской отдельный корпус прорвали оборону войск 8‐й армии РККА и овладели Ростовом.

Генерал-лейтенант А.И. Деникин вспоминал:

«7 февраля Добровольческий корпус, нанеся поражение 8‐й советской армии, стремительной атакой овладел городами Ростовом и Нахичеванью. Успех, вызвавший большое впечатление и взрыв преувеличенных надежд в Екатеринодаре и Новороссийске… Так же удачно было наступление 3-го Донского корпуса генерала Гусельщикова, который на путях к Новочеркасску захватил станицу Аксайскую, прервав железнодорожное сообщение между Ростовом и Новочеркасском и взяв также богатые трофеи. Еще восточнее, в низовьях Маныча, дралась успешно против конницы Жлобы и Думенко конная группа генерала Старикова, доходившая до станицы Богаевской.

Это были последние светлые проблески на фоне батальной картины. Движение на север не могло получить развития, потому что неприятель выходил уже в глубокий наш тыл – к Тихорецкой»[371].

Взятие Ростова оказалось запоздалым. Похозяйничав там всего пару дней, белые, во избежание флангового удара, были вынуждены оставить город (второй раз за мизерный отрезок времени).

«…Суровая действительность разбила все эти радужные надежду на весну, – пишет Г. Раковский. – Не долго продолжались ликования по поводу взятия Ростова. Лишь два не полных дня части Добровольческого корпуса занимали город и 9-го февраля он был снова в руках большевиков. Конница Будённого заходила в глубокий тыл Донской армии, а обессиленная морозами лучшая донская конница не могла проявить никакой активности.

Уже девятого и десятого февраля станция Тихорецкая – важнейший железнодорожный узел, прямой путь на Екатеринодар – была под угрозой непосредственного удара, и правый фланг Донской армии должен был быстро стягиваться к западу, в противном случае он мог быть отхвачен конницей противника. Натиск производился на станицы Егорлыцкую и Белую Глину. Прорыв был сделан у Белой Глины и Песчанокопской, где почти целиком быт уничтожен только что сформировавшийся кубанский корпус генерала Крыжановского. Командир корпуса со штабом также не вернулись из боя.[372]

Участь Тихорецкой казалась предрешенной…

Ликвидировать прорыв на Тихорецкую могли только кубанцы. Но на Кубани стойких частей сформировано пока еще не было и в мобилизованных частях продолжалось массовое дезертирство. Станицы все еще продолжили митинговать и рассуждать под какими лозунгами воевать, нужно ли вообще идти на фронт и, казалось, что лишь приход и террор со стороны большевиков и враждебно настроенных к казакам иногородних – могут произвести коренную ломку в настроении кубанцев.

А большевики не ждали и наступали быстро и решительно»[373].

В ходе войны наступил необратимый перелом.

10 (23) февраля, отмечает генерал Деникин, Ставка Главнокомандующего покинула Тихорецкую. Штаб Донской армии перешёл в Екатеринодар, а Ставка – в Новороссийск.

В конце февраля в результате так называемого Егорлыкского встречного конного сражения (самого крупного за историю Гражданской войны; общая численность до 25 тысяч сабель с обеих сторон) белая конница генерала Павлова будет окончательно разгромлена.

Гражданская война постепенно приближалась к закату. Однако до её окончания оставались ещё долгие месяцы. Дожить до победы удастся не всем. Не увидит победных залпов и начдив-28 Вольдемар Азин.

Глава II

Историю пишут победители, побеждённые её переписывают.

Б. Крутиер

О последних днях начдива Азина можно было бы привести строки из биографических сочинений о нём – скажем, Виктора Ладухина или Николая Кондратьева. Только вряд ли стоит: ничего нового мы у них не найдём – лишь много раз пересказанное, например из того, что писал Борис Майстрах.

Но! Всё это – изложенное, так сказать, с одной стороны окопов: в нашем случае – советскими мемуаристами и писателями, то есть – с подачи победивших красных. Резонный вопрос: а была ли какая-либо другая информацию об Азине с противоположной стороны?

Так вот, как оказалось, была. Правда, тоже достаточно скудная, зато – как минимум из двух источников. Причём в контексте нашего повествования первый из них (я об источнике) – самый ценный, ибо это воспоминания того, кто Азина брал в плен. Имя этого человека – генерал‐майор Александр Васильевич Голубинцев (1882–1963). Именно казаки 14‐й конной бригады Голубинцева 4 (17) февраля 1920 года у станции Целина, за рекой Маныч, окружили, а потом расправились с разведывательным отрядом начдива Азина. [374]

Вот что писал А. Голубинцев в своих мемуарах «Русская Вандея»:

«15 января 1920 года, едва оправившись после тифа, я выехал в штаб 1-го корпуса, так как моя бригада к этому времени вновь вошла в состав частей 1-го корпуса.

Станица Егорлыцкая эвакуировалась, и штаб корпуса перешел на станцию Целина, куда я прибыл 16 января. Командир корпуса генерал Алексеев советовал мне скорее ехать в бригаду, где, по его словам, не все было благополучно… […]

В последних числах января красноармеец, везший донесение, по ошибке попал на нашу заставу. Донесение было послано начальником 28‐й советской дивизии товарищем Азиным в соседний красный отряд, если не ошибаюсь, Киквидзе, с сообщением, что 1‐я Конная армия Буденного прошла по левому берегу Маныча к станции Торговой… [375]

В начале февраля я с бригадой находился в одном из зимовников к северу от железнодорожного участка Егорлыцкая-Шаблиевка. Сюда на пополнение бригады прибыли четыре конные сотни казаков‐малолетков, получивших в тот же день боевое крещение. В этот день части 28‐й советской дивизии, находившиеся в соседнем зимовнике Попове, перешли в наступление. Выдвинув около трех рот пехоты с 12 пулеметами, сам начальник дивизии товарищ Азин выехал на усиленную рекогносцировку.

Сосредоточив укрыто в лощинах конницу против обоих флангов наступающих красных и оставив перед фронтом лишь редкую лаву, я дал возможность противнику подойти без выстрела шагов на 500 к зимовнику. По данному сигналу наши части одновременно и стремительно в конном строю атаковали ошеломленного противника. Красные были накрыты, как стайка оцепеневших куропаток. Вспыхнувшая нервная ружейная трескотня и инстинктивная попытка к сопротивлению быстро подавлены. Несколько сабельных ударов – и противник окончательно смят. Все 12 пулеметов, приготовленных к стрельбе, были захвачены на позиции. Сам начальник дивизии товарищ Азин пытался ускакать, но благодаря глубокому снегу конь его споткнулся, завяз, и красный “генерал” был захвачен в плен живым, почти как Костюшко.[376]

Кроме того, было взято около сотни пленных и столько же изрублено. Наши потери: сотник Красноглазов и семь казаков – все легко ранены.

Так как у меня было основание предполагать, что зимовник Попов занят красной конницей, я решил лично проверить это у Азина путем опроса. Азин, накануне расстрелявший пленного офицера 14‐й бригады, боясь возмездия, страшно волновался.

– Вы меня расстреляете, генерал! – с ужасом, хватаясь за голову, нервно выкрикивал Азин.

– Это зависит от вас. Если вы мне прямо и откровенно ответите на мои вопросы, я вас не расстреляю, а отправлю в тыл, где, полагаю, вас также не расстреляют. Даю вам пять минут на размышление: мои части готовы к атаке хутора Попова. Скажите, кем занят хутор Попов? Есть ли там конница?

– Дайте мне слово, что вы меня не расстреляете!

– Обещаю, если ваши сведения будут правдивы.

Азин, видимо, колебался. Я взглянул на часы.

– Осталось две минуты, конница сейчас начнет атаку на хутор Попов. Рискуете опоздать с советом, господин Азин, – спокойно заметил я.

– Там лишь одна рота и обозы. Конница и два батальона час тому назад ушли, – скороговоркой прокричал Азин.

Через 10 минут зимовник Попов нами был занят, захвачены обозы и несколько десятков пленных. Азина я отправил в штаб корпуса, а оттуда он был отправлен в штаб Донской армии, где, как я узнал впоследствии, пользовался особым расположением и вниманием генерала Сидорина.

О дальнейшей судьбе Азина мне неизвестно, но мне рассказывали, что в районе Новороссийска Азин сделал попытку бежать к красным, но был застрелен во время бегства где-то между вагонами казаками охраны штаба»[377].

Да, уважаемый читатель, соглашусь: строки поистине потрясающие! Да что там: впору тянуться за валидолом. А ведь мы ещё не дошли до второго мемуариста из так называемого противоположного окопа. Там тоже есть кое-что из «скоропостижного» ряда.

Григория Николаевича Раковского (1889–1975) я уже цитировал. Это белогвардейский журналист в составе ВСЮР генерала Деникина; вместе с остатками армии Врангеля в конце 1920 года эмигрировал в Константинополь. Позже жил в Праге и Нью-Йорке, где и умер в середине семидесятых. Его цикл воспоминаний «В стане белых» – своего рода хроника боевых действий глазами очевидца изнутри – оттуда, из Белой армии. Нам же его воспоминания интересны тем, что именно деникинский корреспондент Раковский в своей хронике рассказал краткое содержание листовок, сбрасываемых на позиции красных в феврале 1920 года с вражеских аэропланов.

Из воспоминаний Г. Раковского: «О большом переломе в настроениях народных масс Советской России свидетельствовали показания пленных, занимавших высокие посты в Красной армии. Особенно сильное впечатление на военных и политических деятелей производили показания офицера генерального штаба летчика Рихтера из штаба Буденного, указывавшего на стихийное пробуждение в русском народе и Красной армии национализма. Другой пленник, начальник 28‐й советской дивизии латыш Азин, утверждал, что, ознакомившись, после того как попал в плен, с настроениями массы, воюющей с большевиками, он пришел к весьма интересным выводам. Цель борьбы «деникинцев» – уничтожение коммунистического строя, созыв Учредительного Собрания и установление в великой, могучей России широкого народоправства. Именно в этом народные массы, населяющие юг России, видят спасение от разрухи и голода, которые неумолимо надвигаются. Цель борьбы, во имя которой стремятся на юг красноармейцы, заключается в том, чтобы окончательно уничтожить реакционное и реставрационное движение на юге России. Для спасения же страны от разрухи и голода нужно прекратить, как можно скорее, гражданскую войну, освободиться от коммунистического гнета и при посредстве Учредительного Собрания, другим ли путем установить государственный строй, основанный на широком народоправстве. Вывод Азина сводился к тому, что север и юг, красные и белые, по существу, стремятся к одним и тем же целям, а потому гражданская война – результат кошмарного недоразумения и воли отдельных лиц, возглавлявших движение северян и южан. Нужно немедленно, не останавливаясь ни перед чем, уничтожить инициаторов гражданской войны и… искать равнодействующую»[378].

Вкратце резюмируем. Из прочитанного выше можно сделать следующие выводы.

Во-первых, приходится согласиться, воспоминания деникинского генерала Голубинцева достаточно подробно описывают картину случившегося. Даже без дополнительных разъяснений читателю становится понятно, что азинцы попали в ловко расставленную вражескую западню. Другое дело, что до того момента, когда пленённого начдива не отправили в Тихорецкую (в штаб Донской армии), Голубинцев повествует доходчиво и подробно – ведь он являлся очевидцем; зато последующие комментарии («о дальнейшей судьбе Азина мне неизвестно, но мне рассказывали…») вызывают сомнения: не удивлюсь, если они выдуманы им самим. И это бросается в глаза.

Во-вторых, как подтверждает белогвардейский журналист Г. Раковский, листовки с воззванием к красным, действительно, имели место быть. И в-третьих (как продолжение второго), эти самые воззвания отнюдь не являлись неким шаблонным материалом из разряда «Красные – сдавайтесь, вы окружены!». Нет, это была продуманная операция деникинского командования, направленная на подрыв морального духа и, если хотите, его разложения у бойцов Красной армии. И этот факт следует запомнить.

* * *

Вообще, может сложиться впечатление, что появление агитационных листовок якобы за подписью Азина – полное подтверждение факта измены красного начдива. Действительно, с чего бы вдруг деникинцы взяли да и начали раскидывать прокламации, причём – с аэропланов? Но это – только на первый взгляд. Потому что в реальности всё обстояло иначе.

Гражданская война велась не только в траншеях, с шашками и ружьями, из пушек и с аэропланов. Огромная работа проводилась и на идеологическом фронте. Центром этих фронтов у белых являлся так называемый ОСВАГ, у красных – «Окна РОСТА».

ОСВедомительное АГентство (ОСВАГ) было основано летом 1918 года генералом Деникиным. Агентство представляло собой информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии (в дальнейшем – ВСЮР) при Особом совещании, основной целью которого было предоставлять нужную информацию для войск и населения на подконтрольных территориях о действиях официальных структур Белого движения. Его Главное управление размещалось в Ростове; в Одессе и Харькове находились самые крупные отделения. К августу 1919 года на территориях, подконтрольных ВСЮР, действовало 232 пункта и подпункта этого агитационного органа.

Основной целью ОСВАГа было сделать так, чтобы солдаты и офицеры Белой армии не только понимали, за что они воюют, но и осознавали правоту своего дела. Именно для этого население информировалось о целях и задачах Белого движения; распространялась информация о преступлениях (зверствах) большевиков, рассказывалось о положении дел на фронте и в тылу и пр. Важнейшей составляющей этого органа была агитационная часть. И вполне закономерно, что возглавляли агитацию и пропаганду видные члены кадетской партии.

Так, с марта 1919 года во главе ОСВАГа встанет приват-доцент Санкт-Петроградского университета, известный журналист Константин Соколов. В период расцвета в центральном аппарате ОСВАГа работало более 250 человек; с этим органом сотрудничали писатели Иван Бунин и Евгений Чириков, князь Евгений Трубецкой (философ), художники Иван Билибин, Евгений Лансере и прочие известные деятели культуры.

Денег на агитацию генерал Деникин не жалел: только в январе 1919 года ОСВАГу было выделено 25 миллионов рублей! Сумма по тем временам немалая.

В подчинении ОСВАГа находились газеты, журналы и театры; издавались плакаты, брошюры и (внимание!) листовки. Для освещения текущих событий на фронте и в тылу проводились фото– и киносъемка. Для передачи информации использовался телеграф и установленные союзниками в ряде городов радиостанции мощностью до 35 кВт.

Вот что такое ОСВАГ. А листовки с аэропланов – любимое и, как показал опыт Гражданской войны, достаточно действенное средство по деморализации войск противника. Делали это и белые, и красные.

Владлен Сироткин писал: «…Оба «агитпропа» – в Москве и в Ростове-на-Дону – были зеркальным отражением друг друга, только с обратными знаками. В Москве висели «Окна РОСТА» со стихами Маяковского и Демьяна Бедного, в Ростове – «Окна ОСВАГа» с виршами Наживина или «белого Демьяна» рифмоплёта А. Гридина. Там красноармеец протыкает штыком буржуя и белого генерала, здесь ражий доброволец – «жида» Троцкого».

Пленение видного красного военачальника, каким являлся тов. Азин, явилось для осваговцев нежданным подарком. Тут же был сочинён нужный текст, ну а подпись – кому она нужна, эта подпись?! В армейской контрразведке такие умельцы работали, что подделать какое-то факсимиле было делом пустяшным. Зарубежные паспорта на раз-два стряпали, а тут – факсимиле! Смешно.

Нам же осталось узнать последнее: что на самом деле произошло с начдивовм-28 Вольдемаром Азиным?

И сейчас, уважаемый читатель, попрошу не нервничать. Ибо вопрос напрашивается сам по себе. Уверен, задай я его в славное советское время, мне бы точно не поздоровилось. Именно поэтому этот вопрос я задам сегодня: начдив Азин – ГЕРОЙ или ПРЕДАТЕЛЬ?

Заодно хотелось бы получить ответ ещё на пару животрепещущих вопросов, которые незримо так и витают в воздухе: а где, собственно, похоронен тов. Азин? И есть ли у исследователей уверенность в том, что под могильным холмом на кладбище в Фастовецкой именно останки красного начдива?

Таким образом, на выходе имеем как минимум три непростых вопроса, на которые нам следует дать вполне определённые ответы (иначе для чего вся эта писанина?). Согласитесь, задача перед нами не из лёгких.

* * *

Итак, сентябрь 2020 года.

Местные лукавили: путь от Краснодара до Тихорецка на автомобиле занял больше времени, чем я летел из Москвы. Скажу прямо: далековато. Кубань – раздолье разливанное, на территории которого мог бы разместиться какой-нибудь Люксембург с парой-тройкой подобных европейских карликов. Впрочем, в этом есть и свой плюс: время в пути можно использовать для размышлений.

А мысли сводятся к одному – к публикациям о гибели Азина: Майстраха, Чуйкова, а также Голубинцева. Буду откровенен, воспоминания последнего мне показались даже интересными и во многом – правдивыми. Бросается в глаза и другое: на страницах своего повествования казачий генерал достаточно красноречиво выказывает всю свою ненависть к большевикам. Впрочем, этим же отличаются воспоминания и советских мемуаристов, рассказывающих о белых.

Тем не менее, читая воспоминания белогвардейца, мы должны понимать, с кем имеем дело. Генерал‐майор Голубинцев начинал как блестящий офицер Императорской армии; был достаточно заметным военачальником Донской армии Всевеликого Войска Донского и Вооружённых сил Юга России. Окончил Николаевское кавалерийское училище; в годы Первой мировой войны сражался в казачьих войсках, встретив первый бой командиром 3-го Донского казачьего полка. После Октябрьского переворота 1917 года руководил восстанием против большевиков в Хопёрском и Верхне-Донском округах. С августа 1918-го являлся командующим войсками Усть-Хопёрского округа; потом служил в войсках корпуса генерала Мамантова. Командовал 5‐й Донской казачьей дивизией, Отдельной 14‐й Донской конной бригадой, конной группой в составе 4‐й Донской дивизии и 14‐й Отдельной Донской конной бригадой. В ноябре 1920 года эмигрировал с армией генерала Врангеля в Константинополь.

В эмиграции Голубинцев сделал неплохую политическую карьеру, став представителем Белорусской Народной Республики в Болгарии. В марте 1923 года генерал участвовал в переговорах представителей БНР и правительства Советской Белоруссии.

И можно было бы порадоваться за русского белоэмигранта, если б не последующие его шаги на поприще зарубежной карьеры.

В тридцатые годы Голубинцев выехал на постоянное место жительства в гитлеровскую Германию. Во время Второй мировой войны служил в казачьих частях вермахта; в 1944 году эмигрант пополнил ряды коллаборантов в Русской Освободительной армии (РОА) Власова. После разгрома нацистов оказался в лагере военнопленных при войсках США, откуда эмигрировал в Соединённые Штаты, где преспокойненько умер в 1963 году.

Мне уже не раз приходилось рассказывать о русских белоэмигрантах, предложивших в годы Второй мировой войны свои услуги Гитлеру и его клике. К сожалению, таких оказалось не так уж мало: казачьи атаманы Краснов, Шкуро, Доманов, фон Паннвиц и пр. Генерал Голубинцев – один из них, сумевший избежать сурового и справедливого наказания.

Так вот, по моему глубокому убеждению, в вопросе о коллаборационистах следует быть предельно честным. Считаю, что после того как все эти атаманы, генералы и прочие штабс-капитаны, сотники и хорунжие, оказавшись в эмиграции, понадевали на себя нацистские мундиры, – от бывших русских атаманов и генералов ничего не осталось: они умерли. И вместо них появились… очередные гитлеровцы. Краснов – гитлеровец. Шкуро – гитлеровец. Голубинцев – гитлеровец. Точка! Без всяких дискуссий и жарких обсуждений. Все они вместе взятые и по отдельности – негодяи и изменники по сути.

Как вы заметили, Вторая мировая война наглядно продемонстрировала отношение в те годы наших соотечественников за рубежом к Советской России. Несмотря на то что большинство русских эмигрантов в той войне вообще не принимало участия, многие встали по разные стороны баррикад.

По правде сказать, на стороне фашистской Германии и её союзников воевали десятки тысяч русских эмигрантов «первой волны». В одном только Русском Корпусе их численность достигала 17 000 человек, в то время как в вооружённых силах антигитлеровской коалиции – в разы меньше. И как, скажите, к этому относиться? Плохо это или всё же заслуживает быть оправданным временем? Я выскажу лишь сугубо личное мнение: плохо, господа-товарищи, отвратительно!

Понятно, что влиться в поток бесноватых гитлеровцев русских эмигрантов вынудила лютая ненависть к большевизму, к советскому тоталитаризму, рождённому на развалинах разрушенной Империи. А как, друзья мои, быть с совестью? Ведь она либо есть, либо её нет…

Поясню. Гражданская и Великая Отечественная войны, как бы кто ни считал, не были близнецами-братьями. Ибо война войне рознь – как, впрочем, и хорошая драка. Можно драться, не щадя жизни, защищая мать с отцом, честь женщины, семью; можно, рискнув пойти на «мокрое дело», оказаться в итоге в крутой заварушке. Как считают, везде своя правда.

И вот тут – стоп! Правда всегда одна. Идущий на смерть за Родину и семейный очаг – это тот, кто достоин подражания, и на кого следует равняться каждому. По сути, он делает то, что требует от него закон любого социума. Рискующий ради шкурных интересов – извините, самый настоящий гайдаровский «плохиш», ищущий «место под солнцем». Хотя оправданий своих сомнительных делишек у такого обычно масса – от «тяжёлого детства» до кем-то незаслуженно «загубленной жизни». Но правда-то одна: искатель «местечка под солнцем» всегда шкурник.

Гражданская война – это, прежде всего, внутригосударственный конфликт, в котором брат идёт против брата. Своего рода – семейная ссора, пусть с кровью и смертью. Другое дело – война как межнациональный конфликт, когда твоё Отечество топчет сапог чужеземца. И, ворвавшись в твой дом, тот же самый сапог по-хозяйски расхаживает в нём, растаптывая малых детей и стариков. Так было в Отечественную войну 1812 года, то же повторилось и в Великую Отечественную. Без всяких там переносных смыслов – топтали, унижали, терзали, убивали! А за «тиграми» и «пантерами», позади солдатских цепей, как обычно бывает, плелись шакалы – те самые шкурники, прятавшиеся за личиной «униженных и оскорблённых». Я о предателях, если не ясно, воевавших в форме чужеземной армии со своим народом. А потому мой вердикт, пусть и суров, зато честен: в Великую Отечественную в одних рядах с захватчиками воевали только шкурники, но никак не освободители от сталинской диктатуры. С захватчиками не освобождают, с ними – захватывают. Вот и вся правда…

Как всё сложно, вздохнёт кто-то. Ошибаетесь, всё очень просто: генерал Деникин, адмирал Старк и сотни эмигрировавших русских генералов, офицеров и солдат, не запятнавших свою честь добровольным поеданием вражеской похлёбки, – вот они не захватчики и не шкурники; зато семёновы, красновы и прочие шкуро-власовцы… догадайтесь сами. Есть вопросы, при ответе на которые не бывает «или-или»…

Так вот, в тот день, когда эмигрант Голубинцев напялил на себя фашистский мундир с корявой свастикой и орлом, блистательный русский генерал перестал существовать, превратившись в очередного гитлеровского выкормыша нацистской закваски.

А теперь скажите мне, пожалуйста, как мы должны оценивать уровень правдоподобности «мемуаров» гитлеровца, увидевших свет в 1959 году, в славном баварском городишке Мюнхене, – бывшей цитадели всяких ремов, герингов и гиммлеров? Правильно: довольно скептически. А если проще, то побеждённый никогда не прощает победителей, и вряд ли в бочке с дёгтем «мемуариста» могла отыскаться хотя бы ложечка мёда. Уж таковы правила жанра.

На мой взгляд, г-н Голубинцев, рассказывая об Азине, был неискренен. По крайней мере, две последние строчки его воспоминаний о начдиве подтверждают, что белогвардеец сорвался. Слишком ещё свежи и болезненны были шрамы войны (считается, что свои мемуары Голубинцев начал писать в двадцатые годы). Поэтому, описывая кончину Азина, генерал не мог удержаться и накарябал: «О дальнейшей судьбе Азина мне не известно, но мне рассказывали, что в районе Новороссийска Азин сделал попытку бежать к красным, но был застрелен во время бегства, где-то между вагонами, казаками охраны штаба».

Уверен, это, последнее, наглая ложь. Хотя бы потому, что даже беспристрастным взглядом можно разглядеть надуманность. Желание автора мемуаров измазать саму память о ненавистном командире Красной армии налицо. Он попытался показать, что начдив на самом деле оказался трусливым хлюпиком, которого даже убивали, как убивают крыс: «где-то между вагонами», убегающим, жалким, никчемным… И этот обман коллаборациониста угадывается за версту.

Уверен и в другом: когда в конце пятидесятых вышли эти «мемуары» окончательно утерявшего берега русофоба, он был доволен. Из-за океана можно было безопасно брызгать слюной…

* * *

«От 8. 12. 2011 г. № 150

Уважаемый Виктор Николаевич!

На Ваше письмо… сообщаем следующее:

Действительно, Азин Владимир (Вольдемар) Мартинович погиб в феврале 1920 года от рук белогвардейцев на территории станицы Тихорецкой, ныне станицы Фастовецкой Тихорецкого района, где размещался штаб контрразведки. Азин В. М., командир 28‐й Железной дивизии, похоронен на кладбище ст. Фастовецкой, могила располагается в центре кладбища, недалеко от входа, хорошо видна, на могиле установлена памятная плита.

Директор музея Г. Петрушенко».

И вот я уже в Тихорецке.

Скажу откровенно: для меня все эти понятия долгое время были малопонятны – Тихорецк, станица Тихорецкая, станция Тихорецкая, станица Фастовецкая… Так вот, всё это – не одно и то же, как иногда указывается во всемирной паутине. И в то же время – почти одно целое.

Поясню. Около двухсот лет назад (в 1829 году) на кубанских землях возникло селение Тихорецкое, позднее переименованное в станицу Тихорецкую. Ещё через сто лет (в 1931 году) станица была переименована в Фастовецкую – в честь первого председателя станичного Совета, погибшего в Гражданскую войну. Таким образом, сегодня станицы Тихорецкой нет – есть станица Фастовецкая.

А ещё поблизости расположен город Тихорецк. Это районный центр, объединивший в себя железнодорожную станцию Тихорецкую и бывший одноименный хутор. От Тихорецка до Фастовецкой 7 км. Следует уяснить главное: всё, что говорится в историческом плане о станице Тихорецкой – это о Фастовецкой. [379]

Именно оттуда в 2011 году на мой первый запрос из местного исторического музея пришёл ответ, в котором говорилось, что «Азин В.М., командир 28‐й Железной дивизии, похоронен на кладбище ст. Фастовецкой, могила располагается в центре кладбища, недалеко от входа, хорошо видна, на могиле установлена памятная плита».

Ну а теперь – главное. Конечная цель моей поездки в Тихорецк и Фастовецкую заключался, в первую очередь, в том, чтобы разобраться: действительно ли памятник Азину на фастовецком кладбище установлен на истинном месте погребения начдива, или же люди приходят туда, чтобы увидеть… кенотаф?[380]

Но первым местом, куда мне пришлось заехать, оказался Тихорецкий историко-краеведческий музей. Именно там, к моему изумлению, и была обнаружена папка Дзекуна.

* * *

Вообще, как показалось, ждали меня здесь с некоторой настороженностью. Варягов не любят нигде. Да и тема у очередного «непрошенного гостя» достаточно скользкая, ибо касается Гражданской войны. А здесь с этим не то чтобы проблема, но, скажем так, довольно всё болезненно. Несмотря на то что минуло с тех событий целое столетие. Места-то казачьи, и поди разберись, у кого там прадед был за красных, у кого – за белых. Отсюда и некая неразбериха. Нет, не у музейщиков: этим-то давно всё ясно и понятно, – а у нынешних двадцатилетних и их родителей, чьё детство совпало аккурат с пресловутой «перестройкой». Оттого-то нет-нет да и начинают бодаться, доказывая, кто прав, кто виноват.

Кстати, а что говорят местные музейные работники? Они – за традиционную версию, оставленную в наследие предыдущими хранителями.

– Начдива Азива деникинцы какое-то время держали в плену, а потом, после пыток, повесили в станице Тихорецкой, нынешней Фастовецкой, на центральной площади, – рассказывает директор музея Андрей Николай Жидков. – И в этом мы абсолютно уверены. Разве могут быть какие-то сомнения?

– Могут, – отвечаю ему. – Вот, например, воспоминания генерала Голубинцева, который полностью опровергает данную версию…

– Это ничего не значит! – вступает в разговор главный хранитель музейных предметов Николай Николаевич Тетеревенко. – Мало ли что мог написать белогвардеец о красном начдиве…

– Согласен, – киваю ему. – Но смущает тот факт, что, судя по ответу на мой запрос из Фастовецкого исторического музея, могилу начдива обнаружили лишь в шестидесятые годы, причём стараниями местных пионеров. Что-то тут явно не вяжется. Может, на кладбище в Фастовецкой вовсе и не могила Азина, а просто… кенотаф? Уж извините…

– Мы категорически не согласны, – вновь вступает в разговор директор музея. – Ведь могилу Азина искали не только пионеры, но и наши сотрудники. Причём – долго и настойчиво.

– Вот, ознакомьтесь, – протянул мне Николай Николаевич какую-то толстую папку.

– Что это? – удивился я.

– Это так называемая «папка Дзекуна», – подсказал Андрей Николаевич. – Я на ней так и написал: «Дело Дзекуна». Ознакомьтесь, и вам многое станет понятно.

«Дело Дзекуна» – это на самом деле канцелярская папка из так называемого неосновного фонда Тихорецкого историко-краеведческого музея. Скажу больше: уже многие годы эта самая папка никого особо не интересовала. Наверное, потому, что титульный лист сам по себе в наши дни вряд ли мог вызвать какого-либо ажиотажа: «Дело № 1277». Тема: «Об Азине Владимире Мартиновиче, повешенном белогвардейцами в станице Тихорецкой». Всё.

Однако именно об этой папке рассказывал мне по телефону перед приездом сюда Николай Николаевич Тетеревенко.

– Приезжайте, ознакомитесь с папкой Дзекуна, – говорил он. – Там вы найдёте всё, что нужно. Нам есть что вам показать…

После последней фразы музейного хранителя не приехать в Тихорецк было невозможно.

Итак, «Дело № 1277». Я открываю «папку Дзекуна»…

* * *

Уникальность этой папки в том, что она, по счастливой случайности, полвека пролежала, практически оставаясь нетронутой. И в этом её несомненный эксклюзив. «Папка Дзекуна», хотя и оказалась под собственным номером, но старые страницы не прошнурованы и не пронумерованы, ибо собранные в ней материалы, как уже сказал, находятся в так называемом неосновном фонде. То есть это неинвентаризованные материалы. Поэтому в течение последних пятидесяти лет их не «приводили в порядок» – следовательно, ничего не изымали «за ненадобностью и неактуальностью». И даже не позаботились сшить и пронумеровать ветхие и пожелтевшие от времени страницы.

Папка Дзекуна – это своего рода обнаруженный шедевр в запасниках Эрмитажа. Ничего не было – и вдруг некто из «малых голландцев». Как мне подсказали, «Дело Дзекуна» не оказалось утерянным лишь благодаря стараниям предыдущего хранителя музейных предметов, Евгения Михайловича Сидорова (как публицист он печатался под псевдонимом «Дьяченко»); немалую толику в этом деле внёс и нынешний хранитель музея Николай Николаевич Тетеревенко.

И всё же у истоков Тихорецкого историко-краеведческого музея стоял совсем другой человек – Григорий Авксентьевич Дзекун (1907–1990). Этот человек известен в Тихорецке, прежде всего, как легендарный краевед. Начинал здесь ещё до войны заместителем редактора местной газеты «Ленинский путь». С началом Великой Отечественной войны Дзекун утверждён ответственным редактором газеты; с августа 1942 года – в действующей армии. После окончания трёхмесячных курсов замполитов получил звание лейтенанта и был отправлен на передовую. Однако из-за тяжёлой контузии лейтенант Дзекун был уволен в запас.

И вновь – работа в родной газете «Ленинский путь». С конца пятидесятых Григорий Авксентьевич занимается сбором материалов для будущего городского народного музея. После выхода на пенсию на общественных началах он создаёт Тихорецкий народный музей; одновременно становится его первым директором. Усилия Г. А. Дзекуна окупились сторицей: в 1969 году Тихорецкий исторический музей утверждается филиалом Краснодарского историко-археологического музея-заповедника, а Григорий Авксентьевич – его научным сотрудником.

Тогда же, в шестидесятые, директор музея вплотную занимается поиском могилы Азина, к тому времени утерянной. Дзекун ведёт активную переписку с ветеранами-азинцами, писателями (в частности – с В. Ладухиным), маршалом В. И. Чуйковым; выходит на родственников начдива, в том числе – на сестру Азина, Ольгу Мартиновну. Так росла кипа документов и материалов, составивших позже папку Дзекуна. И теперь эта папка у меня в руках. В ней много интересного. Заглянем туда…

* * *

Первое, что удивляет, это большой (почти сто имён) список азинцев из необъятного бывшего Советского Союза. В этих списках указаны не только ФИО человека, но и подробная информация, в том числе – адреса. И это неспроста: на каждый адрес Григорий Авксентьевич отправлял своего рода письмо-запрос о судьбе начдива Азина и получал ответные сообщения. Труднейшая изыскательская работа! Как подтверждение – многочисленные письма и пустые конверты с адресами из разных уголков страны.

Сохранилось, например, письмо писателя В. Ладухина (автора книги «Азин»). Здесь же мне удалось обнаружить своего рода аналитическую записку боевого пути начдива Азина, написанную на тетрадных листах лично Г. Дзекуном: Казань, Ижевск, Кубань… Там же – размышления по поводу несоответствия анкетных и реальных данных начдива. А вот воспоминания известного азинца из Костромы Г. И. Видякина.

Но есть документы и посерьёзнее. Например, «Послужной список героев гражданской войны В.М. Азина и Д.П. Жлобы». Здесь – архивная выписка послужного списка Азина.

Далее находим копию «Определения судебной коллегии по гражданским делам Свердловского областного суда» (Дело № 3-1761 от 18 января 1964 г.), установившего идентичность Азина Владимира Михайловича, 1887 г. р., и Азина Вольдемара Мартиновича, 1895 г. р.

Однако письма сослуживцев, послужной список, определение суда – всё это явно недостаточно, чтобы найти могилу легендарного начдива. Если, конечно, он действительно был казнён и похоронен в станице Фастовецкой.

И последнее. Судя по переписке Дзекуна, его целью было ухватиться за ниточку. А её как раз и не было. Имелись письма – но не было ниточки. Директору музея писали, в основной своей массе, простые бойцы-азинцы и, конечно, некоторые из бывших комиссаров. Но на его основные вопросы: как погиб Азин и где было захоронено тело? – никто не мог дать конкретного ответа. Ниточка не находилось.

Так продолжалось до тех пор, пока в 1967 году Дзекун не получил очередное письмо от некоего Студиницкого. Именно это письмо оказалось для поисков исследователя определяющим, ибо в нём была указана та самая ниточка – азинец Храмов.

Приведу это письмо полностью:

«Здравствуйте, Григорий Авксентьевич!

Ваше ответное письмо получил. Благодарю.

Придется уяснить некоторые неточности, внесенные мною. Когда я писал письмо, я рассмотрел карту Северного Кавказа и нашел Тихорецк. Туда я и решил написать. Я считал, что Тихорецк и Тихорецкая – это одно. Но оказалось, станица Тихорецкая называется сейчас Фастовецкой. Раз так, то Тихорецк оставим в покое. Будем вести разговор о Фастовецкой. Ваше решение установить мемориальную доску В.М. Азину в станице Фастовецкой, пожалуй, будет правильным. Почему? Сейчас в г. Куйбышеве живет бывший комиссар полка азинской дивизии, позже начальник дивизионной разведки Храмов Василий Максимович.

В декабре 1966 года он совершал поездку в Москву, Киев, Полоцк, Витебск, Ригу и т. д. Длительной была остановка в г. Полоцке (там живет сестра и мать В.М. Азина). На три дня он заехал ко мне. Здесь он выступал перед населением, перед учащимися двух школ. Потом я попросил его рассказать, что ему известно, где похоронен В.М. Азин. Беседу с ним для памяти я записал на магнитофонную ленту.

Вот что он мне сообщил. Ему как начальнику разведки дивизии через несколько дней после битвы, в результате которой Азин попал в плен, было поручено выяснить, что случилось с ним. Несколько дней они разыскивали тело Азина, когда узнали, что он был повешен в станице Тихорецкой. Один казак сказал, что знает, где захоронен Азин, но за услугу потребовал оплатить золотом. В штаб дивизии было отправлено несколько разведчиков, которые принесли золото. Казаку было сказано, если в могиле действительно окажется тело Азина, то ему уплатят золото.

Когда открыли могилу (она находилась примерно в 400–500 м от станицы), то там действительно оказалось страшно изувеченное тело Азина. Голова, руки, ноги были отрублены. Казаку уплатили золото. Азин был похоронен с почестями. С какого-то кладбища был принесен большой камень и положен на могилу. На камне были высечены буквы А.В. (полностью фамилию, имя, отчество не стали высекать, чтобы казаки не сбросили камень с могилы, т. к. они враждебно относились к Советской власти).

Вот всё, что он мне сообщил.

Кроме того, я пользовался книгой Кондратьева «Начдив железный Азин» (стр. 209). После Великой Отечественной войны несколько человек, очевидцев могилы Азины, были в живых. Сейчас остался один Храмов В.М. (ему 79 лет). Он собирался сам писать в Тихорецкую, но почему-то еще не написал. Я ему сообщу. Вам пишу его адрес: г. Куйбышев областной…

Прошу сообщить, какой единственный источник ведет Вас в станицу Фастовецкую. Есть ли в Тихорецком народном музее что-либо об Азине?

У нас собрано свыше 100 фотографий Азина В.М., воспоминания, несколько книг авторов Кондратьева, Ладухина, Тараткевича. Разыскали около 50 азинцев.

С уважением и наилучшими пожеланиями Студиницкий.

Ответ жду. Может быть, Вас что-либо заинтересует?»[381]

Итак, одно из писем «папки Дзекуна» оказалось ценнейшим источником информации (в том числе – для нас).

Из письма В. Студиницкого мы узнаём, что, во-первых, Григорий Дзекун, будучи не в силах смириться с окончательной утратой могилы Азина, продолжает действовать с упорством замполита-фронтовика: он неутомимо переписывается с ветеранами-азинцами, а заодно – готовится к установлению в ст. Фастовецкой памятной мемориальной доски на месте казни легендарного начдива. (То, что Азин был повешен на центральной площади Фастовецкой Дзекун ничуть не сомневается!)

Во-вторых, уже практически отчаявшемуся в своих поисках Дзекуну, будто в награду за все его старания, на этот раз улыбается удача: перед ним, наконец-то, замаячила долгожданная ниточка, благодаря которой теперь (и Григорий Авксентьевич в этом абсолютно уверен) можно будет распутать весь сложный клубок поиска. Сложно представить те радостные чувства, которые пришлось пережить после получения этого письма директору музея! Ведь автор письма не только рассказал ему о Василии Храмове, но и сообщил его куйбышевский адрес. Дело оставалось за малым: встретиться с Храмовым и из первых уст получить все ответы, долгие годы терзавшие исследователя.

* * *

К этому времени Дзекун вышел ещё на одного видного азинца – Василия Ивановича Чуйкова, ставшего к тому времени легендарным полководцем и Маршалом Советского Союза. В июне 1967 года Дзекун шлёт Чуйкову в Москву большое письмо следующего содержания:

«Уважаемый Василий Иванович!

Вам, наверное, уже доложил полковник Анатолий Георгиевич Шаров о тихорецких поисках могилы комдива 28 Железной Владимира Мартыновича Азина. Мне бы хотелось кое-что добавить к тем документам, которые вам переданы.

1. Поиски могилы Владимира Мартыновича Азина казались исключительно трудными. Дело не только в том, что с тех пор, как погиб комдив Железной, прошло чуть ли не полвека. Белогвардейцы знали, с кем имели дело, а поэтому не особенно шумели о месте казни Азина и его захоронения. Да не такое дело у них и времени особенно не было. Под сильными ударами Красной армии они поспешно бежали к Черному морю. Трудности поисков усугублялись еще и тем, что у нас на Кубани не оказалось никаких азинских документов. Во всяком случае, по настоящее время какие-либо азинские документы не обнаружены.

2. Как теперь стало известно, многие усложнил сам Азин по своей автобиографии. Поэтому в мемуарной литературе об Азине сейчас царит полная чехарда. Ко всему, что пишут о комдиве Железной, требуется особая осторожность и объективность. Много там, как мне кажется, ненужных наслоений.

3. Из всех, кто пишет об Азине, наиболее достоверными являются воспоминания Василия Максимовича Храмова. В ту пору, когда погиб Азин, Храмов был начальником разведки в 28 Железной. В начале 1920 года (точная дата гибели комдива еще не установлена) он занимался поисками могилы Азина. Его письма об этих тогдашних поисках и явилась для нас той ниточкой, которая очень помогла нам многое разгадать, уточнить и проверить.

Василий Максимович Храмов пишет, что первоначально комдив Азин был захоронен в 400–500 метрах от станицы. Нами были опрошены многие жители бывшей станицы Тихорецкой, ныне Фестовецкая. Не называя фамилия Азина, они подтвердили, что на Сапатом кургане белогвардейцы в большой тайне захоронили какого-то красного командира. До революции казаки станицы Тихорецкой на Сапатом кургане закапывали сапатых лошадей. Белые, когда заняли станицу, на этом кургане расстреливали и хоронили красноармейцев, всех тех, кто боролся за Советскую власть.

– Вот вам советская власть, сапатые, – излюбленное изречение белогвардейских офицеров-палачей.

Таким образом, воспоминания Василия Максимовича Храмова совпадают с тем, о чем рассказывают старожилы станицы. Этот факт считается установленным и достоверным. Установлено и место казни Владимира Мартыновича Азина. Это место – нынешняя станичная площадь, где построена новая школа. Летом 1918 года на этой же площади был повешен белогвардейцами Семен Пантелеевич Фастовец – первый председатель Тихорецкого станичного совета. После окончания Гражданской войны станица Тихорецкая была переименована в станицу Фастовецкую.

4. Когда эти факты были установлены – задача состояла в том, чтобы найти место перезахоронения Азина. Раньше в станице было два кладбища. Из воспоминаний Василия Максимовича Храмова было не ясно – на каком? Старожилы подтвердили, что существующее кладбище было открыто в 1910 году и на старом, которое находилось почти в центре станицы с того времени никого не хоронили. Это подтверждает и Храмов. Он пишет, что с какого-то кладбища принесли камень-плиту, где были высечены азинские инициалы. Могли принести только со старого. Место перезахоронения окончательно определилось.

5. Теперь оставалось самое трудное. Где же могила Владимира Мартыновича Азина? Во многих письменных источниках азинцев указывается, что рядом с Азиным были похоронены красноармейцы. Подобные утверждения вызывают серьезное сомнение. Вернее, дело было наоборот. В этом убеждают и последние поиски.

Когда была освобождена станица Тихорецкая, то погибшие красноармейцы были захоронены самое позднее на второй день. Азинцы в это время еще не знали, где и когда погиб их комдив, где могила Азина. Это видно из письма Храмова. Когда Храмову удалось найти казака, который пообещал за золото указать могилу Азина, то были посланы разведчики в штаб 28 дивизии. На это потребовалось какое-то определенное время. Из этого сам по себе вытекает вывод: не красноармейцы похоронены возле Азина, а сам Азин перезахоронен возле красноармейцев.

Совсем недавно найдена могила Семена Пантелеевича Фастовца и его сподвижников – казаков-станичников. Старожилы утверждают, что возле его могилы и хоронили всех тех, кто погиб за Советскую власть. В иных местах этого не делали. Стало быть, могилы Семена Пантелеевича Фастовца и Владимира Мартыновича Азина находятся рядом. Тут же, возле них, покоится прах погибших красноармейцев.

Хотя плита-камень с азинскими инициалами еще и не найдена, можно считать достоверно установленным: время и место пленения Владимира Мартыновича Азина, место его гибели и окончательного захоронения. Обо всем этом я и счел своим долгом проинформировать Вас более подробным образом. Разумеется, все эти исследования требуют дальнейших поисков. Каждый конкретный случай необходимо несколько раз перепроверить. Эту задачу мы не снимаем с повестки дня и на будущее.

Получение настоящего письма прошу подтвердить.

С глубоким уважением к Вам

Дзекун Григорий Авксентьевич,

Директор Тихорецкого народного музея.

Краснодарский край, гор. Тихорецк, ул. Первомайская, 42.

8 июня 1967 года»[382].

Таким образом, нет никакого сомнения, что к тому времени Григорий Дзекун находится в тесной переписке как с бывшим начальником азинской разведки В.М. Храмовым, так и с маршалом В.И. Чуйковым. 1966–1967 годы – это трудные месяцы наиболее интенсивных поисков. Поддерживается и связь с родственниками Азина – его младшей сестрой Ольгой Мартиновной, а также матерью – Евой Ивановной.

Именно в этот период к поискам подключается местная пионерская организация средней школы № 3 станицы Фастовецкой. Ребята под руководством учителя истории Николая Александровича Трегубенко активно помогают музейщикам в поисках могилы героя Гражданской войны. В какой-то момент пионерам-поисковикам удаётся-таки обнаружить на месте предполагаемого перезахоронения Азина камень-плиту с его инициалами. Судя по музейным документам, находка была обнаружена во второй половине 1967 года.

Наступает, по сути, финал поистине титанической работы, которую проделал фронтовик, коммунист и талантливый краевед Григорий Авксентьевич Дзекун. Годы жизни, потраченные на кропотливую исследовательскую работу, не были потрачены напрасно. То был его личный вклад в дело поддержания памяти о красных героях Гражданской войны, отдавших жизни за Советскую власть. И со своей задачей этот человек справился на все сто.

* * *

Если для Г.А. Дзекуна ниточкой поиска стали воспоминания азинца Василия Храмова, то в моём расследовании в станице Фастовецкой большую роль сыграла директор местного исторического музея Галина Степановна Петрушенко. Именно она вывела меня на завуча по воспитательной работе средней школы № 3 станицы Надежду Владимировну Овсиенко, которая взялась помогать со всей ответственностью, свойственной, пожалуй, только школьным завучам.

А искал я в Фастовецкой очевидцев, которые вместе со своим учителем истории Николаем Александровичем Трегубенко в шестидесятые годы отыскали надгробный камень, установленный азинцами в двадцатом году. Интересовала же меня простая, на первый взгляд, вещь: как это было?

Полвека – срок немалый; причём как для людей, так и для страны. Давно канул в Лету дорогой для многих Советский Союз, а про людей и говорить не приходится. Впрочем, проблема оказалась в другом: даже те, кто помнил историю с поисками могилы Азина, ничего не могли сказать по существу заданных мною вопросов, позабыв за давностью лет детали. Да, искали могилу; да, возглавлял поиски Трегубенко; да, что-то нашли… И всё. Дальше этого – никуда. В какой-то момент возникли невольные сомнения: находили ли вообще что-нибудь? Не легенда ли это про «азинский камень»?

Между тем завуч Надежда Владимировна Овсиенко продолжала присылать мне новые телефонные номера – бывших «кружковцев», одноклассников, учителей. Тщетно. Никто ничего не мог рассказать, как всё происходило на самом деле. Обиднее всего было то, что большинство из опрошенных, судя по всему, в своё время хорошо знали эту историю, но за давностью лет всё начисто позабыли. И это понятно, ведь многим сегодня за семьдесят.

– Не может такого быть, – говорю Надежде Владимировне, – чтобы все одновременно позабыли. Уверен, один или два человека прекрасно всё помнят и смогут подробно рассказать. Просто мы с вами не можем их разыскать…

Но дни летели, а воз оставался и ныне там…

И вот когда я уже подумывал было прекратить бесполезные поиски, очередная телефонная находка Надежды Владимировны обещала стать той ниточкой, которую мне так не хватало.

– Это телефон коллеги, – радостно сообщает мне однажды Овсиенко. – В шестидесятые работала в школе завучем по воспитательной работе, поэтому хорошо знала Трегубенко, много с ним общалась. Надеюсь, она в курсе того, чем он занимался. Как мне кажется, мы на правильном пути…

Действительно, на этот раз мой звонок оказался по адресу.

Рассказывает жительница станицы Фастовецкой Валентина Алексеевна Дутова:

– В конце шестидесятых я работала в местной школе завучем по воспитательной работе и хорошо помню эту историю, связанную с поисками могилы Азина. Занимался этим в станице учитель истории Николай Александрович Трегубенко. Будучи в тесном контакте с директором Тихорецкого музея Григорием Авксентьевичем Дзекуном, он организовал при школе исторический кружок для ребят, готовых помогать в поисковой работе. Так получилось, что за давностью лет могила легендарного красного начдива затерялась. Однако директор музея Дзекун рассказал Николаю Александровичу цель поисков – следовало найти небольшой надгробный камень, имевший некие особенности, о которых директору было известно от азинцев. Искали долго. Ребята чего-нибудь найдут, а Николай Александрович посмотрит – нет, мол, не то. Ищут дальше. И ведь нашли!

– Это действительно был камень? – спрашиваю Валентину Алексеевну.

– Да, небольшой такой надгробный камень из ракушечника, сероватого цвета, старый…

– Может, у него имелись какие-нибудь особенности?

– Если честно, не помню. Хотя… На нём было такое углубление в виде православного креста.

– И это понятно, – объясняю собеседнице. – Ведь камень-то был принесён с соседнего старого кладбища. А ещё что-то было на камне – может, какие-то буквы, инициалы?

– Не помню. Крест – да, был. А вот про остальное – сказать не могу. Впрочем, для всех это уже не имело никакого значения, потому что Николай Александрович камень этот внимательно осмотрел и вынес окончательное заключение: вот, он, ребята, тот самый!

– Что было дальше?

– Дальше, дальше… А потом через какое-то время приехал… э-э… известный азинец…

– Храмов?

– Точно, Храмов! Именно он.

– Насколько знаю, Василий Максимович приезжал в эти места в семьдесят пятом…

– Может, в семьдесят пятом и приезжал, только я тогда в школе уже не работала. А приезжал он при мне. Выходит, много раньше здесь побывал, когда я ещё завучем была. Говорю же, приехал вскоре после того, как камень нашли. И он приезжал, и сестра Азина, Ольга Мартиновна, и… военный… Чуйковский!

– Чуйков, маршал.

– Да, маршал. Но он позднее приезжал. Мы с ребятами всегда их торжественно встречали. Тогда насчёт патриотизма всё серьёзно было. Ольга Мартиновна рассказывала школьникам про детство своего брата; Храмов и Чуйков – о боевых буднях Железной дивизии и, конечно, о героизме начдива Азина…

– Давайте ещё раз о камне, вернее – о плите…

– А что о камне – вроде, всё рассказала…

– Ну, приехал Храмов – и?..

– А, ну приехал Храмов – он-то плиту и опознал. Само-собой – и место. Плиту и место, где азинцы в двадцатом схоронили своего командира. Была, конечно, на кладбище и Ольга Мартиновна. Плакала сильно, молилась над этим самым камнем, понятное дело.

– А кто сначала приехал – Храмов или сестра Азина?

– Вот этого не помню. Давно ведь было-то, в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом. Полвека прошло… Да, вспомнила: Храмов приезжал к юбилею – был какой-то юбилей.

– Может, в семьдесят пятом? Как раз юбилейный год: восемьдесят лет со дня рождения Азина и пятьдесят пять лет со дня его гибели…

– Не знаю. Помню, что азинец Храмов точно приезжал к юбилею…

Вот такой рассказ старожила, расставивший всё по местам и, что называется, по полочкам.

* * *

А потом был звонок от сына Николая Александровича – Андрея Николаевича Трегубенко. Поблагодарив за то, что хочу рассказать о кропотливой работе его отца, связанной с поисками «азинского камня», он между прочим сказал:

– Сам я, конечно, ничего не помню, потому что тогда ещё совсем маленьким был. А если что и слышал, то только краем уха – про Азина, Храмова и Чуйкова. Помню, отец собственноручно изготовил два отличных исторических альбома, посвящённых Азину; под его руководством в местном музее и в школе были оформлены азинские стенды. Когда лет двадцать назад писательница Евсеева писала книгу о станице Фастовецкой, мама отдала ей оба альбома. Так что сегодня у нас их нет. Зато есть кое-что другое – я вам скину по электронной почте…

Это «кое-что» оказалось несколькими страничками дневника скромного учителя истории. Спасибо сыну, он правильно понял: время этих страничек пришло.

Но я бы разделили присланный мне материал на две части. Первая – это воспоминания В. М. Храмова; вторая – воспоминания Н.А. Трегубенко.

Итак, «Из воспоминаний комиссара 245-го полка В.М. Храмова (записано со слов В.М. Храмова 31 октября 1968 г.):

Политуправлением и штабом 28‐й дивизии мне, В.М. Храмову, комиссару 245-го полка, было поручено найти тело начдива 28‐й дивизии В.М. Азина. Мои разведчики пошли по всем станицам. Напали на след, что тело Азина беляки захоронили в районе скотомогильника. Место захоронения указал один казак, местный житель, попросив вознаграждение. Боясь мести местных контрреволюционеров, он не указал даже своего дома, но место захоронения начдива бойцам показал. Красноармейцы нашли страшно изуродованный труп начдива. На груди его была надпись: «Красный зверь – Азин». Командир полка Кузьмин, комиссар Храмов, помначштаба дивизии Ладонин, командир эскадрона Смирнов решили захоронить торжественно останки начдива. Гроб делали вместе с бойцами местные жители, плотники. Начдив был торжественно захоронен на станичном кладбище. Красноармейцы оставили на могиле камень с инициалами начдива, произвели салют. Хоронили быстро, часов в 10 утра, на станичном кладбище. В 12–15 часов мы покинули станицу Тихорецкую.

Я побывал на месте бывшего скотомогильника, на могиле начдива В.М. Азина, видел памятник. Моё мнение: всё сделано правильно и хорошо. Хорошо бы поставить памятник В.М. Азину пред зданием школы № 3 станицы Фастовецкой, бывшей Тихорецкой: «Здесь был станичный майдан, на котором в 1920 году казнён белыми В.М. Азин».

В.М. Храмов. 31/X-1968 г.».

Из дневника Николая Александровича Трегубенко:

«…Этот рассказ дословно был записан 31 октября 1968 года со слов Василия Максимовича Храмова. В школьном музее хранятся снимки, рассказывающие о его пребывании в нашей школе.

Прошло семь лет. В 1975 году азинцы отмечали 80-летие со дня рождения своего командира, В.М. Храмов вновь приехал в гости к ученикам нашей школы. Новое поколение пионеров и комсомольцев встречало прославленного азинца. На торжественной линейке хор мальчиков исполнил революционные песни. Комсомолка, ученица десятого класса выступила с чтением стихотворения о начдиве Азине:

На мраморе бронзой – имя твоё,И память в сердцах жива.Нет! Не забыты ни пламя боёв,Ни ты, упавший у рва.Когда-то над Манычём билось ураЗа каждую пядь земли,И в сёдла кидался трусливый враг,И кони его несли.Погоном жёлтым блеснул офицерИ палец не снял с курка,Оскалясь, начдива взял на прицел:«Убить? Поживёт пока».Бумагу подал: «Напишешь, что самНе веришь Советам ты.Что врут комиссары своим бойцамПро Ленина и про тыл».Но глянул начдив палачу в глаза,Как будто прожёг огнём.Ни слова больше палач не сказалИ только хрипел: «Идём».Шёл под конвоем на казнь герой.Февральская ночь прошла.Заря полыхнула над Тихой рекой,В полнеба заря была.Нет! Не забыты ни пламя боёв,Ни ты, упавший у рва.На мраморе бронзой – имя твоё,И память в сердцах жива.

Это стихотворение я опубликовал в 1973 году в сборнике «Родники народные», выпущенном издательством «Советская Россия». Называлось оно «Из дней Гражданской войны», но писалось с посвящением начдиву 28‐й Железной дивизии В.М. Азину. В стихотворении я старался передать события на Маныче в феврале 1920 года. Упавшего у рва начдива белоказаки взяли в плен, потом подвергли издевательствам и пыткам и, наконец, казнили, когда «заря полыхнула над Тихой рекой»…»

При прочтении записей Н.А. Трегубенко можно сказать только одно: писал их настоящий советский человек. Честный и ответственный. Причём – даже не коммунист.

Моё поколение прекрасно помнит Советский Союз, в котором нам когда-то посчастливилось родиться. А также – советских людей: честных, совестливых, гордых и непреклонных. Немного наивных и умевших, кстати, держать слово. А ещё – гордиться своей страной, не раз побеждавшей всю европейскую свору – поляков с литовцами и французов «с десятью народами»; а уж немцев с турками колошматить – рука устала! У нас были Гагарин, Шостакович, Глазунов и Плисецкая. А ещё – Щорс, Будённый, Чапаев и Азин – красные былинники Гражданской войны, на которых хотелось равняться. То было особое время – эра чистых и светлых лиц.

А потом их (я – о советских людях), таких наивных и честных, подло предали. Обманув и обведя вокруг пальца. Честный и настоящий, учитель станичной школы Николай Александрович Трегубенко ушёл из жизни в 1996‐м, в разгар пресловутой «перестройки». У 59-летнего исследователя смотреть на развал страны не хватило сил.

Но вернёмся к «азинскому камню».

Итак, как только был отыскан надгробный камень, в Тихорецк пригласили сестру Азина, Ольгу Мартиновну. И скажем спасибо хранителям местного музея: в «папке Дзекуна» сохранилось несколько трогательных фотографий, на которых Ольга Мартиновна изображена в музее ст. Фастовецкой, а также на кладбище, у того самого камня. То – бесценная хроника событий!

Теперь – по датам. Если верить местной хронике, Ольга Мартиновна приезжала в станицу Фастовецкую 13 ноября 1967 года. Дневниковые записи Н.А. Трегубенко расставляют точки над «i»: Василий Максимович Храмов посетил места боевой славы 31 октября 1968-го. Этот приезд, как пишет учитель истории, был первый; второй последовал в 1975‐м, к юбилею. Таким образом, опознание надгробного камня произошло, судя по всему, осенью 1967 года. И произвёл его (по приметам, рассказанным азинцем В. Храмовым) местный учитель Н.А. Трегубенко.

* * *

Ну а тогда, в конце шестидесятых, после обнаружения захоронения Азина, для директора Тихорецкого музея Г. А. Дзекуна всё остальное, хотя и было нелёгкой работой, но оказалось намного проще, чем искать утраченную могилу. Далее следовало ставить монумент. И он был установлен. (Большевики умели чтить своих павших героев.)

17 февраля 1968 года (в очередную годовщину трагедии на Маныче) на могиле начдива-28 Азина, на новом кладбище в ст. Фастовецкой (где был обнаружен надгробный камень), сначала установили временный обелиск, потом – памятную стелу. И лишь после этого, спустя какое-то время, на могиле встал памятник работы члена Союза художников РФ скульптора А. И. Киселя.

В феврале 1970 года Григорий Дзекун рапортовал: «…Местные следопыты, особенно станицы Фастовецкой, решили во что бы то ни стало разыскать могилу героя. Долго тянулись поиски затерявшейся могилы на станичном кладбище. Были опрошены десятки людей. В разные города страны были написаны… письма к тем, кто хоть в какой-то степени имел связь с этим делом. Приезжала сюда и сестра начдива Ольга Мартыновна Азина. Теперь можно сообщить, что могила героя найдена. Поиски следопытов не пропали даром…

На майдане станицы Фастовецкой, где был казнён Азин, сейчас стоит большое и светлое здание. Это новая школа. Она построена всего несколько лет тому назад. На стене школы, у входа, установлена мемориальная доска.

На могиле солдата революции поставлен памятник-обелиск, где видна фотография Владимира Мартыновича…»[383]

Следует отметить, после того как стараниями Г.А. Дзекуна и местных следопытов под руководством Н.А. Трегубенко могила начдива была-таки обнаружена, многие азинцы неожиданно выявили желание перезахоронить своего бывшего командира на его родине, в Полоцке.

Об этом свидетельствует письмо писателя В. Ладухина в феврале 1968 года ответственному редактору Тихорецкой газеты «Ленинский путь» С. Кучеру.

«Очень жалею, – пишет В. Ладухин, – что не могу выполнить Вашу просьбу – написать о том, что было с Азиным после его пленения. Не напишет пока никто. Комиссия, работавшая по расследованию гибели Азина (кажется, в марте 1920 года), не нашла никаких данных даже в материалах контрразведки деникинцев. Мне об этом рассказывал бывш. военком 28‐й дивизии Хруцкий. Он не так давно умер. […] Возможно, что мне удастся побывать в Ваших краях, тем более что старые азинцы ставят вопрос о перезахоронении, а может быть, и отправке его праха на родину, где сохранились могилы его отца и матери…»[384]

Григорий Дзекун сдержал слово, данное себе и азинцам: в сентябре 1970 года Памятник начдиву 28‐й Железной дивизии В.М. Азину был открыт. Всё было сделано, как и задумано: торжественное событие произошло к 75-летию красного командира.

В 1975 году Тихорецк и станицу Фастовецкую ещё раз посетил легендарный азинец Василий Храмов. Этот факт подтверждается сохранившейся фотографией в «папке Дзекуна», на которой изображены два ветерана – В. Чуйков и В. Храмов. А на обороте рукой Храмова написано: «Тихорецкому историческому музею от азинца Василия Максимовича Храмова. Гор. Тихорецк, 30 сентября 1975 г.».

Ну что ж, пора ставить точку.

Глава III

Мело, мело по всей землеВо все пределы.Свеча горела на столе,Свеча горела…Как летом роем мошкараЛетит на пламя,Слетались хлопья со двораК оконной раме…Мело весь месяц в феврале,И то и делоСвеча горела на столе,Свеча горела.

Б. Пастернак

Прежде чем поставить точку, постараемся ответить ещё на один вопрос: как так получилось, что в годы Советской власти могила одного из славных «былинников» Гражданской войны едва не оказалась окончательно утерянной? Признаем, несправедливость была исправлена лишь по счастливой случайности, да и то стараниями местных краеведов.

Впрочем, и это объяснимо.

Во-первых, само расположение Тихорецкой (Фастовецкой) не самое удобное для частых поездок. Станица находится слишком далеко от центральной России, а также – от Белоруссии (где родился Азин), и той местности, где начдив прославил своё имя в годы Гражданской войны. А ведь именно оттуда были родом многие бойцы-азинцы. И, конечно, после Гражданской людям было не до памятников: послевоенная разруха и голод ударили по вчерашним красноармейцам не хуже белогвардейской картечи. Выжить бы! Вчерашние солдаты и командиры с трудом вживались в новый быт, обзаводились семьями, трудились на советских стройках, заводах и фабриках, строили «коммунизм» взамен разрушенного «царизма». От Урала до Кубани путь неблизкий, и для скромного советского человека в те годы получалось достаточно накладно.

Во-вторых, имелась и другая причина не появляться сразу после войны в «местах боевой славы». После Гражданской войны на землях, где промчался огненный смерч, в частности – на Кубани, – осталось много обиженных: повзрослевшие дети, вдовы и старики погибших белоказаков. И появляться там зачастую было не так уж безопасно: от ночного кулацкого обреза не был застрахован никто…

В-третьих, после двадцатых наступили тридцатые – время массовых политических репрессий. Напомню, в кровавом репрессивном Молохе сложили головы прославленные красные военачальники Гай, Жлоба, Шорин, Тухачевский – те самые, с кем начдив Азин громил белогвардейцев. Так что и в эти годы азинцам опять-таки было не до установления могильного надгробия павшему начдиву. И вновь – выжить бы! А потом была Великая Отечественная война. Кубань оказалась оккупирована гитлеровцами; в тех местах шли ожесточённые бои. Казачьи атаманы Краснов, Шкуро и иже с ними казачки (десятки тысяч шкурников!) подались в ряды нацистов, якобы для продолжения начатого в годы Гражданской войны. К счастью, румынам (именно они, подданные диктатора Антонеску, стояли в Тихорецкой) было не до местного кладбища. Представьте, если бы какой-нибудь бесноватый оккупантский командир приказал своим танкистам пройтись на бронированных машинах поперёк кладбища, изрыв гусеницами всё вокруг. Скажу честно, подобный вандализм в годы последней войны случался направо и налево, причём – довольно часто и, к сожалению, с обеих сторон. Так что Фастовецкой ещё повезло.

И в-четвёртых. В пятидесятые годы страна возрождалась из руин, всем опять-таки было не до «былинников» Гражданской войны. Многие азинцы погибли на фронтах Великой Отечественной, умерли от ран. И лишь в шестидесятые-семидесятые, когда Советский Союз, наконец-то, отстроился, встал на ноги и окреп, тогда-то и началась активная поисковая работа. Другое дело, что к тому времени ветеранов-азинцев осталось не так уж много.

К счастью для исследователя Г. Дзекуна, в шестидесятые годы ещё был жив легендарный Василий Храмов, ставший той ниточкой, благодаря которой был распутан сложный клубок…

* * *

№ 0015, ст. Матвеев Курган

2 февраля 1920 г.

2 час. 25 мин.

Ввиду выдвижения Конармии приказываю:

Командарму 9 в полном взаимном согласии оказать Конармии, Думенко содействие решительному наступлению…

Командарму 8 развить на всем фронте [действия] крупными разведывательными частями с непременным условием удержания прочно за собой захваченных рубежей.

Командарму 10 при помощи 28 дивизии помочь выдвижению левого фланга 9‐й и, в свою очередь, стремиться к скорейшему захвату района Воронцовской.

Командарму Конной требовать от конкорпуса Думенко решительных и стремительных действий в своем движении вперед, не отставать от соседей.

Командующий Кавказским фронтом Шорин

Член РВС Трифонов[385].

Теперь пройдёмся пошагово, рассмотрев трагедию, произошедшую с начдивом Азиным, что называется, вблизи.

12 (25) января 28‐я стрелковая дивизия первой подходит к Манычу. После занятия станиц Ельмитинская и Платовская «обеспечивала правый фланг 10 армии впредь до подхода 9‐й армии». Перейдя Маныч и существенно продвинувшись вглубь вражеской территории, азинцы, оставив позади имение Супру и зимовник Кузнецова, нанесли тяжёлое поражение 1‐й Кавказской дивизии (взято 440 пленных и 10 пулемётов). На следующий день отряд комбрига Пурринга добил остатки вражеской дивизии, пленив 700 солдат и 4 офицеров противника; своеобразным призом для победителей явились 18 трофейных пулемётов. [386]

В конце января, как пишет Б. Майстрах, командарм-10 Павлов «приказывая начать общее наступление войск с рассветом 14 февраля, дивизиям ставит следующие задачи:

Кавдивизии Гая, сосредоточившись в районе зим. Рубашкин – зим. А. Янов, прикрывая фланг 28‐й дивизии и держа тесную связь с частями Конной армии, выдвинуться в район зим. А. Королькова, откуда стремительным движением вперед через зим. Кутейниковых и Михайлова 19 февраля овладеть районом Ср. Егорлыкское, где отрезать путь отступления противнику.

28‐й дивизии – сосредоточенными силами перейти в решительное наступление на зим. А. Королькова – зим. Пишванова – зим. Попова; согласуя свое дальнейшее продвижение с продвижением соседних дивизий, выйти на линию Средн. Егорлыкское – х. Беляев (оба пункта включительно)…»[387]

Итак, большое наступление. Теперь от действий азинской дивизии зависит многое, в том числе – успех у соседей. Надежда на то, что командование армии предоставит дивизии хотя бы короткий отдых, не оправдалась. И вновь – наступать! Хотя поредевшие полки уже приходилось объединять в отряды. Отряд – не полк; на то он и отряд. А указания командарма, данные накануне, следовало выполнять: «…Все части фронта начинают вести деятельную разведку противника посредством захвата контрольных пленных для точного выяснения группировки его сил. Ведется также разведка местности перед фронтом частей, изучающих подступы к расположению неприятеля»[388].

* * *

№ 87/п, ст. Миллерово

17 февраля 1920 г. 4 час. 35 мин.

…Приказываю:

…3. 10 армии, довершая всеми силами разгром сбитого противника, сосредоточить в районе зимовье Попова – зимовье К. Королькова сильный отряд и в помощь 9 армии нанести ему удар в направлении экономии Гудовского в тесной связи с кавдивизией Блинова, наступающей из зимовья С. Жеребкова на зимовье К. Королькова.

4. Конармии стремительно продолжать наступление на Крученая Балка – Лопанка – Средне-Егорлыкское – Тихорецкая…

Командкавказ Тухачевский

Член РВС Смилга

За наштафронта Пугачев[389].

А потом было 4 (17) февраля. Несмотря на отступление, деникинцы упорно сопротивлялись. Стремительный кавалерийский рейд генерала Павлова в район станции Торговой, громивший всё на своём пути, угрожал опрокинуть части Первой конной. Сначала конная группа Павлова разметала кавдивизию Блинова, потом – 1-ю Кавказскую кавалерийскую дивизию Гая.

Чем же в это время занимался Азин? А вот чем: выполняя указания штаба армии, он и его командиры (военкомы 247-го, 249-го полков, комбаты и командиры рот), а также прочие лица командного состава дивизии выехали на усиленную рекогносцировку на открытой местности в долине реки Юла. Впереди предстояла серьёзная операция, а сил не хватало. Начдив располагал всего двумя бригадами (третья была выведена в резерв командарма), но из-за малочисленности пришлось их свести в отряды. С кем воевать против вооружённых до зубов белоказаков?! Тем более что те сражались у себя дома, зная каждый куст и тропинку… А из штаба – наступать, наступать!..

Азинцы не догадывались, что деникинцы, перехватив посыльного с секретным донесением, узнали от пленного о месторасположении 28‐й дивизии. В результате, командование 14‐й кавбригады грамотно организовало засаду. То была настоящая западня: когда с флангов неожиданно ударила деникинская конница, шансов спастись у азинцев почти не было.

Что произошло дальше – нам известно: часть азинского отряда была захвачена в плен, другая часть – изрублена. Спаслись бегством единицы…

Сам Азин отходил с комиссаром 1‐й бригады Стельмахом. Здоровой левой рукой приходилось держать поводья, правая – бессильно висела на повязке. Вот где сказалось ранение! Будь правая в порядке, можно было бы стрелять по преследователям из нагана, что наверняка спугнуло бы казаков. Но теперь приходилось лишь надеяться на резвость Рыжего. Конь всё понимал и гнал во всю мочь, не показывая, как ему тяжело перепрыгивать обманчивые рытвины и ямы, засыпанные предательским снегом.

Вот ещё какая-то рытвина… Подобравшись, рысак ловко скакнул и… А дальше произошло неожиданное: вместо твёрдого наста конь глубоко провалился в глубокий снег и, ударившись грудью о край ирригационной канавы, испуганно забил копытами. При резком ударе неожиданно лопнула подпруга, и всадник вместе с седлом слетел в рыхлый снег. Последнее, что увидел начдив из прошлой жизни – это спину стремительно удалявшегося комиссара Стельмаха. Об остальном не хотелось даже вспоминать – навалившихся казаков, хохочущих и безжалостно заламывающих руки:

– Отгулялся, голубчик…

От славной 28‐й Железной-Царицынской осталась какая-то горстка: 160 штыков и 174 сабель. Триста с небольшим от дивизии – по сути, две роты. Дивизия была не только обезглавлена, но и почти уничтожена. В любом случае, соединение уже не было способно участвовать в боевых действиях. Для 10‐й армии гибель 28-ой явилась ощутимым ударом.

Вообще, когда происходит нечто подобное, далеко искать виноватых не приходится: тяжесть ответственности нередко падает… на разведку. Ведь перед тем как на участок территории, куда с целью рекогносцировки должен был прибыть сам начдив со своим штабом, там следовало побывать другому отряду – разведывательному. Для чего, спросите? Да всё для того же: разведать, не угодят ли командиры и начальники, скажем, на минное поле, а то и в ловушку. И если азинский отряд напоролся-таки на засаду, следовательно, первого, кого следовало бы расстрелять после трагедии, – угадайте, кого? Правильно, начальника разведки.

Начальником разведки на тот момент, как мы помним, являлся Василий Храмов (по крайней мере, об этом он пишет сам). Храмов остался жив. Я не думаю, что в данном случае речь может идти о каком-либо предательстве со стороны начразведки, нет! Скорее, можно говорить о своеобразности характера самого Азина, который, судя по воспоминаниям соратников, был слишком непредсказуем и своенравен. Поэтому, даже если разведчик Храмов ему что-то и пытался доказать, это ничего не значило: начдив зачастую единолично принимал решения. Выехали, огляделись; посмотрел с этого пригорка, потом – с другого. Ну а разведку можно было отослать подальше – например, во-он к тому перелеску, километрах в трёх, осмотреться что к чему. Думаю, всё так и произошло. Всем руководил сам Азин. Горячий, бесшабашный, отчаянный.

Когда громили азинский отряд, доблестных разведчиков Храмова рядом не было. Предполагаю, Азин отослал их куда подальше. Не удивлюсь, что мясорубку, устроенную павловцами, разведчики наблюдали издали, если вообще наблюдали. Так что трагедия, судя по всему, произошла по вине самого начдива.

Тем не менее Храмова… могли и расстрелять. Как разведчики проморгали засаду (пусть не Храмов – так кто-то другой)? Где был начальник разведки, когда белые расправлялись с азинским отрядом? На конкретные вопросы следовало давать конкретные ответы. Видимо, у тов. Храмова ответы на эти и другие вопросы были, и он их дал. Впрочем, как и обещание: разыскать начдива живого или мёртвого.

Неприкрытые фланги всегда являлись слабым звеном в азинской обороне. Как ни воспитывал командира-недоучку бывший царский полковник В. Шорин, изжить эту свою ошибку Азину никак не удавалось: раз за разом фланги его бригад оказывались оголёнными. Так случилось под Кунгуром и тяжело аукнулось под Царицыным. Но обычно проносило. Но не в тот раз. Здесь, на Кубани, красноармейцы лоб в лоб столкнулись не с мобилизованными мужиками, а с казаками, ведомыми опытными офицерами старой закваски.

* * *

Снова зададимся вопросом: а был ли у тов. Азина в его последнем бою какой-либо шанс уйти от погони? Ответ: безусловно. Однако в тот день коварная Фортуна, казалось, окончательно отвернулась от начдива. И дело даже не в злосчастной ирригационной канаве, в которую провалился конь и его всадник. Хотя этот фактор, несомненно, сыграл решающую роль в данной трагедии.

Но было и другое.

Во-первых, состояние здоровья красного командира – оно оставляло желать лучшего. Азин в те дни продолжал лечить изувеченную под Царицыном правую руку. Вспомним его послужной список: «За ранением в правую руку под Ерзовкой дивизию сдал во временное командование Начштадиву-28 и числился на излечении при дивизии». Так что последствия тяжёлого ранения не позволяли ему участвовать в серьёзных боевых операциях.

Из воспоминаний Г. Видякина: «За несколько дней до гибели, начдив Азин приехал к нам на батарею ночью. Мы стояли на ночевке в одном из казачьих хуторов. Была середина февраля 1920 года. Поля и дороги на Дону были заснежены, дул холодный ветер. По тревоге собрали личный состав батареи к орудиям. Переговаривались, приехал Азин. Азин был одет в овчинный тулуп, пустой правый рукав свидетельствовал, что раненая рука начдива еще не зажила»[390].

Как видим, правая рука начдива практически не действовала, кисть плетью висела на косынке под верхней одеждой. Левой он держал поводья. Следовательно, оружие находилось в кобуре. И в таком виде раненый, держась единственной левой рукой и не в силах отстреливаться, уходил от погони. А потом ещё и глубокая канава…

Во-вторых, всадника сильно подвело… седло. Да-да, именно седло. Если быть точнее – седельная подпруга.

Дело в том, что седло у бравого красного начдива имело одну особенность – оно было а-ля инглиш, то есть английским, или облегчённым. Именно такими сёдлами пользовались многие командиры и начальники. Ведь им не приходилось приторачивать к седлу тяжёлую поклажу, навьючивая на бедных скакунов мыслимый и немыслимый скарб, чем обычно занимались простые казаки. Этим английское седло и отличалось от казацкого, которое зачастую прикреплялось к конской спине двумя подпругами, а не одной, свойственной облегчённому английскому. Именно поэтому, когда одиночная подпруга лопнула, всадник вместе с седлом вылетел в снег.

Во время погони счёт обычно идёт на минуты, если не на секунды. Поэтому, когда начдив вылетел через голову коня, тех драгоценных минут у него не осталось. Как вспоминал очевидец, к нему (к Азину) «подскакали семь всадников-казаков», отрезав путь к отступлению.

В-третьих, зарывшегося в снег красного начдива эти самые белоказаки под свист и улюлюканье могли запросто изрубить, как сделали со многими другими. Но этого не произошло. Почему, спрашивается. И на этот вопрос можно дать исчерпывающий ответ: Азина спас… орден. Да-да, тот самый орден Красного Знамени, полученный начдивом за взятие Ижевска.

И это не шутка. Потому как в годы Гражданской войны эту высокую награду было принято носить не на френче-кителе под шинелью, а именно поверх той же шинели и даже тулупа: чтобы подчинённые видели и знали, кто перед ними, кому честь отдавать, да и вообще – на кого равняться. А дабы престижный орден размером в несколько сантиметров был виден издалека, под него частенько подкладывалась некая кумачовая розетка, отчего яркое красное пятно узнавалось издалека.

Так что казаки, окружившие выпавшего с коня вместе с седлом всадника, посмеявшись чуток и признав в нём важную птицу, рубить того не стали. Спешились, подняли пленника, встряхнули: так и есть, с орденом, на руке – золотые часы (подаренные Азину лично Троцким за казанскую операцию), значит – красный командир. Часы, бинокль, кое-что из обмундирования казачки забрали себе – как-никак трофеи! А дальше доставили по назначению – своему командиру.

Очевидец вспоминал: «…Сняли обмундирование и представили к полковнику, которым было отдано распоряжение о том, что у тов. Азина было взято семью казаками, чтобы упомянутые предметы были возвращены ему, что и было возвращено. После чего тов. Азину полковником был сделан допрос следующего характера: заданы были вопросы по отношению его чинопочитания в царской армии и за что он воюет. Тов. Азиным на заданные вопросы полковника были даны ответы, что он, Азин, является бывшим офицером-есаулом, что он капитан казачьих войск и за что он борется – воюет за дело угнетённой части рабочих и крестьян. На чем допрос был закончен, и тов. Азин насильно был уведен неизвестно куда»[391].

Сразу замечу: насчёт возврата золотых часов – сомнительно. Не возвращали. Ни часов, ни биноклей, ни уж тем более – добротных сапог, которые, будь погода потеплее, обязательно бы озаботились снять: самый (после породистого скакуна) драгоценный трофей.

Впрочем, судить-рядить обо всём этом теперь уже не имеет смысла. Главное, что в тот момент одновременно совпало несколько факторов, послуживших тому, что начдив Азин не смог ни уйти от погони, ни погибнуть с оружием в руках. Он оказался в плену.

* * *

Напомню: трагедия с 28‐й дивизией произошла близ станции Целина; если по железной дороге – это между станциями Атаман (Егорлыкская) и Торговая (Сальск). Разобравшись, что взял «крупную рыбу», генерал Голубинцев быстро отделил командира от прочих и отправил в штаб корпуса. Узнав, что в плен попал сам начдив 28‐й Азин, из штаба корпуса соединяются со штабом Донской армии в ст. Тихорецкой, после чего по приказу генерала Сидорина (командующего Донской армией) начдива под конвоем срочно высылают в Тихорецкую.

Ну а в штабе 10‐й армии Кавказского фронта РККА Азина потеряли. Как и десятки командиров и бойцов доблестной 28‐й Железной. Когда стало ясно, что от боеспособного соединения остался мизер, в какой-то момент в Реввоенсовете ставится вопрос о его расформировании. Когда же над расположениями красных войск были разбросаны вражеские листовки, в которых под провокационным текстом с призывом прекратить боевые действия была подпись якобы Азина, командование 10‐й армии охватило чуть ли не смятение.

Однако ещё до этого, на вторые сутки после пленения начдива Азина, командарм-10 Павлов телеграфирует Тухачевскому:

«Комфронта Кавказского

Котельниково, 19. 2. 20.

В бою 17 февраля в районе зим. А Королькова 28‐я дивизия, жертвуя собою, задержала превосходные силы конницы противника Мамонтова и других, во много превышающих их силами, нанеся противнику тяжелые потери. Дивизия вышла из боя в составе 160 штыков и 174 сабель. Вся артиллерия дивизии выведена без потерь. Все пулеметы, за исключением двух испорченных, вывезены. Потеряно около 60 верст кабеля. Погибли или взяты в плен доблестный начдив Азин, военкомы 249 и 247 полков, комбаты 251, 248, 245, 250 и 249 полков, комроты, за исключением одного 250 полка и одного 251 полка, погибли. Остальной высший командный состав цел. Беспримерная стойкость дивизии дала возможность армии и Красной армии встретить врага подготовленным и решительным отпором. Докладывая о вышеизложенном, Реввоенсовет X армии ходатайствует о посылке радио неприятельскому командованию с запросом о судьбе тов. Азина и предупреждением, что всякое насилие над тов. Азиным встретит соответствующие репрессии над первыми 10 офицерами в чине полковника и выше, захваченными в плен. № 497/оп.

Командарм Х Павлов.

Член Реввоенсовета Михайлов»[392].

Насколько известно, вышестоящее командование отклонило предложение командарма-10 относительно расстрела «первых 10 офицеров в чине полковника и выше, захваченных в плен».

Потому что… появились листовки.

Как вспоминал В. Ладухин, вскоре после случившегося он вошёл в вагон Шорина и заметил, что у того «впервые какое-то незнакомо-окаменелое лицо, а глаза смотрят куда-то мимо». Увидев вошедшего, Василий Иванович махнул рукой и сказал:

– Позже… Зайдите через… час, что ли…

Когда Ладухин уже собрался уходить, Шорин неожиданно остановил его:

– Впрочем… ведь вы – второармеец. Сейчас звонил Тухачевский… Получил донесение от командарма десятой. Семнадцатого февраля наш Азин… в бою захвачен в плен и замучен… оклеветан белыми вдобавок… Сволочи![393]

* * *

Командир 14‐й конной бригады Голубинцев с пленным не церемонился. Поняв, что Азин после случившегося находится в полной растерянности и, как всякий пленный, несколько деморализован, генерал начал с напором, свойственным «злому» следователю в случае, когда их, этих следователей, двое – «злой» и «добрый».

– Не скажешь, какие силы на хуторе Попова, будешь расстрелян. Меня интересует, прежде всего, есть ли там конница?

– Так вы же меня всё равно расстреляете, да? – посмотрел на Голубинцева пленный.

– Всё зависит от тебя, Азин. Если сведения окажутся точными, тебя не расстреляют.

– И что тогда?

– Ну… отправят в тыл. Пусть твою судьбу решают начальники. Думай, Азин, думай! Тем более что у тебя целых пять минут. Будешь темнить – расстреляю, как собаку! Заслужил…

Азин задумался. Вот и всё. Конец яркого пути оказался столь же неожиданным, как последний всполох ослепительной кометы. Ширк по небу – и будто не было ничего. Тёмная тишина, или тихая темнота… Уснуть бы, в этой тёмной недвижимости…

Но только внешне казалось, что Азин впал в некую дремоту. Если бы! Мысли бились о черепную коробку, пытаясь, став осязаемыми, вырваться наружу. Если рассказать про хутор – значит, сдать своих боевых товарищей, оказаться предателем. На хутор ворвутся белоказаки, многие погибнут… Если не сказать ничего – расстреляют, причём уже сегодня же. Но если посмотреть на всё это с другой стороны, то хутор уже не спасти: белых интересует лишь то, есть ли там конница. И от того, скажет он им, есть там конница или нет, ничего не изменится: они всё равно пойдут брать этот хутор. В любом случае, хутор обречён. Зато, сказав, что там почти никого, можно выиграть время.

Время! Как его сейчас не хватает… Выиграв время, можно будет на какой-то срок вырвать из рук этого «золотопогонника» в пенсне собственную жизнь. Ведь попросту могут обменять на другого какого пленного белогвардейца, командира или генерала, которых в последнее время захвачено немало. Ну и, конечно, надежда на побег. Хотелось верить, что вертухаи где-нибудь оступятся, ошибутся, зазеваются. Известно, что кубанцы не хотят воевать и, плевав на все приказы, потихоньку возвращаются по домам. А вдруг стихийное восстание! Тогда уж точно есть шанс вырваться. Ну, деникинцы, после этого вам точно не поздоровится!..

– Две минуты!..

Голос белогвардейца заставил пленного вздрогнуть.

– Осталось две минуты, Азин, и ты будешь расстрелян. Сейчас моя конница начнёт атаку на хутор. Рискуешь опоздать… – усмехнулся Голубинцев.

– Там лишь одна рота и обозы, – спекшимися, чуть онемевшими губами прохрипел Азин.

После этого он закрыл глаза. В голове всё гудело. Страшно хотелось умереть…

* * *

Голубинцев блефовал. Пленение начдива Азина явилось большой тактической победой деникинцев. Обезглавленная 28‐я Железная теперь не представляла для белых никакой угрозы, и конной группе генерала Павлова, разметавшей красные дивизии по сальским степям, сейчас ничего не мешало идти на Торговую.

Известие о том, что Голубинцеву удалось пленить «самого Азина», заинтересовало командование корпуса, а потом и армии. По мнению корпусного начальства, Азина следовало расстрелять или повесить. Прилюдно, где-нибудь на станичной площади, например, в той же Целине или Егорлыкской, чтобы казнь видели казаки. Но против этого выступил командующий Донской армией, потребовавший «красного зверя» к себе, в Тихорецкую. Что ж, если Владимир Ильич надеется поиграть с этим большевичком в кошки‐мышки, пусть поиграет. Хотя путь тому один – на виселицу…

В Тихорецкой стоял лютый мороз, мело. Азин понимал: при любом раскладе его расстреляют. Поэтому думать приходилось только об одном: как достойно погибнуть?

Первый же допрос с участием командующего Донской армией генерала Сидорина показал: достойно умереть не дадут. Деникинский генерал предлагал сделку.

Случилось то, о чём он старался никогда не думать: плен. Даже в самом ужасном кошмаре не могло привидеться подобное. Он всегда был уверен, что в критический момент сумеет пустить пулю в висок. Лучше самому, чем над тобой будет измываться какой-то беляк. А потом, как жалкую крысу, пристрелит где-нибудь у помойки. Как не раз делал он сам, собственноручно пристреливая «золотопогонную сволочь», даже если офицерик, в надежде остаться в живых, выкладывал всё начистоту. Иногда начдиву за это выговаривали даже товарищи, например, комиссары. Но откуда им было знать, что у него, Вольдемара Азиньша, особый счёт к офицерью ещё со времён Первой мировой. Кто-то должен был ответить за все унижения!

И вот теперь он в клетке. Помереть бы – но как?! Руки стянуты; от боли в правой кисти хотелось буквально выть. Но приходилось сдерживаться. Для всех он, и для врага тоже – АЗИН! Даже сейчас, со связанными руками, в окружении белоказаков. С этими не договоришься; им революция – как в горле кость; Советы – самое бранное слово. Единственный выход – побег. Лучше – если пристрелят при попытке к бегству. Но и это вряд ли получится: казачьё от него ни на шаг.

Командующий Донской армией Владимир Ильич Сидорин был доволен: контрнаступление, предпринятое генералом Деникиным на берегах Маныча, обещало стать успешным. От 10‐й армии противника только перья летят! В ближайшие дни конница генерала Павлова оставит от хвалёных будённовцев мокрое место. Смущало одно: нестабильность в рядах самих деникинцев: кубанцы, оказавших близ родных мест, присмирели, стали плести интриги, рассорились с донцами. Тем тоже всё осточертело – Дон-то позади! Впору эту свару с красными, кричали агитаторы, заканчивать и начинать договариваться.

Пленение красного начдива Азина пришлось как нельзя кстати. Повесить на первой же берёзе было бы, конечно, самым правильным решением. Но… Но не сейчас. Верёвка подождёт, а вот большевика можно неплохо использовать. Воззвание! Да-да, именно воззвание к красноармейцам – ко всем этим полуграмотным мужикам, одевших большевистскую форму, – могло бы разъяснить им что к чему. Например, то, что для спасения страны и окончания братоубийственной бойни следует созвать всеобщее Учредительное Собрание; а народу России – предоставить ещё больше власти. Даёшь народовластие! Без большевиков и красных агитаторов! Что ещё нужно мужикам и казакам? Народовластие! И… мир! Так что нужно договариваться.

Генерал Сидорин долго ходил в своём тесном кабинете из угла в угол, обдумывая сложную комбинацию. Если бы красные пошли на мировую – казаки с радостью бы согласились на это. Правда, при определённых договорённостях. Но как их, этих упрямых большевиков, заставить прекратить воевать? Азин! Этот пацан слишком молод, чтобы не цепляться за жизнь. Вот он и подпишет воззвание к своим…

* * *

Отправка Азина в Тихорецкую имела для последнего свои плюсы и минусы. Самый большой плюс заключался в том, что его не собирались ни расстреливать, ни вешать прямо на месте. Пока не собирались. Но что будет потом? В любом случае, такой шаг со стороны белых являлся всего лишь некой отсрочкой казни. Это начдив понял уже после первого разговора с генералом Сидориным, который в сложной игре отвёл себе роль «доброго» следователя. Командующий был обходителен (обращался исключительно на «вы»), предлагал чай и даже папиросы. Азина не пытали и даже не унижали. Впрочем, это ничего не значило. Ибо начдива… склоняли.

Это и был самый главный минус: с ним затевали нешуточную игру. И ценой в этой закрученной интриге являлась его, Азина, жизнь.

Этот генерал Сидорин только пытался казаться простым – этаким своим в доску дядькой. И очень обрадовался, когда узнал, что красный (кто бы подумал!) неплохо изъяснялся по-немецки.

– Кто знает, Herr Asinn, не заменит ли нам Deutschland после войны родину?.. – сказал он между прочим в одном из разговоров по-немецки, давая понять, что для пленного ещё не всё потеряно.

Да и сам Азин уже давно всё понял: он перед выбором. Самым, быть может, важным в его судьбе: жить или умереть. Без всяких «если», «что» и «как». ДА или НЕТ. Окончательно и бесповоротно.

Хотелось жить. Взять бы и после войны приехать в родной Полоцк – с орденом Красного Знамени на груди, да ещё если в легковом автомобиле, который вытребовал для него у Шорина тов. Калинин… Сестра Оленька упала бы в обморок, не поверила.

Но этого не будет. Не будет никогда. Стоящий перед ним деникинский генерал сильно ошибался, посчитав красного начдива молокососом и сопляком. Зря стараетесь, господин хороший, герр Сидорин. Перед вами не мальчик, перед вами – АЗИН!

Долгие часы бесплодных бесед с пленным генерала Сидорина начинали раздражать. Поэтому в ход пошла «тяжёлая артиллерия»:

– Вы не казак, Азин, каким считали вас боевые товарищи. Вы – латыш и самозванец! А с латышами мы не церемонимся. В случившемся с вашим отрядом повинны именно вы. Даже если не подпишите воззвание, вас всё равно расстреляют – свои же! Ха-ха… Слишком бездарно вы, самозванец, бросали людей на смерть. А так… Так хоть есть какой-то шанс.

Азин молча выслушивал презрительные слова вражеского генерала, бросаемые ему в лицо. Эти слова били больнее, чем кулак фельдфебеля на фронте в годы Мировой войны. Да, ему уже не выбраться из мышеловки. Оставалось единственное – погибнуть. Смерть одна, но умереть можно по-разному. Но не это главное. Главное, чтобы прожитая жизнь не оказалась напрасной и никчемной. А потому…

А потому для всех он – АЗИН! И точка. Начдив 28‐й Железной, за честь которой отдавали свои жизни сотни и сотни бойцов. ЕГО бойцов. Веривших не только в святое дело революции, но и лично в своего командира.

На последнем допросе пленный уже почти не разговаривал, больше молчал. Решение принято: он выбрал смерть. А перед гибелью не стоило распыляться – следовало собраться с силами.

Понял это и Сидорин. Поэтому напоследок генерал даже не стал подслащивать пилюлю:

– Мне всё понятно, Азин, вы сделали свой выбор. Что ж, это ваше право. Хотя подобное решение ничего не меняет: воззвание к красным будет скреплено именно вашей подписью. Представляю, как обрадуются большевики, узнав, что вы – предатель, – рассмеялся он. – Ну а вас… вас завтра повесят. Увести!..

* * *

Сегодня в Фастовецкой ничего не напоминает о трагедии, разыгравшейся в этих местах столетие назад. Асфальтированные дороги, современные автомобили, красивая школа, благоустроенные дома… И в первый момент я даже растерялся: туда ли вообще приехал? Однако доска из белого мрамора на стене местной красавицы-школы подтверждала: туда. Потому как сразу стало понятно, что именно на этом месте, где сейчас школа, когда-то была центральная станичная площадь, которую кто-то называл базарной, кто-то на украинский лад – майданом.

В восемнадцатом здесь казнили Семёна Фастовца, в двадцатом – начдива Азина. Потому что во все времена в этих местах истинными хозяевами были кубанские казаки, которым новая, Советская, власть оказалась страшно не по нутру. Поэтому приходилось и воевать, и вешать, и самим умирать. На то и Гражданская война…

Вернёмся к мемориальной доске, вчитаемся:

Командир

28‐й Железной дивизии

Владимир Мартынович Азин

Герой Гражданской войны

в начале 1920 года

повешен белыми

в станице Тихорецкой

ныне Фастовецкой

Итак, то самое место, где казнили Азина. Но это ещё не всё.

– Пленного начдива, скорее всего, содержали в сохранившемся и поныне здании бывшего станичного правления, – рассказывает мне директор Фастовецкого исторического музея Галина Степановна Петрушенко. – Кстати, в этом же доме, как подтверждают архивные данные, находился штаб Донской армии генерала Сидорина и белогвардейская контрразведка. По-видимому, там же проводились допросы – где же ещё?

От бывшего станичного правления до центральной площади рукой подать. Всё здесь, на мизерном пятачке в несколько сот метров.

Утром пленного вывели с завязанными позади телефонным проводом руками. Построили конвойных казаков: не каждый, поди, день приходилось присутствовать при казни аж целого начдива. Подтянулись старики из местных. Они, эти старики, много чего потом вспоминали. И про то, что на груди пленника, когда его проводили по окрестным селениям, висела дощечка с надписью: «Красный зверь Азин»; и про «казацкую потеху»: как, привязав жертву к конскому хвосту, палачи прогнали вокруг станицы; а ещё, что мёртвое тело тайно прикопали на заброшенном Сапатом кургане, где местные казаки зарывали больных сапом лошадей.

Только где теперь эти старики? На сегодняшний день – никого: ни стариков, ни их детей; только пожилые внуки, которым и рассказать-то нечего.

– А где находился этот самый Сапатый курган? – интересуюсь я у Галины Степановны.

– Да, действительно, когда-то был такой, – подтверждает местный краевед. – О нём старики рассказывали. Только на сегодняшний день от него ничего не осталось…

– ???

– Не удивляйтесь, его просто-напросто распахали. Осталось ровное поле. Это же Кубань – поля и нивы. Только поле и название. Если идти по улице Красной к окраине – то туда, дальше… Старики-старики, все тайны унесли с собой…

Ну а тогда, весной 1920-го, азинцы занимались поисками своего командира, что называется, по горячим следам.

Предлагаю, кстати, разобраться, когда точно был казнён начдив – ведь дату так до сих пор никто ещё ни разу не озвучил.

Итак, в плену Азин числился с 4 (17) февраля 1920 года. Потом его доставили в Егорлыкскую; и уже оттуда пленного отправляют в Тихорецкую. От станицы Егорлыкской до Тихорецкой более ста километров. Но это – если по прямой. «Железка» от Егорлыкской до станции Торговой, ставшая линией фронта, оказалась в полной стагнации: паровозы то белые захватывали, то красные – куда без них? Кроме того, накануне красные взяли Торговую, неподалёку разобрали пути.

Что творилось в те дин на железных дорогах, хорошо описал офицер британской военной миссии Хадлстон Уильямсон: «В то время повсюду свирепствовал тиф, и не было практически никакой медицинской помощи. К этому времени эпидемия обрела ужасные масштабы, и из-за отсутствия госпиталей и лекарств больных размещали в частных домах, вокзалах и железнодорожных вагонах… Когда прибывали поезда с больными, раздавался призыв: «Кто живой, выходи!» – и, спотыкаясь, оттуда выбирались немногие изнуренные привидения. В товарных вагонах часто находилось от 30 до 40 трупов, офицеры и солдаты лежали вместе… Железнодорожные линии были повсюду блокированы. Поначалу, когда поезд останавливался из-за поломки либо отсутствия топлива, его пассажиры ожидали помощи, оставаясь со своими чемоданами и вещами, но в конце концов голод вынуждал их выходить на рельсы в надежде сесть на другой поезд, остановившийся впереди их собственного… Счет дезертиров из армии уже шел на тысячи, а офицеры утратили всякое чувство ответственности, стараясь выжить… На севере Красная армия, двигаясь по пятам белых, каждый день захватывала целые караваны поездов, и во всех было полно женщин, детей, голодных и больных. Любого найденного офицера убивали, а остальных разгоняли и приказывали им идти»[394].

Так что кратчайший путь до Тихорецкой – по разбитой и частично занесённой снегом дороге, на лошадях. Либо по прямой, либо через Новомихайловскую, что удлиняло путь чуть ли не в полтора раза.

Таким образом, сначала Азина допросил командир 14‐й бригады Голубинцев; потом, если верить тому же Голубинцеву и Б. Майстраху, с ним «беседовали» в Егорлыкской. Пока согласовывали, да плюс время в пути… В общем, ушло не менее полутора-двух суток, чтобы пленного доставить в Тихорецкую. То есть – ближе к утру седьмого.

А 10 (23) февраля Ставка Главнокомандующего, как вспоминал генерал Деникин, а также штаб Донской армии покинули Тихорецкую. Со штабами ушли и офицеры контрразведки, предварительно зачистив все концы – расстреляли пленных, повесили начдива. Получается, что в штабе Донской армии Азина допрашивали не так уж долго – от силы двое суток: седьмого и восьмого. И если деникинцы ушли десятого, то пленного, скорее всего, казнили… девятого. Тянули до последнего. Устраивать казнь в день эвакуации вряд ли бы стали – не до этого.

Вывод: предположительная дата казни начдива В. Азина – 9 (22) февраля 1920 года.

* * *

Я внимательно перелистываю ещё одни воспоминания – на сей раз «Правление генерала Деникина», автор – Константин Николаевич Соколов. Да-да, тот самый профессор, возглавлявший в Гражданскую белогвардейский ОСВАГ. После войны он эмигрирует в Болгарское царство, где станет профессором Софийского университета. Скончается в 1927 году.

А интересен нам этот человек вот по какому поводу. Соколов – бывший деникинский чиновник пропаганды, который по долгу службы просто обязан был знать историю с провокационными листовками с аэропланов. Тем более что, когда в Тихорецкой допрашивали и казнили Азина, там (на станции) находился и г-н Соколов.

Давайте заглянем в его воспоминания:

«В пятницу, 7 февраля, я поехал в ставку для беседы с генералом Деникиным по личному делу. По условиям железнодорожного движения выгоднее было ехать кружным путем, в минераловодском поезде до Кавказской, а оттуда с каким-нибудь эшелоном до Тихорецкой. В вагоне скорого поезда было темно, как в погребе, и холодно, как в степи… На станции Кавказской мы купили газеты. Официальное сообщение штаба главнокомандующего говорило о вступлении доблестных добровольцев в Ростов. После этого пустяками показалось бесконечно долгое путешествие в теплушке воинского поезда, в которую вместо традиционных 40 человек набилось по крайней мере двойное количество и где ветер хозяйничал как хотел. В Тихорецкую мы приехали поздно ночью с субботы на воскресенье. Я остановился в первом агитационном поезде, руководимом А. И. Ксюниным. Это был лучший по оборудованию и самый деятельный из агитпоездов Отдела пропаганды. Последнее время ставка держала его при себе.

Утром, 9 февраля, в станичной церкви был молебен по случаю годовщины ухода Добровольческой армии из Ростова. Я не слыхал речи главнокомандующего к войскам, но в публике передавали, что генерал Деникин в гневных выражениях характеризовал поведение кубанцев.

К своему изумлению, я не нашел в Тихорецкой того подъема, которого можно было ожидать. Напротив, настроение было пониженное, эвакуационное. Определенных указаний из штаба еще не поступало, но эвакуации ожидали к вечеру. Объясняли этот оборот событий следующим образом. Уже с неделю как конная группа Буденного, с середины января перекинувшаяся из Ростовского района дальше на восток, оперирует в направлении на Тихорецкую, следуя своей всегдашней тактике глубоких обходов. Кубанские части распыляются, и Тихорецкая – важный железнодорожный узел и резиденция главного командования – в сущности беззащитна. Против Буденного двинут Донской корпус, бывший Мамонтова, под командой генерала Павлова, который должен был ударить по красной коннице с фланга и с тыла. Но несчастное стечение обстоятельств – лютые морозы в степи и неудачные распоряжения начальства – помешали выполнению маневра. Донцы перемерзли, и масса их выбыла из строя…

С генералом Деникиным я виделся вечером, в 6 часов. В тот момент, когда я входил в салон главнокомандующего, генерал Романовский собирался уходить к себе. Последние его слова были: «Так как же, ваше превосходительство, прикажете вызвать дивизию?» Генерал Деникин ответил согласием. Я понял, что это значит. На станции уже говорили о том, что для обороны Тихорецкой предположено вызвать Марковскую дивизию из резерва генерала Кутепова.

У генерала Деникина, несмотря на военную выдержку, был очень утомленный вид. Он весь стал как будто меньше. Лицо было бледно и носило следы напряженной умственной работы. Беседа наша не клеилась… Но надо было спешить, и разговор, перескакивавший с одной темы на другую, имел отрывочный, беспорядочный характер. Генерал Деникин с горечью говорил о том, что никогда никакой главнокомандующий не бывал в таком тяжелом положении, как он…

К ночи эвакуировались привилегированные поезда. Ушел бронепоезд, ушел поезд английской миссии. Ушел и поезд главнокомандующего. С отбытием ставки станция погрузилась во мрак. Железнодорожники расходились или прятались и на все вопросы отзывались незнанием. На месте был только какой-то военный чин, задерганный, изнервничавшийся и бессильный что-либо сделать. Всякая связь была порвана, и население станции и станицы находилось во власти слухов. Кто говорил, что Буденный в 40 верстах, кто сокращал это расстояние еще больше. С часу на час можно было ожидать налета красных. Тревожно спалось в эту ночь в агитпоезде номер 1…

Целая куча людей облепила открытые площадки поезда командующего Кубанской армией генерала Шкуро. Поезд этот двинулся в направлении на Кавказскую, но там вспыхнул пожар, и генерал Шкуро вернулся обратно и, постояв опять у Тихорецкой, ушел в Екатеринодар. Меня с моим секретарем приняли в поезд штаба Кубанской армии…

Между тем на станции появилось, наконец, начальство в лице кубанца генерала Шифнер-Маркевича, которому была поручена оборона Тихорецкого района. Он энергично наводил порядок. Образовался «штаб», заработали телефоны; начали устанавливать связь, поджидали доблестных марковцев. Военнослужащих стали собирать в отряд, была назначена проверка документов. Пошли и мы за разрешением на выезд…

Это было утром 10 февраля… Вскоре штабной поезд тронулся. В нашем вагоне говорили, что теперь придется весь фронт осадить назад»[395].

Что нам могут дать эти воспоминания? Как ни покажется странным, многое.

Соколов появился в Ставке именно 9 февраля, в воскресение. Как пишет сам, «поехал в ставку для беседы с генералом Деникиным по личному делу». Официальная причина, конечно, была: на станции Тихорецкой где-то на запасных путях стоял его «агитпоезд номер 1», возглавляемый г-ном Ксюниным.

Алексей Ксюнин – опытный журналист и публицист, общественный деятель и масон. В годы Первой мировой был военным корреспондентом газеты «Новое время».

Владимир Амфитеатров-Кадашев, руководивший одно время кино-отделением Отдела пропаганды на Дону, вспоминая Ксюнина, писал: «Вчера – великое торжество: освящение первого агио-поезда. Поезд обставлен прекрасно с внешней стороны, но сомневаюсь, чтоб внутренняя соответствовала. Гримм ничего умнее придумать не мог, как этим агио-поездом дать взятку «Вечернему времени», ожесточенно травившему Пропаганду (entre hous soit dit, не без оснований): начальником назначен Ксюнин, и сегодня «Вечернее время» сразу сбавило тон. Сам Ксюнин, пожалуй, еще не большая беда: он из сословия de prokhvosti, но умен, хороший организатор, талантливый журналист. Ужасно его окружение: Ведов, Казмин, и т. п. арапы»[396].

Таким образом, г-н Ксюнин, который, как выразился цитируемый мною «киновед», «из сословия de prokhvosti», также должен был знать о злополучных листовках.

Деникин принял Соколова в шесть вечера, так что у главного осваговца было много времени – в том числе для того, чтобы тесно пообщаться с этим самым Ксюниным. Не исключено, что последний рассказал шефу о важном пленнике, который, к тому времени, надо думать, уже был казнён. Другое дело, что ситуацию следовало использовать с умом: белые не просто отступали – они драпали! Как пишет Соколов, даже атаман Шкуро с большими трудностями сумел выехать в переполненном беженцами штабном поезде. Так что пленник в плане агитации мог стать серьёзной козырной картой.

Эти же воспоминания указывают на ещё одно важное обстоятельство. Если верить г-ну Соколову, Главнокомандующий и его штаб покинули Тихорецкую не 10-го, как пишет генерал Деникин, а 9-го вечером. Впрочем, Антон Иванович, надо понимать, писал не о себе лично, а о Ставке в целом.

Пройдёмся глубже. Знакомьтесь: Владимир Григорьевич Орлов (1882–1941), потомственный дворянин, юрист и… профессиональный контрразведчик. Именно этот человек со 2 декабря 1919 года числился в должности начальника контрразведывательной части особого отделения Генштаба ВСЮР (после отставки генерала Деникина станет руководителем врангелевской контрразведки).

Бывший следователь по особо важным делам, Орлов сделал блистательную карьеру контрразведчика. Так, в январе 1918 года генерал М. В. Алексеев по подложным документам (на имя Болеслава Орлинского) командировал его в Петроград с секретным заданием, с которым тот прекрасно справился: став председателем Центральной уголовно-следственной комиссии, он сумел войти в доверие к самому «железному Феликсу». И это при том, что в своё время, работая в Варшаве следователем по политическим делам, Орлов вёл дело Дзержинского.

Он создаёт тайную антибольшевистскую сеть, входит в контакт с английской, немецкой и французской спецслужбами, в курсе некоторых чекистских операций, одновременно занимается переброской офицеров из центральной России на Юг. После разоблачения Орлову едва удалось бежать из Петрограда в Финляндию. С начала февраля 1919 года он уже на белогвардейском Юге, где был назначен начальником КРО штаба командующего войсками Добровольческой армии Одесского района. С мая 1919-го – в Екатеринодаре; со 2 декабря назначен начальником контрразведывательной части (КРЧ) особого отделения отдела Генштаба ВСЮР (Деникин сделает Орлова действительным статским советником).

После Гражданской войны Орлов надолго осядет в Германии, где будет принят на работу разведслужбой Веймарской республики в качестве эксперта. За это время он разоблачит многих агентов Коминтерна из так называемой «германской ЧК». Когда к власти придут нацисты, ему придётся бежать в Бельгию. В 1939 году эмигрант будет арестован гестапо. Насколько известно, бывший контрразведчик подвергался страшным пыткам, а потом был отправлен в концлагерь. Владимир Орлов погибнет в январе 1941 года (по одной из версий, застрелен в затылок).

Вот такая легендарная личность.

В конце двадцатых Орлов успеет написать воспоминания, названные им «Двойной агент. Записки русского контрразведчика», впервые вышедшие на немецком языке в Берлине, позднее – в Лондоне. Эти «Записки» интересны тем, что написаны автором от третьего лица (в тексте он называет себя исключительно «Орловым»: Орлов пошёл туда-то, Орлов сделал то-то и т. д.).

К сожалению, информация о его службе в Добровольческой армии у Деникина и во ВСЮР крайне скудная. Судя по записям, шефа деникинской контрразведки в тот период больше всего занимала идея создания единого Международного бюро по борьбе с большевизмом.

Вот что он пишет: «Одним из первых, если вообще не первым, он выдвигает проект создания Международного бюро по регистрации и сбору материалов о лицах, прикосновенных к деятельности большевистского правительства… Международное бюро, по замыслу автора записки, должно действовать по директивам главного союзного командования и каждая страна, вошедшая в соглашение, иметь своего представителя в центральном аппарате бюро. Идея создания подобного рода организации не оставит Орлова многие годы…»[397]

Всё это очень интересно, однако в контексте нашего расследования данные строки ни о чём не говорят. Неужели даже г-ну Орлову обстоятельства гибели начдива Азина были неизвестны? Похоже, что именно так.

Рассказывая о состоянии дел на фронте, Орлов одним из первых понял, что война белыми проиграна: «К середине 1919 года для многих генералов и офицеров Белой армии стало ясно, что победа будет не за ними. Учитывая, что Орлов владел более полной информацией, чем большинство военных, то он мог составить наиболее точный прогноз. Несомненно, предстояло продолжать борьбу за Россию, какой он ее представлял, находясь в эмиграции, а следовательно, подлежало укрепить разведывательную работу с позиций иностранных государств»[398].

И вновь всё то же: об Азине – ни слова. Следовательно, и эти мемуары, как и воспоминания г-на Соколова, ни на йоту не приблизили нас к разгадке тайны.

* * *

Как пишут историки спецслужб, военно-управленческий аппарат деникинского режима был организован по образу царской армии времён Первой мировой войны и состоял из правительственных и фронтовых структур. Органы контрразведки штаба ВСЮР занимались обеспечением безопасности войск на театре военных действий; но имели место ещё и спецслужбы отдела Генштаба, проводившие контрразведывательные и жандармско-полицейские мероприятия в белогвардейском тылу.

Может, мы не там ищем? Ведь, помнится, Азина отправили в штаб Донской армии, где армейская контрразведка была представлена не столько контрразведывательной частью Главкома ВСЮР, сколько своей – КРО командующего войсками Донской армии. Не в этом ли всё дело? Думаю, да. И это не есть хорошо: контрразведчики генерала Сидорина так славно поработали, что после себя практически не оставили никаких следов. По крайней мере – документальных. И когда, уважаемый читатель, я это понял, оставалось единственное – развести руками.

Но ищущий, как известно, да обрящет. Мемуары! Как я люблю это прекрасное слово! Когда зловеще молчат архивы, на помощь всегда приходят именно они – иногда запылённые за давностью лет, иногда – потрёпанные от частого пользования – они, мемуары!

Открываю мемуары ещё одного деятеля Белого движения, некоего Ивана Михайловича Калинина. Я не ошибся: Ивана Михайловича Калинина – а не Михаила Ивановича, нашего распрекрасного «всероссийского старосты», «старичка‐моховичка» с бородкой.

Так вот, этот самый Иван Михайлович Калинин (1885–1937) – известный белогвардейский военный прокурор. А известен он благодаря своим уникальным мемуарам «Под знаменем Врангеля», вышедшим в Ленинграде в 1925 году. Выпускник Александровской Военно-юридической академии, к моменту февральской революции Калинин – полковник, товарищ (заместитель) военного прокурора Кавказского военно-окружного суда. С сентября 1918 года – в Добровольческой армии; проходил службу в военно-судебных органах. В Русской армии Врангеля был помощником прокурора Донского военно-окружного суда; с января 1921 года – заведующий судной частью Донского корпуса. После эмиграции (проживал в Болгарии) в 1922 году вернулся в СССР. Работал преподавателем рабочего факультета Ленинградского автодорожного института. В тридцатые был репрессирован. В ноябре 1937 года – расстрелян.

Ничего удивительного, что мемуары Ивана Калинина – это, не побоюсь данного слова, некое анатомирование белогвардейской верхушки и её военно-судебной системы, своего рода взгляд изнутри: как, кто, с кем, когда, зачем и почему. Почти беллетристика, но… далеко не беллетристика. Скорее, наоборот: литературно обработанная фактура – по сути, документалистика.

И вот, читая данную «литературную фактуру», дохожу я до Донской армии. А там… Да, там – те самые точки над «i», которых мне так не хватало. Книженция-то оказалась прелюбопытная…

Итак, фальсификация, случившееся с пленённым начдивом Азиным, возникла отнюдь не на пустом месте. Мало того, уверен, попади начдив, скажем, в руки того же адмирала Колчака, и никакой бы тайны не было: пленник просто-напросто был бы расстрелян, на худой конец – повешен. И истории – конец. Но совсем другой расклад ожидал Азина в Донской армии Сидорина. Всё дело оказалось в личности самого Владимира Ильича.

Иван Калинин, читаем: «Во главе Донской армии с начала 1919 года стоял генерал-лейтенант Владимир Ильич Сидорин. Этот белый вождь, сохраняя некоторые положительные черты прежнего образованного офицерства, усвоил многие пороки, свойственные новому командному составу, воспитавшемуся в хаосе гражданской войны.

Доступный, любезный, обходительный, он старался всех просителей и обласкать, и обнадежить. В нем совершенно отсутствовала кровожадность Покровского и грабительские замашки Шкуро. В этом отношении он неуязвим. Из среды других генералов, в большинстве случаев бесшабашных черносотенцев, он счастливо выделялся тем, что искренно ненавидел старый режим и не стеснялся высказывать это вслух.

Но этим и исчерпываются его положительные стороны… Как порождение бурной эпохи и как воплощение раздольной казачьей стихии, он отличался необузданной широтой размаха, не зная препон своим желаниям и только в силу своей воспитанности избегал крайних проявлений своего нрава. В отношении своеволия он вполне роднился с феодалами того времени Слащевым, Покровским, Шкуро, которые в районе своих армий или корпусов вели себя, как автономные властелины и плохо считались с распоряжениями белых правительств. Шкуро и Покровский доходили до того, что соперничали между собою в перехватывании подкреплений, которые присылались на фронт вовсе не для их корпусов.

Командующий Донской армией имел еще более оснований поглядывать на всех с высоты птичьего полета. По договору, заключенному еще ген. Красновым с Деникиным, Донская армия только в оперативном отношении подчинялась Главнокомандующему вооруженными силами юга России, во всех же прочих отношениях донской командарм считался только с донской властью. Подобное двойное подчинение давало Сидорину основание игнорировать распоряжения и ставки, и донского правительства. Он чувствовал себя маленьким царьком и почти не считался с атаманом Богаевским…

Звезда Сидорина стала восходить на донском политическом горизонте при Каледине, у которого он состоял начальником штаба. В январе 1918 года Каледин застрелился, убедившись в бесполезности борьбы против большевиков, которые заняли Дон. В период начавшегося затем восстания донцов, весною того же года, Сидорин играл настолько видную роль, что воцарившийся вскоре с помощью немцев Краснов увидел в нем опасного соперника, энергичного, честолюбивого, не брезгающего никакими средствами. Чтобы избежать преследования, для Сидорина и его сторонников ничего другого не оставалось, как перекочевать в Екатеринодар, под крылышко Доброволии, тогда еще довольно слабой, но уже определенно реакционной и ненавидевшей самостийный Дон с его демократическим устройством…

Когда в начале 1919 года дела Дона настолько пошатнулись, что красные войска стояли чуть не под самым Новочеркасском, донское казачество волей-неволей должно было обратиться за помощью к Добрармии… Во главе войска Донского, по настоянию Деникина, стал ничтожный и безвольный Богаевский, а не демократ и казакоман Сидорин, получивший только командование Донской армией… В период отступления, начавшегося зимою 1919 года, когда собственно деникинские армии растаяли, как кусок льда, донская армия играла первенствующую роль, сдерживая напор Буденного со стороны Царицына. Значение Сидорина возросло…

В гражданскую войну почти при каждом большом белом вожде состояла так называемая «лавочка». Это ходячее слово в белом стане приобрело довольно специфическое содержание.

«Лавочка» – это совокупность близких к вождю людей, связанных с ним дружбою, кутежами, тесными материальными интересами, а подчас и преступлениями. «Лавочка» доставляла вождю развлечения, оберегала его в пьяном виде, составляла его свиту при торжествах, рекламировала его в прессе, обделывала всякие его денежные делишки, добывая темные суммы для вольготной жизни патрона и не забывая при этом свой карман. Патрон, в свою очередь, заботился об этой теплой компании, повышал в чинах, покрывал, пользуясь своей властью, ее грешки, иногда избавлял от заслуженной судебной кары, давал возможность поднажиться и т. д. Эту своеобразную камарилью, состоявшую, большей частью, из людей молодых, с ничтожным служебным положением, ненавидела не только строевщина, но и высшие начальники, которым зазнавшиеся опричники не оказывали почтения. В случае падения вождя, разумеется, удирала вслед за ним вся лавочка и делила с ним судьбу, если не попадала под суд. Ген. Покровский в эмиграции образовал из своей «лавочки» преступную шайку, занимавшуюся убийствами.

Сидорина тоже окружала «лавочка». В состав этого своеобразного организма входил человек со светлой головой, недурной журналист, довольно грамотный политически, но по молодости лет чванный и горячий. Это был двадцатитрехлетний войсковой старшина Александр Михайлович Агеев… В период гражданской войны таланты Агеева, занимавшего официально должность адъютанта командарма, уходили на мелкие дела. Он, между прочим, рекламировал Сидорина в прессе, именуя его, в пику атаману, «вождем казачества».

Эту рекламную работу разделял с ним бывший стенографист Государственной Думы Григорий Николаевич Раковский, корреспондент при штабе армии. Наблюдая фронтовую жизнь из окна сидоринского поезда, в котором разъезжала только «лавочка», он нередко описывал сражения, которые не происходили, и подвиги, которые не совершались. События он так привык расценивать с точки зрения официальных версий, что и впоследствии за границей, перейдя в услужение к пражским эсэрам во главе с Черновым, не избавился от этого порока.

Другим адъютантом ген. Сидорина был некий хорунжий Миша Хотин, кубанец, неведомыми путями попавший в донскую армию. Он состоял maitre d’hotel’eм сидоринского поезда. Иногда в нем пробуждался боевой пыл, и он совершал оригинальные подвиги. Так, 11 марта 1920 г. на Кубани, во время нападения зеленых на станицу Абинскую, когда сидоринский поезд уже трогался, этот вояка бросился на пути и, ловко поймав за хвост поросенка, вскочил с ним в вагон уже на самом ходу. За обедом этот трофей был торжественно съеден.

Выше упоминалось о капитане Бедине. Это была крайне темная личность, служившая Сидорину, смотря по надобности, то денщиком, то контрразведчиком. В течение всей гражданской войны, до самой новороссийской катастрофы, в Донском военном суде и у военных следователей лежало немало дел о художествах этого господина. По одному он обвинялся в присвоении не принадлежащего ему офицерского чина, по-другому в вымогательствах, по третьему в большевизме и т. д. Все эти дела не двигались ни на шаг вперед за «неизвестностью местонахождения» обвиняемого.

Второстепенную роль в этой среде играл главный врач армии Вершинин и начальник авиачасти ген. Стрельников. Первый, совершенно спившийся старик, нужен был для выписывания по рецептам общеизвестного лекарства spiritus vini, которое потреблялось «больными» сидоринского поезда в значительном количестве. Хорунжий Хотин в Крыму долго волновался из-за того, что в Новороссийске «лавочке» пришлось бросить 16 ведер этого лекарства.

Стрельников слыл за сидоринского «извозчика», так как командарм только одному ему доверялся в своих постоянных полетах по фронту на аэроплане.

Политической частью, т. е. информационно-агитационной, ведал сотник граф Дю-Шайла, человек с крайне пестрым прошлым. Воспитанник иезуитской коллегии, он затем перешел в Санкт-Петербургскую духовную Академию (православную). Далее – член кружка графини Игнатьевой, затем эс-эр и наконец казакоман…»[399]

Теперь, как мне кажется, мы напрямую подошли к разгадке тайны, которая растянулась на целый век.

Бывший деникинский военный прокурор, показав нам внутреннюю атмосферу, царившую в штабе командующего Донской армией генерала Сидорина, как бы неофициально (то есть – напрямую), указал кто есть кто. Перед нами – «царёк» местного масштаба, этакий «феодал», или, как выразился сам автор, «автономный властелин», который, обладая достаточным влиянием среди белого казачества, практически не считался с мнением своих непосредственных начальников – Войскового атамана Всевеликого Войска Донского генерала А. Богаевского и Главнокомандующего ВСЮР генерала А. Деникина. Как видно из воспоминаний прокурора Калинина, «по договору, заключенному еще ген. Красновым с Деникиным, Донская армия только в оперативном отношении подчинялась Главнокомандующему вооруженными силами юга России, во всех же прочих отношениях донской командарм считался только с донской властью. Подобное двойное подчинение давало Сидорину основание игнорировать распоряжения и ставки, и донского правительства».

Таким образом, командующий Донской армией являлся неограниченным хозяином на тех территориях, где стояли его войска. Подобное положение дел во время войны всегда нежелательно, потому как чревато всякими неприятностями. В таких случаях обычно за версту несёт сепаратизмом, свойственным генералу Сидорину, который, пользуясь доверием донцов, ратовал за прекращение боевых действий и отделение Дона от России, с её большевиками и разрухой.

Как у всякого атамана (если хотите – батьки), в руках которого сосредоточена неограниченная власть, у генерала Сидорина, говоря словами прокурора Калинина, имелась своя так называемая «лавочка». Что это такое, мы уже знаем. Другое дело, что в нашем случае эта самая «лавочка» предстаёт в несколько другом свете. Но, прежде всего, в ином свете мы видим г. ш. генерал-лейтенанта Владимира Ильича Сидорина. Это достаточно молодой боевой генерал, избалованный Фортуной и извращённый большой властью.

В сидоринской «лавочке» (читай – окружении), в первую очередь, обращает на себя внимание Иван Степанович Стрельников, полковник (будущий генерал), известный военный лётчик и герой Первой мировой войны. Про него ходили легенды: в начале войны, являясь младшим офицером 20-го корпусного авиационного отряда, он был пожалован Георгиевским оружием.

Из приказа о награждении Стрельникова: «За то, что 8 ноября 1914 года, когда все виды связи с Верховным Главнокомандующим и Главнокомандующими армиями фронта с армиями были утрачены, получив распоряжение доставить во что бы то ни стало командующему армией приказание чрезвычайной важности Верховного Главнокомандующего, вылетел на аэроплане при исключительно неблагоприятных атмосферных условиях и, неоднократно обстреливаемый противником, установил прерванную связь и доставил приказание, а возвратившись обратно, пройдя около 300 верст, ориентировал в положении дел на фронте и армий».

Георгиевский кавалер, в октябре 1917 года Стрельников был произведён в полковники. В Донской армии с мая 1918 года, став одним из создателей Донской авиации. Являлся командиром 1-го самолётного дивизиона. В 1919 году был назначен помощником начальника Авиационного отдела по оперативной части, в каковой должности оставался до 26 апреля 1920 года.

Прокурор Калинин пишет, что «Стрельников слыл за сидоринского «извозчика», так как командарм только одному ему доверялся в своих постоянных полетах по фронту на аэроплане». То есть Сидорин, будучи достаточно молодым (37 лет; хотя Калинин пишет, что 35) и задорным генералом, частенько лично облетал линию фронта на аэроплане!

Но и это не всё. Так, офицер разведки А. Падалкин вспоминал, что «Сидорин сам пишет воззвания и обращения к Красной армии и ее командованию и сам же разбрасывает эту литературу на позициях и в тылу противника. Нередко в таких случаях, как и для разведки, он вылетал сам без пилота»[400].

Получается, будучи отчаянным по природе, генерал Сидорин не только летал со Стрельниковым на аэроплане, но и частенько, сев за штурвал, самостоятельно управлял машиной. Это уже что-то новенькое. Сказать по правде, ничего подобного в мемуарной литературе мне ещё не встречалось. Чтобы командующий армией лично облетал линию фронта, находясь в кресле пилота, – это какая-то научная фантастика! Данный факт может свидетельствовать только об одном – о неординарности личности самого генерала. [401]

Хотя на самом деле ларчик открывается просто: во времена оные Сидорин закончил курсы при Офицерской воздухоплавательной школе. И в этом разгадка его неравнодушия к небу и аэропланам.

* * *

Переходим к основному. После того как командованию Донской армии было доложено о пленении красного начдива-28, генерал Сидорин приказал немедленно доставить того в штаб армии, в станицу Тихорецкую. Пока Азин находился в пути, в сидоринском штабе родился беспрецедентный план. Правда, сначала пленного следовало ещё увидеть и допросить.

Азин удивил своей молодостью и упрямством. Мальчишка совсем, лет двадцати пяти, хотя уверял, что больше. Вёл себя вызывающе. Было понятно, что с таким много не наговоришь…

Итак, в штабе командующего Донской армией Азина допрашивали как минимум двое: сам генерал Сидорин и его ближайший «контрразведчик», входивший в сидоринскую «лавочку», некий капитан Бедов. Как вариант, сначала с пленным «побеседовал» Бедов, взявший на себя роль «плохого» следователя; после него – Сидорин. Не исключено, что «плохой» и «хороший» следователи вели допрос как совместно, так и порознь. Целью командующего было склонить пленника к сотрудничеству: во-первых, получить информацию о целях и задачах руководства 10‐й красной армии, а также – о диспозиции частей; и во-вторых (и это для Сидорина являлось не менее важным), убедить Азина подписать воззвание к красноармейцам поднять бучу, требуя перемирия с донцами.

Но ничего не получалось. Мальчишка не хотел играть подлую роль в чужой игре. Он почти не разговаривал и, словно волчонок, зыркал ненавидящими глазами.

– Большевик? – спросил Сидорин.

– С восемнадцатого года, – ответил Азин. – Мог бы раньше – вступил бы раньше…

– Говорят, в вашей дивизии пленных офицеров расстреливали, правда?

– Правда.

– А вы, лично вы, Азин, расстреливали?

– Всяко бывало. Сегодня ты, завтра – тебя. Война ведь…

«Разговорился, философ, – подумал Сидорин. – Неужели большевики так задурили парню голову, что даже смерть ему не страшна?»

– Ну что ж, – сказал вслух командующий, – не будь вы, Азин, коммунистом, мы могли вас просто расстрелять. А так – повесим…

Когда судьба Азина была решена, оставалось последнее – довести дело конца. То есть сделать так, чтобы факт пленения начдива использовать с наибольшей для себя пользой. Тогда-то и родился поистине иезуитский план: составив некое воззвание от имени Азина, сбросить провокационные листовки над позициями красных.

В своей книге я уже не раз прибегал к прилагательному «иезуитский». И это при том, что мне и в голову не приходило, насколько это определение окажется к месту. Действительно, весь сидоринский план был настолько подлым, низменным и иезуитским, что по другому его и назвать-то сложно. Так вот, читая мемуары прокурора Калинина, мы напрямую упираемся в некоего графа Александра Дю-Шайла, заведовавшего политической (информационно-агитационной) частью Донской армии. Оказывается, этот швейцарец «с крайне пестрым прошлым», будучи воспитанником иезуитской коллегии, являлся самым что ни на есть иезуитом! Таким образом, с полным основанием можно предположить, что иезуитская мысль относительно листовок с фальшивым факсимиле Азина была внушена генералу Сидорину иезуитом! Вот, уважаемый читатель, по чьей причине всё оказалось пропитано англосаксонской подлостью.

Дальнейшее во многом зависело от тактики и умения исполнителей.

Главный «агитатор» подаёт подленькую мыслишку. Генерал Сидорин, ничтоже сумняшеся, за неё с радостью ухватывается (наверняка он и сам подумывал об этом). Затем сотнику Дю-Шайла поручается составить текст воззвания для листовки. Потом они вместе обсуждают собственную стряпню.

Участвовал ли в этом гнусном деле журналист Григорий Раковский (я уже цитировал его книгу «В стане белых»), сказать не берусь, ибо в своих воспоминаниях сам автор об этом не обмолвился ни словом. Зато рассказал о другом: во-первых, о самих листовках с факсимиле Азина; и во-вторых, о кратком содержании этих самых листовок.

Затем всё просто. В армейской типографии листовки печатаются заказанным тиражом, после чего с их содержанием следовало ознакомить красноармейцев. Генерал Сидорин вызывает полковника Стрельникова и поручает ему сбросить груз с аэроплана над территорией противника. В связи с тем, что задача поручалась ответственная, думаю, командующий настоял, чтобы полковник Стрельников выполнил её лично. Так в расположении красных появились злополучные листовки, замаравшие память о красном начдиве на многие годы.

* * *

Станицу Тихорецкую красные возьму уже в считанные дни после казни Азина: в первых числах марта 1920 года туда войдут части 20‐й и 50‐й стрелковых дивизий, переданных в оперативное управлении Первой конной Будённого. Когда к станице подтянулась 28‐я Железная, сразу же начинаются поиски пропавшего начдива.

Об этих поисках Василий Храмов вспоминал:

«Политотдел и командование 28‐й дивизии мне Храмову как бывшему начальнику разведки поручили выслать войсковую разведку в Тихорецкую, узнать, куда дели начдива Азина, живой он или они его куда отправили. Я посоветовался с комполком тов. Кузьминым, мы отобрали боевых конных разведчиков и направили выяснить насчёт Азина, установить более подробно. Наша разведка прибыла в станицу Тихорецкая – ныне Фастовецкая, где стояла в станичном правлении контрразведка Деникина, где они узнали от населения, Азин был повешен и где стояла виселица, но разведке нужно было узнать, где казаки его закопали. Через одного пожилова казака, который обещал за вознаграждение показать, где зарыт Азин. После разведка по дороге от населения узнала, когда Азина проводили по населённым пунктам, у него на груди была табличка с надписью КРАСНЫЙ ЗВЕРЬ АЗИН. По прибытию разведки я сообщил по телефону в политотдел, они выслали помначштаба тов. Ладонина Петра. Мы, я Храмов и Кузьмин взяли эскадрон кавалерии тов. Смирнова В. А., выехали в станицу, прибыли рано утром. Разведчики привели казака, мы ему сказали: «Коли наш начдив, мы тебе даём 10 руб. золотом». Азин был зарыт не глубоко, от виселицы полверсты. Зарыт был не глубоко, лежал сложенными кусками – ноги, голова и руки отрублены. Казаку дали деньги и попросили его найти плотников, сделать гроб. Он нашёл двоих, они сделали гроб и показали нам, где казаки хоронили расстрелянных красноармейцев. Они нам показали, там же неподалёку вырыли могилу и спустили гроб с телом Азина, были сделаны три выстрела и с кладбища привезли плиту. На ней высекли три буквы, положили вниз буквами на могилу начдива Азина. Это было сделано, в случае кто останется живым, возможно будут искать, легче найти его могилу»[402].

Спасибо вам, Василий Максимович Храмов! Не будь этих ваших воспоминаний – остались бы другие, например, генерала Голубинцева. Того самого гитлеровца, о котором мы уже говорили, и сделавшего всё возможное, чтобы имя Азина оказалось навечно смешано с грязью. Хотя, как выясняется, начдива на самом деле повесили и даже надругались над уже мёртвым телом.

* * *

Как гласит библейская мудрость, не судите – да судимы будете. Не согласиться с данными строками – значит, показать свою недалёкость. Хотя в жизни потомки всегда становятся невольными судьями своих предков – уж такова жизнь. Опасность в том, что судьи – живые люди, следовательно, их вердикт зачастую разнится кардинальным образом.

Именно поэтому любой исследователь должен быть, во-первых, честен; и во-вторых, силён неопровержимыми аргументами. Для чего, спросите? Да всё для того же: чтобы правда восторжествовала! Особенно в ситуациях, когда вопросов больше, чем ответов; то есть в такой, как мы имеем в случае с пленением и гибелью начдива Азина.

Воспоминания Василия Максимович Храмова трудно переоценить, они – ключевые. Скажу больше: не будь их во всей этой истории, узнать, как на самом деле погиб легендарный начдив и где находится его подлинная могила, оказалось бы чрезвычайно трудно. А всё потому, что по прошествии лет нашлись бы какие-нибудь суворовы-резуны, гордиевские и прочие «перевёртыши», которым обычно нет никакого дела до истинной правды. Для таких правда в другом: подобострастно вилять позвоночником в угоду западным заказчикам. Писанина подобных типов изощреннее выдумок нацистских прихвостней.

А посему – постараемся, оперируя исключительно фактами, быть предельно честными.

Вернёмся к воспоминаниям Василия Храмова. Из них ясно, что начальник дивизионной разведки отнюдь не единолично, и даже не с группой полковых разведчиков, выехал для опознания тела казнённого начдива. Всё было намного серьёзнее. После того как стало известно место казни (и даже – где стояла виселица) и предположительное место захоронения тела, в Тихорецкую выехала специально созданная дивизионная комиссия в составе: помощника начальника штаба дивизии Ладонина, начальника дивизионной разведки Храмова, а также командира одного из полков Кузьмина. Не удивлюсь, если вместе с комсоставом присутствовал скромный представитель дивизионной ЧК. Все те, кто хорошо знал погибшего начдива лично. Вместе с комиссией в станицу прибывает целый конный эскадрон! И это – первое.

Во-вторых, казаку, указавшему место на Сапатом кургане, где было прикопано тело казнённого, было сказано: «Коли наш начдив, мы тебе даём 10 руб. золотом». А далее Храмов пишет без перехода, утвердительно, как само собой разумеющееся: «Азин был зарыт не глубоко, от виселицы полверсты. …Лежал сложенными кусками – ноги, голова и руки отрублены».

Ни у кого из членов специальной комиссии не возникло ни малейшего сомнения в том, что казнённый – именно Азин.

Ну и в-третьих. Местному казаку, рассказавшему про Сапатый курган, не только передали эти злосчастные десять золотых червонцев, но ещё и «попросили… найти плотников, сделать гроб. Он нашёл двоих, они сделали гроб». Потом останки Азина в сопровождении траурного кортежа из двух стрелковых рот 245-го полка во главе с его командиром Кузьминым и кавалерийского эскадрона под командованием Смирнова похоронили рядом с расстрелянными красноармейцами, с салютом, а на могильный холм привезли небольшую каменную плиту, на которой высекли буквы, символизирующие инициалы погибшего.[403]

По прибытии в дивизию в штаб армии было отправлено уведомление о злодейской казни даникинцами начдива Азина. Но ещё до этого Реввоенсоветом 10‐й армии во все части и соединения был разослал специальный приказ, в котором говорилось:

«Зажатые в тиски красными войсками, предчувствуя свою неизбежную гибель, деникинские генералы и офицеры пытаются забросать грязью имена героев и командиров Красной армии. Белогвардейские провокаторы сбрасывают с аэропланов печатные листки, подписанные будто бы взятым в плен начальником 28‐й стрелковой дивизии тов. Азиным, и от его имени предлагают нашим красноармейцам посылать к Деникину делегатов с просьбой о заключении мира.

Итак, все недомолвки были окончательно сняты, тайное стало явным, а ненависть к врагу в сердцах красноармейцев вспыхнула с новой силой.

Теперь резонный вопрос: мог ли иметь место некий сговор членов специальной комиссии? Поясню: приехали, раскопали останки изрубленного казацкими шашками человека и… И вдруг бы выяснилось, что это вовсе не Азин, а некто другой, да и вообще, останки не подлежат опознанию. Могло ли такое случиться? Вполне. Хотя добавлю: морозы стояли сильные, по причине чего останки в любом случае сохранились и не подверглись разложению.

Но! Ничего подобного не случилось. Почему? По-видимому, по той причине, что Храмов в своих воспоминаниях был предельно искренен. Вряд ли члены комиссии закрыли бы глаза на обман местного казака (если бы вдруг на Сапатом кургане оказалось тело не Азина, а кого-либо другого). Валять дурака в условиях военного времени никто бы: а) не посмел; и б) не позволил. И угодить под трибунал за введение в заблуждение руководство РККА и Реввоенсовет вряд ли кто-либо хотел. Тем более что тов. Троцкий, насколько все знали, пленением начдива Азина (и особенно – листовками за его подписью!) был чрезвычайно разгневан и, как обычно, требовал крови! Так что особо не пошалишь.

Действительно, взяли бы да и признали неизвестного мертвеца за начдива Азина. А он – жив-живёхонек, и готов учудить красным очередную неприятность: то там с листовочками, то сям. И что тогда? Однозначно – Ревтрибунал и его расстрельный вердикт. А уж тов. Троцкий проконтролировал бы исполнение оного. Каждый знал: Лев Давидович страшно не любил изменников и очковтирателей!

Однако в воспоминаниях Храмова ни о каком сомнении – ни своём, ни членов комиссии – ни слова, ни полслова. Почему, спросите? Отвечу: люди были другие – за правду и правое дело готовые умереть.

Впрочем, есть ещё один эпизод, говорящий о многом. Я о надгробном камне, установленном на могиле казнённого начдива. Уверен на все сто: не будь под ним Азина, никто бы с этим камнем особо не заморачивался. Привезли, поставили и разъехались. Остальное делать, в общем-то, было без особой надобности. Но если высекали инициалы – это говорит о многом. Например, о том, что после войны сюда следовало вернуться. И не только для того, чтобы поклониться, но и установить здесь достойный памятник. Монумент Герою Гражданской войны.

Так что – нижайший поклон вам, Василий Максимович, от благодарных потомков.

* * *

Вообще, за рамками нашего повествования осталась некая моральная сторона дела. Суть в том, что азинцы, отправляясь на поиски, вряд ли надеялись отыскать хотя бы останки своего командира. А всё потому, что глумление над мёртвым противником в те годы стало неким символом ненависти. Когда в апреле 1918-го при штурме Екатеринодара осколком гранаты был убит Главнокомандующий Добровольческой армией и вождь Белого движения на Юге России Лавр Георгиевич Корнилов, при отступлении гроб с телом покойного друзья тайно зарыли (могилу «сровняли с землей») в немецкой колонии Гначбау. Однако большевики, занявшие Гначбау, отрыв могилу генерала, отвезли тело в Екатеринодар, где, надругавшись над ним, сожгли.

Вот что говорилось в документе Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков: «…С трупа была сорвана последняя рубашка, которая раздиралась на части и обрывки разбрасывались кругом… Несколько человек оказались уже на дереве и стали поднимать труп… Но тут же веревка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа все прибывала, волновалась и шумела… После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки… Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его… Труп был уже неузнаваем: он представлял из себя бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю… Наконец, тело было привезено на городские бойни, где его сняли с повозки и, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевистской власти, прибывших на это зрелище на автомобилях. В один день не удалось окончить этой работы: на следующий день продолжали жечь жалкие останки; жгли и растаптывали ногами и потом опять жгли…»[405]

Когда в январе 1919 года в ростовском госпитале от сепсиса умер легендарный белый генерал Михаил Дроздовский (за два месяца до этого был ранен в бою под Ставрополем), первоначально его похоронили в Войсковом соборе Екатеринодара. Однако всем было хорошо известно, как большевики поступили с прахом генерала Корнилова в том же Екатеринодаре в апреле 1918 года. Поэтому, когда город был в очередной раз сдан красным, в марте 1919-го хорошо вооружённый отряд дроздовцев ворвался в уже оставленный город и вывез гроб с телом генерала Дроздовского (а также полковника Туцевича) в Новороссийск, откуда морем на транспорте «Екатеринодар» (и вновь Екатеринодар!) тела были переправлены в Севастополь.

Там, на Малаховом кургане, состоялось вторичное погребение легендарного генерала. Хоронили тайно; о месте захоронения, как говорили, знала лишь пятёрка самых преданных дроздовцев-ветеранов. Ходил слух, что на тех могилах офицеры поставили деревянные кресты с надписями: «Полковник М.И. Гордеев» и «капитан Туцевич». Что потом стало с могилами – никто не знает.

Зададимся вопросом: откуда корни появления в России этого поистине вурдалачьего начала, связанного с глумлением над мертвецами? Что подталкивало людей вдруг бросаться на могилы и чуть ли не со звериным рычанием раскапывать тленную плоть? Некоторые виною всему считают классовую ненависть, другие – ничтожное воспитание, а порой – и его полное отсутствие. Зачастую мнения сильно расходятся.

Известно, например, что первые случаи глумления над убитыми появились в период Русско‐японской войны, когда стали функционировать так называемые военно-полевые суды. Новые карательные органы военного времени, надо сказать, явились суровым явлением в армии. Так, в 1905–1907 годах по приговорам этих самых судов было казнено никак не меньше десяти тысяч солдат и офицеров!

Копнём глубже: что из себя представляли военно-полевые суды? Роль судей, то бишь вершителей солдатских судеб, играли армейские офицеры (иногда – сами отцы-командиры), не имеющие зачастую ни малейшего понятия об Уголовном уложении. А потому и постановления военных судов в полевых условиях зачастую зависели лишь от воли командира. Захотел – отпустил, не угодил – извини, брат, «к стенке». Причём за одно и то же преступление в одном месте отделывались лёгким испугом, в другом – расплачивались жизнью.

Порой дело не ограничивалось и расстрелом. Именно тогда при исполнении приговоров в русской армии получил распространение некий ритуал: приговорённого военно-полевым судом к смертной казни расстреливали, а потом по наспех прикопанной могиле строем проходили сослуживцы казнённого. Иногда под звуки бравурного марша, а порой – и вовсе под «камаринскую». Всё это сильно действовало на психику солдат, были отмечены случаи помешательства.[406]

Бесспорно одно: духовное опустошение и безнаказанность неизбежно вели к деградации – моральной и физической. Вседозволенность, получившая развитие в осквернении могил, очень скоро приведёт к осквернению и разрушению храмов…

Ещё недавно на Кубани и в Крыму задорно пели:

Эх, яблочко,Катись парами;Будем рыб кормитьКомиссарами!

С некоторых пор звуки гармоник в стане белых слышались всё реже. Грустно и тягостно было на душе завтрашних эмигрантов. А потому петь не хотелось. Каждый чувствовал, что скоро на черноморском побережье Крыма запоют совсем другое «Яблочко». Так и случилось:

Эх, яблочки,Катитесь спелыми;Будем рыб кормитьКазаками белыми!

Белая армия откатывалась к крайнему югу. На горизонте плескалось бескрайнее Чёрное море…

* * *

Ещё вопрос, который напрашивается сам по себе: почему всё-таки уже мёртвое тело Азина четвертовали?

Действия палачей можно объяснить двояко. Во-первых, это могло быть проявлением бессильной ненависти к красному начдиву, который при жизни был известен своей жестокостью, особенно по отношению к белым офицерам и белоказакам. И безнаказанное глумление над трупом поверженного врага – полное тому подтверждение.

Но было и второе – возможно, основное. По замыслу генерала Сидорина, Азин должен был в глазах красных оставаться как можно дольше живым. И продолжать (уже будучи мёртвым!) агитировать красноармейцев против собственного командования. Сам Сидорин в подобную чушь (в успешный результат) вряд ли верил, но даже месячная передышка давала деникинцам возможность переждать весеннюю распутицу, передохнуть, собраться с силами и перегруппироваться. Уже это было немало. И листовки, сбрасываемые с аэропланов, могли существенно помочь.

На судьбу пленного начдива белым было наплевать. Жив он или мёртв – не имело никакого значения. Но его именем можно было грамотно манипулировать. Поэтому даже после своей смерти начдив обязан был, по мнению деникинцев, выполнять ту функцию, которую они для него придумали. Войдя в Тихорецкую, красные не должны были быстро обнаружить труп казнённого.

Именно поэтому было приказано тело изрубить. Несколько месяцев в могильнике на солнцепёке – и от Азина ничего бы не осталось, только изрубленные кости. Может быть, ещё – воспоминания, причём не самые лестные. Белые сделали всё, чтобы от легендарного начдива не осталось ничего. А уж это они умели…

Судя по всему, азинцы организовали поиск пропавшего начдива уже где-то через две недели после его казни. Картина, представшая перед глазами Василия Храмова и его товарищей, потрясла своим изуверством. Но хлюпать носами не было времени. Главное для Храмова было отыскать голову, на худой конец – правую руку, которая, как все знали, была увечной. Разведчики нашли всё – правда, отрубленными от тела. Да, это был именно Азин, и местному пожилому казаку красные заплатили сполна – золотом! (Не удивлюсь, что этот же казак‐могильщик закапывал по приказу белых тело казнённого, потребовав и от тех опять же золотой червонец – за работу и… молчание.)

Пару слов о слухе, связанном с привязыванием пленника к коню и прогонкой его по окрестностям. Так вот, скорее всего, и привязывали, и тащили. Но — труп. То есть уже после казни, отрубив верёвку, труп привязали к коню и потащили в сторону Сапатого кургана. Обычная, в общем-то, практика в подобных случаях. Слухи не рождаются на пустом месте…

* * *

Настало время расставить точки над «i» и сделать окончательные выводы.

Первый. Начдив-28 Вольдемар Азин 4 (17) февраля 1920 года в бою близ станции Целина действительно был пленён белоказаками 14‐й бригады генерал‐майора А. Голубинцева, находившейся, как писал сам генерал, в оперативном подчинении 1-го корпуса генерала Алексеева в составе Донской армии.

Второй. После первых же допросов Азин был отправлен в штаб Донской армии, расквартированной в ст. Тихорецкой. В штабе армии пленный оказался в неограниченной власти генерала Сидорина и его окружения (читай – «лавочки»).

Не хотите узнать, кто конкретно руководил допросами начдива Азина? Вне всякого сомнения, руководителем допросов был лично командующий Донской армией. Ну а допрашивали пленного опять же лично генерал Сидорин и капитан Бедов. Возможно, кто-то ещё из КРО Донской армии, но эти двое – точно.

Инициаторами составления листовок с провокационными воззваниями от лица Азина выступили эти же двое: сам генерал Сидорин, капитан Бедов; а также сотник Дю-Шайла. Они же составляли прокламации. Не исключено, что в деле участвовал и «мемуарист» Г. Раковский.

Ну а разбрасывал с аэроплана всю эту макулатуру, безусловно, полковник И. Стрельников.

Третье. Начдив-28 не имел никакого отношения к провокационному пасквилю, подписанному якобы от его имени и разбрасываемому противником с воздуха над красноармейскими позициями. Доказательством этого является факт гибели начдива – казнь через повешение на центральной площади станицы Тихорецкой, свидетелями которой стали многие казаки и местные жители. Страшная находка азинцев на Сапатом кургане после освобождения Тихорецкой от деникинцев показала: Азин не пошёл на сделку.

Насчёт четвертования с целью затруднить опознание останков – здесь также не может быть двойных толкований: Сидорин приказал – Бедов организовал и проконтролировал. Дуэт, достойный махновского: Сидорин и Бедов = Махно и Задов. Приказ Бедову, конечно, был устным. Как и всё, что касалось спецоперации по Азину.

Ничего удивительного, что никаких документов по этому делу не сохранилось. Почему? Всё просто: их никогда и не было. Ни протоколов допросов, ни записей в книге приказов по части – ничего! Вместо этого – листовки.

Основной вывод: казнь начдива Азина, сокрытие его тела и дальнейшие действия по дискредитации имени красного командира – это личная спецоперация генерала Сидорина.

Именно поэтому ни генерал Деникин, ни Соколов и Ксюнин (ОСВАГ), ни Орлов (контрразведка Главкома) в своих мемуарах ни разу не обмолвились о гибели Азина. Ни слова! Будто и не было никакого разгрома 28‐й красной дивизии и её штаба, а также пленения начдива! Мёртвая тишина.

Хотите знать – почему? Отвечу: слишком грязным было это дело. Да, все вышеназванные господа, безусловно, слышали о листовках с воздуха с азинским воззванием; но, зная, кто и как это дельце состряпал, изначально дистанцировались как чёрт от ладана! Ибо спецоперация генерала Сидорина оказалась с душком. Мало того, и журналист Раковский в своих воспоминаниях пытается строить мину при плохой игре: не приводя дословного текста листовок, он рассказывает о событии как о чём-то где-то слышанном или где-то прочитанном.

* * *

Кстати, когда я стал разбираться с перемещением штаба Донской армии по Кубани, то едва не запутался: командующий то в одной станице, то в другой. И это при том, что перемещение по железным дорогам, как уже говорилось, было сильно затруднено, а большинство станиц располагались вдали от «железки». В чём причина такой оперативности генерала Сидорина? Заинтересованный этим вопросом, я вновь заглянул в мемуары Г. Раковского. И, надо сказать, деникинский журналист меня не подвёл.

Читаем: «Сам лётчик, генерал Сидорин летал обыкновенно с полковником Стрельниковым. Совершать полёты при полном отсутствии исправных аппаратов, когда точно не было известно, где расположены донские и добровольческие части, где большевики, бросать бомбы, спускаться непосредственно на передовую линию в разгар боя – в таких условиях проходила работа лётчиков.

И не раз авиаторы видели смерть перед своими глазами. Вот, например, обстановка, в которой происходил один из этих полетов.

Сидорин и Стрельников полетели на фронт и опустились в станице Павловской, расположенной в двух верстах от станции Сосыки. В Павловской в это время шел бой. Большевики теснили казаков, и арьергардные лавы начали быстро отходить из станицы. Сидорин и Стрельников садились в кузов. Каждая минута была на счету. Затрещал мотор, но застрявшие в жирном черноземе колеса не давали аэроплану возможности подняться в воздух.

– Нужно жечь аэроплан, – решили летчики, выскакивая из аэроплана. Отходившие лавы приостановились и усилили огонь. К аэроплану подвели лошадь для Сидорина. Стрельников приготовился поджигать аппарат. В это время из-за станицы показалась калмыцкая сотня, которой было приказано немедленно спешиться и тащить аэроплан из грязи на руках, чтобы вывезти его на сухое место.

С криком и гиком, не обращая внимания на пули, облепили калмыки аппарат и потащили его на сухую дорогу. Под выстрелами наседавших большевиков пилоты уселись на аэроплан и на глазах противника поднялись вверх.

Немногие в эти тяжелые дни сохраняли спокойствие и хладнокровную решимость продолжить борьбу до конца»[407].

А вот ещё: «27 февраля, когда пришедший из Брюховецкой поезд со штабом Добровольческого корпуса, издавая призывные свистки, за недостатком места остановился у семафора Тимашевской, штаб Донской армии выехал с этой станции в Екатеринодар. На Тимашевской в связи с уходом штаба поднялась суматоха. Все крыши и ступеньки поездов были облеплены солдатами, офицерами, казаками.

Перед отъездом я зашел в оперативное отделение штаба.

– Сдана Тихорецкая, – сообщили мне.

Выходя из оперативного отделения, получаю предложение ехать с частью конвоя в конную группу, составлявшую ядро Донской армии. Завтра туда должен из Екатеринодара прилететь командующий. Ехать придется в станицу Березанскую, расположенную верстах в 50 восточнее Тимашевской, и, связавшись со штабом конной группы, завтра, к 11 часам утра, разложить на южной окраине станицы два костра. Они будут сигнальными знаками для летчиков»[408].

Чем катастрофичнее становилась обстановка на фронте, тем реже можно было увидеть генерала Сидорина в его штабном вагоне:

«Утром 29 февраля в станице Кореновской было получено сообщение о том, что в 11 часов должен прилететь генерал Сидорин. Ввиду этого его конвою было приказано разложить на южной окраине станицы два костра, которые будут служить сигнальными знаками для летчиков.

Ясный день, но пронизывающий ветер дует с небывалою силой. Конвойцы выезжают в степь и поджигают две скирды соломы. В одну минуту огонь охватывает солому со всех сторон. Казаки и юнкера, внимательно вглядываясь в облачное небо, начинают ожидать аэроплана. Прождали час, прождали два и, ничего не дождавшись, отъехали к станице и стали кормить лошадей. […]

Только конвойцы подкормили лошадей, раздался крик:

– Аэроплан, командующий летит!..

На рысях конвой выехал в поле. Там уже дымились костры, к которым плавно спускался аэроплан. К аппарату карьером мчались генерал Секретев, генерал Гусельщиков и другие. Сидорин, прилетевший с полковником Стрельниковым, снял шлем, вылез из аэроплана и, провожаемый одобрительными замечаниями собравшихся со всех сторон казаков, поехал в станицу.

На следующий день, 1 марта, на южной окраине Кореновской состоялся смотр главной массы конницы»[409].

Ни в одних воспоминаниях мне не удалось найти подробного описания ухода из Тихорецкой генерала Сидорина. В мемуарах главы ОСВАГа Соколова подробно рассказано о бегстве генерала Деникина и даже Шкуро. Но ни слова о Сидорине. Так что, не удивлюсь, что «донской феодал» добрался до Краснодара… на аэроплане.

* * *

Ну и в качестве «занавеса» в окончательной части затянувшейся драмы скажу: генерал Сидорин и его когорта закончат плохо. Оказавшись с Врангелем в Крыму (в Евпатории), 18 апреля 1920 года командующий вместе со своим начальником штаба Донской армии генерал-лейтенантом Кельчевским будет предан суду за сепаратистские выступления и поддержку донских казаков в их стремлении отделения Дона от России. Генерал Врангель не простит донцам стихийного отхода Донских корпусов к Новороссийску зимой 1920 года. Офицеров приговорят к 4 годам каторги; правда, приговор главнокомандующий заменит увольнением из Русской армии без права ношения мундира. А если проще – под зад ногой.

Из воспоминаний генерала П. Врангеля:

«Среди высшего командования донцов также было неблагополучно. Генерал Сидорин и генерал Келчевский, окончательно порвав с «добровольцами», вели свою самостоятельную казачью политику, ища поддержки у «демократического» казачества…

Проведенное следствие обнаружило полную виновность генералов Сидорина и Келчевского. Сотник граф Дю-Шайля являлся второстепенным исполнителем. В момент ареста он попытался покончить жизнь самоубийством и тяжело себя ранил. Генерал Сидорин пробовал привлечь на свою сторону офицеров корпуса, однако, успеха не имел.

Ознакомившись с результатами следствия, я предал генералов Сидорина и Келчевского и сотника графа Дю-Шайля военно-полевому суду. Суд под председательством генерала Драгомирова приговорил обоих генералов к каторжным работам, каковое наказание я заменил им, во внимание к прежним боевым заслугам Донской армии, исключением со службы, с лишением мундира.

Сотник граф Дю-Шайля тяжело раненый, лежал в госпитале и дело о нем было выделено; оно рассматривалось много позднее. Ввиду того, что граф Дю-Шайля был не более как мелкий проходимец, простой исполнитель, и что я нашел возможным смягчить участь главных виновников, суд сотника графа Дю-Шайля оправдал. Последний выехал за границу и после оставления нами родной земли продолжал враждебную армии политику.

Одним решительным ударом был положен предел оппозиционной работе донского командования. Проискам и интригам недовольных генералов наступил конец. Одновременно с генералами Сидориным и Келчевским, выехали за границу генералы Покровский, Боровский, Постовский. Интриги прекратились»[410].

С началом Второй мировой войны Сидорин эмигрирует из Чехословакии, где до этого жил, в нацистскую Германию, пополнив, таким образом, список гитлеровцев. После разгрома фашистских полчищ под Сталинградом станет понятно: Рейху конец. В мае 1943 года Сидорин скончается. Произойдёт это в пока ещё не поверженном Берлине, куда советские танки нагрянут через считанные месяцы. К счастью для покойного, ему не придётся слышать победный лязг их гусениц…

* * *

И вот я в конечной точке своего извилистого маршрута – на кладбище станицы Фастовецкой. Скажу честно, отправляясь сюда, мне представлялось, что придётся долго бродить мимо заросших могил в поисках нужной. На месте же всё оказалось совсем не так: ухоженное кладбище, аккуратные дорожки, причём отнюдь не заросшие.

Как рассказывала мне директор Фастовецкого исторического музея Галина Степановна Петрушенко, станичная администрация очень серьёзно подходит к вопросу, связанном с историческим наследием края. И ухоженное местное кладбище – полное тому доказательство. Так что спасибо всем этим людям!

Прямо от центрального входа – длинная, вымощенная плиткой дорожка, через полсотни метров упирающаяся в могилу со скромным надгробием и хорошо знакомой фотографией начдива Азина. Под фотографией надпись: «Герою Гражданской войны Азину В. М. (1895–1920). Вечная память». Ещё ниже – медная табличка, напоминающая о том, что памятник является объектом культурного наследия регионального значения.

– Эта табличка появилась здесь неслучайно, – говорит директор Тихорецкого историко-краеведческого музея Андрей Николаевич Жидков. – В годы пресловутой «перестройки» прежний уникальный монумент работы скульптора Киселя был осквернён и разрушен. Какое-то время над могилой Азина вообще не было никакого надгробия. Сейчас ситуация кардинально поменялась. В обществе пришло осознание, что Гражданская война, белые и красные – всё это наша общая история, и делить здесь больше нечего. Для нас, потомков, и генерал Деникин, и начдив Азин – прежде всего, личности исторические. А к своей истории мы должны относиться осторожно и бережно.

Трудно не согласиться со словами местного краеведа. Россия – мощная Держава, единая и неделимая, с собственной нелёгкой судьбой. И сохранить это единство – наша главная задача.

Вот и всё. Перевёрнута ещё одна страница Гражданской войны. Красные и белые, зелёные и чёрные… Каких только цветов не видела та война. Но больше всего в ней было алого цвета крови. А ещё были победители и побеждённые. Хотя те и другие умирали за единую родину – за Россию. И с обеих сторон были свои вожди и герои…

Любая война – это социальный взрыв. Но! Даже спустя столетие после Гражданской войны постулаты всё те же: герои остаются героями, подвиг называется подвигом.

Моя поездка в Тихорецк ничего не изменила. Вольдемар Азин в моём видении по-прежнему – «Железный» начдив. Красный герой Гражданской войны. «Мальчиш-Кибальчиш», отдавший жизнь за Советскую власть…

…Шёл под конвоем на казнь герой.Февральская ночь прошла.Заря полыхнула над Тихой рекой,В полнеба заря была.Нет! Не забыты ни пламя боёв,Ни ты, упавший у рва.На мраморе бронзой – имя твоё,И память в сердцах жива.

Москва-Вятские Поляны-Ижевск-Тихорецк-

ст. Фастовецкая-Москва. 2013–2021 гг.

Послесловие

Начдив Азин, или У революции своя правда

…Страшную находку обнаружил в лесу в 2010 году житель поселка Красная Поляна Вятскополянского района Кировской области. Искал грибы, а нашел… артиллерийский снаряд. Как он здесь оказался? На этот вопрос легко может ответить, пожалуй, любой местный старожил. Но прежде заглянем вглубь истории…

Неоспорим тот факт, что судьба молодой Советской республики дважды решалась на Восточном фронте. Первый раз – осенью 1918 года, когда вся Сибирь, Урал и Среднее Поволжье оказались в руках белогвардейцев. И второй – весной 1919 года, когда перед Красной Армией встала хорошо вооружённая многотысячная Сибирская армия адмирала А.В. Колчака, рвавшаяся к Казани и Москве. Под натиском противника красноармейцы, продолжая вести оборонительные бои, медленно отходили, и в конце апреля остановились в Вятских Полянах.

Волей судеб неожиданно оказавшись на перекрестке грозовых столкновений красных и белых, Вятские Поляны с его железнодорожным мостом взяли на себя роль важного стратегического пункта. И, как утверждают историки и краеведы, именно здесь решалась судьба молодой Советской республики. Поэтому вполне закономерно, что новый командующий Второй армией Восточного фронта Василий Иванович Шорин разместил здесь Реввоенсовет, штаб, политотдел и ЧК. Тот факт, что в Вятских Полянах располагались важнейшие органы руководства Второй армии, сказался на быстром и грамотном восстановлении советских и партийных структур в селе и уезде.

Итак, стратегической точкой для обеих воюющих сторон стал железнодорожный мост через реку Вятку в районе Вятских Полян, который мог открыть белым путь на Казань.

Старожилы села Старый Бурец, расположенного на правобережье Вятки, оставили воспоминания о том, как грохотали на левом берегу пушки, как снаряды, перелетев через реку, падали возле домов или на огороды. Люди прятались по погребам. До сих пор сельская церковь хранит отметины той далёкой войны. Один из снарядов, летевших со стороны белых, попал в крест колокольни. И вот ведь диво: дважды прихожане пытались поправить накренившийся крест, но безрезультатно. Казалось, сама Природа воспротивилась тому, чтобы вычеркнуть из истории следы страшной братоубийственной войны.

Три недели мая 1919 года, атака за атакой, день и ночь, шли кровопролитные бои на линии укрепрайона. Несмотря на большие потери, бойцам 28‐й дивизии мост отстоять удалось, а затем и перейти в наступление. Вот как об этих днях вспоминал краевед Пётр Алексеевич Загумённов: «План Колчака – выйти на линию Котельнич – Казань – Симбирск – был сорван в Вятских Полянах…»

По сей день сосновый бор на левом берегу Вятки в районе поселка Красная Поляна хранит далёкие отголоски боёв Гражданской войны. В семидесятые годы местные «охотники» за артефактами перерыли поле боя не только лопатами, но и бульдозерами. Находили гильзы, фляжки, ложки, пистолеты, ружья… Но, оказалось, пласты времени хранили и такие удивительные вещи, как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, от детонации которого мог бы взлететь на воздух любой бульдозер. Молодые сапёры, обезвреживая смертоносную находку, наверняка, вспомнили фильм «Адмирал», который шёл в те дни на экранах страны, и подумали: «Неужели тот самый Колчак?! Знаменитый полярный исследователь, герой Цусимы? И он, возможно, стоял на этом самом месте?»

Книга Виктора Сенчи ««Железный» начдив Азин» представляет собой историко-документальное исследование не только жизни и боевого пути красного начдива Владимира (Вольдемара) Мартиновича Азина – кем он был, как и за какие идеи воевал. В тексте много свидетельств очевидцев событий, воспоминаний жителей тех мест, где проходили бои, рассказов бойцов-азинцев; и всё это находится в тесной привязке с архивными материалами и данными мемуаров, раскрывающих читателю всю правду – то, из чего складывалась история Гражданской войны.

Многие воспоминания об Азине, особенно из числа появившихся не после гибели комдива, а гораздо позднее, уже в «лихие» годы перестройки, вызывали разноречивые толки, а нередко и осуждение современников. И, на мой взгляд, речь в них шла не столько о фактических погрешностях сложных и противоречивых событий послеоктябрьского периода 1917–1919 годов (хотя и этого было предостаточно), сколько об искажении облика самого Владимира Азина, командира 28‐й дивизии, прозванной в народе Железной. Некоторые псевдоисторики и журналисты в погоне за сенсацией, совершенно не вдаваясь в подробности, оказывались в плену ложных представлений о событиях того периода и об Азине, в частности.

Впрочем, история всегда была политизированной наукой. А сегодня она превратилась в настоящее поле битвы за умы россиян. И это касается не только истории Великой Отечественной войны, но и событий вековой давности.

За сложнейшую работу с целью проанализировать и обобщить факты событий Гражданской войны на юге Вятского края и прилегающих к нему территорий Пермского края, Удмуртии и Татарстана, писатель Виктор Сенча, думается, взялся не случайно. Известный читательским кругам по книгам о Марине Цветаевой, Николае Гумилёве, Василии Бабушкине и др., он окончил военный факультет медицинского вуза и юридическую академию. А потому тонкости военного искусства знает не понаслышке, не по книгам и фильмам. И это заметно отличает данную работу автора от просто художественной литературы, в которой, как правило, больше вымыслов, чем домыслов. И вот, наконец-то, впервые в одном томе издана книга, в которой писатель делает попытку, и, на мой взгляд, удачную, выстроить в единую логическую цепочку героические, полные драматизма и трагедии страницы Гражданской войны, проходившей в устье реки Вятки, на Каме, Волге и Маныче. Хотя, как заметили в народе, у революции своя правда: «История рассудит, кто прав, кто правей, а пока лишь пули да храп лошадей…»

Бережно вводя в научный и публичный оборот архивные документы, воспоминания свидетелей, материалы краеведов о реальных событиях Гражданской войны, автор, безусловно, не только восстанавливает достоверные факты минувших лет, но и вносит неоценимый вклад в популяризацию военной истории России, что в условиях сегодняшней действительности особенно актуально.

Между тем, читатель вправе сам обдумать, оценить суждения писателя, соглашаться или не соглашаться в справедливости тех или иных его выводов и оценок. Но одно не подлежит сомнению – автор выстраивал сюжетную линию книги тщательно и ответственно, кропотливо работая в архивах, сотрудничая с местными краеведами-исследователями истории родного края. Примечательно, что бесценную помощь и поддержку оказал Виктору Николаевичу один из самых авторитетных местных краеведов-историков Владимир Александрович Слесарев. И теперь, во многом благодаря и его усилиям, мы имеем возможность наиболее полно и ярко представить себе достоверную картину событий Гражданской войны на Юге Вятки.

Это верно, что в истории любого города отражается история страны. У Гражданской войны были свои черты. Нынешнее молодое поколение едва ли может припомнить такие яркие произведения, как «Оптимистическая трагедия» и «Чапаев». Известно, что прообразом комиссара в «Оптимистической трагедии» стала Лариса Рейснер, журналист, писатель, революционер. Она, будучи вместе с Надеждой Крупской на агитпароходе, тоже, по неподтвержденным данным, побывала в Вятских Полянах. А с одной из женщин, воевавших в дивизии Чапаева, мне довелось даже побеседовать, когда ей было уже 93 года. Несмотря на преклонный возраст, она сохранила прекрасную память и рассказала немало интересного о том, каким был легендарный Чапай.

И тут встает вопрос: а зачем, собственно, вспоминать? Гражданская война давно превратилась в героическую легенду заблуждений и амбиций, за которые пришлось расплачиваться кровью миллионам людей… А еще эта история о легендарном командире Железной 28‐й дивизии, которая обросла, как паутина, былью и небылью, где правда искусно переплетается с вымыслом, подлинное с правдоподобием. А еще эта трагическая, полная противоречий история противостояния белых и красных… Да, всем известно, что ни одна война в мире не обходилась без крови и насилия. Тем тяжелее читать свидетельства очевидцев о том, как соотечественники, стоявшие в годы Гражданской войны по разные стороны окопов, неистово истребляли друг друга.

Белые, объявившие себя избавителями от красной чумы, отбирали у крестьян хлеб, скот, одежду. А бедным крестьянам доставалось и от красных. Так, одной из главных задач, помимо военной, Второй армии предписывалось организовать вывоз хлеба в голодающие промышленные центры республики. Зерно и мука только из Вятскополянской волости вывозились эшелонами.

Так на чьей же стороне писатель? На чьей стороне наши, читателей, симпатии? Может, пусть всё останется как есть?! Ради чего и кого ворошить прошлое?

Книга Виктора Сенчи отвечает и на эти вопросы. Прежде всего тем, что отличается от произведений подобного рода своей правдивостью и реалистичностью. Перечитывая главу за главой очередное произведение автора, понимаю: нет, он не подразумевает основной задачей своего исследования поставить читателя перед сложным выбором – за наших или за… Он просто рассказывает о том, как человек вписывается в свой век, в предлагаемые ему обстоятельства.

В 1990-х годах, с началом перестройки, когда в нашей стране началась переоценка исторических ценностей, белые генералы кое-кем из публицистов были объявлены чуть ли не рыцарями порядка и православия. Отдали дань и Александру Колчаку. Белый адмирал характеризовался как выдающийся географ и один из основателей минного дела на флоте. Как образованнейший человек своего времени. Ангел во плоти! Что до образованности и научной деятельности это верно, но вот гуманизма адмиралу явно не доставало. Из архивных документов точно известно: и на белых его одеждах немало крови.

Вспомним, что Колчак писал в восемнадцатом году о рабочих и крестьянах: «Обезумевший, дикий (и лишенный подобия), неспособный выйти из психологии рабов народ». И писал он эти слова не в каком-то публичном труде, а в письме своей возлюбленной Анне Тимирёвой. Словом, это была не политическая позиция автора письма, а его внутреннее убеждение. Так поступали и его подчинённые. После ухода колчаковцев с левобережья Вятки осталось немало воспоминаний об их кровавых деяниях.

Приведу здесь лишь один случай, о котором мне рассказала жительница поселка Красная Поляна Вятскополянского района. Это было в начале 70-х годов. Анна Ефимовна (фамилию её уже не вспомню), когда мы с ней встретились, была уже в преклонном возрасте. Её двоюродный брат Степан в Гражданскую воевал на стороне красных в дивизии Азина. Однажды он, а дело было в мае, ушел в разведку. С задания не вернулся. Нашли его, и то случайно, только через три дня. Он был раздет догола, привязан к дереву и оставлен белогвардейцами на съедение комарам. Было Степану всего восемнадцать лет.

В зверствах изощрялись обе стороны. И этому немало подтверждений в воспоминаниях очевидцев, в архивных документах. И в книгах, которых немало издано, о событиях тех далёких лет.

Десятилетия отделяют нас от времён Гражданской войны. Многие факты той поры остаются тайной, а что-то уже обросло легендами, мифами. Почему, как это могло случиться? На мой взгляд, получить однозначный ответ и восстановить полную картину происходивших событий уже более чем столетней давности, едва ли удастся.

Справедливости ради замечу, что в советские годы о легендарном командире Железной дивизии В.М. Азине и о событиях Гражданской войны на Волге и Урале вышло несколько художественно-документальных книг. Наиболее популярные из них: «Начдив Владимир Азин» – автор Н.Д. Кондратьев, изд. 1968 г.; повесть для детей «С пакетом из 28‐й» – автор В. Кулябин, изд. 1966 г.; а также роман известного советского писателя Андрея Алдан-Семёнова «Красные и белые», изд. 1987 г. Но все они, довольно ярко и правдиво описывают лишь локальные эпизоды военных действий и не отражают полной, всеобъемлющей картины причин и событий Гражданской войны.

В 2012 году Российская Академия наук начала выпуск книг из серии «Военная история Российского государства». Известно, что наше Отечество пережило четыре Отечественные войны: 1612 года, 1812 года, 1914 года (так называлась Первая мировая война 1914–1918 годов) и Великую Отечественную войну 1941–1945 годов.

Благодаря уникальному проекту все эти трагические периоды в истории нашей страны нашли отражение в книгах, которые уже вышли в свет и поступили во все ведущие библиотеки страны. Кроме того, изданы книги о войнах с Японией, о Холодной войне (о противостоянии двух сверхдержав) и др. История России, запечатлённая в научных трудах военных историков, безусловно, является ярким свидетельством того, как бережно относились наши предки к боевым традициям прошлого. «Бесценное наследие старших поколений использовалось ими в условиях упорной борьбы за целостность, самостоятельность и независимость родной земли», – говорится в предисловии к первой книге проекта «Военная история Российского государства».

Между тем книги о Гражданской войне до сих пор (или пока) нет. Судя по всему, весьма сложная тема классового противостояния одного народа, внутри единой страны ещё ждёт своего глубокого изучения. И работа над этой страницей летописи страны продолжается.

Как бы там ни было, а жители города Вятские Поляны, участвовавшего в обороне суверенных границ своей молодой республики, относятся к азинцам как к героям и чтят их память. Помнится, в 1970 году, а это было 50-летие победного перелома войны на территории Вятки, в редакции районной газеты «Вятско-Полянская правда» собрались ветераны Азинской дивизии. Их уже тогда было немного. Вспоминали за чашкой чая о былом, радовались встрече, спорили, наперебой рассказывали о каких-то особо запомнившихся фактах из своей военной биографии… И кто-то из них тогда, словно подводя итог, с гордостью сказал: «Что бы о нас потомки в будущем ни говорили, я убеждён в главном – мы этой армии обязаны тем, что в 1919–1920 годах белогвардейцы не смогли взять Вятские Поляны. И этим мы спасли молодую страну Советов!»

Альфинур Гильмутдинова

Заслуженный работник культуры РФ,

член Союза журналистов РФ.

Приложения

Приложение № 1

А. А. Битовт

Воспоминания об Азине

Моя первая встреча с Азинем произошла в августе 1918 г. в боях под Казанью, на левом берегу Волги. Незадолго до этого произошли следующие события: я командовал небольшим отрядом (величиной с роту) под названием «III Интернационал» (это название отряд получил от сформированного в городе Скопине, Рязанской области полка им. III Интернационала, из которого он был выделен), в июле 1918 г. мой отряд был прикомандирован к продкомиссару Шлихтеру и вместе с ним направлен из Москвы на железнодорожную линию Казань-Екатеринбург для заготовки хлеба. В этом ответственном районе сохранились богатые запасы хлеба. Местами необмолоченные скирды (местные жители их называли «кабанами») стояли долгое время, и после разъяснительной работы о серьезности положения местное на селение добровольно поставляло государству свои запасы. Ежедневно в Москву направлялись эшелоны хлеба.

В то время, когда отправка хлеба уже была налажена и эшелоны с зерном непрерывным потоком шли в столицу Советского государства, в начале августа 1918 г. мятежники чехословацкого корпуса и белогвардейцы захватили Казань и путь для вывоза хлеба в Москву был перерезан.

Продкомиссар Шлихтер вызвал меня к себе в вагон и, объяснив создавшееся положение, указал, что моему отряду надлежит немедленно направиться в сторону Казани, чтобы принять участие в боях с белогвардейцами, а он попытается доставить хлеб по другим дорогам, возможно, севернее – по реке Каме.

В тот же день мой отряд был отправлен по железной дороге из района Вятские Поляны к Казани. По дороге на одной из станций я встретил отступившие из Казани подразделения Вациетиса. Они дали моему отряду часть вооружения и одну пушку на платформе, которую прицепили к моему эшелону, хотя артиллеристов в отряде не было. Мы продвигались по железной дороге до тех пор, пока паровоз не наткнулся на разобранный участок пути и не сошел с рельсов. Это произошло на последнем перегоне перед Казанью. Отряд высадился. Обстановка была совершенно неясной. Карт не было. Ориентироваться пришлось по железнодорожной линии и сведениям, полученным от местных жителей. Но инициативные командиры и бойцы с прекрасными боевыми качествами, которыми в то время отличались добровольческие отряды Красной Армии, быстро освоились с новыми условиями боевой ситуации и отбили патрули противника. Вскоре стали прибывать новые отряды Красной Армии, и восточнее Казани на левом берегу Волги создалась значительная группировка сил.

Одним из первых прибыл к Казани сформированный в городе Вятке отряд во главе с Азинем. Этот отряд был величиной с батальон и имел хорошо подготовленный командный состав. Дисциплина и высокие боевые качества резко выделяли его среди других отрядов. Отряд Азиня занял позиции фронта в самом важном направлении, контролируя магистральную грунтовую дорогу, которая вела из Казани на восток. Мой отряд занял позицию левее – против водокачки. Создалась необходимость объединить все группировки левого берега под единым командованием. Командование поручили Азиню, который уже с первых дней появления на фронте благодаря своим исключительным боевым качествам показал себя командиром, способным поддержать в красноармейцах высокий революционный и боевой дух.

Я посетил Азиня на первый или на второй день после его прибытия под Казань, чтобы познакомиться с ним и согласовать боевые задания. Он находился на западной окраине деревни, где расположился его штаб. Западнее, на холмах, занимал позиции его отряд, в штабе наблюдалось большое оживление. Азинь, находясь во дворе усадьбы, отдавал разные распоряжения. Чувствовалась живая, деятельная обстановка.

Мы договорились, что Азинь скоро прибудет ко мне в отряд. Я не успел еще выехать из расположения отряда Азиня, как внезапно началась атака нескольких бронемашин белых, выдвинувшихся по дороге из Казани. Завязался тяжелый бой. Для отряда Азиня это было неожиданностью и первым боевым крещением. Бронебойных средств в отряде не было. Азинь был в сильном возбуждении, и напряжение его нервной системы в этом бою было, видимо, так велико, что после отражения атаки (атака была отбита огнем артиллерии прямой наводкой) он в полном изнеможении уселся на обочине дороги. Подъехавший ординарец посадил его на лошадь и увез в штаб.

В районе расположения моего отряда Азинь побывал несколько раз. Его внимание привлекла башня водокачки, против которой занимал позиции мой отряд. Водокачка была сильным опорным пунктом противника с оборудованными блиндажами и проволочными заграждениями, с наблюдательным пунктом на башне, откуда противник мог хорошо наблюдать за нашими позициями. Во время атак на этот опорный пункт отрад нес тяжелые потери, особенно в командном составе, в одной из этих атак был убит командир взвода – латыш (фамилии я не помню). Во время атаки этот еще совсем молодой командир лежал в цепи в трех-четырех шагах левее меня. Как только он немного приподнялся, чтобы отдать команду взводу, его ранило в голову. С наступлением сумерек бойцы отряда разыскали на поле боя его труп и похоронили.

9 сентября мы начали новую атаку этого опорного пункта, но под сильным оружейным и пулеметным огнем пришлось залечь у проволочного заграждения противника и ждать наступления темноты. Только ночной атакой удалось, наконец, занять высоту с водокачкой и с рассветом беспрепятственно продолжать продвижение на Казань.

В это же время отряд Азиня с востока прорвал фронт противника и быстрым переходом на рассвете достиг Казани, где мы встретились. После разгрома белых в Казани все отряды были направлены по железной дороге Казань-Екатеринбург на восток, где началось формирование 2‐й сводной дивизии под командованием Азиня.

Мой отряд соединился с 1‐м Полтавским полком, а меня лично Азинь вскоре взял к себе для специальных поручений. Войска дивизии без промедления перешли в наступление на Сарапул, а штаб и база дивизии расположились в вагонах на станции Агрыз. с этого времени я мог наблюдать за жизнью и деятельностью Азиня как в штабе, так и во многих боях.

Командир дивизии Азинь был одним из тех замечательных командиров Красной Армии, которые, обладая высокими политико‐моральными качествами, сочетали в себе силу воли и личный героизм.

Азинь был высококультурным человеком. Крепко сложенный, среднего роста, с тонкими, правильными и приятными чертами лица, он в обычных условиях разговаривал спокойно и непринужденно, иногда шутил и звонко смеялся. Всегда вдумчиво выслушивал бойцов и командиров и, не вдаваясь в спор, коротко давал свои заключения и указания. При обнаружении неполадок он был вспыльчив. В этих случаях делал несколько резких, громких замечаний и, нахмурившись, уходил, но я не помню случая, чтобы виноватый был жестоко наказан. К белогвардейцам же он был беспощаден и суров.

Приходилось поражаться необычной энергии и подвижности командира Азиня. Он находился в действии почти без отдыха. Еще задолго до рассвета он выезжал из штаба на фронт, иногда в сопровождении меня, начальника артиллерии Гундорина или командира кавалерийского полка Турчанинова. На фронте он бывал всюду, и большей частью cpeди бойцов передовой линии. Когда к вечеру боевые действия прекращались и были отданы все нужные распоряжения, он возвращался в штаб, быстро входил в свое купе и приказывал вызвать к аппарату командира армии. Разговор со штабом армии обычно продолжался несколько часов, так как командующий II армией Шорин любил подробно расспрашивать о всех происшествиях дня и давал также подробные указания. Азинь, хотя и усталый, всегда говорил бодро и иногда даже шутил. Так, например, когда командир армии спросил, как он использовал присланных на пополнение мобилизованных бывших офицеров, Азинь шутя ответил: «Утопил в Каме», – и громко засмеялся. Переговоры с руководством армии кончались уже за полночь. Затем следовал скудный ужин и короткий отдых. И опять ранний выезд на фронт по бездорожью, лесам в ненастье.

Азинь часто повторял: «Сейчас нужно воевать, а не заниматься посторонними делами». Это означало, что необходим проявлять большую активность в разгроме белогвардейцев. Его самым горячим желанием было наступать и беспощадно громить белогвардейские банды, с величайшим вниманием относился Азинь к политико-воспитательной работе в дивизии. Дивизия славилась высокими боевыми качествами, сплоченностью и непоколебимой преданностью делу рабочих и крестьян. Примером служил сам Азинь. Говорили, что туда, где появляется Азинь, прибывает еще одна дивизия. Бойцы дивизии хорошо его знали и ценили, так как он всегдa умел внушать уверенность в победе над врагом.

Вспоминаю такой случай: в дивизию прибыл первый комиссар дивизии товарищ Кузьмин. Вначале комиссар неотлучно находился при Азине и всюду сопровождал его. По-видимому, он так понимал свои обязанности. В разговоре со мной Азинь высказался, что ему кажется странным, что комиссар все время находится при нем и не занимается партийными организациями в частях, которые очень нуждаются в его помощи. Аналогичный разговор произошел у него вскоре и с самим комиссаром дивизии. На следующий день комиссар дивизии уже самостоятельно выехал в части дивизии и, видимо, нашел там достаточно полезной работы, так как видели его в штабе видели редко. Был создан политический аппарат дивизии, в подразделениях образовались партийные ячейки, широко развернулась агитационная работа, даже самолет, находившийся на аэродроме у ст. Агрыз, был использован для сбрасывания листовок в районе Ижевска над позициями противника.

Штаба дивизии в полном смысле этого слова фактически не было. Он состоял из нескольких человек: начальника связи, коменданта, двух писарей и меня как лица для особых поручений (адъютанта), выполнявшего все оперативнее обязанности. При штабе находились узел связи и комендантская команда. Поэтому основную тяжесть по управлению частями взял на себя сам Азинь.

Еще под Казанью Азиню была выдана крупная сумма денег (около миллиона рублей). Эти деньги находились в седельной сумке его ординарца. При закупках у местного населения брались квитанции, которые вместе с другими документами укладывались в другую кобуру седла, с прибытием в Агрыз, в штаб был взят счетовод, которому Азинь поручил составить отчет на израсходованные деньги. Этот счетовод с большой тщательностью подобрал документы и составил отчет. Азинь постоянно интересовался его работой, в этом было видно его чувство ответственности за доверенные ему материальные ценности.

Наступление на Сарапул и взятие этого района происходили под непосредственным руководством Азиня. Это была его первая крупная операция, и он приложил много усилий для ее выполнения. Он постоянно находился среди бойцов, во многих случаях лично подбадривал их и поднимал части в атаку, так что дивизия, стремительно наступая, достигла реки Камы в районе города Сарапул. Для наступления на Сарапул были использованы главные силы дивизии. Для прикрытия левого фланга на ст. Агрыз в направлении и Ижевска остались только один батальон 1-го сводного Полтавского полка и бронепоезд.

Белогвардейцы, засевшие в Ижевске, к тому времени значительно активизировали свою деятельность, в один из опасных моментов мне пришлось стянуть в пункт расположения тылов дивизии всех людей и отражать наступление белогвардейцев на подступах к Агрызу. Стреляли с крыш вагонов и с железнодорожной насыпи. В это время прибыл Азинь. Находясь на позициях гаубичной батареи, он командовал ее огнем. Меткими нападениями снарядов батареи белогвардейские банды были рассеяны.

В. И. Ленин придавал большое значение Ижевско-Воткинскому промышленному району. Основной очередной задачей дивизии было овладеть этим районом. На Ижевском направлении происходила срочная перегруппировка дивизии. В начале ноября сосредоточение войск было закончено и можно было начать наступление. Но командир 2‐й сводной дивизии Азинь очень хотел взять Ижевск 7 ноября, к первой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Еще до рассвета 7 ноября на командном пункте южнее Ижевска уже находился командир дивизии Азинь, с ним вместе также командарм Шорин и член Реввоенсовета армии Гусев. Командный пункт располагался на высоте, подвергавшейся обстрелу противника.

Дивизия должна была сильным наступательным ударом овладеть городом Ижевск и не допустить взрыва белыми плотины Ижевского озера, у которой была построена гидростанция Ижевского промышленного района. Как только части дивизии перешли в наступление, белогвардейцы в Ижевске ударили в колокола, поднимая тревогу, и двинули свои силы и колонны обманутого населения с крестами и знаменами во встречное наступление. Наш 3‐й сводный полк, который стоял на главном направлении и был хорошо вооружен (особенно пулеметами), уничтожил колонны противника (затем было подсчитано около 800 павших белогвардейцев), но психическая атака белых еще продолжалась. Отряд 1-го Полтавского полка, обходивший Ижевске востока, попав в лесистый бездорожный район, не смог своевременно перерезать железнодорожную линию Ижевск-Воткинск.

Ноябрьский день короток. Бой затянулся до сумерек, и Азиню стало ясно, пехота сегодня не сможет достигнуть Ижевска. Тогда он принял решение, достойное его собственного героизма. Он помчался к бронепоезду «За свободу», курсировавшему на железнодорожной ветке Агрыз-Ижевск, в предыдущих боях этот поезд неоднократно поддерживал дивизию. Командир дивизии Азинь взошел на паровоз бронепоезда и приказал командиру бронепоезда прорваться к станции Ижевск.

Командир дивизии Азинь немедленно вернулся с бронепоезда на станцию Агрыз. Он быстро прошел на телеграфную станцию и велел прямым проводом связаться с Кремлем. Связь была дана без промедления, и Азинь передал телеграмму на имя В. И. Ленина с поздравлением. Советской стране к первой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции в дар был преподнесен город Ижевск. Вскоре была получена ответная телеграмма В. И. Ленина освободителям Ижевска. Получив телеграмму, Азинь уехал на бронепоезде в Ижевск, чтобы сообщить войскам приветствие Ленина. Через несколько дней был занят и Воткинск и затем очищены от белых как левый, так и правый берега реки Камы. Штаб дивизии переместился в Сарапул. Морально-политическое и боевое состояние дивизии все больше укреплялось. Слава о ее сокрушительной силе распространилась далеко, даже в белогвардейском стане.

После короткой зимней передышки на Каме, во время которой 2‐я сводная дивизия была реорганизована в 28-ю стрелковую дивизию, она вновь в сильные морозы и в крайне тяжелых условиях стала стремительно продвигаться на Красноуфимск, с конечной целью достигнуть Екатеринбурга. Штаб дивизии переместился на Бикбардинский завод.

Командир 28‐й стрелковой дивизии Азинь работал в это время с особой напряженностью, так как предстояли сильные бои за овладение Уралом, а колчаковцы уже готовили контрнаступление, в это время (март 1919 года) я должен был оставить дивизию, так как был командирован в Москву на курсы усовершенствования. Азинь тепло простился со мной и при расставании взял слово, что после окончания курсов я вернусь в дивизию. Но вернуться к нему мне не удалось. Позднее я всегда интересовался боевыми подвигами 28‐й стрелковой дивизии и ее командира Азиня. До сих пор меня волнуют воспоминания тех боевых дней моей юности, когда я был соратником Азиня.

17 февраля 1920 г. на Северном Кавказе, у берегов Маныча, при разгроме остатков деникинцев Волдемар Азинь попал в плен к врагу и был им замучен[411].

Приложение № 2

Ф. Виноградский

Из цикла «Воля и сердце военного коммунизма»

Азин – Начальник 28‐й стрелковой Дивизии… Эта Дивизия, получившая название железной, сформирована Азиным. Если нам известны были дивизии Колчака по ушам, то колчаковцы знали дивизию Азина по зубам…

Вот подвиги Азина в Прикамье:

Азин в Сарапульском уезде, по линии Казанбургской железной дороги сдерживал натиск Колчака, втрое сильнейшего по численности и превосходившего техникой.

Азин подавил Ижевско-Воткинское восстание.

Азин взял у Колчака город Сарапул.

Азин гнал Колчака.

Азин обладал огромной волей, сметливостью, ни при каких обстоятельствах не терявшийся – делал чудеса…

Враги назвали Азина ненормальным. Из опросов соратников Азина выявилось, что Азин обладал здоровыми мозгами и здоровым телом. Для буржуазии вообще революция казалась «ненормальной», тем более она окрестила так своего «изменника», сына помещика Азина, дравшегося, как лев, за революцию и отдавшего ей свою жизнь.

Воспоминаниям об Азине тов. Колчин уделил самое большое внимание, ибо этот командир известного «Колчинского отряда» близко знал Азина по боевой жизни.

– Если вы жалкие трусы и дезертиры, то бегите, меня пусть убьют!

Раздалось громовое ура, – бойцы бросились вперёд, и противник был отброшен.

У Азина было два бронепоезда «Свободная Россия» и «Коммунар». Колчак теснил и отрезал броневикам путь на ст. Янаул и Карманово. Азин не растерялся, орудия и плиты забрал под огнём, площади взорвал и мне поручил сформировать новый бронепоезд.

Когда пытаются говорить о жестокости Азина, всегда приводят в пример расстрел Азиным 10-го красноармейца на станции Куеда. Вскоре же правду и увидим, кого расстрелял Азин. Был прислан 43 Казанский сводный полк, состоящий на 70 % из дезертиров и шкурников. Когда этот полк создал угрозу для фронта, Азин расстрелял 10-го.

Азин выше среднего роста, брюнет, красивый. Глаза серьёзные. Вчих глубокий, острый взгляд. Никогда не при каких обстоятельствах Азин не унывал, колеблющихся ненавидел. Всегда в бодром хорошем настроении, он бодрил и всех окружавших его. Любил плясать. По Сарапулу разъезжал иногда один на грузовом автомобиле, украшенном красным флажком. Трусов, дезертиров Азин не мог выносить, последние и пустили про Азина слух, что он ненормальный… Последнее ложь».

Воспоминания об Азине старика-крестьянина М.Н. Кадочникова, из дер. Ново-Натальино, Куединского района:

«Азин со своим штабом жил в вагоне на Бикбардинском разъезде. Я возил ему воду. За это меня при отступлении красных кулаки избили железной тростью по голове, приговаривая:

– Вот тебе – Азинскому водовозу!

Однажды я привёз воду, зашёл в вагон, сказать об этом. Открыл двери. Никого нет. Вижу: Азин спит, и рука его лежит на револьвере. У меня затряслись поджилки… Проснётся, скажет, ты чего тут… Я потихоньку из вагона…

Азин вздрогнул и за револьвер:

– Ты что?

– Ничего, воду привез,

Азин посмотрел на меня.

– Ну, старикашка, закуривай!

В другой раз я был в подводах. Впереди ехал красноармеец и вёз патроны. Навстречу на лошади Азин мчится. Подскакал, кричит:

– Сворачивай!

– Не сверну, везу патроны, – сказал твёрдо красноармеец.

– Сворачивай! – Азин схватился за револьвер.

– Не сверну! – красноармеец схватился за винтовку.

– Молодец! – крикнул Азин и помчался дальше.

Из д. Ново-Натальино в Бикбарду шёл красноармеец и нёс на себе что-то в мешке. Его встретил Азин:

– Что у тебя в мешке? Откуда идёшь?

Красноармеец замялся.

– Вытряхивай всё из мешка!

Красноармеец вытащил две пары сапог, три рубахи.

– Какой части? Куда идёшь?

Молчит красноармеец.

Азин с лошади на порядочном расстоянии прицелился. Пуля угодила вору и дезертиру прямо в лоб.»

Учитель Овсянников рассказывал учителю Лупину Прокофию Фаддеевичу (работает в Сарапуле) следующее:

«Нас 5 человек отбилось от части. Пришли мы в штаб, какой не знаем. Спрашиваем – где такая-то часть, нам отвечают, что сказать это может только начальник дивизии. Мы к начальнику Дивизии. Узнаём, что начальник этой дивизии Азин. Товарищи меня послали к Азину делегатом.

Когда я собрался открыть дверь к Азину, меня остановил за руку ординарец:

– Подожди не ходи. Тов. Азин расстроен. Будет скоро расстреливать шестерых дезертиров.

– Мне нельзя ждать! Нам нужно найти свою часть.

– Тогда слушай, – заторопился ординарец. – Азина не бойся и отвечай ему смело и твёрдо; если он тебя ругнет матом, ты его тоже покрой с верхней полки. Коли он станет шарить в ящике письменного стола, – это значит полез за револьвером, ты тоже возьмись за наган.

– Да у меня нет его, – сказал я и сам заволновался.

Ординарец дал мне наган, и я пошёл к Азину:

– Тов. Азин, мы потеряли свою часть. Где стоит штаб Н-ской Дивизии?

– Как потеряли? Расстегаи. А голову не потеряли?

Азин выругался.

Я возразил ругнёй и резко заявил:

– Нам медлить нельзя. Нас накажут, что мы отбились, но нам надо драться.

Азин стал шарить в письменном столе. Я схватился за револьвер.

Азин испытующе врезался в меня своими углями-глазами и спросил:

– А ты что-либо жрал?..

– Нет, ничего.

– Лошадь тоже не ела? – нахмурился Азин.

– Тоже.

– Дать лошади овса и свести этого на кухню к нашему котлу, – приказал Азин одному из штабных. – Постой, сказать нельзя, напишу записку, где стоит ваша часть.

Я взял записку и, всё время глядя на Азина, вышел.

Обедаю, вижу в окно, поставили шестерых у стены.

– Не высовывайся из окна, – предупредили меня.

Мне стало не до обеда. Я наблюдал и думал. Вышел Азин и захлестал сухо и коротко его наган.

Когда уезжал в окно раздался знакомый голос.

– Стой!

Я остолбенел и остановился.

– Порви записку!

Я вытащил записку и порвал её на глазах у Азина. Ударил по лошади и поскакал».

Азин зверем не был. Уничтожая всё, разлагающее красные ряды, концентрируя в себе волю сотен и тысяч красных бойцов и владея этой волей, он проявлял много добросердия и мягкости вне боя. Нередко Азин голодному красноармейцу, выбившемуся из сил, отдавал свой паёк хлеба. Помимо этого, Азин очень любил детей и часто катал их по Сарапулу на своём грузовике. В его отряде было два боевых мальчугана. (Воспоминания Котова, ред. «Красного Прикамья» и Ипатьева).

Азин пользовался необычайным авторитетом у красноармейцев, ибо красная армия видела его всегда впереди, в самых трудных участках боя, видела его бесстрашным и смеющимся. Малодушным доставалось от Азина.

Когда части Азина брали у Колчака Сарапул, Азин первый влетел в город со своей небольшой разведкой.

Невероятно, но факт, Азин выпорол во время боя целый кавалерийский полк… Полки в то время были небольшие, но всё же полк.

Когда 28 кавал. полк отступил на 1½ версты, Азин, знавший этот полк, как на ¾ анархический, поскакал в линии боя:

– Вы что, трусы?! Командиры! Спешиться, выстроить всех в ряды!

Выстроились. Азин взял нагайку и, начиная от командиров и кончая рядовыми, всех хлестанул по разу нагайкой.

Как его не растерзали за это, непонятно. Ответ, верно, в том, что Азин своей чудовищной силой воли оцепенел и подавил волю стольких людей.

Не хвалим, не ругаем Азина за этот случай, но знаем только одно, что Азин больше ненавидел панику, чем противника. Уничтожая панику, он истреблял противника сотнями и тысячами.

Дикий, ураганский Азин, из уст которого, часто срывалось «мать‐мать‐мать», «Расстреляю», оказывается, нежно любил свою жену и был к ней мягок и по-детски нежен и ласков.

Ценные воспоминания дала Надежда Дмитриевна Олушева (бывш. Сергеева). Это мнение женщины особо важно, ибо оно разбивает все сплетни об Азине «звере», «людоеде», «изверге» и т. д.

«На станции Сарапул я работала телефонисткой. Азинская дивизия стояла в Сарапуле. Азин часто приезжал на станцию, и я часто его видела. Движения его резки. Всегда волновался и кричал на всех. Часто у телефона крыл матом и, оборачиваясь к нам, говорил:

– Вам, барышня, жарко стало? Извиняюсь.

И опять в разговоре его слышалось: «Мать, мать и мать…»

Часто грозил: «Расстреляю».

Расстреливал же следующих:

В Дубровке двое «красноармейцев» изнасиловали женщину. Азин их приказал расстрелять.

К жене своей очень хорошо относился, и мы удивлялись, как такой дикий и грубый человек может так хорошо относиться к женщине.

Приехал однажды Начальник линии и Азин с ним говорил так умно и таким изящным языком, что мы невольно спросили себя: «Да Азин ли это?.. Неужели Азин может быть человеком?..»

Когда не было боя, Азин скучал и всегда вертел в руках револьвер. Часто стрелял в стены, в столбы и, когда нас бросало в жар от страха, что как-либо заденет нас, Азин неизменно спрашивал:

– Вам жарко, барышня?

Когда по телефону что-либо удачно передавалось, Азин жиденьким своим тенорком кричал в трубку: «Спасибо, спасибо, барышня!» Но чуть неудача: «Расстреляю…»

Ходил в синей борчатке, опоясанной красным кушаком, шапка чёрная, кубанка.

За пьянство бил и грозился расстрелять».

Азин был хорошим стратегом, быстро ориентировался в обстановке боя и всегда летел туда, где была опасность. Интересно, что штабной канцелярии Азин не любил. Из блокнота же его и сыпались все его приказы. Отличался большой памятью на лица. Были случаи, что раз поговорив с красноармейцем на Уральском фронте, узнавал этого красноармейца под Царицыным.

Тов. Олушев (Окрисполком), знавший Азина, приводит следующие моменты из его боевой жизни.

«Дело было около станции Кизнер, весной 1919 года. 28‐я Дивизия отступала под давлением Колчака. Наш 245 (бывш. Смоленский полк), стоявший на линии железной дороги, отступил и пошёл по лесу. Отступил так, что создал прорыв фронта и явилась опасность самая жестокая: Колчак мог захватить мост через реку Вятку. Когда Азин узнал об этом, он примчался в полк со своим небольшим эскадроном и произвёл переворот в полку. Командира полка жестоко избил рукояткой нагана и поставил к берёзе с целью расстрелять. Но учитывая то, что полку надо идти на линию боя, командира не расстрелял. (Азин умел владеть собой.) Приезд Азина в самый нужный и критический момент, отданные распоряжения сделали своё дело. Полк вернулся на прежние позиции. Мост через Вятку удалось отстоять.

Скажу, между прочим, следующее: Азин всегда относился к комиссарскому составу красноармейских частей с большим уважением, хотя сам был беспартийный. (Впоследствии Азин был кандидатом РКП(б).)

Ещё отмечаю тот факт, что Азин очень заботился о раненных красноармейцах. Помню, когда я был ранен под Рябками, и нас привезли на ст. Куеда, эшелона для раненных не оказалось. Азин разволновался, бросился к телефону. Отматерил кого следует и пригрозил расстрелять. Через 20 минут пришёл эшелон за ранеными красноармейцами».

Азин проверял бдительность своих постов так:

Под Бикбардинским заводом переоделся крестьянином и пошёл бродить мимо постов. Его поймали, стали допрашивать.

– Молодцы ребята! А я думал, что вы ротозеи и разгильдяи, – сказал Азин (воспоминания тов. Порсева – Окружная Контрольная Комиссия).

Азин на линии боя оставался до последней физической возможности. Под Царицыным кипел страшный бой. Пули точно рой пчёл. Рвались снаряды. Азина ранили в ногу. Одев на раненную ногу валенок (а здоровая нога в сапоге), Азин вскочил на лошадь и молнией носился по линии боя, командуя и сражаясь (воспоминания тов. Порсева).

Скажем, кончая обзор деятельности Азина, одно:

Этот твёрдый, решительный, неустрашимый человек, всегда первым идущий в бой, ненавидевший трусов и малодушных, расстреливавший беспощадно шкурников, предателей и дезертиров, нанесший Колчаку сокрушающие удары, – может служить для нас примером революционного бойца, с великой силой воли и великим революционным сердцем.

Азин сложил свою голову под Царицыным. Умер от семнадцатой смертельной раны. Память и слава Азину!

Азин яркая личность гражданской войны, вот почему так долго мы и остановились на нём.

В дни мирного строительства, наступившие за днями боевой страды, Азин едва ли бы был полезен для советского Общества.

С ним произошло бы одно из двух. Или он заплакал бы от томительности скучной серой полосы стройки, или преломив в себе до поры до времени нетерпение, стал бы скромно и незаметно трудиться в каком-либо учреждении, как трудится ныне другой Сарапульский Советский «тигр» тов. Колчин.

Азина мы не забудем. Лучшее в Азине возьмём себе. Вот почему Сарапульские пионеры шли по улице Азина и звонко, звонко пели: «Вспомним, братцы, Азина. Эй, эй, эй, герой!..» И я, не сарапулец, пошёл за пионерами и дослушал до конца, записывая ее. И чем синее смеялась Кама, тем сильнее рождалась забота: раскопать всё об Азине. Сказать о нём всем рабочим и крестьянам.

Сарапуль. 25/VIII-27 г. Ф. Виноградский[412].

Приложение № 3

Г. И. Видякин

Воспоминания о 28‐й стрелковой дивизии и ее легендарном начдиве, талантливом и отчаянно смелом полководце гражданской войны тов. Азине Владимире Мартыновиче

В июле 1918 года в Тюинском заводе, Бирского уезда, Уфимской губернии был организован красногвардейский (партизанский) отряд для борьбы с белогвардейскими бандами. Организатором отряда был ссыльный в эти места старый большевик, врач Шорохов Захар Карпович.

В отряд вступили добровольно все мужчины Тюинской волости, способные с оружием в руках защищать революционную власть. Назывался «отряд Шорохова». После формирования отряд ушел на Каму. Где в районе села Николо-Березовки проходили военную подготовку (стрельбы, рукопашный бой и т. п.).

В наш лагерь в Н. Березовку прибыли еще отрядики и группы партизан и отряд стал называться «Бирским отрядом». Численность отряда была 1000–1200 бойцов с двумя гаубичными орудиями.

В конце июля и начала августа 1918 г. Бирский отряд выступил для боевых операций к гор. Бугульме, захваченному мятежными отрядами белочехов.

Отряд плыл по Каме, потом 100–120 километровый пеший отряд марш и отряд достиг подступов к Бугульме.

Из вышеуказанного видно, что Бирский отряд формировался на территории Уфимской губернии. А 5 июля 1918 г. в Уфе была свергнута революционная власть. Власть захватили эсеры и башкирские буржуазные националисты.

Естественно, это коснулось и нашего Бирского отряда. В отряд в Н.-Березовку стали прибывать на командные должности бывшие офицеры, многие из них были эсерами или им сочувствовавшие. Но рядовые бойцы и мл. командиры отряда, в основном из крестьянской бедноты и рабочих, оставались стойко преданными большевиками.

Однако в бою под Бугульмой эсеры провоцировали панику. В начале боя стали раздаваться крики «мы окружены» и т. п. В результате чего Бирский отряд отступил, почти, не вступив в бой с белочехами.

Автор этих строк в составе отдельно действующей от отряда роты, посланной командованием отряда взорвать железнодорожное полотно дороги Бугульма-Симбирск, участвовал в 5–6 часовом бою с белочехами, численно превосходящими нашу роту в три раза. Рота понесла большие потери убитыми и ранеными. Чехословацкий отряд, по рассказам населения, понес еще большие потери. Однако бой одной роты, когда главные силы отряда в результате паники отступили, не имел значения.

После этого первого неудачного боя, наш отряд на пароходе поплыл в гор. Сарапул, чтобы в дальнейшем принять участие в боях за освобождение Казани. По пути в Сарапул на пароходе шли митинги, собрания – последовало решение очистить отряд от эсеровских элементов, паникеров и неустойчивых командиров и бойцов.

После чистки в отряде осталось 500–600 бойцов и гаубичная батарея, которые поклялись не щадя жизни героически сражаться за революцию.

Отряд погрузился в железнодорожный эшелон и поехал на Казань.

Остатки нашей роты перешли на укомплектование гаубичной батареи.

В августе 1918 года рано утром наш эшелон остановился на станции. Слышался шум. Мы вывезли из вагона, читаем: станция «Вятские Поляны». А на площади перед вокзалом какие-то войска и перед ними с возвышения произносит речь оратор, приятным громким голосом. Он невысокого роста, но крепко сложенный, в кожаной куртке, темно-голубых бриджах, обшитых хромом, в хромовых сапогах, смушковая папаха на голове, очень ловко одета на затылок. Из-под папахи на лоб выбивались пряди черных волос. Лицо чисто выбритое, с заметными отливами синевы на подбородке, а вообще белое интеллигентное, без румянца лицо. На шее накинут большой алый шарф.

С первого взгляда чувствовалось – это необыкновенный человек и сразу проявилась душевная к нему симпатия.

Мы спросили рядом стоящих людей: «Кто говорит?» Один из стоящих, сурового вида человек, ответил: «Как, не знаете? Это Азин, командир наш. Всем командирам командир. Отчаянно храбр и смел, а о бойцах заботится, как отец родной».

Прислушавшись к словам тов. Азина, мы поняли, что он выступает перед бойцами продотряда (отряд по изъятию хлеба у зажиточных крестьян для голодающих Москвы).

Азин говорил, что все пути для вывоза хлеба отрезаны, призвал «бойцов продотряда» вступать в его отряд и идти освобождать от белочехов Казань. Но «продовольственники» воевать не хотели, тогда Азин скомандовал: «Кто со мною освобождать, выходи направо, а кто не желает – налево»…

Впоследствии по чьей-то недобросовестности эта команда и действия Азина были приписаны Бирскому отряду. Например, в печатных очерках «Владимир Азин (удм. изд-ва стр. 16, в книге-очерке Н. Кондратьева «Начдив Железный Азин», стр. 36–37).

Я, как очевидец, категорически отрицаю, что имело место подобное обращение к бойцам Бирского отряда со стороны Азина. Бойцы Бирского отряда – русские, татары, башкиры и др. национальностей были люди бедности и нужды, которые героически сражались в группе войск Азина под Казанью, а потом в составе 2‐й, впоследствии 23‐й стрелковой дивизии под Сарапулом, Ижевском, в жестоких боях Восточного фронта, вплоть до занятия Екатеринбурга, а потом на Южном фронте в жестоких боях под Царицыном, в степях Дона, а после гибели любимого героического начдива Азина, многие из них участвовали в освобождении Баку и закончили боевые подвиги в Закавказье. 75–80 % бойцов и командиров Бирского отряда погибли в боях и от тифа в борьбе за власть Советов. Таких бойцов надо вспомянуть добрым словом.

Тов. Азин, командуя арской группой войск при наступлении на Казань, почти ежедневно находил время и заезжал к нам на огневую позицию гаубичной батареи. Спрашивая, как сегодня мы повоевали, много ли расходуем снарядов, и тут же предупредил, учтите, пока мы отрезаны от войск всех баз, «в кольце», получать боеприпасы неоткуда.

Справлялся, как нас кормят и о других нуждах. Сам рассказывал нам о боевых эпизодах. А один раз сказал: «Ну, батарейцы, скоро начнем штурм Казани. Установлена связь с Центральным фронтом Красной армии, согласован день общего наступления на Казань. В 12:00 Казань будет занята красными войсками, учтите, батарейцы, и не отставайте в штурме Казани». Действительно, в назначенный день к 12 часам дня Казань была взята нашими войсками.

После освобождения Казани отряды, входящие в арскую группу Азина, были сформированы во 2-ю сводную дивизию, в ноябре 1918 года усиленная пополнением дивизия получила наименование 28‐й стрелковой дивизии. Начдив был Азин.

Из-под Казани части шли с боями, освободив ст. Сюгинская, Агрыз, гор. Сарапул, 5.X.1918 г.

В ночь с 16 на 17 октября флотилией Раскольникова, при содействии разведки Азина, вырвана у белогвардейцев в районе пристани Гольяны «Баржа смерти с узниками». Наблюдая в Сарапуле вылезавших из баржи обессиленных, больных людей, в холод, еле укрывавших свою наготу рогожами и лохмотьями, до боли сжимались наши сердца.

После доформирования и наряду с этим небольшого отдыха части 2‐й дивизии под командованием тов. Азина стали наступать на Ижевск.

Мне хочется рассказать об эпизоде, свидетелем которого я был. Наступление на Ижевск. На наблюдательном пункте нашей батареи начдив Азин, командующий 2‐й армией тов. Шорин, прибывший из Москвы Антонов-Овсеенко, член РВС 2‐й армии Штернберг и другие работники штаба. Мне казалось, что в присутствии таких высоких начальников Азин будет волноваться. Однако, для Азина точно никого из начальства не существовало. Он смело и решительно, без каких-либо согласований отдавал приказания по телефону и через конно-связных командирам частей, докладывая обстановку уже уже начавшегося боя, четко высказывался о дальнейших действиях частей дивизии, не стеснялся пустить крепкое ругательство тому, кто это по его мнению заслуживал. Чувствовал себя свободно и уверенно.

1919 год. После освобождения Екатеринбурга (Свердловска) 28‐я стрелковая дивизия под командованием Азина перебрасывалась через Пермь, а далее по Каме и Волге на Южный фронт. В один из дней конца июля 1919 года стало известно, что мимо Сарапула будет плыть на пароходе штаб 28 с. д. во главе с Азиным. С утра крутой берег у Камы у пристани Сарапула был заполнен жителями Сарапула и окрестных селений. Вся эта многочисленная масса людей, безусловно, искренне любившая Азина, а многие лично знали его, горела желанием увидеть своего освободителя от белогвардейских насильников и палачей.

Около 12 часов дня ожидавшие увидели белоснежный красавец пароход. На верхней палубе играл оркестр, а на мостике среди лиц штаба выделялась знакомая стройная фигура Азина. Пароход описал кривую и пристал к пристани. После кратких бесед с представителями Ревкома и руководителей партии, близких друзей В. М. Азина поприветствовал провожающих и заверил их, что «Красные герои славной 28‐й дивизии не посрамят своей славы и одержат новые выдающиеся победы, до свидания». Пароход под звуки оркестра берет курс в низовья Камы, на Волгу, где ждут прославленную «28» еще более ожесточенные бои.

На Южном фронте, чтобы достигнуть окраины Царицына (Волгограда) Азин провел десятки неравных, ожесточенных боев и продвинулся с 28‐й дивизией на 100–150 км.

Южный фронт резко отличался от Восточного. Местность была степная, при полном отсутствии леса. Противник имел большие соединения кадровых казачьих частей, которые на степном (равнинном) театре действия привычно маневрировали.

И все же Азин, руководя своим детищем, 28‐й стрелковой дивизией, во взаимодействии с моряками-десантниками командира Кожанова, бил врагов, бил крепко, вынуждал их отступать, но и сам нес невозместимые потери. Ряды 28‐й стрелковой дивизии поредели, Азин похудел, побледнел, но оставался энергичным и подвижным как ртуть.

Кажется, в октябре 1919 года части (полки бригады) 28‐й стрелковой дивизии, наступая на Царицын, ворвались на окраины Царицына, а сосед, действующий справа от нас, 38‐я стрелковая дивизия, отстала. Противник использовал этот разрыв и окружил части 28‐й стрелковой дивизии, прижав их к Волге. Дивизия понесла большой урон и потеряла значительную часть своей артиллерии. В это время я был командиром орудия (гаубицы). Орудийная прислуга (номерной расчет) были очень дружные и стойкие бойцы, мои земляки и сарапульцы. Мы спустили гаубицу по Волге и по бечеве, на изнуренных конях, все же вывезли гаубицу из сел. Пичуги. Тут нам встретился Азин, взволнованный с присутствием боевого духа. Спросил: кто старший и какой батареи орудие?

На мой ответ сказал: «Хорошо» – и, указав на высоту севернее Пичуги, приказал занять там огневую позицию и обстреливать методическим огнем подступы со стороны пр-ка к Пичуге. «А я – выкрикнул Азин, – еду поднимать тылы и штабников, и будем защищать Пичугу». Это был единственный случай, когда я лично от Азина получил боевое задание.

Азин был ранен в правую руку, но не оставлял фронта. 2–3 часа сна, иногда сидя, вот весь суточный отдых этого героя.

За несколько дней до гибели, начдив Азин приехал к нам на батарею ночью. Мы стояли на ночевке в одном из казачьих хуторов. Была середина февраля 1920 года. Поля и дороги на Дону были заснежены, дул холодный ветер. По тревоге собрали личный состав батареи к орудиям. Переговаривались, приехал Азин. Азин был одет в овчинный тулуп, пустой правый рукав свидетельствовал, что раненая рука начдива еще не зажила.

Азин сделал коротенькое выступление, говорил проявлять бдительность, винтовки и гаубицы беречь, как око и помнить, что казачьи хутора и станицы имеют не мало врагов-белосотенцев, что предстоят еще жестокие бои. «До свиданья, красные батарейцы». Азин сел в сани, возница тронул коней и заскрипели неуклюжие донские сани по грязному снегу.

После команды «разойдись» батарейцы группами, делясь радостными впечатлениями с любимым начдивом, до рассвета оставались на площади.

Через два или три дня после этой встречи мы получили роковую весть. Погиб Азин! Нет больше у нас Азина. Мы как дети плакали. Почувствовали себя осиротевшими, сознание не мирилось с тем, что нет больше Азина, боевого начдива, заботливого о воинах отца, того, кому безраздельно верили, кто приведет нас к долгожданной победе.

Таковы были у нас вера и любовь в своего героического начдива – товарища Владимира Азина.

Я описал кратко отдельные воспоминания о 28‐й стрелковой дивизии и т. Азине. В этом была моя основная цель. Азин не только организатор и боевой командир 28‐й. Он являлся и после своей гибели символом и знаменем 28‐й славной героической дивизии.

Азин работал в содружестве с комиссарами дивизии т. т. Пылаевым, Хруцким (с последним я поддерживал связь, но в 1959 году смерть увела из жизни боевого Азинского комиссара В. Н. Хруцкого); комиссар артбригады т. Щеголев наш незабвенный и постоянный собеседник, бывшие комбриги, командиры полков и частей, коммунистические ячейки, комсомол и многие другие организации и помогали легендарному полководцу организовывать части, сплачивать ряды бойцов, повышать их сознательность на совершение боевых подвигов.

Бывший боец, комвзода и политработник

28‐й стрелковой дивизии

полковник в отставке Видякин Г. И.

15 января 1965 года.

Гор. Кострома[413].

Приложение № 4

Из «Азинского цикла» краеведа Н. В. Рябковой (г. Вятские Поляны)

Воспоминания Н. Ильинского, бывшего помощника военного

коменданта станции Вятские Поляны

Два кавалериста лихо вскочили на перрон станции Вятские Поляны, спрыгнули с коней, и один из них (видимо, старший) громко потребовал коменданта. Я, стараясь держать себя как можно спокойнее и солиднее, вышел навстречу.

– Ты, малец, дежурный комендант? – переглянулись конники.

Вид у меня и в самом деле был несолидный. Ростом природа обидела, и внешность, надо признаться в порядке самокритики, была просто мальчишеская. Шёл мне в ту пору девятнадцатый год.

– В чем дело? – стараясь напустить на себя суровый вид, хмуро спросил я и для большей убедительности взялся за деревянную кобуру маузера, висевшего на боку.

Я верил в магическую силу этого «авторитетного» оружия гражданской войны, о котором даже Владимир Маяковский писал: «Ваше слово, товарищ маузер!».

Конники сразу стали серьезными: «Извиняйте, товарищ комендант, может что не так сказали. Мы от комбрига товарища Азина приказ привезли, чтобы к вечеру было подготовлено сорок вагонов для отправки полка под Сарапул».

– Никакого Азина я не знаю, и приказы его для меня не закон. А вот свяжусь по прямому проводу с начальником передвижения войск Сухеньким, получу подтверждение, тогда будут вагоны, – отрезал я. Старший снова лукаво переглянулся со своим товарищем и покачал головой.

– Он товарища Азина не знает! Да товарища Азина вся Красная Армия почитает как самого первейшего командира. Он чехов разбил, колчаковцев лупит, так что они аж до Сарапула драпанули. Попробуй не выполнить приказ, тогда узнаешь, кто такой наш товарищ Азин.

Я пошёл на телеграф, а посланец Азина взмахнул плёткой и лихо ускакал вместе со своим молчаливым товарищем.

Начальник передвижения войск Сухенький подтвердил приказ Азина и помог мне достать нужное количество вагонов.

По тем временам (это было в конце 1918 года) собрать состав из сорока вагонов было нелегко. Отступавшие белые армии калечили вагоны, паровозы, пути, взрывали мосты и железнодорожные мастерские, да и опыта у меня никакого не было, я всего каких-нибудь два-три дня как вступил в обязанности ЗКП (так именовались помощники военного коменданта железнодорожного участка и станции Вятские Поляны).

Вагоны были готовы задолго до назначенного срока, и начальник УТЧК товарищ Масленников предложил мне пройтись по составу, проверить вагоны и убедиться в их пригодности для отправки войск. Масленников был матрос Балтийского флота, опытный слесарь и до армии работал на железной дороге слесарем, масленщиком, паровозным машинистом. Он был намного старше меня и по-отечески заботился обо мне, помогал быстрее познать все хитрости новой работы.

Начали мы с ним обход состава с хвоста. Он тщательно осматривал чуть-ли не каждый вагон, проверял работу тормозов, смазку букс, объяснял мне, что и как надо делать.

С нами вместе шёл пёс по кличке Зверь – огромное, мохнатое и очень умное животное не известной никому породы. Было в нем что-то и от волка, и от собачьего рода. Зверь мне достался при любопытных обстоятельствах. Я тогда учился в Казани и, возвращаясь как-то через Булачный мост, увидел, как мальчишки бросали маленького щенка в воду и потешались над тем, как неумело он плавает.

Я отбил у озорников щенка и выкормил его. Он сильно привязался ко мне, мы с ним никогда не расставались. К людям он относился недоверчиво и даже недружелюбно. На всякого приближающегося ко мне урчал и скалил зубы, причем шерсть на нем вставала дыбом, но без моего приказа он никого не кусал.

Мы подошли к пятому вагону, около которого стоял рослый масленщик и наливал в буксу масло, мой Зверь неожиданно бросился на незнакомца, рванул за штанину, подмял под себя и стал яростно рычать. Из кармана масленщика посыпался песок. Он чем-то тяжелым ударил Зверя по голове, тот на мгновенье выпустил его, а масленщик нырнул под вагоны и бросился бежать. Зверь настиг незнакомого человека уже по другую сторону полотна.

Раздался выстрел. Все произошло неожиданно и так быстро, что мы с Масленниковым не успели сообразить, почему у неизвестного из кармана посыпался песок. Проскочив под вагоном, мы увидели мертвого Зверя и лежащего около него, истекающего кровью масленщика, у которого были сильно искалечены зубами Зверя ноги.

«Масленщик» оказался колчаковским офицером, заброшенным нам в тыл. Он при первом же допросе выдал нам всю диверсионную группу, состоявшую из 10 человек. Диверсанты пристроились по фальшивым документам в качестве обходчиков, слесарей, машинистов маневровых паровозов нашей станции. Им было поручено всячески срывать отправку войск на Восточный фронт. А песок потребовался «масленщику», чтобы выводить из строя вагонные буксы. Делал он это довольно искусно: вынимал паклю из буксы, засыпал песок, потом снова вкладывал паклю и наливал масло.

Всех диверсантов мы направили в особый отдел армии, а Зверя со всевозможными почестями похоронили и даже поставили на его могиле самодельный памятник с надписью.

Пять вагонов, которые успел обойти диверсант, пришлось срочно заменить, и азинский полк был своевременно отправлен на фронт.

А самого товарища Азина мне так и не удалось увидеть. Однако с конником его, доставившим приказ, Кузьмой Филимоновым, довелось мне служить вместе в 16‐й дивизии имени Киквидзе, а потом в первой стрелковой дивизии, стоявшей в 1922–1923 годах в Казани. Он был командиром роты, а я – военкомом дивизионной школы. Потом мы даже породнились, женившись на сестрах. Кузьма Филимонов окончил академию Генерального штаба, война застала его полковником, в первые годы ее он геройски погиб.

Н. Ильинский, бывший помощник военного

коменданта станции Вятские Поляны[414].

Воспоминания Н. Целищева, бывшего начальника связи

полевого штаба 28‐й дивизии

Ещё до того, как наш отряд влился в дивизию Азина, о её начальнике мы слышали много. Бойцы гордились тем, что они азинцы, рассказывали, какой необычайной храбростью отличается их начальник: ничего не боится, с шашкой наголо врезается в самую гущу белых, и никакая пуля его не берет.

И вот после взятия Ижевска в годовщину Октября мы стали бойцами азинской дивизии, но Азина из нас никто еще не видел.

Я был тогда связистом. Заняли мы какое-то село, и послали меня устанавливать в штабе дивизии телефонную связь. Вожусь с проводами и аппаратами. Вдруг стремительной походкой входит смуглый человек в папахе, кричит:

– Кто такой?

– Связь устанавливаю.

– Как фамилия?

– Целищев.

– Вятский?

– Вятский.

– Хорошо. У нас полдивизии вятских. Ну, что ж, давай быстрее связь.

Подумал я, что это сам Азин, а обратиться боюсь: вдруг не Азин. А как узнаешь, когда поблизости никого нет.

Он походил, позванивая шпорами, потрогал провода, потом спрашивает:

– Есть хочешь?

– Не больно, но хочу, – отвечаю.

– Вот установишь связь, зайди к моему ординарцу. Скажи: Азин накормить велел.

Так, значит, действительно сам Азин!

– Сейчас, сейчас, товарищ Азин, связь быстро будет, – заторопился я. Обрадовался, что впросак не попал, узнал, что это начдив.

Связь мне быстро наладить удалось.

Протянул трубку Азину.

– Готово, товарищ начдив!

– Молодец. Иди, иди, поешь теперь.

Ординарец даже не удивился, когда я пришел на квартиру начдива. Видимо, так бывало нередко.

В следующий раз, когда устанавливал связь, Азин с порога крикнул мне:

– Давай побыстрее, Целищев.

«Вот удивительно, – думаю, – ему каждый день приходится не по одному десятку людей встречать, а фамилию мою запомнил».

Азин, разговаривая с красноармейцами, любил повторять:

– Мне не надо десять кавалеристов, у меня каждый пехотинец за десятерых конников.

И мы вовсю старались.

Помню в Ижевске построили наскоро «бронепоезд», уложив по бортам платформы мешки с песком. Вооружили его по тем временам основательно – двумя трехдюймовыми пушками и пулеметами.

На этом бронепоезде поехали мы, связисты, по приказу Азина на восстановление связи с 250 стрелковым полком. Утра ждать не стали, отправились ночью. Ехали к станции Чернушка. Белые, чтоб помешать нам, пустили навстречу поезд с балластом. Мы, конечно, не знали, что за состав движется навстречу, открыли огонь. А оттуда ни одного выстрела. Так и сошлись вплотную.

Потеряли из-за этого состава немало времени, но приказ начдива выполнили в срок.

Весной 1919 года штаб 28‐й дивизии размещался в Вятских Полянах, а в Сосновке находились белые.

Работы у нас в это врем было немало: готовились к наступлению. И вот в ночь с 24 на 25 мая двинулись к противоположному, занятому врагом берегу Вятки баркасы, пароходы, лодки, плоты. То тут, то там слышался голос Азина. Отсюда и началось наступление на Колчака, которого гнала дивизия на этом участке Восточного фронта вплоть до Екатеринбурга. После его освобождения перебросили нас на Южный фронт.

Штаб дивизии во главе с Азиным плыл почти до Саратова на пароходе «Лермонтов». На больших пристанях пароход останавливался, и я соединял начдива с городской телефонной станцией. Надо ему было решить сотни вопросов, связанных с заготовкой продовольствия и пополнением боеприпасов.

В эти дни я часто видел Азина. Он был такой же решительный, подтянутый, энергичный.

У самого Царицына начались жестокие бои. Местность была непривычная для нас – ровная степь. Послали меня как-то ночью с тремя телефонистами восстанавливать связь с 249 полком. Провода были на столбах. Пока нас от противника отделял холм, все шло хорошо, но как только мы перевалили через него, над головой засвистели пули. Двоих бойцов сразу ранило. Залегли. Но ведь связь-то надо налаживать. Опять двинулись. Хорошо, что собрались тучи, пошёл дождь. Воспользовались этим, дотянули связь.

Еще в августе 1919 года назначен был я начальником связи при полевом штабе 28‐й стрелковой дивизии и служил в этой должности до ноября 1920 года. В ноябре попал в госпиталь. Уже туда пришла скорбная весть о том, что в бою с деникинскими казаками на Маныче погиб В. М. Азин, начдив 28‐й железной, которая покрыла себя неувядаемой славой в те грозовые годы.

Н. Целищев, бывший начальник связи

полевого штаба 28‐й дивизии[415].

Приложение № 5

К. Страбыкин

Из воспоминаний бывшего пулемётчика 28‐й стрелковой дивизии

В то время, когда царские генералы, офицеры и свергнутая буржуазия создали белогвардейские армии и пошли на удушение еще не окрепшей Советской власти, по призыву коммунистической партии наш народ встал на защиту революции.

В феврале 1918 года вступил и я, как многие уржумцы, в Красную гвардию. Мы были направлены в город Вятку. Здесь мне посчастливилось попасть в отряд, которым командовал страстный защитник молодой Советской республики, храбрый военачальник тов. Азин. Из Вятки по указанию военных властей наш отряд водным путем был направлен под Казань с целью защиты ее от наступавших армий Колчака.

По прибытии на станцию Вятские Поляны тов. Азин провел митинг бойцов, а также рабочих и служащих Вятских Полян. В своей речи он призывал участников митинга к защите и укреплению Советской власти. Бойцы как один заявили: «Только вперед, ни шагу назад! Умереть, но не сдаваться!»

Пополнив свой отряд новыми силами, мы двинулись по линии железной дороги на Казань. Город находился в руках мятежников – чехословацкого корпуса и белогвардейцев, установивших режим кровавого террора.

Будучи под Казанью, мы отражали натиски белогвардейцев, рвавшихся на Ижевск. Здесь я был свидетелем бесстрашия нашего отважного и находчивого командира Азина. Оденет, бывало, татарскую одежду, сядет на лошаденку и направится в Казань с целью разведки. Так повторялось несколько раз. Подвиги командира воодушевляли бойцов на самоотверженную борьбу за власть Советов.

В сентябре 1918 года Красная армия освободила Казань от белогвардейцев и интервентов. После короткого отдыха наш отряд был направлен на Ижевск для взятия оружейного завода и подавления белогвардейского контрреволюционного мятежа, поднятого эсерами и меньшевиками. В начале ноября 1918 года мятеж был подавлен. Здесь мне пришлось видеть ужасы зверской расправы отступающих белогвардейцев над рабочими завода. В верхней части завода были зверски убиты и искалечены 17 рабочих-коммунистов. Нам удалось отбить у белогвардейцев баржу, где находились рабочие Ижевска и Воткинска.

После взятия Ижевска наш азинский отряд был переименован в полк. Я был назначен командиром пулеметного взвода. В составе других частей Красной армии наша часть направилась к реке Вятке для того, чтобы не дать возможности войскам Колчака переправиться через реку. Когда после ранения, в марте 1919 года, я вернулся в часть, она находилась под Вятскими Полянами (д. Слудка).

Переправившись с боями через Вятку, части Красной армии преследовали колчаковские части в направлении на Кунгур. В июне 1919 года я получил второе ранение, и мне не удалось уже больше вернуться в свою часть и видеть нашего славного командира тов. Азина, с которым связаны мои самые яркие и лучшие воспоминания.

К. Страбыкин, бывший командир пулеметного взвода 28‐й Азинской дивизии[416].

Приложение № 6

Приказ войскам 2‐й армии о задачах наступления на Ижевск

№ 265 14 октября 1918 г.

Войска 2 армии до начала сентября сего года состояли из небольших самостоятельных отрядов, сформированных при уездных и губернских Совдепах, и из маршевых рот продовольственных отрядов. В настоящее время все эти части вместе с прибывшими двумя полками соединены в две дивизии.

1 сводная дивизия (начальник дивизии Максимов И. Ф.):

• 1 бригада (вакансия, за отсутствием командного состава):

• 1 сводный пехотный полк (командир полка Крымкин); полк сформирован из 50, 51 и 52 рот продовольственного отряда, из Елабужского и Мензелинского отрядов, их отрядов Анисимова и Никулина. Боевой состав: 10 рот, 1106 штыков, 15 пулемётов; всего людей 1282, лошадей 86.

• 2 сводный пехотный полк (командир полка Горелов); полк сформирован из 37, 40 и 53 рот продовольственного отряда, из 1 и 2 рот Вятскополянского отряда и из отрядов Савинцева, Крымкина, Елабужского и Ржевского. Боевой состав: 8 рот, 984 штыка, 10 пулемётов; всего людей 1012, лошадей 7.

• 2 бригада (вакансия):

• 1 Смоленский пехотный полк (командир полка Мосинцев); полк назначен Главкомом в армию после взятия Казани. Боевой состав: 9 рот, 1091 штык, 20 пулемётов; всего людей 1160, лошадей 186.

• 5 сводный пехотный полк (командир полка Сычев); полк составлен из нескольких рот 6 Московского продовольственного полка, прибывшего на фронт в первых числах октября. Боевой состав: 6 рот, 769 штыков, 10 пулемётов; всего людей 880, лошадей нет.

• Кавалерийский полк (командир полка вакансия); сформирован из туземной кавалерийской сотни и из конного Казанского отряда. Боевой состав: 2 эскадрона, 253 шашки, 2 пулемёта; всего людей 259, лошадей 255.

• Артиллерийская бригада (вакансия):

• 1 дивизион (вакансия) состоит из 1, 2 3 батарей; формируется из батарей, состоящих в 1 сводном и 1 Смоленском полках. Боевой состав: 3 батареи, 11 лёгких орудий; всего людей 357, лошадей 319.

• 2 дивизион (вакансия) состоит из 4, 5 и 6 батарей; формируется из батарей, состоящих при 2 и 5 сводных пехотных полках. боевой состав: 3 батареи, 9 лёгких орудий; всего людей 195, лошадей 91.

2 сводная дивизия (начальник дивизии Азин).

• 1 бригада (командир бригады вакансия):

• 1 Полтавский пехотный полк (командир полка Головко); сформирован из Полтавского батальона, из отрядов Мартьянова, Хохлова, Шайхутдинова и из Мензелинского отряда. Боевой состав: 10 рот, 1224 штыка, 101 сабля, 34 пулемёта; всего людей 1677, лошадей 353.

• 3 сводный пехотный полк (командир полка Северихин); сформирован из Вятского, Бирского и Чистопольского отрядов и из отряда Мурасина. Боевой состав: 6 рот, 859 штыков, 36 сабель, 32 пулемёта; всего людей 1116, лошадей 218.

• 4 сводный пехотный полк (командир полка Чеверёв); сформирован из Чеверёвского отряда, 1 и 2 рот Латышского батальона, 8, 9 и 10 рот Московского продовольственного полка и 1 Петроградской продовольственной образцовой дружины. Боевой состав: 9 рот, 1917 штыков, 176 сабель, 32 пулемёта; всего людей 2313, лошадей 360.

• Кавалерийский полк (командир полка Турчанинов); боевой состав: 3 эскадрона, 292 шашки, 2 пулемёта; всего людей 351, лошадей 239.

• 1 дивизион 2 сводной артиллерийской бригады (командир дивизиона Гундорин). Состоит из 1, 2 и 3 батарей; формируется из батарей, бывших в отряде, бывших в отрядах Азина и Чеверёва. Боевой состав: 3 батареи, 10 орудий; всего людей 420, лошадей 310.

• Гаубичная батарея. Боевой состав: ½ батареи, 2 гаубицы; всего людей 67, лошадей 51.

Из изложенного следует, что во 2 армии состоит 7 пехотных полков, 2 кавалерийских полка, 9 лёгких и 1 гаубичная батареи; полки батареи далеко не полного состава; главным образом недостаёт лошадей, орудий, пулемётов и винтовок. Для доведения уже существующих частей до штата недостаёт 150 пулемётов, 4200 винтовок, 6 орудий, 2 гаубиц и 64 зарядных ящика с лошадьми и запряжками. Немедленное пополнение этих частей крайне необходимо, но оно ещё не даёт армии той силы, которая нужна для выполнения поставленной задачи – ликвидировать восстание на фронте 200 вёрст, отбросить противника и взять Екатеринбург. Для выполнения этих задач надо влить в армию свежие силы в количестве трёх пехотных полков, одного кавполка, трёх лёгких и одной гаубичной батарей. Кроме того, необходимо снабдить артиллерию армии парками (до сих пор нет ни одного парка) и снарядами, особенно к 48-линейным гаубицам, так как за отсутствием снарядов две гаубицы армии принуждены бездействовать.

Командарм Шорин

Комиссар П. Штернберг[417].

Приложение № 7

Приказ войскам 2‐й армии о задачах наступления на Ижевск

№ 200, ст. Агрыз 3 ноября 1918 г.

Противник по-прежнему продолжает упорно оборонять Ижевск и местность к юго-востоку и юго-западу от него. Небольшие части группируются в (дер.) Верхний Постол, Якшур-Норья, Большая Норья, Старый Карынбай.

1. Наша северная группа войск, действуя против Воткинска, удачно ведёт наступление и в данное время занимает дер. Мишкино и Лиственка. На левом берегу Камы 1 сводным полком занято Никольское (Берёзовка). Морская флотилия с успехом борется с лево– и правобережными частями противника севернее Гольян и способствует нашему успеху.

Войскам 2 армии перейти в решительное наступление для окончательного овладения Ижевском. Для чего:

А) Батальону Полтавского полка продолжать упорно удерживать Гольяны, ведя энергичную разведку в направлении грунтовой дороги на Воткинск.

Б) роте мобилизованных моряков прикрыть грунтовую дорогу на Воткинск в районе дер. Студёный Ключ, Казамаска фронтом на Восток и обеспечить действия Смоленского полка со стороны Воткинска, и вести разведку в напрвлении железной дороги и дер. Якшур-Шудзя, а равно следить за движением поездов из Воткинска на Ижевск.

В) Смоленскому полку с батареей наступать через Бахилы для завладения Завьяловом со стороны узкоколейки.

Г) Батальону 4 полка составить резерв Смоленского полка и наступать в том же направлении, имея задачей противодействовать противнику нанесению удара Смоленскому полку со стороны Воткинского завода и содействовать овладению Ижевском, 2 мусульманскому полку с полубатареей гаубиц и батареей лёгкой наступать через Верх. Кены, Ниж. Чультем для овладения последним.

Д) 3 сводному полку с батареей гаубиц и 3-дюймовой наступать на с. Старую Венью, Пирогово для завладения последним.

У) Двум батальонам 4 сводного полка с батареей наступать Лудорвай, Шудзя, Кирхнерово для завладения последним.

Ж) 1 советскому полку наступать через Постол, Курегово и содействовать успеху полкам 3 и 4‐му при овладении дер. Пирогово и Кирхнерово. 5 и 6 сводные составляют армейский резерв. 1 кавалерийскому полку наступать широкой полосой в промежутке между направлениями Смоленского и мусульманского полков, поддерживая связь между этими полками.

Морской флотилии держать под заградительным огнём район грунтовой дороги Паздеры, Гольяны, не допуская перебрасывать противнику резервов из Воткинска на Ижевск и отражать всякие его попытки наступления против Гольян.

1‐й день наступления назначается 6 ноября. В это число приказываю достичь полкам указанных выше рубежей. Входящим в состав армейского резерва выдвинуться: 5 полку на линию Лудорвай, Шудзя и 6 полку – на высоты севернее Юськи.

7 ноября после артиллерийской подготовки атаковать г. Ижевск каждому полку в намеченном направлении.

Артиллерия при овладении рубежей в случае сопротивления противника подготовлять атаку пехоты губительным огнём. Наблюдательные пункты соединить с батареями обязательно телефонами. В боевые цепи послать конных разведчиков для связи. Дробление орудий побатальонно не допускается.

По получению этих директив каждый командир полка на основании полученной задачи вырабатывает свой план действий.

Никакого отступления при выполнении задачи не допускается, какою бы ценой не стоило, но задача на каждый день должна быть выполнена.

Полкам принять все меры к тесной связи между собой при помощи телефонов и конных ординарцев. Непрерывно обмениваться между собой о достигнутых успехах. В Юськах, а по мере продвижения вперёд, и в Старой Венье будут поставлены телеграфные аппараты, куда и доставлять ежедневно к 6 часам вечера все оперативные сводки.

После падения Ижевска ввести усиленные пехотные патрули, которым вменяется обследовать порайонно город, занять телефонные и телеграфные аппараты, почту и банк. В случае обстрела из домов патрулям возвратиться в свои части. Батареи нацелить в город. На самый завод ввести 3 сводный полк, которому и занять все выходы: рабочих удалить и принять меры против порчи станков и взрыва котлов, поставить прочный караул к арсеналу с ружьями. На плотину в тот же час поставить роту с пулемётами и не допускать злоумышленников, порчи её и спуска воды. Все прочие полки в город категорически воспрещаю вводить, так как возможен переход противника в контратаку со стороны Воткинска, а равно и с севера и юго-запада разных банд. Полкам после падения Ижевска точас занять следующий фронт: Смоленскому полку с батальоном 4 полка Якшур-Шудзя, Верх. и Ниж. Вожой до р. Позимь исключительно фронтом на Воткинск, ведя разведку в эту сторону и на север.

2 мусульманскому полку от р. Позимь на Динтем-Чабью, Завьялово фронтом на восток. Двум батальонам 4 полка занять поч. Ильинский, Верх. Кены.

6 сводному полку – Игерман, Пазелы фронтом на северо-восток, 5 сводному полку остановится в районе Пирогова, 1 советскому полку – район Шудзя, Курегово фронтом на юго-запад, ведя разведку на Люк, Средний Постол, Большая Норья.

3 Пензенскому полку к 6 ноября сосредоточиться в районе Большая Норья и Якшур-Норья фронтом на запад, ведя разведку в направлении Верх. Постол, Нылги-Жикья, Шупичь-Зюмья, Карынбай, и отражать все могущие попытки противника.

1 кавалерийскому полку выслать сильные разъезды на Паздеры, Каменный Ключ, Июльское (Берёзово).

Приказ этот должен быть известен всем командирам батальонов, командирам батарей, командирам рот и эскадронов.

В момент отдачи приказа войска занимали следующее исходное положение: Полтавский полк – Гольяны, Смоленский и батальон 4 полка – Чепаниха, 2 мусульманский – Верх. Ожмес, 3 сводный полк – Старков Бор, Лудзя, 4 сводный полк – Каравай-Норья, 5 сводный полк – Лудзи-Норья, 1 Советский полк – Якшур-Норья, 6 сводный полк – Пурга, Пензенский полк – в районе Саркуз, 1 сводный полк – на пути в Сарапул, 2 сводный полк – Якшур-Бодья и Вавож, 1 кавалерийский полк – в районе Девятово.

Командарм-2 Шорин[418].

Приложение № 8

Воспоминания узников «баржи смерти»

У. МанохинВ плавучей тюрьме

В марте 1918 года, после демобилизации из старой армии я был направлен в Осинский уезд Пермской губернии для организации Советской власти.

В то время в некоторых селах, да и в уездных городах, буржуазия удерживала власть в своих руках при помощи эсеров и меньшевиков, которые сидели в земских управах. Так было и в Сарапуле, и в Осе. Требовалась помощь более сильных пролетарских центров, имевших свои вооруженные силы в лице Красной гвардии и революционных солдат старой армии. Такую помощь мог оказать Камбарский красногвардейский отряд, к которому я и был прикомандирован.

Установление Советской власти в Сарапуле произошло в результате совместных действий камбарских красногвардейцев и рабочих города. Руководили ими Седельников, Ярков, Антонов и другие большевики. Стоявшие в Сарапуле офицерская рота и так называемый «батальон зеленой гвардии» были разоружены, наиболее активные контрреволюционеры арестованы. Большевики приступили к созданию органов Советской власти и ее вооруженной силы – Красной гвардии.

При прямом участии Кабмарского красногвардейского отряда была распущен земская управа и утверждена Советская власть в Осе.

Революционный подъем нарастал с каждым днем. Советская власть совершала свое триумфальное шествие по стране.

А тем временем против молодой Советской республики затевался гнусный заговор внешней и внутренней контрреволюции. Весной на востоке страны, в районе Поволжья, Урала и Сибири вспыхнул антисоветский мятеж чехословацкого корпуса, подготовленный империалистами Антанты. В тылу Советской власти выступили кулаки, зажиточные казаки и белогвардейские офицеры. Их прямыми пособниками явились соглашательские партии меньшевиков и эсеров, которые сыграли особенно подлую роль в развязывании гражданской войны. Эсеро‐меньшевистская агентура контрреволюции шла на любую провокацию, чтобы свалить Советскую власть.

Запомнился один случай, который произошел в начале июля 1918 года, когда я работал военным комиссаром Камбарской волости. Вскоре после провокационного убийства эсерами германского посла Мирбаха, в Москве к нам, в Камбарский волостной ревком, поступила телеграмма, в которой сообщалось, что по Каме из Перми идет пароход общества «Кавказ и Меркурий» с группой немцев. Ревкому предлагалось немедленно задержать эту группу и об исполнении донести. Телеграмма была подписана секретарем Пермского губкома партии и председателем губисполкома.

Мы с председателем ревкома решили идти на пристань. Нас сопровождал отряд из 40 вооруженных красногвардейцев. Пароход долго не пришлось ждать. Мы поднялись по трапу и предложили капитану не отчаливать без нашего разрешения. Пассажиры заволновались. К нам подошел комиссар с полномочиями Советского правительства, сопровождавший немцев, и спросил о причинах задержки парохода.

Прочитав полученную телеграмму, он был сильно возмущен и предупредил нас, что телеграмма определенно провокационная. Затем из рубки вышел представительного вида немец. Он выразил резкий протест против наших действий, грозил донести о них своему правительству, подчеркнув, что это имело бы для Советской России весьма нежелательные последствия. Мы и сами начали понимать, что поддались на провокацию, и поэтому, извинившись, дали сигнал к отплытию.

Впоследствии наши подозрения полностью оправдались. Телеграмма оказалась фальшивой, изготовленной левыми эсерами с целью создать лишний повод для осложнения наших взаимоотношений с Германией и сорвать Брестский мир.

А вскоре по Уралу прокаталась волна открытых кулацко-эсеровских восстаний. Начались они на Ижевском и Воткинском заводах, потом перекинулись в Сарапул, где засевшие в Совете меньшевики и эсеры арестовали большевиков и свергли Советскую власть. Вскоре контрреволюционная волна докатилась и до Камбарского завода.

Незадолго до этого я проводил в волости очередную мобилизацию призывников. Мобилизовали мы 300 человек. Поступив в распоряжение штаба Второй армии, мобилизованные были сведены в роту и отправлены на фронт в район башкирского села Березовки. Однако они оказались плохими солдатами.

После первых же стычек с белыми рота позорно дезертировала с фронта, сбежав к реке Буй, которая протекала в пяти километрах от Камбарского завода. Вот этих-то неустойчивых и политически незрелых новобранцев и решила использовать контрреволюция для удара по Камбарке.

После падения Сарапула, который был захвачен мятежниками 2 сентября, исполком Камбарского Совета, по предложению председателя Совета Н.И. Манохина, принял постановление об эвакуации. С нашим небольшим отрядом красногвардейцев мы не могли организовать оборону завода. Когда мы обсуждали в Совете создавшееся положение, в комнату вошел незнакомый красноармеец, заявивший о том, что он будто бы бежал из Сарапула. Все увлеклись расспросами о подробностях сдачи города белогвардейцам.

Прошло несколько минут. Взглянув в окно, я увидел, что здание Совета окружено и рота мобилизованных, вооруженная винтовками и двумя пулеметами, рассыпалась в цепь. Нам некого было выставить против мятежников: все красногвардейцы разошлись по домам, готовясь к эвакуации. В последнюю минуту я пытался разъяснить бойцам злополучной роты, что они спровоцированы врагами, но в ответ – пулеметная очередь. Исполком Камбарского Совета был арестован и власть на заводе перешла в руки белогвардейцев.

Прежде всего мятежники поспешили расправиться с активными деятелями Советской власти. Они создали сход из местных богачей, кустарей, кулаков, торговцев и прочих контрреволюционных элементов и вынесли смертный приговор тридцати арестованным коммунистам, среди которых находился и я. Для приведения приговора в исполнение нас под усиленным конвоем отправили в сарапульскую контрразведку.

В Сарапуле все купеческие лабазы и подвалы были переполнены заключенными. Их скопилось здесь до тысячи человек, пригнанных из разных деревень и городов Прикамья. Среди арестованных были и коммунисты, и красногвардейцы, и беспартийные советские работники, и те, кто просто сочувствовал Советской власти.

В подвале бывшего водочного завода, куда попали я и мои товарищи, сидело не менее ста человек. Камера не отапливалась и не проветривалась. Заключенные лежали вплотную друг к другу на холодном цементном полу в одном белье. Тяжелый спертый воздух стеснял дыхание. Мучительно хотелось есть. По ночам в камеру врывались пьяные белогвардейцы и начинали дикое избиение беззащитных людей. Били прикладами винтовок, нагайками, били всем, что попадалось под руку. Затем выстраивали в ряд. Палачи ходили по ряду, пристально всматривались в лица, выбирая очередные жертвы.

Каждую ночь уводили на расстрел 5–6 наших товарищей. Тягостно и больно было видеть товарищей, идущих на казнь, и сознавать свое бессилие чем-либо облегчить их участь. Каждый знал, что неизбежно наступит и его очередь. Это ожидание конца казалось невыносимым. Но в глубине души теплилась надежда, что Красная Армия еще придет и вырвет нас из лап озверевшей белогвардейщины.

Эта надежда скоро получила подтверждение в сведениях, проникавших к нам с воли. В тюрьму из города начали доходить упорные слухи о том, что раненый Владимир Ильич Ленин выздоравливает, что белочешские войска разгромлены под Казанью, что части Красной Армии под командованием Азина и Чеверева наступают на Ижевск. Говорили о смелых действиях партизанских отрядов Колчина и Деткина в районе Камбарского завода, откуда до Сарапула было совсем близко. А в один из последних дней сентября до нас ясно донеслись звуки артиллерийский канонады. Все сразу оживились и начали было обсуждать планы нападения на тюремную стражу. Но в этот же день двери камер неожиданно распахнулись и нам предложили выходить.

Окруженные многочисленным пешим и конным конвоем белогвардейцев, мы двинулись по городу. Из окон домов и на улицах нас провожали сочувственные взгляды рабочих-кожевенников. Некоторые из них показывали жестами, что белогвардейцам пришел конец и пытались передать нам хлеб и другие продукты. Но конвоиры ревниво смотрели, чтобы к арестованным никто не подходил.

Остановились мы только на берегу Камы. Здесь нас заставили погрузиться в стоявшую на воде большую деревянную баржу. С тяжелым чувством вступили мы в эту новую тюрьму. В барже было холодно и сыро. Однако она оказалась довольно вместительной. К тому же там нашлись рогожи, которые использовали на подстилки и для изготовления «одежды», так как у многих из нас верхней одежды не было. В этих рогожных облачениях мы, вероятно, походили на ряженых. Но нам было не до смеха.

В баржу затолкали свыше 600 человек. Несмотря на тяжелое положение, настроение у нас было возбужденное. Говорили о панике, начавшейся среди белых в городе. Передавали, что наступают на Сарапул не разрозненные отряды Красной гвардии, а регулярные части Красной армии, вооруженные артиллерией.

Тем временем на палубе баржи шли спешные приготовления к отплытию. Слышался шум шагов и лязг оружия. Лестницы убрали. Люки завалили тяжестями. Наконец баржа, взятая на буксир, заскрипела и двинулась верх по Каме.

Время тянулось в тревожном ожидании. Нервы были взвинчены до предела. Наиболее энергичные товарищи метались, как в клетке, отыскивая хоть какую-нибудь возможность вырваться на свободу. Они убеждали нас лучше умереть с боем, чем ждать неминуемой смерти от руки палачей. Один пленный красноармеец решился на отчаянный шаг. Он попросил разрешения вынести отбросы и, когда ему разрешили подняться наверх, бросился в Каму. Смельчак доплыл до берега, но так как было очень холодно, он обессилел, и бежать больше не мог. Баржа остановилась, белогвардейцы спустили лодку, привезли беглеца обратно на баржу и, связав по рукам и ногам, утопили в Каме. После этого случая к нам стали подсаживать шпионов. Если кто-либо заговаривал о побеге, его немедленно изолировали.

Наконец, баржа была поставлена на якорь. Оказалось, что мы находимся посредине Камы против села Гольяны, в 40 километрах от Ижевска. В течение 16–17 суток нам выдавали только по фунту хлеба в день и больше ничего, кроме холодной камской воды. Голод, холод, сырость и темнота губительно действовали на организм. Люди слабели, некоторые уже не могли двигаться.

Я не могу забыть картину, когда изнемогающие от голода товарищи протягивали свои исхудалые руки к люку, где торчали любопытные физиономии белогвардейцев из караула. Ради потехи палачи бросали вниз корки хлеба и со злобным смехом наблюдали, как голодные люди собирали в темноте брошенные куски.

Многие мои товарищи тяжело заболели. Мы просили взять их на берег и поместить в лучшие условия. Тюремщики согласились и даже предложили нам выделить для больных сопровождающего. Быть сопровождающим вызвался Анатолий Зылев – крепко сложенный, молодой, энергичный товарищ. Отъезжающих посадили в лодку, а через несколько минут мы услышали отчаянные крики: «Спасите!» Палачи, посадив больных в лодку и отплыв от баржи, добивали больных и бросали трупы в Каму.

Как-то утром вдруг лязгнуло железо, которым был завален люк, и свет яркой полосой ворвался в баржу, осветив землистые лица заключенных. В отверстии появилась фигура фельдфебеля, который зычно прокричал:

– Эй! Кто хочет жить, выдавай комиссаров, коммунистов и матросов. Если будете молчать – взорвем баржу, погибнете все как мухи. Выходите наверх по пять человек.

Очевидно, воля людей была так ослаблена всем пережитым, что никто не был в состоянии сопротивляться ни морально, ни физически. Первые пять человек медленно поднялись на палубу и через несколько минут послышался ружейный залп. Затем – снова окрик фельдфебеля, и еще пять человек ушли на смерть.

Так продолжалось часа два или три.

За это время ушло человек полтораста. Оставшиеся мучительно колебались, стараясь выгадать несколько минут жизни. А фельдфебель все кричал, приказывал выходить. Я больше не смог ожидать и вместе с очередной партией в пять человек вышел на палубу. От свежего воздуха и яркого света закружилась голова. В глаза бросились сваленные на палубе в кучу рубашки, портянки, куски рогожи и другие вещи, принадлежащие заключенным. Я понял, что пришло время умирать.

Один из белогвардейцев (на палубе их было человек сто) подошел ко мне и приказал раздеваться, хотя на мне ничего не было, кроме белья. Затем он указал мне рукой по направлению к борту баржи и крикнул:

– Примите его!

Я медленно пошел, ожидая, что вот-вот за спиной раздастся залп и все будет кончено. Однако белогвардейцы почему-то не стреляли. У борта нашей баржи стояла вторая баржа, значительно меньшего размера, с открытым люком. Последовал удар прикладом в спину, и я свалился в трюм второй баржи, где уже сидели некоторые мои товарищи, оставшиеся в живых. Затем я видел, как в трюм продолжали падать люди, отделавшиеся ударами прикладов.

На этом наши испытания не закончились. Расстреляв около ста наших товарищей (потом мы узнали, что убиты были 96 человек), белые начали снова перегонять нас в старую баржу, отбирая тех, кого они считали коммунистами, комиссарами или матросами или узнавали в лицо. На наших глазах Дмитрия Глебова, Александра Вавилова, Ивана Бабикова, Сентякова и других отобранных белогвардейцами, всего 15–20 человек, поставили к борту. Прогремел залп, и наших товарищей не стало.

Под конец экзекуции палачи пообещали через два-три дня расправиться со всеми остальными узниками. Мы опять вернулись в наш плавучий гроб ждать смерти. Как мы узнали впоследствии, белогвардейцы собирались сжечь баржу вместе с людьми.

К счастью для нас, узников плавучей тюрьмы, им так и не удалось осуществить свой зверский замысел. И вот почему.

16 октября вечером до нашего слуха донесся шум приближающихся судов. Затем мы услышали, как наши охранники закричали кому-то:

– Откуда и кто вы?

– Чехи с реки Белой, идем к вам на помощь, – послышалось в ответ. – Приказано всех эвакуировать. Быстро снимайтесь с якоря!

Заскрипела лебедка, баржа вздрогнула и на буксире двинулась вниз по реке, сопровождаемая подошедшими судами.

Произошло это настолько быстро и неожиданно, что мы долго не могли прийти в себя. К кому мы попали? Если к белочехам, то надеяться на лучшее не приходилось: белогвардейцы повсюду были одинаковы. Хорошо было только одно: мы не стояли, а двигались и двигались вниз по Каме, то есть в сторону Сарапула, который находился в руках Красной Армии. Мы надеялись, что нас попытаются отбить. Со своей стороны мы договорились: на подходе к Сарапулу поджечь баржу и прыгать в воду, авось кому-нибудь удастся спастись.

В небольшое отверстие, имевшееся в борту, нашему наблюдателю удалось заметить, что баржу сопровождают не речные пароходы, а морские канонерки, вооруженные пушками и пулеметами.

Скоро все разъяснилось. Баржа вдруг закачалась, заскрипела, наверху раздалась команда:

– Руки вверх! Ни с места! Сдавайте оружие!

Послышался топот ног и лязг оружия. Кто-то начал быстро разбирать груз, сложенный на люке, и мы увидели в проеме на фоне синего неба краснофлотца в бушлате и бескозырке с ленточками. Всматриваясь в темноту баржи, он кричал:

– Живы ли, товарищи?

А сверху уже спускали лестницы. Потрясенные, мы поднялись на палубу.

Как передать чувства, которые испытывали 400 человек смертников? Для этого никаких слов не хватает. Освобожденные крепко обнимали и целовали своих освободителей – матросов Волжской красной военной флотилии. Те также были взволнованны, пораженные нашим изможденным видом и рогожной одеждой.

Впервые за долгое время мы досыта поели и отдохнули телом и душой. Над нами снова реяло Красное знамя – символ борьбы и свободы.

Избавившись таким образом от угрозы смерти, я возвратился к себе на Камбарский завод и здесь услышал рассказ о трагической судьбе своих товарищей, оставленных белыми в Камбарке в качестве заложников. Под арестом сидело 40–50 человек. Среди них был мой брат Никита Манохин – первый председатель Камбарского волисполкома. Когда под ударами Красной Армии белые побежали из Камбарки, они увели с собой и заложников. Часть арестованных (Н. Землянников, Н. Яковлев, И. Рожков и другие) были расстреляны в пути, а остальные доставлены в башкирское село Карманово, где белогвардейцы попытались закрепиться. Из Карманово немногие из заложников вышли живыми. Здесь погибли Степан Рябов – бывший матрос Черноморского флота, участник революции 1905–1907 годов, его однофамилец шестидесятилетний Климентий Рябов – отец двух сыновей красногвардейцев, двенадцатилетний мальчик А.Бабиков – младший брат большевиков Бабиковых.

Остальные находились в заключении до середины октября 1918 года. Потом белогвардейцы вывели их всех в ближайший лес и, расстреляв, свалили тела расстрелянных в общую могилу. Моего брата перед смертью долго пытали. Палачи добивались, чтобы он отрекся от своих убеждений, обещая сохранить ему жизнь.

Напрасно. Никита Манохин умер коммунистом и не запятнал своей совести предательством.

При занятии Красной Армией села Карманово мы нашли их в общей могиле. Они были связаны друг с другом железной проволокой. Их лица, покрытые засохшей кровью, трудно было узнать. Мы увезли трупы в завод Камбарку, где с участием населения похоронили их в центре поселка в небольшом парке.

В то время почти в каждом селе и деревне были такие могилы людей, беззаветно отдавших свою жизнь в борьбе за лучшую долю народа.

Трагическая смерть товарищей и моего брата сильно отразилась на мне. Я удивлялся, когда видел веселые, смеющиеся лица.

Но предаваться унынию было некогда. Я был назначен в Камбарку председателем ревкома и был обязан заботиться о предоставлении населению работы и хлеба, оказывать помощь частям Красной Армии.

Мы немедленно приступили к организации промышленно-кооперативных артелей на базе конфискованных материалов и мастерских крупных кустарей-заимщиков, пустили кожевенный завод и другие предприятия, поставляли для армии телеги военного образца[419].

А. РальниковНас спасли моряки Волжской военной флотилии

Утром 31 августа 1918 года белогвардейцы воровски напали на город Сарапул, где при содействии контрреволюционных элементов обезоружили дежурный состав сарапульской уездной милиции, ее конный резерв, являвшийся в то время почти единственной вооруженной силой в Сарапуле.

Обезоружив милицию, арестовав весь дежурный состав во главе с заместителем начальника милиции Степановым, белогвардейцы вооружили молодежь, состоявшую из купеческих и кулацких сынков, реалистов и гимназистов, и стали поголовно арестовывать советских работников.

В доме бывшего купца Бодалева, где теперь помещается контора сарапульского торга, расположился тогда штаб белогвардейцев и их контрразведка. По городу проводились аресты сторонников советской власти. Арестованных приводили в здание контрразведки, где дежурный с выправкой царского офицера опрашивал: «Большевик?» – а затем приказывал конвоирам вести его под арест.

К десяти часам утра было арестовано и собрано в белогвардейскую контрразведку около 600 человек. Немногим удалось тогда переправиться за Каму. Начальник милиции Пономарев, например, скрылся в родном селе Каракулине и пытался там организовать партизанский отряд для борьбы с белогвардейцами, но был схвачен и убит кулаками села.

В числе арестованных оказался и я. В Сарапуле я до ареста недолгое время работал в милиции и жил на бывшей Иерусалимской улице у столяра Морозова.

Представители буржуазии и духовенства города, ранее таившиеся в своих норах, вышли на улицу, чтобы помогать белогвардейцам. Они быстро заняли национализированные Советской властью свои дома. Уже утром из окон их домов неслась музыка. Спекулянтки, ранее торговавшие дряблой картошкой и картофельными ватрушками, в день захвата белогвардейцами Сарапула бойко выкрикивали на рынке:

– Кому белого хлеба, пирожков, мяса, яиц?

Продержав арестованных в контрразведке до половины дня, их стали партиями, под усиленным конвоем направлять в тюрьму, которая была за городом, в здании ликеро-водочного завода.

Меня привели в первой партии. Я видел, как из тюрьмы освобождали контрреволюционеров, арестованных Советской властью. Нас поместили на их место. Бывшего начальника тюрьмы Суслова арестовали, а на его место назначили свирепого, с офицерской выправкой «Касьяна Владимировича» из удмуртского села Мостовое. Вся внутренняя охрана тюрьмы состояла из отъявленных белогвардейцев.

Вновь испеченный начальник тюрьмы «Касьян» к большевикам относился жестоко. Кормили арестованных плохо, камеры были грязными, с множеством клопов. Коек в камерах не было, стояли лишь грязные нары. Большинство же заключенных размещалось и спало на грязном полу.

Прошло немного времени. К тюрьме прибыл конвой. Из общей камеры, в которой сидел и я, вызвали арестованного Ивана Семеновича Седельникова, работавшего заместителем председателя Сарапульского совдепа и военным комиссаром. Затем вызвали престарелого, сгорбившегося его отца. После вывода из камеры Седельниковых, сына и отца, белогвардейцы вызвали Пашку Белого, Ионина и многих других заключенных. Всех их конвоиры поставили в середину своей колонны и, взяв винтовки на плечо, повели в сторону Сарапула.

Это делалось для того, чтобы провести арестованных через город незамеченными.

Позднее стало известно, что всех арестованных увели в сторону села Ярамаски и на мосту у деревни Котово закололи штыками. Только один из арестованных – Ионин прыгнул в ложбину и сумел скрыться. Впоследствии он добровольцем сражался за власть Советов и погиб смертью храбрых.

Дня через два после расправы с первой группой заключенных к тюрьме снова прибыл конвой. На этот раз вызвали двух заключенных из соседней камеры и увели их на Елабужский тракт, где в березняке тоже закололи штыками.

Позднее сарапульская белогвардейская газета писала, что неизвестные злоумышленники обманным путем получили из тюрьмы двух арестованных «анархистов», увели их в березняк по Елабужскому тракту и закололи штыками. Газета обращалась к населению с призывом принять участие в выявлении злоумышленников самосуда.

Каждую ночь белогвардейцы из караула тюрьмы врывались в камеры заключенных и сгоняли их в один угол. Освобожденные постели вместе с вещами они забирали, вещи и одежду заключенных делили между собой, а при смене караула узлы с вещами уносили.

Миновал месяц торжества и разгула белогвардейщины в Сарапуле. В городе проводились молебны при отправке маршевых белогвардейских частей на фронт. Красная Армия оказалась на подступах к городу Сарапулу. Начальник тюрьмы «Касьян» вызвал пеший и конный конвой. Без списков, без переклички всех арестованных вывели во двор тюрьмы, окружили плотным кольцом конвоиров и повели по направлению протоки реки Камы. Вдали мы слышали выстрелы из орудий. Это били пушки Красной Армии. Арестованные думали, что белогвардейцы поставят их к высокому валу дубильной костры и расстреляют. Но оказалось не так. Конвой быстро обогнул этот вал, за которым в протоке стояла баржа. В открытые люки баржи затолкали истощенных за месяц пребывания в тюрьме заключенных. Баржа эта предназначалась под зерно навалом, на полу ее были разостланы мочальные рогожи, много рогож оказалось в носовой и кормовой части баржи.

Полунагие заключенные быстро поделили эти рогожи между собой. Кто сделал себе накидку на спину, кто головной убор, кто обмотал себе ноги, чтобы хоть немного укрыться от октябрьского холода.

Вскоре баржу забуксировали, увели вверх по Каме и поставили под железнодорожный мост, намереваясь, видимо, обрушить на нее фермы моста и таким путем уничтожить арестованных.

Однако рабочие Сарапула насторожились. Вместе с родственниками заключенных они стали внимательно наблюдать за действиями белогвардейцев. Баржа простояла под мостом до вечера, потом ее поставили на якорь на середину Камы, против горперевоза. Беспокойство заключенных и родственников все возрастало.

Наступила ночь. Около двух часов пополуночи белогвардейцы подвели к нашей тюрьме другую баржу, чтобы заслонить нас со стороны Сарапула, забуксировали нашу баржу и повели ее вверх по Каме.

Как только баржа тронулась по реке, заключенные, услыхав шум воды, бьющейся о борта баржи, стали спрашивать друг друга: «Куда же нас везут?» Один из заключенных, одетый в черную суконную шинель, взобрался на крестовины крепления баржи и громким голосом стал успокаивать заключенных:

– Товарищи, не волнуйтесь, баржу белые ведут на пристань Гальяны, а там нас, наверное, отконвоируют в Ижевск.

Арестованные притихли. Стало светать. Баржа на буксире приближалась к пристани Гальяны, где ее поставили на якорь посредине Камы.

Белогвардейцы изредка открывали один люк баржи, через который спускали на веревке в ведре сырую камскую воду, которая распределялась между заключенными глотками, так как ни стаканов, ни чашек у нас не было.

Вскоре был вызван на палубу тот товарищ, который успокаивал заключенных. В трюм он больше не возвращался. О его судьбе нам ничего не было известно. На барже были люди, которые знали его. Они сказали, что это был бывший председатель Сарапульского совдепа Красноперов Павел.

В барже арестованных морили голодом. Нам давали не более четверти фунта горячего черного хлеба в день. Уборной в барже служила носовая часть, отчего в трюме стояло невыносимое зловоние: многие заключенные тяжело заболели.

Мы уже стояли под Гальянами. Белогвардейцы однажды вызвали сильно истощенного арестованного Зылева, работавшего техническим секретарем в Сарапульском совдепе, дали поесть ему хлеба, а затем поставили на борт баржи и сбросили штыками в Каму. Он кричал: «Спасите, спасите!» – но помочь ему никто из нас не мог.

Прошло две недели. Мы ждали своего конца. 16 октября 1918 года, в первой половине дня, к барже с арестованными пришвартовалась другая баржа, на которой прибыли вооруженные белогвардейцы. Это был карательный отряд.

Открылся люк нашей баржи. Раздались голоса белогвардейцев: «По пять человек вылетай пробкой».

Исстрадавшись в тюрьме и еще больше в барже, заключенные без особого страха стали собираться по пять человек.

Вышла первая группа заключенных. На палубе был слышен сильный шум и крики. Это белобандиты избивали наших товарищей. Затем послышались отдельные выстрелы. Это каратели приступили к расправе над заключенными большевиками. Страх охватил всех.

Снова вызов. Вышла на палубу вторая пятерка, в которой состоял я. Белогвардейцы снимали с заключенных (на ком еще оставалась кое-какая одежда) носки, тюремные летние гимнастерки, затем прикладами сгоняли их в рядом поставленную баржу, а отдельных заключенных ставили к борту и расстреливали.

Посадив арестованных в ветхую, дырявую баржу, белобандиты обыскали первую баржу и снова загнали в нее заключенных. Возвратившись в свою плавучую тюрьму, мы не досчитались более 160 человек, которых бандиты закололи или расстреляли. Карательный отряд состоял из сарапульцев и камбаряков. Поэтому бандиты многих активистов знали в лицо и зверски расправлялись с ними.

После этой дикой расправы над пленными худая баржа с карательным отрядом отбыла к пристани Гальяны. Заключенным уже больше не привозили хлеба, не подавали в ведрах воду. Караул еще суровее стал относиться к пленным. Сарапульский сапожник Василий Шемякин, арестованный за то, что его сыновья активно боролись за Советскую власть, подняв голову, смотрел на люк в ожидании, не подадут ли в баржу хотя бы водички. Караульный белогвардеец сурово пробормотал:

– Тебе, старому, что было нужно идти за большевиками? Вот теперь погибнешь вместе со зверями.

Белогвардеец дал нам понять, что баржа скоро будет уничтожена. Мы насторожились. Решили бороться за свою жизнь, приготовив обломки досок от настила баржи.

Наступила ночь, в течение которой арестованные проделали в бортах баржи небольшие отверстия, чтобы можно было наблюдать, что делается вокруг.

Ночь прошла. Ни хлеба, ни воды нам не дали. Вдруг через щель в борту один заключенный увидел дымившие катера, идущие снизу Камы. Зная, что Сарапул уже занят красными войсками, мы приободрились, во все щелки стали наблюдать за тем, что творилось на реке. Вскоре мы обнаружили приближающиеся к нашей барже три миноносца. Это были, как потом выяснилось, суда Волжской военной флотилии – «Прочный», «Прыткий» и «Ретивый». На одном из миноносцев стоял с рупором в руках командир. Подойдя к барже на небольшое расстояние, он спросил у белогвардейского караула:

– Это что за баржа?

Начальник караула с баржи ответил, что здесь арестованные большевики.

На это командир с миноносца заявил:

– Мы берем баржу в Уфу, выхаживайте якорь!

Караульный запротестовал, заявив, что он подчиняется только начальнику тюрьмы. Тогда командир спросил:

– А где ваш начальник тюрьмы?

– Вон на буксирном пароходе, стоящем у пристани.

Действительно у пристани стоял буксирный пароход под названием «Рассвет». С миноносца ему передали распоряжение взять на буксир баржу с пленными и идти вниз по Каме.

Застучал у баржи якорный шпиль, баржа развернулась и полным ходом пошла вниз по Каме.

Старик Василий Шемякин, хорошо знавший эти места и плес реки, припал к щелке и временами сообщал, где нас везут.

Не доходя до Сарапула, около деревни Пещеры, баржа замедлила ход, затрещала, закачалась. Василий Шемякин, не разобравшись, крикнул:

– Здесь, товарищи, омут. Видно, хотят нас топить!

Мы стали обнимать друг друга, прощаясь. Но оказалось, что в это время на помощь миноносцам пришел еще один корабль Волжской военной флотилии – «Волгарь-доброволец».

Встретившись с миноносцами и ведущим баржу буксирным пароходом, «Волгарь-доброволец» получил флажками указание пришвартоваться к барже, обезоружить караульную стражу и конвоировать баржу. Приказ «Волгарем-добровольцем» был выполнен. Однако мы этого не видели и не слышали никакого шума.

Вдруг открылся люк баржи, в трюме посветлело. Моряк в бескозырке с ленточками, опершись руками на борта люка и наклонившись в трюм, громко крикнул:

– Живы ли вы, товарищи?

В ответ из баржи послышались слабые голоса арестованных. Нам спустили трап. Затем открыли и остальные люки. В трюм /102/ посыпались буханки хлеба, махорка. Изнуренные, одетые в рогожи заключенные бросались к выходу на палубу. Кто ловил хлеб, кто – махорку. Освобожденные обнимали моряков как своих спасителей и освободителей от неминуемой смерти.

Команда буксирного парохода «Рассвет», поняв в чем дело, отрубила буксир, намереваясь ускользнуть. Но пароход был задержан с помощью наших боевых кораблей.

Подходим к Сарапулу. Стемнело. Баржу с освобожденными поставили на ночь посредине реки.

На 18 октября 1918 года мы не спали всю ночь. Пили чай, которым нас снабжал стоящий рядом с баржой «Волгарь-доброволец». Накормили нас хорошим, свежим хлебом, затем мы вышли на палубу баржи и увидели, что город был украшен красными флагами, лозунгами в честь подвига моряков Волжской военной флотилии, освободивших узников «баржи смерти».

К 9 часам утра от пристани Сарапула к нашей барже пришвартовался небольшой катер, на котором приехали встречать бывших пленных представители Красной Армии, партийные и советские работники Сарапула и фотограф Рогожников. Узники баржи пели «Варшавянку». На пристани и на берегу нас ожидали тысячи горожан и родственники.

Две цепи бойцов Красной Армии лицом к лицу, с винтовками, с красными флажками на штыках, образовав для нас проход, были выстроены от берега пристани до базарной площади, где состоялся митинг в честь нашего освобождения. Мы, босые, накрытые рогожами, от радости не чувствовали холода.

После митинга нас всех пригласили в столовую, затем в баню. Дали нам новое нательное белье, по паре новых кожаных сапог, а потом и верхнюю одежду. Затем нас распустили по квартирам.

День освобождения узников «баржи смерти» – день героического подвига славных моряков Волжской военной флотилии. Этот день с благодарностью вспоминается оставшимися в живых бывшими пленными.

В ответ на подвиг моряков Волжской военной флотилии в октябре 1918 года все выздоровевшие товарищи пошли добровольцами в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищали Советскую Родину от нашествия врагов. Большинство освобожденных из «баржи смерти» погибло за Родину на фронтах гражданской войны, некоторые умерли, небольшая часть бывших узников ныне здравствует.

Геройский подвиг моряков Волжской военной флотилии останется у нас навсегда в памяти, и никогда не умрет наша искренняя благодарность морякам и их отважным командирам – нашим освободителям[420].

Приложение № 9

Отчет комиссии ЦК партии и Совета Обороны товарищу Ленину о причинах падения Перми в декабре 1918 г

ОБЩАЯ КАРТИНА КАТАСТРОФЫ

Неизбежность катастрофы определилась уже к концу ноября, когда противник, охватив третью армию полукольцом по линии Надеждинский – Верхотурье – Баранчинский – Кын – Иргинский – Рождественский вплоть до левого берега Камы и усиленно демонстрируя своим правым флангом, повёл бешеное наступление на Кушву.

Третья армия к этому моменту состояла из 30‐й дивизии, 5‐й дивизии, Особой бригады, Особого отряда и 29‐й дивизии с общим количеством штыков и сабель всего около 35 тысяч при 571 пулемёте и 115 орудиях (см. “Боевое и квартирное расписание”).

Морально-боевое состояние армии было плачевное, благодаря усталости частей от бессменных 6‐месячных боёв. Резервов не было никаких. Тыл был совершенно не обеспечен (ряд взрывов железнодорожного полотна в тылу армии). Довольствование армии было случайное и необеспеченное (в самую трудную минуту стремительного натиска на 29-ю дивизию части этой дивизии пять суток отбивались буквально без хлеба и прочих продуктов продовольствия).

Занимая фланговое положение, третья армия не была, тем не менее, обеспечена от обхода с севера (не было принято мер к выставлению специальной группы частей на крайнем левом фланге армии для предупреждения обхода). Что касается крайнего правого фланга, соседняя вторая армия, скованная расплывчатой директивой Главкома (после взятия Ижевска и Воткинска вторую армию не втягивать в бой, так как она получит новое назначение) и вынужденная десять дней стоять на месте, оказалась не в состоянии вовремя подать помощь третьей армии своим продвижением вперёд в самую критическую минуту перед сдачей Кушвы (конец ноября).

Таким образом, предоставленная самой себе (на юге) и открытая для обходных операций противника (на севере), усталая и истрёпанная, без резервов и сколько-нибудь обеспеченного тыла, плохо довольствуемая (29‐я дивизия) и скверно обутая (30‐я дивизия), при 35-градусном морозе, растянутая на громадном пространстве от Надеждинского до левого берега Камы южнее Осы (более 400 вёрст), при слабом и малоопытном штабе армии, третья армия, конечно, не могла устоять против натиска превосходных свежих сил противника (пять дивизий), располагающего к тому же опытным командным составом.

30 ноября противник занимает ст. Выя и, отрезав наш левый фланг от центра, почти целиком уничтожает 3-ю бригаду 29‐й дивизии (спаслись только комбриг, начштаб и комиссар, броневик № 9 попал в руки противника). 1 декабря противник на Лысьвинском направлении занимает ст. Крутой Лог и забирает наш броневик № 2. 3 декабря противник занимает Кушвинский завод (Верхотурье и весь северный район, отрезанный от центра, оставляются нашими частями). 7 декабря противник занимает Бисер. 9 декабря – Лысьву. 12–15 декабря – станции Чусовскую, Калино, Селянку, при переходе 1-го советского маршевого батальона на сторону противника. 20 декабря противник занимает ст. Валежную. 21 декабря – Гори, Мостовую, при переходе 1-го советского стрелкового полка на сторону противника. Противник подходит к Мотовилихе при общем отходе наших частей. С 24-го на 25-е противник занимает Пермь без боя. Так называемая артиллерийская оборона города оказалась пустой затеей, оставившей противнику 29 орудий.

Так в продолжение 20 дней армия в своём беспорядочном отступлении проделала более 300 вёрст от Верхотурья до Перми, потеряв за эти дни 18 тысяч бойцов, десятки орудий, сотни пулемётов. (После падения Перми третья армия состояла уже из двух дивизий с 17 тысячами штыков и сабель – вместо 35 тысяч, при 323 пулемётах – вместо 571 и 78 орудиях – вместо 115. См. “Боевое и квартирное расписание”.)

Это не было, строго говоря, отходом, тем более это нельзя назвать организованным отводом частей на позиции, – это было форменное беспорядочное бегство наголову разбитой и совершенно деморализованной армии со штабом, неспособным осознать происходящее и сколько-нибудь учесть заранее неизбежную катастрофу, неспособным своевременно принять меры для сохранения армии путём её отвода на заранее подготовленные позиции, хотя бы ценой потери территории. Вопли Реввоенсовета и штаба третьей армии о “неожиданности” катастрофы лишь демонстрируют оторванность этих учреждений от армии, непонимание роковых событий под Кушвой и Лысьвой, их неумение руководить действиями армии.

Все эти обстоятельства послужили основой той беспримерной растерянности и бесхозяйственности, которые характеризуют совершенно беспорядочную эвакуацию ряда городов и пунктов в районе третьей армии, позорное дело о взрыве моста и уничтожении оставленного имущества, наконец, дело охраны города и так называемой артиллерийской обороны последнего.

Несмотря на разговоры об эвакуации, начавшиеся еще в августе месяце, для практической организации самой эвакуации ничего или почти ничего не было сделано. Никто, ни одна организация не попыталась призвать к порядку Центроколлегию, которая путалась в ногах у учреждений, вела бесконечные прения о плане эвакуации, но ничего, ровно ничего, не сделала для дела эвакуации (не приготовила даже описи “своих собственных грузов”).

Никто, ни одно учреждение не пыталось организовать действительный контроль над Уральским округом путей сообщения, оказавшимся подозрительно беспомощным в борьбе с искусно организованным саботажем железнодорожных служащих.

Назначение начальника военных сообщений Стогова начальником эвакуации, состоявшееся 12 декабря, не подвинуло дело эвакуации ни на шаг, ибо, несмотря на торжественное ручательство Стогова срочно эвакуировать Пермь (“ручаюсь головой – эвакуирую всё”), у него не оказалось ни плана эвакуации, ни аппарата эвакуации, ни воинской силы для того, чтобы обуздать попытки отдельных учреждений и дезорганизованных воинских частей к беспорядочной, самочинной “эвакуации” (захват паровозов, вагонов и проч.). Результаты: эвакуировалась всякая мелочь, ломаные стулья и прочая рухлядь, в то время как готовые составы с механизмами и частями Мотовилихинского завода и Камской флотилии, составы с ранеными воинами и запасы редких американских осей, сотни здоровых паровозов и прочее богатство остались не эвакуированными.

Облком и Облсовет, Реввоенсовет и штаб армии не могли не знать всего этого, но они, видимо, “не вмешивались” в это дело, ибо расследование показывает, что эти учреждения не занимались систематической проверкой деятельности органов эвакуации.

Разговоры штаба армии об артиллерийской обороне Перми, начатые еще в октябре месяце, так и остались разговорами, ибо 26 орудий (плюс три не вполне пригодные) с полной упряжью были оставлены противнику без единого выстрела. Расследование показывает, что если бы штаб удосужился проверить деятельность начбрига по установке орудий, он увидел бы, что в обстановке беспорядочного отхода воинских частей и общей дезорганизованности накануне падения Перми (23 декабря), когда начбриг, не исполнив приказа, отложил установку орудий на 24 декабря (этот начбриг перебежал к противнику 24 декабря), речь могла идти лишь о спасении самих орудий путём их вывоза или по крайней мере путём их порчи, но никак не об артиллерийской обороне. Только беспечностью и бесхозяйственностью штаба можно объяснить, что не было сделано ни то, ни другое.

Та же бесхозяйственность и нераспорядительность сказывается в вопросе о взрыве Камского моста и уничтожении оставленного в Перми имущества. Мост был минирован за несколько месяцев до падения Перми, но минировка не проверялась никем (никто не берётся утверждать, что минировка была в полной исправности накануне предполагавшегося взрыва). Самый взрыв был поручен “вполне надёжному” товарищу (Медведеву), но никто не берётся утверждать, что охрана моста была вполне надёжна, что она (охрана) не покидала Медведева до последней минуты перед предполагавшимся взрывом, что целость Медведева была вполне обеспечена охраной от покушения со стороны белогвардейских агентов. Поэтому невозможно установить:

1) действительно ли Медведев был убит перед самым взрывом белогвардейскими агентами, когда охрана моста разбежалась “неизвестно куда” (так предполагают некоторые),

2) сбежал ли сам Медведев, не захотев взорвать мост, или,

3) может быть, Медведев сделал всё от него зависящее для взрыва моста, но мост не взорвался по неисправности проводов и порче минировки, может быть, от артиллерийского огня противника, обстреливавшего мост, а может быть, и до огня, причём Медведев, быть может, был убит подоспевшим потом неприятелем. Далее, Реввоенсовет и штаб армии не постарались точно и определенно возложить ответственность за порчу неэвакуированного имущества на какой-либо орган или определённое лицо. Более того, у названных учреждений не оказалось формального (письменного) приказания об обязательности взрыва или порчи оставленных сооружений и имущества. Этим и объясняется порча (сжигание) большей частью малоценного имущества в порядке частной инициативы (например, вагонов), при оставлении нетронутым весьма важного имущества (мануфактуры, обмундирования и прочего), причём некоторые должностные лица в интересах “предотвращения паники” не позволяли сжигать и взрывать неэвакуированное (эти лица не разысканы).

Картина общего развала и дезорганизации армии и тыла, бесхозяйственности и безответственности армейских, партийных и советских учреждений дополняется неслыханным, почти повальным переходом целого ряда ответственных работников на сторону неприятеля. Руководитель оборонительных сооружений инженер Банин и все его сотрудники, путейский инженер Адриановский и весь штат специалистов округа путей сообщения, заведующий отделом военных сообщений Сухорский и его сотрудники, заведующий мобилизационным отделом Окрвоенкомиссариата Букин и его сотрудники, командир караульного батальона Уфимцев и начальник артиллерийской бригады Валюженич, начальник отдела особых формирований Эскин и командир инженерного батальона со своим помощником, коменданты станций Пермь I и Пермь II, весь учётный отдел Управления снабжением армии и половина членов Центре-коллегии, – все они и многие другие остались в Перми, перебежав на сторону противника.

ТРЕТЬЯ АРМИЯ И РЕЗЕРВЫ

Усталость третьей армии (непрерывные бессменные шестимесячные бои) и отсутствие сколько-нибудь надёжных резервов послужили непосредственной причиной поражения. Растянутая тонкой ниточкой на расстоянии 400 вёрст и подверженная обходу с севера, что ещё больше заставляло её вытягиваться дальше на север, третья армия представляла для противника самый удобный объект для прорыва в любом месте. Обо всём этом, как и об отсутствии резервов, известно было Реввоенсоветам Восточного фронта и Республики еще в сентябре месяце (см. в “Приложении” телеграммы ответственных лиц третьей армии с требованием “смен”, “резервов”, с заявлением об усталости частей третьей армии и прочее), но Военцентр либо не посылал резервов, либо посылал негодную мелочь. В начале декабря, после потери Кушвы, особенно учащаются требования смен и ссылки на усталость армии. 6 декабря Лашевич (командарм) обращается к Востфронту с требованием резервов, ссылаясь на безнадёжность положения, но Смилга (Востфронт) отвечает, что “к сожалению, подкреплений не будет”. 11 декабря Трифонов, член Реввоенсовета третьей армии, заявляет Смилге (Востфронт) по прямому проводу: “Весьма вероятно, что мы в ближайшие дни вынуждены будем оставить Пермь. Достаточно двух-трёх крепких полков. Попытайтесь вытянуть из Вятки или из ближайшего пункта”. Ответ Смилги (Востфронт): “Подкреплений не будет. Главком отказал помогать”. (См. “Приложение”.) В период с августа по декабрь прибыло на пополнение третьей армии по нарядам из центра всего 13 153 человека, с ними 3388 штыков, 134 пулемёта, 22 орудия, 977 лошадей. Из них 1‐й Кронштадтский морской полк (1248 человек) сдался в плен, 11‐й отдельный батальон морской пехоты (834 человека) разбежался, 5‐я полевая батарея Кронштадтской крепости арестована за зверское убийство командира, финны и эстонцы (1214 человек) отозваны обратно на запад. Что касается обещанных центром нарядов на 22 роты, их просто не выполнил центр. Обещанная же центром 3‐я бригада 7‐й дивизии (три полка) прибыла в Глазов лишь в первых числах января, уже после падения Перми. Причём первое же знакомство с бригадой показало, что она не имеет ничего общего с Красной Армией (явно контрреволюционное настроение, озлобленность против Советской власти, наличность внутри бригады сплочённой группы кулацких элементов, угрозы “сдать Вятку” и прочее). Кроме того, бригада в боевом отношении не подготовлена (не умеет стрелять, обоз у неё летний), командиры не знают своих полков, политическая работа мизерная. Только после трёх-четырёхнедельной чистки и тщательной фильтровки бригады, усиленного влития в неё коммунистов в качестве рядовых красноармейцев и интенсивнейшей политической работы удалось её превратить к концу января в способную боевую единицу (из 3 полков, составляющих бригаду, один отправлен на фронт 20 января, другой может быть отправлен не ранее 30 января, третий – не ранее 10 февраля). О тех же недочётах в системе нашего формирования свидетельствует история с 10‐м кавалерийским полком и с десятым же инженерным полком, стоявшим в Очерском заводе (оба полка сформированы Уральским окрвоенкомиссариатом), из коих первый ударил нашим частям в тыл, а второй пытался сделать то же, но безуспешно, ввиду принятых предупредительных мер.

Недочёты в системе формирования объясняются следующим обстоятельством. До конца мая формирование Красной Армии (под ведением Всероссийской коллегии формирования) по принципу добровольчества происходило на основе привлечения в армию рабочих и крестьян, не эксплуатирующих чужого труда (см. “удостоверительную карточку” и “личную карточку”, составленные Всероссийской коллегией формирования). Возможно, что этим, между прочим, и объясняется стойкость формирований добровольческого периода. С конца мая, после расформирования Всероссийской коллегии и передачи дела формирования Всероссийскому главному штабу, картина изменилась к худшему. Всероглавштаб целиком перенял систему формирования периода царизма, привлекая к красноармейской службе всех мобилизованных без различия имущественного положения, причём пункты об имущественном положении мобилизованных, имеющиеся в “личной карточке” Всероссийской коллегии формирования, оказались исключенными из “личной и учётной карточки”, составленной Всероглавштабом (см. “Личную и учётную карточку” Всероглавштаба). Правда, 12 июня 1918 года последовал первый декрет Совнаркома о мобилизации рабочих и крестьян, не эксплуатирующих чужого труда, но он не получил, очевидно, отражения ни в практике Всероглавштаба, ни в его распоряжениях, ни в “личной и учётной карточке”. Этим, главным образом, и объясняется, что в результате работ наших формировочных учреждений получилась не столько Красная, сколько “народная армия”. Только в середине января, когда комиссия Совета Обороны, прижав к стене Уральский окрвоенкомиссариат, потребовала от него все материалы и распоряжения Главштаба о способах формирования, – только после этого удосужился Всероглавштаб серьёзно подумать о системе формирования, дав всем окрвоенкомиссариатам телеграфное распоряжение: “Заполнить 14, 15 и 16 пункты личной и учётной карточки данными о партийной принадлежности, эксплуатирует ли (призванный на службу) чужой труд, проходил ли курс всеобщего обучения” (это телеграфное распоряжение Главштаба подано 18 января 1919 года. См. “Приложение”). Это после того, как … дивизий считались сформированными еще к 1 декабря, а часть из них, уже отправленная на фронт, проявила все признаки белогвардейского формирования.

Дефекты в системе формирования усугублялись поразительной небрежностью Окрвоенкомиссариата в деле ухода за формируемыми частями (скверное питание, скверное обмундирование, отсутствие бань и прочее. См. “Показание следственной партийной комиссии Вятского комитета”) и совершенно огульным привлечением непроверенных офицеров в командиры, нередко переманивавших части на сторону неприятеля.

Наконец, Главштаб не принял мер к тому, чтобы мобилизованные в одном месте переводились для формирования в другое место (в другой округ), что значительно подорвало бы массовое дезертирство. Мы уже не говорим об отсутствии сколько-нибудь удовлетворительно поставленной политической работы в частях (слабость, неприспособленность к работе Всероссийского бюро комиссаров).

Вполне понятно, что такие полубелогвардейские резервы, поскольку они присылались центром (по дороге обычно половина из них разбегалась), не могли оказать существенной поддержки третьей армии. Между тем, усталость и истрёпанность частей третьей армии при отступлении доходили до того, что солдаты целыми группами ложились на снег и просили комиссаров пристрелить их: “не в силах стоять на ногах, тем более не можем ходить, устали, кончайте с нами, товарищи”. (См. “Показания дивизионного комиссара Мрачковского”.)

ВЫВОДЫ

Нужно покончить с войной без резервов, необходимо ввести в практику систему постоянных резервов, без коих немыслимы ни сохранение наличных позиций, ни развитие успехов. Без этого катастрофа неминуема.

Но резервы могут пойти впрок лишь в том случае, если старая система мобилизации и формирования, усвоенная Главным штабом, будет изменена в корне, а состав самого Главного штаба будет обновлен.

Необходимо, прежде всего, строго делить мобилизованных на имущих (ненадёжные) и малоимущих (единственно пригодные для красноармейской службы).

Необходимо, во-вторых, мобилизованных в одном месте отправлять для формирования в другое место, причём отправка на фронт должна происходить по правилу: “чем дальше от родной губернии, тем лучше” (отказ от территориального принципа).

Необходимо, в-третьих, отказаться от формирования больших, громоздких единиц (дивизий), непригодных для условий гражданской войны, объявив предельной боевой единицей бригаду.

Необходимо, в-четвёртых, установить строгий непрерывный контроль над окрвоенкомиссариатами (предварительно обновив их состав), вызывающими среди красноармейцев возмущение (в лучшем случае массовое дезертирство) своим преступно небрежным отношением к делу расквартирования, довольствования, обмундирования формируемых частей.

Необходимо, наконец, обновить состав Всероссийского бюро комиссаров, снабжающего воинские части мальчишками-“комиссарами”, совершенно неспособными к постановке сколько-нибудь удовлетворительной политической работы.

Несоблюдение этих условий приводит к тому, что наши формировочные учреждения поставляют на фронт не столько Красную, сколько “народную армию”, причём слово “комиссар” превратилось в ругательную кличку.

В частности, для сохранения боеспособности третьей армии абсолютно необходимо немедленно снабдить её резервами в количестве по крайней мере трёх надёжных полков.

ПОРЯДОК УПРАВЛЕНИЯ АРМИЕЙ И ДИРЕКТИВЫ ЦЕНТРА

Реввоенсовет третьей армии состоит из двух членов, один из коих (Лашевич) командует, что касается другого (Трифонов), так и не удалось выяснить ни функций, ни роли последнего: он не наблюдает за снабжением, не наблюдает за органами политического воспитания армии и вообще как будто ничего не делает. Фактически никакого Реввоенсовета не существует.

Штаб армии оторван от своего боевого участка, нет у него специальных представителей в дивизиях и бригадах, информирующих его и наблюдающих за точным исполнением приказов командарма начдивами и начбригами, штарм довольствуется официальными донесениями (часто неточными) начдивов и начбригов, штарм целиком в руках последних (начдивы и начбриги чувствуют себя феодальными князьями). Отсюда оторванность штарма от своего боевого участка (штарм ничего не знает о действительном положении на участке), отсутствие централизации внутри армии (вечные вопли штарма о слабости в пунктах стыка между боевыми единицами армии). Централизация отсутствует не только внутри армии, но и между армиями на фронте (Восточном). Это факт, что в период от 10 до конца ноября, когда третья армия обливалась кровью в неравной борьбе с противником, вторая армия, смежная с третьей, топталась на месте целых две недели. Между тем ясно, что если бы вторая армия, освободившаяся от Ижевско-Воткинской операции еще 10 ноября, двинулась вперёд (а она могла свободно двинуться, ибо против неё не было тогда или почти не было противника), противник не смог бы даже начать серьёзную операцию против Перми (при угрозе тылу противника со стороны второй армии), третья армия была бы выручена.

Расследование показало, что отсутствие координации между второй и третьей армиями вызвано оторванностью Реввоенсовета Республики от фронта и необдуманностью директив Главкома. Опрошенный намикомфронт Каменев сообщил по этому поводу:

“Еще до взятия Ижевска и Воткинска, в начале ноября, не позднее 10-го числа, была получена директива, что вторая армия после взятия этих пунктов предназначена для переброски па другой фронт, без указаний куда именно. После такой директивы армию нельзя было в достаточной мере использовать, нельзя было ввести ее в соприкосновение с врагом, иначе не было бы возможности потом вывести её из боя, положение же было тяжёлое, армия ограничивалась очисткой местности от белогвардейских банд. Потребовались хлопоты Штернберга и Сокольникова и поездка их в Серпухов, чтобы директива была отменена. Но на это ушло дней десять. Таким образом армия потеряла десять дней, она вынуждена была топтаться на одном месте. Затем внезапный вызов Шорина, командарма II, в Серпухов, парализовавший вторую армию, связанную с личностью Шорина, заставил армию топтаться на месте ещё дней пять. В Серпухове Шорина принял Костяев, спросил, генштаба ли он, и, узнав, что нет, отпустил, заявив, что хотели его назначить помощником командующего Южного фронта, “но раздумали”” (см. “Сообщения комфронта Восточного”).

Следует вообще отметить непозволительное легкомыслие в деле дачи директив со стороны Главкома. По сообщению (26 декабря) члена Реввоенсовета Востфронта Гусева, “недавно Востфронт за пять дней получил три телеграммы: 1) Главное направление – Оренбург. 2) Главное направление Екатеринбург. 3) На помощь третьей армии” (см. письмо Гусева в ЦК РКП).

Принимая во внимание, что исполнение каждой новой директивы требует известного периода времени, нетрудно понять, до чего несерьёзно было отношение Реввоенсовета Республики и Главкома к своим же собственным директивам.

Следует отметить, что третий член Реввоенсовета Востфронта Смилга целиком присоединился к заявлениям двух остальных членов того же Реввоенсовета – Каменева и Гусева. (См.“Показания Смилги” от 5 января.)

ВЫВОДЫ

Армия не может обойтись без крепкого Реввоенсовета. Реввоенсовет армии должен быть составлен по крайней мере из трёх членов, из коих один наблюдает за органами снабжения армии, другой – за органами политического воспитания армии, третий – командует. Только таким образом можно обеспечить правильное функционирование армии.

Штаб армии не должен ограничиваться официальными донесениями (нередко неправильными) начдивов и начбригов, он должен иметь своих представителей – агентов, регулярно информирующих штарм и зорко следящих за точным исполнением приказов командарма. Только таким образом можно обеспечить связь штаба с армией, ликвидировать фактическую автономию дивизий и бригад и наладить действительную централизацию армии.

Армия не может действовать как самодовлеющая, вполне автономная единица, в своих действиях она всецело зависит от смежных с ней армий и, прежде всего, от директив Реввоенсовета Республики: самая боеспособная армия при прочих равных условиях может потерпеть крах при неправильности директив центра и отсутствии действительного контакта со смежными армиями. Необходимо установить на фронтах, прежде всего на Восточном фронте, режим строгой централизации действий отдельных армий вокруг осуществления определённой, серьёзно обдуманной стратегической директивы. Произвол или необдуманность в деле определения директив, без серьёзного учёта всех данных, и вытекающая отсюда быстрая смена директив, а также неопределённость самих директив, как это допускает Реввоенсовет Республики, исключает возможность руководства армиями, ведёт к растрате сил и времени, дезорганизует фронт. Необходимо преобразовать Реввоенсовет Республики в узкую, тесно связанную с фронтами группу, скажем, из пяти лиц (из них двое специалистов, третий – наблюдает за Центральным управлением снабжения, четвёртый – за Главным штабом, пятый – за Всероссийским бюро комиссаров), достаточно опытных для того, чтобы не допустить произвола и легкомыслия в деле управления армиями.

НЕОБЕСПЕЧЕННОСТЬ ТЫЛА И РАБОТА ПАРТИЙНО-СОВЕТСКИХ УЧРЕЖДЕНИЙ

В результате расследования приходится констатировать полный развал тыла третьей армии. Армии приходилось воевать на два фронта: с противником, которого она всё же видела и знала, и с неуловимым населением в тылу, которое под руководством белогвардейских агентов взрывало железную дорогу, чинило всякие препятствия, причём приходилось охранять железную дорогу специальным броневым поездом в тылу армии. Все партийные и советские учреждения единогласно констатируют “сплошную контрреволюционность” населения Пермской и Вятской губерний. Облком и Облсовет, также и Пермские губисполком и губком уверяют, что сёла в этом районе “сплошь кулацкие”. На наше замечание о том, что сплошь кулацких сёл не бывает, что существование кулаков без эксплуатируемых немыслимо, ибо должны же кого-либо эксплуатировать кулаки, упомянутые учреждения разводили руками, отказывались дать какое-нибудь другое объяснение. Дальнейшее, более глубокое расследование показало, что в Совдепах сидят ненадёжные люди, комбеды в руках кулаков, партийные организации слабы, ненадёжны, оторваны от центра, партийная работа заброшена, причём местные работники общую слабость партийно-советских учреждений стараются компенсировать усиленной работой чрезвычайных комиссий, ставших на общем фоне развала партийно-советской работы единственными представителями Советской власти в провинции. Только убожеством работы советских и партийных организаций, лишённых минимального руководства со стороны ЦИК (или Наркомвнудел) и ЦК партии, можно объяснить тот поразительный факт, что революционный декрет о чрезвычайном налоге, призванный вбить клин в деревне и поднять бедноту за Советскую власть, – этот декрет превратился в опаснейшее оружие в руках кулаков для сплочения деревни против Советской власти (обычно по инициативе кулаков, сидящих в комбедах, раскладка налогов происходила по душам, а не по имущественному признаку, что озлобляло бедноту и облегчало агитацию кулаков против налогов и Советской власти). Между тем, все без исключения работники подтверждают, что “недоразумения” с чрезвычайным налогом послужили одной из главных причин, если не единственно главной причиной, контрреволюционизирования деревни. Никакого руководства очередной работой советских организаций со стороны Наркомвнудел или ЦИК не наблюдается (характерно, что перевыборы комбедов по Пермской и Вятской губерниям к 26 января еще не были начаты). Никакого руководства очередной работой партийных организаций со стороны ЦК не наблюдается. За всё время пребывания на фронте нам удалось раздобыть лишь один документ ЦК партии за подписью “секретаря”, по фамилии Новгородцевой, о переводе т. Коробовкина из Перми в Пензу. (Это распоряжение не было исполнено ввиду его явной нецелесообразности.)

Все эти обстоятельства повели к тому, что партийно-советские учреждения лишились опоры в деревне, потеряли связь с беднотой и стали налегать на чрезвычайную комиссию, на репрессии, от которых воет деревня. Сами же чрезвычайные комиссии, поскольку их работа не дополнялась параллельной положительной агитационно-строительной работой партийно-советских учреждений, попали в совершенно исключительное изолированное положение во вред престижу Советской власти. Умело поставленная партийно-советская печать могла бы своевременно обнаружить язвы наших учреждений, но пермская и вятская партийно-советская печать не отличается ни умелой постановкой работы, ни пониманием очередных задач Советской власти (ничего, кроме пустых фраз о “мировой социальной” революции, не найдёте в ней; конкретные задачи Советской власти в деревне, перевыборы волостных Совдепов, вопрос о чрезвычайном налоге, цели войны с Колчаком и прочими белогвардейцами, – все эти “низменные” темы гордо обходятся печатью). Чего стоит, например, тот факт, что из 4 766 работников и сотрудников советских учреждений г. Вятки 4 467 человек занимали те же места при царизме в губернской земской управе, то есть, попросту говоря, старые, царские земские учреждения были просто переименованы в советские (не забудьте, что эти “советские работники” держат в руках весь наш кожевенный район Вятской губернии). Это поразительное явление было обнаружено нашей анкетой в середине января. Знали ли об этом явлении Облком и Облсовет, местная печать и местные партийные работники? Конечно, нет. Знали об этом ЦК партии, ЦИК, Наркомвнудел? Конечно, нет. Но как можно руководить из центра, не имея представления об основных язвах не только провинции вообще, но и наших советских учреждений в провинции?

ВЫВОДЫ

Больное место наших армий – непрочность тыла объясняемая, главным образом, заброшенностью партийной работы, неумением Совдепов претворить в жизнь директивы центра, исключительным (почти изолированным) положением местных чрезвычайных комиссий.

Для укрепления тыла необходимо:

1. Установить строгую регулярную отчётность местных партийных организаций перед ЦК; регулярно снабжать местные партийные организации циркулярными письмами от ЦК; организовать при ЦО отдел печати для руководства провинциальной партийной печатью; создать школу партийных работников (главным образом из рабочих) и организовать правильное распределение работников. Всё это возложить на Секретариат ЦК партии, выделив его из состав ЦК.

2. Строго разграничить сферу компетенций ЦИК и Наркомвнудел в деле руководства текущей работой Совдепов, слить ВЧК с Наркомвнуделом, возложить на Наркомвнудел обязанность следить за правильным и своевременным исполнением Совдепами декретов и распоряжений центральной власти; обязать губернские Совдепы регулярно отчитываться перед Наркомвнуделом; обязать Наркомвнудел регулярно снабжать Совдепы необходимыми указаниями; организовать при “Известиях ВЦИК” отдел печати для руководства провинциальной советской печатью.

3. Организовать при Совете Обороны контрольно-ревизионную комиссию для расследования “недостатков механизма” народных комиссариатов и соответствующих отделов на местах как в тылу, так и на фронте.

ОРГАНЫ СНАБЖЕНИЯ И ЭВАКУАЦИИ

Основная болезнь в деле снабжения – невероятная чересполосица органов снабжения и отсутствие координации между ними.

Армия и население Перми снабжались предметами продовольствия “Уралоснабжением”, “Губснабжением”, “Горснабжением”, “Уснабжением” и “Управлением снабжения третьей армии”. При этом снабжение хромало на обе ноги, ибо армия (29‐я дивизия) голодала, а население Перми и рабочие Мотовилихи жили впроголодь из-за систематического уменьшения хлебного пайка с доведением до голодного (1/4 фунта).

Запутанность дела снабжения армии, объясняемая несогласованностью указанных органов снабжения, усугубляется тем, что Наркомпрод не считается с потерей Пермской губернии и до сих пор не переводит своих нарядов для третьей армии из Пермской и других отдалённых губерний на Вятскую. Следует также отметить, что Наркомпрод не приступил еще к подвозу хлеба к пристаням, а Главод – к ремонту пароходов, что, несомненно, грозит большими осложнениями в деле снабжения в будущем.

Снабжение армии предметами вооружения ещё больше страдает чересполосицей органов и канцелярской волокитой. “Центральное управление снабжения”, “Главное артиллерийское управление”, “Чрезвычайная комиссия снабжения”, “Артиллерийское снабжение третьей армии” то и дело перепутываются между собой, тормозя и убивая живое дело снабжения. Для характеристики считаем не лишним привести выдержки из телеграммы командарма Шкомфронту (копия Троцкому) от 17 декабря 1918 года, перед падением Перми:

“Телеграммой № 3249 Начснаб Востфронта сообщил, что Ярославскому округу дан наряд на шесть тысяч японских винтовок, причём, как значится из телеграммы Начштабвоенсовет Республики Костяева № 493, Главком утвердил этот наряд. Штабом III армии, месяц тому назад, был командирован за указанными винтовками приёмщик. Прибыв в Ярославское окружное артиллерийское управление, приёмщик телеграфировал, что там о наряде ничего не известно, так как не было наряда Главного артиллерийского управления. Приёмщик отправился в Москву в ГАУ и оттуда телеграфировал, что винтовки без разрешения Главкома не выдаются. Вчера получена телеграмма от приёмщика, что в отпуске винтовок ГАУ категорически отказало, и он прибыл обратно. Телеграммой за № 208 Начснабреввоенсовет телеграфировал, что отдано распоряжение об отправке для армии шести тысяч винтовок из II армии, а телеграммой за № 1560 командарм II телеграфировал о срочной высылке приёмщика в Ижевск за получением этих винтовок. Приёмщик был послан, но в Ижевске ему винтовок не выдали, ссылаясь на то, что не дано распоряжения. Телеграммой № 6542 командарма и телеграммой № 6541 Начснаб Востфронта просили издать распоряжение Ижевскому заводу об отпуске вышеупомянутых винтовок. До 16-го числа распоряжения об отпуске винтовок на завод не дано, и, по имеющимся сведениям от приёмщика, все винтовки из Ижевска в понедельник должны быть отравлены в центр. Таким образом, армия лишилась винтовок по обоим нарядам в числе десяти тысяч штук. Положение армии известно, пополнений нельзя дать на фронт без винтовок, а без пополнений фронт тает и даёт известный вам результат. Наряд на винтовки Ярославскому окарту дан с согласия Главкома, почему командование третьей армии официально обвиняет в саботаже ГАУ и настаивает на расследовании этого дела”.

Содержание этой телеграммы целиком подтверждает комфронт Каменев.

Такая же путаница и чересполосица органов царила в области эвакуации. Начальник округа путей сообщения проявил полную неспособность обуздать искусно организованный саботаж железнодорожников. Частые крушения, заторы, загадочное исчезновение нужных для армии грузов падали как снег на голову округа в самые трудные минуты эвакуации, причём округ не предпринимал или не умел предпринять серьёзных мер для предотвращения зла. Центроколлегия “работала”, т. е. вела прения, но никаких, ровно никаких мер не принимала для планомерной эвакуации грузов. Начальник военных сообщений третьей армии, он же начальник эвакуации, не принял ровно никаких мер для вывоза наиболее ценных грузов (механизмы и части Мотовилихинского завода и прочее). Вывозилась всякая рухлядь, впутывались в дело эвакуации все без исключения организации, ввиду чего самый процесс эвакуации превратился в хаос, неразбериху.

ВЫВОДЫ

Для улучшения дела снабжения армии необходимо:

1. Уничтожить чересполосицу центральных органов снабжения армии (ЦУС, Чрезвычайная комиссия снабжения, ГАУ, из коих каждый распоряжается по-своему), сведя их к одному, со строжайшей ответственностью за срочное выполнение нарядов.

2. Обязать отдел снабжения армии держать при дивизиях неприкосновенные двухнедельные запасы продовольствия.

3. Обязать Наркомпрод перевести наряды для армий в ближайшие к армиям губернии, в частности – перевести наряды для третьей армии (в срочном порядке на Вятскую губернию.

4. Обязать Наркомпрод немедленно приступить к подвозу хлеба к пристаням, а Главод к ремонту пароходов.

Для упорядочения дела эвакуации необходимо:

1. Упразднить местные центроколлегии.

2. Создать при Высшем совете народного хозяйства единый орган эвакуации с правом распределения эвакуированного имущества.

3. Обязать этот орган в случае необходимости посылать в тот или иной район для эвакуации специальных агентов, с обязательным привлечением представителей военного ведомства и округа путей сообщения данного района.

4. Назначить в соответствующие округа путей сообщения, прежде всего в Уральский округ (ввиду неудовлетворительности его состава), ответственных агентов Наркомпути, способных подчинить себе железнодорожных специалистов и сломить саботаж железнодорожных служащих.

5. Обязать Наркомпуть немедленно приступить к переводу паровозов и вагонов из районов, изобилующих последними, в районы хлебные, а также к ремонту больных паровозов.

ПОТЕРИ МАТЕРИАЛЬНОЙ ЧАСТИ И ЛЮДЕЙ В ЦЕЛОМ

Восстановить исчерпывающую картину потерь не представляется возможным ввиду “пропажи” ряда документов и перехода целого ряда причастных к делу советских работников и специалистов на сторону неприятеля. По имеющимся данным, мы потеряли: 419 тысяч куб. сажен дров и 2 383 тысячи пудов угля, антрацита, торфа; руды и прочего сырья – 66 800 тысяч пудов; главных материалов и изделий (чугун литый, алюминий, олово, цинк и прочее) – 5 миллионов пудов; слитков, болванок и заготовок мартеновских, бессемеровских – 6 миллионов пудов; железа и стали (сортовое, кровельное, проволока, рельсы и прочее) – 8 миллионов пудов; соли поваренной – 4 миллиона пудов; соды каустической, кальцинированной – 255 тысяч пудов; нефти и керосина – 900 тысяч пудов; медикаментов – на 5 миллионов рублей; материальные склады Мотовилихинского завода и Пермских железнодорожных мастерских; осевой парк путей сообщения с большими запасами американских осей; склады Районного управления водного транспорта с ватой, мануфактурой, олеонафтом, с гвоздями, телегами и прочее; 65 вагонов кожи; 150 вагонов продовольствия отдела снабжения армии; 297 паровозов (из них больны 86); более трёх тысяч вагонов; около 20 тысяч убитых, взятых в плен и без вести пропавших воинов, 10 вагонов с ранеными воинами; 37 орудий, 250 пулемётов, более 20 тысяч винтовок, более 10 миллионов патронов, более 10 тысяч снарядов.

Мы не считаем всей сети потерянной железной дороги, ценных сооружений и прочее.

МЕРЫ, ПРИНЯТЫЕ ДЛЯ УКРЕПЛЕНИЯ ФРОНТА

К 15 января послано на фронт 1 200 надёжных штыков и сабель; через день – два эскадрона кавалерии, 20-го отправлен 62‐й полк 3‐й бригады (предварительно профильтрован тщательно). Эти части дали возможность приостановить наступление противника, переломили настроение III армии и открыли наше наступление на Пермь, пока что успешное. 30 января отправляется на фронт (после месячной чистки) 63‐й полк той же бригады, 61‐й полк может быть отправлен не ранее 10 февраля (нужна особо тщательная чистка). Ввиду слабости крайнего левого фланга, открытого для обхода со стороны противника, батальон лыжников в Вятке пополнен добровольцами (всего 1000 бойцов), снабжен скорострельными пушками и отправлен из Вятки 28 января в сторону Чердыни на соединение с крайним левым флангом третьей армии. Необходимо отправить из России на поддержку третьей армии ещё три надёжных полка для того, чтобы действительно упрочить положение армии и дать ей возможность развить успехи.

В тылу армии происходит серьёзная чистка советских и партийных учреждений. В Вятке и в уездных городах организованы революционные комитеты. Начато и продолжается насаждение крепких революционных организаций в деревне. Перестраивается на новый лад вся партийная и советская работа. Очищен и преобразован военный контроль. Очищена и пополнена новыми партийными работниками губернская чрезвычайная комиссия. Налажена разгрузка вятского узла. Необходима присылка опытных партийных работников и длительная социалистическая работа для того, чтобы основательно укрепить тыл третьей армии.

Заканчивая свой отчёт, комиссия считает нужным ещё раз подчеркнуть безусловную необходимость организации при Совете Обороны контрольно-ревизионной комиссии для расследования так называемых “недостатков механизма” народных комиссариатов и их отделов на местах, в тылу и на фронте.

Для исправления недочётов в работе в центре и на местах Советская власть обычно пользуется методом подтягивания и привлечения к ответственности провинившихся работников. Признавая этот метод абсолютно необходимым и вполне целесообразным, комиссия считает его, однако, недостаточным. Недочёты в работе объясняются не только расхлябанностью, небрежностью, отсутствием чувства ответственности у одной части работников, но и неопытностью другой части работников. Комиссия нашла на местах целый ряд абсолютно честных, неутомимых, преданных работников, допустивших, однако, ряд промахов в своей работе благодаря своей недостаточной опытности. Если бы Советская власть имела специальный аппарат, накопляющий опыт строительства социалистического государства и отдающий его (опыт) уже народившимся молодым, горящим желанием помочь пролетариату, работникам, – строительство социалистической России пошло бы много быстрее и безболезненнее. Таким аппаратом должна быть упомянутая выше контрольно-ревизионная комиссия при Совете Обороны. Деятельность такой комиссии могла бы дополнять работу центра по подтягиванию работников.

Комиссия: И. Сталин, Ф. Дзержинский.

31 января 1919 г., Москва[421].

Приложение № 10

И. И. Золин

Вятская флотилия

В очерке «Вятская флотилия» («Кировская правда» за 03. 11. 1962 г.) И. Золин, контр-адмирал запаса рассказал, как рабочие Аркульского затона за одну неделю создали боевую флотилию. Сняв с пароходов лишние надстройки, они на их место установили пушки, матросские кубрики превратили в снарядные погреба, штурвальные помещения – в броневые рубки, а для защиты экипажей от пуль вдоль фальшбортов уложили мешки с песком.

Всего неделя понадобилась для того, чтобы безобидные вятские пароходы превратились в боевые корабли Рабоче-Крестьянского флота. Это был трудовой подвиг рабочих. Именно он обеспечил победу в бою.

А было так: 30 апреля 1919 года пять военных моряков во главе с военмором Любимовым прибыли в Аркуль, осмотрели стоявшие там пароходы, для начала отобрали четыре, и обратились к рабочим: «Страна в опасности, враг рвется к Москве, Ленин призывает остановить и разгромить контрреволюцию. Вооружить пароходы – ваш вклад в оборону. На них вместе с вами пойдём на врага».

И закипела работа. День и ночь трудились котельщики, механики, такелажники. Тем временем подбирались экипажи из тех же рабочих. Матрос Кожановского отряда Гавриил Жуков принимал пароход, получивший название «Террорист». Эдуард Скавронский стал командировм «Победоносца».

Здесь прославленный командир 28‐й Азин выделил для судов артиллерию и 124 моряков – балтийцев. А ещё через день Шорин приказал выступить в поход, громить вражеские скопления на левом берегу Вятки. Вооруженные пароходы, классифицированные по морской терминологии канонерскими лодками, на оперативных картах штабов теперь были дивизионом и учитывались при планировании боевых операций Восточного фронта.

Через несколько дней канонерки провели первый бой. В районе Гоньбы противник силами одного полка пытался форсировать Вятку. Используя паромы, лодки, баржи, несколько белогвардейских рот высадились на правый берег реки. Красноармейцы встретили их огнём пулемётов, а подошедшие «Террорист» и «Тов. Голчин» – огнём своих пушек. От попаданий снарядов тонули паромы, баржи, в щепки разлетались люди. Белогвардейцы пытались вернуться назад, но перевозочных средств уже не было. В дело была введена вражеская батарея. Два дня – 15 и 16 мая длился этот бой. Было уничтожено 12 рот противника.

Израненным вышел из боя и «Террорист». В бортах зияли пробоины, в кубриках плескалась вода, на палубе лежали раненые и убитые. Таким привел судно в Вятские Поляны его молодой командир Гавриил Васильевич Жуков.

В те дни он едва ли думал, что этот бой – начало его военно‐морской карьеры. А это было так…

Забегая вперёд, скажу, что в 1941 году контр-адмирал В. Г. Жуков возглавлял героическую оборону г. Одессы. Опыт Вятки ему пригодился. Если здесь он переоборудовал пароходы в канонерки, то в Одессе – обыкновенные тракторы – в танки. По его просьбе этот делали одесские рабочие. Громоздкие, неуклюжие, бронированные коробки ходили в бой и помогали пехоте громить врага. И ещё деталь. После Одессы уже вице-адмирал Жуков в должности заместителя командующего Черноморским флотом руководил вошедшей в историю героической обороной Севастополя.

Стремясь восстановить картину событий тех дней и продолжая поиски в архивах, встречаясь с очевидцами, я отыскал дневник боевых действий дивизиона, а у одного астраханского любителя рисунки почти всех кораблей, вооруженных на Вятке. Но самое важное, о чём, кстати, мало говорят документы, – удалось узнать о доблести рабочих промышленных предприятий Вятской губернии. Ведь вслед за первыми четырьмя судами продолжали вооружаться другие. С верховьев Вятки к Любимову пришли уже вооружённые «Мелководный», «Посланник», «Гибралтар». Их подготовили рабочие других затонов. Рабочие ремонтировали суда, возвращавшиеся с фронта. За 1919 год через их руки прошли десятки судов.

Ремонт «Террориста» был закончен 24 мая. Заделано восемь пробоин в носовой части, пробоина в кормовой, выправлен разбитый броневой фальшбот против кормового орудия, исправлен кормовой люк. Восстановлены все броневые и мешочные прикрытия. Рабочие удивлялись, как судно держалось на воде. Жуков не сходил с корабля, торопил рабочих. И вот, наконец, 24 мая в дневнике появилась лаконичная запись: «Террорист» за четыре дня из полуразбитого состояния приведен в полную боевую готовность».

За эти же дни было закончено переукомплектование всех судов. Прибыли военные моряки. Из вольнонаёмного состава оставлены только те, без которых невозможно было обойтись и которых заменить сразу нельзя. Вольнонаёмных осталось не более 10–15 процентов.

Тем временем в штабах шла усиленная подготовка к началу наступления на Колчака. Согласовывались планы, подтягивались тылы, накапливались боеприпасы.

Вечером начдивизиона Любимов и военком Васин вернулись от начальника седьмой дивизии, в распоряжение коего перешли все суда. Здесь была уточнена задача, которую предстояло решать дивизиону. Наступление на колчаковские войска предполагалось начать в ночь с 24 на 25 мая одновременно в четырех местах: на Крымскую Слудку; из Нижней Шуни на деревню Высокие Горы; из Вятских Полян через железнодорожный мост на Верхние Заструги и Сосновку; на село Суши.

Враг занимал левый берег Вятки и накапливал силы для её форсирования. Надо было его упредить и нанести удар первыми. На флотилии всё было готово для боя и переправы войск через реку.

Дальше мы дословно воспроизводим запись в журнале боевых действий дивизиона. Этот журнал хранится в Центральном Военно-Морском архиве. Лаконичные записи лучше всего восстанавливают картину боя. Вот запись за 25 мая.

«0 ч. 40 м. Пароходы, согласно разработанному плану, вышли из села Вятские Поляны вниз по Вятке. Пароход «Победоносец» должен был обеспечивать правый фланг переправы ниже по течению реки у села Н. Шуня. Транспорт «Бурлак» должен подойти к месту предполагаемой переправы у села Н. Шуня и брать на буксир лодки и паромы с переправляющимися людьми, погрузить на борт как можно большее количество людей и перевозить их на другую сторону к дровяной пристани на правом берегу против села Н. Шуня.

«Память Рошаля» должен делать то же самое, что и «Бурлак». «Террористу» – охранять и обеспечивать переправу вверх по течению, выше села Ниж. Шуня».

«1 ч. 15 м. Благополучно миновав село Сосновка, где предполагалось присутствие неприятельской батареи, ранее повредившей «Террорист», суда были обстреляны собственной заставой из. Д. Быз».

«2 ч. 5 м. Пароход «Победоносец» был обстрелян сильным ружейным и пулемётным огнём неприятеля, засевшим на высоте у д. В. Горы. На огонь неприятеля «Победоносец» отвечал энергичным артиллерийским и пулемётным огнём. Вначале стрелял шрапнелью, а потом картечью с близкого расстояния. Находившаяся здесь неприятельская застава была рассеяна и уничтожена. Следующий за ним пароход «Бурлак» без выстрела прошёл вниз по течению».

«2 ч. 30 м. Пароход «Память Рошаля», спустившись по заливной части реки у правого берега, подошёл к месту предполагаемой переправы у села Н. Шуня. Однако на берегу не было замечено никакого шевеления и никаких признаков готовившейся переправы. Потом выяснилось, что несмотря на заранее разработанный план, предусмотревший начало переправы на лодках и паромах, как только стемнеет, ещё ни один человек не переправлялся на левую сторону реки. С приходом парохода тотчас же было приступлено к погрузке пехоты. На борт было принято около 460 человек».

«3 ч. 00 м. Началась артиллерийская подготовка переправы, со стороны нашей береговой батареи, расположенной немного выше села Н. Шуня (2 трёхдюймовых орудия)»

«3 ч. 10 м. От правого берега вышел пароход «Память Рошаля» и пошёл с десантом к левому. Капитан не знал, где находятся канонерки «Победоносец», «Террорист» и «Бурлак».

«3 ч. 30 м. «Память Рошаля» подошёл к левому берегу, немного ниже дровяной пристани. С берега не стреляли… Отшвартовавшись, он высадил всех. В это время пароход «Бурлак» подошёл к месту переправы и стал грузить людей».

«4 ч. 00 м. Наши пехотные части пошли в наступление на дер. Высокие Горы, открыв сильный пулемётный и ружейный огонь. Береговая артиллерия и, главным образом, артиллерия парохода «Террорист», открыли ураганный огонь по д. Высокие Горы, оказывая самое энергичное содействие продвижению нашей пехоты. Огонь «Террориста» заставил неприятельские цепи отступить к самой дер. Высокие Горы».

«4 ч. 40 м. «Память Рошаля» принял ещё пехоту, команду конных разведчиков, перевязочный пункт и отвалил к левому берегу. Одновременно с этим пароход «Бурлак», выгрузив людей и боевые припасы, стал подходить к правому берегу для принятия новых».

«5 ч. 00 м. «Террорист», продолжая последовательно обстреливать дер. Высокие Горы и прилегающую к ней местность, выбивал противника из занимаемых им позиций. Своим огнём «Террорист» содействовал продвижению нашей пехоты».

«6 ч. 00 м. «Террорист» и «Победоносец» стали обстреливать местность за дер. Высокие Горы, выбивая противника с позиции у дер. Высокие Горы».

«6 ч. 30 м. Получено известие о взятии нашими войсками дер. Высокие Горы. «Память Рошаля» и «Бурлак» снова совершили рейс между правым и левым берегами с людьми, лошадьми, патронами. Теперь с левого берега они возили бойцов, получивших ранение».

«7 ч. 30 м. Пароход «Память Рошаля» стал у переправы, а пароход «Бурлак» продолжает сохранять связь между правым и левым берегом, совершая периодические переходы и перевоз раненых, имущества и обозы».

«8 ч. 00 м. Пароход «Победоносец» донёс, что на левом берегу у села Крым-Слудка никаких признаков противника не обнаружено».

«8 ч. 30 м. Получены сведения о занятии нашими войсками дер. Ямышка, что несколько выше по течению и дальше от берега, чем дер. Высокие Горы».

«9 ч. 30 м. «Террорист» и «Победоносец» продолжали охранять нашу переправу, один выше по течению, другой ниже».

«12 ч. 00 м. «Террорист» подошёл к дровяной пристани и стал грузить дрова. Поступили сведения о занятии нашими войсками села Крымская Слудка, а также дер. Лубяны. У села В. Суши переправа также увенчана успехом, занято село Вятские Суши, войска продвигаются на В. Матан. Частями, переправившимися от Вятских Полян, занята Верхняя Заструга».

«15 ч. 00 м. «Террорист» пришёл к месту переправы у Н. Шуня и стал у берега».

«19 ч. 00 м. Пароход «Бурлак» перевёз на левый берег обоз».

«20 ч. 00 м. «Террорист» и «Победоносец» подошли, окончив погрузку дров, к селу Н. Шуни и стали на якорь».

«21 ч. 00 м. Перевезена пароходом «Бурлак» на левый берег одна пушка 3-х дм. со снарядами».

Так завершился один день боя группы судов флотилии. На других участках происходило то же самое. Ниже по течению переправлялись и с ходу вступали в бой части 28‐й дивизии Азина. Их поддерживали другие дивизионы Волжской военной флотилии, прибывшие из Н. Новгорода.

Благодаря быстроте нашего натиска и интенсивности огня судовой артиллерии, переправа и высадка десанта прошли без людских потерь и повреждений. В последующие два дня переправа продолжалась уже без всяких помех со стороны противника. Было переброшено три полка пехоты с артиллерией, штабами, обозами. Левый берег Вятки на всём протяжении Вятки был свободен. Командарму-2 Шорину было доложено: река Вятка свободна на всём протяжении.

* * *

Однако на этом не кончилась боевая страда вятских пароходов. Вместе с другими кораблями Волжской военной флотилии они вышли на просторы Камы. А когда было освобождено устье реки Белой, вятские вооруженные пароходы были переданы в подчинение командующего пятой армией, а последний направил их в Белую, в распоряжение Туркестанской армии, освобождавшей Уфу.

14 июня все суда дивизиона стали у пристаней города Уфы, на окраинах которого еще велись бои. Здесь корабли связались со штабом Чапаевской дивизии. От неё ежедневно поступали заявки на обстрел берегов, где предполагалась переправа полков пехоты. Три дня велись ожесточённые бои на берегах рек Белой и Уфимки. «Террорист», «Победоносец», «Посланник», «Мелководный», «Тов. Голчин», «Москва» помогали полкам Чапаевской дивизии форсировать водный рубеж. Суда вели огонь, брали на борт людей, перевозили их артиллерию. Только через три дня, когда противник был сбит со своих позиций и начал поспешно отступать, вятские пароходы получили сообщение: «Благодарим за помощь, возвращайтесь на Каму».

Летом 1919 года суда дивизиона пришли в Пермь, преследуя противника, помогали частям Красной Армии освобождать берега рек Чусовой. Лысьвы. Только после того, как противник был прогнан за Урал, дивизион получил передышку. Весной 1920 года он был расформирован. С пароходов сняты орудия, пулемёты, ушли на Каспий балтийские матросы, а пароходы вернулись на Вятку к мирному труду, перевозкам грузов.

Командир дивизиона Борис Любимов, командир «Террориста» Гавриил Жуков за подвиги были награждены орденами Красного Знамени.

Но мы всегда помним героический труд вятских рабочих, которые вооружали эти суда, ремонтировали их после боёв. Тем самым они вносили свой вклад в победу над врагом.

И. Золин, контр-адмирал запаса[422].

Приложение № 11

Приказ войскам 10‐й Красной армии Кавказского фронта о беспредельной преданности В. М. Азина делу революции

№ 239-а

8 марта 1920 г.

Ст. Песчанокопская

Зажатые в тиски красными войсками, предчувствуя свою неизбежную гибель, деникинские генералы и офицеры пытаются забросать грязью имена героев и командиров Красной армии. Белогвардейские провокаторы сбрасывают с аэропланов печатные листки, подписанные будто бы взятым в плен начальником 28‐й стрелковой дивизии тов. Азиным, и от его имени предлагают нашим красноармейцам посылать к Деникину делегатов с просьбой о заключении мира.

Реввоенсовет 10‐й армии объявляет, что эти воззвания есть последняя гнусная ложь отчаявшихся белогвардейцев. Начдив тов. Азин был и навсегда останется честным, стойким и доблестным борцом за власть трудового народа, непримиримым врагом всех насильников и эксплуататоров. Герой Азин с первого дня революции борется в первых рядах Рабоче-Крестьянской армии. Он во главе доблестной 28‐й стрелковой дивизии дрался и разбивал чехословаков на востоке, Колчака в Сибири и деникинские банды на нашем фронте.

Он награжден за свою храбрость и преданность делу революции орденом Красного знамени. Каждый красноармеец, дравшийся под командой начдива Азина, знает, что никакая клевета деникинцев не запятнает честного имени тов. Азина и что красный штык заткнет глотку врага, подло лгущего в свой последний час.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, бригадах и командах.

Командующий 10-ой армии Павлов

Член Реввоенсовета 10 Б. Михайлов

Врид начальника Штаба, Генерального штаба Кондратьев[423].

Приложение № 12

Послужной список начальника 28‐й стрелковой дивизии 10‐й Красной армии Юго-Восточного фронта тов. В. М. Азина

составлен 10 октября 1919 г.

7. ПРОХОЖДЕНИЕ СЛУЖБЫ

Когда вступил в службу и был произведен в первый офицерский чин; бывшее производство в следующие чины и дальнейшая служба: военная, гражданская и по выборам; переводы и перемещения с одного места службы или должности в другую со ссылкою на документы; когда отправился и прибыл к новому месту службы.

8. БЫТНОСТЬ ВНЕ СЛУЖБЫ

а) во временных отпусках: когда уволен, на какое время и явился ли в срок, а если просрочил, то сколько именно, и признана ли просрочка уважительною;

б) в бессрочном отпуске, с какого по какое время;

в) для пользования ран: где именно, по чьему разрешению, с какого и по какое время;

г) в плену: когда и где взят, и когда возвратился на службу;

д) в отставке: когда уволен и когда вновь прибыл на службу.

9. БЫТНОСТЬ В ПОХОДАХ И ДЕЛАХ ПРОТИВ НЕПРИЯТЕЛЯ С ОБЪЯСНЕНИЕМ, ГДЕ ИМЕННО, С КАКОГО И ПО КАКОЕ ВРЕМЯ; ОКАЗАННЫЕ ОТЛИЧИЯ И ПОЛУЧЕННЫЕ В СРАЖЕНИЯХ РАНЫ И КОНТУЗИИ

До занятия Екатеринбурга руководил переброской дивизии на Царицынское направление:

В боях на Царицынском направлении в бою под Ерзовской (Пичуга) ранен в кисть правой руки с раздроблением кости 1919 Октябрь 13

Итого в сем списке пронумерованных, прошнурованных и печатью припечатанных десять страниц.

Подлинный за надлежащими подписями.

Верно. Ст. пом. начальника Штаба по административной части

28‐й стрелковой дивизии ЛАДОНИН.

Читал октября 10 дня 1919 г. Начдив 28 АЗИН[424].

Приложение № 13

Определение Судебной коллегии по гражданским делам Свердловского областного суда от 18 января 1964 года

Дело № 3-1761 1964 г.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Судебная коллегия по гражданским делам Свердловского областного суда в составе председательствующего: Смоленцева Е. А., народных председателей: Сырневой В. И., Соколкиной И. И. при секретаре Шестаковой, рассмотрев в открытом заседании 18 января 1964 года дело по заявлению Свердловского Областного Краеведческого музея об установлении факта принадлежности послужного списка № 228432 Азина Владимира Михайловича – Азину Владимиру Мартыновичу.

УСТАНОВИЛА:

В связи с тем, что в исторической и художественной литературе имеются разноречивые данные о герое гражданской войны, Начальнике 28‐й стрелковой дивизии В. М. Азине, некоторые историки допускают извращения и произвольное толкование фактов происхождения Азина В.М. и его службы в армии. Свердловский Областной краеведческий музей обратился в областной суд с заявлением об установлении факта принадлежности, хранящегося в Центральном Государственном архиве Красной армии СССР послужного списка Азина Владимира Михайловича, 1887 года рождения – Азину Владимиру Мартыновичу 1895 года рождения.

В послужном списке, хранящемся в Центральном Государственном архиве Красной армии СССР, опубликованном в журнале «Исторический архив», № 4 за 1958 год, указываются следующие данные о начальнике 28‐й стрелковой дивизии: Азин Владимир Михайлович, 1887 года рождения, уроженец г. Ростова н/Дону, получил военное образование в Елисаветградском кавалерийском училище и служил в 46 Донском казачьем полку в чине есаула.

По другим источникам («Владимир Азин». Издание Удмуртского научно-исследовательского института истории, экономики, литературы и языка. Ижевск, 1958 г.), он – Азин Владимир Мартынович, 1895 года рождения, уроженец деревни Марьяново, Артиковецской волости, Полоцкого уезда, Витебской губернии, сын портного, не имеющий специального военного образования.

В результате ознакомления с литературой об Азине В. М.: «Начдив Железный Азин» Кондратьева, «Их именами названы улицы» Тальской, «Владимир Азин» Захарова, «Владимир Азин» Удмуртского научно-исследовательского института истории, литературы и языка при Совете министров Удмуртской АССР, – путем допроса в качестве свидетелей матери и сестры Азина, его сослуживцев периода Гражданской войны и исследования других доказательств судебная коллегия пришла к выводу о том, что в послужном списке при его заполнении в 1919 году были допущены неточности как в части отчества и возраста Азина В. М., так и в части его происхождения и службы в царской армии.

Допрошенный в качестве свидетеля бывший начальник артиллерии 28‐й дивизии Гундорин Алексей Павлович, близко знавший Азина В. М., по поводу указанных в послужном списке Азина В. М. данных об окончании им кавалерийского училища и службы в царской армии заявил, что эти данные вымышлены и были приведены Азиным с целью уклонения от направления его для учебы в Академию с тем, чтобы остаться в действующей армии.

Гундорин показал, что когда в ноябре 1918 года стала формироваться 28‐я дивизия, то командование фронта на должности командиров бригад назначало лиц, имеющих военное образование, а лица, не имеющие специального образования, но командовавшие крупными воинскими соединениями, направлялись для учебы в Академию.

Именно таким образом поступило командование с прославленным командиром того времени т. Чеверевым. Не желая разделить участь Чеверева и всячески стремясь остаться в действующей армии, Азин В. М. дал вымышленные показания о якобы имевшемся у него военном образовании и офицерском звании в период службы в царской армии.

Допрошенные в качестве свидетелей мать и сестра начдива – Азины Ева Ивановна и Ольга Мартыновна – показали суду, что их сын и брат – Азин Владимир Мартынович – родился 26 сентября 1895 года в д. Марьяново Артиковецской волости Полоцкого уезда Витебской губернии.

Последнее обстоятельство также подтверждается путем сличения фотографий Азина-уроженца Полоцкого уезда и начдива В. М. Азина, так как на этих фотографиях изображено одно и то же лицо.

Все изложенные выше обстоятельства также были подтверждены допрошенными в судебном заседании бывшими сослуживцами Азина В. М. Глуховым Федором Фроловичем и Лобановым Алексеем Григорьевичем.

Приведенные данные и доказательства дают основание судебной коллегии удовлетворить просьбу Свердловского областного Краеведческого музея.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 37 Основ гражданского судопроизводства Союза ССР и союзных республик и п. 3 Постановления Пленума Верховного Суда СССР от 7 мая 1954 г. судебная коллегия

ОПРЕДЕЛИЛА:

Считать установленным факт принадлежности послужного списка № 228432 к/с, составленного 10 октября 1919 года и хранящегося в Центральном Государственном архиве Красной Армии, комдива Азина Владимира Михайловича, 1887 года рождения, уроженца города Ростова н/Дону, получившего военное образование в Елисаветградском кавалерийском училище, служившего в 46‐м донском казачьем полку в чине есаула – Азину Владимиру Мартыновичу, 1895 год рождения, уроженцу деревни Марьяново Артиковецкой волости Полоцкого уезда Витебской губернии, сыну портного, не имевшему специального военного образования.

Определение коллегии может быть обжаловано в течение 10-ти дней в Верховный Суд РСФСР.

п/п Председательствующий: Смоленцев

Народные председатели: Сырнева, Соколкина

Верно: Председательствующий Смоленцев

Копия верна: Секретарь Обл. Краеведческого музея[425].

Приложение № 14

Г. А. Дзекун

Поиски могилы Азина

Настоящий переполох поднялся в городском и районном комитетах партии. Мне дома рассказывали, что ко мне приходили и приезжали люди, все они спрашивали меня, куда я запропастился. Обзвонили все станицы, многие городские предприятия, а меня и след простыл.

В тот день со своим автоклубом я находился в хуторе Кривуша. А там и телефона нет. Домой вернулся поздним вечером.

Утром иду в районный комитет партии. Работники отдела пропаганды сразу окружили меня, точно боясь, что снова куда-то убегу.

– Где это вы пропадали вчера? Весь день искали, а не могли найти.

– Надо было в Кривушу позвонить… А что, собственно, случилось?

– Звонил маршал Чуйков…

– Меня спрашивал?

– Давайте без шуток…

– А я и не шучу. Не мог же маршал звонить ко мне по пустякам. В чем дело?

– У вас есть что-либо об Азине?

– Кое-что есть…

– Расскажите нам.

Мое сообщение о начдиве 28 Железной было кратким: есть фоторепродукции, отдельные материалы, письма азинцев, многочисленные запросы о том, где захоронен Владимир Мартынович Азин. Ведутся поиски его могилы.

– Маршал Чуйков как раз и интересуется его могилой. Хочет приехать в Тихорецк, чтобы побывать на месте захоронения Азина. Сегодня выезжайте в Фастовецкую, узнайте там что и как. Чуйков будет дня через три.

Заведующий отделом пропаганда звонит в Фастовецкую. У телефона заместитель председателя станичного совета.

– К вам сейчас приедет комиссия, – говорит по телефону завотделом пропаганды. – Вы маршала Чуйкова знаете?

– Нет, – последовал ответ.

– А Дзекуна?

– Знаю, – ответила трубка.

Мы все расхохотались: Чуйкова не знают, а Дзекуна – знают.

– Предупредите председателя совета, чтобы ожидал представителей ревкома. Сейчас люди выезжают к вам.

Поездка в Фастовецкую ничего не прибавила к тому, что мне было известно. Вызванные старожилы станицы, участники Гражданской войны ровном счетов ничего не знали об Азине. Они даже не слышали такой фамилии. А ведь Азин погиб и захоронен в станине Фастовецкой. Лишь учитель средней школы и я стояли на своей версии захоронения Владимира Мартыновича. Эта версия сложилась на основе поисков, переписки со многими азинцами и бесед с местными жителями. С нами согласились.

Епифан Ковтюх в своей книге ««Железный поток» в военном изложении» пишет так:

«Надо сказать, что 28 стрелковая дивизия, в то время как наши части ночью атаковали Шаблиевку, достигла зимовников, в 15–20 километрах западнее Шаблиевки, и остановилась на ночлег. Здесь совершенно неожиданно для нее она столкнулась с конным корпусом генерала Павлова, переброшенным с Ростовского направления на Тихорецкую. Корпус, совершая свое движение, вышел в тыл 28 дивизии, атаковал ее ночью и взял большую часть дивизии с начдивом т. Азиным в плен».

Епифан Ковтюх пишет только о пленении белыми Азина. Трудно допустить мысль, что Ковтюх не знал о гибели Азина. Не стал об этом писать, потому что это, по всей вероятности, не относилось к теме его повествования.

Как проходили поиски могилы Азина, пусть расскажет мое письмо маршалу Советского Союза Василию Ивановичу Чуйкову.

Вот его текст:

«Уважаемый Василий Иванович!

Поиски могилы Владимира Мартыновича Азина казались исключительно трудными. Дело не только в том, что с тех пор, как погиб комдив Железной, прошло чуть ли не полвека. Белогвардейцы знали, с кем имели дело, а поэтому не особенно шумели о месте казни Азина и его захоронения. Да не такое дело у них и времени особенно не было. Под сильными ударами Красной армии они поспешно бежали к Черному морю. Трудности поисков усугублялись еще и тем, что у нас на Кубани не оказалось никаких азинских документов. Во всяком случае, по настоящее время какие-либо азинские документы не обнаружены.

Как теперь стало известно, многие усложнил сам Азин по своей автобиографии. Поэтому в мемуарной литературе об Азине сейчас царит полная чехарда. Ко всему, что пишут о комдиве Железной, требуется особая осторожность и объективность. Много там, как мне кажется, ненужных наслоений.

Из всех, кто пишет об Азине, наиболее достоверными являются воспоминания Василия Максимовича Храмова. В ту пору, когда погиб Азин, Храмов был начальником разведки в 28 Железной. В начале 1920 года (точная дата гибели комдива еще не установлена) он занимался поисками могилы Азина. Его письма об этих тогдашних поисках и явилась для нас той ниточкой, которая очень помогла нам многое разгадать, уточнить и проверить.

Василий Максимович Храмов пишет, что первоначально комдив Азин был захоронен в 400–500 метрах от станицы. Нами были опрошены многие жители бывшей станицы Тихорецкой, ныне Фестовецкая. Не называя фамилии Азина, они подтвердили, что на Сапатом кургане белогвардейцы в большой тайне захоронили какого-то красного командира. До революции казаки станицы Тихорецкой на Сапатом кургане закапывали сапатых лошадей. Белые, когда заняли станицу, на этом кургане расстреливали и хоронили красноармейцев, всех тех, что боролся за Советскую власть.

– Вот вам советская власть, сапатые, – излюбленное изречение белогвардейских офицеров-палачей.

Когда эти факты были установлены – задача состояла в том, чтобы найти место перезахоронения Азина. Раньше в станице было два кладбища. Из воспоминаний Василия Максимовича Храмова было не ясно – на каком? Старожилы подтвердили, что существующее кладбище было открыто в 1910 году и на старом, которое находилось почти в центре станицы с того времени никого не хоронили. Это подтверждает и Храмов. Он пишет, что с какого-то кладбища принесли камень-плиту, где были высечены азинские инициалы. Могли принести только со старого. Место перезахоронения окончательно определилось.

Теперь оставалось самое трудное. Где же могила Владимира Мартыновича Азина? Во многих письменных источниках азинцев указывается, что рядом с Азиным были похоронены красноармейцы. Подобные утверждения вызывают серьезное сомнение. Вернее, дело было наоборот. В этом убеждают и последние поиски.

Получение настоящего письма прошу подтвердить.

8 июня 1967 года.

С полным основанием удостоверяю: большая заслуга в поисках могилы Азина принадлежит учителю-краеведу Фастовецкой средней школы Николаю Александровичу Трегубенко. Он проявил исключительную настойчивость в этом деле. Помимо всего прочего, Николай Трегубенко написал стихотворение, которое озаглавил: «Баллада о комдиве. Посвящается комдиву 28 железной Азину Владимиру Мартыновичу».

Я позволю себе занести в свои записки всего лишь две строфы из баллады:

Шёл под конвоем на казнь герой.Февральская ночь прошла.Заря полыхнула над Тихой рекой,В полнеба заря была.Нет! Не забыты ни пламя боёв,Ни ты, упавший у рва.На мраморе бронзой – имя твоё,И память в сердцах жива.

Текст своей «Баллады о комдиве» он подарил мне, сделав такую надпись: Директору народного музея города Тихорецка т. Дзекуну от автора. Н. Трегубенко. 1967 г.

Эту балладу Николай Трегубенко читал на могиле Азина, когда в Тихорецк приезжала сестра комдива Азина Ольга Мартыновна. Этот момент мне удалось запечатлеть на фотопленку. Несколько позже на могиле поставлен памятник-обелиск Азину. Неплохой вышел фотоснимок и памятника. Эти фотоснимки мне очень помогли.

Несколько лет подряд меня штурмовали своими запросами многие азинцы, краеведы и особенно красные следопыты. У всех два вопроса: найдена ли могила Азина и поставлен ли ему памятник? Все эти года мне приходилось отвечать на их запросы, что могилу еще не нашли, а потому и памятник не поставили. Мало радости в таких ответах. Однако молчать было нельзя.

А потом наступил праздник и на нашей улице. Я мог написать положительный ответ, подтвердив его фотоснимком. Мои материалы по этому вопросу были, например, опубликованы в «Уральском рабочем» и «Кировской правде». В ряде газет вместе с материалами опубликованы и мои фотоснимки.

…Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин назвал 28 Железную дивизию «красой и гордостью нашего социалистического Отечества». Это была высокая и заслуженная оценка.

Начдив 28 Железной Владимир Мapтынович Азин прославился в годы Гражданское войны как мужественный и неустрашимый командир. В мае 1919 года воины Восточного фронта перешли в наступление против Колчака. Первой ударила по врагу 28 Железная дивизия. Азинцы прорвали фронт и опрокинули противника. Были освобождены города Елабуга и Сарапул. 15 июля азинцы совместно с другими частями Красной армии овладели столицей Урала Екатеринбургом.

Затем азинцы штурмовали Царицын, вели бой на реке Маныч. Здесь Азин попал в плен. Белое командование хотело привлечь на свою сторону отважного командира, предложив ему деньги, ценности, высокий пост в армии. Начдив отказался. Тогда начались пытки, издевательства. Палачи, привязав его к лошади, волокли по заснеженному полю. Но герой оставался верен революции. Озлобленные белоказаки, не сломив железной воли начдива, повесили его в станице Тихорецкой (ныне Фастовецкая).

Весной 1920 года, когда станицу заняли красные войска, штаб 28 дивизии создал разведывательную группу. Ей было поручено узнать подробности гибели Азина. Один из станичников согласился помочь азинцам. Он провел их в степь и там в 500 метрах от станицы, у скотомогильника Сопатый Курган, указал могилу начдива. Бойцы извлекли страшно изуродованное тело Азина. Захоронили его с почестями на новом кладбище и поставили каменную плиту с инициалами начдива и датой его гибели.

Прошли годы. Место захоронения Азина было затеряно. Но память о нем как о мужественном солдате революции осталось в сердцах людей. Долго длились поиски затерявшейся на общем кладбище могилы. Были опрошены десятки людей. В разные годы были написаны письма, адресованные тем, кто хоть в какой-то степени мог помочь поисками.

Теперь можно сообщить всем, что могила легендарного начдива Владимира Мартыновича Азина найдена. Долгие и неутомимые поиски красных следопытов не пропали даром.

Кубань свято чтит память Владимира Мартыновича. На майдане станицы, где был казнен Азин, сейчас стоит большое и светлое здание – школа. Она построена всего несколько лет назад. На стене школы у входа установлена мемориальная доска о начдиве. В станицах Фастовецкой и Терновской именем Азина названы улицы.

На могиле солдата революции поставлен памятник-обелиск с фотографией Азина. От станичного большака к самой могиле выложена плитами широкая дорожка. Сюда часто приходят и приезжают экскурсии из Тихорецка и соседних станиц. Пионеры проводят тут свои сборы. Из дальних городов приезжают азинцы, чтобы поклониться праху любимого командира.

Поиски могилы начдива – это был самый длительный и самый трудный поиск. Зато он позволил собрать очень интересный и обширный материал[426].

Вольдемар Мартинович Азин

В. М. Азин. 1915 г.

Надпись на обороте: «На добрую память дорогому Петру Леонтьевичу г. Дайлидёнку от В. М. Азина. 16/I 16 года. До армии».

Вольдемар Азин. Рига, 1913 г.

Василий Иванович Шорин

В. М. Азин. 1918 г.

Иоаким Вацетис и Лев Троцкий

Открытие железнодорожного моста через реку Вятку близ Вятских Полян. 1916 г. (Из фондов Вятскополянского исторического музея)

Село Вятские Поляны в начале XX века. (Из фондов Вятскополянского исторического музея)

Дом купца Кощеева в Вятских Полянах, где в годы Гражданской войны размещался штаб 2-й армии Восточного фронта. (Из фондов Вятскополянского исторического музея)

Советская канонерская лодка «Ваня-коммунист»

Адмирал Александр Васильевич Колчак

Полковник (будущий генерал) Анатолий Николаевич Пепеляев

Генерал Радола Гайда

Аэроплан «Фарман» на передовой.

Азинцы. В центре – В. М. Азин.

Обелиск у п. Красная Поляна Вятскополянского района Кировской области на линии обороны железнодорожного моста. (Из личного архива П. И. Загумённова)

Редкий снимок начдива В. М. Азина с красным шарфом и орденом Красного Знамени на груди поверх верхней одежды

Командир 40-го стрелкового полка Василий Иванович Чуйков

Надпись на обелиске

Филипп Кузьмич Миронов

Семён Михайлович Будённый

Борис Мокеевич Думенко

Барон Пётр Николаевич Врангель

Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин

Командующий Донской армией генерал-лейтенант Владимир Ильич Сидорин

Семён Будённый, Михаил Фрунзе и Клим Ворошилов на фронте обсуждают план нового наступления

Станица Тихорецкая в начале XX века

Казаки станицы Тихорецкой. 1914 г. (Из фондов Тихорецкого историко-краеведческого музея)

Григорий Авксентьевич Дзекун. (Из фондов Тихорецкого историко-краеведческого музея)

Семья В. М. Азина: мать Ева Ивановна (в центре), сестра Ольга Мартиновна (справа) и племянница (дочь сестры) Евгения Котова. Полоцк, 1966 г.

Учитель истории Фастовецкой средней школы № 3 Николай Александрович Трегубенко, под руководством которого в 1967 году на местном кладбище было обнаружено захоронение начдива В. М. Азина (Из семейного архива А.Н. Трегубенко)

Ольга Мартиновна Азина на кладбище в ст. Фастовецкой. 1967 г. (Из фондов Тихорецкого историко-краеведческого музея)

Над могилой брата. (Из фондов Тихорецкого историко-краеведческого музея)

Место казни Азина.

Мемориальная доска на школе.

Первоначальное надгробие начдиву В. М. Азину. 1970-е годы.

Два легендарных азинца – В.И. Чуйков и В.М. Храмов.

Ольга Мартиновна Азина в ст. Фастовецкой у стенда, посвящённого её брату. Крайний слева – учитель Н. А. Трегубенко. 1967 г. (Из фондов Тихорецкого историко-краеведческого музея)

Могила В. М. Азина. 2020 г.

Надгробный памятник работы члена союза художников РФ скульптора А. И. Киселя.