Отец наш, Мирон Иванович Костриков, происходил из крестьян Глазовского уезда. Мать, Екатерина Кузьминична, — дочь крестьянина Уржумского уезда, еще в детстве переехала с родителями на жительство в Уржум. Отец матери, наш дедушка, Кузьма Николаевич Казанцев, занимался земледелием, но в поисках «счастья» выстроил в Уржуме на Полстоваловской улице дом и пускал за небольшую плату на ночлег приезжающих на базар крестьян. После смерти дедушки земля была сдана, так как обрабатывать ее стало некому.

Наш отец, Мирон Иванович, служил в то время в Уржумском лесничестве переписчиком, а потом лесником, Мать при жизни дедушки выполняла все сельскохозяйственные работы, а в свободное время шила одежду для семьи.

Долго и упорно наш отец пытался побороть нужду, но псе безуспешно. В поисках заработка, оставив семью, ушел Мирон Иванович на Урал, да так и не вернулся, пропал там без вести.

Когда ушел отец из дому, мама, оставшись без всяких средств к существованию, пошла искать заработок у богатых людей города, шила на дому у них белье, стирала, мыла полы. Нас, ребят, 4-летнего Сережу, старшую сестру Анну и младшую сестру Лизу, мать на целый день оставляла одних.

Навсегда запомнилась такая картина. Во второй половине дома, по соседству с нами, жила семья Самарцевых. У них было четверо детей: два мальчика — Ваня и Саня и две девочки — Нюра и Катя. Мать Самарцевых тоже уходила на работу, запирая в квартире своих ребят. Нам было скучно. Для сообщения с соседскими ребятами мы решили в стене над печкой проделать дыру. Началась работа. Сначала отбили штукатурку, а затем продолбили отверстие. Работа удалась на славу. Через отверстие не только можно было вести переговоры, но даже просунуть руку. К вечеру, к приходу матерей, «сооружение» закладывалось тряпьем, валенками, — словом, всем, что попадалось под руку. Соседки, придя после работы замерзшие, усталые, ложились на печи и вели через стенку разговоры. Однажды, начав беседу, они очень удивились, почему голоса так хорошо слышны. Наше «сооружение» было обнаружено.

От непосильной работы и простуды мама заболела туберкулезом и умерла в 1893 году. Ей было только 38 лет.

Сереже было тогда 7 лет.

Ярко запомнились нам, ребятам, последние слова матери. 11 декабря, рано утром, маме стало плохо. Ухаживавшая за ней соседка Матрена крикнула нам:

— Ребята, мать умирает!

Мы все трое прыгнули с полатей, прибежали в кухню, к постели матери. Поднялся плач, Мать собрала последние силы, сказала нам:

— Живите хорошо, честно, работайте, авось найдутся добрые люди, помогут вам встать на ноги.

К вечеру она умерла.

Последний год перед смертью матери, когда она уже не могла вставать с постели, к нам пришла бабушка, мать отца, Меланья Авдеевна Кострикова.

Безрадостна была жизнь бабушки. Рано она осталась круглой сиротой и была отдана на воспитание в бездетную семью. 16 лет ее выдали замуж в большую крестьянскую семью, в село Залазно бывшей Вятской губернии. Муж ее Иван Пантелеевич Костриков служил конторщиком у купца. С мужем Меланья Авдеевна прожила всего 6 лет. Его взяли на 25 лет в солдаты и отправили на Кавказ. Прослужив 6 лет, Иван Пантелеевич не выдержал жестокого николаевского режима и умер.

Бабушка Меланья Авдеевна пошла работать няней и всю жизнь нянчила барских детей.

Теперь, после смерти матери, мы, сироты, оказались на попечении 80-летней бабушки.

Бабушка была в отчаянии: что делать, как устроить жизнь, чтобы не послать нас по миру.

Бабушка получала за умершего мужа-солдата пенсию — тридцать шесть рублей в год да один рубль семьдесят пять копеек квартирных. В доме сдали внаем две квартиры. Но средств к жизни не хватало.

Белый хлеб для нас в детстве был лакомством. Много хорошего для нас делали наши соседки — Устинья Степановна Самарцева и Евдокия Ивановна Домнина. То припасут дров, то что-либо из пищи.

Была у нас коза Шимка. В летнее время она приносила нам много неприятностей: забегала на соседние крестьянские поля и огороды. Сергею приходилось ее разыскивать, а бабушке расплачиваться за потраву.

Нередко в нашем доме проливались слезы из-за медного бака, в котором держали воду, и самовара. В дом приходил полицейский и за недоимки уносил и медный бак и самовар. Соседки помогали бабушке выкупать забранные вещи, но через некоторое время эта история снова повторялась.

Нужда с каждым днем усиливалась. Бабушка плакала, ходила к бывшим своим «господам» просить совета, как ей быть, что предпринять. Сердобольные соседки советовали отдать всех троих в детский приют, Долго пришлось бабушке Меланье обивать пороги чиновников, кланяться членам благотворительного общества, просить их взять сирот в приют. Но «благодетели» ставили одно препятствие за другим: «дом», бабушка-пенсионерка, коза Шимка и даже неподходящий возраст детей.

Наконец члены благотворительного общества решили устроить одного Сергея. Ему шел восьмой год.

Тяжело было и бабушке и нам расставаться с Сергеем. Сережа плакал, просил бабушку оставить его дома, говорил, что он будет работать.

Все-таки бабушке удалось уговорить внука и отвести его в приют.

Приют находился на краю Воскресенской улицы, на крутом берегу реки Уржумки. Деревянный забор отгораживал его от остальных домов.

Долго Сергей не мог привыкнуть к унылой приютской жизни. Его тянуло домой к товарищам. В приюте младшим ребятам играть можно было только во дворе, где не было ни деревца, ни травы. Из двора ребят без воспитателей не выпускали.

Как в монастыре, утром, перед обедом и вечером всех ребят выстраивали в столовой на молитву. Каждую субботу, воскресенье и в праздничные дни воспитанников обязательно водили в церковь.

По воскресеньям на несколько часов Сережу отпускали домой. Он рассказывал об унылой жизни в приюте, о своих товарищах. И каждый раз уходил из дому со слезами.

К счастью, скрашивала жизнь Сергея воспитательница приюта Юлия Константиновна Глушкова. Сережа очень привязался к ней и после выхода из приюта многие годы не терял с ней связь.

Когда Сереже исполнилось 8 лет, он пошел в приходскую школу. Школьные годы почти не изменили его жизнь. Так же по звонку ребята вставали, умывались, молились, завтракали и шли вместе в школу. Приютских ребят «городские» сразу узнавали по костюму: рубашки у них были не с пуговицами у ворота, а с тесемочками. Приютские ребята старались держаться в школе вместе, чтобы в случае нападения «городских» коллективно защищаться. Сергей никогда не давал в обиду маленьких.

После обеда приютские ребята готовили уроки, потом учились переплетному делу, вязали чулки и шили. На час отпускали ребят погулять во двор.

Сколько раз Сергей, еще совсем маленьким, пробегал мимо старого домика на Полстоваловской, стараясь каждый раз заглянуть в окошко и подсмотреть, как живут эти странные, не похожие на уржумцев люди! А теперь он поднимается к ним на крыльцо как гость.

Из открытого окна было слышно, как кто-то играл на скрипке.

Сергей и Саня постучались.

— Открыто, — послышался чей-то голос. — ’Входите!

Они толкнули дверь, прошли через маленькие сени и очутились в комнате, где за столом, покрытым суровой скатертью, у самовара сидели трое. Четвертый стоял, повернувшись лицом к окну, и, слегка раскачиваясь, играл на скрипке.

— Это и есть Мавромати, — шепнул Саня, кивнув головой на скрипача, и тотчас же громко сказал: — Добрый вечер, Дмитрий Спиридонович! Я к вам с товарищем зашел.

Мавромати, не отрывая подбородка от скрипки, улыбнулся ему и ответил:

— А, Саня! Ну садись, я сейчас доиграю.

Со стула поднялся высокий широкоплечий человек с белокурыми кудрявыми волосами.

— Будем знакомы. Франц Спруде, — представился он и крепко пожал мальчикам руки.

— Христофор Спруде, — сказал другой человек, тоже светловолосый, но с бородкой. Это был старший брат Франца.

Молодая стриженая женщина, панна Мария, налила гостям по стакану чаю и подвинула к ним тарелку с баранками. «Бедно живут», — подумал Сергей, оглядевшись по сторонам.

В комнате не было никакой мебели, кроме трех узких кроватей вдоль стен. На самодельных деревянных полках лежало много книг. В простенке висел портрет Пушкина, нарисованный тушью.

— Что это ты, Дмитрий, сегодня играл? — спросила женщина, когда Мавромати опустил скрипку.

— Поэму Фибиха.

— А я думал, опять упражнение, — засмеялся старший Спруде, показывая крупные белые зубы.

— Если бы гаммы, я бы давно убежал, — отозвался Спруде-младший.

Не обращая внимания на их шутки, Мавромати присел к столу и, отхлебывая чай, спросил Саню;

— Как успехи? По тригонометрии подогнал?

— Чего теперь подгонять, — сказал Саня. — Я уже реальное окончил.

— Ну, поздравляю. А товарищ твой где учится?

— В Казани, в низшем техническом училище, — ответил Сергей.

— В Казани?

Тут разговор оживился. Ссыльные стали расспрашивать Сергея про училище, про город, про казанские новости.

Скоро вернулся с рыбной ловли рабочий Зоткин. Он принес и поставил перед панной Марией ведро, в котором трепыхалась рыба.

— Завтра у нас будет рыбная уха, — весело сказал Франц Спруде и потер руки.

— Уха не бывает из телят, — поправил его Христофор Спруде, — она всегда рыбная. Пора выучить русский язык.

Все засмеялись, а громче всех — Франц Спруде. «Хороший народ, веселый», — подумал Сергей.

Он уже чувствовал себя здесь как дома. Ему хотелось разговаривать, шутить, и было интересно слушать других. Саня смотрел на него с удивлением и молча пил чай.

«Ишь ты, какой разговорчивый стал!» — думал он.

Ушли Сергей и Саня от крамольников поздно, когда уже совсем стемнело.

— Заходите к нам часто, — приглашал их Франц Спруде.

— Забегайте, забегайте, ребятки, — ласково сказал Зоткин.

Возвращаясь от ссыльных, Сергей всю дорогу насвистывал что-то веселое, а рядом с ним вышагивал хмурый, чем-то недовольный Саня.

Дома они быстро поужинали и пошли спать в амбар, где Саня всегда жил летом, приезжая на каникулы.

Саня зажег свечку, подсел к столу и принялся читать какую-то книгу.

— Ты это что читаешь? — спросил Сергей.

— А ну тебя, — отмахнулся Саня.

Лицо у него было нахмуренное.

— Ты чего надулся?

— Отстань!

Но через минуту Саня сам заговорил с Сергеем и открыл ему свою обиду.

Как же это так? Ему, Сане, своему товарищу, Сергей не рассказал о Казани ровно ничего, а у ссыльных разговорился так, что и удержу не было.

— Да брось ты, Саня, я просто не успел еще… Погоди, ночь длинная, я тебе много чего расскажу, — успокоил Сергей друга.

Когда приятели улеглись и погасили свечку, Сергей начал, позевывая, рассказывать про свою жизнь и учение в Казани.

— А в Казани «Андрея Кожухова» читают? — спросил вдруг Саня.

Сергей впервые слышал об этой книге.

— А про что там?

— Про революционеров. Интересная книжка! Я ее всю прочел, хоть мне ее только на одну ночь дали. Она запрещенная. У нас в реальном ее потихоньку друг другу передавали.

— А где бы эту книжку достать? — встрепенулся Сергей. — О чем там говорится?

Саня начал рассказывать. Рассказывал он не спеша и очень подробно, но в самых интересных местах, как назло, надолго умолкал, словно что-то припоминая.

— А дальше-то, дальше! — нетерпеливо толкал Сергей товарища в бок.

Наконец, Саня кончил свой рассказ. Несколько минут в амбаре было тихо. Только слышно было, как в темных углах возятся и пищат мыши. Саня начал уже дремать, как вдруг Сергей приподнялся и, облокотившись на подушку, вполголоса сказал:

— Повесили, значит… Слушай, Саня, а товарищи у Андрея остались?

— Остались, — ответил Саня спросонья.

Сергей и Саня стали частенько заглядывать к ссыльным.

Как-то раз они особенно поздно засиделись в «домике под горой». Пили чай, разговаривали, слушали игру на скрипке.

В этот вечер Сергей впервые увидел у ссыльных какой-то странный листок с напечатанными на нем темно-синими буквами. Бумага была плохая, желтого цвета, а синие буквы не совсем ровные. Сергей заинтересовался этим листком и сразу же спросил у Спруде, почему листок так необычно напечатан.

— Печатали вручную, — ответил Спруде и объяснил Сергею, что это революционная нелегальная листовка и напечатана она на гектографе. А через неделю Сергей и Саня неожиданно получили от Спруде серьезное и важное поручение — попробовать напечатать листовку.

— Попробуем, — в один голос ответили Сергей и Саня.

— Вам придется самим сделать гектограф. Купите глицерину и желатину, да побольше. А чтобы не возбудить подозрение, ходите в аптеку по очереди. Сегодня — один, завтра — другой. Помните, что в этом деле нужна большая осторожность, — сказал на прощание Спруде.

— Будем осторожны, — ответил Сергей.

На другой день утром, как только Сергей проснулся, он сразу же стал собираться в аптеку.

— Сначала пойду я, а потом ты, — сказал он Сане.

Они условились встретиться возле Воскресенской церкви.

В Уржуме была всего одна аптека, земская, и помещалась она на Воскресенской улице. Мимо этой аптеки Сергей в детстве бегал каждое воскресенье из приюта домой.

А еще раньше, до приюта, он часто ходил сюда имеете с Саней смотреть синие и красные стеклянные шары, выставленные в окнах. Когда болела мать, бабушка ходила в эту аптеку за лекарством и не раз брала с собой внука.

Давно уже Сергей не был в земской аптеке. В аптеке было в это утро пусто. Сергей оглядел полки с лекарствами, стеклянные шары на окнах, белые фарфоровые банки с надписями по-латыни. Ничто не изменилось. Все было здесь такое же, как в дни его раннего детства.

Вот из-за белой двери вышел толстый аптекарь — немец Келлер. Он был еще без халата — видно, только что встал с постели.

Аптекарь строго посмотрел на покупателя через стекла пенсне в золотой оправе и спросил, четко выговаривая слова:

— Что вам угодно? На сколько?

Это были единственные две фразы, которые он выговаривал правильно. Вот уже двенадцать лет, как он десятки раз в день задавал один и тот же вопрос.

— Глицерину на пятнадцать копеек, — ответил Сергей.

Келлер достал с полки маленький пузырек в желтом гофрированном колпачке. Сергей уплатил деньги, сунул пузырек в карман и вышел из аптеки. На углу у церкви его уже дожидался Саня. Они перемигнулись, и Саня, выждав несколько минут, тоже отправился в аптеку.

— Что вам угодно? На сколько? — спросил его аптекарь.

— Глицерину на пятнадцать копеек.

Так Сергей и Саня стали ходить за глицерином ежедневно.

Через неделю в углу амбара, под ворохом сена и старым войлоком, было припрятано порядочное количество пузырьков.

Но Сергею все казалось, что глицерина будет мало. Он предложил Сане ходить в аптеку и по вечерам, когда Келлера сменяет его помощник, маленький лысый человечек, про которого в городе говорили, что он не прочь выпить, водит дружбу с городовыми и много врет.

Помощник провизора никогда не расставался с белым халатом. Даже на рынок за морковью он ходил в халате для того, чтобы его все принимали за доктора и ученого человека.

В первый же вечер, когда Сергей явился в аптеку и спросил на пятнадцать копеек глицерину, помощник провизора ухмыльнулся и подмигнул:

— Вам для чего же глицеринчик, молодой человек? Для смягчения лица? Барышням хотите понравиться?

— Нет, я глицерин внутрь принимаю, чтобы голос нежней стал, — ответил, не смутившись, Сергей.

Помощник провизора достал из шкафа пузырек с глицерином и молча подал его Сергею.

Наконец противень был готов. Сергей и Саня пошли за ним в кузницу под вечер, чтобы вернуться домой, когда стемнеет.

Но они давно успели и лист получить и поговорить с кузнецом, а все еще не темнело.

— Пойдем в канаве посидим, — сказал Саня.

Они забрались в придорожную канаву, заросшую ромашкой, полынью, лопухами, и сидели там, пока на небе не появились первые звезды. Теперь уж можно было нести противень по улице, не опасаясь, что из первой же калитки выглянет какая-нибудь тетка или бабка и крикнет на всю улицу:

— Кому новый противень несете, ребята, — Устинье Степановне или Меланье Авдеевне?

Но все обошлось благополучно. Никого не встретив, приятели прошли по темным улицам и пронесли противень в амбар.

А ночью, когда все в доме заснули, они вышли во двор и стали осторожно рыть за баней яму, чтобы закопать лист.

Один копал, а другой прислушивался, не идет ли кто мимо. Но на дворе было тихо, только изредка где-то в конце Полстоваловской лаяла собака да бабушкин приятель, ночной караульщик Владимир Иванович, обходя свой участок, лениво стучал в колотушку.

Когда лист был зарыт, землю затоптали.

На другой день Сергей и Саня побежали к ссыльным за текстом для листовки.

Братья Спруде были в это время на огороде. Засучив рукава, Христофор окучивал картошку, а Франц сидел на корточках и пропалывал грядку с огурцами.

Тут же стояла старушка Анна Павловна, квартирная хозяйка ссыльных, и рассуждала о всяких огородных делах.

Сергей и Саня дождались, пока она не убралась восвояси, и только тогда окликнули Христофора.

Он вышел к ним, отряхивая с ладоней землю, и повел в дом.

— У нас все готово, — сказал Сергей негромко. — Мы к вам за текстом.

Спруде удивился:

— Уже готово? Это очень здорово!

Он ушел в другую комнату и через несколько минут вынес им статью из газеты «Искра». Она была подчеркнута красным карандашом. Эту статью они должны были переписать печатными буквами и размножить на гектографе.

Писать печатными буквами нужно было для того, чтобы жандармы не могли узнать по почерку, кто писал.

— А дома у вас про это дело знают? — спросил Христофор Спруде, внимательно поглядев на обоих товарищей.

Сергей улыбнулся:

— Не беспокойтесь, Христофор Иванович, — кроме нас двоих, никто не знает.

— Хорошо! Тогда начинайте. Только писать надо очень ясно и разборчиво, чтобы и такой человек прочитал, который еле-еле буквы знает.

— Это Сергей сумеет! Он чертежник, — сказал Саня.

— Так, — кивнул головой Спруде. — А сумеете ли вы еще одно дело сделать?

Сергей и Саня насторожились.

— Дело это очень серьезное. Тут требуются хладнокровие и осторожность. Послезавтра, в ночь под субботу, надо разбросать листовки на базарной площади и на Малмыжском тракте. Понятно?

— Понятно. Сделаем!

В этот же вечер в низком старом амбаре началась бесшумная торопливая работа.

Закрыв дверь амбара на засов, Сергей и Саня разложили перед собой тонкие, прозрачные листы «Искры» и начали переписывать статью, подчеркнутую красным карандашом.

На столе, потрескивая, горела свеча. Большие желтые капли медленно сползали на старый медный подсвечник. Тени от двух склонившихся голов шевелились и покачивались на бревенчатом потолке и стенах.

Всю ночь до рассвета мальчики старательно переписывали статью. Петухи уже начали петь третий раз, когда Сергей дописал последнюю строчку. В щели амбара проникало солнце, где-то за огородом играл на рожке пастух, хозяйки выгоняли на улицу мычащих коров.

Товарищи спрятали «Искру» и переписанный лист в угол, под сено и войлок, а сами легли спать.

Но разве после такой работы уснешь?..

Сергей и Саня долго ворочались с боку на бок, а потом, не сговариваясь, стали одеваться.

— На Уржумку, что ли?

— А то куда же!

Первая лодка, которая отчалила в это летнее утро от низкого песчаного берега и пошла на ту сторону, к дымящимся от росы заливным лугам, была «Искра».

В ней сидели два паренька. Они по очереди работали веслами, пели громко на всю реку песню, и никто бы не догадался, что эти юноши провели всю ночь без сна, переписывая воззвание, которое кончалось словами:

«Долой самодержавие! Да здравствует революция!»

Казанское промышленное училище потому и называлось соединенным, что в нем было не одно, а целых четыре технических училища: одно среднее химико-техническое и три низших — механико-техническое, химико-техническое и строительно-техническое.

Сюда съезжалась молодежь со всех концов страны. В длинных полутемных коридорах училища можно было услышать окающую речь северян, певучую украинцев и гортанную кавказцев.

Таких училищ было только два на всю огромную Россию, и, хотя училище было открыто всего за три года до поступления Сергея, молодежь о нем уже знала даже в далеких медвежьих углах.

Поступить в Казанское промышленное было нелегко: желающих были сотни, а попадали десятки.

Тяга в училище была такая потому, что в нем имелись механические и строительные мастерские. Заодно с учением можно было здесь и практику получить. А со второго курса учеников промышленного училища посылали уже на заводы и на фабрики.

В низшем техническом училище, куда поступил Сергей, нужно было учиться три года, и принимались сюда даже из сельской двухклассной школы, так что Сергей, окончивший и приходское и городское четырехклассное, был среди своих товарищей одним из первых грамотеев.

В среднем требования были повыше — туда принимали из четвертого класса реального или из пятого класса гимназии, и учиться в среднем нужно было на год больше, чем в низшем. Здание Казанского соединенного училища было большое кирпичное и занимало чуть ли не целую улицу — только улицы здесь никакой не было. Училище стояло за городом, а адрес его был короткий: «Арское поле, свой дом».

Тут же, на Арском поле, помещались духовная академия, ветеринарный институт и крещено-татарская школа. Когда толпы учащихся высыпали черной лавиной из дверей академии, института и промышленного, здесь было даже шумнее, чем на иных улицах города.

И все-таки это был не город.

Весной в оврагах и в канавах у дороги долго не таял снег, а над кладбищем с криком носились грачи, устраивая себе гнезда.

Да разве можно было расслышать этот птичий гомон, когда внизу спорили, шумели, распевали на разные голоса будущие механики, чертежники, строительные десятники, машинисты и заводские мастера!

Учеников среднего училища можно было отличить от всех прочих с первого взгляда. На их черных фуражках, воротниках и обшлагах были синие канты.

«Низшим» кантов не полагалось ни на фуражках, ни на тужурках.

И если какой-нибудь франт из «низших» не мог устоять от соблазна и заводил себе фуражку с синим кантом, то такая зольность могла обойтись дорого.

В кабинете у инспектора Широкова в углу стоял шкаф, и в этом шкафу на полках лежали рядом, как в шапочной мастерской, целые дюжины фуражек с кантами. Эти фуражки инспектор собственноручно снял с повинных голов. За франтовство ученикам приходилось расплачиваться двумя часами карцера да еще покупать новую фуражку.

Но различие между «средними» и «низшими» было не в одних кантах. После окончания школы их ожидала разная судьба. «Средние» готовились в техники, чуть ли не в инженеры, а «низшим» редко удавалось прыгнуть выше десятника или мастера.

И притом министерство народного просвещения не разрешало ученикам низшего технического училища переходить в среднее, даже если они кончили на круглые пятерки.

Но все это не мешало «средним» и «низшим» жить между собой довольно дружно. Ни правами своими, ни кантами «средние» не слишком гордились. Одним только преимуществом они не прочь были похвастаться перед «низшими»: им разрешалось курить даже в училищных коридорах, а «низшим» курить не разрешалось.

В остальном же дисциплина для тех и других была одинаково строгая. Инспектор Широков одинаково распекал за малейшее нарушение училищного распорядка. Наказания назывались здесь «взысканиями», и в канцелярии в рамке под стеклом висела таблица с длинным и грозным заголовком:

«Правила о взысканиях, налагаемых на учеников средних технических и низших училищ, утвержденные господином Министром Народного Просвещения».

Взыскания были разные — от двух часов отсидки в карцере вплоть до исключения из училища. В карцер сажали за пропуск уроков, за отсутствие форменного пояса, за оторванную пуговицу, за позднюю отлучку с квартиры, за самовольную перемену местожительства, за неявку на молебен. А исключали «за непочтительность» и «неповиновение» и, главное, за те проступки, которые не были упомянуты в «Правилах», а именно — «за политику».

Не только в училище, но даже и дома учеников не оставляли в покое: инспектор и надзиратель рыскали по квартирам и тщательно проверяли, сидят ли ученики после восьми часов вечера дома, с кем водятся, не устраивают ли у себя на квартирах незаконных сборищ.

Во всякой ученической квартире имелась особая тетрадка, в которой надзиратель оставлял свою подпись.

Если, навестив квартиру, начальство обнаруживало, что ученик имел дерзость отправиться в театр без особого на то разрешения, незадачливого театрала на другой день ожидала расправа: за три часа сидения в театре на галерке он платился пятью-шестью часами отсидки в карцере. Но ходить по театрам ребятам удавалось редко: и денег на это не хватало и работы было у них по горло. Задавали им в училище много, особенно по черчению и математике. Если ученик не успевал справиться с работой в будни, приходилось работать и по воскресеньям и по праздникам.

Сергей проводил в училище целые дни — с восьми часов утра до восьми часов вечера. Правда, среди дня ученикам полагался двухчасовой обеденный перерыв, но Сергей жил от училища далеко — не стоило ему гонять лишние два раза чуть ли не через весь город, тем более что дома обед его не ждал.

Он оставался в училище и обедал в полупустой столовой, где за длинными столами пристраивались еще десять-пятнадцать человек, живших, как говорится, «у черта на куличках». Остальные разбегались по домам, чтобы перехватить что-нибудь поосновательнее, чем тощий школьный обед за восемь копеек.

Часам к шести вечера все учителя кончали уроки и расходились по домам. Из начальства оставались только одни надзиратели. Старый сторож садился на табуретку у входа и спокойно дремал — ему уж не нужно было ежеминутно открывать двери и кланяться.

В длинных коридорах гасили огни, и вместе с темнотой наступала тишина. Только из-под дверей чертежных классов и лабораторий пробивался яркий свет.

В чертежных негромко шуршала бумага, с легким шорохом передвигались по туго натянутым листам белой бумаги треугольники, лекала и линейки. А в лабораториях позвякивали колбы и пахло чем-то неопределенным — не то жженым пером, не то тухлыми яйцами. И в чертежных и в лабораториях было тихо. Но зато какой гул, нестерпимый лязг, визг и грохот стояли в механических мастерских, выходивших окнами во двор!

Эти мастерские были больше похожи на заводские цехи, чем на классы. У каждого ученика было здесь, как на заводе, свое «рабочее место», свой станок. Приходя в мастерскую, ученики сбрасывали с себя форменные тужурки и надевали кожаные фартуки.

Сергей начал свою практику в механических мастерских с токарного станка. На этом станке он должен был поработать месяцев пять, а потом перейти к кузнечному делу, к лужению и, наконец, к сборке машин.

Еще в Уржуме, в приютских мастерских Сергей славился ловкими, хваткими руками и быстрой сметкой, За токарный станок он стал с охотой, и дело у него быстро пошло на лад. На первых порах новички в мастерских то и дело попадали в беду: то руку порежут, то на ноги тяжелую болванку уронят, то палец зажмут в тиски. Мало того, что было больно, неудачнику влетало еще и от мастера — старого заводского слесаря, который преподавал в механических.

— С машиной обращение надо знать, ворона полоротая, — говорил мастер. — Этак, не ровен час, ты и свой нос в тиски зажмешь. У станка стоять — не в бабки играть.

Сергею не приходилось выслушивать такие отповеди.

— Этого машина любит, — кивал на него головой мастер, проходя мимо.

И это было верно. А еще вернее было бы сказать, что не столько машина любила Сергея, сколько Сергей — машину. Он не оробел перед ней в первые дни, а взялся за нее по-хозяйски. По нескольку раз в день он обтирал ее, смазывал, проверял. Станок его стоял у окна в углу. Тут же Сергей пристроил полку для инструмента, а на пол поставил ящик для отходов и пакли. Паклей полагалось обтирать после работы станки и грязные, замасленные руки.

У платформы станции Томск, пыхтя, остановился пассажирский поезд.

Из общего вагона показались двое молодых людей — студент университета Иван Никонов и юноша в форме ученика ремесленного училища Сергей Костриков.

Забросив за спины немудрый багажишко, через калитку и пыльный привокзальный садик они вышли на площадь.

— Как? — спросил Никонов. — Пешком? На извозчике?

— Далеко? — Сергей поднял на него глаза.

— Версты три, а то и четыре.

— Может, и пять, — усмехнулся Костриков, поправил за спиной мешок и заявил: — Пешком.

И они зашагали по обочине избитой колесами дороги.

Никонов шагал чуть впереди, и по его походке, по тому, как он постепенно ускорял шаг, Сергей видел, что он чувствует себя уже дома, здесь у него друзья, товарищи. И неожиданно юноша ощутил одиночество: ведь у него здесь ни родных, ни знакомых. В Сибири он никогда не бывал, не представлял ее себе. Как-то примет его Томск, да и поймут ли еще? А может быть, придется возвращаться обратно в Уржум?

Родной Уржум, мечты об учебе, страстное желание учиться дальше. Казанское промышленное училище не давало прав для поступления в высшее учебное заведение. Летом в Уржуме он встретился с Иваном Никоновым, рассказал ему о своей мечте, и тот как-то разрешил этот вопрос просто:

— Едем со мной в Томск. В технологическом институте каждый год недобор студентов.

Поверилось, что это действительно так может быть, и вот он в Томске.

…Утрами холода сильнее и сильнее. Но Сергей храбрился. У него одна старенькая шинель промышленного училища, надо ее беречь: на заработок, который он получил на днях, поступив в городскую управу чертежником, не скоро заведешь новую шубу. Да и холода только утрами.

Работа нашлась, когда он уже отчаялся иметь ее.

В этот день он ворвался в свою комнату как вихрь, в руках была сайка и кусок колбасы. Он объявил на весь дом:

— Живем, Иван! Работа есть.

— Значит, — заметил тот, — твоя жизненная программа выполнена: работа есть, учишься.

Сергей как-то внимательно посмотрел на товарища и с необычной для него медлительностью ответил:

— Мне кажется, что я еще не приступил к ее осуществлению.

— А именно?

— Жизнь покажет, — уклончиво ответил Сергей. — Я ехал сюда не только учиться…

Он думал о той большой работе, которую ждал, в которую верил.

Сергей Костриков вышел на главную улицу Томска, Почтамтскую, и огляделся. Она была необычно пустынна в этот день 18 января 1905 года: не открылись магазины и лавки, не проезжали извозчики, не проносились экипажи. Даже прохожие почти не попадались. Сергей знал: полиция приняла все меры, чтоб помешать сегодняшней демонстрации, но у клиник на Садовой уже собирались студенты, у корпуса ремесленного училища толпились рабочие — строители, печатники, мебельщики.

Постепенно улица заполнялась людьми, а вместе с ними появились городовые. Сегодня их больше, чем обычно. Но городовые не беспокоили Кострикова. Опаснее погромщики, засевшие в конце площади, на которую выходила Почтамтская. Там, у моста через реку Ушайку. собрались нанятые полицией пьяницы, громилы, уголовники. Они ждут лишь кодланду, чтоб броситься на демонстрантов. Если же демонстранты дадут отпор, вмешается полиция, казаки. Ходят слухи, что в город стянуты даже войска.

Около полудня над городом поплыл басовитый фабричный гудок. И сразу улица наполнилась людьми: они выходили из дворов, выбегали из переулков и быстро выстраивались в колонну. Тотчас же по сигналу Сергея дружинники стали по краям колонны. Костриков окинул взглядом колонну и подошел к Иосифу Кононову.

запел кто-то, и сотни голосов подхватили:

Колонна двинулась по Почтамтской. Иосиф высоко поднял древко, и над демонстрантами в лучах солнца вспыхнуло и поплыло знамя.

Десять дней назад, 9 января 1905 года, в Петербурге была расстреляна мирная демонстрация. В знак протеста против этого Кровавого воскресенья томские большевики организовали демонстрацию, и сотни людей вышли на улицу, чтоб пройти под красным знаменем с надписью «Долой самодержавие!», которое нес рабочий Иосиф Кононов.

Городовые не вмешивались — выжидали. Видимо, власти что-то задумали. А колонна уже вошла на площадь. Еще сотня-другая шагов… Вдруг шедшие впереди круто повернули и двинулись назад. И вот уже демонстранты идут обратно вверх по Почтамтской. Теперь с площади особенно хорошо видно пламенеющее знамя. В ярости заметались полицейские — провокация не удалась. А над колонной, над улицей все громче и громче раздавалось:

Рабочие дошли до почтамта и снова повернули назад. Теперь к ним присоединились опоздавшие. Демонстранты снова подошли к площади, и тут послышался крик:

— Казаки!

С Воскресенской горы мчались всадники. Боевики во главе с Костриковым, только что отогнавшие полицейских, приготовились встретить казаков. Но уже спешили зашедшие в тыл демонстрантам жандармы, бросились на безоружных полицейские, выскочили ждавшие лишь сигнала громилы. Засвистели нагайки, замелькали дубины погромщиков.

Казаки с двух сторон стиснули Сергея. Сверкнула шашка. Костриков едва успел отшатнуться — шашка разрубила пальто. Сергей видел страшные кровавые пятна на снегу, слышал стоны и крики избиваемых. Они тонули в гоготе пьяных громил, в ржании лошадей. Здесь, на площади, находился недостроенный пассаж купца Ветрова. Сергей ринулся в толпу.

— Скорее сюда, — он направлял людей к зданию, — быстрее!

Казаки и полиция не препятствовали уходу демонстрантов в пассаж — они надеялись захватить их там. Не знали они, что организаторы демонстрации заранее обеспечили проход в соседние дворы и переулки.

А на площади еще продолжалось сражение: казаки рвались к Иосифу Кононову, Вот уже маленькая группа рабочих, в центре которой, высоко держа знамя, стоял Кононов, окружена со всех сторон казаками. Сергей бросился на помощь, но поздно — упал один дружинник, второй, жандармы навалились на третьего. Все смешалось, и только знамя продолжало развеваться над толпой. Но вот оно дрогнуло и вдруг исчезло…

Вечером на Магистратской улице, на конспиративной квартире товарищи рассказали подробности гибели Иосифа Кононова. Его били нагайками, несколько раз полоснули шашками, а когда он, обливаясь кровью, упал, топтали ногами и в конце концов застрелили.

Долго сидели молча.

— А знамя? — наконец спросил кто-то.

Многие видели, что Кононов до последнего мгновения держал знамя в руках. Потом оно исчезло, но ни у кого из казаков или жандармов, избивавших Кононова, его не было.

— Значит, оно осталось у Иосифа, — сказал Костриков и встал. — Знамя надо спасти.

Все понимали это. Но появление Сергея в городе, где его хорошо знают шпики, связано с огромным риском. Он прекрасно представлял себе, что произойдет, если он попадется в лапы пьяным громилам-черносотенцам. И тем не менее он решительно направился к двери.

— Может быть, все-таки не сегодня? — сказал кто-то из товарищей.

— Сегодня, сейчас. Завтра может быть поздно.

Сергей шел переулками, держась в тени заборов. Ночь, как назло, выдалась морозная, лунная, а снег скрипел под ногами так, что за два квартала слышно. Временами останавливался, прижимался к забору: проходили патрули — сегодня их было особенно много. Наконец клиника. Ворота заперты, но не беда — Сергей быстро перелез через забор. Труднее оказалось проникнуть в мертвецкую.

Сторож не хотел открывать — начальство не велело, да и полиция уже наведывалась сюда. А ну как опять? Но Сергей уговорил сторожа.

Кононов лежал в углу. Сергей с трудом узнал искалеченное лицо друга. Непослушными руками Костриков расстегнул пальто и в полумраке мертвецкой увидел знамя. Так и есть! В последнее мгновение, чувствуя, что теряет силы, Иосиф успел сорвать его с древка и спрятать на груди.

30 января Томск хоронил Иосифа Кононова. Не-сколько часов длилось траурное шествие, Две тысячи человек шли за гробом знаменосца. Но ни казаки, ни солдаты не посмели показаться на улице. Лишь городовые издали наблюдали за шествием. И они видели, как видели тысячи людей, идущих за гробом и стоящих на тротуарах, пробитое пулей и залитое кровью знамя.

Оно развевалось, это знамя, на баррикадах 1905 года. С этим знаменем вышли томичи и в последний бой с самодержавием в 1917-м.

После революции 1905 года Сибирь подверглась жестокому разгрому.

В Томске в течение короткого времени все подпольные типографии одна за другой были раскрыты полицией. Тогда Костриков задумал оборудовать такую типографию, какую никак не могла бы обнаружить полиция.

И вот весной 1906 года Костриков представил в комитет партии проект необыкновенной типографии. Комитет одобрил, отпустил деньги и дал в помощь Кострикову троих — Михаила Попова, Герасима Шпилева и Егора Решетова. Они стали подыскивать подходящее место.

В глубине сада на Аполлинариевской улице одиноко стоял деревянный двухэтажный домишко с небольшим двором, конюшней и погребом. Хозяин продавал его очень недорого, и дом этот был как раз очень удобен для тайной типографии; он стоял на отшибе, на тихой улице.

Комитет дал деньги городскому врачу, с тем чтобы он купил этот дом на свое имя и затем сдал его в аренду Газиной. Под этой фамилией скрывалась в Томске член партии А. А. Кузнецова, бежавшая из ссылки.

Врач купил дом и сдал его в аренду. Дом состоял из трех квартир. В верхней квартире решили поселить небольшую семью, которая не вызывала бы никаких подозрений у полиции. В нижнем этаже, в квартире с окнами на улицу — поселить еще семью, которая должна была держать связь с партийным комитетом, доставлять в типографию бумагу и выносить напечатанные прокламации.

Наконец, в третьей квартире, с окнами во двор — поселить одинокую, незаметную женщину.

Нельзя сказать, чтоб помощник начальника томской тюрьмы любил науку. Но белый ромбик — университетский значок — был его заветной мечтой. Всем, у кого он видел на мундире или на лацкане пиджака такой ромбик, увенчанный изображением царской короны, он завидовал лютой завистью. И вот, чтоб стать обладателем такого значка, помощник начальника тюрьмы решил поступить в Томский университет, Ходить на лекции он не мог — и времени нет, да и не солидно самому помощнику начальника тюрьмы, где содержатся важные государственные преступники, сидеть на скамьях в аудитории вместе со студентами, среди которых — а помощник начальника тюрьмы был в этом уверен — немало будущих государственных преступников. Но можно поступить в университет вольнослушателем — на лекции ходить совсем не обязательно, зачеты и экзамены сдавать, когда тебе удобно. А среди преподавателей университета можно найти и сговорчивых людей, которые не очень-то будут придираться на экзаменах к помощнику начальника тюрьмы.

Со своими коллегами-студентами помощник начальника тюрьмы не общался — дома у них не бывал, на вечеринки и студенческие пикники его не приглашали, на вечера не ходил.

Но на этот вечер помощник начальника тюрьмы решил пойти: вечер платный, и весь сбор идет в пользу государственных преступников: политических заключенных. Конечно, помощника начальника тюрьмы никто на этот вечер не приглашал. Но по праву студента-вольнослушателя он вполне мог прийти, а по долгу службы просто даже необходимо ему было присутствовать — мало ли что удастся узнать или увидеть на этом вечере.

Стараясь не привлекать к себе внимания, он прошел в зал. Впрочем, народу было много и никто не обращал внимания на него — всюду слышались веселые голоса, смех, пробегали взволнованные распорядители вечера. В одном из залов уже гремела музыка, и туда устремились любители танцев. Разыгрывалась лотерея, киоски бойко торговали книгами и открытками, цветами и безделушками — выручка тоже в фонд помощи политзаключенным.

Помощник начальника тюрьмы не торопясь прошелся по залу и остановился у одного из киосков. Книги, журналы — все, конечно, вполне «благонамеренное». Он полистал одну-две книжки и уж собрался отойти к другому киоску, когда внимание его привлекла небольшая тетрадка с напечатанным на гектографе текстом и рисунком тюремного окна в левом углу обложки. Рядом жирным шрифтом было написано: «Тюрьма». Ниже — «выходит непериодически». Еще ниже — «редакция для личных переговоров открыта ежедневно после первой прогулки до начала второй. Рукописи принимаются во всякое время…»

Ошарашенный помощник начальника тюрьмы сначала решил, что это какая-то шутка студентов. Но чем больше он читал, тем яснее понимал — это настоящий подпольный журнал, изданный в тюрьме и отпечатанный на гектографе! Это уж слишком!

Тюремное начальство знает, что политические заключенные поддерживают связь с волей, что они получают письма и нелегальную литературу. Тысячи невидимых, но прочных нитей связывают заключенных с теми, кто находится на свободе. Недавно администрация обнаружила один из способов передачи в тюрьму нелегальной литературы. Кто бы мог подумать, что заключенные получают ее в окружном суде!

Ежедневно водили туда заключенных для разбора их дел. В комнате, где они ожидали очереди, в одном из столов хранилась литература, которую заключенные незаметно забирали и приносили в тюрьму. Еще не выяснено, кто подкладывал в стол книжки, брошюры, листовки, а теперь вот, изволите ли видеть, новое дело — нелегальный гектографированный журнал в тюрьме!

— Много у вас этих… журналов? — спросил помощник начальника тюрьмы, вытирая платком пот со лба.

— Последний остался, — студент усмехнулся и подмигнул: — Хорошо идет журнальчик! Такого бы товару побольше!

— А сколько экземпляров было?

— Да больше двадцати.

Больше двадцати! Это сколько же бумаги потребовалось на издание журнала, сколько краски! Кто и как доставил все это в тюрьму, где спрятан гектограф? И главное — кто занимается этим?

Заключенные уже спали, когда в коридоре послышались шум, топот ног, громкие голоса. Двери камер с грохотом открывались, заключенных в одном белье выгоняли в коридор, а в камеры врывались надзиратели.

В течение часа были перерыты все камеры, где сидели политические заключенные, но ни гектографа, ни краски, ни бумаги обнаружить не удалось.

Но ведь журнал выходит — это факт! Вот он лежит на столе начальника тюрьмы — тоненькая тетрадочка, состоящая из одиннадцати страниц. Но сколько «крамолы» на каждой страничке.

После сообщения «от редакции», в котором говорилось, что «настоящий номер выпуском своим запоздал благодаря особо конспиративным, а главным образом техническим причинам. Те препятствия, которые существуют в тюрьме, на воле неизвестны, но нам с ними приходится очень и очень считаться», шла передовая «Что же дальше?». Затем шли заметки о жизни в тюрьме, о провокационных действиях администрации. В журнале были и сообщения о побегах и стихи…

В тюрьму прибыли жандармы, прокурор, непрерывно велись допросы, но заключенные все в один голос заявляли, что ни о самом журнале, ни о его издателях они ничего не слышали.

Вызвали на допрос и Кострикова.

Он внимательно, будто видел впервые, рассматривал журнал, но на все вопросы только пожимал плечами.

— Я просто удивляюсь, — говорил он, глядя прямо в глаза прокурору, — мало того, что вы держите меня в тюрьме по делу какой-то типографии, о которой я и не слыхал вовсе, да и вы не видали ее в глаза…

Прокурор нахмурился.

— Я сейчас спрашиваю вас не о той типографии, а о журнале…

— А в тюрьме держите за ту типографию, — не унимался Костриков.

И администрация тюрьмы, и прокурор, и жандармы были уверены, что журнал — дело рук Кострикова. Но как доказать? Камеру, где сидел Сергей, обыскали с особой тщательностью — вспороли даже тюфяки, набитые соломой. Но ведь гектограф — это не коробка спичек — его не спрячешь в карман!

— Вы опытный конспиратор, Костриков, — говорил ему прокурор, — но и мы не простаки. Мы найдем все…

— Ваше дело такое, — простодушно усмехнулся Сергей.

— …И тогда вас ожидает каторга, — продолжал прокурор, не обращая внимания на усмешку допрашиваемого.

Если бы прокурор знал, что перед ним сидит тот самый человек, которого еще два года назад разыскивали власти и который, попадись он тогда в руки властям, был бы судим военно-полевым судом. Тот самый человек, который во время русско-японской войны под видом «правительственных депеш» — срочных сообщений с фронта, печатавшихся на длинных узких полосках бумаги, — выпускал большевистские листовки.

А как был бы рад томский епископ Макарий, узнав, что в одной из камер сейчас находится едва ли не самый ненавистный ему человек!

Епископ писал и издавал брошюрки религиозного содержания — он предавал анафеме большевиков, призывал верующих преследовать иноверцев. Брошюрки эти раздавались верующим в церквах. И не знал тогда Макарий, что в каждую такую брошюрку вложена большевистская листовка — ее отпечатал в своей типографии заведовавший тогда в Томске большевистской «техникой» Сергей Костриков, а вложил в брошюру епископа рабочий-большевик, работавший в епархиальной типографии.

Через год большевики выпустили брошюры, ничем не отличающиеся от брошюр Макария — Костриков предусмотрел все, — и внешне они были похожи на епископские и бумагой и даже шрифтом не отличались. Только содержание было отнюдь не епископское.

Но ни епископ, ни прокурор, ни военные власти не знали, что «автором» всех этих «преступлений» был двадцатилетний Сергей Костриков.

Следствие по делу нелегального журнала в тюрьме не двигалось: заключенные все отрицали, не отвечали на вопросы, а гектограф найти не удавалось. Напрасно следили надзиратели за Костриковым — он вел себя как и все, напрасно рылись в передачах, получаемых заключенными с воли, — в них не было ничего предосудительного.

Разве могло прийти в голову администрации, что Костриков ходит к тюремному зубному врачу вовсе не для того, чтоб лечить зубы. Да и сам врач, бывший вне подозрений, в коробке из-под мармелада приносит в тюрьму совсем не конфеты.

Костриков приходил от врача довольный. Да и как, казалось бы, не радоваться, если прекратилась зубная боль?! Но зубы у него были здоровые, а радовался он потому, что под пальто была спрятана коробка с краской или бумага, которую приносил зубной врач, сочувствовавший революционерам.

В такие дни заключенные в камере, где сидел Костриков, ложились спать рано, и надзиратель редко заглядывал в дверной глазок. Но если бы и заглянул, ничего бы не увидел: Костриков и два его товарища, проснувшись глубокой ночью, устраивались на нарах так, что в глазок их нельзя было увидеть. Они писали текст для журнала.

Вряд ли у кого-нибудь могло вызвать подозрение посещение заключенным уборной — администрации и в голову не могло прийти, что именно там печатается журнал. Именно там, в печке, в верхней части которой был вынут изразец, хранились валик гектографа, краска, бумага.

Изразец легко вынимался и вставлялся обратно.

Шли дни. Дело об издании нелегального журнала в тюрьме за неимением материала было прекращено — «преступники» так и не были найдены.

А через некоторое время на столе начальника тюрьмы появился новый, третий номер журнала «Тюрьма».

— Ну, что вы скажете об этом? — взбешенный прокурор потряс журналом и швырнул его на стол.

— Только то, что они выполняют свои обещания скорее, чем вы, — мрачно ответил начальник тюрьмы, он достал второй номер журнала. — «Надеемся, что следующий номер выйдет в непродолжительном времени», — прочитал он на первой странице. — Вот, извольте, они выполняют свои обещания. А вы обещали в самое непродолжительное время отправить Кострикова на каторгу, а он пока еще здесь и улик против него все еще нет.

Прокурор хотел крикнуть, что улики будут, что каторги Кострикову не миновать, но вовремя сдержался.

Шел 1911 год. Во Владикавказе стояла августовская жара.

Было 20-е число — день, когда казна необъятной Российской империи выплачивала жалованье служащим государственных департаментов, а во Владикавказе было особенно много чиновников всякого рода и звания.

Видимо, именно щедрость казны послужила причиной отличного настроения у господина следователя в тот день, когда он вел очередной допрос арестованного во владикавказской городской тюрьме.

Впрочем, некоторые обстоятельства портили настроение следователю. Это были, во-первых, неприятные ощущения под ложечкой из-за хронического катара желудка. И во-вторых, очень уж донимала жара. Перед тем как приказать привести арестованного, следователь полистал его дело и сказал себе:

«Или у меня размягчение мозгов, или я вообще перестаю что-либо понимать!»

А тут, как назло, закапризничал настольный вентилятор. Он не давал прохлады. Попробовал следователь разобрать машинку, заставить безжизненно застывшие лопасти завертеться, но из этого ничего не вышло. Один винтик у него даже оказался лишним. Махнув рукой, следователь снова углубился в чтение дела.

В Томске на Аполлинариевской улице два года назад неожиданно произошел обвал. Деревянный домик, еще на вид довольно крепкий, двухэтажный, с резным крылечком, вдруг осел в землю, словно под ним была яма. Примчалась полиция. Начали раскапывать. Лопата стукнулась о какой-то металлический предмет.

— Стой! Не трогать! — закричал городовой на землекопов.

Он спустился в яму, пощупал торчащий из земли темный выступ какого-то железного предмета и побелел. Не бомба ли, помилуй господи? Заторопился городовой, что духу на карачках вылез наверх и спрятался за углом. Но взрыва не произошло. Тогда он вернулся и увидел: натужась, люди тащат из ямы заржавленный типографский станок. Это была та самая подпольная словопечатня, которую в 1906 году безуспешно разыскивала полиция. В подземелье, оставшееся без присмотра, натекла вода, подгнили потолочные балки, перекосились дощатые стены, и все рухнуло.

Типографский станок, найденный на месте обвала, увезли в полицию. Началось следствие. Было это в апреле 1909 года. С тех пор по всей империи около двух лет петляли и петляли полицейские розыскные бумаги, пока, наконец, по предписанию одной из этих бумаг во Владикавказе посадили за решетку человека, подозреваемого в том, что именно он и есть устроитель крамольной типографии в Томске…

— Да, — отозвался следователь на стук в дверь.

Ввели подследственного. Это был широкоплечий, приземистый молодой человек. В лежащей на столе розыскной бумаге говорилось: «глаза карие», «густые русые волосы», «большой крепкий лоб». Все так, все именно так, совпадение примет было полное. Но, как давно убедился следователь, внешние приметы часто ничего не стоят.

«Вот ежели бы можно было мозг сличить», — подумал следователь и кивнул вошедшему:

— Присаживайтесь, молодой человек. Кстати, у меня к вам небольшая просьба. Испортился мой вентилятор. Не могли бы вы его починить? Пытался сам, да ничего не вышло. Вот остался какой-то лишний винтик.

Подследственный присел, покосился на неподвижно застывшие лопасти вентилятора, на «лишний» винтик в белой сухой руке следователя и отвел глаза к окну, так ничего и не сказав.

— Честное слово, тут нет подвоха, я не собираюсь вас в чем-то уличить, — продолжал следователь. — Вы сами не отрицаете ведь, что когда-то учились в ремесленном училище, потом стремились к инженерству. Значит, умеете?

Подследственный снова воззрился на «лишний» винтик, вдруг усмехнулся и взял его с ладони следователя. Потом минут пять молча ковырялся в вентиляторе. В его ловких руках тот довольно быстро завертел крыльями, загудел. И пока все это происходило, следователь, расплывшись в довольной улыбке, говорил о том, что приятно иметь дело с человеком, понимающим в технике. Как нужны и полезны империи такие умельцы! Нобель, например, ведь был простым инженером, а стал нефтяным королем, вся Россия освещается его керосином.

— Не его, — произнес подследственный. — То вовсе не его керосин.

— Ну конечно, — словно бы соглашаясь, а на самом деле с иронией отозвался следователь, — ваши социальные взгляды мне известны. Вы, разумеется, сторонник учений, согласно которым блага природы должны принадлежать тем, кто их добывает. По идее красиво, спору нет. В ваши годы я тоже был либералом, но идеи остаются идеями, а экономика развивается своим ходом. Керосин принадлежит тому, кто его продает, а продает его в России фирма Нобель и К°.

Губы арестанта тронула усмешка:

— Аксиома не вечная, господин следователь.

— Ничто не вечно, — вздохнул тот и склонился над лежащими в деле бумагами.

Начался очередной допрос.

Предписание следователю было такое: в порядке «отдельного задания» произвести предварительное выяснение личности арестованного — точно ли он тот самый ремонтный рабочий, который лет пять назад был задержан при обыске в домике на Аполлинариевской улице в городе Томске. После двухлетнего сидения в тюрьме тот рабочий был выпущен на свободу, и вскоре его не стало в Сибири. А сейчас полиция располагала данными, что именно он и был главным устроителем подпольной типографии.

Казалось, обнаружен именно тот человек.

Все сходилось: фамилия, имя, отчество, — а подследственный начисто отрицал свою вину. Костриков? Да, он действительно Костриков. Сергей Миронович? И тут совпадение полное. Тем не менее он вовсе не то лицо, за которое его принимают. В Томске жил, учился, работал — все верно, но «ремонтным рабочим» никогда не был и никакому аресту не подвергался. То был какой-то другой Костриков.

Во время допроса следователь часто подходил к окну и пил воду из стоящего там графина. Вода была теплой, и следователь морщился. Небо за окном ослепляло, как раскаленное железо. Проклятый юг! Поставь на полчаса графин на подоконник, и его нагреет лучами солнца так, словно кипяток пьешь. Следователь не любил юга. Из окна были видны снеговые вершины Главного Кавказского хребта. Белая островерхая шапка Казбека вставала совсем близко за городом. Следователь неприязненно смотрел на нее и все морщился. Он с радостью сменил бы эту осточертевшую экзотику на более прохладные места Центральной России.

— Есть у вас кто-нибудь из родных в Томске? — бросал он на ходу вопросы арестованному. — Никого нет?.. Хм… Откуда же вы родом?

— Из Уржума…

— Уржум? Это где-то за Вяткой?

— Да. Место, так сказать, отдаленное.

— Вот где должно быть прохладно, не правда ли? Зимой — снега, летом — грибы, ягоды.

— Кроме снега, грибов и ягод, у нас там еще много ссыльных, господин следователь.

— Ну, этого вы мне не рассказывайте, — хмурился следователь. — Политические разговоры я с вами вести не намерен. Мое дело установить, действительно ли вы есть тот самый Костриков.

— Я Костриков, но не тот. Думаю, вы и сами это отлично видите.

Следователь перенес графин с подоконника на стол и задернул на окне портьеру, В комнате стало сумрачно и душно. Это была тесная, унылая каморка на втором этаже городской тюрьмы; вести здесь допрос — само по себе пытка. С грустным видом уселся следователь снова за стол и потянул к себе лист протокола допроса. Итак, что же писать?

В полумраке, царившем теперь в каморке, затаенно светились глаза подследственного. Высокий, крутой лоб, умный взгляд. В душе следователь был совершенно убежден, что этот человек не имеет ничего общего с тем Костриковым, которого задержали пять лет назад в Томске. Ремонтный рабочий? Какие глупости! Не требовалось особой проницательности, чтобы определить: перед вами — человек с развитым интеллектом, начитанный, много знающий, несмотря на молодые годы.

С этим человеком можно было по-серьезному поговорить о литературе и искусстве, он отлично разбирался в политике, хорошо знал историю. Как следователю было известно из допроса, Костриков не получил систематического образования, университета он не кончал, но по духовному развитию стоял на голову выше многих из тех, кто прошел систематический курс наук.

А судя по материалам розыска, исходившим из томской полиции, тот, видимо другой, Костриков был простым, безграмотным рабочим. Даже расписаться не умел. Под протоколом о задержании, составленным помощником пристава в 1906 году, расписался крестиком.

Можно ли столь разительно измениться за пять лет? Следователь в это не верил. В жизни таких чудес не бывает. Кроме того, у следователя были и другие причины для сомнений. И весьма веские.

Несмотря на вечную изжогу и мучительные ощущения под ложечкой, следователь любил удовольствия жизни и ходил на все концерты и представления, которые давались в местном театре и городском саду.

И не раз на спектаклях и в саду среди гуляющей публики встречался следователю этот самый человек, бывший сейчас его подследственным.

Личного знакомства между ними, конечно, не было, но в таком сравнительно небольшом городе, как Владикавказ, трудно не знать или хотя бы не приметить друг друга. Тем более Костриков был на виду в силу своей профессии — он работал в местной газете «Терек» и часто помещал в ней весьма задиристые статьи. Подписывался он не «Костриков», а «Миронов», но ни для кого не составляло секрета, кто их автор. Вольнолюбивый дух статей обращал на себя внимание, читающей публике они нравились.

Зато «властям предержащим», в адрес которых летели стрелы, эти статьи доставляли немало хлопот.

Бывало, за иную чересчур резкую статью Миронова власти штрафовали газету, даже конфисковывали отдельные номера. Назаров — владелец газеты — платил штраф, терпеливо сносил цензурные неприятности, но не увольнял строптивого журналиста. Газета хорошо расходилась, и в остром пере Кострикова крылась в немалой мере причина ее успеха у терских читателей.

Вот все это и ставило следователя в тупик. Разум подсказывал, что тут полицейская ошибка. Но, приученный к осторожности, следователь не спешил с выводами.

— Итак, вы не отрицаете, что в тысяча девятьсот шестом году находились в Томске. Что же вы там делали?

— Работал чертежником в городской управе и учился на общеобразовательных курсах.

— Учились… Сколько же вам было тогда лет?

— Двадцать без малого, господин следователь. «Бесспорно, способный человек, — думал следователь, наслаждаясь прохладным ветерком от вентилятора. — Конечно, такой умелец мог бы достаточно ловко оборудовать любую подпольную типографию. В два счета починил вентилятор, а ведь штука тоже не простая».

— Послушайте, Костриков, я хотел бы получить от вас ответ еще на один вопрос. Какие обстоятельства заставили вас покинуть Сибирь, где так прохладно даже летом, и переехать сюда, на юг России, в это чертово пекло?

Костриков улыбнулся, пожал плечами.

— Вы, конечно, не поверите, если я скажу, что меня сильно влек к себе Кавказ.

— Начитались Пушкина и Лермонтова! — негодующе воскликнул следователь, словно видел в этом нечто очень запретное. — Но их описания Кавказа — одна лишь наивная романтика! Восторг перед экзотикой, и больше ничего!

— О нет! Кавказ — удивительный край, — возразил арестованный.

Следователь взял со стола объемистую пачку газет, порылся в ней, вытащил одну. На всех номерах, находившихся в пачке, стояло оттиснутое жирной краской название «Терек».

В ходе выяснения личности арестованного следователю пришлось ознакомиться более близко и довольно внимательно с его статьями в «Тереке». В пачке было лишь немногое из напечатанного Костриковым в этой газете.

Номер, который следователь держал в руках, был прошлогодний.

— Это ваша статья? — спросил следователь, показывая отчеркнутые красным карандашом колонки внутри газеты. Заголовок над колонками гласил: «Восхождение на Казбек».

Ироническая усмешка играла на желчном лице следователя.

— Да, моя, — ответил арестованный.

— Хм!.. — промычал следователь. — Надо признать, вы тут довольно красочно описываете свои впечатления от прогулки на Казбек.

— Это не прогулка, господин следователь!

— Не будем спорить. Может быть, это подвиг. Да-а, все очень живо представлено. А оканчивается статья прямо-таки поэтично.

И следователь нараспев прочел последние строки статьи:

— «Царственный Казбек молча провожал нас, как бы сожалея, что он не поведал нам всего таящегося в холодной глубине льдов и снега и мрачных ущелиях, куда едва проникает луч солнца…»

Дочитав это, следователь воскликнул:

— Красиво! Ничего не скажешь! Я знаю, недавно вы снова поднимались на здешние вершины. Так?

— Да, поднимался.

— Опять на Казбеке побывали?

— Да… Побывал.

— Потом и на Эльбрус, говорят, ходили?

— Но почему — «говорят»? Я описал и то и другое в газете, — сказал арестованный.

— Да, так, — кивнул следователь. — Это установлено. Эти ваши писания тоже у меня тут, в пачке. Вот! Отлично рассказано, я бы даже отметил — весьма поэтично. Казбек, Эльбрус как на ладони. Хвалю, хвалю! Ничего на сей счет не имею. С такой вашей романтикой еще можно мириться. Альпинизм не угроза государству. Хуже другое!

Арестованный настороженно посмотрел на следователя. Тот зачем-то оглянулся на дверь и понизил голос:

— Вот что плохо, молодой человек, куда опаснее всяких восхождений на вершины: в некоторых статьях вы даете почувствовать, что многочисленные народности России, и, в частности, Терека, вправе быть недовольными своим положением. Они, мол, угнетены, бесправны и прочее. Напрасно вы позволяете себе такое писать и печатать. Это нельзя-с!

Подойдя к двери, следователь выглянул в коридор и вернулся на свое место.

— Конечно, — продолжал он, — известная правда тут есть, признаю. Но хочется у вас спросить: представляете ли вы себе всю опасность, которая нам с вами грозит? Да, да, нам с вами, не удивляйтесь! Поверьте, я сам в молодости был человеком с идеалами и сейчас говорю с вами не как следователь, а как русский своему собрату: не играйте в революцию, она обернется прежде всего против вас самих! Живем мы с вами здесь как на вулкане. Горцы ненавидят нас страшной ненавистью, и не дай бог, если бы вдруг началась великая смута, скажем, революция или что-нибудь в этом роде! Получив волю, они такое натворят, что это будет во сто крат ужаснее варфоломеевской ночи!

В сравнении с тем, о чем сейчас говорил следователь, весь предыдущий разговор не стоил ломаного гроша. Дело про обвал на Аполлинариевской улице в Томске казалось самому следователю глупым, в сущности, никому не нужным, им приходилось заниматься лишь в силу косных требований полицейского распорядка: тут мертвая бумага держит за горло живого.

А Терек, буйный, многоплеменный, с неприкрытой враждой между казачеством и горцами, — это сегодняшнее, волнующее всех.

— Не будите черта, — говорил следователь. — Если произойдет революция, мы все тут сгорим. Нас вырежут, как ягнят. Пикнуть не успеем. Это будет взрыв самых диких страстей. А вы, молодые идеалисты-романтики, вы, которые готовы за все критиковать власть и, ратуя за высокие идеалы всеобщего равенства, кричите об угнетении инородцев, вы своими статьями только способствуете пробуждению вулкана!

У следователя обнаружилась такая заинтересованность в шедшем сейчас разговоре, что он даже остановил вентилятор, чтобы не мешал своим жужжанием. Но когда шум оборвался и в каморке стало тихо, следователь словно чего-то испугался, оглянулся на дверь и опять запустил вентилятор.

— Знаете, — сказал он почти шепотом, — если и есть за что привлечь вас к ответу, так именно за то, что вы и побуждаете вулкан к действию. Подумайте и будьте благоразумны. Вот и все. На допросах по инструкции не полагается произносить речи, а только задавать вопросы, связанные с ходом дознания, и поэтому не станем больше выходить за рамки дозволенного.

Костриков принял безучастный вид, выпрямился на стуле и провел ладонью по густым волосам.

— Пожалуйста, задавайте вопросы.

А их у следователя уже не было. Свое «отдельное задание», как это называлось на полицейском языке, он мог считать выполненным. Предварительное выяснение личности арестованного произведено, а там хоть трава не расти. Теперь пускай все решают в Томске. Распорядок нерушимый: и обвиняемый и протокол допроса должны быть переправлены туда для разбора дела «по месту преступления». Ну и незачем больше тратить попусту время, да еще в такую жару. А в графине ни капли.

— Протокол допроса подпишете?

— Охотно; — сказал Костриков.

— Надеюсь, не крестиком, как это делал когда-то ваш однофамилец.

— Не знаю, как он там подписывался…

Улыбка. Быстрый, уверенный росчерк пера. За пять лет так руку не набьешь.

— Позавидуешь вам, — сказал следователь. — Скоро вы избавитесь от здешней жары, в Сибири ведь совсем другая температура.

Он вызвал часовых, и те увели арестованного.

Ошибся следователь, ох как ошибся! Перед ним сидел именно тот, в ком полиция подозревала крупного государственного преступника. Именно он, Костриков, был устроителем крамольной типографии в Томске.

Черт возьми! Если бы тот домик на Аполлинариевской не обвалился, полиция еще многие годы не обнаружила бы типографии.

Сибирь, Сибирь! Вся юность отдана ей. И сколько добрых воспоминаний! Кроме Томска, были Новониколаевск, Иркутск, станция Тайга.

Не рухни домик, Сергей Миронович, наверное, и сейчас оставался бы в Сибири. Пришлось бежать, не теряя ни одного дня. Хорошо, товарищи вовремя предупредили об опасности, дали денег, владикавказский адрес.

Так он очутился во Владикавказе.

Он не лгал следователю: до Владикавказа в нем еще была жива мечта об инженерстве. С юных лет манило в мир техники. Жизнь, убеждения — все это вместе как-то само собой увлекало его на другой путь — путь профессионала-революционера. И тут вдруг открылся в нем талант газетчика-публициста.

Объясняя товарищам по подполью, как очутился в журналистах, он весело шутил:

— Просто я был после Сибири в безвыходном положении. Что-то надо было делать, раз я оказался здесь у вас, на Тереке.

Ему говорили:

— Не у всех же это получается — захотел и стал отличным журналистом. Так не бывает.

Он все отшучивался:

— С нашим братом революционером все бывает. И вообще в каждом человеке кроются большие возможности. Просто удивительно, до чего щедро одарен природой человек!

И хотя все понимали, что Сергей Миронович выражает обычную свою благожелательность к людям, говорит общепринятые «красивые» слова, было приятно их слышать. Главное все-таки талант, и у него он есть.

В тюрьме во Владикавказе, и потом, когда Сергея Мироновича гоняли по этапу, и когда, наконец, в холодный осенний день его пригнали в томскую тюрьму, он не терял времени, много читал.

Он даже начал писать пьесу, но скоро бросил. Не получалась пьеса, хотя отдельные сценки казались удачными.

А во Владикавказ, где осталась его любимая, Мария Маркус, он часто посылал длинные письма, в которых ободрял ее и рассказывал о ходе своего «дела». Он понимал, как трудно ей сейчас.

Судили его в марте, на восьмой месяц после ареста. Шел уже 1912 год. В России начинался новый революционный подъем.

Суд был с. участием и присяжных, и те не поверили, что развитой, культурный человек, стоящий перед ними, может иметь что-то общее с тем неотесанным рабочим парнем, которого когда-то задержали во дворе домика на Аполлинариевской улице. Да и кто знает, что за типография была под домиком? Может, ее устроили фальшивомонетчики? И вот в весенний, хотя еще по-сибирски снежный день он очутился на улице, без гроша в кармане, но с драгоценным документом, что по суду начисто оправдан!

Пришлось на полученные в канцелярии суда казенные гроши дать во Владикавказ на имя Назарова телеграмму: «Вышлите денег на обратную дорогу, я со щитом!» Это означало — возвращаюсь с победой.

Как обрадовались друзья и сослуживцы, когда он вернулся во Владикавказ и снова приступил к своим обязанностям по редакции! В первый же день зашел к наборщикам, потом поговорил с печатниками. Заглянул, разумеется, и в контору, где, тихая и радостная, сидела за своей постоянной работой Мария. Все осмотрел, со всеми перездоровался, потом, сидя в большой редакционной комнате, рассказывал о Томске, о своих мытарствах, о том, как прошел суд. Всей правды, конечно, не говорил. Лишь метранпаж Турыгин и кое-кто из наборщиков были связаны с подпольем, все остальные, как и Назаров, полагали, что Сергей Миронович «не тот», и считали естественным его освобождение из тюрьмы.

— Ткнули пальцем в небо, идиоты! Боже, какая у нас глупая полиция! — возмущалась мадам Назарова. — Смешно просто! Спутать какого-то неотесанного ремонтника в лаптях с порядочным молодым человеком! Право, за это стоило бы продернуть кого следует в очередной передовице!

— Давайте продернем, — хитро прищурился Сергей Миронович. — Сейчас же засяду за передовую. Лягнем департамент полиции, прокуратуру, суд.

Назарова тут же опомнилась.

— С вашей стороны это было бы весьма по-рыцарски, — сказала она уже с досадой. — Но лучше вам быть поосторожней и вообще избегать сейчас браться за передовицы. Хоть какое-то время дайте полиции забыть о вас. Не дразните гусей. Может быть, вам бы даже следовало на время переменить фамилию.

— Эврика! — воскликнул Сергей Миронович. — Пожалуй, резонно! Нет больше ни Кострикова, ни Миронова! — И он обратился к товарищам по редакции: — Друзья! Помогите мне подыскать какую-нибудь подходящую фамилию. Но она должна годиться для человека, вернувшегося со щитом. Я же писал так в телеграмме!..

Он весело шутил, а на душе кошки скребли. Ясно, теперь ему надо быть осторожным. За каждым его шагом будут следить. Лучше переменить фамилию, ведь главное — иметь возможность снова выступать в «Тереке», а это была для него своеобразная трибу на, которой он дорожил.

Сотрудники редакции наперебой предлагали ему самые замысловатые фамилии. Притащили какой-то старинный календарь. На одной из страничек говорилось о древнем персидском полководце Кире. Повторив несколько раз это имя, Сергей Миронович сказал:

— А что, братцы, если я назовусь Кир… Киров… Ведь неплохо, а?

С обычной для редакционной обстановки живостью и весельем была обсуждена и принята новая фамилия. Отныне он будет подписывать только ею свои статьи. Так Костриков стал Кировым.

Недаром Терек издавна называли буйным. Такие страсти тут закипели с первых дней 1917 года, такая стрельба и резня пошла, так все перемешалось и перепуталось. И требовалась голова о семи пядей, чтобы во всем этом правильно разобраться: между горцами и казаками — война; между осетинами и ингушами — война; аул против аула, станица против станицы… Большевики, меньшевики, эсеры, сторонники единой и неделимой России, приверженцы неограниченной монархии, поклонники панисламизма.

Но Киров не растерялся в этом водовороте. За прожитые здесь годы он научился понимать Терек. Со спокойной улыбкой шел он в аулы и станицы, и всегда вокруг него толпился народ.

В теплый осенний день 1917 года он уехал в Петроград делегатом от Терека на II Всероссийский съезд Советов. Гром пушек с крейсера «Аврора» застал его в Питере. Он голосовал за декреты о мире, о хлебе, о земле.

Гражданская война была на Тереке особенно кровопролитной. Пылали аулы и станицы. Нельзя было выйти в поле без винтовки. Борьба осложнялась неутихавшей межнациональной враждой.

В мартовский день 1918 года, под вечер, на главной улице Владикавказа появилась арба на двух высоких скрипучих колесах, за ней шла толпа плачущих женщин. На арбе лежали накрытые рогожей обезображенные трупы осетин.

Улицы были безлюдны, обыватели попрятались.

В городе уже несколько дней заседал съезд народов Терека. Начал съезд свою работу в Пятигорске и продолжал ее здесь. Нечеловеческие усилия понадобились для того, чтобы собрать под одну крышу представителей 28 враждующих между собой народностей. Это сделали политический такт, настойчивость, осторожность и энергия Кирова. На съезд пришли чеченцы и ингуши, кабардинцы и балкарцы, осетины и карачаевцы, русские и казаки. Каждый при оружии, у иных даже свисали с поясов ручные бомбы. Настороженно и недоверчиво косились друг на друга вчерашние враги.

— Поймите же наконец, — звучал с трибуны голос Кирова, — что единственный путь для вас, казаки, и для вас, горцы, — это во что бы то ни стало, ценою каких угодно жертв протянуть друг Другу братскую руку!

Руки, сжимавшие винтовки и рукоятки кинжалов, разжимались для бурных оваций Кирову. Так зажигающе, так ясно и просто звучали его слова, что не требовалось даже переводчика. Поднялся делегат и сказал: «Все понятно, правильно говорил Киров».

Тут в переполненный шумный зал вошел один из осетин, сопровождавший убитых. По рядам пошел тревожный говор. Люди поспешили вниз к воротам, где стояла арба и плакали женщины. Приоткрыли рогожу, вокруг обезображенных трупов собралась толпа. Кто совершил это зверское убийство? Ингуши — такой слушок пополз по городу и окрестностям…

Ночью, как только весть об убийстве дошла до селения, откуда происходили убитые, все мужчины вооружились и напали на соседний ингушский аул. Началась кровавая схватка, грозившая снова ввергнуть край в ужасы межнациональной войны.

Провокаторы ликовали: теперь съезд сорван, пусть попробуют большевики расхлебать эту кашу!..

Все бросились к Кирову: что делать? Киров вдвоем с одним из делегатов помчался к месту боя. Без оружия пошел он по самой середине обстреливаемого поля.

Пули свистели над его головой. В окопах ингушей узнали Кирова и закричали:

— Не стреляйте, это Кира!

У осетин тоже кто-то узнал его и крикнул своим, чтобы не стреляли.

И выстрелы умолкли. Недавние враги собрались вокруг Кирова. Киров раскрыл перед ними белогвардейскую провокацию, жертвой которой они стали и которая преследовала определенную цель — не дать объединиться народам Терека.

Потом обе стороны мирились. Примирение состоялось по принятому у горцев обычаю: обе стороны собрались под деревом, обменялись торжественными речами и по очереди отпивали по глотку из большой чаши, наполненной молоком. Это означало, что отныне они стали молочными братьями и всякий, кто с этого дня не прекратит вражды, будет проклят своим народом как братоубийца. И Киров вместе с ними пил из чаши.

Январь 1919 года.

В эти дни в Москве была сформирована северокавказская экспедиция во главе с Кировым. Ее задачей было реорганизовать северокавказские армии, организовать их снабжение, связь и снабжение зафронтовых полос (Баку, Петровск, терские партизанские группы Гикало).

Это была не первая экспедиция. Еще в июне 1918 года Киров с двумя эшелонами оружия и военного снаряжения пробирался через Царицын на помощь Кавказу. Путь на Владикавказ был отрезан белобандитами. И только через астраханские степи на верблюдах удалось доставить деньги и часть снаряжения в Пятигорск.

А вернувшись в ноябре в Москву делегатом VI Чрезвычайного съезда Советов, Киров вновь ставит вопрос об организации борьбы за Кавказ.

Экспедицию снабдили оружием, обмундированием, деньгами — пять миллионов рублей.

Деньги были у нас царские, советские тогда еще не везде шли. В прифронтовой и зафронтовой полосах на царские деньги можно было купить не только продовольствие, фураж и одежду, но и оружие. Ехали с экспедицией сорок человек. Отправили нас специальным поездом.

Ночью Киров привез на извозчике три ящика с деньгами, и наш эшелон двинулся на Астрахань. В Астрахани тревога. От Серго Орджоникидзе получено сообщение: XI армия разбита и отступает по бездорожной степи. Тревожно в городе. Все время вспыхивают восстания кулацких банд. Свирепствует тиф. Но мы спешим на Кавказ, к армии. Нам говорят, что туда не пробраться, что армия отступает.

Но Киров настойчив. Экспедиция выгружается из вагонов, переезжает на автомобилях Волгу. А уже наступала оттепель — был февраль. Мы ехали с Кировым на полуторатонке. В автомобиле стояли три ящика, на них пулемет. Тренога пулемета прибита к ящикам.

Выехали в степь. А навстречу автомобилям, прямо по степи, без дороги — отступающая армия. Масса тифозных. Повернули, поехали по дороге на Яндыки. На повороте опрокинулась машина. Один из ящиков с деньгами оторвался. Ночью, чтобы никто не видел, Киров сам приколачивал ящик.

Нужно было переехать Волгу и на время спрятать деньги в надежное место. А лед уже совсем ослабел. Пустили на пробу одну машину с грузом — прошла. Пустили вторую, нагрузили ее вдвое — и та прошла.

Тогда поехали на той машине, где находились деньги. Уже около самого берега лед вдруг треснул, и передние колеса ушли под лед. Машина тонула. Люди еле успели выпрыгнуть. Когда оглянулись, увидели только конец кузова, Машина вся ушла под воду. Настроение было ужасное. Ведь с машиной, с ящиками потонули сотни тысяч патронов, винтовок, пулеметов, тонули надежды на выкуп товарищей из рук английской контрразведки.

Киров решил спасти деньги во что бы то ни стало. Нужно было вытащить ящики и как можно скорее… Вызвали водолазную команду. Киров сутками дежурил в палатке, которую поставили у проруби. Его одолевало беспокойство, но он старался не показывать вида. Он подшучивал и пел: «Эх ты, Волга, мать родная, Волга русская река, не видала ты подарка от терского казака». В Астрахани нас все считали терскими, потому что мы на Тереке воевали…

Работа у водолазов продвигалась медленно. Сергей Миронович очень волновался. Только на одиннадцатый день набрели водолазы на ящики — все три вместе с пулеметом. Сейчас же на лед вызвали комиссию, вскрыли ящики, стали считать. За одиннадцать дней деньги промокли насквозь. Сушили и гладили их в бане, но спасли все.

А с фронта продолжали поступать тяжелые вести.

Не выдержали напора свежих войск Деникина измученные люди XI и XII армий. Пораженные сыпняком, они двигались на север, к Астрахани, по каспийской пустыне, безводной, бездорожной степи. Это был путь неизмеримых человеческих страданий…

Терпя неудачу за неудачей при штурме города, потеряв надежду задушить Астрахань голодом, белогвардейцы задумали взорвать его изнутри.

Мятеж готовили тщательно: тайно завозили в город оружие, переправляли через линию фронта агитаторов, офицеров, разыскивали в Астрахани притаившихся до поры до времени людей, ненавидевших Советскую власть.

И вот 10 марта 1919 года над городом поплыли гудки — сигнал к мятежу. Остановились фабрики и заводы — рабочие вышли на улицы — одни, сагитированные мятежниками, бросили работу, другие — узнать, в чем дело. А на улицах уже все кипело: мятежники, одетые под рабочих, появлялись то здесь, то там, призывали народ бить комиссаров, а при малейшей опасности растворялись в толпе. Воспользовавшись суматохой, уголовники начали грабежи, кто-то уже тащил из пекарни мешки с мукой, кто-то бросился к складам. В руках у мятежников появилось оружие. Прибывшие отряды матросов и красноармейцев растерялись — невозможно было понять, где мятежники, где случайно попавшие сюда рабочие. Стрелять нельзя.

Пока часть мятежников будоражила народ, создавала панику, вербовала в свои ряды шкурников и громил, другая часть, организованная в маленькие подвижные отряды, окружила центр города, где находился ревком. Началось настоящее сражение, которое длилось весь день и всю ночь. К утру стало ясно, что мятежниками руководит штаб с хорошо организованной связью, наблюдательными пунктами.

Вскоре разведчики обнаружили этот штаб: он находился на 2-й Бакалдинской улице, а наблюдательные пункты белогвардейцев расположились на колокольнях ближайших церквей.

К этому времени людей, случайно примкнувших к мятежникам, уже не осталось на улицах. Ушли и рабочие, поддавшиеся в первые минуты на провокации, но быстро понявшие, в чем дело. Остались лишь настоящие мятежники. И Киров отдал приказ начать наступление по всему городу.

Но в первую очередь надо было разгромить штаб, уничтожить наблюдательные посты. Красноармейские части, пошедшие на штурм штаба мятежников, были встречены ураганным огнем. Пулеметы, установленные на колокольнях, поливали улицы свинцом.

— Тут только артиллерия может помочь.

— Артиллерия, — задумчиво повторил Киров, — но ведь пока пристреляются, полгорода снесут.

Вспомнили про старика артиллериста, живущего в городе. О нем, о его меткости ходили легенды. Но старик был упрям, не признавал ни красных, ни белых и предпочитал отсиживаться дома.

Киров попросил старика прийти в ревком.

Старый артиллерист пришел, но на все уговоры принять участие в подавлении мятежа отвечал категорическим отказом. Киров пригласил его в свой кабинет и плотно закрыл дверь.

Через полчаса старый артиллерист вышел оттуда, с трудом сдерживая волнение. Он крепко пожал руку Кирову и быстро ушел.

— Хороший старик, — улыбнулся ему вслед Сергей Миронович.

— Согласился?

Киров пожал плечами.

— Как же может человек не согласиться, когда поймет, что от него зависят тысячи жизней…

Старый артиллерист подавил пулеметную точку на колокольне одним выстрелом дальнобойного орудия. Пехота ворвалась в штаб мятежников, захватила главарей, разоружила больше двух сотен офицеров.

К вечеру 11 марта мятеж в Астрахани был полностью подавлен.

Старик токарь Алексей Пантелеич рассказывал:

«Вспомнить — трудный был год… Тысяча девятьсот девятнадцатый.

Если бы не было тогда в Астрахани Сергея Мироновича Кирова, разгромили бы Астрахань белогвардейские полчища.

Исхудавший, посеревший, часто не спавший по нескольку ночей подряд, он и объезжал фронты и в городе бывал на каждом заводе, в каждом цехе.

Речные волжские суда, катера и баржи были переделаны на военные корабли. По железным дорогам из Астрахани на изумленных врагов катились грозные бронепоезда, под стальной серой окраской которых «броня» частенько бывала из шпал да мешков с песком.

Рабочие трудились, не щадя сил. Нужно было защищать жизнь, защищать Советскую республику.

Алексей Пантелеич в канун большого праздника отработал две смены подряд.

Он уж раза три потуже подтягивал ремешок — так под ложечкой сосало.

По случаю праздника родственник пригласил его к себе в гости поужинать. «Пирогом угощу, — сказал он, — но смотри не запаздывай, а то ртов много — враз все подчистят».

После работы Алексей Пантелеич забежал домой, наспех помылся, приоделся и только собрался выйти из дому, как в дверь постучали.

— Войди. Кто там? — крикнул Пантелеич.

Открывается дверь, и входит председатель Астраханского военно-революционного комитета Сергей Миронович Киров.

— Здорово, старина!

— Здравствуйте.

— В гости, что ли, собрался?

— Да. Иду, как бы сказать, на необыкновенное, редкостное событие — на пирожок с рыбой. Кум за ремонт самолета получил премию — пять фунтов муки. Ну и нас со старухой позвал.

— А у меня к тебе дело есть. Отложить его невозможно. Англичанин с Каспия напирает. Полагается нам, сам понимаешь, с должным почетом встретить непрошеных гостей — пугнуть их с какого-либо грозного нашего броненосца. Короче говоря, шхуну «Дело» знаешь? Мы на нее устанавливали орудие. Так вот, под орудие нужно выточить деревянную подушку. Шхуна сегодня же должна выйти в море. Выручишь?

Ну, разве можно отказать! Хоть в животе у Алексея Пантелеича, как говорится, горнисты седьмую зорю сыграли и, значит, пропал пирог — до пирогов ли тут, когда враг на подступах.

— Что ж, ладно, Сергей Миронович, — ответил он, — Но надо бы еще двоих подсобных рабочих. Одному-то мне, старику, не управиться.

— Хорошо. Иди, Пантелеич, а я сейчас пришлю тебе двух человек.

Вернулся Алексей Пантелеич к себе в цех, приготовился, наладил станок и ждет.

Входят в цех Сергей Миронович и с ним комиссар Торбин.

— А рабочие пришли? — спрашивает Алексей Пантелеич.

— Тут уж, — отвечает Сергей Миронович, а сам быстро тужурку скинул и подошел к станку. — Мы эти рабочие и есть. Канун праздника — никого не нашли.

Старик растерялся.

— Да как же так, Сергей Мироныч! У вас и без того дел хватает… Уж без вас как-нибудь…

— Да ладно. Время, знаешь, горячее. А ты не брезгуй подручными, какие есть…

Работа закипела. С этими помощниками часа через два подушка под орудие была готова.

— Ну спасибо, Пантелеич, — сказал, улыбаясь, Сергей Миронович и подал токарю узелок, — угощайся вот, не жалей о пироге, а на праздник отдохни как следует.

Дома старик развязал узелок, и было там… сейчас вот, поди, улыбаться начнете, а по тогдашним временам было там, как на сказочной скатерти-самобранке, буханка хлеба, полфунта колбасы, восьмушка чаю, фунтик с сахаром и две пачки папирос.

Да не в этом узелке суть, и не запомнился бы он старику токарю, если б не был получен от такого подручного.

Уже третий день ждали моряки приказа о выступлении. В заливе собрались почти все корабли: миноносцы, плавучие батареи, катера-истребители, паровые шхуны, санитарные пароходы, буксиры и транспорты. Тихий рыбацкий поселок никогда не видел такого большого количества кораблей — их было больше тридцати. Старые рыбаки с удивлением узнавали знакомые пароходы, ходившие много лет по Волге, но прежде это были простые речные суда — товарные и пассажирские — и с их палуб не торчали длинные дула орудий. Розовые пароходы общества «Самолет», большие белоснежные теплоходы общества «Кавказ и Меркурий» были окрашены под цвет морской волны.

Однажды в сумерки, когда над Волгой поднимался туман, за крутым поворотом реки показался двухтрубный миноносец. Старательно огибая частые отмели и перекаты, миноносец с легким журчащим плеском рассекал гладь реки.

Стоявшие на берегу матросы замахали бескозырками.

— Это штабной! Выступаем!

Громкое «ура» прокатилось над рекой, когда с миноносца, ошвартовавшегося у пристани, сошли на берег Киров и командующий флотилией.

Киров был в кожаной тужурке, потертой на спине и возле карманов, в темно-зеленом френче и немного сдвинутой на затылок фуражке. Улыбнувшись издали знакомым морякам, он хотел пройти вслед за командующим флотилией, но матросы окружили его тесной толпой.

Имя Кирова с каждым днем становилось все более популярным. Еще перед выходом флотилии стало известно, что ревком ликвидирован, а Киров назначен членом Реввоенсовета вновь формируемой армии. В дни подготовки к походу он побывал почти на всех кораблях, выступления его нравились морякам.

Вышло так, что Киров уже не смог уклониться от выступления, и митинг начался сам собой.

Сначала Киров запросто переговаривался с моряками, шутил, смеялся, потом сказал:

— Товарищи красные моряки! Очень трудная задача вам предстоит. Нужно смело смотреть в глаза всем трудностям, которые ждут вас в походе. Вы, товарищи моряки, своеобразный, особенный народ. Настроена вы революционно, но иной раз вам не хватает выдержки, а для предстоящего похода выдержка — это все. Я предвижу и жалобы на недостатки. Скажу вам, что снабжены вы в эту дальнюю дорогу не так, как хотелось бы, но что делать?! Большего Астрахань дать не смогла и не сможет, Нет большего. Но это не должно ослабить вашу революционную зарядку. Помните, что нас, несущих знамя избавления, ждут все народы, населяющие берег Каспия. Итак, дисциплина, товарищи! В походе вы подчиняетесь своим командирам, и каждое их приказание вы будете выполнять, как закон!

В десять вечера корабли начали медленно выходить из залива в главное русло Волги. С моря надвинулись облака, стал накрапывать дождь. Позади осталось Оранжерейное, промелькнула деревня Оля, мигнув с пригорка огоньками окон, а за деревней потянулись пустынные места, песчаные отмели, займища, густо поросшие кустарником и камышами. Изредка попадались вышедшие на ночной лов рыбаки. С удивлением смотрели они на идущие мимо корабли, озаренные скупыми, редкими огоньками. В стройной кильватерной колонне шли впереди миноносцы. Позади тянулась армада судов, в большинстве небольших, предназначенных скорее для перевозки нефти, угля или соли, нежели для морского боя.

По выходе из устья флотилия разделилась на два отряда. Один пошел в сторону британской авиационной базы — к острову Чечень, другой — к форту Александровскому на восточном берегу Каспия. Киров перешел на миноносец второго отряда «Москвитянин», где находился десантный отряд для захвата форта.

— Ветер свежеет, — сказал Кирову, поднявшемуся на мостик, командир отряда кораблей Никитин. — Озябнете в кожанке.

Миновали Бирючью косу, где были прежде карантины для чумных и холерных. Подул встречный ветер: корабли закачались на волне. Впереди блеснули огни маяка.

— Однако, — озабоченно сказал Никитин, — еще неделю назад, по донесению разведки, маяк не работал…

— Это значит, мы вовремя вышли.

— Безусловно, — подтвердил командир миноносца, расхаживая по зыбкому мостику. — Теперь совершенно очевидно, что они готовятся идти на Астрахань. Наше появление будет для них большим сюрпризом.

Киров кутался в кожанку, наброшенную на плечи, и с наслаждением вдыхал солоноватый прохладный воздух.

— Идите чаевничать, — сказал Никитин. — Ночь, к счастью, такая, что нас, пожалуй, не заметят.

Над морем стояла густая мгла. Мерно стучали машины, и этот мерный стук рождал ощущение силы и уверенности вопреки тревожному чувству, которое навевал необузданно-мощный и беспокойный плеск волн.

— Бывали на Мангышлаке? — спросил Никитин. — Не бывали? Полуостров богат медью, марганцевой рудой, каменным углем… И нефть там есть, да все это по сей день остается нетронутым. Вот подойдем — увидите: пустыня, солончаки, зыбучие пески, и больше ничего…

— А давно там форт стоит?

— Там была когда-то крепость, — ответил Никитин, сутулясь в своем легком коротком бушлате. — Вы ее увидите, если…

— Если что? Договаривайте.

— Ну, если наша операция будет удачна.

— Вы не уверены в удаче?

— Нет, зачем же… — Никитин пожал плечами. — Но должен сказать, как старый моряк, честно: я поручился бы головой за успех, если б англичане дали нашей флотилии хоть немного сплаваться, если бы они не вынудили нас так скоро выйти в море… Ведь учтите, Сергей Мироныч, флотилия наша сформировалась в одну зиму, а пока была зима, не могло быть никаких учений. И теперь придется пройти все учения на ходу, в огне…

Киров молча смотрел на расхаживающего взад и вперед Никитина.

— А есть у нас другой выход, Афанасий Иваныч? — спросил он.

— К сожалению, нет…

— А если так, — Киров поднял воротник кожанки, — то извольте верить… верить в победу. Иначе нельзя победить. Не пойдем мы на Каспий — англичане пойдут к нам. А лучше наступать, чем обороняться.

— Это, конечно, разумно, — согласился Никитин.

Маяк прошли благополучно. Но в третьем часу ночи, когда флотилия была уже в открытом море, справа по борту флагманского миноносца показались огни. Поднялась тревога. Огни приближались и разворачивались в темноте искрящейся длинной цепочкой. Потом из мглы по вздыбленным, пенистым просторам Каспия пополз сверкающий луч прожектора. Вспыхнул второй прожектор и заметался по небу, закрытому облаками. Флотилия развернулась и приняла боевой порядок. Моряки застыли у своих мест в беспокойном, томительном ожидании.

— Придется начать… — сказал Никитин. — Ну-с, а теперь вы, надеюсь, уйдете с мостика?

— Наоборот! — ответил Киров. — Теперь-то я и не уйду!

— Как хотите, — сказал Никитин. — Я открываю огонь.

С миноносца передали приказ идти на сближение с противником.

Бой был коротким: минут десять потрясали Каспий орудийные выстрелы, в темноте вздымались гигантские всплески воды, на миноносце снесло стенку и выбило стекло в штурманской рубке. Потом все стихло. Противник, по-видимому это были английские сторожевые корабли, погасил прожекторы и ушел на запад, в ночные дали моря. Едва только исчезли огни неприятельских кораблей, посыльное судно передало с флагманского миноносца по флотилии приказ: идти без огней курсом к форту Александровскому.

…Далеко на востоке показался мигающий зеленый огонек. Он то загорался, то угасал, то снова загорался… Это был маяк.

— Вот уже и маяк виден, — озабоченно сказал Никитин. — Как только мы его обогнем, откроется бухта…

Небо светлело… На горизонте из голубоватой дымки выглянула снеговая вершина горы Каратау. Флотилия шла теперь вдоль пустынного мертвого берега Мангышлака.

— Приготовить пулеметы! — кричал Никитин в рупор. — По местам.

Впереди выросла узкая стрела маяка. Блеснула розовая гладь бухты. Длинная песчаная коса, загибавшаяся от севера к юго-востоку, бережно укрывала бухту от морских ветров. На косе темнели мазанки рыбачьей слободы. За бухтой, на горе, проступали очертания старой, полуразрушенной крепости: невысокие стены спускались зигзагами по крутым скатам. Киров молча смотрел на этот глухой, заброшенный уголок: так вот он, форт Александровский, — проклятая гнилая дыра, куда ссылали политических и каторжан, куда был сослан Тарас Шевченко…

У песчаных отмелей форта покачивались рыбачьи баркасы.

— В форту ни одного корабля! — радостно проговорил Никитин. — А вон, смотрите, правей — радиостанция!..

Когда флотилия ворвалась в бухту и застопорила машины, одной из первых подошла к берегу шлюпка, в которой был Киров.

В поселке, еще объятом сном, залаяли встревоженные псы. Держа винтовки наперевес, моряки и красноармейцы рассыпались по песчаному безлюдному берегу форта: одни бросились в казармы — разоружать гарнизон, другие побежали к крепости, а Киров с отрядом в тридцать человек направился к радиостанции — небольшому домику, стоявшему недалеко от поселка. В окне радиостанции горел свет.

— За мной! — кричал Киров, размахивая револьвером. — Вперед!

Бежать было тяжело: ноги вязли в песке, усеянном мелкой ракушкой. В воздухе разливался какой-то противный запах гнили. Местами из земли выдавался известковый камень, и Киров старался бежать по этим твердым островкам. Вот, наконец, и радиостанция, Моряки окружили домик и взяли наизготовку винтовки.

— Спокойно!. — сказал Киров.

Он подошел к низенькой дубовой двери радиостанции. Постучал. Прошла минута, другая…

— Иду! — послышался изнутри хрипловатый, сонный голос радиста.

Глухо лязгнул отодвигаемый засов, дверь открылась, и на пороге показался высокий растрепанный радист в ночной сорочке. Он не успел и крикнуть — его связали и посадили в угол комнаты, где стояла рация.

— Эт-то… Эт-то что? — ошалело бормотал он, оглядывая шарящих по всем углам матросов с красными звездочками на бескозырках. — Что т-та-кое?

— Ключи к шифрам, живо! — потребовал Киров.

— К-ка-кие ключи? — заикаясь, переспросил радист. — К-то вы такие?..

— Говорите правду, если вам дорога жизнь: вы успели что-нибудь передать о нашем захвате форта?

— Когда же я мог успеть? Ведь…

— Спали?

— К-ко-неч-но!

Моряки складывали на столе найденные в комнате толстые истрепанные журналы, старые шифровки, папки с копиями проходивших через станцию радиограмм. Киров придвинул к себе керосиновую лампу, углубился в чтение. В поселке потрескивали выстрелы, яростно лаяли собаки.

— Все! — крикнул с порога матрос, вбегая в комнату радиостанции. — С гарнизоном кончено, форт наш!..

Пришли с кораблей шифровальщики и радисты. Киров продиктовал радиограммы о взятии форта в Астрахань и занялся вместе с шифровальщиками разбором захваченных радиограмм.

Время от времени он уходил в гавань, но скоро возвращался, и каждый раз, появляясь в дверях, с надеждой спрашивал, как идут дела. Радиограммы казались непонятным набором слов. Ключа к ним радист не имел.

— Дурак, — беззлобно говорили ему моряки. — Ну на что ты белым служишь, ты же тут как слепой вроде. От одних принял, другим передал, а что написано, ты столько же понимаешь, сколько свинья в апельсине!..

В седьмом часу утра Киров ушел в поселок на митинг. Ветер с моря крепчал, по заливу бежали серые барашки. В гавани у причальных стенок и на рейде покачивались боевые корабли. Из стальных башен кораблей глядели в сторону моря темные жерла дальнобойных орудий.

На митинге Киров говорил о разорении, о голоде, о войне, которую навязали народу интервенты и царские генералы. Рассказывал о положении на фронтах, о героических балтийцах, которые сумели через Мариинскую водную систему провести в Астрахань отряд боевых судов, о самоотверженности астраханских рабочих, построивших за одну зиму из старых речных пароходов сильную флотилию, и об отваге моряков и бойцов XI армии, которые вышли сейчас в поход против белых и англичан, чтобы сделать Каспий советским. В продолжение всей его речи в толпе слышались глухие рыдания женщин.

— Дуры, чего плачете? — ворчали старые рыбаки. — Слышите, что человек говорит? Кончается власть беляков, теперь будет нам хлеб. В море выйдем, на промыслы…

После митинга Киров и Никитин ходили по берегу, осматривали крепость.

С бастиона была видна бесконечная, выжженная солнцем пустыня. По песчаным барханам к форту плелись верблюды — это съезжались из окрестных аулов населяющие Мангышлак туркмены и киргизы.

— И здесь, среди этого безлесья и безводья, могут жить люди, — удивленно говорил Никитин.

В заливе трепетали на ветру алые флаги кораблей. На берегу толпились местные жители, выпрашивали у моряков пресную воду, хлеб. Поселок был завален рыбой, тюленьим мясом, но не имел хлеба.

— Население до сих пор не может поверить, что мы пришли из Астрахани, — усмехнулся Киров. — На митинге меня все спрашивали: откуда у нас корабли, как нас пропустили сюда англичане? Ведь они по всему морю шныряют… мне думается, что о захвате форта не подозревают пока ни в Петровске, ни в Гурьеве…

— В Петровске, пожалуй, уже знают…

— Нет… Радист ничего не успел передать, — возразил Киров. — Мы взяли у него шифры, и станция сейчас в действии.

— Работает? — удивился Никитин.

— Хотите посмотреть? Пойдемте…

Они повернули к радиостанции.

В помещении радиостанции висел густой махорочный дым. За столом корпели за шифрами вызванные с кораблей шифровальщики. Они встретили приход начальства веселым гомоном: открыли, наконец, шифр, разобрали «чертячью грамоту»… Радист флотилии — широкоплечий моряк с черными курчавыми бакенбардами — встал, козырнул, слегка прикоснувшись двумя пальцами к бескозырке, и отрапортовал:

— Позвольте доложить. Перехвачена важная радиограмма белых. Только что генерал Толстов из Гурьева вызывал нас и предложил принять на всякий случай меры охраны от красных, которые., которые якобы находятся в море, недалеко от форта. По указанию командира десанта мы ответили благодарностью за предупреждение: мол, ладно, будем осторожны и учтем.

Шифровальщики захохотали.

— Правильно! — одобрил Киров. — Еще что?

Радист выступил вперед, протянул Кирову листок.

Радиограмма была из Петровске. Не подозревая, что форт захвачен красными, белые продолжали обмениваться донесениями через его радиостанцию. Новая депеша была адресована в Гурьев для колчаковского генерала Толстова. В ней говорилось:

«К адмиралу Колчаку из Петровска на паровом баркасе «Лейла» в сопровождении крейсера вышла военная делегация штаба генерала Деникина во главе с генералом Гришиным-Алмазовым. Примите меры к встрече судна в море, охране его ввиду особой важности и, по сопровождении в Гурьев, обеспечьте быстрейшую доставку делегации в штаб верховного правителя».

Это была редкая удача, и уже через четверть часа на радиостанцию собрались все командиры кораблей.

Было ясно, что белогвардейский крейсер, сопровождающий баркас, поблизости от форта оставит его и уйдет назад в полной уверенности, что генерал в безопасности. Этот момент и было решено использовать. Прежде чем баркас достигнет берега и заметит суда красных, его надо захватить, не дав ему связаться по радио с Гурьевом или Петровском. Киров продиктовал радисту:

— Отвечайте: «Никаких судов красных в районе форта Александровского не замечено, генерал Гришин-Алмазов может спокойно следовать в ферт, вышлем для встречи охрану». Так? — обернувшись к командирам, с улыбкой спросил Киров. — А теперь, товарищи, за дело: генерала надо во что бы то ни стало взять и доставить сюда, в форт.

В ту же ночь из гавани форта навстречу «Лейле» вышел в море миноносец «Карл Либкнехт». На борту миноносца был Киров.

На рассвете миноносец привел в форт на буксире небольшой темно-серый баркас.

Спустя немного времени, сидя в штабе десанта, Киров рассказывал о том, как была захвачена в море «Лейла». Как и предполагали, неподалеку от форта сопровождавший баркас патрульный корабль повернул восвояси, в Петровск. В предрассветном тумане «Лейла» не заметила миноносца и спокойно шла к берегам Мангышлака. Тихо, без единого выстрела, приблизился миноносец к баркасу, а когда неприятель увидел, наконец, узкий силуэт миноносца, было уже поздно. Миноносец рванулся к «Лейле». В свите генерала Гришина было десятка два офицеров, которые оказали отчаянное сопротивление. Выстрелами из револьверов они ранили трех и убили одного из моряков.

Бой продолжался недолго; больше половины офицеров было перебито, остальные сдались я плен. Тогда моряки с миноносца бросились искать генерала Гришина-Алмазова. Нашли его в каюте капитана с окровавленной головой; выстрелом из револьвера генерал покончил с собой, не успев даже уничтожить свои бумаги, хранившиеся в желтой кожаной папке. Беглый их осмотр показал, что захвачены очень важные документы. Здесь было письмо, адресованное Колчаку. На плотной меловой бумаге аккуратной машинописью чернели строки:

«…Неуспехи наши кроются в разрозненности наших армий, а также в том, что союзники не дают нам достаточной помощи. Англичане помогают нам снабжением, но французы противодействуют. Главное сейчас — не останавливаться на Волге, а бить дальше, на сердце большевизма, на Москву. Поляки будут делать свое дело, что же касается Юденича, он готов и не замедлит ударить на Петроград. Даст бог, встретимся в Саратове и там решим вопрос о власти».

Под этим письмом стояла размашистая подпись Деникина.

Командиры и комиссары сгрудились вокруг Кирова.

— Ну, товарищи, — сказал он, — трудно переоценить значение тех документов, которые попали к нам в руки. Ради одного этого стоило идти на Каспий. Среди этих документов имеется детальный стратегический план комбинированного похода Деникина, Колчака и Юденича на Москву и Питер. Наша первоочередная задача — не медля ни одной минуты, передать эти сведения в Москву. Всем вам понятно, какую роль могут они сыграть в организации отпора идущему сейчас наступлению белых армий. Чего бы нам это ни стоило, документы должны сегодня же уйти на Астрахань!..

— Ну что ж, — сказал Никитин. — Да будет так!..

Через час быстроходный катер унес в Астрахань захваченные бумаги. А флотилия, оставив в форту небольшой гарнизон, вышла в открытое море.

Бренчащий, весь в пятнах мазута, словно прокопченный насквозь, «фордик» барахтался в рытвинах и канавах, подолгу буксовал в маслянистых нефтяных лужах, а вырвавшись, будто бы шарахался в страхе от угрюмых нефтяных вышек, поскрипывающих на ветру…

Давно уже не было слышно на бакинских промыслах деловитого фырканья нефтемоторов, веселого перестука плотницких топоров возле ставящихся вышек. Лишь кое-где в редких местах над скважинами неохотно копошились люди. Тартальщики вытягивали из-под земли длинные, как трубы, ведра с нефтью — желонки. В днище у такого ведра был клапан — словно у дачного рукомойника. Когда тартальщики опускали желонку на землю, клапан открывался, и черная густая жижа текла по канавам в «амбары» — огромные ямы — хранилища нефти, выкопанные рядом со скважиной.

Вокруг «амбаров» было больше и канав, и рытвин, и черных нефтяных луж. В одной из них «фордик» засел окончательно. Трое людей, приехавших в автомобиле, запрыгали через нефтяные ручьи. Первым из машины вышел невысокий плотный человек в гимнастерке военного образца и защитного цвета фуражке. Он ловко перескакивал через канавы, придерживая фуражку, так как начинался порывистый ветер с песком и пылью — сухой и свирепый норд.

Люди, работающие около скважин, заметили приехавших. Но прежде чем направиться к ним, человек в гимнастерке свернул в сторону, к заброшенному нефтяному колодцу, заглянул, бросил камешек, прислушался. Внизу, далеко в глубине, булькнуло. Подоспевшие его спутники переглянулись.

— Вода, Сергей Миронович, — сказал один, стройный красивый голубоглазый начальник Азнефти Александр Павлович Серебровский. — Почти во всех скважинах вода…

— Да, — невесело согласился Киров. — И если ее не откачать, нефть будет потеряна в этих скважинах без возврата…

Третий — богатырского сложения мужчина с большими усами — заместитель Серебровского Михаил Васильевич Баринов только вздохнул. И он и Серебровский, опытные нефтяники, знали, что такое вода, накопившаяся в скважине. Своей тяжестью она давит на нефть, гонит ее назад, в земные глубины. Упустить время, промедлить — это значит оставить республику без жидкого топлива.

Об этом с тревогой говорили видные ученые-нефтяники. Надо было спасать промыслы Апшерона.

Надо было спасать «черное золото» страны — нефть. Партия считала это одной из самых важных задач, которые предстояло решить народу.

В мрачные руины да пепелища превратила война Россию. Разруха, голод, болезни…

Надо было заново отстроить заводы и фабрики, засеять поля хлебом, восстановить засыпанные белогвардейцами и интервентами угольные шахты. Надо было как можно скорей наладить добычу нефти на азербайджанских промыслах. Ведь нефть — это живая кровь промышленности. Она струится по жилам заводов и фабрик, бурлит в сосудах автомобильных, авиационных, корабельных двигателей.

Когда правительство республики решало вопрос, кого же послать в Азербайджан, кому поручить спасение гибнущих нефтяных промыслов Апшерона, в Центральном Комитете назвали имя Кирова, Киров много лет работал среди подпольщиков Кавказа. Бывал на нефтепромыслах в Грозном. Он знает обычаи юга. Кроме того, у него техническое образование. Ну, и, самое главное, Киров испытанный большевик, закаленный годами борьбы с врагами революции, с врагами Советской власти…

Это произошло летом 1921 года…

Баку встретил Сергея Мироновича нестерпимой жарой, колючим нордом, голодом, кирпичными завалами на улицах, унылым запустением на промыслах.

Но никогда не боялся трудностей Сергей Миронович. Не испугали они его и на этот раз. Голод? Сумеем одолеть и голод. Ему еще в Москве сам Владимир Ильич обещал прислать для рабочих-нефтяников Баку продовольствие. Груды кирпича, грязь на улицах? Ну что же — возьмемся все сообща, объявим трудовой субботник. Жара? В Астрахани, на фронте, бывало и не такое!.. Вот, правда, норд… Изнуряющий северный ветер… Он засыпает мелкой пылью чахлые кустики акаций, забивается в нос, в глаза, в рот, противно скрипит на зубах… Но зато на смену норду приходит моряна — ласковый теплый ветер с моря. Ведь так не бывает, чтобы всегда была ночь. Даже в далеких льдах Заполярья на смену долгой ночи приходит солнечный день!..

Впрочем, у Кирова снова не было ни одной свободной минутки — ни днем, ни ночью. Надо добиться, чтобы московские продкомиссары без проволочек выслали то, что распорядился выделить для бакинцев Ленин. Надо связаться с друзьями — давними товарищами по борьбе — в Астрахани, во Владикавказе, на Кубани, в Грузии… Северный Кавказ и Кубань помогут голодающей нефтяной столице хлебом. Астрахань — рыбой и солью. Рабочие нефтепромыслов должны хотя бы в самом необходимом не испытывать недостатка. Тогда и работа пойдет на лад.

Были у Сергея Мироновича и в самом Баку старые верные друзья, боевые товарищи. Вместе с ними в частях XI Красной Армии, в боях с белогвардейцами прошел он по всему каспийскому побережью. Командиры, комиссары, красноармейцы. Испытанные коммунисты… Не раз заходили они в кабинет первого секретаря ЦК, которого помнили еще членом Реввоенсовета армии. Радостной, доброй улыбкой встречал их Киров, усаживал в удобное мягкое кресло, расспрашивал о житье-бытье. А когда гость, бывало, вспомнив боевые дни, сокрушенно покачивал головой: прошла, мол, жаркая пора, — Сергей Миронович становился серьезен.

— Прошла, говоришь? Нет, друг, только начинается. Посмотри, сколько дел вокруг! Надо промыслы восстанавливать. На Эмбе, в Грозном, у нас в Баку — разоренье. В Апшероне из трех тысяч пятисот скважин только семьсот действуют. Да и то — с грехом пополам. — Крепкая рука Кирова опускалась на плечо гостя. — Вот и будем воевать опять вместе. Пойдешь начальником участка на промыслы?

Радостью вспыхивали глаза бывшего воина.

— Да с тобой, Мироныч, хоть в самое пекло.

— Будет и пекло, это я тебе обещаю, — смеялся Киров.

В кабинете у Сергея Мироновича собирались то профсоюзные работники, то комсомольцы, то учителя и педагоги, то кооператоры или водники… Но все-таки чаще Сергея Мироновича можно было застать на промыслах: возле вышек на участках, в поселках нефтяников, среди глинобитных домишек, тесной толпой обступивших промыслы…

Интересовало Сергея Мироновича все: и как трудятся рабочие, и как они живут, и как велась работа до революции. Однажды он спросил у Михаила Васильевича Баринова, отчего почти на всех участках в центре нет скважин, а по краю, по границе с соседним участком вышки лепятся прямо одна на другую…

— А как же иначе! — воскликнул Баринов, весело покручивая ус. — Прежде хозяева участков только и смотрели, как бы перехитрить друг друга. Купит участок какой-нибудь жулик и спешно начинает пробивать скважины. Первое дело — перегнать соседа. И долбит он скважины на самой границе. Лишь бы на своей земле было. Потому что второе дело: отсосать нефть с участка соседа. У соседа на участке — пожар, для конкурента — радость…

Да, страшным, хищным, разбойничьим был прежний мир — мир наживы, обмана, подлости… И как много надо сделать, чтобы вырвать из памяти рабочих-нефтяников, из их сердец то, что крепко засело в них с той проклятой поры…

Сергея Мироновича очень скоро стали узнавать в лицо и рабочие на промыслах и детвора в поселках. Многих удивляло, что первый секретарь ЦК Азербайджана запросто входит в мазанки, разговаривает с женщинами, шутит с ребятишками. А он, войдя в какой-нибудь домишко, оглядит, бывало, пустые, в трещинах стены, покачает головой:

— Плохо живете. Скучно… Ну, ничего, скоро заживете веселее!..

Кирова на промыслах рабочие даже стали узнавать издали — по стремительной походке, по ладной, крепко сбитой фигуре. Вот и сейчас, завидев издали прыгающих через нефтяные лужи людей, нефтяники у скважины тотчас узнали первого секретаря ЦК.

Наступило время обеда. Рабочие у вышки, примостясь кто на бревнах, кто на трубе нефтепровода, кто прямо на корточках, разворачивали узелки. Гости наконец-то перебрались через канавы и рытвины.

— Здравствуйте, товарищи! Приятного аппетита!..

— Спасибо. Угощайтесь с нами.

Черные от мазута руки протягивали Кирову и его спутникам куски чурека, зеленоватые ломти самодельного пэндыра, завернутые в лаваш[1]. Кто-то всыпал в ладонь первого секретаря горсть подсолнечных семечек: бывало, что такие семечки только и составляли рабочий паек на день…

Отведав угощенья и поблагодарив, Сергей Миронович полез было в карман за папиросами, но тотчас же отдернул руку. Попробуй закури здесь, где все — земля, дерево, металл, самый воздух — пропитано нефтью. И Киров заговорил с нефтяниками о главном— о том, ради чего приехал. Слово за слово Сергей Миронович стал расспрашивать рабочих, как, по их мнению, можно возродить к жизни залитые водой скважины и нет ли поблизости таких, которые еще не погибли окончательно.

— Как же нет, товарищ Киров, — подумав, сказал пожилой тартальщик. — Вон, через три вышки — участок Джафарова. Он еще при англичанах там качал нефть. Я тоже на него работал. И Аслан. И вот Али… Если взяться, можно их пустить.

— А подумать — можно отыскать еще десяток скважин! — блеснув зубами, подхватил жилистый, худой, перепачканный нефтью Али.

— И надо отыскать, — сказал Сергей Миронович. — Теперь вы работаете не на богача Джафарова, а сами на себя. Продадим нефть — купим новые машины, продукты, одежду, обувь… — Он покосился на босые ноги тартальщиков. — Резиновые сапоги выдадим всем рабочим. Построим новые школы, больницы…

— Больницы — это хорошо, — произнес молчавший до сих пор Аслан. — Моя жена болела еще в прежнее время. Все кашляла, И никто не хотел ее лечить. Кому было дело до бедняка?.. А сейчас к ней ходит доктор. Больница — это хорошо. — Он улыбнулся. — А сапоги, менелюм… В таком болоте даже резиновые сапоги сгниют…

— Да разве здесь всегда будет такое! — с негодованием возразил Киров. — Вот погодите, года через три вы не узнаете своего Апшерона!.. Глядите! — Он выпрямился и протянул руку. — Там поднимется лес новых вышек. Взамен деревянных, гнилых поставим железные, крепкие, высокие. Бурить скважины будем роторами, а не долбить, как сейчас. Нефтемоторы заменим электричеством: здесь они сжигают добрую треть всей добычи. Для чего нам такие нахлебники!..

Рабочие слушали, глядя в ту сторону, куда была протянута рука Сергея Мироновича. И впрямь виделись им на месте грязных канав, на месте черных «амбаров» и заброшенных скважин взметнувшиеся в дымное небо новые вышки, ровные дороги, прорезавшие промысел вдоль и поперек, серебристые баки нефтехранилищ.

— Но сейчас для всех нас самое главное, — говорил Киров, — это найти старые скважины, которые можно восстановить, и пробить новые.

— Я видел в Биби-Эйбагской бухте, — задумчиво сказал Али, — люди бросали в воду горящие бумажки, и вода горела…

— Конечно, — сказал Аслан. — Может быть, в море и есть нефть. Но как ее достать из-под морского дна…

— А вот еще — на Солдатском базаре… — заговорил пожилой тартальщик. — Там до революции заложили скважины.

— Верно, — подтвердил Серебровский. — Старые бурильщики говорят, что там богатые залежи.

Прощаясь с рабочими, Киров еще раз напомнил:

— Так не забудьте, товарищи. Жизнь старых скважин во многом зависит от вас. Успеем вовремя откачать воду — будет нефть. Будет нефть — станут лучше жить нефтяники, расцветет Апшерон. Значит, надо отыскивать такие скважины, которые еще можно спасти.

Сергей Миронович верил: не пройдет бесследно для нефтяников этот разговор. Они отыщут старые скважины, они помогут спасти заброшенные участки… Ведь нефть — это и впрямь теперь их собственность, их несметные сокровища, которые отдала в их перепачканные мазутом, мозолистые трудовые руки Советская власть.

Человек сидел в глубоком кресле у распахнутого настежь окна. Он был еще не стар. Но то ли горькие думы, то ли тяжелые испытания, доставшиеся ему на долю, а может быть, болезни изрезали лицо его морщинами, посеребрили волосы, ссутулили плечи… Неподвижный взгляд его был устремлен, казалось, в одну какую-то точку, прикован к одному какому-то предмету. Все было странно неподвижным в этом человеке, все точно окаменело: и руки, худые, прозрачные, безжизненно свисавшие с подлокотников кресла, и ноги с острыми коленями, накрытые старым, вытертым клетчатым пледом. Но особенно неподвижными и мертвыми были глаза. И нетрудно было догадаться, взглянув в лицо этому человеку, что он слеп.

Да, он был слеп, инженер Павел Николаевич Потоцкий. И жизнь свою он считал конченой. Были годы, когда и слепота не мешала ему мыслить, а в мыслях строить дерзновенные, почти фантастические проекты. Слепота даже помогала видеть свои мечты воплощенными в жизнь.

Одним из таких проектов был план засыпки Биби-Эйбатской бухты. Потоцкий верил в то, что под толщей воды, под толщей морского дна есть еще одно море — море нефти. Но чтобы проникнуть к этим подводным богатствам, надо засыпать бухту, поставить вышки, продолбить пробные скважины. Богатые промышленники еще в 1912 году рискнули начать засыпку Биби-Эйбата по проекту слепого изобретателя. Но тут началась мировая война. За ней пришла революция. И кому он теперь нужен— слепой, стареющий инженер? Кому нужны его фантастические проекты? Большевикам? Да разве им по силам осуществление таких грандиозных планов? Они, захватив сласть, даже накормить народ не сумели. Семечки вместо хлеба. Вобла вместо мяса… И еще хорошо, если она есть… Инженеры теперь получают в награду за труды и знания кусок мыла, как в прежние времена получали ордена — «Станислава» или «Анну»… Кругом разоренье, болезни, слезы.

Чутким, как у всех слепых, обонянием Павел Николаевич уловил дразнящий аромат. Это был запах кипящего кофе, настоящего «мокко». «Вероятно, жена Таги-заде варит кофе», — подумал инженер и снова погрузился в невеселые размышления.

Жена сказала, что вчера ночью в соседний дом, к Мамеду Таги-заде, нагрянули чекисты. Арестовали и самого Мамеда Алекперовича и его старшего сына Салтана… Конечно, Таги-заде — это далеко не ангел. Богач, владелец многих участков на промыслах. Но любое насилие над личностью нетерпимо. Кто может дать гарантию, что, схватив сегодня пусть даже и провинившегося в чем-то богача Таги-заде, большевики не схватят завтра ни в чем не повинного инженера, такого, как он сам.

Павлу Николаевичу стало жаль себя. Две прозрачные слезинки скатились по щекам, по седеющей бородке. Он торопливо смахнул их, услышав, что сзади стукнула дверь. Перед Надей — женой — ему не хотелось выглядеть жалким.

— Панечка, я сварила кофе, — сказала Надежда Анатольевна.

И опять раздражающий запах «мокко» защекотал ноздри старого инженера. Ну, конечно, это у Таги-заде!..

— Из чего сегодня кофе? — спросил с грустью Павел Николаевич. — Из желудей? Из сушеной свеклы?

Жена тихо засмеялась в ответ.

— Сегодня сюрприз…

Рука инженера потянулась туда, где звякнула ложечка о блюдце. Он нащупал чашку, вытягивая губы, поднес ко рту.

— Не может быть… Настоящий!..

— Да, Панечка, настоящий «мокко»… Этот мой сюрприз. Биби-ханум, жена Таги-заде, отсыпала мне целых полгорсти. Я все утро уверяла ее, что арест произошел по недоразумению, что все выяснится и Мамед Алекперович с Салтаном вернутся домой.

Маленькими глотками Павел Николаевич отхлебывал кофе. Давно уже не испытывал он такого наслаждения…

— Ах, Надя, Надюша, — с болью прозвучал его голос. — Разве ты не знаешь, что оттуда никто не возвращается…

В тот же миг каблуки тяжелых сапог загрохотали по чугунным ступеням крыльца. Раздался властный стук в дверь. Надежда Анатольевна выглянула в окно, и, если бы муж ее не был слеп, он бы увидел, каким белым стало ее лицо.

— Чекисты… — мертвея, прошептала она.

Вошли двое. По стуку каблуков Павел Николаевич определил: в сапогах. Он приподнялся в кресле. Старый плед соскользнул с обмякших колен. Инженер услышал ставший удивительно твердым голос жены:

— Он никуда один не поедет. Только со мной, Всегда и всюду со мной.

И его не удивила эта твердость. Он хорошо знал свою Надю. В самые трудные в жизни минуты к ней вдруг приходила решимость. Так же как к нему, бывало, приходило озарение в те минуты, когда, казалось, никакой гений не может найти выхода из тупика расчетов, неразрешимых на первый взгляд конструкторских задач… Но поразила его та вежливость, с которой один из вошедших чекистов произнес в ответ:

— Пожалуйста, Надежда Анатольевна.

Чашка кофе — настоящего «мокко» — осталась недопитой на подоконнике. А соседи, высунувшись из окон, выходящих в тесный душный дворик, молча, с испугом смотрели, как двое в гимнастерках и фуражках, в пропыленных сапогах подсаживают в автомобиль слепого инженера Потоцкого и его жену…

Только в машине, опомнившись и придя в себя, Павел Николаевич спросил:

— Может быть, мне кто-нибудь объяснит, за что меня арестовали…

— Арестовали? — недоуменно раздалось в ответ. — Никто вас и не думал арестовывать.

— Тогда позвольте узнать, куда меня везут? — закипая, спросил Павел Николаевич.

— Да мы ведь доложили, как пришли: в ЦК. Вас приглашает для очень важного разговора товарищ Киров…

— Успокойся, Панечка, успокойся… — Надежда Анатольевна порывисто сжала локоть мужа. И в голосе ее инженер уловил растерянность и смущение.

Павлу Николаевичу и самому сделалось неловко. Созвучие нововведенных сокращений — «Цека… Чека…» — ввело его в заблуждение… отчаянный шепот жены — «Чекисты»… Как нехорошо получилось… Киров… Потоцкий слышал, что Киров — это самый главный у большевиков здесь, в Баку. Но для чего ему понадобился слепой инженер Потоцкий?..

Пожалуй, если бы не желчное упрямство, если бы не решение заточить себя в четырех стенах, Павлу Николаевичу не трудно было бы догадаться, какой ему предстоит разговор.

Битва за нефть охватила весь Апшерон. Нефти, нефти, нефти! — настойчиво требовала республика. Из Москвы в Баку — Кирову — неслись по телеграфным проводам тревожные депеши: как дела с нефтью? Бакинские нефтяники дали Советской власти обязательство за год довести число действующих нефтяных скважин с 770 до 1200.

Сергей Миронович не ошибся, рассчитывая на помощь рабочих — бурильщиков, тартальщиков, масленщиков… Каждый день приносил новые радостные вести: то на одном, то на другом участке промыслов отыскивались старые, заброшенные скважины, которые можно было спасти. Но Кирова занимала и другая мысль — разведать новые площади, создать новые промыслы.

Веселым перестуком топоров, визгом пил встретил однажды утро Солдатский базар. На пустыре плотники начали ставить вышки, чтобы пробить первые пробные скважины, чтобы начать разведку земных недр, хранящих несметные богатства.

Равномерными ударами било в грунт долото. Все глубже, глубже, глубже… И вот однажды вырвался из подземных глубин черный фонтан. Он рванул с такой силой, что снес верхушку деревянной вышки и поднялся ввысь метров на шестьдесят.

Сергей Миронович приехал на Солбаз — так сокращенно, по-новому, стали называть бывший Солдатский базар — около полудня. Он увидел и фонтан, поднимающийся высоко в небо, и бурильщиков, отплясывающих вокруг скважины победный танец. Он и сам был готов пуститься в пляс.

— Вот увидите, Александр Павлович, — взволнованно сказал он Серебровскому, — это будет один из богатейших промыслов на Апшероне. Но этого мало, мало. Нужно разведать новые участки, закладывать новые скважины.

Может быть, в этот радостный день вспомнил Киров рассказ босоногого тартальщика Али о том, как горит вода в Биби-Эйбатской бухте. Может быть, все это время держал тот разговор в памяти. А может быть, уже давно решил пригласить для серьезного, делового разговора забытого всеми инженера Потоцкого, о котором услышал как-то раз вскользь от Михаила Васильевича Баринова. Наверное, давно. Потому что ничего не делал Сергей Миронович без того, чтобы как следует не обдумать предстоящую работу.

И вот он едет к Кирову, в ЦК, слепой инженер, автор смелого проекта, который увлек Сергея Мироновича. Едет, как обычно, вдвоем с Надей, с женой, без которой последние несколько лет никуда не выходит из дому. Он едет и молчит, ломая голову над тем, какая ему предстоит беседа с самым главным в Баку большевиком. И еще молчит он потому, что не может оправиться от неловкости и смущения. Молчат его спутники. Молчит Надя. Только пальцы ее по-прежнему крепко сжимают его локоть. Наверно, ей тоже немножко стыдно…

Автомобиль остановился у здания ЦК. Павлу Николаевичу и его жене помогли выйти из машины, проводили по лестнице куда-то наверх. Инженер не знал, на какой этаж. По тому, как лицо внезапно обдало порывом ветра, он понял, что перед ним распахнули дверь. Чей-то голос шепнул над ухом:

— Вы в кабинете Сергея Мироновича.

И тотчас же услышал он легкие быстрые шаги и почувствовал крепкое рукопожатье.

— Здравствуйте, Павел Николаевич, — произнес приятный, негромкий, мягкий голос. — Я — Киров. Здравствуйте, Надежда Анатольевна. Присядьте. Вот сюда. В эти кресла.

У Потоцкого слегка закружилась голова. Он с трудом опустился в кресло, к которому его подвела жена, и почувствовал, как с другой стороны его поддерживает за локоть сильная рука Кирова.

Но вот Киров заговорил. И каждая сказанная им фраза, каждое слово будто бы вливали силы в ослабевшее тело инженера. Большевики хотят осуществить его проект! Засыпать Биби-Эйбатскую бухту!.. Да не ослышался ли он? Нет, нет!.. Все это не сон. Все наяву!..

Все больше подчиняясь вдохновенному голосу Сергея Мироновича, Павел Николаевич сам, словно вдруг вдохновившись, стал рассказывать о своем плане. Киров слушал очень внимательно, не перебивая. Потом сказал мягко:

— Это замечательный проект. Но, насколько я понимаю, Павел Николаевич, осуществление его обойдется очень дорого. А ведь стране сейчас приходится беречь каждую копейку. Что, если составить новый проект? С учетом удешевления всех процессов…

И, вот уж чего Потоцкий никак не ожидал, Киров в нескольких словах, но очень точно и толково наметил два или три изменения в его плане. И он вынужден был согласиться с тем, что эти изменения и упростят и удешевят работу. И Павел Николаевич ощутил вдруг то, чего не ощущал ни разу за последние несколько лет: жадное, неудержимое желание работать… Словно в разорвавшейся дымке он увидел далеко-далеко морские волны, облизывающие каменное подножие вышек, фонтаны нефти, вырывающиеся из скважин, пробитых в дне сварливого Каспия…

— Позвольте… Сергей Миронович… — Потоцкий засуетился, опираясь на руку Надежды Анатольевны, чтобы подняться. — Позвольте мне сейчас же, немедленно сесть за расчеты…

Спустя час соседи, облепив в любопытстве окна, увидели, как старенький бренчащий «фордик» подкатил к дому; сначала из машины вышла Надежда Анатольевна, а за ней — люди в гимнастерках. Они бережно подхватили под руки слепого инженера.

— Великий аллах!.. — шептала в ужасе жена бывшего владельца участков Мамеда Таги-заде — Биби-ханум. — До чего довели человека!.. Он еле держится на ногах… Хорошо еще, что хоть вернулся живой…

Люди в гимнастерках проводили Павла Николаевича и его жену в дом.

— Прошу, — вежливо сказал один из них и протянул Надежде Анатольевне большой сверток. — Сегодня мы сами получили для товарища Потоцкого паек. Вот карточка. Лучше приходить с утра.

Откозыряв, они ушли. А Надежда Анатольевна так и осталась стоять с объемистым свертком в одной руке, с продовольственной карточкой — в другой.

— Наденька! — слабым голосом окликнул ее инженер. — Где ты?

— Здесь, здесь, Панечка, — опомнившись, откликнулась жена.

— Надюша… — Голос у Павла Николаевича дрожал. — Что ты скажешь, Надюша?

— Что я могу сказать, Панечка! Ты должен работать.

— Да, да… Я буду работать… Но ты понимаешь ли, Надя? Ведь мы с тобой только что говорили с необыкновенным человеком!..

В этот день до глубокой ночи просидел слепой инженер над трафаретом, усеивая бумажные листы колонками цифр, короткими записями. В глубокий мрак была погружена комната, уснул весь дом. Но слепому свет не нужен. Карандаш привычно вычерчивал по трафарету цифры и буквы. Шелестела бумага…

Потоцкий еще не знал в ту ночь, как много пройдет времени, прежде чем со дна морского по скважинам с победным рокотом рванется вверх драгоценная нефть. Он не знал, что долгими будут поиски. Бурильщикам придется пробить толщу гранита, прочных вулканических пород. Многие инженеры станут поговаривать, будто разведка ведется напрасно и зря только загублены деньги.

А все это было. Было еще впереди. Киров настаивал: бурить, искать, не сдаваться… И вот однажды утром в глубине почти полукилометровой скважины послышался рокочущий гул, хорошо знакомый нефтяникам. Фонтаном нефти из скважины выбило штанги. С гулом и свистом вырвалась из подземелья нефть — первая нефть с каспийского дна!..

Даже бывалые инженеры были поражены богатствами морского дна.

Но ничего этого не знал в ту ночь Павел Николаевич Потоцкий.

Он работал. Лихорадочно, торопливо, словно хотел наверстать то, что было упущено за последние годы — тяжкие годы неверия в силы мужественных и могучих людей. И невдомек ему было, что вскоре старенький бренчащий «фордик» подвезет его к первым буровым засыпанной по его проекту бухте. Не знал он, что будет эта бухта названа именем Ильича. И конечно же, не мог он себе представить, что будет стоять над скважиной, наклонив седую голову, слушая, как рокочет его нефть, и шептать, сердясь на самого себя, на свое неверие в силы большевиков: «Старый, старый слепец!..»

Гудок надрывался тревожным ревом. Словно эстафету, этот сигнал бедствия подхватывали и передавали друг другу заводы на восточных окраинах города, паровозы, стоявшие на запасных путях. И люди, заслышав тревожный гудок, говорили друг другу: «Пожар на промыслах».

Сергей Миронович в этот день вернулся домой раньше обычного. Было всего девять часов. Мария Львовна даже удивилась:

— Признаться, не ждала так рано.

Киров весело посмотрел на жену, на ее обсыпанный мукой фартук, принюхался.

— Я же знаю, Маруся, ты печешь пироги с капустой. Ну, родная, я этот запах издалека чую. Вот и приехал.

Мария Львовна убежала на кухню. Сергей Миронович снял шинель, устало опустился на диван. Редко, ох как редко за последние месяцы удавалось ему вот так рано возвращаться домой. Последний раз это было 27 марта, в день его рождения, Две недели назад. Да и то, если бы Маруся не напомнила, он бы, конечно, забыл, что в этот день ему исполнилось тридцать шесть лет. Ах, Маруся, Маруся, верный товарищ, любимый друг. Сколько пришлось тебе испытать и невзгод и тревог. Были годы долгой разлуки. Были письма, которые ты получала от мужа из тюремных застенков. Были расстояния в тысячи верст. И в этих верстах — бессонные ночи, сверкание сабель, цокот конских копыт, яростная перестрелка, зарева горящих горских селений и казачьих станиц под Астраханью… И вот они снова вместе, под одной крышей. Но как редко, ой как редко выдается свободный часок, чтобы посидеть за чашкой чаю, поговорить по душам… Ведь у первого секретаря ЦК сотни неотложных дел…

С каждым днем в строй вступало все больше и больше скважин. Изо всех сил старались нефтяники, чтобы выполнить обещание, которое они дали стране: довести к октябрю 1922 года число действующих скважин до 1200… Все больше нефти посылали бакинцы в соседние республики — морем на специальных судах — танкерах, по железной дороге — в прокопченных цистернах. Бывалые инженеры только диву давались: каким образом удается рабочим пробиваться сквозь землю, сквозь прочный гранит и базальт к нефти — без современного оборудования, без новых станков и агрегатов.

Да, новых станков не было. Но зато механики не жалели сил, ремонтируя старые. После субботников, когда в Белом и Черном городах[2] тысячи людей разбирали завалы на улицах, в мастерские, на заводы привозили кучи ржавого искореженного железа. И из этого лома хитроумные умельцы умудрялись мастерить станки, сложные бурильные установки. Слушали рассказы Серебровского, побывавшего в Америке, о вращающихся роторах. И в одной из мастерских сделали бурильный вращательный станок.

Такие станки обещали привезти на Апшерон американцы. Но обещания оставались пустыми словами. Проходили месяцы. Фирмы будто нарочно медлили с поставкой оборудования. Пот тогда-то и произошел у Сергея Мироновича с нефтяниками на Сабунчинских промыслах запомнившийся ему разговор.

Киров завернул в Сабунчи по дороге из Мардакян — курортного местечка, где утопали в зелени садов дворцы и виллы, принадлежавшие до революции богачам. Теперь в этих дворцах и виллах отстраивались санатории для рабочих.

Едва лишь первый секретарь ЦК вышел из автомобиля, его тотчас же обступила толпа нефтяников. Они пробовали сегодня сделанный бакинскими умельцами-металлистами вращательный бурильный станок. Большинству рабочих роторное бурение понравилось.

— Получше американских, пожалуй, будет, — уверяли молодые нефтяники.

— Лучше не лучше, — сказал Киров, — но думаю — мы и без американской помощи обойдемся. Незачем нам ловить их за фалды. Сами сладим.

— Почему же они с оборудованием-то тянут, товарищ Киров? — спросил черноволосый, весь насквозь пропитанный нефтью масленщик. — Ведь для капиталистов выгодно — продать. Вот у нас недавно агитатор выступал. Говорил: для капитала самое важное — выгода…

— Это верно, — согласился Сергей Миронович. — Но дело не в одной только выгоде. Капиталисты жаждут власти. Они ждут, когда мы, большевики, пойдем к ним на поклон, взмолимся, начнем слезы лить Вот тогда и поставят они нам кабальные условия, вот тогда и постараются оставить Республику Советов без нефти…

— Не дождутся! — выкрикнул молодой задорный голос.

— Вот и я так думаю, что не дождутся, — рассмеялся Киров, а потом, став серьезным, добавил: — Нельзя нам забывать, товарищи, что капиталисты, сколько бы они ни притворялись нашими верными друзьями, на самом деле всегда останутся врагами рабочего класса. Они хорошо знают: без нефти нам не сладить с разрухой, с голодом, не восстановить разоренное хозяйство.

Что и говорить — врагов у Советской власти, у рабоче-крестьянского государства было много. И явных — за рубежом, и тайных — внутри страны. Были они и в Азербайджане. Держали в страхе жителей горных селений — забитых, неграмотных крестьян, привыкших подчиняться богачам — бекам. Бандиты убивали активистов, их дома сжигали…

Действовали враги и на Апшероне. Не проходило недели, чтобы на нефтепромыслах не возникали пожары. А погасить горящую нефть — дело нелегкое, Неспроста начальник добровольной пожарной охраны Граздан Мамиконянц отбирал в свою дружину самых смелых, сильных, выносливых рабочих.

Сергей Миронович поднялся с дивана, подошел к окну. Апрельские звезды сверкали в ночном бакинском небе. Даже сквозь пелену дыма, всегда висящую над городом, было видно, как они ярки.

По квартире разносился аппетитный дух печеного теста. Киров знал: сегодня во многих домах — в городе, в поселках близ промыслов — разносится такой же чудесный запах. Рабочие, инженеры, служащие получили в пайке пшеничную муку. Получил ее и он, первый секретарь ЦК.

Мария Львовна гремела чашками, торопясь накрыть стол к чаю.

— Сереженька! — позвала она. — Прошу к столу!..

И в тот же миг услышал Сергей Миронович далекий тревожный гудок. Один за другим, на разные голоса, вступая в общий хор, ревели гудки. «Пожар!» Киров метнулся к телефону, рванул трубку.

— Где горит? В Сураханах? — Палец забарабанил по блестящему рычажку. — Военрук? Немедленно оцепить район пожара. — Снова палец на рычажке. — Гараж!.. Айрапетов? Ко мне с машиной. Прошу — как можно скорее! — И потом, обернувшись к Марии Львовне, виновато: — Придется, видно, Маруся, в другой раз полакомиться пирогами с капустой…

От Баку до Сураханских промыслов — километров двадцать пять. Но еще издали Сергей Миронович увидел багровое зарево, разлившееся на востоке.

— Карапет, дружище, скорей!.. — молил Киров шофера.

Но тот и так выжимал из бренчащей машины все, что было можно. А зарево над Сураханскими промыслами все ширилось, все росло, наливаясь зловещим багрянцем. Потом Сергей Миронович увидел пламя. Такого огромного пожара не доводилось ему видеть ни разу. Словно свечи, горели вышки. Открытые нефтехранилища — «амбары» — превратились в огненные озера. С пригорка, на который вылетел «фордик», весь промысел был виден как на ладони, в дыму, объятый пламенем.

Как вкопанный, остановился автомобиль возле группы красноармейцев, которые по приказу Кирова оцепили промысел. Воздух был раскален.

— Свяжитесь с соседней воинской частью, — распорядился Сергей Миронович, увидев командира. — Пусть немедленно вышлют сюда два батальона, и пошлите нарочного в рабочее общежитие. Всех, кто есть, поднимайте по тревоге.

— Слушаюсь! — командир козырнул и бросился выполнять приказание.

А Киров в сопровождении шофера Айрапетова побежал туда, где пылали вышки, кучи заготовленных для построек бревен, туда, где бушевало и гудело бешеное пламя… Он видел мечущихся в огненном вихре людей, слышал громовой голос Мамиконянца, отдающего приказания.

Не прошло и нескольких минут, как Сергей Миронович был в самом центре пожара. Мимо промчались лошади, везя на телеге бочки с водой, — пожарный обоз. Пробежали два добровольца-дружинника, неся лестницу. Еще двое тащили к горящему «амбару» ручной насос.

Рядом с Кировым очутился человек в новеньком костюме, в белой рубашке. Он не узнал Сергея Мироновича, схватил его за руку:

— Гляди! Падает!..

Огромная вышка, подточенная пламенем и, видно, давно прогнившая у основания, качнулась и, вся объятая огнем, рухнула в «амбар». На десяток метров расплескалась горящая нефть. Киров бросился туда, где метались люди: кое-кому нефть попала на одежду, и промасленные рабочие робы вспыхивали, превращаясь в факелы. Сняв шинель, Сергей Миронович накинул ее на одного из рабочих. Другого поливали из брандспойта пожарные.

Гудящее пламя перебрасывалось с одной вышки на другую. Рядом с Кировым снова очутился парень в новеньком костюме и белой рубашке. Пиджак его был в нескольких местах прожжен, рубашка — вся в пятнах мазута и копоти.

— Видишь, горит? — спросил у него Сергей Миронович, указывая на верхушку одной вышки.

— Вижу, — кивнул парень и вдруг узнал Сергея Мироновича. — Товарищ Киров!.. А вы-то как же сюда?..

— А ты что же, думал — первый секретарь ЦК должен на пожар являться последним? — Киров снял фуражку, отер ею лоб. — Слушай, надо взобраться наверх, погасить пламя. Сумеешь?

— Конечно, Сергей Миронович… Я ведь масленщик. Мне на вышки взбираться не впервой.

Он подбежал к загоревшейся вышке и стал карабкаться по скользким от нефти перекладинам.

— Послушай, — окликнул его Киров. — Ас чего ты вырядился так? Специально на пожар, что ли?

— У нас партийное собрание было, — не останавливаясь, отозвался смельчак. — Так мы все кто в чем был…

К Сергею Мироновичу подошел Баринов. Перепачканного сажей, в прожженной одежде заместителя начальника «Азнефти» только и можно было узнать по осанистой фигуре да роскошным усам.

— В нескольких местах сразу загорелось, Сергей Миронович, — сказал он Кирову. — Ясное дело — поджог.

И словно подтверждая догадку Баринова, подбежавший красноармеец доложил взволнованно:

— В Балаханах загорелось. И в Раманах тоже…

Киров обернулся, поискал глазами Айрапетова. Шофер яростно качал помпу ручного насоса неподалеку — возле горящего «амбара».

— Карапет! — позвал Сергей Миронович. — Надо ехать. Горит в Балаханах…

Несколько суток продолжался этот невиданный до сих пор пожар. Только на третий день, измученный, обгоревший, Сергей Миронович вернулся домой.

— Ну, как пироги, Маруся? — спросил он с усталой улыбкой. — Пригорели небось… Я вот тоже… поджарился, как пирог с капустой. Ах, Маруся, выпил бы я сейчас стакан крепкого чаю…

Он мог бы ничего не рассказывать Марии Львовне. То Серебровский, то Баринов улучали в эти дни минутку, чтобы позвонить ей по телефону, ободрить, передать привет от Мироныча. Она знала, что ее Сергей бывал в эти тревожные дни на самых опасных участках, тушил пожар вместе со всеми, едва не погиб… И все, что она могла сделать для него, — сделала: в газетах, в промасленной бумаге, в одеяле сохранила пироги. Они были почти как свежие.

Убежав на кухню, Мария Львовна принялась разжигать примус. Вскоре и чайник вскипел. И пироги румяной горкой возвышались на блюде. Она вошла в кабинет, чтобы позвать мужа к столу, и только вздохнула. Сергей Миронович спал. Наверно, заснул он внезапно, потому что даже не успел снять сапоги и под щекой у него вместо подушки была промасленная, черная, обгоревшая фуражка.

«Волей высшего органа партии — ЦК — и тем самым волей всей партии руководитель азербайджанской организации нашей партии и любимец бакинских рабочих товарищ Сергей Миронович Киров послан на работу к вам, в ленинградскую организацию. Как нам ни трудно расставаться с товарищем Кировым, как нам ни дорог товарищ Киров, нас утешает одна мысль — что он будет в Ленинграде.

Пять лет работы с Кировым в Баку показали нам, что он не только прекрасный работник, но и лучший товарищ. Мы глубоко убеждены, что вы не только не будете жалеть, что к вам переведен именно товарищ Киров, но и вы его скоро так же полюбите, как полюбили его бакинские рабочие.

Вы, товарищи ленинградские коммунисты, в лице товарища Кирова приобрели стойкого, выдержанного, старого большевика-ленинца и лучшего, умелого руководителя вашей организации».

На «Красном путиловце» на заводском дворе шум, крики, суета. Из широко распахнутых ворот бывшего пушечного цеха на буксире тянут косолапую махину — трактор ФП — «фордзон путиловский», а если попросту, по-рабочему: «Федор Петрович», или «Федя».

— Куда рулишь? Левее давай!.. Так — хорош!..

Передние маленькие колеса заносит то вправо, то влево. Видно, руль туговат. От стальных пластин — «шипов», приваренных к задним огромным колесам, на утрамбованной земле остаются следы — глубокие косые ямки.

— Стой!.. Заводить будем!..

Неуклюжего «Федю» обступила целая толпа.

— Васька! Крути сильней ручку! Авось заработает!..

Круглолицый веснушчатый паренек взялся за ручку и крутанул. Машина издала звук, словно поперхнулась.

— Э-э, крутит!.. Дай-ка я!

Рукоятку вертели по очереди, до пота, до изнеможения. Но «Федя» упрямо не желал заводиться. Из соседней мастерской, обтирая руки промасленной ветошью, вышел высокий человек в комбинезоне и кепке, надетой задом наперед, чтобы козырек не мешал. Он издали полюбовался хлопотливой суетой, царившей вокруг трактора, и не спеша, вразвалку, как ходят матросы, подошел к толпе, обступившей «Федю».

— А ну, браточки, отшвартуйся в сторонку.

Рабочие расступились, послушно пропуская известного всему Путиловскому заводу богатыря, в прошлом и правда матроса и штурмовавшего в семнадцатом Зимний, — Павла Калачева. Он поплевал на ладони, набрал побольше воздуху в богатырскую свою грудь и, взявшись за рукоятку, закрутил ее с такой быстротой, что у молодых путиловцев дух захватило. Трактор зафыркал, затрясся, как в лихорадке, окутался сизым дымом.

— Вот так-то, братки, — сказал Калачев, оглядывая всех с победоносным видом.

Но, почихав и покашляв минуты три, упрямый «Федя» вдруг печально крякнул и умолк. И сколько ни крутил рукоятку силач-матрос, трактор не издавал ни звука.

— Корову за хвост столько покрутишь, она и то заведется, — в сердцах сказал Калачев. — Эх, мастера вы, мастера.

В это время у проходной раздался громкий, требовательный сигнал автомобиля. Скрипнули тормоза. Сторож кинулся открывать ворота. Но через будку сторожки уже входил во двор «Красного путиловца» Сергей Миронович Киров.

— Ну вот, — упавшим голосом произнес кто-то в толпе, обступившей трактор. — Мироныч приехал, а у нас ни тпру, ни ну.

— Да, опозорились опять, — невесело согласился Калачев.

Киров быстрым шагом подошел к рабочим, поздоровался, зоркими прищуренными глазами оглядел унылые лица.

— Здравствуйте, товарищи! Что, опять, нелады?

— Второй час бьемся, Сергей Миронович, — раздалось в толпе. — Не заводится, хоть плачь.

— Подачу горючего проверили? — спросил Киров.

— И подачу проверили, и искра есть, кажется, все в порядке, а он не заводится, — наперебой заговорили рабочие. — Чихает только…

— И карбюратор проверили?

— А что его проверять? — удивился веснушчатый Вася, который первым взялся за рукоятку. — Небось американский!..

— Ну и что? — сказал Сергей Миронович, оглядывая захламленный двор, кучи мусора под забором, груды ржавого железа, опилок, металлической стружки. — Карбюратор-то американский, а грязь у вас тут такая, что против нее никакой «форд» не устоит…

Механик с гаечным ключом и отверткой полез под капот и стал вывинчивать из карбюратора жиклеры. А Сергей Миронович зашагал в цех. Рабочие цепочкой двинулись за ним.

В цехе было темно, тесно, грязно и душно. С десяток машин — одни только еще начинали делать, другие были почти готовы — загромождали мастерскую. Эх, раздвинуть бы эти узкие стены, пробить окна, чтобы хлынули в цех потоки солнечного света!.. Старина, убожество так и глядели изо всех углов.

— Ясное дело, — невесело сказал Киров. — Меня бы сделали в такой каморке, я бы тоже наотрез отказался заводиться.

Кое-кто из рабочих засмеялся. Сергей Миронович тоже усмехнулся. А потом заговорил серьезно, горячо:

— Ну, товарищи красные путиловцы, шутки в сторону. Стране нужны тракторы. Много тракторов. Владимир Ильич мечтал, что у нашего рабоче-крестьянского государства будет когда-нибудь сто тысяч тракторов. Эти машины нужны деревне, беднякам-крестьянам, их хозяйствам, которые начинают работать по-новому — коллективно. Не будет у крестьянина трактора, его кулак с потрохами съест. Партия уже наметила большие стройки. Будут тракторные гиганты в Сталинграде, в Харькове, в Челябинске. Но пока эти заводы строятся, тракторы колхозам должны доставлять мы, путиловцы!

— Э-эх, — вздохнул кто-то в толпе, напряженно слушавшей Кирова. — Вот будут заводики. Небось цеха просторные, вентиляция, механизация…

— Будут, — ответил Сергей Миронович. — И у вас тоже будут. Поставим новые станки, цех переоборудуем.

Во дворе послышалось прерывистое фырканье. В цех влетел разгоряченный механик.

— Заработал! Слышите?.. Точно вы сказали, Сергей Миронович: жиклер засорился…

Всей толпой рабочие высыпали во двор. Стальное сердце упрямца «Феди» стучало ровно, без перебоев.

— Ура! — закричал Вася. — Качать Перхушкина!..

Десятки рук подхватили механика, и он начал взлетать над толпою, нелепо взмахивая руками и ногами.

— Стойте, черти! — кричал он. — Это не меня — Сергея Мироновича качать надо!..

Киров смеялся.

— А ведь так работать могут все наши «Федоры». Надо только постараться. Ну и от грязи избавиться.

— Постараемся, товарищ Киров, — заверил Сергея Мироновича слесарь Фомичев. — И грязи не будет — ни в цехах, ни во дворе. — Он обернулся к товарищам. — Верно говорю, ребята?

— Правильно, Алексей, точно говоришь… — отозвались рабочие.

— Вот что, товарищи путиловцы! — громко сказал Киров. — Первыми вы за Владимиром Ильичем в семнадцатом пошли. Первыми и в нашей стройке будьте. Помните, без ваших тракторов, без вот этих «Федоров», социализма нам не построить!..

Рабочие сдержали слово. Цех был очищен от хлама и пыли, со двора исчезли груды ржавого железа, опилок, мусора.

— Молодцы, — от всей души похвалил их Киров. — А ведь я посоветоваться к вам пришел. Хочу обратиться в Совет труда и обороны[3]. Пусть дадут путиловцам задание — официальное — на изготовление тракторов. Как думаете, пять тысяч штук в год осилим?

— Многовато, — почесав задумчиво в затылке, с сомнением проговорил механик Перхушкин.

Киров внимательно посмотрел на него.

— А если по-большевистски?

— Выполним, Сергей Миронович! — задорно раздалось в ответ. — Даешь пять тысяч советских «фордзонов»!..

Шел 1927 год. Партия уже начертала план первой трудовой пятилетки. Был запланирован и выпуск тракторов на «Красном путиловце». Сначала — пять тысяч машин в год, потом — десять тысяч, а к концу пятилетки — двадцать!

Тракторы были необходимы стране. В кабинете Кирова, в Смольном, на столике в углу росли горы писем, в которых руководители строек, собравшиеся в коммуну крестьяне, секретари райкомов и обкомов партии просили похлопотать насчет тракторов. Иногда среди этих писем попадались посланные давними друзьями. На одной из строек Урала работал старый товарищ Сергея Мироновича — знакомый еще по Астрахани, по Баку — смелый горец Чингиз Ильдрым. «…Мироныч, дорогой, — писал он, — помоги мне, мне нужны тракторы, 10 штук, как-нибудь выцарапай мне, а то задыхаюсь без транспорта. Возьми шефство над нами».

И друзья и совсем незнакомые люди верили — Киров, внимательный, сердечный, всегда поможет, всегда откликнется, никого не оставит в беде.

Наш Ижорский завод стоит от Ленинграда километрах в двадцати пяти, но это не мешало Сергею Мироновичу быть у нас частым гостем. Впрочем, какой же он был гость! Это был настоящий советский хозяин, который болел душой за работу всех наших заводов.

Вот как-то весной 1930 года приехал Мироныч на наш завод, походил по цехам и зашел во 2-й цех.

А цех в этот момент, откровенно говоря, очень был неказистым. Большая часть его только-только вышла из консервации. Программы твердой и постоянной у цеха не было, дисциплина была так себе. Походил Киров по цеху, поговорил с рабочими, инженерами, и стала картина для него ясна.

— По-моему, закисли вы тут без дела, — заявил Мироныч, — и рабочие у вас бродят какие-то сонные. Надо вам дать хорошее задание, чтобы вы все встряхнулись, чтобы было над чем подумать и рабочим, и инженерам, и техникам. Приготовьтесь, товарищи, к серьезной, ответственной работе.

Очень скоро рабочие узнали, что Киров имел тогда в виду блюминг. Прошло немного времени, и мы приступили к созданию первого советского блюминга. Сергей Миронович был постоянно в курсе этой новой для нас и сложной работы. Он звонил по телефону, вызывал к себе администрацию, партийных работников и требовал исчерпывающих сведений о ходе работ.

Когда начали формировать первую станину блюминга, Киров снова приехал на завод.

Начальник цеха, который сопровождал Кирова, подозвал меня и сказал:

— Вот наш мастер, товарищ Кириллов.

— Ну, — говорит мне Сергей Миронович, — рассказывай, старина, как дела идут, показывай мне свое царство.

Повел я Мироныча по своему токарному участку. Рассказываю ему, где какие станки, как и что обрабатывать собираемся. Мироныч слушает внимательно. Довел я его до конца отдела. А там лежала кованая шестерня, огромная, тонн на 60. Киров около шестерни остановился и спрашивает меня.

— Где же вы такую махину обрабатывать будете?

— А вот на этом станке, — отвечаю.

— Да что вы, — усомнился Мироныч, — можно ли на таком старом станке этакую шестерню обработать?

Тут я воспользовался случаем и говорю:

— Конечно, для этого дела не такие станки нужны. Грубую-то обработку кое-как и на старом станке провести можно, а вот начисто — прямо и не знаю, как быть.

Понял Мироныч, к чему я клоню.

— Что ж, — говорит, — придется раздобыть для вас новый станок. Уж больно важное дело вы делаете.

Когда шли обратно по цеху, вдруг спросил меня Мироныч:

— Давно работаете на Ижорском?

Узнал, что с 1897 года, поинтересовался:

— Раньше-то как с производительностью труда дело обстояло?

Я рассказал, как мы до революции пять лет один плохонький миноносец делали.

— Вот поэтому-то мы и отстали, — заявил Мироныч. — Теперь надо догонять без передышки.

Уехал Киров, а о своем обещании не забыл: через пару недель получил я новый мощный станок «Вальдрих».

Когда отлили мы, наконец, первую станину и сообщили об этом Миронычу, Киров был очень доволен. Он сказал:

— Прекрасно сдвинули дело. Это большой плюс для вашего завода.

Когда рабочие вынимали станину, Киров все беспокоился: нет ли где трещин. И все сам проверял.

В станинах блюминга нужно было просверлить дыры, а у нас на Ижорском заводе не было подходящего станка. Об этом узнал Мироныч и очень взволновался:

— Смотрите не запорите станину. Возьмите соответствующий станок с «Дизеля».

Очень мы тогда поразились. В самом деле: руководит человек всей политической жизнью огромного города, огромной области и знает не только о состоянии каждого завода, но и где какие станки имеются.

И действительно, на «Русском дизеле» мы достали специальные станки и просверлили станины.

Виднейший ученый, специалист по минералогии и геохимии, академик Ферсман был в этот день не в духе. Куда-то запропастилась папка с очень важными бумагами, и Александр Евгеньевич не мог ее найти. Он сердился на жену, его раздражал шум, доносившийся с улицы, и тем более рассердил его резкий, настойчивый звонок у двери. «Кого еще там принесло не вовремя…» — подумал он раздраженно и крикнул жене:

— Меня нет дома!

Он слышал, как щелкнул дверной замок. Слышал не то испуганный, не то изумленный возглас жены. Вслед за тем раздались уверенные, четкие шаги в коридоре, и незнакомый веселый голос произнес:

— Но если вас нет дома, Александр Евгеньевич, то кто же это так громогласно распоряжается в вашей квартире?

Академик оторопел. В дверях кабинета стоял Киров. Первым чувством ученого был жгучий стыд. Но Сергей Миронович улыбался так приветливо, что у Ферсмана отлегло от сердца.

— С утра сегодня сержусь… — забормотал он, забывая пригласить гостя в комнату. — Папка пропала. А там бумаги… Все ящики в столе перерыл…

— Не та ли папка, что валяется у вас под столом? — спросил Киров, окинув кабинет веселым взглядом.

— Она! — ахнул Ферсман. — лежит прямо на виду!..

— Ну, в таком случае настроение у вас должно перемениться, — сказал Сергей Миронович и, входя в кабинет, протянул Александру Евгеньевичу руку. — Здравствуйте.

Неожиданным для академика был этот визит. А Киров уже давно готовился к нему. Он знал, что ученый живет замкнуто, что лишь узкий круг друзей бывает у него дома. Многие сослуживцы и коллеги Александра Евгеньевича поговаривали, что у него накоплен огромный материал о богатствах недр Севера. Но никому он этих материалов не показывает.

Нередко задумывался Сергей Миронович, отчего это происходит. Может быть, знаменитый ученый не верит в силы большевиков, как не верил когда-то в эти силы слепой бакинский инженер Потоцкий? Но, встречаясь с Ферсманом то в Академии наук, то на каком-нибудь совещании в Смольном, Киров понял — дело совсем не в неверии. Ему стало ясно, что Александр Евгеньевич замкнулся в себе и бережет от посторонних секреты своих исследований совсем по иной причине, В стране строились металлургические гиганты, автомобильные и тракторные заводы, организовывались колхозы в деревне. Для разработок северных недр нужны огромные средства, а их и так не хватает. Если же ограничиться какими-нибудь скромными суммами, снарядить экспедицию в суровую полярную тундру кое-как, то кончится дело неудачей. А Ферсман был горд и дорожил своей репутацией.

Неисследованный, угрюмый северный край был кладовой несметных сокровищ. В книге великого русского ученого Михаила Васильевича Ломоносова нашел Сергей Миронович как-то такие слова: «По многим доказательствам заключаю, что и в северных земных недрах пространно и богато царствует натура, и искать оных сокровищ некому!»

Оторвав задумчивый взгляд от книги, Сергей Миронович тогда подумал: «Да, в ваше время, Михайло Васильевич, и впрямь некому было искать те сокровища. А мы, в наше советское время, найдем!..»

И вот он приехал к Ферсману. Жена Александра Евгеньевича приготовила горячий крепкий чай, без которого ученый во время работы никогда не обходился. Но сейчас чай в стаканах оставался нетронутым. Киров и Ферсман склонились над картами, которые академик расстелил на столе. Увлекшись, он рассказывал о богатствах неисследованного Кольского полуострова, Хибин, мертвой северной тундры.

— Чего только не находили в Хибинах геологи!.. И нефелин, и магний, и кальций, и фосфорит. Есть там и медь, и гипс, и молибден. Даже серебро находили. Но, конечно, самое главное богатство — это апатиты…

Долго в то утро беседовали два человека — прославленный ученый и руководитель большевиков Ленинграда.

— Как вы думаете, Александр Евгеньевич, — спросил Киров, — сколько денег потребуется, чтобы снарядить в Хибины экспедицию?

Ученый задумался. Потом нерешительно, почти уверенный, что Киров только рукой махнет, услышав цифру, назвал сумму.

— Хорошо, — сказал Киров, кивнув. — Попробуем обратиться к Центральному Комитету. Я уверен — деньги нам дадут.

У Ферсмана румянцем вспыхнуло лицо.

— Если это произойдет… Если только это случится…

— Знаю, знаю, Александр Евгеньевич, — тепло улыбнувшись, сказал Сергей Миронович. — Ведь это заветная ваша мечта.

— Как же вы узнали? — спросил пораженный академик.

— Да тут вовсе и не надо быть волшебником! — засмеялся Киров. — Я видел, как сияли ваши глаза, когда вы рассказывали о Хибинах.

Прошло немного времени, и Сергей Миронович добился, чтобы на Кольский полуостров, в суровые Хибинские горы, в край непуганых птиц и холодных озер была послана первая экспедиция разведчиков-геологов. В извечно мертвой земле, скованной лютой стужей, они продолбили пробную шахту. А вскоре на стол в кабинете Кирова в Смольном лег зеленоватый, в тонких прожилках минерал: хибинский чудо-камень апатит.

Как нужен был стране этот простой с виду камешек!.. И Киров начал торопить плановиков-экономистов, архитекторов, инженеров и техников на ленинградских заводах. Надо было точно подсчитать, сколько потребуется денег на строительство нового города в Хибинских горах, на прокладку железной дороги. Надо было поскорее изготовить чертежи домов и фабричных корпусов. Надо было сделать оборудование для рудников и шахт, для обогатительной фабрики, собрать турбины для самой северной в стране электростанции, которую Сергей Миронович предложил построить на быстрой речке Ниве…

В декабре 1929 года все расчеты были готовы. По вечерам на Невском проспекте загорались веселые огни. Толпы людей, оживленных, веселых, спешили по магазинам, готовясь встретить Новый год. А Сергей Миронович собирался в далекий путь.

Поздним вечером, под Новый год, оленья упряжка мчала троих путников от маленького, заметенного снегом железнодорожного разъезда Белый на север, в Хибины. Завывала вьюга. Тоненько пели полозья нарт. Путники молчали. Попробуй-ка поговори, если мороз за пятьдесят…

Закутавшись в овчинный тулуп, Сергей Миронович вспоминал: душный, пыльный норд, жаркий Баку… Вот уж где тулуп был бы ни к чему!.. Он вспомнил: угарная мгла над морем., над городом, над нефтяными вышками… В кабинете трое. Он сам радушный хозяин. В глубоком кресле утонул и словно дремлет, свесив на грудь крупную голову, редактор «Бакинской правды» Петр Иванович Чагин. А посреди кабинета стоит невысокий худощавый человек лет тридцати, светловолосый, синеглазый, с удивительным лицом — подвижным и милым. Это лицо то внезапно затуманивается грустью, то вдруг будто вспыхивает, озаренное внезапным весельем. Это московский гость — знаменитый поэт Сергей Есенин. Он читает стихи. И Кирову кажется, что стихи у него такие же, как его глаза, лицо, весь его облик — такие простые и в то же время загадочные, то задумчивые и грустные, то тревожные, даже растерянные, то вдруг буйно веселые, как неистовая пляска, вдруг взорвавшаяся дробным топотом посреди горестных рыданий…

Стихи Сергею Мироновичу понравились певучестью и сердечностью. Только удивляло его, что поэт в каждой строке будто бы горюет и плачет по уходящей бедности русских деревень.

У Сергея Мироновича была очень хорошая намять. Почти без затруднений он вспоминал сейчас стихи, которые слышал один-единственный раз, пять с половиною лет тому назад… Кутаясь в тулуп, Киров усмехнулся. «Железный гость»… Да, этот гость на четырех колесах сейчас превращает нищие российские деревни в богатые житницы страны. И отрадно, что Ленинград — первый город в республике, который дал колхозам тракторы. А теперь по железным дорогам, на автомобилях, просто на крестьянских подводах поедет в деревни зеленый апатит — лучшее во всем мире удобрение для полей. Нет, не в ухабинах потонет новая социалистическая деревня. Море хлебов разольется по колхозным полям!.. И поможет взойти хлебам хибинский чудо-камень апатит…

Один из путников заметил вдалеке красноватый огонек. Это геологи в ожидании гостей разожгли под скалою костер, чтобы не заплутали гости в ночной тундре.

Новогодняя ночь 1929 года. В городах, в теплых комнатах люди поднимали бокалы. Звучали заздравные тосты и песни. А в заметенном сугробами бараке, у подножия Хибинских гор, согревая ладони над стаканом горячего чаю, Сергей Миронович Киров рассказывал разведчикам северных недр, какой прекрасный город поднимется среди скал и сугробов, как преобразится, похорошеет, неузнаваемо изменится этот дикий, неласковый край. И, слушая его, люди в промерзшем бараке видели многоэтажные здания, прямые проспекты, озаренные огнями, магазины, сверкающие широкими витринами, кинотеатры, заполненные жизнерадостными зрителями. Они видели остроконечные пирамиды терриконов, ажурные башенки над шахтами. Затаив дыхание слушали они Кирова, наверняка зная, что сбудется все, о чем он говорит. Они знали, что поднимется он среди вечных снегов, город шахтеров и строителей, геологов и химиков… Воплощенная в жизнь мечта! Что может быть лучше!..

Сергей Миронович отхлебнул глоток остывшего чая и посмотрел на часы.

— А ведь уже Новый год, друзья! Айда на улицу!..

Все гурьбой вывалили из барака. В черном небе над горами разливался сказочный свет. Зеленые, голубые, синие, красные, оранжевые огни то вспыхивали, то угасали, то разгорались вновь. Разноцветные сполохи пробегали по всему небу, затмевая звезды. Это переливалось, разгоралось и ширилось сотнями ярких огней северное сияние.

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Киров. — Это зарево электрических огней над нашим будущим городом! С Новым годом, дорогие мои друзья! С новым счастьем! С новой стройкой!

Не раз бывал Сергей Миронович на нашем заводе.

Отлично помню встречу с Сергеем Мироновичем на Невдубстрое. Это было в 1932 году. Я руководил монтажом первой дубровской турбины мощностью в 50 тысяч киловатт, Сергей Миронович приехал на Невдубстрой, чтобы самому познакомиться со строительством.

Товарищ Киров интересовался не только строительством, но и жизнью рабочих.

— Ну, как вам здесь живется? Какие неудобства и трудности?

Вскоре Киров дошел и до меня.

— Ты монтируешь турбину?

Со знанием дела расспрашивал меня Мироныч о деталях монтажа, а напоследок поинтересовался:

— А как думаешь, товарищ Тимофеев, хорошо будет работать турбина?

— Думаю, что хорошо, — ответил я.

Никогда не забуду я одного дня. Первая наша турбина в 10 тысяч киловатт была уже на стенде. Мы работали почти круглые сутки. И вот часов в одиннадцать вечера вдруг зовет меня подручный.

— Идите, Николаич, к турбине. Товарищ Киров ее уже рассматривает.

Бросился я к турбине. А Мироныч уже влез на турбину и трубкой, как доктор больного, тщательно ее прослушивает.

Слез товарищ Киров с турбины довольный, улыбающийся.

И долго меня расспрашивал, какие в турбине детали, как прошли испытания, какие усовершенствования в дальнейшем думаем ввести.

Отвечаешь ему, бывало: с патрубками, мол, плохо, да и с клапанами беда.

Была у Кирова такая специальная книжечка, красненькая.

Спросит, бывало:

— Ну, мастер, давай выкладывай, чего тебе не хватает, с чем подзатерло.

Запишет в книжечку, и уже можешь быть спокоен, что через день-другой детали появятся словно из-под земли.

И вот что интересно: умел как-то Мироныч незаметно перевести разговор о нашем заводе на другие заводы Советского Союза, на новостройки. И каждый рабочий начинал сразу понимать, что турбину, которую мы строим, ждут с нетерпением многие тысячи людей, что эта турбина сослужит великую службу всему нашему народу.

За советом, за помощью, за поддержкой обращалось к Сергею Мироновичу много людей. Это были и ленинградцы и жители других городов и республик. Ему писали письма или сами приезжали в Ленинград металлурги, строители, крестьяне, железнодорожники, шахтеры… Надо ли было добиться для какой-нибудь стройки ценных материалов, задержанных по вине чванливых бюрократов, приходилось ли раздобыть для заводской лаборатории редкостное оборудование, — не добившись успеха в разных канцеляриях, люди обращались к Кирову. Бывало, искали у него защиты от несправедливой злобы, завистливой клеветы. Случалось, просили разрешить какой-нибудь важный спор. И все знали — Сергей Миронович откликнется, даст верный совет, заступится. Нет, к нему шли не только потому, что был он членом ЦК, членом Политбюро. Со всех концов страны летели к нему письма, приезжали люди. Потому что был он душевным, чутким, внимательным человеком.

Случалось и такое. Какой-нибудь молодой изобретатель-самоучка, запутавшись в сложных расчетах, спрашивал у Кирова, как ему быть.

— Ну, давай поглядим, — говорил Сергей Миронович, беря у самоучки-конструктора чертеж и оглядываясь, где бы удобнее примоститься. — Так… Вон какая штука… Ловко нарисовал.

Когда Киров находил ошибку в расчетах таких самоучек, то указывал на нее приунывшему изобретателю. У того радостным румянцем заливало щеки.

— Ой, верно, Сергей Миронович!.. А я не заметил…

— Заметил бы непременно, — ободряюще уверял Киров. — Ошибка-то ерундовая. А предложение у тебя ценное, нужное. Прямо золотое предложение. И заводу экономия и всему государству польза.

Долго еще после такой встречи не мог опомниться ошеломленный рационализатор. Ходил по цеху, всем и каждому рассказывал, как похвалил его первый секретарь обкома, как нашел в его чертежах ошибку, которую мог бы заметить, пожалуй, лишь квалифицированный инженер. Кое-кто из старых рабочих, усмехаясь в седые усы, говорил:

— Ты, брат, еще соску сосал, когда Мироныч Казанское промышленное окончил и аттестат механика получил…

А кое-кто добавлял убежденно:

— Сергей Миронович все знает. И по инженерной части, и по строительной, и по слесарной тоже. А особо — по человеческой.

А Киров и впрямь знал многое. Его кабинет в Смольном был завален справочниками, расчетными таблицами, образцами минералов, заставлен моделями станков, турбин, научных приборов. Кое-кто говорил, что кабинет этот похож на боевой штаб в разгар битвы. Сходство со штабом придавали кабинету и географические карты на стенах и сам Сергей Миронович, в военной гимнастерке, с орденом боевого Красного Знамени на груди: этим орденом он был награжден за руководство героической обороной Астрахани в годы гражданской войны. Дополняла это сходство и походная койка, аккуратно заправленная простым солдатским одеялом. Она стояла в соседней с кабинетом комнатушке. Бывало, заработавшись до глубокой ночи, Киров оставался в Смольном ночевать, заботливо предупреждая по телефону Марию Львовну, чтобы не ждала к ужину.

А время и правда было боевое. Страна Советов вступила в первую трудовую пятилетку.

В Смольный, в кабинет Кирова приходили директора заводов, инженеры, ученые, рабочие, командиры Красной Армии. Приходили незнакомые люди, а иногда и старые друзья.

Как-то раз Сергей Миронович вернулся в Смольный с завода «Электросила». Там вовсю шло строительство нового корпуса. Хотя турбокорпус был пока всего лишь остовом здания — из бетонных опор, но Сергей Миронович уже видел крепкие высокие стены, широкие светлые окна в цехах. Светлым, просторным, красивым будет здание! В таком и работа быстрее пойдет.

Рабочий день в Смольном давно окончен. Но в приемной горели лампы. Секретарь, быстро поднявшись из-за стола, точно и по-военному скупо доложил о том, кто звонил Кирову, кто приходил и на какие часы на завтра он записал посетителей. Потом секретарь сказал, понизив голос:

— Вас тут товарищ один дожидается. Я ему говорю — завтра. А он; мне завтра домой уезжать — в Баку. Мне обязательно сегодня товарища Кирова повидать надо.

— Так он из Баку! — воскликнул Сергей Миронович. — Где же он?

— В кабинете. «Не уйду, — говорит, — пока не увижу. Ночевать здесь останусь, а дождусь…»

Киров быстро прошел в кабинет. Со стула ему навстречу стремительно поднялся высокий плечистый человек в темном френче, с лихо закрученными усами. Киров узнал. Улыбнулся радостно. Засмеялся каждой морщинкой у глаз.

— Граздан Мушегович!

Да, это был он, главный пожарный Баку Граздан Мамиконянц.

— Ну, рассказывай, как в Баку дела, что на промыслах? — усадив гостя в кресло, принялся расспрашивать Киров.

Он засыпал Мамиконянца вопросами. Вспомнил о горячих деньках в Сураханах, на промыслах в Сабунчи и Раманах, в бухте Ильича. Спрашивал о старых друзьях — о Серебровском, о Баринове… Потом, внимательно взглянув на Граздана Мушеговича, сказал:

— А ведь я вижу — ты по важному делу ко мне заглянул.

— По важному, Сергей Миронович.

— Ну, выкладывай, не стесняйся.

— Автомобилей у нас не хватает, — проговорил Мамиконянц. — Пожарного оборудования. А промыслы-то растут. И всюду надо успеть, То в Суроханах загорится, то в Балаханах…

— Знаю, знаю, — кивнул Киров. — Ладно. Будут автомобили. Специальные. Автоцистерны, автонасосы, лестницы… Из Германии выпишем. С фирмой «Магирус» у нас торговля налажена.

— Что это, Сергей Миронович, все мы из-за границы привозим? — с огорчением спросил Граздан Мушегович. — Когда же у нас свое, советское будет?

— Будет, менелюм, — стремительно поднявшись и зашагав из угла в угол, ответил Киров. — Обязательно будет. Для того и сил не жалеем. Для того и пятилетку строим. Вот, гляди! — Сергей Миронович быстро подошел к столу и протянул Мамиконянцу какой-то бурый бесформенный комок. — Как думаешь, что это такое?

Граздан Мушегович помял комок в сильных ладонях, колупнул ногтем. Ком был упругий, как мячик.

— Резина какая-то…

— Точно, резина! Это, друг ты мой, каучук. Искусственный каучук. Ведь мы его из-за границы вывозим. Каучуковые деревья только в Южной Америке растут, в Бразилии. Ни в какой другой стране не приживаются. А у нас в Ленинграде, в лаборатории профессора Лебедева, получен синтетический каучук. Подожди, менелюм, годика через два-три все контракты с капиталистами аннулируем. Из своего собственного каучука будем делать и шины для автомобилей, и приводные ремни для станков на заводах, и подметки для башмаков. Да разве перечислишь все, где резина необходима! Без нее в промышленности не обойтись.

Сергей Миронович бережно взял бурый комок, взвесил на ладони, улыбнулся, собрав на висках добрые морщинки.

— Помощник Лебедева, инженер Краузе, принес мне этот образец, а сам в дверях мнется, вздыхает. «Вот, — говорит, — наш уродец…» А я ему в ответ: «Это, Валентин Петрович, не уродец, а социализм. И пожалуйста, называйте его на «вы»…»

Киров положил кусок синтетического каучука на стол и снова обернулся к гостю. В руках Сергея Мироновича бакинец увидел два каких-то камня — один был зеленоватого цвета, а другой — коричневатый — отливал маслянистым блеском.

— Ну, а это что?

— Загадки вы мне задаете, Сергей Миронович, — засмеялся Мамиконянц. — Мое дело — пожары тушить. Я ведь не каменотес…[4]

— А между прочим, это как раз по твоей части, — улыбнулся Киров, протягивая своему гостю коричневатый камень. — Это сланец. Горючий сланец. К пожарам имеет самое прямое отношение. Вернее, к огню, в печке, в домне… В Питер когда-то уголь из Англии завозили. А в районе Гдова, под Ленинградом, целые залежи горючих сланцев! Ну, а это… — Сергей Миронович взвесил на ладони голубоватый камень. — Это, считай, настоящий алмаз.

— Алмаз!.. — недоверчиво воскликнул Мамиконянц.

— Апатит это, — объяснил Киров. — Чудо-камень. Наши геологи его в Хибинах, на Кольском полуострове нашли. Мы его тоже из-за границы вывозим. А у нас на Севере, может быть, этого чудо-камня богатейшие залежи!.. Ну, а что такое апатит? Он и правда не дешевле алмаза. Из него можно приготовить и удобрения для полей, и в металлургии он пригодится, и для производства алюминия — это тоже ценнейшее сырье…

Сергей Миронович задумался, глядя в окно, где золотыми цепочками рассыпались огни ночного Ленинграда.

— Все у нас будет, Граздан Мушегович, — и каучук, и алюминий, и турбины свои, и автомобили, и доменные печи, и прокатные станы… Дай только срок. Рабочий класс любые преграды опрокинет, горы свернет, реки вспять заставит течь. Сильные у него руки.

Приехав на Гдовские сланцы, Сергей Миронович прежде всего спустился в шахту. Проверив ее работу, Киров принялся за мелочи. Зашел в столовую для рабочих, посмотрел, что в ней за порядок, чем и как народ кормят. Не миновал Сергей Миронович и кооперативный ларек. Он подошел к ларьку и очень внимательно стал рассматривать ассортимент товаров на витрине и на прилавке.

— Плохо торгуете, хозяин, — говорит продавцу Киров.

Тот, конечно, в споры: ничего, дескать, не плохо, товар весь распродается, залежей не бывает.

— Что у вас товар идет хорошо, — отвечает Мироныч, — это не ваша заслуга. Рабочий у нас культурный, зарабатывает хорошо, вот он и покупает себе все, что можно купить. А вот вы торгуете — лишь бы продать. Смотрите, как у вас расположены на прилавке товары: безвкусно, некрасиво, неаппетитно. Свалено все в одну кучу. Сразу и не поймешь, что есть, чего нет в вашем ларьке. Товар на витрине надо так расположить, чтобы необходимые предметы сами в глаза бросались.

Эпизод с ларьком еще долго обсуждался рабочими.

— Вот это руководитель, — говорили они между собой. — Все видит, стоглазый какой-то, честное слово!

Наконец настал торжественный момент, которого мы, комсомольцы, ждали с таким нетерпением. Киров пригласил нас к себе для беседы.

Сергей Миронович рассказал нам свои впечатления о сланцевых рудниках, а потом перешел к задачам комсомольцев на Гдовских сланцах.

— Вы, комсомольцы, присланы сюда рабочим классом как авангард. Это очень почетная роль, нс она обязывает ко многому. Вы действительно должны быть во всех вопросах в авангарде, вместе с коммунистами. Смотрите вокруг себя самым внимательным образом, вникайте во все мелочи… Больше всего бойтесь в работе зазнайства. Встречаются еще у нас такие горячие головы, которые думают, что можно с нахрапа выполнить любое дело. Не будьте такими. Учитесь без всякого ложного стыда у старых рабочих. Это пойдет на пользу всей нашей стране.

Мне кажется, что, если бы Сергей Миронович говорил до утра, мы бы до утра стояли не шелохнувшись. Но Киров поднялся со скамьи, широко улыбнулся нам и сказал:

— Ну, а теперь говорите, чего вам не хватает, чтобы работать хорошо, по-большевистски.

А у нас в это время было очень плохо со спецодеждой и инструментами. Мы, конечно, сказали об этом. Сергей Миронович вынул небольшую книжечку и записал наши претензии. Тут произошел забавный случай, который всех нас рассмешил. Среди нас была комсомолка Марта, очень маленького роста. И вот когда мы жаловались Сергею Мироновичу, что нам не присылают рабочей обуви, Марта вдруг осмелела и тоненьким голоском пропищала:

— Посмотрите-ка, Сергей Миронович, я в них всегда сама себе наступаю на ноги.

Мы посмотрели на ноги Марты и увидели, что она в галошах, которые по крайней мере велики были номеров на пять-шесть. Вид у Марты был страшно смешной. Мы все рассмеялись. Смеялся и Киров. Потом он весело сказал:

— Ладно, не горюй, этому горю пособить можно. Как-нибудь, общими силами, справимся с твоей бедой. — Потом Сергей Миронович спросил: — Ну, а как вы здесь живете? Как отдыхаете, что делаете в свободное время? Кругом здесь леса да болота, и что-то сдается мне, что вы здесь скучаете. Давайте подумаем вместе, как бы устроить вашу жизнь получше, повеселее.

Киров попал в самую точку. Очень обрадовались ребята этому вопросу Сергея Мироновича. Все наперебой закричали:

— Школу надо построить!

— Хоть бы артисты приехали!

— Баянов нет, гитар тоже нет!

— Фотоаппаратов бы нам. Здесь виды красивые.

— Правильно, с фотоаппаратами веселее было бы! — закричали многие.

Мы больше уже не стеснялись Сергея Мироновича. Все мы почувствовали в нем близкого друга, чуткого и отзывчивого старшего товарища.

Прошло 10–12 дней со дня отъезда Кирова, а мы уже получили и инструменты и спецодежду.

Больше всех была довольна маленькая Марта. Сергей Миронович прислал ей новые ботинки и галоши и как раз по ноге. Прошло еще несколько дней, и комсомольцы получили посылку с фотоаппаратами и письмо:

«Посылаю обещанные мною фотоаппараты. Один фотоаппарат передайте комсомольцам 1-го рудника; один — комсомольцам 2-го рудника и два аппарата комсомольцам и работникам опытного рудника.

Привет С. Киров».

Не забыл Сергей Миронович и других наших просьб. К нам стали приезжать артисты, кинопередвижки. В кооперативе появились музыкальные инструменты. А вскоре открылась и общеобразовательная школа,

Сергей Миронович не торопясь шагал по заметенному снегом проспекту. Он сегодня нарочно отослал машину, чтобы пройтись пешком. Денек был на редкость погожим. Такие не часто выдаются в Ленинграде в начале декабря. К тому же Кирову хотелось обдумать то, что ему необходимо будет сказать в Смольном на совещании. Ведь от него, первого секретаря обкома, ждут ленинградские коммунисты и хозяйственники решающего слова.

Несколько дней назад на Пленуме ЦК партии правительство страны решило с нового года отменить карточки на хлеб, муку и крупы. А ведь новый, 1935 год, не за горами. И это не просто — вдруг объявить продажу хлеба свободной, неограниченной. Тут надо крепко подумать… Зато как радостно сознавать, что эта отмена карточек будет первым шагом страны к изобилию, к новым победам социалистической жизни!..

«Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить!» — вырвалось из самого сердца Сергея Мироновича, когда он выступал с речью на XVII партийном съезде в Москве. И может быть, в тот день, 1 декабря 1934 года, шагая по заснеженному проспекту к Неве, он снова ощутил это упрямое и веселое чувство — радостное чувство переполняющей тебя жизни. Может быть, вновь, отстукивая четкие удары, сердце его ликовало: «Жить, жить, жить…» А жить ему оставалось уже совсем немного.

Киров шел задумавшись. И люди, что встречались ему по дороге, теплыми улыбками провожали своего Мироныча…

Но были и другие, враги нашей жизни, враги наших строек. С ненавистью прислушивались они к песням, когда толпы празднично одетых ленинградцев заполняли площади и проспекты в дни первомайских, в дни октябрьских торжеств. И в этот зимний день враг незаметно проник в здание Смольного. Он притаился в коридоре, по которому должен был пройти Киров. Он сжимал в кармане пальто револьвер со взведенным курком…

Но не знал об этом Сергей Миронович. Он шел по улице и думал о предстоящих делах. Он думал о миллионах ленинградцев, которые вместе со всей страной строят социализм, борются и побеждают.

Возле Троицкого моста ждала Сергея Мироновича машина. Шофер Сидор Михайлович Юдин распахнул дверку. Киров поблагодарил, опустился на сиденье и снова задумался. Вспомнился ему далекий сонный Уржум. Как-то в воскресенье он, приютский воспитанник, побежал с другом Саней Самарцевым на Уржумку. В небе — солнце. В сердце — счастье. В руках — удочки… Возле самой реки мальчики услышали голоса. Сидя на берегу, о чем-то спорили двое ссыльных. Они так увлеклись, что не заметили ребят.

— Да, свобода, — горячо говорил один, бородатый, в очках с тонкой серебряной оправой. — Но борьбе за эту свободу надо отдавать весь пламень сердца…

Запомнились тогда Сереже Кострикову эти слова. И вот сейчас, глядя на мелькающие за окошком автомобиля дома, витрины магазинов, глядя на ленинградцев, спешащих по своим делам, Сергей Миронович подумал о том, что борьбе за свободу, за счастье и будущее своей страны отдали пламень своих сердец тысячи, миллионы людей — рабочих, колхозников, ученых, инженеров, строителей…

Какой будет Страна Советов через тридцать лет? Немалый срок — три десятилетия. Через тридцать ему уже будет под восемьдесят. Многовато, Но ведь встречал же он в горных осетинских селениях старцев, которым было далеко за сто!.. Иным перевалило и за сто пятьдесят!.. Шутка ли — полтораста, А тут всего-то восемьдесят. Можно запросто дожить. Можно еще увидеть…

Юдин видел в зеркальце, прикрепленное над лобовым стеклом, что Сергей Миронович улыбается. Он и сам улыбнулся. Потому что, когда улыбался Киров, каждому, кто смотрел на него, хотелось улыбнуться тоже. И еще потому улыбался шофер, что знал — едет Сергей Миронович на важное совещание. Отмена карточек на хлеб. Для всей страны — радость…

В половине пятого Сергей Миронович вошел в Смольный. Быстро поднялся по мраморной лестнице. Свернул в коридор. В пустом, коридоре гулко звучали его шаги. Он взялся за ручку двери кабинета, где шло совещание. И вдруг страшный грохот потряс узкий коридор. И, падая, порывисто обернувшись, угасающим навсегда взглядом, в котором застыли и мука нестерпимой боли и беспомощное, какое-то ребяческое удивление, Киров увидел черный ствол револьвера и яростные, ненавидящие глаза — глаза убийцы…