Владислав Женевский (скончался в 2015 году, причина смерти – злокачественная опухоль) – писатель, переводчик, критик, публицист и библиограф. Умер во цвете лет, «на взлете», но оставил след в популяризации и развитии жанра. Стоял у истоков Ассоциации авторов хоррора, первых российских хоррор-фэнзинов, писал о хорроре для различных изданий.

Виктория Ерошкина (скончалась в 2017 году, причина смерти – тромб в сердце) – хоррор-фэн, большая поклонница писателя Роберта МакКаммона (помогала с организацией его первого русскоязычного интервью), приветливая и гостеприимная хозяйка сайта «Библиотека ужасов», которую мы всегда будем вспоминать с теплом.

Василий Рузаков (скончался в 2021 году, причина смерти – пневмония, вызванная коронавирусной инфекцией) – музыкант, журналист, переводчик, писатель. Ценитель трэш-кинематографа и андеграундного искусства. Основатель музыкальной группы Vx gas attack, редактор (2011–2019) музыкального раздела журнала DARKER, создатель культового сайта Blood Sex Cult.

Эти люди своим личным примером показывали, что такое настоящая беззаветная любовь к жанру, восхищали и вдохновляли всех, кто их знал.

Помните их – они вечно молодые.

1. Каждый день в мире умирает более 150 тысяч человек. Десять человек скончались, пока вы читали это предложение. Более трехсот человек умрут к тому моменту, когда вы дочитаете этот текст до конца.

2. Более половины (55 % по данным за 2019 год) всех смертей в мире вызваны тремя основными группами заболеваний: сердечно-сосудистыми, респираторными (инфекции дыхательных путей и т. п.) и патологии у новорожденных. Берегите себя и близких.

3. Первая известная пандемия – Юстинианова чума (551–580 годы нашей эры) – унесла более 100 миллионов жизней. В XIV веке эпидемия «черной смерти» выкосила более 25 миллионов – на тот момент четверть населения Европы.

4. Более 3,8 миллиона человек скончалось по всему миру чуть более чем за год пандемии нового коронавируса COVID-19. Берегите себя!

5. Согласно одной из теорий, хоронить своих умерших начали еще неандертальцы. Возраст останков наиболее ранних неандертальцев – 500 тысяч лет.

6. Опрос «Левада-Центра» (выполняет функции иностранного агента) от 2020 года показал, что более половины россиян (53 %) в той или иной мере верят в жизнь после смерти. В 2014 году опрос фонда «Общественное мнение» выявил, что 31 % россиян верят в загробную жизнь.

7. При этом 9 % опрошенных фондом «Общественное мнение» заявили, что имели опыт общения с умершими – 6 % встречали их во сне, а еще 1 % – лично.

8. Каждый десятый перенесший состояние клинической смерти, находившийся на грани между жизнью и смертью человек рассказывает о необычных ощущениях и видениях: «свет в конце тоннеля», умиротворение и т. п.

9. После смерти некоторые биологические процессы организма продолжаются еще несколько суток. Поэтому у мертвецов отрастают волосы и ногти.

10. Лабораторные исследования (на подопытных животных, в частности – лабораторных мышах) доказали, что после физической смерти сознание может сохраняться до 20 секунд и даже более.

11. Ученые выяснили, что в момент смерти в человеческом мозге активизируются химические процессы, способные привести к зрительным галлюцинациям. Также – в 12 раз увеличивается выброс «гормона удовольствия» (что может объяснять свидетельства из п. 8).

12. Одни мировые религии утверждают, что после смерти душу человека ждет реинкарнация, другие грозят Адом или обещают Рай. В научном мире на сегодня консенсуса насчет феномена «жизни после смерти» не существует.

13. Смерть – великое неизведанное. Она пугает.

Перед входом во дворец Амрит поправил бинты на лице. Ткань, влажная от сукровицы, липла к коже, вызывая невыносимый зуд. Дворец раджи гнездился в мангровых зарослях, окруженный несколькими расчищенными каналами. В их истоках стояли фильтрующие дамбы, превращавшие грязную болотную воду в прозрачные ручейки, однако не избавлявшие от тягучей вони разложения.

Амрит зря беспокоился – у открытых настежь ворот стражников не оказалось, так что можно было немного ослабить бинты и дать раздраженной коже подышать. Ткань же на спине пришлось оставить – перед грядущим походом нужно было позволить целебной мази впитаться.

Внутри дворца ослепительно-белый камень и позолота фасада сменились буровато-серыми корнями, обвившими коридоры так, что не было видно даже стен. Погонщик, ненадолго остановившись глотнуть воздуха и перевести дух, оперся на один особенно толстый корень и тут же отдернул руку – тот шевельнулся и застенчиво спрятался. То, что Амрит поначалу принял за корень, оказалось серой, покрытой засохшей грязью рукой. Стало понятно, почему у ворот не было охраны. Раджа – толстый параноик – не доверял живым, предпочитая держать подле себя целые армии лааш под контролем нескольких кшатриев, что приходились ему дальними родственниками. Только сейчас погонщик, привыкший к вони от собственных гниющих и мокнущих ран, заметил, что дворец прямо-таки смердит медленно разлагающейся плотью, к миазмам которой примешивался слабый аромат мирры.

Амрит и раньше слышал от заезжих купцов о «тоннеле прикосновений» – рассказывали, что гневливый раджа нередко играл с жертвой, благодушно позволяя ей уйти с миром. Незадачливый проситель узнавал о том, что провинился перед раджой, лишь когда стены смыкались, поглощая несчастного.

Коридор вывел погонщика во внутренний двор, и он зажмурился, ослепленный солнцем, бьющим в глаза, – светило не загораживали ни листья, ни кроны деревьев, а мрамор под ногами казался раскаленным добела.

– Вот он, повелитель, лучший погонщик во всем Каяматпуре…

Шипение, раздавшееся будто бы отовсюду, заполнило легкие, вытеснило воздух, превратило свет во тьму. Голова закружилась, и Амрит едва удержался на ногах, вцепившись в какое-то каменное возвышение перед собой.

– Осторожнее, погонщик! – произнес чей-то надменный голос. – Я сам решу, когда мне кормить крокодила.

Когда головокружение отступило, а глаза привыкли к яркому свету, Амрит отшатнулся от бортика бассейна, в котором среди лилий и кувшинок в мутной воде плавала кругами бревноподобная туша. Пустые глазницы пялились в небо, а вода бурлила меж ребер, когда мертвая рептилия размером с лодку лениво переворачивалась, подставляя солнцу выпотрошенное брюхо.

– Достался мне от отца. Он велел лааш вытащить тварюгу из воды и держать на весу, пока тот не сдох от жажды, – пояснил раджа, закидывая в рот виноградину. – Подойди, не бойся.

Амрит, почтительно наклонившись, обогнул бассейн и подошел к ступенькам, ведущим к крытой беседке, где на подушках развалился раджа Хатияра, а рядом…

– Подними глаза, погонщик, дай мне рассмотреть тебя! – воскликнул властитель. – Как твое имя?

– Амрит, повелитель!

– Чего же ты не смотришь на меня, Амрит? Тебя пугает мой визирь?

Визирь был и правда страшен и одновременно великолепен. Ракшас отличался редким черно-белым окрасом, многочисленные руки его бугрились мышцами, поблескивали золоченые черепа на ожерелье, а взгляд голубых – не кошачьих, а человеческих – глаз был немилосердным, твердым, резал точно джамбия. Даже золотые оковы, исписанные защитными письменами и подчинявшие чудовище хозяину, придавали демону вид еще более царственный и свирепый. Тонкий поводок, намотанный на запястье раджи, выглядел игрушечным на фоне его жирной руки.

Правитель был до предела тучен. Голое брюхо, унизанное иглами и кольцами, расплывалось на коленях. Лысый, с выбритыми бровями и мягкими чертами лица, раджа походил на чудовищного младенца.

– Да, повелитель. Мне не приходилось видеть асуров так близко, – соврал Амрит, старательно избегая взгляда визиря.

– Для погонщика ты на редкость труслив. Может, тебя пугают и мои слуги?

Раджа вытянул руку – ногти были такими длинными, что загибались едва не до запястья – и безрукий лааш тут же наклонился, подставляя свою ополовиненную голову. В углублении черепной коробки покоился лопавшийся от спелости красный виноград, напоминавший груду насосавшихся клещей.

– Нет, повелитель, лааш меня не пугают.

– Вишва, – Хатияра с усмешкой повернулся к визирю, – ты уверен, что он – лучший?

– О да, повелитель! – Тигриная морда ощерилась, обнажив крупные человеческие зубы. Цепи загремели, когда ракшас попытался продемонстрировать полупоклон. – В его распоряжении больше тридцати лааш, и управляется он с ними, как с собственными пальцами.

– Это правда, погонщик? Подумай. Твой предшественник утопил заказ от паши Далала…

Раджа щелкнул ногтями, и лааш за его спиной, вытянувшись по струнке, застыл и повернулся к Амриту. Труп был совсем свежий, с аккуратно пробитой головой и серыми, точно речные голыши, глазами.

– Выяснилось, что опахало он держит лучше, чем плеть.

– Во всем Каяматпуре, от Ачери и до самых пустынных земель, не найдется никого, чья плеть справилась бы лучше! – с гордостью ответил Амрит.

– А эти бинты… Почему ты скрываешь лицо?

– Бесхозные, повелитель. В одном из походов я наткнулся на большую толпу. Груз я вывел, но мне объели губы и нос.

– Объели лицо, но ты вывел груз? Достойно. Хорошо, Амрит, работа твоя. Готовь лааш, выступаем завтра на рассвете!

– Ваше желание – закон, великий раджа Хатияра!

Поклонившись в пол, Амрит принялся медленно отступать, подавляя желание оглянуться, – бортик бассейна с мертвым крокодилом был совсем близко, но к радже, как и к тиграм, нельзя поворачиваться спиной.

– Это твои гребцы? – Раджа лениво прохаживался мимо выстроившихся в ряд лааш. Раб с опахалом то и дело застывал, продолжая обмахивать пустое место, и Хатияра был вынужден дергать себя за кольцо в соске, чтобы тот шел дальше. В облаке мух поодаль переминались мертвецы с паланкином. Под ними скопилась небольшая горка пепла от благовоний, призванных заглушить гнилостный смрад.

– Да, повелитель. Обработаны и накормлены на несколько дней вперед.

– Почему они тоже в масках?

– Зач-ч-чем великому радже лицезреть застывшие на лицах предсмертные гримасы? – прошипел визирь, вышагивавший рядом на тонком поводке точно послушная собачка – единственное разумное существо в свите Хатияра. Даже в шерсти обезьянки, что сидела на смуглом плече раджи, можно было увидеть хаотичное шевеление трупных паразитов. Глазки животного, видимо, кто-то выклевал, и теперь их заменяли драгоценные каменья.

– Пожалуй. Амрит!

– Да, повелитель? – Погонщик поклонился, отчего незаживающие раны на спине разошлись, по бинтам стекло несколько струек крови. Насекомые тут же облепили его плечи, но он не смел пошевелиться под взглядом раджи.

– Сколько ты их водишь? Они крепкие, свежие и почти не пахнут! – Изумленный, Хатияра даже не побрезговал прикоснуться к надутому, тугому как барабан животу одной из лааш. Беременная даже не шелохнулась. Раджа бесцеремонно запустил руку под погребальное сари и пошарил в паху у мертвой. – Мягкая! Как живая!

– Они мертвы вот уже одиннадцать лет, но держу я их лишь для особых заказчиков, о повелитель.

Раджа покачал головой:

– Одиннадцать лет? Ха! Каждые два года мои бальзаматоры сшивают из десятка бойцов одного целого, а каждые пять лет мне приходится скармливать их друг другу. Ты лжешь мне, погонщик…

– Эти лааш не дышат очень давно, повелитель. Но они столь послушны и дороги мне, что я обращаюсь с ними бережно. Я немного разбираюсь в бальзамировании. Кедровое масло и обработка щелоком позволяют избавиться от присущих мертвой плоти миазмов. И я храню их в наглухо закрытых бочках…

– Вот как? Знай же, Амрит, если справишься с заданием и твои лааш продержатся до конца маршрута, – клянусь, я жалую тебе должность придворного погонщика и бальзаматора, и пусть Яма сгрызет мои кости, если я лгу!

– Вы столь же великодушны, сколь и мудры, повелитель! – Амрит согнулся в глубоком поклоне. По спине сбежало еще несколько кровавых ручейков.

– Хорошо! Я доволен гребцами, погонщик. Можешь загружать траппагу!

Наконец Амрит выпрямился, расправил плечи и принялся сдергивать с тела бинты, распугивая назойливых насекомых. Обнажились рубцы, прорезавшие спину едва ли не до кости. Работа погонщика – тяжелый и болезненный труд. Открытые раны в джунглях – верный способ умереть долгой и мучительной смертью. Черви, паразиты, насекомые, грязь и болезни проникали в тело беспрепятственно, и вскоре погонщик начинал опрастываться из всех отверстий, потеть кровью и в итоге умирал в страшных муках. Но тем и отличался хороший погонщик от плохого – умением отдать приказ, нанеся себе как можно меньше ударов.

Раздался свист плети, звякнули грузики. На спине Амрита расползлась бурая полоса. Набухнув, она лопнула, выступило несколько капель крови. В ту же секунду лааш встрепенулись, помотали забинтованными головами и ринулись укладывать груз на траппагу. Бочки с вином и мешки с сухофруктами быстро перекочевывали с пирса на широкое плоскодонное судно, увенчанное большим шатром на корме. Амрит следил за ними с плетью в руке, готовый повторить приказ. Мертвецы лишены воли, но не имеют и сознания. Их не заманишь изысканными яствами, развратными женщинами или звонкой рупией. Что лааш понимали по-настоящему хорошо – это боль. Но что толку стегать мертвую задубевшую плоть? А потому приходилось стегать живую.

Раджа предпочел не забираться на борт самостоятельно. Вынув длинную иглу из-под кожи на животе, он долго не решался, но потом все же ткнул себя в палец. Лааш бросили паланкин и зашагали к хозяину, но на полпути разбрелись в стороны и застыли. Раздался рыкающий смешок.

– Великий раджа, – насмешливо промурлыкал визирь, – для властвующего над мертвыми ты слишком боишься боли. Твой отец, да не истлеет плоть его, вел в бой целые армии лааш…

– Да. А еще он лишился руки и был зарезан шлюхой-наложницей! Не ставь мне его в пример! – отрезал Хатияра.

– Руку старый раджа потерял, когда пытался пленить меня в первый раз. Я помню, какова его плоть на вкус…

– Вишва! – Раджа с силой дернул цепь, и громадная фигура многорукого тигра свалилась на каменные плиты, точно придавленная чудовищным весом. – Тебе лучше помнить, что теперь твой хозяин – я. И следить за языком.

– Да, повелитель!

– Мы готовы к отплытию! – возвестил Амрит.

– Отлично! – Повернувшись к гвардии, раджа махнул рукой. Стоящий поодаль офицер-кшатрий кивнул и с силой потянул себя за кольцо в носу да так, что кровь брызнула на золоченую кирасу. Тут же отряд из шести закованных в броню лааш двинулся к трапу, сопровождаемый жужжанием мошкары.

– Галакат – мой телохранитель и будет сопровождать нас! – заявил Хатияра.

– Но, повелитель, нам придется проследовать через висячие болота Тикатик и обойти ямы Браштахара. Каждый живой на борту – невероятный риск. Бесхозные слышат человеческое дыхание за много акров, как и стаи плотоядных ос.

– А если на нас нападут мандрилы – отбиваться ты будешь своей плетью? Нет! Тем более нужен кто-то, кто будет охранять плату паше Далалу от твоих грязных ручонок. – Раджа небрежно ткнул в инкрустированный рубинами сундучок в руках слуги-лааш. Амрит невольно сглотнул – за одну только крышку на подпольных рынках Ачери можно было бы выручить достаточно, чтобы скупить всех лааш Каяматпура вместе с бочками и миррой.

– К тому же с нами визирь, что носит мои цепи. Так что, трусливый погонщик, считай, что со мной ты в безопасности.

– Ваше слово – закон, о повелитель! – поклонился в ответ Амрит.

Поначалу дорога была легкой. Проточные воды разбавляли эту часть болот, так что лааш гребли беспрепятственно, лишь оседали на веслах зловонные отходы, которыми жители Каяматпура щедро удобряли реку. Тупой нос траппаги тыкался в пятна пепла на воде – редкие богачи могли позволить себе кремировать усопших. Большинство предпочитали продавать усопших родственников на невольничьем рынке. Ходили слухи, что старикам нередко «помогали» поскорее освободить тело – за дряхлый труп давали невысокую цену.

Чем дальше от города, тем гуще становилось болото. Вода прекращала течение, закручивалась в водовороты, сгребая землю, осоку и кувшинки в бесформенные комья. Мангровые заросли склоняли ветви низко над проплывавшим под ними судном, наставив свои семена-дротики на непрошеных гостей. Вскоре пришлось перейти с весел на бамбуковые шесты, которыми лааш усердно толкали траппагу вперед. Раджа с визирем сидели под просторным шатром и негромко переговаривались, Галакат же, лишенный опахальщика, был вынужден отгонять от себя бесконечные рои насекомых, размахивая руками, точно танцор-кастрат.

Амрит как мог оттягивал время до нового приказа – до очередного удара. Он почти видел, как крупная муха, угнездившаяся у него на лопатке, упорно проталкивает в ранку яйца. Вылупившись, эти твари начнут прогрызать себе путь наружу, подъедая мягкую, тронутую разложением плоть. Неопытные погонщики расковыривают свои раны, пытаясь извлечь личинки, чем делают только хуже, истекают кровью и гниют заживо. Амрит твердо выучил уроки родной деревни – мухи едят лишь то, что уже не спасти.

Некстати вспомнилась масала, которую он пил с матерью в их последнее утро. Молоко в их доме было настоящей роскошью: в деревнях изгоев торговцы не появлялись, приходилось идти через каналы по шею в густой, точно нефть, грязи, взбираться на скалу Кобара, где обитали жуткие медноголовые монахи, и надеяться, что караван не застрянет или не сменит маршрут из-за толпы бесхозных.

Амрит усмехнулся, когда вспомнил, как забрался на скалу с полным мешочком кардамона, чтобы купить натх для своей Сидиси. Он прождал торговца два дня под проливным дождем, стараясь не попадаться на глаза монахам, выползавшим ночью шипеть свои молитвы в звездное небо. Когда наконец натх – дешевый, медный, с крошечным изумрудом – оказался в руках Сидиси, она долго не могла поверить своим глазам. В деревне изгоев украшение, что цепляется за крыло носа, – злая насмешка и непозволительная роскошь. В ту ночь она подарила ему любовь. А он ей – дитя…

– Эй, погонщик! – Ткнул его кулаком в спину Галакат, выдернув из воспоминаний. – Так и будешь стоять, пока твои немощные дно ищут? У паши Далала нужно быть до заката грядущего дня, пока не грянули первые дожди. Если по твоей милости мы застрянем в его гаремах, я лично раскрою тебе брюхо и зашью туда дикую кошку!

– Простите, досточтимый кшатрий, я задумался, – смиренно ответствовал Амрит, поклонившись. – Придется пустить лааш пешим ходом – шесты не справляются, болото слишком густое. Пора закреплять цепи.

– Так закрепляй, сучье отродье, да побыстрее – великий раджа ждать не любит!

Сам великий раджа безмятежно храпел, растекшись по подушкам. По лицу его были щедро размазаны остатки фиников, которыми лакомились крупные черные осы. Лааш-опахальщик – предшественник Амрита, – оставшись без внимания хозяина, усердно обмахивал блюдо с фруктами. Рядом на цепи дремал ракшас, оба его хвоста беспокойно хлестали воздух. Будто почувствовав на себе взгляд погонщика, асур открыл один глаз, моргнул – сначала прозрачным веком, потом обычным – и вновь погрузился в дрему.

Лааш разматывали тягловые цепи, цепляли их одним концом за крюки на бортах траппаги, другие – на кольца ошейников, после чего бесстрашно шагали в вязкие мутные воды Гандаги, чей ил кишел голодной ордой червей, болотных пиявок, рачков и слепых рыб-падальщиков. Для человека такое погружение было смертельным – зловонные омуты поглощали все, даже крики несчастных. Старый раджа – отец Хатияры – казнил своих подданных, просто изгоняя их в болота. Сам же Хатияра слишком опасался мести, поэтому всех своих недоброжелателей превращал в самоходную мебель.

Теперь движение стало не таким плавным – лааш то и дело застревали в кустах, спотыкались о корни или просто ухали с головой в какой-нибудь омут, и тогда товарищам приходилось тащить их вместе с судном. Цепи шлепали по воде, натягивались и провисали. Именно в таких местах погонщик проходил проверку на пригодность – он должен был различать, когда идти быстрее было просто невозможно, а когда мертвецы теряли направление или забывали приказ, – и тут уж не стоило жалеть сил, и Амрит не жалел: стегал себя так, что кровь брызгала на палубу. Впрочем, тому, кто привык расставаться с плотью, бояться ран не пристало.

На ночь было решено остановиться в тихой заводи, где поменьше мошкары и от воды не так воняет гнилью. Галакат сошел на берег – влажное сплетение корней, – чтобы удостовериться, что место безопасно. Развесив меж деревьями цепи с колокольчиками, он развел дымный костер из влажных веток и благовоний, чтобы отпугнуть насекомых. Лааш-воинов, вооруженных прибитыми к запястьям катарами, он расставил по разные стороны берега. С мертвецами кшатрий управлялся отменно, похоже, учился с детства: несколько поворотов кольца в носу – и часовые, получив приказ, встали в дозор.

Амрит вывел лааш на край палубы, чтобы с них стекла грязь, и принялся за осмотр. В целом все было в порядке, только один сломал ногу, а другой где-то потерял целую кисть, благо тральщикам руки были ни к чему. Самых вымокших стоило заменить на свежих – если несколько дней подряд вести судно тралом, не меняя мертвецов, то по приезде их можно будет сразу продавать на корм. Мудрый погонщик всегда чередует лааш, не давая мацерации испортить подопечных.

Он уже начал снимать цепи с покрытых илом и водорослями трупов, когда за спиной гаркнул Галакат.

– Эй, погонщик! Тебя хочет видеть раджа!

Амрит кротко кивнул и поспешил в ярко освещенный шатер на корме. Раздвинув полог, он опустился на колени, ожидая, пока к нему обратятся.

– Повелитель, на следующем ходу этот слон лишит тебя двух колесниц, – мурлыкал ракшас, поглаживая фигурку темного золота. Та изображала свирепого зверя с целой башней лучников на спине.

– Не смей подсказывать, я знаю! – обиженно ответил Хатияра. На доске для чатуранги оставалось совсем немного фигур благородного серебряного оттенка. Раджа трепал висячий подбородок, хмурил сбритые брови и тяжело сопел. Будто невзначай он потянул натх, соединявший ноздрю и мочку уха. В ту же секунду мертвая обезьянка спрыгнула на доску, разбросав фигурки, и попыталась стянуть слона прямо из руки асура. Тот расхохотался.

– Мой повелитель, раз уж надумал мухлевать, тебе стоит научиться лучше контролировать слуг. Если бы бедняки знали, что тебе придется исхлестать себя с ног до головы, лишь бы заставить лааш вступить в бой, они бы уже поставили тебе… Шах… – ракшас подтолкнул когтем неприметную пешку в углу доски, зажав миниатюрного человечка на троне меж двух колесниц. – и мат!

– Как так? Ты говорил, слон…

– Тебе ли не знать, мой дорогой раджа, что не стоит доверять словам демона? – прошипел визирь, после чего перевел взгляд жутких, слишком голубых и чистых глаз на Амрита. – Погонщик здесь, повелитель.

– Уже? Хорошо. Игра мне наскучила. Скажи, погонщик, ты знаешь, куда мы едем?

– К паше Далалу, повелитель.

– Верно. А знаешь ли ты, чем занимается паша Далал?

– Он – искусный укротитель асуров, повелитель.

Услышав эти слова, визирь фыркнул, точно Амрит сказал что-то смешное.

– Все, что он сделал, – это скупил всех моих собратьев, до которых смог дотянуться, уже закованными в цепи. Это они воплотили его пороки и грязные страсти в реальность…

– Вишвасагхаат говорит правду, – кивнул раджа. – Лааш – их изобретение, и без тайной власти асуров мертвое оставалось бы мертвым. Но паша Далал – отменный бальзаматор. По-твоему, почему у меня – самого богатого раджи от Ачери до Брахматала – нет своего гарема?

Вопрос застал Амрита врасплох. После долгого дня работы с плетью он не рассчитывал на светские беседы. К счастью, раджа не ждал ответа.

– Я нечасто подпускаю к себе живых людей. Моего отца зарезала наложница, против дяди взбунтовалась стража, и даже моего старшего брата отравили еще до того, как он получил цепь раджи. Никому нельзя доверять. Кроме лааш. У них нет тайных мыслей, скрытых мотивов и алчных желаний. А еще их карма чиста, как воды Гандаги в каналах моего дворца. Коснувшись лааш, я не запятнаю себя скверной, которую они несли в себе при жизни, – мечтательно разглагольствовал раджа, делая вид, что не замечает, как ракшас морщится от омерзения. – Паша Далал достиг невиданных успехов в деле бальзамирования. Он научился сохранять ткани мягкими, глаза – живыми, а кожу – теплой…

– Без нас не обошлось! – рыкнул визирь.

– Это не важно. Теперь у меня есть возможность обзавестись гаремом, как и положено достойному радже. Завтра на закате паша Далал предложит мне на выбор двести девственниц. К утру из тех, кто приглянется мне, он сотворит превосходных, неотличимых от живых лааш. Говорят, он может снабдить им заветное место язычками, или сшить шестирукую наложницу…

Пристрастия раджи не были новостью для Амрита – он прекрасно знал, кто скупает трупы девушек из бедных кварталов.

– Ты не понимаешь, к чему я веду этот разговор?

– Нет, повелитель.

– Забудь. Лучше скажи, та, брюхатая из твоих, была сегодня в цепях?

– Да, повелитель… Ей надо высохнуть…

– Посмотри мне в глаза! – вдруг рыкнул визирь, и Амрит машинально вперился в холодно поблескивающие алмазы на тигриной морде. Ракшас моргнул и прошипел злорадно:

– Он лжет, повелитель.

– Вот как? – Ноздри раджи на секунду яростно раздулись, после чего он благодушно откинулся на подушки. – Небось, сам хотел провести с ней вечер? Признавайся!

– Нет, повелитель. – Сжатые кулаки Амрита дрожали, пришлось спрятать их за спину.

– Давай же, ответь. Ты уже возлежал с ней?

– Нет, повелитель.

– Ложь, – раздалось шипение. Раджа расхохотался.

– Дважды! Дважды ты соврал мне! – Происходящее явно веселило Хатияру. – Знаешь, не будь ты единственным погонщиком на судне – я бы уже заковал тебя в цепи к остальным, но сегодня, Амрит, считай, что я дарую тебе вторую жизнь. Не гневи меня больше – ступай и приведи ее.

– Не возражаешь, повелитель, если и я выйду на воздух? – с просящей интонацией промурлыкал асур.

– А что? Тебе не нравятся такие зрелища? Я слышал, при дворе Ямы, у тебя на родине, мертвые совокупляются с мертвыми, пока асуры поедают их плоть и отрыгивают, чтобы пожрать снова…

– Те, кто перешли грань бытия и попали в наши охотничьи угодья, сами выбрали такую судьбу, погрязнув в излишествах и грехе. Те же, кто заперты в телах лааш, ничего не выбирали – они заключены в гниющие тела против воли, лишенные сознания, но способные чувствовать все. Когда ты, повелитель, развлекаешься с ними, я слышу безмолвные крики их душ…

Раджа вдруг посерьезнел и натянул цепь так, что демон был вынужден улечься у его ног, словно домашняя кошка. Ошейник и кандалы на ракшасе налились багровым светом, запахло паленой шерстью.

– Ты понимаешь, что в моей власти заставить тебя смотреть?

– Все в твоей власти, повелитель! – задушенно прохрипел асур.

– Тогда ты будешь смотреть. И не смей на меня рычать – помни, что из живущих лишь я могу снять твои цепи! Погонщик, ты еще здесь? Я жду!

Амрит поклонился и, пятясь, вышел из шатра. С тяжелым сердцем он открыл бочку с беременной лааш, которой уже никогда не суждено разродиться. Погонщик привычно осмотрел труп – ни повреждений, ни признаков разложения. Женщина казалась почти живой. Поправив ей маску, Амрит взял лааш за локоть и повел к шатру.

Увидев раскрасневшегося от вожделения раджу, что в окружении чадящих ароматических палочек теребил свои вялые гениталии, погонщик едва сдержал тошноту.

– Только не снимайте маску. Вам… не понравится.

– Я сам решу… Ну-ка, иди сюда!

Вопреки сказанному, раджа вскочил сам и принялся наминать полные груди трупа, перебирая свои яички другой рукой. Амрит был уже у выхода, когда Хатияра бросил:

– Погонщик! Ничего не забыл?

Со вздохом Амрит снял с пояса плеть, расплел один из хвостов, достал крошечный изумруд и протянул радже.

– Так-то лучше. А то вдруг эта тварь по твоему приказу задушит меня во сне! – С усмешкой принял Хатияра «сердце» лааш – предмет, что позволял владельцу диктовать свою волю мертвецу. – И помни, завтра на закате мы должны быть у паши Далала.

– Да, повелитель.

Утренний туман стелился над болотами Тикатик, скрывая густую жижу от глаз погонщика. Здесь полегло много людей. Государи окрестных земель делили эти воды, обильно восполняя их кровью солдат и плотью лааш, разбойники устраивали засады, подкарауливали караваны, деревенские отправляли сюда детей, которых не могли прокормить, а медноголовые монахи приходили в эти земли за свежими человеческими глазами, чтобы читать священные скрижали.

Но сегодня воды Тикатик были спокойны. Лишь звон мошкары и скрип траппаги нарушали тишину. Из шатра вышел раджа, голый, весь покрытый хитрой вязью игл, колец и цепей – атрибутами власти. Он зевая что-то скомандовал Галакату, тот кивнул и дернул себя за кольцо в носу. Воины-лааш устремились в шатер. Донеслось возмущенное:

– Не здесь!

Шестеро гвардейцев вытащили из шатра растерзанный труп – живот разошелся надвое, высушенные кишки разметались по доскам палубы, что-то откатилось в сторону с гулким стуком и распалось на куски. Одним мощным ударом раджа раздавил младенческую голову.

– Надеюсь, лааш паши Далала будут покрепче! – усмехнулся Хатияра, выразительно взглянув на телохранителя. Тот пожал плечами, после чего скомандовал:

– Можно!

Дважды уговаривать не пришлось. Гвардейцы, как дикие звери, набросились на труп и принялись откусывать от него, как от куска хлеба. Амрит отвернулся и, пожалуй, в первый раз в жизни порадовался, что вынужден скрывать лицо бинтами.

Покинув заводь, судно набрало скорость – здесь Гандага расширялась, на пути тральщиков встречалось меньше препятствий. Траппага прилично разогналась. Амрит всматривался в горизонт, теребя хвосты плети.

Неожиданно впереди началось какое-то бурление, пошли круги по воде, на которой лениво покачивались ряска и кувшинки. Всплыл один череп, поодаль – второй. Следом вся поверхность покрылась торчащими из воды головами. Пустые глазницы слепо пялились в сторону траппаги. Погонщик наотмашь рубанул себя плетью по плечу, и послушные лааш встали как вкопанные, уперлись руками в борта посудины. Та затормозила так резко, что нос накренился и по доскам палубы побежали тонкие ручейки.

От послеобеденного сна очнулся раджа, закряхтел, точно гигантский младенец.

– Ты что вытворяешь? Почему мы остановились? – За этими словами незамедлительно последовала пощечина. Рука Галаката запуталась в бинтах на лице погонщика, и он брезгливо стряхнул их. Амрит поспешил закрыть лицо, но кшатрий успел увидеть щеку и место, где когда-то был нос. – Мерзость!

– В чем дело, погонщик? Ты разбудил меня! – капризно укорял раджа. – Тоже захотел сменить плеть на опахало?

– Бесхозные, повелитель, – сообщил Амрит. – Здесь их сотни. Нам повезло вовремя их заметить.

– Должно быть, слуги вашего покойного дяди, раджи Пури из Дангай, – предположил визирь. – Они шли выше по течению, но, похоже, в сезон дождей их снесло сюда.

– Бедный дядя Пури… Его собственный народ взбунтовался против него. Какая низость! – возмущенно воскликнул Хатияра. – Вот почему доверять можно только мертвым.

– Возможно, он сейчас среди них, – оживился ракшас. – Знаешь, как он умер? Его заколотили в две лодки, чтобы только голова торчала наружу, а после – накормили смесью из меда и молока, чтобы он опростался из всех отверстий, и спустили вниз по реке. В его кишках набухали и росли черви, насекомые подтачивали его кожу изо дня в день своими маленькими челюстями, мухи откладывали яйца в его уши, птицы клевали его глаза… А стоило всего лишь не отбирать последние запасы у крестьян для ежегодного пиршества.

– Вишва! Я не нуждаюсь сейчас в твоих нотациях! Лучше скажи, что нам делать дальше.

– Прости, раджа, я лишь скромный визирь и забочусь о тебе и твоих подданных…

– Не ходи вокруг да около! Ты можешь подчинить их мне?

– Сотни бесхозных? – Тигриная морда ухмыльнулась. – Один из моих братьев когда-то воскресил всех этих лааш и подарил их волю твоему дяде… Я могу передать ее тебе, но ты не выдержишь – они разорвут твой разум на мелкие клочки, а чтобы направить их, тебе придется снять с себя кожу и облиться кипятком…

– Прекрати! – плаксивым тоном приказал раджа. – Что нам делать дальше?

– Повелитель, – позволил себе вмешаться Амрит, видя, как выпучились глаза кшатрия, – он нарушал все рамки этикета, – Если позволите… Есть другой путь. Он дольше, но поможет обойти толпу. Надо свернуть у запруды, выйти к каналу, что ведет мимо скалы Кобара, а оттуда рукой подать до Браштахара.

– Ты спятил, погонщик?! – Задохнулся от возмущения телохранитель. – Если тебе жизнь не дорога – прыгай в воду сам! Повелитель, послушай! Стоит подобраться к бесхозным, как они снимутся с места и будут преследовать нас до самого дворца! Лучше вернуться и нанять укротителей…

– Он говорит правду, – прошипел ракшас. – Однако… Как близко этот канал, погонщик? Если недалеко, ровно настолько, чтобы вы, живые, сдерживали дыхание, я мог бы отвлечь лааш. Если, конечно, повелитель согласится.

– Всего три караммы, раджа! – Амрит не обращал внимания ни на визиря, ни на Галаката, а смотрел лишь на Хатияру. Распаленная вчерашним вечером похоть в сердце раджи боролась с презренным шакальим страхом. Задумавшись, он капризно выпячивал нижнюю губу и натужно кряхтел. Наконец раджа сделал выбор.

– Хорошо, погонщик. Я хочу быть у паши до заката. Риск не так уж велик, верно, Вишва?

– Лааш не угрожают тебе, мой повелитель! – мурлыкнул асур, расправляя плечи и выпрямляясь во весь рост. Руки бугрились мышцами, сквозь густую шерсть на груди просвечивали черные шрамы, хвосты яростно хлестали по палубе в предвкушении схватки.

– Это безумие! – Пучил глаза Галакат, но спорить с раджой не решался.

– Все вы, – бросил за спину ракшас, встав на киль траппаги. – Когда я сойду с носа – задержите дыхание и не вздумайте пошевелиться, пока не свернете в канал. Погонщик!

– Да, мудрый визирь?

– Хлестни себя изо всех сил… и постарайся не заорать.

Размахнувшись, Амрит направил плеть высоко вверх, после чего увел ее вбок и вниз. Свистнули утяжеленные бусинами хвосты, а следом сознание погонщика наполнила боль. Мир потерял краски, разделился на черное и белое, распался на тридцать осколков – по одному на каждый глаз лааш, что стояли по шею в болотной воде. Приказ был прост и безрассуден – на прорыв к каналу изо всех сил.

В ушах звенело, спина сочилась кровью. За пеленой слез Амрит видел ракшаса – тот спрыгнул с киля и, едва коснувшись хвостами воды, перемахнул на кочку, с нее – на торчащий корень, а потом на крошечный, с поднос размером, островок. За ним от руки Хатияры тянулась бесконечно длинная цепь – звенья возникали будто из воздуха. Из воды вслед за черно-белой молнией тянулись серые тонкие руки, похожие издалека на скопления трупных червей.

Погонщик набрал полные легкие воздуха, оглянулся – раджа уже был красный, как киноварь, глаза выпучены от натуги; долго не протянет. Тральщики привели судно в движение, траппага лениво набирала скорость.

Ракшас тем временем отражал натиск бесхозных. Те наступали волнами – покрытые илом и тиной, с выеденными глазами и распахнутыми пастями, они накатывали по десять-пятнадцать тел, заставляя визиря пятиться. На спину ему запрыгнула серая тень – обвисшие груди, длинные волосы, черный пучок между ног. Мертвая рабыня вцепилась зубами в мягкое ухо ракшаса, тот взревел и принялся с еще большим остервенением размахивать всеми пятью руками, вспарывая животы, проламывая головы и расшвыривая напирающих лааш, но безуспешно – визирь скрылся под неровной серой массой.

Траппага медленно подбиралась к повороту, скрытому от глаз зарослями. Лааш старательно тянули судно, первый из них уже плюхнулся в чистый поток за толстым бревном, как вдруг островок под ракшасом сперва накренился, а после – ухнул под воду вместе с грудой мертвецов и визирем.

– Вишвасагхаат, ты куда? – глупо выкрикнул раджа, точно не верил в уязвимость своего слуги. Лишь мгновение спустя он запоздало заметил, как орды лааш, пробиравшиеся к добыче, вдруг замерли и медленно повернулись на голос. Осознав, что натворил, Хатияра истошно завизжал:

– Гони, гони!

Выдернув из рук погонщика плеть, он сам свесился с киля и принялся стегать лааш.

– Шевелитесь, твари ленивые!

– Плеть, повелитель! Они слушаются меня, а не вас! – Опомнившись, Амрит протянул руку за инструментом, но побоялся притронуться к радже. На корму уже лезли мертвецы.

– Галакат! – взвизгнул раджа, пятясь к борту. Телохранитель среагировал быстро – перво-наперво дернул кольцо, уже покрытое запекшейся кровавой коркой. Мгновение назад стоявшие безучастно воины выстроились в ряд, отгородив живых от голодной орды, что подобно болотной воде хлынула на палубу. Катары свистели в воздухе, отсекая конечности бесхозных, из-за спин солдат хлестал уруми кшатрия – плеть из тонких листов стали снимала пласты гниющей плоти.

Траппага нехотя ползла к безопасным водам, но было уже поздно – бесхозные напирали, ползли по висящим над водой корням деревьев, шли по дну, падали с ветвей на палубу, точно перезрелые фрукты.

– Повелитель, по воде не уйти! – прошептал Амрит, наклонившись к уху раджи.

– И что делать? – Обезумев от страха, раджа едва ли был способен соображать.

– Повелитель, я снарядил ваш паланкин моими самыми быстроногими лааш. По берегу мы сможем оторваться!

– Нет, я не могу… – Хатияра недоверчиво оглянулся – туда, где Галакат из последних сил сдерживал напор черно-серой зловонной массы. – Ты знаешь, сколько лежит в сундуке?

– Вряд ли больше, чем стоит ваша жизнь, повелитель, – заметил Амрит, чьи лааш уже перебросили трап на узкую травяную косу, ведущую к берегу.

Хатияра колебался недолго. Едва он взгромоздился на подушки, как свистнула плеть и носильщики проворно понесли тушу раджи в густые заросли.

– Раджа! Не оставляйте меня! – Галакат не вовремя оглянулся на уходящий паланкин, и это стало его ошибкой – один из лааш перевалился через плечи солдат и вонзил лишенные плоти пальцы в глазницы кшатрия. Сначала раздалось чавканье, а следом – дикий нечеловеческий визг.

– Не смотрите, повелитель! – Амрит бежал рядом с паланкином, то и дело подхлестывая себя и задавая направление носильщикам. – Это его долг.

Оставив позади траппагу с мертвецами, погонщик и раджа поспешили затеряться в джунглях.

– Долго еще идти, погонщик? – капризно вопрошал раджа. – Я устал, голоден, а эти слепни скоро съедят меня живьем.

Толстяк и правда весь был покрыт красными пятнами от укусов. Путь через густой, увитый лианами и наполненный жужжащими насекомыми лес давался ему тяжко. Амрит же, наоборот, будто воспрянул духом, шагал легко и непринужденно, даже что-то насвистывал.

– Уже недалеко, повелитель! Разве ты не узнаешь эти места?

– Что ты несешь, откуда?

– Неудивительно, что ты не помнишь, раджа, – теперь в речи погонщика появились странные, наглые и злобные нотки, отчего Хатияре стало не по себе. – Прошло одиннадцать лет, любой мог забыть. Разве стоит деревенька изгоев внимания великих правителей, таких как ты и твой отец?

– Как смеешь ты хамить мне? Останови паланкин сейчас же! – Раджа беспокойно заерзал. – Я хочу есть и пить!

– Осталось совсем немного, повелитель. Позволь мне развлечь тебя историей.

– Я не хочу никакой истории, я хочу вина и сластей! Останови их сейчас же! – Хатияра попытался спустить ногу с паланкина, но ближайший лааш хищно щелкнул зубами совсем рядом с пяткой. – Что происходит?

– Я вырос в маленькой деревеньке, – ровно начал погонщик, словно не заметив возражений. – Многие из нас были друг другу родней, и за это боги нас покарали – наши тела гнили заживо, совсем как у лааш. – Амрит с наслаждением разматывал бинты на лице, демонстрируя уродливые наросты и розовую дырку на месте носа.

– Ты – неприкасаемый! – с суеверным ужасом прошептал Хатияра. – Изгой! Я разговаривал с тобой! Ходил с тобой на одном судне! Какая мерзость!

– Не волнуйтесь, повелитель, я не заразен. Кто-то сказал бы, что наша жизнь хуже смерти, но и в ней мы находили свое счастье. Когда-то я тоже нашел свое. Ее звали Сидиси. Она была особенная… Нашего сына мы хотели назвать Сундар.

– Иди ты под хвост к Яме! – вскричал раджа. – Я слезаю!

Тонко взвизгнула плеть, оставив длинный багровый рубец на лице правителя Каяматпура, и тот, заскулив, постарался забиться как можно глубже в подушки.

– Мы выбрали имя Сундар, – как ни в чем не бывало продолжил погонщик, – но судьба распорядилась иначе. В нашу деревню явился ракшас. Он был изранен, ослаблен. Капли его черной крови падали и превращались в ядовитых змей. А следом явилась охота во главе с твоим отцом. Ты тоже был там – этакий бурдюк на лошади. Я тогда подумал, что никогда не видел таких толстых людей.

Раджа что-то обиженно хрюкнул, но побоялся ответить – след от плети до сих пор горел огнем.

– Ракшас рассказал мне, как все будет.

Неожиданно деревья расступились, и перед путниками раскинулась узкая заболоченная долина. Опустевшие хижины с провалившимися крышами медленно сползали во влажный овраг, раскинувшийся посередине.

– Он знал, что загнал себя в ловушку – эта долина окружена неприступными скалами. Ракшас понимал, что его схватят, поэтому поведал мне будущее. Как, заковав его в цепи, вельможи и укротители будут праздновать победу над асуром. Как будут пытать и издеваться над изгоями. Как молодой раджа возжелает юную неприкасаемую и натравит лааш на всех, кто попытается вмешаться. Он не хотел ее брать живой – боялся запятнать свою карму скверной, а потому – сначала приказал удушить неприкасаемую и лишь затем возлег с ее еще теплым телом. И ракшас предложил мне сделку. Все, что я мог делать тогда, – это стоять и смотреть, как сначала ты, повелитель, а потом и солдаты из свиты твоего отца надругались над беременной Сидиси, в чьем мертвом чреве доживал последние секунды мой нерожденный Сундар… Но ракшас обещал, что я стану лучшим погонщиком Каяматпура. Обещал, что мои лааш будут самыми послушными и крепкими от Ачери до Пустынных земель. Что смогу оплатить наложницу-убийцу для твоего отца, подкупить поваров, что отравят еду твоего брата. Лишь ты, оградившись толпами мертвецов, оставался недосягаемым. Но ракшас обещал, что однажды ты, раджа, обратишься ко мне с заказом… Ракшас обещал мне месть.

Последние несколько шагов мертвецы преодолели едва ли не бегом, резко затормозив у самой лужи в центре покинутого селения. Лааш наклонили паланкин вперед, швырнули груз в грязный овраг, и правитель Каяматпура шлепнулся в черную затхлую воду. Почти синхронно мертвецы размотали бинты на лицах – под маской каждого прятались наросты, поглотившие надбровные дуги, губы и нос – точно такие же, как у Амрита.

– Они… изгои! – хрипел раджа, отплевываясь.

– Да, раджа, они тоже. Я забальзамировал свою семью, а ракшас научил меня, как их воскресить. Всех, кто погиб от твоей руки. Я хранил их тела ради этого дня – чтобы они тоже увидели, чем все кончится. Сидиси… По твоей милости она присутствовать не смогла.

– Что? Что изгой мог предложить ракшасу?

– Свободу, – промурлыкало откуда-то сверху. Асур изящно спрыгнул со скалы, приземлившись в шаге от края оврага.

– Ты! – Удивленно ткнул пальцем раджа. – Где твои цепи? Ты не мог сам… Тебя утащили бесхозные!

– Бесхозные? Ошибаешься, раджа, – ухмыльнулся Амрит, демонстрируя пузырящиеся десны. – У них был хозяин. Тот самый, что приказал перегородить дорогу, снять цепи с ракшаса и убить твоего телохранителя.

– Но как ты…

– Злая насмешка мироздания – ракшасы обладают бесконечным могуществом, но сами им воспользоваться не способны. Я не врал, повелитель! Он действительно лучший погонщик! – расхохотался Вишва.

– Я не понима…

Голос раджи превратился в натужное сипение. Хвосты плети врезались под висячий подбородок – куда-то, где должна была находиться шея. Глаза Хатияры лезли из орбит, он пытался ухватиться за удавку, но сознание покидало его. Лицо посинело, язык вывалился, плеть прорезала кожу, проступили рубиновые капли.

Убедившись, что раджа мертв, Амрит отпустил концы плети и туша тяжело плюхнулась в лужу.

– И это была твоя месть, изгой? – поинтересовался ракшас, – Как неизобретательно.

– Еще нет. Я слышал, у воскрешенных душа остается внутри тела и гниет вместе с ними. Это так, ракшас?

– А я тебя недооценил…

Глаза асура сверкнули, на мгновение его тело стало прозрачным, похожим на клочок утреннего тумана, запахло дождем и серой – ракшас погрузился в загробный мир за душой Хатияры. А потом все стало прежним. Вишва почти нежно коснулся затылка бывшего хозяина, и тот завозился, захрипел в луже, как большой жук.

Труп встал на ноги, его глаза разъезжались в разные стороны. Амрит мстительно вырвал кольцо из соска раджи и наскоро повязал его на плеть.

– Теперь все? – спросил ракшас, облизываясь.

– Вот теперь – все! – кивнул погонщик, усаживаясь на широкие плечи бывшего правителя Каяматпура. Привычно свистнула плеть.

На холмах горели костры, ярко освещая полярную ночь. Вокруг костров плясали шаманы, дошедшие до беспамятства, разодетые в шкуры и маски, украшенные перьями и костями птиц. Воины стояли сплошной стеной, плечом к плечу, притаптывали снег в такт шаманским песням и напряженно вглядывались в кромешную снежно-ледяную тьму, где были видны темные медленно бредущие фигуры.

Впервые в своей долгой жизни великан испытывал страх. Впервые видел, чтобы люди шли против его воли. Впервые кто-то из теплых бросил ему вызов. Великан яростно ревел, и рев его отдавался метелью и стужей. От его ледяного дыхания вставали мертвецы в запретных капищах, куда приносили своих мертвых верные великану племена. Теперь они шли вперед, намереваясь сокрушить мятежников. Разорвать теплые тела и принести в дар хозяину теплую человеческую кровь. Стылая плоть мертвых людей вмерзнет в великана, сделает его сильнее и больше. Но это потом, а пока нужно разделаться с этими мерзкими и жалкими тревожащими его глупцами.

За спиной великана камлали верные ему шаманы. В их ритуалах не было ни огня, ни жизни. Они звенели костяными доспехами, били в бубны, обтянутые человеческой кожей, свистели и выли священные песни. Песни смерти и холода. Их голоса, вырываясь сквозь трещины в масках из оленьих и медвежьих черепов, усиливали бурю. Перед битвой шаманы принесли в жертву дюжину оленей и столько же лучших воинов из числа людей. Они гадали на их внутренностях и костях, предвкушая победу. Но увиденное вселило в них ужас. Принесенные в жертву вставали и шли вперед, наделенные вечной жизнью и волей хозяина. В один ряд с мертвыми людьми вставали олени и медведи, месили снег лапами и копытами, жаждая крови.

Все началось, когда пришел могучий Омогой Бай, великий воин и охотник, прародитель якутов. Он явился с далекого юга, и в груди его пылало горячее живое сердце. Свободные люди, еще неподвластные великану, услышали слова Омогой Бая и пошли за ним на битву. Слишком долго их тела терзал мертвенный холод, а души – страх перед ледяным чудовищем. Они стояли на холмах плечом к плечу, освещенные светом костров, глядя вниз, где двигалось на них мертвое войско.

На битву ушли лучшие. Оставшиеся в юртах плакали, желая пойти с ними. Даже малые дети и дряхлые старики хотели стоять вместе с отцами, братьями, сыновьями и внуками. Но кто-то должен был защитить женщин и стада. На случай, если погаснут костры.

Омогой Бай стоял впереди, держа в руке длинное тяжелое копье. На его широких плечах лежали крепкие руки воинов. В душе героя не было страха, только решимость, подкрепленная смелостью и яростью друзей и соратников. Тех, что стояли за ним, притоптывая от нетерпения в такт шаманским песнопениям. Костры за их спинами вспыхнули сильнее, подбросив в высоту снопы искр. Шаманы взвыли. Огонь ожил, вошел в людей вместе с дыханием, заполнив их легкие и нутро. Перетек цепочкой от человека к человеку, от души к душе, сосредоточился в руках Омогой Бая. Копье вспыхнуло, охваченное пламенем, будто человек держал в руках хвост небесного сияния. Огонь не жег пальцы, только давал свет и силу.

Ярость переполняла свободных людей. Они закричали и бросились с холмов в сердце мертвой стужи. Будто солнце сошло на землю, и теперь один из его лучей несся вперед, растапливая снег и прорезая тьму. Идущие мертвецы вспыхивали как свечи, оседая на землю горками обожженных костей. Верные великану живые воины бросались бежать. Иные, обезумев от страха, скидывали шкуры и вспарывали себе животы, в муках падая замертво на красный снег. Тут же вставали, шли вперед, волоча за собой внутренности, и сгорали в очищающем жарком пламени.

Впервые великан отступил, завывая в ужасе. Огненное копье Омогой Бая с размаху вонзилось в твердую ледяную плоть, растапливая ее, обращая в кипящую воду и горячий пар, обнажая гигантские окаменевшие кости. Перед смертью великан исторг вопль боли, услышанный даже в самых дальних юртах на окраине теплых земель. От этого крика старики умирали во сне, младенцы визжали от страха в утробах матерей, в грудях которых скисало молоко.

Когда исполинские кости рухнули на землю, мертвецы тоже упали и больше не поднялись. Воины-победители вернулись к своим женщинам и детям. Место битвы было объявлено заповедным. Только уцелевшие шаманы, служители смерти и холода, в трепетном ужасе приходили к поверженным останкам своего господина. Наносили на древние кости письмена, складывающиеся в его имя.

В имени, слишком длинном для человеческого уха и разума, хранилась сила великана.

Его душа, его жизнь и знания.

Смена закончилась. Заключенные привычно и без суеты строились у чернеющего входа в штольню. Сначала – те бригады, которые занимались укреплением стенок тоннелей. К ним подтянулись остальные. Последними на построении появились рабочие с дальних уровней выработки, уставшие и измученные, – те, кто пробивал промерзшую закаменевшую породу. Началась перекличка. Конвоир зачитывал список фамилий заключенных первой роты. Сто девятнадцать человек. Валящимся с ног от усталости людям перекличка казалась бесконечной. После ее окончания арестанты продолжали стоять на месте. Начальник конвоя о чем-то увлеченно разговаривал с геологом, присланным, по слухам, из Якутска. Геолог был молод и красив, с густой рыжей бородой, высокий и откормленный, разрумянившийся на морозе. Для местных обитателей он выглядел существом из другого мира, пришельцем, неведомым образом оказавшимся в здешней юдоли. Он долго говорил с начальником конвоя, наконец тот сказал что-то веселое, оба громко рассмеялись. Геолог хлопнул собеседника по плечу и направился к проходной прииска. Идя мимо строя, он неожиданно вскинул руку в прощальном жесте и громко обратился к заключенным:

– Крепитесь, мужики! Скоро весна!

Из строя никто не ответил.

– Хорошо тебе говорить, – только буркнул еле слышно одинокий голос, – улетишь завтра в свой Якутск…

Начальник конвоя вышел вперед и прогремел хорошо поставленным звучным голосом:

– Напра-а-а-во!

Зэки беспрекословно подчинились.

– Шагом арш!

Строй двинулся вперед. Сотни ног в валенках ступали по утоптанному снегу, который звонко скрипел под ними. Где-то в середине колонны едва перебирал ногами двадцатилетний Митя Чибисов, бывший московский студент-лингвист.

Митя прибыл этапом прошлым летом, переживал свою первую лагерную зиму и только что закончил очередной трудовой день. В лагере его ждет холодный барак, скудный ужин, очередное построение с перекличкой и пять часов тревожного беспокойного сна. Ранним утром все начнется по новой. Снова прииск, снова темные тоннели, снова таскать эти неподъемные тачки с породой. Нет, никогда ему не удастся отработать положенную норму за смену. Пятьдесят тачек, ужас. Кто только эти нормы сочиняет? Для кого? От одной тачки руки отваливаются. Никак не привыкнет хлипкое тело интеллигента к бесконечной изнуряющей работе.

И морозы. Постоянные и неослабевающие. Как будто и не было никогда тепла и солнца. Митя оказался в лагере в конце июля. Через неделю после этого пошел первый снег. С тех пор холод, казалось, забрался в каждую клеточку Митиного тела, надежно поселился там, объявил себя хозяином. Не спасали ни валенки, ни ватные штаны с телогрейкой. Уже почти месяц столбик термометра на входе в барак редко поднимался выше сорока. Последнюю неделю вообще держались уверенные минус пятьдесят. Точную температуру установить было невозможно, деления термометра заканчивались на пятидесяти. Даже старые лагерники не могли припомнить таких сильных морозов в это время года. А ведь начало марта, весна. Пускай климат здесь не тот, что в Москве, но весна же, весна. Будет, мысленно успокаивал себя Митя, будет тепло. От мороза воздух казался плотным, густым, почти осязаемым, потрогать можно. Злобно кусал лицо, забирался под одежду, с каждым вдохом проникал в тело, оседал там, глубоко внутри.

Навстречу шла смена. Вторая рота из соседнего барака. Конвоиры приветственно окрикивали друг друга. Зэки взглядами выхватывали из толпы знакомые лица, кивали. Мите хотелось набрать в грудь воздуха, крикнуть что есть мочи: «Крепитесь, мужики! Скоро весна!» Не для кого-то, для себя самого. Но не мог, боялся конвоиров. Да и смысл? Надежда? Кому она нужна… Глупое слово. Особенно здесь. Глупое и бессмысленное.

Месторождение алмазов открыли здесь еще до войны. Но прииск появился только в сорок седьмом. Рядом возник лагерь под скромным и безликим названием «Тундра-12». В километре расположился рабочий поселок с маленьким аэродромом. Там жили геологи, инженеры, снабженцы и наемные рабочие. Свободные, вольные люди.

Сам лагерь был небольшим. Всего лишь несколько строений, обнесенных забором из колючей проволоки с вышками и прожекторами. Три длинных барака, маленький домик администрации, казарма для конвоя, кухня и лазарет. Заключенных делили на три роты, каждая из которых располагалась в отдельном бараке, сменяя друг друга в работах на прииске. Солнце, которое не появлялось зимой и не садилось за горизонт летом, стерло привычные понятия дня и ночи. Каждая рота работала и отдыхала в специально отведенные для нее часы. Барак первой роты называли «Германией». После войны здесь держали пленных немцев. Именно они построили лагерь и поселок, начали работы на прииске. В пятидесятом, после очередных переговоров с новым германским правительством, всех немцев отправили домой. Теперь стены «Германии» пестрели надписями на немецком. Бывшие обитатели оставили после себя память. Время от времени лагерники просили Митю перевести надписи. Ему было это приятно: кто-то интересовался им и его знаниями. Немецкий он знал практически идеально.

И много чего еще. Факты биографий, ругательства и пошлые шутки, анекдоты и отрывки из песен, послания далеким друзьям и родным. Даже стихи. Митя, затаив дыхание, часто ходил от стены к стене, в полутьме барака выискивая все новые и новые надписи. Поверх немецких слов и рядом с ними добавлялись фразы на русском и других языках. Митя вычитывал их с азартом золотоискателя. Несмотря на истощенное работами и недоеданием тело, пытливый ум не хотел сдаваться. Требовал нагрузки. Здесь не было ни книг, ни даже газет. Только транспаранты на лагерных воротах да скудная летопись, оставленная заключенными на стенах бараков. В редкие минуты духовного подъема Митя в сокровенных, даже стыдных для самого себя мечтах размышлял, как после освобождения он обязательно напишет книгу с каким-нибудь романтичным названием. Например, «Письма лагерных стен». Красиво. Нечего здесь стыдиться. Что тут такого? Ну, было и было, даже Ленин в царских тюрьмах сидел. Мысли эти заводили его очень далеко. Вот он видит, как приходит к нему следователь из Лефортовской тюрьмы, который вел его дело. Валяется в ногах, просит прощения за крики и побои. Митя его, конечно же, великодушно прощает. Представлял, как отомстит подхалиму-старосте, секретарю комсомола, который наверняка и сдал весь их подпольный кружок эсперантистов. Гад, стукач, предатель чертов. Нет, его-то он не простит никогда. Митя видел себя стареющим профессором, который получает очередную премию, а может, даже Героя Труда. Эх, мечты, обреченно думал Митя, что же вы со мной делаете? Неужели не понимаете, что все бессмысленно? Глупо. Так же, как и надежда.

Дежурные разожгли огонь в пузатой металлической печке в центре барака. Заключенные расселись вокруг. Они устроились тесно, плечом к плечу, на самодельных табуретках, ящиках, ближних нарах. Кто-то – прямо на полу. Разносчики еды принесли из кухни два больших чана. Один с горячей баландой, другой с кипятком, в котором растворили жженый сахар, превратив его в подобие чая. Отдельно каждому заключенному наливали по полстакана разбавленного водой лимонного сока в качестве средства от цинги. Застучали ложки по алюминиевым мискам. Прием пищи был одним из немногих приятных и спокойных событий в лагере. Каждый хотел растянуть его подольше. Места возле печки всем не хватало, время от времени передние ряды пересаживались назад, давая возможность другим подойти ближе, согреться. Большой барак при отсутствии людей промерзал насквозь, и даже когда железные бока печки раскалялись добела, внутри все равно было холодно.

Митя ел медленно. Его трясло. Руки дрожали так, что с трудом удерживали ложку. Баланда проливалась, обжигая губы, на подбородок и грудь ватника.

– Совсем ты плох, студент, – услышал он над ухом знакомый голос.

Повернув голову, Митя увидел возле себя Сергея Трибунова, бригадира роты и старосту барака. Немолодой уже мужик, крепкий и жилистый, как морской канат.

– Хо… хол… – заикаясь, еле выговорил Митя, – холодно.

Зубы стучали так, что он боялся прикусить язык.

– Привыкнешь, – спокойно сказал Трибунов, – первая зима – она самая страшная. Ты вообще за что здесь?

Митя уже, наверное, сотню раз рассказывал свою историю и сомневался, что староста ее не слышал. Еще в Москве, в следственной тюрьме, сокамерники предупреждали: поменьше болтай. Среди других заключенных могут быть провокаторы и стукачи. Мол, наболтаешь всякого – новых статей навесят. Там Митя, запуганный и нервный, разговаривал только со следователем, но здесь уже не видел смысла молчать. Даже если бригадир пытается вытянуть из него информацию, что с того? Что они с ним сделают? Дальше ссылать некуда. А захотят расстрелять, так и черт с ним.

– У нас при факультете был кружок по изучению эсперанто[1], – сказал наконец Митя. – Нелегальный, конечно…

– Эсперанто? – спросил Трибунов. – Так ты троцкист[2]? Шпион?

Митя собирался было возразить, но настолько устал от всего, что уже не мог и не хотел спорить. Староста своим вопросом о шпионаже напомнил ему следователя, что окончательно добило бывшего студента.

– Ну да, – покорно согласился он. – Вроде того… шпион…

Трибунов больше ничего не спрашивал. Молча пил сладкий коричневатый кипяток из жестяной кружки и смотрел куда-то перед собой. Это почему-то обидело Митю. Своим неожиданным разговором староста заставил его признаться в несуществующем преступлении.

– Вы не понимаете, – снова подал голос Митя, – никто не хочет понимать. Эсперанто – это интереснейший эксперимент. Попытка создать язык международного общения, полностью основанная на энтузиазме и бескорыстном желании людей. Сейчас глобальными языками можно назвать английский и русский. Но англичане используют свой язык как средство порабощения и эксплуатации народов, в силу своих империалистических замашек и колониальных интересов, а русский язык, даже как носитель социалистических идей, довольно сложен для изучения, например, представителями…

– На кой ты мне это говоришь? – прервал Трибунов. – Контра – она контра и есть.

Этот простой вывод разозлил Митю.

– Я не контра! – громко ответил он. На голос стали оборачиваться другие зэка, и Митя добавил более спокойно: – Мой папа против Колчака воевал!

– Так то папа, – сказал Трибунов. – Ты-то здесь при чем?

– Я не контра, – тихо повторил Митя. – Сами-то вы здесь за что? У вас же тоже пятьдесят восьмая статья[3] насколько я знаю.

Трибунов немного помолчал.

– За стихи.

– Как это?

– Я, студент, – капитан Красной Армии. В тридцать девятом воевал на Халхин-Голе. У убитого японского офицера нашел я как-то записную книжку. Что-то он в нее заносил, значит. Я подумал, может, там какие разведданные или что. Показал переводчику нашему. Он говорит: стихи, даже перевел мне несколько. А они, знаешь, красивые такие, душевные. Про природу там, про родину, про женщин ихних, японских. В общем, понравилось мне, попросил целиком перевести. Таскал эту книжку с собой везде. Как талисман она была у меня. А в сорок втором, летом, значит, мы от Харькова драпали. Гляжу я на бойцов своих, вижу, упали они духом, сломалось в них что-то. На привале начал стихи им читать японские эти. Политрук, сука, особисту донес. Мне потом товарищи маляву на зону передать смогли. Довожу, мол, до вашего сведения, что капитан Трибунов распространяет среди бойцов пораженческие настроения и читает им записи стратегического противника. Вот так. Я потом обратно на фронт просился, хоть в штрафбат, хоть куда. Не взяли.

Староста снова помолчал и закончил:

– Мне в сорок восьмом меру пресечения поменяли. Я теперь не зэка, а ссыльный. Почти свободный человек. Кореш один, сидели вместе, в Якутск зовет, на фабрику. Но я не поеду, устал от холодов. Вот срок закончится, деньжат скоплю и рвану к сестре в Саратов. А политрука этого я найду. Зайду в гости, если жив еще.

Трибунов замолчал и больше не проронил ни слова. Сидел и смотрел на огонь в печи. Заключенные вокруг играли в карты, разговаривали, кто-то смеялся. Отдельной кучкой сидели блатные. Они оживленно что-то обсуждали, разбавляя речь виртуозным матом. В полумраке у некоторых можно было разглядеть темные наколки на костяшках пальцев.

– Японские стихи, – тихо проговорил Митя больше для себя самого. – Интересно было бы почитать.

На нос упала холодная капля. От жара печи начал таять иней, толстой белой бахромой облепивший низкий потолок барака. Люди вокруг разговаривали и дышали. Жили. Стало тепло, даже душно. Хотелось скинуть тяжелый ватник, но Митя только плотнее закутался в одежду, чтобы подольше задержать тепло. Завтра снова ранний подъем, холодные промерзшие тоннели прииска и тяжелые тачки с породой. Норма – пятьдесят за смену. После сегодняшних работ до сих пор немели руки. Митя думал, что будет очень горд собой, если осилит хотя бы десять тачек.

Уже перед самым отбоем, после вечернего построения, умер один из обитателей «Германии». Вернувшись в барак с плаца, заключенные снова расселись тесным кругом возле печки. Один из них сполз с табуретки на пол, как будто хотел подобраться поближе к теплу, неуклюже сел на землю и уткнулся лицом в колени, потом застонал, дернулся несколько раз и затих. Кто-то протянул руку и попробовал нащупать на шее пульс.

– Все, – спокойно сказал он, – откинулся земляк. Давно уже на сердце жаловался.

– Хорошая смерть, – послышался чей-то голос. – Всем бы так…

Трибунов поднялся с места, подошел к покойнику, посмотрел на него сверху вниз и громко крикнул:

– Дежурный!

Никто не ответил. Трибунов осмотрелся по сторонам и снова рявкнул:

– Где дежурный, мать вашу?!

– Я здесь, начальник, – подал голос кто-то из блатных.

– Тело в морг, – скомандовал староста.

К нему подошел коренастый тип, которого все в бараке звали Америкой, – ростовский карманник с кривым, сломанным когда-то носом.

– Ты сдурел, начальник? Какой морг? Пока донесешь его, отморозишь все что можно. Да и не справлюсь я один. Он вон здоровый какой. А я старый больной человек. Мне по инвалидности уже амнистия положена.

– Ты что предлагаешь, здесь его оставить?

– До утра, начальник. Возле дверьки положим в холодке. Что с ним за ночь-то станет? Не убегит ведь.

Трибунов вернулся на место и злобно процедил:

– В печенках уже сидите, филоны блатные.

Америка растянул губы в щербатой ухмылке. Утром дежурить будет уже кто-то другой. Он склонился над мертвецом и начал шарить у того по карманам. Не найдя ничего ценного, глянул в сторону своих и коротко свистнул. К нему подбежали двое шестерок и, подняв покойника за руки и ноги, отнесли к воротам. Митя на мгновение всмотрелся в его лицо, худое и осунувшееся, смутно знакомое. За свой короткий срок он еще не успел завести близких знакомств, да и не особо к этому стремился. Трибунов, блатные, остальные заключенные, даже солдаты и офицеры из конвоя – их лица были разные и одинаковые одновременно, слившиеся в один общий лик. Дети серой однообразной массы в ватниках и полушубках, отличимые друг от друга только неуловимыми, полустертыми чертами.

Митя начал клевать носом, глаза слипались. Очень не хотелось отходить от теплой печки, но он заставил себя подняться и забраться на жесткие нары верхнего яруса. Перед тем как провалиться в сон, он еще раз мельком глянул на распростертое возле входа тело. Утром мертвеца отнесут в морг при лагерном лазарете. Там его разденут, старый доктор, тоже из заключенных, выпишет свидетельство о смерти, а труп оставят на холодном полу. Зимой окрестная земля промерзала насквозь, становилась твердой как камень. Мертвецов просто складывали в морге, а после прихода тепла хоронили в общих могилах. Прошлым летом Митя видел эти похороны. Лето в тундре длилось несколько недель, верхний слой почвы оттаивал совсем чуть-чуть. Могилы выдалбливали ломами и кирками. Из разрытых ям веяло ледяным холодом. Бывал Митя и в морге. Закоченевшие голые трупы лежали друг на друге, как деревянные чурки. В уродливой куче, которая щетинилась почерневшими конечностями. С этими воспоминаниями Митя заснул. Снов не было, только сплошная чернота, бездонная и холодная, как все вокруг.

Он проснулся в кромешной тьме. Пробуждение всегда было трагедией. Оно означало холод, лай собак, крики конвойных, построение и новый бесконечно тяжелый день. Но сейчас Митя проснулся задолго до подъема. От холода. На секунду ему показалось, что у него нет рук и ног. Митя их не чувствовал. Его трясло. Он попробовал пошевелиться. Задубевший ватник тихо хрустел от каждого движения. Жесткие деревянные нары были покрыты толстым слоем инея. Во сне с Мити сползла шапка, он приподнял голову и тихо зашипел от боли: клок волос вместе с лоскутом кожи остался на лежаке. Митя сел и начал растирать закоченевшие руки, дышал на них, дрожа от холода. В кончиках пальцев появились иголки боли, которая стала нарастать, вместе с теплом расползаясь по телу. Он шевелил пальцами ног, но совершенно не чувствовал их.

Митя почему-то решил, что холод наступил резко, внезапно и разбудил его. Как будто кто-то огромный дунул в барак ледяным дыханием. Из темноты слышались шорохи, тяжелые неуклюжие шаги. Затем совсем рядом кто-то приглушенно застонал, зашуршала одежда, раздался короткий треск ткани. Митя поежился, снова закутался в ватник, надвинул на лоб шапку и лег на нары, подтянув колени почти к самому подбородку. Стоны заглохли, но в темноте кто-то продолжал шевелиться. Митя знал, как в лагерях зэки удовлетворяют свои потребности. Во время этапа, в одном из пересыльных пунктов, он стал свидетелем того, как десяток заключенных насиловали одного парня. Его крики и слезы долго преследовали Митю в кошмарах. Наконец возня затихла, барак снова погрузился в холодную тишину.

Митя больше не уснул. Ворочался с боку на бок, дрожал, дышал на руки, хлопал себя по бокам, пытаясь согреться. Так и промучился несколько часов до самого подъема. Утром тишину нарушил чей-то истошный крик.

– Твою мать! – вопил кто-то из заключенных. – Это что ж такое-то, а?! Твою мать!

Он кричал что-то еще, но слова разбавлялись причитаниями и матерными ругательствами, из-за чего терялся смысл. В бараке началась возня и суматоха. К первому голосу добавлялись все новые и новые. Злые, испуганные, удивленные, недоумевающие. Митя приподнялся и посмотрел, что происходит. Кто-то зажег керосиновую лампу, в ее тусклом свете он увидел, как возле нар собралась уже целая толпа заключенных, которые что-то внимательно рассматривали. Другие свешивались с верхних ярусов, кто-то приподнимался на цыпочках, пытаясь понять, что случилось. Митя спрыгнул с лежака, чувствуя боль в оживающих конечностях. Он проталкивался сквозь толпу, выглядывал поверх голов, но ничего не разбирал. Один из заключенных согнулся пополам, рыгнул, и изо рта у него плеснула струйка слюны вперемешку с мутной желчью. Другой, бледный, с перекошенным от ужаса лицом, шел навстречу Мите, явно спеша оказаться подальше от увиденного.

– Ужас, – тихо бубнил он себе под нос, – ужас какой.

Митю толкнули в спину, он протиснулся между арестантами и наконец оказался лицом к лицу с причиной всеобщего переполоха. На нижних нарах лежали двое. Нутро Мити похолодело. Оба человека были мертвы, очевидней некуда. Один ладонью зажимал рот другому, у которого был расстегнут ватник, скомкана одежда и разорван живот. Большая рана протянулась от солнечного сплетения до паха. Ее края были широко разведены в стороны, обнажая внутренности, как в анатомическом атласе. Ребра, желудок, печень, позвоночник. Почерневшие змеи кишок были вытащены наружу, разбросаны по нарам и полу. Мертвецы были с ног до головы забрызганы темной кровью и покрыты коркой инея и льда, будто несколько дней пролежали на сильном морозе, слипшись в жуткую статую.

От ужаса, удивления и непонимания у Мити закружилась голова. Всмотревшись в сморщенное, осунувшееся, оледеневшее лицо одного из мертвецов, он узнал в нем вчерашнего покойника, того самого, тело которого дежурные оставили возле выхода. Теперь он лежал на нарах рядом с другим трупом, погрузив руку в разорванный живот собрата. Он даже немного приподнялся, будто с интересом заглядывая в лицо жертвы. Митя быстро глянул в сторону выхода. Никого. Заключенные вокруг приглушенно переговаривались.

– Это что ж такое?

– Как? Когда? Кто-нибудь слышал?

– Ночью шумели, но я подумал, что на парашу потянуло.

– Да кто мог… такое?

– Может, зверье какое… в барак залезло…

– Да какой зверь такое сделает?

– А покойника переложил тоже зверь твой?

– А второй кто, с дырой в пузе?

– Семен это, Матвеев, фраер из Красноярска. За хищения сидел.

Голос подал Трибунов. Он обращался к кому-то из толпы:

– Губайдулин, говори, твоих рук дело? Ты же с Матвеевым еще по осени чего-то не поделил.

Вперед вышел старый вор Губайдулин, которого все звали просто Губой, грязной пятерней поскреб щетину на бледном лице. Он происходил из крещеных кавказских горцев, был владельцем подпольного притона в Ставрополе и сидел, по слухам, за убийство партийного деятеля, который задолжал ему за слишком частые визиты к подопечным проституткам.

– Да ты что, начальник. – Блатной старался не смотреть на скрюченные, смерзшиеся тела. – Мы с ним давно все порешали. Долг Матвей вернул, все как полагается. Да и разве смог бы я такое? И жмура зачем с места двигать? – Губа помолчал и тихо добавил: – Грех это…

Заключенные снова заговорили, перебивая один другого:

– Гляньте, братцы, замерзли-то как.

– Немудрено, холод собачий. Я сам ночью чуть дуба не дал, до сих пор ног не чую.

– Когда ж потеплеет? Сил уже нет.

– С каждым днем холоднее. Не припомню такого.

Ворота в барак с грохотом отворились. В проеме показался начальник конвоя в теплом полушубке и меховой шапке. За ним шли двое солдат с автоматами, один тащил на поводке грозного вида овчарку. Та, однако, прижимала уши, будто чего-то боялась, рычала и оглядывалась по сторонам.

– Почему не на построении?! – рявкнул офицер. – Это что еще такое? Бунт? Саботаж? В карцер всем бараком собрались? Вредители чертовы! Я вам устрою! На прииске сгною, с голодухи у меня сдохнете! Староста где?

Трибунов вышел вперед:

– Гражданин капитан, у нас тут чепэ.

– Что случилось?

Начальник поостыл. Он собирался сказать что-то еще, но увидел замерзших на нарах мертвецов и закрыл рот. Глаза его полезли на лоб.

– Едрить-колотить… Это что?.. Кто?.. Кто, говорю, сделал?!

– Не можем знать, гражданин капитан, – ответил за всех староста. – Вот только сейчас нашли.

Подойдя к трупам, овчарка заскулила еще громче, по-щенячьи плюхнулась на задницу и спрятала морду между передних лап. Конвоир дернул за поводок и тихо выругался под нос, но животное только сильнее вжалось в пол и задрожало всем телом.

– Черт-те что. Мало проблем, так еще и это. – Голос офицера дрогнул. Он оглянулся на конвойных солдат, те держали автоматы наготове, но вид у них был растерянный. Капитан как-то даже смущенно взглянул на Трибунова, будто просил у него помощи. Наконец собрался с духом и, стараясь придать голосу уверенности, начал командовать:

– Значит так, этих двоих в морг. Остальные – на построение. Живо!

Военные покинули барак так же стремительно, как и появились. Солдаты быстро пятились, наставив дула автоматов на зэков. Один тащил за поводок по-прежнему скулящую собаку. Все они словно ждали от заключенных агрессии, нападения, провокации. Те, в свою очередь, глядели на вооруженных людей с привычной уже смесью покорности, ненависти и страха, не оправдывая опасений начальства.

Дежурные попытались поднять и расцепить мертвецов, но те примерзли к нарам и друг к другу, как ископаемые животные к древней породе. Из закрытой на ночь подсобки принесли лом. По бараку разнеслись звуки тяжелых ударов, в стороны полетели мутные окровавленные льдинки, жуткая ледяная статуя с грохотом рухнула на пол. И невозможно было понять, кому из мертвецов принадлежит та или иная часть тела.

Быстро глянув на пустой лежак, Митя заметил нечто необычное. Среди оледенелых пятен крови, лоскутов одежды и кожи он увидел надписи. С первого взгляда можно было подумать, что это просто кровяные подтеки, по воле случая принявшие определенные формы. Но нет, Митя был уверен, что смотрит на письмена. Как будто кто-то макал палец в темную краску и выводил каракули по грубым доскам нар. Бывший студент даже склонился над лежаком, не обращая внимания на спешащих наружу заключенных, пытаясь ближе рассмотреть неожиданную находку. Он никогда не видел ничего похожего, но на ум пришли руны древних германцев и письмена тюркских народов. Увлеченный, Митя не заметил, как остался почти один в бараке. Только возле мертвецов копошились и тихо переругивались двое дежурных. Они обмотали тела длинной веревкой и потащили к выходу, через несколько метров остановились, чтобы перевести дух.

– Тяжелые, падлы, – сказал один.

– Эй, студент! – окрикнул другой. – Подсоби!

Митя вздрогнул от неожиданности, осмотрелся по сторонам, будто не понимая, где находится и чего от него хотят. Затем поспешил на помощь. Один из дежурных, фальшивомонетчик Казанович, сунул ему в руки конец веревки, а сам, подхватив с пола лом, уперся его концом в смерзшихся мертвецов. Фамилии другого дежурного Митя не знал, только блатную кличку – Чемодан. Знал, что на воле он был лихим одесским налетчиком, после войны сколотившим банду, которая грабила инкассаторов и портовые суда.

– Ну, – крякнул от натуги Чемодан, – взяли!..

Они потащили гротескную ледяную глыбу к выходу. На улице по снегу пошло легче. Зато лицо до боли сжала ледяная пятерня мороза. Казалось, стало холоднее, чем вчера. Митя почувствовал, как онемели пальцы на руках, как будто и не было толстых рукавиц, которые он выменял на упаковку сахара, присланную матерью. Напомнили о себе натруженные мышцы, отозвались ноющей болью.

С плаца доносилась ругань. Митя, пыхтя и отдуваясь, быстро глянул в ту сторону и увидел серый строй заключенных. Меньше, чем обычно, только одна, первая, рота. Вокруг пустых бараков суетились солдаты с собаками. Комендант лагеря яростно отчитывал конвоиров. До Мити долетали отборные матерные слова.

– Я пока за ломом бегал, – сказал пыхтящий рядом Чемодан, – кореша с кухни встретил. Говорит, вторая рота с работ не вернулась. Третья ей на смену пошла и тоже пропала.

– Побег? – спросил Митя.

– Хрен поймешь. Мне не докладывали. Хотя, если подумать, то вертухаев всяко меньше, чем зэков. Передушить ничего не стоит. Тем более на прииске, с ломами да лопатами. Ну, пристрелят они пару десятков уголовничков, что с того? Остальные-то сбежать смогут.

– Куда тут бежать?

– Твоя правда, студент. Слыхал я, в Казахстане бунтовал кто-то, так красноперые войска прислали, танками их давили. Тем более резону нет сейчас бежать.

– Почему это?

– Не слышал? Усатому, говорят, конец скоро. Плох совсем. Большая амнистия будет. Об этом говорили, когда я еще по этапу шел. Слухи ходят, что и для вас, каэров[4], обломится чего-нибудь.

Митя не верил подобным разговорам. Сразу после ареста он убеждал себя, что это какая-то ошибка. Не могут же человека посадить просто за изучение языка. Тем более для себя, интереса ради. Никаким шпионом он не был. Разберутся, думал он тогда, обязательно разберутся и отпустят. В институт, домой, к маме. С этими мыслями он добрался эшелонами в Якутию, на Крайний Север, в тундру и вечную мерзлоту. Никто не разобрался и не вернул, глупо было надеяться. И сейчас глупо верить нелепым слухам. Скорая амнистия – это так, веками сложившийся лагерный фольклор, не более того.

Из тяжелых мыслей его вывел испуганный вскрик. Казанович остановился и выронил лом, который с лязгом упал на замерзшую землю.

– Ты чего, браток? – На ходу обернулся Чемодан. – Споткнулся?

– Показалось, – дрожащим голосом ответил фальшивомонетчик, – наверное…

Поднял с земли орудие и снова уперся его концом в бок одному из мертвецов. Запыхавшись и отдуваясь, они наконец добрались до лазарета. Света в окнах не было. Маленькая бревенчатая избушка сливалась с окружающим унылым пейзажем. Где-то на горизонте розовой полоской отметилось неясное солнце. Скоро оно поднимется в небо, повисит невысоко несколько часов и снова скроется за кромкой мира. С приходом весны солнце будет подниматься все выше и выше, а в разгар лета вообще не будет покидать небосклон целыми сутками. Подарок местным обитателям в скудные теплые недели. Но сейчас светило осторожничало, будто боялось, что здешний контингент то ли украдет его как социалистическую собственность, то ли впаяет десять лет лагерей.

Чемодан постучал в дверь лазарета. Ему не ответили, но изнутри слышались тяжелые шаги. Дежурный толкнул дверь, та со скрипом отворилась.

– Есть кто? – спросил Чемодан, проходя в полумрак здания. – Доктор, принимай жмуров. Где штемпель ставить за посылку?

Замерзший Митя проскользнул следом. Прямо в сенях располагалась холодная клеть морга. Каждый гость видел распростертых на полу покойников. Сейчас в темноте Митя мог разобрать только чернеющий провал дверного косяка. Кто-то ходил во мраке справа, где располагались докторский кабинет и палата на четыре койки. В самом лазарете лечили незначительные обморожения, растяжения, ушибы, простуду, рвали зубы и накладывали повязки. Тяжелораненых и больных переправляли в лагерную больницу в Среднеколымск.

– Чего в темноте шастаете, лунатики? – спросил Чемодан у призраков в глубине комнаты. – Электричество казенное экономите? Начальство не оценит и премию не выпишет.

Пока бывший налетчик говорил, его руки шарили по стене в поисках выключателя. Когда зажегся свет, Чемодан, легенда одесских бульваров и гроза инкассаторов, больше не мог вымолвить ни слова, только кричал. Крепкие холодные руки вцепились в него мертвой хваткой, повалили и потащили по полу в глубь палаты.

Митя не сразу понял, что произошло с Чемоданом. Просто стоял в свете электрической лампочки, открыв от удивления рот и глядя на струганые доски пола мертвецкой. Там было пусто. Покойников, которых складывали здесь с наступлением настоящих северных морозов, кто-то убрал. Зато за стенкой, в палате и кабинете доктора, скрипели шаги не одной пары ног. Истошно вопил несчастный блатной. Митя бросился к выходу, но чья-то неуклюжая, неправильная фигура загородила дверной проем. Двое ночных покойников, по-прежнему смерзшиеся между собой. Один из них, с раной на животе, края которой покрылись толстой коркой грязного льда, протискивался внутрь лазарета, таща следом собрата. Другой вцепился посиневшей пятерней в лицо фальшивомонетчика Казановича, закрыв ему глаза, нос и рот. Несчастный упирался, хотел вырваться или хотя бы закричать, но из-под мертвых пальцев доносилось лишь приглушенное мычание и пронзительный визг. Громко хрустнули лицевые кости. Между пальцами мертвеца хлынули дымящиеся ручейки темной крови, которая, застывая на морозе, текла вязко и медленно. Другая рука чудовища рвала ватник заключенного, пытаясь добраться до мягкого живота. Казанович затих и задергался в конвульсиях, когда из него, как из разорванной тряпичной куклы, достали скользкий узел кишок. Что-то упало на белый снег с влажным хлюпаньем.

Ужасное двухголовое, четырехрукое и четырехногое существо, состоящее из двух совсем недавно живых людей, медленно надвигалось на Митю, который вжался в бревенчатую стену.

Мертвец с разорванным брюхом все-таки втиснулся в узкий проход, волоча за собой примерзшего сиамского близнеца, который кромсал внутренности Казановича. Вертел кишки в руках, пропускал между пальцами, подносил к почерневшему худому лицу, будто пытаясь что-то в них рассмотреть. Митя вышел из оцепенения, но пути к отступлению были перекрыты. Он бросился в палату, откуда доносились крики Чемодана, Забился в угол между стеной и шкафом для лекарств, замирая от ужаса, еле дыша. Деревянный пол палаты был покрыт студнем из крови и внутренностей. На койках лежали два разорванных в клочья тела, в которых невозможно было опознать людей. По болезни им повезло освободиться от работ на прииске и одновременно не повезло оказаться здесь этим утром. На полу валялась изорванная окровавленная тряпка, в которой Митя узнал некогда белый докторский халат. Сам доктор, молчаливый лысеющий старик, превратился в груду измочаленного мяса, разбросанную по всей палате. Будто огромное чудище прожевало человека и выплюнуло обратно, не удовлетворившись вкусом. Только голова доктора, возвышаясь на столе, рядом с настольной лампой, напоминала о его человеческом происхождении. Мертвые стеклянные глаза с укором смотрели на дрожащего от страха Митю.

В центре комнаты с десяток полуголых костлявых мертвецов держали на весу за руки и ноги кричащего брыкающегося Чемодана. Еще трое или четверо стояли рядом. Один из них внимательно посмотрел на Митю и снова отвернулся. Верхняя часть бритого черепа была вмята вовнутрь, как поверхность спущенного футбольного мяча. Митя смутно помнил покойника. В декабре он сорвался в глубокий колодец шахты и проломил голову о камни. Другие мертвецы тоже посмотрели на Митю, но не проявили к нему интереса, будто зная, что никуда он не денется. Придет и его черед.

Чемодан вырвал ногу из цепких пальцев и с силой заехал одному из державших его в голову. Судя по звуку, словно ударил по куску твердого льда. Покойник не отступил, даже не шелохнулся. Наоборот, надвинулся и склонился над жертвой. Громко щелкнули оскаленные желто-черные зубы. Еще раз и еще. Мертвец разорвал одежду на животе арестанта и впился в горячую плоть. Челюсти заработали с новой силой, крик Чемодана превратился в высокий пронзительный визг. Голова мертвеца погружалась все глубже в человеческое тело. Остальные чудовища молча наблюдали за происходящим. Чемодан затих и безжизненно повис в руках убийц. С громким чавканьем покойник достал голову из раны – алой дымящейся ямы. В зубах он сжимал отвратительный склизкий моток внутренностей. Остальные последовали его примеру: копошились в кишках и органах человека, доставали и рассматривали их, как будто изучали, пытались что-то найти. Митя не выдержал, в глазах помутилось, он отвернулся, и его вырвало на грязный пол мутной горькой желчью. Вспомнились жутковатые рассказы с лекций по истории про древних шаманов и жрецов, которые гадали по внутренностям людей и животных.

Теряя сознание, он бросил взгляд на одну из больничных коек. На ней восседал человеческий скелет, с которого почти полностью сорвали мясо и мышцы, – недавняя жертва восставших обитателей морга. Он озирался вокруг пустыми глазницами, с костей свисали измочаленные лоскуты плоти. Голова доктора на письменном столе открыла рот и моргнула. Митя уже не мог кричать. Без чувств растянулся на полу.

Без сознания он пробыл с минуту, пока тело Чемодана терзали на части. Митя пришел в себя после того, как чьи-то сильные холодные руки грубым рывком подняли его и поставили на пол. Открыв глаза, он вздрогнул, увидев прямо перед собой лик мертвеца. Чудовище смотрело тупым бессмысленным взглядом. Руки держали Митю под мышки, как сломанную детскую куклу. От ледяных пальцев исходил холод, проникал сквозь толстый слой одежды. Митя поднял руку, со всей силы ударил мертвеца по лицу кулаком – и вскрикнул от боли. Ощущение было такое, будто ударил по камню. Тогда он вцепился покойнику в глаза. Они были твердыми и холодными, как маленькие льдинки. Еще сильнее обожгло холодом пальцы.

Мертвец без труда оторвал человека от пола и понес в противоположный конец комнаты, где копошились возле стены его сородичи. В ужасе Митя узнал в одном из них выпотрошенного Чемодана. Тот стоял на месте, пялясь перед собой пустым взглядом. Из разорванного живота свисали внутренности, покрытые инеем и льдом. С кончика длинного крючковатого носа свешивалась маленькая розоватая сосулька.

Покойники расступились перед Митей, которого конвоир поставил на пол и, развернув к стене, сильно обхватил за голову, заставив смотреть. На что? Руки покойника были ледяными, холодом сковало череп. Митя застонал от боли и страха, но тут же увидел стену напротив. Дыхание перехватило от удивления и даже восхищения. Бревна от пола до потолка были покрыты символами, которые выводили узловатые пальцы мертвецов, измазанные человеческой кровью. Странные, причудливые, абсолютно бессмысленные на первый взгляд символы складывались в некую закономерность. Угловатые руны, красивая непрерывная вязь, примитивные рисунки, похожие на схематические изображения людей и животных, палочки, крючки и запятые. Символы и знаки, отдаленно похожие на латинские и кириллические буквы.

Тощий голый покойник, почерневший и высохший как древняя мумия приблизился к Мите. Его промерзшие мышцы громко хрустели при каждом движении. Коснулся пальцем надписей на стене, затем направил его на лоб человека. Снова на стену, и на Митины глаза, на стену, и на Митины губы. Они хотят, понял Митя, чтобы я читал, думал и говорил с ними. Но почему выбрали именно его, убив остальных? Арестанты были в курсе, что он студент-лингвист. Может, умерев, они сохранили память?

Палец мумии все порхал от стены к человеку. Закольцованный, монотонный ритуал.

– Хорошо, – сквозь слезы выговорил Митя. – Вы хотите, чтобы я это прочитал? Я попробую, попробую… Нужно время. В институте я… изучал германские и романские языки… эсперанто этот дурацкий… у нас был факультатив по мертвым языкам, в том числе и древним, но я только начал посещать… Нужно время, поймите…

Его потащили прочь от стены и надписей. Наружу из разгромленного лазарета. Покойники медленно брели следом. Краем глаза Митя видел, как на изгаженном полу шевелятся разделенные на части останки. Вот сгибаются в кулак пальцы оторванной руки. Трепещет язык в обрамлении вырванной нижней челюсти, бешено вращаются глаза на чьем-то раздавленном, сплющенном лице. Голова доктора на столе беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Митя снова взвыл от ужаса и задергался. Держали крепко, тащили. Зачем? Куда?

– Нужно время, – не понимая самого себя, причитал он, – нужно время…

У мертвых было много времени.

После лазаретного смрада, пропитанного смертью и неизбежностью, чистый воздух улицы показался почти что целебным. Мороз обжег горло и легкие. Двое мертвецов вели Митю под руки. Сквозь одежду он чувствовал холод остывших пальцев. Следом брели остальные.

Вокруг носились перепуганные сторожевые собаки. Животные надрывно лаяли, скалили клыки и закатывали глаза. Одна из овчарок подбежала и укусила покойника за костлявую голень. Тут же завизжала от боли – ледяная плоть была тверже камня. Мертвец наклонился и, схватив за загривок, поднял огромного пса, как жалкого нашкодившего щенка. Его сородичи набросились на несчастное животное, начали рвать на куски. Остальные собаки, почуяв кровь, залаяли еще сильнее.

Только сейчас Митя рассмотрел, что на плацу творится невероятная суматоха. В утренних северных сумерках орущие конвоиры сдерживали строй заключенных, направив на них стволы автоматов. На земле валялось несколько тел в ватниках. Зэки кричали что-то в ответ, но под страхом смерти оставались на месте, сбившись в толпу. Комендант и начальник караула бегали вдоль колючей проволоки.

– Немедленно покиньте территорию лагеря! – рявкнул громкоговоритель, внося еще большую неразбериху. – Повторяю, немедленно покиньте территорию лагеря! Не сметь подходить к забору! Иначе будет открыт огонь на поражение!

Поначалу Митя даже не понял, к кому обращался невидимый диктор. К мертвецам из лазарета? К кому-то еще? Только спустя мгновение заметил, куда светят прожектора с вышек. Свет выхватывал из темноты силуэты, медленно бредущие к лагерю по дороге со стороны рабочего поселка. Некоторые были уже совсем рядом, тянули руки к проволочным заграждениям. С вышек открыли огонь, вспышки выстрелов мелькали во тьме как умирающие светлячки. Автоматные очереди вспахивали снег и твердую землю. Никто не падал. Наоборот, идущих становилось все больше, они раскачивали столбы забора, карабкались наверх прямо по кудрявым моткам проволоки, застревали, повисали, как огромные мухи в паутине. Другие лезли прямо по сородичам, подтягивались, взбирались на опоры вышек.

Митины конвоиры остановились. Другие мертвецы обогнали их и двинулись к плацу. Живые люди не обращали на них внимания, все были заняты боем с неизвестным противником. Митя во все глаза наблюдал за происходящим. Заключенные нападали на охранников, те отстреливались. Лежащих на земле становилось все больше. Они быстро поднимались и снова атаковали. Всюду раздавались выстрелы и крики. С вышки упал часовой, полежал несколько мгновений на снегу, поднялся, побрел в самую гущу бойни. Проволочное заграждение не выдержало, волна нападавших хлынула в лагерь, поглотила людей. Выстрелы на вышках смолкли. Одиночные очереди звучали тут и там, но и они оборвались. В толпе слышались крики и завывания людей, полные ужаса и отчаяния.

Покойники дернули Митю за руки, вывели из оцепенения, снова повели вперед. Он уже не сопротивлялся, послушно и обреченно переставлял ноги. Воздух вокруг плаца пах смертью – сладковато, тошнотворно. Под ногами хлюпала темно-красная каша. Стремительно остывающая на морозе кровь исходила едва заметным паром. На земле шевелились фрагменты человеческих тел. Верхняя часть туловища цеплялась пальцами за красный снег, тащила себя по земле. Рука с пистолетом сгибалась и разгибалась в локте. Уцелевший глаз на ободранном до черепа лице пристально уставился на Митю.

В центре плаца сгрудились уцелевшие люди – несколько десятков. Все вместе, арестанты и охранники. Перепуганные, залитые кровью с ног до головы. Дрожали, жались друг к другу. Их окружила толпа мертвецов. Недавние обитатели лагеря со свежими ранами и другие, в гражданской одежде, – жители поселка. Митя узнал одного по аккуратной рыжей бороде, в которой застыла длинными сосульками кровь. Вчерашний веселый геолог – не успел улететь, не дождался весны. Дорогой теплый полушубок был изорван колючей проволокой и следами от пуль. В толпе стояли и другие знакомые – Трибунов, Америка, Губа. Их бледная плоть закаменела на лютом морозе и зияла кровавыми ранами.

Мертвецы зашевелились. Подошли к пленникам, стали толкать их, заставляли идти, хватали, тащили за собой. Те кричали, сопротивлялись, пытались убежать, но покойники шли плечом к плечу – как стена. Толпа пошла через прорванные заграждения. На мотках колючей проволоки висел труп коменданта. Он медленно встал на ноги, туловище от груди до паха превратилось в сквозную дыру. Белый позвоночник с хрустом переломился, верхняя часть тела рухнула на землю, поползла вперед, загребая руками. Ноги остались стоять, сделали несколько осторожных шагов.

Митя понял, что мертвецы ведут их на прииск, – он много раз ходил в строю других заключенных по этой дороге. Вокруг простиралась бескрайняя тундра, торчали тут и там маленькие уродливые елки не выше человеческого роста. Мерзлая земля не давала им расти большими и крепкими, как их южные собратья. Между деревьев мелькали фигуры. На дороге появлялись остатки рабочих рот, не вернувшихся со смены. На груди у мертвецов белели тряпичные нашивки с номерами. Покойники провожали куда-то людей как жуткий почетный караул.

Рядом с дорогой зашевелился кто-то большой. Митя ахнул от ужаса, увидев возвышающуюся громаду, покрытую свалявшейся бурой шерстью, с грозно выставленными вперед длинными пожелтевшими бивнями. Мертвый мамонт поднялся из плена вечной мерзлоты по чьей-то злой воле. Доисторическое чудовище охраняло строй мертвецов и их еще теплых жертв. С ледяным хрустом вяло шевелился его полуистлевший хобот. Сквозь сухую и тонкую, как пергамент, кожу проглядывали кости и окаменевшие внутренности.

Наконец показался прииск – большой курган, ничем не отличимый от соседних холмов, кроме деревянного забора и чернеющего входа в алмазные недра. Людей повели через проходную, поторапливая пинками и ударами. Загоняли под землю. Кто сопротивлялся, тех сбивали с ног и тащили. Тоннели и забои петляли и разделялись. Наконец толпа остановилась, в темноте Митя рассмотрел, как что-то белеет впереди. Тут и там вспыхивали маленькие ручные фонарики. Мертвецы показывали пленникам то, что было скрыто в темноте. Люди застыли в почти религиозном ужасе.

Тоннель заканчивался исполинским черепом, отдаленно похожим на человеческий, размером с небольшой дом. Приоткрытый рот, оскаливший кривые метровые зубы. Провалы глазниц как огромные окна. Желтая, изъеденная трещинами древняя кость была покрыта темными письменами.

Митя узнал их.

Покойники подтолкнули людей к черепу, и началась бойня. Пленников рвали на куски, терзали и кромсали, превращая в кровавую кашу. Разбивали черепа, сдирали с костей плоть, с мерзким хлюпаньем выдергивали внутренности. Крики утихли быстро. Ноги мертвецов утопали в живой трепещущей массе, теплой и податливой, как тесто. Митю подтолкнули вперед. Один из мертвецов указал пальцем на исписанный череп и на Митин лоб, на череп – и на глаза, на череп – и на губы. Митя кивнул и пошел куда ему велели. Он завороженно рассматривал руны и буквы, вязь и рисунки. Он начинал их понимать. Под ногами чавкало и хлюпало. От изорванного человеческого мяса, превращенного в фарш, от потрохов и кишок исходил тяжелый густой пар, наполняющий смрадом каменную могилу. Стало жарко, Митя сбросил с себя ватник и шапку. Масса людских останков медленно стекала в открытый рот мертвого великана.

Стоял март пятьдесят третьего года. Митя Чибисов, бывший студент-лингвист, скрылся в темноте и начал читать.

Великан спал сотню лет, а потом еще много раз по столько же. Спал и видел сны о том, как он правил в этих землях. Как люди из местных племен боялись и почитали его. Приносили дары и жертвы, оставляли умерших на границе его владений. Своим ледяным дыханием он оживлял их, заставляя служить себе. В гневе великан мог уничтожить целые племена. Он забирал с собой изувеченные тела, раскладывал их на снегу в причудливые фигуры. Подолгу гадал по их внутренностям, предсказывая будущее. Свои знания он передавал людским шаманам в обмен на подношения.

У великана было имя, длинное и сложное, непонятное для людей, состоящее из тысяч символов. В этом имени была заключена вся его жизнь. Его мощь и сила. Человеческие шаманы знали только его отрывки, рисовали их на камнях и деревьях. Так было многие тысячи лет, пока люди не победили его огнем. Человеческий герой забрал у великана имя, без которого тот никогда не смог бы проснуться. Но после смерти шаманы вернулись, оставив на костях великана части его имени.

Великан спал бы еще тысячу лет и еще много раз по столько, если бы люди не пришли опять, потревожив его останки. Он задышал, смог снова призвать себе на службу мертвецов. Кровь и плоть убитых людей станет его новой кровью и плотью. Умный человек живет внутри него, питается им и пьет воду из подземных источников.

Умный человек сможет прочесть письмена, он узнает имя. Когда великан вспомнит его, он проснется.

Дима никак не мог успокоиться. Он не мог найти себе места, когда речь заходила об отце. Он раздражался, вспыхивал. И причин тому было множество, но ни одна из них не казалась ему впоследствии весомой и оправдывающей его поведение. Брошенный отцом в тринадцать лет, сейчас, в тридцать шесть, он просто считал себя обязанным спросить с родителя за это.

Дмитрий сидел перед монитором и смотрел на мутное изображение, передаваемое веб-камерой с расстояния в три тысячи километров.

– Эй, братик! Ты чего, завис? – Раздался женский голос из динамиков. Изображение дрогнуло, и стали видны очертания человека.

– А что они тебе еще говорили? – хрипло спросил Дима.

– Что у него рак, последняя стадия. – Пауза. – Но они ему не говорят…

– Бред! Какой же это бред! Человек сдает анализы и все остальное… Результаты получает врач и говорит о них пациенту. Пациенту, понимаешь? Не тем, кто его за ручку водит!

– Ну не знаю…

– Неля, а почему они тебе позвонили?

– Они сказали, что не могут тебе дозвониться.

– Бред! Вот он я! Вот мой телефон! – Дима поднял к глазку камеры свой противоударный Texet.

– Тогда не знаю, – повторила Неля.

– Они что-то замышляют, – вырвалось у Дмитрия.

– Он же хотел переехать к тебе…

– На хрена он мне здесь нужен?!

Сгоряча. Он обычно до таких выражений не доходил. Но тут…

– Если бы мне нужна была обуза, я бы завел ребенка! – выпалил он.

Тоже что-то новенькое. Дима никогда так не говорил, никогда. Он не задумывался о детях, даже ложась в постель с женой. Даже не заикался.

– Ладно, Дим, пойду я укладывать своих сорванцов.

Сестра отключилась, а Дима все еще сидел перед монитором, глядя на окошко Скайпа. Внутри кипела ярость. Как так? Где он был, когда я лежал в больнице с воспалением легких? Где все это время был он?! И, несмотря на то что отец при последней их встрече все объяснил, Дмитрий не снимал этих вопросов. Не снимал и не снимет. Скорее из-за непотухшей обиды.

Но чертовы вопросы снялись сами собой.

В десять вечера Диме позвонила Неля. Он посмотрел на часы под аккомпанемент песни «Сестренка моя» группы «Любэ» – выбранной им мелодии звонка. Если в Москве сейчас десять, то в Тюмени полночь. Внутри что-то неприятно шевельнулось. Не иначе, случилось что.

– Алло.

Во рту пересохло, язык стал вялым, словно моллюск.

– Димка, отец умер.

Тишина. Его будто в ледяную воду окунули. Внутри все сжалось, съежилось, сердце, казалось, уменьшилось до размера ядрышка ореха. Он почувствовал себя ребенком. Слезы навернулись на глаза.

– Димка! Димка!

– Я здесь, – ответил он.

Внутренности так бы и остались сжатыми, если бы не совесть. Она, проклятая, оживила его, чтобы он смог почувствовать, ощутить в полной мере горечь утраты. Ему вдруг стало невыносимо стыдно за слова, произнесенные пару часов назад. Что, мол, не нужна ему эта обуза, что лучше б он ребенка завел.

А отец просто взял и умер. Взял и лишил его этого выбора между двумя обузами. Мол, живи, сынуля, в свое удовольствие и не отказывай себе ни в чем. Никто теперь тебе обузой не будет.

– Дима, что с тобой? – Голос сестры доносился будто сквозь толстый слой ваты – с другого континента, из параллельного мира, где нет неблагодарных детей.

– Откуда ты узнала?

– Его друг позвонил…

– Почему, черт возьми, они мне не позвонили?! – не сдержался Дима.

– У тебя что-то с телефоном. Позвони им на отцовский номер, – добавила после небольшой паузы Неля.

Он раздумывал, звонить или нет. Может, люди уже спать легли, а может… К черту! Ты что, болван?! У тебя умер отец, а ты о чужом досуге беспокоишься? Звони!

– Он умер двадцать лет назад, когда бросил меня, – прошептал обиженный пацан внутри него. Дима помедлил еще какое-то время и все-таки набрал номер отца.

Трубку взяли после четвертого гудка. И он понял, что его звонка ждали. Как, возможно, его звонка ждал отец, умирая в больнице.

– Здравствуйте, это Дмитрий, сын…

– Здравствуй, Дима. – Мужской уставший голос. – Прими наши соболезнования, твой папа скончался сегодня во время операции.

Дима не знал, что говорят в подобных случаях. Мама умерла, когда ему было двадцать, и все соболезнования он помнил весьма смутно. В чем он был уверен, так это в том, что сил отвечать тогда у него не было, он просто сидел у гроба, глядя в никуда. Сейчас было что-то другое. Он не чувствовал той боли, той утраты. Если честно, то он ни черта не понимал.

– Хоронить его мы будем в четверг. – Ворвался в сознание Димы уставший голос. – Если сможете, приезжайте попрощаться.

Снова ступор. В такие минуты весь мир будто застывал вокруг. Дима погружался в свои мысли, но и они куда-то девались, и он оказывался в вакууме.

– Дима, что случилось?

Он поднял голову. В комнату вошла жена.

– Ира, мой отец умер. – Диму напугал собственный бесцветный голос.

– Как?

Другая бы на ее месте, услышав ответ на свой вопрос, отделалась набившим оскомину «прими мои соболезнования» и пошла смотреть дальше очередную муть типа «Давай поженимся» или «Пусть говорят». Но Ира не была другой и поэтому сразу же предложила:

– А нельзя тело отправить сюда, чтобы похоронить его на родине?

Дима наконец-то вспомнил, что на другом конце провода его ждут.

– Извините, а нельзя ли переправить тело?

И завертелось. Дмитрий решил ехать за телом отца сам. Воздухом отправлять – слишком быстро (они не успевали подготовиться к похоронам) и хлопотно. Самолет летел до Домодедово, а оттуда нужно было нанимать катафалк до Тулы. С поездом тоже беда – ближайшая отправка из Нальчика до Тулы была только двадцать четвертого июля. Почти через неделю после смерти. Не годилось. Оставались только грузоперевозки на видавших виды «газельках». И тут не обошлось без проблем. Суеверные все стали, с покойниками связываться не хотят.

Дима нашел одного добровольца на бирже в Нальчике. Его не смутил груз, но, завысив немного цену, он попросил деньги вперед. Дима не сопротивлялся и отдал затребованную сумму. Выехали они часов в пять вечера. Уже в машине Дмитрий набрал номер Ирины.

– Ну что там с кладбищем? – спросил он.

– Все нормально, – ответила Ира. – Место взяли, крест, венок и все, что нужно… Катафалк заказали. Слушай, Дим, а сколько вам ехать?

– Сутки. Наверное, сутки, – посмотрев на спидометр ревущей «газели», произнес Дмитрий. – К шести вечера подъедем.

– Ну, давай. Звони, а то мы тут тоже все переживаем.

«Когда он был живой, надо было переживать», – мысленно огрызнулся Дима.

Почему он так подумал? Ведь Ира к его отцу никакого отношения не имела. Она его даже не знала.

– Слышь, Димон!

Этот оклик оторвал его от размышлений. Дима вспомнил, что сидит в пропахшей потом кабине «газели».

– Да, – ответил он и вновь непроизвольно глянул на спидометр. Несмотря на рев, доносящийся из-под капота, машина больше семидесяти километров в час не выжимала.

– Ты дорогу знаешь? – спросил Мурад.

Дмитрий не то чтобы был шокирован этим вопросом. В Москве он насмотрелся на таких «водил». Там незнание города не избавило еще ни одного от желания заработать извозом. Но таксист – это одно, а перевозка грузов, тем более таких, как сейчас, – это другое. Его же не на день рождения позвали, не в караоке-бар и не в боулинг. Его ждут к определенному времени, и, как ни крути, он сейчас в центре событий. И он должен быть готовым к этому.

– Ты же сказал, что за пятнадцать часов доедем, – напомнил Дмитрий.

– Долетим, – кивнул водитель. – Я раньше просто дальше Ростова не ездил.

Дима едва сдержался, чтобы не закричать. Человек хватается за работу, требует деньги наперед, и… Вот почему он их взял сразу! Потому что за такой извоз он мог их не получить вообще. Искать другого времени не было, да и этот деньги вернет вряд ли. Дима сам видел, как Мурад передавал их какому-то мужчине еще в Нальчике.

– То есть до Ростова долетим? – не скрывая иронии, спросил Дмитрий.

– Обижаешь, брат, – взмахнул руками водитель.

Дима кивнул.

– А дальше я покажу.

Злость на парня прошла, когда он погрузился в воспоминания о детстве. Как ему сейчас казалось, он помнил все до мельчайших подробностей. Они жили как все – не худо, не бедно. Хотя сейчас Дима понимал, что жить как все совсем не значит жить в достатке. Да, им многого тогда не хватало, но «как все» воспринималось скорее как положительный статус. Черно-белый телевизор «Рекорд», который папа все время чинил, польская «стенка» и собрание сочинений Дюма на полках, пыжиковая шапка и каракулевый полушубок в шкафу – в общем, все как у всех. В сравнении с сегодняшним днем они были нищие, но те дни остались в памяти как счастливые. Потому что эти дни пришлись на его детство. Он не знал, назвала бы мама те дни, полные нужды, для себя счастливыми. Вряд ли, если бы она сейчас была жива, то наверняка не захотела бы вспоминать об АТП, в администрации которого ей приходилось по вечерам мыть полы, о подработках по выходным на основной работе. И все это для того, чтобы в семейный бюджет упал хоть еще один рубль. Вряд ли это для нее было счастьем – разрываться на части для того, чтобы жить как все. Да и для отца это… если бы был жив.

Странное дело, но у Димы счастливые воспоминания в большей степени были связаны с отцом. Нет, мама, разумеется, принимала непосредственное участие в их с Нелькой воспитании. Особенно ей нелегко пришлось после пропажи отца. Просто мама была строже. Если она требовала что-то сделать, то это надо было сделать, а не выдумывать себе оправдания. Отец был мягким и все время заступался за Диму, беря удар на себя.

От раздумий Дмитрия отвлек удар. Он посмотрел на водителя.

– Брат, ты тоже слышал?

– Что это? – спросил Дима.

– Не знаю. Наверное, в кузове…

– Ты что, не знаешь, что у тебя в кузове? – Он снова вспомнил о безалаберном отношении водителя к перевозкам и испугался, что сейчас все-таки может закричать на него.

– Ну, там это… батя твой.

– Что, по-твоему, он встал и пошел?!

Мурад наконец-то додумался остановить машину.

– Не кипятись ты так, сейчас гляну что почем.

– Глянет он… – буркнул Дима.

Крышка гроба лежала на полу «будки». Дмитрий невольно глянул на содержимое гроба, но, кроме белой ткани, ничего не увидел. Он подавил в себе желание снять покрывало и посмотреть на покойного. Дима побоялся, что не сможет совладать со своими чувствами и разрыдается в присутствии водителя. Но еще больше он испугался, что в его сердце будет пусто, не проснется в нем ни любви, ни скорби, ни жалости.

– Это они так плохо прибили…

– Что? – не понял Дмитрий.

– Крышку к гробу, – пояснил Мурад. – Сейчас, у меня где-то в кабине был молоток.

Водитель вышел, а Дима остался смотреть на белую простыню, закрывающую лицо отца. На мгновение ему показалось, что под тканью что-то шевелится. Он присмотрелся. Нет, игра света. Дима подошел ближе и дотронулся до края гроба, потом до простыни у стенки, а затем в середине, там, где должны быть сложены руки отца.

Он не видел отца с последней встречи года два. Интересно, сильно ли он изменился? Когда Дима приехал в Нальчик, тело отца уже приготовили – вымыли, одели и уложили в гроб, перед этим напичкав его формалином. Почему он не взглянул на отца там, при всех этих людях? Ведь он приехал туда ради него, и других дел у него там не было, чтобы отвлечься и забыть взглянуть на тело. Черт! Диме не нравилось подобное самобичевание, тем более, что в попытках надавить на собственную совесть чувствовалась какая-то фальшь. Он злился на отца, несмотря на то что тот уже два дня как мертв. Он не ощущал потери, утраты, боли. Нет, боль все-таки была. Эта боль называлась мальчишеской обидой на родителя, не выполнившего данное обещание. Именно это и чувствовал Дмитрий, но признаться себе в этом не хотел.

– Вот, брат.

Мурад влез в кузов и подошел к гробу. Посмотрел на Диму, потом перевел взгляд на покойника.

– Ну что, закрываем?

Дима кивнул, попятился и, когда Мурад положил крышку на гроб, выпрыгнул из кузова.

– Ты не обессудь, брат, я не знаю, как у вас хоронят. Но вот тебя я уважаю, – произнес водитель уже в машине.

Дима кивнул и отвернулся к окну.

– Ты приехал за телом отца за полторы тысячи километров. Это не каждому дано.

Дмитрий повернулся к нему и попытался уловить нотки иронии в голосе Мурада, но ему показалось, что парень был искренен. Дима грустно улыбнулся и сказал:

– На моем месте каждый, кто любит родителей, поступил бы так же.

Любит родителей… Два слова, так похожие на два гвоздя, держащие сейчас крышку гроба, вонзились в его воспоминания. Конечно же, он любил их. Маму так вообще боготворил, он не представлял себе жизни без нее. А теперь вот, оказывается, живет. Отца он тоже любил и не меньше, чем маму, но его исчезновение двадцать лет назад убедило Диму в предательстве, в несовершенстве этого хрупкого мира.

Он бегал за отцом словно хвостик. Куда он, туда и Димка. Однажды, когда Диме было лет семь, отец уехал в магазин, а его оставил с бабушкой. Так Дима такое устроил… Он выбежал из дома и уселся под проливным дождем на скамейку – ждать папу. Ни угрозами, ни уговорами его не могли загнать в дом. Так бабушка и простояла над ним с зонтом до приезда отца.

Отец тоже в нем души не чаял. Даже после рождения Нельки отец не забывал о сыне. А вот мама, как казалось Диме, все-таки стала меньше уделять ему внимания. Вернее, внимание на него обращено было постоянно, но уже как на старшего, как на ответственного не только за себя, но еще и за сестренку. А ему нужна была ласка. И только отец не переставал его баловать. Для него что Неля, что Дима были равны. Именно поэтому Дмитрий и посчитал пропажу (тогда-то он думал – побег) отца предательством по отношению к нему лично. Отец не обманул ни маму, считал Дима, ни Нельку (ей тогда лет десять было). Он обманул сына, который ждал от него помощи и поддержки.

Когда отец объявился, Дима был в шоке. Он долго не мог понять, для чего это возвращение. Почему его не было, когда он был нужен? Что ему надо теперь? Дмитрий уже был не в том возрасте, когда требуется поддержка, особенно от того, кто предал его. Нет, поддержка, конечно же, нужна, но Дима понимал, что не может простить отца. Не может, да и не хочет, если начистоту. Если уж на то пошло, он слишком привык рассчитывать только на себя.

Так он думал, когда ему дали телефон отца и попросили с ним связаться. Первой мыслью было выбросить клочок бумаги с номером предателя и смириться с мыслью, что отец умер (последние лет десять они так и считали), но потом он передумал и набрал, стоя на какой-то остановке. Дима нервничал и тщательно подбирал нужные слова, а когда на том конце ответили, все нужные слова вылетели из головы.

– Алло.

Он будто позвонил в детство. Голос отца практически не изменился.

– Папа?

– Сынок?

Они так толком тогда и не поговорили, да и неудобно как-то по телефону. Потом Дима созванивался с отцом еще несколько раз. Сам, без чьих-либо просьб. Его тянуло к отцу. Ведь это единственный мостик, соединяющий его с его прошлым, с его детством. Дима пригласил отца к себе на Новый год, прекрасно понимая, что эта встреча может стать первой и последней за двадцать лет обид. Но он очень надеялся, что отец все-таки сможет убедить его в необходимости своего давнего побега. Дима его ждал. Ждал, как тогда в детстве – из магазина под проливным дождем. Только теперь никто над ним не держал зонт.

Автобусы из Нальчика приходили на «Юго-Западную», но, как водится, из-за пробок на МКАДе рейс, которым ехал отец, задерживался на час с небольшим.

– Нормально едем.

Дима очнулся и посмотрел по сторонам.

– Я говорю: к Ростову подъезжаем, – пояснил Мурад.

– А время сейчас…

– Что-то около одиннадцати.

– Как думаешь, к трем дня завтра докатим?

Кого он спросил? Он же уже знал ответ.

– Долетим. Только давай остановимся, я бы кофейку выпил.

«А я бы покрепче чего-нибудь выпил».

Дима заказал два черных кофе и два пирожка с картошкой и грибами. Он обычно не питался в придорожных кафе, но сейчас несколько необычная ситуация. Сегодня умереть от отравления он боялся меньше всего. Поели они в кабине. Мурад рассказывал, какую вкусную либжу готовила его мама. А Дима думал о своей маме. Она тоже прекрасно готовила, и пусть он не знал, что такое либжа, тем не менее был уверен в том, что его мама справилась бы с ней не хуже матери Мурада. А то и лучше. Мама по выходным пекла рогалики и ватрушки. Борщ так вообще был объедением, Димка ни у кого такого не ел. Постепенно его мысли вернулись к отцу. Он тоже неплохо готовил. Да, это было редко, по праздникам, возможно, именно поэтому Диме так хорошо это и запомнилось. Например, утка, фаршированная яблоками. А буженина? Пальчики оближешь! От этих кулинарных воспоминаний пережаренные пирожки с начинкой из крахмала на вкус стали похожи на оберточную бумагу. Дима нажевался в детстве тетрадных листов с небольшую стопку. Поэтому легко мог ставить знак равенства между пирожком в собственной руке и пульками для плевалок.

Он положил недоеденный пирожок в пакет, допил кофе и разовый стаканчик отправил туда же. Когда Дима доставал подушечку мятной жевательной резинки, в кузове снова что-то громыхнуло.

– Что это? – спросил он и выронил жвачку.

– Не знаю. – Мурад перестал жевать.

Дима выскочил из кабины первым и только у дверей «будки» остановился в нерешительности. Подоспевший Мурад, не задумываясь, открыл дверцы и заглянул внутрь. Крышка лежала на полу, рядом с гробом.

– Ты ведь ее прибил? – Дима начал злиться.

– Да, – помедлив, ответил Мурад, залез в кузов и взял молоток.

– Как же ты ее прибил, если она на каждой кочке отваливается?

– Не знаю. – Пожал плечами водитель, но когда понял, что его обвиняют, отдал молоток Дмитрию. – На. Не нравится, прибивай сам. – Выпрыгнул из «будки» и пошел к кабине.

Дима посмотрел на молоток, потом на гроб. Ему показалось, что покрывало сбилось в сторону, открыв лицо покойного. Дмитрий залез в «будку» и медленно подошел к гробу. Нет, ткань закрывала лицо. Он вспомнил похороны мамы. Ему все время казалось, что она дышит, что покрывало на груди и лице вздымается так, будто живой человек решил спрятаться от родни. Очень уж болезненные ощущения от этих «пряток»… Дима прикоснулся к покрывалу. Он не почувствовал ни страха, ни отвращения. Свои мертвые не могут напугать. Живые – другое дело…

Дима сел в кабину и протянул молоток Мураду.

– Извини.

– Прибил?

– Нет. Нам, родственникам, нельзя, – будто это все объясняло, произнес Дима.

Мурад кивнул и завел машину.

– Я аккуратно.

«Живые – другое дело, – продолжал размышлять Дмитрий. – Вот кого бояться надо. Причем родные могут во много раз больнее сделать».

Новый год они отметили у Дмитрия. Да, отец не изменился. Такой же веселый добряк. Пить, как показалось Диме, стал больше. Дмитрий вспомнил, что и тогда, двадцать лет назад отец выпивал, но никогда не менялся в худшую сторону. Выпив, он становился еще добрее и веселее. Редкость, но отец остался именно таким.

Дима видел, что отец нервничает. Он явно хотел рассказать свою историю, оправдаться. И после выпитого так и сделал. Дима слушал не перебивая. Они просидели на кухне до утра. И Дима понял тогда, что плевать он хотел на эту историю. Он простил отца, когда они еще ехали в метро. Какую бы нелепую историю ни рассказывал любимый человек, мы готовы поверить и простить. Если нет, то этот человек чужой вам, не родной и не любимый. Рассказ отца не имел никакого значения для любящего сына. Даже если бы он сказал, что ему надоела семейная жизнь и он решил бросить их, Дима смог бы найти в себе силы простить отца. Но его история говорила о том, что не все так просто. Тем более если он ее выдумал. Тюрьма, побег, Кавказ, снова тюрьма… Такое нельзя придумать на пустом месте, даже если очень хочешь оправдать свой побег. Отец никогда не был выдумщиком и вряд ли стал им. Нет, конечно, двадцать лет – приличный срок, а люди меняются и за меньшее время, но что-то подсказывало Диме, что его отца это не коснулось. Он не знал, что именно – манера говорить, жесты… или все это вместе. Отец был тем же, а это значило, что он говорил правду. Дима готов был его простить, но, как оказалось, с небольшой оговоркой – он при удобном случае будет напоминать отцу о своих детских обидах.

– Но тогда я не знал, что он умрет, – словно оправдываясь, прошептал Дима.

– Что? – спросил Мурад, но, не дождавшись ответа, махнул рукой на пассажира и снова устремил взгляд на желтое пятно, скачущее по ночной дороге впереди машины.

Тогда он действительно не знал. Дима был зол на всех. На отца, свалившегося как снег на голову, на теток – родных сестер отца, на жену, на себя, на весь этот несправедливый мир. Обида, жгучая, липкая как смола, растеклась по всему телу, не оставляя места никаким другим эмоциям. Когда отец пропал, обида нашептывала: за что тебя бросил отец? Когда нашелся, она шипела: зачем он вернулся?

После празднования Нового года отец попросил Диму отвезти его в родительский дом. Отец уже знал, что за время его отсутствия родители скончались, а в доме теперь проживала старшая сестра – женщина с нравом кобры. Отец просто хотел повидать сестер, пройтись по улицам родного города. Повидаться-то повидался, а вот пройтись не вышло. Напился отец тогда и пошел спать в свою бывшую комнату, где жил до девятнадцати лет.

Дима понимал, что отец очень нервничал, вот и напился вдрызг. Ему не дали пройтись, потому что не были рады родному брату. Дима застал этот змеиный клубок на кухне ночью. Сестры отца, словно подпольщики-заговорщики, решали судьбу, как оказалось, нежеланного гостя. Причем их не смутило появление в их «штабе» сына будущего изгнанника. Они без стыда включили и его в свою дискуссию. И Димка включился. Вот это-то и было самым мерзким. Если это не предательство, то что?

– Так, Дима, – произнесла самая старшая из сестер, – бери его и увози к себе.

– Но он же хотел погостить в родительском доме, – попытался возмутиться Дмитрий.

– Все, хватит, погостил. И пусть запомнит – нет никакого родительского дома, – как отрезала тетка и посмотрела на двух других. Те молчали. Это было молчаливое согласие. Дима знал, что старшая решала все, именно поэтому дом перестал быть родительским еще при жизни родителей. Но не спорить за право обладать недвижимостью и молча смотреть на изгнание только что нашедшегося младшего брата – разные вещи. В жилье можно уступить, тем более что у каждой из сестер свой угол имелся, но выгонять родного брата, не имеющего ничего за душой по не зависящим от него причинам… Диме показалось, что здесь не просто боязнь раздела имущества, но и что-то большее. Возможно, ненависть. Он не мог этого понять.

– Хватит мне тут бутылки собирать! – не унималась старшая, все еще оставаясь в стойке кобры.

– Он просто хотел погостить. – Диме стало противно от собственного голоса, интонации которого напоминали нытье мальчишки, застуканного за чем-то постыдным. Но ни он, ни отец ничего плохого не сделали, по крайней мере, этим ведьмам, собравшимся на шабаш.

– Ну, погостил и хватит, – слово в слово повторила за старшей средняя. – Ко мне ему нельзя. У меня сын на хорошем счету на работе.

Дима не уловил связи между работой ее сына и приездом родного брата, но расспрашивать не стал.

– А у меня и гостить-то негде, – вставила младшая.

Неожиданно. От нее-то Дима этого не ожидал. Отмолчаться – ладно, но… Она же все уши прожужжала о том, как с братиком дружила, как он за нее в школе заступался. А теперь вон оно что – подросла сестренка, значит. Что происходит с головами кровных родственников? Они начинают ненавидеть друг дружку без видимых причин. Без видимых? Не тут-то было! Дима не знал, единственная ли это причина, но сейчас он видел только ее. Наследство – вот тот камень преткновения, из-за которого родня готова поубивать друг друга. Стоп! Но отец ведь ничего не просил, даже не намекал. Тогда что происходит с этими людьми? Для Димы это оставалось загадкой. А может, лучшая защита – это нападение? Может, это для того, чтобы не попросил, не намекнул. Это было чудовищно, но то, что сделал потом Дмитрий, затмило черствость хладнокровных теток.

– И вообще, – снова подала голос средняя, – он приехал к сыну, вот пусть и гостит у него.

Она произнесла это так, будто Димки в кухне не было.

– Он у сына погостил, – ответил в духе тетки Дима. – Теперь хочет у сестер.

– А у меня и гостить-то негде, – словно заклинание, повторила младшая.

– Может, ему еще и полпенсии отдавать?! – выпалила средняя.

– Не надо ему ничего отдавать! – выкрикнул Дима. – Я сейчас его подниму и отвезу на вокзал. Пусть едет туда, откуда приехал.

– Ой! – всплеснула руками старшая «кобра». – Зачем же так? Ты же его сынок.

– Он за двадцать лет вспомнил о сынке?!

Обезоруживающий аргумент. И тут же жгучая смола-обида разлилась по всему телу, поглощая все остальные чувства без остатка.

Тетки ловко его провели. Они вмиг оказались вроде бы ни при чем. Это сынок их младшего брата плохой – все обижается, как сопливый пацан. Это сейчас Димка понимал, а тогда… Тогда он подхватил эстафету. Тогда он играл на их стороне, против ничего не подозревающего отца. А может, и подозревающего. Может, тот услышал каждое слово. И плевать хотел на то, что думают о его возвращении сестры. Ему нужен был сын, к которому он вернулся.

Снова какой-то удар в кузове. Дима глянул на водительское сиденье – Мурада не было. Дима огляделся. Машина стояла под фонарем у ряда одноэтажных зданий. Еще один удар. Дима дернулся. Может, Мурад пошел заколачивать гроб? Я же сказал, что родственникам нельзя, вот он и решил помочь.

Еще удар. Дима выскочил из кабины и только у заднего борта понял, что в руке у него молоток. Получается, водитель забивает гвозди руками? Нелепая мысль… Да и удары были такие, словно кто-то нарочно толкал гроб о борт. Кто-то… Хорошо, если Мурад. Хотя что ж тут хорошего?.. Но это хоть как-то можно понять…

Дима дернул дверь, но она не поддалась. Он взялся за ручку запора, и тут что-то ударилось о дверь изнутри. Дима отскочил, едва не выронив молоток. Наступившая вдруг тишина заставила его нервно оглядеться. Тихо стало не только в кузове, но и вокруг, на улице. Дима все-таки нашел в себе силы и открыл задвижку, а потом и дверь. Заглянул внутрь – он был готов увидеть там кого угодно, но в кузове никого не было. Гроб стоял на своем месте, а крышка лежала рядом. Всё как он и оставил в прошлый раз. Что же тогда здесь билось?

Дима залез внутрь и подошел к гробу. В желтом свете плафона белая простыня, которой было накрыто тело, выглядела грязной. Диме даже показалось, что в районе головы появилось какое-то пятно. Он нагнулся, чтобы разглядеть его поближе – пятно стало заметно больше. Дима опустился на колени и, взявшись за край гроба, нагнулся над ним. Пятно начало темнеть и увеличиваться. Одновременно на простыне начали появляться новые пятна. Они расползались и сливались в одно целое, пока вся простыня не стала темно-красной.

Дима дотронулся до влажной ткани и тут же, скривившись, отдернул руку. В следующий миг раздался шумный вдох и простыня на лице покойного провалилась, будто он широко открыл рот. Дима подскочил и выронил молоток, который все еще держал в левой руке.

– Что, решил все-таки заколотить?

Дима вздрогнул и обернулся. У двери стоял Мурад с двумя стаканчиками кофе. Дима медленно повернулся к гробу. Простыня, накрывавшая покойного, была стерильно-белой. Даже желтый свет не загрязнял ее белизну.

– Что-то на тебе лица нет. – Мурад поставил стаканчики, залез в кузов, взял один и передал Диме. – На, выпей, а я пока прибью.

Дима принял стаканчик и посмотрел на гроб. Все так же – тишина, белизна и неподвижность.

– Вам же нельзя, – напомнил Мурад и, подняв крышку, водрузил ее на гроб.

Удары молотка Дима слушал, уже стоя у кабины.

Что это было? Перед глазами еще стояли образы набухающей кровью простыни и провала на месте рта. И звук… Звук, будто человек пытался вдохнуть после долгой задержки дыхания… Нет, показалось. Все это нервы и усталость.

Диму клонило в сон, и даже перенесенное потрясение не помогло удержаться на поверхности реальности. Под гул двигателя и какую-то южную мелодию он провалился в сон. Ему снился отец. Живой отец. Он сидел на скамейке за домом, который так ревностно охраняли его сестры. Он курил… и плакал. От этого Диме стало не по себе. Он развернулся и хотел уйти, когда отец произнес:

– Зря я приехал.

Дима подошел к скамейке и присел рядом.

– Почему? – спросил он, хотя знал, что отец слышал ночной разговор.

– Сынок, я просто очень долго отсутствовал.

– И что? – На мгновение ему стало стыдно. Несмотря на то что там, в кухне, ночью он говорил злые, плохие вещи, он считал, что отец приехал не зря. – Все мы где-то долго отсутствуем.

Отец улыбнулся.

– Да, сынок, только причины на то у нас у всех разные. Да и родня у некоторых из нас не все готова прощать.

– Батя, плюнь. Тут все дело в доме.

– Я знаю, сынок. Но мне ведь ничего не надо.

– Беда в том, что знаем об этом только ты и я.

– И я, – услышали они голос Иры.

Ирина подошла и села по другую сторону от отца.

– Ну что, батя, поедем отсюда?

Отец вытер слезы, улыбнулся и кивнул:

– Да, и подальше.

– Подальше от этих упырей, – произнес Дима и проснулся.

«Газель» надрывалась, радио пыталось перекричать изможденный двигатель. Дима отвернулся к окну. Горизонт посветлел, предвещая скорое наступление нового дня. Дима вспомнил сон и поморщился. Сон был ни чем иным, как воспоминанием о последнем приезде отца. Ирина и тогда поддержала его. Как оказалось, его отца поддержала только она. Дмитрий же попытался сыграть за обе команды, причем в одной игре.

Он тогда попытался оправдать и себя, и теток. Мол, он сгоряча наговорил лишнего, а тетки защищали наследство. Как заметил классик, москвичей испортил квартирный вопрос. И хотя тетки его не москвички, квартирный вопрос их интересовал самым непосредственным образом. Они не хотели ни с кем делиться. И тогда это могло оправдать их агрессию. Тогда, да. Но после смерти отца агрессия никуда не делась, разве что притупилась слегка и стала напоминать безразличие. Когда Дима сказал им о смерти отца, они повели себя сдержанно, и лишь поэтому он ничего не понял. Но когда он попросил их помочь, все стало ясно.

Они повели себя так, будто их звали на день рождения троюродного племянника кумы. Все как одна работали. Дима даже подозревал, что все они будут работать в одном месте, а начальница у них – старшая сестра. Дмитрий где-то слышал, что горе сближает. Здесь же он видел абсолютно противоположное. Либо смерть брата для них – не горе, либо они объединились, но только против покойного. В общем, тетушки отказались не только помочь с организацией похорон, но и прийти проститься. Упыри! Причем не только они. Он сам не лучше их. Слова, произнесенные им в разговоре с Нелей, возможно в минуты смерти отца, резанули его сейчас, словно остро наточенный скальпель. Он еще тот упырь.

Если бы мне нужна была обуза, я бы…

Что бы ты, мудак? Что? От тебя и требовалось-то звонить пару раз в неделю и узнавать, как здоровье у отца. А то, что он хотел к тебе переехать, так это потому, что видел в тебе опору, защиту. И это нормально. Потому что когда защита и опора нужна была тебе, он дарил их и не блеял о какой-то там обузе.

Снова удар. Только теперь Диме показалось, что это снаружи – будто камень ударил в борт «газели». Уже рассвело. В лучах солнца даже воспоминание об окровавленной простыне не казалось таким жутким. Новый удар вернул страх и неуверенность.

– Черт…

Только сейчас Дима понял, что машина никуда не едет. Мурад, укрывшись пледом, спал.

– Где мы? – спросил Дима, на время забыв об ударах в кузове.

Мурад не ответил. Дима потряс его за плечо.

– Где мы? – повторил он, когда ему наконец удалось растолкать водителя.

– Слушай, чего тебе не спится? – Мурад осмотрелся, будто забыл, где находится. – Что-то, с богом связанное…

– Богородицк? – почему-то спросил Дима, хотя прекрасно понимал, что преодолеть расстояние в тысячу километров машина, в которой они находились, за ночь не могла.

– Нет, – мотнул головой водитель. – Богу, Богу… – будто пробуя на вкус, произнес Мурад.

– Богучар, – с облегчением произнес Дима. Это больше походило на правду.

– Да, он, – кивнул Мурад и снова откинулся к окну.

– Эй, ты что, спать собрался?

– Еще с полчасика, – не открывая глаз, произнес водитель.

Дима хотел напомнить, с каким грузом они едут и на какое мероприятие, но передумал. Если водитель уснет в пути, то мероприятие у них будет общим, да и на спешку им будет наплевать. Пусть поспит.

Дима вылез из кабины и только теперь вспомнил о стуке, который его разбудил. Он обошел машину, осмотрел двери. Все цело и заперто. Может, опять крышка упала? Хотя они ведь стояли. Ну, тогда, скорее всего, камень, выскочивший из-под колеса проезжающей машины, ударил в борт. Похоже на то. Дима пожал плечами и осмотрел место стоянки. Одноэтажное здание тянулось вдоль дороги метров на сто. Кучи песка и щебня говорили о продолжающемся строительстве. Несколько помещений с левого края имели вывески. Кафе «Кишмиш», магазин «Халяль»… Названия, когда-то радовавшие глаз и вносящие элемент экзотики в повседневный быт, теперь раздражали из-за своего изобилия, из-за своей навязчивости. Складывалось такое впечатление, что гости в одночасье стали хозяевами. Иначе для кого столько халяля? Дима хотел блинов с медом, а не самсы с бараниной. Он мечтал о буженине, а не о постной говядине. Засилье этих лавок теперь трудно назвать экзотикой, это скорее экспансия. Иначе не скажешь.

Дима прошел под вывеску «Туалет-душ». Это была арка, через которую можно было попасть на заросший бурьяном двор будущего торгового центра. Туалет и душ располагались друг напротив друга по обе стороны арки. Дима ступил через порог пахнущего хлоркой помещения. Хоть здесь все как обычно. Туалетная бумага почти закончилась, но ведь ей всегда можно найти замену. Дмитрий улыбнулся.

Он подошел к ближайшему писсуару напротив входа. Достал инструмент и напрягся. Несмотря на сильное желание, моча не хотела покидать мочевой пузырь. Ничего не выходило, будто кто кран перекрыл. Странное чувство, будто кто стоит сзади. Он чувствовал затылком чье-то присутствие. Дима обернулся. Кто-то проскочил мимо двери в сторону заросшего двора. Наверное, работники торгового центра или строители. Дима снова вернулся к своим делам. Теперь успешно.

Он застегнул ширинку и подошел к раковинам у входа. Открыл кран и подставил руки под струю воды. Умылся и посмотрел на себя в зеркало. Дима был похож на отца, не один в один, конечно, но… Яблочко от яблоньки, как говорится. Тоска нахлынула неожиданно, слезы, смешиваясь с капельками воды, побежали по щекам. Дима набрал воды в ладони и снова умылся. Он был рад, что дал волю чувствам. Стало легче. Еще раз плеснул в лицо водой и глянул в зеркало. Надо брать себя в руки и возвращаться. Иначе они никогда не доберутся.

Внимание Димы привлекла открытая дверь «будки». Может, Мурад услышал стук и решил проверить, что происходит? Дима очень на это надеялся. Он подошел к машине и заглянул внутрь. Крышка лежала рядом с гробом, водителя в кузове не было. Дима поднялся и сразу же увидел скомканную ткань в пустом гробу. Он едва не закричал. Закрыл глаза и открыл их. Картинка не изменилась – гроб был пуст.

– Какого черта! – выкрикнул он.

И тут Дима вспомнил. Ведь кто-то же промелькнул позади, пока он мучил свой мочевой пузырь. Признаться, умозаключения сейчас давались ему с трудом. Он никак не мог понять, зачем это кому-то понадобилось. Воровать покойника? Зачем, мать вашу? Дима сообразил, что узнает ответы, если найдет ублюдков. Он побежал через арку на двор. Ему повезло, что трава была мокрой от дождя или росы – следы были видны еще хорошо. Дима, не раздумывая, пошел по ним.

Дорожка в примятой траве петляла, словно идущий был пьян или нес что-то тяжелое. Ублюдок! Дима пошел быстрее, но через несколько метров замер. Тело отца лежало справа от тропинки. Дмитрий упал на колени рядом и заплакал.

Какая сволочь?! Какая тварь могла это сделать?!

Вдруг за спиной он услышал шаги. Димка вскочил на ноги и резко развернулся. К нему по тропинке шел Мурад.

– Это ты?! – заревел Дима. Он не прятал слезы. Теперь ему было наплевать, что о нем подумает кавказец. Сейчас его сильнее мучила мысль, зачем тот вытащил тело сюда, зачем вообще прикасался к его отцу? Дима почему-то был уверен, что это сделал Мурад.

– Что – я?

Водитель застыл на месте.

– Это ты его сюда?.. – Дима не мог подобрать слов. Он хотел разорвать наглеца.

– Ты чего, брат? – Мурад глянул за Диму и сделал шаг назад. На всякий случай. – Ты чего?

Дима сел на мокрую траву и зарыдал. Мурад, переминаясь с ноги на ногу, все еще стоял на безопасном расстоянии.

– Зачем?! – снова спросил Дима, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мурад пожал плечами и сделал шаг вперед.

– Брат, надо ехать.

Дмитрий вытер слезы и поднялся.

– Поможешь? – спросил он.

– Конечно.

Они уложили тело и накрыли гроб крышкой. Дима, отбросив предрассудки, забил гвозди сам. Хотел остаться в кузове, у гроба, но Мурад принес навесные замки. Они закрыли двери и защелкнули замки. Дима все время молчал, а Мурад не хотел его тревожить.

Конечно же, Дима понимал, что водитель тут ни при чем. Это каким же надо быть неадекватом, чтобы выкрасть покойника? Мурад был со странностями, но не настолько, чтобы так поступить.

– Ты знаешь… – начал кавказец. – У меня ведь тоже отец умер. Пять лет назад. Рак легких.

Дмитрий посмотрел на водителя и кивнул. Нет, это точно не он.

Нет, человек, знающий, что такое горе, утрата, не будет… Да черт возьми, этим вообще никто заниматься не должен! Это же безумие какое-то! Поймай он безумца, Дима убил бы его. Сейчас, конечно, это казалось просто словами, но тогда со злости точно убил бы.

Телефонный звонок оторвал его от мысленного расчленения подонка. Дима достал телефон и, не глядя на дисплей, нажал зеленую трубочку.

– Да, – произнес он.

– Дима?

Он сразу узнал голос с акцентом.

– Да, Жора.

– Слушай, Дима, у вас там все нормально?

Рассказать? Нет, зачем ему это?

– Да, все нормально. К Воронежу подъезжаем.

– Слушай, что-то батька твой недоволен.

Дима едва не выронил трубку.

– Почему? – Во рту пересохло, поэтому Дима не был уверен, слышал ли его собеседник.

– Почему? – повторил он.

– Он приснился моей жене и к соседке нашей приходил. Домой просился. Не нравится ему у вас.

Еще бы! Сестры работают, сын… А что сын? Сын только сейчас понял, что был свиньей по отношению к отцу. Может, и отец это понял? Дима иногда думал, что после смерти душе покойного открываются все тайны, все, что делалось, все, что говорилось за его спиной, и из-за этого становилось невыносимо стыдно, будто его – ребенка – застали взрослые за рассказом непристойных анекдотов.

– Все нормально, – заверил Дима и нажал «отбой».

Ни хрена не нормально. Каждый раз при упоминании об отце, о его желании переехать поближе к сыну Димка заводился. Необоснованная злость появлялась ниоткуда и уходила в никуда. Конечно, себе-то ее он объяснял долгим отсутствием отца. Когда он, пятнадцатилетний пацан, хотел прийти и рассказать о том, что он сегодня занял первое место по боксу в городских соревнованиях, о том, что закончил девятый класс с одной четверкой и поэтому есть основания полагать, что школу он закончит с серебряной медалью как минимум. Конечно же, он все это рассказывал маме, но хотел еще и отцу. Он хотел быть с ним рядом. Хотел, но не мог. Сейчас он тоже хочет, но не может. Слишком поздно.

Диме снова стало тоскливо. Внутри зародился жгучий комок, с каждой подобной мыслью поднимающийся к горлу и грозящий вырваться наружу со слезами скорби. У него были эти два года, когда он мог быть с отцом. Звонить ему каждый день и радоваться тому, что он жив. Жив! Единственная ниточка, связывающая его с прошлым, со счастливым детством, оборвалась. Со смертью родных людей жизнь если не теряет смысл, то меняется и не может быть такой же, как раньше.

Когда умерла мама, жизнь не потеряла смысл лишь потому, что у него была Нелька. Он держался только ради младшей сестренки. Думал ли он, что его еще раз коснется подобное? Не думал, но знал, что подобного не избежать ни одному живущему.

В Тульскую область они въехали часов в девять вечера. В кузов больше никто не лез. Либо злодеи отстали еще в Воронежской области, либо замки имели волшебное свойство отпугивать ублюдков.

Близость к дому немного подняла настроение. Осталось примерно семьдесят километров, а это для чудо-машины Мурада дело часа на полтора даже при самом неблагоприятном стечении обстоятельств. Но к часу ночи он понял, что недооценил Мурада и неблагоприятные обстоятельства. Они заблудились. Точнее, заблудился Мурад, пока Дима спал.

– Где мы? – спросил Дима, стряхивая остатки сна.

– В Тульской области, – ответил водитель и зевнул.

Возвращение в реальность давалось с трудом.

– А конкретнее?

– Ефремов только что проехали.

Дима не мог сообразить, что имел в виду Мурад. Наверняка он говорил об указателе на Ефремов, потому что сам город находился в нескольких километрах в стороне от М4. А если они отклонились, то это значило, что им предстоит незапланированное путешествие. И чем раньше Дима это поймет, тем короче оно будет.

– Где мы? – повторил вопрос Дмитрий.

– Я же говорю: Ефремов проехали.

– Город?

Мурад, пренебрегая безопасностью, повернулся к Диме.

– Нет, мужика с фамилией…

– Останови!

Мурад послушно съехал на обочину и нажал на тормоз.

– У тебя карта есть? – спросил Дима.

– В бардачке.

Дима очень надеялся, что это не окажется карта Кабардино-Балкарии, иначе она, мягко говоря, будет бесполезной в Тульской области. Но когда он достал увесистую книгу «Атлас автомобильных дорог России», успокоился. Все не так плохо.

– Я схожу отолью, – сказал Мурад и вышел из машины.

Дмитрий развернул книгу на нужной странице. Просмотрел названия населенных пунктов, рек и дорог. Зевнул и только теперь понял, что потуги что-либо понять, мягко говоря, бесполезны. Потому как бумажные атласы еще не обладали функцией определения местонахождения, и сейчас на карте не высветится флажок с буковкой «Я». Нужна помощь.

Дима вышел из кабины с картой в руках. Осмотрелся. Из людей на дороге были только он и поливающий кустарник у обочины Мурад. Ехать до ближайшей заправки можно было сколь угодно долго, и все время в неправильном направлении. Этого тоже исключать нельзя. Так что единственное верное действие – это поймать попутку и спросить, где они находятся. Поставить, так сказать, флажок с буквой «Я». Он решил пройтись немного дальше по дороге. Хотел окликнуть Мурада, но потом решил ему не мешать.

Дима прошел метров сто, когда услышал позади голос.

– Дима! Дима!

Он обернулся. Мурад бежал к нему.

– Это не я.

Мурад начал раздражать Диму. Что значит «не я»? Пока Дмитрий спал, он передавал кому-то руль?

– Когда я вышел…

До Димы начало доходить, о чем говорит водитель.

– Что случилось?

– Твой отец…

Холодок пробежал по спине.

– Что с ним?

– Его нет в гробу!

Они нашли тело отца в овраге, метрах в десяти от дороги. Дима был шокирован происходящим, поэтому ничего не соображал и плохо слышал, что говорит Мурад. Он не знал, что делать. Он не понимал, что происходит. Они заблудились, тело отца какая-то мразь вытащила из машины и бросила здесь, в канаве. Удивительно, но, несмотря на то, что местность у дороги просматривалась неплохо, Дима никого не увидел. Ярость медленно закипала в нем. Кроме Мурада, некому. Дима до боли сжал кулаки и повернулся к водителю. Не мог же отец сам встать и уйти?

– Это не я, – поняв намерения Димы, произнес Мурад.

«Это не я! Это не я!»? Вытащить труп, бросить в овраг, а потом бежать и кричать: «Это не я!»? В это, конечно же, легче поверить, чем в то, что покойник ходит сам, но все равно что-то не складывалось. Кулаки разжались. Что-то не так.

– Что за хер?..

Дима поднял глаза на Мурада. Тот пятился назад и смотрел куда-то сквозь него.

– Ты чего?

Мурад поднял дрожащую руку и указал за спину Димы. У Дмитрия волосы зашевелились на затылке. Он медленно повернулся. Отец сидел в траве. Дима не верил своим глазам, Мурад что-то бормотал, наверное молился. Отец встал и… пошел. У Димы ослабли ноги, и он едва не упал. Отец удалялся походкой зомби из долбаного фильма ужасов.

– Что за херня? – шепотом повторил Мурад.

«Я отвезу его на вокзал и брошу там, – всплыло в мозгу. – Пусть едет куда хочет».

Он нам здесь не нужен

Что, я ему пенсию должна отдавать?

Не надо меня позорить!

Где он был, когда он был мне нужен?

ОН ЗДЕСЬ НИКОМУ НЕ НУЖЕН.

Ненуженненуженненужен…

Дима все понял.

За окном царила ночная тишина – противная, звенящая. А может, это в ушах звенело.

Оперуполномоченный Русанов, в миру Саня, Санек, а по большим праздникам и Александр Павлович, скорчился под раковиной туалетного умывальника. Тело била гадкая дрожь, глухо стучали зубы. В руке был судорожно зажат табельный «пээм», но надежды на него было мало. Еще каких-то пять минут назад на глазах оперуполномоченного впустую высадили целую обойму.

Сквозь звенящую тишину постепенно пробивались влажные, жадно чавкающие звуки. Это гражданка Зосимова И. П., 1975 года рождения, обгладывала майора Худоногова. Худоногов уже не хрипел – видимо, наступил болевой шок, приведший к потере сознания. Хотя майора уже попросту могло не быть в живых.

Некстати пришло на ум, что начальник по смене имел раздражающую привычку долго и живописно жаловаться на многолетний геморрой. Что ж, теперь он явно отмучился.

В голове оперуполномоченного Русанова тупым молотом бились всего два слова – «трындец» и «сука». Короткие и емкие, они точно расшвыривали обрывки ошалелых мыслей, не давали собраться во что-то хоть более-менее связное.

Оперуполномоченный прислушался к чавканью в коридоре и сглотнул мерзкий ком в горле. Рубашка прилипла к спине, пропитанная ледяным потом. Брюки тоже были влажными, и оставалось лишь надеяться, что тоже от пота.

«Трындец… сука…» – монотонно отдавалось в мыслях.

Насчет «трындеца» было, в принципе, понятно. Выход из сложившейся ситуации виделся только один – вперед ногами и то если они останутся.

А вот насчет «суки»…

В коридоре чавкнуло громче, сильнее, и по загривку Русанова пробежала дрожь.

Похоже, они были сами виноваты.

– Зырь, Санек, – подмигивает, осклабившись, младший лейтенант Полуян. – Опять училка приперлась, – он давит смешок, и на Саню веет ароматом «Примы». – Щас снова плакать начнет.

Рост у Полуяна, он же Сергеич (в лицо) и Глист (за глаза), длинный, да только плечики узкие и физиономия какая-то мелкая. Жесткая щетина и вечный запах «Примы» симпатии не добавляют. В плане карьерного роста – тоже ноль перспектив: как разжаловали пару лет назад за пьяный махач в шашлычной, так и застрял в младших лейтенантах, и, похоже, крепко застрял, надолго.

Стремный он, Полуян. Но это и понятно. Что ему всех любить и жаловать, с такими-то жизненными фортелями.

Сане скучно, и ладно бы просто скучно, так и настроение поганое донельзя. Любимый клуб вчера опять влетел в дерби да еще и всухую, и теперь соцсети переполнены народной желчью в адрес «мусоров». Плюс ноет зуб уже второй день, и, похоже, избежать визита в поликлинику все-таки не удастся. Про суку-Машку и ее истеричку-мамашку вообще лучше не вспоминать – пусть катятся на хрен, шкуры, что молодая, что старая.

И вот вдобавок еще эта Зосимова Ирина Петровна, сорока с хреном лет. Учитель русского языка и литературы из родной для Санька школы. Сам-то он ее не застал, да и она вроде как в началке работает. Тихая, скромная серая мышь в больших очках на пол-лица. Классика жанра.

Осенняя хмарь, но безветренно, кондеры уже не работают, да и вечером в дежурке тихо. Сане хорошо слышен лепет из соседнего кабинета.

– Вы извините, Семен Владимирович… – тихий, жалкий шепот. – Но, может быть, повлияете… Вы же, все-таки… – и дальше совсем уж сбивчиво, совсем моляще.

– Пошлет ее Худой, – азартно выдыхает Полуян. – Как в прошлый раз. – Он подмигивает, ухмыляясь. – Хочешь, на косарь забьемся?

Саня дергает плечом – отвали, мол. Смысл забиваться, если все и так понятно?

Майор Худоногов в кости широк и брюхо имеет немалое, своей фамилии вопреки. До пенсии ему – всего ничего, вот и перебрался в дежурку, в покое и без лишней нервотрепки досиживать. Выглядит представительно, говорит веско, смотрит с превосходством – чего еще надо? Такой и панику родителей осадит, и на бомжика поддатого страху наведет, и фаната футбольного успокоит. Эмоций, правда, не показывает никогда, точно Терминатор, жиром заплывший, – ну да это до тех пор, пока о геморрое своем любимом речи не заведет.

Вот и сейчас Саня прислушивается, майор втолковывает что-то училке, что-то про внутрисемейные разборки и снисхождение к мужским слабостям; она всхлипывает, а он давит свое – неуклонно, как танк.

– В прошлом году, тебя тут еще не было, он так одну мамку перемог, – шепотом сообщает Полуян. – Девка у нее, выпускной вроде класс, к подруге на вечеринку пошла и домой не вернулась…

Свистящему шепоту Глиста диссонируют высокие ноты. Училка плачет навзрыд. Но голос майора не повышается ни на йоту.

– Капец, Санек, ты бы слышал, какой тут концерт нам мамка двое суток закатывала, – ухмыляется Полуян. – А Худому похрен – дождитесь, мол, трое суток, потом пишите заявление. Она там и рыдала, и в ногах валялась – без толку. – В прокуренном шепоте лейтенанта сквозит плохо скрываемое злорадство. – Не, ну а че, реально? Может, малолетка хахаля где подцепила да на дачу к нему махнула, а нам, значит, еще пупок надрывать вхолостую?

– Так и чем закончилось-то? – рассеянно спрашивает Саня, подбрасывая на ладони вот-вот готовый разрядиться телефон.

– Да грибники ее нашли, – неохотно цедит Полуян. – Как раз на третий день в лесополосе. Видать, хахаля цепанула да характерами не сошлись.

Из кабинета начальника смены слышен звук с трудом отодвигаемого стула. Робкие, неуверенные шаги по коридору постепенно затихают. Полуян зевает до щелчка в челюстях и отправляется в курилку. Саня вспоминает, что забыл зарядку в секретере, и матерится вполголоса. В кабинете Худого – ровная, равнодушная тишина, лишь компьютер гудит монотонно.

Оперуполномоченный Русанов кое-как утвердился на неверных ногах и, стараясь не дышать, добрался до окна.

Окно было высоким – без лишнего шума не допрыгнуть. И узким – допрыгнув, не протиснуться.

Гражданка Зосимова И. П. неаппетитно поглощала майорские внутренности в коридоре. В принципе, туши Худоногова ей могло хватить и до утра, а потом…

Что будет потом, Саня не представлял.

Утром их должны были сменить – он еще предвкушал возможность выспаться наконец от души. Но теперь… Он понимал, что у сменщиков с собой табельное оружие, что под градом пуль даже дохлая училка вряд ли выстоит, но кто сказал, что она станет покорно ждать расстрела?

Саню передернуло. Он прекрасно помнил, на что гражданка Зосимова стала способна после смерти.

По всему выходило, что сменщиков надо предупредить, сообщить прямо сейчас и плевать, что сначала они заподозрят тупой розыгрыш или употребление кокаина на рабочем месте. Но чертова рация осталась валяться где-то в кабинете, и до нее теперь хрен доберешься.

Внезапной надеждой ощутилась спасительная тяжесть мобильника в брючном кармане.

Оперуполномоченный Русанов рванул телефон, еще не решив, куда будет звонить сначала – в скорую, в МЧС, в соседнее отделение – и увидел тускнеющий экран. До полного отключения оставалось пять процентов заряда – и каких-то пара минут.

«Сука…»

Словно в подтверждение его мыслей, из коридора раздалось низкое булькающее урчание.

Понедельник – день, классически, тяжелый. Утром – нарику на центральной улице руки завернуть, днем – грабителей из ювелирки принять, и это еще не вечер, черт его дери. До новогодних праздников – неделя, и их группе дежурить аккурат в ночь с тридцать первого на первое. Саня вспоминает, что пацаны как раз звали его отметить в сауне с девчонками, и от этого настроение проседает еще ниже.

Больным, что ли, в этот день сказаться? Как раз и рецепт на такой случай из армейки есть…

Еще одна больная снова плачет в кабинете Худого. Тоже так себе выдалось начало недели для Зосимовой Ирины Петровны. Губы разбиты, под глазом – синяк с пятирублевик, руки все в ссадинах – и это Саня в приоткрытую дверь походя заметить смог. Скукожилась на стуле, плечи от слез вздрагивают, тонкие руки бесцветный платок в руках комкают.

– Зачастила она что-то, – усмехается недобро Полуян. – Вот только нам еще семейных разборок не хватало для полного счастья.

Училка навещает их уже почти четыре месяца. Саня хорошо знает ее историю, благо Глист после курева стабильно болтлив. Студенческая молодость в «педе», мечта сеять разумное-доброе-вечное, ранняя свадьба с ухажером из ПТУ… Пес ее знает, что в нем нашла, может, сыграло то, что он уже к тому моменту на заводе работал. А потом, на пятилетие совместной жизни, – получите подарочек: авария на производстве. Был муж – стал пират одноглазый с лицом обгорелым. Ну и покатился по наклонной плоскости, благо пособия по инвалидности на водку хватало.

– И чего она от него еще тогда не ушла? – Саня спрашивает вроде как в пространство, но у Глиста ответ всегда наготове.

– Любила, дура. А потом поздно стало. Кому она такая – после тридцати – нужна? – Полуян ухмыляется, скалит желтые зубы. – Да и бесплодна она вроде бы. Даже как инкубатор не используешь.

Пятнадцать лет жить с алкашней да еще и люлей выхватывать регулярно – это, конечно, хреново. Саня и пожалел бы училку – не будь она такой серой мышью.

Нашлась тоже долготерпица. Раз слюбилось – значит, и стерпеться должно.

– Кажись, снова послал ее Худой. – Полуян прислушивается. – Сходи, Санек, погляди что да как, а я пока кофий прикончу.

Бесцельно шариться в соцсети и правда надоедает. Саня выходит в коридор – как раз вовремя, чтобы столкнуться с гражданкой Зосимовой нос к носу. Только теперь он замечает, как мертвенно-бледно ее лицо, точно у покойницы.

Сане неприятно на нее смотреть, хочется уйти – но его уже замечают.

– Молодой человек… – Тихий шелест, а не голос. – Пожалуйста…

– Что вам нужно? – он говорит нарочито холодно и официально. От училки разит горем, и рядом с ней невольно становится страшно этим горем заразиться.

– Семен Владимирович опять отказал… – шелестит Зосимова, не поднимая глаз. – Сказал, нет оснований дело заводить… К участковому отправляет, а он…он…

Да уж, думает Саня, училке явно не фартит. Тамошний участковый Михеев уже два дня как в реанимации – не то инсульт, не то знакомство с паленой водкой. Худой не может этого не знать – такие новости очень быстро разносятся.

– Ну а от меня чего вы хотите? – Главное просто: смотреть отстраненно, говорить не грубо, но холодно, держать дистанцию; этому все быстро учатся.

Несколько мгновений она молчит. Тонкие руки, непонятно зачем прикрывают впалую грудь под тускло-синей старческой кофтой. Весь вид училки молит о жалости, но Сане стремно ее пожалеть – как к чумному прикоснуться.

– Может, вы подскажете… Куда обратиться… Мне очень страшно, молодой человек… – Она снова чуть не плачет. – И некуда идти…

Это Сане тоже известно. Родителей у училки нет, близких родственников – тоже. Родня по мужу-бухарику ее не особо жалует, друзей не имеется – тоже, что ли, боятся серость подхватить?.. И все же где-то в глубине себя он ощущает жалость к этой серой мышке, и тут же – раздражение на себя за эту секундную слабость.

В такие моменты на помощь приходит вызубренный канцелярит.

– Не располагаю сведениями. – Он отступает на шаг, недвусмысленно давая Зосимовой дорогу на выход. – Обратитесь по месту проживания.

Отлично звучит, а куда там обращаться – пусть сама додумывает. В дурку пускай идет. Или в собес.

Училка ошеломленно хлопает тускло-серыми глазками, даже руку вперед, не веря, вытягивает.

– Но, молодой человек… Я же… Я…

Саня, точно в ударе, гвоздит канцеляритом.

– Не обладаю полномочиями, гражданка. Ожидайте официальной смены участкового – и с ним разбирайтесь.

Ирина Петровна наконец поднимает на него взгляд. В ее глазах – тоска и боль, немая, словно у коз на бойне, которых Саня в детстве в деревне видел. Не выдержав, он отворачивается – и натыкается на усмешку младшего лейтенанта Полуяна.

– Отойди-ка, Санек. – Глист уверенно отодвигает его в сторону и подходит к Зосимовой столь близко, что она невольно пятится. – Гражданочка, до вас туго доходит или что, я не пойму никак? Семейные склоки – не по нашему ведомству, у нас тут и так то чикатилы, то террористы. Ну выпивает ваш муж, но не убил же пока никого, так ведь? Побои? Бьет – значит, сами понимаете, что, – он сухо смеется, а Зосимова опускает затравленный взгляд. – Короче говоря, криминала в действиях вашего супруга не наблюдается, а значит, вам у нас делать нечего. Выход – во-о-он там, только осторожней, про порог не забудьте.

Теперь она снова смотрит на него – почти с ужасом.

– Но ведь он… он… он меня так убьет…

Полуян разводит руками.

– Вот убьет – тогда и приходите.

Саня невольно хмыкает. Юморок, конечно, похлеще казарменного, но в этом – весь Глист. Училка сникает, съеживается и шаркает к дверям. Кажется, ее руки дрожат еще сильнее. Майор Худоногов в своем кабинете прихлебывает растворимый кофе.

За окном – ни разу не декабрь. Похоже, ноябрь психанул – и решил закрывать год вместо него. Черные деревья на фоне серого неба – обосраться, какая праздничная картинка. Хочется пивка и поспать. Но впереди еще вечер, хрен знает, что он принесет. Может – поножовщину, а может – перестрелку. Хотя в выходные подобное случается и чаще, но это ж понедельник, мать его за ногу.

Полуян подмигивает и удаляется в курилку. Саня заходит в кабинет, падает на свое место и, мысленно ругая себя, открывает в телефоне страницу бывшей.

Ноги как будто вросли в пол. Гадко екнуло в груди. Пистолет в ладони сразу потяжелел на десяток кило.

Оперуполномоченный Русанов неловко, судорожно отшатнулся к стене. Уперся в холодный мрамор облицовки. Избитое тело снова отдалось резкой болью. Чтобы не заорать, прикусил губу – похоже, до крови: во рту сразу стало горько и солоно.

В коридоре раздался новый звук, от которого волосы на затылке Сани зашевелились. Он не слишком любил фильмы ужасов, но смотреть их иногда ему доводилось. Такой характерный, ни на что не похожий звук отличал классических монстров из японского кино, предпочитавших передвигаться ползком.

Но сейчас он был не на киносеансе, а фильм ужасов все не заканчивался.

Шорох тела приближался медленно, ведь сначала нужно было преодолеть барьер в виде туши майора Худоногова. Саня похолодел; пальцы свободной руки сжались в кулак. Какого хрена? Там столько мяса – хоть всю ночь пируй! Почему она… оно… почему сейчас этот сраный шорох все ближе и ближе?!

Осознание укололо холодом. Ведь он – последний, кому училка еще не сказала большое человеческое спасибо.

Тук-тук.

Оперуполномоченного Русанова затрясло. Гражданка Зосимова И. П. стучалась так, как наверняка она делала это при жизни – негромко, деликатно. В мертвой тишине дежурки стук прозвучал гулко и разнесся эхом.

– Мальчик… – бесполым, неживым голосом попросили из-за двери. – Мальчик, открой.

Никто не называл оперуполномоченного мальчиком уже лет десять. Он сглотнул и попытался закричать – может, кто-то с улицы и услышал бы, – но отяжелевший язык намертво прилип к сухому небу.

Тук-тук-тук.

– Я жду, мальчик.

Гражданка Зосимова и раньше громким учительским голосом не отличалась. Но теперь он звучал иначе – глухо, сдавленно, точно из-под земли. А еще он ни на миг не прерывался на вдох.

По двери легонько поскреблись пальцами.

– Пошла на хер, сука! – заорал Саня, неожиданно для самого себя. Вспомнилось, что нечисть исстари можно было шугануть матерщиной, и адреналин буквально велел испытать судьбу.

– Нехорошо, – шепнула Зосимова. – Такой большой мальчик – и такими словами… Ну ладно. Я сама войду.

Пистолет с грохотом обрушился на туалетный кафель.

Только сейчас оперуполномоченный Русанов осознал, что забыл щелкнуть спасительной задвижкой.

Новый год у ворот, а соответствующего настроения – ни на грамм. Да и откуда ему взяться, когда с серого неба второй день капает холодный колючий дождь, серый заплеванный асфальт, похоже, забыл о снеге, а черные ветви деревьев только и делают, что колыхаются туда-сюда под порывами ветра? Саня чистит зубы и задевает больную десну, зло сплевывает кровь. Отличное начало дня. Что там дальше – кипятком из чайника по коленям или лбом об дверь?

Уже у подъездной двери слабая старческая рука цепляет его за локоть.

– Сынок… – Хриплый, простуженный сип. – Сынок, помоги…

Сане с первого мгновения легко угадать бомжа. Дело тут даже не в заношенном, совковом еще пальто, драных штанах да седой, давно не стриженной бороде. От старика тянет помойкой, кислым амбре мусорной гнильцы, а еще – несчастьем. На миг вспоминается училка – такая же серая, сгорбленная, смирившаяся.

– Тебе чего, дед? – Саньку не до задушевных разговоров, да и для подачки десятки-другой настроения тоже нет. – Опять на водку не хватает?

Бомж кашляет – глухо, надсадно. Саня выдергивает локоть и отшатывается. Еще туберкулеза или другой какой срани для полного счастья не хватало.

– Плохо мне, сынок… – сипит старик. В груди у него что-то клокочет при каждом вдохе. – Жар сильный, голова кружится, дышать тяжело… – Он приваливается к стене, но вытягивает дрожащую руку. – Ты бы вызвал врачей, сынок… А то сам не могу, в квартиры никто не пускает…

Такого пустят, как же. Да и жильцов тут – кот наплакал, пятиэтажка как раз под снос в новом году. Опять же, проблемы с переездом, жилье искать, с хозяевами собачиться… А тут еще бомжара этот лезет. Странно, что он вообще сюда забрести смог. Саньку противно даже стоять с ним рядом, одним воздухом дышать – а он еще просит о чем-то.

– Занят я, дед, – открывая дверь, Саня старается говорить жестко и без эмоций. – Дежурство у меня, не до вашего брата. Жди, может, другой кто вызовет.

Он уже делает шаг на промозглую улицу, но слышит тихий-тихий шепот за спиной:

– Сжалься, сынок… Холодно тут очень… Не выживу…

Сане муторно. И ведь вроде даже малость жалко старика – и вместе с тем зло берет, хоть за пистолет хватайся. Ничего ему не плохо, брешет, падла, знаем таких. На водку не наскреб, а в больничке – хавка бесплатная. Хоть русский, хоть цыган – все они одинаковы.

– Помоги, сынок… – шепчет бомж. – Пожалуйста…

Как нельзя кстати на ум приходят сказанные недавно Глистом слова.

– Вот умрешь – тогда и приходи, – веско рубит Саня, глядя в расширившиеся на миг выцветшие глаза. Захлопывает дверь, выходит наконец под противную морось.

Пусть спасибо скажет, что на улицу не выволок. А мог бы – да руки марать неохота.

В дежурке уже вовсю празднуют. От Глиста коньяком несет сильнее, чем обычно, – куревом, Худой в своем кабинете тоже чем-то булькает. День хоть и противный, но спокойный, даром что праздник. Саня заходит в соцсеть, поздравляет пацанов, отбивая вялые подколы, а потом, озаренный вдохновением, пишет длинную простыню бывшей, в красках живописуя, какая она мразь и шалава. Одно нажатие пальцем – и сообщение отправлено, отличное такое сообщение, с пожеланием сдохнуть в конце. Ну и последний штрих – черный список, чтобы не ответила, не дай бог.

Время тянется спокойно, и на обед Санек позволяет себе хлопнуть долгожданную рюмашку, хрустит соленым огурчиком. От нечего делать включает древний приемник, ловит волну, но первый же новостной канал гонит чернуху – землетрясение где-то в Китае сменяется массовой бойней в супермаркете в Штатах. Саня убавляет звук, Полуян протестует, но больше для вида – от выпитого он уже ленив и почти благостен.

– Пипец там сейчас, в Пендосии. – Он со вкусом затягивается прямо на рабочем месте; редкая роскошь. – Не завидую я местным копам, праздник на носу – и тут такой геморрой.

– Ты про геморрой-то потише, – одергивает Санек, и оба смеются вполголоса. Но Худоногов их явно не слышит, похоже, распивает уже не один.

Вечер входит в свои права, и сотрудники покидают отделение. Старшего следователя, судя по обрывкам разговоров, ждет как раз-таки сауна, и Саня мысленно желает ему внезапной импотенции. По темнеющему стеклу сбегают капли дождя.

Незадолго до полуночи их остается четверо: к дежурящим присоединяется младший следак Кириенко, давний полуяновский кореш. На взгляд Сани, он – тот еще мудак, зато раскрываемость его «молитвами» растет как на дрожжах. Похоже, и Глист дружит с ним не просто так, мечтает вовремя примазаться к успеху.

Кириенко сноровисто расставляет стаканы и водружает посреди стола пузатую бутыль шампанского. Майор Худоногов на правах старшего разливает. Саня чокается со следаком и на миг задумывается – может, с Глиста в кои-то веки стоит взять пример?

– Как там дело Павлова, Киря? – Хрустит нарезанным лучком Полуян. – Все упорствует, педофил проклятый?

– Есть немного. – Следак усмехается, опрокидывает стопку. – Ну, тут и без него разберутся. Партия сказала «надо»…

Они хохочут, майор Худоногов усмехается в густые усы, а Саня вспоминает, что бизнесмен Павлов просто очень мешал кому-то позначительнее – а теперь работает боксерской грушей в СИЗО. Он смотрит на лицо Кириенко – самое обычное; остальная внешность ничем, кроме бритой наголо макушки, не примечательна… Нашел педофила, отца четверых детей… Но, в конце концов, ему-то какое дело?

Они пьют, травят сортирные анекдоты, треплются ни о чем, вдали периодически шмаляют петарды, которым уж точно плевать на погоду, а телефон не разрывается от звонков, да и где ему, когда Худой уже успел перемигнуться с Глистом и трубка заняла свое место на столе, обрекая звонящих на вечное «занято». Неплохо придумано, и ведь не подкопаешься.

– Это мы еще хорошо сидим, – сообщает Кириенко. – Мне вон час назад кореш со скорой звонил, только с вызова…

Саня, не вслушиваясь особо, тянется за новой стопкой. Настроение все-таки паршивое, не до чужих проблем. Хотя, конечно, лучше уж в тепле сидеть, чем по вызовам мотаться, тем более в такую срань.

– Там, короче, девка на тачке в столб влетела, – рассказывает следак. – Машина – всмятку, девка – головой в стекло, осколок – по горлу… Ну и, с вещами на выход, как говорится, – он хохочет, ковыряя в зубах. – Мамаша с ней еще была, та вроде в коме, но, скорей всего, надолго не задержится.

Майор Худоногов философски хмыкает, ерзая на стуле. Кроме своего зада, все ему фиолетово. Полуян с азартом требует подробностей.

– Да потом, после курантов, перезвоню, – обещает Кириенко. – Самому интересно. Да, баба эта еще и на «субару» летела, – он со вкусом матерится. – Насосать насосала на тачку, а водить за нее дядя будет, что ли?

Саня застывает с рюмкой у рта. Машка… Машка приобрела «субару». Как раз незадолго до разрыва. Больше года копила. Он еще бесился, что так и не сдал на права, даже с третьей попытки, а она… Еще говорила, счастливая, как в Новый год повезет мать по магазинам…

Саня лихорадочно заходит в диалоги соцсетей. Его сообщение прочитано. Она была онлайн три часа назад.

«Твою мать…»

Но додумать мешает резкий стук в окно.

Гражданка Зосимова И. П. медленно шагнула через порог. Ее нескладная фигура словно бы вытянулась, черные от крови волосы завесили лицо. В крови были и ее руки, тонкие скрюченные руки с растопыренными пальцами-щупальцами. Теперь от мертвой училки и разило не горем, а кровью.

Оперуполномоченный Русанов выставил вперед свои руки; сильные руки, не раз бросавшие через бедро партнеров по спаррингу, без устали молотившие грушу и подтягивавшиеся на перекладине турника; крепкие руки, уже успевшие обезоружить пару грабителей, нокаутировать пару нарков и избить одного ботана за косой взгляд – но это давно, еще в студенческие годы, да и пьян он был тогда. Теперь же эти руки дрожали, тряслись.

Гражданка Зосимова по-птичьи склонила голову набок, рассматривая его. Саня не мог отвести взгляд, не мог даже потянуться за «пээмом». Одеревеневшее тело хотело проснуться – пускай с криком, пускай в обоссанной постели или вообще на полу, – хотело и не могло.

– Я пришла, – негромко проговорила училка. – Слышишь, мальчик? Я пришла.

Язык тоже не желал повиноваться. Оперуполномоченный Русанов захрипел, с губы свесилась нить слюны. Он не знал, не понимал, не представлял, как выпутаться из этого безумного кошмара. Подобной ситуации не рисовали ему ни один устав и ни один учебник.

Зосимова склонила голову на другой бок. Волосы колыхались, как неисправный маятник. На кончиках волос застыла коркой кровь.

– Я пришла, – повторила она тускло, монотонно. – Меня убили, и я пришла.

Саня замотал головой, не в силах оторвать взгляд от скрюченной женской фигуры, твердо стоящей на окоченелых ногах.

– Молчишь? – Голос училки снова упал до шелеста. – Ну хорошо…

Она медленно провела рукой по окровавленным волосам, открывая лицо.

Словно по недоброму волшебству, голос вернулся к Сане, и он судорожно завыл. Левая половина лица Зосимовой почернела, став одним сплошным синяком. Сломанная челюсть, вопреки всем законам анатомии, растянулась в уродливой ухмылке. Остекленевшие глаза смотрели на оперуполномоченного без всякого выражения, и это было страшнее всего.

Изуродованный рот оскалился еще шире, и училка ринулась вперед.

Проходит несколько мгновений – и стук снова повторяется, на сей раз – уже в дверь. Не стук даже – глухие, размеренные удары. Они звучат странно и неуместно на отдаленном фоне новогодних салютов.

– Эт-та еще кого принесло? – приподнимает бровь уже изрядно принявший Кириенко.

Стук не прекращается, долбит внезапную тишину дежурки, словно молот – наковальню.

– Шпана местная охренела, что ли? – в голосе Полуяна – веселое удивление. – Петарды закончились – так решили нервы пощекотать? – Он не спеша поднимается из-за стола. – Ну, щас я им устрою.

Глист не то чтобы страшен в гневе, но терпеть не может, когда мешают расслабляться после трудового дня; случай в шашлычной – тому пример. Следак, осклабившись, поднимается следом – не хочет пропустить бесплатное представление. Саня оглядывается на Худоногова, но майор равнодушно ковыряет в зубах – похоже, он слишком стар для такого дерьма. Санек торопливо идет следом. Внутри снова поднимается фонтан злобы, и ее нужно на кого-то излить. Ибо не хрен молотить в дверь отделения полиции на ночь глядя.

Они идут по коридору, и монотонный, размеренный стук становится громче, ближе. Это не очень-то похоже на шпану, скорее, наркот под герычем или алкаш под неслабой такой мухой, – но какая, в сущности, разница, кого мудохать?

– Ох, и отхватит щас кто-то, – мечтательно тянет Полуян, звякая ключами.

Он распахивает дверь – и вдруг замирает.

За чужими спинами Саньку ничего не видно, но он отчетливо слышит, как из Глиста выходит воздух – точно из проколотого воздушного шара. Будто хотел рявкнуть что-то злое, матерное наверняка, да вдруг весь запал вышел.

– Твою мать… – выдыхает Кириенко и отшатывается назад, да так резко, что врезается бритым затылком Сане в подбородок.

Тут уже и Саня видит, что в дверях, напротив остолбеневшего Глиста, замерла гражданка Зосимова Ирина Петровна, какого-то там года рождения. Голова ее опущена на грудь, безвольно и безжизненно, тонкие плети рук висят вдоль хлипкого, слабого тела. Сане бросается в глаза, что незваная гостья одета как-то слишком легко для ледяного вечернего ветра, чуть ли не в ночнушке какой, но потом он видит кое-что еще и сразу забывает о неуместном наряде.

Во впалой груди училки торчит кухонный нож. Прямо, как пишут в протоколах, в области сердца. Поблекшая ночная рубашка в этом месте темна от крови.

Словно в дурном сне Саня видит, как Зосимова медленно поднимает голову. Лицо ее по-прежнему наполовину закрыто волосами, как у тех жутких баб в японских ужастиках из детства.

Несколько ошалелых секунд проходят в тишине, только ветер в ночи воет, а потом гостья делает шаг. Потом еще один. И еще. Полуян пятится костлявым задом вперед – и куда только его гонор делся? Пятится и Кириенко, судорожно хлопая себя по животу, как будто руку заклинило. Кобуру ищет, понимает Саня. Кобуру, которая осталась там, на столе.

Училка останавливается на середине коридора. Только в этот момент Саня осознает, что она не дышит. Впалая грудь Зосимовой не вздымается ни на миллиметр.

– Я пришла, – негромко говорит училка; голос ее глух, точно глотка забита землей.

Санек вздрагивает, противные льдистые мурашки в один миг охватывают тело. Что происходит?

– Я пришла, – повторяет училка на той же ноте. – Меня убили. И я пришла.

– Ты… ты че, в натуре дохлая? – хрипло выдыхает Полуян. Саня чувствует исходящий от него новый запах – кислый запах пота и страха, вчистую перебивающий аромат курева.

– Я пришла, – как заведенная, откликается Зосимова. И спустя несколько секунд тяжелой, давящей тишины как бы уточняет: – За вашими жизнями.

– Берегись, мля!.. – Слышит Саня не то чужой, не то свой собственный крик, а в следующее мгновение летит на пол. Острая боль отдает в локоть и низ спины. Где-то сзади истошно и вместе с тем сдавленно орут, а прямо перед ним тряпичной куклой оседает Глист, изумленно держащийся за всаженный в живот нож.

Ужас впивается в Санька сотнями ледяных иголок. Он резко поднимается, превозмогая острую боль, – лишь для того, чтобы увидеть, как Зосимова остервенело потрошит еще живого Кириенко. Тот корчится в луже собственной крови и, похоже, кое-чего похуже, вместо лица у него – одна большая рваная рана. Кровавые потеки везде – на дверях, на стенах и даже на потолке.

Матерный крик вырывается из Саниного горла машинально, но и его хватает, чтобы оседлавшая следака училка, как на шарнирах, развернулась вполоборота. Саня будто летит в бездонную пропасть – лицо, или, скорее уж, харя Ирины Петровны измазана в крови, а из оскаленного и странно скошенного рта торчит непонятный ошметок. Только в следующую секунду Саня осознает, что это – откушенный язык.

Санька выворачивает прямо себе же под ноги, он блюет самозабвенно, забыв и не то про живую, не то про три часа как мертвую Машку, и про пацанов в бане со шлюхами, и про инстинкт самосохранения, безвольно вопящий одно только слово: «Беги!». Внутренности словно горят огнем, он сплевывает последнее, отчаянно хватает ртом воздух – и тут же скользит животом прямо по собственной блевотине, лбом в основание стены. Снова острая боль – теперь еще и искры из глаз, – глухо клацают зубы, и во рту сразу становится солоно.

Рядом с ним кулем валится Глист. Он судорожно вцепляется в его брючину, хрипит что-то, кажется «Санек, помоги», но Саня ногой отпихивает его руку и, полуослепший от боли и ужаса, ползет вперед, одержимый желанием оказаться как можно дальше отсюда. Хрип за спиной сменяется утробным рычанием и кошмарным звуком перегрызаемого горла.

В поле зрения Сани оказываются скрюченные ноги в луже крови и груде кишок, и он понимает, что ползет совсем не к спасительному выходу. Ну да по хер, там еще Худой, там еще пистолет Кириенко, там новехонькие евроокна, в конце концов.

По коридору гулким эхом разносятся выстрелы – раз, другой, третий. Кое-как утверждаясь на карачках, Санек видит майора Худоногова. Его лицо искажено не то гневом, не то страхом, жирный побелевший палец давит на курок. Тот глухо щелкает – осечка.

Саня оборачивается и видит, что Зосимова не торопясь поднимается от окровавленного тела Полуяна. Видит сразу три пулевых отверстия – одно в плече и два в груди, как раз над ножевой раной. Тело училки содрогается, когда четвертая пуля входит ей в область печени, но падает она не плашмя, не навзничь, а на четвереньки и глухо, яростно рычит, как изготовившийся к бою дикий зверь.

Худоногов матерясь торопливо перезаряжает «пээм», но училка на четвереньках движется быстрей. Она подсекает майора под ноги, впивается растопыренными пальцами в лицо, а оскаленной пастью – в жирную грудь. Патроны и пистолет летят куда-то в темноту коридора.

Санек слышит истошный визг и понимает, что это визжит он сам. Рассудок требует найти хоть какое-то укрытие, ошалевшее, болящее тело понимает, что до спасительных дверей на улицу уже не доползти. Из последних сил Саня шарахается в ближайшую дверь, в следующее мгновение соображая, что это – туалет. Плевать, лишь бы подальше, подальше, подальше, на хрен, отсюда, лишь бы еще хоть пару минут жизни…

Хрип Худого остается за дверью. Саня несколько раз пытается удержаться на ногах, но всякий раз падает; в охваченном ужасом мозгу – полный хаос из молитв вперемешку с матом. Кровь молотит в виски и струится изо рта – похоже, он неслабо так прикусил язык. Санек вспоминает оставшегося совсем без языка Кириенко и давится истерическим смехом, но тут же торопливо зажимает рот. Училка не слышит, упоенно чавкает в коридоре.

Саня бессильно приваливается к стене – и обрадованно вздрагивает, ощутив твердость пистолета на поясе. Он все-таки его не снял.

Чуть не плача от облегчения, Санек вытаскивает пистолет, трясущимися руками проверяет патроны. Перезаряжать нечем, да и есть ли смысл? Похоже, дохлую тварь пули попросту не берут.

Сердце мечется трусливым зайцем, так и норовит вырваться из груди.

Училка ринулась к нему – снова на четвереньках, как бешеная собака.

Оперуполномоченный Русанов заорал и, скорее машинально, встретил Зосимову ударом ноги. Она с шипением отдернулась, но тут же сграбастала его за голень, рванула на себя. Рефлексы вновь пришли на помощь, и Саня со всей силы саданул училку рукоятью пистолета.

Зосимова с рычанием отпрянула, снова пала на четвереньки. Саня выставил перед собой пистолет, сжав его до боли в ладонях.

– Не лезь, – прохрипел он, задыхаясь. – Пошла на хер, тварь!

Из покоцанной груди училки вырвался гортанный рык, и она снова метнулась вперед. Саню подбросило в воздух и сильно приложило о стену, новая боль обожгла спину и затылок, но не лишила сознания. Краем глаза он заметил быстрое движение, взмах окровавленных волос и из последних сил откатился в сторону. Растопыренные пальцы Зосимовой скребанули по стене, неестественно вывернувшись от удара.

Предупреждая криком резкую боль, оперуполномоченный перекатился через голову и дважды выстрелил наугад. Пули с визгом срикошетили в никуда. Училка замерла у стены напротив, на этот раз стоя, с рукой, чуть отведенной для удара. Показалось – или на ее скрюченных пальцах не ногти, а самые настоящие когти?

Тело трясло от зубов до колен, слезы застилали глаза, а проклятая училка все выжидала, покачиваясь на одном месте, заставляя трястись еще сильнее. Еще секунда-другая – и от Сани, Санька, а по большим праздникам еще и Александра Павловича останется лишь мешок с костями на ужин дохлой гражданке Зосимовой, неуязвимой, точно зомби из боевиков.

Зомби?

Решение пришло мгновенно.

Холодея от спасительной надежды, оперуполномоченный Русанов резко повел стволом «пээма» – одновременно с новым броском мертвой училки. Выстрел прозвучал как-то особенно звонко, а может, это звон в ушах не смолкал.

Гражданка Зосимова Ирина Петровна застыла в атакующей позе, словно не веря, что ее уязвимое место наконец обнаружено. Секунда-другая – и, обмякнув, ее тело повалилось у ног оперуполномоченного. Пулевое отверстие во лбу подвело окончательный итог ее прижизненным и посмертным мучениям.

Саня очень медленно поднялся, опираясь о стену ноющей спиной. Всхлипывая, спустил курок еще трижды. Затылок училки превратился в развороченное месиво; больше она не шевелилась.

И почти сразу же часы в кабинете старшего дежурного пробили двенадцать раз.

Ночь черна совсем не по-новогоднему, салюты подсвечивают ее как-то жидко, слабо. Да и народу на улицах маловато – видать, ветер разогнал.

Саня бежит, шатаясь, периодически сплевывая не унимающуюся кровь. Озирается затравленным волком. Никто за ним не гонится, не преследует по пятам, даже редкие, очень редкие прохожие взглядами не особо провожают. Подстегивает лишь одна мысль, одна простая мысль: бежать! Рвать когти из города и как можно скорее.

Саня неглуп, он знает, что утром в дежурке обнаружат праздничную расчлененку. Обнаружат – и очень быстро вычислят, чьего трупа на месте происшествия нет. Роль главного подозреваемого – ни разу не предел мечтаний, ведь ни один следак в зомби-училку не поверит. Если даже экспертиза подтвердит – все едино: быть делу засекреченным, а ему – в дурке на ПМЖ. Поехал крышей на службе, вот и устроил бойню – старо, как сам уголовный розыск. Что взять с психованного?

Нет уж, думает Саня, идите лесом, граждане начальнички.

Его до сих пор колотит, но при этом план действий на удивление четок. Разряженный пистолет он вышвырнул в первый попавшийся открытый люк. Туда же – и симку телефона, чтоб не пробили местонахождение, а то мало ли. Вот теперь можно и бежать на вокзал, на первый же ночной поезд – и дальше, дальше. Затеряться, исчезнуть, схорониться где-нибудь в отдаленной перди. Забухать на месяц-другой, душевное равновесие восстановить. А потом… Хрен его знает, что потом, сейчас бы успеть…

Что за херь случилась еще каких-то полчаса назад? Как умудрилась ожить после ножевого сраная училка? Оторвала ли она своему мужу-инвалиду башку заодно с яйцами? Саня не знает да и не хочет знать. Главное сейчас – вовремя смыться и забыть, забыть на хрен всю эту полицейскую «романтику». Они все там сдохли, а он – нет, и это, мать его, главное.

С неба снова крапает колючее нечто, но вот она, родная полупустая хрущевка. Скорей в квартиру, хлопнуть стопарь, благо бутылка припасена, а там и дождевик можно захватить, главное, паспорт не забыть и зарплату за месяц выгрести.

Саня последний раз оглядывается на пустынную улицу и ныряет во тьму подъезда.

– Я умер, сынок, – шепчет ему тьма.

Ноги делаются ватными, неживыми. Дыхание останавливается. Из тьмы ему навстречу медленно, хромая, появляется давешний бомж. Уже мертвый бомж – мраморно-белое лицо, закатившиеся белки глаз, заледеневшие в бороде кровавые слюни.

– Умер я, – шепчет старик, протягивая к Саньку руки. – И пришел, сынок. Пришел. Слышишь?

Саня отшатывается, упираясь в подъездную дверь. Спину снова пронзает боль. Проклятая дверь внезапно не поддается.

Бомж надвигается, топырит черные от въевшейся грязи пальцы.

– Умер я. Умер, сынок. Отдай жизнь. Холодно…

Санек наваливается на дверь всем телом, но она не поддается, а силы в израненном теле – как у младенца, если не меньше.

– Умер я. Отдай. Холодно…

Оскал старика – совсем близко. Саня кричит, но крик его тонет в новых взрывах салютов где-то неподалеку. Гремят фейерверки, бахают петарды, яркие всполохи озаряют черную, совсем не праздничную ночь, и злой, колючий ветер разносит ликующий шум салютов над безлюдным городом.

Фиолетово-черные пальцы вцепились в борт, лодка перевернулась, и мы, я и Ёсида Таканобу, оказались в холодной воде.

Будто окунулись в глубокую закраину. Мне удалось сохранить самообладание, но мгновения, проведенные под водой, показались длинными, как время между двумя лунами.

На меня медленно плыла женщина, которая была давным-давно мертва. Ее лицо потемнело и разбухло, наплывы рыхлой плоти скрыли незрячие глаза. На макушке колыхался лоскут сорванной кожи, плавно и вяло, и точно так же двигались жидкие седые пряди и руки женщины. Она словно спала на дне реки и во сне тянулась ко мне.

Я вынырнул, жадно хватая ртом смрадный воздух. Лодка – утлое суденышко, которое Таканобу нашел в зарослях осоки – оказалась справа, в паре гребков, и пока я решал: плыть к ней или к берегу, мертвец схватил меня за ногу и утянул под воду.

Их было трое. Женщина, которая больно сжимала мою лодыжку, и два мальчика немного позади и ниже в водной толще. Трудно было понять, сколько им лет; думаю, не больше десяти. Мертвые дети не приближались, впрочем, как и мертвая женщина – она висела между мной и дном, запутавшись в водорослях. Длины водорослей хватило, чтобы женщина смогла дотянуться до лодки в определенном месте реки, но, выныривая, я отплыл, и теперь она пыталась подтащить меня к своему черному оскаленному лицу с изорванными губами.

Я не видел ног мальчиков, но был уверен, что их прочно прихватили водоросли. Зеленые ленты извивались вокруг меня – я боялся увязнуть, пропасть. Мальчики тянулись ко мне; у того, что поменьше, из правой руки торчал обломок кости. Они тянули руки, и волнистая кожа ладошек, вздувшиеся, слипающиеся пальчики казались перепончатыми, лягушачьими – словно на дне барахтались каппы, японские водяные, принявшие облик мальчиков. Длинные волосы паутинистым коконом покрывали сморщенные лица. Долгие дни и луны они не знали иной нежности, кроме грубой ласки непрерывного течения.

Я дернулся, стараясь вырваться из хватки – холодной реки, холодных пальцев. Вверху плескалось пятно серого цвета. Тонуло не только тело, но и душа, меня тащили вниз тысячи рук-мыслей. Я безуспешно бился в воде. Рука наткнулась на меч, и я, задыхаясь, схватился за рукоять. Меч застрял в ножнах. Из моего горла вырвалась стая пузырей, и тут из шеи женщины высунулось острие меча, повернулось в ране, мягко поплыло влево, остановилось, когда лезвие наткнулось на позвоночный столб. Я увидел Таканобу, он выплыл из поднявшейся мути, схватил женщину сзади за кусок скальпа и отрезал ей голову.

Я рванулся из воды наверх, чтобы не потерять сознание, и не видел остального. Но легко мог догадаться по трем всплывшим головам. Трем поплавкам из плоти.

Я выбрался на берег и долго стоял на коленях, борясь с тошнотой и дрожью. Слышал, как выныривает Таканобу, как выходит из воды. Когда я обернулся, мой друг затягивал на шее повязку, которая прикрывала рану, лишившую его голоса. Оба меча, длинный и короткий, низко висели на двойном поясе.

Я поднялся на ноги и поблагодарил Таканобу поклоном. Затем посмотрел на голову мальчика, которую прибило к берегу, и отвернулся. Несколько минут назад он смотрел на меня сквозь холодную воду своими слюдянистыми глазами. Я называю это после-смертью. Порой мне кажется, что и мы с Таканобу умерли и воскресли в посмертном наваждении.

Мои колени тряслись, лодыжка болела.

Вытоптанный участок берега был залит кровью. Дальше лежал вулканический пепел. Слой пепла покрывал все: дороги, леса, поля, дома, сады и палисадники.

Мы выжали одежду, перекусили размокшей пастилой из тертого гороха и продолжили путь.

В лесу токийской окраины стояла страшная тишина. Молчал угуису, японский соловей, не радовался весне. Справа тянулась узкая линия деревенек.

Лес кончился, пустынная дорога пошла через поле, которое уже не возделают и не засеют рисом, не в этом году; шахматную правильность участков скрыл пепел. Повсюду лежали тела, обезглавленные или пробитые кольями. Теперь здесь ужасно воняло не городской канализацией, содержимое которой крестьяне вывозили и разбрасывали по рядкам, а гниющей плотью. Я закрывал нос платком. Таканобу словно и не замечал невыносимого запаха. Пепел и зловоние осквернили пейзаж – серые деревья, холмы, горы, затуманенные грязным небом. Только пушистый бамбук по-прежнему грациозно склонялся на ветру. Зацветут ли дикие камелии, вишневые и сливовые деревья?

На крыльце крестьянского дома под краем тростниковой крыши стоял крепкий старик, загорелый и нагой, если не считать скрученной жгутом тряпки, которая едва прикрывала его бедра. В руках крестьянина была мотыга. На нас он даже не глянул – пристально смотрел в другую сторону, поверх поникших чайных кустов, заменявших забор, на мертвеца, бредущего по полю на тонких бледных ногах.

Тропинка вывела к синтоистскому храму, окруженному рощицей красноствольных криптомерий; на листьях лежали чешуйки пепла. Кто-то кружил на четвереньках возле распахнутых ворот с двойной перекладиной. Мертвец принюхивался, поводя неестественно свернутой головой. Его лицо было землисто-серым, костлявым, в темных подтеках.

Таканобу направился к воротам. Я видел только кусочек внутреннего дворика, растоптанный сад, бронзовый фонарь в виде каракатицы. Между бамбуковыми шестами святилища какого-то древнего божества висела соломенная веревка с кистями. Мертвец обернулся, издал скулящий звук и по-собачьи бросился на самурая. Мутные глаза не отрывались от Таканобу, который сделал шаг вправо, пропуская нападавшего, развернулся в корпусе и одним ударом отделил голову от тела.

Шум привлек внимание группы мертвецов, которые появились из храма, многие в одеждах священнослужителей, и я поспешил на помощь своему другу. Сказать по правде, Таканобу справился бы и без меня. Я не переставал удивляться его мастерству и хладнокровию. Когда он, одержимый боем, вырывался далеко вперед, мертвецы огибали его, будто несомые течением листья, в страхе обтекающие вонзенный в дно ручья острый меч.

Мои руки не были тверды, до некоторой степени я стыдился своего неискусного стиля фехтования, но смог обезглавить двоих, а третьего сразил ударом меча в лицо.

Срубленное дерево гниет, если его не покрыть лаком. Человеческое тело не успокаивается в после-смерти, если ему не перерубить хребет. Не обязательно там, где позвоночник соединяется с черепом, но это самый простой способ, если не хочешь, чтобы застрял клинок.

Когда все закончилось, мы вошли в селение Мэгуро.

Заканчивался тринадцатый день месяца третьей луны седьмого года правления Мэйдзи.

Чего скрывать: соглашаясь на работу в русском отделении токийской (еще недавно – эдоской) школы иностранных языков, я подумывал о написании книги об этой загадочной стране.

До недавнего времени японцы тщательно скрывали от внешнего мира свои мысли и действия. Все, что долетало через океан, – обрывки впечатлений европейских путешественников, дипломатов и торговцев, которым оказывался прохладный прием. Сбивчивые скудные сведения; устаревшие сочинения в архивах европейских библиотек. Официальной политикой павшего сегуната было пускать пыль в глаза, поскольку в пришельцах видели потенциальную опасность чужого влияния. Революция Мэйдзи сбросила завесу таинственности, расшевелила былую косность. Я надеялся всмотреться в лицо исчезающей цивилизации (кто знал, что она окажется покрыта пеплом, изъедена гнилью?), собрать предания и легенды, которые станут повестью о жизни японского общества.

В свете последних происшествий считаю своим долгом поведать о событиях, свидетелем и участником которых я стал, застигнутый в Стране восходящего солнца ужасной катастрофой. Рассказать, возможно, последнюю легенду этого края – без надежды на внимание читателя. Без надежды закончить свой труд.

Немного рассказав в этом запоздалом предисловии о причинах, побудивших меня взяться за карандаш, хочу вернуться к Таканобу, сердце которого горело местью, и рассказать о том, как я стал его другом и спутником.

В стремлении обогатиться новыми наблюдениями и впечатлениями я вознамерился попасть в далекую Японию. Хотел рассмотреть все тайные пружины, которые двигали этим народом, проснувшимся от оцепенения.

В изучении японского языка мне помог молодой дайме – японский князь, который штудировал в Швейцарии европейские науки. Через два года ланкастерского обучения я был в состоянии сносно говорить и писать по-японски. Сведя знакомство с главой японского посольства, ярым поклонником Петра Великого, поздней весной 1873 года я был приглашен для преподавания в Токио.

С Таканобу я познакомился на пароходе «Нил», отплывшем к японским берегам из Марселя. Таканобу отличался от других японцев из самурайского сословия (официально упраздненного, но на деле все еще пользовавшегося высоким положением), которые возвращались на родину из академий и университетов Франции – все в европейских платьях, с горой сувениров. Таканобу был одет в черный шелковый халат (белый цвет лишает воина силы, потому что сквозь него просвечивает сердце), накидку и широкие штаны, был угрюм и диковат взглядом, как и подобает самураю старого закала. В Европу он ездил по поручению своего хозяина, Оиси Киевари, который занимался торговлей шелковичными червями и чаем.

При всей своей мрачности Таканобу оказался драгоценным собеседником. От него я узнал о Пути самурая, который есть смерть. В тропические звездные ночи, лежа на тюках и наблюдая за проносившимися над палубой летучими рыбами, я слушал о доблести, преданности и чести. Таканобу поведал, что появился на свет, когда его отцу шел шестьдесят восьмой год; рос болезненным ребенком, но укреплял свое тело, чтобы как можно дольше приносить пользу своему господину. Он рассказал о семи вдохах и выдохах, за которые самурай должен принять решение, иначе результат окажется плачевным. О трех пороках, из которых прорастает все плохое в этом мире, – о гневе, зависти и глупости. О ежедневном созерцании неизбежности смерти. Даже сидя в сложной позе на покачивающейся палубе, неподвижный и массивный, Таканобу мысленно видел, как его протыкает копье, рассекает меч, пронзают стрелы; видел, как над ним смыкается холодная черная вода, как его пожирает буйное пламя или смертельный недуг.

Он видел себя мертвым каждый день. Жил в мертвом теле. Так, согласно древнему кодексу, поступают истинные самураи. Мне было трудно это понять, но я не мог не восхищаться твердостью его веры.

Таканобу был искусным фехтовальщиком и давал мне уроки боя на мечах. Ни свет ни заря я скакал по пароходной палубе, энергично размахивая палкой, заменявшей меч, под шутейные советы матросов и вдумчивые – моего учителя.

Сойдя с парохода в иокогамской бухте, я добровольно поступил в распоряжение Таканобу – нам было по пути. Мы покатили на маленьких колясках, запряженных смуглыми возчиками в синих штанах и нагрудниках. Береговые скалы, вокруг которых резвились белые буруны, скрылись из виду. Утренние облака окутывали высокие холмы, поросшие угловатыми криптомериями, которые местные художники охотно изображают на картинах и веерах, и раскидистыми ивами. Все вокруг было густым, роскошным и свежим. Тропическую ноту вносили банановые деревья и низкорослые пальмы. В дымчатом небе вилось легкое бамбуковое кружево. То тут, то там мелькали белые крыши буддийских храмов и грибообразные памятники.

Западная цивилизация подарила японцам не только двухколесные коляски с двуногими рысаками, но и поезда. Мы погрузились в чистые миниатюрные вагоны и тронулись в направлении столицы. Линия бежала по морскому берегу, то отдаляясь, то приближаясь, за окнами проплывали безвкусные казенные здания, устроенные на европейский лад. Станции были запружены многолюдной синей толпой. Синей, потому что все поголовно, мужчины и женщины, были облачены в однотипные индиговые, с огромными рукавами халаты, похожие на больничные. Самураи выделялись тем, что прятали подолы халатов в полосатые шаровары или юбки. По вагонам, проворно перебирая кривыми ножками, сновали кондукторы.

Море снова приблизилось, показался илистый изгиб залива Эдо; за скалистым холмом дорога пошла вниз, и потянулись убогие японские домики. Через какое-то время поезд остановился у станции, приунывшей посреди громадного пустыря, и мы с Таканобу стали собирать багаж.

Так я оказался в Токио.

Путь самурая гласит: «Женщина не различает добро и зло, хорошее и плохое, ее разум круглый, он может закатиться куда угодно. Разум мужчины имеет четыре угла, он неподвижен даже в смертельной опасности».

В Мэгуро Таканобу намеревался найти ойран Белое Сияние, из-за которой на его господина легла тень позора и смерти.

Еще несколько лун назад в Мэгуро, как и в других местечках вокруг Токио, горожане искали увеселений или бога. Вблизи храмов и святилищ располагались «цветочные улицы». Чайные дома с выставленным напоказ ненавязчивым пороком: девушки неподвижно, будто восковые фигуры, сидели в длинных узких клетках, взирая на оживленную улицу, притягивая взгляды золотом губ и пышностью нарядов. Мадемуазели стояли в дверях, зазывали внутрь. Певички и танцовщицы, купленные по контракту еще подростками, развлекали гостей в богатых залах.

Местечко мало чем отличалось от таких столичных кварталов, как Фукагава, Кадзукаппара или Синагава. Чайные дома, как нетрудно догадаться, использовались аристократами для любовных свиданий, обедов и вечеринок с вином и саке. В Мэгуро было больше пятидесяти публичных домов с куртизанками всех мастей – от заурядных белозубых синдзе до дорогих чернозубых ойран; некоторые женщины – их называли дьяволицами – занимались плотским ремеслом тайно. Для европейца, следует заметить, очарование японских женщин крылось не в красоте (японские дамы стремительно, как местные сумерки в ночь, превращались из юных прелестниц в старух), а в манерах и флирте.

Ночевали в заброшенном чайном домике с заколоченными окнами, где некогда торговали табличками с изображением каракатицы. Деревянные таблички покрывали пол, темный от пятен крови, и напоминали давно испорченный улов. Я дал Таканобу бумагу и карандаш, и он написал, что таблички преподносят святому Якуси Нераи, который ездит на каракатице и исцеляет от болезней; давным-давно он избавил селение от оспы. Обитатели дома, похожие на изъеденных оспой больных, не доставили нам неприятностей. Запертые в дальней комнате, они скользнули за край после-смерти, стоило Таканобу попасть внутрь.

В домах жили люди. Если некоторые из них и бросались на живых, то не для того, чтобы вцепиться зубами в глотку или другую часть тела. (Стоит отметить, что мертвецы не питались живыми, а пополняли свои ряды иначе: как только человек умирал и открывал глаза в после-смерти, он переставал интересовать своих убийц, так как становился одним из них.) Продвигаясь по улицам Мэгуро, мы видели в окнах или переулках осмысленные лица. Кто-то смотрел на нас с надеждой, кто-то – со страхом, ну а кто-то был не прочь поживиться, но быстро признавал в Таканобу – могучем великане, облаченном в самодельные доспехи из железных пластин и кожаных ремней, – человека, виртуозно владеющего оружием.

Нашлись и те, кто решил рискнуть.

Из закопченного пожаром дома вышли трое. Расписные люди, как я их называю. Затейливые узоры татуировки, белой и синей, на ярких медно-красных телах, не потускневших под больным небом; из одежды – только подвернутые самурайские штаны.

– Остановитесь, господа! На минутку! – окликнул бандит с женским портретом на груди; белые драконы обвили его большие руки.

Таканобу остановился.

– В чем дело? – спросил я.

– Не угодно ли вам расстаться со своими красивыми мечами?

Таканобу повернулся.

Даже после того, как последний сегун оказался в унизительном положении обычного дайме и отправился в ссылку, самурайское сословие не прекратило кровопролитий. Что уж говорить про новый, покрытый пеплом мир.

– И с тем, что прячете за пазухой и поясом.

Одетые в татуировки люди двигались в нашу сторону. Деревянные сандалии загребали вулканическую пыль.

– Вам лучше свернуть с этого пути, – сказал я, когда Таканобу выступил им навстречу.

Бандиты рассмеялись и выхватили мечи из ножен.

Таканобу разрубил первого приблизившегося к нему от плеча до бедра, и воздух стал красным. Двое других, видя смерть товарища, бросились на Таканобу, но тот легко парировал удары. И наносил свои, смертельные. Расписанный арабесками бандит вскрикнул и упал замертво с рассеченным лицом. В конце концов свалился и последний – тот, что окликнул нас из сгоревшего дома. Его голова откатилась на несколько шагов от женского личика, вытатуированного на его широкой груди.

В клетках, в которые вели раздвижные двери задних комнат, шипели и скулили мертвецы. Задумавшись, я наткнулся на Таканобу со спины.

За деревянной решеткой, покачиваясь, стояла мертвая женщина. Золотая краска осыпалась с ее растрескавшихся губ. В глазных впадинах свернулась кровь. На шее и щеках, выбеленных порошком свинцовой окиси, расплылись пятна гнили.

Бледное лицо Таканобу изменилось.

Я понял, что смотрю на ойран Белое Сияние. Когда-то она была красивой даже по меркам европейца. Утонченный овал головы, как у мадонн Леонардо да Винчи, высокий лоб, нос с горбинкой… вот только улыбка давно ускользнула, треснула, распалась.

Зубы щелкнули у самых прутьев – чернение, которого требовала мода, частично стерлось, и зубы стали серыми в черную полоску. Уродливый рот открывался и закрывался.

Если не хочешь, чтобы семь из десяти дел были сделаны плохо, делай все быстро. Таканобу просунул руку в клетку, схватил ойран за собранные в пучок волосы, вдавил голодным оскалом в прутья и отпилил кинжалом голову, прямо под кружевным воротником из трех зубчатых коричневых полос.

Он перерезал последний кусочек кожи, поднял голову на уровень глаз, несколько мгновений смотрел в слепые глаза, а потом швырнул ее на упавшее тело. Я не отвернулся от этого неприятного зрелища. Путь мести Таканобу, путь, в котором я вызвался его сопровождать, был пройден наполовину.

Скрипнул затвор, и дверь рядом с клеткой приоткрылась. Мы обнажили мечи и вошли в чайный домик. Оружие тех, кто открыл дверь, было сложено на пороге. Внутри было тепло: топилась угольная печка – хибати.

Хозяин со слугой, пригласившие нас внутрь, ответили на вопросы, которые я задал от имени Таканобу. Мы искали господина Асано Фукоэмона, который был частым гостем в этом доме. Хозяин позвал камуро – служанку и ученицу ойран по имени Аист, – та пряталась в стенном шкафу.

Аист, хранившая секреты Белого Сияния, написала адрес. Она рассказала, что господин Фукоэмон был здесь после катастрофы и хотел забрать Белое Сияние с собой, но та отказалась, не желая бросать родителей, и тот, полоснув ее по глазам, вынес бездыханную в клетку, где ойран и скончалась.

– Господа самураи, позвольте угостить вас чаркой вина.

Хозяин накрыл на стол – чашки рыбного бульона, сладкие пирожки – и долго упрашивал поступить к нему на службу, чтобы охранять его. Он видел, как Таканобу расправился с расписными людьми. В глазах слуги, тощего паренька, была мольба. Он был испуган, раздавлен каждым прожитым днем.

Таканобу не притронулся к еде – молча ждал, когда я восстановлю силы, а потом поднялся с циновки и вышел на улицу. Аист уронила лицо в ладони и заплакала, будто вместе с самураем комнату покинула последняя надежда.

Быстро стемнело. Никто не появился, чтобы зажечь уличные фонари.

Мы возвращались в Токио. И только костры, сложенные в полях из мертвых тел, освещали нам путь.

Не буду вдаваться в трудности, с которыми я столкнулся при работе в столичной школе иностранных языков. Учащимся полагалась квартира и казенный стол, что обеспечило колоссальный наплыв желающих, главным образом бедняков из провинции, с жадностью вгрызающихся в сочный плод европейской науки. К тому же сплоченные областные товарищества были весьма заинтересованы в образовании юношей своего круга.

Предоставив рекомендательные письма, я заключил контракт, полный забавных неопределенностей, получил казенную квартиру и щедрое жалованье и занялся просвещением впечатлительных сынов Крайнего Востока. К своим школьным обязанностям я относился аккуратно и ответственно. Япония была заинтересована в русских переводчиках – наши владения соседствовали (не будем забывать и о сахалинской чересполосице).

К моей радости, с середины курса у меня в учениках оказался Таканобу. Угрюмый самурай с широким угловатым лицом, похожим на панцирь краба хэйкэгани, настойчиво бился о скалы русского языка. Вне училища Таканобу стал для меня кусэмоно – человеком, на которого можно положиться во всем. Мы продолжили уроки фехтования. Таканобу учил меня искусному обращению с мечом, учил стремительности, которую не остановит ни одна стена, и решимости, которая выше смерти, – даже с отрубленной головой, уподобляясь мстительному духу, воин способен на последнее действие. Таканобу помог мне в выборе меча и ножен. В наших встречах я находил истинный душевный отдых и источник новых знаний.

Но однажды у Таканобу не осталось ничего, кроме мести.

Вот его история:

Таканобу был вассалом благородного господина Оиси Киевари. Поясной меч – живая душа самурая. Асано Фукоэмон, заносчивый и тщеславный аристократ, затаивший неослабную злобу на Киевари, который обронил в его сторону замечание на приеме у иностранного посла, решил украсть душу Киевари – фамильный меч. Фукоэмон подговорил свою любовницу, и, когда Киевари отдыхал в доме удовольствий, ойран Белое Сияние что-то добавила в его напиток, а после забрала его меч и передала Фукоэмону. Проснувшись, Киевари вышел из чайного дома без меча, и это не могло остаться незамеченным. Киевари не вынес позора и на следующий день взрезал себе живот в месте упокоения своих предков.

Таканобу, который стал ронином, поклялся отомстить за смерть хозяина, убив Фукоэмона и Белое Сияние и вернув меч Киевари. К нему примкнули пять товарищей, остальные вассалы Киевари отказались от мести – подались в торговцы или на службу к другим князьям.

Шесть ронинов стали строить план отмщения. Фукоэмон окружил себя охраной, его шпионы следили за бывшими вассалами Киевари. Чтобы усыпить бдительность Фукоэмона, ронины посещали дома сомнительной репутации, предавались сладострастию и вину. Для всех, кроме меня (Таканобу почтил меня своим доверием), Таканобу превратился в жалкого пьяницу, ведущего беспутную жизнь и достойного лишь презрительных насмешек.

Планы Таканобу и его товарищей расстроила проснувшаяся гора.

В двенадцатую луну шестого года правления Мэйдзи вулкан Фудзияма превратил эту красивую страну в покрытое пеплом кладбище, по которому бродят живые и мертвые.

С последнего извержения, зарубцевавшегося на восточном склоне кратером и натеками лавы, Лотосовый пик молчал почти три столетия. Как и сейчас, небо было отравлено густым дымом, а земля – пеплом. Но острую вершину вновь сковал лед, а обитающие на горе боги заснули. Солнечные лучи скользили по отлогой подошве, растекались огненными бликами, величественные гребни прятались в сизой тени облаков.

А потом гора взорвалась проклятием. И духи вырвались на свободу.

Фудзияма дико взревел, вспыхнул, и спрятанный в недрах огонь, о неспокойном сне которого напоминали частые землетрясения, устремился вверх. Раскаленные обломки и пепел обрушились на Токио и прилегающие префектуры. Ветер разнес пепел по островам, и духи вселились в мертвые тела, как в заброшенные дома.

В какой-то мере легенды говорили правду. В жерле вулкана бурлил эликсир бессмертия. Бессмертия страшного и пустого.

Вершину горы сдуло взрывом. Огромные волны – грязь и камни – смели Великий храм Хонгу Сэнгэн, по милости сегуна владеющий горой Фудзияма, и затянули его в свое разрушительное движение. Шипели щупальца лавы. Вулканический пепел заволок небо, закрыл солнце. День стал неотличим от ночи, на многие версты – ни одного лучика света, только серые снежинки.

Закрывались школы и лавки. Пепел и черная пемза отравили поля. Люди кашляли, задыхались и в первую луну после катастрофы умирали прямо на улицах. Замолкали и падали, будто выкашляв жизнь до последнего сгустка.

А потом поднимались и брели на запах еще живых.

Военные и полицейские агенты учиняли на улицах кровавые расправы. Иногда мертвецы стекались к постам грязными ручьями, рукав к рукаву. Это был ад. Междоусобицы двух состояний плоти.

Так я провел две луны.

Наступил март, но весна не пришла. Из-за холода и ядовитого дождя не расцвели деревья – стояли, растопырив голые черные ветки. Еды было мало, потом еще меньше, потом совсем ничего – нас перестали кормить. Я слышал, как военные говорили о пепле как о злом волшебстве, частички которого теперь внутри каждого. А еще они говорили о покойниках, которых на протяжении десятилетий хоронили в жерле вулкана; высокий офицер с черными бакенбардами назвал синтоистских монахов из Великого храма Хонгу Сэнгэн грязью на ступнях дьявола (если я правильно его понял). В Японии порицали сжигание умерших, их следовало предавать земле. Затем военные куда-то ушли.

Я оставался в школе, изредка выбираясь на улицу – толкал голод. Когда здание окружили мертвецы – куклы из неугомонных костей, мышц и белесой, с пятнами тлена кожи, – я встретил их мечом, но без радости, с которой настоящий воин сталкивается с трудностями. «Больше воды – выше корабль», – повторял я, безуспешно соскабливая решительность со стенок своего разума, омраченного мыслями о скорой смерти.

И после-смерти.

Я забился в узкую глубокую нишу. Лампа осталась в коридоре на полу, и мертвецы затоптали ее. Теперь в темноте светились их тощие ноги, плоские безжизненные глаза; они столпились у ниши, мешая друг другу, щелкая суставами и зубами. Зеленовато-серые пятна. Безумие. Ко мне продралась седая косматая голова – снизу череп, сверху кофейная маска старости; я упер в нее острие меча и закрыл глаза.

Когда открыл, голова мертвого старика уже не висела в воздухе, а лежала у моих ног. Спасший меня человек протягивал руку. Это был Таканобу, исхудавший, бледный, с тусклыми глазами, раненный в шею (тряпица на ней была темной от засохшей крови) и оттого немой.

Но по-прежнему кусэмоно.

Стояло начало весны, третья луна, воздух был прохладным. Мы с нетерпением ждали ночи, чтобы проникнуть в дом Фукоэмона.

Ожидание будто высасывало из меня воздух. Мои руки дрожали, но я помнил слова Таканобу: «Встреча с врагом напоминает беззвездную ночь. Но пребывающий в покое ум озарит тьму лучом лунного света. Побеждай заранее в своих мыслях, чтобы без тени сомнения шагнуть навстречу смерти и проснуться». Я очень скучал по низкому голосу Таканобу, повествующему о законах и правилах бусидо. Борьба с собственным телом и рассудком напоминала сражение среди союзников, которые не следуют за тобой.

Таканобу сидел у костра. Высокий даже сидя, неподвижный. Выпуклые глаза с тяжелыми веками. Повязка на шее – как там его рана? Я предложил поменять повязку, но Таканобу покачал головой.

На пароходе «Нил» Таканобу ежеутренне брился и шлифовал ногти. Это осталось в прошлом. Но не привычка следить за своими мечами. Он чистил их от ржавчины, точил до той остроты, когда меч способен за один удар разрубить мертвые тела двух человек, и полировал.

Когда настал час Крысы, мы выступили.

Дом Фукоэмона стоял в восточном конце квартала Мицумэ. Таканобу пробрался к заднему крыльцу, забросил на крышу веревочную лестницу, к которой заранее прикрепил крючья, и мы попали во двор. Затаились у ворот, скованных деревянными запорами. По всем признакам обитатели дома спали. Но не успели мы помыслить о том, как проникнуть во внутренние покои, раздался громкий свист и застучал барабан – охрана у главных ворот подняла тревогу. Таканобу бросился в сторожку и перебил всех, прежде чем те успели воспользоваться пистолетами и алебардами.

В доме стали зажигаться лампы. Таканобу открыл дверь передней и стремительно вошел. Я шагнул следом. Здесь произошла яростная стычка, во время которой Таканобу отправил на тот свет троих, а четвертому слуге нанес удар в бедро. Слуга защищался, но рана оказалась серьезной, он потерял много крови, и вскоре его глаза закатились.

В маленьком помещении, пропахшем табаком, на меня вывалился нескладный парень с окровавленной перевязанной головой. Я неуклюже махнул мечом. Противник вскрикнул и отшатнулся. Из раны на лбу ручьем лилась кровь, ослепляя, но слуга нацелил кинжал мне в лицо. Я уклонился, лезвие обожгло ухо. Он атаковал во второй раз, но кинжал разрезал воздух. Резким ударом я заставил парня выронить оружие, дважды ударил в грудь, отчего тот завалился через столик на перегородку и стал биться в смертельной агонии. По полу разлетелись курительные трубки, кисеты с табаком, пепельницы и плевательницы.

Тем временем Таканобу продвигался вперед. В следующей комнате я обнаружил двух слуг с разрубленным позвоночником. Я обошел тела, нырнул в щель между раздвижными дверями и увидел, как Таканобу танцует с окровавленными мечами – длинный в правой руке, короткий в левой. Его враги истекали кровью. Ко мне вернулось присутствие духа.

Мы прокладывали путь к задним комнатам. Таканобу был вынужден убивать нападавших, но я видел, что он следит за тем, чтобы не лишить жизни безоружного человека. Все это немного походило на суетную беготню, присущую финалам пьес кегэн.

Убитым мы отсекали головы.

Разъехались сразу несколько дверей – перед нами, справа, слева, – и помещение увеличилось в два или три раза. В ночниках горели фитили. В дальнем конце комнаты находился офицер. Он сделал знак рукой.

Нас одновременно атаковали семеро. Оттеснили, окатили напором, но дрогнули, когда мы зарубили троих. Остальные откровенно побаивались приближаться к Таканобу, по левую руку от которого сражался я. Мой меч вошел в ямку у основания шеи противника, вышел с другой стороны, фонтаном хлынула кровь. Я успел выдернуть оружие до того, как поверженный враг подломит его под себя.

Офицер, сидя на толстой циновке, руководил оставшимися солдатами. Скрежетал зубами и кричал:

– Нападайте, ну же! Что с вами, жалкие недоумки?! Их всего двое, но они отбросили вас назад! Сражайтесь за своего господина, умрите за него!

Скуластая голова офицера крепко сидела на мускулистой шее. Темно-синие штаны охватывали статные ноги. Офицер бесшумно поднялся и обнажил меч. Гордая осанка. Белое от ярости лицо. Запавшие глаза – налитые кровью щели. Он смотрел, как Таканобу убивает последнего солдата, а потом набросился на него с кровожадным ликованием.

Я слышал, как вздохнули и смолкли клинки. Я был уверен, что Таканобу смертельно ранил офицера, но тот навалился на него. Они покатились. Вскочили, закружили по комнате с переплетенными руками. Из горла офицера рвалось звериное рычание.

Таканобу развернул противника спиной к себе, согнул назад и сломал. Он действовал безупречно. В конце концов офицер перестал подергиваться.

Таканобу поднял мечи.

Личные покои Фукоэмона охраняли двое воинов, решительные и искусные во владении мечом. Они набросились на нас со всей благородной яростью, которая присуща верному слуге, желающему умереть за своего господина, и даже какое-то время держали на расстоянии. Но мастерство Таканобу взяло верх, и они постепенно начали отступать. Один уперся спиной в раздвижную дверь, продавил ее, другой споткнулся и упал на татами – я ударил его мечом в ногу, а после отправил в мир иной. Тем временем Таканобу расправился со своим противником. Свалил с ног, прижал к полу и обезглавил. Таканобу не имел себе равных.

Сражение было окончено. Таканобу не выказывал никаких признаков усталости. Я же был изможден, тело болело от порезов и ран.

Кроме убитых слуг, в спальне Фукоэмона никого не было. Мы обыскали дом, но нашли только плачущих женщин и детей.

Вернувшись в личные покои Фукоэмона, я дотронулся до постели – она была теплой. Я сказал об этом Таканобу. Мы еще раз обыскали комнату. В токонома, стенной нише, висела картина. Над картиной, на полке для мечей, лежал фамильный меч господина Киевари, работы мастера Мурамасы. Под картиной оказалась большая дыра в стене. Таканобу влез в отверстие, я следом. Так мы попали во внутренний дворик с сараем для дров.

По дворику бродил мертвец. Его заарканили веревками и оставили как сторожевого пса. В свете луны было видно, что он обнажен и покрыт татуировками. Расписной мертвец. На бледном теле рисунки проступили особенно ярко, выпукло, а там, где расползлась кожа, виднелись сухие частички краски. Я принял устойчивое положение и, решительно рубанув, наполовину рассек черную шею. Челюсти мертвеца клацнули рядом с моей рукой, и я сразил его вторым ударом.

Я не переставал удивляться, почему все еще жив. Осознание того, что я не убежал, не предал Таканобу своей трусостью, удваивало мои силы.

Из темноты выбрел кто-то большой, вроде белогрудого медведя. Надвигался, раскинув руки и перебирая раздутыми нижними конечностями. Мы отступили к дыре, веревка натянулась, и существо содрогнулось, пошло кругом. Я всмотрелся в полумрак с налетом лунного света. Мертвый сумотори шумел на привязи, все волосы на его теле были выжжены, мясистые руки шарили в пустоте. Сумотори завыл.

Меч Таканобу прервал этот вой.

В дальнем конце сарая был кто-то еще.

Таканобу вошел первым, чтобы проверить, и на него накинулись три воина – двое размахивали мечами, третий был вооружен копьем. Я подоспел на помощь, и вдвоем мы сдержали натиск, а потом перешли в наступление. Таканобу убил воина с копьем, ранил в плечо высокого мечника. Я бился с третьим.

Я был так увлечен сражением, что не заметил, как от темноты за нашими спинами отделилась черная фигура, обнажила свой меч и взмахнула им. Над плечами Таканобу мелькнуло лезвие. Я поразил нападавшего слугу мечом в грудь и обернулся.

Таканобу, который расправился с раненым мечником, сделал шаг вперед и остановился. Его голова, отделенная от тела одним ударом, упала на грудь и осталась висеть на полоске кожи.

Я издал тяжелый вздох.

Человек в черном атласном кимоно воспользовался моей растерянностью и ранил меня в плечо. Я выронил меч и, зажимая рану, отступил. Но лишь для того, чтобы избежать нового удара. Я собирался броситься на того, кто убил Таканобу, и перегрызть ему горло.

Помню, как спросил Таканобу, что такое настоящая смелость. После урока владения мечом, измотанный, мокрый до нитки, но довольный собой. Он ответил:

– Если сломан клинок, ты задушишь врага голыми руками. Если отсечены руки, вдавишь его в землю плечами. Если отрублены плечи, разорвешь шею противника зубами. Это и есть настоящая смелость.

Человек в черном рассмеялся и занес меч над моей головой.

Я не стал зажмуриваться, чтобы встретить смерть с открытыми глазами, и увидел, как обезглавленный Таканобу шагает к человеку в черном и наносит смертельный удар.

Отрубленная голова врага отлетела к поленнице и покатилась по полу. В наступившей тишине пульсировала кровь, с шипением вырывалась из рухнувшего тела.

Таканобу опустился на колени и завалился назад. Его голова, по-прежнему скрепленная с телом полоской кожи, откинулась, словно в попытке встать на место.

Мой друг принял смерть.

Он был крепок духом, этот безупречный воин, и он не умер сразу, как только ему отсекли голову. Успел спасти меня.

Таканобу говорил, что плохих времен не бывает.

Я не верил в это ни тогда ни сейчас.

Схватив голову его убийцы за черную косичку, я вынес ее под свет фонаря. Внимательно всмотрелся в застывшее удивленное лицо и признал Фукоэмона. Шрам через правую щеку, о котором рассказывал Таканобу, не оставлял сомнений. Господин Киевари был отмщен, а мой друг завершил свой достойный уважения путь.

Я обратился к мертвой голове:

– Я друг Ёсида Таканобу, бывшего вассала Оиси Киевари. В прошлом году ты украл меч господина Киевари, унизив его за ничего не значащие слова и вынудив к совершению харакири. Сегодня я пришел в твой дом, чтобы помочь Таканобу отдать долг верного слуги…

Глаза Фукоэмона распахнулись мутной синевой, мясистые губы расплющились, обнажая в оскале зубы. Такое иногда случается. Отрубленные головы просыпаются на несколько минут. Я бросил голову на землю (глаза моргали, язык загребал мелкие камни), наступил на нее и проткнул тем самым клинком, который некогда выкрала у Киевари ойран Белое Сияние.

– Я отнесу твою голову на могилу господина Киевари, как хотел Таканобу. Сделаю подношение духу его господина.

У меня не было уважения к высокому сану Фукоэмона, я не собирался обращаться к этому подлому человеку «ваша светлость», как сделал бы Таканобу, если бы был жив и сохранил голос.

Я вернулся в сарай и с почтением вынес во двор тело Таканобу.

Все это время меня что-то смущало, и вот я понял причину. Из тела Таканобу, из разрубленной шеи, не текла кровь. На выбритом лбу проступали темные пятна гнили, которые я принимал за кровоподтеки. Срез шеи был темным и сухим, под ним зияла старая рана, которую Таканобу все это время прикрывал повязкой, – глубокая, гнилая… смертельная…

Этого не могло быть!

Я сел на землю рядом с головой Таканобу, чтобы дать себе время подумать, и постепенно мои мысли перестали метаться.

Таканобу был мертв, когда спас меня в школе, когда безмолвно попросил сопровождать его в последнем пути. Его кодекс, философия и упорство позволили ему остаться верным человечности.

Жить в мертвом теле.

Он не мог провалиться в ад или подняться в рай, не доведя до конца дело отмщения. Не знаю, чего ему стоило не превратиться в после-смерти в голодного зверя, каждый день, каждый новый восход…

Как-то раз Таканобу сказал: «Даже будучи болен самой серьезной болезнью, самурай может прожить еще несколько дней». А еще я прочитал в библиотеке токийской школы: «Возвращение с того света или спасение из ада живых существ возможно лишь тогда, когда есть смелость».

Путь самурая теперь у меня в голове. Подарок Таканобу. Надеюсь, он поможет мне отыскать еще один путь – путь домой.

Я нашел носилки, которые употреблялись высшим сословием для горных экскурсий, и осторожно уложил Таканобу на плетенку. Голову самурая удерживал лоскут кожи. Я перетянул шею полосками ткани. Голову Фукоэмона положил в мешок. Тащить носилки пришлось за бамбуковый шест.

В саду я наткнулся на юношу с коротко стриженными волосами и большим равнодушным ртом. Сидя на кожаном покрытии, развернутом внутри оградки из штакетника, слуга Асано Фукоэмона готовился к харакири. Он обнажился до талии, подоткнул рукава кимоно под колени, взял кинжал и без раздумий глубоко вонзил его в живот. Он не поднял глаза, когда я прошел мимо, глядя на него. Юноша повел лезвие вправо, повернул, продлил рану вверх. Даже после всего, что я видел, на меня накатила тошнота. Бледное утонченное лицо дрогнуло, на нем появилось болезненное выражение. Юноша вырвал кинжал и склонил голову, словно подставляя шею под меч. Кровь лилась на покрытие. Я потащил Таканобу дальше, но у ворот опустил носилки, вернулся назад и отрубил юноше голову. Мною двигало не желание избавить его от страданий, а предусмотрительность – испустив последнюю каплю жизни, юноша превратился бы в опасного преследователя; я же был обременен скорбной ношей.

До монастыря добрался на рассвете. Я ждал погони, нападения ронинов Фукоэмона, но за мной шли только мертвецы.

В окровавленной одежде, с кровью на руках и оружии, я постучал в высокие ворота. Небо над холмом очистилось от серого налета. Здесь почти не было пепла, здесь цвели папоротники, тянулись к солнцу парковые сосны и ели. Это вселяло надежду.

Ворота открыл настоятель. В монастыре жили люди.

Монахи и служители святилищ приветствовали меня робкими улыбками. Одухотворенные статуи смотрели твердо и мудро. Я попал в чистый городок из аккуратных домиков и храмов. Колонны главного храма возвышались над городком, как две ноги красного слона; на китайской черепичной крыше сидел монах и, держа ладони козырьком над глазами, смотрел вдаль. Каменные ступени подняли меня в открытый зал, деревянные ступени спустили во внутренний дворик. Я снял обувь. Приподнял носилки.

Глубоко и низко зазвучал колокол. Созывал мертвых, вдохновлял живых.

Настоятель проводил меня к могиле господина Киевари.

Я стоял у колодца, воду которого не отравил пепел, и смотрел на резную пагоду. На водоем – по водной поверхности бежала легкая рябь. Курились благовония для успокоения духов. Перед чашей с жертвенной водой приглушенно молился монах.

Я омыл голову Таканобу и похоронил рядом с его господином. Голову Фукоэмона возложил перед могилами в качестве подношения. Я попросил настоятеля молиться о душе храброго воина и верного вассала, которого на пути справедливости не смогла остановить даже смерть. «Он не мог остаться под одним солнцем с врагом своего хозяина», – сказал я, и настоятель кивнул.

На могиле Киевари я оставил его фамильный меч, на могиле Таканобу – письмо.

«Седьмой год Мэйдзи, третья луна, шестнадцатый день. Я пишу это, чтобы засвидетельствовать свое почтение ронину Таканобу, который не единожды спас меня и который…»

Меня переполняла печаль и большое чувство к этому храброму воину и верному другу. Я склонил голову и растворился в запахах миниатюрного сада с папоротниками и карликовыми деревьями, пропал в винных парах прошлого. А потом, когда высохли слезы, развернулся и пошел по гравийной дорожке, храня Таканобу в своем сердце, как выброшенная на берег рыба хранит воспоминание о воде.

Так заканчивается мой рассказ о мести Ёсида Таканобу.

Кромку залива освещали костры, на кораблях горели факелы. Ветра не было, и огни напоминали спокойное пламя свечей, расставленных вокруг черного плоского алтарного камня, – таким виделось море с горной террасы.

Я спустился к воде – тихой, как лесное озеро. Выход к берегу преграждали длинные заостренные палки, торчащие из земли щучьими зубами. В широких просветах дежурили вооруженные люди. За кольями гарцевал на жеребце старый самурай в огромной бамбуковой шляпе, повязанной под подбородком золотыми шнурками. На перевязи висел длинный меч, в свете костра клинок горел оранжевым. Всадник привстал на стременах, нагнулся над лукой, дернул поводья, и жеребец поднялся на дыбы: взмахнул гривой, взбил прибрежный песок. Над седлом взметнулись алые кисти.

– Живой? – только и спросил старый самурай.

Меня пропустили.

В монастыре я провел неделю: залечивал раны, полученные в доме Фукоэмона (не хотел, чтобы в них завелась гниль), помогал монахам укреплять внешние стены. После трудов меня всегда ждал бульон и рисовый хлеб.

В бухте стояла дюжина кораблей, но почти все виделись мне бесполезными суденышками. Дело в том, что японские джонки – крутобокие, одномачтовые, с высокой кормой и выступающим над водой рулем – не годятся для дальних плаваний. Эти «древнегреческие галеры» строились одного размера и вида: мало было отвадить иноземцев от японских берегов, следовало отбить у самих японцев тягу к морским подвигам. Джонки хорошо справлялись с последней задачей – далеко не уплывешь. На коротких мачтах висели широкие серо-рыжие паруса. «Император – корабль, подданные – вода». Нет, не джонку подразумевала народная мудрость.

Меня привлек британский пароход с русским именем «Анна». Я увидел в этом добрый знак. Неуклюже-широкий корабль разводил пары. Капитан с готовностью взял меня на борт – команде не хватало рук, несколько матросов не вернулись из города.

– Пыхтим в Ливерпуль. – Маленькие глазки капитана сверкали, ногти скоблили черную щетину. – И задери нас морской черт, если там тоже творятся… эти.

Капитан был большой, как медведь. Он сорвал с головы фуражку с потемневшими галунами и тяжело направился к нижней палубе; громадные ноги торчали из громадных сапог.

Мы отплыли через час. Я стоял на носу корабля, погруженный взглядом в темную поверхность воды, и мне привиделись руки мертвой женщины и руки мертвых мальчиков.

Поперечное течение отпустило пароход, и оконечность острова стала отдаляться. Угловатые очертания скал и округлость холмов скрылись в черном киселе облаков. Подул свежий ветер, красный холодный свет прорезал горизонт, и мы устремились к нему в сгустившейся мутной дымке. Ветер усилился, поднялась несносная зыбь. Нас ждало тяжелое, как поступь капитана, путешествие. На лице рулевого отражалось соленое буйство волн.

Старый пароход со старой машиной постоянно требовал людского пота и крови. На корабле не было пассажиров – все были матросами, беглецами и унылыми мечтателями.

В Индийском океане мы выдержали трехдневную бурю. Винт лишился лопасти, а сломанный руль заменили пустыми бочками. Пароход натужно двигался вперед, кряхтел и трещал, без толку кидался из стороны в сторону. Сопела косая труба, вся в коросте морской соли. Термометр лопнул, ржавая стрелка барометра стояла на месте. Волны разбили в щепу единственную шлюпку, ее не срезали с высокого крюка и бросили за борт.

Пароходной топке скармливали уголь и сухие человеческие тела. Руки, ноги, туловища. Я слышал, что так поступали с египетскими мумиями, купленными на каирских рынках. Но эти останки не были древними, не были даже в достаточной степени просушены на кострах.

Вокруг – чужая, холодная, безотрадная вода.

Перед моими глазами – Великий Путь. Я двигаюсь к цели маленькими шажками, как стальная заготовка постепенно становится острым лезвием. Таканобу не умер – его голос внутри меня. Мой незримый друг и защитник. В Индийском океане я рассказываю матросам о Пути самурая. Их уши должны слышать об этом, даже если по своей малости матросы еще не могут этого понять.

Таканобу, знаю, твой благородный дух слышит меня. Надеюсь, ты поможешь принять верное решение, если перед носом корабля возникнет европейский берег и если я пойму, что… надежды нет.

Мы двигаемся в котле с черной клокочущей массой, над которой поднимается густой туман. Я слышу крики матросов, которые управляют пароходом, оттягивая и притягивая к борту пустые бочки, и думаю о вечном волнении и негостеприимности японских берегов, которые мы давно оставили за кормой. Быть может, эта изолированность, эта неудобность – шанс для остального мира, и нам не стоит нести проклятие через моря и океаны.

Может, будет лучше, если мы собьемся с курса, потеряемся в неизвестных широтах или закончим путь в красной пене прибрежных скал.

Матросы… они кричат: «Земля!»…

Я властитель троллейбусного маршрута номер семьдесят шесть. Никто не проедет «зайцем», ни одна старушка не устроит скандал, ни один мошенник не вытащит кошелек из кармана зазевавшегося простака. Только не в мою смену. Пассажиры у меня в руках.

– Граждане! – говорю хорошо поставленным голосом. – Передаем за проезд, не ленимся! Женщина, зашла в заднюю дверь, я же вас вижу, не прячьтесь, красавица!

Приятно, когда люди поворачиваются на мой зов и протягивают карточки, монетки или мятые купюры. Никто не уйдет обиженным.

Я прокладываю маршрут от носа салона до хвоста, как ледокол, раздвигаю локтями строптивые льдины. Человеческие тела расступаются, а я собираю за проезд, выхватываю взглядом незнакомые лица, отрываю билетики, прислоняю валидатор к карточкам. Движения механические, отточенные за двадцать пять лет стажа.

– Мужчина, – говорю, – поменьше не найдется? Ну имейте совесть? Пихать пятитысячную пожилому человеку.

Салон смеется. В мою смену все всегда смеются до поры до времени. Люблю их всех, пассажиров, молодых и старых, дерзких и молчаливых, контркультурных, серых, разных.

Любовь моя такая же – до поры до времени, но с самого начала маршрута, когда троллейбус выезжает из депо в пять ноль девять утра, я наполнен любовью.

Кондиционеров нет, открыты окна, горячий летний ветер гуляет, высушивая пот на затылках, забираясь под юбки и в рукава рубашек. Сразу за Колхозным рынком народ редеет, я присаживаюсь на место кондуктора и быстро свожу таблицы в тетради смены. Хочется курить. Иногда позволяю себе подымить на переезде, пока ждем проезжающую электричку. Но до переезда еще двадцать минут езды.

– Вам на Садовой, – говорю пожилой даме и улыбаюсь. – Это через две остановки, не пропустите.

Следующая за Садовой – остановка «Университет». Там в последний раз видели живыми моих жену и дочь в далеком девяносто третьем. Они не дождались троллейбуса и поехали на попутке.

Чуть дальше остановка – «Парк Победы», место, где через четыре дня после пропажи нашли сгоревшие и закопанные тела.

Потом троллейбус заезжает в депо и продолжает путь, чтобы через пятнадцать минут проехать кладбище, где покоилась моя семья.

А за кладбищем – какая ирония! – через остановку растягивается забор с колючей проволокой, местная тюрьма, в которой сидел Валентин Маркович Беседин, двадцати трех лет на момент преступления, не женат, задерживаемый многократно за мелкие нарушения закона. Убийца.

У троллейбуса номер семьдесят шесть прекрасный маршрут. Он не позволяет забыть о трагедии, подпитывает мою злость, оставляя ее острой как бритва.

Говорят, если каждый день вспоминать один и тот же эпизод из своей жизни, то в конце концов он перестает быть реальным, начинает казаться выдумкой, станет зыбким и податливым на фантазии. Возможно, так и есть. Возможно, память подбрасывает мне ложные ощущения, а на самом деле двадцать пять лет назад все было совсем не так.

Но я вспоминаю вот что.

Меня не пустили в морг. Худой врач с большим приплюснутым носом сбивчиво тараторил что-то о насильственной смерти, бензине и сжигании тел. Я уяснил, что жена и дочь настолько обезображены, что опознали их по зубам, а хоронить придется в закрытых гробах.

Но я сломал врачу его приплюснутый нос и прошел дальше по коридору, где стены блестели из-за влажного кафеля. Я зашел в холодное помещение, под тусклый свет желтых ламп, и увидел на операционной койке что-то, чего не смогу забыть никогда. Что-то, что несколько дней назад было моей семьей. Это начальная точка злости. Зарождение микровселенной, где правит зло.

Я вспоминаю, как ушел в запой. Звон бутылок, распахнутые окна, мелкое пятно фонаря далеко внизу и мысль – надо спрыгнуть, пролететь двенадцать этажей, прямиком в объятия жены. Эта мысль не оставляет меня до сих пор, но она исказилась, стала неправильной.

Еще помню холодное трезвое утро, когда больше не хотелось хлестать алкоголь. Я лежал в кровати, укрытый по пояс простыней, курил и пускал дым в потолок. За окном было тихо, серо, предрассветно. В тот момент я понял, что алкоголь вышиб память и отдалил ощущение трагедии, размягчил эмоции, которые я испытывал в первые дни. Так не должно было случиться.

Выбрался из постели, оделся и вышел на улицу. Затопал к знакомому депо. Меня могли уволить за прогулы, но не уволили. Все всё понимали. Курил одну сигарету за другой. За мной увязалась долговязая тень, пробасила: «Мужик, дай прикурить», и я распалил перед скуластым худым лицом зажигалку. Мне показалось – я точно помню, – что у человека нет носа, нет кожи на щеках и над глазами. Он затянулся сигареткой, сказал: «Спасибо, друг, счастья тебе, здоровья, удачи на всю жизнь», наваждение пропало. На кепке у долговязого желтела эмблемка: «Адедас». Он пожал мне руку и растворился в тишине утренних улиц.

Еще помню, что отлично знал маршрут семьдесят шестого. Все реперные точки, которые мне были нужны. Я хотел раздражать свою память каждый рабочий день, проезжая мимо университета, парка, кладбища, а немного позже – тюрьмы. Это было необходимо, потому что как вообще по-другому?

Кто-то сказал, что самые отвратительные воспоминания со временем становятся тусклее, их обволакивает влажная субстанция под названием «грусть». Человек перестает злиться, он будто достает старые черно-белые фотографии, стирает с них пыль, просматривает и укладывает аккуратно назад в альбом, который с годами будет открывать все реже и реже.

Я решил, что не позволю потускнеть моей злости. Нужно было продержаться семнадцать лет и девять месяцев с момента, когда приговор Валентину Беседину вступил в законную силу. Недолгий срок по сравнению с вечностью, да?

Лето бросается в окна ярким солнцем, духотой, густыми брызгами зелени. Я в футболке и оранжевой жилетке. Говорю:

– Уступите место беременной, молодежь!

И еще:

– Кто просил на Яхтенной?

Троллейбус гремит по упругим рельсам. Сорок девять сидячих мест заняты, люди толпятся в проходах, потеют, толкают друг друга, прячутся в телефонах и наушниках, глазеют на улицу. Бурлят разговоры, шелестят газеты, кто-то громко, яростно радуется в телефонную трубку: «Родила? Сколько? Вес, рост, ну?!»

Шипят открывающиеся двери. Человеческая волна растекается по остановке, а другая волна затекает в салон. Это новые запахи, новые лица, новые жизни. Я оглядываю их с неизменной улыбкой. Совсем скоро заходить почти никто не будет. Люди будто неосознанно чувствуют, что лучше подождать другой троллейбус.

– Граждане, передаем за проезд, не стесняемся!

– У кого карточки – прислоняем!

– Проходите в середину салона, не толпитесь у дверей, мешаете другим! Следующая остановка…

«Университет»

Пластиковый козырек, старые деревянные скамейки, вечно полные урны, несколько киосков прижимаются с двух сторон. За остановкой офисные здания, узкие улочки, редкие фонари. В девяносто третьем тут стоял бетонный строительный забор. Я смотрю на остановку и вижу жену с дочкой. Они прождали троллейбус сорок минут. Стемнело и лил дождь. Не самые комфортные условия. Я вижу старенькие «Жигули» Валентина Беседина, которые со скрипом останавливаются у козырька. Беседин предложил подбросить мою жену и дочь до нужного места. Улыбающийся милый парень.

Троллейбус трогается с места, а я чувствую, как за левым глазом внутри головы зарождается привычная тяжелая боль. Злость, родимая, – а ведь успел соскучиться по ней за два выходных дня. Радуюсь.

– Бутылочку за собой уберите, молодой человек!

Бреду среди людей, давно привыкнув в шатающемуся ритму движущегося троллейбуса. Все еще улыбаюсь, но уже, скорее, по привычке.

Боль усиливается вместе с отрезвляющими воспоминаниями. Моргаю, накапливая злость. Замечаю за окном светящуюся вывеску супермаркета: «Питерочка». Маршрут моей злости начинается.

На остановках никто не входит, тут вообще не многолюдно. Некоторые пассажиры вздрагивают в момент торможения троллейбуса, будто какая-то невидимая сила выдергивает их на поверхность реальности, оглядываются, смотрят в окно, хмурятся, потом выпрыгивают сквозь распахнутые двери в последний момент. Что-то тащит их на улицу, не дает доехать до нужной остановки. Многие забывают вещи. Я собираю их, отношу домой, аккуратно складываю. Никогда не использую и знаю, что никто за ними не придет.

Проезжаем мимо огромного билборда с подсветкой. С плаката улыбаются мальчик и девочка. Их улыбки натянуты и злы. Я чувствую исходящую опасность. Надпись гласит: «А вы знаете, где сейчас ваши радители?»

Боль переползает на виски, к носу, будто я подхватил острый гайморит. Болит скула. Пучки боли сконцентрировались на переносице и бьют туда безжалостно. Я продолжаю злиться, сильнее, сильнее.

– Кому выходить? – бормочу, зная, что добровольно никто не выйдет. – Сейчас будет…

«Парк Победы»

Валентин Беседин грабил пассажиров. Выискивал заблудившихся или зазевавшихся прохожих, предлагал подбросить на машине до нужного места. У Беседина было природное обаяние, он очаровательно улыбался и всегда находил располагающие слова. Из него мог бы получиться отличный политик. Моя жена села на переднее сиденье, а дочку посадила на заднее. Валентин завез их в неприметный переулок и потребовал денег. Никто не знает, что произошло дальше, какие бесы одолели воришку, но через какое-то время он зарезал мою жену, а следом зарезал и дочь. Пытаясь избавиться от тел, Беседин облил их бензином и попытался сжечь. А потом собрал останки в мешки, отвез в парк Победы и закопал в роще, неподалеку от Лебединого озера. Там есть глухой, нелюдимый уголок, густо заросший кустарником. Прибежище наркоманов и бомжей.

– Осторожно, двери закрываются!

У меня болят зубы. Пассажиры молчат, уткнулись в телефоны, книги, газеты. Никто не смотрит на улицу. Потому что на улице что-то неуловимо изменилось.

Машин стало меньше. Люди на тротуарах поредели, а те, кого видно, похожи на тени, бесцельно бредущие в никуда. Дома стали как будто выше, уперлись крышами в пунцовое небо.

Вывески на магазинах, крикливые, яркие: «Могазин женской адежды», «Хлеп и булка», «Коффи с собой».

У светофоров на перекрестках нет желтого сигнала. Красный, подмигнув два раза, мгновенно переключается на зеленый.

Остановка «Кладбище»

Некоторые несчастные выходят. Мне не жалко. Им не надо на эту остановку, но ноги сами выносят. Конец пути, я знаю. Пальцы водителя троллейбуса – Валерки Тихонова – белеют он напряжения. Валерка ничего не вспомнит через полчаса. Он будет жаловаться на жару, дешевую рабочую жилетку, будет втихаря курить, пока никто не видит, и раз десять выскочит купить кофе в пластиковом стаканчике на остановках. Но не вспомнит, как похолодел ветер, как со стороны кладбища прилетели едва уловимые запахи гнили, разложения, смерти. Я смотрю на черный забор и вижу только макушки тополей. А вокруг макушек – взволнованное воронье. На кладбище должен лежать Валентин Маркович Беседин, а не мои жена и дочь. Несправедливо это, неправильно.

Троллейбус трогается с места. Боль усиливается. Теперь у меня болит вообще все лицо, под кожу будто влили ботекс, каждый зубной нерв яростно пульсирует. Злость – колючая штука, она раздражает. Но мне нужно накопить ее.

Иду между застывших пассажиров, злюсь, бормочу привычное:

– Расступитесь, дайте пройти.

– Оплачиваем, кто еще не оплатил.

– Это место кондуктора, уступите.

За окнами никого нет, улицы пусты, дороги пусты. Жара наваливается нещадно, усиливает боль.

Вспоминаю, что не проронил на похоронах ни слезинки. Слезы пришли через несколько дней, когда поймали Валентина Беседина и он сбивчиво рассказывал что-то про наваждение, внезапную ярость, про то, что не хотел оставлять свидетелей. Нес чушь, в которую и сам-то не верил.

Остановка «Северный проспект»

Из окон виден тюремный забор и часть кирпичного здания. Много колючей проволоки. Запрещающие знаки. Узкие запотевшие окна. Из полосатой трубы ползет вертикально вверх черный дым. Я приходил сюда много лет два-три раза в неделю. Сидел на остановке, разглядывая ворота. Ждал, когда оттуда выйдет Беседин, хотя знал про его срок, знал, что ждать придется долго. Но если хотите, это еще одна форма подпитки воспоминаний. Форма управления злостью.

Двери открываются. Я моргаю, и боль будто прокалывает сознание иглой. Злость, пузырясь, вытекает через глаза, ноздри и рот. На остановке «Северный проспект» кто-то заходит в переднюю дверь. Оборачиваюсь, уже зная, кого увижу.

Он широко улыбается, трет ладони, осматривает салон. На кепке выцветшая эмблема: «Адедас».

– Как же я рад вас всех видеть!

Пассажиры, встрепенувшись, выходят из оцепенения. Головы поворачиваются к вошедшему.

– Граждане, – говорю, испытывая садистскую радость. – На маршруте работает контроллер. Подготовьте билетики и проездные документы!

Валентин Маркович Беседин был освобожден через семнадцать лет, в две тысячи десятом году. Ему на тот момент исполнилось сорок, он полностью раскаялся, осознал и исправился.

Выйдя из тюрьмы, он сразу же отправился домой, где его ждал пожилой отец. Валентин сел на семьдесят шестой троллейбус, доехал до стадиона, пересел на двадцать третью маршрутку, выехал за пределы города в поселок Широкий и через пятнадцать минут был в районе старых хрущевских пятиэтажек, которые построили здесь одновременно с запуском сахарного завода. Завод давно не работал, поселок тихонько умирал, населения было меньше двух тысяч человек.

Валентин торопился домой, но заплутал среди заброшенных домиков, свернул не туда и на старой развороченной дороге встретился со мной.

Я долго не церемонился. Валентин, возможно, меня узнал. Когда я ударил его кухонным ножом в живот, он хрюкнул, выпучил глаза, ухватился руками за мою руку, но ничего уже сделать не мог. Валентин умирал минут пять. Я уложил его на обочине, ударил еще несколько раз, для верности. Он сучил ногами и поскуливал. Потом замер, глядя в темноту за моей спиной. Я оттащил Валентина за руки к пролеску. Там ждала вырытая не так давно яма. Забросал тело землей, уложил сверху ветки, вышел обратно на дорогу и закурил.

Так повелось, что за смерть отвечают смертью. Якобы это смягчает душевную боль, заставляет злость убраться восвояси. Это не так. Я не испытал облегчения от убийства. Мне захотелось вернуться на любимый маршрут и проследовать по глубинам злости. Я хотел снова сесть на скамейке у тюрьмы и разглядывать забор в колючей проволоке. Я хотел снова выследить Валентина Беседина и воткнуть нож ему в живот. Мне нужна была новая порция.

На выходе из поселка ко мне подошел человек, хриплым голосом попросил закурить. Зажигалка высветила его худое лицо с острым носом.

– Вижу, у тебя хорошо получается, – сказал человек.

– Что?

– Выстраивать правильные маршруты в правильные места. Хочешь поработать?

Так я встретился с контроллером.

Он просит называть его именно так, исковерканно – «контроллер». Как и все в этом отрезке мира, он слегка неправильный, ошибочный, странный. Грубо говоря, он вообще не человек. Я не знаю, что он такое.

Контроллер одет в широкие брюки и белую пузырящуюся рубашку. Рукава закатаны до локтей. На голове – кепка, слегка оттопыривающая уши. Больше всего контроллер напоминает паренька из фильмов пятидесятых годов. Он светловолосый, улыбающийся и оптимистично-энергичный.

– Товарищи! – говорит контроллер. – Предъявляем проездные и билетики! Не жмемся, не стесняемся, не вредничаем! «Зайцев» я не люблю, врагов народа тоже. Но ведь среди вас таких не водится, верно? Все хорошие, все милые, все мои родные друзья! Предъявляем, товарищи!

Люди в салоне оживляются. Кто-то покашливает, кто-то тянется за кошельком. Троллейбус тормозит перед светофором. Контроллер достает ручной валидатор и начинает медленно продвигаться внутрь салона, проверяя билеты и проездные. К валидатору прислоняют все подряд, будто эта черная лапка может что-то считать с бумажного огрызка билета или пенсионного удостоверения.

– Счастливый попался! – подмигивает кому-то контроллер. – Надо обязательно съесть, иначе удачи не будет!

Я знаю, что происходит. Смотрю на людей, которые безразлично протягивают к валидатору удостоверения, студенческие, карточки проездных. Для них это – рутина. Кто-то не отрывается от экрана телефона, кто-то в это время смотрит в окно или не прерывает общения со знакомым. Но я-то замечаю изменения. Вижу проступающие морщинки, появляющиеся седые волоски, вижу, как увеличились мешки под глазами, набрякли веки или кожа плотнее обтянула скулы.

Контроллер забирает жизни. Мелкий воришка из параллельного мира, куда я случайно пробил маршрут своей обостренной злостью. Вернее, симбиозом памяти и злости.

– Женщина, у вас бесподобный маникюр!

Он обаятелен, быстр, ловок.

– Билетики сохраняем до конца поездки!

Улыбчив и разговорчив.

– Была у меня один раз ситуация. Безбилетник, значит, рванул в конец салона, запнулся и сломал себе челюсть. Обо что бы вы думали? Никогда не догадаетесь. О детскую коляску!

Обычно он управляется за одну остановку, но иногда случаются накладки.

Какая-то старушка внезапно начинает кричать:

– Посмотрите, люди, это же какая-то тварь! Не человек вовсе! Разве вы не видите? Нас куда-то занесло! Это Ад, форменный Ад!

Я вскакиваю с места кондуктора, высматривая кричащую. Троллейбус тормозит, и людская волна ухает, по инерции подавшись вперед.

– Господи, помоги! – вопит старушка, отчаянно крестясь. Она из тех, кто зорко смотрит по сторонам в поисках бесов. – Отче наш! Сущий на небесах!

На очень короткое мгновение мир за окном будто сдувает, обнажая реальность, в которую заехал троллейбус. Это разрыв между мирами, маршрут в преисподнюю.

Контроллер тоже теряет свой облик, и я вижу окровавленное лицо без кожи и носа, с частоколом кривых желтых зубов, с пузырящимися от жара глазами навыкате. Одежда на нем горит. Контроллер сдавленно смеется:

– Да вы, женщина, сумасшедшая! Сейчас милицию позову!

Задние двери троллейбуса открываются, впуская запах серы и клочья черного смога. В салоне появляются люди в форме, на спинах написано: «Мелиция». Они хватают старушку под локти и тащат к выходу.

– Вы разве не видите? – кричит старушка. – Это же черти, бесы! Это же нечисть! Господи, господи, помоги!

Никто ей не помогает, никто ничего не видит. Двери закрываются, троллейбус двигается дальше, разрывая морок.

Остановка «Гагаринский бульвар»

Боль проходит, и я снова могу моргать. Коварная злость все еще сидит в голове, я храню ее на ужин. Осматриваю пассажиров и садистски улыбаюсь. Радостно от того, что эти бесполезные люди вокруг лишились мгновений жизни. Потому что это несправедливо, когда моя семья уже мертва, а вы все тут вокруг – нет.

Наверное, в какой-то момент я сошел с ума.

Контроллер, вернувшийся к своему человеческому облику, уже в хвосте салона, торопливо водит валидатором среди оставшихся пассажиров. Потом он бежит ко мне, расталкивая людей локтями. Не церемонится.

– Держи. – Протягивает зеленую карточку проездного. – Твоя доля, как и всегда. Сегодня неплохой урожай.

– Как мог, – сухо отвечаю я.

Двери открываются, и за дверьми уже нормальный мир, лето, запах цветов, пирожков с капустой. Контроллер подмигивает и растворяется среди людей на остановке. Теперь я увижу его через двое суток, на следующей смене.

– Я за кофе, быстро, – чеканит Валерка с водительского сиденья.

Как я и говорил, он ничего не помнит.

После смены еду домой, в трехкомнатную квартиру, которую мы получили с женой еще в восемьдесят девятом году. Это хорошая квартира в кирпичном доме, такие уже не строят. Идеальная звукоизоляция, просторная кухня, два балкона. Здесь с легкостью можно было бы жить втроем или даже впятером. Но после смерти жены и дочери живу только я.

В квартире всегда негромко бубнит радио, чтобы меня не встречала тишина. Не люблю тишину.

Я неторопливо раздеваюсь, иду в ванную. Под горячими струями дождя сбивается запах серы и гари. Появляется ощущение чистоты.

Скромный ужин – макароны с сыром, две сосиски. Аппетита, как обычно, нет. Зато нарастает в душе приятное болезненное чувство. Поев, я, как всегда, оттягиваю момент. Иду в гостиную, кормлю рыбок в аквариуме, смотрю телевизор. Часам к десяти вечера открываю первую бутылку пива и закуриваю первую сигарету.

Потом захожу в бывшую детскую комнату и включаю свет.

Злость подступает, и мне приятно ощущать ее. Приятно, будто от накопленной за день хорошей усталости.

Комната плотно упакована звукоизоляционными материалами. В ход пошли пустые яичные коробки, затем каркас из гипсокартона, шпатлевка и сверху обои. Никто ничего не слышит.

В комнате нет мебели. Только старый матрас лежит у батареи. На матрасе – Валентин Маркович Беседин. Сейчас он мертв и разлагается. Я вижу потемневшую кожу, пятна синяков, рассыпавшиеся по обнаженному телу, вижу ножевые порезы с белыми от гноя краями, вылезающие седоватые волосы, вывалившийся язык. Матрас под Бесединым влажный и грязный. В комнате пахнет мочой и потом.

Подхожу ближе, присаживаюсь перед Бесединым на корточки и вкладываю ему в руку зеленый квадратик проездного.

– Держи, просыпайся.

Это моя доля украденных жизней. Я волен распоряжаться ими, как захочу. А я хочу оживлять Беседина сутки через двое.

Первыми вздрагивают веки. Глаза под ними начинают метаться, как две испуганные птицы. Затем по телу Беседина проходит дрожь. Он вытягивается в струнку, складывается, корчится и начинает стонать. Я выдергиваю его из прекрасного сна смерти обратно в болезненный мир жизни.

Много лет назад, когда неведомый контроллер предложил «подработку» и объяснил правила игры, я думал о том, что нужно оживить жену и дочь. Это было первое и логичное решение. Я готов был смириться с тем, что краду жизни у других людей. Сделка с дьяволом, ничего личного. В конце концов, каждый решает, как ему существовать со своей совестью. То было жгучее и яростное желание. Но контроллер тут же осадил. Он сказал: «У людей не могут срастись части тела, не вырастут новые волосы или кожа. Ты не вернешь никого, кто давно умер и разложился».

Идиотские правила игры. Они раззадорили еще больше.

Валентин Беседин открывает глаза и, видя меня, начинает кричать. Он умоляет:

– Хватит, пожалуйста! Прекрати! Прекрати это!

Я молча улыбаюсь. Украденных жизней хватает на то, чтобы к Беседину вернулись кое-какие ощущения. Его сердце начинает биться, легкие пытаются раскрываться, желудок переваривает сам себя, но главное – нервы отправляют импульсы по всему телу. Нервы нельзя обмануть, они точно знают, что в данный момент нужно испытывать жесточайшую физическую боль.

– Убей меня снова! – кричит Беседин. – Пожалуйста, пожалуйста!

Говорят, некоторые ощущения притупляются от частого использования. Это неправда. Когда я каждый раз проезжаю по маршруту памяти, горечь от утраты не ослабевает. Когда Беседин оживает на влажном от крови матрасе – его боль такая же, как в первый раз. Возможно, она даже усугубляется разложением плоти.

– Верни меня, верни! Хватит уже!

Он кричит, потом стонет, потом лопочет. Я наблюдаю за ожившим мертвецом и улыбаюсь. Мне нравится. Беседин не может встать, его корчит от нестерпимой боли. Из ран на теле течет гнойная сукровица. Я достаю кухонный нож и неторопливо протираю его тряпкой. О, я не люблю торопиться.

– Ты видел мою жену с дочерью? – спрашиваю. – Как они?

– Замечательно! – выдыхает Беседин, не сводя глаз с лезвия ножа. – Просто прекрасно! У них все хорошо там. Дочь растет, я видел ее недавно. Поступает в институт на искусствоведа! Жена у тебя тоже в порядке, купила недавно квартиру… что там еще?.. на права сдала!..

Он утверждает, что смерть – это другой реалистичный сон. Там нет рая или ада, а есть иная реальность, немного отличимая от нашей. В той реальности тоже вперемешку живут плохие и хорошие, гении и злодеи. Там тоже не хватает денег на коммуналку, все недовольны властью, а человеческие судьбы разрушаются из-за трамвая, который задержался в депо.

Сначала мне нравилось слушать его рассказы о моей жене и дочери. Я пытался передавать привет, пытался как-то повлиять на ту, другую, их жизнь. Но потом как-то понял, что все бесполезно. Мы навеки разделены нерушимой стеной смерти. Теперь Беседин мог лепетать что угодно, не догадываясь, что я раз за разом оживляю его с одной единственной целью – сбросить злость, которая растет во мне два выходных дня, наливается соками, будто перезревший плод.

Я срезаю ножом лоскут кожи с его бедра. Чувствую подступающее облегчение. Говорю:

– Следующая остановка – «Университет».

Беседин кричит снова. Он будет кричать, пока сила жизни других людей не вернет его к смерти. У меня есть двадцать минут. Очень неторопливых двадцать минут.

Однажды контроллер, поймав меня в переулке и, по обыкновению попросив прикурить, спросил, хочу ли я продолжать.

– Я готов нанять кого-нибудь другого, – сказал он, выпуская огненный дым ноздрями. – Ты хороший мужик, ответственный. Но ты в своей злости скоро переплюнешь некоторых моих помощников. Сгоришь, и дело с концом. А мне нужен кондуктор, который четко и слаженно работает на маршруте. Маршрут не должен закрываться, понимаешь? В этом бизнесе замешаны влиятельные люди.

– Много у тебя таких маршрутов?

Контроллер усмехнулся. Он сказал:

– Каждый раз, когда ты едешь в маршрутке, трамвае, троллейбусе или даже трясешься в поезде дальнего следования, прислушайся к своим ощущениям. Если тебе не хочется выходить на своей остановке или, наоборот, ужасно хочется выскочить прямо сейчас, ни о чем не думая, – это мой маршрут и мой мир. Имей в виду и не благодари.

– Не переживай, – сказал я, подумав. – Мне незачем сгорать. Наоборот, моя злость отлично подогревает. Ну, понимаешь, чтобы хорошо отдыхать после работы. Я не хочу ничего забывать.

Он улыбнулся, поправил кепку с эмблемкой и похлопал меня по плечу.

– Ну и отлично. Тогда послезавтра увидимся, в час пик соберем много сладкого.

Остановка «Парк Победы».

Перехожу на второе бедро, выискивая подходящий участок среди синяков, ссадин, царапин и укусов. Срезаю лоскут кожи под вопли агонизирующего Валентина Марковича Беседина.

Злость сочится сквозь поры. Когда-нибудь это закончится, но точно не на этом маршруте.

– Едем дальше.

Окна распахнуты настежь, но в комнате душно. Воздух прелый, гнилостно-сладкий; воздух давит. Так бывает всегда, когда летом в комнате покойник. На двух дощатых табуретках – гроб, обит блеклой светло-розовой материей. Столь же блеклым, обескровленным выглядит и лицо покойницы. Разве что вокруг глаз мертвенная синева густа и пугающа; может, потому и прикрыты пятачками сомкнутые веки – взгляд запечатан.

Клавдия Юрьевна Сморыго умерла пять дней назад. Обнаружили, правда, ее не сразу. Первой забеспокоилась соседка Валентина. Стала собирать деньги за уборку подъезда, а Юрьевна ей не открывает и даже голос не подает. Потом выяснилось, что и в магазин за молоком она не выходила, и мусор не выносила, что вовсе на нее было не похоже. Вызвали племянницу Галю. Та пришла со своим ключом, заметно волновалась.

Открыла дверь, и сразу в нос пахнуло какой-то пропастиной. Умерла Клавдия Юрьевна на кухне: видать, тряхануло прям за обедом, тарелка рисового супа осталась недоеденной и начала тухнуть. Валентине так сразу задурнело от этого, а племянница Галя на подкашивающихся ногах дошла до телефона в прихожей и вызвала скорую.

Скорая долго разбираться не стала, признали инсульт, сказали, что дней пять, как померла уже, а ударило ее, может, и того раньше: может за день до этого, может за неделю. Дальше суета началась, чтоб в морговский холодильник ее положили, по всяким собесам беготня, да гроб в полцены выхлопотать – тоже дело немалое. Зато ныне вот все выглядело вполне достойно. Без оркестров пусть (не заработала на них покойница), но чинно, ладно, с венками неплохими, два автобусика во дворе ждут: «пазик» и «газель», как раз на два десятка человек. Все, кто надо, пришли: старухи-соседки, знакомые, сослуживицы по библиотеке, ну и, конечно, племянница Галя с мужем и двумя детьми. Вокруг нее шепотков и разговоров особенно много. Во-первых, всю организацию похорон на себя взяла и поминки в заводской столовой за ее счет, во-вторых, покойной она ближайшей родственницей приходится, потому на законных правах и двухкомнатная квартира ей достанется. И то и другое вызывало живейший интерес.

– Переезжать-то, Галь, думаешь? – первой не утерпела Валентина: ее квартира как раз и примыкала к двушке покойной.

– Вот управлюсь с похоронами, по своей халупе решу чего, тогда уж и заедем. Вещички мне собрать – раз-два и обчелся, в общаге много не напасешься. – Вид у племянницы при этом оставался смурной и сосредоточенный.

– А там, знашь, у Клавы, белье какое старое увидишь или еще чего, так мне неси. Оно бы и мне пошло, мы с Клавой одного вроде размера.

– Обожди, теть-Валь, некогда пока все это тряхомудье разбирать, до всего руки дойдут, дай только с похоронами управиться.

– Ты только, знашь, Пичугиным ничего не давай. Все прохалкают. Будут зариться – не давай.

– Ой, томит чего-то, как перед грозой. Лишь бы на кладбище дождина не застала. – В воздухе действительно стояла несносная духота, да и Пичугины околачивались неподалеку, чего подслеповатая соседка Валя никак в толк не могла взять, так что было в самый раз сменить тему разговора. – Всю неделю дождь обещают, вот, поди, и разразится.

– Оно бы и хорошо, попозже немножко, – это подал голос Пичугин-старший из квартиры ниже, – а то жара всего уж измотала. Конец августа, а парит, как в июле. Я так думаю, что и Клавдию тоже жара доконала. Давление у нее.

– Ой, Клава, Клавушка, угораздило же тебя. И никто-то ж тебя не услышал, и никто не помог, одна-одинешенька лежишь и позвать не можешь. За чьи грехи отвечаешь? Кому грехи накручиваешь? Злой смертью померла да зло оставила, – всякие причитания-обличения Лиде Саврасовой прощались легко. Знали в подъезде: одна баба живет, дурит со скуки, все блажит чего-то, по утрам водой обливается, вечером карты раскладывает, сны растолковывать любит, даже если об этом ее никто и не просит. Но на этот раз среди присутствующих были и те, кому такое поведение оказалось внове.

Галин муж осек:

– При детях хоть кликушествовать не надо!

Впрочем, ребятишки и так не очень-то замечали траурности момента: трехлетний Артем – по малолетству, двенадцатилетняя Софья – из-за болезни. Дурной она уродилась. Врачи напортачили, объясняла всем Галина, родовая травма, в голове что-то не так сомкнулось, все только на десятый раз доходит. Вот и сейчас Софья напропалую все дергала Галю за рукав и спрашивала: «А бабушка навсегда умерла?» Ответ тут же забывала и заново интересовалась:

– А баба Клава теперь надолго мертвая?

– Теперь она, знашь, как уехала, считай, – решила по-своему объяснить Валентина, надеясь, что это будет доходчивей, – в землице теперь спать будет. Вы к ней в гости на могилку сможете сходить, а она к вам нет.

– Ой, не знаю, плохо померла, не по-божески. Успокоится ли теперь? – блаженная Лида заговорила спокойно, не причитая как обычно, может, поэтому ее и никто не решился в очередной раз прервать. – Мертвым есть дело до этого мира, поскольку мир предал их. Держат на земле дела неутоленные, обида кровная.

И неприятная, как запах гнили, повисла тишина. И тишина эта, и судорожно переплетенные костяшки пальцев покойной, и хищно заострившиеся ноздри ее – выдавали какое-то неимоверное напряжение, царившее в комнате. Даже от того, что седые волосы усопшей зачесаны были на прямой пробор, становилось как-то не по себе. Предгрозовое томление начинало пугать.

И в этой томительной духоте, смрадном мареве будто видеться начало: палец у покойницы пошевелился. Указательный, на правой руке, с потрескавшимся ногтем. Первым это заметил Артемка, внучатый племянник Клавдии Сморыго, и тут же робко за рукав отца дернул:

– Папа Дима, бабушка пальчиком шевелит.

– Что? Каким пальчиком?

Отец присмотрелся и оторопел. Теперь у покойной уже двигалась вся кисть. Руки судорожно пытались расцепиться – и не могли этого сделать. И губы чуть-чуть растянулись, оскалились. Раздалось горловое урчание. Его услышали почти все. Сквозь стиснутые зубы, сквозь мертвизну едва приоткрытых губ прорывалось что-то зло хрипящее, темное, нечеловеческое в темноте и хрипе своем. Некоторых начало трясти. Холодным потом прошибло. Валентина перекрестилась и тут же, как подкошенная, повалилась на пол. Никто на нее даже не обернулся. Ошалело, завороженно, огромными не верящими глазами все смотрели на покойную. Ее стон звучал все громче. Первой из оцепенения вышла племянница Галя. Закричала мужу:

– Детей выведи, выведи, выведи! Выведи отсюда! Детей выведи!

Но супруг Дмитрий только прижал сына и дочь лицами к себе и продолжал смотреть. Покойница издавала прерывистые кликающие звуки, похожие на плач болотных птиц: «Ы-ы-ы-ы-ы…» – все так же, не разжимая зубов и чуть запрокидывая голову. Живые, когда им страшный сон привидится, ведут себя подобным образом. Тревожно и зло стонут, подергивают головой, словно пытаются сбросить наваждение и не могут этого сделать. Покойная вела себя так, будто не могла проснуться. Вот и шея дернулась и лицо напряглось. Монетки с глаз упали и звонко покатились по полу. Морщинистые веки не разомкнулись, но зримо и пугающе запульсировала на одном из них маленькая жилка. Голова покойной механически повернулась лицом к Галине. Та продолжала теперь уже тихо и бессмысленно повторять, что надо вывести детей. Умершая вновь застыла с повернутой набок головой, на секунду замолкла, а потом тяжкий ее стон сменился невнятным бормотанием. Будто пожаловаться хотела или объяснить чего, да вот только рта раскрыть не в силах: и бормочет, и бормочет, и бормочет в мертвом сне своем.

Все громче и неистовее.

Уже не бормотание, а грудной рев; из глубин, из сумрака души.

Мертвое рычание.

Зримо напряглись обескровленные губы.

И когда уже казалось, что вот-вот раскроет рот покойница и в полный голос возопит, так, чтоб небу было слышно, – все неожиданно прекратилось. Мгновенная тишина… Тело умершей обмякло, голова плавно опустилась на белые подушки. В последний раз дернулась правая рука – наконец-то отцепилась от левой и вывалилась из гроба. Плетью повисла и потрескавшимися ногтями почти коснулась пола. Полная тишина, полная неподвижность. И только трупные пятна на теле покойницы кажутся еще темнее, еще заметнее.

Первой истерично зарыдала племянница Галина, вместе с детьми уткнулась в плечо супруга и благим матом заголосила. Заревели и дети, сначала придурковатая Софья закричала пронзительно-скрипуче, вслед надрывно заголосил Артемка. Не поднимаясь с пола, застонала Валентина. Глава семейства Пичугиных, запойный мужик с изможденным от алкоголя лицом, сел на стул, закрыл ладонями глаза и затрясся. Какая-то никому толком не известная женщина (вроде как подруга покойной по техникуму) оперлась руками о подоконник и, запрокинув голову, завопила – на одной режущей слух ноте. С надрывным криком выбежали из комнаты две женщины, работавшие с покойной в библиотеке. Кто-то из оставшихся заладил безостановочно: «Она же живая, живая, врачей надо». Единственной, кто не причитал и не выл, была Лида Саврасова – она подошла к гробу и осторожно взяла безвольно повисшую руку покойницы.

– Пульса нет, – сообщила Лида и добавила, будто оправдываясь: – Я так-то медицинский закончила, просто после с работой не сложилось.

Вряд ли ее кто-то услышал. Безудержный рев, рыдания, всхлипывания – тут себя не слышно и желания слышать нет. И хотя многие в этот момент смотрели на Лиду, никто не понимал, что и для чего она делает. Лида вышла в коридор. Вернулась. В руках небольшое зеркальце. Присела на корточки возле гроба, зеркальце поднесла ко рту умершей. И только теперь ее спросила захлебывающимся голосом племянница покойной:

– Чего там?

– Чистое стекло. Не запотевает. Тело-то давно уж смирилось. Дух никак не уймется.

На кладбище и поминки поехали немногие. В заводской столовой было накрыто два стола, сидели за одним. И то – через раз пустое место. Поминальных речей никто не произносил. Пили не хмелея. Даже пропойца Пичугин. Муторно было на душе, муторно.

Четырьмя днями позже к сталинской желтой двухэтажке в 10-м квартале подъехал тентованный грузовичок. Как Галина и говорила, вещей на новую свою квартиру она перевезла немного: шкаф, пара раздвижных кресел, стулья, тумбочка, микроволновка, вентилятор, детские игрушки – вот, пожалуй, и все. Вещи переносили муж с приятелем. Галина тем временем пошла комоды да тумбочки подчищать в квартире тетки – от ненужных вещей избавляться. За маленьким Артемкой попросила в это время посмотреть соседку Валентину – старушка каждый божий день на лавочке супротив дома сиднем просиживала.

– А что ж Софьюшки-то не видно? – поинтересовалась Валентина.

– Так учебный год начался. Так-то она у нас в интернате на постоянке, только на каникулы к себе берем. Не, навещаем-то часто, игрушки там, конфеты. А так – ей там, поди, лучше, уход специальный.

Софья была ребенком от первого брака. В первый же год, приехав в город из деревни, Галя по дурости залетела, по дурости замуж вышла. Супружество было нервное, муж дурной, пил нещадно – может, потому и ребенок вышел на мозги кособокий. Распознали это не сразу, годик на третий стала видна заторможенность: что ни скажи Софьюшке, ничего с первого раза не понимает. По врачам начали ходить, те руками разводят – имбецильность, не лечится. Сколько лет промаялась Галина, а как школьный возраст у дочери подошел – в интернат сдала. Тем паче, к тому времени с первым своим мужем она развелась, как-то надо было личную жизнь обустраивать – а такое приданое кому нужно? Ну, вот Софья и стала для Гали «каникулярным ребенком». А потом уж Артемка народился от Димы – второго мужа. Этот пацанчик вышел толковым. Годик едва миновал, лепетать начал. Сейчас еще и трех лет нет, а уже считает до десяти. Ну, так и муж не чета первому: не пьет, начитанный, даром что водителем работает, и познакомились в общаге – этажом ниже жил.

– А-а-а, вот что, – протянула Валентина, – то-то я и приметила, что вы с девочкой к Клавдии только на Новый год или летом. Ясно теперь. Ну, иди, присмотрю за Артемкой-то, никуда не скроется.

– Вот еще что, теть-Валь. – Галина приостановилась у входа в дом и вновь обернулась в сторону скамейки. – Вы там про белье спрашивали да одежду. Так я согласна. Я много от чего избавляться буду, так взяли бы.

– А ты знашь что? Пичугиным отдай. Им зазорно не будет – все за пол-литру сбагрят.

– Так вы вроде сами хотели? Пошли бы сейчас вещи вместе поразбирали.

– Да на кой мне наряжаться? Отнаряжалась уж свое. Не, ничего не надо.

Галя хмыкнула, плечами пожала, вернулась в квартиру. По пути заглянула к Пичугиным – от одежды и они отказались, а всякие сумочки, посуду, часы, коли не надо, согласились взять. «Вот, бляха-муха, сортировать сейчас вам буду!» – возмутилась про себя Галина, но все же пошла сортировать. Муж с приятелем шкаф устанавливают, а она – вещи по мешкам: наволочки с простынями – на выброс, часы – оставить, зеркало старое довоенное – оставить, потертая сумка – Пичугиным, зонт затрапезный – им же; тапочки старые черные, дурацкие динозаврики на них нарисованы – выкинуть.

– Слушай, – вполоборота крикнула она мужу, – установи сразу вентилятор на кухне да включи. Такое чувство, что до сих пор этим протухшим супом несет рисовым.

Первая неделя – в обустройстве. После общаги (двенадцать квадратных метров, туалет в конце коридора, кухня общая) двухкомнатное бытие казалось почти что роскошеством. Тем более что после старухи много ненужных вещей повыбрасывали, пораздавали – один комод сколько места занимал! – и теперь в новообретенном жилье можно было петь, танцевать, строить планы.

– Слушай, а я ведь когда-нибудь и не поверю, что в общаге жила, – по-девчачьи кружась по комнате, говорила мужу Галина.

Тот курил на кухне и с улыбкой смотрел на жену:

– Со следующей зарплаты плиту на кухне менять будем, – как бы в продолжение планов веско сказал он.

Артемка крутился возле матери, хватался за брючину, а когда Галина выскальзывала из его нецепких объятий, заливисто хохотал. Галина подхватила сына на руки и подняла под потолок. Высоченные потолки, сталинские.

– Плиту будем новую ставить. Достала нас с Артемкой общага, – нараспев, в такт кружению, говорила Галина. – Артемка вырастет, высокий-высокий будет, три метра, а и тогда ему места хватит.

Дурное забывается быстро, любая малая радость его рихтует. А тут каждый день – то подруги из общаги на новоселье придут, обзавидуются, то надо шторы менять – на желтые с цветочками, веселые. В приятных мелочах – будто в теплой ванне с пеной: ни о чем другом не думается, кроме того как тебе хорошо и уютно. А этот рев старухи из гроба, как пьяные драки в общаге, где-то далеко остался. Был ли он, не был, – никто не напоминает, а самой и вспоминать не хочется. Насмеявшись, отдышавшись, села Галина на диван, сына на колени посадила:

– Ну, Артемка, спроси меня о чем-нибудь про будущее? – задорно обратилась к сыночку.

– Мама, а когда я умру, я никого из гроба, как бабушка Клава, пугать не буду? – Как обухом по голове. Глазки у Артемки голубые, внимательные, пытливые. Ответа ждет.

Отец на кухне привстал, крикнул:

– Кто тебя этому научил, Артем?

С Галины радость мигом стаяла. Она прижала головку сына к своей груди:

– Глупенький, ты будешь жить долго-долго, дольше всех на свете, лет двести! А если я стану старенькой и помру, я к тебе только в хороших снах приходить буду. К богатому, счастливому Артему Дмитриевичу. Понял, да? И больше никогда маму об этом не спрашивай, ладно?

Той ночью Галина спала маетно. Снилась родная деревня, только почему-то пустая; вместо людей вороны по домам, из-за занавесок выглядывают. Едут они с Артемкой на тракторе. Почему на тракторе, с какой стати, – непонятно; но едут. Вдруг одна ворона, что рядом с трактором шла, подпрыгивала, в бабу Клаву превращается. И вид у ней такой, как хоронили, – волосы на прямой пробор зачесаны, на глазах монетки, только рот почему-то зашит черною суровою ниткою. И вот она будто не идет, а катится рядом с трактором, плавно так. За ручку двери с той стороны схватилась и дергает ее, дергает. У Галины все внутри сжалось: одной рукой рулем управляет, другой дверь держит, чтоб тетка не открыла. Та со всей силы напряглась – но, вместо того чтоб за ручку дернуть, внезапным усилием губы разжала, порвала нитку:

– Сы-ы-ы-ы-на-а-а-а-а-а! – кричит по-вороньи, руку к Артемке тянет, обрывки черных ниток на подбородок ей падают.

Галина спохватилась: а где Артемка-то? Обернулась, а он рядом на кресле сидит, в той же футболочке, штанишках, сандаликах, только волосы почему-то на прямой пробор зачесаны и монетки на глазах:

– Ну вот, мама, а ты говорила, что я никого пугать не буду.

– А-а-а-а-а-а!..

– Да что ты, дурная! – Толкнул ее в плечо муж. – Весь дом разбудишь. Мне завтра перед рейсом выспаться надо, а ты тут, как резаная, вопишь.

Дней через пять муж из рейса вернулся. Артемку Галина из садика забрала. По пути продуктами затарилась, чтоб мужа с дороги вкусненьким угостить, – и в 10-й квартал, домой. Открыла дверь, и прямо с порога:

– Зразы будешь? Сейчас с капустой приготовлю.

Из комнаты одобрительно:

– Спрашиваешь!

Улыбнулась. Угодила, значит. Артемку от комбинезончика распаковывает, сама от куртки-шапки освобождается, все мысли уже на кухне, сейчас только сапоги снять. Нагнулась расстегнуть молнию, и взгляд застыл.

– Стой, а откуда у нас эти тапки, я ж их выкинула?

Старые черные тапки покойной – динозаврики на них нарисованы. Дурацкие такие тапки, и непонятно, за что их Клавдия Юрьевна любила.

– Какие тапки? – Донесся голос мужа из комнаты. Слышно было, как Дима переключает каналы.

Галя шепнула Артемке:

– Иди в свою комнату, с обезьянками поиграй.

И громко ответила мужу:

– Иди сюда. Откуда тапки?

– Достала ты со своими тапками. Отдохнуть не дает с дороги. Иди, зразы принесла, так готовь. – И не встает, пульт от телевизора щелк-щелк, с Петросяна на Винокура, с Винокура на Елену Воробей.

– Ты понимаешь, это же бабы Клавы тапки. Я их на помойку выкинула. Точно помню. Понимаешь ты или нет? – Голос у Галины сорвался, она ощутила комок в горле.

Дима встал, прошел в прихожую, почесывая живот. Взглянул непонимающе и вместе с тем равнодушно.

– Ну и что? У покойной всего одни тапки, что ли, были?

– С динозавриками – одни, ее любимые. И я к тому же все тапки выкинула, все!

– Ну, значит, запамятовала, эти не выкинула.

– Ты меня не слушаешь, по-моему. Я что, сумасшедшая что ли?!

– А ты что, хочешь сказать, что покойница из гроба встала и пошла по помойкам рыскать, чтоб тапки обратно в дом принести? Дескать, чего добром разбрасываетесь?

– А ты не помнишь, что на похоронах творилось? Не помнишь, как она выла?

– А, так вот из-за чего! Тапки свои оплакивала. Ну да, ну да. Пойду я, там сейчас Гальцев выступать будет, у него иногда смешно бывает.

– Стой, я тебе говорю. К нам никто не приходил, пока меня не было?

В дверь позвонили.

– Ну вот, накликала, – лениво сказал муж и, почесывая брюхо, удалился в комнату.

Галина недовольно хмыкнула, открыла дверь. На пороге стояла женщина лет пятидесяти. Незнакомая, на вид интеллигентная. Только взгляд растерянный, опешивший даже:

– Извините, а Клавдию Юрьевну можно? – спросила так же удивленно.

– А вы, собственно, по какому вопросу? – машинально спросила Галина, не оставляя мысли о тапках. – Клавдия Юрьевна уже больше двух недель как умерла. Похоронили.

– Как! – воскликнула незнакомка. – Я ж с ней… Как?!

На глазах у Галины лицо женщины посерело, она схватилась за дверной косяк, пошатнулась и чуть не упала. Галя, подхватив ее под локоть, снова обернулась в сторону комнаты.

– Дима, помоги!

– Ну что там еще? – недовольно пробурчал муж.

Поняв, что подмоги ей не дождаться, Галя перекинула руку незнакомки себе на плечо и почти занесла ее в квартиру.

– Вы пока сядьте тут. Я сейчас воды принесу из кухни.

Принесла. Незнакомка сняла шарфик, трясущимися руками поднесла стакан воды ко рту, отпила и после этого тихо сказала, как выдохнула:

– Я с ней говорила сегодня. Я с Клавдией Юрьевной сегодня по телефону общалась.

Галина тут сама чуть не упала, одной рукой за косяк схватилась, а другой – за сердце. В комнате убавили громкость телевизора. Вышел муж, Уже без ехидцы в голосе и пузо не почесывая, сказал:

– Пройдемте на кухню.

Быстро соорудили чайку, расставили стулья. Супруги не знали, с чего начать расспросы, но гостья заговорила сама:

– Я с Клавдией Юрьевной так, шапочно, знакома, недолгое время работали в библиотеке вместе, с тех пор раз в полгода перезваниваемся… Перезванивались то есть. Все по делу больше. Я сейчас в колледже работаю, там для нового курса книга одна потребовалась. Думаю, у Клавдии Юрьевны, может, есть. Звоню ей на домашний. Гудок за гудком, вдруг тишина, долгая такая, секунд двадцать. «Алло, алло!» – кричу. И тут ее голос. Ее, точно; только трескучий такой, как будто помехи на линии. «Не мешай. У меня дело еще тут одно. Управлюсь – тогда», – говорит. Я ей про книгу, а она – то же самое: «Не мешай, дело есть одно. Управлюсь – тогда». Потом не помню, что спросила, может, и поругалась, а она все время одно и то же отвечала: «Управлюсь – тогда». Как заведенная. Механический такой голос, неживой. Но голос-то ее! Думаю, надо пойти проверить, с глазу на глаз поговорить.

Дима стоял в дверном проеме, почесывал в затылке, молчал. Галя помешивала чай, лихорадочно, ежесекундно постукивая ложечкой о края чашки; молчала. Гостья теребила шарф, смотрела куда-то в угол кухни, молчала. И тут детский голос из-за спины Димы произнес:

– Мам, я кушать хочу!

Все разом как-то задвигались. Дима повел Артемку в его комнату. Галя привстала, крикнула: «Сейчас, хороший мой, капустки сготовлю!» Гостья засобиралась. Галя стала ее удерживать:

– Посидите еще. Я вам тоже кое-что расскажу о бабе Клаве. Я племянница ее, извините, забыла сказать…

– Нет, нет, что вы, мне пора! – Гостья встала и принялась заматывать шарфик вокруг шеи.

– Я тоже хочу рассказать, тоже непонятная история. – Галина взяла гостью за руку и как будто опомнилась. – И чаю еще не попили…

– Нет-нет, спасибо. Я плохо себя чувствую, мне не по себе как-то…

Гостья отдернула руку, поправила шарф и спешно зацокала каблучками к двери. Ушла. Галина села в коридоре и вдруг разрыдалась. Из детской выбежали муж с Артемкой.

– Эта тетя была плохая? Мама, не плачь!

– Это я плохая, сынок. – По-прежнему сидя, размазывая слезы по щекам, Галина взглянула на Артемку.

– Ну, началось, – недовольно сказал муж. – Себя-то за что коришь? Что тетка у тебя такая? Ты-то при чем? И вообще, не реви при сыне.

– Ну, а теперь? Теперь что? Тоже скажешь, что я все выдумываю? – начала выговаривать уже сама Галя мужу. – Что сны эти, что тапки… Тапки, по-твоему, тоже я в квартиру подбрасываю, чтоб саму себя пугать?

– Артемка, иди поиграй с обезьянками, – шлепнул сына по плечу Дима.

– Папа, я есть хочу!

– Сейчас мама успокоится и сделает вкусную капустку. Так ведь, мама?

Размазывая тушь по щекам, Галина поднялась и пошла на кухню.

Вечером, после того как уложили Артемку спать, долго беседовали. Муж предлагал завтра же подать объявление об обмене квартиры, Галя все пыталась найти другие варианты. Сколько об этой двушке мечтали, сколько планов строили – и вот так от нее отказаться? Повернулись друг к другу спинами, так ни о чем и не договорившись.

На следующий день на работу Галя вышла пораньше, с собой взяла пакет с тапками покойницы. Специально пошла окольным путем через речку. На мосту развернула пакет. Еще раз посмотрела на дурацких динозавриков и бросила тапки в воду. Одна из них нырнула сразу, другая долго не хотела тонуть, плыла по течению. Галя неотступно за ней следила. Не дойдя до излучины реки, тапка все же погрузилась в мутную воду. Галя вздохнула с облегчением и – быстрым шагом на работу.

Работала она контролером на «Эмальпосуде» – непыльная работа, не бей лежачего, жаль, что особо не поговоришь во время смены. В перерыве в красном уголке, не вдаваясь в подробности, рассказала бабам, что, кажется, дух покойной квартиру все не покинет. Ради совета разговор затеяла, однако подруги все больше сочувствовали и подробности вызнать пытались. Впрочем, пару адресов экстрасенсов она все-таки выцыганила (но это после, на них еще, поди, тратиться много надо) и пару добрых советов услышала. На обратном пути, после того как Артемку из садика забрала, закупила в магазине вместе с прочими продуктами соли йодированной, крупными зернами, какую еще в советское время продавали.

Перед подъездом пересеклась с Пичугиным. Тот, хмурый, непохмеленный, сердито выговорил:

– Кто у вас в квартире днем воду в ванной включает? Шумит, шумит напропалую!

– А тебе что? Башка от водки трещит, так все кругом виноваты и вода не так течет? – недовольно ответила Галина, а потом опять ее дрожь пробрала. А действительно, кому включать? Никак опять покойница шалит.

– Ты смотри, лишь бы это, не затопили бы, – буркнул Пичугин.

В квартиру забежала – первым делом ванну проверить. Вода не течет, но дно мокрое. Не могла ванна за весь день не высохнуть. И мужа не спросить (видать, опять пошел с машиной разбираться, к рейсу ее готовить) – может, это ему пришло в голову второй раз на дню мыться? Но почему тогда Пичугин сказал, что весь день вода шла?.. Как бы то ни было, Галя утвердилась в своем решении: надо изгонять духа. Сына усадила мультики смотреть по DVD, сама в большой комнате, как бабы учили, насыпала круг соли; напротив балконной двери круг прерывался – это чтобы выход оставить для покойной. Открыла балконную дверь, перекрестила круг, начала приговаривать: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Звонок. Блин, как не вовремя! Пошла открывать дверь – Дима.

– Ты где был?

– Где-где, в Караганде! – снимая ботинки, прокряхтел муж. – В агентство недвижимости ходил консультироваться.

Другой бы раз устроила ему разнос: какого лешего, не посоветовавшись, он вот так за всю семью принимает решения?! Но сейчас ее волновало другое:

– Скажи, ты днем воду в ванной не включал?

– С чего бы это? – удивился Дима. – Я в десять утра ушел. Сначала по автомагазинам, потом вот в агентство.

– Опять она! – всплеснула руками Галя.

– Мертвая, что ли, пакостила? – проходя в комнату, бегло поинтересовался Дима. – А что это тут у тебя?

– А что прикажешь? Я уж не знаю, что делать, какого угла бояться. Пусть она воду включает, пусть тапки приносит, во снах снится – так? Ему все хоть бы хны. Он хозяин! Он квартиры меняет. А ты меня спросил, меняльщик?

– Совсем рехнулась, – примирительно проворчал муж. – Обряд, что ли, какой у тебя? Давай делай, только быстрей, чтоб телевизор не мешала смотреть, сейчас Максим Галкин начнется.

– И нечего меня попрекать. Я, между прочим, специальную соль купила – круг чертить. Такую теперь фиг где сыщешь. Ему Галкин важнее, видите ли. А что покойник в доме – это, наверно, хаханьки, программа «Розыгрыш»!

После этих слов Дима минут десять не бурчал, телевизор жужжал почти неслышно, Галя успела провести все задуманное: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Вечером домашний телефон зазвонил. Галя теперь стала от каждого звонка шарахаться. Опасливо сказала мужу:

– Иди ответь.

– Ты что, боишься, что она? – с усмешкой спросил муж.

Галя на полном серьезе кивнула. Как представила, что возьмет трубку, а там голос тети Клавы, так душа в пятки. Потом долго прислушивалась из комнаты к отрывистым фразам мужа:

– А что, иначе никак?.. Ну да… На сколько? Нет, и я, и жена на работе… То есть ничего страшного… Ну, ладно.

На фразе «ничего страшного» Галя напряглась. С тревогой спросила мужа, когда тот из коридора пришел:

– Кто? Чего там страшного?

– Да успокойся, из интерната звонили. У них там ремонт в корпусе. В конце следующей недели надо взять Софью домой дней на пять. Ну, ладно, давай лучше определяться, что там смотреть: «Даешь, молодежь!» или «Комеди-клаб»?

Смотрели «Комеди». Ржали. Впервые за долгое время Галя уснула спокойно. И кошмары не мучили.

Всю следующую неделю в доме царила безмятежность. Ни снов дурацких, ни жалоб на текущую воду, ни звонков, ни гостей. Оставили все в покое – и вот оно, счастье. Той бабе, которая подсказала круг солью начертить, Галя бутылку коньяка купила в благодарность. Пару раз укорила Диму, что он в ее способы не верил. «Видишь же, попросили теть-Клаву, она по-доброму и вышла. А ты сразу же: квартиру менять, квартиру!». Дима не соглашался, но и не возражал, да и с обменом подуспокоился, больше никуда не ходил.

В четверг забрали Софью из интерната. Девчонка радовалась, играла с братиком – тому тоже веселье. На выходные всей семьей выбрались в парк культуры и отдыха. И на лошадках покатались, и на цепочных каруселях. Визгу-то было! Вечером смотрели КВН. Софья где поймет, где не поймет, а все равно гоготала. Артем смеялся над тем, как хохочет сестра. Галя с Димой тоже больше потешались ребятам, чем шуткам. Счастливая семья. Так бы и до старости!

В понедельник Галя ушла к себе на «Эмальпосуду», Дима тоже рванул в гараж – к завтрашнему рейсу готовиться, Софью с Артемкой оставили дома. На обратном пути с работы Галя коробку конфет «Ассорти» купила. Завтра Софью обратно в интернат сдавать, надо напоследок порадовать. За одним столом почаевничать, дружненько.

Метров за пятьдесят от дома ее встретил Пичугин, лицо у него было сердитое:

– Я вот как знал, что затопите!

У Галины кровь в лицо хлынула, сердце упало:

– Что опять? – воскликнула она.

– Не опять, а снова. Иди кран перекрывай, а я, так и быть, помогу приборку сделать, воду убрать.

Галина бегом бросилась к дому. Пичугин – следом. По ступенькам, через одну, потом через две – еще быстрей. Закопошилась у двери с ключами. Нашла, открыла. Сапоги окатило водой. У порога Софья – руки мокрые, платьице все мокрое, стоит по щиколотку в воде.

– Мне бабушка сказала Артемку искупать, – Софья говорила будто извиняясь, и руки почему-то перед собой вытягивала.

Не глядя на дочь, оттолкнув ее в сторону, Галина рванулась в ванную. Раздался истошный вой. Галина выла как зверь, как волчица, потерявшая своего детеныша. Подоспел Пичугин. Из ванной на подкашивающихся ногах вышла Галина, неся голенькое детское тельце. Головка откинута – Артемка. С Артемки вода стекает. Галина повалилась на приступку для обуви, снова завыла. На площадку выскочили соседки – Валентина и Лида Саврасова.

– Скорую, вызовите, кто-нибудь скорую! – на весь дом закричала Галя.

Зарыдала Софья. Сквозь всхлипывания все бормотала, оправдываясь:

– Мне бабушка Клава сказала. Бабушка Клава…

Подбежавшая Лида Саврасова взяла из рук обессилевшей матери детское тельце. Галя не сопротивлялась. Валентина перекрестилась и прикрыла рот рукой. Глядя на нее, перекрестился и Пичугин. Лида стала щупать пульс у Артемки:

– Мертвый, не откачать уж теперь, – выдохнула тихо.

Галина в ярости вскочила, схватила Софью за волосы, начала таскать. Пичугин попытался ее успокоить, но она его отшвырнула.

– Тварь, что ты наделала, тварь! – Галина смотрела на свои руки с пучками волос Софьи и вопила не переставая.

– Мне бабушка Клава сказала Артемку помыть… – хлюпая носом, продолжала долдонить одно и то же слабоумная Софья.

Похороны состоялись в четверг. Народу было совсем немного. В основном соседи.

Рыдала одна Галина. Разрывая гнетущее безмолвие остальных, звучал ее одинокий рев. Она плакала навзрыд, этот плач выматывал ее всю; не оставлял ничего, кроме плача. Она раскачивалась над гробиком сына и, оглушая вечность, выла; никто не смел сказать убитой горем матери, что пора уже закрывать крышку, что кладбищенские работники уже полчаса как ждут. Наверно, муж Дима смог бы, но он стоял в стороне, бесцветный, выжатый, на себя не похожий – тень мужика.

Галину успокаивали – она не слышала; ее пытались поднять с колен – она не чувствовала; ей, полуобморочной, но все еще хрипящей, совали под нос ватку с нашатырем – она не понимала зачем. Не слышала, не чувствовала и не понимала ничего, кроме того, что вот он, ее сынок, ангелочек со вздернутым носиком, мертвый лежит, а она ничего поделать не может. И от бессилия крик ее становился все громче, все неистовей.

Вдруг, в такт раскачиваниям, не открывая глаз, она заговорила:

– Скажите мне кто-нибудь, что это сон. Что я проснусь сейчас, и что мальчик мой засмеется.

– Клавдия вот так же не могла проснуться, – сказала тут не к месту Лида Саврасова.

Галина, не открывая глаз, поднялась, выпрямилась и не глядя, наотмашь, тыльной стороной ладони ударила по лицу Саврасовой! На Лиду никто и внимания не обратил, все женщины принялись успокаивать Галину. Особо хлопотала бабушка Валя:

– Да что ж ты, милая, изводишься. Молодая еще ведь. Молодым жить положено. Будет еще все у вас с Димой, и хорошее будет… – Валентина гладила несчастную по плечу и сама не верила тому, что говорила.

Приятель Димы с работы, которого позвали на «газельке» довезти народ до кладбища, решил воспользоваться этой заминкой, взял крышку гробика, закрепил и стал заколачивать.

Четвертую ночь подряд Галя не спала, сидела, раскачиваясь, на постели и тихонько хрипела. Муж ворочался рядом. Несколько раз пытался ей сказать, чтоб успокоилась, и так уже голос надсадила, говорить не может, но понял бесполезность увещеваний и еще раз попытался заснуть, накрыв подушкой голову. Минут через десять его толкнули в плечо. Повернулся в сторону Гали. Та просипела:

– Слышишь?

– Что еще?

– Половицы скрипят на кухне.

Действительно, едва различимый, но очень въедливый скрип, так в голову и ввинчивался. Дима встал, пошел на кухню.

– Да это-то что такое? – отрывисто воскликнул он, едва выйдя в коридор.

Галя встала и в ночной рубашке вышла посмотреть, что возмутило Дмитрия. Не доходя, уже поняла. Свет на кухне мерцал: лампочка вспыхнет – погаснет, вспыхнет – погаснет.

– Так и было, – зло пояснил муж, – захожу, и вот…

Он подошел к выключателю, пощелкал им – свет мерцать не переставал: то полная тьма, то яркий свет киловатт на сто восемьдесят, никогда на кухню такую мощную лампочку не ставили. Дима в отчаянии долбанул по выключателю кулаком. Еще раз, со всего размаху, – не помогло: свет – тьма, свет – тьма.

– А скрип? Скрип теперь слышно? – очень спокойно спросила Галя. Она и весь страх свой на сегодня выплакала.

Прислушались. Вроде бы тихо. Половицы не скрипят. Лишь лампочка жужжит, когда свет загорается. Гаснет – и снова тишина. Вдруг со стороны входной двери послышались три удара. Не удара даже – шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок заглянул. И тут же отпрянул.

– Что там? – поинтересовалась Галя, ровно, без эмоций в голосе; усталый хрип – на большее сил не хватает.

Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал лихорадочно выбрасывать оттуда одежду:

– Все, блин, ухожу. – В его голосе звучало отчаяние. – Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпа. Черт знает что! Я как проклятый все дни эти… Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!

Натянул штаны и свитер.

– Одну бросишь? – безучастно спросила Галина.

– Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше. – Дима уже застегивал сапоги. – Может, на неделю, может, на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.

Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого не было. Ярко горел свет – и никого. Выдохнул. И понесся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была, в ночной рубашке, вышла на лестничную площадку.

Лида Саврасова долго дверь не открывала – видать, тоже высматривала в глазок: кто там? Наконец отворила.

– Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось? – настороженно спросила она.

– Муж ушел. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, – едва слышно просипела Галя. – Пустишь?

– Так проходи. – Лида раскрыла дверь шире. – Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу…

Перед тем как ложиться, немного почаевничали на кухне.

– И что теперь? – едва слышно выдохнула Галя. Глаза у нее были опущены: никуда не глядели, ничего не видели.

– А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни все, выложи как есть, оно и отпустит.

– Не могу в церковь.

– А что так? Что не пускает?

– Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.

– Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну ладно, я чай допиваю да спать. Ты – как хочешь.

Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.

На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, пошла Галина к бабке-экстрасенсу. «Бабка» оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате – такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла – голос совсем сел. Всю суть дела на бумажке убористым почерком написала; как зашла, протянула. Тетка читала бумажку долго, щурилась из-под очков, все время при этом почему-то слюнявила пальцы. Потом подняла глаза на Галину, посмотрела внимательно, будто оценивающе, и подняла перед ее лицом три заслюнявленных пальца. За глухонемую, видно, приняла. Галина, как могла, выдохнула:

– Ладно.

– При себе три тысячи-то? – уточнила экстрасенс.

Галина отрицательно помотала головой.

– Ну, хорошо, вечером тогда. Часам к восьми приду.

И напоследок, когда Галина собралась уже уходить, добавила:

– Свечи еще приготовь, потребуются. Фотографию покойной надо. Соль, так и быть, с собой возьму.

Весь день Галина домой не шла. Просидела на лавочке напротив садика, откуда еще неделю назад своего Артемку забирала. Просто сидела и смотрела, как играли дети. Пару раз подходили какие-то старухи, спрашивали, кто такая, кого ждет; один раз бомж подкатил – «Прикурить не найдется?» Вместо ответа только рукой отмахивалась. Ушла, лишь когда последних ребят из садика забрали. Шум смолк, и сидеть дальше стало вроде бы незачем.

Дома включила везде свет. Взяла фотоальбомы, стала перебирать фотографии. Вот они с Софьей, и Дима рядом – только что познакомились. Это со свадьбы. Это Артемка только что на свет появился, ножками барахтает. Здесь он постарше – со своей группой в детсаду. Здесь Артемка и баба Клава вместе. Улыбаются. Странно, раньше вроде бы не улыбались… Но подумать над этим и испугаться не успела – в дверь позвонили. «Бухгалтер-экстрасенс» завалилась – одышливая, тучная, неповоротливая. После того как расчехлилась (именно что не разделась, а расчехлилась), деловито, как будто разговор шел о сдаче в магазине, спросила:

– Фотографии покойной есть?

Галина протянула ту самую, с Артемкой. Экстрасенс долго смотрела на фотографию, поворачивала ее к свету, думалось, что сейчас она скажет что-то важное про смерть ребенка. Но вместо этого прозвучало:

– Три тысячи-то неси. Я обычно до сеанса деньги беру.

Галина пошла за деньгами в большую комнату. Вслед ей послышался крик из коридора:

– И свечи захвати! И спички!

Принесла свечи, спички, деньги. Тысячерублевые бумажки экстрасенс аккуратно сложила в сумочку, потом из нее же соль достала и подошла к трюмо. Стала рассыпать перед зеркалом соль, как и положено, разорванным кругом. Прямо напротив стекла, где соляная дорожка пресекалась, она расположила фотографию. Галина стала неразборчиво хрипеть и махать руками. Гостья отстранилась, не понимая. Галина взяла фотографию и заменила ее на ту, где Клавдия Юрьевна одна. В деловом костюме, в библиотеке, тоже улыбается, не разжимая губ. Экстрасенс согласно кивнула и скомандовала:

– Только свет везде выключить надо.

Галина пошла выключать: в прихожей, в комнате, на кухне. В темноте послышалось чирканье спички. Вспыхнул робкий огонек. Лицо экстрасенса озарилось зловеще – только уголки губ видны и белки глаз розовым отсвечивают. Стала водить свечой, забормотала:

– Уйди, откуда пришла, уйди с миром. Заклинаю душу твою неприкаянную, уйди во тьму непроглядную! – Голос постепенно становился громче, слова сыпались скороговоркою: – Тенью скройся среди теней, мертвой стань среди мертвых. Нет ходу! Нет ходу! Изыди!

На слове «Изыди!» зеркало пошло трещинами, бесшумно – будто просто начал рисовать по нему кто-то. Экстрасенс затряслась, но прерывающимся голосом продолжала повторять: «Изыди, изыди, изыди!». Трещины отсвечивали желтым. И вот желтая тень появилась в зеркальной глуби. Едва различимо – только тень, только контур. И невнятный клекот раздался, похожий на плач болотных птиц. Потом из глубин зеркала донеслось урчание. Галина узнала этот голос – покойница тогда в гробу так же бормотать начинала, потом будет все громче и громче… На кухне опять замерцал свет. И когда он зажигался на полную мощность, становилось видно, что желтое пятно в глубинах зеркала делается все больше, становится все ближе, и, по мере того как оно приближается, количество трещин на стекле все увеличивается – мелкие трещины, на морщины похожие… Экстрасенс выронила свечку и завопила:

– Свет включи! Где тут дверь?! Где выключатель?! Изыди! Изыди! Тенью скройся! Да где же выключатель-то, господи?!

Неловкие движения, толчки, копошение во тьме, нарастающее урчание из зеркала. И тут экстрасенс нашла выключатель, нажала. Свет зажегся. Наконец-то!

– Ты что, не видишь, у тебя руки в крови?! – взвизгнула вновь экстрасенс.

Галина посмотрела на свои руки – нормальные руки, может, только немного краснее обычного. Потом глянула на свое отражение в потрескавшемся зеркале. Там руки были в крови и кровь стекала по пальцам. Галину прошибло холодным потом. Дыхание – тяжелое, громкое – с хрипом вырывалось из груди. Ей хотелось закричать, но это было невозможно – все нутро горем выжгла, выкричала. Экстрасенс перевела взгляд с зеркала на Галину и снова взвизгнула:

– Госп… Госп… Господи, прости меня, – бормотала экстрасенс, руки ее дрожали. – А там-то?! – Она в ужасе переводила взгляд с Галины на отражение в зеркале и обратно.

Тут Галина, которую трясло не меньше, со всего размаху ударила по своему отражению. Зеркало посыпалось мелкой крошкой. Перед этим и экстрасенс, и Галина заметили, что отражение даже не колыхнулось, когда на него замахивались, и с рук его, не поднятых, все так же кровь стекала. Будто это и не отражение, а самостоятельная зазеркальная сущность.

Свет на кухне прекратил мерцать, стал ровным. Экстрасенс продолжала всхлипывать: «Госп… Госп…», одновременно собирая вещи. Подняла с пола погасшую свечу, положила на трюмо, засыпанное мелкими осколками. Водрузила на голову дурацкую шляпку, пальто надевать не стала, просто перекинула через руку, пошла к двери, внезапно обернулась, порыскала глазами, нашла сумочку, взяла, снова пошла – все это, не переставая всхлипывать. Галина, не обращая на нее внимания, по-прежнему смотрела на свои руки.

Хлопок двери. Снова одна… Одна ли?

Галина пошла в ванную. Включила горячую воду, дождалась, пока она станет обжигающей, и стала мыть руки. Мыла нервно, исступленно, почти сдирая кожу. От этого руки действительно сделались красными, на них проступили капельки крови, и Галина начала тереть их еще сильнее, еще яростнее. Кольцо мешает. Обручальное… Галина с остервенением начала стаскивать его с пальца. Резкое движение – и кольцо выскользнуло, закатилось под ванну.

Старая «сталинская» ванна на высоких ножках…

Что-то заставило Галину перестать мыть руки – будто опомнилась или, наоборот, затмение на нее нашло. Она опустилась на колени и стала шарить под ванной, ища кольцо. Нету. Далеко закатилось. Легла на пол, просунулась глубже под ванну. Вновь пошарила рукою по полу. Может быть, за дальней ножкой, там, где труба?.. Послышался легкий, едва различимый звук, будто металл о металл… И рука почувствовала – там! Галина уцепилась пальцами за стальную ножку ванной. Дальше! Ну?.. Неловкое движение, поворот – и как будто замкнуло руку, заклинило. Попробовала дернуть – больно. И второй рукой не пособить, не достать. Тесно под ванной. Еще раз дернула – такое чувство, что только сильней руку защемила.

И тут в ванной темно стало. Только из коридора падал свет. Шум воды прекратился. Галину обуял страх – липкий, как пот, по спине струящийся.

Даже когда покойница выла из гроба, не было так всепроникающе и безнадежно страшно. До Галины дошел весь ужас ситуации: крикнуть она не может, постучать, чтобы услышали соседи снизу, тоже, лежит неудобно, и никто ее ближайшую неделю не хватится.

– И никто тебя ближайшую неделю не хватится, – послышался голос сзади, откуда-то из-за двери в ванную комнату. – И меня не хватились. Вот только ты пришла за пару дней до смерти. Посмотрела, как я на кухне лежу, корячусь, и обратно – только щелк ключом в двери.

Галина попыталась повернуть голову. Неудобно. Почти ничего не видно. Только две пары ног. На старушечьих, дряблых, – дурацкие тапки с динозавриками; на детских – сандалики коричневые и белые носочки. Именно в них Артемку и хоронили.

– Оно и верно, – Клавдия Юрьевна говорила спокойно, голос был отстраненный, нездешний, – квартира. Когда еще шанс выпадет так удачно из общаги переехать. А я хрипела. А мне было страшно. Потом страх весь перекипел, одна месть осталась. Теперь и мести нет. Пусто здесь, холодно, ничего не держит.

На пол с негромким звяканьем упали две медные монетки, покатились под ванну. Остановились почти у самого лица Галины.

– Теперь твоя очередь.

Бесстрастный голос смолк. Послышались шаркающие шаги. И детские ножки вслед за старушечьими во тьму удаляются… Теперь свет погас и в коридоре. Тьма кромешная.

Он хорошо знал: нельзя разговаривать на улице с незнакомцами. Тем более нельзя никуда с ними ходить. Но этому бледному мужчине с глубоко запавшими глазами и тонкогубым ртом рептилии не получилось отказать. Когда он уверенно и властно произнес: «Пошли со мной», – Эдик взял и пошел. Покорно и молча. Взгляд незнакомца, словно язык хамелеона, выстрелил в Эдика, прилип к нему и, сокращаясь, повлек за собой.

«Вот и все, – обреченно подумал Эдик, – это конец».

Но, вопреки ожиданиям, мужчина не завел мальчика ни в подворотню, ни в подъезд, и в салон автомобиля не втолкнул. А повел его в людное место – в кафе на проспекте Черняховского. Вместе с Эдиком сел за столик на летней площадке, заказал себе чай со льдом, Эдику ничего не заказал, и не предложил даже; сидел, само спокойствие, молча рассматривая перетрусившего двенадцатилетнего мальчишку.

Музыка неслась из аудиоколонок под крышей кафе. И музыка была нелепа, неуместна в этот миг страха, оплетающего тело стремительными побегами, и название кафе казалось каким-то до безобразия абсурдным – «Казак и море». Эдику вдруг почудилось, что все вокруг – и кафе, и эта музыка, и само пространство, – все издевательски хохочет над ним, попавшим в ловушку посреди такой привычной, такой обыденной и безопасной жизни.

Люди за соседними столиками говорили о чем-то своем, шутили, смеялись, от ближайших лавочек под каштанами доносились беспечные голоса, весело вскрикивали дети, резвясь под присмотром родителей, так смешно и остервенело тявкала маленькая собачка, злобная и одновременно милая. В этот июньский вечер, среди праздной толпы, заполнившей проспект, один только Эдик Голобоков чувствовал необъяснимый ужас, который вызывал у него незнакомец, сидевший с ним за столиком.

– Представлюсь, – заговорил мужчина, неподвижно глядя Эдику в глаза. – Алексей Игоревич Озорнов. Мою фамилию легко запомнить. Озорнов – от слова «озорник». Кто-то из моих предков был очень непоседливым человеком. Наверное, большой шутник. Но разговор не обо мне, разговор о тебе, мальчик. Я даже не спрашиваю, как тебя зовут, меня это не интересует. Я встретился с тобой в первый раз и, надеюсь, в последний. Сейчас мы разойдемся, каждый отправится восвояси. Ведь у каждого свое предназначение. Но встретиться сегодня нам пришлось, потому что тебя избрали. Ты избран, чтобы стать Невестой мертвых.

Озорнов присосался к соломинке, торчавшей из высокого стакана. Помолчал и продолжил:

– Мертвые выбирают себе Невест из числа живых. В принципе, все живые – одна большая коллективная Невеста, мертвые же – один великий коллективный Жених. Смерть – это мужское начало, жизнь – женское. Не буду объяснять, почему так, это сложно. Просто поверь, что так и есть. Мертвые могли бы вступить в брак со всеми живыми разом, учитывая, что мертвых гораздо больше, чем живых, так что никто из живых не ушел бы от своей участи, но мертвые этого не хотят, потому что это было бы… Ну, скажем так, слишком поспешно. Жизнь – это реки, питающие океан смерти, который вовсе не заинтересован в том, чтобы реки иссякли. Поэтому мертвые избирают себе Невест из числа живых, как бы снимают сливки с человечества. С этими избранниками мертвые вступают в мистический брак. Но не беспокойся, в этом браке нет ничего непристойного, это чистый целомудренный акт, который называется браком лишь по аналогии, аллегорически. Знаешь, что такое «по аналогии» и «аллегорически»? Вижу, что не знаешь. Плевать! В Невесту мертвые откладывают свои личинки. Это тоже образное, аллегорическое выражение. Личинки мертвых – вовсе не то, что личинки каких-нибудь насекомых. О взаимоотношениях мира мертвых с миром живых приходится говорить в туманных приблизительных выражениях. Ведь даже сами понятия «мертвые» и «живые» – тоже приблизительны и туманны, это как бы… Не отводи от меня глаз!

Эдик, в тот момент опустивший взгляд, вздрогнул и сжался, как от пощечины, и уставился прямо в глаза Озорнову, взгляд которого, доселе спокойный, стал внезапно грозным и жутким. Медленно, с расстановкой Озорнов произнес:

– Ты не можешь отвести от меня глаз. Не можешь. И не хочешь.

Эдик побледнел, нижняя губа задрожала, испарина покрыла лоб, но глаза – с расползающимися кляксами зрачков – смотрели на Озорнова, не отрываясь.

– Мертвые смотрят моими глазами на тебя, – произнес тот. – Они вступают с тобой в брак. Мистический, неземной, нечеловеческий.

Отряхнувшись от оцепенения, Эдик вскочил, опрокидывая стул, и бросился бежать. Озорнов и не шелохнулся. Сидя за столиком, он спокойно смотрел вслед испуганному ребенку, чья маленькая худая фигурка наискосок пересекала мощенный цветной плиткой проспект, нервно лавируя среди неторопливых прохожих. Выбежав на перпендикулярную улицу, Суворовскую, фигурка затерялась в ее срезанной под острым углом перспективе. Озорнов оставил недопитым свой чай и покинул кафе.

Прибежав домой, все еще содрогаясь от внезапных спазмов, Эдик все рассказал родителям. Подробно описал мужчину, назвавшегося Озорновым, подробно передал его слова, которые на удивление хорошо запомнил, и даже это незнакомое слово – «аллегорически» – не переврал.

Отец пришел в ярость, рвал и метал, и с его уст сорвалось невольно дурное, матерное выражение, которого он от волнения не заметил и прощенья за него не попросил. Мама, обычно делавшая отцу замечания в таких случаях, когда он заговаривался при сыне, позволяя то двусмысленную шутку, то некрасивое словцо, на этот раз промолчала. Ситуация была настолько серьезна, что некоторые условности вполне можно было послать к черту.

На следующий день родители ходили в полицию – сами, без Эдика, – написали там заявление и вернулись довольными: полиция, как ни странно, пошла навстречу, приняла участие, выказала расположение.

– Не все там упыри, есть и люди, – пробормотал отец с оттенком удивления, когда потом сидели за ужином, – словно ему открылся некий поразительный закон природы.

Полиция быстро нашла Алексея Игоревича Озорнова, который скрываться вовсе и не думал. Приход полицейских к нему и последующий допрос принял невозмутимо, держал себя без робости и суеты, спокойно, с достоинством, отвечал на вопросы уверенно. И вот что сказал:

– Я писатель. Пишу для детей и подростков. Мне нужно было опробовать на мальчике сюжет книги, который сейчас разрабатываю. Чтобы понаблюдать за реакцией. В моей новой книге, а это фантастическая повесть, главный герой – точно такой же мальчишка. По сюжету, к нему подходит на улице человек и говорит те самые слова, которые я и сказал. Понимаете, мне просто нужно было увидеть реакцию. Так сказать, сделать зарисовку с натуры. Само собой, я не предупреждал мальчика, что буду ему цитировать текст моей повести, чтобы его реакция была не наигранной, натуральной. Ну вот и получил результат. Если бы мальчик не сбежал от меня, дал договорить, я бы все ему объяснил – что это эксперимент в рамках творческого литературного процесса. Но я просто не успел сказать. Конечно, я понимаю, как это выглядит со стороны, поэтому специально записал нашу беседу на диктофон. Точнее, мой монолог, мальчик-то молчал. Запись я вам предоставлю, и вы сами убедитесь, что в моих словах не было даже и намека на что-то противозаконное.

Диктофонную запись Озорнова полиция дала послушать родителям Эдика, и тут даже папа признал, что ничего страшного, в принципе, не случилось. Писатель, конечно, мрачненький, с причудами, но кто из них, писателей, без причуд? И вообще, все это даже интересно.

Мама отыскала в Интернете несколько книг Озорнова – они там были в свободном доступе, – почитала немного и заключила:

– Ну что, в принципе, даже неплохо. Детские ужастики. Я и не знала, что в нашем городишке этакий талант цветет втихаря. Не Веркин, конечно, не Крапивин, но все-таки…

– Сологуб уездного масштаба! – пошутил папа.

Кончилось тем, что родители забрали заявление из полиции. Озорнов же, встретившись с ними в полицейском отделении, долго извинялся и передал для Эдика свою недавно изданную книгу с автографом. Книга называлась «Мертвецы наблюдают с Луны». На обложке изображен мультяшный мальчишка: сгорбленно, как оплеванный, бредет по темной аллее, опасливо косится назад и вверх – на огромную Луну, на фоне которой темнеют уродливые силуэты голых ветвей.

Взяв книгу в руки и прочитав на внутренней стороне обложки написанное аккуратным почерком: «Эдику Голобокову от автора с признательностью и благодарностью за помощь при написании новой книги. Лучше дрейфовать, чем дрейфить, не правда ли? А. Озорнов», – Эдик задумчиво повторил про себя эту фразу: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить».

И на душе стало вдруг невыносимо тоскливо, словно выгнали его из дома в пустынную ночь и он медленно бредет без цели и смысла, одинокий, дрейфующий по течению тьмы отщепенец. А где-то на задворках памяти едва слышно звучит старая-старая песня, навевающая мертвящий покой, – про черную реку-ночь, длящуюся веками, по которой ты плывешь, скорчившись в лодке, потерявший весла, не видящий ни берега, ни огонька…

Эдик часто вспоминал этот взгляд Озорнова, которым тот облучал его, когда говорил, что мертвые смотрят на него и вступают с ним в брак. Этот взгляд и слова о браке с мертвецами были настолько жуткими, что Эдик не мог поверить в их несерьезность, в их неискренность, в… неистинность. Да разве можно с таким взглядом, таким тоном шутить и говорить неправду? Может ли настолько густой и липкий мрак выйти из какой-то выдумки? Эдик явственно чувствовал, что прикоснулся тогда к правде, которая в голосе и взгляде Озорнова клубилась, как ядовитый черный дым, отравляющий всякого, кто вдохнет хоть клочок этой тьмы.

Он часто брал книгу Озорнова в руки, рассматривал обложку, от которой, несмотря на всю мультяшную условность рисунка, тянуло промозглой могильной тоской, раскрывал книгу, словно какой-то капкан, читал завораживающие и непонятные слова посвящения: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить», и скользил, скользил куда-то в темную глубину, где нет ни опор, ни ориентиров.

Проснувшись однажды посреди ночи, Эдик лежал на спине, глядя во тьму перед собой, в которой угадывалось смутное роение абстрактных сгустков мрака, и обратил вдруг внимание, что простыня на его груди фосфоресцирует, словно испачкалась в каком-то растворе, излучающем в темноте тухлый полусвет. Он приподнял простыню, открывая голую щуплую грудь, и холодные губы ужаса присосались к сердцу. Вся его грудь была покрыта… нет, не покрыта – она светилась какими-то подкожными огоньками, бледными, желтовато-зеленоватыми, движущимися. Словно бы под кожей ползали паразиты, тускло светящиеся, будто светлячки. Личинки…

Он вспомнил это выражение Озорнова: личинки мертвых. Гнилостные звезды подкожного космоса, они кишели в хаосе, что искривляет любые орбиты и рвет паутину астрономических координат. Эти огоньки завораживали, гипнотизировали. Глядя на них, Эдик почувствовал головокружение. И канул в глубокий сон без сновидений.

Он и при ярком свете видел эти подкожные огоньки. Не так ясно, как в темноте, – но все-таки видел. И убедился, что их никто больше не замечает. Ни мама, ни папа, никто из родственников, приятелей, посторонних. Он носил их на себе – или в себе – как тайную болезнь, вводящую его в круг не то проклятых, не то избранных, которых никому из посторонних не дано ни понять, ни даже отличить от обычных людей.

Ночью свечение было таким сильным, что проходило сквозь майку и простыню. Днем одежда скрывала этот свет, хотя Эдику иногда казалось, что сквозь рубашку или майку он и при ярком солнце видит тусклые проблески.

«Я стал Невестой мертвецов», – думал он, и поганый холод разливался в крови, и билась меж черепом и мозгом мошкара зыбкого страха.

Иногда он открывал книгу Озорнова – в разных местах, наугад, – но, прочитав абзац-другой, поспешно захлопывал. Его начинал душить страх, когда он читал, хотя в прочитанном ничего страшного пока не попадалось. Книга казалась ему хищником, который подкарауливает его разум: ты только открой ее, только начни вчитываться – и прыгнет на тебя из букв, как из густой листвы, неведомое нечто, дождавшееся жертвы.

Открыв книгу в очередной раз, он наткнулся на слова, которые произносит кто-то из героев повести:

«Но ведь есть же эволюция. Все от кого-то происходят. А почему от человека до сих пор ничего не произошло? Когда я об этом задумался, то и понял: от человека происходит труп. Это про курицу и яйцо непонятно – кто там первый был, а тут все понятно, яснее ясного. Сначала человек, а потом – труп. А тот, кто в ходе эволюции второй, тот выше первого. Эволюция, она же от простого к сложному идет, ну а труп сложнее человека. Он, во-первых, загадочнее, а потом, он же весь какой-то… он пугает. Простое ведь никого не пугает. Че простого-то бояться, правильно? Но от трупов всем не по себе, потому что они существа с секретом, с двойным дном, непростые твари».

Рассуждения персонажа показались Эдику странными. Что это за логика, в самом деле! Труп сложнее живого человека, потому что… загадочнее и страшнее? Такой вывод смахивал на бред. Хотя… он вспомнил, как лет пять назад смотрел на своего двоюродного дядю Никанора, лежавшего в гробу, и неприятно – до мурашек по коже – поразился, насколько же дядя Никанор стал после смерти каким-то другим существом. Чуждым, с нечеловеческим выражением неподвижного лица, пугающим, даже опасным, словно бы от этого человекообразного существа можно ждать чего угодно – вплоть до самой дикой выходки. Впрочем, на его лице отражалось столько бесстрастного презрения к окружающим людям, что становилось ясно: никогда не снизойдет холодное это существо ни до какой выходки на глазах всех этих ничтожеств. Что-то такое чудилось Эдику в тот день, когда он смотрел в лицо мертвецу.

Он продолжил дочитывать абзац в книге:

«Вот когда я это понял, то и подумал: хорошо, ладно, мертвые происходят от живых, они выше нас на лестнице эволюции стоят, а от мертвых-то кто происходит? После высшей ступени всегда идет другая, еще более высокая. Так кто там над мертвыми встал – на ступень выше?»

Прочитав, Эдик вдруг понял смысл происходящего с ним. Его словно озарило. Части конструкции сложились и образовали фигуру, ясно нарисовавшуюся в уме. Не все, конечно, было понятно с той фигурой, но в целом выходила более-менее определенная схема.

Выше людей по развитию стоят мертвецы. Не те пустые оболочки, что лежат в земле, а страшные загадочные существа, которые вылупились из этих оболочек, как бабочка из кокона, и роятся где-то на изнанке нашего мира. Но эти живые сгустки теней тоже порождают из себя кого-то – еще более загадочного и страшного, чем они сами. Поэтому и откладывают свои личинки в нас, людей. Ведь есть же какие-то осы, которые откладывают личинки в гусениц. Только из тех осиных личинок получаются все те же осы, а тут возникает что-то новое, необычайное, что-то высшее, для которого мертвецы – пройденный этап, а люди – так и вообще давно отработанный материал, пригодный лишь служить чем-то вроде маточного раствора, питательной среды.

Эти мысли показались Эдику чрезвычайно важными, словно бы он наткнулся на некий научный принцип, который позволяет понять многие доселе необъяснимые вещи.

Само собой, поделиться этим открытием он не мог ни с кем. Ни с друзьями, ни, тем более, с родителями. С этим новым знанием он погружался в полное одиночество. Как утопленник, один на один со своим камнем на шее, уходит в глубину.

Как-то раз на улице он увидел девочку, младше его на пару лет, идущую в сопровождении двух женщин. В платьице с глубоким вырезом на груди. Эдик ясно увидел в открытой верхней части ее груди огоньки, что просвечивали сквозь смуглую от загара кожу. Медленно движущиеся звезды ее внутреннего космоса.

Две взрослые женщины рядом с девочкой увлеченно болтали друг с дружкой, а девочка шла механически. В ее глазах застыл ужас, она словно бы видела впереди что-то чудовищное. Да она и впрямь видела это чудовищное – только не где-то перед собой, а внутри себя.

В изумлении застыв, Эдик провожал девочку взглядом. А она – неужели почувствовала взгляд, липнущий к ее спине? – оглянулась, недоуменно скользя глазами по прохожим, и, когда их взгляды встретились, Эдик вздрогнул. Он сорвался с места и побежал вдогонку за девочкой. Та отвернулась и больше не оборачивалась, но Эдику показалось, что с его приближением ее спина напрягается все сильней. Сам же он, пока сокращалось меж ними расстояние, чувствовал нарастающий страх, от которого дыбились на его руках волоски.

Наконец это чувство стало невыносимым, кожа покрылась липкой испариной, ослабевшие ноги грозили подкоситься, и Эдик остановился, прекратив преследование. Он понял, что Невестам мертвых лучше не встречаться друг с дружкой: их близость не угасит ужас, который каждый носит в себе, а лишь сильнее разожжет.

Сколько еще таких, как я, думал он, одиноких, затравленных страшной тайной, навалившейся едва переносимой тяжестью? Сколько нас, не способных ни с кем поделиться своим страхом? Да и как поделишься – никто ведь не поймет и не поверит!

Отныне Эдик всегда, даже в самой шумной и многолюдной компании, чувствовал пронзительную тоску одиночества. Если хотя бы знать, что ты можешь открыться кому-то подобному тебе, нанизанному вместе с тобой на невидимую нить общей тайны, то уже не таким потерянным чувствовал бы себя среди обычных людей. Но если с обычными людьми можно общаться, пусть и не на всякую тему, то к себе подобным невозможно даже приблизиться из-за парализующего страха, который отталкивал Невест мертвых друг от друга, принуждая каждую забиться в свою щель и носа оттуда не казать. Что ж это за проклятая штука – смерть, если приобщение к ней так разделяет и разъединяет!

Эдик заметил, что один из подкожных огоньков сделался больше других, начал мерцать и даже изменил свой оттенок на красноватый.

Вместе с тем в груди возникло муторное предощущение, как за секунду до приступа тошноты, только эта секунда застыла и тянулась мучительно долго, все не кончаясь, все не выплескиваясь в рвотном спазме.

Что-то произойдет, с замиранием думал Эдик, что-то скоро случится…

Он был в продовольственном магазине, когда в тревоге, внезапно охватившей его, начал всматриваться в окружающих, словно выискивая знакомое лицо, которое заметил краем глаза и тут же упустил. Взгляд задержался на взрослом мужчине; возбужденный и тоже как будто кого-то высматривающий, тот нервно полосовал пространство глазами, губы его беззвучно что-то шептали. Когда Эдик встретился с ним взглядом, мужчина застыл на месте, а Эдика затошнило, и он выбежал на улицу, где склонился над тротуаром, и его вырвало.

В магазине меж тем раздались крики, началась паника. Сквозь витрину Эдик увидел: тот самый мужчина, поймавший его взгляд, набросился на какую-то женщину, прижал ее к полкам с продуктами и что-то делает с ней. Эдик немного переместился, чтобы изменить угол обзора, и, наконец, рассмотрел: мужчина зубами вгрызся женщине в горло и взахлеб пьет ее кровь.

Ничего сверх этого Эдик не видел, но у него возникло явственное чувство, будто он наблюдал нечто невидимое, присутствовавшее там же. Это было похоже на марево, висящее в горячем воздухе, – смутная прозрачная фигура, охватившая убийцу. Фигура, которая слегка мерещится, но попробуй только всмотрись повнимательней – и нет ничего.

Эдик расстегнул рубашку и бросил взгляд на свою грудь: самого большого светлого пятна под кожей уже не было. Какое-то глубинное чувство, вроде подводного течения, подсказывало ему, что одна из личинок в его груди вышла наружу, сформировавшись, наконец, во что-то… во что-то страшное и невидимое. И вышла она через взгляд, использовав подходящего человека вместо двери. Эдик всего лишь встретился глазами с нервным мужчиной, а тот стал дверью для неведомой твари, которая вырвалась в мир через него.

Когда пришло понимание – внезапное, словно бы вложенное в голову в готовом виде, – Эдик тут же побежал прочь, чтобы оказаться как можно дальше от места кошмарного происшествия. Ему не хотелось видеть, что натворит безумец, одержимый непонятно чем. Больше всего Эдик боялся вновь встретиться взглядом с тем человеком.

Потом, придя в себя и успокоившись, Эдик начал думать. В фильмах ужасов показывают, что зараза живой смерти распространяется через укусы, и поэтому люди, чтобы не стать ходячими трупами, должны опасаться, как бы их не укусили ожившие мертвецы. Позволил себя укусить – и все, пропал! Но что было бы, если б зараза распространялась через взгляд? Глянул в мертвые зрачки, пересекся взглядом – и началось: трупные пятна тебя уже покрывают и черви ползут сквозь твое сердце. Такой способ размножения мертвецов был бы куда эффективнее укусов.

Озорнов через взгляд передал Эдику личинки мертвых, и Эдик через взгляд передал что-то человеку в магазине. Что-то жуткое, выросшее из личинки. Невидимое, живущее по каким-то иным законам, нежели обычные существа.

Сначала оно двигалось внутри меня в виде светового пятна, – размышлял Эдик. Потом выросло, приготовилось к выходу, но почему же не вышло наружу просто так, почему перешло по взгляду, как по туннелю, в другого человека, и тогда уже вырвалось в мир? Каким законам подчиняются эти существа? Да и что они вообще такое?

В тот же день вечером Эдик прочел в Интернете горячие новости о том, как маньяк-убийца в продовольственном магазине загрыз насмерть двух женщин и тяжело ранил подростка. Назвали и фамилию маньяка, сообщили, что прежде он привлекался за что-то к суду и лечился от какой-то психической болезни.

Эдик понял одно: то, что вызревает в нем и ждет своего часа у него под кожей, не просто выходит через взгляд, а ищет себе подходящего человека, который мог бы послужить дверью. Эдик ведь много с кем пересекался взглядами, но, заглянув именно в те глаза, почувствовал приступ тошноты. Во всем этом была какая-то система, какие-то свои законы, действие которых Эдик уже начал чуть-чуть постигать. Может быть, даже сами личинки мертвых, обитающие в нем, как-то прикасались к его разуму и приоткрывали ему свои тайны.

Эдик вдруг поймал себя на том, что охвачен нездоровым возбуждением, злым азартом, словно бы он уже не просто жертва неведомых сил, а их сторонник и соучастник. От этой мысли на душе стало так скверно, что захотелось побыстрее смыть с себя всю мерзость, всю эту трупную гниль, которая, казалось, облепила его с ног до головы. Да только как очистишься от грязи, которую не видишь?

Отца вызвали в полицию. Когда вернулся, рассказал, что писатель Озорнов найден убитым в своей квартире. Зверски убитым. Перед смертью ему выкололи глаза, затем вогнали в лоб, над переносицей, какой-то острый металлический предмет – возможно, тот самый, которым выкалывали глаза.

– Спрашивали, где я был вечером в день убийства. Подозревали меня, – рассказывал отец. – Хорошо, что алиби железное.

В тот вечер, когда был убит Озорнов, родители Эдика, вместе со своими друзьями, ходили на джазовый концерт в Морском культурном центре. Там местный джаз-банд Сергея Корнеева выступал вместе с каким-то приезжим американским саксофонистом. Американские и европейские джазисты – не первосортные, конечно – часто приезжали по приглашению Корнеева, чтобы отыграть концерт с его ансамблем. Супруги Голобоковы, завсегдатаи таких джазовых концертов, были подписаны на SMS-рассылку с рекламой от организаторов, лично знали Корнеева и его друзей-музыкантов, приводили на их концерты своих знакомых.

Эдик, услышав про убийство писателя, взволновался, но виду старался не подавать. Тревога наполнила его, будто едкая жидкость.

На четвертый день после этого известия он проснулся под утро, еще в темноте, слегка разбавленной сумеречным полусветом, и увидел, что сразу несколько светлых пятен у него под кожей выросли в размерах. И двигались эти пятна быстрее остальных.

Днем Эдик старался никому в глаза не смотреть, ходил в солнечных очках, уставившись в землю, и веки под очками держал полуприкрытыми. Даже вечером, когда солнце скрылось и воздух начал темнеть, он продолжал ходить в очках. Поэтому и не заметил человека, подошедшего к нему на почти безлюдной улице. Незнакомец ткнул под ребро острием ножа и процедил у Эдика над ухом:

– Будешь дергаться – прирежу. Идешь со мной. Тихо и послушно. Иначе ты труп. Понял? Если понял, головой кивнул.

Эдик сделал судорожный кивок.

Мужчина больно обхватил его руку выше локтя своими сильными пальцами, цепкими и твердыми. Повел Эдика какими-то улочками, потом впихнул в автомобиль, припаркованный во дворе многоэтажки, сел за руль и поехал, как вскоре понял Эдик, на западную окраину города, где частные домишки терялись среди растительности, которая чем дальше, тем больше превращалась в настоящий лес, подступавший к городу с запада.

Потом Эдик сидел в сарае, привязанный к стулу под тусклой электрической лампочкой, в лицо ему лез назойливый комар, а мужчина, сидя перед ним на табурете, говорил:

– Писатель этот сдал мне перед смертью тебя и еще кой-кого. Чертовы детки! Думал, я его в живых оставлю, если все расскажет. Нет, сука! Таких оставлять нельзя. Он тебе хоть объяснил, во что тебя втянул, во что ты влип, а?

– Ну… – замялся Эдик.

– Что он тебе говорил? Невеста мертвых, да? Личинки? А что из тех личинок выходит, рассказал?

– Нет, не рассказал, – пробормотал Эдик.

– А сам-то ты понял что-нибудь? – Голос незнакомца, казалось, потеплел, что-то человеческое, сочувственное послышалось в нем.

– Я… не очень понял, – отвечал Эдик. – Ну, я подумал, это новое что-то происходит из мертвых. Эволюция, ну… Из живых – мертвые, а из мертвых – новое… Не знаю что. Что-то необычное.

– Так ты не знаешь, что это? – уточнил незнакомец.

То был крепкий коренастый мужчина лет за сорок, одетый в темные брюки и блеклую рубашку с короткими рукавами. Невзрачный, коротко стриженный, незапоминающийся, с невыразительными чертами лица, но с колючим пронзительным взглядом, в котором плясали обжигающие огоньки.

Этот человек, чувствовал Эдик, безумцем не был, зато был опасен – опасен чрезвычайно.

– Я тебе расскажу, – продолжал тот. – Ты должен знать. Говоришь, эволюция? Можно и так сказать. Мертвые перерождаются, но не все. Те, кто способен к загробному перерождению, становятся ангелами. Но это очень тяжело, для этого слишком много сил нужно, и эти силы они заимствуют из человеческого ужаса и крови. Они находят людей, способных проливать кровь и сеять ужас вокруг себя. Сами-то мертвецы поначалу бессильны, не могут никому причинить физического вреда, но зато могут расшатывать психику. Не у каждого – лишь у того, чей разум уже подточен. Таких они сводят с ума и подчиняют себе. Подчиненный человек начинает убивать для них, а они получают силу от пролитых крови и ужаса. Ужас в душе – это все равно что кровь в теле. Когда охватывает ужас, это значит, что в тебе рана – невидимая рана – и оттуда хлещет поток, темный, как венозная кровь. Не зря ведь кровь всегда связана со страхом и ужасом. Когда мертвый перерождается в ангела, он слаб, он бессилен и ему нужна пища. А когда досыта напьется чужого ужаса, то получает власть над людьми. Тогда они, бесплотные и потусторонние, начинают влиять уже не только на психику, но и на материю. Хотя, может, они не такие уж и бесплотные, тут вопрос тонкий. Есть материя грубая, есть нежная, есть невидимая и невесомая. В конце концов перерожденные мертвецы получают способность делать с нашей плотью все что угодно: перенести человека мгновенно на большое расстояние, сделать его устойчивым к холоду или к огню, трансформировать его тело, превратить в другого человека, в зверя или во что-то вообще невообразимое. Но это только с особо избранными людьми могут они такое вытворять – с теми, кто подчинился им полностью. И чем больше этих тварей над нами, тем все ближе наш конец. Потому что мы будем сходить с ума, звереть, убивать и мучить друг друга. И все для того, чтобы разливалась кровь, разливался ужас и была пища у этих тварей, а значит, и власть над нами. Они постепенно загоняют нас в тупик, из которого уже не будет никакого выхода. Их становится все больше, скоро у нас совсем не останется шансов. Те, кто выживет под их властью, превратятся в чудовищ, нормальных людей не останется.

Такие, как этот писатель, Озорнов, заключили с ними договор. Они выискивают детей, способных стать гнездами для этих тварей, вынашивать их в себе. На таких, как ты, эта нечисть учится контролировать людей, управлять их разумом, подчинять себе людскую волю. А потом находят… как сказать? Надломленных. Понимаешь? Есть надломленные люди, с трещиной внутри, которых легко доломать и полностью подчинить своей воле. Знаешь, как сказал один пророк: «Трости надломленной не переломит»; а другой пророк, наоборот, сказал: «Падающего толкни». Есть такие гадины среди пророков, которые объединились с этими тварями против людей. И вот сидят мертвецы в тебе, всматриваются твоими глазами в окружающих и выискивают, кого бы толкнуть и переломить. Поэтому таких, как ты, оставлять нельзя…

– Нельзя оставлять? – спросил Эдик; страх бежал по коже муравьиными потоками.

– Тебе надо было убить себя, – мрачно произнес незнакомец. – Только так ты мог остановить это. Есть и другой способ, но он еще хуже смерти. Самоубийство проще. А другой способ – это запечатать себя. Провести специальный ритуал и выколоть себе глаза. Тогда личинки этих тварей не смогут выйти из тебя никуда и начнут пожирать тебя изнутри. Не тело пожирать – нет. Будут пожирать психику, разум, память, волю, подсознание. Это будет ад на земле. Знаю одного, который сам так и сделал; совесть не позволяла ему совершить самоубийство. А других вариантов просто нет. Но люди-то за жизнь цепляются, за благополучие – по врожденной подлости своей. Каждому хочется, чтоб не он мучился, а другой кто-нибудь, не он подыхал, а посторонний. Вот и носят Невесты мертвых в себе отраву, и отравляют других, вместо того чтоб погибнуть самому, но остановить процесс.

– Вы… убьете… меня? – с трудом спросил Эдик; он задыхался, и слова едва выходили наружу.

Незнакомец покачал головой.

– Ты уж прости, пацан, но поздно тебя убивать. Это раньше надо было делать. Теперь бесполезно. Личинки выросли настолько, что твоя смерть их уже не остановит. Они быстро найдут себе других носителей. Поэтому я запечатаю тебя. И отпущу. Они начнут пожирать тебя изнутри. Ты останешься жить, но сойдешь с ума, а они будут годами, десятилетиями все жрать и жрать твою душу. Так она и станет для них ловушкой. Они сроднятся с ней. Пустят корни, сплетутся намертво с твоим «я». И когда ты наконец умрешь, они уже не смогут покинуть тебя и перейти в кого-то другого. Ты умрешь, а они продолжат жрать тебя после смерти. Твоя душа пойдет на дно, в самую глубокую тьму, и они вместе с ней. Так ты уведешь их подальше от поверхности, от нашего мира, в глубь бездны. Канешь, будто камень. Это единственный выход. Просто все уже слишком далеко зашло. Если бы я нашел тебя раньше, хотя бы месяца полтора назад, в июле…

Эдик расплакался. Он просил, умолял этого страшного человека не делать ему больно, не мучить его, пожалеть и отпустить, ведь он всего лишь мальчик, маленький, перепуганный, совсем ребенок, который ни в чем не виноват и никому не сделал ничего плохого…

Но страшный человек подошел к нему, взял его левой рукой за подбородок, схватил крепкими, будто из дерева, пальцами. В правой его руке был четырехгранный инструмент из черного металла, острый на конце. То ли слишком длинный кованый гвоздь, то ли какая-то короткая пика. Этой пикой он чертил в воздухе над головой Эдика сложные фигуры и бормотал непонятные слова, от которых расползалась морозная жуть. Лицо его побледнело, глаза провалились в овраги теней под надбровными дугами, зрачки расширились, оскалились неровные зубы, безобразно кривился рот.

И точным движением отяжелевшей руки, превратившейся в беспощадный механизм, он быстро вонзил острие в один глаз Эдику, потом тут же – в другой.

Эдик заорал от боли и, проваливаясь в черноту, смешанную с кровью, услышал над собой исступленный крик незнакомца:

– Я запечатываю тебя!

А из черноты, в которой он утопал, смотрели на Эдика хищные глаза внутренних звезд, и голодный их блеск отзывался в его душе беспредельным ужасом.

Как только они миновали ущелье, погода испортилась. Сердитый ветер срывал шапки чуть ли не с головой и жалил щеки. Скрежетал зубами старик на козлах рессорного «студебекера», к нему жалась черноволосая девчонка. Температура опустилась на двадцать пять градусов, до минус четырех должно быть. Пирсу почему-то казалось, что вернись они к ручью, своеобразной границе, сдуру пересеченной, – и сразу же потеплеет. Будто за студеным потоком простиралась страна ледяных сумерек. Вглядываясь в потемки, слишком рано окутавшие своей паутиной лес, Соломон Пирс, тридцати пяти лет от роду, вспоминал россказни, слышанные в детстве. Про кровожадных индейских демонов, которые были реальны и вечно голодны. Про гигантских черных псов и ведьм. Про ползучих чудовищ, что рыскают под снежными покровами. На узкой тропе путникам приходилось двигаться по одному, и Пирсу, замыкающему вереницу, чудилось, что незримые клешни вот-вот вцепятся в загривок, сдернут с седла. Он облизывал сухие губы и то и дело касался ореховой рукояти револьвера.

Пирсу, многократно видевшему смерть, суеверная боязнь была в новинку. Страх, как страховочный трос, накрепко связал всадников. Отыскал лазейку в черствые сердца разжалованного лейтенанта Рубена Эллисона и забулдыги Итана Родса. Это были суровые и грубые мужчины, убийцы, но и они трепетали, почуяв неладное примитивными фибрами душ. Вислоусый Эллисон держал наготове карабин. Картежник Родс энергично перемалывал челюстями жевательный табак и не спускал пальца с курка армейского «Драгуна».

За всадниками наблюдали. Из дупл, из расщелин, из мрака, клубящегося вдоль старой колеи, будто дым пожара. Горельник в фиолетовой полутьме напоминал клыкастый рот. Лошади торопились быстрее покинуть чернолесье, а мулы, запряженные в продуктовый фургон, наоборот, противились командам. Седобровый возница, сипло ругаясь, хлестал упрямцев.

Что заставило Пирса примкнуть к банде Мерфи и переться на север, к черту на рога из-за какой-то байки? Лопал бы сейчас горные устрицы в сонном коровьем городишке, штат Оклахома, где виски льется рекой, а цыпочки из заведения «Эпплхерт» так любят законников. Но должность помощника шерифа, застолбленная им в начале войны, оплачивалась скупо: два доллара в день. А по словам того коммивояжера, среди обветренных черных стволов лежало, как на подносе, целое сокровище. Двадцать пять тысяч долларов – это примерно четыре с половиной тысячи галлонов ржаного виски или двести пятьдесят голов Абрахама Мерфи, по оценке рейнджеров.

…Месяц назад шериф Маккаллен вразвалочку подошел к коренастому чужаку, сидящему за столиком салуна в окружении дружков. Маккаллен проявил особую жестокость, участвуя в подавлении восставших дакота, но в мирное время был добрейшим увальнем. Он велел барному псу притащить джин и обратился к чужаку:

– Эйб Мерфи, я полагаю?

– Шериф. – Мерфи коснулся полей шляпы. При этом он смотрел за плечо Маккаллена на Пирса.

– Не мое дело, куда и откуда вы идете, – промолвил ленивый и безалаберный Маккаллен. – Главное, чтобы вы не устроили переполох на моей территории. Это не нужно ни мне ни вам.

– Мы просто странники, – невинно ответил Мерфи. – Мы избегаем неприятностей.

Взор его черных глаз прожигал Пирса. Помощник шерифа изобразил равнодушие. В отличие от своего шефа, он видел Мерфи раньше – воочию, а не на листовках. В прошлой жизни.

– Всего наилучшего, господа. – Маккаллен удалился пить джин и ловить мух в конторе. А Мерфи, встав из-за стола, направился к Пирсу.

– Неожиданная встреча.

– Вы с кем-то меня спутали. – Пирс пыхнул сигаретой.

Мерфи ухмыльнулся, демонстрируя желтые пеньки зубов.

– Миннесота, парень. Ты был пацаном, но чертовски метким пацаном. Я считал, из тебя выйдет первоклассный грабитель, Соломон Гроб.

Под ложечкой у Пирса неприятно засосало. Много лет никто не называл его этим имечком. Пирс повзрослел и остепенился. В свое время ему хватило пулевых ранений и ночки в пустыне, где, подыхая, он вяло отбивался от стервятников. Перед мысленным взором возникла хромая карга – его родная бабка. Потрясая Святым Писанием, она восклицала: «Ты дьявол! Ты не человек! Черти подсунули тебя во чрево моей бедной доченьки!»

– Что вам надо? – Пирс наконец-то повернулся к Мерфи.

– Вопрос в том, что надо тебе.

В чащобе хрустнула ветка. Жалобно заржали лошади. Пирс погладил гнедого по крупу и перехватил встревоженный взгляд Эллисона. Интересно, Мерфи чувствует то же самое? Пещерный страх вперемешку с желанием бежать прочь от этих странных извивающихся теней, изрыгнутых лощинами?

Восемь человек скакали сквозь лес. Мерфи, Хелл Мердок и Эмилио Круз. Эллисон, Родс и Пирс. Посредине – повозка. Старик по имени Кассиус Дефт примкнул к группе под Джаспер-Хорном. Упросил взять его с собой. Бандиты Мерфи щерились, глазея на спутницу старика – невзрачную девчонку лет восемнадцати. Индейская кровь текла в ее жилах, а старику она приходилась падчерицей. Коли седой черт сказал правду.

– Ты не знаешь, о чем просишь, болван, – бросил надменно Мерфи, гарцующий на техасском мерине.

Старик потупился, заслонив собой девушку.

– Я слышал, вы едете в Ад.

– По-твоему, нам по пути?

Мужчины засмеялись. Все, кроме Пирса и мексиканца Круза, чрезвычайно серьезно относившегося к их миссии.

– Мы вас не затрудним, – сказал Дефт. – Я – знахарь, травник, как и моя Малка. Мы можем лечить ваши раны и везти провиант.

– Видать, крепко уцепились законники за ваши шкуры, раз вы готовы примкнуть к головорезам. – Мерфи кивнул. – Так тому и быть. Родс, слезай с фургона, у нас новый возница.

Старик от кого-то бежал. Они все, каждый по-своему, бежали от прошлого. А дорога вилась и постепенно расширялась. Лес редел. Тысячемильный перегон закончился ступенчатым спуском, и тогда они узрели Ад.

Официально ад назывался Лост-Лимит. Оборонительную крепость основали французы в конце семнадцатого столетия. Однако обороняться им было не от кого: краснокожие сторонились темных ущелий. Форпост опустел. Судачили, что солдаты попросту исчезли, растворившись в тенях среди сосен. Полвека тому назад некто Элия Девенлоп, священник, привел в Лост-Лимит дюжину семей. Они разобрали блокгаузы и построили дома в крепостных стенах, дабы с божьей помощью сопротивляться – не дикарям, но греховным помыслам. Наступившая зима была суровой; снегопад изолировал общину от цивилизации, а звери и птицы сгинули из лесов. В апреле группа трапперов добралась до поселка. Они обнаружили пустые дома, но хуже всего было то, что они нашли внутри. Обглоданные ребра со следами человеческих зубов. Высосанные кости. Грудины и черепа, разбитые топорами. Остатки страшного пиршества в котле. Куда девались выжившие каннибалы, никто так и не узнал. Суровые северные зимы порой подталкивали колонистов к страшным поступкам. Но те, кто рассказывал историю Лост-Лимита, приберегали под конец самое странное. Парализованные ужасом трапперы наткнулись на припасы. В поселке была сушеная рыба и вяленая говядина, а коровы и лошади умерли от голода в стойлах. Но люди предпочли есть людей, породив очередную загадку и слухи об одержимости. Мол, преподобный сменил покровителя и присягнул Сатане; в стенах крепости творились оргии и богохульные ритуалы; младенцев приносили в жертву лесному дьяволу. Прозвище Ад закрепилось за бывшим форпостом.

«Даже клад Генри Олкотта не заманит меня в Лост-Лимит!» – воскликнул подвыпивший коммивояжер на дилижансовой станции. Так об этом рассказывал Мерфи. Собутыльники коммивояжера согласно заворчали. Мерфи, обедавший за соседним столиком, повернулся к горлопану.

«Ты говоришь о мулате Олкотте, грозе китайцев? Олкотте Томагавке?»

«О нем! – подтвердил коммивояжер, снимая котелок, чтобы утереть вспотевшую лысину. – Олкотт как минимум трижды бывал в Аду. Он прятал там награбленное. Двадцать пять тысяч долларов серебряными монетами по сей день пылятся в одной из барсучьих нор Лост-Лимита. И Олкотт не слинял в Канаду, нет, друзья. Он все еще в Аду. Но деньги не нужны мертвецам!».

Мерфи пропустил бы пьяную болтовню мимо ушей, если бы лично не знал Генри Олкотта, на самом деле пропавшего без вести вместе с кругленькой суммой. И то, что Олкотт живо интересовался проклятой крепостью, Мерфи знал из первых уст.

Пару дней Мерфи обдумывал авантюру. Он заручился поддержкой налетчика Хелла Мердока и Рубена Эллисона, бывшего лейтенанта из корпуса топографических инженеров, который мог провести экспедицию к Утесу Забвения. А там… там, как обычно, вопрос удачи.

Потемневшие и прогнившие бревна походили на кости великанов. Фортификационные гурдиции – на гнезда хищных птиц. Ад оказался гораздо больше, чем Пирс предполагал. Высокие стены охраняли гарнизон от подступающего сосняка, но не от призраков, коими кишели здешние легенды. По крайней мере, снаружи форпост сохранился в первозданном виде: массивные ворота, смотровые башенки с четырех сторон света, бойницы для стражи. От Лост-Лимита веяло чем-то нечестивым, чем-то дурным и испорченным.

Мерфи подстегнул жеребца, стал спускаться по вихляющей дорожке. За ним последовали остальные. Дефт едва справлялся с мулами и с шириной тропы. Задняя ось проседала на выбоинах, фургон терся днищем о камни.

У форта мужчины, за исключением Мерфи, спешились. Засов на калитке отсутствовал, но сами ворота не поддавались.

– Поднажмите! – крикнул Мердок, стройный брюнет в элегантном пальто из оленьей шкуры. Ладони уперлись во влажное и какое-то осклизлое препятствие. Пирс стиснул зубы. Рядом засопел Круз. Пять человек надавили, и сосновые створки нехотя отворились, пропуская к караульной будке.

Ветхий тротуар скрипел и проседал. Люди преподобного Девенлопа снесли казармы и возвели хибары в тени сосновых куртин. Домишки обветшали, поросли лишайником. В окнах шевелилась тьма.

Пирс бывал в заброшенных ковбойских городах на скотопрогонных трактах, в деревеньках, захваченных сорняком и бизоньей травой, но Лост-Лимит разительно отличался от городов-призраков. Ни кабака, ни дансинга, ни почтамта или постоялого двора. Только тоскливые лачуги, сараи, давно не использовавшиеся факелы на вкопанных шестах, маленькая церковка с острым шпилем. От французов сохранился крепкий двухэтажный дом в глубине. Там, вероятно, размещались офицеры, а позже жил духовный лидер общины.

В центре просторной площади торчал столб, который Пирс принял за виселицу. Приглядевшись, он различил медный колокол, болтающийся на веревке.

Каблуки застучали по настилу. Гости вертели головами, хмурились.

– Ветер воет, будто Ла Йорона, – пробормотал Круз. И пояснил для американцев: – Так мы называем плакальщицу, мертвую, но живую.

– Миленько, – буркнул Мердок, прислушиваясь к непогоде.

Мерфи приказал Дефту разгрузить «студебекер», мулов и лошадей привязать к коновязи и накормить. Старик настороженно всматривался в темные оконные проемы. Его губы беззвучно двигались. Малка, индеанка, участливо приобняла Дефта.

Как и калитка, дверь главного дома была распахнута, засовы выбиты. Внутри пахло прахом и плесенью. Пирс чиркнул серной спичкой, поджег лампу и прикурил от той же спички. Керосиновые фонари разогнали мрак. Будто черную жижу выкачали из резервуара. Громоздкий камин раззявил напичканную золой пасть. Вокруг сгрудились колченогие стулья. Пол покрывал слой пыли. Тускло блеснул какой-то кругляш. Пирс наклонился и подобрал его. Всего-то башмачная пуговица.

Пока товарищи втаскивали в гостиную пледы и провиант, Пирс прогулялся по изогнутой лестнице на второй этаж и исследовал грязные комнаты. Катышки сухого крысиного помета рассыпались под подошвами. На тумбе в угловом помещении, в оправе паутины, лежала распухшая Библия. Пирс коснулся обложки кончиками пальцев в перчатках.

«Не смей! – донесся из прошлого дребезжащий голос бабки. – Не смей трогать Священную Книгу, выродок!»

Старые шрамы зачесались на спине. Следы плетей. Ожоги. Бабуля дымила папиросами и обожала тушить их о кожу внука.

Из окна Пирс смотрел не мигая на площадь. Пики сосен раскачивались за куртинами, как нетерпеливо перетаптывающиеся гиганты. Узкие нагроможденные хибары казались домовинами, поставленными на попа, могильными плитами. Столб с колоколом отбрасывал длинную тень. Пирс поискал источник света и увидел луну в разодранном саване облаков – лобастую, круглобокую, напоминающую голый череп.

«Зачем я здесь?» – спросил Пирс у мертвого поселка.

Ответом был скрип половиц, но, обернувшись, бывший помощник шерифа и бывший грабитель банков никого не обнаружил за спиной.

На растопку камина пошло крыльцо соседней лачуги. Огонь с остервенением пожирал доски. Мужчины сидели полукругом, время от времени прикладываясь к горлышкам бутылок. Мердок забросил ноги на стол и наслаждался сигарой. Круз играл на красивой губной гармошке, которую отказывался ставить, картежничая с Родсом. Эллисон, выпускник военной академии Вест-Пойнт, пролистывал пожелтевшую книгу, найденную в шкафу в смежной комнате. Отсутствовал Дефт: по указке Мерфи старик устанавливал засовы на ворота, калитку и на двери дома.

– Завтра придется поработать, – сказал Мерфи. – Будем взламывать полы, пока не наткнемся на клад.

– А если нет никакого клада? – спросил Родс.

– Он есть. – Мерфи покрутил ус. – Я чую.

– Послушайте, – Эллисон ткнул пальцем в книгу. – Здесь описывают «земли к северу от Утеса Забвения». «Алгонкины не врали, он обитал в лесах. Горе тому, кто увидит его: ростом до звезд, он шагает по верхушкам деревьев и бьет в луну, как в бубен».

– Что за дрянь ты читаешь? – полюбопытствовал Мердок.

– Забавная книжица про ведовство.

– И кто же там шагает по соснам?

– Его называют…

– Вендиго. – Мужчины синхронно посмотрели на Малку. За все дни путешествия это было первое слово, сорвавшееся с ее уст. Индианка поднесла к камину котелок с картошкой и мясом. Мердок причмокнул, оценивая линию ее тела под шерстяной юбкой. Малка подвесила котелок над огнем и оглядела присутствующих расширившимися зрачками, окаймленными карей радужкой. – Бог-людоед. Тот, кто встретится с ним, почувствует убийственный голод. Это случилось с французами. И с переселенцами после. И с теми, кто по глупости забредал в леса. В его угодья.

– Ты в это веришь? – спросил Мерфи. Индианка достойно выдержала взор убийцы, чем вызвала у Пирса симпатию.

«Не такая она и замухрышка, как мне показалось сперва».

Малка промолчала, но это было молчание-утверждение.

– Веришь, – сказал Мерфи, – и все равно поплелась за нами?

– От судьбы не уйти, – рассудительно сказала Малка. – Так ведь вы, белые, говорите?

Дверь открылась, в гостиную вошел Дефт, за ним влилась волна холода, прокрались тени.

– Полнолуние, – сказал старик, приплясывая от мороза. – Луна не идет на убыль, хотя должна.

Лица мужчин вытянулись. Мердок и Круз пошли к окнам, чтобы убедиться, что старик не бредит. Пирс прикусил губу. Дефт был прав. И как он сам не сообразил? Над крышами поселка должен был висеть убывающий месяц, а не голый круглый череп ночного светила!

– Эль диабло… – процедил Круз.

И лишь Пирс заметил ухмылку на губах Абрахама Мерфи, заманившего их всех в Ад.

Соломону Пирсу приснился каньон. Чаша, полная зноем и стервятниками. Грифы парили в голубом небе, где солнце расплылось, как яичный желток. Гранитные глыбы нагревались под его лучами. Грифы окружали прислонившегося к булыжнику Пирса. Крылья шелестели по камням. Ближе и ближе подходили падальщики.

Пирс задрал голову. Прямо над ним, на булыжнике, восседала его бабка. Обнаженная, рябая, злорадно усмехающаяся.

– Больно тебе, отродье?

Лицо бабушки вытянулось, превратившись в птичий клюв, а растопыренные пальцы рук и ног стали папиросами с тлеющими кончиками.

Старуха захохотала.

Пирс проснулся на втором этаже скрипучего дома, откинул плед и глубоко вдохнул затхлый воздух. Хохот ведьмы стоял в ушах. Пирс вылез из спального мешка и прошел к окну. Неправильная луна заливала светом форт. Лошади фыркали в стойле. И что-то бесформенное сидело на крепостной стене у южной башенки. Как исполинская ворона. Как мертвая старуха из снов.

Пирс поморгал и снова посмотрел в окно. Никого там нет, кроме теней, кроме луны.

Утром недосчитались двоих. Родс и Круз пропали, а с ними пропали две лошади из конюшни.

– Чертовы трусы, – процедил Мерфи. – Им место в воловьем караване!

– По-твоему, они… – Эллисон осекся. Мерфи зыркнул на подельника, как на законченного идиота.

– Конечно, сбежали! Или ты думаешь, их слопали крысы?

Пирс, прищурившись, смотрел в камин. Из угла, скрестив на груди руки, наблюдала Малка.

Мерфи отхлебнул горький чай.

– Они говорили, что хотят уйти. Дрожали, как линейные шлюхи. Навалили в штаны, увидев луну. Желтопузый втемяшил себе, что тут обитают призраки. – Мерфи хохотнул, но никто больше не разделил его презрительную веселость.

Пирс и Эллисон переглянулись. Разжалованный лейтенант открыл рот, но его перебил Мердок:

– Я видел, как Родс и Круз уезжают. Кричал вслед, но они и слушать не желали. Пожиратель бобов и алкоголик.

– К слову, – подал голос Пирс. – Зачем ты взял нас с собой, Абрахам? Почему не забрать себе все серебро?

Мерфи поперхнулся чаем от удивления.

– Ты совсем отупел в конторе шерифа, Гроб? А махать кайлом я буду один?

– Эти доски можно крошить пальцами. – Пирс топнул ногой, и половица сломалась.

– Я не Круз, – сказал Мерфи, отставляя чашку. – Но и мне было бы тошно в этом чертовом поселке без вас, ребята. – Мерфи подмигнул приунывшему Эллисону. – А теперь за дело!

При свете дня Лост-Лимит не стал ни уютнее, ни гостеприимнее. Солнце едва проклевывалось сквозь хмарь. Желтоватые испарения клубились внутри крепостного двора, образовывая фантомные петли и узлы, навевая мысли о болотных чудищах и вековых захоронениях. Поселок каннибалов поскрипывал, кряхтел, шуршал, и казалось, что истинная цель живых – не клад искать, а создавать шум, чтобы заглушить звуки постороннего присутствия.

Физический труд немного успокоил Пирса. Так юношей он уединялся за сараем, чтобы рубить дрова, представляя на колоде щуплую шею бабки. Шахтерская кирка крушила лачугу. В соседних хибарах пыхтели соучастники. Подумалось, что грохот не выпроводит незваных духов, а наоборот, привлечет их внимание.

Аскетическое убранство домишек состояло из покореженных сундуков для одежды, лежанок, столов и стульев, примитивных очагов. В сундуках попадалось заплесневелое тряпье. Встречались осколки глиняной посуды. Ничего ценного. Хлам выкидывали на улицу с хохотом и улюлюканьем, излишне громким, фальшиво-бодрым. Мердок напялил найденную в комоде шляпу с плоской тульей и, изображая проповедника, восклицал:

– Сие есть плоть моя! Приятного аппетита!

Посмеивался Эллисон. Посмеивался, пока в здании, которое могло быть кузницей, не ковырнул настил. Из-под разбухших досок полезли черви. Толстые, розовые, кольчатые. Подпол кишел червями, как могила. Это и была могила: разбросав шевелящуюся мерзость лопатой, мужчины увидели кости, старые и желтые. Детский скелет без черепа, слишком долго пролежавший в тайнике, чтобы представлять интерес для червяков.

– Разве их не убивают холода? – спросил Эллисон.

– Насекомые живут и не в таких условиях, – сказал Мердок.

– Черви – это не насекомые, – возразил Эллисон. – Линней писал…

Но всем было плевать, что писал Линней. Приумолкшие мужчины вернулись к работе. В полдень Пирс отодвинул покрытую коркой грязи кровать и постучал по полу каблуком. Нахмурился, взял кирку обеими руками. Что там спрятано внизу? Деньги Олкотта или извивающаяся скверна?

Кайло легко проткнуло древесину и провалилось в пустоту. Пирс сорвал еще несколько досок, взял лампу и поднес к дыре. От половиц до промерзшей почвы было фута полтора. Кто-то вырыл под лачугой яму – она уходила налево, за внешнюю стену и, судя по всему, за территорию крепости.

Изучив пространство на предмет клада и не найдя его, Пирс оповестил соратников о подземном лазе. Мерфи позвал Малку и приказал ей лезть в дыру. Для мужчин проход был слишком узким, а вот Малка с ее телосложением могла в него проникнуть.

Индианка покорно подчинилась. Пирс смотрел, как она уползает в темноту, отталкиваясь ногами, обутыми в мокасины. Минут через пять смуглая и чумазая мордашка Малки показалась снова: девчонка умудрилась развернуться в лазе. Пирс подал ей руку, и Малка выбралась на поверхность.

– Ну что? – поторопил Мерфи.

– Он ведет наружу.

– Подкоп?

Пирс отринул образ существа, ночью вылезающего из-под кровати мирно спящих людей. Индейца с ножом в зубах, или кого похуже, кто издревле хоронится в лощинах и распадках…

– Копали из комнаты, – сказал Пирс. – Кто-то отсюда сбежал.

– Может, Круз с Родсом и конями? – Но шутку Мердока никто не оценил.

– Продолжайте, – буркнул Мерфи.

В течение следующего часа единственной находкой стал дохлый разложившийся барсук в медной чаше ванны.

Туман сгустился, а крики птиц за куртинами напоминали отчаянные вопли раненых.

Пирс замешкался у порога церкви. Кривое, наспех сколоченное здание источало угрозу. В нем никогда не было Бога, только вездесущие тени, язычество косматого леса. На миг Пирс перенесся из Лост-Лимита в Вайоминг и словно наяву увидел другую церковь – чистенькую, аккуратно побеленную. Услышал ропот прихожан и возбужденный бас священника. Почувствовал железную хватку старческих пальцев на своем запястье.

Под фланелевой рубашкой зачесались шрамы.

Пирс тряхнул головой, прогоняя наваждение, и переступил порог. Лампа озарила пыльную рухлядь: скамьи, алтарь, кафедру. К сосновому кресту, висящему напротив входа, можно было запросто приколотить взрослого человека. Пирс вспомнил, как пугали его в детстве распятия без деревянного или металлического Иисуса. Словно Назарей слез с креста, предоставив вакантное место ему, Пирсу.

Капля пота скатилась по виску.

Библейские строки, таящиеся в памяти Пирса, как черви под настилом, выбрались на поверхность. В осажденной Самарии бушевал голод. Обезумевшая женщина обратилась к царю Израиля, ища справедливости, ибо другая женщина сказала ей: «Отдай своего сына, съедим его сегодня, а моего сына съедим завтра». «И сварили мы моего сына, и съели его. И я сказала ей на другой день: «Отдай же твоего сына, и съедим его». Но она спрятала своего сына.

Маленький Соломон, внимая Книге Царств, думал, что это ужасно несправедливо, и надо было есть детей по кусочкам: ножка одного, ножка второго.

Тени скользили по стенам, вязли в паутине. За кафедрой стояла старуха. Руки – как лапы стервятника. Тлеющая папироса между пальцев и тлеющие угли в глазах. Голосовые связки, давно истлевшие, породили прокуренный хрип:

– Дьявольское отродье! Задавить пуповиной! – Бабка закашлялась. Ее легкие булькали, как бесовская топь. – За… да… вить…

Пирс отшатнулся от призрака, которого нарисовало его собственное воображение, и врезался в Малку. Девушка пристально поглядела на него. В уголке возле ее правого глаза было небольшое родимое пятно, не только не портившее лица, но, напротив, украшавшее его. Словно она подводила глаза у зеркала, но бросила это занятие, решив, что и так хороша.

– Чего тебе? – раздражением Пирс замаскировал смущение.

– Проведешь к ручью? Вода закончилась.

– У ворот есть колодец.

– Я не стала бы пить из него.

Пирс подумал о червях и крошечном скелетике под половицами. О людях, которые ходили по костям своих младенцев. Он прислонил кайло к скамье, кивнул:

– Пойдем.

В лачугах стучали кирки. Туман крался по пятам; казалось, его источник находится прямо под ногами, под прохудившимся уличным настилом. Задвижка поддалась с трудом, будто не была прибита Дефтом вчера, а гнила и разбухала вместе с форпостом. Но ведь и хижины, и церковь, построенная всего-то полвека назад, выглядели неимоверно ветхими… ветхозаветными.

За пределами Ада мгла праздновала триумф. Пагубными испарениями заволокло деревья. Белесые полотнища висли на сучьях. Туман искажал звук шагов, звук осыпающихся камушков, звук, с которым черти копошились во мраке.

Впереди, как единственное материальное пятно в бесплотном мире, маячил темный затылок Малки. Пирс, пожалуй, был рад, что эта девчонка рядом.

– Почему вы здесь? – нарушил он молчание.

– В Аду это главный вопрос. Грешники постоянно задают его друг другу. Сами себе. И Ему.

Малка указала пальцем туда, где, по идее, находилось небо; на деле же – низкие своды, слепленные из мглы и зарешеченные ветвями. Тропинка змеилась среди валунов и корневищ.

– Ты веришь в христианского Бога?

– Он живет в ваших храмах и сердцах, разве нет?

– Не во всех храмах, не во всех сердцах.

Малка посмотрела через плечо. Это что, насмешка промелькнула на ее лице?

– Не в твоем, да?

– От чего вы бежите? – настаивал Пирс.

– От Него, – и опять жест в сторону неба. – Точнее, от тех, кто смеет подписываться Его именем.

– Вас преследует церковь?

– Не промочи обувь. – Они уперлись в мелкий ручей. Пирс взял у Малки ведро и подставил под ледяной поток.

– Нас с отцом всегда недолюбливали, – сказала Малка. – Соседи полагали, отец – ведьмак. А я, само собой, ведьма. Мы давали им снадобья, лечили их суставы, печенки и желудки, но оставались дьяволопоклонниками.

«Сатанинское исчадье», – каркнул в сознании прокуренный голос. Отражение Пирса в ручье исказилось. Будто уродливая старуха таращилась на него со дна. Пирс поморщился.

– С каждым неурожаем, с каждым заморозком, с каждым умершим теленком они все враждебнее смотрели на нас. А падре все чаще упоминал колдунов в воскресных проповедях.

– И вы ушли?

Малка невесело усмехнулась. Нет, она не была красавицей, но что-то в ее жестком обветренном лице приковывало взгляд. Встревоженно раздувающиеся ноздри, рубленые скулы…

– Мои предки, тсистсистас, шайенны по-вашему, снимали скальпы с врагов. Ваши предки вешали своих собственных дочерей и жен. Но дикарями называют нас.

– Инквизиции больше нет.

– Но есть Бог в сердцах подлых трусливых людей.

Пирс наполнил второе ведро. В дебрях завыло что-то, что выдавало себя за волка, но каждый, кто хоть раз слышал волчий вой, почуял бы подвох. Глумливо заохали незримые птицы. Заскрипел валежник.

– Ты не боишься? – спросил Пирс.

– Демонов?

– Да хотя бы нас. Не боишься спать под одной крышей с мужчинами, которые изнасиловали бы и свинью?

– Я не свинья. – Глаза Малки блеснули. – Я найду способ постоять за себя.

Пирс сильно сомневался. Однако ему понравился норов индианки.

На обратном пути, в тумане, пахнущем прелой листвой и кровью, Малка произнесла:

– Тебя называют Гробом. Откуда это прозвище?

Пирс подумал было соврать, но взгляд девушки, прямой и располагающий, заставил сказать правду.

– Я родился в гробу.

Брови Малки вопросительно выгнулись.

– Моя мать была мнимоумершей. Ее похоронили заживо. На седьмом месяце беременности.

В своей голове – короткой вспышкой – Пирс увидел тьму. Ясеневую утробу, «деревянное пальто», которое он никак не мог помнить. Из чрева во чрево. Из матери в червивую почву.

«Пусть кроты и опарыши цацкаются с тобой!»

– Ее закопали неглубоко. Кладбищенский сторож услышал плач и позвал землекопов. Могилу разрыли. Но мама уже испустила дух.

Вспышка: погост под проливным дождем. Ливень заливает прямоугольную яму и открытый гроб, капли барабанят по белому лицу женщины, по распахнутым глазам. Смывают кровь с младенца, лежащего меж раздвинутых – насколько позволяют стенки гроба – ног. Гроб как лодка, плывущая в ад. И ошарашенные могильщики. И нет Бога в грозовых небесах.

– Тебя воспитал отец?

– Когда мне было два года, отец погиб в войне за пастбища. Я жил у бабушки.

Сами мысли о старухе смердели папиросами и кислым запахом изо рта.

– Индейцы бы сказали, что ты – особенный мальчик. Победивший смерть.

«Бабуля была иного мнения».

Крепостная стена выросла из тумана. Пирс обернулся, убеждаясь, что за ними никто не идет, что шорох позади – проделки ветра и мглы. Он отворил дверь и вошел в Ад.

Сумерки окутали форпост, как дым погребальных костров. Принесли белую порошу и стылую вьюгу. Погрузились в тишину искалеченные кирками комнаты. Кладоискатели перелопатили большую часть хибар, но нашли лишь пыль и косточки крыс, человеческие зубы в сарае и ржавые ножницы под шкафом.

Мерфи не унывал. Оставалось полдюжины зданий, дом священника, церковь и дощатый тротуар. И тринадцатифутовые стены крепости, но все надеялись, что до них дело не дойдет.

Поужинав у камина, мужчины занялись кто чем. Мерфи чистил свой кольт. Принявший на грудь Мердок отправился подышать воздухом. Эллисон листал книги. Странная библиотека была у преподобного Девенлопа: обшитый подозрительной светло-красной кожей мистический трактат, средневековые инкунабулы, осыпающиеся прахом компендиумы. Эллисон продемонстрировал похабную иллюстрацию: голая девка совокуплялась со вздыбленным кабаном, а по намалеванному небу носились совы и летучие мыши.

– Чем они тут занимались, эти богомольцы?

– Кушали, – сказал Мерфи, шлифуя тряпочкой рукоять «Патерсона».

Лампы чадили, в гостиной стало трудно дышать. Пирс вышел на крыльцо, закурил, рассматривая притворно безжизненный поселок.

«Твое место в Аду!» – твердила бабушка.

Пирс размял шею. Ветер уносил пепел во мрак. Не помогали горящие факелы на шестах. В окне дома напротив мелькнул огонек. Кто-то зажег внутри свечу. Пирс помедлил и сошел с крыльца. Стараясь не скрипеть настилом, пересек улицу. Впрочем, если бы он даже громыхал сапогами, вьюга скрала бы шум.

Трухлявая ступенька развалилась под подошвами, как печенье. Пирс узнал хибару – ту, где под лежанкой обнаружился лаз. Как и во всех прочих лачугах, здесь было две комнаты и закуток для омовения. Готовили пищу поселенцы либо во дворе, либо в одной из спален. Прижавшись к косяку, Пирс заглянул в проем. Фантазия подкинула образ полуголого индейца в боевой раскраске. Рука потянулась к кобуре, но замерла на полпути.

– Что ты тут делаешь?

Дефт вздрогнул и заслонился восковым огарком. В пламени свечи серебрились две вертикальные полосы на морщинистых щеках: подсыхающие дорожки слез. Белки Дефта покраснели.

Пирс юркнул в дом, притворив дверь.

– Я просто проверял…

– Заткнись.

Пирс утомился от вранья. Нагнувшись, он вынул из сапога нож «Грин-Ривер». Дефт попятился к окну.

– Что ты делаешь в Лост-Лимите?

– Мы бежали от суеверных соседей. – Дефт не сводил с «Грин-Ривера» глаз. – Они считают, раз я травник, значит…

– Хватит, – перебил Пирс. – Я это уже слышал от твоей индианки. Или ты скажешь мне, зачем отправился в Ад, или я отрежу твое чертово ухо.

– Вы не такой, – пробормотал старик, вжимаясь в стену. – Не такой, как Мерфи.

И вновь будто шаровая молния отрикошетила от черепной коробки Пирса изнутри, прошила мозг и разбросала веером картинки. Раненый клерк в филиале «Америкен-банка», кровь и кусочки легочной ткани на полированой стойке. Расстреляный конестогский дилижанс, возница свесился с облучка… Бабка, спящая под одеялом, седые волосы на перине, беззубый причмокивающий рот…

Губы Пирса растянулись в оскале.

– Даю тебе десять секунд, прежде чем ты узнаешь, какой я.

Дефт сглотнул, дернув кадыком.

– Три, четыре, семь…

Пирс поднял к потолку нож.

– Хорошо! Хорошо, постойте!

– Так-то, – Пирс убрал оружие за голенище. – Я весь внимание.

Дефт глубоко вздохнул и повернулся к чернеющей на полу скважине.

– Полвека назад, – сказал старик, – я жил в этом доме. И я выкопал эту яму.

«– Элия Девенлоп не был христианином. Он был одержим бесами задолго до того, как повел заблудшую паству на север. Но именно в Лост-Лимите дьявол вселился в него буквально. Проповедник бредил тайными знаниями и запретными манускриптами. В старых книгах он вычитал о земле за Утесом Забвения, где, как верили индейцы, демоны рыскают во плоти, зримые, в отличие от Бога, в котором разочаровалась мытарствующая душа Девенлопа. Священник говорил о происках Сатаны, о том, что в заброшенном форте община найдет убежище от грехов. Но он был самым отъявленным грешником, и во многом посрамил библейского Люцифера.

Сначала все шло неплохо. Двенадцать семей разбирали казармы, ремонтировали тротуар, строили дома и церковь. Мои родители казались счастливыми, одухотворенными. И я радовался вместе с ними: мне было двенадцать, а Ванессе, мой сестре, – семь. Я помню преподобного: высокий худой человек в черном сюртуке, в рубашке с бумажным воротником, с тонким шнурком вместо галстука. Я помню его шляпу и его голубые глаза, которые утешали и согревали в стужу, и его бархатный голос, звучащий в новой, пахнущей опилками церкви. Ванесса сидела подле меня и спрашивала, будет ли в раю так же холодно.

Я был слишком мал, чтобы понять, когда именно изолированный поселок богомольцев превратился в пекло. Однажды Девенлоп ушел в лес вместе с двенадцатью патриархами – главами семейств. Возвратившись с той роковой прогулки, мой отец был бледен и говорил странные вещи. Об огнях, которые он видел в сосняке, и о рогатом ангеле, идущем по облаку. Встревоженная мать сказала, что у ангелов нет рогов, а он посмотрел на нее так страшно! И перед сном Ванесса сказала мне, что это не отец вернулся из леса, а чужой человек в маске отца, и я засмеялся детской глупости, но волосы встали дыбом у меня на голове.

Потом пошел снег. Много снега. Жена мистера Трейси пропала, собирая хворост. Мы ее не искали.

Спустя неделю Девенлоп собрал патриархов в церкви. Я не знаю, о чем он говорил, быть может о новом рационе, который следует ввести в общине. Да, вы верно догадались, сэр, проповедник требовал, чтобы мы ели друг друга, и голод тут ни при чем, ведь в кладовках было достаточно солонины и прочих запасов. Дело не в голоде и не в христианском Люцифере: то, что видел Девенлоп в лесу, не имело отношения к христианству. Это была первобытная дикость, сэр. Нечто, отличное от зла в нашем привычном понимании.

Четверо патриархов отринули чудовищное предложение. О господи, всего лишь четверо из двенадцати отказались колоть, варить и употреблять в пищу своих жен и детей! И моего отца не было в их числе! Я думаю, тот рогатый ангел свел его с ума. Я надеюсь, он был безумен, преклоняя колени пред Девенлопом.

Сперва мы ели одного человека в неделю. Я говорю „мы“, потому что эти пальцы держали ложку, эти губы высасывали жирную юшку, эти зубы – да буду я проклят – рвали мясо, грызли кости и пили костный мозг! Хотите знать, какова на вкус человечина? Как телятина, сэр. Немного волокнистая, пресная, но вполне съедобная.

Мы не могли отказаться – я убеждаю себя в этом уже пятьдесят лет. Мы трапезничали прямо в оскверненной церкви. Девенлоп благословлял пищу. Мне часто снится эта картина: длинный стол и проповедник, стоящий за кафедрой с прожаренной детской ножкой в руке. Его голубые глаза. Его жирный рот.

Пищу готовили жены четырех еретиков. Их самих Девенлоп отлучил от благодати и запер в блокгаузе. Ими по очереди нас и кормили. Поварихам запретили носить одежду, а по двору они перемещались на четвереньках, как псы. Так впервые я увидел голую женщину.

Судьба тех несчастных была лучшим средством против бунтов. Но дело не только в страхе. Нам понравилось, сэр. Я наблюдал, как жадно моя мама набрасывается на жаркое, даже если она была сыта. Как чавкает и вылизывает миску. Мы утратили все свойства цивилизованных людей; взрослые – быстрее, чем дети.

В январе мы ели человечину ежедневно. Так, по словам Девенлопа, повелел Иисус. Но я не верил, что Иисус сел бы с нами за стол. Я не мог себе представить чавкающего и хрюкающего, забрызганного наваристым супом Христа, пусть его символ и висел за алтарем.

Мы съели еретиков, их жен и детей. Тогда, показав пример, мистер Трейси задавил свою пятнадцатилетнюю дочь, собственноручно расчленил и съел сырой ее матку.

Дома мои родители плакали, но они плакали от радости. Они катались по полу, ползали, как гадюки, и благодарили Творца; еще они срыгивали на пол и снова ели мясную блевоту. Они изменились внешне – мои родители и наши соседи. Их кожа покрылась струпьями, зубы заострились. Изменения затронули их глаза. Иногда мне казалось, что их глазные яблоки – пустотелые шарики, в которых плавают угри. Такие юркие, скользящие мимо зрачков тени.

Нас было пятьдесят три, когда мы переступили порог форта. Двадцать пять взрослых и двадцать восемь детей, от младенцев до подростков. У Девенлопа не было семьи, ему приходилось жрать чужих жен и детей. К февралю осталась едва ли половина от первоначального числа. И папа сказал Ванессе, что скоро настанет ее очередь.

Тогда я начал копать.

Я украл лопату, зная, что за такой проступок мне могут отрубить руку, как маленькому Эдвину. Как только родители уходили в церковь, я приступал к работе. Я сказал Ванессе, что это такая игра. Мама с папой играют в огров, а мы играем в побег от них, и ни в коем случае нельзя проговориться. Вы же в курсе, кто такие огры, сэр? Страшные великаны-людоеды. К тому моменту мой отец вырос где-то на пять дюймов и ударялся головой о притолоку. Все патриархи выросли, но Девенлоп по-прежнему был выше остальных.

Итак, я отодвигал кровать, разбирал настил и копал землю. Сперва казалось, что это просто, ведь дом стоит у внешней стены. Но мне было двенадцать. Почва промерзла. Ее нужно было куда-то девать, и я забрасывал вырытую землю на крышу. Мои ладони покрылись волдырями, приходилось прятать руки от родителей. Я падал навзничь, истощенный. Но у меня получилось. Я думаю, Иисус все-таки слышал мои молитвы. А порой я думаю, что это мясо сделало меня сильным и выносливым. Как оно сделало высоким отца.

Я подхожу к развязке, сэр. Однажды утром, дождавшись, пока родители уйдут, я одел Ванессу потеплее и затолкал ее в дыру. Я собирался спуститься следом, но услышал голос отца. Он цитировал Библию, но не ту Библию, которая известна вам. Девенлоп написал свое Евангелие, всего три страницы. Про ненасытного спасителя, который придет из снежной пустыни.

„Блаженны съеденные, – сказал Девенлоп устами отца, – ибо они прощены“.

Отец посмотрел на меня, как на червя, встал на корточки у дыры и ласково попросил Ванессу вернуться. Он стоял ко мне спиной, и я, не раздумывая, схватил лопату и рубанул ею по отцовскому затылку. Отец обернулся, потрясенный, а я ударил снова и снова. И так, пока его череп не расплющился.

Забрызганный кровью родного отца, я кинулся за Ванессой, и мы вылезли на той стороне крепостной стены. Все, что я рассказал вам до этого, – сущая правда. Но дальнейшие события я сам подвергаю сомнению. Помню, как мы бежали по лесу, а ветки стегали нас нещадно. Помню, как земля ушла из-под ног и по телу разлился жар. Полагаю, я упал в замаскированную охотничью яму. Колья, установленные в ней, проткнули меня. Я лежал на спине, мир двоился. Далеко наверху плакала Ванесса. Я смог сказать, что все хорошо, я отдохну и присоединюсь к ней.

И тут оно пришло.

Я говорю „оно“, потому что это не было человеком. Я не видел его и не слышал, но почувствовал каждой порой истекающего кровью тела. Огромное, как небо. Древнее. Чуждое всему разумному и живому. Это был охотник из канувших в Лету эпох. И он учуял добычу.

Вы когда-нибудь представляли себе космос, сэр? Как там холодно и одиноко. Как ревут звезды. Как вращение планет порождает ветер, и от воя этого ледяного ветра шарахаются кометы. Космос кричит, но мы защищены стратосферой от погребального гула гибнущих галактик.

Вот чем оно было. Криком межзвездных бездн. Космическим хаосом.

Я хотел закричать: „Не смотри!“.

Но Ванесса посмотрела. Тень накрыла мою маленькую сестру, и она задрала голову к верхушкам сосен, к небесам. А я потерял сознание.

Меня подобрали индейцы сиу. Мне повезло. Несколько дней они боролись за мою жизнь и вырвали из лап смерти. Я бредил. Мне мнилось, что преподобный Девенлоп ползает по стенам. Что из похлебки выныривают глазные яблоки. Что глиняное жилище рушится, а вместе с ним рушится небо, открывая пространство, наполненное циклопическими червями, непрестанно копошащимися.

Сестру я больше не видел. На все расспросы о ней или о лесном божестве, на просьбы остановить Девенлопа сиу лишь качали головами и уходили от разговора.

Индейцы спасли меня. Целый год я прожил в их племени. А вернувшись к белым людям, своим собратьям, узнал о трагической судьбе Лост-Лимита.

Трапперы наткнулись на вымерший, заваленный костями поселок. Поднялась шумиха. Солдаты нагрянули в Ад. Я говорил, нас было пятьдесят три. Пятьдесят один – если исключить нас с Ванессой. Но в крепости насчитали сорок два скелета. Сорок третьим поселенцем была пропавшая в метели жена мистера Трейси, но все равно не хватало восьми человек. Восьми взрослых.

Я убил отца, но преподобный и семь патриархов ушли, доев остальных. Тщетно солдаты прочесывали лес. В лесу есть бездонные ямы, способные спрятать демонов.

Тридцать лет спустя группа вулферов наткнулась на громадное существо, терзающее медведя. Они описывали „огромного скелета с черными глазами“. Вулферы открыли огонь. Пули попадали в цель, но чудище продолжало двигаться и атаковало их. „Скелет“ издох, когда свинец пронзил его мозг. Многие посчитали, что останки, выданные вулферами за „труп настоящего сасквоча“ – подделка. Останки к тому же вскоре сгорели вместе с передвижным балаганом, где выставлялись. Но я уверен, это был один из каннибалов Лост-Лимита.

Мистер Трейси или мистер Дюфандер. Или сам Девенлоп.

Шестнадцать лет назад в Арканзасе я подобрал девочку, чьих родителей убили кайова-апачи. Я должен был оплатить долг перед краснокожими, и я воспитывал ее как родную дочь. Но несколько раз, сэр, глядя на спящего в кроватке беззащитного ребенка, я слышал в голове голос проповедника: „Плоть младенца есть путь к спасению“. Мой рот наполнялся слюной, и я истязал себя плетью и раскаленным железом, чтобы не думать об этом. Не думать о том, какими вкусными бывают дети…

Я закончил свою историю, сэр, мистер Пирс.

Теперь спрашивайте».

Восковой столбик стек на половицы, огонек спазматически плясал. Тени ерзали по гнилым стенам хибары, по морщинистому лицу Дефта. Пораженный до глубины души, Пирс молчал. Его детство было адом, но он и представить не мог, через что прошел этот старик. Какие горести выпали на его худые плечи.

Исчезновение сестры, убийство отца, кровавые жертвоприношения в общине садиста. Даже если только треть из услышанного – правда, волосы зашевелятся от ужаса.

Вымотанный страшным откровением, старик тяжело дышал.

Пирса прошиб пот. Он вытер капли со лба и кашлянул, потом спросил:

– Но зачем ты вернулся?

– Из-за снов. Они не оставляли меня, а в последние годы мучают чаще. Кошмары, в которых люди заново заселяют крепость. И что-то смотрит на них из чащи. Подбирается ближе…

Дефт снял бизонью куртку, расстегнул теплую рубаху.

– Кол проткнул меня насквозь в той яме. Два месяца назад рана напомнила о себе. Рубец раскрылся.

Пирс взял с подоконника огарок и поднес к дряблому стариковскому торсу. Рука его дрогнула. Под левой ключицей Дефта зияла овальная дыра, в нее можно было просунуть два пальца. Пирс видел влажное нутро цвета морской раковины. Шрам окантовывал твердый гребешок, и что-то крошечное росло внутри, на слизистом краю, будто…

«Зуб!» – Пирс оцепенел.

Да, под ключицей старика расположилось подобие рта с губами и единственным кариозным резцом. А розоватый комочек внутри… это язык?

– Он разговаривает, – голос Дефта надломился. – Он читает главы из Евангелия Девенлопа. «Бог – это едок. Желудочный сок – елей».

Глядя на тошнотворное отверстие, Пирс поверил каждому слову старика.

– Ты рассказывал падчерице?

– Я делюсь с ней всем. Она приняла решение за нас двоих.

Свеча погасла, словно огонь не желал освещать эту скверну. Тьма в данную минуту была предпочтительнее. Во тьме старик произнес тихо и твердо:

– Я вернулся, чтобы сжечь Ад дотла.

Сердце Пирса пропустило удар. На улице закричала Малка.

Пламя факелов озаряло двор, соперничая с тлетворным сиянием луны. Форт пропитали эманации смерти и горя, аура разложения, миазмы зла. Все эти доски и бревна были выпачканы кровью. И скрывали они не богатства, а гибель души.

Мердок шагал по двору в своем приталенном пальто, с двенадцатизарядной винтовкой в одной руке и смоляной шевелюрой Малки в другой. Он за волосы волок девчонку по тротуару. Холеное лицо Мердока приобрело цвет свеклы, рот кривился от ярости. Плисовые бриджи сползали с узких бедер, не поддерживаемые ремнем.

У Малки была разбита губа. Красный ручеек струился по подбородку. Но не страх, а ярость читалась в ее глазах. Индианка сучила ногами и пыталась вырваться.

На крыльце французского дома Эллисон и Мерфи наблюдали за сценой.

– Не тронь ее! – закричал Дефт.

– С дороги! – Мердок направил винтовку ему в живот.

– Спокойно, – сказал Пирс, оттесняя старика. – Что здесь творится?

– Эта сука, – Мердок дернул Малку за волосы, она невольно ойкнула, – настоящая ведьма. Подсыпает нам в чай какую-то гадость. Траву, от которой не стоит.

Эллисон хохотнул в кулак.

– Что смешного? – вскинулся Мердок.

– Не получилось присунуть сучке, и ты решил убить ее?

– Всегда получалось! Пока она не отравила меня!

Пирс выступил вперед. Детали сложились, картина прояснилась. Мердок намеревался изнасиловать Малку, но потерпел фиаско и был взбешен.

– Отпусти ее, – миролюбиво сказал Пирс.

– Ты слышишь, о чем я талдычу? – Язык Пирса заплетался. – Ведьма поит нас ядом, чтобы мы не поимели ее. У тебя стоит, Гроб? У кого-то из вас стоит?

Эллисон рассмеялся, хлопая себя по бокам. Осклабился Мерфи.

– Ты выпил лишку, – сказал Пирс. – Отдохни. Наутро все заработает.

– К черту! Я повешу суку на колоколе и не сниму, пока не почувствую стояк.

– Хватит, – окликнул Мерфи весело.

– Хватит, – продублировал Пирс.

– А какого хрена ты командуешь, Гроб? – Мердок проигнорировал ту же реплику от Мерфи. Дуло винтовки вдруг повернулось к мрачному Пирсу. – Вспомнил звездочку законника? Кто ты вообще такой?

– Это не по-мужски. – Эллисон перестал смеяться. – Хочешь сцепить рога – сцепи на равных.

– Запросто. – Мердок опустил ствол и оттолкнул Малку. Девушка вскочила, встряхнувшись, как кошка. Старик кинулся к ней.

– Хелл, – крякнул Мерфи.

– Все нормально, Эйб. Какая разница, живой или мертвый?

Мерфи промолчал.

Скорбящий ветер завывал за куртинами, но во дворе воцарилась тишина. Мердок буравил Пирса свирепым взглядом, желваки играли на его скулах. Пирс коснулся озябшими пальцами рукояти кольта. Он не сомневался, что убьет нетрезвого Мердока, но после откровений Дефта он не желал проливать кровь в стенах гнусной крепости.

Мердок облизал губы. Шестеренки скрежетали в его черепушке. Винтовка подрагивала.

«Не нужно этого», – мысленно сигнализировал Пирс, но сам был готов выхватить оружие.

Сигналы дошли до Мердока. Лицо его расслабилось, он хмыкнул.

– Мы здесь ради денег. Отложим ссоры на будущее.

Пирс кивнул.

– Мудрое решение, – сказал Эллисон. – Пойдемте, обмоем его.

За ужином Пирс то и дело ловил на себе прожигающий взор Мердока, но изображал беспечность. Ему было о чем подумать. Лепешка не лезла в горло. Перед глазами маячила рана под ключицей старика, ротик с языком и единственным зубом.

«В январе мы ели человечину ежедневно».

«Девенлоп благословлял пищу».

«Космос кричит».

Пирс помотал головой, словно отгоняя назойливую муху. Прежде чем они разошлись по комнатам, Мерфи отозвал Пирса к лестнице и прошептал:

– Есть дельце, Гроб. Я доверяю только тебе.

– Говори.

– Не здесь. Когда все уснут. В полночь у караулки. Да, захвати с собой девчонку.

– А ее-то зачем?

– Поймешь. – Мерфи стиснул предплечье Пирса и побрел к своей спальне. Пирс проводил его хмурым взглядом.

Без пятнадцати час, издерганный шепотом призраков в голове, он спустился на первый этаж и, не стучась, открыл дверь в конце коридора. Лунный свет пробивался сквозь мутные стекла, лакируя громоздкую мебель. Заслышав шаги, Малка резко села в кровати. Не нож ли сжимала она под одеялом?

– Это я, – шепнул Пирс. – Одевайся.

– В чем дело?

– Одевайся, Мерфи хочет поговорить с нами.

Не вдаваясь в подробности, Малка отбросила одеяло и поднялась. Она была полностью обнажена. Последнее, что ожидал увидеть Пирс в стенах Ада – нагую девушку. Лунное молоко оплескало небольшие холмики грудей с крупными, почти черными в полутьме сосками, бедра и густой треугольник волос меж ног. Ни унции жира на талии, на животе. Дыхание Пирса сбилось, пульс участился, но член не шелохнулся в штанах.

– Отвернись, – сказала Малка без тени смущения.

Пирс повиновался. Стоя к индианке спиной, он спросил:

– Мердок не врал?

– Ты про похотливого борова, который затащил меня в конюшню?

– Ты подмешиваешь нам что-то в чай?

– Я обязана была предостеречься. – Малка подошла к Пирсу уже одетая. Скользнула влажными глазами по его лицу. – Не бойся, через два-три дня действие трав закончится. Твой воин снова будет в строю.

– Я не боюсь, – улыбнулся Пирс, маскируя нахлынувшее волнение. Запах Малки взбудоражил его. Но морозный воздух остудил неуместный пыл.

Факелы погасли. Окуренный зловонной мглой, Лост-Лимит напоминал пристанище демонов. Взломанные полы в хибарах были разграбленными могилами и склепами. Церковь – дьявольская трапезная – накрывала тенью двор и идущих к воротам людей. Бог отдал этот край тем старым существам, что охотились здесь до Него. Молитвы утонут в испарениях, в трясине Ада.

– Я успел продрогнуть. – Мерфи вышел из-за караульной будки. – Поговорим снаружи.

Нехорошее предчувствие обуяло Пирса. Пальцы мазнули по рукояти «Уинтивилл Уокера» сорок четвертого калибра. Мерфи отпер калитку и пропустил Малку вперед.

– После тебя, – сказал Пирс.

– Если настаиваешь.

Лес гомонил на своем наречии. Трещал, мычал, выл. Деревья сливались в сплошной частокол. Пирс отвлекся на хрустнувшую ветку, а когда обернулся…

– Какого черта, Абрахам?

– Тише. – Мерфи зажал предплечьем шею Малки, загородился девушкой, как щитом. Револьверный ствол высунулся из ее подмышки и следил за одураченным Пирсом. Малка испуганно моргала.

Пирс потянулся к кобуре, но холодная сталь ткнулась ему в позвоночник.

– Артиллерию на землю, – пропел Мердок.

«Болван!» – осадил себя Пирс. Мердок поторопил тычком винтовки. Ничего не оставалось, как швырнуть шестизарядник в траву. Мерфи пихнул индианку к Пирсу, не отводя дула, нагнулся и подобрал оружие. Его настороженный взгляд прочесал заросли. Мышцы напружинились.

– Прости, Гроб. Сегодня это должны были быть девчонка с ее папашей.

– Я настоял на твоей кандидатуре, – похвалился Мердок. – Отдай-ка нож.

– Пусть оставит, – смилостивился Мерфи. – Я не зверь. – Он отступил к распахнутым дверям в воротах. Посмотрел на Пирса с жалостью: – Заколи себя, чтобы не страдать.

– Что…

Мерфи исчез в проеме. За ним, пятясь, вошел Мердок. Усмехнулся мстительно. Калитка закрылась. Пирс недоуменно захлопал ресницами. Они их выгнали? Вытолкали за ворота? Но зачем?

– В кустах кто-то есть, – охнула Малка.

Лихорадочно соображая, Пирс вынул нож из сапога. Тьма пульсировала, слепляя в кучу лоснящиеся стволы. Нюх уловил вонь заиленных ям, плесневых саванов, скотобойни.

«Сегодня должны были быть девчонка с папашей».

«Какая разница, живой или мертвый».

– Справа! – вскрикнула Малка.

Во тьме определенно кто-то прятался. Наблюдал. Играл с добычей.

– Дыра под хибарой! – озарило Пирса. – Помнишь, где ты вылезла?

– Да. – Малка не всхлипывала и не визжала, что было бы нормальной реакцией для любой девушки.

– Лети со всех ног. Дождись, пока двор будет пуст, и отопри мне.

– Хорошо, – Малка кинулась вдоль куртины.

Пирс проводил ее взглядом, повернулся к лесу и остолбенел.

Оно стояло там, молочно-белое в свете луны. Не у кромки перешептывающихся сосен, а прямо перед Пирсом. Оно было высоким, не меньше семи футов, и изнуренно худым. Огр, живой скелет, как и сказал старик. Уродливая, ссутулившаяся нечисть, драпированная шкурой цвета рыбьего брюха. Сияние ночного светила образовывало богохульный нимб вокруг бугристой головы. Ветер шевелил редкие седые пряди, паутиной облепившие страшный череп. Парализованный Пирс видел во всех подробностях сохлую морду чудовища. Разодранные ноздри и огромные глаза, похожие на абсолютно черные зеркала.

Края прожорливой пасти поднимались не к спекшимся ушам, а к внутренним уголкам плотоядных глаз, отчего верхняя челюсть с недоразвитым носом казались каким-то откидывающимся клапаном. Длинные желтые клыки налезали друг на друга и торчали практически горизонтально: костяной клюв, а не рот.

Передние лапы чудовища свисали до земли, а задние по-собачьи прогнулись в обратную сторону. Те и другие заканчивались ороговевшими пальцами и пятидюймовыми когтями. Тварь стояла так близко, что облако пара, вырывающееся из трещины рта, окутывало Пирса. Пасть смердела гнилым мясом.

И хотя оно дышало, хотя тощая грудная клетка сжималась и расправлялась, Пирс не сомневался: тварь, явившаяся из холода и мрака, мертва. Это глаза мертвеца глядят на него. Это мертвые пальцы щелкают когтями, как кастаньетами. И тлен изъел узкое рыло.

Пирс приказал себе не зажмуриваться.

Чудище склонилось и посмотрело на человека в упор. Из брюха – пустого кожаного мешка, крепящегося к позвоночному столбу, – донеслось урчание.

Таким средневековый гравер изобразил бы воплощение Голода, если бы мозг гравера горел чумным жаром, а гнев Церкви был ему не страшен.

Плошки глазищ – без проблеска разума – пылали на мумифицированной морде. Какие-то насекомые ползали по запавшим щекам и черному языку.

«Чего ты ждешь?» – спросил Пирс. Он родился в гробу, и одного гроба для него достаточно: Пирс сгинет в утробе лесного дьявола. Так отчего тот медлит?

– Смелей, – прошептал Соломон Пирс с ненавистью.

Скелет отшатнулся. Потеряв интерес к человеку, он плавно двинулся вдоль стены. Он шел на запах Малки, которую посчитал более аппетитной. Клыки скрежетали, когти рыли мох.

«Черта с два!» – Пирс поборол оторопь и страх. Он ринулся за живым – мертвым – чудовищем и вонзил нож между острых лопаток, левее зазубренного хребта. Лезвие провалилось по рукоять. Скелет раскатисто зарычал и ударил противника лапой. Локоть угодил в подбородок Пирса. Челюсть щелкнула. Мир кувыркнулся. Пирс скатился в овраг и увидел луну, а через миг обзор заслонила оскалившаяся морда. Скелет прыгнул на него сверху. Сегментированные пальцы впились в грудь Пирса. Пасть распахнулась клыками наружу: воронка, бездонный зев. И она приближалась, чтобы впиться костяными шипами в лицо человека.

Пирс попробовал оттолкнуть тварь. Уперся ладонями в холодное рыло, захрипел. Выиграл лишь пару дюймов. Он не помнил, куда девался нож, но у него появилась слабая надежда. Пирс перенес давление на правую руку, а левую запустил за шишковатое плечо, словно обнимая чудовище. Пальцы скользнули по ребрам мертвеца и нащупали рукоять. «Грин-Ривер» сидел в спине монстра.

Ужасающие зубы-иглы клацали возле самых глаз. Правая рука сгибалась под весом мертвеца. Вот-вот плечевая кость выйдет из сустава, рука сломается, как хворост, и тогда дьявол навалится и будет пировать. Коротко вскрикнув, Пирс вырвал нож. Приставил его к тощей шее и принялся пилить сухожилия. Плоть разрезалась, словно мерзлая солонина. Ни капли крови не вытекло из раны.

Мертвец, не сознавая того, помог Пирсу. Он сам налегал на нож, не замечая его, а сталь все глубже погружалась в глотку. Заскрежетала по позвоночнику. Неожиданно хватка чудовища ослабла. Что-то хрустнуло, и лезвие прорвало шкуру под лысым затылком. Одним резким ударом Пирс обезглавил чудовище и освободился.

Он вскочил, кашляя и отплевываясь, не веря в то, что спасен.

Но кошмар продолжался.

Окропленная светом волчьей луны, живая мертвая тварь извивалась на земле. Серпы когтей скребли по дерну. Вонь сделалась адской. Из дряблого хоботка в паху твари лилась красная моча, над ней клубился пар.

Пирса осенило.

Он отыскал голову, закатившуюся под рогатину корневища. Мертвяк скрежетал клыками и разевал пасть. Пирс прыгнул; обе ноги приземлились на висок чудовища. Череп лопнул. Мозги, напоминающие клубок червей, вывалились в траву. Они кишели насекомыми. И Пирс с удовольствием растоптал их своими сапогами. Перевел дыхание и оглянулся.

Чудовище затихло в луже едкой мочи. Ныне оно упокоилось навеки. Теперь Пирс мог в подробностях рассмотреть существо. Скелет, будто размягченный немыслимой температурой и растянутый клешнями. Вывернутые ноги. Пролежни, по которым ползали водяные клопы.

Он словно услышал из тьмы голос Дефта:

«Они изменились внешне… зубы заострились… изменения затронули глаза…»

Пирс не мог поверить, что когда-то это было человеком.

«Почему оно сразу не убило меня? Что почувствовало, обнюхивая?»

Запах атласной гробовой обивки? Околоплодных вод, размывающих суглинок под днищем домовины? Запах тьмы, из коей сам Пирс был соткан? Кладбище вместо жизни?

Могло ли случиться, что людоед принял Пирса за мертвеца?

Пирс не знал, но наверняка знала его бабуля.

«Сатанинский отпрыск! – прохрипел поселившийся внутри прокуренный старушечий голос. – Ты такой же, как он! Подменыш, вы из одного племени! Черти забрали моего внука и подсунули в гроб тебя!»

Пирс провел пятерней по заросшей щетиной щеке. Сзади послышались шаги. Малка стояла у края овражка – темный силуэт на фоне луны. Несколько секунд она рассматривала дохлую тварь.

– Это он? Лесной бог, о котором говорил отец?

– Нет, – твердо сказал Пирс. – Это не бог. Эта жалкая нечисть была каннибалом из паствы Девенлопа. – Он пнул раздавленную голову. – Ты открыла дверь?

– Да. Двор пуст, но надо спешить.

Словно соглашаясь с ее словами, по лесу прокатился зловещий рокот.

Около сараев они едва не напоролись на Мердока. Пирс втолкнул Малку в пространство между хибарами и стал наблюдать за подонком, вышедшим из конюшни. Мердок их не приметил. Он вел под уздцы каурую кобылу Эллисона и гнедого жеребца Пирса. Насвистывая, направился к воротам.

«Он выпустит лошадей, – подумал Пирс, – и скажет, что мы с Малкой сбежали. Как Родс и Круз».

– Я сейчас.

Пирс вышел из темноты. Пригнувшись, заскользил через двор. За крупом жеребца его маневр остался незамеченным. Встревоженное фырканье и стук копыт заглушали скрип досок. Чем ближе были ворота, тем сильнее противились животные. Норовистый Золотоискатель встал на дыбы, и Пирс воспользовался моментом. Он вклинился между лошадьми, ударом мыска опрокинул Мердока на тротуар. Запаниковав, Золотоискатель пихнул хозяина задом, копыто лягнуло Мердока в поясницу. Мердок застонал от боли. Пирс отправил его в небытие, обрушив рукоять «Грин-Ривера» на затылок. Затем и сам распластался на земле, следя за французским домом, погруженным в темноту. Шум не потревожил спящих.

При Мердоке были винтовка и кольт. А еще губная гармошка, инкрустированная серебром, с которой никогда не расставался Круз. Вне всяких сомнений, и мексиканец, и простодушный Родс были мертвы – сожраны мертвецом. Или мертвецами.

Пирс проверил обоймы и почувствовал себя гораздо спокойней.

– Все в порядке, мальчик. – Он потрепал Золотоискателя по загривку, снял оголовье и ремнями связал Мердока по рукам и ногам.

– Верни коней в стойло, – велел он Малке. – И разбуди Дефта. Пускай оденется. Ждите меня в гостиной.

Малка нравилась ему тем, что не задавала лишних вопросов.

– Эй, вы!

У крыльца, в гамашах и дубленке поверх сорочки, стоял взлохмаченный Эллисон. Ствол казнозарядного карабина «Шарпс» перепрыгивал с Пирса на Малку.

– На черта ты связал Мердока, Гроб?

– Где Мерфи? – вопросом на вопрос ответил Пирс.

– В доме. Спит, наверное.

– Тогда слушай меня. – Пирс угрюмо поглядел на куртины, за которыми что-то выло, и то был не ветер. – И слушай внимательно.

Мерфи выстрелил сквозь дверное полотно. Эллисон парировал пальбой из «Шарпса», превратив древесину в лохмотья. Коридор заволокло пороховой дымкой.

– Эйб! – крикнул бывший лейтенант. – Нас тут четверо.

– Все, все, – сдавленно буркнул Мерфи. – Я сдаюсь.

Пирс пинком распахнул дверь.

Главарь банды сидел на кровати, зажимая рану рукой. Пули срезали его ухо и пропахали плечо. Залитый кровью, Мерфи казался усталым и смирившимся. Он даже улыбнулся визитерам.

Пирс забрал длинноствольный револьвер и перепоручил его Малке. Индианка с отцом отошли в угол. Эллисон замер на пороге, не сводя с Мерфи карабин. Пирс присел на стол возле кровати.

– Говори, – бросил он.

Мерфи, кивнув, набрал в легкие побольше воздуха.

«– Не было никакого коммивояжера. Про Ад я узнал от Руфуса Пламмера. Руфус был моим кузеном и правой рукой Генри Олкотта – практически его пасынком. Мы не виделись много лет, но весной меня занесло в Техас, графство Каунти. Я знал, что Руфус, поскитавшись по стране, вернулся на ранчо родителей.

Мы встретились. Руфус выглядел неважно. Он прикрывал физиономию платком и так низко нахлобучил шляпу, что видны были только глаза. Мне стало не по себе от его взгляда. В доме плохо пахло, я сразу заподозрил неладное. И был к нему готов.

Когда Руфус накинулся на меня с тесаком, я выстрелил и ранил его. Потом обошел ранчо и нашел в корале его предков. Они висели на крюках, как свиные туши. Всюду были мухи.

Короче, у меня появились вопросы.

Руфус не юлил и сразу выложил карты на стол. Только морфия попросил. Он понимал, что помирает. Пуля застряла в кишках. А его рожа… братцы, я даже усомнился, что это мой Руфус. В язвах, в нарывах. У него зубы росли двумя рядами, сверху и снизу. Все небо в зубах…

Давайте про Олкотта, да? Олкотт был странным малым. Ходил в цилиндре, опоясанный патронташами крест-накрест, с настоящим томагавком, доставшимся от черноногих. Он был мулатом: папаша – работорговец, а мамаша – рабыня-негритоска. Его боялись.

Олкотт узнал про Лост-Лимит от индейского шамана. Мол, есть такая дыра, где можно пересидеть суматоху. Где никто тебя не найдет. Но главное, это место… оно делает человека сильным. Равным индейским богам. И если попадешь сюда хоть раз, будешь возвращаться снова и снова.

Но был подвох, не без этого. По словам шамана, в лесах вокруг форта живут демоны. Люди, пристрастившиеся к каннибализму и потерявшие человеческий облик. Чтобы защитить себя, нужно заплатить им. Что-то отдать за возможность находиться в крепости.

Да, Эллисон, ты догадливый малый. Не зря читаешь эти книжки. Олкотт и Руфус отправились в Ад и взяли с собой одного неграмотного ирландца. Ночью они вышвырнули его за ворота. Сами залезли на вышку. Демон пришел из чащи и забрал того паренька, а Олкотта и Руфуса не тронул.

Второй раз они поехали в крепость с компанией легочников. Грабанули филиал Миссурийской меховой компании, деньги сыпались из задниц. Руфус сказал, их тянуло в Ад. Спать не могли.

Каждую ночь они отдавали демонам причитающееся. А одного доходягу убили и съели. Мне тоже мерзко, братцы. Руфус сказал, их надоумил священник в пустой церкви. Но ведь Руфус бредил, да? Они слопали того беднягу, и им стало очень хорошо.

Вот только демоны захотели большего. Их аппетит разгулялся. В третий приезд Руфуса сюда они сожрали свой ужин и потребовали добавки. Между Олкоттом и Руфусом завязалась драка. Руфус победил.

Не знаю, Генри Олкотт ли проклял его, умирая, или рацион сыграл роль, но в Руфуса вселились бесы. Он убил родителей, и ел их плоть, и намеревался прикончить меня. Чтобы поправить силы и вновь поехать в Лост-Лимит.

Его бормотание становилось неразборчивым. Я тряс его, спрашивая, где конкретно спрятаны деньги компании. Он говорил: „Под… под…“. На этом все. Кузен околел. А я начал всерьез интересоваться фортом под названием Лост-Лимит.

Вы уже смекнули, братцы? Виновен. Я сговорился с Мердоком, и мы решили, что двух ночей нам хватит, а если нет, мы вернемся снова, вернемся с подарками. Круз был трусом, у Родса руки тряслись так, что он бы и кайло не удержал. Вчера мы обманом заманили их в лес и избавились от лошадей. Мы убедились, что Руфус не врал. Демоны рыскают в здешних лесах, и они голодны. Сегодня была очередь Дефта, но Мердок попросил заменить его тобой, Гроб.

Я был честен с вами, ребята, примите это во внимание. Но козырь в рукаве припрятал. Я знаю, как защитить нас от демонов. Как живыми уйти из Ада. Я нужен вам.

Слышите? Они уже здесь».

Вой, рев, лай своры бешеных псов – вот что услышал Пирс. Стул грохнулся об пол. У Эллисона отвисла челюсть. Малка обняла побледневшего старика.

– Они пришли… – ухмыльнулся Мерфи. – Без меня вам с ними не справиться.

– Заткни пасть! – Пирс ошпарил его презрительным взглядом и шагнул к окну.

Сердце галопировало в грудной клетке. Скелет – выше и больше того, которого Пирс уничтожил, – полз по крепостной стене, как паук. Под окном мелькнула безобразная тень. Завопил связанный Мердок. Пирс проникся жалостью к человеку, желавшему скормить его нечисти. Нажрутся ли чудовища Мердоком? Пирс сомневался.

– Ничего, – бубнил Мерфи, заливая кровью простыни. – Я с вами, у меня есть план…

Он сунул под подушку руку и выхватил револьвер, отобранный у Пирса. Ликующая усмешка скривила рот. Но превратилась в оскал, когда пуля тридцать восьмого калибра прошила грудь и расщепила изголовье кровати. Мерфи испустил дух, и вместе с ним газы. Кальсоны наполнились дерьмом.

Мужчины удивленно обернулись. Малка сжимала кольт обеими руками; над стволом вился сизый дымок. Глаза девушки были парой пустынных колючек, кусочками слюды.

«Она уже дважды спасла мне жизнь», – подумал Пирс, сдержанно кивая в знак благодарности.

– К бою, – сказал он Эллисону.

Скелет взбирался по лестнице на четвереньках. Он отличался от своего обезглавленного собрата: плоская морда летучей мыши, вместо носа – шишковатые утолщения, клыки растут не только во рту, но и на щеках.

Пирс рассмотрел все это за долю секунды, воздев над головой лампу. Потом открыл огонь. Свинец отбросил мертвеца в гостиную, тварь заметалась, круша мебель, пробуя выпрямиться под градом пуль.

– Метить в голову! – крикнул Пирс, спускаясь.

Мертвец был изрешечен, но гадкий сосуд с червивым мозгом никак не удавалось прострелить. Пирс палил с двух рук, и оба барабана опустели.

– С дороги! – гаркнул Эллисон.

Пирс отскочил. Эллисон, разжалованный из армии за мародерство и малодушие, водил дулом карабина, но не спускал курок. Мертвец рыкнул, обдав живых смрадом древних могил. Его черные глазищи сверкали. Одним прыжком он очутился перед лестницей и замахнулся смертоносными серпами.

Эллисон выстрелил в упор.

Залп разворотил морду патриарха. Что-то похожее на раздавленных жуков полетело в камин. Дезориентированный мертвец зачерпывал лапами пустоту все медленнее и медленнее. Второй выстрел оставил лишь дымящийся пень на заостренных плечах. Патриарх издох.

– Это то, о чем писали в гримуарах, – произнес Эллисон, озирая чудовище. – Великаны, жившие до Адама. Первые американцы.

Пирсу страшно захотелось курить. Он зарядил револьвер и перешагнул останки патриарха.

– Малка, Дефт, держитесь за нами.

Вчетвером они выбрались на крыльцо.

В самую сердцевину Ада.

Чудовища оккупировали форт. Белесое создание выволокло из конюшни мула и, обхватив тощими конечностями, обгладывало его. Мул судорожно дергал ногами. В сарае дико ржали лошади.

Восьмифутовая образина оседлала Мердока. Вынимала требуху из его брюха и совала в пасть урча. Задняя лапа с пальцами-клешнями погребла под собой лицо покойника. У чудовища была борода из тончайших серебристых прядей и вылупленные круглые глаза.

И надо всем этим кошмаром властвовала оплетенная лентами тумана волчья луна.

Пирс замер со вскинутым оружием. Словно надиктованная извне, пришла мысль. Мертвецы удовлетворялись подачками Олкотта и Мерфи не потому, что умели укрощать аппетит. Лесной бог, холодный, как кричащий космос, ждал, что люди в крепости уподобятся пастве Девенлопа. Давал шанс присоединиться к его мясной вере.

Тротуар завибрировал под подошвами, возвращая в реальность. Уродливая тварь оторвала рыло от трупа Мердока. Алые соки сочились по бороде.

Что-то огромное прыгнуло с крыши прямо на Эллисона. Он и крикнуть не успел. Мертвец сгреб лейтенанта в охапку и, оттолкнувшись, вскарабкался по бревенчатым стенам на гурдицию. Эллисон болтался в когтистых лапах, как гуттаперчевая кукла. Пирс не решался стрелять. Зарычав, мертвец разорвал Эллисона пополам; теперь куски тела были скреплены мотками кишок. Кровь хлынула водопадом, внутренности шлепнулись на карниз лачуги. Патриарх обронил нижнюю часть человека, а верхнюю запихнул себе в пасть. Клыки перемежались саблевидными бивнями, которые вмиг пронзили торс Эллисона. Задрав рыло к луне, патриарх принялся лакать вытекающую из обрубка жидкость.

Ад пировал.

Дефт и Малка куда-то пропали. Пирс попятился, а сожравшее Эллисона чудище приземлилось в паре футов от него. Оно бы снесло Пирсу голову… если бы заинтересовалось человеком. Вместо этого тварь плавно двинулась к крыльцу.

«Ты – от Сатаны, ты – подменыш, а не ребенок».

Воспользовавшись шансом, Пирс выстрелил патриарху в горло. Образовалась дыра с подпаленными краями, но тварь не почувствовала боли. Она оглядела Пирса черными плошками глаз, покрытыми пленкой. Что-то блеснуло на раздвоенном носу. Очки! Старомодные проволочные очки с залитыми кровью стекольцами. Они наполовину вросли в рыхлую морду, погрузились в плоть, как в зыбучий песок.

Пирс выстрелил. Глаз патриарха взорвался. Пуля не вышла из затылка, а срикошетила, уничтожая мозг. Патриарх упал, точно срубленная секвойя.

Бородатый мертвец прервал трапезу. Только сейчас заметив Пирса, он пошел вперед, раскорячившись. Борода подметала тротуар. Стараясь не упустить из виду патриарха, пожирающего мула, Пирс выстрелил в надвигающуюся мумию. Он целил по колену и не промазал. Мертвец зашатался. Вторая коленная чашечка, формой напоминающая осиное гнездо, разлетелась.

Пирс сунул кольт в кобуру, снял с плеча винтовку.

Третий мертвец скакал по двору. Пусть человек перед ним был несъедобен, но его следовало проучить!

Пирс послал в патриарха пулю – тот проворно уклонился. Когти полосовали воздух. Каждый – размерами с нож «Боуи».

Пирс молился бы, но бог в Аду был один. И презирая это лютое безумное божество, Соломон Пирс ринулся на патриарха, за дюйм от смерти ушел в сторону и выстрелом снизу, практически в упор, снес чудищу челюсть. Подошва заскользила по доскам, Пирс упал, перекатился – кулак пробил настил там, где секунду назад была его голова. Щепки обрызгали лицо, колючка застряла в щеке. Тень накрыла Пирса. Мертвяцкая морда обвисла клочьями, но глазищи пылали.

Пирс надавил на спусковой крючок. Череп мумии развалился. Тело еще не плюхнулось ниц, а Пирс уже торопился к подползающему чудищу с размолотыми коленями.

Патриарх зарычал. Пирс зарычал в ответ. Сунул дуло в раззявленный рот и накормил людоеда свинцовыми бобами.

Церковь была безлюдна и темна, но Кассиус Дефт в своем сознании видел ее совсем иной. Солнечный свет заливал залу, а на скамьях смирно сидели призраки. Он помнил их имена и радовался встрече спустя столько лет. Томпсоны, Робертсы, Дойлы. Семимесячный малыш на руках Генриетты Браун. Мистер Трейси, обнимающий красавицу-дочь. Ирма нравилась Дефту, втайне он был влюблен в девочку Трейси и до сих пор не мог забыть вкус ее почек.

Дефт кивнул Ирме, а она улыбнулась ему. Керосин лился из бутыли на пол, на скамьи, сквозь полупрозрачные ноги соседей. Дефт откупорил второй сосуд, рисуя полосу горючей смесью от притвора к кафедре. Лампа, оставленная на помосте, помогала работать.

Вдруг ее огонек испуганно заметался, сужая и всасывая световой круг. Дефт обернулся.

То, что стояло у алтаря, выглядело ветхим и ужасно старым. Кукла из веточек, вымахавшая выше Дефта. Тоненькая шея удерживала голову, раздувшуюся как арбуз. Пряди седых волос клеились к твердой шелушащейся корке скальпа. Парша, грибок покрывали морду троглодита, под давлением выпучились черные глаза, но Дефт узнал это существо. И не притронулся к висящему на плече «Ремингтону».

Вместо этого он неверными шагами двинулся навстречу девочке. Да, это была девочка, пускай и подвергнувшаяся дьявольским изменениям; исполинский ребенок.

Дефт застонал.

Арбузоголовая спрыгнула с помоста. В горле Дефта защипало. Он поднял дрожащую кисть. Отсвет узнавания всколыхнул черную пену в глазницах чудовища.

– Ванесса! – прошептал Дефт.

Девочка пятидесяти семи лет от роду протянула когтистую руку и коснулась его пальцев. Нежно, как в детстве. Будто она сама опасалась, что брат окажется призраком, бесплотным фантомом.

– О, Ванесса! – Дефт зарыдал. – Прости меня!

Девочка стиснула стариковские артритные пальцы, утешая брата. Губы раздвинулись, обнажив треугольные акульи зубы. Легко, как крылышко бабочки, Ванесса вырвала руку брата из туловища и вонзила клыки в дряблую шею. Кровь хлынула из яремной вены фонтаном.

«Я – бог!» – закричал ротик под ключицей.

Когда Малка вбежала в церковь, тварь уже добралась до трахеи своей жертвы. Запах крови смешался с запахом горючего. Сыто икнув, мертвячка обратила к индианке багровую морду и заверещала. Громадная голова была отличной целью. Малка разрядила в нее обойму.

Присела на корточки возле отца. Слезы наполнили глаза, но не потекли по чумазым щекам.

Малка вспомнила, каким близким казалось небо, если папа Кассиус поднимал ее ввысь на своих сильных руках.

– Спасибо, – прошептала она и закрыла старику веки.

На улице загрохотало так, будто Лост-Лимит проваливался в преисподнюю.

Но на самом деле преисподняя пришла в Лост-Лимит.

Земля содрогнулась под ногами Пирса, а затем вспучилась.

Двор вздулся, как пузырь на болоте. Ведро покатилось по кренящемуся настилу. Ошеломленный Пирс смотрел, как накреняется столб в центре форта. Зазвенел колокол, и звон его был тоскливее всего, что Пирс когда-либо слышал.

Малка выскочила из церкви, сжимая в руках «Ремингтон». Затрещали доски, ощетинились, ломаясь пополам. Комья почвы гейзером полетели ввысь. Что-то вылезало из-под земли. Гигантская рука поднялась над дырой, где минуту назад был колокол, согнулась в локте и уперлась в разрушенный тротуар. Вторая конечность взмыла к небесам, шлепнула по трупу патриарха пятерней, в которую поместилась бы двухместная коляска. Руки-распорки были перемотаны лоскутами шкуры, а локти увенчаны наростами-крючьями. Меж ними, как луна над ядовитым болотом, взошла лысая голова.

– Убегай! – закричал Пирс.

Чудовище всплывало среди разрушенного тротуара. Плечи, торс, впалое брюхо. Комья земли сыпались с ребер и ключиц. Показались таз, облепленный глиной пах без половых признаков, ляжки. Преподобный Девенлоп – а Пирс не сомневался, что лицезрит лидера переселенцев, – вылез из своей могилы и отряхнулся. Позвоночник торчал наружу, продрав желтую шкуру на искривленной спине. От копчика к удлиненному затылку поднимался ряд костяных наростов, перетекающий в зазубренный гребень. Верхушка гребня поравнялась с крышей двухэтажного дома.

Гигант заговорил. Кровь застыла в жилах смертных.

Речь мертвеца была набором бессмысленных звуков, рычанием ископаемого ящера. Но интонации! Этот вибрирующий рокот прокатился по крепости, и Пирс угадал в нем яростную проповедь, взмывающую до «Amen», пророчащую кару всему живому.

Голос пробирал до нутра дуновением безжалостного космоса, арктических пустынь.

Сгорбленный скелет не тратил время на Пирса. Он двинулся за Малкой, походя скальпируя длинными лапами тротуар.

– Ко мне, гаденыш! – Пирс выстрелил в спину Девенлопа, не надеясь на урон, только чтобы привлечь внимание.

Великан повернулся, выплевывая свирепые тирады на языке горельника и бочагов.

Его голова была голым черепом, слепленным из двух половин, с узкой вертикальной расселиной посредине; кости растеклись как лава и застыли сосульками. Глаза – два кипящих черных полумесяца, защищенные щитками надбровных дуг. И пасть, переполненная сталактитами зубов.

Пирс выбрал бы неделю или месяц в компании стервятников, но не минуту этого испепеляющего взгляда.

Малка шарахнула дробью. Пирс послал пулю в исполинский череп – свинец отскочил от кости. Скелет пошел на Пирса, распахнув пасть. Винтовка взбунтовалась, заклинило механизм. Словно мистер Спенсер, изобретатель карабина, был в сговоре с лесными демонами. Пирс заметил винтовку Эллисона на тротуаре, но, прочитав его мысли, Девенлоп топнул когтистой ступней, превращая оружие в лом.

Последней надеждой был револьвер. Не торопясь разряжать обойму, Пирс кинулся вдоль куртины. Что-то блестящее пролетело мимо и разнесло кровлю хибары. Колокол, понял Пирс. Девенлоп швырнул в него колокол!

Тяжелые шаги громыхали позади.

Узкое островерхое здание привлекло внимание Пирса. Он вбежал в церковь, оскользнулся на мокром полу. Пахло керосином. Забытая лампа освещала окровавленный труп Дефта и сдохшую уродину. Пирс добежал до алтаря, и тут длинная, увенчанная когтями рука проникла в оскверненную церковь. За ней просунулась кошмарная морда. Вонь разложения перебила запах горючего. Рокот заполнил помещение, ввинтился в барабанные перепонки.

Пирс выстрелил; пуля, отскочив, застряла в стене. Глазницы под костяными щитками бурлили маслянистым мраком. Пальцы загребали воздух, но Пирс был далеко. Габариты не позволяли преподобному протиснуться в церковь. Лишь шарить лапой внутри.

На улице лаял дробовик. Девенлоп мотал головой и скреб когтями пол. Доски слезали, как задубевшая кожа. Пирс прицелился в щель меж двумя половинами бронированной хари. Пуля сплющилась о скулу чудовища. Замерцали черные глаза.

В своем сознании Пирс услышал голос; интонации совпадали с колебаниями демонического рокота. Словно кто-то внутри переводил для Пирса нечестивое писание.

«Муж, узревший истинного бога, лунного червя, безжалостным оком окинет тщету свою, и будет есть детей своих, потому что детское мясо есть истина».

Пирс надавил на спусковой крючок, чтобы заткнуть богохульный завет. Курок «Уокера» щелкнул по гильзе. Патроны закончились. Опустели карманы. Даже нож пропал из голенища, утерянный в пылу сражения.

«Женщина возьмет послед, выходящий из среды ног ее, и будет есть, и уподобится прожорливым ангелам».

Пирс заткнул ладонями уши. Казалось, мозг сейчас воспламенится.

«И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых ты сваришь в молоке их матери».

Мечущийся взор упал на кирку, валяющуюся у скамьи возле локтя преподобного. Пирс оставил ее днем, уйдя за водой с Малкой. Но чтобы подобрать кирку, надо вплотную приблизиться к Девенлопу.

«Плоть есть путь!» – Голос бичевал разум, навеивал образы расчлененных тел, развешанных на ветках деревьев в зимнем лесу.

«Ты должен его остановить», – прорвался из пучины другой, надтреснутый голос. Может быть, голос матери, подарившей Пирсу жизнь в гробу.

Собрав волю в кулак, безоружный человек побежал к шевелящейся клешне и упал, отдавая себя чудищу. Девенлоп одобрительно заклекотал. Ледяные пальцы окольцевали ноги Пирса и поволокли к распахнутой клыкастой пасти. Раскрошенные доски царапали спину. Коготь впился в живот. Череп приближался. Смрад накрыл Пирса, тяжелый, как футы могильной земли над домовиной.

Пирс сжал зубы. Мышцы вспучились на покрасневшей шее. Его немеющая, вытянутая до предела рука стирала с половиц пыль. Мазнула по гладкой рукояти. Пирс схватил кайло на полпути к смертельным сталактитам клыков. Выгнулся и занес орудие над головой.

Девенлоп слишком поздно заметил маневр жертвы. Он уже подволок человека к своему рту. Из пасти вывалился кишащий клещами серый язык.

Пирс ударил киркой.

Лезвие вошло в расщелину, пересекающую морду от гребня до подбородка. Прямо в мозг преподобного.

Бесформенная челюсть брякнулась на настил. Чудовище заревело. Пирс вырвал кирку. Из щели потекла бурая каша вперемешку с опарышами. Неверие и оторопь мелькнули в древних глазах.

Пирс вонзил кирку в правую глазницу монстра, расплескивая мрак и слизь. Стальной клюв канул в череп. Великанские пальцы отдернулись, Девенлоп попытался высвободиться. Гной хлестал из дыры на месте его правого глаза.

Пирс ударил снова, точно между костных пластин. Кирка вошла в череп обеими рабочими сторонами, по самую рукоять. Уцелевший глаз Девенлопа стал пузырем, внутри которого метались черные рыбины. Вдруг они замерли и растворились, обратившись в туман. Голова чудища рухнула на половицы, подняв облако пыли.

Элия Девенлоп сдох в своем оскверненном храме.

И воцарилась тишина.

– Не делай этого, Соломон.

Пирс резко обернулся.

За кафедрой, окутанная табачным дымом, стояла худая старуха. Ее веки были закрыты монетами, вросшими в морщинистую кожу.

– И почему же? – поинтересовался Пирс. Его рубашка и штаны промокли от крови. Рана в животе была неглубокой, но причиняла мучительную боль. Пока Пирс говорил с призраками, спичка догорела до середины и обожгла пальцы. Он поморщился, задул огонь и вынул новую спичку.

Старуха сверкнула серебряными бельмами.

Распятие сорвалось со стены, завалилось набок. За ним не хватало доски. Блестящие кругляши посыпались из тайника. Дыра оказалась набита монетами. Сокровищами Генри Олкотта.

Пирс сглотнул.

– Ты никогда не был человеком, Соломон, – голос бабки звучал спокойно, примирительно. – Я не знала, действительно ли ты демон, но ты точно не человек.

Слова заглушал пульсирующий шум в ушах. С шумом содрогались стены и скважина, полная долларов.

– Лост-Лимит, – сказала бабка, – твой шанс стать человеком. Причастись, и твоя душа обратится к свету. Ты увидишь истинного Бога, но сначала ты должен поесть. «Ядущий человеков есть человек».

Монетки катились, весело прыгая с помоста. Они окружали Пирса, скапливались кольцом, словно ластились к ногам. На аверсах был выгравирован профиль кого-то очень старого; облик, ускользающий от разума, не распознаваемый мозгом. Пирс запомнил только ветвистые рога.

– Милостивый Бог прощает тебя и дарует богатства. Это твой дом. Правь в нем, Соломон.

Звон монет пробудил небывалый аппетит. Желудок заурчал, требуя пищи. Издалека донесся голос Малки, и Пирс уцепился за него, как тонущий за веревку. А Пирс и правда тонул – в наползающем мороке, в собственной слюне.

Он чиркнул серной спичкой, до крови прикусив губу.

– Ты не посмеешь! – изумленно прошипела бабка.

– Тебя не существует, – сказал Пирс. – Я убил тебя много лет назад.

Старуха заверещала. Пирс уронил спичку. Мгновенно занялся пол. Огненная дорожка пробежала по проходу к мертвому чудовищу, блокирующему дверь. Оранжевые язычки замельтешили, пожирая древесину. Пирс подобрал лампу и метнул ее в Девенлопа. Сосуд разбился о череп, проливая жидкий огонь.

Это было красиво. И это было правильно.

У окна Пирс обернулся.

Кафедра горела. Пламя объяло старуху. Она выпростала руки; бесконечный поток серебра сыпался из горстей. Она что-то кричала вслед, но Пирс уже не слышал.

Он выпрыгнул из узкого окна, как из могилы. Вместо землекопов снаружи ждала Малка с дробовиком.

– Все кончено? – спросила она.

Пирс окинул взглядом двор, усеянный трупами людей и чудовищ. В проломах ползали черви величиной с указательный палец. В их извивах Пирсу почудился страх. Небо на западе серело. Скрылась волчья луна.

– Полагаю, да.

Малка устало улыбнулась. Вытащила щепку из щеки Пирса. Он подумал, что ей очень идет это родимое пятнышко возле глаза. Нащупав сигареты, он с удовольствием закурил. Пламя трещало, пожирая церковь.

«Надо похоронить мертвых», – хотел сказать Пирс, но вместо этого получилось:

– Надо съесть мертвых.

Он вздрогнул. Поймал настороженный взгляд Малки и потер ладонями лицо.

– К черту. Пойдем отсюда.

В фургоне, под брезентом, они нашли кольты Родса и Круза, провиант и боеприпасы. В конюшне – окровавленных лошадей. Трех кобыл пришлось пристрелить, но Золотоискатель и техасский мерин Мерфи не пострадали. Выводя коней, Пирс вел мысленные подсчеты. Они отправили в пекло шестерых патриархов. Одного уничтожили вулферы. Значит, где-то рыщет восьмая тварь. И все, что им остается, – верить в очистительную мощь рассвета над языческим капищем.

Церковь обвалилась, рассыпая снопы искр.

Пирс отворил ворота и оседлал Золотоискателя. Кивнул Малке. Они выехали из Ада плечом к плечу.

Им было неведомо, что чудовище, которое Пирс убил в церкви кайлом, при жизни носило имя Джона Трейси.

И что из кустов, из мешанины деревьев, преподобный Элия Девенлоп наблюдает за ними черными дуплами глаз, а голод выкручивает мертвые кишки.

Шел тысяча восемьсот шестьдесят пятый год от Рождества Христова.

Всадники, девушка и подменыш, пришпорили скакунов и пропали в вечных сумерках древнего леса.

На лестничной площадке – знакомый, слышный даже из самого дальнего угла квартиры топот. Я улыбнулся. Пять. Четыре. Три. Два… Вибрирующая волна мощного удара разошлась по стенам, докатилась и до меня, сидящего в том самом дальнем углу, в кабинете. Сколько раз повторяли: «Виталик, не надо, не делай так! Сломаешь дверь – как мы в дом попадем или как потом закроем?» Пустое… Не наказывать же ребенка за то, что он ребенок. Я поднялся с кресла, прошел на кухню. Включил чайник. Хлопнула дверь. Обесшумленную на два дня квартиру залило звуками.

– Папа, папа! – Стоило мне шагнуть в коридор, как шестилетний Виталик попытался, разогнавшись, боднуть меня в бедро. – Папа, папа, папа!

В последний момент я перехватил сына. Поднял, перевернул вниз головой и под сопровождение его излишне воодушевленно призывающих к пощаде визгов спросил Ирину:

– Снова варенье банками лопал?

– Ты же знаешь Веру… – Жена устало улыбнулась. – Смородиновое варенье, клубничное, крыжовник. Покупной торт. Конфеты. Любимый племянник…

– А спать сегодня любимого племянника она будет укладывать? – Я опустил Виталика на пол, и он тут же заскакал вокруг меня: еще, еще, еще! – Как Вера, держится?

Проходя мимо, Ира коснулась губами моих щек. В ванной потекла вода.

– Виталя, бегом руки мыть! Да все так же, знаешь… Грустит, перебирает вещи, съезжать не хочет. Тебе привет. Кстати, сможешь на следующих выходных с нами поехать? Она хочет дорожки переложить…

Этой зимой жена потеряла родителей. Февральским утром Тамара Васильевна, проснувшись раньше мужа и живущей с ними старшей дочери Веры, вышла на улицу, достала из сарая лопату и принялась расчищать дорожки от снега. В этом не было ничего необычного. Они жили в загородном доме, так у них было заведено: первый проснувшийся начинал заниматься делами. Рядом с лопатой ее и нашли. Я знал Тамару Васильевну заботливой, внимательной хозяйкой, возможно чересчур властной. Склонной к контролю и не верящей, что без ее участия любое дело может быть сделано правильно. Этакий матриарх семейства. По сравнению с ней всегда добродушный, часто поддатый, переполненный историями на любой случай жизни Валентин Петрович казался беззаботным и даже бестолковым. Хотя сестры рассказывают, что на самом деле все иначе – это отец построил дом, это отец обеспечил себе и матери сытую старость, это отец, когда в студенчестве Вера попала в плохую историю, поехал через пол-области к ней, разобрался и привез дочь домой. Но такого Валентина Петровича я не знал. Я знал другого, всегда радушно встречающего меня очередной, чаще всего неприличной, но по-своему поучительной притчей и бутылочкой домашней настойки – своей или подаренной кем-то из соседей. Валентин Петрович, по крайней мере на старости лет, стал подкаблучником, давно смирившимся с главенствующим положением жены, возможно даже добровольно уступившим ей это положение. Они прожили вместе пятьдесят семь лет. Обнаружив жену среди сугробов во дворе, Валентин Петрович охнул, вернулся в дом, не раздеваясь лег и больше не вставал. Хоронили их вместе.

– Как твои дела? Успел подготовиться? – Ирина вышла из ванной. Вера осталась жить в родительском доме, мы старались поддержать ее. Ездили почти каждые выходные в гости, помогали по хозяйству… Она благодарно принимала нашу помощь и продолжала тосковать. Так продолжалось уже около полугода, и последнее время у меня часто оставались незавершенные рабочие дела на выходные. На этих, например, я оттачивал презентацию проекта, который, если я не облажаюсь перед директором и советом, поможет моему отделу получить внеочередную премию. И поможет нашему производству игрушек увеличить продуктивность и сократить уровень отходов.

– В общем, да. Думаю, должно зайти. Романенко меня любит, вторичное производство сейчас в моде… – Я помог сыну вытереться. На кухне, задрожав, щелкнул чайник. – Будешь кофе?

– Лучше чаю. Мятного… – Жена устало потянулась. – А я пока переоденусь…

– Какао! Какао! Какао! – Виталик, в привычной манере объявив о своих предпочтениях, тоже ускакал переодеваться.

Мой отдел занимается шаблонными резиновыми игрушками. Покупаем листы резины у одних китайцев, краску у других и на купленных у третьих китайцев матрицах печатаем ежиков, крокодилов и змей. Обрезки и брак утилизируем. Остатки краски сливаем. Мы хотим убедить Романенко изменить китайцам с немцами: у немцев мы подсмотрели перерабатывающую машину, которая позволит собирать отходы нашего отдела, других отделов и даже, при желании, старые игрушки у потребителей, чтобы пускать их на новый круг. Все обрезки, все остатки, весь брак получат право на вторую жизнь.

Себе я заварил кофе.

– Ну как? – Одетая в незнакомое мне коричневое платье из плотной ткани Ира зашла на кухню. Покрутилась.

– По-моему, слишком теплое для лета… – Я пощупал ткань. – Вы еще в магазин заезжали? Неудивительно, что ты такая уставшая…

– Вера сшила. Говорит, руки занять… – С криком: «Папа, смотри, у меня тоже есть! Смотри, папа!» в кухню влетел Виталик. Можно сказать, он успел переодеться. Один носок, футболка не на теле, а в руках, но ножки – в симпатичных коричневых шортиках. Жена, улыбаясь, помогла сыну справиться с футболкой. – Мне, Виталику. Твой подарок обещает к концу недели закончить…

– Да уж… – только и сказал я. Ира, услышав мой скепсис, уточнила:

– Но ты же с нами поедешь в следующий раз? Надо помочь… К тому же, правда, давно уже не был, неудобно…

Я помыл привезенные от Веры ягоды, пересыпал их в вазочку, и мы все втроем перешли в гостиную. В начале недели мы обещали Виталику выделить время на игру в приставку, при условии, что он не набедокурит до выходных. Если не считать разбитой кружки и пары ссадин, свою часть уговора ребенок выполнил, и, как бы плохо ни сочетались видеоигры с сахарным перевозбуждением, честно заслужил награду. Устроившись на ковре, мы с сыном запустили футбол, а Ира с чашкой чая угнездилась в кресле. Поначалу шутливо комментировала наш матч, но вскоре замолкла. Я обернулся – обессилевшая после полутора суток за городом жена спала, уронив голову на грудь. Волосы падали на лицо. Остановил игру, поправил ей волосы, подложил под голову подушку. Собрался набросить плед, но оказалось, что новое платье действительно теплое – кожа жены увлажнилась потом. Для уюта все-таки достал из комода свежую прохладную простыню, укрыл жену ею.

– Я чуть-чуть… – пробормотала сквозь сон Ирина. – Еще чуть-чуть, и встану, все сделаю…

Поцеловал ее в горячую щеку, вернулся к сыну.

Виталик тоже утомился. Уже к концу первой игры стал безостановочно ерзать и пискляво жаловаться, что игроки его не слушаются. Но остановиться, конечно, не захотел, затребовал продолжения. Худо-бедно сыграл следующий матч, а на третьем прямо посередине собственной атаки заснул. Горе-футболист, мой маленький видеогеймер. Я аккуратно перенес сына в его комнату. Уложив на кровать, стащил с ноги единственный носок, осторожно, стараясь не потревожить, снял майку. Когда начал стягивать шортики, Виталик задергался, захныкал. Приснилось что-то. Проверил резинку – не слишком тугая, оставил так. Накрыл сына одеялом, улыбаясь, проследил, как нервно дрожащее несколько секунд назад лицо застывает в блаженной маске сна. В дверях обернулся еще раз. Свет от фонарей неровно падал на кровать, покрывая и лицо сына, и одеяло неприятным мельтешением желтых и серых пятен, превращая красные щеки в землистые. Я вернулся в комнату, задернул шторы.

– Зубы почистили? – Ира делала вид, что проснулась, при этом оставалась в кресле, еще плотнее сворачиваясь в клубок.

– Какое там… Прямо на полу вырубился… Вы там, девушки, парня дрова рубить не заставляли, часом?

– С Верой? Она ножи, когда мы приезжаем, в самые верхние ящики прячет, чтобы маленький случайно не порезался… – Жена протяжно зевнула. – Устал просто… На воздухе… Слушай, подай мне плед, пожалуйста, а то зябко как-то…

– Может, в кроватку? Ты тоже не выглядишь слишком бодрой. Или хочешь, ужин погрею?

– Не, не хочу есть… – Ира, кутаясь в простыню, вылезла из кресла. – Знаешь, ты прав, пойду в спальню читать. Все-таки как на свежем воздухе устаешь!..

Проходя мимо меня, остановилась. Обняла. Просвечивая сквозь полупрозрачную простыню, платье создавало неожиданный эффект. Казалось, что я обнимаюсь с темным оплывающим на свету пятном. Очень горячим пятном.

– Давай я тебе молока с медом погрею? Вы там, на свежем воздухе, не только устали, мне кажется, а еще и простудились…

От молока Ирина упрямо отказалась. Заварил ей еще мяты, принес в спальню, а сам ушел в кабинет. Я не провел предыдущие тридцать часов на природе, мне в ранний вечер спать еще не хотелось. Вернулся к презентации. Затраты на покупку оборудования и его перенастройку мы должны отбить уже к началу следующего года, а значительное сокращение отходов, к тому же… Ожившая было квартира вновь застыла в тишине, лишь изредка нарушаемой неразборчивыми вскриками из комнаты Виталика. Искаженный сном и пространством голос сына казался хриплым и грубым. Возможно, ему снилось, что он строгий футбольный тренер.

«У Витали тридцать восемь плюс. Я тоже не очень. Возьми, как поедешь, что-то жаропонижающее. Люблю». Сообщение от жены настигло меня на совещании у Романенко, уже в самом конце, после и презентации, и обсуждения. Демократичный наш шеф не принуждал оставлять всю личную жизнь за воротами завода, требовал только, чтобы она не мешала. Я прочитал сообщение.

– Что-то серьезное, Андрей? Ты в лице переменился…

– Жена с сыном на выходные к свояченице ездили, Борис Георгиевич, и, похоже, простыли. Ничего страшного, но…

– Но неприятно, когда семья болеет, конечно. Нет ничего дороже семьи. Сам до сих пор просыпаюсь всякий раз, как моя Людмила во сне кашляет… – Шеф грузно поднялся, демонстрируя мне и всем остальным, что совещание официально завершено. – Ладно, орлы, всем спасибо. Андрей, передай своим от меня благодарность – за инициативу и проделанную работу. Будем над вашим проектом думать.

По дороге домой я завернул в супермаркет. Набрал каких-то таблеток, порошков. Хотел взять какой-нибудь тортик, побаловать «умирающих», но, вспомнив вчерашнее «Папа! Папа!» в исполнении Виталика, обошелся булочками с корицей. Их сын тоже любит. А Ирине взял коробку конфет и бутылку красного вина. Теперь главное – пронести конфеты контрабандой мимо сына. Он последний год полюбил, стоит мне зайти в дом, первым делом лезть в сумки. Взрослеет, инспектор.

Однако, вопреки обыкновению, Виталик меня не встречал. Вообще, в квартире было на удивление тихо, словно и не вернулись мои вчера вечером, остались гостить у Веры. И как-то необычно. Странно. Только разувшись, ощутив ногами влажную прохладу ковра, я понял. Порядок. Обычно к моему возвращению коридор завален солдатиками, машинками, резиновыми и плюшевыми зверятами, разного размера мячиками, майками и носками сына. Сейчас коридор был в таком же состоянии, что и утром. Пожалуй, учитывая, что влага ощущалась ногами все отчетливее, даже чище.

– Ир, ты что, с температурой влажную уборку устроила?

– Ну а что? – Жена протянула мне тапки. – Я приболела, и нам теперь в хлеву жить? Между прочим, мог бы и сам на выходных пропылесосить…

– Я пылесосил. – Переобуваясь, я пытался понять, в какой момент Ира появилась в коридоре. При выключенном свете ее платье сливалось с серыми в крапинку обоями.

– Моющим? – Может, она с самого моего прихода с тапками стояла, а я не заметил? Конечно, пылесосил я обычно, насухо, как всегда. Подаренным родителями жены на новоселье моющим пылесосом со множеством фильтров, съемными баками и книжкой с указаниями, какие шампуни и в каких пропорциях подходят для разных режимов, мы не пользовались с тех пор, как Виталик приучился к горшку. Ира укоризненно покачала головой. – Вот-вот.

– И все равно лучше бы меня дождалась и заставила, чем самой в таком состоянии корячиться. – Я обнял раздраженную недомоганием жену, и почти сразу же она ответила на объятья.

– Да ладно… Просто не хотелось чувствовать себя больной… Извини…

– Да ладно… – эхом повторил за ней я. Ира вообще-то не из тех, кто ворчит по любому поводу и ко всем придирается. Но болеть и вообще чувствовать себя немощной не любит, это да. На девятом месяце беременности залезала на стул занавески для стирки с окон снимать. Еле согнал тогда. – Как Виталик?

– Тихий. Из комнаты не выходит почти. Лопает фрукты, рисует. Я его молоком с медом пою.

Я прошел в детскую.

– Привет, умирающий лебедь! Хочешь булочку?

– Привет, папа!.. – Объятия сына были под стать голосу – вялыми, но булочку он взял и сразу же в нее вгрызся. – Спасибо!

По ощущениям, у Виталика было не тридцать восемь, а все сорок. Когда он, сосредоточившись на лакомстве, отстранился, воздух в комнате показался холодным. Даже под загаром было видно, что сын болезненно бледный, и только под левой щекой ярко сияло пятно – то ли от фруктов, то ли от фломастеров. Я подобрал с кровати один из рисунков.

– Это что?

– Это… – начал Виталик и тут же закашлялся. Я сам виноват – нечего было спрашивать, пока ребенок ест. Знаю же, что полный рот ему не помеха. – Не знаю. Никто. То есть кто-то, но как бы никто. Почти. И он грустный.

Я внимательно всмотрелся в лист бумаги, честно стараясь понять композицию. Но, как всегда, видел только пятна – в этот раз серые, черные и синие. Группа серых и черных пятен в центре рисунка казалась отдаленно антропоморфной. Наверное, оно.

– А почему?

– Что?

– Почему он грустный?

– Не знаю… – весело ответил Виталик и вытер руки прямо об шорты. – А можно еще?

На кухне Ира, отвернувшись к плите, готовила ужин. Сев за стол, я наблюдал за ее движениями. В юности она занималась в театральной школе-студии и до рождения Виталика даже выступала в местном театре. Но сейчас по резким дерганым движениям в ней сложно было даже заподозрить актрису.

– Ир, приляг, я закончу.

– Уж как-нибудь мужа накормлю. – Она резко повернулась ко мне. Я вскочил.

– Это что?! – Ее лицо набухло россыпью мелких волдырей. Жена непонимающе провела ладонью по щеке.

– Пар. Я вообще-то над плитой стою…

Я осторожно коснулся ее лица. Действительно, пар. Надо же.

– Хочешь вина? Я твоего любимого взял…

Пока я разливал вино, Ира обтерла лицо полотенцем. Мне показалось, что ее руки дрожат. Я протянул ей бокал.

– Люблю тебя!

Ира поморщилась.

– Что-то кисло… Как твой день? Как презентация?

К Вере я поехал один. За неделю состояние жены и сына пусть не ухудшилось, но и лучше не стало. Держался жар. Ирина раздражалась без повода, Виталик рисовал целыми днями, а если не рисовал – аккуратно перекладывал игрушки по шкафчикам, с неподдельным трагизмом объясняя: «Чего-то хочется… Чего-то душа требует…» Хотя с четырех лет Виталик спал по ночам беспробудно, сейчас он просыпался не меньше трех раз за ночь, жаловался на бессонницу, холод или просто отчужденно плакал, не узнавая нас. Не то чтобы меня это пугало – избалованные крепким здоровьем сына, к редким болезням мы относились как к досадным незначительным мелочам, – но за неделю импровизированного госпиталя на дому я устал не меньше пациентов. Продолжать в том же духе не хотелось. Договорились, что пока я гощу у свояченицы, домашние сходят в поликлинику. Может, им что-нибудь выпишут.

Вера встретила меня как всегда радушно. С легким удивлением я почувствовал, что и сам соскучился по ней. Я всегда тепло относился к этой доброй, приветливой и, по-видимому, не слишком счастливой женщине. Мне было жаль, что так резко и безапелляционно в чем-то по молодости набедокурившую Веру родители выдернули из ее жизни, запечатав в своей. Сначала в своей просторной квартире, потом в этом роскошном, но все-таки их, родительском, доме. Как в склепе. Мне казалось неправильным, что Тамара Васильевна и Валентин Петрович навсегда огородили дочь от ее ошибок, ее радостей, ее решений. Хотя сама она, кажется, никогда и не жаловалась. Помогала родителям по хозяйству, ходила с младшей сестрой и ее друзьями в кино и театр, посещала концерты. Однажды летала вместе с нами в Турцию, чтобы, как мы неловко объясняли родителям и друг другу, помочь с Виталиком. Иногда записывалась на какие-то курсы, несколько раз пробовала выходить на работу, но нигде долго не задерживалась – непривычная к чужим людям, не могла вписаться в коллектив. Родители ее за это не упрекали и, как мне казалось, не особо-то и одобряли попытки трудоустройства старшей дочери. Хотя и не препятствовали. Однажды при нас Вера объявила, что устраивается на курсы шитья, так Валентин Петрович только философски пожал плечами: «Ну, коли душа требует, то почему бы и нет. Глядишь, погребальные рубахи нам с матерью сошьешь, срок-то подходит». Это было года три назад. Конечно, обошлось без погребальных рубах, хоронили тестя с тещей как полагается: официальный темный костюм у Валентина Петровича, строгое синее платье у Тамара Васильевны. Насколько я знаю тещу, думаю, оба наряда были подобраны и готовы заранее, возможно, висели в шкафу уже тогда, во время того разговора. Но простые рубашки Вера шила – и отцу, и мне, как и прочую одежду другим родственникам. А еще вязала, неплохо рисовала, лепила на гончарном станке какую-то посуду и играла на пианино. Все – внутри этого дома. Крепко сбитого, основательно построенного, большого и теперь, несмотря на все старания единственной обитательницы, безнадежно опустевшего. Мертвого. Мрачного.

Именно поэтому я никак не мог понять Веру теперь. Да, смерть близких – это всегда больно. Тяжело, особенно когда ты прожил вместе с ними всю жизнь. На их обеспечении, под их опекой… Понятно, тяжело. Но тогда тем более – какой смысл оставаться одной в доме, где все пропитано духом ушедших людей, где каждая вещь несет на себе их отпечаток, каждый угол напоминает о них? Мне казалось, Вера искусственно и неразумно продлевает скорбь, вместо того чтобы отпустить ушедших и наконец-то начать жить своей жизнью. Я перестал ездить к ней, потому что устал ее жалеть.

– Здравствуй, Андрюша, спасибо, что приехал… – Она встречала меня у калитки. Привычно потянулась вверх, поцеловала в щеку. Дыхание ее, как у многих деревенских жителей, пахло сырой травой и чем-то сладким. – Как там Ириша и маленький?

Она посторонилась, пропуская меня за ограду. Шагнув во двор, я споткнулся об расшатавшуюся плиту и чудом, практически ухватившись за сопротивляющийся воздух, удержал равновесие.

– Да уж, точно пора дорожки перекладывать… Болеют, завтра к врачу пойдут… Ты-то сама как себя чувствуешь?

– А что я, я привычная… Кушать будешь? Я как раз, как чувствовала, что ты скоро будешь, по грядкам прошлась.

Свояченица заперла за мной калитку и посеменила в дом. «Как чувствовала». До ее дома от нас чуть больше часа при вечернем движении. Я позвонил Вере, уходя с работы, сказал, что заеду домой, переоденусь и сразу к ней – чтобы не ехать в субботу, когда в потоке дачников, пляжников и ранних грибников придется просидеть за рулем раза в два дольше. Лучше уж с пятницы. Приехать еще засветло, часик поработать, сходить, раз уж приехал, в баню – и спать. Без каждые три часа сомнамбулически бьющегося в двери родительской спальни Виталика… Надо перед сном написать Ире, чтобы не закрывалась, – она-то как раз всю эту неделю спит болезненно крепко, может и не услышать через порог…

Вера, добравшись до дома, зажгла уличный фонарь, и только тогда я понял, что уже стемнело.

– А выходил из машины – светло было. Как резко… – Ориентируясь на зажженый свет, я добрался до дома. Вера вежливо улыбнулась:

– Конец июля, всегда так… Ты же последний раз вечером когда приезжал? В мае, поди?

Я смущенно кивнул, готовясь неловко оправдываться. Давно, на самом деле давно здесь не был. Но оправдываться не пришлось, Вера благородно сменила тему.

– Баню ведь будем топить? Хоть попарюсь с тобой по-человечески… А то для себя одной неохота возиться, а Ирише, сам знаешь, шестьдесят градусов – уже жарко…

Все так. Она хороший человек, Вера. Добрая и отзывчивая. Легкая. Ужасно неприкаянная только. Несамостоятельная, хотя, если подумать, то странно так говорить о человеке, уже полгода на себе дом с хозяйством держащем. Опять же, по словам Иры, Вера ее чуть ли не больше мамы воспитывала, а жену какой-какой, но несамостоятельной назвать нельзя. Так что и с самостоятельностью у Веры, наверное, все могло бы получаться. Просто… От одиночества это все. Добрый, светлый человечек, которому просто не повезло найти своих людей вне родни.

– Ты извини, что я редко бываю…

– Да ладно… – Чтобы не наедаться перед парилкой, мы легко перекусили салатом и теперь, ожидая температуры, пили холодное легкое пиво. – Ириша говорит, у тебя работы много, я понимаю… Что у тебя самого вообще нового?

– Работа. Раскручиваем шефа на новое оборудование, вот и все новости. – Я усмехнулся. Потрескивали дрова – единственный звук, нарушающий накатившую на участок тишину. Я только сейчас по-настоящему почувствовал, как все-таки устал за неделю. Говорить не хотелось. Ни о работе, ни вообще. Но Вера заинтересованно ждала. – Мы у одной немецкой фирмы нашли практически идеально нам подходящую систему переработки. Если ее поставить, то все – можем экспериментировать, не жалея материалов, можем уже выпущенные убыточные линии пустить на популярное производство, можем из неугодного и неудачного творить что хотим. Но, естественно, аппаратура денег стоит. Шеф пока думает. Говорит, нужно найти, как перераспределить ресурсы, свободных денег у компании нет. Ждем…

– Понятное дело… – Вера медленно кивнула. – Чтобы из чего-то готового что-то другое сделать, всегда дополнительные силы нужны. Чем-то приходится жертвовать. Но, мне кажется, на нужное дело…

Свояченица замолчала. Покрутила в руках бокал, глядя на меня, и решительно кивнула.

– Мне кажется, тут нечего думать!

Ее поддержка мне искренне польстила.

– Спасибо! Мне тоже кажется, что тут нечего тянуть… – Я поднялся и нашел взглядом за стеклянной дверью термометр. – Ну что, можно идти…

Постелила мне Вера в гостевой на втором этаже. Когда-то тут была комната Ирины и, естественно, сюда же заселяли нас, когда Ирина уже не жила здесь, а только иногда гостила. Тут еще сохранились ее подростковые книги, какие-то школьные тетради, пара плакатов на стенах. Уже готовый ко сну, я подхватил случайную книгу, раскрыл на середине. Какие-то рассказы. Протопленный воздух, сохранившееся в теле тепло бани, пропитавший дом сладковатый, неуловимо что-то напоминающий запах, ветер за окном… Я заснул.

Проснулся я бодрым, отдохнувшим за всю неделю. Спал, по ощущениям, часов десять, не меньше, но в комнате было по-прежнему темно, в лицо мне светила луна. Попытался нашарить телефон, но не хватило длины руки.

– Хорошо, что ты приехал, Андрюша. Спасибо тебе. – Луна покачнулась, и оказалось, что это старый, еще советских времен ночной светильник-колобок.

– Тамара Васильевна, как он у вас сохранился? – Во мне проснулся профессиональный интерес. Мы как-то хотели запустить похожую партию, сыграть на ностальгических чувствах новых родителей, но не сумели раздобыть ни одного образца. Хотя чуть ли не у каждого из работников фабрики когда-то такой был, если не дома, то у бабушек. Как же так, я Виталину бабушку не спросил…

– Мы с Валей многое сберегли… – Теща повела светильником, и я почувствовал, как она присаживается ко мне на кровать. От нее пахло гнилью и плесенью, но это не раздражало. Свет «колобка» заставлял трупные пятна вокруг выразительных глаз играть причудливыми тенями. Смотрела она на меня с нежностью. – Для Веры. И Верушу тоже сберегли…

Я обиделся за жену.

– Почему же для Веры? А Ира? А Виталик, в конце концов, внук?

– Ирка – отрезанный ломоть, к тебе ушла, сама выбрала… – Не давая мне сказать, теща положила мне свободную руку на губы. Во рту появился приторный вяжущий привкус. Тамара Васильевна продолжала: – А за Верушу мы всегда в ответе… Были, будем…

Она провела рукой повыше и стала гладить меня по волосам. Навалилась сонливость.

– Спасибо, Андрюша, что приехал. Спасибо, что помогаешь…

Казалось, что под кожей ее пальцев что-то непрерывно движется, шевелится. Живет. Это было приятно. Как массаж, который мне однажды делали в Турции. Мы гуляли по городу вчетвером – Ира, Вера, я с маленьким Виталиком на руках – и попали в прицел зазывал какого-то салона. Девушки почему-то застеснялись, тогда я, чтобы подбодрить их, сказал, что тоже пойду. Меня побрили, постригли, повели на массаж головы. Кажется, я уснул.

Проснувшись, долгое время не решался выбраться из-под одеяла. За ночь тепло выветрилось, и в комнате стоял неожиданный для середины лета холод. Впрочем, это в городе стесненный камень хранит тепло, на природе-то все по-другому. Кожа под пересушенными накануне волосами чесалась. Все же зря я отказался от банной шапки. Чтобы почесать голову, нужно было выпростать руку из-под одеяла, но не было никаких сил решиться на это. Нет, все-таки нужно вставать, без кружки горячего крепкого кофе я это утро просто не вынесу. Резким движением поднялся с кровати. Я решительный, я – молодец! Голова, оказывается, не только чесалась, но и болела. На подушке остались какие-то мелкие пятна. Похоже, раздавил во сне какую-то букашку.

– Как спалось? – Вера уже хлопотала на кухне. Чайник закипал. Я потер лоб.

– Зря форточку не открыл, после духоты – голова тяжелая. Хотя с форточкой бы вообще замерз… А в целом – ничего. Турция снилась.

– Турция… – Вера мечтательно улыбнулась, замерев. – Здорово тогда отдохнули, спасибо вам!

– Тебе спасибо… – Я смутился. Как бы то ни было, как бы ни подразумевалось всеми нами, что Вера досталась нам тогда в нагрузку, на самом деле она очень помогла. Виталику тогда недавно исполнилось два года, на солнце ему было жарко, в воде холодно… Без Веры мы бы не отдохнули. А она меня благодарит. – В общем, да, общими усилиями хорошо справились!

После завтрака я наконец-то принялся за работу. Нужно было вытащить из земли служившие дорожками плиты и камни, перевернуть их, снова выложить путь и утрамбовать. Считалось, что это помогает дорожкам не проседать, – так, во всяком случае, утверждала Тамара Васильевна. Она проводила, точнее, организовывала эту операцию не реже двух раз в год, и я иногда шутил, что единственная причина, по которой они так легко отдали за меня Ирину, – это возраст Валентина Петровича. Уже в те годы, когда я только начал бывать у них, глава семейства перекладывания плит сторонился и вообще явно тяготился физическим трудом. Говорил, наработался за свою жизнь.

К обеду я справился примерно с третью путей. Поставил лопату в сарай, между стопками ведер и садовыми ножницами Тамары Васильевны. На верхней полке что-то сверкнуло; достал, потянувшись, пепельницу Валентина Петровича. С окурками. Полгода прошло. Бедная женщина. За обедом я не выдержал.

– Вера, ну зачем ты себя здесь мучаешь? Для чего ты себя здесь закрыла? Ты же потому и продолжаешь грустить, что живешь как в музее их памяти… Переезжай в город, займись чем-то своим…

«Родители умерли, но это еще не значит, что и саму себя заживо хоронить надо…» Я еле удержался от последней фразы. Вера подняла на меня глаза. В глазах стояли слезы – как будто мне и не надо было договаривать, она и так услышала. Конечно, куда ей город, какое там – самой, отдельно… Она же сама по себе никогда не жила.

– Хочешь, поживи у нас для начала. Постелим в комнате с Виталиком, он твоей компании всегда рад. И Ире… – Я в последний момент исправился: – Компания будет.

Чуть не сказал: «Полегче будет…» Не хватало еще свояченицу в прислуги звать. Хотя, конечно, если Виталик будет и дальше бродить по ночам как лунатик, а Ира – выматываться, доказывая, что все с ней в порядке, то с Верой действительно полегче будет. Если не Ире, то мне. Не такая плохая идея, и, опять же, самой свояченице точно на пользу пойдет. Поскольку Вера молчала, я уверенно повторил:

– Давай к нам. И мы будем рады, и ты обстановку сменишь. Хотя бы на время.

Вера молча собрала тарелки. Отнесла их в мойку. Встала за моей спиной. Положила руки мне на плечи.

– Спасибо, Андрюша, за предложение. Может, и правда… Я подумаю… Но тяжело… Родители…

По ее бормотанию было понятно, что больше об этом сейчас разговаривать не стоит. Я сказал, она услышала. Взрослый человек, авось даст идее шанс, созреет до верного шага. Спросил, чтобы переменить тему:

– Слушай, все никак не могу узнать, что за запах? Приправа? Ягоды сушеные? Травы?

После небольшой паузы Вера тихо ответила:

– Это мамины духи. Я, когда их вещи перебирала… Там почти полный флакон остался… Я в доме одна, их нет… А побрызгаю – и как будто рядом… – Судя по всхлипам из-за спины, Вера расплакалась. Я повернулся, чтобы поддержать свояченицу. Убирая руки, она провела ими по моей голове. От ее прикосновения потемнело в глазах. Скованный неожиданной слабостью, я не мог ни встать, ни вздохнуть, ни пошевелиться… Мне казалось, я готов был поклясться в этом, что от точки, где прошла ее рука, расползаются, ползут по всей коже гадкие насекомые. Я не мог их видеть, но отчетливо представлял, чувствовал миллионы покрывающих мое тело полупрозрачных склизких червячков. А потом все прошло, Вера даже не успела заметить, что со мной что-то не так. Достала платок, промокнула глаза. Высморкалась. Виновато улыбнулась.

– Сейчас сама себя услышала – ну явно сдурела баба, с этими духами… Простите меня, родные… Спасибо, что возитесь со мной…

– Так. – Я наконец-то поднялся и, не допуская новой порции слез, обнял ее. Крепко обнял, на случай, если слабость вернется и мне самому нужна будет поддержка. – Запомни. Никто с тобой не возится. Ты – наша семья, мы всегда будем с тобой. И… Действительно, подумай над моим предложением.

После обеда с утра занимавшаяся делами по дому Вера присоединилась ко мне, и дело пошло быстрей. К тому же стало меньше припекать солнце – на раскаленную голубизну наконец-то набежали куцые облачка. Я все думал о той слабости за столом. Солнечный удар, не иначе. Лопатой на самом солнцепеке размахивать, камни в июльскую жару ворочать – все-таки не пассивный отдых. Особенно с непривычки. Хорошо, что облака. И ветерок какой-никакой образовался.

Мы работали молча. Несколько раз я ощущал на себе короткие, то ли вопросительные, то ли напряженные взгляды Веры. Наконец, ближе к вечеру, она выдохнула:

– Наверное, ты все-таки прав…

– Чего? – В тот момент у меня в голове оставалась единственная мысль: конец близко! Одиннадцать плит! Десять…

– Может, мне и правда с вами лучше будет… Если я вам, конечно, не помешаю…

– Конечно лучше! – Я увлеченно топтался по предпоследней плите. – Вот завтра вместе в город и вернемся!

Вечером мы снова пошли в баню. Я расспрашивал Веру, предлагал подумать, чем бы она все-таки хотела заниматься. Вера вздыхала и растерянно отводила глаза. В общем, понятно – человеку под сорок, поздновато для вопросов самоопределения. В конце концов я перестал давить: она и так на большой и страшный шаг решилась. Осмотрится, разберется. Поживет у нас, потом поселится где-нибудь в городе, дом продадим… Зря, конечно, получается, целый день корячился, но зато еще пару заходов в баньку после трудового дня – и спать буду как младенец…

Как будто запеленали. Я лежал бездвижный и смотрел, как напротив меня теща ковыряет длинным перепачканным в земле ногтем в пустой глазнице. За ее спиной виднелась кладбищенская ограда. Я испугался. Понял, что лежу не на кровати, а на общем семейном надгробье Тамары Васильевны и Валентина Петровича. По позвоночнику пробежал холодок. Я изо всех сил пытался пошевелиться, но тщетно. От напряжения проснулся. Тамара Васильевна по-прежнему была рядом, в комнате, сидела у меня в ногах, пудрилась, смотрясь в карманное зеркальце.

– Возраст, куда от него спрячешься… Сплошные морщины… Может, и хорошо, что кожа сходит, может, без нее в таком возрасте и лучше, как ты считаешь? – Она нагнулась ко мне, потянулась к моему лицу длинными и твердыми, почти лишенными мяса пальцами.

Дернувшись во сне, я проснулся. Левую скулу саднило – видимо, ворочаясь, оцарапался о раму кровати. Потрогал – мокро. Неужели до крови? Нащупал телефон на тумбочке, включил фронтальную камеру. Нет, не кровь. Что-то желтоватое. Сукровица, гной. Кожа лопается. Потерев щеку пальцем, я наблюдал на экране, как на месте оставшегося на подушке кусочка кожи на лице зияет темно-красное пятно. Бестолковая Веруша все-таки, только зря деньги на всю эту косметику потратила. Все равно не держится, да и кто в гробу любоваться будет? Тамара! При мысли о жене заныло где-то в груди. Так, это уже было… Холодно. Душе чего-то хочется. Последний раз увидеть. Тамарка-Тамарка, что ж ты так глупо-то? Сердце… Кажись, снова умираю… Выручай, сынок!

Я проснулся. Светало. Часовая стрелка еще не добралась до шести. В пересохшем за ночь горле першило. Хорошо хоть голова в этот раз не болела. Я, помня о прошлой ночи, оставил все-таки окно открытым, зато попросил у Веры второе одеяло. Так что и не замерз, только, кажется, пару раз ночью просыпался от тяжести двух одеял. Хотя, может, дело и не в одеялах, просто мышцы после нагрузки ноют. Ладно. Главное – выспался. Несмотря на рань, досыпать совершенно не тянуло.

Открыв дверь комнаты, с удивлением понял, что и Вера уже не спит. Где-то внизу скрипели доски, что-то стучало. Дом шевелился. Я пошел на звук. В главной комнате Вера потерянно ходила между тремя чемоданами.

– Сорок лет живу, а ничего своего нет… Или мамино, или мамой подарено… – Она устало мне улыбнулась. – С добрым утром! Ты чего так рано встал? Я разбудила?

– Да нет, просто… – Пока спускался, бодрости во мне удивительно поубавилось. Но не возвращаться же назад… Хотелось пить. – Я себе кофе сделаю. Ты будешь?

Через пару минут вернулся в комнату с порциями кофе и травяного чая. Вера, встречая меня, с карикатурной торжественностью встала. Протянула мне пару коричневых плотных носков.

– Дорогой, уважаемый Андрей, прими с благодарностью и от чистого сердца! Сто лет носи не сноси, меня помни!

Вера явно смущалась и, борясь со смущением, гримасничала. Я, едва не пролив напитки, засмеялся. В последний момент успел поставить кружки. Вера, улыбаясь, пояснила:

– У меня материала после Ириши и маленького совсем немного осталось. Мог шарф выйти, но зачем тебе летом шарф?..

– Спасибо. – Избавившись от кружек, я наконец-то принял подарок. Носки, как и все остальное в доме, пахли духами Тамары Васильевны. Надо будет постирать – я понял, что за выходные устал от этого, в общем-то, приятного сладковатого запаха.

Через несколько часов мы собрались. Я погрузил в машину чемоданы свояченицы, а потом и саму Веру. Утром, за сборами и завтраком, она еще держалась, вскакивала, вспоминала, что обязательно надо взять то одно, то другое. Насколько я понял, два с половиной из трех чемоданов были набиты памятью. Если так, то Вера права – своих вещей у нее действительно немного, у Виталика личного больше наберется. Вслух комментировать это я, конечно, не стал, тем более и без моих замечаний ближе к отъезду Вера нервничала все сильнее. В машину я ее усаживал почти что силой. Упав в пассажирское кресло, она, мелко задрожав, заплакала.

– Вер, все хорошо. Мы сюда еще вернемся. Но сейчас здесь ничего для тебя не осталось…

– Ничего… – покорно повторила Вера. – Только я… Одна…

Что тут сказать? Молча, надеюсь, достаточно сочувственно, я потрепал женщину по плечу и вывел машину на дорогу.

Дома мое дорогое семейство с воодушевлением встретило гостью.

– Веруша, дорогая, славная, как хорошо, что ты приехала, как я рада! – Голос Ирины послышался еще до того, как я открыл дверь. Караулила, что ли? – Давай проходи скорей, сейчас чаю заварим, я уже блины жарю… Тонкие, как ты любишь… Андрюша, спасибо тебе большое, что ее привез, спасибо, что за ней поехал…

– Да, спасибо, Андрей. – Торжественно пробасив, Виталик надул щеки, но тут же прыснул и расхохотался собственной шутке. Мы когда-то решили продолжать звать друг друга по имени и при ребенке – и вот результат. Хорошо хоть не часто такая фамильярность от него звучит. Но сейчас можно. Вот Вера тоже смеется, крепко обнимая племянника. Вера, впервые после того как мы выехали, выглядит спокойной. Даже счастливой. Еще бы, я ее понимаю.

Не надеясь ни на чье внимание, я дотянулся до макушки сына, поцеловал жену в щеку и отправился к машине за последним чемоданом. Ира больше не казалась болезненно горячей, хотя, конечно, что там при мимолетном касании поймешь. По телефону она рассказала, что в поликлинике особых результатов не добились. Простуда, сказал им врач, – в этом году она такая. Пейте больше жидкости. Когда я окончательно вернулся, в коридоре уже было пусто. Жизнь переместилась на кухню.

Я люблю возвращаться домой. Когда, переступив порог, закрываешь дверь – работа, родственники, друзья, люди, все человечество остаются снаружи. А здесь моя семья! Мой дом. Мир, который мы с Ириной тщательно выстроили вдвоем. Я разулся, затащил чемоданы в комнату Виталика, сам со своим рюкзаком прошел в спальню. Что-то было не так. Опустил рюкзак на кровать, раскрыл его… Ногам мокро, Ира снова, второй раз за неделю, решила помыть ковры. Перевернул рюкзак, высыпал содержимое. Набор белья, бритва, зубная щетка, подзарядка для телефона, носки. Плотные, коричневые. Надеть, что ли? Все равно надо менять, ноги промокли. Поднес к лицу, понюхал. Дома характерный запах казался не таким навязчивым. В квартире пахло влагой и мылом, этот запах заглушал все остальные. Решено, только сначала в душ.

Когда, помывшись и переодевшись, я зашел в гостиную, Вера ела блины. При этом капризно и, учитывая полный рот, невоспитанно повторяла:

– Я одна! Я одна! Я одна ваша дочка!

– Конечно, конечно, – Валентин Петрович терпеливо кивал, ждал, пока Тамара Васильевна обмажет следующий блин топленым маслом, скручивал и подавал его дочке. – Конечно, ты одна. Ты – одна дочка, а будет еще одна. Или еще один сынок, тогда тебе братик будет.

Вера, в детском платьице на вырост, перестала жевать.

– Не хочу братика. Мальчишки злые.

– Да, Веруша, точно. Мальчишки злые, будет девочка, сестренка, хорошая, будете играть, будете дружить…

Удовлетворенно кивнув маме, Вера снова принялась за блины. Проглотила еще кусок.

– Но только я одна. Я любимая.

– Ты любимая… – по новой начал Валентин Петрович. Я никогда не видел его так терпеливо и сосредоточенно занимающимся семейными делами. На рыхлом сером лице у тестя отчетливо проступали иссиня-черные вены, под левым глазом темнело фиолетовое с красным отливом пятно. Вся его поза выражала заботу и полную вовлеченность в проблемы дочери. Тамара Васильевна перевела на меня взгляд своих густо обмазанных тенями глаз.

– А ты что будешь пить? Чай или кофе?

– Чай. – Я поборол искушение. Кофе после душа, конечно, – совершеннейшее блаженство, но перед работой, в последний вечер выходных, лучше поостеречься. Мне и душа хватило, даже не заметил, как в комнате оказался. Ирина, кивнув, прошла на кухню, я включил свет, задернул шторы и, стоя у окна, с улыбкой наблюдал, как старательно ухаживает за тетей Верой Виталик. Сын так тщательно намазывал ей блины вареньем, что даже не заметил, как посадил себе на лицо фиолетовое с красным отливом черничное пятно. Джентльмен растет. Конечно, я уверен, Ира успела объяснить ему, что тете Вере нужна наша забота, помощь и поддержка, но все равно. Молодец, Виталик! Приятно смотреть. И Вера просто расцвела… Потом жена принесла мне чай и новую партию блинов для всех, и я присоединился к ужину.

Виталик заявил, что укладывать его будет тетя Вера, категорически отказавшись от нашей помощи. Вера, конечно, не спорила и, оставшись в гостиной, мы с женой слышали из деткой ее плавный, убаюкивающий голос. Потом он затих, но и к нам Вера не вернулась. Тоже устала. Переволновалась. Я сел за компьютер, Ира принялась за посуду. Кажется, ей было лучше, чем на неделе. Во всяком случае, выглядела она не такой измученной и не огрызалась по любому поводу. Виталик тоже казался здоровым. Решив, что прошло достаточно времени им с Верой улечься, пошел проверить сына. Лицо его во сне казалось сосредоточенным, нахмуренным. Правая рука свисала с кровати. Спящая рядом на гостевом матрасе Вера крепко держала его за руку. Вера во сне улыбалась. На полу между ними стоял, подсвечивая, старинный, еще советских времен ночник. Очередная, получается, память. Почему-то при виде ночника мне стало неспокойно. Я вышел из комнаты.

По дороге в кабинет я заметил, что Ирина разобралась с посудой и теперь замешивает фарш.

– На завтра? – удивился я.

– Да, подумала – приготовлю сейчас, утром останется только быстренько обжарить.

Я понял, чего мне не хватало весь вечер – возможности остаться с Ирой вдвоем, обсудить их с Виталиком поход к врачу, мою поездку к Вере. Поговорить. Побыть. Может быть, она втайне недовольна, что я, не посоветовавшись с ней, привез Веру? Но мы часто обсуждали такую возможность, еще до того, как я махнул рукой и отстранился от затяжного траура свояченицы. Я уверен, Ира была искренне рада сестре и, пожалуй, даже тому, что именно я решил настоять на ее приезде. Потому что это мне обычно не по себе от необходимости принимать гостей, тем более постояльцев, и не заметить, не оценить мою жертву она просто не могла. Однако факт – вместо общения жена готовит еду на завтра. Наверное, впервые за всю нашу совместную жизнь.

– Тебе помочь?

Жена выразительно повела плечом. Я сделал еще одну попытку завести разговор.

– Что-то случилось?

Может быть, я не должен был их, больных, на два дня бросать? Но ведь Ира сама настояла. Да и вообще, обычно мы прекрасно договариваемся о бытовых делах.

– Просто не мешай. Тебе нечем заняться, что ли? – Ну вот, все-таки продолжается. Я расстроился. Хорошо хоть Ирина сразу же поняла, что переборщила. Повернулась. Подошла. – Все хорошо, Андрюша, правда. Мы просто с Верой и маленьким хотим завтра в город пойти, вот, чтобы времени не тратить…

Спать я ложился один. После разговора с женой меня не покидало странное ощущение чего-то неправильного. То ли дискомфорта, то ли обиды. Какая-то непонятная, не сформированная до конца тревога. Надо завтра спросить Романенко о «колобках» – интересуют ли они все еще нас? Светильник еще этот… В детских воспоминаниях – ласковый, успокаивающий источник света. На фотографиях в Интернете – топорно выполненная игрушка из дешевого пластика. Но вот я увидел его в комнате – жуткая приплюснутая физиономия с выпученными глазами. Чем-то Валентина Петровича напоминает… Что за ерунда в голову лезет? Пытаясь избавиться от навязчивой картины светящейся и почему-то подмигивающей мне головы тестя, я открыл глаза. Шторы. Потолок. В углу – еле заметная в темноте паутинка. Вот интересно – всю неделю Ирина, как Тамара Васильевна перед праздниками, маниакально чистоту наводила, а прямо под носом, точнее над носом, паутину оставила. Или это пыль? Да нет, спускается паучок, аккуратно, не торопясь, прямо на кровать. Надо бы его согнать, но слишком уютно лежу, не хочется шевелиться. К тому же бессмысленно. Все равно за ним лезет второй, третий… Надо же, сколько их там, где же прятались?.. Или они, как тараканы, по щелям от соседей прут? Нужно будет завтра проверить. Сейчас уже не стоит – поздно, сонно, да и не получится уже. Милые работящие паучки, спустившись, сразу же взялись за дело – и вот уже мои ноги по щиколотки стянуты паутиной. На удивление удобно. Тепло, как будто в чьих-то объятьях, и так же тесно. Но это приятная теснота, означающая, что я весь, по самые локти, кому-то нужен. Паутина полностью покрывает одеяло, обвивает горло, заползает в рот. В носу щекотно, но не чихнуть. Все забито. Я задыхаюсь и не могу пошевелиться. Меня все плотнее обматывают и, кажется, едят.

Едва смог дотянуться до будильника – так сильно во сне сжимала меня Ирина. Голова на моем плече, волосы разбросаны по моему лицу – то-то мне под утро пауки снились. Все-таки зря я себя вчера накручивал. Тоже соскучилась. Я аккуратно высвободился. Жена сладко причмокнула и, как насытившийся материнским молоком щенок, от меня отвалилась. Я прошел в ванную. Умылся. Поставил чайник, пока тот закипал – переоделся. Как там Виталик? Он тоже не привык к гостям, особенно ночующим в его комнате. Я зашел к ним. Вера склонилась над колыбелью, обе руки внутри, как будто опирается на что-то. Лица со спины не видно, только бантики на коротких косичках подергиваются.

– Мальчишки плохие! Мальчишки гадкие! – повторяет упрямый голос. – Хочу одна! Хочу одеяло маленькому поправить, он его всю ночь на меня сбрасывает…

Вера, повернувшись, улыбнулась мне.

– С добрым утром. А ты чего такой бледный, Андрюша? Плохо спал?..

– Да вроде нормально… Снилась ерунда… Дичь… – И, кажется, до сих пор не отпускает. Я потряс головой. – Я чайник поставил. Позавтракаешь со мной?

За кофе я рассказывал Вере, как год назад мы отчаянно искали эти светильники-колобки и ни одного не нашли. Хотя, оказывается, под носом были. «Колобок», естественно, оказался памятью из детства, сохранила его мама… Как я и предполагал. Потом Вера спросила, удобно ли мне в носках, и ее вопрос поставил меня в тупик. На работу я надеваю черные стандартные носки, стопка таких всегда лежит в ящике, беру не глядя. А сейчас, получается, Верина пара попалась. Не заметил. Вообще, мне было не до носков. Из головы все никак не шел утренний бред. Такого со мной еще не было… Перед самым выходом я не выдержал.

– Вер, глупый вопрос, но… У вас с Ирой же больше братьев и сестер нет?

– Нет, – Вера удивленно покачала головой. – Только мы, ты же знаешь.

– И не было? – Спрашивая, я чувствовал себя одновременно идиотом и подлецом. Ужасно глупо такое спрашивать. Глупо и ужасно. Но несколько минут назад я видел, как пятилетняя девочка душила младенца в комнате, где не было никого, кроме Веры. И моего сына. Вера задумалась.

– Знаешь, а ведь… Я бы сама и не вспомнила, но, кажется, еще до Ириши был маленький… Совсем недолго, очень слабый, и мама с папой потом не любили вспоминать, сам понимаешь… А откуда ты…

Действительно, откуда?

– Просто подумал, что ваши родители похожи на такую пару, у которой должно быть много детей. Но… – Но я очень хотел закончить разговор, который сам же начал. – Зато они вас очень любили…

– Да, очень… – Подбородок Веры задрожал, а я, не дожидаясь продолжения, сбежал из квартиры. Ужасно. Глупо. Ужасно глупо было бередить раны свояченицы. Ужасно, что в голове продолжало стучать: «Мальчишки плохие! Мальчишки гадкие!» Ужасно, что она остается в квартире с моим ребенком и женой. Ужасно, что я это подумал…

Я сел в машину, завелся, но никак не мог передвинуть рычаг. Вера. Вера, славная, милая Вера, о которой тесть любил рассказывать, что не было на свете ребенка добрее и ласковее?.. Бред! Но даже если так – взрослая Вера, желающая зла своей сестре и племяннику, двум единственным оставшимся у нее кровным родственникам?.. Бред вдвойне! И все же уезжать не хотелось так же сильно, как возвращаться домой и оставаться с ней под одной крышей. Хотя… Все-таки возвращаться не хотелось сильнее. Я выехал со двора.

Весь день я был как на иголках. Постоянно писал жене. Ира, не привыкшая к такому назойливому вниманию с моей стороны, удивлялась. У них все было хорошо. Они гуляли по городу. Ели в кафе. Виталик не пропускал ни одной игровой площадки. Виталик выклянчил кино, в кино – уснул. Они дома, чаевничают. Ждут меня. Любят.

В коридоре по-прежнему было чисто и пусто, как будто мой ребенок за неделю болезни научился ценить мамин труд или, по крайней мере, ценить спокойствие больше беспорядка и конфликтов. Сам Виталик, заслышав меня, выбежал из комнаты и с криком «Папа!» повис у меня на шее. Крепко-крепко обхватил своими маленькими ручками и ножками в штанишках с изображением щенков из какого-то мультфильма.

– Дай отцу раздеться. Он же устал! С работы пришел, понимать надо. – Ирина, неодобрительно покачивая головой, вышла из кухни. На ней было все то же коричневое платье, поверх которого жена накинула смутно знакомый платок. Чудом сохранив равновесие, я разулся и, придерживая сына, подошел к ней.

– Да ладно, я тоже соскучился. А ты зябнешь? Устала за день?

– Это? – Ира провела щекой по платку на плече. – Просто с Верушей вещи разбирали, нашли. Мамина. Я эту шаль всегда очень любила.

На последней фразе у жены дрогнул голос. Я обнял ее свободной рукой, второй покрепче перехватив Виталика, упорно пытавшегося переползти мне на спину.

– Спасибо, Андрюша. – Ира отстранилась, глубоко вздохнула и продолжала как ни в чем не бывало: – А этот обормот по всем горкам и песочницам в районе прошелся. Чумазый был… Не понимаю, как нас вообще в кинотеатр пустили. Вернулись – сразу все в стирку отправила, а его самого – в душ.

– Значит, выздоравливает. – Я улыбнулся. Мы с висящим на мне сыном прошли в гостиную. – Привет!

Вера сидела между раскрытыми чемоданами – это напомнило мне ее недавние сборы в родительском доме. Тревогой в доме не пахло. Я понял, что женщины устроили себе вечер воспоминаний. Что ж…

– Хотите вина? Сходить?

Сестры переглянулись.

– А хорошо бы было… – решила Ирина. – Сходи, пожалуйста. Только не бери кислятину, возьми что-нибудь сладкое, может, даже ликер какой…

Это, по-моему, перебор. Ирина любила хорошие сухие вина и часто, когда мы ездили в гости к ее родным, жаловалась в машине на необходимость пить так любимые мамой и старшей сестрой приторные «кагоры». Гостеприимство, конечно, хорошо, но зачем же в собственном доме себя мучить?

– Пап, я с тобой, хорошо?

– Хорошо, только там уж самому придется идти, а не на мне ездить. – Я хотел предложить купить что-то отдельное каждой, но Виталик сбил меня с мысли. К тому же Ирина – взрослая женщина, вряд ли все-таки ей нужен защитник от собственной сестры.

Пока мы ходили, женщины разогрели обед. После еды Виталик попросил поиграть в футбол на приставке. Ира с Верой на полу продолжали перебирать вещи, так что мы устроились в кресле. Сын сидел у меня на коленях. Вообще, с момента моего возвращения он не отлипал от меня. По дороге из магазина спросил, долго ли с нами будет жить тетя Вера, и я так и не понял, какого ответа он ждал больше. Тем более что ответа у меня не было. Только стандартные объяснения, что тете Вере сейчас плохо, она нуждается в поддержке, в заботе, в нас… Сын понуро кивал, а в конце моей речи по-взрослому серьезно ответил: «Мы все нуждаемся в тебе». Соскучился.

Покончив с вещами, сестры перешли к фотоальбому. Позвали Виталика. Сын не очень хотел слезать, но у меня к тому времени затекли ноги, от этого ужасно зудели ступни и покалывало в пальцах ног, словно в них вонзились сотни маленьких иголочек. Я поддержал женщин:

– Иди, посмотришь, какие мама с тетей Верой маленькие были.

Виталик устроился между мамой и теткой. Вера протянула ему картонную пачку сока со вставленной трубочкой, такую же, из каких пили и сами сестры.

– Вам налить еще ликера? – Я приподнялся с кресла. – Или теплого чего-нибудь?

Жена отмахнулась.

– Сиди отдыхай, все хорошо. Смотри, Виталик, вот эта девушка – бабушка Тамара. Правда, я на нее похожа?

Я облегченно сел. Зуд, после того как Виталик слез и я переменил положение ног, исчез, но покалывание, как всегда бывает в таких случаях, только усилилось. Вставать сейчас, откровенно говоря, не хотелось. Вера принесла с кухни еще сока и, проходя, накрыла меня пледом.

– Спасибо…

Покалывание постепенно превращалось в сладкое, расходящееся от кончиков пальцев по всему телу тепло. Утренняя тревога окончательно утихла – вот они, Ира с Виталиком, сидят сбоку от меня, живы, наконец-то, кажется, здоровы. Не поднимаясь, я потянулся за чем-то попить, поймал одну из коробочек сока. Проткнул трубкой. Терпкий, то ли сладкий, то ли, наоборот, солоноватый вкус. Помидор с вишней? Такое делают? Ира непринужденно забрала у меня коробочку и пододвинула кружку.

– Я тебе кофе сделала… Слабый.

Краем глаза я следил за переворачивающимися страницами фотоальбома. Свадебные фотографии, Тамара Васильевна в белом платье, смеется. Валентин Петрович торжественен и сосредоточен. Фотографии с отдыха. В новой квартире. Валентин Петрович с большим, перевязанным розовым бантом кульком в руках, рядом Тамара Васильевна – усталая, но счастливая. Похожая фотография, только рядом с Валентином Петровичем круглощекая девочка лет семи, а молодая мать скорее встревожена, чем счастлива. Фотографии всей семьи на отдыхе. Выпускной Веры. Она, нарядная и надменная, снисходительно обнимает с обожанием смотрящую на старшую сестру Иру. Несколько фотографий Иры с родителями, без Веры. Потом снова появляется Вера и остается навсегда. Что-то меняется. Тесть все больше напоминает не человека, рожденного для ответственных должностей, а веселого беззаботного балагура, в облике тещи все больше проступает обреченная властность многолетней хранительницы домашнего порядка. Ира захвачена подростковыми и юношескими страстями. Вера – безмятежна. Появился я, потом мы с Виталиком, все больше групповых фотографий Валентина Петровича, Тамары Васильевны и Веры – пожилые родители, взрослая дочь, идиллия. Последняя фотография – застывшие строгие Тамара и Валентин лежат на застеленной коричневым покрывалом супружеской кровати. Я и не знал, что их тогда фотографировали. Я вообще, после того как мы забрали тела из морга, в их комнате не появлялся, оставался внизу, обеспечивая Вере с Ириной покой от многочисленных друзей, соседей, сослуживцев, коммунальных служб. Похоронная процессия, могилы, заплаканные сестры, уставший и напуганный Виталик, мрачный я. Фотографии закончились, а я все возвращался к той, последней, с родителями Иры и Веры. Что-то в ней было. Что-то важное и пугающее. Возможно, все дело в эффекте, который создавали заснятые в предназначенной для живых обстановке мертвецы. Мертвецы вместо живых.

Утром, выключив будильник, я тяжело поднялся с кровати. Голова кружилась, не получалось сосредоточиться. Ноги подкашивались. Покачиваясь, прошел в ванную, умылся, вернулся в комнату. Открыл полку с бельем, тупо уставился на одиноко лежащую там подаренную пару носков. Коричневую. Сшитую из того же покрывала, что платье жены и шорты сына. Из той ткани, на которой готовились к своему последнему пути теща с тестем. Мне вдруг стало понятно. При этом я не испугался, мысли и эмоции доходили до меня словно сквозь вату. Все было как в тумане. Я аккуратно потряс жену за плечо.

– Ир, где все мое белье?

– Я вчера стирку ставила, – сонно ответила та. – А дожидаться, чтобы развесить, уже не стала… Поздно… Я же тебе оставила пару, в чем проблема?

На меня строго смотрели темные глаза властной домохозяйки, многолетней хранительницы. Я вернулся в ванную. Включил душ, нагнулся, подставив голову под холодную струю. Мысли стали яснее, но слабость и вялость не проходили. Опустошенность. Так себя, наверное, чувствует допитая коробка сока. Безразличие. Я даже не мог испугаться. Выключил душ, нашел полотенце. Вытирая волосы, случайно посмотрел вниз. Ссохшиеся морщинистые ступни старца, пальцы в мелких кровавых ранках. Не удивительно, что они меня не держали. Медленно переступая, я пошел в детскую. Там мне зловеще улыбался ночной светильник с лицом моего сына. Я разбудил Веру.

– Что все это значит? Это коричневое покрывало… зачем?

– Тише, разбудишь… – Вера, позевывая, вышла в коридор. Я поковылял за ней, бросив быстрый взгляд на Виталика. Мой голос его не потревожил, он спал, широко раскинув руки, добродушный, любящий хорошо провести время мужичок. В коричневых шортах вместо пижамных штанов.

– Они обещали всегда обо мне заботиться, – Вера поеживалась после сна, но в целом совершенно спокойно, уверенная в своем праве, мне объясняла: – Всегда, понимаешь. И они никогда мне не врали. Я любимая дочь. Понимаешь…

– Вера, ты больная? – Во мне наконец-то начали просыпаться эмоции. Я вдруг понял, что в шаге не держащих ног от того, чтобы потерять жену и ребенка, – и по-настоящему испугался этого. Я вдруг понял, что сам позволил этому случиться, – и разозлился на себя. Я вдруг понял, что Вера никогда не любила нас, не любила сестру и племянника, – и очень сильно обиделся. – Как ты могла вообще… Уходи из моего дома! Я сейчас соберу эти твои тряпки…

Я повернулся к детской, где, одетый в эти ужасные мертвецкие шорты, спал Виталик.

– Не смей! – Вера, заорав, толкнула меня. – Не смей, слышишь! Я любимая! Они всегда будут заботиться обо мне! Они мне обещали!

Слабые ноги не выдержали. Я повалился на пол. Из детской, наконец разбуженный, выбежал Виталик. Увидел меня, лежащего, рассмеялся и радостно прыгнул. Он был тяжелый, Валентин Петрович, я это давно заметил, еще на нашей с Ирой свадьбе, когда он сначала, так же как сейчас на моей грудной клетке, самозабвенно танцевал что-то невпопад с музыкой, вприсядку, а потом уснул прямо на стуле, и мне пришлось тащить его в кровать. Он был тяжелый, я практически слышал, как трещат мои ребра, чувствовал, как в месиво превращаются внутренности. А он, заливаясь веселым смехом моего сына, продолжал прыгать.

Задев меня краем платья, подошла и опустилась возле меня жена. Нашла мою руку, взяла ее.

– Спасибо тебе, спасибо за Верушу. – Она поднесла мою руку к губам, поцеловала запястье, откусила и медленно прожевала кусок моей плоти. – Спасибо, что позаботился.

Я закрыл глаза.

Вере было одиноко. Почему-то она никогда не думала, что окажется одна в чужом городе. Она хорошо училась – это радовало родителей, а она любила, когда родители за нее радовались. Она поступила в хороший областной вуз и была счастлива тому, как были счастливы за нее родители. Но она не хотела оставаться одна. Ей не нужна была юриспруденция, не нужна была самостоятельность. Она не хотела. Писала родителям, но в ответ получала длинные, полные любви и поддержки письма, где говорилось, что она скоро привыкнет, что родители всегда будут любить и поддерживать ее, но она не может провести всю жизнь, прячась за мамину юбку. Ей казалось, она могла. Она хотела цепляться за мамину юбку и кататься на широких папиных плечах. Вера не могла так ответить родителям, они бы расстроились. Разочаровались, а она не желала, чтобы они разочаровались в ней. Поэтому она написала, что ей плохо. Что ее обижают. Что мальчики однажды позвали ее на чей-то день рождения в общежитие, закрыли в комнате. Мальчишки плохие… Через два дня папа приехал. Долго обнимал ее, резкими четкими движениями собрал вещи из съемной квартиры, снес в машину. Потом они подъехали к общежитию, папа спросил коротко, делово: «Номер?» – и Вера не смогла сказать, что все выдумала. «Сто два», – она вспомнила, что в сто второй жил несимпатичный парень из параллельной группы, давно одолживший и до сих пор не вернувший ей конспекты. «Жди здесь».

Назад ехали молча. Папа сердился, но Вера чувствовала, что он сердится не на нее. Перед въездом в родной город тихо спросила: «Ты же меня любишь?» Папа остановил машину. Повернулся к ней. Крепко взял ее за руки.

– Запомни, Веруша. Мы тебя очень любим. Ты наша любимая дочка. Мы всегда тебя защитим, позаботимся, никогда не бросим… – Он чуть запнулся. – Прости нас. Прости меня.

– Я тебя люблю, папочка, – Вера облегченно вздохнула. Все было хорошо и правильно. – Тебя и маму. Сильно-сильно.

– В общем, случай, хоть и не самый обычный, но и не уникальный. Потеря близких родственников, стресс на работе, жара. Все это и по отдельности может привести к нервному срыву, чего уж там. Паралич должен пройти, я бы сказал, в ближайшие сутки, может двое. Если не увидите улучшений в состоянии через сорок восемь часов – сразу же звоните. Тогда будем госпитализировать. Я, повторюсь, и сейчас бы советовал… Конечно, в кругу родных в себя приходить легче, но в больнице, как-никак, профессиональное наблюдение…

– Спасибо, – голос свояченицы был печальным, но твердым. – У нас уютный дом, я в свое время окончила курсы медсестер. У него будет профессиональное наблюдение, но в кругу семьи.

– Конечно, пусть будет ближе… Ко мне и к сыну… – Голос Ирины дрожал. Мне раньше нравилось наблюдать за ней во время спектаклей. Особенно ей удавались драматические роли.

– Ну, вам виднее…

Звук удаляющихся шагов, скрип двери. Не сразу, но я смог открыть глаза. С двери на меня смотрели какие-то попсовые мальчики с плаката времен Ириной юности. Я не мог отвести взгляд, не мог повернуть голову. Я смотрел, пока дверь не открылась. Они вошли. Тамара Васильевна заботливо поправила мне одеяло, Валентин Петрович дружески хлопнул меня по бедру.

– Спасибо, Андрюша! Спасибо, что помог!

Она оживали на глазах, но я их не видел. Я смотрел в сторону двери, где на пороге, в ожидании родителей, стояла счастливая безмятежная Вера.

В четырнадцать лет Валька решил стать сатанистом. В голове подростка это выглядело как смена персонажа в компьютерной игре. Он выбрал новое имя – Азраил, на сэкономленные деньги прикупил черный балахон с перевернутыми пентаграммами и ночью, пока отец был на смене, озаряемый пламенем свечи, зарубил тесаком престарелого хомяка.

Дрожащим пальцем новоиспеченный Азраил кровью намалевал на полу кривую пентаграмму, вверяя Князю Тьмы свою бессмертную душу. Изгваздал новый балахон, носки, джинсы и, что гораздо хуже, ковер. По счастью, отец не заметил размытых пятен и пропажу питомца. Отоспавшись после смены, он отвесил Вальке дежурный подзатыльник и упал на диван – накачиваться пивом перед телевизором. Понятия не имея, что отпрыск его отныне находится под защитой темных сил.

Метаморфоза из обычного изгоя в изгоя мрачного прошла быстро и безболезненно, но популярности не прибавила. В школе Вальку по-прежнему именовали лошком и чмошником, отвешивали пинки, могли даже плюнуть на спину или сунуть в волосы обслюнявленную жевательную резинку. Дружба с нескладным, похожим на мультяшного Кролика задротом хороша, только если тот дает списывать на контрольной. Валька же учился так себе.

Возможно, помыкавшись, Валька нашел бы себе новое увлечение, стал рэпером, или панком, или, чем не шутит Вселенная, скинхедом. Подростковый поиск силы нередко приводит слабых духом к самым разным алтарям. Но случилось так, что сатанизм принес дивиденды.

Бурзума Валька нашел на городском форуме. Студент-первокурсник, Бурзум носил длинные волосы, собранные в хвост, жидкую козлиную бороденку и чем-то в самом деле неуловимо напоминал молодого Варга Викернеса. Еще он пил пиво, курил, играл на ударных в блэк-метал группе и был невероятно яростен и крут. На городском форуме он не задумываясь обкладывал оппонентов матом и горделиво улетал в бан на неделю, а то и на две.

Бурзум вещал о царстве Тьмы, мрачных нордических богах и главенстве белой расы, смело изрекая вещи настолько крамольные, что даже нерелигиозному Вальке становилось не по себе и хотелось попросить у Бога, в которого он не верил, прощения. От каждого коммента Бурзума по форуму расползались черные споры ненависти к поп-культуре и ее адептам. Казалось, он ненавидел всех и вся – современную эстраду, гопников, рэперов, электронщиков, евреев, негров, азиатов, христиан, мусульман, буддистов, фанатов русского рока, коих он презрительно именовал обрыганами, и даже себе подобных блэкарей-сатанистов, которые были «недостаточно тру». В общем, он был самым крутым из Валькиных друзей. Ай, да чего там! Он был единственным Валькиным другом.

– Смотри, – сидя на скамейке в парке, напутствовал Бурзум, – это форум для самых отмороженных! Такого дерьма даже в даркнете хрен найдешь. Для новичков вход только по инвайту, а их кому попало не раздают. Каждый проверенный форумчанин может пригласить троих. Я за три года никому инвайта не дал!

Бурзум гордо тряхнул немытым хвостом, глотнул теплого пива и раскатисто рыгнул.

– Тебе даю, потому что ты реально тру, не позер обоссанный. С днюхой, что ли?

Валька тогда чуть не прослезился, но марку выдержал. Кивнул с деланым безразличием. Приложился к пиву. Типа, ничего необычного. Подумаешь, инвайт в «Черную церковь»… Но в душе он ликовал. Может ли быть подарок лучше?! Разве что сам Князь Тьмы, в компании пары развратных суккубов, поднимется из пучин преисподней, чтобы поздравить Вальку лично…

С тех пор минул год, за который в жертву Сатане было принесено две морские свинки, четыре кошки и без счету белых мышей, которых Валька-Азраил и Бурзум покупали в зоомагазине у автовокзала. «Черная церковь» из таинственной сатанинской Мекки превратилась в заурядный сайт, на котором хватало своих позеров, идиотов и просто больных на голову людей. Однако, в конце концов, именно здесь Сатана призвал-таки своего неофита. Незнакомый юзер с ником «Князь Тьмы», один из первых зарегистрированных, имеющий в активе всего несколько сообщений, внезапно написал ему в личку. Всего одно предложение:

«Хочешь поучаствовать в настоящем деле?»

Но Вальке хватило и этого. Конечно, он хотел! И когда, после короткой переписки, Князь Тьмы назначил время – пятница, одиннадцать вечера, и место – старое кладбище за Южной промзоной, Валька не колебался ни минуты.

Уйти по-тихому не получилось. Предательски скрипнули полы, и отец, всхрапнув, сфокусировал заспанные глаза на Вальке.

– Куда намылился?

– Да я… с пацанами мы… – промямлил Валька.

– Полдесятого, так-то. – Отец постучал по запястью, отродясь не видевшему часов.

– Да я на часок…

– «Дя я ня цясек», – передразнил отец. – Да мне насрать. Мусор захвати.

Валька закивал часто-часто. Споткнувшись о край грязного паласа, кинулся в кухню. Когда он со звенящим от бутылок мешком в руке шел обратно, отец уже спал, запрокинув голову на спинку дивана. В телевизоре устало мутузили друг друга боксеры-тяжеловесы. Щетинистый кадык отца ходил вверх-вниз, и Валька невольно подумал, как легко разойдется немытое горло, если полоснуть по нему кухонным ножом.

Своего отца Валька боялся до дрожи в коленках. Нет, тот не бил его. Унижал, относился как к пустому месту, орал, грозно замахивался, но не бил. Пока. Подзатыльники и тычки не в счет. Правда, раз от раза они становились все болезненнее, и Валька с ужасом ждал того дня, когда занесенный волосатый кулак все же опустится. А он опустится – мутный взгляд, где плескались хмель и дурная злоба, говорил об этом красноречивее некуда.

Радуясь, что все прошло так гладко, Валька мышью шмыгнул в подъезд. Стараясь не щелкнуть замком, прикрыл дверь. Выдохнул с облегчением, нервно хохотнул. Натянул капюшон балахона. Лифт не работал уже вторую неделю, и Валька, звеня бутылками, сбежал по ступенькам. Весь в мыслях о предстоящем ритуале, он слишком поздно услышал глухие голоса на лестничной клетке у мусоропровода.

– О, пидор скачет! – прокатилось по подъезду. – Эй, пидор!

Валька застыл посреди пролета, раскрыв рот. У мусоропровода курили местные гопники. Двоих Валька видел впервые – лысые тощаги в футболках и спортивных штанах. Третьим был Валера Грач, сосед с четвертого этажа. Не так давно Грач сел за кражу, но, отмотав несколько месяцев на малолетке, попал под амнистию. Вернулся со шрамом над верхней губой и кривым недоделанным партаком на тыльной стороне ладони. С тех пор авторитет Грача у местной шпаны взлетел до неба. Он через слово вставлял воровские словечки, носил бейсболку с аббревиатурой АУЕ и не давал жизни парням вроде Вальки.

– Ну че застыл, фраерок? Шурши сюда, побазарим.

Его кореша, гнусно хихикая, захрустели пальцами. Деваться некуда. На негнущихся ногах Валька миновал остаток пролета. Встал, теребя края пакета, глядя на Грача снизу вверх.

– Бабки есть? – набычился Грач и, не дожидаясь ответа, гаркнул: – А если найду?

Денег у Вальки имелось ровно на две автобусные поездки – до кладбища и обратно. Он растерянно захлопал ресницами, попытался «на дурачка» боком протиснуться вниз, но уперся в одного из лысых-тощих.

– Да ты не ссы, – осклабился тот. – Куда спешишь, епть?

– Ага, куда собрался, пидор? – поддержал Грач. – Со своими педрильными дружками в жопу долбиться?

– Я не п-пидор, – дрожащими губами пробормотал бледный как мел Валька.

– Еще какой! – ласково улыбнулся Грач, кладя татуированную лапу ему на плечо. – Сладенький!

Валька дернулся, но пальцы сжались. Впились в кости. От Грача несло перегаром, сигаретами и угрозой. Дружки его, нехорошо ухмыляясь, стянули кольцо. Изобьют, понял Валька. Даже если отдать деньги, телефон, кроссовки, все равно изобьют. Молодым волчатам скучно, а рядом прирожденная жертва, кролик-Валька.

В любой другой день, возможно, этим бы все и закончилось: несколько болезненных, но не опасных ударов, возможно, разбитый нос, пустые карманы и втоптанная в грязный бетон гордость. Но на старом кладбище Вальку ждали темные братья вершить настоящий ритуал, и на короткое мгновение в нем проснулся адский демон Азраил.

Дивясь собственной смелости, Валька резко разорвал пакет и швырнул содержимое в лицо Грача. От неожиданности гопники попятились, и, еще до того как падающие бутылки начали раскалываться о бетонный пол, Валька нырнул под руку тощему. Он мчался, прыгая через три ступеньки, а вдогонку ему летели матерные угрозы.

– Зарою, мразь! Ушатаю тебя, сука! Все зубы выбью, пидор!

Сердце колотилось, как бас-бочка на концерте блэк-металической банды. В душе ликование сменялось страхом, страх – ненавистью, ненависть – жалостью к себе. Толкнув дверь плечом, Валька вывалился в густой душный август. Хотя за ним не гнались, остановился он только в соседнем дворе. Привалился к дереву и долго стоял, вздрагивая от рыданий, размазывая по щекам бессильные слезы.

– Ненавижу! – сквозь зубы шептал он. – Ненавижу! Твари! Скоты! Не-на-ви-жу!

На остановке уже околачивался Бурзум. В автобусе Валька унял истерику, привел себя в порядок, но все же радовался, что темнота скрывает глаза, красные от слез. О том, что придется вернуться домой, рано или поздно столкнуться с Грачом и получить заслуженное возмездие, Валька старался не думать.

– Пошли, что ли? – вместо приветствия буркнул он.

Путь до кладбища пролегал через Южную промзону. Здесь и днем-то было неуютно: шатались хмурые личности, смуглые низкорослые гастарбайтеры провожали редких прохожих оценивающими взглядами, бегали стаи агрессивных бродячих собак. Ночью промзона нагоняла жути молчаливой пустынностью.

Фонари встречались через раз. Под кроссовками чавкала невысыхающая, вечная грязь. Валька втягивал ноздрями теплый летний воздух, словно силясь уловить грядущие большие перемены, прочувствовать дрожь ночи, в которой вот-вот свершится богохульное таинство. К вящему его разочарованию, промзона воняла мазутом и помоями. Но натянутые нервы все равно дрожали в предвкушении, прикоснись – зажужжат струнами электрогитары.

Город закончился внезапно. Рыжие кирпичные стены с редкими вкраплениями немытых окон сменились кустарником и деревьями. Грунтовка захрустела гравием. Бурзум включил фонарик, чтобы ненароком не сломать ногу в какой-нибудь ямине. Шли молча, под стрекотание цикад и шум ветра в буйной листве. Минут через десять впереди замаячил желтоватый свет, падающий из окна кладбищенской сторожки. А еще через пару минут луч фонаря выхватил из тьмы синюю «девятку», припаркованную на обочине.

Хлопнула дверь. Высокий мужской силуэт вышел на середину дороги. Валька почувствовал предательскую робость и порадовался, что Бурзум рядом. Мало ли что…

– Бурзум? Азраил? – прикрывая глаза козырьком ладони, спросил мужчина.

Парни синхронно кивнули.

– Игорь. – Мужчина протянул узкую ладонь с обрубками мизинца и безымянного пальца.

От его рукопожатия осталось странное ощущение. Неприятное. Точно подержался за крабью клешню. Валька одернул балахон, незаметно вытирая пальцы.

– Князь? – недоверчиво нахмурился Бурзум. – Князь Тьмы?

Меньше всего Игорь походил на владыку преисподней. Мятая спортивная куртка с рынка, старые джинсы, стоптанные кроссовки, стрижка под ноль. В неопрятной бороде огонь сдает под натиском снега – с одинаковой вероятностью ему могло быть и чуть за тридцать, и все пятьдесят. Образ откинувшегося зэка довершали синие наколки на уцелевших пальцах.

– Ну! А ты кого ждал? Волосатика в черном плаще? Я русским языком написал – серьезное дело. Если вы сюда в вампиров играться пришли, сразу валите на хрен, сатанисты мамкины!

– Мы не мамкины! – обиженно воскликнул Валька. – Мы не первый раз, между прочим!

– Ого! Ну и че вы там не первый раз? На могилу нассали? Надгробие разбили? Ш-ш-школота!.. – разочарованно прошипел Игорь, в спутанных зарослях бороды сверкнули золотые фиксы. – Дернул черт на форуме новых помощников искать…

– Мы черного пса в жертву Белиалу принесли! – Бурзум выпятил челюсть.

Про пса он лукавил. Они с Валькой действительно пытались зарезать бездомного ньюфаундленда. Даже пару раз ткнули его ножом. Но пес так отчаянно рвался на волю, и так по-человечьи плакал… В общем, Бурзум блеванул, а Валька, не вынеся жалобного скулежа, распустил на собаке ремни.

– Собака – это уже серьезно. Это один шаг до человека. – Игорь одобрительно кивнул. – Только это, братцы, все равно самое обычное живодерство. Пусть даже идейное. Ты хоть слона зарежь – если в жертве смысла нет, то это тупое убийство.

– А если есть? – Валька жадно подался вперед.

– А если есть, тогда достаточно капли крови, или семени… или части тела, – Игорь сунул ему под нос изувеченную ладонь.

Хрипловатый, надсаженный сигаретами голос вещал уверенно и проникновенно. Неказистая внешность отошла на задний план, размылась. Остались только голос и злое мерцание черных глаз.

– Лопаты взяли? – Игорь усмехнулся, заранее зная ответ.

Валька неуверенно посмотрел на Бурзума. Тот смутился и, кажется, покраснел. Игорь вздохнул.

– Ладно, двинули уже. Я взял.

В багажнике синей «девятки» обнаружился целый арсенал расхитителя гробниц – лопаты, кирки, ломы, веревки, топор и, непонятно зачем, старенький тамтам.

– С барабаном аккуратно, – предупредил Игорь. – Понадобится.

Волоча все это добро, Валька впервые ощутил легкий укол страха. Обходить сторожку пришлось по каким-то зарослям. Скрипели сосны, кусты цеплялись за одежду. Во тьме, среди ветвей, шебуршали ночные… птицы, должно быть. Пахло прелью, мокрой землей, под ногами чавкало, как на болоте, и казалось: вот-вот запляшут впереди предательские огни святого Эльма.

Сколько раз они с Бурзумом точно так же ходили на заброшенные стройки, лазали в канализацию? В любое время дня и ночи! Все это было привычным и нестрашным. Больше будоражило, чем пугало. Но бредущая впереди фигура Игоря, сутулая, с лопатой на плече, отчего-то навевала нехорошие мысли.

– А он крутой, да? – на ходу шепнул Валька Бурзуму.

– Он не просто крутой, он один из создателей «Черной церкви»! Глыбища! – восторженно ответил тот. – Года три назад я с ним общался, в закрытом чате, он реально чокнутый! Он уже тогда предлагал разогнать весь этот позерский цирк и начать делать реальные вещи, но все, кроме меня, слились. Это я ему твою кандидатуру предложил, кстати. Он сказал, что хотя бы один девственник должен присутствовать… о… извини…

Он неловко пожал плечами. Валька поспешил соскочить с неудобной темы.

– Ага… это… а как думаешь, он серьезно?

– Че?

– Ну, «собака – один шаг до человека». Думаешь, он реально убивал? Принес кого-то в жертву?

– Да разве узнаешь у него? – шепотом ответил Бурзум. – Если б кто в «Черной церкви» такое сказал, я бы сразу решил, что понты это все. Но если сам Князь… ну, ты понимаешь…

Валька понимал. От Игоря перла дикая магнетическая сила, дьявольская харизма. Он не бросался словами, знал им цену и к поступкам, похоже, относился так же.

Ночь стояла теплая, уютная: ни грозы с ветром, ни туч, застилающих луну. Предчувствие страшного не висело в воздухе, но именно в эту ночь страшное непременно должно случиться. Валька уверовал в это, едва перебросившись парой слов с новым знакомцем.

– Здесь, – штык лопаты вонзился в землю. – Давно это место пасу. На этом кладбище теперь редко хоронят, и то все больше с краю. А тут семейный участок, два поколения зарыто. И вряд ли кто придет проведать…

За давно не крашенной оградкой виднелись три надгробия и маленький столик со скамейкой. Лица на фотографиях утопали в тени, казались черными, нездешними. От их невидимых взглядов по хребту змеей полз холодок. Бурзум, храбрясь, развязно бросил:

– Кого из дохляков выкапывать будем?

– Побольше уважения к мертвым, братишка, – одернул Игорь. – И подумай башкой. Две могилы – начала девяностых, и одна – этой недели.

Валька направил фонарь на ближайшее надгробие. Из овального пластикового окошка, как из иллюминатора, на него смотрела некрасивая блондинка, судя по дате смерти – тридцати девяти лет. Смотрела строго. Осуждающе. Валька зябко повел плечами.

– Как она умерла?

– Скоропостижно, – туманно ответил Игорь. – Хорош прохлаждаться, не на чаепитии.

– А че делать-то будем? – Бурзум озадаченно почесал кончик носа.

– Призывать.

Отрезав лопатой кусок земляного пирога, Игорь отбросил его далеко за ограду. Валька, словно новобранец, воодушевленный речью генерала, ринулся в атаку на могилу. Короткое слово «призыв» вмещало в себя все: кромешный мрак, нечеловеческие сущности, ниспровержение основ, хтоническую бездну. Затхлое дыхание древней магии.

Представляя, что вспарывает чрево самой планеты, Валька вгрызался в мягкую землю. Исчезли садист отец, скотина Грач и школьные задиры. Стерлись мелкие неурядицы и большие подростковые проблемы. В целом мире остались только Валька и стремительно растущая яма. Да еще где-то на периферии мелькали сосредоточенное лицо Игоря и сверкающие глаза Бурзума, с безумным рвением копающего в изножье.

Рыть пришлось долго. Даже втроем, сменяя друг друга, провозились часа два. Все перемазались землей с ног до головы. Земля была везде – под ногтями, в карманах, в волосах и даже в ушах. С непривычки Валька натер мозоли. Бурзум кряхтел, разминая ноющую спину, и даже неутомимый Игорь, отходя перекурить, дышал тяжело, с присвистом.

Когда штык лопаты глухо стукнулся о крышку гроба, сердце Вальки куском замороженного мяса упало куда-то в желудок. Наскоро расчистив крышку, он почти с благодарностью ухватился за протянутую Игореву клешню и выбрался из разрытой могилы. Игорь спрыгнул вниз, заскреб по дереву ломиком. Бурзум курил, сидя на оградке, как на жердочке. Пальцы его тряслись, широко раскрытые глаза пялились в пустоту. Мокрые от пота волосы выбились из хвоста, повисли сосульками. После каждой затяжки вместе с дымом с губ его срывалось потрясенное:

– С-с-сука-а-а…

Валька и сам едва удерживался на тонком лезвии между эйфорией и истерикой. Хотелось одновременно захлебнуться от восторга и бежать отсюда, куда ноги несут. В черном провале мелькала бритая макушка Игоря, железо боролось с деревом, пронзительно скрежетали гвозди. А вокруг все так же тихо проживало очередную ночь старое кладбище и теплый ветер ласково обдувал разгоряченные лица начинающих гробокопателей.

Наконец сдавленные матюги Игоря затихли. Из ямы, как в допотопном фильме ужасов, стоймя поднялась крышка гроба. Парни вскочили на ноги. Бережно, чуть ли не с благоговением, взялись за тяжелые доски, обитые красным бархатом. Снизу поднимался слабый запах разложения и чего-то медицинского. Формалина, быть может?

Пока они выбрасывали крышку, Игорь, судя по звукам, срезал с покойницы одежду.

– Подсоби-ка!

Похожий на упыря, Игорь смотрел на них из ямы. Борода топорщилась, лоб блестел от пота, сверкала золотом улыбка, а на плече… Зажав рот ладонью, Бурзум выскочил за оградку. Валька не слышал, как он блюет и отплевывается. В ушах стучали кровавые барабаны. Взгляд прикипел к бледному телу, переброшенному через плечо Игоря словно мешок с картошкой.

Как сомнамбула, Валька протянул руки – чужие, непослушные, деревянные грабли, – подхватывая мертвую женщину под мышки. Ладони сковало холодом, мозг, напротив, плавился от жара. В голове ревела сигнализация и стробоскопом мелькала красная тревожная лампа. Только сейчас, в тактильном контакте с трупом, Вальку накрыла неправильность, дикость происходящего.

Из темноты выплыла бледная маска с перепачканным рвотой подбородком. Губы Бурзума сжались в бесцветную полоску, но он пересилил себя и тоже вцепился в покойницу. Вдвоем, цепенея от ужаса, парни кое-как выволокли ее на соседнюю могилу. Помогли выбраться Игорю. И лишь после этого осмелились прямо взглянуть на свою добычу.

Она не была молодой и привлекательной. Обычная тетка, с возрастом располневшая в бедрах и талии. Обвислая грудь, темный куст кучерявых волос на лобке. Лицо и плечи утопали в россыпи веснушек. Не так, совершенно не так представлял Валька ритуал призыва.

– Не спим, братцы, не спим! Ну-ка, дружно!

Подгоняемые не ведающим усталости Игорем, они водрузили тело на столик. Ноги не поместились и безвольно болтались из стороны в сторону. Разведя их в стороны, Игорь принялся расстегивать ремень.

– Ёпть, Князь… – Бурзум нервно сглотнул, – может, это…

– Да?

Валька хотел поддержать друга, но ледяной тон Игоря заставил его прикусить язык. Бурзум тоже осекся. Не зная, куда себя деть, принялся хрустеть пальцами.

– В общем, так, – все тем же, до мурашек холодным, лишенным эмоций голосом сказал Игорь. – Если вы, говноеды ссыкливые, сейчас соскочите, то я вам клянусь, утро встретите в этой яме, под слоем земли. Так что лучше отыщите-ка свои мелкие яйчишки, и за работу. Недолго осталось.

Бурзум стиснул было кулаки, но быстро сдулся, опустил голову и покорно поплелся к телу. Валька так и вовсе не сопротивлялся. До него наконец дошло, что это не веселая игра, не шутка. Они одни, ночью, на кладбище, в компании психованного некрофила, который убьет их не моргнув глазом.

– За руки ее держи, и покрепче…

– Да она же мертвая, – неуверенно пролепетал Валька.

– Пока мертвая, – невнятно поправил Игорь.

В руке у него появился тюбик лубриканта. Щелкнула крышка, гель щедро полился в трехпалую ладонь. Игорь не выглядел возбужденным, член смазывал, точно какую-то деталь, нужную для работы.

– Да не тряситесь, вашу ж мать! – тон Игоря чуть смягчился. – Вы уже далеко зашли, так неужели не хочется увидеть, чем все закончится?

– Н-не очень, – дивясь собственной смелости, промямлил Валька.

Игорь бросил на него странный взгляд, усмехнулся.

– Ты, малой, как тебя… Азраил? Скажи, ты собираешься до старости вертеться среди убожеств, мнящих себя посланниками ада? Бездумно резать кошек? Терпеть унижения от тех, кто сильнее? Или хочешь сам стать сильным и поставить на место каждого мудака, который когда-то тебя поимел? Хочешь?!

Валька неуверенно кивнул. О, он хотел, еще как! Хотел, чтобы Валера Грач и его дружки при встрече целовали ему ботинки и чтобы отец, завидев сына, забивался в угол комнаты и чтобы Аня из параллельного класса глядела на него с вожделением, а не с презрением… Он желал этого больше всего на свете. Мести и власти. Игорь, словно прочитав его мысли, продолжал:

– То, что придет сегодня ночью, даст тебе, чего ты хочешь. Главное – сделать все правильно.

Он пристроился между бледных безвольных ног, закинул их себе на плечи и раздраженно прошипел:

– И держи ей руки уже! Вот прям ладонь в ладонь, это важно! – Он взмахнул увечной клешней, блестящей от смазки. – Держи крепко, слышишь? Не вздумай отпустить! Иначе – труба!

– А ты, – он обернулся к Бурзуму, – бери барабан и задай ритм. Только не очень быстрый и не слишком громко. Сторож, конечно, алкаш, но мало ли… Бей, пока я не закончу… да, в принципе, ты и сам поймешь, когда хватит, – он хохотнул, и стало понятно, что, вопреки показной уверенности, он тоже на взводе. – Во! Вот так пойдет…

– А заклинания там, свечи?.. – чувствуя себя донельзя глупо, спросил Валька.

– Мишура для идиотов. Сраный Голливуд. Важен настрой и понимание – что и для чего ты делаешь. Ну, понеслась!

Игорь резко дернул бедрами, прижимаясь к покойнице. Валька отвел взгляд. До самого конца он старался смотреть только на вытянутое лицо Бурзума, больше напоминающее гипсовый слепок.

Конечно, Игорь врал. Чего еще ожидать от Князя Тьмы? Он все же имел некое тайное древнее знание. Валька понял это, едва Игорь стянул футболку. Похожие на арабскую вязь закорючки опоясывали худой торс: крест-накрест и поперек, от плеча, через впалую грудь, по ребрам, ошейником захлестывая горло. И откуда только явилось прозрение, что вся эта круговерть на деле представляет собой единое целое? Черную многоножку, запутавшуюся в собственных кольцах. Огромное непроизносимое слово.

Даже мысль о том, что прямо сейчас, при его личном участии, насилуют труп, вызывала у Вальки паническую атаку пополам с тошнотой. И все же… все же… Боковое зрение нет-нет да и возвращалось к обнаженному торсу, перевитому неизвестными письменами. Что-то завораживающее было в том, как стекали по татуированной коже капли пота; как грязные от земли ногти впивались в мертвую плоть и, с каждой новой фрикцией, качались, подрагивая, алебастровые ноги, покоящиеся на костлявых плечах Призывающего.

Когда Игорь запел, последние сомнения пропали даже у Бурзума. Заходил небритый кадык, загудело горло. Над разрытой могилой поплыл звук такой чистоты и силы, что Вальке подумалось: он сейчас разбудит не только пьяного сторожа, но поднимет на ноги весь город.

– Зеемму! Зеемму! Зеемелла!

Незнакомые слова будили в душе глубинное, первобытное. Вплетаясь в замысловатый барабанный ритм, что становился все изощреннее, они вытаскивали из подкорки такое, о чем Валька даже не подозревал. Потный, растрепанный Бурзум с ужасом глядел на свои ладони, колотящие в натянутую мембрану. Судя по его лицу, сейчас он играл за пределами своих возможностей. Очень далеко за.

– Хълах, зеемелла! Хълах ро! Хълах ро!

За те несколько минут, что погруженный в транс Игорь несся навстречу эякуляции, Валькин страх оформился, набрал силу. Из эфемерной боязни жуткого места, странного и отвратительного ритуала он превратился в конкретный страх за свою жизнь. Валька вдруг подумал: а куда, собственно, делись предыдущие помощники Игоря? Ведь были же они?! Наверняка были! Игорь сам обмолвился – «новых помощников»!

– Зеемму каму! Зеемму имале! Зеемму! Зеемму! Зеемелла!

Почудилось, что мертвячка, запрокинув голову, наблюдает за ним сквозь сомкнутые веки. Бескровные губы разошлись в похотливой улыбке. Под бледной кожей и впрямь затеплилась жизнь… затрепетал пульс? Валькино сердце едва не разорвалось, когда лежащие в его ладонях мертвые пальцы – он не мог ошибиться! – коротко сжались в ответ.

Груди покойницы колыхались в такт движениям Игоря, который находился далеко-далеко отсюда, за несколько километров, с другой стороны стола. Невидимые ладони мяли пространство, как комок глины. Смешивая с грязью само время, они лепили нечто чуждое. Противоестественное. Нечто, своим существованием оскорбляющее сам акт Творения. Из мертвого и живого рождали дьявольское.

– Хълах ро, зеемелла! Каму! Имале! Зеемелла!

Горловое пение перешло в утробный рык. Движения Игоря замедлились, стали резче. Он вколачивал себя в труп, и глаза его закатились под веки. В желтом свете фонариков он и сам казался мертвецом. Игорь вцепился в бледные бедра покойницы, прижался, слился с нею воедино. С глухим стоном вонзил зубы в перемазанную землей ногу.

Тотчас, выронив барабан, рухнул на колени обессилевший Бурзум. Игорь что-то еле слышно шептал, наглаживая живот своей безответной партнерши. Но еще раньше Валька, повинуясь инстинкту самосохранения, выпустил из рук такие странно теплые ладони. И когда в черных глазах Игоря мелькнуло торжество, он понял, что все сделал правильно.

– Это девственное мясо для тебя!

Палец Игоря указал прямо на Вальку, а тот уже отступил как можно дальше, вжался в оградку. Надо было рвать отсюда куда подальше, но Вальку словно приварили к ржавой решетке. Бурзум – тот и вовсе вертел косматой башкой, не понимая, что происходит. С нижней губы на грудь свисала прозрачная паутинка слюны. Придется спасаться самому, отчетливо понял Валька. В противном случае Игорь нагонит их в два счета.

Живот покойницы раздулся. Что-то зашевелилось внутри, туго натягивая кожу в разных местах. Как будто большая многоножка пробовала кокон на прочность. Руки вывернулись локтями вверх, вонзились в столешницу двумя черными когтями. Валька представил, что было бы с ним, не нарушь он приказ Игоря, и по спине его пробежала дрожь. Страх усилился, навалился стотонной тушей. Превратил ноги в бетонные столбы. Размазал остатки воли. На глазах парализованного Вальки безжизненное тело обретало иную, чудовищную жизнь.

Игорь попытался отпрянуть, но опоздал. Ноги на его плечах провернулись в суставах, ступни вытянулись в шипастые серпы, острия которых вошли Игорю под лопатки. Колени треснули, выламываясь, прижимая жертву к земле. Пойманный в собственную ловушку, Игорь зашипел не от боли – от злости. Перекошенное лицо дрожало, когда он, перебарывая себя, сквозь зубы то ли попросил, то ли приказал:

– Помоги мне! Живо!

Помогать ему Валька не хотел, да и попросту не знал чем. Он лишь сильнее вжался спиной в шершавую от ржавчины оградку, словно надеясь просочиться сквозь нее. Ожившее тело приподнялось на новых конечностях, враз став похожим на уродливое насекомое.

Трансформация шла стремительно. Рвалась кожа, ломались ребра. Хрустнула, крошась, лобковая кость. Из промежности высунулась сочащаяся сукровицей морда – невероятная помесь гиены, паука и человека. Пытаясь вырваться из смертельной хватки, Игорь напрягся так, что на вытянутой шее проступила каждая жилка, но даже этого оказалось мало. Когда морда существа приблизилась вплотную к его лицу, Игорь сдался и заорал.

Со своего места Валька почти ничего не видел. За эту крохотную милость он впервые в жизни поблагодарил Бога. Бога, с его помощью поруганного только что. Вальке хватало звуков, сочного чавканья и хруста, в которых мгновенно потонул протяжный вой Игоря. Лилась кровь, сотрясалось пожираемое тело. С новорожденной твари ошметками слезала плоть родительницы.

Когда ненасытная морда, завершив первую трапезу, обернулась, сил Вальки хватило лишь на то, чтобы спрятать лицо в ладонях. От пальцев несло землей, но куда сильнее чувствовался железный запах пролитой крови. Лапы-серпы с чавканьем покинули плоть, объеденный остов глухо упал подле стола. С паучьей грацией существо развернулось, уставилось на Вальку сонмом немигающих черных бусинок. Пасть, похожая на полукруглые костяные пилы, разошлась в четыре стороны. Широко разошлась, голова пролезет.

– Это мясо для тебя! – фальцетом, в котором угадывался голос Игоря, проверещало существо. – Это мясо! Для тебя! Те-бя!

Оно стукнуло себя в ребристый бок. Чуя смерть, Валька заскулил, заелозил кроссовками по рыхлой земле. Он и сам не понял, как это произошло. Просто нога поднялась и пнула Бурзума в плечо, толкая навстречу твари.

– Возьми его! Возьми его! – завизжал Валька. – Возьми его! Не трогай меня!

Покрытая слизью голова по-птичьи склонилась набок. Из пасти вырвался мрачный гиений хохот. В джинсах у Вальки стало мокро и горячо. В эту секунду он как никогда хотел, чтобы не было в его жизни замученных во славу Сатаны кошек, не было «Черной церкви» и витиеватых подписей «Азраил», которыми он изрисовал половину подъезда.

Бурзум кое-как поднялся на четвереньки. Затем, все такой же безумно-отрешенный, встал на колени, точно в кощунственной молитве, протягивая руки к сидящему на столе существу.

Пасть хрустнула, вытянулась. Утолщаясь и чернея, она превратилась в тонкий клюв. Острие мягко поцеловало Бурзума в лоб, прошло сквозь кость. Раздался отвратительный сосущий звук, и Валька, потеряв последние силы, без сознания рухнул на землю. В обморочном бреду его накрыли долгожданное спокойствие и умиротворение. Он знал, откуда-то знал совершенно точно – демон внял его просьбе.

Валька пришел в себя, когда небо на востоке заалело. Здесь, среди деревьев полузаброшенного погоста, далекий восход казался заревом пожара. У могилы неумело орудовал лопатой Бурзум. Нет… не совсем. Одежда его, нет сомнений, и растрепанный светлый хвост на затылке – тоже. Да вот только в сухощавой, подтянутой фигуре появилось что-то от Игоря. Не прекращая работы, человек обернулся. Треснули позвонки, и лицо – жутковатая смесь из черт Валькиных подельников – со спины уставилось на парня. Кривая улыбка растянула губы. За ними мелькнули костяные пилы и острый алый язык.

– Очнулся. Очнулся. Хорошо. Хорошо.

Голос ломался, глухо бормотал и срывался на визг. Кто-то внутри тела крутил ручку настройки, пытаясь поймать нужную волну. Подмигнув напоследок, демон вернул голову в нормальное положение. Утрамбовал могильный холмик, выбросил лопату в кусты. Валька с удивлением огляделся. Следы ночного преступления были кое-где еще видны, но ни гроба, ни мертвецов, ни даже пятен крови. Проверять могилку, если верить покойному Игорю, никто не придет, а холм, сейчас свежий, неровный, через пару дней осядет, расплывется, и тогда уж точно никто не узнает, что под ним теперь покоятся останки трех тел вместо одного.

Демон обтер руки о джинсовку. Обогнув столик, неспешно двинулся к Вальке. Не осталось сил сопротивляться, умолять, плакать. Валька закрыл глаза, покорно готовясь встретить свой конец.

– Вставай, – сказала темнота почти человеческим голосом. – Вставай. Вставай.

Держась за прутья, Валька поднялся.

– Смотри на меня. Смотри на меня.

Валька посмотрел. Новое лицо, кое-как сшитое из двух старых, сотрясал нервный тик. Демон учился пользоваться мимическими мышцами.

– Ты мне нравишься, – сказал он после долгого, обессиливающего молчания. – Ты. Мне. Нравишься.

– Д-да? – пролепетал Валька.

– Да.

Демон медленно кивнул. Задумался. Кивнул еще раз, запоминая движение.

– Да, – повторил он. – Да. В тебе много ненависти. В тебе много обиды. Я хочу это. Хочу это съесть. Ты. Будешь. Кормить меня своей ненавистью. Так.

– Я… я… не п-понимаю…

Валька сжался, ожидая… впрочем, он не представлял, чего ожидать. Вспышки ярости? Удара когтем в живот? Но тварь оказалась терпеливой.

– Игорь? – демон удивленно опробовал новую интонацию. – Да. Игорь. Он думает, ты желаешь мести. Ты ненавидишь и желаешь мести. Ты ведь ненавидишь?

В памяти Вальки тут же всплыли все оскорбления, пинки и затрещины, что он получил за свою никчемную жизнь. Ярко и сочно зазвучал в голове голос Валеры Грача. Горели презрением глаза отца. Насмешливо фыркали недоступные одноклассницы. Так живо, так натурально, что Вальку затрясло от гнева.

– Ты хочешь, чтобы кто-то умер?

– Хочу! – твердо, с вызовом ответил Валька. – Хочу, чтобы они сдохли, суки!

– Они сдохнут, – кивнул демон. – Я помогу. Ты станешь кормить меня. Хочу это съесть. Хълах ро.

Пересилив страх, Валька отлепился от ограды, поднялся на ноги.

– Тогда… Тогда идем со мной!

Пьянея от собственной смелости, он протянул раскрытую ладонь – и после секундного колебания кривая трехпалая клешня Игоря легла в нее.

Верилось в происходящее с трудом. Изредка Вальку окутывал липкий страх, когда он представлял, как разорется отец. Но потом он вспоминал тошнотворное чавканье, с которым лицо Игоря исчезло в ненасытных челюстях, и его отпускало. Пусть только попробует! Пусть только замахнется! Тут же лишится руки по локоть!

В город они вошли ранним утром. Валька еле волочил натруженные ноги, а существо рядом с ним вышагивало ходульно-нелепо, чем привлекало взгляды спешащих на работу редких прохожих. Демон двигался, как человек, едва вставший с инвалидного кресла, – неуверенно. Однако с каждым шагом он все четче ощущал новое тело. А еще успел отрастить недостающие пальцы на руке.

То и дело, проследив за Валькиным взглядом, демон начинал разговаривать сам с собой, словно советовался с живущими в голове голосами. Вероятно, так оно и было. Где-то под черепом этого странного существа обитали Игорь и Бурзум. Первые жертвы, подарившие демону свои знания об этом мире.

Валька смотрел на опухшего мужичка у ларька, и демон, закатив глаза, изрекал:

– Безразличие. Без-раз-ли-чи-е. Неинтересно.

У мусорных баков ковырялся бомж с огромной клетчатой сумкой. Демон сканировал Вальку, советовался с голосами.

– Брезгливость. Интересно. Надо попробовать. Брезгливость.

За пару дворов от дома демон схватил Вальку за плечо.

– Когда ненависть? Дай мне ненависть! Облей своих врагов ненавистью! Хочу это съесть…

Несоразмерно длинный язык вывалился изо рта твари, лизнул воздух у самого Валькиного уха. Зрачки расплылись, почернели. Превратились в паучьи бусины. Валька поморщился, уловив прущую из бездонной глотки вонь гниющего мяса. Сейчас, хмурым утром, он почти забыл о пережитом на кладбище. Предвкушение грядущей расправы с обидчиками, незнакомое доселе ощущение могущества будоражили, полностью вытесняя другие чувства.

Валька похлопал по карманам, отыскивая сотовый. Присвистнул – вот те на! Времени-то уже – десять утра! Поежился, заметив четыре пропущенных звонка от отца и один – от классухи. Усилием воли сбросил с лопаток трусливую дрожь. Вот еще! Да пошли они все! Кончилось время, когда Валька боялся. Отныне и присно бояться будут его!

– Пойдем! – Он панибратски хлопнул демона по плечу. – До вечера дома пересидим, пока отец не придет.

– Ты обмажешь его своей ненавистью? – Черные глаза моргнули внутренними веками.

– С ног до головы, – пообещал Валька.

Лифт так и не заработал. С чего бы? Подъезд вонял жареным луком. Стены пестрели похабными надписями. Где-то орал телевизор. Лифт упрямо стоял. Это были почти что аксиомы. Мир, в котором Валька родился и рос, оставался незыблемым, не желая меняться даже после вторжения адской твари.

Валька подергал демона за рукав, кивком указал на лестницу. Устало потопал вперед, указывая дорогу. Месть откладывалась. Обмакивание отца в ненависть откладывалось. Вальке хотелось одного: добраться до постели, рухнуть не раздеваясь. Плевать, что джинсы в земле и воняют мочой. И пусть демон – его ручной демон – сидит в изголовье, охраняя его сон. Хлахъ ро! Или как там?..

Они почти миновали четвертый, когда открылась дверь и в коридор вывалился помятый спросонок Валера Грач. Он зубами выудил из пачки сигарету, да так и застыл с прилипшим к губе фильтром. Не веря такой удаче, хлопнул по ляжке.

– Ого-го! Пидор! – радостно воскликнул он. – А ну-ка, двигай сюда! Давай-давай, сука, копытами шевели! Или ты думал, за ту херню отвечать не придется?

– Я не пидор! – сквозь зубы прошипел Валька, смело шагая вниз, навстречу Грачу.

Кровь кипела от гнева. Адский огонь клокотал в венах. А Валера знай щерился, перекатывая сигарету из одного угла губ к другому. Ему было смешно.

– Че за калич с тобой? Подружка твоя, пидор?

– Я Азраил! – возопил Валька. – Азраил, повелитель демонов ада! Понял, говнюк?!

Напоминающий карканье смех оборвался. Грач выронил сигарету, сунул руку в карман. Не спеша, рисуясь, раскрутил стальную «бабочку».

– А ты, сука, вообще берегов не чуешь, да? – с угрозой прошипел он. – Или ты на калича своего надеешься? Так меня на вас обоих хватит…

Трясясь от злости и возбуждения, Валька указал на Грача пальцем и приказал:

– Сделай ему больно!

Демон не бросился на обидчика, не трансформировался в чудовищное насекомое. Подволакивая ногу, он заковылял к хохочущему Грачу. Так долго, так нелепо, что Валька ощутил легкий укол разочарования. Зато когда демон все же дошел и Грач, отсмеявшись, взмахнул «бабочкой» перед его лицом… Нет. Даже когда рука Грача, хрустнув в запястье, повисла плетью, а сам он, побледнев, сполз по стене, Валька не испытал ни удовольствия, ни торжества. Только неуместную жалость и жгучий стыд.

Демон бросил быстрый взгляд на Вальку, ожидая команды, и, не дождавшись, схватил Грача за горло. Тот затрепыхался, засучил ногами по бетонному полу. Сила разбилась о большую силу. Уверенность и наглость испарились. Валерка Грач превратился в обычного тощего пацана, жалкого и нелепого.

– Стой! – Валька бросился вперед. – Стой, погоди! Не убивай его.

На мгновение показалось, что демон не послушается. Но хватка ослабла, и придушенный Грач шумно втянул воздух.

– Ты ненавидишь его? – Демон хрустнул челюстями, раздвигая костяные пилы.

Увидев это, Валерка побледнел еще сильнее. Он попытался закричать, но стальные пальцы вновь сдавили ему горло. Грачу только и оставалось сучить ногами да широко раскрывать полные ужаса глаза.

– Ненавидишь его? – повторил демон.

– Д-да… – с трудом выговорил Валька.

– Тогда окуни его. Окуни в свою ненависть. Хочу жрать это!

– Сейчас… Секунду… Дай ему подышать!

Валька присел на корточки рядом с Грачом. Дождался, пока тот отдышится, а синева на лице сменится румянцем. Воровато оглянулся, но сообразил, что все жильцы давно на работе или учебе, а немногочисленные пенсионеры, запуганные буйным соседом, ни за что не выйдут разбираться.

– Меня зовут Азраил, понял, ты?! Скажи, как меня зовут!

Прозвучало донельзя глупо. Словно Уолтер Уайт вошел в этот занюханный подъезд и, надвинув шляпу на глаза, потребовал – назови мое имя! Глаза Грача сверкнули.

– Пидор ты! – выплюнул он. – Пидор гнойный!

Валька отпрянул, стер со щеки капельки слюны. Недоверчиво уставился на Грача.

– Если я прикажу, он тебя убьет! – пригрозил Валька.

– Прикажи… – просипел Грач. – Прикажи, пусть он тебе… отсосет, пидор!

– Я не шучу! Лучше скажи, как меня зовут! Ну?!

Голос Вальки становился все тоньше. Не требовал, а почти умолял. Он никак не мог понять, почему Грач упорствует. Как вообще можно упорствовать, когда тебя вот-вот порвет в клочья тварь из кошмаров. Валька встряхнулся, по крупицам собрал осколки ненависти к этому жалкому человечишке.

– Живо! Говори, как меня зовут! Или… клянусь, сука! Ты мне всю жизнь испортил! Как меня зовут?! А ну!..

Раздались кудахчущие звуки. Подавленный болью и ужасом, Грач смеялся. Зло, истерично, но все же смеялся.

– Жизнь?.. – выдавил он. – Да ты че мелешь, понторез малолетний? Что ты, соплежуй, знаешь о жизни, в натуре? Меня…

Грач прикусил язык. Глаза его затравленно забегали. Он даже попытался зажать рот ладонью, но слова уже вырвались наружу.

– …меня отчим трахал до двенадцати лет, пока не сдох по синьке! У меня с бабами не выходит до сих пор! Понял, говноед? Понял?..

Признания лились из него, как прорвавшая плотину вода. Зрачки Грача испуганно расширились. Он говорил без умолку и рассказывал такое, чего не выдал бы и под страхом смерти. Валька слушал, не веря своим ушам, и думал о том, что причину внезапного красноречия нужно искать в черных паучьих глазах-бусинах безымянного демона. Это они выворачивали Грача наизнанку, как старый пыльный мешок.

– Отпусти его, – то ли приказал, то ли взмолился Валька. – Ну же! Отпусти!

Демон отошел на шаг. Замер в нелепой, неудобной позе – колени вывернуты внутрь, одно плечо выше другого. Грач, как утопающий, хватал воздух губами. Кажется, не мог до конца поверить в то, что сейчас сказал.

– Ты не станешь окунать его в ненависть? – спросил демон.

– Нет, – устало ответил Валька. – Пошли уже.

По-стариковски шаркая ногами, он поплелся домой. От одной только мысли, что Грач едва не превратился в обглоданный скелет, его мутило. Сука… если все это правда, то почему Грач вообще до сих пор жив? Как, существуя в убогой системе тюремных ценностей, все еще не наложил на себя руки? Не удивительно, вовсе не удивительно, что он такой… До двенадцати лет, подумать только!..

– Ты хочешь окунуть его в свою ненависть? Хочешь обмазать его своей ненавистью? – долетело из-за спины.

– Нет же, – раздраженно отмахнулся Валька.

– Ты мне нравишься…

– Я знаю… – Валька кивнул.

– В тебе много боли и ненависти. Много обиды. Я хочу это съесть. Будешь кормить меня своей ненавистью?

Валька похолодел. Обернулся, всем сердцем надеясь, что ему просто показалось. Похожий на огромную жабу, демон сидел перед Грачом.

– В натуре буду, век воли не видать, – прохрипел тот.

– С кого начнем? – с готовностью спросила тварь.

Баюкая сломанную кисть, Грач смерил Вальку недобрым взглядом. Улыбнулся паскудно.

– Да вот хотя бы с этого пидора!

Офелию привезли за четверть часа до полуночи. Ильич сразу, с первого взгляда понял, что это Офелия, а не, к примеру сказать, Регана или Гонерилья. Белокожая, золотоволосая красавица, высоколобая, с прямым носом и резко очерченными скулами. Ильич засуетился. Поспешно подогнал каталку, дрожащими руками принял у бородатого водилы сопроводительные документы, кое-как, вкривь и вкось, расписался.

– Она меж тем обрывки песен пела, как будто бы не чуяла беды? – скорбно спросил Ильич.

– Чего? – водила не понял сказанного. – Ты чего, папаша, с приветом?

Ильич вынырнул из мрачной реальности Эльсинора в зыбкое, иллюзорное Подмосковье.

– Ч-что с ней? – запинаясь, спросил он.

– Что-что, – водила недовольно скривился, взъерошил бороду. – Что обычно с ними, с шалавами, бывает. Переширялась, видать, с клиентом. А может, на перо насадили.

– Она точно была блудницей? Вы наверняка знаете?

Водила крякнул.

– «Блудницей», мля. Ты, папаша, точно с приветом. Шлюхой она была. Шалавой. А тебе-то какая разница?

Ильич не ответил. Разница была колоссальная. Но не объяснять же этому грубияну, что за блудницей родственники, скорее всего, не приедут, особенно если та откуда-нибудь из глубинки, как большинство из них.

Двое санитаров, Ильичу незнакомых, коренастых, с испитыми рожами, швырнули Офелию на каталку. Небрежно, грубо, как бревно. Ильич отшатнулся: от несправедливости, неправильности происходящего его пробило страданием и болью. Время схлопнулось, и пространство схлопнулось, Ильича затянуло в образовавшуюся воронку, унесло от крыльца подмосковного морга на эльсинорское кладбище. Санитары исчезли, на их месте материализовались мерзавцы Гильденстерн и Розенкранц. И, щурясь, метил пятернями в глотку бородатый Лаэрт.

– Прочь руки, – прохрипел ему в лицо Ильич, – прочь от горла руки! Ее любил я, сорок тысяч братьев сильней меня любить ее не могут.

В ответ раздался громкий, раскатистый хохот. Он оглушил Ильича, Эльсинор потускнел и стал тончать. Тыча в датского принца пальцами, заходились глумливым гоготом Лаэрт, Розенкранц и… Эльсинор растаял. И второй санитар.

– Ты это, отец, – просипел он, – если ее драть будешь, гондон надень.

Троица дружно заржала. Ильич покраснел от негодования и стыдливости. Идиотские хохмы про некрофилов он ненавидел. Хотя бы потому, что их непременно отмачивали всякие невежи, стоило им узнать, что трудится Ильич не абы кем, а ночным санитаром в морге.

– Езжайте, – махнул рукой он. – Скатертью дорожка.

Труповозка развернулась, изгадила морозный воздух вонючим выхлопным газом и затарахтела прочь. Ильич плюнул ей вслед и впрягся в каталку. Полминуты спустя он закатил Офелию на крыльцо, задницей отворил входную дверь и, пятясь, перетащил каталку через порог.

– Ну вот, – сказал он, утерев со лба пот. – Чиста как лед, бела как снег. А я говорил тебе: иди в монастырь или замуж за дурака. Не захотела. Что ж…

Офелия не ответила, но Ильича это, как обычно бывало, не обескуражило.

– Я, – торжественно проговорил он, – твой суженый, принц датский Гамлет.

Своего первого Гамлета Леня Бережной сыграл четыре десятка лет назад. Ему тогда едва сравнялось девятнадцать.

– Вы, главное, Ленечка, не волнуйтесь, – напутствовала руководительница драмкружка. – Щеблыкин – человек, так сказать, э-э… неординарный. Но не съест же он вас.

О режиссере экспериментального драмтеатра Щеблыкине ходили легенды. Согласно некоторым из них, был режиссер не признанным еще гением, согласно иным – давно уже признанным мудаком. Так или иначе, ставили в драмтеатре исключительно Шекспира, и с образами классических персонажей обходился Щеблыкин весьма вольно. Выряженный в линялые джинсы, смолящий папиросу за папиросой на сцене Гамлет. Король Лир в мундире с генеральскими звездами на погонах и заткнутым за ремень револьвером системы «Наган». Бесцветный, на грани альбинизма Отелло под ручку с аспидно-черной Дездемоной. С каждой премьерой список щеблыкинских новаторств неуклонно пополнялся свежими находками. Поговаривали, что от последней – растатуированного Ромео, на блатном арго объясняющегося в любви вульгарной, с подбитым глазом Джульетте, прибывшего на премьеру театрального критика хватил удар.

В отместку в антракте гастрольного представления в Брюсселе веронец Ромео Монтекки по-английски покинул театр Ла Монне и растворился в вечерних сумерках. На следующее утро, правда, веронец материализовался в Вене, перевоплотился в гражданина Советского Союза Павла Филимонова и попросил политического убежища. Остальная труппа тем временем спешно грузилась в прибывший спецрейсом самолет с кровавой серпасто-молоткастой кляксой на борту.

– Гнида он, гнилуха позорная, – вынесла вердикт Ромео-Филимонову поднаторевшая в блатной фене Джульетта, в миру фигуристая, грудастая блондинка Машенька Павловская. – Жениться обещал, фуфломет сраный, а сам свинтил.

Неделю спустя получивший изрядную выволочку от комитетчиков Щеблыкин объявил просмотр кандидатов на ставшее вакантным место ведущего актера и начал пробы.

– Бережной Леонид Ильич, – плешивый, толстомясый кадровик оторвал взгляд от анкеты и уставился на новоприбывшего. – Ну и псевдонимчик вы себе взяли, молодой человек.

Леня Бережной тяжело вздохнул. Объяснять, что девятнадцать лет назад его родители никак не сумели предвидеть головокружительную карьеру безвестного красноармейского политработника, было бессмысленно. Сетовать на идентичность имен и сходство фамилий тем паче. В школе Леню с ходу перекрестили из Бережного в Брежнева. Одноклассники по-жеребячьи ржали, одноклассницы прыскали в кулачки. А ехидная математичка, предмет которой Леня терпеть не мог, не упускала случая обронить: «Что ж ты, Леонид твою Ильич, опять дорогого родственника позоришь?»

– Не псевдоним это, – буркнул Леня плешивому кадровику. – Зовут меня так.

С полминуты тот растерянно моргал, не сводя с кандидата в актеры изумленного взгляда. Затем встрепенулся.

– А что, Виктору Алексеевичу, может, понравится, – кадровик кивнул на забранную по краям портьерой массивную дверь, украшенную табличкой «Щеблыкин В. А., режиссер». – Туда пожалуйте.

Леня пожаловал. Легендарный режиссер при виде его нацепил на физиономию кислое выражение, вальяжно закинул ноги на стол и стал походить на взбалмошную, недовольную обезьяну.

– Как вам это нравится? – нарочито игнорируя Ленино присутствие, обратился Щеблыкин к кучерявому тощему ассистенту. – Следующего кандидата пришлют, по всей видимости, из ближайшего детсада. Вам, вьюноша, годков-то сколько?

Леня смутился. Последние две ночи от волнения он не спал, а пока тащился на просмотр, и вовсе извелся. Мобилизоваться и взять себя в руки удалось лишь на подступах к театру, но явные издевка и пренебрежение в голосе режиссера дальнейшему душевному спокойствию не способствовали.

– Девятнадцать мне, – выдавил Леня. – Два месяца тому исполнилось. В феврале.

– Ясно. Первый курс театрального?

– Медицинского. Я учусь на врача. А драмкружок посещаю по вечерам.

– Драмкружок, значит? Хорошо, не клуб «Умелые руки».

– Виктор Алексеич, тут как бы, м-м, – прервал режиссера оторвавшийся от изучения Лениной анкеты ассистент. – Взгляните.

Щеблыкин взглянул. И, как кадровик до него, растерянно заморгал.

– Ну ты, брат, даешь, – отморгав, выдал он. – Хотел, знаешь ли, тебя гнать. Но имечко, так сказать, обязывает. Что ж, давай, прочитай нам что-нибудь.

Леня выдохнул, на секунду-другую смежил веки.

– Можно из «Гамлета»? – несмело спросил он.

– Валяй.

– Хорошо. Сейчас. Минуту.

Он мобилизовался, сосредоточился. Тесное душное помещение раздалось вдруг, разрослось. Стены поменяли очертания и структуру, несвежая штукатурка сменилась каменной кладкой. Сузились и округлились, превратившись в бойницы, окна. С моря рванул порыв ветра, опалил лицо. Театр исчез, на его месте выросла громада средневекового замка. Закинув ноги на дубовый обеденный стол, нагло и глумливо глядел на Гамлета узурпатор Клавдий. Нехорошо скалился тощий вертлявый Полоний по правую от него руку. И где-то поодаль витала тень покойного отца.

– Быть иль не быть – таков вопрос; что лучше, что благородней для души: сносить удары стрел враждующей фортуны иль…

– Стоп! – Щеблыкин скинул наконец ноги со стола и сел прямо. – Это что за вольнодумство?

Эльсинор увял, утянув принца Гамлета в небытие. Леня тряхнул головой, приходя в себя.

– Это не вольнодумство, это перевод Вронченко.

Режиссер с ассистентом переглянулись.

– Ты, получается, разучивал роль в малоизвестном переводе? Гнедич, Пастернак, Набоков тебя не устраивают?

– Почему же? Устраивают, конечно. Я знаю их работы. Но я… Я разучивал эту роль еще и в переводах Аверкиева, Россова, Лозинского, Загуляева, Кетчера, Морозова, Богорадо. Я могу по памяти прочесть в любом из них.

– Вот как? – Щеблыкин больше не походил ни на Клавдия, ни на недовольную обезьяну. Пренебрежение и язвительность из его голоса исчезли бесследно, сменившись явственным интересом. – Читай, в каком полагаешь нужным.

– Минуту…

Метаморфоза началась вновь. Средневековый Эльсинор нагрянул, перекроил театр в замок, режиссера в самозванца-узурпатора, шариковую ручку в руках ассистента Полония в выдернутый из-за пазухи кинжал.

– Быть иль не быть, вопрос стоит ребром. Что лучше: покориться иль бороться? Под градом стрел судьбы склонить главу или восстать с оружьем против смуты. Смерть – это сон, не больше, просто сон. Пускай сплошной, пускай без пробужденья. Зато, уснув, я стану видеть сны. Вот где тупик, вот где сидит в засаде неведенье. О чем я буду снить? О чем…

– Довольно, – Щеблыкин поднялся. – Неплохо. Очень неплохо. Дерзко. Чей это перевод?

Эльсинор сгинул. Леня потупил взгляд.

– Перевод мой. Я занимался, по системе Станиславского. Вживался в роль. Эти слова сами пришли ко мне, я их лишь записал и запомнил. Я сказал бы это, если б на самом деле был Гамлетом.

С полминуты режиссер молчал. Потом проговорил медленно:

– Что ж, кажется, мы нашли, что искали. Драмкружок, кто бы мог подумать… Репетиция завтра в десять, Леонид Ильич. Не опаздывайте.

Трясущимися от волнения руками Ильич перелистал сопроводительные документы, близоруко вглядываясь в неровный ментовский почерк. Татьяна Тарасенко, двадцати трех лет, гражданка Украины, адрес в Москве неизвестен, род занятий – проституция. То что надо!

От волнения закололо под сердцем. Ильич перевел дух, усилием воли взял себя в руки, подавил боль. Сноровисто, в полминуты, раздел покойницу, сунул тряпье в пакет. Осмотрел тело, поморщился при виде до черноты исколотых иглой предплечий. В остальном, впрочем, Офелия была хороша, как, собственно, и полагалось невесте датского принца. Длинные ноги, впалый живот с пирсингом на пупке, налитые, ничуть не обвислые груди, бритый лобок. Ильич провел по нему рукой, деликатно остановившись там, где начиналось женское естество. Физиологической тяги к умершей он не испытывал, чувства были исключительно платоническими.

Инструкция предписывала нацепить покойнице на палец бирку с именем, а для страховки, на случай если бирка соскользнет, вывести это имя зеленкой или йодом на ягодицах. Затем труп полагалось переместить в секционную и уложить в холодильную камеру. Правда, в убогом подмосковном морге таковых не имелось, поэтому прикрытых простынями мертвецов Ильич попросту складывал на пол – в рядок, плечом к плечу. С Офелией, однако, ничего из предписанного инструкциями проделывать он не стал.

– Дождись меня, когда дождаться смеешь, – вместо формалистики сказал Ильич, закатив Офелию в дальний угол и заботливо укутав свежей простыней. – Корабль уже отплыл, осталось ждать недолго.

Офелия вновь не ответила, но Ильич ответа и не ждал. Сейчас слова были ни к чему, заговорит Офелия позже. Уже скоро.

– А как же занятия? – растерянно спросил Тошка Стасов, одноклассник, однокурсник и лучший друг. – Институт, медицина…

– Да черт с ними, – Леня махнул рукой. – Меня утвердили, понимаешь? Утвердили на роль! Медицина твоя в сравнении с этим – говно.

Тошка обиделся. Ему прочили блестящее будущее. «Хирург от бога, – сказал о нем однажды завкафедрой. – В потенциале, конечно. После многих лет практики».

– В армию загремишь, – буркнул Тошка сердито. – Там эту твою роль муштрой выбьют.

– Режиссер сказал: отмажет. Понимаешь, медицина без меня обойдется. А театр – нет.

Репетиции шли валом. По словам Щеблыкина, гонять творческий коллектив следовало не до седьмого пота, а по крайней мере до восемнадцатого. Щеблыкин гонял. У сдружившегося с Леней длинного и носатого Сани Белкина, который играл Полония, от множественных ударов бутафорным кинжалом и последующих падений из-за занавеса на сцену ключицы и бока покрылись гематомами.

– Ты, ваше высочество, полегче, – просил Саня в перерывах между убийствами. – Прямо одержимый какой-то. Размахался, понимаешь, холодным оружием. Чего говорит Щеблыкин? Мало ли чего говорит Щеблыкин. Ролями давай поменяемся? Я буду ножом махать, а ты терпеть. Не хочешь? Тоже мне Гамлет Ильич.

Леня виновато разводил руками и молчал. Оправдываться было нелепо. Беспринципный, аморальный угодник и лизоблюд Полоний безусловно заслуживал смерти. Однако всякий раз, заколов подслушивающего за занавесом царедворца, Гамлет испытывал лишь легкое разочарование, но не раскаяние. На месте убитого мог бы быть Клавдий, вот кого следовало умертвить в первую очередь.

– Ладно, – менял к началу очередной репетиции гнев на милость Белкин. – Убивай, режь, коли, черт с тобою. Актер ты, что ни говори, классный.

Леня радостно улыбался в ответ и поглаживал картонную кинжальную рукоять. Он будет колоть и резать. Актеру необходимо выкладываться. На то и театр.

В театр Леня был влюблен с детства. С того самого дня, когда отец, заядлый театрал и шекспировед, взял его, десятилетнего, на премьеру любимовского «Гамлета» на Таганку. Леня вышел оттуда ошеломленным. Исполнивший главную роль Владимир Высоцкий покорил его, сразил. Наповал, на всю жизнь. Потом были еще «Гамлет» Тарковского в Ленкоме, и гастроли красноярского ТЮЗа с «Гамлетом» Гинкаса. Был «Антоний и Клеопатра» в театре имени Вахтангова и «Как вам это понравится» Петра Фоменко в МДТ на Малой Бронной. Был театр. Его величество театр.

Потом настала очередь литературы. Театральные монографии Дживелегова и Бояджиева. Театральная энциклопедия Мокульского. «Об экспериментальном театре» Брехта. И, наконец, «Система Станиславского. Работа актера над собой», зачитанная до дыр.

«Ремесло, искусство представления и искусство переживания, – раз за разом вслух повторял азы Станиславского Леня. – Роль следует не играть, а переживать. В персонажей необходимо перевоплощаться. Мыслить, как они, глядеть на мир их глазами и, наконец, поступать, как они. Не потому, что поступок прописан в пьесе, а оттого, что иначе поступить невозможно».

Он репетировал шекспировские роли ежедневно. Второстепенные и главные, одну за другой. Бальтазар и Бенволио. Цицерон и Агриппа. Эдгар и Эдмунд. Дональбэйн и Малькольм. И, наконец, Ромео, Отелло, Макбет, Брут. И Гамлет!

Гамлет… Эта роль была не просто самой любимой и важной. Она была необходимой, непреложной, заветной. Она была предназначена для него. Репетируя Гамлета, Леня Бережной раз за разом покидал свою сущность. Просторная и светлая московская квартира на Шаболовке перерождалась в мрачный эльсинорский замок с каменными сводами, залами, коридорами, часовнями и винтовыми лестницами. И троном. Досужие дела и занятия теряли смысл. На троне сидел узурпатор, и это было единственно важным. Леня видел его, обонял, едва ли не осязал. Предателю и братоубийце Клавдию необходимо было отомстить. Дилемма «Быть или не быть» решалась в пользу «быть», и, когда это происходило, все прочее, включая собственную жизнь, становилось незначимым.

– Мальчик заигрался, – сказала отцу мама, когда Лене стукнуло шестнадцать. – У него отставание по всем предметам, кроме литературы. Он живет в вымышленном, эфемерном мире. Этому пора положить конец.

– Леня по-настоящему увлечен и уже обогнал меня в знаниях, – возражал отец. – И потом, у него несомненный талант. Что ж в этом плохого?

– Да все. Хотя бы то, что он никуда не поступит.

– Он может поступить в театральное училище.

Мама подбоченилась, сдвинула брови. Она работала главврачом районной поликлиники, была потомственным медиком и другого занятия для сына не желала.

– Ты хочешь, чтобы мальчик полжизни прозябал на вторых ролях в провинциальном театре? – язвительно проговорила мама. – Нет уж! Он пойдет в медицинский, и только туда.

– Даже так? – не менее язвительно ответил отец. – А как насчет знаний? По физике трояк, по биологии трояк, по анатомии он же с минусом. А там, знаешь ли, конкурс двадцать человек на место.

Мама хмыкнула.

– Даже двадцать пять. Но тебе пора бы прекратить витать в туманных шекспировских далях. В наше время все решают не знания, а связи. У меня, слава богу, их с избытком. И потом – Антоша Стасов. Они с Леней друзья. Выучиться Антоша ему поможет…

Нового покойника привезли, едва Ильич закончил с Офелией. От провисевшего добрую неделю в петле одинокого старика несло нестерпимо. Ильича, несмотря на привычку к трупному смраду, проняло. Бирку на раздувшуюся синюшную ногу он цеплял, едва сдерживая рвотные спазмы. Выводил зеленкой имя на стариковской заднице, зажмурившись и воротя нос. Закончив, рысью закатил мертвеца в секционную, сбросил на пол, пинками затолкал в угол. Накинул простыню и потрусил на свежий воздух.

Надышаться как следует, впрочем, не удалось. Пяти минут не прошло, как привезли зарезанного подростка. И сразу вслед за ним – изломанную, с аморфным телом женщину средних лет.

– Из окна выпала, – пояснил санитар. – С девятого этажа на асфальт. Видишь, как размолотило? Мешок с костями, да и только.

– А чего к нам? – полюбопытствовал Ильич, подписывая сопроводительную. – Причина смерти ясна, везли бы в патолого-анатомический.

– Мент в судебно-медицинский велел. Неизвестно, сказал, сама она выпала или кто подтолкнул.

Ильич понимающе кивнул и закатил разбившуюся на крыльцо. Вгляделся в расплющенное в блин лицо, поправил каштановые, в запекшейся крови пряди.

– Красивая, видать, была, – жалостливо пробормотал он. – Могла бы сыграть, к примеру, Регану. Или леди Макбет. Но не в таком виде, конечно.

С минуту он маялся между перетекающими друг в друга мирами, городами, реальностями, ирреальностями и миражами. Верона, Рим, Подмосковье, Венеция, Афины, Подмосковье, Троя, Подмосковье, Эльсинор…

– Жаль, жаль, безумно жаль, – горестно бормотал Ильич. – Где жалость есть, там помощь быть должна. Но не помочь, я преисполнен горя, хотя рыдать без помощи могу. Увы, слезами горю не поможешь…

Он закатил покойницу в секционную, пристроил крайней справа в ряд ранее поступивших. Морщась от исходящего от повесившегося старика смрада, набросил простыню. Днем мертвецам предстоит пройти через судебно-медицинскую экспертизу. Каждого из них вскроют, выпотрошат, зашьют в брюшную полость извлеченный из черепной коробки мозг. Накачают консервирующим раствором и уложат в гроб для выдачи родне, если, конечно, таковая объявится. А если не объявится… Ильич вспомнил свою первую, двенадцатилетней давности Офелию, белобрысую пигалицу из-под Красноярска, приехавшую в Москву искать счастья и нашедшую лишь удавившего ее сожителя. Зашивали пигалицу небрежно, на скорую руку, и шов разошелся на первой же репетиции. Шлепнувшиеся из разверзшегося чрева на пол, растекшиеся по нему склизкие бледно-розовые полушария до сих пор иногда терзали Ильича в кошмарных снах.

Нет худа без добра – необходимый опыт он тогда приобрел. Теперь предстояло позаботиться, чтобы с новой Офелией ничего подобного не случилось.

К утру количество покойников возросло до восьми. Явились дневные санитары, Ильич привычно сдал им дела.

– Чего не уходишь, отец? – поинтересовался один из них. – Ступай, отоспись. Ты ж вроде неподалеку живешь.

Жил Ильич в пяти минутах ходьбы, если быстрым шагом. В ветхом садовом домике, на который обменял оставшуюся после смерти родителей просторную и светлую квартиру на Шаболовке. Обмен был невыгодный – грабительский, как сказал риелтор. Ильич отмахнулся. Обмен его устраивал. На то были причины.

– Забыться, умереть, уснуть, – задумчиво проговорил он. – Не выйдет. Зарезан сон, невинный сон, тот сон, который тихо сматывает нити с клубка забот… Излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодежи.

Санитар подмигнул напарнику, потрепал Ильича по плечу и пошел прочь. К странностям и чудачествам ночного коллеги дневная смена относилась с пониманием.

Антон Андреевич Стасов прибыл, когда оприходовали уже три утренних трупа. Правда, звал его Ильич уже не Тошкой, а по-стариковски – Андреичем. В прошлом был Тошка Андреич известным и преуспевающим хирургом. Ныне же ишачил судебно-медицинским экспертом при морге. С Ильичом они по-прежнему были друзьями. Верными и надежными – как бывает, когда дружишь с самого детства.

– Тут такое дело, – отозвав Андреича в сторону, поведал Ильич. – Девушку ночью привезли, нелегалку из Украины. Ты ее не вскрывай, ладно? Причина смерти там очевидная – от передоза.

Андреич коротко кивнул.

– Как скажешь. Актриса?

– Офелия. Шикарный образ. Мне это очень нужно, очень. Я изнываю от нужды духовной.

– Ладно. – Суть сказанного Андреич вычленил, а шекспировскую цитату привычно пропустил мимо ушей. – Когда премьера?

– Премьера, – растерянно повторил Ильич. – Ты знаешь, ведь по сути, весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль…

– Да-да, – согласился Андреич. – Несомненно. Так когда все же?

– Я полагаю, в ночь на послезавтра. Придешь?

Андреич кивнул вновь. Уклонение от вскрытия было серьезным должностным преступлением, за него запросто могли выставить со службы вон. Но совершать должностные преступления Андреичу было не впервой, а просьба друга стоила гораздо больше, чем формальности и официоз.

– Не волнуйся, – похлопал Ильича по плечу Андреич. – От передоза так от передоза. Слушай, а родня-то не нагрянет?

– Не должна. В ментовку я позвонил, там Белкина четвертый, что ли, сынок как раз сидел на дежурстве. Сказал, она откуда-то из-под Черновцов, что ли. Координат родни нет. Запрос в Черновцы юный Белкин сделал, но шансы, что ответят, близки к нулю.

– Ну и слава богу, – бросил Андреич. – Ладно, пойду. Послезавтра увидимся.

Премьера «Гамлета» с новым исполнителем главной роли собрала аншлаг. Леня не знал, виной ли тому афиши с его одиозным именем, сарафанное радио, по которому слухи о талантливом самородке расползлись по городу, или что иное, известное разве что Господу Богу. Так или иначе, зал оказался полон. Леня выложился. Последняя находка Щеблыкина – Гамлет в смокинге, при бабочке, с алой гвоздикой в петлице, сорвал овации. Труппу трижды вызывали на бис, а когда, наконец, отпустили со сцены за кулисы, актеров можно было выжимать.

– Боже, как я устала. – Грим Офелии растекся у Машеньки Павловской по смазливому личику. – А еще жутко голодна. Гамлет Ильич, почему бы тебе не пригласить даму поужинать? Тем паче, что она твоя, можно сказать, невеста. Покойная, ко всему.

Возбужденный свалившейся на него славой, Леня неожиданно согласился. Об отсутствии у Машеньки всех и всяческих комплексов он был наслышан. Мало кто из мужской половины труппы не побывал в ее однокомнатной квартирке на Якиманке и не протестировал установленный во всю ширь спальни импортный траходром.

В ипостаси Гамлета Леня изнемогал от любви и страсти к дочери убиенного им Полония. В своей собственной ипостаси он старательно обходил Машеньку стороной – перспектива стать экземпляром ее обширной коллекции его ничуть не прельщала. Сидя напротив Машеньки за ресторанным столиком, Леня клял себя за опрометчивость. Он усердно делал вид, что не понимает откровенных намеков, бубнил нечто невразумительное, отвечал невпопад на вопросы и мечтал сбежать.

Сбежать не удалось. Траходром оказался и в самом деле огромным, а разметавшаяся на нем обнаженная Машенька и в самом деле лишенной комплексов.

– Знаешь, ты, кажется, не по этой части, – сказала Машенька, когда Леня отмучился, сполз с нее и отвалился в сторону. – Кто бы мог подумать… Такой красивый мальчик, талантливый, а как любовник полнейший ноль. Послушай, ты, может быть, девственник? В смысле, был полчаса назад.

Девственником Леня не был. Его единственный интимный опыт случился с руководительницей драмкружка, которой он в благодарность за рекомендацию принес на дом розы. Руководительница растрогалась, расчувствовалась и, едва пристроив в вазу букет, принялась раздеваться. В отличие от Машеньки, она оказалась донельзя деликатной и Леню хвалила. Правда, от сделанного по телефону из чувства долга предложения повторить умело отнекалась.

– Бабы – это не твое, – авторитетно сказал Тошка, когда они втроем с Саней Белкиным сидели в пивной. – Ну, не любишь никого, так полюбишь. Какие твои годы.

Сам Тошка любил всех. Он не пропускал ни одной юбки и то и дело бегал залечивать нежданные последствия любви к знакомому дерматологу.

– Верно, – подтвердил Белкин, обсасывая воблу. – Товарищ, верь, придет она, любовь к конфетам из говна. Ну и к бабам тоже.

– Вы не понимаете, – отхлебнул пиво из кружки Леня. – Мне нравятся женщины. Но… как бы это сказать… Платонически. Как у классиков. Вот, к примеру, в театре…

– Надо будет как-нибудь выбраться в этот ваш театр, – перебил Тошка. – Времени все никак не найду.

– Желания ты не найдешь, – укорил друга Леня.

– Ну и желания тоже, – театрал из Тошки был аховый. – Не понимаю этого вашего увлечения, уж извините. Бегают по сцене здоровенные лбы, изображают из себя невесть что. Несут всякую ахинею. С чего бы я этим стал интересоваться? Другое дело танцульки или футбол. Но я выберусь, вот увидите – на вас, бездельников, посмотреть. Время найду и выберусь.

Год шел за годом, но времени у Тошки так и не находилось. «Гамлет» сменился «Кориоланом», затем «Ромео и Джульеттой», «Юлием Цезарем», «Отелло». Леня играл главные роли в каждом из них. Он перевоплощался на сцене, преображался, творил. Он сценой жил, чувствуя себя за ее пределами неуютно и скованно.

Машенька больше к себе не приглашала. Года три Леня встречался с исполнительницей второстепенных ролей, рослой, кровь с молоком брюнеткой Ларой Тарасовой. Та была терпелива и обходительна, мечтала выйти за Леню замуж и год за годом недостаток мужской пылкости ему прощала. И лишь убедившись наконец, что в плане женитьбы с этим кандидатом каши не сваришь, дала Лене отставку и переключилась на Саню Белкина, который к тому времени как раз оформил пятый по счету развод.

На шестую свадьбу Белкина явился Тошка.

– Это кто? – разглядывая Машеньку Павловскую и причмокивая от восторга, осведомился он.

– Моя партнерша, – Леня укоризненно покрутил головой. – Я же тебе сто раз про нее говорил.

– Потрясная телка.

Леня поморщился – просторечия и вульгарщину он не жаловал.

– Хочешь с ней переспать?

– Само собой разумеется.

Леня хмыкнул.

– Не проблема. Пойдем, я вас познакомлю. Можешь сказать ей об этом прямым текстом.

К Лениному изумлению, спать с Тошкой Машенька наотрез отказалась.

– Не в моем вкусе, – объяснила Лене она. – У мужика на уме ланцеты, бинты, капельницы, анализы… А я человек творческий, меня от всего этого воротит.

Сутки спустя Тошка впервые явился в театр на «Отелло». Занял место в первом ряду и два часа проскучал, оживляясь, лишь когда на сцене в роли Дездемоны появлялась Машенька. На следующий день он пришел опять, притащив с собой исполинский букет хризантем, за которым самого Тошки было не видно. Цветы Машенька приняла. Ухаживания отвергла.

– Наваждение какое-то, – жаловался в пивной истощавший, осунувшийся Тошка месяц спустя. – Что мне до этой телки, казалось бы? Но вот хочу ее так, что думать ни о чем другом не могу. Представьте: потерял покой и сон в буквальном смысле. Оперирую и то с трудом – надо живого человека резать, а у меня Машкина задница на уме.

– Неудивительно. Всякое препятствие любви лишь усиливает ее и преумножает, – заметил Леня.

– Да иди ты со своим Шекспиром. Тоже мне цитатник на все случаи жизни.

Леня невольно задумался. Цитирование и вправду вошло у него в привычку. Иногда он даже не замечал, что изъясняется словами классика – настолько те, заученные наизусть, не одну сотню раз произнесенные на репетициях и спектаклях, въелись, впитались в него.

– Что, так ни разу и не дала? – отогнав посторонние мысли, участливо спросил Леня.

– Ни разу, курва этакая. Нет, говорит, и все.

– А ты на ней женись, – посоветовал опытный Белкин. – Сделай ей предложение, честь по чести. Замуж-то все бабы хотят. Хорошо, пускай большинство. Женишься и дери ее сколько угодно.

С минуту Тошка молчал, почесывал начавший лысеть лоб.

– А чего, – выдал он наконец. – И женюсь.

– Ты что, всерьез? – охнул Леня.

– На полном серьезе.

– Одумайся, – принялся отговаривать Леня. – Советы принимай от всех дающих, но собственное мненье береги. Мужчины похожи на апрель, когда ухаживают, и на декабрь, когда уже женаты. Нет, актриса она, конечно, классная. Но как женщина… Будешь расхаживать с рогами и мычать.

Тошка вновь почесал залысины.

– Любовь зла, – рассудительно проговорил он. – Решено: женюсь.

– Правильно, – одобрил Белкин. – А надоест – разведешься.

Днем Ильич не сомкнул глаз. Нервно расхаживая взад-вперед по прохудившимся щелястым половицам, скрипом отзывающимся на шаги, он думал о том, что предстоит проделать нынешней ночью, жаждал этого и страшился одновременно.

Офелия не какая-нибудь кормилица, дуэнья или горожанка, проходной персонаж, у которого даже имени нет. И не второстепенный герой, без которого в представлении можно обойтись, как, к примеру сказать, без Эмилии, Луции или Бьянки.

Офелия – самая яркая, значительная, сложная, неоднозначная фигура из всех шекспировских героинь. Ах, как Машенька Павловская исполняла эту роль! Разумеется, она играла еще и Корделию, Джульетту, Дездемону, Клеопатру… Ильич смотрел на нее выколотыми глазами Глостера, взглядом влюбленного Ромео, ревнивым взором Отелло, властными очами Антония. Но самим собою он был, исполняя лишь одну роль. Гамлета. Нет, не роль, он и был Гамлетом, и остался им – наперекор годам, городам, пространствам, неурядицам и несчастьям. Наперекор самой смерти. А скорее – благодаря ей. Смерть стала его подругой, союзницей, она стала спасительницей – той, что позволяла Ильичу жить и дышать.

Старая Офелия уже не тянет роль. Она истончилась, увяла, частично истлела, она больше походила на Гекату из «Макбета», чем на красавицу Офелию, цветок фиалки на заре весны. Ильичу предстояло дать новой Офелии вторую жизнь. Жизнь после смерти. Это было его находкой, его изобретением, его ноу-хау. Его режиссерской постановкой. Актеры и роли. Театр… Единственно стоящая вещь на Земле. Единственная, ради которой имело смысл продолжать жить.

Шли годы, менялся репертуар, старели актеры. Один за другим повыходили на пенсию те, кто исполнял роли пожилых и стариков. Их амплуа наследовали бывшие Эдгары, Меркуцио, Горацио, Тибальты… Не падал больше из-за занавеса на сцену заколотый кинжалом Саня Белкин, переметнувшийся из Полония в Клавдии. Он развелся по шестому разу и дал зарок, что на этом все. Поседел, ссутулился, растерял былые непримиримость и язвительность Щеблыкин. Лишь пара ведущих актеров осталась прежней. Для Лени Бережного и Машеньки Павловской мало что изменилось, разве что в гримерных они теперь проводили гораздо больше времени, чем бывало раньше.

В замужестве Машенька остепенилась. Ставший заядлым театралом Тошка Стасов не пропускал теперь ни единого вечернего представления, если не резал в это время людей в операционной на дежурстве. В первом ряду для него было зарезервировано постоянное место.

– Одно обидно – детей не хочет, – жаловался Тошка в пивной. – Офелию, дескать, будучи беременной, не особо сыграешь.

– Ничего, – утешал опытный Белкин. – Успеешь расплодиться, какие твои годы.

Сам Белкин расплодился на совесть и исправно платил алименты каждой из шести бывших жен.

Леня индифферентно кивал – его проблема потомства не заботила.

«Женат на театре, – говорили о нем молодые амбициозные актеры, вчерашние выпускники театральных училищ. – Умрет на сцене. Такого не подсидишь».

Они ошибались. На сцене Леня не умер – его подсидели. Подсидел президент Горбачев, затеявший перестройку.

Офелия послушно ждала в дальнем углу секционной, на каталке. С минуту Ильич, откинув простыню, любовался ею, обнаженной. Трупные пятна начали уже образовываться в складках белой атласной кожи, но управляться с гниением и разложением мертвой плоти Ильич умел.

Анатомический шприц. Раствор формалина. Точечные инъекции в бедра, груди, шею, щиколотки, ягодицы… Педантично, твердой рукой Гамлет Ильич готовил свою суженую к посмертию.

– Не будем спешить, – вслух проговорил он. – И медлить не станем. Излишняя торопливость, равно как и медлительность, ведет к печальному исходу.

Он примерился, ловко всадил в сонную артерию канюлю. Сменил шприц, сноровисто ввел иглу. Консервирующий раствор растекся по полостям. Подвздошная артерия. Подключичная. Общая бедреная. Подколенная. Плюсневая.

Дребезжание дверного звонка, то и дело раздававшееся в секционной, изрядно раздражало Ильича, но он усилием воли не обращал внимания – чай не колокольный набат. Ну звонят, ну колотят в дверь, ну матерятся. Когда надоест, развернут труповозку и повезут своего покойника в другой морг. Ночной санитар вполне мог заснуть, заболеть или попросту быть не в духе. И то, и другое, и третье – дела житейские.

Когда Ильич закончил бальзамирование, было уже три часа ночи. Он укрыл каталку заботливо припасенной рогожей и покатил Офелию на выход. Выбрался на крыльцо, огляделся – вокруг не было ни души. Тогда Ильич впрягся в каталку – ему предстояло доставить Офелию по новому месту жительства.

На этот раз он спешил, хотя пройти предстояло всего ничего. Пять-шесть минут по темным закоулкам эльсинорского замка. Если кто и встретится по пути – не беда. Тащит простолюдин себе повозку и тащит. Случайный встречный наверняка примет его за золотаря и решит, что под рогожей отходы с королевской кухни или содержимое выгребной ямы. Не мертвец же там, в самом-то деле.

До своего жилища Ильич добрался без приключений. Калитка в ветхом дощатом заборе без скрипа отворилась – петли он методично сдабривал машинным маслом. По узкой щебеночной дорожке Ильич подкатил Офелию к крыльцу. Теперь предстояло самое сложное.

Он стянул с каталки рогожу. Подсвечивая фонариком, расстелил на земле. Кряхтя, поднял Офелию на руки, но удержать не сумел – труп выпал и грянулся о щебенку. С досады Ильич едва не заплакал – его суженая не заслуживала подобного обращения, а стариковская немощь оправданием была слабым.

Он уцепил рогожу за углы и натужно поволок на крыльцо. Надрывая жилы, перетащил через порог, затем – по скрипучим половицам к погребному люку. Откинул крышку – под ней крепился к настилу подъемный механизм, который они вдвоем с Андреичем смастерили из подручных материалов. Кое-как Ильич уложил Офелию на подъемную площадку, бывшую некогда сиденьем от детских качелей. Затем взялся за рукоять, насаженную на колодезный вороток с намотанным на него тросом.

Когда тело Офелии коснулось погребного пола, Ильич утер со лба пот и по приставной лестнице спустился сам. В отличие от обветшавшего дома, просторный погреб был ухожен и обустроен. Собственно, именно ради него двенадцать лет назад Ильич и согласился на неравноценный обмен.

Он щелкнул выключателем, погреб залило светом. Труппа была в сборе. Ежась от холода, Ильич одного за другим осмотрел артистов. Клавдий, он же синьор Монтекки, он же граф Глостер, выглядел скверно, его надо было срочно менять. Плоть на руках и ногах в некоторых местах истлела, обнажив кости, в других свисала неопрятными лохмотьями. Пальцы на ногах были на совесть обглоданы крысами, с которыми Ильич воевал, истреблял войско за войском, но искоренить не мог.

Помимо Клавдия-Глостера-Монтекки, в скорой замене нуждались еще трое – бывший бомж, одинокая старуха и девчонка-беспризорница, изнасилованная и зарезанная на полосе отвода железной дороги. Постоянной роли для девчонки не нашлось – Ильич выпускал ее на замену, когда приходила в негодность какая-либо из исполнительниц второстепенных ролей.

Остальные восемь актеров были в порядке. В относительном – на трупную пигментацию, подгнившие пальцы, пустые глазницы и прочую мелочовку Ильич особого внимания не обращал.

Оставалась одна лишь Офелия. Еще каких-то пару лет назад она была звездой труппы и блистала на сцене, принимая затейливые позы, в которые Ильич ее устанавливал. Бывало даже, что эротические, особенно когда он ставил «Ромео и Джульетту». Сегодня же от былой красы и сексапильности не осталось и следа. Лоно актрисы сгнило, кожа на животе треснула, обнажив отвратительного вида требуху. Некогда золотистые локоны свалялись и свисали по краям черепа сивыми патлами. Глаза вытекли, синюшная кожа обтянула скулы, придавая лицу зловещее, ведьмачье выражение. Руки…

Ильич мотнул головой и дальше смотреть не стал. Он ухватил бывшую Офелию за ногу и поволок по каменному полу к подъемному механизму. Затолкал на сиденье от качелей, затем поднялся наверх и принялся вращать рукоять.

Четверть часа спустя Гамлет Ильич вернулся по месту службы. Перегрузил экс-Офелию из каталки в казенный гроб, прикрыл его крышкой и забил в нее гвозди.

Завтра невостребованную родней ночную бабочку кремируют. Обычно Ильич в таких случаях присутствовал на кремации, прощаясь с отыгравшим свои роли актером. На этот раз, однако, он слишком устал – выдохся физически и эмоционально и поэтому был не уверен, что сдюжит.

Перестройка прошлась по драмтеатру паровым катком. Ряды в зрительном зале поредели – театралы затянули ремни. Пару лет Щеблыкину удавалось кое-как сводить концы с концами, затем грянула приватизация.

Владельцем театра неожиданно оказался гражданин по фамилии Исмаилов, брылястый, вислоносый и небритый.

– Маладцы, – хвалил он, побывав на «Короле Лире». – Очэн харашо, очэн смэшно, да. Асобэно бабы. Как они этава старыка накалоли – патэха.

Месяц спустя явившиеся на репетицию актеры были остановлены у входной двери угрюмыми молодчиками в диковинной спецодежде.

– Нэ паложэно, – заявил один из молодчиков, судя по акценту, из тех же краев, что и владелец театра. – Нэ прыхадытэ болше.

– Позвольте, – попытался возразить растерянный Щеблыкин. – Я режиссер и здесь работаю. Артисты также. Это наш театр.

– Нэ паложэно, – отрезал молодчик. – Эта болше нэ тэатр.

Он не соврал – два месяца спустя отремонтированное здание уже сменило вывеску. Теперь в нем располагалась невесть какими делами занимающаяся фирма с романтическим названием «Снежный барс». Ежедневно обивавший чиновничьи пороги Щеблыкин отовсюду получил от ворот поворот. В тот момент, когда наряженный в тройку Исмаилов вылез из своего шестисотого, чтобы торжественно перерезать затянувшую вход алую ленту, затерявшийся в толпе зрителей Щеблыкин схватился за сердце. Качнулся и рухнул навзничь.

– Вэс празднык ыспортыл, – жаловался Исмаилов врачу скорой помощи. – Нэхароший человэк. Савсэм плахой.

До реанимационной нехороший, совсем плохой человек не дожил.

Для Лени Бережного наступили тяжелые времена. Московские театры один за другим ему отказали.

– Так не годится, – совестил Леню помреж в очередном из них. – Да, мы, бывает, ставим Шекспира. Но нечасто. И нам не нужен актер, не знающий других ролей и не желающий их разучивать. Даже если где-то там он был звездой.

– Я желаю разучивать, – робко возразил Леня. – Но у меня не получается. Не могу перевоплотиться, понимаете? Стараюсь отчаянно. И не могу.

– Ваши проблемы, – развел руками помреж. – Попытайте удачи где-нибудь еще. Нам вы не подходите.

Для Лени безработица обернулась катастрофой. Не играть в театре он не мог – актерство было единственным смыслом существования. Жизнь без театра оказалась немыслимой и нелепой. Пробуждаясь по утрам, Леня не слишком хорошо понимал, зачем он проснулся.

«Забыться, умереть, уснуть, – бубнил он себе под нос, когда тащился в очередной отдел кадров в очередном театре, театральной студии или училище. – Уснуть и видеть сны. Забыться, да, но как же все прискорбно. Скорбь не врачует, а растравляет лишь неизлечимые недуги».

Мир вокруг него потускнел, вереница дней потеряла последовательность, смешалась, слиплась в однообразную клейкую массу. Время скукожилось и исказилось, изменив заодно и пространство. Зачастую Леня переставал понимать, где находится – в суетной слякотной Москве, в солнечной Вероне, в Риме, в Эльсиноре, в Бирнамском лесу. Он стал заговариваться, пассажиры в автобусе или в метро шарахались от выкрикивающего нелепые вычурные фразы неопрятного человека с безумными глазами. Потом Леня приходил в себя, смущался, выныривал из эльсинорских подземелий на платформу станции московского метрополитена. Усилием воли заставлял себя не отождествлять толпы пассажиров с бунтовщиками Лаэрта, головорезами Фортинбраса или легионами Помпея. Получалось плохо. Те, другие, миры раз за разом становились все более реальными. Лишь находясь в одном из них, можно было мириться с собственным существованием и продолжать жить.

– Бережной Леонид Ильич, – хмыкал очередной кадровик, изучив Ленину анкету. – Не смешно. Характерный актер, говорите? Слишком характерный, на мой взгляд. Не думаю, что режиссер захочет вас видеть. У него и так не слишком много времени.

Горбачева на датском троне сменил Ельцин. Перестройка закончилась, на ее место пришел кризис. Стало голодно, родительской пенсии, которую то и дело задерживали, не хватало на жизнь. Леня истощал, обрюзг, он все чаще ощущал себя не Гамлетом, а тенью его отца. Это была плохая роль, никудышная. Голос, лишенный человеческой оболочки.

Однажды утром тихо, в своей постели, умерла мама. Отец пережил ее на пару месяцев. Похоронив его, Леня то и дело стал раздумывать, как бы ловчее наложить на себя руки. Решение уйти он принял, оставалось лишь выбрать способ – заколоть себя, как Джульетта, утонуть подобно Офелии, глотнуть яд, как это сделала Клеопатра…

Выручил, вытянул с того света неожиданно объявившийся Саня Белкин, ничуть не растерявший былых жизнерадостности и оптимизма.

– Прикинь, какова тенденция, – подмигивал, сидя напротив Лени за столиком в пивной, Белкин. – Четверо сыновей, и все менты, как тебе это нравится? От разных баб, каково, а? Следак, опер, помощник прокурора и участковый. Сговорились они, что ли, или у меня дурная наследственность? Ладно, так какие проблемы? Работы нет? И все? Не волнуйся, решим.

Решение не заставило себя ждать. Неделю спустя Леня уже заправлял созданным на энтузиазме следователя УГРО Белкина драмкружком. Два десятка акселератов – сплошь потомство проходящих по оперативным делам барыг, махинаторов и бандюков, поначалу посещали кружок неохотно, но потом один за другим втянулись. У некоторых Лене удалось даже обнаружить зачатки таланта.

– А что, круто, – говорил Глостеру Кент, отбатрачив на репетиции. – Мы с Реганой сегодня в кабак. Хапай Корделию и закатимся вчетвером. Или, может, впятером. Гамлет Ильич, пойдешь? Угощаю.

Леня неизменно отказывался – из деликатности. Средств существования от щедрот белкинского контингента ему хватало с лихвой. Жизнь вновь обрела потерянный было смысл. Может быть, даже больший, чем прежде, потому что теперь Леня Бережной не только исполнял роли перед парой десятков зрителей, а еще и учил. Делился тем, что знал и умел. Жизнь понемногу стала славной и правильной. Она могла бы стать еще и безмятежной, если б не Тошка…

В отличие от Лени, Машенька новую труппу нашла легко. А вместе с ней и новую постель, которой режиссер этой труппы щедро с ней поделился. Полгода спустя вернувшийся домой с дежурства Тошка вместо жены обнаружил лишь прощальную записку на кухонном столе. Прочитал и ушел в запой.

Раз за разом он стал являться в больницу похмельным или нетрезвым. Все чаще догонялся у себя в кабинете медицинским спиртом и шел оперировать.

– У вас руки дрожат, Антон Андреевич, – с ужасом прошептала старшая медсестра, когда Тошка взял ланцет и шагнул к столу. – Вы не можете оперировать в таком состоянии.

– Я в прекрасном состоянии, – огрызнулся Тошка в ответ. – Занимайтесь своим делом, понятно вам?

Пациент умер на операционном столе – сестра молчать не стала. Три месяца Леня носил другу передачи в тюрьму. Потом был суд – за должностную халатность, приведшую к человеческой смерти, Тошка огреб два года. Стараниями ставшего к тому времени прокурором третьего сына Белкина – условно. Из больницы доктора Стасова выперли, и запой превратился в хронический.

– Понимаете, я любил ее. И до сих пор люблю. Не могу избавиться от этого, хоть убейте, – заявил хмельной, отощавший, лысый как пень Тошка пришедшим навестить его друзьям. – Все перепробовал, не помогает. Водка тоже, но она хотя бы ненадолго позволяет забыться. Вот и осталась только она, родимая, больше ничего нет. Медицину пропил, работу пропил. На мне можно ставить крест. Кому я такой нужен?

– Кому-кому, ты нам нужен, – сердито буркнул Белкин. – Судмедэкспертом к моему второму сыну пойдешь? Будешь, как и раньше, резать людей. Только дохлых. Условие одно – ни капли в рот.

Шло время. Уцелевшие в криминальных побоищах барыги, махинаторы и бандюки легализовались, делать одолжения следователю УГРО им стало ни к чему. Драмкружок распался. На место Ельцина на датский трон уселся Путин. Жизнь поломалась вновь, на этот раз кардинально.

– Он не в себе, – сказал Тошке врач психиатрической лечебницы, куда Леню упекли на принудительное лечение. – Ярко выраженная шизофрения, множественные идентичности, потеря ориентации во времени и пространстве. Он мнит себя Гамлетом, Отелло, кем-то еще в том же роде. Приходит в себя на время и вновь спасается бегством в выдуманный, ненастоящий, мир.

– Это излечимо? – глядя на психиатра в упор, спросил Тошка.

– Боюсь, что медицинские препараты не помогут. Нужна особая терапия, трудовая. Ему, видите ли, необходима причастность к театру. Но какой из него теперь актер?

– Какой есть, – буркнул Тошка в ответ.

Три месяца спустя он оформил опеку и забрал Леню из лечебницы под расписку.

– Есть одна идея, Ильич, – сказал Тошка. – У нас в морге место ночного санитара освободилось. Пойдешь? Квартиру только вот надо будет твою обменять.

– Дорогие зрители, – торжественно начал Ильич. – Располагайтесь. Сейчас перед вами…

Зритель был всего один. Закутанный в тулуп Антон Андреевич Стасов уселся в умостившееся в погребном углу продавленное кресло. Вонь от разлагающейся плоти мешалась с запахом формалина, создавая немыслимый смрад, но и зритель, и конферансье к нему давно привыкли.

– «Гамлет», – торжественно объявил Ильич. – Трагедия Уильяма Шекспира, великого британского драматурга. Сегодня у нас премьера – роль Офелии впервые исполняет известная актриса Татьяна Тарасенко.

Зритель поаплодировал. Тогда Ильич раскланялся и исчез за ширмой. Мгновение спустя прожектор осветил сцену.

Четыре покойника в различных степенях гниения, удерживаемые примитивными самодельными креплениями, стояли в рост у погребной стены. В ютящихся в стенных нишах динамиках пробили полночь часы.

– Кто здесь? – выдал первую реплику невидимый магнитофон.

Прожектор метнул сноп света в сухопарого мертвеца в накинутой на плечи ветхой дерюге. Был мертвец недавним, а потому вполне свежим и бодрым, можно даже сказать, бравым, как и подобает офицеру стражи.

– Нет, сам ты кто сначала отвечай.

Лучи прожектора метнулись к другому покойнику. В отличие от офицера Бернардо, солдату Франциско было уже года три. От его плоти мало что осталось, но обнажившийся костяк был искусно задрапирован мешковиной, а сгнившее лицо укрыто под капюшоном.

– Да здравствует король! – подал свою реплику Бернардо.

Действие набрало ход. Прожектор выхватил из темноты жирные, раздувшиеся от консервирующего раствора телеса Горацио, затем дряблую подгнившую кожу Марцелла. Вновь сместил лучи к Франциско с Бернардо и наконец погас.

Одновременно смолк магнитофон. Минуты две-три ничего не происходило, если не брать в расчет звук поспешных шаркающих шагов в кромешной тьме. Когда шаги стихли, свет включился вновь. У стен стояли, сидели, полулежали новые мертвецы – Ильич сменил декорации. Стражники уступили место королевской семье и свите – действующим лицам второй сцены первого акта.

Представление пошло своим чередом. Прожектор исправно освещал обглоданного крысами Клавдия, сморщенную, будто лежалый инжир, Гертруду, молодцеватого Корнелия, усохшего до полной субтильности Вольтиманда и, наконец, шагнувшего в центр сцены Гамлета. Единственного живого среди мертвецов. Магнитофон умолк, лучи прожектора застыли.

– О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться, – задумчиво продекламировал Ильич. – О если бы Всевышний не занес в грехи самоубийство… Боже! Боже!

Напряжение росло. Вторая сцена мерно катилась к концу. Ильич чуть ли не шкурой чувствовал исходящее от зрителя волнение, едва ли не пальцами осязал бьющую Андреича нервную дрожь. Так было всякий раз перед началом третьей сцены, потому что именно в ней впервые появлялась Офелия.

– Не сомневайся в этом, – бросила Офелия брату Лаэрту, едва третья сцена началась.

Андреич заплакал. Затрясся, размазывая слезы по щекам. Это тоже случалось не в первый раз. Офелия меняла образы, но голос ее на старой магнитофонной ленте оставался прежним. Машенькин голос, томный, грудной, с легкой, едва уловимой хрипотцой.

– Оставь нас с Машей вдвоем, – сквозь слезы попросил Андреич. – Выйди, ну пожалуйста. Я хочу побыть со своей женой.

Скрепя сердце Ильич кивнул. Великий Шекспир недаром сказал, что настоящий друг может терпеть слабости своих друзей. Какими бы страшными и отвратительными эти слабости ни были.

– Антракт, – объявил Ильич.

По приставной лестнице он полез наверх. Минут десять, уронив руки, стоял недвижно, скорбно потупившись. Затем осторожно заглянул в проем погребного люка.

– Вы закончили?

– Да. Можешь спускаться.

Офелия, разбросав руки, лежала на каменном полу навзничь. Туника-простыня на ней была задрана, ноги распахнуты во всю ширь, промежность бесстыдно раскрыта, бритый лобок залит мужским семенем.

– Ненавижу, – хрипло сказал Андреич. – Ненавижу ее, суку.

Ильич помолчал. Затем рывком поднял свою суженую, усадил, простыней прикрыл срам. Он не ревновал, почти совсем не ревновал, ну разве что самую малость.

– Продолжим? – несмело предложил он.

Зритель судорожно кивнул в ответ. Тогда Ильич сделал глубокий вдох, втянул в себя зловонный формалиновый воздух.

– Хорошо, – выдохнул он. – Сцена третья. Те же и Полоний.

В тексте использованы цитаты из произведений Уильяма Шекспира в переводах

М. П. Вронченко,

М. Л. Лозинсого,

С. Я. Маршака,

Б. Л. Пастернака,

А. Ю. Чернова

и в вольном переводе автора.

Герман Шендеров родился и долгое время жил в Подмосковье, а потом перебрался в Германию, где сейчас и пишет, и работает. Первую известность получил в Интернете еще до того, как начал публиковаться в периодических изданиях и антологиях. Рассказ «Лучший погонщик» занял почетное второе место на конкурсе «Чертова дюжина 2020» по версии судей, а по мнению самих участников конкурса, равно как и по мнению непрофессионального читательского жюри, и вовсе одержал единоличную победу.

Евгений Абрамович родился в городе Новополоцк, живет и работает в Минске. Авторские и соавторские рассказы Абрамовича публиковались в различных периодических изданиях и антологиях – таких как «Самая страшная книга 2016», «Истории Ворона», «Здесь, у зеркала».

Алексей Шолохов долгое время писал под коллективным псевдонимом «Александр Варго», но также выпустил несколько книг, включая пару авторских сборников, под собственными именем и фамилией. Рассказ «Обуза» нам кажется одним из лучших и наиболее личных творений автора.

Дэн Старков родился в Новочеркасске. Пишет с самого детства, по профессии – журналист. Любитель рок-музыки, артхаусных фильмов и теорий заговора, которые дают ему пищу для ума и вдохновение для творчества. Рассказ «Большое человеческое спасибо» является первой печатной публикацией автора.

Дмитрий Костюкевич – белорусский писатель, родился и проживает в Бресте. Редактор раздела литературной критики вебзина DARKER. В 2019 году победил в конкурсе «Чертова дюжина». Пишет в разных жанрах, хотя предпочтение отдает хоррору. Лауреат премии «Мастера ужасов 2020» в номинации «Лучший рассказ/повесть». История «Путь мертвеца» была написана специально для этой антологии.

Александр Матюхин – автор из Санкт-Петербурга, начинавший с легкой фантастики и фэнтези, затем поставивший писательскую карьеру «на паузу», а теперь делающий успехи уже в хорроре и любимом им weird-направлении. В 2021 году вышел авторский сборник Матюхина «Восхищение», на подходе – роман «Кладбище ведьм», готовятся новые книги, включая роман «Идеальность» и еще один сборник.

Андрей Титов – постоянный автор журналов «Урал» и «Уральский следопыт». Родился в 1974 году в Каменске-Уральском, а в 1997-м закончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Работал на региональных телеканалах, снимал документальное кино. Член Союза кинематографистов РФ. Рассказ «Твоя очередь» – первая книжная публикация писателя.

Владимир Чубуков – самобытный российский автор. Родился и живет в Новосибирске. Трудился художником-оформителем, играл в «подпольной» рок-группе, писал статьи для местной прессы. С 2017 года начал активную творческую деятельность как писатель, быстро влился и стал своим в «Темной волне» благодаря несомненным литературным достоинствам и оригинальности своей мрачной и гротескной прозы. В активе автора довольно много публикаций в малотиражных и электронных изданиях, но путь в крупные издательства для него только начинается.

Максим Кабир – украинский русскоязычный поэт и прозаик, работающий в жанре хоррора. Благодаря несомненному таланту и удивительной работоспособности в кратчайшие сроки стал одним из ведущих авторов, сочиняющих ужасы на русском языке. Неоднократный лауреат премии «Мастера ужасов», неоднократный победитель конкурса «Чертова дюжина», автор книг «Скелеты», «Призраки», «Пиковая дама», «Мухи», «Голоса из подвала» (в соавторстве с М. С. Парфеновым). Постоянный участник всевозможных жанровых антологий. Повесть «Форпост» написана специально для этой книги.

Елена Щетинина – писатель, драматург, сценарист, журналист, преподаватель, литературный и театральный критик. Работает в самых разных жанрах, в том числе и в хорроре. Выпустила несколько авторских сборников в жанре фантастики, работает над своей первой книгой в жанре ужасов.

Арунас Ракашюс родился в поселке Северный (Республика Коми), с 1992 года жил в Литве, где закончил Вильнюсский университет. С 2011 года по настоящее время живет и работает в Великобритании. Для автора рассказ «Родные, любимые» – первая публикация в печатном издании, хотя ранее под псевдонимом «Тарас Шакрунов» он опубликовал роман в формате электронной книги.

Олег Кожин родился в Норильске, живет и работает в столице Карелии Петрозаводске. Автор книг «Охота на удачу», «Рассвет», «Зверинец» и других. Лауреат премии «Рукопись года», победитель самого первого конкурса «Чертова дюжина». В 2021 году попробовал свои силы в качестве составителя и помог выпустить антологии «Колдовство» и «Черный Новый год». К изданию готовятся новые книги автора, включая сборник «Шкаф с кошмарами».

Майк Гелприн родился в 1961 году в Ленинграде, а в 1994-м переехал жить и работать в США. В первую очередь известен как писатель-фантаст и сам себя считает учеником Бориса Стругацкого. В 2010-е провозгласил и возглавил пришествие так называемой «Цветной волны» – авторов, попавших в литературу посредством сетевых конкурсов. Способствовал изданию целого ряда антологий и сольных книг разных авторов. С 2015 года стал проявлять интерес к «темным» жанрам и регулярно публикуется в хоррор-антологиях.