Сонеты

Из сборника «ОЛИВА»

XXXIII Я счастлив! Я попался в плен! Завидую своей я доле! Мне ничего не надо боле, Как грезить у твоих колен И, не желая перемен, Томиться в сладостной неволе, Не выходя как можно доле Из этих сокровенных стен! Ты мой судья и мой спаситель, Мой прокурор и избавитель, В моей темнице солнца свет. И я такому адвокату, За неимением дукатов, Плачу легчайшей из монет! XXXIV Триумф в былые времена Справляли в честь побед военных. По городу водили пленных И пели гимны дотемна. Крича героев имена, Трофей несли до мест священных, Знамена вешали на стенах И выбивали письмена. Мне не нужна такая слава. Я за собой не знаю права Водить на привязи людей. Скорее сам, вздыхая тяжко, Пойду за ней, в ее упряжке — Вот мой триумф и мой трофей. XXXV Жар лихорадки доктора Снимают влажною припаркой, А пыл любви, сухой и жаркий, Смягчит любовная игра. Но брызнув воду внутрь костра, Вы лишь взобьете пламень яркий — Чтоб потушить огонь под варкой, Туда плесните из ведра. А есть в любви такая мера? В любви подобного примера Не обнаружил я, Мадам. Чем больше я сбиваю пламя, Тем больше увлекаюсь Вами И потушить пожар не дам! LXV Головки золотой убор, И рук твоих благоуханье, И голос, нежный, как дыханье, И легкий мимолетный взор, И своенравный разговор, И нерасцветшего созданья Грядущей жизни ожиданье, И мысли трепетный узор, И вздох, лукавый и серьезный, И смех, живой и грациозный, Гвоздики губ и мрамор лба — Все это сети и капканы, Крючки, оставившие раны, Оковы и — сама судьба. XCI Верните золоту тот цвет, Что так пленил меня жестоко, Отдайте жемчуга Востоку А солнцу — глаз лучистых свет. Художнику — лица секрет, Диане — грудь, Авроре — щеки, Афине мудрой — лоб высокий И Еве — хитрости завет. Ее любви огонь верните, Телосложенье — Афродите И совершенство небесам. Отдайте рот ее кораллам, А сердце каменное — скалам И черное коварство — львам. XCVII Прекрасна роза в летний зной, Когда она, как снег, белеет И легкою прохладой веет От ветки с зеленью резной. Все дышит этой белизной, Все перед ней благоговеет, Рука ее задеть не смеет И зверь обходит стороной. Но оборвут ту ветку с нею — Она печалится, тускнеет И обращается во прах. Хотят мою похитить розу. А я вдали витаю в грезах И совершенствуюсь в стихах. CII Надежный страж, замок с ключом, Тугая дверь, собака злая — Они, держа, крича и лая, Не пропустили б нипочем Безумца, рвущегося в дом, И он бы не попал к Данае, Но бог, недолго размышляя, Пролился золотым дождем. О, золото! Гордец всевластный! Как молнии твои опасны! И как вершины высоки! Оружью, крепости и страже, Огню, железу, богу даже С тобой сражаться не с руки! CXIII Наш век — как капля из ковша, Как кем-то брошенное слово. Зачем же ждешь венца земного, Землей плененная душа? О чем мечтаешь, чуть дыша? Зачем ты мучаешься снова? Сними с очей своих оковы И к небу обратись спеша. Там свет, которого ты жаждешь, Там отдых, о котором страждешь Средь ежедневной суеты. И — напряги воображенье — Увидишь там отображенье Здесь позабытой красоты.

Из сборника «ДРЕВНОСТИ РИМА»

VII Святая пыль седых руин, Еще носящих имя Рима, Но уходящая незримо В небытие пустых равнин. Вот с Триумфальной Арки клин Слетел, дробясь неотвратимо, И расхищают пилигримы Обломки мраморных вершин. Так разрушеньем ежедневным Уносит памятники древним, Уходят сами имена. Не плачу я. Всесильно время. Оно со всех снимает бремя И не минует и меня. IX Седых богов высокий клир И вы, жестокие светила, Что в час далекий запустили Волчок, вращающий наш мир, Великие, на вечный пир Вы славный Рим не пригласили, Не отдали бессмертной силы Останкам мраморных квартир. Вы скажете: «Господь с тобою. Ничто не вечно под луною», Но мне иное мнится здесь: Сам мир наш, без конца и края, Светила гордые включая, Однажды рухнуть должен весь. XII Уж было так: забывши честь, Земля взбунтуется зловеще, Людское море грозно плещет И уж богам обид не счесть. Но для всего пределы есть. Они проснулись — небо блещет, Ударил гром, земля трепещет И утоляют боги месть. Так Рим, гордыней упоенный, Перчатку бросил всей Вселенной И сеял слезы, муки, смерть. Но отольются кошке слезы — На Форуме пасутся козы И сыплется былая твердь. XIII И все ж ни приговор судьбы, Ни гнев богов, ни ярость гунна, Ни посреди реки чугунной Чредой плывущие гробы И ни грабители-рабы, Ни переменчивость Фортуны, Ни страх за жизнь в ночи безлунной И ни позор мужской мольбы, Гордыни римской не убавив, Не помешали римской славе, Не поразили в сердце Рим. Иные тени ярче света, Зима иная жарче лета И память не в урок иным. XXII Когда распался тот народ, Что прежде назывался Римом, И разбежались побратимы От южных до седых широт, Когда свершился поворот И рухнул храм необозримый И всех богатств и тайн хранимых Хозяином стал пришлый сброд, Тогда сломались и запоры, Что стерегли в ларце Пандоры Все семена добра и зла. И Хаос воцарился снова, Когда рука раба худого Их вновь по свету разнесла. XXX Так поле раннею весной Пробьется зеленью игривой И после непокорной гривой Подымет колос наливной, И так осеннею порой Крестьянин убирает ниву, Как варвар, Рима жнец счастливый, Прошелся по нему косой. И как наутро дети в селах Идут по скошенному полю И подбирают колоски, Так нас влекут его осколки: Ступаем мы стернею колкой И ищем древности ростки. XXXI Руины, с ними каждый год Теряющие связь порталы, Дворцы, что превратились в скалы, Где только птица и живет, — Тому причиной был не гот И не воинственные галлы, И не кочевники-вандалы И никакой другой народ, А свой виновник итальянский — Круговорот войны гражданской, Что всех на дно унес с собой. Кто брата звал с мечом на брата, Кто сделал пахаря солдатом, Тот и разрушил Рим седой.

Из сборника «СНОВИДЕНИЯ»

I Я спал уже. Передо мной Последние мелькали лики, Мешались в общий гул языки, Когда явился Демон мой. Сидел он над большой рекой, Несущей солнечные блики, Меня по имени окликнул И все вокруг обвел рукой. Гляди: здесь все, как в речке этой, Игра космического света И отражение божества. И потому из блесток мира Не сотвори себе кумира, Но чти заветные слова. VI Мне снился снов кровавый ряд: С детьми в укрытии волчица — Их учит с жертвою возиться И лижет с головы до пят... Потом в компании волчат Она к глухому стаду мчится — Ворвались черной вереницей И овцы павшие кричат... Потом охотники сторицей Их обложили — не пробиться — Ножи и копия у всех... Удары, тысячи проклятий. И на плетне худой заплатой Лишенный жизни волчий мех... VII Мне память сон орла хранит. Он напрягает крыльев створы И поднимается в просторы, Где страшный свет один горит, Где в вышине лишь Бог разлит, Не знающий чужого взора. Сгорев, он пал в родные горы И там впечатались в гранит Не клочья опаленной плоти — Глаза, ослепшие в полете От лицезрения божества. И выползла из их чекана, Как дым струей, как червь из раны, Подруга мудрости сова. XIV От стольких призраков в тоске Заснул я снова и вдругоряд Приснился мне огромный город, Столпотворенье на реке. Дворцы вблизи и вдалеке Предстали мысленному взору. Его вершины с небом спорят, Но он построен на песке. И ветер вдруг подул в потемках, Принес тревожную поземку И разражается гроза. И все: дома, дворцы, курганы — Сметает грозным ураганом И вновь смежаются глаза.

Из сборника «ЖАЛОБЫ»

I К земле не опускаю глаз, Не возвожу их к небосводу: Меня не манит Суть Природы И не зовет Вселенский Глас. Не повторяю темных фраз И не слагаю громкой оды, Но исхожу из обихода: Пишу, как есть все, без прикрас, И каждый день несу в сонеты Свои дела, мечты, секреты — Они мои секретари. Богатством их наряд не пышет И говорят они, как пишут Газеты и календари. II Поэт, проворнее меня, Готов в погоне за наградой Скакать чрез горы и преграды, Пегаса шпорами тесня. А я любимого коня Пасу у городской ограды И ногти не грызу с досады, Не морщу лоб, весь мир кляня. Пусть то, что я пишу без позы: Стихи ли то иль в рифмах проза — Свободно ходит по строкам. А тот, кто важен не по росту, Кто думает, что это просто, Пускай он так напишет сам. IV Гомер давно уж читан не был. Пылится на столе Гораций, Петрарка, покоритель граций, И друг Ронсар, любимец неба. Поэты на турнирах Феба Стремятся с ними поравняться, А мне не надо изощряться: Прошу у Муз не славы — хлеба. Мой дом и невысок и тесен — Довольно мне для грустных песен Того, что сердце подсказало. И пусть другие чтут кумиров, Хлопочут о бессмертье лиры И воздвигают пьедесталы. V Влюбленный о любви поет, Честолюбивый ищет славы, Придворный щеголь льстит лукаво И умножает тем доход. Ученый нам преподает, Святоша исправляет нравы, Богач рифмует для забавы, Гуляка всех за стол зовет. Придира вас на слове ловит И тонко в адрес ваш злословит, Храбрец грозит пером врагу. Все темы по плечу поэтам. Лишь я несчастен и об этом Единственно писать могу. VI Я был, мне помнится, упрям, Гордился стихотворным даром И в поэтическом угаре, Уподоблял себя богам, Когда ко мне по вечерам Являлись Музы в парке старом. Но где теперь тот холод с жаром, Восторг с презреньем пополам? Я словно побывал в холопах. Мне сердце тысячи поклепов Сомнений и обид грызут. Мне безразличен дар мой божий И будущий читатель тоже И Музы от меня бегут... VII Как я тогда гордился тем, Что знает двор меня презренный, Что Маргарите несравненной Приятен слог моих поэм. Тогда, не скованный ничем, Я улетал от жизни бренной К поэтам, жителям Вселенной, И те со мной делились всем. А нынче, как пророк в опале, Кому в доверье отказали, Стою столбом — без слов, без чувств. Нет вдохновенья без признанья И нет любви на расстоянье... Молва — кормилица искусств. IX О, Родина! Твой сын по праву, Твой баловень, с недавних лет Ищу тебя, как странник след, Утерянный в тени дубравы. Я с детства был тебе по нраву. Так отчего ж, когда я сед, Ты отвернулась? — Мне в ответ Лишь ветер сотрясает травы. Стою один среди волков И непонятен им мой зов, А я взываю о пощаде. Твои ягнята все в чести, Не страшно им, как мне, брести И нет овцы паршивой в стаде! Х Три года пробыв на чужбине, Устав смиряться всякий миг И проклинать чужой язык, Пишу я книгу на латыни. Не предал я былой святыни, Но храм чужой умом постиг, К иному роднику приник, Ищу глотка воды в пустыне. Нас всех здесь эта участь ждет. Овидий, сосланный, и тот Учился готскому наречью. На здешних берегах, Ронсар, И твой ненужен будет дар И бесполезно красноречье. XI Хотя стихам никто не рад, Хоть время нынче не для Музы, Хоть двор не ищет с ней союза И безразличен к ней солдат; Хоть стих в кубышке не хранят И не заплатишь им французу, Хоть для иных талант — обуза И те, кто поумней, спешат С ним рассчитаться поскорее, Хоть с Музой не разбогатеешь, А поведешься с нищетой, Я не бросаю ей служенье. Стихи — одно мое спасенье. Который год уже? Шестой. XII Увидев в Риме жизнь мою, Моих забот дурную прозу, Спросил ты, став на миг серьезен, Как это я еще пою. Я не пою — я слезы лью Или, верней, пою сквозь слезы. Я навеваю рифмой грезы И забываю боль свою. Поет так каторжник на веслах, За плугом — пахарь низкорослый И за станком — мастеровой. В походе так поет наемник, Моряк бездомный и паломник, Что вспомнил вдруг очаг родной. XIII Теперь я все ему забыл, Хоть мне он юность искалечил — Ненужный подвиг красноречья, Недужный стихотворный пыл. Я потому его простил, Что словно дух противоречья, Теперь он душу мою лечит И мне спокойствие внушил. Стихи, мой крест в былую пору, Мне стали с возрастом опорой И я причислил их к друзьям. Что буйством было, благом стало, Что юность жгло, согреет старость — Перестоялся яд в бальзам. XV Узнать хотел, как я живу? С утра уж думаю в постели, Что кредиторы подоспели, На помощь хитрости зову: Иду, бегу, подметки рву, Ищу банкира, на неделю Беру в займы — все время в деле И все бездельником слыву. Несут счета, записки, вести, Что надо быть в таком-то месте, И рвут на части за грехи: Кто плачет, кто читает гимны. Скажи, пожалуйста, хоть ты мне: Когда же я пишу стихи? XVIII Мой друг, поверишь мне с трудом: Один, без спутницы, старея, Терплю хозяйские затеи — Его слуга и мажордом. Ты скажешь мне: «Откуда гром? Чтоб дю Белле носил ливрею? Приму за правду я скорее, Что подружился волк с тельцом». Причина, как всегда, едина: Меня стихи влекут в пучину — Они мой крест и кабала. А ты воскликнешь: «Обойдется! Дай отдохнуть и иноходцу. Нужны Пегасу удила!» XXIV Как прав ты был тогда, Баиф, Когда взамен Фортуны хмурой Ты предпочел служить Амуру, Оковы тяжкие разбив. Теперь ты сам себе калиф. Живешь беспечно, строишь куры, Твоя забота — шуры-муры, В любви — прилив, потом отлив. Живешь, поди, не хуже принца. А я в глупейшей из провинций Влачу пустейшее житье. Труды, забота, скука, пени — Вот то, чего за все терпенье Я удостоен от нее. XXVI Неладен будь тот час и день, Что мне в подушку нашептали Оставить за чужою далью Моих холмов родную сень. И странно — все, кому не лень, Меня о том предупреждали И звезды свыше подтверждали: Там Марс входил в Сатурна тень. Но все иначе обернулось. Нога, я помню, подвернулась, Едва ступил я на порог. В другой бы раз, из суеверья, Я б повернулся, хлопнул дверью — Но, видно, мною правил рок... XXVII Не жадность, не иной порок, Не зов любви, не дух мятежный Меня согнал с постели нежной И вывел за родной порог. Другой, неотвратимый рок Меня повлек за гребень снежный, Чтоб здесь, в Италии небрежной, Я отбывал свой третий срок. Меня позвал дворец воздушный, Святое рабство простодушных — Обета данного печать. Меня погнало чувство долга, Которое я буду долго Недобрым словом поминать. XXVIII Когда пришел последний миг Прощания под отчим кровом, Ты мне сказал: «Вернись здоровым, Каким я здесь к тебе привык». Лаэ, здоров я, но мой лик Морщины бороздят сурово И яд раскаянья глухого Давно уж в сердце мне проник. Душой болею, а не телом, Ее забота одолела И мысль о глупости моей: Гонясь за призраком пернатым, Оставил я свои пенаты, Достаток, гордость и друзей. XXIX Противен юный домосед, Кого пугает выход каждый, Кто покидает дом однажды, Когда пути другого нет. Но хуже муж преклонных лет, Что, обуян дорожной жаждой, Бежит от собственных сограждан, Пересекая целый свет. Один, по воле иль незнанью, Себя приговорил к изгнанью, Другой упек себя в тюрьму. Сравню я одного с улиткой, Другого — с саранчою прыткой. Обоим счастье — по уму. XXX Кто мог полжизни провести Под небом чуждым без потери И кочевать от двери к двери, Нигде не будучи в чести, Кто может позабыть в пути Любовь родных и их примеры, Кто путешествует без веры Когда-нибудь в свой дом войти, Тот никогда не видел детства, Того кормила в малолетстве Тигрица молоком. И то: И зверь, прирученный в неволе, С тоской глядит на лес и поле — В плену не радостен никто. XXXI Блаженны те, кто, как Улисс, Набрались разума в походах, Домой вернулись в непогоду И дома ко двору пришлись. Скажи, судьба, мне, отзовись: Когда, в какое время года Войду под вековые своды, Что с милой родиной срослись? Мне снится за тремя морями Кирпич их, розовый, как мрамор, И шифер, тонкий, как стекло. Луара пусть не Тибр латинский, Наш холм в Лире не Палатинский, Но к ним всю жизнь меня влекло. XXXII Я грезил, отстранясь от книг И собираясь в путь далекий: Я постигал в мечтах до срока Чужие тайны и язык. Неутомимый ученик, За ноты брался, кисти, строки И фехтованья брал уроки И для потомства вел дневник. Мечты! Их сняло как рукою. Я обзавелся лишь тоскою И скукой — даром королей. Так моряки в плохую ходку Везут назад пустую лодку И вместо золота — сельдей. XXXIII Что делать мне? Остаться тут? Влачить и дальше жизнь пустую Или бежать напропалую Во Францию, меня где ждут? Несу, Морель, тебе на суд: Здесь я потрачу время всуе, А съехав, деньгами рискую, Что мне должны уже за труд. Бегу по кругу, точно белка: Расторгнуть ли, упрочить сделку, К какому выводу прийти? Хоть планов у меня немного, Но выбор этот мой убогий Меня и держит взаперти. XXXIV Как тот испытанный моряк, Что в грозный шторм, с валами споря, Во взбаламученном просторе, Пробившись сквозь полночный мрак, Нашел спасительный маяк, Сменил на гавань злое море И на земле, в чужой каморе, В тепле и тишине размяк, Так ты, Морель, в житейской буре Обрел свой порт и, балагуря, Без страха смотришь на волну Где я, как щепка в океане, В пучине странствий и скитаний, Плыву, ныряю и тону. XXXV О тех, кого увечит труд, Хозяева всегда радели. Корабль с оснасткой поределой В уединенный док ведут, Уставшего быка не бьют, Коня не гонят без предела И воин, в битвах поседелый, Находит в старости приют. Один лишь я в хозяйской связке Тружусь без отдыха и ласки, Как будто у него в долгу, А он мне дарит снисхожденье. Борюсь я с этим наважденьем, Но совладать с ним не могу. XXXVI С тех пор, как я свое село Оставил за крутой горою, Сменился трижды лист и втрое На Альпы снега нанесло. Три года, словом, протекло... Но так томительно порою, Что их сравню с осадой Трои, Чьих лет неведомо число. Как долго длилось время это! Ночей не скоротаешь летом, Зимою дней не прогрустишь... Все снилось мне, что на причале Стою я, сумрачный, в печали, И жду последний рейс в Париж. XXXVII Каков я есть, таков я есть. Собою надо оставаться, Чужой судьбой не обольщаться И место знать свое и честь. Чернила и бумаги десть Милей мне были ассигнаций, А мне приспело с места сняться И в темные дела полезть. Нет непригодней человека. За шкаф своей библиотеки Я пол-Италии отдам — Пусть чтение претит природе, Писатель у нее не в моде И не угоден ум богам. XXXVIII Блажен, кто ровню по уму Себе нашел, живет по средствам, Не сожалеет с малолетства О том, что не дано ему, Кто рад хозяйству своему, Не ищет знатного соседства, Не ждет случайного наследства, Не смотрит без конца в суму. Не лезет кто в дела чужие, Надежды строит лишь простые — Кто сам себе и царь и прах. Не ест он хлеба на чужбине, Не поклоняется гордыне, Не остается на бобах. XXXIX Люблю свободу я, но словно раб служу. Двора не выношу, но стал-таки придворным. Притворства не терплю, но кланяюсь покорно. Нужна мне простота — о ней я лишь тужу. Не жаден к деньгам я, но в скаредах хожу, Советы не нужны, но мне их шлют упорно, Мне дороги мечты, а мне их рушат вздорно, Ищу везде добро — пороки нахожу. Болезнен телом я, но езжу день за днем. Родился я для Муз, а вышел эконом. Расчетов не люблю, но все на них же строю Где удовольствий ждешь, там скуку лишь найдешь. Покоя нет в душе, нет счастья ни на грош. Мой дорогой Морель, мне тяжело, не скрою. XLIV Я не злодей, не грабил вдов, Замешан не был в преступленьях, Не занимался дев растленьем, Не брал процентов с должников. Но, видно, мой удел таков, Что вместо слова поощренья, Я слышу только поношенья — И потому прошу богов Одну единственную малость: Чтоб утешенье мне осталось, Что помыслы мои чисты, Чтоб я держался прежних правил И золото ни в грош не ставил В лохмотьях честной нищеты. XLVI Когда б за всякую работу, Со справедливостью в ладу, Платили слугам по труду И наземь пролитому поту, Я позабыл бы все заботы. Но так как за большую мзду Все достается, как в аду, Плуту, бездельнику и моту, То я впустую хлопочу: Цепями воздух молочу И мне мою им платят долю. Еще я воду бороню, Солому сею на стерню И жну туманы в чистом поле. XLVIII Блажен, кто может откровенно Излить и горечь и мечту, Не озираясь за версту На соглядатаев надменных. Кто, не таясь, самозабвенно, Поверит чистому листу И чувств и мнений полноту. Но горе тем, обыкновенным, Кто хочет плакать и кричать, Но должен целый день молчать, Приказу барскому внимая. В золе несложно жар найти. Болезнь опасная — в кости, И боль страшнейшая — немая. XLIX Хозяин мой богат как Крез. Он много ездил, много знает, Хвастлив и, если рассуждает, Семь бочек катит до небес. К нему один дотошный бес С обманом ловким подъезжает, Богатством овладеть желает И, кажется, в доверье влез. Что делать мне, презренной сошке? Забить в набат? Меня, как мошку, Сотрут иль выкинут живьем. Предпочитаю я с поклоном Катиться в пропасть за патроном: Пускай мы оба пропадем. LI Благоразумен будь, Мони. Не отрекайся от невзгоды И не прельщайся добрым годом: Всегда обманчивы они. Не верь в особенные дни: И в пору ясную природы Зародыш зреет непогоды, Таится омут западни. Располагает к лени счастье, Зато мы бодрствуем в ненастье И учит разуму нужда. Счастливца окружают лестью, Что рушится с худою вестью. Само несчастье — не беда. LII Когда бы этот плач унес С собой судьбы твоей удары, Тогда бы не было товара Ценней обыкновенных слез. Но таянье застывших грез Не тушит грозного пожара И нету бесполезней дара, Чем мокрые глаза и нос. Зачем же это наводненье, Больного мозга выделенья, С лица текущие ручьем? Затем, что, этого желая, Мы сами душу растравляем И соль себе на раны льем. LIII Живем, мой Горд, живем, живем! Мгновенье сладостно любое! Не отдадим его без боя! Хоть краток миг, да счастье в нем! Проходит быстро день за днем. Весна сменяется зимою, И смерть, она не за горою, Готовит нам свой вечный дом. Тот болен, и в опасном роде, Кто предпочел мечту природе И век не расстается с ней. Пускай за жизнью не угнаться, Зато ей можно отдаваться, Как милой женщине своей! LIV Ты мудр, Маро, и тем богат. Тебя не трогают химеры. Ты говоришь, что чувство меры Есть самый драгоценный клад. Тот не бывает жизни рад, Кого манят чужие сферы, И нет на свете землемера, Кто б мог насытить алчный взгляд. Не все так думают, однако. Король опять ввязался в драку, Дела другие отложив. Вот и труба уже запела. Кто знает, кто вернется с дела. Живешь, Маро, покуда жив. LVII Пока ты гонишь кабана И сокола торочишь к ранцу, Пока ты красишься румянцем И пьешь и скачешь дотемна, Нам с Гордом здесь не до вина, Не до охоты, не до танцев: На подозренье иностранцы — У нас, Даго, идет война. У нас теперь одна забава: Тебя припоминать лукаво, Писать и греков ворошить. Живем довольно монотонно. Да восхваление Бретону: Он в письмах нас горазд смешить. LVIII Бретон начитан. Знает он Тосканский, греческий. В латыни Сильнее всех живущих ныне. Бретон для кафедры рожден. Он превосходный компаньон. Совсем не тешится гордыней, Поделится последней дыней, Но как ленив он, хоть умен! Когда он здесь, мой дом в три ночи Теряет всякий вид рабочий И превращается в притон, Где я его пугаюсь тени И спотыкаюсь о ступени. Вот он каков, мой друг Бретон. LIX Нет дня, чтоб Пьер мне не сказал, Чтоб не читал без передышки, Что лучше бы завел интрижку, Пока глаза не поломал. Я, верно, хуже видеть стал — Но не от чтения в излишке: Глаза слезятся не на книжку, А на хозяйственный журнал. А потому, приятель, брея Мне утром бороду и шею, Не задевай больной мозоль, А лучше новости поведай: Кого мне поздравлять с победой И с кем воюет мой король. LXI Кто сердцу друг — тот деньгам друг. Он сам трещит о том повсюду И щедро тратит ваши ссуды, Хоть прочно запер свой сундук. А так как в дружбе нет порук, То потерявши с ним рассудок, Даешь ты другу денег груду И остаешься нищим вдруг. Хоть ты мой опыт позаимствуй: Не доверяйся проходимцу И не веди себя как мот. Дружи! Друзья сослужат службу, Но мотовство лишь губит дружбу. Не нужен никому банкрот. LXII Насмешник, не щадя друзей, Их не порочит, а щекочет, И те, не жалуясь, хохочут Над общей участью своей. И если некий грамотей Себя лишь здесь увидеть хочет И на меня обиду точит, То он не понял суть вещей. Дилье, ты знаешь, что сатира Есть прежде отраженье мира, Потом уже — отдельных лиц. И умный будет не в обиде, Когда он в ней себя увидит, Себя найдет среди блудниц. LXV Ты не боишься мести, плут?! Ты думаешь, мне жаль сонета И нечем возразить поэту, Когда ему в глаза плюют? Тебя не жалуют за блуд, За то, что чести в тебе нету, Что ты фальшивою монетой За дружбу платишь и за труд, За то, что ты вероотступник, Мошенник и клятвопреступник. Но есть в тебе еще талант! Какой же? Мужеложство? Пьянство? Обжорство, непотребство, чванство? Нет, хуже. Ты мой друг, педант. LXVI Ты удивляешься? Изволь, Скажу, чем взял педант тяжелый, Повсюду видящий крамолу, А сам безгрешный, как король. Привык играть он эту роль. Подобна государству школа: Где кафедра сродни престолу, А классы — худшей из неволь. Там восседает сей правитель, Такою окруженный свитой, Что только есть у короля. Не зря же Дионисий, с трона Народом Сиракуз сметенный, Ушел в Коринф, в учителя. LXVII Я не люблю, Маньи, льстеца, Который из стишка любого Ильяду делает, готовый Всем восторгаться без конца. Но не люблю и гордеца, Когда он, хмуро и сурово, В моих стихах любое слово Чернит для красного словца. Один все хвалит без умолку И автора сбивает с толку: Оставить, править что ему. Другой тиранит мелкой злобой. Но добиваются тем оба, Что остываю я к письму. LXVIII Мне не по нраву спесь испанца, У немцев — вечный их запой, Женевцев — их язык пустой И глупость — неаполитанца. Коварный нрав венецианца, Бургундца опыт продувной, Нескромность Франции родной, Высокомерие британца, К наживе страсть у флорентийца, А у безгрешного мальтийца — Что Бог ему грехов не даст. У каждой нации огрехи. Но это миру не помеха. Страшней — ученый муж-схоласт. LXXII Закончив толстую тетрадь, Иным, по сути, человеком, Я снова к римлянам и грекам Вернусь и стану их читать. Я в руки их возьму опять Не от соблазна древним веком, А чтобы в их великих реках Себя еще раз обкатать. Так камень, водами несомый, Притрется к одному, к другому — Чтоб галькой стать в конце ручья. Но надо действовать по силам. Переусердствуя точилом, Лишиться можно острия. LXXIII Неловко видеть мудреца, Который, добиваясь счастья, В себе выцеживает страсти Уже в преддверии конца. Но хуже старость у юнца, Когда он, домогаясь власти, Скрывает маскою участья Холодный облик подлеца. Сравненья есть у наших басен: «Как молодой он волк опасен», «Тот грязен как козел седой». И эти родственны скотине: Один — свинье в грязи и тине, Другого ж назову лисой. LXXIV Ты как-то мне сказал в сердцах, Что стал я гордецом отпетым. Не ведаю, к чему бы это: Живу все так же, как монах, Как прежде, не знаток в гербах, Не разбираюсь в этикете, Не развлекаюсь в высшем свете, Не вижу разницы в чинах. Всего того я не умею. А чем же я похвастать смею? Со всеми лажу и дружу: Приветствуют — иду навстречу, Пошлют поклон — тремя отвечу, Не видят — мимо прохожу. LXXV Любимый Горд, мой верный брат! Ты мне дороже солнца в мае. Но видно, нас природа злая Настроила на разный лад. Ты повторяешь мне сто крат, Что бесишься, лгуну внимая, Не можешь слышать краснобая, Тебе претят болтун и фат. В тебя, мой друг, судья вселился, А я душой угомонился И по себе ряжу всегда: Со мной любезны — я им вторю, Со мной согласны — я не спорю, А нет — на это нет суда. LXXVI Хула нам ближе, чем хвала. Предпочитаем мы злословье. Глядим с особенной любовью В чуть-чуть кривые зеркала. Нам правда до сих пор мила. Ей отдаемся — при условье, Что обойдется малой кровью Разоблаченье ею зла. Шутов не бьют — таков обычай. Все дружно берегут приличья, Но терпят непристойный стих. Так на веселом карнавале Не любят маски, чтоб срывали, Но могут заглянуть за них. LXXVII Ты обещал, мой друг ворчит, Делиться жалобами в горе, А в обличительном задоре Смеешься и теряешь стыд. Я обещал рыдать навзрыд И причитать с тоской во взоре, Но не всегда бушует море И солнце не всегда палит. Потом, мой смех особой стати. Металла нет в его раскате. Он словно в мягкое обут. Он сопряжен с душевной болью, Его не жалуют в застолье И сардоническим зовут. LXXVIII Неаполь, Геную, Милан Я нынче обойду рассказом И перейду, мой милый, сразу К тому, чье имя — Ватикан. Хотя несбыточен мой план. Ведь церковь не окинешь глазом: Она и благо, и проказа, И великан, и истукан. Здесь все: пороки, добродетель, Науки, сказки и — свидетель — Сплошное всюду воровство! Скажу тебе, не усмехаясь: Не знал бы, что такое Хаос, Когда бы не было его. LXXX Дворец огромный — там порок, Едва прикрытый лицемерьем, Тщеславье, страусовы перья И пурпур кардинальских тог. Я в банк иду — другой чертог: Свинцом окованные двери, Бород богатых недоверье И стертый пятками порог. Чуть дальше, под большою аркой, Венеры шумные товарки Трясут последним естеством. И в старом Риме та ж картина: Висят замшелые руины, И пыль веков стоит столбом. LXXXI Не видел, как конклав святой, Извне закрытый на засовы, Решает в комнате дворцовой, Кого избрать своим главой? И вкруг дворца — народ рекой: Кипит, бурлит — за слово слово. Свое здесь мненье у любого, У всякого любимец свой. И город весь как в лихорадке, И в нем уж зреют беспорядки. Но более всего мне жаль, Не видел ты, как на дукаты Идет тут спор о кандидатах — То видеть стоило, Паскаль. LXXXII Спросил ты, что такое Рим. Театр, огромная эстрада, Где быть плохим актером надо И где дороги нет иным. Фортуна управляет им, Но обмануть ее тут рады. Рим — это город маскарада, Где каждый лик неуловим. Здесь создаются слухи, вести, Здесь не в чести понятья чести, Зато тщеславие в ходу. Мутится здесь рассудок здравый, Безделье развращает нравы, Здесь проходимец на виду. LXXXIII Никто здесь больше не глядит С улыбкой — той, что нас пленяла. Нет развлечений, женщин мало, И лавки не дают в кредит. Безлюдных улиц грустен вид. Не слышно музыки и бала. Зато солдат понабежало. Их лагерь в городе разбит. Торговцы начинают сборы. Их адвокат закрыл контору И отбывает в суете. Здесь помнят ужас канонады И ждут еще одной осады. Война не сахар, Роберте. LXXXIV Любимцы Муз и нежных Граций Все мне вопросы задают, Чем можно заниматься тут? Служить, а более — слоняться, В приемной у вельмож толкаться, Просить везде приема, ссуд, Трястись в седле, считать салют В честь принцев, королей и наций, Следить, чтоб не скучал сеньор, Вступать в нелепый разговор, Делиться слухами пустыми, Глупеть и — ночи напролет — Сидеть у куртизанок — вот, Как мы проводим время в Риме. LXXXV Усвоить в совершенстве лесть, Умаслить ею кредитора, Ходить сторонкой, прятать взоры И позабыть родную честь, Поменьше пить, пореже есть И разговляться разговором, Морочить иностранца вздором, В карман и в душу к нему лезть, Забыть про все и ждать удачи — А оседлав Фортуны клячу, Не уступать ее другим. Вот вся, Морель, премудрость — с нею Я свыкся, от стыда краснея, Три года проклиная Рим. LXXXVI Ходить, как здесь заведено, По струнке, весело кивая, Ежеминутно прибавляя: «Мессеро, си, мессере, но», Вставлять все время: «Решено», О чем — немедля забывая, Припоминать сраженье в мае, Коснулось будто вас оно, Смеяться, подавать надежды И нищету скрывать одеждой — Вот мода этого двора, Откуда после злоключений, Без денег и без заблуждений, Вас выгоняют со двора. ХС Не думай обо мне, Бужю, Что ради записных прелестниц Забыл я их простых ровесниц, Прекрасных девушек Анжу. На женщин до сих пор гляжу, Плененный образом чудесным, Их простодушием небесным Других искательниц сужу. У роковых красавиц Рима Искусства много, много грима, Но мало нежного огня. Пусть сложены они как нимфы, Но в них течет не кровь, а лимфа. Она не трогает меня. XCI А вот, с повинною моей, Портрет прекрасной итальянки: Богини гордая осанка, Лицо, изысканней камей, Коса из трех сплетенных змей, Сложенье царственной римлянки С молочной кожею белянки И черною сурьмой бровей. И мякотью вишневой — губы, И жемчуга ровнее — зубы, И беломраморная грудь. Нога, достойная Цирцеи, Резцом отточенная шея — Жаль, не могу я к ней прильнуть. XCII Плескать на голову духи И класть белила и помаду, Интриговать на маскараде, Вертеть плечами из трухи, Наняться даме в пастухи И между домом и оградой Всю ночь высвистывать рулады, Пока не крикнут петухи, В чужом дворце обосноваться И там кричать и бесноваться — Вот здешних куртизанов стих. Но, Горд, зачем рассказ подобный? Узнать захочешь все подробней, Спроси кого-нибудь из них. XCV Будь трижды проклят Ганнибал, Когда войны он поднял знамя И африканскими слонами Дорогу в Альпах протоптал. Здесь Марс бы так не бушевал, Войны б не разгоралось пламя, Испанцы бы дружили с нами И мы б за горный перевал Не шли гурьбой — чтоб разориться, Дурной болезнью заразиться, Своей страны ей имя дать, Испортить свой язык и нравы И в результате — Боже правый — Так ничего и не стяжать! XCVII Когда у одержимых пляской Приходит приступа пора, И милосердия сестра Не может справиться с их тряской, Когда глядит на них с опаской Другой больной, и доктора Велят с утра и до утра Держать несчастных женщин в вязках, Я в ужас прихожу, Дульсин! Но если пришлый капуцин Берется с ними заниматься — Лечить их наложеньем рук На груди, бедра и вокруг, Я снова принужден смеяться. XCVIII Давно уже в монастырях Болезнь опасная гнездится: В живущих здесь отроковицах Рождается великий страх, Передается второпях Собою заполняет лица — И девы начинают биться С призывом к бесу на устах. Ронсар, знаком ты с этой темой. Ты даже написал поэму О демонах и их нутре. Что за причина эпидемий? Каков по имени сей демон? И почему — в монастыре? XCIX По Риму тесными рядами Идут: работник и солдат, Купец, художник и аббат — И ни одной приличной дамы. Кто после Евы и Адама Тут сеял много лет назад Людских семян единый ряд, Забыл пол-сумки за горами. Здесь трудно римлянку сыскать. Она, супруга или мать, Не признает прогулок праздных. У шлюхи только площадь — дом. К Парижу я теперь с трудом Привыкну — слишком нравы разны. CI Что скажешь ты про Рим, Мелин, Куда и нас свели дороги? Как удается здесь с порога И без труда достичь вершин? Какой незримый властелин Играет изобилья рогом И почему, что снится многим, Хватает на лету один? На то есть разные присловья: Что дураки живут с любовью, Что тем несчастней, чем умней, Что знают заклинанья двери. Скажи, какое из поверий По-твоему, всего верней? CII Не заменяет дуб сандала, Гласит пословица, но тут Любые дерева идут На новых пап и кардиналов. Судить монарха не пристало: Его, Паскаль, с рожденья чтут — Но чей непостижимый суд Творит церковных принципалов? Я видел старика с сумой, Ходил на рынок он со мной — И папой сделался за вечер. Наверно, место сторожил. А впрочем, местный старожил Был тоже пастырем овечьим. CIV Гвоздика, роза и шалфей На этой не растут могиле. Зато здесь пребывают в силе Салат, чеснок и сельдерей. Так много ел он овощей, Наш Юлий, в стольком изобилье, Что семена ростки пустили, Наружу выйдя из мощей. И если ты к его гробнице Придешь однажды поклониться, То принеси бедняге в дар И вылей здесь настой порея — Он становился с ним бодрее И славил больше, чем нектар. CV Когда, покинув лишь постель, Правитель дарит герб миньону И унижает тем корону, То молча ропщем мы, Морель. Но было ль видано досель, Чтоб к кардинальскому амвону Вели такого ж компаньона? И чтоб в теченье трех недель Сам папа, избранный конклавом, Попал бы в плен к испанцам бравым, И еле избежав битья, Пробыл бы все ж три дня в неволе? Начнешь тут думать поневоле О странных шутках бытия. CVIII Я был Геракл, теперь я Пасквин. Был прежде богоносный столп, Теперь — для жалобщика столб, Где клеит он памфлеты, пасквиль. Каков кумир — такая паства. Где раздавались крики мольб, Теперь лишь гогот пьяных толп — Позорней не могли упасть вы. Но я стою — под стать солдату. И если небосвод когда-то Держал плечами Геркулес, То я — людскую брань и розни, Обиды, ябеды и козни, Что тяжелее всех небес. CXIV Несчастна трижды та земля, Где процветают фавориты, Где разорительная свита — Глаза и уши короля. Ему удобна эта тля. Не хочет он, чтоб мирный житель Входил с утра в его обитель, О мире и труде моля. Он хочет воевать и дале. А те — лишь этого и ждали И хором песнь поют войне. Так некогда Нерон с кифарой Во время римского пожара О Трое пел и об огне. CXV Ты счастлив молодостью пылкой, Не знаешь слов «банкрот» и «крах» И не нуждаешься в друзьях С предпринимательскою жилкой, Что за приятельской бутылкой Тебя заманят на паях, Потом оставят на бобах С очаровательной ухмылкой. Ты счастлив тем, что дышишь всласть, Не принимаешь денег власть, Не понимаешь мир, в котором Твой закадычный друг берет Твои же деньги в оборот И просит звать себя партнером. CXVI Бежим! Уж это не игра! Войну с собой везут посланцы! Уж мир окрасился багрянцем От европейского костра. У папы злобная пора. Он хочет покарать германца И ненавистного испанца — Врагов святейшего Петра. Знамена, пушки в поле чистом, Да кони скачут, да горнисты Возводят трубы к высоте. Здесь все, Дилье, клянутся кровью. Она в один поток с любовью Слилась на жертвенном кресте. CXVII Был тот воистину умен, Кто верил, что наш дух беспечный Рожден эфиром бесконечным, Искрою божьею зажжен. Огонь сей телом защищен. Свечу так пестует подсвечник И печь — свой пламень быстротечный: Тем жарче ей, чем ярче он. И как любой огонь природный, Он разгорается свободно И озаряет все вокруг, Потом, снедаемый годами, Подернут пеплом и углями, Еще раз вспыхнув, гаснет вдруг. CXVIII Увидев важных сих господ, Сбегают с мостовой растяпы, Прохожие снимают шляпы И усмиряется народ. Но я их видел в прошлый год, При них, забывшись, плюнул папа — Они совсем как эскулапы К фонтану подошли вразброд: Смотреть — нет крови ли в мокроте. Зачем? Затем, что на болоте Любая кочка высока. Помимо войн и их последствий, Чумы, огня и прочих бедствий, Здесь все зависит от плевка. CXX На карнавал, мой друг, идем! Наденем там с друзьями маски, Участье примем в общей пляске, Повеселимся вчетвером! Посмотрим после бой с быком, Ручного мишку, бег в завязках, Поедем в праздничной коляске К актерам в загородный дом. А утром нам затеять надо К святым местам пелеринаду — Там живописные края И парочки, разбив палатки, Любовью тешатся украдкой... Наверно, проболтался я. CXXI Ворваться в цирк, занять ступени, Кричать взахлеб, наперебой, Дразнить хлопушечной пальбой Быка, ревущего на сцене, Желать в душе, чтоб на арене Лежать остался сам герой, Но, услыхав предсмертный вой Животного в крови и пене, Впадать в молитвенный экстаз: Чтоб после повторять рассказ В трактире, в гомоне и дыме... Веселье это не по мне. Привык держаться в стороне От шумных развлечений Рима. CXXII Томитесь вы весь день в суде И обсуждаете карьеры Писцов, советников, курьеров И судий, уличенных в мзде. И в нашем банке день в труде Проходит: говорим о мерах, Весах, повесах, высших сферах, Не понимаемых нигде. Сегодня вроде день воскресный Поговорим о шлюхах местных, Хоть и не принято с утра. А завтра снова день рабочий — Займемся модами и прочим — Et cetera, et cetera. CXXVIII Невольно я себя во власть Препоручил чужому морю, Где ветер мачту гнет в опоре И рвет измученную снасть, Где волны разевают пасть С незваным мореходцем в ссоре. Пускай! Своя ведь смерть не горе. Мне безразлично, где пропасть. Но если впереди дорога И мне, благодаренье Богу, Отсюда выплыть предстоит, То пусть меня ведет Фортуна К владеньям галльского Нептуна, В объятья наших Нереид. CXXIX Приплыл. Мгновенья стерегу. Нас море в этот раз простило! Я с капитанского настила Ищу друзей на берегу! Уже я сил не берегу. Гребу на веслах, что есть силы. Все ближе и — хвала светилу — Их различить уже могу. Ронсар, мой, сверстник именитый, Морель, с душой для всех открытой, Баиф, со школьных друг времен. Маньи, товарищ мой по Риму, Мудрец Дора и Горд любимый, Паскаль и даже сам Бретон! СХХХ Я думал там: как Одиссей Вернусь из странствий многодневных И обрету покой безгневный В кругу соседей и друзей. Сирен и пагубных Цирцей Я избежал в краю плачевном И думал в простоте душевной, Что мне зачтется подвиг сей. Но видно, упустил я что-то. Ведь уходящий на охоту Рискует место потерять. По здравом размышленье вижу — Теперь я римлянин в Париже. Есть, от чего забастовать. CXXXV (Швейцария) Есть все — леса, озера тут, Но горы им всего дороже. Правитель строг, законы — тоже. Народ плечист и любит труд. Они свою монету льют. Пьют за троих, едят — дай Боже! На кровяных колбас похожи И песни дикие орут. Убрали печки изразцами, Назвали комнаты дворцами... Зато раздолье для крестьян... Поля, луга... каменоломни... А больше ничего не помню, Поскольку был все время пьян. CXXXVI (Женева) Здесь все похожи на теней, Вернувшихся из царств Аида. Женева — траурного вида, Печать раскаянья на ней. Здесь пришлых множество людей. Одни бегут от Немезиды, Другие пестуют обиду, Но все — и жертва и злодей — Завистливы в единой мере, Грешат последним лицемерьем И одинаково скупы. Нигде, как здесь, не прекословят, Не попрекают, не злословят — Здесь всемогущество толпы. CXXXIX Придворным стал? Так не зевай. Не будь здесь белою вороной, А будь как все и возле трона Себе локтями помогай. Не будь доверчив через край, Не верь любому фанфарону, А сразу бей челом миньону: Они здесь как ворота в рай. Не кипятись — не будет проку. И не клейми, Дилье, порока, А будь подчас и глух и нем. Тогда в тебе найдут таланты, Тогда тебя сочтут галантным, Тогда ты нужен станешь всем. CXL Молчанье — первый тут декрет. Проходит сквозь любое сито Здесь перемолотое жито. Храни и ночью свой секрет. Есть и второй, Ронсар, завет. Не делай ничего открыто, А тайно — пусть твой враг разбитый Подозревает целый свет. Все шатко, правда, в этой яме — Враги становятся друзьями, Друзей приходится гневить. И потому, чтоб чувств не выдать, Люби, как можешь ненавидеть, И пуще глаза ненавидь. CXLI Позволь мне дать тебе совет. Я не хочу, чтоб слог твой ясный И простота стихов прекрасных Тебе, мой друг, пошли во вред. Касаться короля не след. Порочить трон его опасно. И Бога не гневи напрасно — От молний их спасенья нет. Не лезь, смеясь, в чужую ссору — Не станешь яблоком раздора: Все позабудут, но не смех. Короткое он длится время, А после остаешься с теми, Кого ты высмеял при всех. CXLII Кузен, когда порок клянешь, Старайся в гневе неподдельном Не называть имен отдельных И, паче чаянья, — вельмож. В застолье ветреная ложь Дороже истины бесцельной. От той наутро страх похмельный Сильнее, чем у пьяниц дрожь. Не изощряйся в остроумье, Узнают в нем твое безумье, Хоть не расскажешь никому. Находят птицу по полету, Помечен дом мышей пометом, И виден мастер по клейму. CXLIII Острот не принимаю я. Они коварны, точно слухи: Чернят исподтишка и глухо — Уходят из-за них друзья. Скорей быка из муравья Раздую и слона из мухи, Чем состязаться в этом духе — Есть правда лживее вранья. И все ж, Визе, хоть верно это, Я, походив по белу свету, Сатиру склонен предпочесть. Пусть одиозны острословы, Пусть меру надо знать, злословя, Но многократно хуже — лесть. CXLIV Я мог бы, Горд, забывши честь, Прикинуться безродной голью, С удобной этой сжиться ролью, В доверье сильных мира влезть, Чудес с три короба наплесть, Незаменимым стать в застолье, Блистать аттическою солью И во дворце чужом расцвесть. Я мог бы торговать товаром: Туманом, воздухом и паром — Наполнить только бы мошну. Я мог бы жить в сто раз умнее, Но не желаю, не умею. А тех, кто может, — не кляну. CXLV И не рассчитывай, Белло, Чтоб мы с тобой разбогатели, Чтоб поэтическое дело Доход кому-то принесло. Твой труд пойдет тебе во зло, Мишенью станет колким стрелам. Так не томись душой и телом — В цене иное ремесло. Ворочать за столом делами И торговаться в общем гаме, Пока не вспухнет голова. Рука, известно, моет руку, А добродетель и наука — Одни лишь громкие слова. CXLVI Так часто мы себе вредим. То просьбу вымолвить не смеем, То в самомнении хмелеем И вставить слово не дадим. Себя старанием своим Подать, как должно, не умеем, А после завистью болеем, Без денег и друзей сидим. Наверно, мы — большие дети. Пусть так, Морель, но, Бог свидетель, И я поблажки тут не дам: Кто умудрился в мире этом Остаться истинным поэтом, Тому воздается по делам! CXLVIII Не злись, Ронсар, что под луной Поэты вирши расплодили. Немногим боги подарили Бессмертья кубок золотой. Не в каждом демон есть живой, Что старца тащит из могилы: Такого беса знал Вергилий, Гораций знал. И мы с тобой. Так не грусти, не падай плетью. У нас есть пропуск в долголетье, Все остальное — трын-трава. Не всякий тем похвастать вправе. Не всякое ведь слово — к славе, Не всякие слова — слова. CXLIX Для вас безумец лишь поэт. Пусть так — но вы здоровы сами? Не растеряли ум с годами, Собой являя высший свет? У вас другого свойства бред. Поэт безумствует речами, А вы, придворные, делами, И более различий нет. Обласканы вы, правда, Ими. Зато у нас честнее имя, И слава стоит вам хлопот. Так смейтесь. Тем же мы ответим. Но посмеетесь вы на ветер, А то, что пишем мы, живет! CLI Уж лучше не читать совсем, Чем брать мои стихи к обеду, Другие блюда поотведав И платный посетив гарем, И делать это лишь затем, Чтоб можно было всем поведать Об их несчастиях и бедах, О недостатках слов и тем. Как избежать с тобой афронта, Боец невидимого фронта, Заочной преданный войне? Не делай этого, прошу я. Читай спокойно, не ревнуя, — Получишь пользы так вдвойне. CLII Звучит в моих стихах хвала Тебе, Ронсар, потоком длинным И ты мне шлешь их тем же клином. Я слышал, сплетням нет числа: Гляди, как эти два осла Забавно трут друг другу спину. Но от речей таких, ослиных, Кого когда молва спасла? Друг к другу, верно, мы кочуем, В стихах и днюем и ночуем И похвалу приносим в дар: Она как деньги или тара — Не создают они товара, Но ими держится базар. CLIII Везде добыча нам нужна. Парик — приманка для студента, Придворному отрада — ленты, И капитану — ордена. Печать ученому дана, Банкиру выгодны проценты, Военной братье — позументы И проходимцу — седина. Поэзии ж даров не надо, Она сама себе награда И поощрения не ждет. Избавь тогда от этих жалоб: Что, мол, платить нам не мешало б. Стихам не надобен расчет. CLIV Покинь, Баиф, крутой Парнас И положи на полку лиру. Пойдем в шуты или банкиры — Куда бы только взяли нас. В подвалы неприметных касс Стекаются богатства мира, Шуты же у него в кумирах — Перепадает им подчас. Оставим Муз и Аполлона, Пойдем в соседский банк с поклоном, А лучше шутовской покров Наденем — в клетку иль в полоску. Сердца вельмож для них из воску, Но из железа — для стихов.

Из последних стихов

Жаку Гревену Как тот прославленный борец, Кого мы все когда-то знали, Хранящий многие медали И память добрую сердец, Уже предчувствуя конец, Глядит в особенной печали На молодую поросль в зале, Так я, израненный боец, Забыв про возраст и страданья, Внимаю новым дарованьям И вспоминаю времена, Когда я, юный и счастливый, Склонялся над своей «Оливой», И душу греет та весна.

От переводчика

Жоашен Дю Белле родился в 1522 г. в местечке Лире в провинции Анжу, в семье, происходившей из старинного дворянского рода Франции.

Начало его жизни было беспечным и радостным, но вскоре он теряет одного за другим обоих родителей и старшего брата и остается один на один с пришедшим в упадок хозяйством. Он успевает, однако, увлекаться стихосложением, хотя и готовится к занятиям юриспруденцией. Длительная болезнь, закончившаяся почти полной глухотой, окончательно определяет его выбор, он целиком посвящает себя стихотворчеству. Он сближается с поэтами, объединившимися в последующем в так называемую Плеяду, у него много друзей и сообщников, его стихи поражают обилием адресатов. В 1549 г. он выпускает в свет знаменитый трактат «В защиту и обогащение французского языка», ставший манифестом новой поэтической школы, и в том же году — свой первый сборник сонетов «Олива», сразу сделавший известным его имя.

В 1553 г, он обрек себя на добровольное изгнание, уехав в Италию со своим родственником кардиналом Жаном Дю Белле в качестве его секретаря. Причины отъезда были прежде всего денежного свойства, но поэт стремился еще и побывать на родине античности и Возрождения. Вначале он воодушевлен увиденным, и чувство это изливается в новом сборнике сонетов «Римские древности», но затем трудная, обременительная жизнь секретаря кардинальского посольства заставляет его пожалеть о принятом решении. Сатирические, направленные против церкви стихи Дю Белле из будущего цикла становятся широко известны в Риме и вызывают скандалы, усложняющие положение кардинала и его незадачливого секретаря, взявшегося, как он теперь признается, не за свое дело.

В 1556 г. он возвращается в Париж, публикует свой лучший сборник, «Жалобы», или, как их принято у нас называть, «Сожаления». Дела его уже непоправимо расстроены, его покровители оставляют его либо в силу обстоятельств, либо сознательно, будучи шокированы его поэтической дерзостью. Последние годы жизни поэта проходят в непрерывных судебных тяжбах. Дю Белле умер в возрасте 38 лет, успев стать к этому времени одним из лучших поэтов Франции.

Указатель собственных имен

Баиф Жан Антуан де (1532-1589) — один из поэтов Плеяды.

Белло Реми (1528-1577) — поэт Плеяды.

Визе — священник, сменивший Рабле в его приходе; в его доме умер Дю Белле.

Бретон — один из секретарей кардинала Жана Дю Белле.

Бужю Жак — поэт, друг Ронсара и Дю Белле.

Буше Этьен — секретарь французского посольства в Риме.

Горд Жан Антуан де Симиан, сеньор де Горд — друг Дю Белле.

Даго — неустановленное лицо.

Дилье — друг Дю Белле.

Жан Дора (1508-1588) — ученый-гуманист, поэт, наставник молодых поэтов Плеяды.

Дульсин — римский врач и священник.

Лаэ Робер — советник парижского парламента, поэт.

Маньи Оливье — французский поэт, бывший в Риме одновременно с Дю Белле.

Маргарита Французская — сестра короля Генриха II, покровительница литераторов и поэтов.

Маро — камердинер кардинала Дю Белле.

Мелин, де Сен Желе — французский поэт.

Мони, сеньор де Гриньи — епископ, близкий родственник кардинала Дю Белле.

Морель Жан де — французский высокопоставленный чиновник, покровительствовавший поэтам, дававший им кров.

Немезида — в греческой мифологии богиня мщения.

Нереиды — морские нимфы в греческой мифологии.

Палатин — один из семи холмов Рима.

Паскаль Пьер де — друг Дю Белле и других поэтов Плеяды.

Роберте, Флоримон — французский дворянин, друг Дю Белле.

Ронсар Пьер де (1524-1585) — поэт, глава Плеяды.

Цирцея — в греческой мифологии волшебница, завлекавшая на свой остров мужчин и бращавшая их затем в свиней.

Юлий III — римский папа в 1550-1555 годы.