…Человек ушел из рабочего предместья Варшавы совсем молодым. И вернулся на родную Качью улицу через тридцать лет. Вернулся в запыленном, выгоревшем на солнце мундире, вернулся прославленным генералом, героем трех величайших в истории человечества сражений.

Тридцать лет. Сколько тысяч километров прошагал он за это время, сколько сотен пуль выпущено в него за эти годы! Но километры остались позади, пули пролетели мимо — он пришел в родную Варшаву, потому что должен был прийти, потому что не прийти не мог.

И поцеловал родную землю. За себя, за тех, кто остался лежать на берегах Волги и на земле Испании, за всех честных поляков, шедших в бой под знаменами, на которых было написано: «За вашу свободу и нашу!»

Больше ста лет назад, в 1831 году, польские революционеры провозгласили этот лозунг в знак союза с передовыми русскими людьми — ведь у них были общие цели, общие задачи: борьба против царя, против польских и русских капиталистов, против русских и польских помещиков.

Виселицы и каторга, расстрелы и тюрьмы — таков был ответ правительства царской России на лозунг демократов.

Но борьба продолжалась. И когда в России грянула пролетарская революция, рядом с русскими рабочими и крестьянами под лозунгом «За вашу свободу и нашу» встали поляки.

…Он шагал по Варшаве — обугленной, разрушенной Варшаве 1945 года. По этим улицам ходил Феликс Дзержинский. Нет, они не встречались, они не могли встретиться — Дзержинского арестовали первый раз в 1897 году — в год рождения Кароля.

Здесь, возможно, проходил и Ян Таврацкий. И его не видел Кароль — Таврацкого расстреляли кайзеровские солдаты в Крыму 24 апреля 1918 года. И еще с тысячами людей не встречался он. Но они, где бы ни были, сражались за свободную Польшу. И за них целует землю прославленный генерал Кароль Сверчев-ский.

Тридцать лет назад — в 1914 году — кайзеровские войска приближались к Варшаве, входившей вместе с частью Польши в состав Российской империи. Царское правительство начало срочно вывозить военные заводы и рабочих. Попал в Москву и двадцатилетний рабочий поляк Кароль Сверчевский.

А через три года Кароль с одним из первых красногвардейских отрядов врывается в Кремль — последний оплот контрреволюционеров в Москве. Красногвардеец Кароль Сверчевский — сын польского революционера — сразу и навсегда сделал выбор. Будто специально для него были написаны эти стихи, напечатанные в польской революционной газете «Трибуна», выходившей в России:

Кароль стал красногвардейцем, потом красноармейцем. Рядом с ним сражались русские, украинцы, белорусы, чехи, китайцы, поляки Сражались за общее дело, не думая о национальности, о цвете кожи, о разрезе глаз. И в этой сплоченности была величайшая сила пролетарской революции.

Враги еще не могли понять этого. Они еще надеялись посеять вражду между революционными солдатами разных национальностей.

И когда стоявший в Белгороде Польский запасной полк перешел на сторону революции, ее враги пустили в ход испытанное средство: «Как?! Помогать русским?! Помогать москалям, которые нас угнетают?! Ни в коем случае! Пусть они перебьют друг друга, А мы образуем свое собственное государство, государство истинных поляков и даже близко не подпустим русских. Ведь русские и поляки всегда были, есть и останутся врагами».

Да, это было испытанное средство. Много лет вбивали в головы трудящимся полякам эти истины. Но теперь наступили другие времена, и польские рабочие и крестьяне, ставшие солдатами, узнали настоящую правду, поняли цену этой агитации. Были поляки, которым и при русском царе жилось прекрасно, были и русские, которые в «своем» государстве умирали с голоду.

Нет! Революционные солдаты не пойдут за «своими» панами!

Но чем тверже революционные солдаты, тем яростнее нападки офицеров. В Минске, где тоже стояли польские части, генерал Довбор-Мусницкий и контрреволюционное польское офицерство поднимают мятеж против Советской власти. Часть солдат, поверив им, присоединяется к мятежу.

Первый польский революционный полк обращается к солдатам:

И те польские солдаты, которые поверили генералам и офицерам и вместе с ними участвовали в мятеже, теперь присоединяются к рабоче-крестьянскому правительству, переходят в революционный полк. Вскоре этот полк, насчитывающий недавно 4 тысячи штыков, превращается в мощное воинское соединение. Теперь в нем 17 тысяч человек. Контрреволюционеры выслали против него карателей. Попытались сломить революционный дух солдат голодом — полк сняли с довольствия. Но пролетариат Белгорода взял снабжение поляков на себя.

Пролетарская солидарность оказалась сильнее. И 23 ноября 1917 года представитель революционного полка, прибыв в Москву, сказал на заседании Московского Совета:

— Московский Совет рабочих и солдатских депутатов найдет полную поддержку в Польском революционном полку, найдет поддержку душевную, а если это только понадобится, то Московский Совет может рассчитывать на 16 тысяч штыков, имеющихся в распоряжении Польского революционного комитета.

Летом 1918 года Польский революционный полк прибыл в Москву. Но Кароль не мог повидать своих земляков — в это время он уже был на фронте, командовал одним из первых интернациональных батальонов гражданской войны. В батальоне, сражавшемся на Украине, говорили на разных языках — русском и чешском, польском и китайском, но все прекрасно понимали слова «свобода», «братство», «отвага», на каком бы языке они ни звучали.

Впрочем, они понимали друг друга и без слое. И когда захлебывалась атака, командир Сверчевский молча поднимался и шел навстречу пулям. Он шел спокойно, не оглядываясь, он знал: бойцы идут за ним.

Они шли на пулеметы. И враг бежал, бросая оружие. Они штыками встречали конницу гетмана Скоропадского и обращали ее в бегство.

Под Оршей бойцы отряда Сверчевского подошли вплотную к немецкому бронепоезду, сняли часовых и, вставив стволы винтовок в амбразуры, открыли огонь.

В боях гибли бойцы интернационального батальона.

П. Бориевич

Их хоронили вместе в братских могилах. Так же, как похоронили в братской могиле расстрелянных в Крыму героических поляков Я. Таврацкого и С. Новосельского, украинца А. Коляденко, русского Т. Багликова, еврея А. Слуцкого.

Гражданская война только начиналась. Но уже десятки тысяч иностранных солдат топтали землю Советской России. Сотни кораблей и эшелонов двигались к берегам и границам России. В трюмах, на палубах, в вагонах и на платформах везли они солдат, орудия, боеприпасы. А навстречу им выходили все новые и новые отряды защитников революции.

Готовился к отправке на фронт и находившийся в Москве польский революционный полк — 1-й революционный полк Красной Варшавы.

2 августа 1918 года огромный зал бывшего Коммерческого училища был набит до отказа. От входной двери до трибуны шпалерами выстроились кавалеристы. Едва Ильич вошел, сверкнули молнии — это кавалеристы выхватили клинки и скрестили их над его головой. Взметнулись красные знамена, полились торжественные, могучие звуки «Интернационала». Все встали в одном порыве, будто под звуки пролетарского гимна молча клялись в верности великому делу революции. И Ильич понял, какие чувства владели сейчас собравшимися тут солдатами. И Ленин сказал:

«Вам выпала великая честь с оружием в руках защищать святые идеи и, борясь вместе с вчерашними врагами по фронту — германцами, австрийцами, мадьярами, на деле осуществлять интернациональное братство народов.

И я, товарищи, уверен, что если вы сплотите все военные силы в могучую интернациональную Красную Армию и двинете эти железные батальоны против эксплуататоров, против насильников, против черной сотни всего мира с боевым лозунгом: «смерть или победа!» — то против нас не устоит никакая сила империалистов!»

«Смерть или победа!» — с этим лозунгом пошли в бой бойцы Варшавского революционного полка, ставшего потом основой 52-й стрелковой дивизии.

«Смерть или победа!» — с этим лозунгом шли в бой полк Красной Варшавы и Люблинский полк, Минский и Гродненский, Седлецкий и Сувалкский, Виленский и кавалерийский полк Боревича, Мазовецкий полк красных улан и Варшавский полк красных гусар.

Почти в каждой части Красной Армии служили польские интернационалисты. Они громили врагов на Волге и на Урале, на Южном фронте и на Западном, в Сибири и на Кавказе. Они сражались против Колчака и белочехов, Деникина и англичан, Врангеля и немцев, Антонова и петлюровцев.

Тысячи километров прошли польские интернационалисты, тысячи могил остались на земле России. В полки вступали новые добровольцы. Но опытных командиров становилось все меньше и меньше. И тогда была создана школа комсостава, комиссаром которой назначили уже прославившегося в боях Кароля Сверчевского.

— Я обещаю по первому зову рабоче-крестьянского правительства защищать Республику Советов от всех опасностей и происков любых ее врагов и сражаться во имя Республики Советов за дело социализма и братство народов, не щадя ни своих сил, ни жизни!

Это слова присяги. Комиссар Сверчевский принимал присягу будущих командиров. А вскоре он повел будущих командиров Красной Армии в бой. Произошло это ранней весной 1921 года.

Кончилась гражданская война. Из Крыма был выбит последний ставленник белогвардейцев и иностранных капиталистов — Врангель, отброшены за кордон белополяки. Но силы контрреволюции продолжали действовать, хотя теперь и не решались выступать открыто.

Воспользовавшись тем, что в годы гражданской войны большинство революционных матросов ушли на фронт, а на флот пришли новые, молодые люди, русские контрреволюционеры и переброшенные из-за границы под видом матросов специальные агенты повели в Кронштадте агитацию против большевиков.

После гражданской войны, после иностранной интервенции в стране была разруха. Стояли заводы и фабрики, почти не работали железные дороги и шахты. В стране был голод.

— Во всем виноваты большевики! — нашептывали агенты контрреволюции.

И плохо разбиравшиеся в политике, часто неграмотные или малограмотные матросы поверили: в конце февраля 1921 года в Кронштадте вспыхнул контрреволюционный мятеж.

Организаторы мятежа надеялись, что он явится сигналом к массовым выступлениям против Советской власти по всей стране. Но они просчитались — мятежников никто не поддержал

Контрреволюционеры были убеждены, что кронштадтская крепость неприступна. Но и тут мятежники просчитались: на кронштадтский лед с оружием в руках вышли лучшие люди страны — делегаты проходившего в это время X съезда партии. Против мятежников были направлены лучшие воинские части. И одной из таких частей была школа красных командиров во главе с Каролем Сверчевским.

Кронштадт не зря считался неприступной морской крепостью: подступы к нему охранялись могучими укреплениями — фортами, многочисленными артиллерийскими батареями, пулеметными гнездами. Для того чтобы выбить врага из такой крепости, требовалась длительная подготовка. Но времени на подготовку не было: с каждым днем солнце припекало все жарче и лед, по которому только и можно было подойти к Кронштадту, становился все тоньше. Каждый день, даже каждый час имел значение.

…Медленно, почти ползком движется колонна курсантов, держа в руках шесты, доски — на тот случай, если треснет лед, если кто-то окажется в полынье. И только комиссар шел впереди, выпрямившись во весь рост. Конечно, в темноте ничего нельзя было увидать даже в двух шагах. Но комиссар знал: и слева и справа идут такие же колонны. И ведут бойцов прославленные командиры Ян Фабрициус и Клим Ворошилов, Павел Дыбенко и Витоват Путна, в рядах бойцов шагают делегаты X съезда партии, старые большевики Андрей Бубнов и Владимир Затонский, молодые коммунисты Герасим Фейгин и Александр Фадеев.

Всем, кто шел сейчас по трещавшему льду к Кронштадту, был известен приказ командования: «Ровно в 6 часов 17 марта атакующим колоннам ворваться в Кронштадт… Умереть, но победить».

Сверчевский знает — приказ будет выполнен. А пока— темное бескрайнее поле, которое в любую минуту может стать могилой для тысяч людей. И тишина, которая в любую минуту может быть нарушена залпом сотен орудий. Но пока тишина. Только слышно, как потрескивает лед да шуршит снег под полозьями санок, на которых везут пулеметы.

Неожиданно из темноты возникают фигуры. Это связисты выдвинулись вперед, протягивают по льду провода. Командиры докладывают в штаб о продвижении отрядов.

Все дальше и дальше от берега уходят красные курсанты. Вот на вражеском берегу вспыхнул прожектор. Луч его, стараясь пробиться сквозь туман, заметался по льду. Курсанты залегли, но лишь на несколько минут.

— Вперед, — командует Сверчевский, — туман нас укроет. — И снова двинулся в сторону крепости.

Сверчевский не ошибся: вражеский прожектор не нащупал колонну курсантов. Он продолжал метаться в тумане, то почти упираясь в колонну, то убегая прочь, и вдруг грохот артиллерийской канонады разорвал тишину ночи. Били тяжелые орудия с захваченных мятежниками кораблей «Петропавловск» и «Севастополь», била береговая артиллерия. Снаряды поднимали черные столбы воды, смешанной с осколками льда. Кто-то вскрикнул, кто-то уткнулся головой в лед, да так и остался лежать, последним усилием крепко сжав винтовку. Но курсанты упорно двигались вперед, не обращая внимания на артиллерийский и пулеметный огонь, обходя полыньи и преодолевая трещины. А впереди всех шел комиссар Кароль Сверчевский.

Едва был ликвидирован кронштадтский мятеж — новая опасность нависла над Советской Республикой: на Тамбовщине поднял восстание Антонов.

Антонов тщательно готовил восстание. В глухих тамбовских лесах собирались остатки разгромленных белогвардейских отрядов, к ним присоединялись местные кулаки. В тамбовские леса бежали из других мест страны все, кто притаился, кто на время спрятал свою ненависть к Советской власти.

Антоновцы были хорошо вооружены, хорошо обмундированы, обучены военному делу. И вот по сигналу своего атамана отряды мятежников выступили против Советской власти.

В первую очередь бандиты расправились с партийными и советскими работниками и с теми, кто сочувствовал Советской власти. Людей сжигали, закапывали в землю заживо, топили в реках. Над Тамбовщиной запылало зловещее пламя.

Советское правительство послало против антоновцев воинские части под командованием прославленных командиров Красной Армии— Михаила Тухачевского и Иеронима Уборевича, Григория Котовского и Ивана Федько. В ликвидации антоновского восстания участвовал и отряд польских курсантов под командованием Кароля Сверчевского.

Это была необычная война. Бандиты скрывались в глухих лесах, в, казалось бы, непроходимых болотах. Почти в каждой деревне у них были свои люди, предупреждавшие об опасности. Бандиты ловко уходили от преследования, неожиданно нападали на красные отряды и снова уходили в леса, в болота. Требовались огромное напряжение, выдержка, выносливость, военная сметка, чтоб выманить бандитов из их убежищ, окружить и ликвидировать.

И все-таки антоновское восстание было ликвидировано в предельно короткий срок. 40 тысяч оголтелых бандитов, замахнувшихся на Советскую власть, были обезврежены.

Но империалисты не оставили мысли уничтожить Страну Советов. Не удалось в 1918-м, не получилось в 1919-м, провалилось в 1920-м и в 1921-м — что ж, они попробуют через пять лет или через десять, быть может, через двадцать. И к этому надо готовиться. Надо учиться самому, учить других. Надо создавать мощную Красную Армию. И Кароль Сверчевский поступает учиться в военную академию имени Фрунзе.

Конечно, он очень хотел бы вернуться в Польшу. Но сейчас дорога на родину для него была закрыта: Кароль знал — в лучшем случае его там ждет тюрьма. А скорее всего буржуазное правительство Польши постарается уничтожить Кароля — ему очень хорошо известно и имя и дела коммуниста Сверчевского.

И Сверчевский остается на своей второй родине — в Советском Союзе. Через три года он, окончив академию, снова — командир Красной Армии, а через несколько лет — в 1936 году — становится командиром 14-й интернациональной бригады, сражающейся против фашистских мятежников в Испании.

Мятежники давно готовились к выступлению, а республика не ждала нападения — у нее даже не было настоящей армии. Фашисты надеялись быстро захватить всю страну. Но они не учли силу и волю испанского народа, его поддержку трудящимися других стран.

«Они не пройдут!» — сказали испанцы, и десятки тысяч рабочих стали под знамена республики.

«Фашизм не пройдет!» — говорила трудовая Испания, поднимая к виску правую руку с крепко сжатым кулаком.

Мятежники оказались бессильны перед народом. И тогда им на помощь пришли итальянские и германские фашисты. Небо Испании вспороли немецкие «мессершмитты», по испанской земле помчались танки, доставленные из Германии и Италии, загрохотали орудия, изготовленные на заводах Круппа.

Далеко, на краю Европы маленькая Испания. Тысячи километров до нее, десятки преград. Но со всего мира шли, ехали, плыли, летели в Испанию люди, чтоб вступить в первый открытый бой с фашизмом.

Шли французы и итальянцы, немцы и болгары, американцы и словаки, чехи и австрийцы, венгры и румыны.

И как почти двадцать лет назад над Россий, так над Испанией подняли интернационалисты знамена, на которых были слова; «За вашу свободу и нашу!»

Лучшие люди мира приехали в Испанию, чтоб сражаться с фашизмом. Европа уже знала, что такое фашизм. Это тюрьмы и пытки, убийства и издевательства, это войны и уничтожение целых народов. Черная и коричневая чума уже гуляла по Италии и Германии, Фашисты уже подбирались к Австрии и Чехословакии, они уже вынашивали провокационный план нападения на Польшу. На территории Польши еще не было Освенцима и Майданека — эти лагеря смерти появились позже, но многие поляки уже поняли, что такое фашизм, и вступили в первый открытый бой с ним.

Они шли в Испанию. Многие из них шли пешком через всю Германию и Францию — у них не было денег на дорогу. Но пришли, потому что знали; Испания ждет. Они пришли, чтоб стать под знамена польского батальона имени Ярослава Домбровского. Они сражались рядом с итальянским батальоном имени Гарибальди, с французским батальоном «Парижская коммуна», с американским батальоном имени Линкольна, с интернациональным батальоном имени Чапаева, в котором сражались люди 21 национальности.

И как почти двадцать лет назад в России, так теперь в Испании шли бок о бок люди разных национальностей. У них была общая цель — победа. У них был общий враг — фашизм, И вели их в бой прославленные командиры. Одним из них был Кароль Сверчевский. Впрочем, в Испании у него было другое имя — генерал Вальтер. Имя героя гражданской войны Кароля Сверчевского было хорошо известно, и буржуазные правительства многих европейских стран, «не замечавшие» целые немецкие и итальянские дивизии, подняли бы страшный шум, узнав, что в Испанию прибывают добровольцы-интернационалисты.

В потертой кожаной куртке, без каких-либо знаков различия впереди интернациональной бригады шагал генерал Вальтер.

Потом был Мадрид — героическая эпопея, вошедшая в историю под названием «Чудо Мадрида». Интернационалисты вместе с испанскими батальонами остановили и отбросили врага, во много раз превосходившего по численности защитников Мадрида.

Потом были бои под Сарагоссой и Толедо, Гвадалахарой и Барселоной. Сотни городов и деревень прошел генерал Вальтер с созданной им из двух интернациональных бригад и двух испанских полков дивизией.

Но силы оказались слишком неравными — молодая Испанская республика не могла противостоять фашистской армии генерала Франко, итальянским и германским дивизиям, которые перебрасывались в Испанию Муссолини и Гитлером. Испанская республика потерпела поражение.

Генерал Вальтер — Кароль Сверчевский вернулся в Советский Союз. И опять стал командиром Красной Армии,

А через два года фашистские «юнкерсы» и «мессершмитты» вторглись в воздушное пространство СССР; фашистские асы использовали опыт испанской войны — они умели бомбить и обстреливать мирные города, беженцев, санитарные поезда. Знаменитая фашистская дивизия «Кондор», воевавшая в Испании, вместе с другими 160 дивизиями перешла границу нашей страны.

И снова интернационалист Сверчевский — командир дивизии Красной Армии — выходит на бой с фашизмом.

С первых дней Великой Отечественной войны комдив Сверчевский на фронте. С жестокими боями, изматывая противника, отходила дивизия Сверчевского. Тяжело больной комдив вывел бойцов из окружения. Но в госпитале Сверчевский пробыл недолго: скоро он снова в строю — командует военным училищем.

Потом были землянки на берегу Оки. В заснеженном лесу звучала польская речь, раздавались команды, слышались выстрелы. Формировался польский корпус. Командовал им генерал Кароль Сверчевский.

Далеко от Оки до Вислы. Тысяча километров. Тысячи могил. Могил тех, кто отдал жизнь, сражаясь под лозунгом «За вашу свободу и нашу!».

Длинен путь от Оки до Вислы. Но Кароль Сверчевский прошел его. Он пришел в родную Варшаву через тридцать лет, пришел вместе с поляками и русскими — с Советской Армией — великой интернациональной армией освобождения.

Через два года, солнечным мартовским днем 1947 года замечательный интернационалист Кароль Сверчевский погиб от бандитской пули.

Он стоял с непокрытой головой у кремлевской стены уже несколько часов. А люди все шли и шли, неся над головами красные как кровь гробы — 500 гробов, 500 убитых в революционных боях в Москве.

Ветер трепал его волосы, пробирался под короткую меховую куртку, но он, не замечая этого, не отрываясь смотрел на людей, на трепещущие знамена, на огромные кумачовые транспаранты, спускающиеся с зубцов кремлевской стены. «Да здравствует братство рабочих всего мира!» — было написано на одном из них.

Он стоял молча, крепко стиснув челюсти, но губы его невольно шевелились. Может быть, в эти минуты рождались строчки, которые скоро прочтут сотни тысяч людей: «Этот народ строит на земле такое светлое царство, которого не найдешь ни на каком небе, такое царство, за которое умереть — счастье!»

Через три года его похоронили здесь же, на Красной площади, у кремлевской стены. И однажды хмурым октябрьским днем у его могилы остановились красноармейцы, сняли шапки, и один из них сказал: «Хороший был парень! Он пересек весь земной шар из-за нас. Это был один из наших…»

Через три года… Но эти три года…

Весной 1917 года Джон Рид задумал написать автобиографическую книгу, которую назвал «Почти тридцать». Книга не была тогда напечатана, хотя писал ее талантливый, очень талантливый человек. И ему было о чем рассказать: ведь и видано, и передумано, и пережито уже немало…

Он учился в одном из лучших университетов Америки — знаменитом Гарвардском. Оканчивающим этот университет не надо было думать о своем будущем: оно уже предопределялось заранее положением и капиталами родителей — ведь в Гарвардский университет принимались дети только богатых и знатных американцев. Джону Риду — Джеку, как тогда его называли, — тоже не надо было думать о своем будущем, оно обеспечено; он мог сразу, без всякого труда переступить порог «высшего общества». К тому же еще во время учебы Рид проявил себя способным журналистом А хорошему журналисту будут платить, платить много. Будут платить угольные и стальные короли, нефтяные и хлопковые магнаты. Конечно, если журналист станет защищать их интересы.

Но произошло неожиданное: Рид стал их врагом.

Соединенные Штаты — страна контрастов: ослепительной роскоши и ужасающей нищеты, безумных реклам Бродвея и лачуг Гарлема, смертей от обжорства и смертей от голода.

Рид видел все это, думал и писал об этом. Его заметили — перед ним открылись двери крупнейших журналов и издательств. И в это же время в первый, но далеко не в последний раз захлопнулась за ним дверь тюрьмы: он приехал в город Патерсон, где бастовали рабочие, как журналист, он не мог удержаться — сам стал рядом с рабочими.

И так было всегда и всюду. Джон Рид не мог оставаться просто наблюдателем — он превращался в участника событий.

В Мексике восстали крестьяне. В США восстание это представляли как бунт, а их главаря — Вилью — как отпетого бандита. Так писали газеты Соединенных Штатов. Рид едет в Мексику. И американцы узнают правду о восстании, правду о вожде восставших. А мексиканцы воочию убеждаются, что американцы бывают разные: бывают и такие, как этот сероглазый большелобый парень, который умеет стрелять на полном скаку, умеет плясать и петь у костра, умеет писать в седле. Рид становится близким другом Вильи, а его очерки о восстании в Мексике — единственные во всей американской печати правдивые сообщения об этом восстании. Рид становится одним из самых известных журналистов Америки, ему платят огромные деньги. Правда, не за все. За такой очерк, как «Война в Колорадо», он мог бы получить, конечно, баснословную сумму, если бы… если бы не опубликовал его. Да, Рокфеллер заплатил бы сколько угодно, и Рид знал это. Но он знал и другое: сотни людей расстреляны, растоптаны лошадьми, десятки людей сожжены заживо — так Рокфеллер расправился с рабочими своих рудников, с рабочими, которые осмелились потребовать мало-мальски человеческого обращения.

Джон Рид видел это собственными глазами. И он написал об этом.

— Остановись, Джек, дело не стоит того! — говорили ему доброжелатели. Они видели, что тучи сгущаются над головой Рида, что многие газеты и журналы уже не так охотно печатают его. — Остановись, Джек! — повторяли они.

Слушая советы друзей, Рид шагал по комнате — шаги его были большими, уверенными, твердыми; он любил шагать по комнате. И так же шагал он по нью-йоркским окраинам, по дорогам Америки, по странам мира. И те, кто видел, как он шагает, понимали — его нельзя остановить,

С такой же решительностью отправился он в Европу, где уже пылал пожар империалистической бойни, активное участие в которой принимали и Соединенные Штаты.

Италия, Франция, Германия, Бельгия. Горы трупов, эшелоны калек, женщины с безумными глазами, умирающие от голода дети — это увидел Рид в Европе. Он вернулся в Штаты сильно изменившимся, помрачневшим, с твердым намерением принять участие в событиях. Но не в качестве солдата, а в качестве борца с войной.

Газеты ждали от Рида красочных описаний батальных сцен, но не получили этого. То, что привез Рид, не могло быть напечатано. Он выступал против войны!

Газеты и журналы отказались печатать Рида, зато охотно печатали о нем: сотни гнусных выдумок обрушились на его голову — чего-чего только не выдумывали о Риде его коллеги. Они стремились очернить его, чтобы рядовые американцы не верили даже тем небольшим рассказам и очеркам, которые все-таки появлялись в прогрессивной печати.

Но ни травля, ни закрытые двери газет и журналов не заставили Рида умолкнуть. Что ж, есть еще один способ высказаться, рассказать правду — митинги. И он выступает всюду, где возможно. И каждое его выступление — это твердое и решительное «нет!» войне. Рид выступает на митингах рабочих и на митингах студентов, выступает в тюрьмах и в конгрессе.

— Он не патриот! Он не настоящий американец! — вопят ему вслед.

О нет, Рид был настоящим американцем, настоящим патриотом. Его предки приехали в Америку в 1607 году, они сражались за ее независимость, они участвовали в войне Севера и Юга, сражались против рабства негров. Именно потому, что Рид был настоящим патриотом, он заявил в сенатской комиссии:

— Я не стану участвовать в этой войне. Вы можете меня расстрелять, если хотите.

В одной из прогрессивных газет Рид помещает гневную статью против войны. Его вместе с другими прогрессивными журналистами привлекают к суду.

И вот суд…

— Джон Сайлас Рид, родившийся 22 октября 1887 года в Портленде, штат Орегон, обвиняется в государственной измене…

Нет! Джон Сайлас Рид не обвиняется, он сам обвиняет! Он обвиняет тех, кто затеял эту войну, эту никому не нужную страшную бойню! Эту «войну торговцев», жиреющих на крови солдат!

За окнами гремел оркестр — он играл патриотические марши, чтобы накалить атмосферу. Среди публики шныряли личности, нашептывающие что-то, пытающиеся вызвать ненависть к подсудимому, судьи то и дело обрывали, перебивали обвиняемого, не давали ему говорить.

Но ничто не могло заглушить голос Рида, и его слышала вся Америка. Он говорил правду. Только правду! И, как ни старались судьи, как ни гремел оркестр, Рид был оправдан.

И снова в путь. На этот раз в Россию. Он тайно пробирается в Россию через Балканы: Франция отказала Риду в разрешении на въезд. И снова перед ним ужасы войны, картины, еще более страшные, чем раньше.

Американский посол требует, чтобы Рид немедленно покинул Россию, вернулся в Соединенные Штаты. Рид вынужден уехать. Но ненадолго. Не проходит и трех месяцев, как он снова в России. Рид чувствовал — здесь назревают большие события.

В России у власти Временное правительство. Рид пытается понять, что это такое. Он встречается с председателем этого правительства — Керенским, беседует с одним из самых богатых людей в России — Лианозовым, разговаривает с генералами, офицерами, чиновниками. И понимает — это не «наша» революция. «Наша» еще впереди — ее сделают такие, как Ленин и Дзержинский, Луначарский и Свердлов и те безымянные солдаты и матросы, рабочие и студенты, с которыми в эти дни встречался Рид.

Перед началом империалистической войны Риду удалили почку. Он был признан негодным и воинской службе.

— Потеря почки освобождает меня от войны между народами, — сказал Рид, — но не освобождает меня от войны между классами.

И когда революционный Петроград ринулся на штурм Зимнего дворца — последнего пристанища Временного правительства, — среди атакующих появился с откуда-то добытой шашкой Джон Рид.

Он был в Зимнем, когда прозвучали на весь мир слова Антонова-Овсеенко, обращенные к министрам Керенского:

— Именем военно-революционного правительства объявляю вас арестованными…

И он имел право сказать потом:

— Я видел рождение нового мира!

Но он не только видел — он с первых же дней рождения этого нового мира со всей присущей ему страстностью и убежденностью встал на его защиту. Вместе с другим замечательным американским журналистом Альбертом Вильямсом и с теми передовыми иностранцами, которые находились в те дни в Петрограде, Рид начинает издавать газету для солдат воюющих армий. Он знает, что такое война, он умеет найти нужные слова. Кроме работы в газете, Рид переводит на английский язык декреты Советской власти, листовки, издает вместе с Вильямсом газету «Русская революция в картинках». Бее это с самолетов разбрасывается над окопами, переправляется через фронт вместе с пленными. Работая в Бюро международной революционной пропаганды, Рид писал и посылал в Штаты статьи, рассказывающие правду о России, о революции. Но, пожалуй, главной своей задачей он считал подготовку книги о русской революции. Для этого Рид собирал газеты и плакаты, листовки и декреты, для этого он ездил на фронты, часами разговаривал с солдатами и матросами. Рид никогда не был так счастлив, никогда не жил такой полной и такой напряженной жизнью.

В эти дни Рид встречается с Лениным, разговаривает с Ильичем. Потом Джон говорил:

— Свою жизнь я делю на две части: до встречи с Лениным и после встречи с ним.

В разгар напряженной работы Рид узнает, что в Америке начались массовые аресты, брошены за решетку тысячи людей, арестованы руководители рабочих, готовится суд над сотрудниками прогрессивного журнала, проводящего антивоенную агитацию. И ему, Риду, как одному из сотрудников, грозит тюремное заключение сроком на сорок лет.

Рид немедленно отправляется в Соединенные Штаты. Перед отъездом, 24 января 1918 года, он выступает на III Всероссийском съезде Советов.

— Я клянусь, что буду рассказывать правду и только правду о революции в России… Я клянусь отдать все силы, всего себя делу рабочего класса!

28 апреля 1918 года Рид прибыл в Нью-Йорк. Едва он сошел с корабля, как услышал:

— Джон Рид! Вы нам нужны.

Это первые слова, которые он услышал на родной земле. И первые, кого он встретил здесь, были агенты полиции. Нет, это еще пока не арест, пока только отобраны чемоданы с материалами для будущей книги: листовки и плакаты, газеты и брошюры, которые Рид собирал в революционном Петрограде.

Власти пока не торопятся арестовывать Рида — они знают, что скоро он снова, как и год назад, предстанет перед судом.

Суд действительно состоялся. Но как ни бились власти, как ни старались судьи, им не удалось доказать виновность Рида и его товарищей по редакции. Процесс снова провалился.

От Рида потребовали клятвы, что он прекратит выступления, не будет рассказывать о России. Нет, Рид не может дать этой клятвы, он уже дал клятву на III Всероссийском съезде Советов: Рид поклялся говорить правду, только правду и будет выполнять клятву, чего бы это ему ни стоило.

В первые же дни пребывания в США Рид пишет несколько статей о русской революции. И голос его сквозь вой и улюлюканье взбесившихся «патриотов» слышит трудовая Америка.

Конфискация материалов не дает возможности Риду заняться книгой, которую он задумал еще в России. Но нельзя терять ни минуты: если невозможно писать, можно говорить. И он отправляется в поездку по стране.

Правду о России!

Поезд мчал Рида по стране. А в это время американский крейсер «Олимпия» с солдатами на борту уже подходил к советскому Мурманску.

Первое выступление Рида состоялось 9 мая в Нью-Йорке, затем он выступил в Вашингтоне и Бостоне.

А «Олимпия» бросила якорь в Мурманском порту. В Мурманске начались массовые аресты большевиков и всех сочувствующих им.

Первого июня в Филадельфии арестовали Рида. На этот раз он отделался крупным штрафом. Ему пригрозили, что в следующий раз…

А потом Рид потерял счет арестам, их было больше двадцати, сколько точно — он не помнил. Зато хорошо помнил, как встречали его выступления рабочие в Детройте, Бронксе, Бруклине.

Несмотря на бешеные усилия властей заставить замолчать Рида, он продолжает говорить, продолжает рассказывать правду о России.

Стало плохо со здоровьем, трудно с деньгами. Но разве дело в этом?

Ведь Рид сам отказался от благополучия во имя великой справедливости.

— Дело стоит того, Джек! — любил говорить он себе.

И еще: если раньше, до поездки в Россию и в первые месяцы пребывания в ней, он считал себя сочувствующим революции, то теперь Рид называл себя с полным правом участником великой пролетарской революции в России. И верил, что революция победит во всем мире. На одном из очередных допросов он заявил:

— Я всегда был сторонником революции в США. Воля народа рано или поздно восторжествует.

Но чем бы ни занимался Рид в эти дни, он всегда помнил, что главная его задача — книга о революционной России. И делал все, чтоб вырвать свои конфискованные материалы. В конце концов он добился этого — полиция вернула чемоданы, и Рид засел за работу.

Это было делом чести, делом жизни — рассказать о величайшем событии в истории. Точнее — о сгустке истории. Рид так и начал: «Эта книга — сгусток истории…»

Назвал ее Рид «10 дней, которые потрясли мир».

Книга была написана быстро, как говорят в таких случаях, на одном дыхании. Она не требовала никаких поправок, никаких дополнений. Нужно было лишь одно — типография. В Америке уже тогда были сотни издательств, сотни типографий. Но только один человек во всех Соединенных Штатах согласился издать эту книгу. Полиция узнала об этом. Она ворвалась в типографию Горация Ливрайта и конфисковала рукопись. Этого следовало ожидать. Поэтому издатель заранее снял несколько копий. Несколько раз полиция врывалась в типографию, захватывая копии рукописи. Но книга Рида все-таки вышла.

Книга Рида потрясла Америку. Уже приближались американские корабли к Владивостоку — они везли американских солдат, они везли пушки и пулеметы для колчаковской армии. А книга Рида рассказывала о России, о ее людях, о великой мечте всего трудового народа, которая начала осуществляться. И все больше американцев стало понимать, на что толкает их правительство. И все громче звучали голоса:

— Верните наших парней!

— Руки прочь от Советской России!

Рабочие портового города Сиэтла отказались грузить военное снаряжение для колчаковской армии. Оружие направили в Портленд — родной город Рида. Но и там докеры сказали «нет!». Оружие переправили в третий порт — Ванкувер. Однако и в Ванкувере забастовали рабочие.

У Рида всегда было много друзей. Теперь их стало в тысячи раз больше. Ему писали незнакомые люди, его приглашали выступать чуть ли не ежедневно. И Рид гордился этим.

А буржуазные газеты не останавливались ни перед какими измышлениями, выливая на Джона потоки гнусной клеветы. Он получал анонимки, ему угрожали расправой. И этим тоже Рид гордился — значит, он силен, значит, его боятся враги,

В начале сентября 1919 года создается Коммунистическая партия Америки, и одним из самых активных организаторов и создателей этой партии был Джон Рид.

Но у коммунистов Америки было много вопросов, им много было не ясно.

— Надо посоветоваться с Лениным.

Ленин в Москве, в Москве Коминтерн. И Рид снова готовится пересечь океан. На этот раз — как делегат, посланец коммунистов Соединенных Штатов Америки.

В сентябре 1919 года небольшое судно «Бостонец» отошло от причалов Нью-Йоркского порта. Кочегар Джим Гормли последний раз взглянул на исчезающие в серой дымке небоскребы и спустился вниз.

Несколько суток без устали работал Джим в кочегарке. Работал хорошо. И только потом понял, почему товарищи как-то странно поглядывали на него: он работал голыми руками, когда настоящие кочегары надевали рукавицы. Наверное, кочегары что-то заподозрили. Но, конечно, им и в голову не могло прийти, что рядом с ними в душной кочегарке работает бывший воспитанник Гарвардского университета, знаменитый журналист, а ныне государственный преступник Джон Рид. Да, как одного из руководителей Американской компартии, правительство Соединенных Штатов объявило его преступником. И уж конечно, ни о каком разрешении на выезд за границу не могло быть и речи. Поэтому-то на судне «Бостонец» и появился симпатичный, но неопытный кочегар.

В Норвегии Рид покинул «Бостонец», чтобы опять нелегально, в трюме другого парохода, прибыть в Гельсингфорс.

На улицах финской столицы еще слышались выстрелы — только что финские и русские белогвардейцы жестоко расправились с революционными рабочими Финляндии.

Рискуя жизнью, финские друзья помогли Риду пробраться к границе на лыжах и пересечь ее. Через несколько дней он уже был в Петрограде. Оттуда немедленно двинулся в Москву. И чуть ли не с вокзала — в Кремль, к Ильичу.

Советское правительство предложило Риду роскошные по тому времени условия; номер в гостинице, пропуск в специальную столовую. Нет! Он будет жить как все; голодать и мерзнуть, собирать утиль и ходить на субботники, а главное — он будет писать статьи в газеты и журналы, работать в Коминтерне и копить материал для новой книги.

И он работает, пишет, ездит по стране, встречается и разговаривает с сотнями людей, расспрашивает их, сам часто выступает, рассказывая об Америке.

Рид знает, сколько горя принесли советскому народу американские интервенты. Но в Соединенных Штатах Рид рассказывал правду о Советской России. Теперь он рассказывает правду об Америке, об американском народе, который, как и русские, не хочет войны, не хочет крови.

Рид говорил правду: в это время в Соединенных Штатах разразилась стачка, которой еще не видала Америка, — бастовали почти четыреста тысяч сталелитейщиков. Забастовка охватила 50 городов.

Правители Соединенных Штатов объявили войну своему народу. Над Америкой прокатился клич: «Наполняйте тюрьмы!» И тюрьмы наполнились: конгресс принял законы военного времени, были арестованы тысячи рабочих.

Судили товарищей Рида. А американские газеты кричали, что сам Рид укрылся за спинами большевиков.

Что ж, надо снова ехать в Штаты. Надо выступать на суде. Дело стоит того, Джек, даже если тебя ждет каторга!

Попытка перейти границу в Латвии не удалась. Решил пройти через Швецию. В дороге его арестовали финские власти.

Случайность? Возможно. Предательство? Тоже не исключено. Но скорее всего другое. Американский консул знает об аресте Рида, но молчит. А может быть, он уже сказал свое слово чуть раньше, когда Рид еще был на свободе? Да, скорее всего. Консул молчит, хотя должен был именно сейчас вмешаться, сейчас, когда Рида бросили в сырой каменный мешок, когда он вдруг «исчез».

Исчез журналист Джон Рид. Вместо него появился заключенный № 42. В финской тюрьме долго он не выживет — слишком тяжелы условия. О заключенном № 42 никто не пожалеет, за него никто не заступится. И журналист Джон Рид уже никогда не будет беспокоить американские власти. Это точно рассчитанное убийство.

Но нет! Рид должен жить. Этого требуют финны и американцы, русские и шведы — они узнали о заключенном № 42, они протестуют! И американские власти вынуждены начать какие-то действия. Но самые активные, самые энергичные меры для спасения Джона Рида предпринимает Советское правительство, Ленин. Финские власти потребовали в обмен на Рида двух арестованных в России контрреволюционных профессоров.

— За Рида можно отдать целый университет, — сказал тогда Ильич.

Рид вернулся в Россию. И сразу ринулся в самую гущу событий. А события здесь нарастали с каждым днем. Еще шла война, но уже готовился II конгресс Коминтерна, съезд народов Востока… Рид хотел быть всюду, все увидеть, обо всем написать, рассказать всему миру…

И вдруг — тяжелая болезнь. И 17 октября — за пять дней до тридцатичетырехлетия — смерть.

Гудки ворвались в морозную февральскую ночь 1918 года и сразу наполнили ее тревогой. Люди вскакивали с постелей, выбегали из домов, прислушиваясь, будто стараясь найти ответ в этих гудках — что же случилось?

Но гудки не давали ответа — они плыли над городом, тревожные, зловещие, плыли низко, как тяжелые грозовые тучи. Гудел Путиловский и Ижорский, гудели паровозы на Николаевском, Варшавском, Финляндском вокзалах, гудели заводы пролетарской Выборгской стороны.

Люди торопливо одевались, шли на заводы, в райкомы, к Смольному. И не успели еще умолкнуть гудки, как десятки рабочих отрядов уже двинулись по улицам красного Питера. Выступали из казарм поднятые по тревоге воинские части. Уже началась запись добровольцев в Красную гвардию.

В эти тревожные февральские дни 1918 года, когда немецкие войска, нарушив перемирие, двинулись на Петроград, сотни новых добровольцев вступили в красногвардейские отряды. Плечом к плечу стали пожилые рабочие и совсем юные пролетарии, а рядом с ними, то и дело поправляя такие неудобные для военных занятий шляпы и пенсне, учились стрелять лучшие представители интеллигенции, принявшие революцию с первых дней ее существования.

И поэтому никого не удивило, что в одном из красногвардейских отрядов появился высокий черноволосый человек в хорошо сшитом костюме и в меховой куртке. Не удивил красногвардейцев и сильный акцент, с которым разговаривал этот человек. Петроград — город интернациональный, в нем можно встретить представителя любого народа.

Но красногвардейцы, конечно, очень удивились бы, узнав, что в их рядах известный американский писатель. Позднее он напишет страстные книги об Октябре и людях Октября, книги о Ленине, с которым много раз встречался. Позже он станет пропагандистом и верным защитником Советского государства за рубежом. Но это будет позже. А в те февральские дни писатель Альберт Рис Вильямс стал на защиту республики с винтовкой в руках.

Через несколько дней в казарму пришел взволнованный командир отряда и сообщил, что красногвардейца Вильямса просит срочно прибыть в Смольный Владимир Ильич Ленин.

А 24 февраля 1918 года в газете «Правда» было опубликовано воззвание, подписанное американцами Альбертом Вильямсом, Самуэлем Агурским и Ф. Нейбутом.

Американские и английские революционеры откликнулись на призыв — они приходили в Мариинский дворец, в маленькую комнату на третьем этаже, чтобы записаться в интернациональный отряд и стать бойцами только что организованной Красной Армии.

Но приходили не только революционеры.

…Вильямс смотрел на бойцов интернационального англо-американского отряда. Их было 60 человек, пришедших сейчас на стрельбище, чтоб научиться владеть оружием. Да, многие из них еще совсем недавно даже близко не видели винтовки. Как, например, вот тот немолодой уже человек с черной бородой, старательно прицеливающийся в мишень. Борода ему мешает, он крутит головой, виновато оглядывается на инструктора и снова целится.

Профессор Чарльз Куц. Известный в Америке пропагандист толстовского учения. Он и в Россию приехал, чтоб изучить получше толстовцев. Его основной лозунг в жизни — «не убий!». Не убивай никого!

Вильямс знал, что профессор негодует даже тогда, когда слышит об убитой козе, разражается гневной речью по поводу убитого цыпленка. И вдруг он стал солдатом. Что заставило его так поступить? Вильямс давно собирался спросить об этом профессора, да все как-то не получалось.

Раздался выстрел. Куц бросился к мишени с быстротой совсем не пятидесятилетнего человека. И тут же послышался его ликующий крик:

— Есть! Попал!

Радостно сверкая глазами, он подбежал к Вильямсу, размахивая бумажной мишенью.

— Смотрите, Альберт! Попал! В самое яблочко!

— Поздравляю, профессор, — улыбнулся Вильямс, — из вас получается отличный солдат.

— Да! — профессор гордо вскинул бороду. — Получается.

— А как же с толстовством? Ведь «не убий»…

— Да, «не убий»! — перебил Вильямса профессор. — А они хотят убивать. И я не могу оставаться спокойным, когда они хотят убивать, хотят убить величайшее, как я теперь понял, завоевание человечества — русскую революцию.

Он аккуратно сложил мишень, спрятал ее в карман и, неуклюже вскинув винтовку, зашагал по полю.

«Они» — это были войска кайзеровской Германии, «они» — это соотечественники писателя Вильямса и профессора Куца, уже высаживающиеся на севере Советской России, чтобы, как сказал американский генерал Финлесон, «смыть клеймо большевизма с России и цивилизации».

Уже пылали мурманские и архангельские деревни, уже пропитался кровью песок трагического острова Мудьюг, но все чаще и чаще задумывались американские и английские солдаты над тем, зачем их привезли сюда, почему их заставляют убивать.

И все чаще и чаще расспрашивали солдаты крестьян, кто такие большевики.

Ведь на родине им совершенно серьезно говорили, что большевики порождение дьявола. Американский миллионер П. Вандерлип, посетивший вскоре после войны Россию и беседовавший с Лениным, признался Ильичу: не очень-то легко ему будет убедить своих соотечественников, что большевики такие же люди, как и все. Что же говорить о рядовых американских парнях, мозги которых тщательно обрабатывались опытными пропагандистами. Но есть непреложный закон: правда, как бы ни старались ее скрыть, пробьет себе дорогу, И американские солдаты все яснее начинали понимать — здесь, в России, им делать нечего.

Уже отказался стрелять в русских 339-й полк, уже томились в тюрьмах 500 американских солдат, уже 40 человек было расстреляно по приговору военно-полевых судов. А недовольство все продолжало расти.

— Сэр, для какой цели мы здесь и каковы намерения правительства Соединенных Штатов? — спросили своего командира солдаты полка, отказавшегося выступить на передовую.

Вместо ответа командир полка прочитал солдатам статью из военного устава, статью, в которой говорилось, что мятеж в войсках карается смертной казнью.

А на вопрос солдат ответили большевики.

И нередко случалось: американские солдаты не только отказывались стрелять в русских — американские солдаты переходили линию фронта. Поодиночке. Группами. Десятками. Как это было под Котласом, когда 50 человек добровольно сдались в плен, как это было под Ригой, где линию фронта перешли несколько десятков человек.

Одни солдаты не хотели воевать против Красной Армии, другие хотели воевать в ее рядах. 50 американцев, канадцев, англичан попросили направить их на военные курсы, чтоб, как писали они в своих заявлениях, «впоследствии в качестве красных офицеров принять участие в борьбе с международным империализмом за торжество социалистических идей».

Под мощными ударами Красной Армии откатывались интервенты, освобождая занятую территорию. А в их тылу действовали интернационалисты. Такие, как Джеймс Хиггинс, такие, как Майкл Смит.

Джеймс Хиггинс — рядовой американец. Рядовой американской армии стал героем одного из самых известных в Америке романов знаменитого Эптона Синклера. Но прежде чем он стал героем романа, он стал одним из героев гражданской войны в России.

Джеймс не первый год служил в американской армии — до того, как военный корабль доставил его в Советскую Россию, он уже много месяцев провел в окопах империалистической войны.

Хиггинс был настоящим патриотом — он готов был, если это нужно для блага родины, ехать на русский север.

Только нужно ли это родине?

Тут, на берегу Белого моря, он впервые задумался над этим, И впервые понял, что напрасно так гордился званием солдата американской армии. И тогда появилось желание бросить винтовку. Дезертировать — это был бы самый легкий путь. И это было бы предательством по отношению к товарищам, которые останутся здесь и по слепоте своей будут продолжать творить черные дела, на которые толкает их командование. От того, что Джеймс Хиггинс швырнет свою винтовку, американская армия не ослабеет и не уменьшится количество расстрелянных, повешенных, замученных большевиков, не перестанут гореть избы русских крестьян. Нет, Джимми Хиггинс останется в армии Соединенных Штатов. Но…

Никто не знает, сколько раз окликал его патруль на улицах Архангельска, сколько раз вздрагивал Джимми, боясь, что патруль поинтересуется содержанием его карманов. Но все проходило пока благополучно, и антивоенные листовки регулярно появлялись в казармах.

Контрразведка сбилась с ног. А Джимми Хиггинс — днем солдат американский армии, ночью подпольщик, работающий бок о бок с архангельскими большевиками, — продолжал писать и распространять листовки.

Когда контрразведка все-таки выследила и арестовала его, Джимми били в бессильной ярости, вымещая на нем злость за неудачи на фронте. Его били, требуя, чтоб он выдал архангельских большевиков. Хиггинс молчал. Молчал, когда его жгли раскаленным железом, молчал, когда вырывали ногти, ломали суставы. Американцы пытали своего солдата, а он молчал, не желая выдавать своих русских товарищей…

Если Джеймс Хиггинс не сразу понял великую правду революции, то Майкл Смит к моменту оккупации Севера был уже подготовленным борцом. Может быть, потому, что у себя на родине уже участвовал в политической борьбе, может быть, потому, что попал в Россию еще до революции — в годы первой мировой войны, — полюбил эту страну, ее народ, проникся его освободительными идеями.

И когда американские солдаты вступили на землю Советской России, Майкл Смит почувствовал себя лично ответственным за черные дела своих соотечественников.

Когда началась оккупация, Смит был далеко от фронта. Но он немедленно отправился в район боевых действий. Он шел напрямик, лесами, пробираясь по бездорожью, минуя гибельные болота. Он пришел на Северную Двину, чтоб немедленно вступить в бой.

Его оружием была не винтовка — его оружием были слова правды. Он проникал в расположение войск противника под видом бежавшего из плена матроса и с удовольствием рассказывал, что он видел в «русском плену». Он раздавал листовки. Он приносил газеты большевиков, издаваемые на английском языке.

Сотни верст прошел американский моряк Майкл Смит по русским лесам, от деревни к деревне, десятки раз пересекал фронт, чтоб взять новые листовки и газеты и снова вернуться в расположение противника. Сотни солдат слушали его, и слова Смита доходили до их сердец.

Смит считал своим долгом бороться в самых опасных местах до тех пор, пока последний английский и американский солдат не уйдет из России. И он боролся до последних дней.

Погиб Майкл Смит в январе 1920 года, накануне полного освобождения советского Севера.

Джимми Хиггинс и Майкл Смит отдали свои жизни за власть Советов в России. Не вернулся на родину Джон Рид.

Альберт Рис Вильямс вернулся в Соединенные Штаты и рассказал правду о России и о революции, правду о походе американской армии в России.

Он говорил:

Весной 1918 года невысокий коренастый человек в потертой шинели и смятой каскетке, какие обычно носили солдаты австро-венгерской армии, вышел на площадь Брянского вокзала, на секунду остановился, улыбнулся чему-то — может быть, весеннему солнцу, может быть, своим мыслям — и, вскинув на плечо повидавший немало на своем веку вещевой мешок, быстро зашагал по улице.

На него никто не обратил внимания, зато он обращал внимание на все: на прохожих и на заколоченные, разбитые витрины — следы недавних боев, на часовых, стоящих у дверей некоторых домов, и на картины футуристов, развешанные прямо на заборах, на столбах. От его зоркого, внимательного взгляда не укрылось, что улицы подметали люди совсем не дворницкого вида — явно бывшие буржуи. Он внимательно вглядывался в лица женщин, стоящих в очереди за хлебом, проводил глазами отряд красноармейцев, прочитал несколько объявлений. На Красной площади он долго стоял, глядя на зубчатую стену и на красный флаг, развевающийся в синем небе над древним Кремлем.

Потом заговорил с каким-то прохожим на чистом русском языке, спросил, как пройти на Арбат, и лишь легкий акцент выдал в нем иностранца.

Он поселился на Арбате у бывшего учителя Романа Федоровича Якла, который теперь держал маленькую чешскую колбасную. В колбасной всегда было много народа. И не только потому, что в это голодное время здесь можно было получить знаменитые чешские шпикачки, но и потому, что здесь постоянно кипели страсти. Здесь бывали чехи, которые безоговорочно приняли революцию, не колеблясь, стали на ее сторону, и чехи, которые приходили в ярость при виде красного полотнища и считали часы до того момента, когда смогут покинуть революционную Россию. Тут были и русские коммунисты, и меньшевики, не устававшие спорить и охаивать новую власть.

Роман Федорович Якл никогда раньше не видел худощавого человека, пришедшего в этот весенний день в его колбасную. Но едва пришедший назвал свою фамилию, как стал одним из самых желанных посетителей колбасной, а хозяин отдал ему лучшую комнату в своей квартире. Человек этот был хорошо известен у себя на родине.

И здесь, в маленькой колбасной, его быстро узнали постоянные посетители. Он любил слушать споры, сам часто спорил, шутил с одними, высмеивал других, заводил знакомства, ссорился.

Новый постоялец Романа Федоровича прекрасно разбирался в людях. Чуть ли не с первого взгляда мог определить характер, склонности, настроение человека. И только одного человека, приходившего иногда в колбасную, не мог он разгадать.

Человек этот носил кожаную куртку и пенсне с толстыми стеклами; в черных волосах, несмотря на то, что ему было не так уж много лет, серебрились седые нити. Человек этот никогда не вступал в споры, ни с кем не заговаривал, хотя то, что происходило вокруг, явно его интересовало. Но в конце концов они познакомились — председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Яков Михайлович Свердлов и приехавший весной 1918 года в Москву бывший военнопленный № 294217.

Из колбасной они вышли вместе. Больше жилец Романа Федоровича не возвращался. На другой день за вещевым мешком пришел красноармеец и сказал хозяину колбасной:

— Товарищ Гашек вступил в Красную Армию.

Никто не знал и теперь уже никогда не узнает, о чем разговаривали председатель ВЦИК и будущий автор всемирно известных «Похождений бравого солдата Швейка». Может быть, Гашек слушал Свердлова, и слова Якова Михайловича подтолкнули его скорее сделать то, к чему он уже подошел вплотную, ради чего приехал в Москву, — отдать себя в распоряжение революции.

А может быть, сам рассказал Свердлову о себе, о своей жизни. О том, как в тринадцать лет остался без отца, а через год вынужден был уйти из четвертого класса гимназии, как служил в аптеке, а потом, после окончания коммерческого училища, работал в банке. Правда, служил в банке недолго: начал печататься, пришла известность, и он стал профессиональным писателем. Но известность не принесла богатства — популярный уже не только у себя на родине, но и за пределами своей страны, писатель не имел квартиры, жил в гостиницах, откуда его постоянно выселяли за неуплату. Впрочем, он мог стать богатым, если бы захотел, если бы писал угодное властям. Но Гашек писал юморески,

фельетоны, сатирические рассказы, в которых высмеивал тех, от кого зависело его благополучие. И благополучия не было. Да его и не могло быть, даже если бы Гашек стал богачом: потому что не может быть счастлив настоящий человек, если родина его несчастна.

А родина Гашека была несчастна.

До первой мировой войны Чехословакии не существовало. Существовала Австро-Венгерская монархия — «лоскутное государство», потому что состояла эта монархия из многих насильно захваченных земель. В Австро-Венгрию тогда входили Чехия и Словакия, Галиция и Герцеговина, Босния и Буковина и другие земли. Плохо жилось чехам, украинцам, словакам под авсг-ро-венгерским владычеством, все громче и настойчивее раздавались голоса, требующие отделения этих земель от Австро-Венгрии. Всей душой ненавидел Гашек тупоголовых чванливых чиновников, презирающих народ, попирающих его достоинство. Но как бороться за свободу своей родины, он тогда не знал. Гашек издевался над ними в своих фельетонах, юморесках. Он издевался над ними в жизни. Особенно когда началась империалистическая война.

Гашек знал русский язык. Изучая его, он, конечно, не думал, что этот язык сыграет такую роль в его жизни. Но он любил и ценил русскую культуру, хотел читать Пушкина и Горького, Гоголя и Чехова в подлинниках. А когда началась империалистическая война, Гашек по-своему использовал знание языка противника.

Однажды в ресторане Гашек с невинным видом обратился по-русски к прусскому офицеру:

— Господин офицер уже изучил русский язык? — спросил Гашек, — ведь русские уже приближаются.

Взбешенный офицер выхватил шашку и бросился на Гашека.

— Напрасно сердишься, болван! — закричал Гашек, уворачиваясь от удара. — Тебе еще очень пригодится русский язык!

В другой раз, остановившись в гостинице, он записал в книге приезжих: «Иван Сергеевич Толстой», а в графе «Цель приезда» — «Ревизия австрийского генерального штаба».

Стоя у окна, он с интересом наблюдал, как гостиницу окружают усиленные наряды жандармов и военные патрули.

Связанного Гашека доставили в жандармское управление. Здесь его узнали, но Гашек продолжал упорно говорить по-русски, уверяя, что он действительно русский и действительно приехал ревизовать штаб австрийской армии.

Но когда его призвали в армию, он, прекрасно владеющий русским, польским, немецким, французским, английским, итальянским и венгерским языками, написал в анкете, что знает только чешский.

Он не хотел воевать на стороне Австро-Венгрии, как и тысячи чехов и словаков не хотели воевать против России. Едва попав на фронт, они искали возможность сдаться в плен. Переходили линию фронта в одиночку, переходили группами, переходили целыми полками. А 28-й Пражский и 38-й Младоболеславский пехотные полки перешли на сторону русских с оркестром.

В 1916 году после нескольких неудачных попыток перешел линию фронта и сдался в плен ефрейтор Ярослав Гашек.

Здесь, в России, застала его революция, здесь он стал коммунистом. Порвав с офицерами, которые считали, что теперь надо как можно скорее покинуть Россию, порвав с теми, кто считал, что теперь надо продолжать войну против немцев и австрийцев — это, мол, принесет Чехии свободу, — Гашек приезжает в Москву.

Он любит свою родину и готов сражаться за нее против немцев и австрийцев, хотя всей душой ненавидит войну. Да, готов. Но он понимает уже, что война между народами — это не путь к освобождению.

Гашек видит: в России начинается война между классами. Это самый верный и единственно правильный путь к свободе.

И он вступает в Красную Армию.

Но далеко не все военнопленные чехи и словаки думали так, как Гашек, и поняли уже то, что понял он. В лагерях военнопленных офицеры, представители чешской и словацкой буржуазии, развернули бешеную агитацию против Советской республики.

И тогда раздался голос Гашека.

Сотни чехов и словаков услышали призыв революции,

Еще топтали каблуки немецких солдат землю Украины. Еще горели украинские хаты и свистели нагайки кайзеровских солдат. А под красные знамена революции уже становились чехословацкие интернационалисты. Уже формировали отряды героический Славояр Частей и Адольф Шипек, Ченек Грушка и Иосиф Гофман. Уже из уст в уста передавали рассказ о подвиге чехов-интернационалистов, входивших в Ровенский отряд Василия Киквидзе.

…Под станцией Синельникове завязался упорный бой. У врага было превосходство в силе и боевой технике, у красных — отвага, вера в победу. Шквальный огонь врага не утихал ни на минуту. Но цепи бойцов все ближе и ближе подходили к станции. Приближался момент решительной атаки — уже вылетели из-за прикрытия лихие конники Киквидзе. Еще несколько мгновений — и кавалеристы ворвутся в Синельниково. И вдруг черный столб земли взметнулся в воздух. За ним второй, третий… Красные не ожидали этого — по данным разведки на станции не было артиллерии. Значит, подошел незаметно бронепоезд. Его орудия и пулеметы могли решить исход боя.

Атака захлебнулась, красноармейские цепи залегли, ожидая приказа об отступлении. И вдруг в цепи, находившейся ближе всех к станции, поднялся человек. Он что-то крикнул, и тотчас же еще несколько человек очутились рядом. К ним присоединились другие. Взяв винтовки наперевес, они бросились к станции. С бронепоезда их заметили. Заработал пулемет. Несколько человек упали. Но остальные короткими перебежками продолжали двигаться вперед. Теперь по бегущим бил уже не один, а несколько пулеметов, чаще падали люди. Но маленький отряд продолжал приближаться к бронепоезду. Еще шаг, два… десять. Еще шаг, еще… Затаив дыхание следили красноармейцы за своими товарищами. Пулеметы замолчали — слишком близко подошли бойцы к бронепоезду. Еще рывок — ив бронебашни полетели гранаты. А через несколько секунд небольшой отряд чехословаков захватил бронепоезд.

Я. Штромбах

Это лишь один пример того, как сражались чехословацкие интернационалисты. Они сдержали клятву, которую дали после Октября;

«…Мы не допустим задушить русскую революцию и не дадим многовековому врагу человечества — буржуазии вырвать власть из рук русского пролетариата и до последнего будем с оружием в руках защищать русскую революцию — предвестника мировой революции.

Мы по первому зову Советской власти до конца будем защищать интересы русских, а также и мирового пролетариата.

Да здравствует пролетарская революция и власть Советов!

Да здравствует мировая революция и чехословацкая коммунистическая армия!»

Чтобы объединить всех честных чехов и словаков, в Москве созвали съезд Чехословацких коммунистических и социал-демократических рабочих групп в России.

«Товарищи! — обратился съезд к бывшим чехословацким военнопленным в России. — Мы, чешско-словацкие рабочие, организованные в Чешско-Словацкой коммунистической партии, заявляем вам, что мы твердо решили взяться за организацию Красной Армии среди чешско-словацких рабочих…»

А вот что задумали враги социализма.

На территории Советской республики было много военнопленных, которые хотели выехать к себе на родину в Чехословакию. Советское правительство разрешило им покинуть пределы нашей страны. Так как западные границы были закрыты немецкой оккупационной армией, чехам разрешили выехать через Дальний Восток, затем морем — во Францию, откуда они и должны были попасть на родину. Позже стало известно: Франция заплатила 11 миллионов рублей, Англия 3,5 миллиона, чтоб этого не произошло, чтоб чехословацкие легионы остались в России и помогли Колчаку свергнуть Советскую власть.

Но это стало известно позже. А тогда никто ничего не подозревал. Эшелоны белочехов, растянувшиеся чуть ли не по всей России, 25 мая 1918 года подняли мятеж.

Одним из первых принял на себя удар мятежников 1-й Пензенский революционный чехословацкий полк. В нем было 700 бойцов. Мятежников было несколько тысяч. Вместе с рабочими отрядами и красноармейцами интернационалисты двое суток сдерживали натиск белочехов. Лишь получив приказ отойти, они оставили город, оставили, чтоб вернуться, выбить врага и снова поднять над Пензой красное знамя.

Красноармеец чех Скотак не увидел этого знамени. Раненный в бою, он попал в плен к белочехам. Его били, били так, как бьют озверевшие от неудач и страха враги. Скотак молчал. И это еще больше бесило врагов. Окровавленного, ослепленного, еле державшегося на ногах Скотака повели на расстрел. И тогда, в последнюю минуту жизни, он заговорил. Нет, он не просил пощады, не молил сохранить ему жизнь. Стоя перед строем, он собрал последние силы и, гордо подняв голову, сказал:

— Я умираю за свободу. А вы за что?

Немногие из рядовых солдат, участвовавших в мятеже, могли ответить на этот вопрос.

«Против Советской власти идут не чехословаки, а их контрреволюционный офицерский состав», — говорил в эти дни Владимир Ильич Ленин.

Контрреволюционные офицеры обманули солдат, и те пошли против русской революции.

Но пошли далеко не все, В эти дни другие чехи еще крепче сжали винтовки, еще упорнее шли в бой. Революционные чехи заявили:

«Мы, чехословацкие коммунисты, вместе с русским пролетариатом не допускаем мысли, чтобы планы контрреволюционеров могли осуществиться, и с оружием в руках до последней капли крови мы будем бороться за Советскую власть и за дело победы рабочего класса»,

С. Частек

Через два года Красная Армия в скорбном молчании обнажит головы, узнав о смерти Славояра Частека. Он ушел из жизни совсем молодым — двадцати пяти лет, но он успел сделать столько, что многие поколения должны помнить о нем.

Октябрьская революция освободила военнопленного из лагеря. Он мог отправиться на родину. Но Славояр остается в России. Вместе с 84 единомышленниками он организует красногвардейский отряд. Маленький, плохо вооруженный — одна винтовка на двоих — мужественный отряд чехословацких интернационалистов. И первый бой на русской земле — бой с мятежными чехословаками в Пензе.

Мятежников было во много раз больше. Они окружили город, красноармейские части с боем прорывали кольцо, выходили из окружения. Но отряд Частека продолжал сражаться в центре города. Частек и его бойцы знали: они должны уйти последними. А если не удастся уйти — погибнуть в бою. Только так могли ответить интернационалисты на мятеж белочехов.

Отряд Частека вышел из окружения. И вышел победителем: в бою бойцы вооружились, теперь у всех были винтовки.

К отряду Частека присоединялись чехи, не захотевшие вступить в мятежный корпус, к нему присоединялись чехи, переходившие фронт. Скоро отряд этот стал одним из лучших в армии, сражавшейся на Волге. И по отваге в бою, и по дисциплинированности. Да иначе и быть не могло — только так, только делом могли доказать интернационалисты, что чехословаки бывают разные.

Отряд Частека был направлен под Сызрань. Цепи интернационалистов все ближе подходили к городу. На подступах к Сызрани их встретил ураганный артиллерийский огонь. Но вместе того чтоб залечь, чехословаки бросились в атаку. А впереди с маузером в руке бежал Частек. Снаряд разорвался совсем близко от него. На какие-то секунды клубы пыли скрыли его от глаз бойцов. Но когда пыль и земля осели, все увидели Славояра, по-прежнему идущего впереди цепи, Кровь текла по лицу, текла за воротник, но он упрямо вел бойцов вперед. Лишь время от времени вытирал рукой кровь с лица — она заливала глаза, мешала смотреть, стрелять.

И только после того, как Сызрань была взята, Частек отправился на перевязку.

…Части Красной Армии гнали белочехов до самого города Симбирска. Но те, успев проскочить мост через Волгу, укрепились, не давая нашим подойти к мосту. А в случае дальнейшего отступления — командование красных это понимало — противник взорвет мост. Необходим был молниеносный бросок — сбить обороняющих мост и проскочить его с такой быстротой, чтоб белочехи не успели поджечь запалы.

И это выполняет отряд Частека.

Отвага и военные способности молодого интернационалиста скоро обратили на себя внимание командования Красной Армии. Он назначается комиссаром по формированию всех интернациональных войск республики, а через полгода — командиром сформированной им 1-й интернациональной бригады.

Э. Кужело

Героически сражалась интернациональная бригада, которой командовал бывший военнопленный чех Эрнст Кужело. Два ордена Красного Знамени, почетное революционное золотое оружие — такова оценка советским командованием действий Эрнста Кужело, совершизшего со своим полком 180 походов, участвовавшего в 90 боях, громивших басмачей и колчаковцев, Врангеля и Махно.

Тысячи чехов и словаков сражались на всех фронтах. Среди них тот, с кого мы начали этот рассказ, — Ярослав Гашек.

Через несколько лет, заполняя анкету, на вопрос: «Где работал в России как партийный работник?» — Гашек ответил: «В Самаре, Бугульме, Уфе, Челябинске, Омске, Красноярске, Иркутске». Очевидно, Гашек немало населенных пунктов пропустил, потому что вместе с армией как работник политотдела он прошел огромный путь — от Волги до Дальнего Востока. И во многих городах видели этого невысокого, энергичного человека с неизменной трубкой в зубах. Но еще больше людей знали его по фамилии — они хохотали над его острыми рассказами и фельетонами, нахмурившись, читали его гневные, обличительные статьи, перечитывали перед боем написанные им страстные листовки.

О, как мечтали офицеры мятежников о том, чтоб им в руки попался этот человек!

А ведь два месяца он ходил по тылам белогвардейцев. Его укрывали русские и татары, башкиры и мордвины. Они кормили его и одевали, прятали и указывали дорогу. А его земляки мечтали расправиться с ним!

Гашек был политработником. Он выступал на митингах, агитировал и писал статьи, редактировал газеты и брошюры, заведовал типографией. Он хотел сражаться с винтовкой в руках. Но его не пустили в окопы: «пером вы принесете гораздо больше пользы, чем винтовкой», — говорили ему.

И Гашек понимал, что это так. Да, так и было — он мог бы убить десять, двадцать, пятьдесят врагов. Но своими статьями, рассказами, фельетонами, которые печатались в газетах, в листовках, забрасываемых в окопы противника, он превращал в друзей десятки и сотни людей, обманутых, не разобравшихся в истине. Этим пером он продолжал служить людям и после войны, вернувшись в родную Чехословакию.

Чехословакия к тому времени стала самостоятельной. Но на родине Гашек не нашел того, что ожидал, — он ждал революции, а она не произошла. Реакционным силам удалось подавить выступления рабочих; газеты пестрели клеветой на Советскую Россию.

И снова Гашек берется за перо, чтоб рассказать правду о Стране Советов. Он берется за перо, чтоб рассказать о похождениях бравого солдата Швейка, чтоб написать роман, веселый и остроумный, который укрепит веру людей в себя, свое будущее, веру «простых людей» в свои силы, заразит их бодростью, оптимизмом.

Буржуазная критика набросилась на роман, объявила его скучным, пророчила, что народ не будет читать его.

Однажды вечером в небольшую пивную, где собирались рабочие, вошел невысокий человек и, заказав себе кружку пива, затеял разговор с одним из посетителей о бравом солдате Швейке. Причем отозвался о романе неодобрительно. Собеседник возразил. Завязался спор. В спор вступало все больше и больше людей. И все они были против того, кто критиковал роман. А тот был упрям. И чем дальше заходил спор, тем больше распалялся критик, находя все новые и новые пороки в романе. Наконец он объявил его просто никуда не годным, бездарным, ненужным. А через несколько минут, изрядно помятый, очутился за дверями пивной в водосточной канаве. Поднявшись, он постарался привести в порядок свой костюм, тихонько засмеялся и быстро зашагал по улице.

Ярослав Гашек шел по улице и думал, что все критические статьи вместе взятые не стоят той оценки, которую дали роману читатели. Ради этой оценки стоило быть выброшенным в канаву.

Критики просчитались. Роман Гашека, переведенный сейчас на сорок с лишним языков мира, стал одним из любимых романов.

Ярослав Гашек умер в 1923 году. А Швейк живет и будет жить. Он сражался с фашистами во время второй мировой войны со страниц книг, с экранов, с листовок, бросая вызов, обличая, издеваясь, доводя до исступления врагов.

Он жил рядом с подпольщиками и партизанами Чехословакии, он шел рядом с бойцами Чехословацкого корпуса, он был рядом с Юлиусом Фучиком в его последние дни.

Метким словом, бодростью, уверенностью в победе он разил врага так же, как его автор бил колчаковцев и белочехов в гражданскую войну в России.

И сейчас Швейк, а значит, и Ярослав Гашек продолжают сражаться — сражаться за мир, за дружбу, за братство всех честных людей.

Осенью 1921 года всю Румынию облетела весть: Михаил Бужор приговорен к смерти.

Это было тяжелое время для румынских рабочих и крестьян. Капиталисты и помещики с лютой ненавистью поглядывали на восток, туда, где набирала силы, крепла молодая Советская республика. Любое доброе слово о Советской стране считалось крамолой, симпатии, сочувствие Стране Советов — тяжким преступлением. Тюрьмы были переполнены, а сигуранца — румынская политическая полиция — продолжала массовые аресты. И все-таки весть о приговоре Михаилу Бужору всколыхнула всю страну. Тысячи людей вышли на улицы с требованием остановить руку палача, тысячи людей во многих городах собирались на митинги, требуя отменить смертную казнь. Сила народного протеста была такова, что румынские власти вынуждены были отменить смертную казнь. Ее заменили Бужору каторжными работами на соляных приисках. Решение окончательное и пересмотру не подлежит!

Правительство хотело во что бы то ни стало погубить этого человека, и, отменив смертную казнь, оно надеялось, что невыносимые условия жизни на каторге сделают свое дело — Михаил Бужор погибнет.

Но народ решил иначе: Бужор будет жить! Началась агитация за выдвижение Бужора в… парламент. Каторжника — в парламент?! Нет, это слишком!

Начальник жандармерии получает указание: прекратить кампанию, пресечь агитацию за Бужора любыми средствами. Даже если для этого потребуется построить десятки дополнительных тюрем. И начальник полиции добросовестно старался выполнить приказ. Но, несмотря на все старания, ежедневно сотни листовок появлялись на стенах домов, десятки агитаторов выступали на митингах и собраниях, призывая голосовать за Михаила Бужора,

И вот настал день, когда правительство, скрипя зубами, вынуждено было открыть для Бужора ворота каторжной тюрьмы — он стал депутатом парламента.

Едва оказавшись на свободе, он сразу же с головой ушел в борьбу. Потому что без борьбы не представлял себе жизни. Ведь она началась для него еще в начале века.

…В империалистическую войну Румыния была союзницей царской России. Когда немцы повели наступление на Румынию, она эвакуировала в Одессу, на территорию своей союзницы, много разных предприятий и учреждений: госпитали, морской арсенал, заводы. Вместе с заводами приехали рабочие. Были в Одессе, конечно, и румынские воинские части.

В 1917 году, когда Советская Россия вышла из войны, румынские правители быстро сориентировались, что надо делать: они заключили мир с Германией и начали войну с Советской республикой. Бывшая союзница царской России стала яростным врагом Советской России.

Правители Румынии были опьянены возможностью нажиться на этой войне, возможностью захватить часть территории России и в особенности Бессарабию, на которую уже давно поглядывали румынские бояре.

И тогда румынский революционный комитет действия, находившийся в Одессе, обратился к румынам:

Революционная газета «Лупта» («Борьба»), выходившая в Одессе, напечатала воззвание румынских революционеров:

И румынские рабочие и солдаты откликнулись на призыв революционеров. Одесситы с волнением смотрели на людей в потертых шинелях, колонной прошедших по улицам города. Впереди колонны солдаты несли транспарант: на красном полотнище на двух языках — румынском и русском — было написано приветствие революции. Это шел Румынский революционный батальон. А через несколько дней румыны уже вместе с моряками Черноморского флота вели бои с войсками гайдамаков, с юнкерами.

В Румынском сухопутном батальоне, во главе которого стоял командир В. Попович, было больше тысячи человек. Второй батальон — морской, под командованием известного у себя на родине и в России революционера, ставшего в 1918 году членом Одесского ревкома Г. Стройчиу, насчитывал 800 человек. Очень скоро румынские батальоны проявили себя в боях под Вилковом, Слободкой, Бирзулой, Раздельной. Особенно отличились румынские интернационалисты в боях за город Бендеры. Газета «Лупта» писала:

Но румынские большевики знали: там, по ту сторону фронта, сражаются тысячи обманутых, запуганных, не понимающих, за что и почему они воюют. И румынский военно-революционный комитет обращается к солдатам румынской королевской армии;

Листовки и воззвания проникали в окопы румынской армии, и солдаты — в одиночку и группами — переходили фронт. А однажды в расположение 6-й армии перешло сразу несколько сот румынских солдат. Почти все они заявили, что хотят сражаться на стороне революционных войск.

Но с каждым днем осложнялась обстановка на фронте; немецкие войска, несмотря на героическое сопротивление красных отрядов, все ближе и ближе подходили к Одессе. Необходимо было наметить план дальнейших действий.

И Михаил Бужор по поручению товарищей едет в столицу республики для встречи с Владимиром Ильичем Лениным.

Бужор вернулся из Москвы, когда Одесса, напрягая последние силы, отбивалась от наседавших кайзеровских полчищ. Было ясно, что город отстоять не удастся. Красная гвардия перебрасывалась в Крым. Туда же переводились и румынские интернационалисты, некоторые румынские воинские части.

Враги Советской власти решили использовать тяжелый момент. В Феодосии, куда были переведены интернациональные части, они развернули агитацию против Советской власти, призывая солдат выступить против Красной гвардии, арестовать ревком и ждать приближающихся немцев.

…Бужор прибыл в морской батальон, когда митинг был в полном разгаре. Он увидел недоверчивых, настороженных людей.

Бужор поднялся на трибуну. Начал говорить. Его выслушали не перебивая. Но когда он закончил, моряки плотнее придвинулись к трибуне и один из них стал рядом с Бужором. Он расстегнул ворот гимнастерки, поправил сбившийся грязный бинт на голове и, недобро прищурившись, спросил:

— А ты кто? Кто дал тебе право приказывать нам!

— Я член Верховной коллегии по русско-румынским вопросам. И я не приказываю, — спокойно ответил Бужор, — вступление в интернациональные отряды — дело добровольное. И тот, кто не хочет сражаться за революцию, может отправляться домой. А поручил мне разговаривать с вами… — он секунду помедлил и достал из кармана мандат.

Моряк, стоявший рядом, недоверчиво покосился на мандат, пробежал его глазами, почитал еще раз, шевеля губами, и в наступившей вдруг тишине громко прочитал подпись: «Председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов-Ленин»…

Через несколько дней румынские интернационалисты добровольно вступили в регулярную Красную Армию, покидавшую Крым.

Кавалерийские части уходили из Крыма в конном строю, пехотные — отправлялись на вокзал. Военные моряки уходили последними. Бужор их провожал. На рейде стояли знакомые корабли — бывшие военные корабли Румынии. Но теперь вместо румынских флагов на них развевались красные стяги, а вместо старых названий четко выделялись недавно сделанные надписи новых.

Бужор помнил, как совсем недавно, 19 января, на II Общечерноморском съезде был зачитан декрет ЦК Черноморского флота и Верховной коллегии по русско-румынским и бессарабским вопросам о том, что корабли боярской Румынии конфискуются для «оказания помощи румынскому революционному движению». Он помнил, как радостно встретили этот декрет румынские моряки, присутствовавшие на съезде, как, арестовав реакционных офицеров, торжественно поднимали революционные стяги; как переименовывали корабли, потому что «эти названия, — постановили румынские интернационалисты, — находятся в противоречии с революцией». И действительно — может ли революционный корабль называться «Император Троян»?! Конечно же, нет! «Социальная революция»! — другого названия быть не может. Корабль «Румыния» — «Румынская республика», «Король Карол» получил название в честь вождя румынских крестьян прошлого века «Ион Роатэ». «Принцесса Мария»… — Долой принцесс! Да здравствует свобода! И корабль получил гордое имя «Освобождение». «Дакия» стал называться «1907» — в память о крестьянском восстании в 1907 году.

…Бужор долго стоял на берегу, провожая глазами уходившие корабли. Он знал — им предстоит долгий и трудный путь до победы. Не все они дойдут до конечного порта назначения. Сколько честных и пламенных сердец перестанут биться, сколько жизней оборвут вражеские пули, снаряды, шашки на поле боя…

Интернационалисты уезжали, уходили, уплывали из Крыма — их место было на поле боя. Бужор оставался. Из Севастополя с одним из последних транспортов он послал письмо в Москву.

«Часть нашей революционной фаланги, — писал он одному из руководителей Советского государства, — едет сейчас при очень трудных и опасных обстоятельствах в Новороссийск, а потом — в Москву. Ей поручено продолжать там нашу деятельность. Другая часть, к которой я принадлежу, остается на Украине с той же целью… Я остаюсь в России, оккупированной немцами, с намерением перегруппировать разбросанные наши силы и восстановить связь с нашими товарищами в Румынии: все это для нашей общей цели и общей борьбы. Мои взоры и мои надежды всегда были устремлены к Петрограду и Москве. Я попробую сделать все возможное для того, чтобы установить связь с революционной Россией».

Летом 1918 года Бужор вместе с А. Заликом и И. Оборочей перебрались в Одессу. Начался, пожалуй, самый напряженный период в жизни революционера — подпольная работа в Одессе среди румынских и французских солдат.

Немецкая, а затем французская, английская, греческая, деникинская и другие контрразведки, существовавшие тогда в Одессе, пытались выследить румынского революционера. Но опытный подпольщик больше полугода работал в Одессе, сбивая со следа ищеек. И все-таки в начале 1919 года белогвардейской контрразведке удалось арестовать Бужора.

Контрреволюционеры торжествовали. Об аресте Бужора писали одесские газеты, об этом городской голова Брайкевич сообщил на заседании городской думы.

Трудно сказать, почему белогвардейцы и оккупанты не расстреляли Бужора. Скорее всего не успели. Видимо, Бужора и всех находившихся в тюрьмах политических заключенных они собирались расстрелять перед самым уходом.

Но произошло то, чего никак не ожидали интервенты и белогвардейцы. Красная Армия была еще только на подступах к городу, когда на улицах Одессы закипели бои — это рабочие под руководством большевиков подняли восстание.

Вместе с другими заключенными прислушивался Бужор к выстрелам, доносившимся из-за толстых стен тюрьмы. Выстрелы приближались. Потом на какое-то время прекратились, и вдруг топот множества бегущих людей наполнил коридоры тюрьмы. Лязгнули замки, распахнулась дверь.

— Выходите, товарищи!

Бужор сразу все понял. Да, он знал, что произойдет в городе восстание, потому что сам до ареста готовил его.

Он шагнул вперед и сразу попал в объятия друзей.

А через час он уже участвовал в уличных боях, которые ускорили приход Красной Армии в Одессу.

Среди бойцов, освободивших Одессу, было немало румынских интернационалистов. Но румынские интернационалисты сражались не только на Украине.

По всему Восточному фронту прошли слова о роте румынских бойцов, которые сражались в районе Казани под командованием Богэой.

От Астрахани к Царицыну продвигался отряд, вошедший в историю гражданской войны России под именем Царевского.

Много славных дел на счету у этого отряда. Но одно из самых героических — бой в районе Сарепты.

Конница генерала Краснова наступала на Царицын. Измученные непрерывными тяжелыми боями красные конники Дмитрия Жлобы не могли оторваться от превосходящих сил противника. А белоказаки уже начали обходить красных. Если не задержать казаков — красная дивизия попадет в окружение и будет уничтожена. Но кто может задержать бешеную лавину озверевшего казачья?

И вдруг в районе Сарепты, на пути казачьего корпуса генерала Краснова, встала группа румынских интернационалистов под командованием Панаитеску. Румынская пулеметная команда стояла насмерть. Несколько часов длился бой пулеметной команды с целой дивизией белоказаков. Лавина за лавиной двигались белоказаки и, не выдержав огня, откатывались назад, когда начинала бить артиллерия. И только когда замолчал последний пулемет, когда погиб последний пулеметчик, белоказаки двинулись дальше. Но они уже не могли преследовать красных конников: слишком велики были потери.

Да, так было. Так было на востоке и на юге, на западе и в Приморье.

Конный отряд под командованием П. Константинеску начал свой боевой путь летом 1918 года. Он громил мятежников в Астрахани, сражался под Царицыном, в 1920 году вместе с другими частями Красной Армии освобождал Кизляр, Дербент, Петровск, Баку.

Румынские интернационалисты сражались на Дальнем Востоке против банд Калмыкова, против японцев и американцев, Они дрались против Колчака, участвовали в боях за Бугуруслан, Белебей, Уфу.

В енисейской тайге бился румынский партизанский отряд под командованием Михая Георгиу, в Забайкалье — 1-й Читинский интернациональный отряд под командованием Франчиска Ковача. Румыны сражались в Туркестане и Монголии, 1-й Полтавский революционный полк прошел путь до Перекопа.

В 1963 году от имени тех, кто боролся в эти годы за общее дело всего мирового пролетариата, сказал доживший до наших дней восьмидесятидвухлетний Михаил Бужор:

«Мы счастливы, что нам довелось быть солдатами Октября, начать борьбу за то, чтоб идеи русской революции, идеи великого Ленина восторжествовали и у нас в Румынии».

И. Дигеску-Дин

Альтер Залик

Тойво Антикайнен

Одним из самых смелых и активных членов этой группы был Христо Катев.

Еще до империалистической войны Христо Катев встал на путь революционной борьбы, и одним из первых заданий, которые он выполнял, была агитация за избрание в парламент депутата от народа Георгия Димитрова. Потом была война — Христо становится моряком. Катев мечтает сдаться в плен русским, но это ему не удается. Зато в 1918 году, когда он переходит служить в торговый флот, мечта могла осуществиться: судно «Варна», на котором служил Катев, вместе с другими болгарскими судами было реквизировано французами для перевозки в Россию солдат и военных грузов. В одном из портов — в Одессе или Севастополе — куда приходила «Варна», Христо мог сойти на берег и, перейдя линию фронта, вступить в ряды Красной Армии. Так бы он и сделал, если бы не было важного и ответственного задания, которое Катев и его друзья выполняли в это время.

Недолог путь от Константинополя до берегов России, Но за это время многие французы узнавали то, что тщательно скрывали от них командиры, — узнавали правду о России. И в этом была заслуга Христо Катева и его товарищей. Николай Трайчев в Константинополе печатал листовки, через Катева и других революционеров матросов-болгар они попадали к французам, попадали часто на благодатную почву. Многие солдаты и матросы французской армии внимательно читали листовки, внимательно слушали болгарских революционеров и задумывались над их словами. И эти солдаты и матросы приезжали в Одессу и Крым совсем не такими, как хотелось бы французским генералам и офицерам.

О том, как действовали эти листовки, можно судить хотя бы по тому, что в телеграмме от 24 марта 1919 года французскому генералу д'Эспре Деникин просил больше не присылать таких частей, «так как скопление большевистского элемента в Новороссийске может привести к гибели Добровольческой армии» и сыграть лишь «пакостную роль, вместо того чтоб оказать помощь».

В 1919 году Христо приехал на родину и сразу же включился в революционную борьбу. В стране началась всеобщая забастовка железнодорожников, и Катев становится членом забастовочного комитета. Потом — тюрьма, подпольная работа, поездка на парусной лодке в Одессу по заданию Варненского подпольного комитета и, наконец, интернациональный батальон, который формировался в Одессе.

Это было в начале октября 1920 года, А 15 октября интернационалисты уже прибыли на Каховский плацдарм и в тот же день вступили в бой с врангелевцами. Через несколько недель Катев в рядах 456-го полка 51-й дивизии штурмовал Перекоп.

Враг разгромлен. Войска его бегут из Крыма. Но для Катева борьба продолжается. В начале 1921 года он снова в Константинополе, снова — один из организаторов подпольной группы.

На этот раз подпольщики не распространяют листовки — на этот раз Катев и его товарищи наблюдают за эвакуацией деникинцев и врангелевцев, за их поведением в Константинополе. Они проникают в лагерь врагов, узнают их дальнейшие планы, помогают раскрыть новые белогвардейские заговоры против Советской республики.

В гражданской войне участвовало несколько отрядов, целиком или в основном состоявших из болгар. Такими были, например, отряды Владимира Райнова и Георгия Садалия, действовавшие в районе Одессы. Однако большинство болгарских интернационалистов хорошо знали русский язык, и им не было необходимости организовывать специальные отряды.

Они сражались во многих частях Красной Армии. Назовем хотя бы несколько этих незабываемых имен.

Иван Някишев — один из первых болгарских интернационалистов. Еще в дни Октября по поручению В. Д. Бонч-Бруевича вместе с группой революционных болгар участвовал в захвате Петроградской пересыльной тюрьмы и освобождении политзаключенных.

С 1919 года — на фронте. Прошел путь от рядового бойца до комиссара полка. Погиб 23 сентября в бою с белополяками.

Николай Някишев. Приехал из Болгарии, чтоб стать на место погибшего брата, чтоб защищать русскую резолюцию.

Божо Бинев — бывший офицер, состоятельный человек, отдавший все свое имущество Болгарской коммунистической партии. «Уезжаю в Россию, чтобы посвятить жизнь делу торжества коммунизма», — написал он перед отъездом из Болгарии.

Борис Шаранков. Три раза пытавшийся прорваться через кольцо блокады и ставший в конце концов командиром взвода Первой Конной армии.

Георгий Васильев-Шейтанов. Приехал в сражающуюся Россию в 1918 году.

Ему не было и семнадцати лет, когда в 1913 году его арестовали за революционную деятельность. В тюрьме Георгий был недолго — бежал. Начались скитания. Он жил в Румынии и Турции, бунтовал, искал правды и, не находя ее, отправлялся в другие страны. В 1914 году Георгий попадает в Париж. Бунтовщик и правдоискатель, талантливый журналист и горячий спорщик, он скоро находит друзей среди русских политических эмигрантов. И с этого момента становится убежденным сторонником большевиков. Когда началась мировая война и большевики выступили против кровавой бойни, Георгий отправляется в Болгарию и, хоть знает, что его там ждет тюрьма, едет, чтобы выступить против войны.

Его арестовывают, держат в каторжной тюрьме, но он бежит, живет в подполье и, наконец, пробирается в Россию.

Страстные статьи, которые помещает Васильев-Шейтанов в издававшейся тогда в Москве газете «Всемирная революция», сыграли немалую роль в объединении иностранцев, находившихся на территории России.

Вернувшись в Болгарию, он продолжает борьбу, продолжает до последнего дня, до 2 июня 1925 года — того дня, когда разъяренные фашисты зверски убили Георгия Васильева-Шейтанова. Может быть, среди этих убийц были и те, кто через полтора десятка лет приветствовал нападение гитлеровцев на Советский Союз, кто в Болгарии участвовал в облавах на коммунистов, кто выслеживал партизан. Но тысячи болгар вступили в бой с фашизмом. И среди них в первых рядах антифашистов были те, кто вместе с Георгием Васильевым боролся за Советскую власть в России. Один из них — Стоян Джоров.

Когда Болгария стала союзницей фашистской Германии, Джоров стал одним из руководителей партизан. Ведь у него богатейший опыт подпольной работы. Еще в начале века Джоров стал революционером, и за революционную деятельность ему грозила каторга. Пришлось покинуть родину, жить в эмиграции. Но на чужбине он, как и Васильев, нашел верных друзей — русских революционеров. По совету Надежды Константиновны Крупской Стоян приехал в Россию. И скоро большевики Кавказа и Одессы хорошо узнали невысокого энергичного человека с молодым лицом и остроконечной черной бородкой. Узнали о нем и царские ищейки. Три года выслеживали они Джорова и не могли выследить. В конце концов им удалось арестовать его и выслать в далекий Красноярский край. Но и в ссылке Джоров продолжал вести работу среди поселенцев. А когда произошла революция, он становится одним из активных участников борьбы за Советскую власть в Красноярске, его избирают членом горкома партии. Но Джоров недолго остается в Сибири — его направляют на Кавказ, потом — в Поволжье. Здесь он формирует интернациональный отряд и вместе с ним идет на помощь большевикам Дагестана…

Говоря о болгарах, сражавшихся за Советскую власть, за революцию, как не вспомнить Спаса Спасова, его друзей и единомышленников Ивана Тотова и Щерю Тодинова, Митрушу Горчинова, Христо Сакакушева и других — тех, кого в апреле 1919 года судили в Софии и приговорили одних к смертной казни, других к каторге и тюремному заключению. Они спокойно выслушали приговор, и, когда судья кончил читать, все двадцать человек осужденных, взявшись за руки, запели «Интернационал».

Нет, они не жалели о том, что сделали. Ни на мгновение не усомнились они в правильности своего решения. И привелись им начать все сначала, поступили бы так же, как поступили летом 1918 года, когда крейсер «Надежда», принадлежавший союзнице Германии — Болгарии, прибыл в оккупированный немцами Севастополь для ремонта.

Командование крейсера и немецкие оккупационные власти сделали все, чтоб оградить болгарских моряков от влияния севастопольцев. Но на «Надежде» имелась революционная организация, и болгарские моряки быстро сблизились с подпольщиками Севастополя. Почувствовав это, командование крейсера вывезло команду из Севастополя, оставив лишь 20 матросов и несколько офицеров. В это время в Германии началась революция и немецкие части срочно покинули Крым. Вместо них появились французы. Командиру крейсера Стателову было все равно кому служить — немцам или французам, лишь бы бороться против большевиков. Но совсем иначе считали болгарские матросы — они создали на крейсере Военно-революционный комитет и вместо французского флага, как это было им приказано, подняли национальный флаг Болгарии.

Крейсер «Надежда» отказался воевать против Советской России. Но он стоял в порту в окружении английских и французских военных судов. Пробиться в открытое море было невозможно. Тогда моряки по совету крымских большевиков решили покинуть корабль и пробираться к партизанам, действовавшим в горах Крыма. Но сделать этого не успели — были окружены и арестованы.

Их доставили в Варну, а затем под усиленным конвоем— в тюрьму. И вот суд. И приговор…

Друзья организовали побег приговоренному к смерти Спасову. Он бежал за границу, но и там продолжал бороться. Бороться за свободу, за Болгарию, в которую смог вернуться только через четверть века.

*

…Наш автобус мчался по берегу моря, Черного моря, которое омывает и берега России и берега Болгарии. Наверное, в эти минуты мой спутник думал об этом. Он оторвал взгляд от окна, посмотрел на меня и улыбнулся.

И я вспомнил, что недавно меня познакомили в Бургасе с болгарином, который, вот так же улыбнувшись, с гордостью сообщил мне сразу же, что мальчишкой был знаком с генералом Ватутиным. И пояснил: когда Советская Армия вошла в Болгарию, он указывал передовым частям дорогу. И его поблагодарил «сам Ватутин». И еще я вспомнил улыбку: в Софии древний старик, увидев, что я осматриваю памятник русским воинам, погибшим в боях за освобождение Болгарии и турецкого господства, подошел ко мне и сказал, указывая на памятник:

— Освободители. — И добавил: — Другари, братушки.

Моему спутнику надо было выходить. Он постучал в стекло шоферской кабины, подхватил корзину и протянул мне руку:

— Всего самого лучшего, братушка, — сказал он, тщательно выговаривая русские слова.

— Всичко най-хубаво, — ответил я по-болгарски. — Всичко най-хубаво, другарь!

Может быть, я произнес эти слова не точно, но я знал: он поймет, что я желаю ему, другу, всего самого хорошего.

М. Антонов

…Жгучий степной ветер бросал в лицо мелкую острую снежную крупу, забирался под шинели, за ворот, обжигал лицо. Стыли ноги, коченели пальцы. А ветер все усиливался, переходя в буран. Давно не видали астраханские степи такого бурана, как в эту февральскую ночь 1919 года.

Большая банда Носаева захватила хутор Муравьев, вырыла вокруг окопы, установила пулеметы и орудия. Бандиты отогревались в теплых избах, попеременно сменяя Друг друга у пулеметов и орудий. Они знали, что по пятам банды идет Отдельный стрелковый батальон 1-й армии. Однако никак не думали, что в такую пургу красноармейцы отважатся завязать бой с хорошо укрепившимся и отдохнувшим противником.

Но красноармейцы подошли к хутору. Усталые, замерзшие, они рыли маленькие окопчики и занимали позиции, хотя окопчики не спасали от бурана и мороза, почти не укрывали от пуль.

А бандиты не жалели патронов — били и били из пулеметов по цепи красноармейцев. Затем ударили из орудия. У бандитов был хороший наводчик — снаряды ложились недалеко от цепи красноармейцев. Бандиты к тому же надеялись на своих союзников — мороз и буран. Они понимали, что долго в открытой степи бойцы не выдержат.

Это понимал и командир роты Отто Борно. Но поднимать бойцов в атаку, когда противник чуть ли не в упор бьет из пулеметов, когда артиллерия простреливает весь участок — от красноармейской цепи до укреплений бандитов, — значит вести людей на верную гибель. И все-таки надо было что-то немедленно предпринимать.

Отто отобрал трех — Степана Пести, Павла Павлова и Рудольфа Розенбуша. Не обращая внимания на пули, они быстро поползли в сторону противника. Пули выбивали маленькие фонтанчики снега то впереди, то по бокам ползущего командира роты и трех бойцов. Заметил их противник? Или просто стреляет в сторону красных? Но думать об этом было некогда — впереди черной массой выделялась неприятельская батарея. Вот она уже совсем близко, рядом пулемет.

С криком «ура!», стреляя на ходу, четыре человека бросились вперед на орудия и пулеметы. Все было рассчитано точно — буран и внезапность помешали бандитам понять, что случилось, откуда появились красноармейцы, сколько их, а Отто уже был у орудия, отстреливаясь от наседавших врагов. В это время трое бойцов, отбросив пулеметчиков, повернули стволы вдоль окопов неприятеля. Длинная очередь — и враги выскакивают из окопов, испуганно озираясь вокруг. Пулемет не дает им опомниться— их собственный пулемет, бьющий по их же окопам! А за бураном уже слышно мощное «ура!». Это батальон пошел в атаку.

Бандиты были выбиты из хутора, захвачены орудия, пулеметы, пленные.

Четверо храбрецов — Отто Борно, Степан Пасти, Рудольф Розенбуш и Павел Павлов — приказом Реввоенсовета республики за № 287 были награждены орденами Красного Знамени.

Еще один приказ Реввоенсовета республики № 558 «О награждении орденом Красного Знамени командира пулеметного взвода третьей сотни 1-го Червонного казачьего полка Густава Шурмана за мужество и находчивость, проявленные при взятии вражеского обоза у ст. Кошелевки».

Командир полка получил сообщение: вблизи Кошелевки появился большой обоз неприятеля. Около 40 повозок. Охраняет обоз крупный отряд пехоты. Красные казаки получили приказ — захватить неприятельский обоз. Но когда червонные казаки были уже совсем близко, их встретил винтовочный и пулеметный огонь противника. Конники вынуждены были отступить и скрыться в ближайшей балке. Положение складывалось очень трудное — силы противника оказались гораздо значительнее, чем ожидали. Конным строем даже при поддержке пулеметного взвода обоз не взять. И, как бы отвечая мыслям бойцов, неожиданно заговорил пулемет. Но странно — чей это пулемет? Откуда он стреляет? Не со стороны противника — ясно. Но и не из балки, где находились пулеметчики красных.

И вдруг все увидали, как далеко впереди медленно продвигается человек с пулеметом. Вот он остановился, развернул пулемет и начал стрелять по противнику. Вся огневая мощь охраны обоза сейчас обратилась против одного пулеметчика. Пули вскапывали землю вокруг него, ударяли в щиток пулемета, а пулеметчик будто не замечал их.

Вот он снова двинулся вперед, остановился, заложил новую ленту. И снова — короткая очередь — пулеметчик берег патроны. И еще одна. Даже издали было видно, как роняют винтовки солдаты неприятеля, как стараются плотнее прижаться к земле. Пулеметчик продолжает двигаться в сторону противника, то и дело давая короткие очереди. И каждая очередь достигает цели. А пулеметчик будто заколдованный — сотни пуль пролетали совсем близко, впиваясь в землю совсем рядом, но ни одна не коснулась его.

Не выдержав, бросив все сорок повозок, оставив на месте боя пятьдесят раненых, охрана обоза отступила.

Пулеметчиком этим был солдат-интернационалист Густав Шурман.

Мы знаем еще немало имен интернационалистов — немцев и австрийцев; — награжденных орденами.

Но даже если мы знаем имена, если даже мы читаем приказы, такой, например, как приказ ОРВС республики № 57 о «присуждении… Ордена Красного Знамени… командиру 1-го батальона тов. Кампфу Адольфу… за отличия, выказанные… в боях, где личная храбрость, и самоотверженность, и умелое командование… имели решающее значение для успешного исхода сражений», нам все равно этого мало. Мы хотим знать больше. Мы должны знать больше. Мы просто не имеем права не знать о них!

И конечно, мы должны узнать новые имена. Мы должны узнать судьбы этих людей.

После окончания гражданской войны часть интернационалистов осталась в Советском Союзе, часть уехала на родину.

В 1919 году организовалась Германская коммунистическая партия. В нее вошли многие интернационалисты. И когда в 1923 году пролетарский Гамбург под руководством вождя немецкого рабочего класса Эрнста Тельмана вышел на баррикады — в первых рядах были бывшие немецкие интернационалисты.

Когда фашисты пришли к власти — компартия ушла в глубокое подполье. Но она продолжала бороться. И в первых рядах борцов с фашизмом были многие интернационалисты.

Немецкие антифашисты приехали в 1936 году в Испанию, чтоб лицом к лицу в открытом бою сразиться с фашистами.

В годы второй мировой войны они мужественно боролись в подполье, они служили примером для молодых антифашистов — истинных патриотов Германии.

Их мало осталось сейчас в живых — прошло много лет. Все эти годы интернационалисты были на передней линии борьбы. И немногие из них умерли от старости.