Котильон достал два кинжала и вгляделся в лезвия. Поверхность черненого железа словно струилась: две оловянных реки текли, цепляясь за сколы и выемки, там, где образовались зазубрины от брони и кости. Котильон присмотрелся к отражению бледного больного неба на лезвиях и сказал:

– И не собираюсь ничего объяснять. – Он поднял строгий взгляд. – Ты меня понимаешь?

Фигура, стоящая перед ним, не шевелилась. Клочья сгнивших сухожилий и полоски кожи неподвижно лежали на костях. В глазах царила пустота.

Что ж, решил Котильон, это лучше, чем бессильный скептицизм. Ох, как он уже надоел.

– Скажи мне, что, по-твоему, ты здесь видишь? Отчаяние? Панику? Упадок воли, неизбежно ведущий к бездействию? Ты веришь в будущее, Идущий по Граням?

Призрак какое-то время молчал, а потом заговорил треснувшим, скрежещущим голосом:

– Нельзя быть таким… опрометчивым.

– Я спросил, веришь ли ты в будущее. Потому что сам я не верю.

– Даже если ты преуспеешь, Котильон. Вопреки всем ожиданиям, даже вопреки всем устремлениям. Все равно будут говорить о твоей неудаче.

Котильон убрал кинжалы в ножны.

– И ты знаешь, что они могут с тобой сделать.

Голова склонилась набок, пряди волос развевались на ветру.

– Заносчивость?

– Знание, – отрезал Котильон. – Сомневайся, сколько хочешь.

– Они не поверят тебе.

– Не важно, Идущий по Граням. Вот в чем дело.

Когда он зашагал вперед, то не удивился, что бессмертный страж последовал за ним. Так было и раньше. Каждый шаг вздымал пыль и пепел. Ветер стонал, словно запертый в усыпальнице.

– Почти пора, Идущий по Граням.

– Знаю. Тебе не победить.

Котильон, наполовину обернувшись, помолчал, а затем устало улыбнулся.

– Но это же не значит, что я обязательно проиграю, так ведь?

Впредь он не мог доверять небу. То, что осталось, заметил он, изучая высохшие, гниющие конечности, ввергает в уныние. Тулас Остриженный огляделся, отметив с легким испугом, как многое закрывает обзор – печальное проклятие для всех, кто вынужден ходить по неровной поверхности. Шрамы, на которые он совсем недавно взирал с громадной высоты, превратились в труднопроходимые препятствия, в глубокие рвы, неровными бороздами пересекающие его путь.

Она ранена, но не истекает кровью. По крайней мере, пока. Нет, теперь ясно. Эта плоть мертва. И все же я притянут сюда. Почему? Он подошел, прихрамывая, к краю ближайшей расселины. Заглянул вниз. Тьма, холодное и кисловатое от разложения дыхание. И… что-то еще.

Тулас Остриженный помедлил, а потом шагнул в воздух – и нырнул вниз.

Ветхая одежда рвалась и хлопала, пока его тело билось о грубые стенки, скользило и отскакивало, гремя иссохшими конечностями, вертелось в шуршащих каменных осколках и песке, в колючих кустах и цеплялось за корни; следом летели камни.

Кости хрустнули, когда он рухнул на покрытое булыжниками дно расселины. Песок продолжал сыпаться со всех сторон со змеиным шуршанием.

Какое-то время Тулас не двигался. Пыль, взвившаяся в сумерках, медленно оседала. Наконец он сел. Одна нога была сломана чуть выше колена. Нижняя часть держалась на нескольких полосках кожи и сухожилий. Тулас прижал сломанные кости друг к дружке и подождал, пока они срослись. Четыре ребра, сломанные концы которых торчали с правой стороны груди, не слишком беспокоили его, и он не стал их трогать – берег силы.

Вскоре он мог встать, царапнув плечами по стенам. На неровной земле виднелись обычные расщепленные кости, совсем не интересные – цепляющиеся за них осколки звериных душ копошились, как призрачные черви, потревоженные новыми потоками воздуха.

Тулас пошел вперед – на запах, который ощутил еще наверху. Здесь аромат, конечно, стал сильнее, и с каждым неловким шагом по извилистой тропе в Туласе росло предчувствие, похожее на возбуждение. Уже совсем близко.

Череп был укреплен на древке копья из позеленевшей бронзы примерно на высоте плеч прямо посреди тропы. Все остальные кости скелета, аккуратно раздробленные, лежали под копьем.

Тулас Остриженный остановился в двух шагах от черепа.

– Тартено?

Ответ пророкотал у Туласа в голове, однако на языке имассов:

– Бентракт. Скан Аль приветствует тебя, Вернувшийся.

– Твои кости велики для т’лан имасса.

– Да, но это не помогло.

– Кто такое с тобой сделал, Скан Аль?

– Ее тело лежит в нескольких шагах позади меня, Вернувшийся.

– Если ты так ранил ее в сражении, что она умерла, как же она смогла разбить твое тело?

– А я не говорил, что она мертва.

Тулас Остриженный насторожился.

– Нет, тут живых нет. Она или мертва, или ушла.

– С тобой трудно спорить, Вернувшийся. Сделай кое-что: обернись.

Озадаченный, Тулас обернулся. Солнечный свет начал пробиваться сквозь тучу пыли.

– Я ничего не вижу.

– Тебе повезло.

– Не понимаю.

– Я видел, как она прошла мимо меня. Слышал, как сползла на землю. Слышал, как кричала от боли, плакала, а когда рыдания затихли, осталось только ее дыхание, оно все замедлялось. Но… я все еще слышу ее. Ее грудь поднимается и опадает с каждым восходом луны – когда слабый свет попадает сюда, – сколько уже раз? Много. Я со счета сбился. Почему она остается? Чего хочет? Не отвечает. Она не отвечает.

Ничего не сказав, Тулас Остриженный прошел мимо черепа на колу. Через пять шагов он остановился и посмотрел вниз.

– Вернувшийся, она спит?

Тулас медленно наклонился и притронулся к изящной грудной клетке, лежащей в углублении под его ногами. Окаменевшие кости новорожденной, прилепленные к камню известковыми натеками. Родилась на полной луне, малышка? Сделала ли ты хоть единый вздох? Вряд ли.

– Т’лан имасс, это был конец твоей погони?

– Она была чудовищна.

– Яггутка.

– Я был последним на ее пути. Я проиграл.

– Мучаешься от поражения, Скан Аль? Или оттого, что она теперь преследует тебя из-за спины, всегда недоступная твоему взгляду?

– Разбуди ее! А еще лучше – добей, Вернувшийся. Уничтожь. Насколько нам известно, она – последняя из яггутов. Убей ее, война кончится, и я познаю мир.

– В смерти мало мира, т’лан имасс.

– Вернувшийся, поверни мой череп, чтобы я увидел ее вновь.

Тулас Остриженный выпрямился.

– Я не буду вставать между вами в этой войне.

– Ты можешь остановить эту войну!

– Не могу. И ты, ясное дело, не можешь. Скан Аль, теперь я тебя оставлю. – Он опустил взгляд на маленькие кости. – Вас обоих.

– С самого моего поражения, Вернувшийся, я не видел ни единого гостя. Ты первый нашел меня. И настолько жесток, что проклянешь навеки оставаться в таком состоянии? Она меня победила. Я примирился. Но умоляю, позволь мне с достоинством стоять лицом к лицу с моим убийцей.

– Ты обрекаешь меня на выбор, – ответил Тулас Остриженный, немного подумав. – То, что ты считаешь милосердием, может оказаться чем-то иным, если я соглашусь. И еще: я не очень-то настроен на милосердие, Скан Аль. При всем уважении. Начинаешь понимать мои трудности? Я, конечно, могу повернуть твой череп – и ты будешь вечно проклинать меня. А могу не делать ничего и оставить все как было – словно и не приходил, – и ты всерьез обидишься на меня. В любом случае ты сочтешь меня жестоким. Хотя мне, в общем-то, все равно. Как я сказал, я не склонен к доброте. Так что выбираю лишь из двух жестокостей.

– Подумай о своем преимуществе, о котором я упомянул, Вернувшийся. О простом даре: ты в состоянии обернуться, увидеть, что скрывается позади. Мы оба знаем: то, что увидишь, может оказаться нежеланным.

Тулас Остриженный фыркнул.

– Т’лан имасс, я прекрасно знаю, что такое оглядываться. – Он снова подошел к черепу. – А допустим, я порыв ветра? Один поворот, и открывается новый мир.

– Она проснется?

– Думаю, нет, – ответил Тулас и прикоснулся высохшим пальцем к громадному черепу. – Но можешь попробовать.

Он нажал посильнее, и череп со скрипом повернулся.

Т’лан имасс завыл за спиной Туласа Остриженного, который пошел прочь по тропе.

Дары всегда не такие, какими кажутся. А карающая рука? То же самое. Да, эти две мысли нужно повторять громко, чтобы эхо тянулось в жалкое будущее.

Как будто кто-то будет слушать.

В каюте висел густой дым. Все иллюминаторы были распахнуты, шторы раздвинуты, но в неподвижном воздухе изнуряющий жар ласкал обнаженную плоть, как лихорадочный язык. Прокашлявшись, чтобы избавиться от зуда в верхней части груди, Фелаш, четырнадцатая дочь королевы Абрастал, откинулась головой на мягкую, пусть грязную и влажную, подушку.

Ее камеристка набивала кальян.

– Точно сегодня? – спросила Фелаш.

– Да, ваше высочество.

– Ладно, полагаю, я должна быть в восторге. Я дожила до пятнадцати, да взовьются знамена. Хотя здесь вообще ничего не колышется. – Она прикрыла глаза и тут же распахнула их. – Это что, волна?

– Я ничего не почувствовала, ваше высочество.

– Терпеть не могу жару. Отвлекает. Нашептывает мысли о смертности, внушая одновременно уныние и странное нетерпение. Если мне суждено вскорости умереть, слушайте, давайте покончим с этим.

– Легкий застой крови, ваше высочество.

– А боль в заднице?

– Недостаток упражнения.

– А сухость в горле?

– Аллергия.

– А то, что вообще все болит?

– Ваше высочество, – сказала камеристка, – а бывает так, что все симптомы сами собой исчезают?

– Хм. При оргазме. Или если я вдруг э… чем-то занята. – Камеристка оживила водяную трубку и подала принцессе серебряный мундштук.

Фелаш посмотрела на него.

– Когда я начала?

– Растабак? Вам было шесть.

– А почему, напомни?

– А иначе вы сгрызли бы ногти до основания, насколько помню, ваше высочество.

– Ах да, детские привычки, слава богам, я излечилась. Как думаешь, выбраться на палубу? Клянусь, я почувствовала волну, а это внушает оптимизм.

– Положение опасное, ваше высочество, – предупредила камеристка. – Экипаж устал работать с насосами, а судно все равно сильно кренится. Земли не видно, и ни дуновения ветерка. Риск утонуть очень велик.

– И выбора у нас не было?

– Капитан и старший помощник не согласны с такой оценкой, ваше высочество. Есть погибшие, мы еле держимся на плаву…

– Это все Маэль, – отрезала Фелаш. – Не представляла, насколько голоден ублюдок.

– Ваше высочество, мы никогда прежде не заключали таких сделок со Старшим богом…

– И никогда впредь! Но ведь мама услышала, так ведь? Услышала. Разве это не стоит жертв?

Камеристка ничего не ответила и, откинувшись назад, приняла позу для медитации.

Фелаш, прищурившись, рассматривала старшую женщину.

– Прекрасно. У каждого свое мнение. Неужели хладнокровие наконец одержало верх?

– Не могу сказать, ваше высочество. Прикажете…

– Нет. Ты сама сказала, что мне надо больше двигаться. Выбери подходящий наряд, откровенный и чтобы стройнил, как и подобает моей внезапной зрелости. Пятнадцать! Боги, вот и началось увядание!

Столько пота, что можно утонуть. Он дрожал под мехами, как и каждую ночь после битвы. Проснулся, дрожа, мокрый, сердце колотится. И перед глазами картинки. Кенеб, за мгновение до того как его разорвало на части, повернувшись в седле, смотрит на Блистига холодным понимающим взглядом. Глаза в глаза, в десяти шагах. Но это же невозможно. Я знаю – невозможно. Меня и близко не было. Он не поворачивался, не оглядывался. Он не видел меня. Не мог.

И не вой на меня из тьмы, Кенеб. Не гляди. Я вовсе ни при чем. Оставь меня в покое.

Но проклятая армия понятия не имела, как прорываться, как отступать перед превосходящим противником. Каждый солдат сам по себе – вот смысл отхода. А они вместо этого сохраняли порядок. «Мы с вами, Кулак Блистиг. Смотрите, как мы шагаем. Идем на север, да? Нас не преследуют, сэр, и это хорошо, то есть мы их не чувствуем. Ну, знаете, сэр, как Худов дух, прямо на загривке. Не чувствуем. Держим строй, сэр. Полный порядок…

– Полный порядок, – прошептал он в сумраке палатки. – Нужно было рассеяться по ветру. Искать свой путь домой. К цивилизации. К здравому рассудку.

Пот высыхал или впитывался в шкуру. Ему все еще было холодно, и живот свело от страха. Что случилось со мной? Они глядят. Из тьмы. Глядят. Колтейн. Дукер. Тысячи за стенами Арэна. Они смотрят на меня сверху вниз, как мученики. А теперь Кенеб, на своем коне. Рутан Гудд. Быстрый Бен. Мертвые ждут меня. И не понимают, почему меня еще нет. Я должен быть с ними.

Они знают, что я уже не здешний.

Когда-то он был отличным солдатом. Достойным командиром. Достаточно умным, чтобы сохранить жизнь солдатам гарнизона; герой, спасший Арэн от Вихря. Но потом появилась адъюнкт и все пошло кувырком. Она призвала его, оторвала от Арэна – а его могли сделать Первым Кулаком, Защитником Города. Он получил бы дворец.

Она украла мое будущее. Мою жизнь.

Малаз оказался еще хуже. Там он повидал гнилую сердцевину империи. Маллик Рэл, предатель Арэнского легиона, убийца Колтейна, и Дукера, и остальных – в этом нет ни малейшего сомнения. И этот жрец-джистал нашептывал на ухо императрице, и его месть виканцам еще не закончена. И нам тоже. Ты привела нас в то гнездо, Тавор, и большинство из нас мертвы. За все, что ты сотворила, я никогда тебя не прощу.

Стоя перед ней, он чувствовал поднимающуюся тошноту. Каждый раз ему до дрожи хотелось ухватить ее за горло и придушить, рассказать, что она с ним сделала, пока свет будет гаснуть в этих мертвых, пустых глазах.

Я был когда-то хорошим офицером. И честным солдатом.

А теперь живу в ужасе. Что она сделает с нами еще? И’Гхатана мало. Малаза мало. И Летера тоже мало. На’руки? Мало. Будь проклята, Тавор, я готов умереть за правое дело. Но это?

Никогда прежде он не испытывал такой ненависти. Она наполняла его своим ядом, а мертвые смотрели на него со своих мест на пустошах царства Худа. Мне убить ее? Этого вы все хотите? Скажите!

Стенки палатки посветлели. Переговоры сегодня. Адъюнкт, и вокруг нее Кулаки – новые и один выживший старый. Но кто на меня посмотрит? Кто пойдет рядом со мной? Не Сорт. Не Добряк. Даже не Рабанд или Сканароу. Нет, а новые Кулаки и их старшие офицеры смотрят сквозь меня. Я уже призрак, уже из забытых. И чем же я заслужил это?

Кенеба нет. А с самого Летераса Кенеб во всех отношениях командовал Охотниками за костями. Управлял передвижениями, занимался снабжением, следил за дисциплиной и организацией. Коротко говоря, делал все. Есть у некоторых такие умения. Управлять гарнизоном достаточно просто. У нас был толстый квартирмейстер, сующий руку во все карманы, улыбчивый болван с острым взглядом, под рукой были поставщики – только и нужно было написать требование. А порой достаточно было подмигнуть или кивнуть.

Патрули уходили и приходили. Часовые менялись, стражники на воротах хранили бдительность. Мы хранили мир, а мир делал нас счастливыми.

А вот армия на марше – совсем другое дело. Вопросы снабжения мучили его, выедали мозг. Слишком о многом нужно думать, слишком о многом беспокоиться. Ну, сейчас мы стали стройнее… ха, миленько сказал. Наша армия – пехота и горстка тяжей с морпехами. Так что провизии более чем достаточно, если так бывает.

И это ненадолго. Она хочет, чтобы мы пересекли Пустошь… а что ждет нас там? Пустыня. Пустота. Нет, нас ждет голод, пусть наши фургоны набиты провизией. Голод и жажда.

И я не буду терпеть. Не буду. Не просите.

И они ведь не будут. Потому что он не Кенеб. И у меня нет причин выпендриваться. Я в этой компании хуже Банашара. У того хоть хватает наглости являться пьяным и смеяться над негодованием адъюнкта. Своего рода мужество.

Близился рассвет, и лагерь оживал. Слышны тихие разговоры, оцепенелые пробуждаются к суровой правде, глаза промаргиваются, души съеживаются. Мы – ходячие мертвецы. Чего еще ты хочешь от нас, Тавор?

Много чего. Он знал это, чувствовал, как впившиеся в грудь клыки. Негромко зарычав, он отпихнул шкуру и сел. Палатка Кулака. Столько места – а для чего? Для сырого воздуха, который дожидается его героического возвышения, его богами данного блеска. Он натянул одежду, поднял холодные кожаные сапоги и потряс – не завелись ли там скорпионы и пауки. Потом натянул сапоги. Надо отлить. Я был когда-то хорошим офицером.

Кулак Блистиг откинул полог и вышел из палатки.

Покрытая черным лаком амфора не выкатилась, а скользнула из боковой двери по коридору наискосок. Она ткнулась в мраморные перила на верхней площадке лестницы; треск, словно от расколотого черепа, разнесся эхом, прежде чем громадный сосуд наклонился и покатился по ступенькам. Осколки разлетались брызгами по каменному пролету до самого нижнего этажа. Блестящая пыль покружилась и осела инеем.

Вифал подошел к ступенькам и посмотрел вниз.

– Это было, – сказал он еле слышно, – весьма эффектно, – и обернулся, услышав звук за спиной.

Капитан Коротышка высунулась из двери, огляделась и заметила Вифала.

– Вам лучше зайти внутрь, – сказала она.

– Я ровно так и делал, – ответил он. – Еще пять шагов, и она осталась бы вдовой.

Коротышка изобразила гримасу, которую он не понял, и посторонилась, пропуская его.

Тронный зал оставался палатой привидений. Черный камень и черное дерево, ониксово-алая мозаика на полу, покрытая пылью и сухими листьями, залетевшими в какое-то высокое окно. Казалось, тут не осталось ничего от силы Терондераи, святой гробницы Матери Тьмы, однако Вифал чувствовал себя униженным, пройдя через боковой вход к центру зала.

Трон стоял справа, на помосте высотой по колено – Вифал понял, что помост – громадный пень черного дерева. Корни впивались в пол. Сам трон, вырезанный прямо из ствола, был простым, аскетичным, как обыкновенный стул. Возможно, когда-то он был обит мягким плюшем и богато отделан, но теперь не осталось даже гвоздей.

Жена Вифала стояла за троном, сложив руки, и перевела взгляд с Йан Товис, стоявшей перед троном с видом просительницы, на Вифала.

– Наконец-то, – отрезала Сандалат, – мой эскорт. Забери меня отсюда, муж.

Йан Товис, королева шайхов, кашлянула.

– Бегство ничего не решает…

– Неправда. Оно решает все.

Женщина, стоявшая перед Сандалат, вздохнула.

– Это трон тисте анди, а Харканас – столица Обители Тьмы. Вы дома, ваше величество…

– Хватит меня так называть!

– Я обязана: в вас течет королевская кровь…

– В нас всех текла королевская кровь в этом проклятом городе! – Сандалат Друкорлат ткнула пальцем в сторону Йан Товис. – Как и в шайхах!

– Но нашим царством был и остается берег, ваше величество, а Харканас ваш. Но если необходимо, чтобы оставалась только одна королева, я охотно отрекусь…

– Нет, не отречешься. Это твой народ! Ты привела их сюда, Йан Товис. Ты – их королева.

– На этот трон, ваше величество, может претендовать только одна особа королевской крови. И как мы обе знаем, в этом царстве есть только одна тисте анди. Вы.

– Прекрасно, и кем мне править? Горстками пыли? Сгнившими костями? Пятнами крови на полу? И где моя Высшая жрица, в чьих глазах сияет Мать Тьма? Где мой Слепой Галлан – блестящий, замученный придворный шут? Где мои соперницы, мои заложницы, слуги и солдаты? Служанки и… А, неважно. Это бессмысленно. Мне не нужен этот трон.

– И тем не менее, – сказала Йан Товис.

– Очень хорошо, я принимаю сан, и первым же актом отрекаюсь и уступаю трон и весь Мудрый Харканас вам, королева Йан Товис. Капитан Коротышка, найдите нам королевскую печать – она где-то тут валяется, – пергамент, чернила и воск.

Королева шайхов улыбнулась, но невеселой улыбкой.

– «Мудрый Харканас». Я уж и забыла это почетное имя. Королева Сандалат Друкорлат, я со всем уважением отклоняю ваше предложение. Мой долг – на Берегу. – Она кивнула на Коротышку. – До тех пор пока в Харканасе не появятся другие тисте анди, я смиренно предлагаю: пусть капитан Коротышка действует в качестве вашего канцлера, командира дворцовой стражи и выполняет остальные обязанности, необходимые для того, чтобы вернуть дворцу былой блеск.

Сандалат фыркнула.

– О, разумно. И, полагаю, сотни ваших шайхов ожидают снаружи с ведрами и швабрами.

– Вообще-то, летерийцев. Островитяне и прочие беженцы. Они познали большую нужду, ваше величество, и примут честь работать во дворце со смирением и благодарностью.

– А если я их прогоню? Вижу, вижу, какие ловушки вы расставили вокруг меня, Йан Товис. Собрались приковать меня к этому проклятому трону. Но вдруг я крепче вас?

– Бремя правления закаляет нас обеих, ваше величество.

Сандалат бросила на Вифала умоляющий взгляд.

– Отговори ее, муж мой.

– Попробовал бы, если б думал, что могу хоть чуть поколебать ее, милая. – Вифал подошел к помосту, разглядывая трон. – Нужно, пожалуй, пару подушечек положить, чтобы можно было просидеть какое-то время.

– А ты будешь моим консортом? Боги, ты не думаешь, что я могла бы придумать и получше?

– Несомненно, – ответил Вифал. – Однако сейчас ты привязана ко мне и, – добавил он, махнув рукой на трон, – вот к нему. Так что усаживайся и посолиднее, чтобы Йан Товис могла преклонить колено или сделать реверанс – что там ей положено, – а Коротышка начала скрести полы и выбивать гобелены.

Женщина тисте анди огляделась, словно ища еще одну амфору; ближайшая стояла на каменной круглой чаше у боковой двери – стояла сиротливо, как заметил Вифал, бросив взгляд на пустую каменную подставку с другой стороны двери. Он подождал, не зашагает ли жена в ярости, чтобы повторить свой гневный жест, но она разом как будто сдулась. Слава Маэлю. Она бы выглядела смешно. Этикет, любимая, как подобает Королеве Тьмы. Да, есть что-то, от чего не убежишь.

– В этом царстве будут две королевы, – сказала Сандалат, усаживаясь на трон. – И чтобы никаких реверансов, Товис. – Она смотрела на женщину из шайхов почти сердито. – Говоришь, другие тисте анди.

– Они несомненно ощутили возвращение Матери Тьмы, – ответила Йан Товис. – И наверняка понимают, что рассеянию пришел конец.

– И сколько, по-твоему, осталось тисте анди?

– Не знаю. Знаю одно: те, кто жив, вернутся сюда. Как вернулись шайхи. Как и вы.

– Хорошо. Первый, кто появится, получит трон и все, что прилагается. Муж мой, начинай строить домик в лесу. Где-нибудь подальше. Совершенно недосягаемый. И никому, кроме меня, не говори, где он.

– Домик.

– Да. С подъемным мостом и рвом, с ловушками и капканами.

– Начну чертить планы.

Йан Товис сказала:

– Королева Сандалат, прошу разрешения удалиться.

– Да, и чем скорее, тем лучше.

Йан Товис, бывший летерийский офицер, поклонилась, повернулась и зашагала прочь из зала.

Капитан Коротышка подошла к трону и опустилась на одно колено.

– Ваше величество, мне собрать дворцовый персонал?

– Здесь? Бездна меня забери, нет. Начни с остальных комнат. Ступай. Ты… э… свободна. Муж мой! А ты даже не думай уходить.

– Даже в голову не пришло. – Ему удалось сохранить серьезное выражение лица под ее строгим скептическим взглядом.

Когда они остались одни, Сандалат соскочила с трона, как будто наткнулась на оставшийся древний гвоздь.

– Ах, эта сучка!

Вифал вздрогнул.

– Йан?..

– Да не она… она-то, конечно, корова. Я просто оторопела на мгновение. И потом, с чего ей одной страдать от бремени правления, как она изящно выразилась?

– Если так выражаться, то легко понять, как она нуждается в друге.

– В ком-то равном, да. Беда в том, что я не подхожу. Я ей неровня. Я не приводила десять тысяч сородичей в это царство. А только тебя.

Он пожал плечами.

– Но все же мы здесь.

– А она знала.

– Кто?

– Эта сучка Тавор. Она каким-то образом знала, что так и будет…

– Ты не можешь этого доказать, Санд, – возразил Вифал. – Чтение проводил Скрипач, а не она.

Сандалат нетерпеливо махнула рукой.

– Это мелочи, Вифал. Она поймала меня, вот в чем дело. Меня там и быть не должно было. Нет, она знала, что для меня заготовлена карта. Другого объяснения нет.

– Да это вообще не объяснение, Санд.

Она посмотрела на него несчастными глазами.

– Думаешь, я не знаю?

Вифал помедлил.

– Слушай, – сказал он, – идут твои сородичи. Ты уверена, что хочешь, чтобы я стоял здесь рядом с тобой, когда они придут?

Сандалат прищурилась.

– На самом деле ты думаешь: хочу ли я стоять рядом с ней, когда они появятся? Просто человек, временная игрушка для Королевы Тьмы. Ты ведь думаешь, они так посмотрят на тебя?

– Ну…

– Ты ошибаешься. Может быть совсем наоборот – но все равно недобро. Они увидят в тебе того, кто ты и есть: угрозу.

– Кого?

Она лукаво посмотрела на него.

– Ваш вид унаследует – все. И вот ты тут, как и летерийцы, и шайхи с их жидкой кровью, осевшие в Харканасе. Осталось ли место, где вы, проклятые ублюдки, рано или поздно не окажетесь? Вот что они подумают.

– Видит Маэль, у них есть основания, – ответил он, глядя в сторону и представляя в тронном зале десятка два величавых тисте анди, стоящих с суровыми глазами на каменных лицах. – Лучше я пойду.

– Нет, не пойдешь. Мать Тьма… – Она внезапно захлопнула рот.

Повернув голову, он изучал жену.

– Твоя богиня что-то нашептывает тебе на ухо, Санд? Обо мне?

– Ты будешь нужен, – сказала она, снова взглянув на одинокую амфору. – Все вы. Летерийские беженцы. Шайхи. И это несправедливо. Это несправедливо!

Он взял ее за руку, не позволив бить посуду. И развернул, так что она оказалась в его объятиях. Удивленный, перепуганный, он обнимал ее, рыдающую. Маэль! Что ждет нас здесь?

Но ответа не было, а его бог казался бесконечно далеким.

Три дня и две ночи стояли они среди мертвых тел. Кровь засохла на потрепанных шкурах, на оружии. Стояли неподвижно, лишь ветер трепал пряди волос и полоски кожи.

Стервятники, ящерицы и накидочники, спустившиеся на поле брани, безбоязненно пировали, не спеша набиваясь гниющей плотью. Их не привлекали стоящие вокруг неподвижные фигуры – не больше, чем сухие стволы потрепанных ветром, растерявших листья мертвых деревьев.

Мелкие существа не ведали о том, какой безмолвный стон издавали души убийц, какие бесконечные волны горя терзали высохших призраков, какой ужас бурлил под слоями почерневшей, высохшей крови. И не чувствовали, какая буря разразилась за обтянутыми кожей лицами, в пещерах черепов, в дырах глазниц.

Когда солнце скрылось за горизонтом на третью ночь, Первый Меч Онос Т’лэнн повернулся лицом на юго-восток и двинулся вперед тяжелыми, но ровными шагами; острие меча в его руке прорезало дорожку в спутанной траве.

За ним потянулись остальные – армия потерянных, обездоленных т’лан имассов с полностью уничтоженныи душами.

Убийцы невинных. Губители детей. Каменные клинки ходили вверх-вниз. На лицах были начертаны мутные истории ужаса. Маленькие черепа раскалывались, как страусиные яйца. Души вспархивали крохотными птичками.

Когда остальные ушли, остались только двое. Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов не откликнулся на зов клана, не поддался его воле. Дрожа, он противился приливу, настойчиво тянущему в тень Первого Меча.

Он так и не поклонился Оносу Т’лэнну. И как ему ни хотелось рассыпаться бесчувственной пылью, отпустив навеки измученный дух, он остался на месте, окруженный полуобъеденными трупами – совершенно пустые глазницы, мягкие губы и щеки исполосованы жадными клювами, – и двумя руками загребал крошащееся безумие, которое жизнь и смерть преподнесли ему.

И все же он знал, с отчаянием, столь же жалким, как и все, что он чувствовал прежде, что не будет дарован покой ни ему, ни другим и что даже рассыпаться в пыль – не способ очистить душу.

Кремневый меч в руке был тяжел, словно обмазанный грязью. Если бы. Кости, отвердевшие словно камень, сжимали его небывало тяжелой клеткой.

Когда занялся рассвет четвертого дня, когда крики в его черепе рассыпались как песок на ветру, он поднял голову и посмотрел на ту, которая тоже не поддалась молчаливому зову Первого Меча.

Заклинательница костей клана Брольдов. На втором ритуале, неудачном ритуале. И если бы он просто закончился неудачей. Обагренный Нож – какое милое имя, какое пророческое имя.

– Вот, – сказал Кальт Урманал, – тот ритуал, которого ты хотела, Ном Кала. Этого бегства вы ждали. – Он махнул свободной рукой. – Вы бежали от этих… детей. Ведь они в будущем – которого у них больше нет – могли бы преследовать твоих сородичей. Твоего супруга, твоих детей. И убили бы всех вас, не раздумывая. В их глазах вы были просто звери. Вы были хуже их и заслуживали худшей доли.

– Зверь, – сказала она, – умерший от руки человека, остается невинным.

– А тот человек не может сказать такое о себе.

– Не могут?

Кальт Урманал наклонил голову, изучая завернутую в белые меха женщину.

– Нужда заставила.

– А убийца?

– Нужда заставила.

– Тогда мы все обречены совершать бесконечные преступления, такова наша вечная судьба. А наш дар – оправдывать все свои деяния. – Только это не дар. – Скажи мне, Ном Кала, ты чувствуешь себя невинной?

– Я ничего не чувствую.

– Не верю.

– Я не чувствую ничего, потому что ничего не осталось.

– Ясно. Теперь я верю тебе, Ном Кала. – Он оглядел поле бойни. – Я думал оставаться здесь, пока сами кости не исчезнут под тонким слоем почвы, не станут кустами и травой. Пока и следа не останется от случившегося здесь. – Он помолчал и повторил: – Так я думал.

– Ты не найдешь искупления, Кальт Урманал.

– А, вот слово, которое я искал. Только позабыл.

– Как угодно.

– Как угодно.

Никто не произнес ни слова, пока солнце снова не зашло, уступив небо нефритовым странникам и разбитой луне, которая судорожно поднималась на северо-востоке. Тогда Кальт Урманал поднял оружие.

– Я чую кровь.

Ном Кала встрепенулась.

– Да.

– Бессмертная кровь, она еще не пролита, но… скоро.

– Да.

– В моменты убийства, – сказал Кальт Урманал, – мир смеется.

– Твои мысли неприятны, – отозвалась Ном Кала, поправив палицу с налипшими волосами на перевязи. Потом подобрала гарпуны.

– В самом деле? Ном Кала, а ты знала когда-нибудь мир без войны? Я знаю ответ. Я существую гораздо дольше тебя, и за все время мирных дней не было. Никогда.

– Я знавала мгновения мира, – сказала она, глядя ему прямо в лицо. – Глупо ждать чего-то большего, Кальт Урманал.

– И ты надеешься на такое мгновение сейчас?

Она помедлила и ответила:

– Возможно.

– Тогда я с тобой. Пойдем искать вместе. Это единственное, самое прекрасное мгновение.

– Не цепляйся за надежду.

– Нет, я уцеплюсь за тебя, Ном Кала.

Она поежилась и прошептала:

– Не делай так.

– Я вижу, что ты когда-то была красавицей. И теперь, из-за тоски в пустом сердце, ты снова прекрасна.

– Будешь меня мучить? Если так, не ходи за мной, умоляю.

– Я буду идти молча, если только ты не передумаешь, Ном Кала. Взгляни: нас осталось двое. Бессмертных, а значит, готовых искать то самое мгновение мира. Начнем?

Ничего не ответив, она пошла вперед.

Пошел и он.

Помните, как танцевали те цветы на ветру? Три женщины, стоя на коленях в мягкой глине у реки, черпали ладонями чистейшую воду и брызгали на размягченную кожу пран’агов, прежде чем сворачивать ее. Миграция шла полным ходом, рога покрылись бархатом, и насекомые вились радужными тучами, порхая, словно сладостные мысли.

Солнце в тот день грело вовсю. Помните?

Юнцы доставали из мешков пропитанные жиром камни, со смехом раздавали по кругу, подавали вареное мясо, и все собирались на пир. Прекрасная картина, самый обычный день.

Окрик на границе лагеря никого особенно не встревожил. С юга приближались трое незнакомцев.

Кто-то из другого клана, наверняка знакомые, все улыбались, приветствуя сородичей.

От второго крика все замерли.

Я пошел с остальными. В руке – лучшее копье, рядом – мои воины, и я чувствовал уверенность и отвагу. Пришельцы вблизи оказались не сородичами. Действительно незнакомцы. Если придется, мы прогоним их.

Прошу, вспомните со мной то мгновение. Мы стояли в ряд, а они подошли на шесть шагов, и мы увидели их лица.

Такие же, как мы, но не совсем. Немного другие. Они были выше, кости тоньше. Увешаны амулетами, ракушками и янтарными бусами. Лица не такие безмятежно круглые, как у имассов. Черты тонкие, заостренные. Нижняя челюсть выпирает под темными бородами. Их оружие смутило нас. Одежда из отлично выделанной кожи и меха унизила нас.

Они смотрели высокомерными глазами цвета земли, а не неба.

Жестами эти трое приказали нам убираться. Теперь они будут охотиться на этой земле. А мы – самозванцы. Помните это чувство? Я смотрел на их лица, смотрел им в глаза и видел правду.

Для этих высоких чужеземцев мы были ранагами, бхедеринами, пран’агами.

Их убийство ничего не могло изменить, а кровь на нашем оружии сковала нас ужасом. Прошу, умоляю, вспомните. В тот день мир начал умирать. Наш мир.

Скажите, что помните – вы, кто стоял перед неотесанными дикарями с грубыми лицами, с приземистыми фигурами, с рыжими и светлыми волосами. Расскажите, что вы чувствовали, как негодовали, когда мы не струсили, как гневались, когда мы убивали вас.

Вы знали, что еще вернетесь числом, превосходящим воображение. И будете охотиться на нас, загонять в холодные долины и пещеры в скалах над рокочущим морем. Пока мы не исчезнем. А тогда, без сомнения, вы обратились бы друг против друга.

Если осмелитесь вспомнить все, то поймете. Я – убийца детей, ваших детей… нет! Не ужасайтесь так! Ваши руки обагрены кровью моих детей! Вы больше не можете убивать нас, а мы можем убивать вас; и будем. Мы – меч древней памяти. Воспоминаний о пламени, воспоминаний о льде, о той боли, которую вы принесли нам. Я отвечу на ваше преступление. Моя рука принесет вам полное уничтожение. До последнего ребенка.

Я – Онос Т’лэнн, и когда-то я был имассом. Когда-то я любовался цветами, танцующими на ветру.

Видите мою армию? Она пришла убить вас. Заставить искать холодные долины. Искать пещеры в скалах над рокочущим морем. Не важно. Нас не могло спасти никакое убежище, не спасет и вас.

Я вижу правду: вы не ожидали нашего возвращения.

Зря.

Да, мысли правильные – гневное, праведное доказательство того, что месть заслужена и отмерена. А невинность юных – ложь, ведь они становятся наследниками и жиреют на злодеяниях предков.

Однако он знал, что это мысли Олар Этил, нашептанные ему в тайные уголки души. И ее он прекрасно понимал. Как и всегда.

Баргасты заслужили такую судьбу. Они убили его жену, его детей. И ему не забыть высокомерие в глазах убийц его семьи… но как же мог он их видеть? Невозможно. Он уже был мертв. Она пробирается внутрь меня. Олар Этил, ты мне не нужна. Ты хочешь, чтобы я служил тебе. Хочешь… да, я знаю, чего ты хочешь; и смеешь называть это целительством.

У тебя внутри мертвый росток, заклинательница костей. Сморщенный, безжизненный. У других он живет, иногда хрупкий и прозябающий, иногда изнемогающий от сладкой муки. У этого ростка, Олар Этил, есть имя, и даже от него твои губы кисло скривились бы. Имя это – сострадание.

Однажды я встану перед тобой и поцелую, Олар Этил, и ты узнаешь вкус того, чего у тебя никогда не было. И я увижу, как ты задыхаешься. Как плюешься горькой яростью. И даже тогда, чтобы объяснить смысл этого слова, я заплачу о тебе.

Мы сбежали от него слишком давно. Наш народ, наш благословенный, обреченный народ. Ты не можешь пролить ни слезинки о нем, заклинательница костей? О своих предполагаемых детях? Они жили хорошо в своем угасании – достаточно хорошо; скажи, чего я не видел, чего не знал, стоя перед первыми людьми? Расскажи о крови, которую я пролил, чтобы вспомнить о моем последнем преступлении, слить их воедино, как будто праведность – это маска, которую нужно надевать вновь и вновь.

Считаешь меня глупцом?

Ток, брат мой отправил меня прочь. Но теперь я думаю, что он был вынужден. Думаю, Олар Этил, ты крепко держала его. Я потерял брата и знаю, что он не вернется. О его судьбе я хотел бы плакать.

Если бы только мог.

На востоке собирались силы. Древний путь Телланн был объят яростным пламенем, словно равнина, горящая со всех сторон. Он мог чувствовать жар, ощущал вкус горького дыма. Где-то – недалеко – ворочался Омтоз Феллак с грохотом крошащегося льда. Трещали моря, стонали долины. А еще ветер доносил вонь к’чейн че’маллей – едкую, как змеиное брюхо. А вот еще… да. Акраст Корвалейн. Бледные духи древности снова шагают по земле. Старшие пути снова поднимаются. О, духи земли и воды, что тут затевается?

Олар Этил, в том, что грядет, т’лан имассы будут лишь горстками пыли в громадном водовороте. А то, чего ты ищешь… нет, цена слишком высока. Слишком.

И все же он шел вперед, словно у его народа еще существует предназначение, словно сама смерть не остановит их на пути к ждущей славе. Мы сошли с ума. Ток Младший, что за зимний буран влечет нас вперед? Скачи ко мне, давай снова поговорим, как прежде. Ток Младший, я прощаю тебя. За нанесенные тобой раны, за все, в чем ты отказал мне, я могу лишь простить тебя.

Значит, последнее путешествие в бурю. Он впереди. Его потерянные сородичи идут следом. Это ему понятно. Может, они и меньше, чем горстки пыли, но т’лан имассы будут там. Нас не забудут. Мы не заслуживаем забвения.

Мы были вами еще до вашего рождения. Не забывайте нас. И в памяти, умоляю, пусть мы стоим высоко и гордо. Оставьте нам наши следы на песке, отмечающие дороги, по которым вы теперь ходите, чтобы понять: куда бы вы ни направились, мы были там первыми.

– Я правильно понял? – спросил Брис Беддикт. – Судьба мира в руках трех женщин?

Атри-седа Араникт еще раз затянулась самокруткой и швырнула окурок в огонь. В пламя… Она держала дым в легких так долго, как только могла, словно сдерживала само время. Я видела пещеры. Я видела тьму… и дождь, нижние боги, дождь… Наконец выдохнула. Дыма она не увидела.

– Не трех женщин, – сказала она. – Есть еще мужчина. Ты.

Они спокойно сидели у огня. Солдаты спали. Крики животных, ждущих смерти, к ночи затихли. Кухонные очаги погасли, когда навоз догорел и ветер наполнил золой воздух. Придет рассвет… и мы уйдем. Расстанемся – каждому своя дорога. Можно ли было такое представить? А она знала? Наверняка. Ее меч разделяет нас.

– Так было надо, – сказал Брис.

– Ты как будто пытаешься убедить сам себя, – заметила она, вытащила из ножен фитиль и сунула один конец в пламя. Посмотрела, как фитиль занялся, и поднесла его к новой самокрутке.

– Думаю, я ее понял. – Брис хмыкнул. – Ну, насколько ее вообще можно понять.

Араникт кивнула.

– А лица у ее офицеров…

– Пораженные. Да.

Она вспомнила Кулака Блистига.

– Потрясенные.

Брис бросил взгляд на нее.

– Я беспокоился о тебе, любимая. А дочка Абрастал…

– Действительно способная девочка, если разыскала нас с такого расстояния. – Араникт затянулась. – Я была не готова. Видения бессмысленны. Они меня ошеломили.

– А теперь ты можешь понять их смысл?

– Нет.

– Опиши их мне, Араникт.

Она опустила глаза.

– Прости, что попросил, – спохватился он. – Не подумал; не нужно тебе заново переживать все ужасы. Ох, я устал, а завтра долгий день.

В его словах Араникт расслышала приглашение, но пламя очага не отпускало ее. Нечто. Обещание. Предупреждение. Надо подумать.

– Я приду, любимый. Скоро.

– Конечно. Если я засну мертвым сном…

Она вздрогнула, взяла себя в руки и сказала:

– Я буду осторожна, чтобы не разбудить тебя.

Он нагнулся, она повернулась к нему, и их губы соприкоснулись. Брис ласково улыбнулся и пошел.

Араникт осталась одна, и ее взгляд снова вернулся к пламени. Переговоры. Поединок разумов. Ладно.

Началось достаточно просто. Величественные всадники остановились у командного шатра, подбежавшие солдаты приняли коней. Приветствия малазанским офицерам, ожидавшим высоких гостей. Да, адъюнкт в шатре. Ранения? Она вполне здорова, спасибо. Боимся, что все будет не слишком официально, ваше величество… не лучше ли нам самим представиться? Смертный меч, Кованый щит, приятно познакомиться с вами обоими…

Кулак Фарадан Сорт придерживалась, по мнению Араникт, собственных стандартов официальности. Спокойствие и уважение.

А вот Кулаки Добряк и Блистиг не проронили ни слова – напряжение между ними ощущалось физически.

Араникт держалась поближе к командиру Брису. Непонятно было, куда смотреть. Хундрилки, Ханават и Шелемаса, держались в стороне, словно сомневались в собственной значимости. Пока Сорт, Кругава и Абрастал обсуждали, кто должен входить первой – все-таки вопрос старшинства, – Араникт отступила на шаг и направилась к хундрилкам.

Те смотрели на нее с тревогой. Араникт остановилась, достала кисет и отсчитала три самокрутки с растабаком. Держа их в руке, она вопросительно подняла бровь. Внезапно ей ответили две улыбки.

Они курили чуть в сторонке от остальных; Араникт иногда ловила взгляд Бриса и радовалась, с какой гордостью он смотрит на нее.

Наконец определились, что первой входит королева Абрастал, в сопровождении баргастского вождя Спакса, затем изморцы. Когда все повернулись к хундрилкам, Ханават махнула рукой – ясное дело, раз у нее есть чем заняться, она с удовольствием подождет. Шелемаса, похоже, была согласна.

Подошел Брис.

– Атри-седа Араникт, будьте добры, проводите хундрильских гостий в шатер, когда… э, закончите тут.

– Разумеется, – ответила она. – С удовольствием.

Через несколько мгновений три женщины остались одни, не считая двух солдат у входа в шатер.

Первой заговорила Ханават:

– Сил нет, как хочется к своим. Эта компания не для меня.

– Ты здесь вместо своего мужа, – напомнила Араникт.

Ханават поморщилась.

– Не я так решила.

– Это всем понятно. – Араникт старалась говорить как можно мягче. – Но если хочешь, я придумаю какое-нибудь оправдание…

– Нет, – отрезала Ханават. – Даже моего мужа доставали эти обязанности. «Выжженные слезы» посвятили себя полю битвы, в память о Колтейне из клана Ворона. – Она пустила струю густого дыма. – Но, похоже, неудачи преследуют нас, куда бы мы ни шли.

Она кивнула в сторону шатра.

– Я приму на себя их разочарование, раз уж мой муж не смеет. Повивальные бабки без устали повторяют, что дух женщины крепче мужского. И сегодня я это докажу.

– Если хочешь, я представлю тебя, Ханават.

– Не хочу формальностей, атри-седа. У адъюнкта есть дела поважнее.

– У меня голова кружится, – сказала Шелемаса.

– Пройдет, – успокоила ее Араникт.

Вскоре они докурили. Ханават жестом предложила Араникт следовать первой. Атри-седа повернулась ко входу в шатер, но Ханават позвала ее:

– Араникт…

– Да?

– Спасибо.

– Мой командир говорил с тобой совершенно искренне, Ханават. Хундрилам нечего стыдиться. Совсем наоборот.

Она повела их в шатер.

В прихожей стояли два малазанских капитана – Рабанд и Сканароу. Из-за занавеса доносились приглушенные голоса.

Сканароу напряженно улыбнулась.

– Мы решили не толпиться в зале.

Шелемаса замешкалась, и Ханават взяла младшую под руку.

Араникт отвела занавес в сторону. Хундрилки вошли в главный зал.

Беседа затихла.

Войдя, Араникт сразу почувствовала напряжение. Лицо Смертного меча Кругавы потемнело от гнева – или от стыда. В шаге от нее стоял Кованый щит – бледный, в явном замешательстве. Брис стоял справа, почти прислонившись спиной к занавесу. На его лице читалась тревога. Слева стояла королева, ее острые, внимательные глаза перебегали от Кругавы к адъюнкту и обратно. И кто говорил только что, Араникт не была уверена.

Кулаки стояли слева от адъюнкта, почти в углу зала. С другой стороны Банашар, сложив руки на груди и полуприкрыв глаза, прислонился к опорному столбу. Рядом, словно готовая подхватить бывшего жреца, если рухнет, стояла Лостара Йил.

Адъюнкт Тавор, по виду совершенно здоровая, с каменным лицом смотрела прямо в глаза Кругаве.

При появлении хундрилок Кулак Фарадан Сорт откашлялась и сказала:

– Адъюнкт, имею честь представить…

– Нет необходимости, – ответила Тавор, глядя на Шелемасу. Адъюнкт шагнула вперед, раздвинув Смертного меча и королеву. – Я полагаю, вы – Шелемаса, которая вывела выживших после атаки, организовав отступление и тем самым сохранив много жизней. Говорят, что вы последней ушли с поля боя. Ваше присутствие здесь – честь для нас.

Она повернулась к Ханават.

– Драгоценная мать, – сказала адъюнкт. – Я скорблю о ваших ужасных потерях. И меня также огорчает, что ваш муж в настоящее время занят лишь своими потерями. Очень надеюсь, что он скоро вспомнит о дарах, оставшихся в его жизни. – Тавор оглядела всех присутствующих. – Ханават и Шелемаса – из хундрильских «Выжженных слез», наших давнишних союзников. Их жертва в бою с на’руками спасла тысячи жизней. А сегодня, как и всегда, мне ценен их совет. Кулак Добряк, подайте Ханават кресло – негоже ей стоять, когда ребенок уже совсем на подходе.

Араникт видела, что Ханават еле сдерживает слезы, накатывающие от изумления, и две хундрилки словно стали выше ростом, чем мгновением раньше… Адъюнкт Тавор, ты продолжаешь нас удивлять.

Тавор вернулась на свое место.

– У Охотников за костями, – сказала она, – было достаточно времени, чтобы зализать раны. Мы должны продолжать марш.

Кругава заговорила резким голосом, стараясь сдерживать чувства:

– Мы поклялись…

– Служить мне, – отрезала адъюнкт. – Вы поклялись служить мне, и я жалею, что приходится об этом напоминать, Смертный меч.

– Нет необходимости. – Голос Кругавы звенел как отточенная сталь. – Ваша армия побита, адъюнкт. Мы стоим перед вами – все мы – и готовы посвятить себя вашему делу…

– Не совсем, – прервала ее королева Абрастал, – поскольку до сих пор не понимаю, что за дело, и по лицу принца Бриса догадываюсь, что он разделяет мое беспокойство.

Кругава прошипела ругательство на своем языке и начала снова:

– Адъюнкт. Настало время объединить силы, увеличив тем самым нашу мощь…

– Нет.

Слово вонзилось, словно нож в пол между ними.

Лицо Кругавы побледнело.

– Если вы сомневаетесь в нашей преданности или мужестве…

– Не сомневаюсь, – ответила Тавор. – На самом деле я на них очень рассчитываю.

– Но это же бессмыслица!

Адъюнкт повернулась к Абрастал.

– Ваше величество, ваше присутствие здесь весьма неожиданно, но очень ценно. У вашего королевства гораздо более давние, чем даже у короля Тегола, связи с территориями Коланса и южными королевствами Пеласийского побережья.

– Это так, адъюнкт.

– Что вы можете рассказать о тамошней ситуации?

Брови королевы поднялись.

– Я полагала, вы вполне представляете, куда направляетесь, адъюнкт. Если же нет, я озадачена. К какой войне вы стремитесь? В чем причина вашей воинственности?

Тавор, казалось, не желает отвечать. Молчание затянулось.

И зазвучавший голос поразил всех.

– Червь насытится. – Банашар медленно поднял голову. – Она попирует на поле брани. – Его мутный взгляд обвел присутствующих и уперся в болкандскую королеву. – Чего вы все стоите? – Он кивнул в сторону адъюнкта. – Она думает, что… много. Достаточно, чтобы биться в невозможной войне. Для вас, ваше величество. И для вас, принц Брис. И… – Он на мгновение запнулся, словно его мутит. – Даже для меня.

– Не понимаю, – сказала Абрастал, – но об этом потом. Чтобы ответить, адъюнкт, я должна сплести целую историю. И… – добавила она, – в горле пересохло.

Сорт выглянула за занавес и приказала капитанам раздобыть эля.

Королева хмыкнула и сказала:

– Да, полагаю, под эль истории идут лучше, чем под вино. Хорошо, начну. Они пришли с моря. Почему-то всегда так. Неважно. А беды на нашей земле начались задолго до их появления. Десятилетия засухи. Восстания, гражданские войны, перевороты… и богатые когда-то страны оказались на грани вымирания.

В такие времена процветают пророки. Бурные революции, головы королей и королев торчат на пиках, кровь течет по улицам. Но сухое небо без дождя непобедимо, ни один великий вождь из толпы не может предложить спасения, так что уже вскоре и его голова украшает пику.

Появилась Сорт с бочонком и дюжиной оловянных кубков и принялась разливать эль всем, начиная с королевы.

Абрастал быстро сделала большой глоток и продолжила:

– Можно представить, каково это было. Конец света. Сама цивилизация рушилась, обнажая собственную хрупкость, лишившись жалких подпорок. Вместо дождя на землю обрушилоь отчаяние. Во всем Колансе процветала только провинция Эстобанс. Питаемая ледниковыми потоками и реками, защищенная от горячих южных ветров, только эта провинция поддерживала Коланс… но ртов было слишком много, и напряжение росло. Если решение проблемы и существовало, то слишком жестокое, чтобы даже думать о нем. А пришельцы с моря не терзались сомнениями, и когда они свергли правителей Коланса, то сделали то, что считали необходимым…

– Отбраковка, – произнесла адъюнкт, и от этого слова глаза Тавор словно погасли.

Абрастал посмотрела на Тавор над краем кубка, выпила и кивнула.

– Именно так. За первый год они сократили население Коланса наполовину. Негодных, стариков, больных. Еще десятая часть пропала в следующем году; а вскоре, когда на больших кораблях прибыли еще их сородичи, они направили армии в южные королевства. Они называли это Свершение. Себя именовали инквизиторами и держали в руках правосудие для самой земли – и правосудие их было суровым.

Абрастал помолчала и пожала плечами.

– Тогда и прекратилась наша торговля с востоком. Мы – люди земли, а не моря, и отправили торговые караваны по южным трактам, но те немногие, кто вернулся, рассказывали только об опустошении. Мы нанимали торговые суда, и они по всему берегу Пеласийского моря находили только заиленные порты и заброшенные города. Не нашлось никого, с кем торговать.

– А до Коланса суда доходили? – спросила Тавор.

– Только несколько первых. И не без причины. Инквизиторы не жаловали гостей. – Она осушила кубок и протянула его за добавкой. – Мы думали о войне, адъюнкт. Хотя корабли были не наши, мы выдали им королевскую грамоту и были разгневаны убийством невинных. – Абрастал посмотрела на своего вождя баргастов. – Мы даже призвали армию наемников.

– Но войну не объявили, – заметил Брис.

– Нет. Я отправила агента, мою одиннадцатую дочь. Она не выжила, но смогла отправить мне… сообщение. Инквизиторы – вовсе не люди.

– Правосудие, – сказал Банашар, извлекая из-под мантии фляжку. – Они любят это сладкое противоречие, как… – он посмотрел на фляжку, – как вино. Нет настоящей справедливости, повторяют они, без главного права, возмездия. Эксплуатируйте мир на свой страх и риск, дорогие друзья. И однажды кто-то решит выступить от имени этого мира. Однажды кто-то придет и спросит. – Он фыркнул. – Но форкрул ассейлы? Нижние боги, даже лиосан были бы лучше.

Банашар наклонил фляжку, сделал глоток и вздохнул.

– Там когда-то стояли храмы Д’рек. В Колансе. – Он улыбнулся Тавор. – Горьки признания жреца, а, адъюнкт?

– Не люди, – повторила Абрастал. – Их власть неприступна и, похоже, только растет. Мы не объявляли войны, – она посмотрела в глаза адъюнкту, – но вот мы здесь.

Адъюнкт Тавор повернулась к Брису Беддикту.

– Принц, у меня еще не было возможности поблагодарить вас за вмешательство в день на’руков. Если Охотники за костями еще существуют, то благодаря вашему мужеству и храбрости ваших солдат. Без вас и без хундрилов мы не ушли бы из этого боя.

– Боюсь, адъюнкт, – сказал Брис, – мы сделали недостаточно, и я уверен, что вождь Голл и, наверняка, Ханават чувствуют то же самое. Ваша армия потрепана. Упорное сопротивление тяжей и морпехов лишило вас тех солдат, которые необходимы вам больше всего. – Он взглянул на Кругаву и продолжил: – Адъюнкт, я разделяю недоумение Смертного меча о ваших планах.

– Охотники за костями, – сказала Тавор, – отправятся дальше одни.

– Вы хотите сказать, – спросил Брис, – что мы вам больше не нужны?

– Нет, вы мне нужны как никогда прежде.

Королева Абрастал протянула кубок, чтобы Сорт наполнила его, и сказала:

– Значит, вы меня запутали, адъюнкт. Очевидно, вы знаете больше о враге – о форкрул ассейлах – и его целях больше нас всех. Вернее, – поправилась она, – думаете, что знаете. Должна сказать, что у инквизиторов больше нет захватнических намерений – видит Странник, у них было достаточно времени, чтобы продемонстрировать обратное.

Банашар негромко, но хрипло рассмеялся.

– Охотники за костями маршируют одни, истекая кровью. Кулаки, капитаны и кашевары задаются одним вопросом: что она знает? Откуда? Кто говорит с этой жесткой женщиной – отатараловый меч, украденный из ножен императрицы? Быстрый Бен, наш таинственный Высший маг, которого теперь с нами нет? Или Кулак Кенеб? А может, вовсе не императрица – повелительница предательства, как мы все полагаем, и имперский Высший маг Тайшренн крадется за нами по пятам, словно невидимая тень. – Он отсалютовал фляжкой. – Или она просто с ума сошла? Да нет, никто же из нас так не думает? Она знает. Знает что-то. Но что именно? И откуда? – Он сделал глоток, качнулся, как будто вот-вот рухнет, но выпрямился, прежде чем Лостара Йил успела его подхватить. Заметив ее, Банашар слабо улыбнулся.

– А может, это бывший жрец ей в ухо нашептал? – Этот вопрос задал Кулак Блистиг, напряженно и сухо.

Банашар задрал брови.

– У последнего жреца Д’рек нет времени нашептывать, дорогой бесхребетный Кулак Блистиг…

Кулак хрипло выругался и шагнул бы вперед, если бы Добряк стремительно не преградил ему дорогу.

Банашар с улыбкой продолжал:

– Все равно жевание оглушает его. Грызня со всех сторон. Пес ранен – не трогай! – Он махнул фляжкой в сторону адъюнкта. – Охотники за костями маршируют одиноко, о да, настолько одиноко, что и представить нельзя. Но поглядите-ка на Тавор… внимательно поглядите, друзья. Она настаивает на этом одиночестве, так что ж тут сложного. Разве вы все не командиры? Друзья, это просто. Называется… тактика.

В наступившем молчании Араникт взглянула на Бриса и увидела какой-то огонек в его глазах, как будто ему вдруг стал понятен незнакомый язык.

– Адъюнкт, – сказал Брис, – Летерийскую империю вы атаковали и по земле, и с моря. Нам пришлось бросаться из стороны в сторону.

– Вы сказали, что мы нужны вам больше чем прежде, – сказала Смертный меч Кругава, – потому что мы будет воевать не на один фронт. Адъюнкт?

– Прямо на востоке нас ждет Стеклянная пустыня, – сказала Тавор. – Хотя это самый короткий путь на территорию форкрул ассейлов, он не просто коварен, но, по общему мнению, армии там просто не пройти. – Она посмотрела на изморцев. – По этому пути пойдут Охотники за костями. Смертный меч, вы не можете сопровождать нас, потому что мы не сможем обеспечить вас ни едой, ни водой. За пределами Стеклянной пустыни, по мнению королевы Абрастал, положение чуть получше.

– Прошу прощения… – Болкандская королева смотрела на адъюнкта. – Единственный доступный путь по земле – южные караванные тропы. Стеклянная пустыня в самом деле непроходима. Если поведете в нее свою армию, потеряете всех оставшихся Охотников за костями – не выживет ни один.

– Мы перейдем Стеклянную пустыню, – сказала адъюнкт, – и появимся на юго-западе провинции Эстобанс. И пусть враги увидят нас как можно раньше. И соберут все силы против нас, и будет бой. Один бой.

Что-то в тоне Тавор заставило Араникт ахнуть; она похолодела от ужаса.

– А что с Серыми шлемами? – спросила Кругава.

– В заливе Коланс возвышается естественная твердыня, известная как Шпиль. На вершине расположен храм. И в этом храме кое-что заключено. Нечто раненое, что нужно освободить. Охотники за костями станут магнитом для войска форкрул ассейлов, Смертный меч, но именно изморцы нанесут смертельный удар врагу.

Араникт увидел, как сузились стальные глаза Кругавы.

– Мы идем южным трактом.

– Да.

Бой. Один бой. Она собирается пожертвовать собой и своими солдатами. Нет, во имя всех Путей, она не может…

– Вы добьетесь мятежа, – сказал побагровевший Кулак Блистиг. – Тавор… вы не можете требовать от нас подобного.

И тогда она повернулась к Кулакам и прошептала:

– Но я должна.

– Без свидетелей, – сказала бледная Фарадан Сорт пересохшими губами. – Адъюнкт, этой битвы вы ищете. Если мы выйдем на врага, веря только в собственную смерть…

Заговорил Банашар, и Араникт поразилась, что по его щекам текут слезы.

– Для топора палача есть те, кто стоит на коленях, склонив голову, и ожидает своей судьбы. А есть те, кто борется, напрягается, бросает вызов, даже когда лезвие уже скользит вниз. – Он ткнул пальцем в сторону Блистига. – И теперь скажи, Кулак: кто из них адъюнкт Тавор?

– Пьяный дурак говорит за нашего командира? – спросил Блистиг, злобно оскалившись. – Очень уместно, просто охренеть! А ты будешь там с нами, Банашар?

– Буду.

– Пьяный, – скривился Блистиг.

Ответная улыбка была ужасна.

– Нет. Трезвый как стекло, Блистиг. Как и положено вашему – единственному – свидетелю.

– Да к Худу твоего проклятого палача! Хватит с меня! – Блистиг обратился к другим Кулакам: – Зная то, что вы теперь знаете, поведете своих солдат на смерть? Если нас не убьет Стеклянная пустыня, прикончат ассейлы. И для чего все? Уловка? Драная уловка? – Он повернулся к адъюнкту. – Только на это мы и годимся, женщина? Ржавый кинжал для последнего удара, а если клинок сломается, что тогда?

Заговорила Кругава:

– Адъюнкт Тавор. То, что ранено, то, что заключено в Шпиле, – что вы хотите освободить?

– Сердце Увечного бога, – ответила Тавор.

Смертный меч словно пошатнулась. Танакалиан, стоящий за ее спиной с горящими глазами, спросил:

– Зачем?

– Форкрул ассейлы черпают силы из его крови, Кованый щит. Они хотят открыть Врата Правосудия в этом мире. Акраст Корвалейн. Чтобы высвободить силу в полной мере, они хотят пронзить это сердце клинком в нужный момент…

– Когда? – спросила Абрастал.

– Когда появятся Нефритовые Копья, ваше величество. Осталось меньше трех месяцев, если расчеты Банашара верны.

Бывший жрец фыркнул.

– Д’рек сворачивается вовремя, друзья.

Кашлянув, Брис спросил:

– А Нефритовые Копья, адъюнкт, что это такое?

– Души его поклонников, принц. Его любимых верующих. Они идут за своим богом.

Холодок пробежал у Араникт по спине.

– Если освободить сердце, – сказала Кругава, – он… сможет вернуться к ним.

– Да.

– От него все равно останутся куски, – сказал Банашар. – Сброшенный вниз, он разорвался на части. Но того, что здесь, хватит. А остальное, что ж, «о тухлом мясе Червь поет». – Он горько рассмеялся и посмотрел на Тавор. – Видите ее? Хорошенько смотрите, все. Она – безумие амбиций, друзья. Прямо из-под рук форкрул ассейлов и самих богов она собралась украсть сердце Увечного бога.

Королева Абрастал судорожно выдохнула.

– Моя четырнадцатая дочь сейчас приближается к Южным королевствам. Она – выдающаяся колдунья. Если мы собираемся продолжать разговор о тактике, я постараюсь открыть к ней путь…

Адъюнкт прервала ее.

– Ваше величество, это не ваша война.

– Простите, адъюнкт Тавор, но я считаю, что моя. – Она повернулась к своему вождю баргастов. – Спакс, твои воины рвутся в драку – что скажешь?

– Куда поведешь, величество, туда белолицые гилки и пойдут.

– Отатараловый меч, который я ношу…

– Еще раз прошу прощения, адъюнкт, но моя дочь черпает из силы, которая все-таки старше. Омтоз Феллак.

Тавор заморгала.

– Понимаю.

Заговорил Брис Беддикт.

– Смертный меч Кругава, если вы согласитесь на союз с королевой Абрастал, согласитесь ли на союз со мной?

Седая женщина поклонилась.

– Принц и ваше величество, это честь для изморцев. Но… – Она помедлила и продолжила: – Должна сказать всем: я неприятная компания. Зная, что ожидает Охотников за костями… с чем им предстоит столкнуться в одиночку, им, израненным, как сердце, которое они хотят освободить… У меня действительно мрачное настроение, и вряд ли оно изменится. Когда я в конце ударю по Шпилю, вам трудно будет со мной сравниться.

Брис улыбнулся.

– Достойный вызов, Смертный меч.

Адъюнкт снова подошла к Ханават.

– Драгоценная мать, – сказала она. – Хочу спросить: пойдут ли хундрилы с Охотниками за костями?

Ханават не сразу смогла ответить.

– Адъюнкт, нас мало.

– И тем не менее.

– Тогда… да, мы пойдем с вами.

Королева Абрастал спросила:

– Адъюнкт, мне вызывать Фелаш, мою четырнадцатую дочь? Нужно обсудить вопросы тактики и снабжения. С вашего позволения, я…

– С меня довольно! – заорал Блистиг и повернулся, чтобы уйти прочь.

– Стой на месте, Кулак. – Голос Тавор звучал как обнаженная сталь.

– Я увольняюсь…

– Запрещаю.

Он уставился на нее, разинув рот.

– Кулаки Блистиг, Добряк и Фарадан Сорт, нужно готовить роты к завтрашнему маршу. Завтра на рассвете я жду вас с отчетом. До тех пор свободны.

Добряк ухватил Блистига за руку и вывел наружу, Сорт последовала за ними с сухой ухмылкой.

– Омтоз Феллак, – пробормотал Банашар, как только они ушли. – Адъюнкт, я и в прошлый раз достаточно простыл. Вы меня извините?

Тавор кивнула.

– Капитан Йил, пожалуйста, проводите нашего жреца, чтобы не потерялся.

Потом она бросила взгляд на Араникт, словно спрашивая – готовы? В ответ Араникт кивнула.

Абрастал вздохнула.

– Хорошо. Начнем?

Проскользнуть под кулаками этого мира.

Девочку звали Торл. Тихая, с печальным внимательным взглядом. Но сейчас ее вырывающиеся из тучи осколков вопли походили на хохот. Жадные насекомые гроздьями облепили ее глазницы, ныряли прямо в распахнутый рот, а хлещущая из разодранных губ кровь лишь привлекала сотни новых.

Сэддик испустил крик ужаса и отшатнулся, готовый ринуться прочь, но Бадаль выбросила руку и покрепче в него вцепилась. Осколки больше всего обожали панику, в первую очередь на нее и рассчитывали – вот и Торл сперва поддалась панике, а теперь сделалась добычей осколков.

Ослепшая девочка все еще пыталась бежать, спотыкаясь об острые кристаллы, резавшие ее босые ноги. Остальные дети потихоньку двинулись в ту же сторону, Бадаль вгляделась в их бесстрастные лица – и все поняла.

Пусть кулаки молотят, мы ускользнем от них, мы увернемся. Нас нельзя убить, и нашу память – тоже. Мы останемся, чтобы напоминать вам о том будущем, на которое вы нас обрекли. Мы останемся, ведь мы – свидетельство вашего преступления.

Когда пожиратели облепят ваши глазницы, радуйтесь слепоте, будто милосердному дару. А эти звуки – чем не смех? Ты хохочешь, дитя, и это – голос памяти. Даже, пожалуй, истории. В твоем смехе – вся несправедливость этого мира. В нем – все доказательства вашей вины.

Дети умирают. Все еще умирают. Вечно.

Торл рухнула наземь, вопли ее стихли, превратились в удушливый кашель – осколки уже заползали ей в горло. Она принялась извиваться, потом просто дергаться, а насыщающийся рой на глазах делался толще и медлительней.

Бадаль смотрела, как дети подбираются поближе, как хватают руками кишащих насекомых и жадно запихивают в рот. Все по кругу – так устроен мир. Только не нужно от нас отворачиваться. От этого мгновения, от этой сцены. Она может показаться отвратительной – но не путайте это чувство с негодующим отрицанием того, чего вы не желаете видеть. Ужас ваш я пойму и прощения ждать не стану. Но если вы отвернетесь, я буду считать это трусостью.

А трусостью я уже и так сыта по горло.

Она сдула с губ мошкару и перевела взгляд на Рутта. Тот сейчас плакал без слез, судорожно прижав к себе Ношу. А за спиной его простиралась жуткая плоскость Стеклянной пустыни. Бадаль снова обернулась к Змейке и сощурилась. Та теперь еле ползла, и это совершенно не соответствовало ни жаре, ни сияющим небесам. Медлительность обессилевших. Ваши кулаки излупили нас до беспамятства. Они обрушивались на нас безо всякой причины. И выбили из нас весь страх. Все отвращение к самим себе. Вы нас лупили, потому что это приятно – делать вид, что все в порядке, и ни о чем не помнить. Каждый удар словно вышибает прочь еще немного вины.

Там, где все мы когда-то жили, бить детей считалось позором. А теперь взгляните, до чего вы довели этот мир.

Все вы – истязатели детей.

– Бадаль, – произнес Рутт.

– Да, Рутт. – Она не стала к нему оборачиваться. Еще не готова.

– Нам осталось всего несколько дней. Источники больше не попадаются. Даже если мы повернем обратно, то уже не дойдем. Бадаль, кажется, я сдаюсь… я… я готов сдаться.

Сдаться.

– А Ношу ты что – осколкам отдашь? Опалам?

Она услышала, как Рутт резко вдохнул.

– Ношу они не получат, – прошептал он.

Не получат, это верно.

– Прежде чем Ноша стала Ношей, – сказала она, – ее звали по-другому, и имя это было – Младенец. Младенец явилась в мир между ног женщины, своей матери. У Младенца были голубые глаза, голубые словно небо – были и остаются. Нам нужно идти дальше, Рутт. Мы должны дожить до того дня, когда в глазах Ноши засияет новая голубизна, когда она опять сделается Младенцем.

– Бадаль, – прошептал Рутт у нее за спиной.

– Понимать не обязательно, – сказала она ему. – Мы не знаем, кто была ее мать. И кто станет ей новой матерью.

– Как-то ночью я видел… – Он осекся. – Бадаль…

– Да, старших, – отозвалась она. – Наших собственных матерей и отцов, как они ложились вместе, чтобы делать детей. Вернуться можно лишь к тому, что мы сами знаем, что запомнили из прежних времен. И мы все это повторим – даже понимая, что в прошлый раз оно не сработало, поскольку другого все равно не умеем.

– Бадаль, ты все еще летаешь во сне?

– Нам нужно идти дальше, Рутт, пока Ноша не перестанет быть Ношей и не превратится в Младенца.

– Я слышу, как она плачет по ночам.

Она. И в этом вся ее история: Младенец делается Ношей, Ноша – Матерью, у Матери рождается Младенец, он делается Ношей… А те мальчики, что уже сделались отцами, все пытаются вернуться обратно, пробиться внутрь, ночь за ночью.

Мы все плачем по ночам, Рутт.

– Пора в путь, – сказала она и наконец обернулась к нему.

Он показался ей словно скомканным – существо с обвисшей кожей, с мешками под глазами. Потрескавшиеся губы, лоб – как у священника, усомнившегося в собственной вере. У него начали выпадать волосы, а ладони казались несоразмерно большими.

– Ноша говорит – на запад, Рутт. На запад.

– Там ничего нет.

Там – большая семья, у них всего в изобилии. Еда. Вода. И они нас ждут – чтобы благословить, чтобы показать, что будущее не умерло. Они заповедают нам это будущее. Я их видела, видела их всех. А ведет их мать, и держит всех своих детей в объятиях, пусть младенца у нее никогда и не было. Там есть мать, Рутт, – такая же, как ты. И дитя у нее на руках скоро откроет глаза.

– Прошлой ночью, Рутт, мне снилась Ноша.

– Правда?

– Да. У нее выросли крылья, и она улетела. Я слышала, как ее голос разносится по ветру.

– Ее голос, Бадаль? И что же она сказала? Что сказала Ноша?

– Ничего, Рутт. Она просто смеялась.

Утратив в конце концов волю к сопротивлению, тело оседает наземь, дух же покидает его, дух улетает прочь, шелест его крыльев и есть последний вздох. Но так, он знал, бывает не всегда. В иных случаях дух, подвывая, выкарабкивается наружу, столь же обессилевший, что и покинутое им тело. Поскольку слишком долго провел внутри измученной плоти, слишком долго терпел жестокие ласки боли.

Копыта его коня глухо барабанили по земле, сухожилия же поскрипывали тем самым звуком, которое издает, проседая под твоим весом, старое фамильное кресло – на ум сразу приходит уютная комната, которую заполняет пьянящий запах воспоминаний, связанных между собой нитями любви и горя, радости и страдания. Вот только места для слез в нем уже не осталось, ни единого органа, что можно сжать в кулаке и ощутить, как меж пальцев струится влага. Ни единого жеста, чтобы напомнить себе, каким он был раньше.

Он нашел ее полуразложившееся тело скрючившимся у самого валуна. Волосы под наметенной ветром пылью все еще отблескивали рыжим. Лица было не разглядеть, провалы щек упирались в колени, словно бы в свой последний миг она присела, свернувшись калачиком, чтобы еще раз взглянуть на обрубки ступней.

Все успело зайти слишком далеко, сказал он себе. Похоже, она и добралась-то сюда механически, причем машина была сломанной и готовой рухнуть в любое мгновение: цепочка спотыкающихся шагов, словно заблудившийся слепец из последних сил ищет дорогу домой. Он спешился, подошел – сапоги болтались вокруг иссохших ступней – к ней поближе и медленно присел на валун, все это под скрипящий аккомпанемент сухожилий, костей и доспехов.

Дух с обломанными крыльями уковылял отсюда прочь и теперь сам вряд ли знает, где оказался. Разве есть еще надежда его отыскать? Он наклонился вперед, спрятал лицо в ладони и – как будто бы это до сих пор что-то значило – закрыл свой единственный глаз.

Кто я – уже неважно. Скрипучее кресло. Комнатка, заполненная горьким дымом очага. По потолочным балкам расселись вороны – что за безумная хозяйка им это позволила? Охотники прогрохотали мимо, и волчица больше не воет. Ей не до этого, не сейчас, когда нужно бежать. Бежать – о боги, бежать!

Она знает, что все напрасно. Знает, что ее загонят в угол, пронзят копьями. Она все знает про охоту и про смерть – в ее природе они имеют силу закона. Очевидно, то же самое верно и в отношении преследователей.

И женщина в кресле – у нее щиплет глаза, она уже мало что видит. Трубу не мешало бы прочистить, а самое главное – дикие звери мертвы, умерли навеки. Когда охота вновь прогрохочет мимо, их жертвы окажутся уже не четвероногими, но о двух ногах.

Так тому и быть.

Старуха, снюсь ли я тебе? Видишь ли ты во сне единственный глаз, вспыхнувший в ночи, чтобы бросить последний взгляд на диких зверей твоего лица, твоего мира? Нижние боги, меня того и гляди пополам разорвет. Чувство именно такое.

Триумфальный звук рогов. Зверь убит, его сердце прекратило свой бешеный бег.

Старуха в скрипучем кресле протягивает руку и выцарапывает себе один глаз. Он истекает кровью у нее на ладони, она тяжело дышит, пересиливая боль. Потом поднимает голову и смотрит единственным оставшимся глазом – прямо на него:

– Плакать способны даже слепые!

Он качает головой – не в знак отрицания, он просто ее не понимает.

Старуха швыряет глаз прямо в очаг:

– Туда, к зверям, к зверям, раз – и все. И все. Выпусти волка, что у тебя внутри, Призрак. Отправь его по следу, и рано или поздно ты ее отыщешь.

– Кто ты?

– Чуешь запах? Воск в пламени. Воск в пламени.

– Что это за место?

– Вот это? – Скрип кресла. Она тянется к другому глазу. – Здесь, Призрак, живет любовь. В забытой тобой Обители, в Обители, которую каждый из вас жаждет отыскать заново. Но это не единственное, что вы забыли. – Ногти впиваются в оставшийся глаз. – Где любовь – там и боль.

– Нет, – прошептал он, – не только. – Поднял голову, открыл глаз. Жалкая пустошь, валун, скрюченное тело. – Но она его в огонь бросила! – Воск. Воск в пламени.

Он уставился на тело перед собой, потом резко поднялся, подошел к своему мертвому коню и снял с седла кусок мешковины. Расстелил, вернулся к ней, осторожно приподнял из неуютного гнездышка уже начавшей зеленеть травы. Перенес на ткань, завернул и прочно завязал края, поднял сверток и перекинул через лошадиный круп позади седла – и наконец сам забрался верхом на так и не шелохнувшееся животное.

Ток взялся за поводья и закрыл свой единственный глаз.

Потом открыл другой.

Граница Стеклянной пустыни являла собой неровную полосу из камней и кристаллов и на вид ничем не отличалась от берега высохшего моря. Араникт не могла оторвать от нее глаз. Она сутулилась сейчас в седле устало бредущей лошади, надвинув на голову капюшон для укрытия от палящего солнца, чуть в стороне от основной колонны. Принц Брис ускакал куда-то вперед, к авангарду, а ее оставил одну.

Обширная плоскость пустыни слепила ей глаза, блеск раздражал и еще непонятным образом беспокоил, словно она была сейчас свидетельницей затянувшегося преступления, наблюдала раны, что оставило на этой земле некое проклятие. Расплавленные в стекловидную массу камни, торчащие из нее подобно пикам кристаллические осколки, другие кристаллы, растущие подобно кустам, – и каждый сучок, каждая веточка сверкает, словно ледяная.

А еще вдоль границы были рассыпаны кости – кучами, напоминая прибрежный плавник. Почти все были переломаны, остались лишь осколки, словно постигшее эту землю несчастье сжало в своем тяжком кулаке каждое из живших на ней существ и раздавило – причем в этом ощущался намеренный акт, свидетельство невероятной злобы. Араникт казалось, что она чувствует во рту привкус того зла, что ветер несет с собой его гнилостный запах.

Снизу от желудка накатывала тошнота, волна за волной, словно медлительный прилив, а когда она откатывалась обратно, отползала прочь, внутри оставался какой-то осадок. Это место хочет меня убить. Я чувствую. Кожа под плащом казалась влажной и холодной. Оно хочет проникнуть внутрь. Словно зараза. Кто мог сотворить подобное? И зачем? Что за жуткая драма здесь разыгралась?

Она вообразила себе, что, если как следует прислушаться, если звук тысяч марширующих ног и сотен фургонных колес вдруг исчез бы, если бы даже ветер прекратил свои стоны, – она расслышала бы монотонные слова ритуала, разжегшего пламя той осквернительной жестокости, которая и создала Стеклянную пустыню.

Вот до чего способно довести отчаяние – та разновидность, что лишает мир его света, что издевается над самой борьбой жизни за существование, за то, чтобы выжить. Отвергающая наше желание исцелить, исправить содеянное. Отрицающая любую надежду.

Если у отчаяния есть ритуал, его слова здесь и прозвучали.

Следуя так близко к сверкающей границе, к берегам из костей и растресканных валунов, она чувствовала, что принимает все это в себя, что внутри нее прорастают смертельные кристаллы, а в их шепоте пробуждается эхо тех древних слов. Когда все то, что ты есть, объявлено неправильным. Чувство именно такое.

Армия Бриса Беддикта отстала от двух других на несколько суток, поскольку принц настоял, что будет сопровождать Охотников за костями как можно дольше. Вместе с ними они дошли до самого края пустыни. Восемь дней – по местности, делавшейся все суше и недружелюбней. Надеялся ли он переубедить адъюнкта, заставить понять, что ее упорное стремление пересечь Стеклянную пустыню есть сущее безумие? Или раздумывал, не присоединиться ли к ее обреченному маршу? Впервые за все то время, что они были вместе, Брис от нее закрылся. И не только от меня. Ото всех.

А в тот день, когда наши пути наконец разошлись, он стоял рядом с Тавор – но ничего ей не сказал. Он молчал и потом, пока мы смотрели, как Охотники строятся и начинают движение через жуткий вал из кристаллов и костей и дальше – в безжалостное сияние; мы все смотрели, и ни у кого из нас – ни у единого солдата во всей армии – не нашлось слов.

Когда последний тяжело нагруженный фургон преодолел вал, когда за малазанцами осел последний вихрь пыли, когда сама колонна заколебалась и растаяла в слепящем блеске и потоках горячего воздуха – Брис наконец повернулся к ней.

Выражение его лица повергло ее в шок, которому она была бессильна противиться. Как бы именно он ни намеревался переубедить адъюнкта, момент оказался безнадежно упущен. Не один, а тысяча моментов. Из них сложились целых восемь дней – и ни один так и не удалось ухватить, взять в руки, словно оружие. Он не сумел одолеть хрупкую стену молчания – и никто из нас не сумел. Выражение его лица…

Беспомощное. И переполненное… Бездна под нами, переполненное – отчаянием!

Тавор Паран была исключительной женщиной. Каждый из них это видел. Каждый сделался свидетелем чудовищного могущества ее воли.

А ее солдаты шли за ней – и свидетельствовать это было для Араникт тяжелей всего остального. Взвод за взводом, рота за ротой – проходя мимо принца Беддикта, они салютовали ему, четко и безупречно. Как на параде. Глаза, скрытые в тени шлемов, прижатые к груди кулаки, каменное выражение на лицах – боги, мне этого никогда не забыть, ни единой подробности. Эти лица. Их страшная пустота. Эти солдаты: ветераны чего-то такого, что куда больше, чем побоища, чем сомкнутые щиты и обнаженные мечи, чем даже стоны умирающих товарищей и горечь потерь.

Ветераны целой жизни, состоявшей из невозможных выборов, из всего того, что нельзя перенести и не получится исцелить.

Затем Брис Беддикт выехал к голове своей колонны, чтобы вести солдат на юг, вдоль границы Стеклянной пустыни. Было очевидно, что, как только они обогнут ее с юга и двинутся к востоку, темп марша безжалостно ускорится. От изморцев и Эвертинского легиона они отстали самое малое на неделю.

Араникт зажгла очередную палочку растабака. Ее шея затекла – она обнаружила, что не в силах развернуть голову и смотреть перед собой. Стеклянная пустыня не отпускала.

Они сейчас там. Устояли ли они перед ее натиском? Или безумие сумело их заразить? Может статься, прямо сейчас они, словно охваченные лихорадкой, убивают друг друга. Прошло три дня. Возможно, они уже мертвы, все до единого. Новые кости, которые пустыня раздробит и отбросит к берегу, – иного пути для отступления у них не осталось. Она снова покосилась на выбеленные солнцем осколки. Вы тоже пытались пересечь пустыню?

От одной этой мысли ее пронзил озноб. Дрожа под плащом, она все-таки заставила себя отвести взгляд от лежащего слева ужаса – только чтобы обнаружить, как его уродливая граница тянется вперед, параллельно колонне, пока на расстоянии обе не сливаются воедино в туманной дымке.

Брис, любовь моя, что ты пытаешься изо всех нас выковать? В последнее время мы, летерийцы, успели привыкнуть к вкусу поражений. И вновь умылись собственной кровью в битве против на’руков. В этот раз вкус ее был не столь горек, ведь мы спасли Охотников. Только перед подвигами союзников наши бледнеют. В их тени мы кажемся совсем маленькими.

Однако… они нам салютовали.

Она никак не могла изгнать тот миг из своей памяти. Лица не хотели уходить, и она начала опасаться, что они будут ее преследовать до конца жизни.

Чья они армия, эти Охотники за костями? За что сражаются? Откуда черпают свою силу? Ее источник – в душе адъюнкта? Нет – во всяком случае, я так не думаю. Да, они равняются на нее, но любви к ней не испытывают. Они воспринимают ее, если только сами об этом задумываются, как горный хребет, как несущие бурю тучи, как холодное серое море. Как часть природы – нечто такое, что нужно претерпеть и перенести.

Я видела в их лицах признаки того, что ее воля слабеет – но они и это были готовы выдержать. Точно так же, как и все остальное. Эти малазанцы, они даже богов способны устыдить.

Строительство наклонных подмостков закончилось, и рабочие с песней впряглись в канаты. Вокруг сверкающего кургана постепенно вырастало кольцо из черных мраморных колонн. У пыли на языке Штыря обнаружился привкус надежды, боль в плечах и спине ощущалась обещанием спасения.

Он видел ее сегодня, и она выглядела… получше. По существу еще совсем дитя, которым жестоко воспользовались, и нужно быть совсем уж уродом, чтобы утверждать, будто иначе было нельзя. Будто веру можно обрести только через тяжкие страдания. Дескать, шрамы – свидетельство мудрости. Просто ребенок, чтоб вас всех, тщательно исцеленный от дурной зависимости, – но взгляд этих глаз, больше подобающий старухе, никуда не делся. Знание того, каков вкус смерти, память о том, как ты была скована цепями бессилия и похоти.

Она была Верховной жрицей Искупителя. Который принял ее в свои объятия, и она стала последней, получившей этот дар.

Земляные работы у подножия потревожили приношения, собирать их приходилось чуть ли не ведрами. В основном – т’лан имасские. Кусочки полированной кости, раковины, янтарные бусы легко соскальзывали вниз вдоль склона. Отныне эти странные, причудливые дары содержались внутри огромных гипсовых фризов, сделанных в Коралле и окружавших сейчас вычурными оградами каждую из Девяти Священных Сцен.

Штырь, с мятой оловянной кружкой в покрытой трещинами и мозолями руке, ожидал сейчас своей очереди, привалившись к борту водовозного фургона.

Когда-то он был морпехом. «Мостожогом». И, как и любой малазанский морпех, получил приличную военно-инженерную подготовку. А теперь, спустя три месяца после возвращения из Даруджистана (вот уж где были разрушения, так разрушения!), его поставили руководить здесь земляными работами. Но он еще с армейских времен не умел сидеть развалясь, пока остальные вкалывают. Нет, так, как сейчас, оно было… правильней. И честней.

И ему уже с месяц никого не хотелось убить. Ну, по крайней мере несколько дней.

Яркое солнце немилосердно палило заливные луга. По западной дороге сновали к каменоломне и обратно огромные фуры. Город же к югу… он обернулся, сощурился. Благословенный свет. Куральд Галейн исчез. Черный Коралл перестал быть черным.

Исчез. Как исчезли и тисте анди вместе со своим красным драконом – а все прочее осталось. Книги, сокровища, вообще все. Исчезли, никому не сказав ни слова, даже не намекнув. Тайны какие-то, чтоб их, вот только чему тут удивляться. Они ж не люди. И мыслят не по-человечески. Если точней…

– Нижние боги!

Над дворцом, над его высокими башнями словно вспыхнуло пламя, черными клубящимися тучами взвихрилась тьма – и рассыпалась на части.

Рабочие закричали. Звуки испуга, тревоги. Ужаса.

И другие крики, отдаленные… льющиеся с небес.

Штырь рухнул на колени, кружка выпала из дрожащих рук и откатилась в сторону. В прошлый раз… боги! Когда он видел такое в прошлый раз…

Небо заполнили Великие Вороны. Их были тысячи, они кружили, поднимаясь все выше, заполняя небо многоголосым ревом. Черная туча на мгновение закрыла солнце.

От его спокойствия не осталось и следа, его колотило, и он чувствовал, как откуда-то из глубины подступают давно забытые слезы. А он-то думал, все это прочно запечатано. Забыто. Неправда.

– Друзья мои, – прошептал он. – Там, в тоннелях… о, мое сердце…

Великие Вороны выплескивались с крыш высоких зданий, бешено хлопали крыльями, облако уплотнялось, поднимаясь вверх и уплывая в сторону бухты.

– Улетают. Они улетают.

Они вились над городом, бурлили тучей над морем к востоку от него, а на Штыря тем временем обрушились тысячи жутких, тяжких воспоминаний и расселись на каждом карнизе его души.

Только урод может сказать, что иначе нельзя. Что путь к вере лежит через страдания. Что шрамы – свидетельство мудрости. Только урод.

Он стоял на коленях.

И плакал – так, как умеют лишь солдаты.