И я открою землю...
Литературная композиция о жизни и творчестве великого русского музыканта, композитора Михаила Ивановича Глинки. В основе книги — автобиографические «Записки» Глинки, письма, воспоминания его близких, друзей, современников. В оформлении книги использованы рисунки, портреты, гравюры той поры.
© Издательство «Молодая гвардия», 1976 г.
О тех, кто первыми ступили на неизведанные земли,
О мужественных людях — революционерах,
Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.
О тех, кто проторил пути в науке и искусстве.
Кто с детства был настойчивым в стремленьях
И беззаветно к цели шел своей.
…Глинка имеет в русской музыке такое же значение, как Пушкин в русской поэзии. Оба — великие таланты, оба — родоначальники нового русского художественного творчества, оба — глубоко национальные и черпавшие свои великие силы прямо из коренных элементов своего народа, оба создали новый русский язык — один в поэзии, другой в музыке.
Не только музыка Глинки сама по себе, но также и его оркестровка остается до наших дней совершеннейшим памятником музыкального искусства, и причиной этому — его умение достичь равновесия в звучании, изысканность и тонкость его инструментовки: я имею в виду выбор инструментов и их сочетание. Мне поистине повезло, что первое соприкосновение с серьезной музыкой было соприкосновением с таким шедевром. Вот почему я сохраняю к Глинке безграничную благодарность…
«И Я ОТКРОЮ ЗЕМЛЮ…»
«МУЗЫКА ДУША МОЯ»
Я родился 1804 года, мая 20-го дня, утром на заре в селе Новоспасском, принадлежавшем родителю моему, капитану в отставке, Ивану Николаевичу Глинке; имение это находится в 20-ти верстах от города Ельни Смоленской губернии; оно расположено по реке Десне, близ ее истока, и в недальном расстоянии окружено непроходимыми лесами…
По рассказу матери, после первого крика новорожденного под самым окном ее спальни, в густом дереве, раздался звонкий голос соловья, с его восхитительными трелями, и мой отец, когда был впоследствии недоволен тем, что брат оставил службу и занимался музыкой, часто говаривал: «Не даром соловей запел при его рождении у окна, вот и вышел скоморох».
…Вскоре по рождении моем матушка моя Евгения Андреевна, урожденная Глинка, принуждена была предоставить первоначальное мое воспитание бабке моей Фекле Александровне (матери моего отца}, которая, овладев мною, перенесла меня в свою комнату. С нею, кормилицею и нянею, провел я окало трех или четырех лет, видаясь с родителями весьма редко. Я был ребенком слабого сложения, весьма золотушного и нервного расположения, бабка моя, женщина преклонных лет, почти всегда хворала, а потому в комнате ее (где обитал я) было по крайней мере не менее 20 градусов тепла по Реомюру. Несмотря на это, я не выходил из шубки… на свежий воздух выпускали меня очень редко и только в теплое время.
…Бабушка моя баловала меня до невероятной степени; мне ни в чем не было отказа; несмотря на это, я был ребенком кротким и добронравным, и только когда тревожили меня во время занятий, становился недотрогою (мимозою), что отчасти сохранилось и доныне…
Покуда он жил у бабушки, у него никаких друзей и товарищей не было; он рос совершенно один…
…Няня его, которая была при нем у бабушки, Татьяна Карповна, рассказывала мне, что брат… видя или слыша, как бабушка, бывало, сердилась на прислугу или крестьян, только она начинала кричать, немедленно выбегал из комнаты, бросался к няне на шею и горько плакал. Один раз бабушка, заметив это, стала остерегаться, а няню наказали, говоря, что это она его научила…
…Вторая няня, или, как теперь называют, поднянька, в помощь Татьяне Карповне, была молодая, веселая женщина, Авдотья Ивановна, которая знала много разных сказок и песен. Впоследствии она была моей няней, жила долго и рассказывала мне следующее: «Страшное наше житье тогда было; я боялась вашу бабушку как огня: как заслышу ее голос, так хоть бы провалиться! И бывало, когда бабушка заметит, что Михаил Иванович скучен или не совсем здоров, сейчас крикнет: Авдотья, рассказывай сказки и пой. И барчук, как звали мы его, всегда был доволен этим!»
«Они всю жизнь свою уважали друг друга и были счастливы…» Отец «был от природы умный и по тому времени очень образованный человек». Крестьяне любили отца. «Он не только обращался с ними человечно, но с радостью и любовью узнавал их нужды и помогал им…» Мать «была красавица, к тому же очень хорошо воспитана и прекрасного характера…» «По словам матери, ей с братом ладить было нетрудно, несмотря на его избалованность. Он был такого мягкого характера, что малейшему ласковому слову повиновался, и, напротив, жестокое, даже серьезное слово его приводило в нервное раздражение».
Выучась читать
Музыкальные способности выражались в это время
Исстари Новоспасские колокола славились не только на всю округу, но и за ее пределами. Я и до сего дня помню Новоспасский звон, глубокий, бархатный и ясный, медленно плывущий над лесами. Звуки тянулись далеко, далеко. В тихую погоду, бывало, они долетали до Шмакова. У нас, в Шмакове, обычно звонили по-ново-спасскому…
…Глинка родился, провел первые годы и получил первое свое образование не в столице, а в деревне, и таким образом натура его приняла в себя все те элементы музыкальной народности, которые, не существуя в наших городах, сохранялись лишь в сердце России…
После кончины бабки моей образ моей жизни несколько изменился. Матушка баловала меня менее и старалась даже приучать меня к свежему воздуху, но эти попытки по большей части оставались без успеха. Кроме сестры, годом меня моложе, и моей няни, вскоре взяли другую няню, вдову землемера по имени Ирину Федоровну Мешкову, с дочерью, несколько старше меня. Эта няня была женщина простая и чрезвычайно добрая, а матушка хотя не баловала, но любила нас, и нам было хорошо. Впоследствии присоединили к Ирине Федоровне француженку Розу Ивановну, а нанятый отцом моим архитектор вместо мела дал мне карандаш в руку и начал свои уроки рисования, как водится, с глаз, носов, ушей и пр., требуя безотчетного от меня механического подражания; при всем том, однако ж, я быстро успевал. Сверх того, один дальний родственник, любознательный, бодрый и весьма приятного нрава старичок, нередко навещал нас — любил рассказывать мне о далеких краях, о диких людях, о климатах и произведениях тропических стран и, видя, с какою жадностию я его слушал, привез мне книгу под названием: «О странствиях вообще», изданную в царствование Екатерины II-й.
Я с рвением принялся за чтение этой книги, и, сколько помню, она содержала отрывки из путешествий знаменитого Васко да Гама. Я получил от него же впоследствии другие томы этого собрания путешествий, и когда дело дошло до описания острова Цейлона, Суматры, Явы и других островов Индийского архипелага, то мое воображение так разыгралось, что я принялся изучать описание этих прелестных островов… что и послужило основанием моей страсти к географии и путешествиям…
…Всегда окруженный женщинами, играя только с сестрою и дочерью няни, я вовсе не походил на мальчиков моего возраста. При этом страсть к чтению, географическим картам и рисованию, в котором я начал приметно успевать, часто отвлекала меня от детских игр, и я по-прежнему был нрава тихого и кроткого…
Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове Отечество!
Мой друг, настают времена Минина и Пожарского! Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный после двухсотлетнего сна пробуждается, чуя грозу военную…
Подвиг священника села Новоспасского (сообщено из Ельни).
В 1812 году, когда Наполеон, враг мира и спокойствия, вторгся в пределы любезного нашего отечества, когда несметные полчища его сопутников и единомышленников, грозивших повсеместным опустошением, рассеялись в пределах смоленских, тогда с. Новоспасское, отстоявшее от г. Ельни в 20 верстах, подвержено было равной участи с прочими селениями Смоленской губернии. Помещик и ктитор того села, капитан Глинка, обремененный многочисленным семейством, удалился по мере приближения неприятелей в другие губернии, поруча храм Преображения Господня, со всеми церковными утварьми, охранению и попечению священника Иоанна Стобровского. Иоанн, невзирая на опасность, угрожавшую селению и храму… оставался во все время безотлучно при церкви. В преклонной старости, претерпевая страх, голод и свирепство зимы, он решился или отстоять церковь, или умереть на пепле оной… Крестьяне, вразумляемые и одушевляемые его советами, общими силами нападали на отряды врагов, устремлявшихся к грабежу и разорению. 30 августа отряд французов, состоявший из семидесяти человек, окружил церковь…
Французы, тщетно силившиеся пробиться в железные двери и решетки, сделали выстрел из ружья в окно… Злодеи, не надеясь ворваться в церковь, бросились грабить дом помещика и в то же время опустошили жилище священника…
…Именем отечества просите обывателей всех близких к неприятелю мест вооруженною рукою нападать на уединенные части неприятельских войск, где оных увидят… Восставшие для защиты отечества граждане вспомогать будут усилиям братьев и соотечественников своих, которые на поле брани за них жертвуют жизнью.
Достойные смоленские жители, любезные соотечественники!.. В самых лютейших бедствиях своих показываете вы непоколебимость своего духа… Враг шел разрушить стены ваши, обратить в развалины и пепел имущество, наложить на вас тяжкие оковы, но не мог и невозможно победить и покорить сердец ваших. Таковы Россияне!
Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских… Мои дела идут хорошо.
Вся армия считала Смоленск концом своего утомительного похода. Все рассчитывали войти в город, изобилующий всем необходимым, и здесь отдохнуть как следует. Город представлял из себя лишь огромный костер, покрытый трупами и ранеными. Пожар… уничтожил половину города, жители бежали.
Смоленск был нами куплен дорогой ценой… Русские дрались, как львы… Барклай де Толли сжег город и обратил в пепел громадные провиантские магазины, на которые мы сильно рассчитывали. Отступление русских войск было произведено в полном порядке.
В особенности между русскими стрелками выделялся своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специального против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день, по переходе па правый берег, мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своем посту.
…Жители при нашем приближении разбегаются и уносят с собою все, что только могут взять, и скрываются в густых, почти неприступных лесах. Солдаты наши оставляют свои знамена и расходятся искать пищу; русские мужики, встречая их поодиночке или несколько человек, убивают их дубьем, кольями или ружьями.
…В настоящее время выгоднейший путь действий главной армии есть тот, который, перерезав дорогу из Ельни в Дорогобуж, выходит на дорогу, ведущую от Ельни в Смоленск, а лотом, оставя Смоленск, вправо, пролегает на Красный к Орше…
Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей.
Нашествие Наполеона, захватив всю Смоленщину, не миновало и Ельнинскую округу. Народная память сохранила до моих дней много рассказов и легенд о той суровой и славной године. В Шмакове от дедов к внукам переходил рассказ о том, как наполеоновские полчища бежали из Москвы. В это время, повествует легенда, вражеские отряды увозили через Шмаков фуру, груженную золотом. Но не захотела отдать врагам свои сокровища русская земля. При переезде через шмаковскую плотину фура сорвалась, ушла в глубь озера, и золото, находившееся в ней, стало заповедным кладом. Нет нужды, что в шмаковском озере от века никто не тонул, — легенда продолжает жить, сохраняя память о героических временах…
Музыкальное чувство все еще оставалось во мне в неразвитом и грубом состоянии. Даже по 8-му году, когда мы спасались от нашествия французов в Орел, я с прежнею жадностью вслушивался в колокольный звон, отличал трезвон каждой церкви и усердно подражал ему на медных тазах…
У батюшки иногда собиралось много гостей и родственников; это случалось в особенности в день его ангела или когда приезжал кто-либо, кого он хотел угостить на славу. В таком случае посылали обыкновенно за музыкантами к дяде моему, брату матушки, за 8 верст. Музыканты оставались несколько дней, и когда танцы за отъездом гостей прекращались, играли бывало разные пьесы. Однажды, помнится, что это было в 1814 году, одним словом, когда я был по 10-му или 11-му году, играли квартет Крузеля с кларнетом; эта музыка произвела на меня непостижимое, новое и восхитительное впечатление; я оставался целый день потом в каком-то лихорадочном состоянии, был погружен в неизъяснимое томительно-сладкое состояние, и на другой день во время урока рисования был рассеян; в следующий урок рассеянность еще увеличилась, и учитель, заметя, что я рисовал уже слишком небрежно, неоднократно журил меня и наконец, однако ж, догадавшись, в чем было дело, сказал мне однажды: что он замечает, что я все только думаю о музыке. «Что ж делать?» отвечал я, «музыка душа моя».
И действительно, с той поры я страстно полюбил музыку. Оркестр моего дяди был для меня источником самых живых восторгов. Когда играли для танцев… я брал в руки скрипку или маленькую флейту (piccolo) и подделывался под оркестр… Отец часто гневался на меня, что я не танцую и оставляю гостей, но при первой возможности я снова возвращался к оркестру. Во время ужина обыкновенно играли русские песни, переложенные на 2 флейты, 2 кларнета и 2 фагота — эти грустнонежные, но вполне доступные для меня звуки, мне чрезвычайно нравились (я с трудом переносил резкие звуки, даже валторны на низких нотах, когда на них играли сильно), — и может быть эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную русскую музыку.
…Около этого времени выписали нам гувернантку из Петербурга, Варвару Федоровну Кляммер. Это была девица лет 20-ти, высокого росту, строгая и взыскательная; она, если не ошибаюсь, воспитывалась в Смольном монастыре и взялась учить нас по-русски, по-французски, по-немецки, географии и музыке… Хотя музыке, т. е. игре на фортепьяно и чтению нот, нас учили механически, однако ж я быстро в ней успевал. Варвара Федоровна была хитра на выдумки; как только мы с сестрой начали кое-как разбирать ноты и попадать на клавиши, то сейчас она приказала приладить доску к фортепьяно над клавишами так, что играть было можно, но нельзя было видеть рук и клавишей, а я с самого начала привык играть не смотря на пальцы…
Хотя я любил музыку почти бессознательно, однако ж очень хорошо помню, что предпочитал те пьесы, кои были доступны моим тогдашним музыкальным понятиям. Оркестр вообще я любил более всего…
ВРЕМЯ НЕЗАБВЕННОЕ
И вот «в начале 1817 года, в 20-х числах января, отец устроил большой удобный возок и отправил мать с братом Михаилом Ивановичем и сестрою Пелагеей Ивановной в Петербург. Но так как сан по делам службы не мог сопутствовать им; то поручил дяде, Афанасию Андреевичу, бывшему опекуну матери и брату ее, ехать с ними…
Мать говорила мне об этом путешествии относительно брата, что он всю дорогу уверял сестренку свою, что они едут открывать новую страну, новые земли… Или превращался в Робинзона, а сестра была у него Пятницею».
Вид огромных стройных домов и улиц произвел на меня волшебное действие, и долго, долго сохранилось впечатление восторга и удивления.
О помещении брата в пансион и жизни в Петербурге мать ничего не помнила: ей было много хлопот, а она первый раз была в столице.
Но об этом пишет брат в своих «Записках», равно и о том, что он каждое лето ездил в деревню на каникулы, когда был в пансионе.
Пансион наш помещался в доме Отто, у Калинкина моста, возле больницы. Отец мой не щадил для меня издержек и потому поместил меня с тремя другими, одинакового со мною возраста, воспитанниками и особенным гувернером в мезонине того же дома; там нашлось место и для фортепьяно…
Не стану исчислять всех предметов, которые нам преподавали; скажу только, что я, особенно сначала, усердно занимался во всех классах. Впоследствии любимыми моими предметами были языки: латинский, французский, немецкий, английский и потом персидский, из наук — география и зоология. Я сделал столь быстрые успехи в арифметике и алгебре, что был репетитором последней из них…
Из Положения для Благородного пансиона:
ГЛАВА II — О ПРЕДМЕТАХ УЧЕНИЯ.
§ 13
В пансионе будут преподаваемы следующие предметы:
1) Закон божий.
2) Логика и нравственная философия.
3) Право.
4) Политическая экономия.
5) Математика.
6) Военные науки.
7) Физика и химия.
8) Естественная история.
9) География и статистика.
10) История.
11) Словесность греческая.
12) Словесность латинская.
13) Словесность российская.
14) Словесность немецкая.
15) Словесность французская.
16) Словесность английская.
17) Искусство:
а) архитектура
в) рисование
c) черчение
d) пение
e) фехтование
f) танцование.
§ 18
В каждом классе курс учения совершается в одиннадцать месяцев, т. е. он начинается в августе и оканчивается к июлю.
§ 19
Правление пансиона назначает предметы, сообразуясь с склонностью и способностями воспитанников. Сие в особенности разумеется о пансионерах меньшего возраста, дабы развлечение внимания многими предметами не произвело запутанности в их понятиях.
«…мысль о свободе и конституции была в разгаре. Кюхельбекер ее проповедовал на кафедре русского языка; А. Пушкин написал свою оду «Вольность», — другую пьесу «Кинжал», — «Деревня»; все это я имел через Кюхельбекера и через Льва Пушкина». Учителя русской словесности, гувернера Глинки Вильгельма Карловича Кюхельбекера, Маркевич называет «благороднейшим, добрейшим, чистейшим существом». Рассказывая о том, какие литературные и политические споры вели воспитанники в пансионе, Маркевич говорит о себе самом, что он «при имени Людовика XIV плевал»… и что его «мнений были Левик Пушкин и Михайло Глинка, который, кроме музыки, был хорошим оценщиком поэзии и не сочувствовал никаким Бурбонам».
Тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его «Деревня», «Ода на свободу», «Ура! В Россию скачет…» и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов…
…В одно прекрасное утро пригласил его (Пушкина) полицмейстер к графу Милорадовичу, тогдашнему петербургскому военному генерал-губернатору. Когда привезли Пушкина, Милорадович приказывает полицмейстеру ехать в его квартиру и опечатать все бумаги. Пушкин, слыша это приказание, говорит ему: «Граф, вы напрасно это делаете. Там не найдете того, что ищете. Лучше велите дать мне перо и бумаги, я здесь же все вам напишу». (Пушкин понял, в чем дело…)
Пушкин сел, написал все контрабандные свои стихи и попросил дежурного адъютанта отнести их к графу в кабинет. После этого подвига Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания…
…Директор (директор лицея Энгельгардт) рассказал мне, что государь (это было уже после того, как Пушкина уже призывали к Мидорадовичу…) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
«Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела».
Директор на это ответил: «Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника; в нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже — краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его».
Что за прелестный человек этот Кюхельбекер.
Молодые люди, которые выросли на моих глазах, которых научил я чувствовать и мыслить, оставили мой класс и перешли в высший…
Профессоры старших классов были люди с познаниями, образованные… в высших классах преподавали г. г. профессора Педагогического института; в их числе были:…Арсеньев, пр. географии и статистики, Куницын — прав и проч.
…Почести без заслуг, отличие без дарования, украшения без добродетели наполняют горестью благородное сердце. Какая польза гордиться титлами, приобретенными не по достоянию, когда во взорах каждого видны укоризна… ненависть или проклятие?.. Любовь к славе и отечеству должна быть вашими руководителями.
Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина… По мере того как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживлялись, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклонном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения.
…Преграждать народу пути к образованию — значило бы подавлять гений и лишать общество лучших деятельнейших членов…
…беспорядок сей не может быть почитаем временным токмо и нечаянным, но ясно доказывает слабое управление начальства в сем заведении, допустившего укорениться столь вредному духу между воспитанниками, который, наконец, обнаружился в явном буйственном поступке… Инспектору же пансиона Линдквисту, обнаружившему при сем случае слабость… предпоручено сделать строгий выговор.
Беспрестанное сношение детей с родителями и еженедельные отпуски из пансиона воспитанников не только к родителям, но даже к родственникам их, есть без сомнения изобильный источник беспорядка; посему необходимость требует, чтоб сии отношения были сколько можно уменьшены, если нет возможности вовсе пресечь.
…Я не осмеливаюсь порицать то заведение, в котором по воле вашей, милые родители, я приобрел те малые сведения, кои могут проводить мне путь к большим познаниям; однако же, говоря правду, должно признаться, что теперь ученье у нас в совершенном упадке…
В рисовании я без сомнения дошел бы до некоторой степени совершенства, но Академики Бессонов и Суханов замучили меня огромными головами… требуя рабского подражания… Математику я разлюбил, когда дошел до Аналитики — Уголовное и Римское право мне вовсе не нравилось. В танцах я был плох, равно как и в фехтовании… Преимущественно я успевал в языках… Немецкому выучился в полгода к изумлению Профессора, Латинский… Английский и Персидский… шли удачно… Географию знал хорошо — историю порядочно. Естественные науки, в особенности зоологию, любил страстно.
Во время пребывания в пансионе и даже вскоре по приезде в Петербург, родители, родственники и их знакомые возили меня в театр; оперы и балеты приводили меня в неописанный восторг… Тогда я худо понимал серьезное пение, и солисты на инструментах и оркестр нравились мне более всего…
…Я не пропускал случая быть где-либо на концерте…
По приезде в Петербург я учился играть на фортепьяно у знаменитого Фильда и, к сожалению, взял у него только три урока, ибо он уехал в Москву. Хотя я слышал его немного раз, но до сих пор хорошо помню его сильную, мягкую и отчетливую игру. Казалось, что не он ударял по клавишам, а сами пальцы падали на них, подобно крупным каплям дождя, и рассыпались жемчугом по бархату. Ни — я, ни другой искренний любитель музыкального искусства не согласится с мнением Листа, сказавшего однажды при мне, что Фильд играл вяло, — нет, игра Фильда была часто смела, капризна и разнообразна, но он не обезображивал искусства шарлатанством и не рубил пальцами котлет, подобно большей части новейших модных пьянистов.
В три взятые мною урока я выучил его второй дивертисмент… и получил от него лестное одобрение.
По отъезде Фильда взяли мне в учители ученика его Омана, который начал со мною первый концерт Фильда; после него Цейнер усовершенствовал еще более механизм моей игры и несколько даже и стиль (способ игры…). Преподавание же теории… шло не так успешно. Цейнер требовал, чтобы я учил его уроки вдолбяшку, а это мне надоело, почему я впоследствии взял в учители Карла. Мейера, который со временем сделался моим приятелем: он более других содействовал развитию моего музыкального таланта…
На скрипке дело шло не так удачно. Хотя учитель мой, первый концертист Бем, играл верно и отчетливо, однако не имел дара передавать другим своих познаний, и когда я дурно владел смычком, говорил: «…господин. Глинка; вы никогда не будете владеть скрипкой».
Он уже и в Пансионе был превосходным музыкантом. Будучи? тогда уже учеником Фильда, он восхитительно играл на фортепьяне;. и тогда уже его импровизации были прелестны. Маленький, крошечный, довольно безобразный, с огромной по росту головой и с гениальным, пламенным взглядом. Я его прозвал «Глиночка»… Я с ним провел много, много чудных дней.
Разнообразные и непрерывные занятия пансионской жизни не отвлекали его от любимого искусства. В это время он еще мало занимался теорией музыки; но и тогда в длинные зимние ночи, в летние петербургские сумерки… после сухих репетиций… он предавался полету свободной- импровизации, отдыхая за нею от головоломных занятий, от забот ученических. В этих звуках, дрожащих восторгом, высказывал он и свои детские, мечты, и свою томную грусть, и свои живые радости. Если бы кто видел его, сидящего в летнюю, лунную ночь у окна с географией Арсеньева или с любимым Кювье в руках, если б видел, как он сводит глаза с книги на месяц, с месяца на книгу, тот, верно бы, сказал: «это прилежный, рачительный ученик, но науки не его назначение — он рожден быть художником».
НЕДАРОМ ЗАПЕЛ СОЛОВЕЙ
Я не сейчас вступил по выпуске в службу… навестил родителей и, возвратившись в Петербург, поселился неподалеку от бывшего нашего прежнего инспектора Линдквиста, у которого завтракал и обедал за условленную плату. Отец желал, чтобы я служил по
В начале марта 1823 года отец известил меня, что ему угодно было, чтобы я воспользовался представившимся удобным случаем для поездки на Кавказ, чтобы пользоваться там минеральными водами…
Близкие надеялись, что для моего золотушного расположения мне будут полезны кавказские минеральные воды…
…и я немедля собрался в путь…
…Доехав до дому, я пробыл там до последних чисел апреля. Отец снабдил меня коляской, дал мне человека (моего бывшего дядьку по имени Илью) и повара Афанасия… через несколько дней… переехав
Наконец прибыл товарищ с братом своим, и мы отправились далее. Вскоре беспредельные степи сменили живописную Украину, мы переехали
Я е товарищами поселился в скромном домике. Житье было приятное: товарищ привез запас книг, кухня была в порядке… Вообще мне там было хорошо, особенно в Пятигорске. Между прочим, я видел пляску черкешенок, игры и скачку черкесов…
В начале сентября я возвратился в Новоспасское и, отдохнув, с новым рвением принялся за музыку. Во время путешествия, продолжавшегося 4 месяца, в одном только Харькове у меня было фортепьяно, а на скрипке я играл весьма неудовлетворительно… чтобы добиться более отчетливого исполнения, всякий раз, когда приезжали музыканты (а это было приблизительно два раза в месяц, причем они оставались несколько дней, а иногда около недели), прежде общей пробы я проходил с каждым музыкантом, исключая немногих лучших, его партию, до тех пор пока не было ни одной неверной или даже сомнительной ноты в исполнении. Таким образом я подметил способ инструментовки большей части лучших композиторов для оркестра (Глюка, Генделя и Баха я знал только понаслышке). Потом слышал общий эффект пьесы, ибо, производя первые пробы вместе, сам я управлял оркестром, играя на скрипке, когда же пьеса шла порядочно, я отходил на некоторое расстояние и следил таким образом эффект изученной уже инструментовки. Репертуар состоял по большей части из увертюр, симфоний, а иногда игрались и концерты.
…В последнее время пребывания моего в Петербурге Мейер значительно развил мой музыкальный вкус; он не ограничился тем только, что, требуя от меня отчетливого и непринужденного исполнения, восставал решительно противу изысканного и утонченного выражения в игре, но также по возможности соображаясь с тогдашними моими понятиями, объясняя мне естественно и без педантства достоинство пьес, отличая классические от хороших, а сии последние — от плохих. О сочинении вообще, о генерал-басе, контрапункте и других условиях хорошего способа писать мои понятия были столь неопределенны, что я принимался за перо, не зная, ни с чего начать, ни как и куда идти? Я предпринял писать сперва
Брат… любил, чтобы жизнь его текла покойно и аккуратно, и потому у него всегда было распределено время для занятий.
В деревне вставали довольно рано; после чая он обыкновенно писал музыку или что другое, потом долго играл на рояле, а перед обедом читал. Обедали мы всегда в 1 час дня; после обеда он брал нас, меньших, к себе в комнату, устраивал там игры и даже вздумал в одной из своих комнат приладить для нас гору, с которой мы катались в тазах… брат приказал принести доски, один край их был положен на окно, а. другой оставался на полу.
Комнат у брата было две… три крайних окна наверху с правой стороны — это была его спальня, очень большая комната, окнами в сад. Другая же, напротив, была тоже с тремя окнами, где с раннего утра было солнце. Брат отдавал ее птицам; в ней стояли ели и много невредных растений из оранжерей. Птиц у него было более 16: между ними были варакушки, ольшанки, Черноголовки, малиновки и даже соловей; все они летали на свободе по комнате, в которой для брата была поставлена кушетка; он часто лежал на ней и прислушивался к их щебетанию и пению. Помню, что он иногда брал меня с собою, приказывая сидеть смирно.
Брат занимался музыкой очень много и пробыл в деревне от сентября 1823 года до апреля 1824 года; в апреле он уехал в Петербург. Хандрил иногда немного, но оркестр дяди Афанасия Андреевича и вообще музыка его воскрешали.
Я знал М. И. еще с университетского пансиона, куда он по выходе приезжал к товарищам…
Его серьезное лицо с смуглым, южным оттенком, с прищуренным или, точнее, с прислеповатым взглядом беспрестанно за разговором оживлялось, и если его черный сюртук резко отделялся от наших форменных сюртуков, то еще резче выделялся он своеобразною живостью движений, звонким голосом и смелой, энергической речью. Иногда его отрывистые, как бы судорожные, движения неожиданно поражали вас. Или он вдруг остановится, обнимет за талию то того, то другого товарища, или станет на цыпочки и горячо шепчет им, по очереди, что-то на ухо, как это часто делают люди сосредоточенные. Роста больше малого и меньше среднего. Его фигура была в главных частях соразмерна и довольно стройна. В нравственном отношении он уже и в то время, казалось, выходил из ряда людей обыкновенных. Его привязанность к однокашникам и их привязанность к нему оставили во мне неизгладимое впечатление.
В марте или апреле 1824 года я возвратился в Петербург, приискав квартиру в Коломне, не спешил, однако же, определением на службу. Со мною, кроме дядьки Ильи, было двое музыкантов, один из них Яков…игравший несколько на виолончели, и брат его Алексей, уже довольно порядочный скрипач. Сему последнему наняли в учители первого скрипача оркестра П. И. Юшкова; я же с новым рвением принялся за фортепьяно и скрипку. Карл Мейер уже не давал мне уроков; он сказал однажды: «…Вы слишком талантливы, чтобы брать у меня уроки, приходите ко мне запросто каждый день, и будем вместе музицировать». Я с искреннею признательностью вспоминаю об этих дружеских выражениях, которые оправдались на деле. Я посещал почти ежедневно Мейера, который жил с матерью своею и сестрами; с старшей из них… я нередко игрывал в 4 руки. Мейер же сам задавал по-прежнему мне различные пьесы, иногда свои, а чаще еще Гуммеля. Весьма терпеливо рассматривая мои опыты в сочинении, он объяснял мне, сколько умел, правила искусства, иногда, однако же, не ставя себя и своего стиля образцами. Напротив того, Моцарт, Керубини, Бетховен и другие классики были в таких случаях указываемы им, как высшая степень совершенства. Был в то время в Петербурге знаменитый контрапунктист Миллер; но мне как-то не удавалось познакомиться с ним. Как знать? Может быть, оно и лучше. Строгий немецкий контрапункт не всегда соглашается с пылкой фантазией.
…Отец в то время с трудом удовлетворял моим издержкам на уроки музыки и языков…
…Я вступил в службу в канцелярию совета путей сообщения помощником секретаря. Это обстоятельство имело важное влияние на судьбу мою. С одной стороны, я должен был находиться в канцелярии только от 5 до 6 часов в день; работы на дом не давали, дежурства и ответственности не было; следственно все остальное время я мог предаваться любимым моим занятиям, в особенности музыке. С другой стороны, мои отношения по службе доставили мне в короткое время знакомства, весьма полезные в музыкальном отношении.
В течение лета… 1824 года я переехал в дом Фалеева (тоже в Коломне), и вскоре перешел ко мне родственник Александр Иванович Киприянов… человек чрезвычайно умный, образованный и приятный. Видя, с какой неистовою страстью я предавался композиции, он старался отклонить меня от этой, по его мнению, пагубной склонности, уверял, что талант исполнения на фортепьяне и скрипке, кроме собственного удовольствия, действительно может доставить мне приятные и полезные знакомства, а от композиции, говорил он, кроме зависти, досад и огорчений ничего не должно надеяться. Я отчасти изведал справедливость его слов…
Мужской' компании я тогда не любил, предпочитал же общество дам и молодых девиц, коим нравился мой музыкальный талант. Я вскоре убедился в необходимости уметь танцевать, начал учиться у
Около того же времени или несколько позже, не помню, я познакомился с итальянским певцом Belloli и начал у него учиться пению (итальянскому). Голос мой был сиплый, несколько в нос и неопределенный, т. е. ни тенор; ни баритон. Скажу, что, хотя у меня слух был отличный, в первые месяцы от непривычки слушать себя я пел неверно. Беллоли учил хорошо и владел еще голосом'достаточно, так что мог сам петь все, чему учил меня…
Несмотря на частые занятия с Мейером, его объяснения и постоянное глубокое напряжение, с которым я трудился, в сочинении все еще не было толку…
В 1825 году я познакомился с семейством княгини Хованской… Я много играл-в 4 руки, большею частию квартеты Гайдна, симфонии Гайдна, Моцарта и даже некоторые пьесы Бетховена. Они тогда жили в Царском Селе. Я иногда приезжал к ним на несколько дней; мое появление приводило всех в радость, знали, что где я, там скуки не будет. Действительно, я умел в то время (милое время) разнообразно потешать моих знакомых, в особенности удачным исполнением сцен из опер buffa.
Я знал, что Глинка пианист, но я не подозревал, что он и композитор. Вечера кн. Хованской мне это открыли. Ему пришла мысль написать французскую кадриль для этих вечеров.
Скоро музыка была готова, Глинка сделал у себя в квартире пробу… Все мы, приятели Глинки, собрались слушать и были в восторге. В первый после того вечер у Хованских мы поехали туда с каким-то волнением, музыка Глинки нам казалась родною. Вот раздаются первые аккорды: пары устанавливаются; я предупреждаю мою даму, что будет новая отличная музыка контрадан-са, сочиненная молодым композитором. «Да, — сказала дама, — надо послушать». Музыка заиграла, пары задвигались, начались разговоры, и дамы слушали не музыку, а речи своих кавалеров. Музыка прошла незамеченной. Тем не менее Глинка был очень доволен: в первый раз он являлся перед публикой, и мы им гордились…
Я познакомился также с Д. П. Демидовым, дочь которого Елена Дмитриевна считалась по справедливости одною из первых певиц-любительниц столицы. Она владела чрезвычайно могучим контральто, но могла также исполнять и партии сопрано… По всей справедливости, я много обязан музыкальным упражнениям в доме Демидова.
Около этого времени я написал первое allegro сонаты d-moll для фортепьяно с альтом, это сочинение опрятнее других… Adagio написано было позже, а Rondo, которого мотив в русском роде памятен мне до сих пор, я и не принимался писать.
Первая неудачная попытка в сочинении с текстом относится к этому времени. Это был романс… Когда же сочинен мною первый удачный романс
В конце этого года я встречался иногда с некоторыми из прежних товарищей, один из них упрекал меня за то, что я оставил серьезные занятия, чтобы терять драгоценное время в суетных, как говорил он, забавах. Я помню, что ответил ему в таком смысле, что успею себе и после, а теперь считаю приличным соображаться с наклонностями своими и возрастом. Этот самый товарищ был жертвою своего легкомыслия; — он был приговорен к лишению чинов, дворянства и сослан в Сибирь в 1826-м году.
А тут пошли аресты; «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали за детей. Мрачные тучи заволокли небо.
Первые годы, следовавшие за 1825-м, были ужасающие. Потребовалось не менее десятка лет, чтобы в этой злосчастной атмосфере порабощения и преследований можно было прийти в себя. Людьми овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил.
По вечерам и в сумерки любил я мечтать за фортепьяно. Сентиментальная поэзия Жуковского мне чрезвычайно нравилась и трогала меня до слез.
Бедный певец
…Часто садился он за фортепьяно и погружался весь в свою игру, не видя и не зная, что около него творится…
Он отличался весьма малым ростом и своеобразною физиономией, то далеко некрасивою, то увлекательною. Черноволосый, с коротким крупным и прямым носом, с выдвинутым подбородком, он закидывал постоянно голову назад, носом вверх, по инстинктивному желанию казаться выше… Всего поразительнее в нем оказывались глазки, то неподвижные и задумчивые, то сверкавшие искрами, то расширявшиеся и глубоко торжественные под наитием вдохновения сверхъестественного.
…Повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна.
Душой всех мыслящих людей овладела глубокая грусть. Одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением.
…Молодой человек небольшого роста, прекрасной наружности, с выразительным взглядом весьма добрых, прекрасных темно-карих глаз…
Глинка… поклонился своим выразительным… почтительным манером и сел за рояль. Можно себе представить, но описать мудрено мое удивление и мой восторг! Я никогда ничего подобного не слыхала… Такой мягкости и плавности, такой души в звуках, совершенного отсутствия клавишей я ни у кого… не встречала!
У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки, и издаваемые ими звуки непрерывно лились один за другим, как будто их связывала симпатия. Он так искусно владел инструментом, что до тонкости мог выразить все, что хотел, и мудрено встретить человека, который бы не понял того, что пели клавиши под ловкими пальчиками Глинки.
…В звуках импровизации слышались и народная мелодия, и свойственная только Глинке нежность, и игривая веселость, и задумчивое чувство, и мы слушали ее, боясь пошевелиться, а по окончании оставались долго в чудном забытьи…
…Пока мы в два месяца, занимаясь ежедневно у Лангера… едва выучились читать и говорить несколько слов, Михаил Иванович уже говорил бегло, быстро, с удивительно милым итальянским произношением, без иностранного акцента.
Знакомство с князем Сергеем Григорьевичем Голицыным имело важное влияние на развитие моих музыкальных способностей. Он был милый, веселый, подчас забавный молодой человек — хорошо знал музыку и пел очень приятно прекрасным густым басом. Я был тогда чрезвычайно застенчив; он умел ободрить меня и ввел в общество молодых людей высшего тона. Благодаря его дружескому участию я приобрел много приятных. и полезных знакомств. Сам же он умел ловко возбуждать меня к деятельности; писал для меня стихи и охотно исполнял мои сочинения…
…В то время между молодыми людьми высшего круга находился камер-юнкер Евгений Петрович Штерич. Хотя он был elegant в полном смысле этого слова и любил блистать в салонах, однако же отличался редкими душевными качествами. Между прочим, он был хороший музыкант, учился у Мейера и играл опрятно на фортепиане. Я с ним вскоре подружился, и нередко с Сергеем Голицыным… мы посещали его в Павловске, где он жил в летние месяцы. Там представили меня знаменитому нашему поэту Василию Андреевичу Жуковскому. С гр. Вельегорским я был знаком прежде, а в Павловске с ним сблизился, и мы писали, помнится, каждый по канону, пробуя таким' образом наши силы в композиции…
…Мы с кн. Голицыным ездили на Черную речку к князю Василию Петровичу Голицыну, который хорошо пел тенором. В конце августа собрались мы, Толстые и другие молодые люди потешить публику серенадой. Репетиции были чрезвычайно занимательны, и у окон дома, где жил кн. Вас. Петр. Голицын, по вечерам толпились слушатели и слушательницы.
В день серенады появились, на Черной речке два украшенные фонарями катера, на одном сидели мы, а на другом поместили трубачей кавалергардского полка. На корме приладили маленький фортепьян, на котором я аккомпанировал и управлял хором… После каждой исполненной нами пьесы раздавались стройные, сильные, величественные звуки труб…
…Об этой серенаде напечатали в «Северной пчеле», и этот первый успех поощрил нас к новым предприятиям подобного рода. Мы дали представление князю Кочубею (тогдашнему президенту государственного совета); нас было около 16 человек… также был полный оркестр, и Карл Мейер играл на фортепьяно. Я, в кисейном белом женском платье и рыжем парике, исполнил роль Донны Анны в интродукции «Дон-Жуана» Моцарта и импровизировал на фортепьяно. В Царском Селе также мы дали еще представление, где произвели мою серенаду и куплеты с хором…
На масленицу в доме Кочубея исполнялись сцены из «Дон-Жуана» (на итальянском языке), все роли исполняли мужчины. Глинка пел партию Донны Анны «в белом пудрмантеле, в женском парике с распущенными волосами, что при его небольшом росте представляло довольно забавную фигуру, но пел он, голосом контральто, очень хорошо. После спектакля состоялся дивертисмент с русскими танцами в мужских и женских крестьянских костюмах… Talbot (англичанин очень высокого роста) был в мужской крестьянской одежде и шел в паре с М. И. Глинкой, который, в противоположность ему, был гораздо меньше его ростом и одет в женскую крестьянскую одежду без маски.
Летом того же 1828 года Михаил Лукьянович Яковлев — композитор известных русских романсов и хорошо певший баритоном — познакомил меня с бароном Дельвигом, известным нашим поэтом. Я нередко навещал его… Барон Дельвиг переделал для моей музыки песню «Ах ты, ночь ли, ноченька», и тогда же я написал музыку на слова его же «Дедушка, девицы раз мне говорили…».
…Около этого же времени я часто видался с известнейшим поэтом нашим Александром Сергеевичем Пушкиным (который хаживал и прежде того к нам в пансион к брату своему, воспитывавшемуся со мною в пансионе) и пользовался его знакомством до самой его кончины.
Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии «Горе от ума». Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом А. С. Пушкин написал романс: «Не пой, волшебница… при мне».
…Глинка… говорят, лучше сочиняет, чем играет, хотя он и в последнем очень искусен.
Обстоятельства мне благоприятствовали: на нашей квартире зала была большая, один из моих знакомых, граф Девьер играл весьма хорошо на скрипке, он был полковым адъютантом Конногвардейского полка, и изредка я мог брать к себе нужное для моих сочинений число духовых инструментов за весьма необременительные кондиции. Недостававшие струнные инструменты равным образом находили мы также хозяйственными распоряжениями. В вокальной части помогал мне Варламов; сам он охотно пел басовые партии, с искреннею готовностию приводил потребное число певчих… для исполнения хоров. Таким образом я слышал эффект написанного мною.
…те, которым посчастливилось наперед слышать все или некоторые из сих пьес, уверены в полном успехе издателей и в лестном приеме их Альбома здешнею публикой.
Ты скажешь, что я теряю драгоценное время. Но что ты хочешь? Я люблю музыку, и ты знаешь, что она — моя страсть. Быть может, с годами я приду к убеждению, что должен был лучше использовать мой бедный талант, но пока что не могу противиться искушению.
Ямщик наш… певал финские песенки, был в веселом расположении духа и порою разговаривал с нами по-русски…
…покуда перепрягали лошадей, мы заметили, что Михаил Иванович с карандашом в руке и листком бумаги что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то заунывную песню.
Этот мотив послужил мне для хора
Осмеливаюсь представить, что известный Вашему превосходительству своим талантом и познаниями любитель музыки г. Глинка отправляется в мае с. г. в Италию и предлагает мне свое товарищество, которое для достижения моей цели будет весьма полезно.
К выполнению намерения Иванова представляется весьма удобный случай, ибо один смоленский помещик Михайло Глинка, титулярный советник в отставке, страстный охотник до музыки, и часть сию весьма знающий, предлагает ему свое товарищество, едет же он, Глинка, в будущем мае из России в Емс взять курс лечения, а оттуда в Неаполь или Милан, в академии учиться вообще музыке.
«НАЙДУ ЛИ В СЕБЕ СИЛЫ…»
Итак, в пятницу 25 апреля 1830 года я и Иванов выехали из села Новоспасского. Матушка провожала нас до Смоленска. Из Смоленска до Бреста-Литовского сопутствовал нам зять мой… Яков Михайлович Соболевский и человек Алексей (скрипач). Это было в начале мая; было холодно, шел снег, я чувствовал усталость после каждого перегона и в первые дни часто останавливался, чтобы полежать и отдохнуть на станциях. Впоследствии дело обошлось, и в Бресте я уже ходил довольно свободно. Здесь мы простились с братцем и Алексеем и… отправились вдвоем в Варшаву. Оттуда в коляске… в Дрезден.
В Дрездене я советовался с доктором
Из Франкфурта поехали мы в Майнц, а оттуда на пароходе по Рейну, не доезжая Кобленца, вышли на берег и отправились пешком в Эмс. Тамошние воды в течение трех недель сильно расслабили меня. Мы поехали в
В Ахенском театре была в то время проездом из Парижа группа хороших немецких певцов…
Вид этого великолепного из белого мрамора сооруженного храма и самого города, прозрачность неба, черноокие миланки с их вуалями
Исполнение мне показалось чем-то волшебным…
…В конце карнавала, наконец, явилась всеми ожидаемая… «Сомнамбула» Беллини. Несмотря на то, что она появилась поздно, невзирая на завистников и недоброжелателей, эта опера произвела огромный эффект. В немногие данные до закрытия театров представления Паста и Рубини, чтобы поддержать своего любимого
После каждой оперы, возвратясь домой, мы подбирали звуки, чтобы вспомнить слышанные любимые места. В короткое время Иванов довольно удачно пел арии и выходки Рубини из «Анны Болены», впоследствии то же было и с «Сомнамбулой». Я аккомпанировал ему на фортепьяно и, сверх того, очень ловко подражал Пасте, играя на фортепьяно ее арии к великому удивлению и удовольствию хозяйки, соседок и знакомых.
Таким образом время шло довольно приятно, что не мешало нам, однако же, страдать порядочно в зимние месяцы… Когда мы ложились, надлежало согревать постель жаровнею… отчего мы чувствовали тепло, ложась, но эта приятная теплота скоро исчезала, и к утру постель и одеяло были всегда холодны и сыры…
…Я ожил при появлении чудной итальянской весны, воображение зашевелилось, и я принялся работать. В это время мы уже несколько были известны в Милане, говорили о нас, как о двух… русских маэстро, из которых один поет, а другой играет на фортепьяно. Желая поддержать приобретенную уже некоторую известность, я принялся писать пьесы для фортепьяно, для пения еще не осмелился начать, потому что по справедливости не мог еще считать себя вполне знакомым со всеми тонкостями искусства…
Я с удовольствием вспоминаю об этом периоде времени. Весною любил я после завтрака ходить за город, и хотя окрестности Милана плоски, однако ж чрезвычайно возделаны и растительность роскошно хороша в апреле и мае…
В то время жила там княгиня Зенеида Волконская, в качестве наставника при сыне ее был Шевырев, известный теперь профессор Московского университета, с которым я познакомился в 1828 году в Москве, у Мельгунова. Он в продолжение моего пребывания в Риме был моим
В конце октября в дилижансе мы поехали в Неаполь; на этом пути меня восхищали в особенности пальмы в
…Сочинял ли я что в Неаполе? — не помню…
…У Иванова было рекомендательное письмо… к знаменитому учителю пения
…Моим… любимым театром в Неаполе был маленький театр S — Carlino. Актеры там были превосходные.
В Неаполе я встретился с Карлом Брюлловым. Там же познакомился с
Неаполь, несмотря на чудесную красоту местоположения, мне antipatico — отчасти по некоторому сходству с ненавистным мне Петербургом, отчасти потому, что я в нем нахожу мало итальянского… Здесь я снова начинаю погружаться в равнодушие ко всему, даже к прелестям самой природы.
…не знаю почему, но все кажется, что я в Петербурге. Стройный вид чисто окрашенных домов, множество мундиров (к которым глаз мой никак не хочет привыкнуть) сильно напоминают ненавистную для меня северную столицу нашу, где я страдал столько времени. В продолжении моего путешествия я не встречал места, которое бы для меня было противнее Неаполя. Невежество и этикет — вот характеристика здешнего и иностранного общества.
Это славный, чудный малый. Душа его, как полный аккорд, не может жить без созвучий. Как жаль, что вы недолго прожили вместе. Ты был бы ему полезной, надежной опорой. Из немногих строк его ко мне я вижу, что он еще подвержен припадкам хандры, которая может сгубить его пуще болезни. Он, как и все люди, у которых чувство берет верх над всеми другими силами, должен жить чужим умом. Об этом я не раз говорил ему…
«В сем альбоме… будут помещены многие пьесы для пения и для фортепьяно известных публике наших любителей музыки: графа М. Ю. Виёльгорского, М. И. Глинки… князя В. С. Голицына… Г. Беллини и некоторых других».
Глинка тогда «развивал подробно план задуманной им большой пятиактной национальной оперы, задуманный сюжет был вполне национальный с сильно патриотическим оттенком и довольно мрачный… он уже играл… тему «как мать убили» и указывал с любовью на контрапункт «Все про птенчика мой Ваня…». О словах в то время и речи не было, но мысль разукрасить простую народную мелодию всеми
С Глинкой я ел рябчиков всю осень… Кстати о Глинке, он кланяется всем вам. Стал воображать, что он выздоравливает, и сильно занимается музыкой. Его печатные сочинения здесь высоко ставят, и у него много прожектов о музыке по возвращении. Не мешало бы вам потрубить о нем в журналах. Мне Риккорди говорил, что считает Глинку наравне с Беллини и Доницетти, но
Не лишним считаю вывести здесь краткий
Мои занятия в композиции считаю менее успешными. Немалого труда стоило мне подделываться под итальянское
Но обращаюсь к предмету: весною и первую половину лета 1833 года страдания не допускали меня работать. Я не писал, но много соображал. Все написанные мною в угождение жителей Милана пьесы, изданные весьма опрятно
Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски.
Я ожил душою при свидании с сестрою и зятем… Приехав в Берлин, сначала поселился я с сестрою и зятем… Впоследствии занял особенную, в том же доме… подобную им квартиру. Через несколько времени по приезде я встретился с учителем пения
…Тешнеру обязан я знакомством с Зигфридом
Нет сомнения, что
Кроме уроков Дена… я отчасти занимался сочинением. Написал два романса:
Мысль о национальной музыке (не говорю еще об оперной) более и более прояснялась, я сочинил тему
…В последний раз я писал тебе из Италии… Я оставил эту милую страну без особого сожаления… Это веселая, оживленная, шумная жизнь, наконец, надоела мне. В этом виноват я сам, я слишком разборчив на счастье: по правде тебе сказать и отложивши скромность в сторону, я встретил там людей, которых очень люблю, и получил самые лестные знаки внимания, какие только артист может получить…
…Я долго здесь не останусь… У меня есть проект в голове, идея… может быть, теперь не время признаться во всем; быть может, если б я тебе все рассказал, то на твоем лице выразилось бы недоверие…
Признаться ли тебе?.. Мне кажется, что и я тоже мог бы дать на нашем театре сочинение больших размеров…
Что ты на это скажешь?
Главное состоит в выборе сюжета. Во всяком случае, он будет совершенно национальный. И не только сюжет, но и музыка: я хочу, чтобы мои дорогие соотечественники были тут как у себя дома и чтобы за границей меня не принимали за выскочку, за гордеца, рядящегося как ворона в павлиньи перья.
…Кто знает, найду ли я в себе силы и талант, необходимые для выполнения обещания, которое я дал самому себе!
Это известие поразило меня тем более, что хотя и писали, что отец был болен, но в таких терминах, что я никак не мыслил об опасности.
КТО РУССКИЙ ПО СЕРДЦУ
Вы знаете музыку и песни Дельвига: «Ах ты, ночь ли, ноченька» или «Дедушка, девицы»; вы помните музыкальный альбом, изданный в Петербурге лет пять тому назад: вы, может, слыхали «Испанский романс», или: «Ах, ты душечка!» и пр. и пр. Не правда ли, вы восхищались этой музыкой? Порадуйтесь же! Глинка, автор этой музыки, этих романсов, недавно приехал в Москву… и на днях играл перед некоторыми знакомыми и любителями две большие пьесы для фортепьяно с квинтетом, написанные и изданные им в Италии. Не смеем с первого раза произвести решительного суждения о музыкальных произведениях г. Глинки; но нам кажется, что в них соединены, по-видимому, разнородные качества современной музыки: блеск, мелодия и контрапункт, и соединены так, что составляют одно нераздельно-целое и высоко-оригинальное. Музыку Глинки можно узнать по осьми первым тактам. И эта оригинальность заключается в невыразимой грации его мелодий и в ясности, так сказать — прозрачности его стиля!
Я издаю романсы Глинки. Две тетради вышли и продаются… Рекомендуйте встречному и поперечному.
Приятель мой, огромного роста капитан… любитель музыки, певший приятно басом и сочинивший несколько романсов, привел мне однажды маленького человечка в голубом сюртуке и красном жилете, который говорил пискливым сопрано. Когда он сел за фортепьяно, оказалось, что этот маленький челорек был очень бойкий фортепьянист, а впоследствии весьма талантливый композитор — Алекеандр Сергеевич Даргомыжский.
Много играли мы с ним в четыре руки, разбирали симфонии Бетховена и увертюры Мендельсона в партитурах.
Теперь новость за новостью:
Между прочим он (священник) говорил: Михаил Иванович, ваша жена так молода; это едва распустившийся цветок, берегите ее; холодное дуновение или излишний жар могут погубить ее. Жаль, что он ничего не сказал вроде этого Марье Петровне.
Я жил тогда домоседом… несмотря на это, однако же, постоянно посещал вечера В. А. Жуковского. Он жил в Зимнем дворце, и у него еженедельно собиралось избранное общество, состоявшее из поэтов, литераторов и вообще людей, доступных изящному. Назову здесь некоторых: А. С. Пушкин, князь Вяземский, Гоголь, Плетнев — были постоянными посетителями. Гоголь при мне читал свою «Женитьбу». Князь Одоевский, Вельегорский и другие бывали также нередко. Иногда вместо чтения пели, играли на фортепьяно…
Глинка внимательно просмотрел партитуру и произнес следующие навеки памятные для меня слова: с подобными
Сцена в лесу глубоко врезалась в моем воображении, я находил в ней много оригинального, характерно русского…
Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ — судьба человеческая, судьба народная.
Кто знает, может быть, эти
Всякое утро сидел я за столом и писал по шесть страниц мелкой партитуры… По вечерам, сидя на софе, в кругу семейства и иногда немногих искренних приятелей, я мало принимал участия во всем меня окружавшем; я весь был погружен в труд, и хотя уже много было написано, оставалось еще многое соображать, и эти соображения требовали немало внимания.
Всю эту сцену, прежде чем я начал писать, я часто с чувством читал вслух и так живо переносился в положение моего героя, что волосы у самого меня становились дыбом и мороз подирал по коже…
…Как бы по волшебному действию вдруг создался и план целой оперы, и мысль противупоставить Русской музыке — польскую; наконец многие темы и даже подробные разработки, все это разом вспыхнуло в голове…
У меня будут нынче ввечеру, часов в десять, Глинка, Одоевский и Розен, для некоторого совещания. Ты тут необходим. Приходи, прошу тебя. Приходи непременно.
Глинка был человек непреклонный в своих убеждениях, и я сам это испытал, когда начал писать для него либретто!.. Музыка у него была написана прежде слов…
Ему предстояло немало труда: большая часть не только тем, но и разработки пьес были сделаны, и ему надлежало подделывать слова под музыку, требовавшую иногда самых странных размеров: барон Розен был на это молодец; закажешь, бывало, столько-то стихов такого-то размера, двух-трехсложного и даже небывалого, ему все равно — придешь через день, уж и готово. Жуковский и другие в насмешку говорили, что у Розена по карманам были разложены вперед уже заготовленные стихи.
Легенда о Иване Сусанине прекрасный сюжет для драмы. Что может быть выше того — отдать жизнь за отечество! Но, к несчастью, глупый либреттист слишком постарался и испортил текст слишком частыми выходками
Когда (IX) симфония (Бетховена) впервые исполнялась в Петербурге (Филармоническое общество, 7 марта 1836 г.), я встретил на репетиции знаменитого композитора Глинку. Мы сидели на ступенях около окон зала Энгельгардта, выходящих на Невский проспект, с его непрерывно приливающим и отливающим людским потоком. После аллегро Глинка сказал: «Сядем ниже, так будет пристойнее», и он сел на зеленое сукно, которым были покрыты ступени… Во время скерцо Глинка воскликнул, закрыв лицо руками: «С этим ничто не может сравниться! О! Это невозможно!» Он плакал, я понял, что большего артиста я бы не мог иметь подле себя.
Светлый ум, выражением которого было проникнуто лицо Михаила Ивановича, доброта и прямодушие, соединенные с поэтическою, юношескою восторженностью, заключали в себе какую-то непреодолимую привлекательность. При втором или третьем моем посещении Михаила Ивановича мы уже беседовали с ним как давние знакомые. Он говорил со мною о создании той своей оперы, которой суждено было увековечить его имя; говорил с жаром, с любовью отца, беседующего о любимом своем детище, но, с тем вместе, и со скромностью — всегдашней спутницей истинного, великого таланта. Принадлежа к числу немногих лиц, особенно близких Михаилу Ивановичу, я слышал неоднократно исполнение им отрывков… на фортепьяно — исполнение истинно мастерское, неподражаемое и, с тем вместе, в высшей степени оригинальное. Игре своей на фортепьяно он вторил чрезвычайно удачным аккопанементом голоса, подражая духовым инструментам, трубам, даже литаврам и барабанам. Эта игра была, так сказать, конспектом целого оркестра, моделью, дававшей, при малых своих размерах, точное понятие о колоссальном произведении, которое создавал тогда наш незабвенный Глинка.
Видимо, довольный впечатлением, производимым на нас, свидетелей, он в то же время с признательностью принимал совет каждого из нас, искренних его доброжелателей, и следовал ему, если же отклонял таковой, то высказывал причины уважительные, основательные — без малейшей тени заносчивости, свойственной многим даровитым художникам…
…В Глинке не только никогда не было пустого чванства и стремлений к аристократии, но даже и самолюбие его далеко не соответствовало его гению: он даже и тем не гордился… Благоволения аристократии он не заискивал, и потому его романсы мало распевались в великосветских салонах, подобно произведениям второстепенных композиторов, которые не могут быть и сравнимы с Глинкою.
По музыке у нас готовится истинное чудо. Это музыка М. Глинки «Ив. Сусанин»; необыкновенно русская музыка, необыкновенно занимательная.
…После обычных представлений Глинка сел за рояль и пропел романс Антониды «Не о том скорблю, подруженьки» и этим с первого раза совсем меня покорил… После романса он попросил
Глинка приносил певцам отдельные номера оперы: и мы исподволь разучивали наши роли под его руководством. Он чрезвычайно ясно и кратко объяснял, чего бы он желал от исполнителей: говорить он был большой мастер и иногда в двух-трех словах выразит, что он хочет.
Увертюру и первые номера оперы музыканты играли и слушали музыку очень внимательно; но когда стали играть хор гребцов, в котором оркестровка струнных инструментов так натурально изображает игру нескольких балалаек, то музыканты пришли в неописанный восторг, что и выразили автору единодушными аплодисментами; краковяк произвел тоже сильное впечатление… Признаюсь, что это одобрение меня более удовлетворило, нежели все изъявления удовольствия публики.
Оркестр, хотя плохой, исполнил, однако же, довольно хорошо; управлял им
…Надлежало добиться приятия моей оперы на сцену. Меня уверяли, что капельмейстер
Жуковский… дал мне однажды фантазию «Ночной смотр», только что им написанный. К вечеру она уже была готова.
Жуковский будет в пятницу в 9 часов — надеюсь, что и ты навестишь меня и немало обяжешь, если возьмешь на себя труд пригласить от моего имени Пушкина…
Музыкант Глинка… зовет нас к себе в пятницу а’ 9 heurs.
В это время отделывали ложи, прибивали канделябры и другие украшения, так что несколько сот молотков часто заглушали капельмейстера и артистов.
Глинка наружно высказывал ко всему этому и другому многому большое хладнокровие, но внутренно он глубоко огорчался таким пренебрежением и к искусству вообще, и к нему лично. Он полагал, что при таких условиях «Жизнь за царя» не выдержит и трех представлений. Я радовался его твердости и железному терпению и замечал, что ему, как Ване, предстоит «В крепкой правде послужить».
Выразить во всех родах музыки, особенно в опере, лирическую сторону народного характера русских — вот задача, которую принял на себя Глинка. Он понял иначе значение слова: русская музыка, русская опера, чем его предшественники. Он не ограничился, более или менее, близким подражанием народному напеву: нет, он изучил глубоко состав русских песен, самое исполнение их народом… он открыл целую систему русской мелодии и гармонии, почерпнутой в самой народной музыке (и не сходную ни с одною из предыдущих школ). Его первый большой опыт, его опера «Иван Сусанин», докажет, до какой степени он выполнил мысль и мечту свою.
Невозможно изобразить словами, какое громадное, подавляющее, так сказать, впечатление произвела на присутствующих эта задушевная музыка, эти родные, как бы знакомые, присущие всем и каждому из нас звуки, но облеченные, изукрашенные всеми прелестями гармонии и контрапункта. В буквальном смысле слова, мы плакали как дети и поздравляли друг друга с зачатием новой зари для отечественного искусства…
Как передать тот восторг, которым маэстро наполнил сердца любителей искусств, всех тех, которые поняли важный его подвиг… Глинка… глубоко вникнул в характер нашей народной музыки, подметил все ее особенности, изучил, усвоил ее — и потом дал полную свободу собственной фантазии, которая приняла образы чисто русские, родные… в его опере нет ни одного заимствованного мотива; но они все ясны, понятны, знакомы нам потому только, что дышат чистою народностью, что в них мы слышим родные звуки…
…Вчерашний вечер свершились наконец желания мои, и долгий труд мой был увенчан самым блистательнейшим успехом. Публика приняла мою оперу с необыкновенным энтузиазмом, актеры выходили из себя от рвения…
Опера Глинки имела чудный успех (вызывали 5 раз).
…успех оперы был совершенный, я был в чаду.
Помню хорошо то колебание, тот разлад, которые появление ее (оперы) произвели в петербургском аристократическом мире и в тогдашней публике.
Некоторые из аристократов, говоря о моей опере, выразились с презрением: C’est la musique des cochers. (Это кучерская музыка.) Это хорошо и даже верно, ибо кучера, по-моему, дельнее господ.
…Глинка охотно знакомился с людьми, которых умственные и нравственные качества ему нравились; он не принимал в соображение: титулованы они или вовсе не имеют дворянского диплома.
Свету она (опера) не понравилась, говорили, что она скучна.
…Я Вам скажу в качестве любителя и человека, живущего гармонией, что это прекрасно. Во-первых, инструментовка превосходна, каждый инструмент использован наивыгоднейшим образом… Затем — вокальные ансамбли, арии баса, тенора и контральто, особенно последняя так трогательны, что нельзя их слушать без слез.
* * *
* * *
…Об энтузиазме, произведенном оперою «Жизнь за царя», и говорить нечего: он понятен и известен уже целой России. Об этой опере надобно говорить много или ничего не говорить… Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне народ, у которого было бы больше песен. Наша Украйна звенит песнями. По Волге от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное: дворянство и не дворянство летит под песни ямщиков… Опера Глинки есть только прекрасное начало. Он счастливо сумел слить в своем творении все славянские музыки: слышишь, где говорит русский и где поляк: у одного дышит раздольный мотив русской песни, у другого опрометчивый мотив польской мазурки.
Глинка совершенно изучил и постиг дух нашей гармонии. В его мотивах вы найдете все русское и ни одной русской песни, которую бы вам когда-нибудь случалось слышать… О том, как хороши и удачны хоры польские — и говорить нечего.
Сейчас воротились мы… из театра. Я в первый раз видел оперу «Жизнь за царя»… Стыдно мне, что я до сих пор не слыхал этой музыки, и досадно, что я лишил себя этого наслаждения. Это именно то, о чем я мечтал; именно то, чего недостает операм Верстовского. Это не русские песни, даже не чисто русские мотивы — это русская музыка, хотя в этих словах мало смысла. Это музыка, в которой каждый звук мне родной, мой; я его слыхал, певал или непременно услышу, спою… И такой необыкновенный талант, как Глинка, так мало оценен у нас! Эту оперу в Петербурге приняли с громкими, но официальными рукоплесканиями; все говорили, что она превосходна, но скучна и длинна; немедленно начали ее обрезывать, а здесь Верстовский святотатственно доконал создание художника. Обрезывать развитие музыкальной мысли, по-моему, все равно что обрезать картину, отбить руку или ногу у статуи, выкинуть несколько явлений в комедии Гоголя или оторвать несколько листов из «Мервых душ»!.. Это просто варварство. Самый эпилог мне очень нравится… Либретто написано дрянно!
…Этою оперою решался вопрос, важный для искусства вообще и для русского искусства в особенности, а именно: существование
С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе, —
…все это добро, все это благо и все это есть ручательство и залог прекрасной будущности…
ЧЕСТЬ В СТРАНЕ РОДНОЙ
Осенью и зимой 1836–1837 года «опера шла лучше и лучше, театр усердно посещали».
…теперь, после 6 представлений, я решительно могу сказать, что успех далеко превзошел все мои ожидания, и опера моя все более и более нравится публике… — я теперь вполне вознагражден за все труды и страдания и ежели еще не во всех намерениях успел, то надеюсь, что не замедлю достигнуть до прочих моих намерений.
На одном из литературных вечеров сидели Жуковский, Пушкин, Гоголь и другие литераторы. Зашли толки о русской опере и русских композиторах. Пушкин сказал, что он желал бы видеть оперу лирическую, в которой соединялись бы все чудеса хореографического, музыкального и декоративного искусства.
Первую мысль
Ни одно произведение Пушкина — ни даже сам «Онегин» — не произвело столько шума и криков, как «Руслан и Людмила»: одни видели в ней величайшее создание творческого гения, другие — нарушение всех правил пиитики, оскорбление здравого эстетического вкуса… в то время, когда явилась эта поэма в свет, она действительно должна была показаться необыкновенно великим созданием искусства. Вспомните, что до нее пользовались еще безотчетным уважением и «Душенька» Богдановича, и «Двенадцать спящих дев» Жуковского, каким же удивлением должна была поразить читателей того времени сказочная поэма Пушкина, в которой все было так ново, так оригинально, так обольстительно — и стих, которому подобного дотоле ничего не бывало, стих легкий, звучный, мелодический, гармонический, живой, эластический, и склад речи, и смелость кисти, и яркость красок, и грациозные шалости юной фантазии, и игривое остроумие, и самая вольность нецеломудренных, но тем не менее поэтических картин!.. По всему этому «Руслан и Людмила» такая поэма, появление которой сделало эпоху в истории русской литературы… Юноши двадцатых годов были правы в энтузиазме, с которым они встретили «Руслана и Людмилу».
На одном из вечеров Жуковского Пушкин, говоря о поэме своей:
…живо, ясно, неизгладимо помню его (Глинку) молодого, красивого, изящного, остроумного… в эпоху «Руслана», когда он в доме моих родителей неоднократно при мне певал. Его фразировка, произношение и чудный голос до сих пор звучат в моей памяти!
Один раз собралось довольно народу; между прочим —…и юный кн. Кастриото Скандербек, юнкер егерского полка, страстный к музыке, впоследствии сам композитор, и в первый раз удостоившийся видеть и слышать Глинку. Михаил Иванович был в ударе, он пел и с другими и один невыразимо хорошо. Не помню, какой именно романс пел он; но когда кончил, мы увидели, что бедный мальчик Кастриот побледнел и был близок к обмороку: его опрыскивали холодной водой. Не один этот раз, впоследствии, мне случалось бывать свидетелем потрясающего действия, которое производило пение Глинки на людей слабонервных.
Дома мне было не очень хорошо. Жена моя принадлежала к числу тех женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и проч, были все; музыку понимала она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов вовсе не разумела, все высокое и поэтическое также ей было недоступно.
Я никогда не затрагивал в разговорах с Глинкой вопросов о его жене, но раз он сам почему-то рассказал мне, что она, увидя его расстроенного, возвратившегося с исполнения 9-й… симфонии, которая, впервые им услышанная, произвела на него подавляющее действие, спросила его: Миша, что с тобой?.. Ах, Бетховен!.. отвечал он. — Что он тебе сделал?..
Не видавший Глинку, слушающего музыку, которая ему нравилась, не может составить себе понятие о впечатлении, какое это слушание производило на посторонних. Каждый звук, каждая нота отражались на его лице, в его глазах, в его движениях, он наслаждался, как никому не дано наслаждаться, и это наслаждение переходило на присутствующих: музыкант сам удивлялся вдохновению, внезапно охватывавшему его под обаятельным влиянием этого чудного слушателя, играл, как никогда ему играть не удавалось, а присутствующие, глядя на Глинку, удивлялись, что произведение, не раз ими слышанное, является перед ними в каком-то новом, совершенно незнакомом для них виде.
Высочайше повелено назначить Флигель-адъютанта Львова исправляющим должность директора, а титулярного советника Глинку капельмейстером с жалованьем по 1500 р. и столовых 1000, каковое содержание назначить и инспектору Беликову, если теперь получает менее. 27 декабря 1836 г.
…Придворная певческая капелла в России — нечто дивное, о чем мы, по отзыву всех итальянских, германских и французских артистов, которые ее слышали, можем составить себе только весьма несовершенное представление… хор певчих российского императорского двора выше стоит над всеми хорами, которые существуют ныне где бы то ни было. Он состоит из сотни мужских и детских голосов, которые поют без аккомпанемента. Русская церковь, как вообще восточная церковь, не допускает… ни органа и никаких инструментов. Эти певцы набираются преимущественно в южных провинциях Империи: голоса их имеют превосходный тембр и обширность, особенно в басах, почти неимоверную.
Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить? Наш круг редеет; пора и нам убираться…
Со 2 января до настоящего времени я был беспрерывно в делах против чеченцев, и наш отряд не имел связи ни с чем… Эта ужасная новость меня сразила, я, как сумасшедший, не знаю, что делаю и что говорю… Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата.
…никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Нынешний труд мой, внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих…
…Относительно «Руслана» я знал только некоторые, первоначальные мелодии, которые плодились у Глинки не по дням, а по часам, несколько оркестровых очерков — и только; по обычаю Михаила Ивановича, музыка у него была готова прежде слов; подавляемый… богатством своих музыкальных идей, он роскошною рукою сыпал их на бумагу, где они, кажется, сами собою развивались, цвели и плодились.
Когда в первый раз явился я для преподавания с мелом в руке, мало нашлось охотников; большая часть больших певчих стояли поодаль с видом недоверчивым, и даже некоторые из них усмехались. Я, не обращая на то внимания, принялся за дело так усердно, и, скажу, даже ловко, что после нескольких уроков, все почти большие певчие, даже и такие, у которых были частные и казенные уроки, приходили ко мне на лекции.
Глинка ездил в Украину, чтобы набирать для Придворной капеллы детские голоса, эти серафимские голоса, как он выражается… И удивительная, или, по крайней мере, малоизвестная вещь, эти дети одарены такою музыкальною организацею, что он не мог сбить их с толку, играя им на скрипке самые странные интервалы, самые необыкновенные последования звуков, наименее доступные человеческому голосу.
О подробностях путешествия сообщу изустно, при свидании — вообще оно скучно и трудно, но встречалось кое-что смешное и забавное, и нередко приводило на память Гоголя. В Переяславле я мог бы сыграть роль Ревизора — там ожидали генерал-губернаторского чиновника, и меня приняли за него; сам городничий явился ко мне в полном облачении, но я удовольствовался тем, что нещадно обобрал архиерейский хор…
…Несмотря на все неприятности пути, я благословлял судьбу за это путешествие, оно меня образумило — я буду другой человек — не сумасшедший[2] автор музыки, а отличный и исправный чиновник. Каждый час я более сдружаюсь с своей должностью, и еще раз повторяю, в скором времени буду знать все требуемое в точности.
Это несчастнейшая эпоха в жизни Глинки… Он принялся за дело с душевным рвением… Я наслаждался, слушая плоды его занятий; он всегда говорил, что ему большое наслаждение заниматься этим предметом, ибо уповает на то, что окажет услугу отечеству… но бездарный и завистливый музыкант… А. Ф. Львов, терзаемый своей ничтожностью перед светлым гением Глинки — не мог переварить своей жизни и начал делать, как начальник, разные пакости Михайле Ивановичу, который был слишком благородных чувств, чтобы все это терпеть, а потому и удалился от своей службы в капелле.
В продолжении всего 1839 года я за оперу не принимался…
…Как я ни ценю дарования Кукольника, но остаюсь при прежнем о нем мнении: он литератор, а не поэт, стих его вообще слишком тяжел и не грациозен после Пушкина, Батюшкова и других…
…Я теперь принимаюсь за альбом… в нем будет 12 пьеб моего сочинения, из них готовы уже 10, надеюсь, что и за остальными дело не станет. Эти мелкие, по-видимому, безвредные произведения, однако ж мешают мне продолжать Руслана, и, не скрою от тебя, нередко грущу и задумываюсь, помышляя, что принужден употреблять бедную мою музу средством к существованию.
Хотя много появлялось сочинителей, но особенно замечательных талантов не было. С появлением же романсов Михаила Ивановича Глинки и Александра Сергеевича Даргомыжского все мелкие таланты затмились. Глинка и Даргомыжский приобрели неувядаемую славу на музыкальном поприще. Сочинения их отодвинули на задний план все романсы предшественников. Хотя романсы Варламова и мои продолжали еще иметь успех, но они далеко уже отстали в аккомпанементе и разнообразии характеров… Конечно, между многими из старых романсов есть прекрасные мелодии, но отделка бедна, аккомпанемент вообще очень прост, незамысловат и без малейшего варьирования. Мы писали один и тот же аккомпанемент на все куплеты романса, а они же аккомпанемент разнообразили, придавая каждому куплету особый характер…
Нынешний год был для меня самый горестный и трудный в моей жизни… В это короткое время я узнал жизнь более, чем в течение всего остального времени, и если большая часть людей, носивших имя родных и друзей, оставили меня, зато я приобрел немногих, но искренно преданных мне доброжелателей.
Мне было гадко у себя дома. Зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны. Пламенно поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла…
Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, «приют задумчивых дриад», с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавшая туда вслед за нами, сказала: «Мой дорогой Пушкин, окажите честь вашему саду, покажите его г-же Керн». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться…
На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою А. Н. Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихамц: «Я помню чудное мгновенье»…
Я все ночи хожу по саду, я говорю: «она была здесь», — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе… Я пишу много стихов…
Итак, мы поехали к Выборгу, и Глинка сел с Сомовым в тележку. Приехав на одну станцию, мы заметили, что он с карандашом в руке и листком бумаги, стоя за полуразрушенным сараем, что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то песню. Передавши бумаге, что ему нужно было, он подвел чухонца к нам и заставил его пропеть свою песню. Из этого мурлыканья чухонца Глинка выработал тот самый мотив, который так ласково и грустно звучал в арии Финна в опере «Руслан и Людмила». Надобно было слышать потом, как Глинка играл этот мотив с вариациями и что он сделал из этих нескольких полудиких меланхолических нот! Когда Глцнка однажды спел арию Финна в присутствии Сергея Львовича Пушкина, то старик при стихе:
расплакался и бросился обнимать Глинку; — у всех присутствующих были слезы на глазах… И я не помню выше наслаждения, какое испытала в этот вечер!
С первых же дней переезда Глинка усиленно занялся «Русланом». Обыкновенно в 11-ть часов я уезжал со двора и возвращался в два. Глинка, весь в себе сосредоточенный в творческой работе, ходил по комнатам; я старался пройти, не развлекая его, и потом всматривался: то он подойдет к фортепиано, возьмет несколько аккордов, спешит в свою комнату и скоро пишет на больших нотных листах, разложенных по его столу; опять ходит, опять записывает, часто без пособия инструмента. Так продолжалось до тех пор, пока совсем стемнеет, и тогда утомленный, он ложился и жаловался на боль и усталость. Обед восстановлял его силы, и вечером он бывал подчас весел и разговорчив.
Глинка сильно работал. Мне очень хотелось бы описать его, каким он был в то время, так, чтоб никогда не видавшие его могли бы составить себе о нем ясное понятие. Он был очень небольшого роста, худощавый; бледное овальное лицо окаймлялось круглыми черными бакенбардами; черные прямые волосы обрамляли прекрасный лоб без малейших морщинок; только между бровей шла небольшая морщинка — черта мысли. На правой стороне лба торчал несокрушимый вихор; карие глаза из-под нависших век смотрели приветливо и выразительно; выражали они постоянно доброту, иногда они сверкали веселостью и загорались вдохновением. Голову он держал немного назад, грудь выставлял вперед; ходил, приподымаясь слегка на носки; одевался просто, но опрятно; сюртук и фрак застегивал на все пуговицы.
При встрече с незнакомым или неприятным ему человеком был холоден, щурил глаза и говорил неохотно. С людьми по сердцу — любил поговорить и посмеяться, когда был в духе…
Редко пускался он в разговоры политические и философские, но придерживался больше окружающей сферы воспоминаний и музыки. Тут говорил он с одушевлением и властно.
Странные были отношения Глинки и Брюллова; по-видимому, они были очень дружны, не только не избегали, но искали друг друга. Брюллов восторгался музыкою Глинки; этот благоговел перед живописью первого; но в душе они не любили друг друга. Глинка, вообще не любивший злословить, иногда с горечью отзывался о характере и нравственных недостатках Брюллова; этот, в свою очередь, не упускал случая зло подсмеяться над Глинкой, конечно больше заглазно; но иногда, под веселый час, и в глаза. Не была же это зависть, это невозможно, они шли разными путями, столкновений между ними никаких не было; где же причины? Полагаю, что в психическом их устройстве. У обоих горел огонь гениальности, но между ними была существенная разница; Брюллов жил воображением, умом и расчетом; Глинка жил воображением и чувством. Глинка весь высказывался, его думы и чувства не были затаенными для друзей; Брюллов не всегда говорил то, что думал и чувствовал; Глинка был, как сам он говорил, мимоза; Брюллова — трудно было расшевелить. Часто видал я у Глинки слезы на глазах, у Брюллова же, один только раз в жизни, видел я, как слеза покатилась из глаз.
Однажды за обедом разговор зашел о Брюллове, и кто-то сказал, что у него было сухое сердце.
— Некоторое время я думал то же самое, — отвечал Глинка, — но впоследствии я начал сомневаться в этом. Я часто сходился с Брюлловым и при нем у Кукольника сказал, что представить меня в карикатуре было невозможно. Брюллов слова мои замотал себе на ус и сделал на мои жесты ряд карикатур, которые задели меня за живое. Заметив это, Брюллов так зло стал преследовать меня своими карикатурами, что я совершенно охладел к нему. Но потом, когда его племянница выходила замуж, он приехал ко мне, просил меня съездить с ним… выбрать для него фортепиано, и так хлопотал все хорошо придумать, чтобы подарок доставил племяннице удовольствие, что я невольно подверг сомнению его сухость сердца. Но вот что меня поразило и тронуло. По приезде из Испании я сделал Брюллову визит и просидел с ним довольно долго. При прощании Брюллов сказал мне: «Ну, я скоро уеду отсюда умирать и тебя, верно, более не увижу. Я часто досаждал тебе; но ты забудь это: я очень хорошо понимал, что изо всех людей, которые здесь меня окружали, только ты один был мне брат по искусству». Я не выдержал, бросился ему на шею, и мы оба прослезились…
Мы теперь с моим Мишелем не дождемся весны… Вместо успокоения более грустит и тоскует… Ничего не делает, кроме чтения…
…Русские спектакли начались с 21 апреля… В Большом театре давали «Жизнь за царя», оперу М. И. Глинки, которую петербургская публика слушает всегда с новым наслаждением…
«…недолго с нами прожил он, промучился, душа болела и много раз жалела, чего он со мной поехал».
В начале мая на вечере у А. Н. Струговщикова «…после ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы: «Руслан и Людмила». Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник».
Я решился, пробыв здесь несколько недель, снова отправиться в нашу столицу… с твердым намерением как можно скорее окончить нашего Руслана…
Я принялся за работу и в три недели написал интродукцию Руслана…
В дороге «всю ночь я был в лихорадочном состоянии, воображение зашевелилось, и я в ту же ночь изобрел финал оперы «Руслан и Людмила».
…жизнь моя бесцветна, несмотря на ласки, угощения, дружбу и рассеянность столичной жизни, — одна Муза и труд доставляют истинное неподдельное наслаждение.
Опера моя подвигается весьма медленно, беспрерывные заказные работы похитили у меня лучшее время, и я не вижу возможности отделываться от них.
Во время репетиции я на фортепьяно играл партии духовых инструментов, голосов не было.
…репетиция была очень удачна.
В эту минуту главный предмет любопытства и разговоров в музыкальном свете — новая опера Глинки. Каждый спрашивает: «Что же «Руслан и Людмила»? Как выходит?., в каком это роде?.. На прошедшей неделе была первая оркестрная проба всей оперы у автора… Оркестр состоял из небольшого числа артистов, но первых наших артистов, отличнейших исполнителей и лучших судей вместе; сам автор держал партию пения на фортепиано. В первый раз эту музыку услышали сами они в целом и в первый раз могли оценить ее надлежащим образом… С первого раза исполнители были так поражены необыкновенными красотами этого необыкновенного создания, эффект был такой непредвиденный, удивление так велико, что артисты, в энтузиазме, бросали инструменты, чтобы предаваться невольным восторгам… Но тот ли еще будет эффект, когда «Руслан и Людмила» грянет с полным оркестром и хорошим пением, и когда русская публика с волшебною музыкою Глинки услышит волшебные стихи Пушкина!., потому что в либретто вошла почти вся его поэма.
Таким образом великое музыкальное и поэтическое празднество готовится для нас; родной гениальный композитор и родной гениальный поэт являются вместе; этого, помнится, еще не было в новейшей музыке.
Я был изумлен, обворожен свежестью мелодий, оригинальностью и новостью голосовых и оркестровых построений… Я чуял, как созрел, как возмужал его гений.
«Сегодня в пятницу, 27-го ноября, на Большом театре: Руслан и Людмила волшебная опера, первое представление».
Несмотря на мучительное чувство, овладевавшее мною всякий раз во время первого представления моих драматических произведений, я еще не терял надежды на успех.
Опера «Руслан и Людмила», которую публика в первое представление приняла было довольно холодно, крепко держится на сцене и с каждым новым представлением приобретает новых поклонников, которые из
«Руслан и Людмила». Большая лирическая опера в пяти действиях. Нелепое либретто неизвестного автора. Превосходная музыка М. И. Глинки. Опера эта с бою завоевала себе внимание и любовь публики и ясно доказала, что театр может обойтись без потворства прихотям и дурному направлению вкуса зрителей, но напротив, может сам развивать вкус, давать искусству должное направление и знакомить с истинно эстетическими наслаждениями.
Ему часто приходилось испытывать от нашего общества то чуть не царский почет, то, вслед затем, взгляды свысока и унижение, а подчас и насмешки. Так, например, между офицерами не раз повторялась фраза: «Смотри не попадись в чем-нибудь — а то тебя пошлют «Руслана» слушать…» Эта фраза повторялась потому, что она была произнесена одним из влиятельных.
…Забытого и развенчанного Глинку после неуспеха «Руслана» только благодаря вниманию к нему Листа тогдашнее общество вспомнило, и где только ожидался гостем Лист, туда приглашали и Глинку…
Между избранными посетителями… можно было заметить… худощавого молодого человека, с восторженным лицом… который с величайшим вниманием следил за ходом оперы… Можно представить себе, какое впечатление его одобрительный аплодисман должен был произвести на публику… Лист не проронил ни одной нотки… и вышел из театра с лицом, выражавшим изумление и полное удовольствие. Странно: первому европейскому музыканту опера не показалась
Брат не раз говорил мне, что из «Руслана» он может сделать десять таких опер, как «Жизнь за царя», и все дельно понимающие музыку тоже ставят эту оперу несравненно выше «Жизни за царя». Еще он говорил мне: «Поймут твоего Мишу, когда его не будет, а «Руслана» через сто лет…
Ах, какая чудная музыка! Какая душа в этой музыке, какое гармоническое соединение чувства с умом и какое тонкое понимание народного колорита… Грустно мне было и больно, когда я, долго мечтавшая о счастье увидеть «Руслана и Людмилу» на театре и считавшая это почти невозможным по отдельности жительства моего от Петербурга, наконец увидела эту оперу в 1858 году!
Возможно ли любимое дитя гениального человека так исказить постановкою? и то, над чем с такою любовью трудился гений — представить русской публике в жалком, во всех отношениях, виде? Я плакала от грустного воспоминания про знакомых, дорогих сердцу мотивах и разрыдалась от досады за все остальное.
В артистическом мире все должно гармонировать, все должно быть отчетливо и достойно целого. Не говоря об исполнении самой музыки, что это были за декорации?
Чтобы насладиться этою музыкою, надобно сидеть в театре, зажмуря глаза; я так делала и была минутами счастлива. Неужели у нас не найдется даже после смерти Глинки живая душа, которая бы взялась сделать то, что он желал? А он так страстно любил это последнее свое дитя! В этой опере он выражал свою последнюю любовь, эта была мелодия лебединой песни и гармоническое сказание о чувствах души, которая изливалась в музыке, хотя и не всем доступной, но полной поэзии!
НАЧАЛО НАЧАЛ
…в десятых годах нынешнего столетия и ранее у нас существовала русская опера; с водворением же итальянской вкус публики изменился, она предалась влиянию последней музыки до того, что не умела оценить произведений дорогих своих соотечественников и была непростительно к ним холодна. Истые знатоки (к сожалению, их немного) оценили оперы Глинки и Даргомыжского, и оперы первого «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила» давались довольно часто на русской сцене (предпочтительно первая). Оперы А. С. Даргомыжского были приняты холодно, публика наша не умела оценить творений своего родного, гениального композитора, но придет время, когда достойному воздадут достойное. Все, что наше русское, родное, мы того ценить не умеем и к стыду нашему кадим и преклоняемся всему чужеземному.
…Глинка никогда не скупился на похвалы хорошего; он восхищался некоторыми номерами итальянских композиторов, которых не любил положительно, и даже Беллини, которого называл «сладчайшим»; он находил хорошее у Виельгорского, у Алябьева, он отдавал справедливость Толстому, а о Даргомыжском и говорить нечего: он постоянно отзывался о нем, как о сильном таланте. Помню, раз говорили о мелких его сочинениях, и, между прочим, речь коснулась песни «Каюсь, дядя»; Глинка сказал тогда, что если бы Даргомыжский решился написать oпepy-buffa (комическую оперу), то разом стал бы выше всех композиторов, писавших в этом роде… Правда, что Глинка иногда указывал Даргомыжскому на неправильности, которые ему казались в его сочинениях… Я сам слышал, как Глинка смиренно сознавал, что Даргомыжский, музыкально, ученее его.
Говоря о Глинке, нельзя не вспомнить о том, с каким интересом и сочувствием относился он ко всякому мало-мальски серьезному начинанию в музыке у русских…
В разговорах с ним о ком-либо из музыкантов русских или иностранных никогда не проскальзывало тени зависти. Кто знал его коротко, тот заметил, что преобладающие стороны его личности были: нежность, детская наивность, добродушная веселость, соединенная с легким оттенком юмора.
Пение самим Глинкою его собственной музыки для меня было
Великая тайна великих исполнителей в том, что они исполняемое силою своего таланта освещают изнутри, просветляют, влагают туда целый мир, целый новый мир ощущений из своей собственной души… так было и с Глинкою. Могуче-гениальный, как творец музыки, он был столько же гениален и в исполнении вокальном. Тайною: с первых звуков переселить слушателя в ту особую атмосферу, которая составляет задачу исполняемой музыки, в то особенное настроение духа, которое вызывается поэтическим смыслом пьесы, и держать слушателя под магнетическим обаянием от первого звука до последнего — этою магией Глинка обладал в высшей степени…
Можно прямо сказать: кто не слыхал романсов Глинки, спетых
К сожалению — на горе искусству — на свете еще не придумано средства «фиксировать» все оттенки игры актера или исполнения музыкального…
…Голос Глинки был тенор, не особенно высокий, не особенно красивого тембра, но чисто грудной, звучный, иногда на высоких нотах металлически резкий для страстного драматического выражения… Иногда являлись звуки с тембром несколько носовым, только это приходилось всегда так кстати, что даже не могло считаться недостатком; произношение слов самое явственное, декламация вернейшая, превосходная. Глинка «отчеканивал» в своем пении каждое слово.
Поэзия его исполнения — повторяю — непередаваема!..Он погружался в самую глубину исполняемого, заставлял слушателей жить тою жизнию, дышать тем дыханием, которое веет в
Обедали и ужинали складчиной… Вообще время шло недурно.
Первая: поправить здоровье… и успокоить сердце удалением от мест и в особенности людей, напоминавших мне мои душевные страдания. Вторая: удовлетворить любопытству обозрением тех мест и городов, куда давно влекло меня мое воображение, и как артисту приобрести запас новых идей и впечатлений, и, наконец, приобрести некоторую известность и вступить в сношения с известными талантами в Европе… Ожидаю Листа из Испании, надеюсь, что посредством его сближусь с первыми артистами Парижа. Не желал бы уехать отсюда, не сделавшись известным (не столько для себя, сколько для моих недоброжелателей).
Огромность семиэтажных домов и необыкновенное движение на улицах поразили меня самым приятным образом…
Париж до такой степени разнообразен, что выйдя на улицу нет возможности хандрить… В Париже мое любимое место: Gardin des plantes — там зверинец, множество птиц и чрезвычайных растений.
…я живу как залетная птица… в этой жизни есть что-то приятное, беззаботное. Прогулка, театры, а иногда дружеские беседы разнообразят жизнь и не дают скуке возможности овладевать мною, как то бывало в Петербурге… В летнее время я осматривал монументы и окрестности города, а теперь посещаю театры, Публичные балы и делаю наблюдения над нравами и обычаями разных сословий обитателей Парижа.
Вчера был Королевский праздник. Я провел день очень весело. Студенты Медицинского факультета (разумеется, русские) устроили в честь меня праздник и поднесли мне венок по случаю получения известий о моих успехах в России. Ибо, как вам известно, итальянцы исполнили мою музыку с громаднейшим успехом, судя по тому, что мне пишут. Это меня тем более радует, что совпадает с отзывами парижских журналов… журналы высказались обо мне в самых лестных выражениях. Я проникнут благодарностью к просвещенной и благожелательной парижской публике и чувствую себя некоторым образом обязанным, творя для отечества, писать вместе с тем и для Европы.
…г. Глинка, превосходно владеющий гармонией и прекрасно знающий механизм инструментов… занимает почетное место среди композиторов всех стран.
Я сблизился со многими примечательными людьми, между прочим с Берлиозом, который, по моему мнению, самый примечательный композитор нашего времени, он же и первый критик в Париже… Может быть, другие будут щастливее в своих дебютах, но я
Талант Глинки отличается необычайными гибкостью и разнообразием; стиль его, по редкому преимуществу, преобразуется по воле композитора сообразно требованиям и характеру сюжета, который он обрабатывает. Он делается простым и даже наивным, никогда не унижаясь до употребления пошлых оборотов. В мелодиях его являются звуки неожиданные, периоды прелестно-странные. Он великий гармонист и пишет партии инструментов с такою тщательностью, с таким глубоким знанием их самых тайных средств, что его оркестр — один из самых новых, самых живых оркестров в наше время.
В драме Берлиоз неестественен, но зато в области фантастического он дошел до такого высокого совершенства, до которого еще
— Берлиоз — музыкант
— Вы с ним близко познакомились, Михаил Иванович?
— Посещал его, барин, как лихорадка —
Над Россини, Беллини и Доницетти Глинка часто посмеивался, называя их музыку «цветочною»… Когда разговор касался Моцарта, Глинка всегда прибавлял «хорош, только куда уж ему до Бетховена!» В недоумении, я спросил один раз: «и в опере?»
— Да, — отвечал Глинка, — ив опере. «Фиделио» я не променяю на все оперы Моцарта вместе.
Писать для здешних театров не вижу возможности. Интриг здесь более, чем где-либо, а сверх того,
Это давнишняя мечта моей юности… Кроме удовлетворения пламенной фантазии, я найду там в музыкальном отношении новые предметы для изучения.
По утрам обыкновенно я занимался испанским языком.
…Испания так любопытна, что в эти десять месяцев, кои намерен провести здесь, едва ли успею осмотреть то, что предполагал. В музыкальном отношении представляется множество любопытного, но
Нигде за границей я не был принят с большим радушием и искренностию — характер здешних жителей мне чрезвычайно нравится… приветливы, благородны и тверды в своем слове.
Литература и театр здесь в лучшем состоянии, нежели я мог предполагать, и поэтому, осмотревшись, думаю предпринять что-либо для Испании.
Изучение испанского языка и чтение испанских книг наполняют день.
Я сделал достаточные успехи в испанском языке и в настоящее время хочу предпринять большой труд — изучение их национальной музыки…
Мне более и более нравится жить в Испании. Не удивляйтесь, здесь не знают чинов и церемоний, ласковы, вежливы, как нигде.
Maestros испанские и иностранные, живущие в Испании…если и исполняют иногда национальные мелодии, то сейчас же обезображивают их, придавая европейский характер… Для достижения моей цели надо прибегать к извощикам… мастеровым и простому народу и вслушиваться в их напевы с большим вниманием.
По вечерам собирались у нас соседи, соседки и знакомые, пели, плясали и беседовали. Между знакомыми сын одного тамошнего негоцианта… бойко играл на гитаре, в особенности арагонскую хоту, которую с его варьяциями я удержал в памяти.
Я провел там два года из лучших в моей жизни.
Мы жили с сестрой душа в душу…
Я сидел безвыходно дома и сочинял… сестра читала мне по-русски и по-французски, а Педро по-испански…
Чтобы отблагодарить за честь… всякий день я был на балах и вечерах и неоднократно должен был потешать публику пением и игрою на фортепьяно.
Эта суматошная жизнь… раздразнила мои нервы; я впал в дикое отчаяние и упросил сестру выпроводить меня в Варшаву.
Мы вместе перечитали тогда лучших поэтов. Нельзя было не удивляться его обширному знанию европейской литературы и искусств. Он очаровывал меня своими замечаниями о произведениях испанской поэзии и живописи. Не говорю уже о музыке. Сам необыкновенный в ней мастер, часто слушая исполнение лучших произведений Гайдна, Глюка и др., он приходил в самозабвение и однажды сказал мне: «И я не отрубил себе эту руку, которая после таких великих созданий осмелилась писать ноты!» — Вот истинный художник!
…нашел сближение между свадебною песнею «Из-за гор, гор, высоких гор»… которую слышал в деревне, и плясовою «Камаринскою», всем известною. И вдруг фантазия моя разыгралась.
1848 год, проведенный Михаилом Ивановичем в Варшаве, вообще был одним из приятнейших в его жизни. Тогда он написал свою знаменитую фантазию на тему «Камаринской», романсы: «Маргарита», «Слышу ли голос твой», «Кубок» и «Финский залив». Сверх того уже начерно были написаны «Воспоминания Кастилии» (испанское скерцо)…
…Тогда он уже замышлял написать «Камаринскую»; некоторые ее части набросал на бумагу и пробовал с… оркестром, который, по его желанию, иногда собирался у него дома. Не раз присутствовал я при этих пробах и был свидетелем черновой работы этого превосходного произведения. Наконец пробы были оставлены; М. И. долго не принимался за окончательную отделку и постоянно обдумывал свое произведение. В это время он даже вовсе не играл на фортепияне. Однажды утром я прихожу к нему (это было летом) и застаю его в комнате, где за перегородкою из сетки летало штук пятнадцать птиц соловьиной породы… Он сидел за маленьким столом, посредине комнаты, перед своими птичками, и что-то писал на большом листе бумаги… Это была «Камаринская». Она совершенно была готова в его воображении: он записывал ее, как обыкновенный смертный, записывающий какие-нибудь беглые заметки, и в то же время разговаривал и шутил со мною. Вскоре пришли два, три приятеля, но он продолжал писать при громком хохоте и говоря, нисколько этим не стесняясь: а между тем передавалось нотными знаками одно из самых замечательных его произведений.
…в «Камаринской» Глинки, как дуб в желуде, заключена вся русская симфоническая школа.
ВПЕРЕДИ ВЕЧНОСТЬ
В 1855 году Глинке захотелось послать обе оперы свои и романсы в Берлин Дену для публичной библиотеки. Партитуры опер он отдал переписывать, и потом сам проверял их, а отыскать и собрать романсы он возложил на меня; хлопот было довольно: брат помнил, при ком и в котором году писал он каждый романс, но кому они были подарены или проданы, не помнил. Об иных из них надо было писать к разным лицам, не только в Петербурге, но даже во внутрь России и за границу, спрашивая, где можно отыскать; других же совсем не оказалось, и он написал их сызнова.
Было время, когда в высших сферах общества искали случая с ним познакомиться: его знали как оригинального и даровитого композитора во всей Европе, так что, как
…В Европе, за весьма малым исключением, большинство даже великих композиторов страдали от дурного обращения с ними и, как Моцарт, умирали рано и в нищете… общество за
С
Это уже ясно указывает на низкий уровень общественного воспитания; я говорю о воспитании действительном, а не внешнем, которое учит — когда и где какие перчатки надеваются, сколько кому платится визитов и каким особам улыбаться подобает; обойтись же по-человечески с лицом, которого вы не боитесь или в котором вы не нуждаетесь, у нас умеют весьма немногие даже в ученой и развитой среде.
В нашем обществе нужно
Если взять все это в соображение, то легко понять, сколько грубых и незаслуженных оскорблений должна была выстрадать эта добродушнейшая и впечатлительная натура, которой только и оставалось, что сжиматься как мимозе… от всякого грубого прикосновения…
Ее внимательная дружба несказанно утешила меня. Я несколько ожил духом.
Муза моя молчит, отчасти полагаю оттого, что я очень переменился, стал серьезнее и покойнее, весьма редко бываю в восторженном состоянии, сверх того мало-помалу у меня развилось критическое воззрение на цскусвтво и теперь я, кроме
Что же мне делать, если, сравнивая себя с гениальными maestro, я увлекаюсь ими до такой степени, что мне по убеждению не можется и не хочется писать?
…Желание пилить на скрипке пилит меня самого… продолжая здесь упражняться, полагаю, мог бы со временем держать
По просьбе сестры Людмилы Ивановны, с которой живу вместе уже третий раз и которая, однако ж, не знает прежней моей жизни до 1847 года, я предпринял еще в июне и постоянно продолжаю писать мои Записки, начиная от эпохи моего рождения, т. е. 1804, и до моего теперешнего приезда в Россию, т. е. до 1854 года. Не предвижу, чтоб впоследствии жизнь моя могла бы подать повод к повествованию… Лишу я эти Записки без всякого покушения на красоту слога, а пишу просто, что было и как было, в хронологическом порядке, исключая все то, что не имело прямого или косвенного отношения к моей художнической жизни.
26 августа 1854 года мы перебрались в Петербург; квартира наша была хорошая, а зал для музыки чрезвычайно обширный и с хорошим резонансом. Скоро по переезде в город девочка моя занемогла опасно, брат прервал все свои занятия и совершенно посвятил себя заботам о нас. Надо было видеть, с каким горячим участием он помогал мне ухаживать за девочкою и берег меня, он иногда ночами приходил сидеть со мною, ходил чуть слышно и на это время совершенно отказывал себе в музыкальных и всяких удовольствиях. С какою деликатностью, мягкостью он обращался с нами всегда, а особливо в это время!.. Когда моя девочка совершенно оправилась, первое, что он сочинил, была «Детская полька», ей к елке…
…Как теперь вижу его сидящим в зале в своем любимом халате (надо заметить, что брат всегда носил зимою халаты на заячьем меху, подбитые шелковою материей), близ стола и усердно выписывающим партитуру… Вдруг вбегает неожиданно Оля, прямо к брату: «Мися, игляй»… браг с улыбкой, доброй, хорошей улыбкой оставлял работу и садился играть; потом девочка затевала петь, и брат учил ее «ходит ветер у ворот» и радо в-a лея, когда она брала верные ноты. Иногда он сам танцовал с нею, а иногда, чтобы посмешить Олю, тан-цовал’ мазурку с 60-летнею старухою (нянею моей девочки).
В. П. Энгельгардт постоянно доставлял Глинке всевозможные музыкальные наслаждения, даже в Царском устроил музыкальный квартетный вечер с Пиккелем и другими; между прочими пьесами исполнялось одно из юношеских произведений Глинки, и Глинка не узнал своего квартета.
Ф.
Во время чтения, я замечал, что М. И. все более и более хмурился и, не делая никаких возражений, только изредка наклоняет голову, как бы в знак иронической благодарности, когда похвалы заходили уже слишком далеко, по его мнению.
По окончании чтения Глинка, наконец, прервал молчание и высказал следующее, достойное замечания мнение:
— Благодарю тебя за доброе намерение, но я нахожу, что разбор твой цели не достигает… Зачем ты не сказал, например, что в русском стиле не следует вводить итальянскую
— Но, помилуй, — воскликнул я в ужасе? — мелодия эта проникнута русским духом!
— Да! Но форма отзывается итальянщиной. Возможно ли, чтобы такой человек, как Сусанин, вздумал бы повторять слово в слово… наивные излияния сироты Вани?..
Глинка оживился и долго указывал на отступления, сделанные им в «Жизни за царя» от коренного, рационального, по его выражению, русского оперного стиля.
— Нет, любезнейший, — сказал он в заключение: — так рецензии писать не следует; взялся за критику, так и пиши правду-матку, а похвалой никого не удивишь.
…мне непременно хотелось вместе с братом видеть «Жизнь за царя», он согласился. Но при поднятии занавеса он был неприятно поражен, увидя, как небрежно давалась эта опера.
После первых представлений в 1836 г. он не видал
…Искусство — это данная мне небом отрада — гибнет здесь от убийственного ко всему прекрасному равнодушия…
…у меня сумели отнять все, даже энтузиазм к моему искусству — мое последнее прибежище.
…Странное дело, весьма мало написано мною за границей. А теперь решительно чувствую, что только в отечестве я еще могу быть на что-либо годен. Здесь мне как-то неловко.
…скучаю шибко, и весьма, весьма тянет меня на родину!
Шум света, театры, даже путешествия, все мне надоело, жажду тихой жизни в кругу своих.
Для сердца что может заменить
В Париже я жил тихо и уединенно. Берлиоза видел только один раз, я ему уже не нужен, и, следовательно, приязни конец. По музыкальной части слышал два раза в Opera comique Иосифа Мегюля, очень опрятно исполненного…оркестр играл четко. Не могу сказать того об 5-й симфонии Бетховена, которую слышал в консерватории. Играют как-то
…В Питере делать мне вовсе нечего, кроме скуки и страдания, ожидать нечего. В. Петров обещает к осени оперу — не думаю, чтоб он сдержал слово, а если и напишет, то я не токмо не начал, но болезнь изгладила из моей памяти все сделанные соображения. Во всяком случае, опера пойдет в долгий ящик, и быть из-за нее
…во мне господствует непреодолимое желание уехать из ненавистного мне Петербурга. Мне решительно вреден здешний климат, а может, еще более расстраивают здоровье здешние сплетники, у каждого на кончике языка по малой мере хоть капля яду.
Варшаву… люблю не менее как ты Ельню. Мне там спокойно, ловко и привольно, и никто там меня
Я был поражен, увидев его после многолетней разлуки. Он совершенно изменился в физическом отношении. Прежде худощавый — теперь он не только пополнел, но сделался даже толст; щеки надулись, и лицо округлилось; волосы он отпустил и стриг в кружок; они на голове и бороде поседели; губы сузились, и подбородок подался кверху, совсем не тот Глинка стал…Хотя Глинка и изменился физически, но характер остался тот же добрый, веселый, и даже я нашел, что он стал спокойнее.
…Рубинштейн взялся знакомить Германию с нашей музыкой и написал статью, в коей всем нам напакостил и задел мою старуху, «Жизнь за царя», довольно дерзко.
Вероятно, не меньше удовольствия доставит вам весть, что ваши произведения ежедневно переходят из рук в руки; в виде очень ценного подарка я передал их в Королевскую библиотеку, переплетя в два тома. Хотя текст (двух опер) и не может быть понят, но ваши мелодии полны такого очарования, такого глубокого вдохновения, удивительной простоты и гениальной фантастичности, что ваши оба тома являются любимейшими произведениями образованных музыкантов и возбуждают требования на другие ваши произведения.
Обидно подумать, что имя такого необыкновенно одаренного самобытного художника, как М. И. Глинка, остается еще почти неизвестным в Европе — а мы здесь обязаны знать и помнить имена разных десятистепенных талантиков… Неужели такой порядок музыкальных дел никогда не переменится? Нет, должен перемениться — стоит только дружно содействовать этой цели.
Что за прелесть оркестровки в этой оригинальной капризной фантазии!
Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем.
Я решительно… намерен провести зиму до будущей весны в Берлине… Причина же, почему остаюсь здесь, следующая — от
…Хотел было написать вам целую диссертацию о музыке, о русской науке и проч., но так как я еще не теряю надежды свидеться с вами в Берлине… и живую беседу предпочитаю мертвой, письменной, то теперь ограничусь немногими афоризмами:
…Чувство и форма это — душа и тело. Первое — дар Вышней благодати, второе — приобретается трудом…
Глинка жадно вчитывался в них и иной раз до слез умилялся над ними. Тут только, в Берлине, я заметил, что он литературы нашей с сороковых годов вовсе не знал, потому что в свое время вращался в такой среде, которая, кроме Пушкина, Жуковского, Карамзина и еще немногих, никого не признавала за литераторов, и пробавлялся более иностранной литературой.
…Кашперовы — соседи, мы ежедневно видимся, они мне нередко читают… Ден так же добр, услужлив и внимателен, как был прежде. Одно досадно, что часто хвораю…
Вообще я могу сказать, что до сих пор я еще никогда не изучал
Занятия… подвигаются шибко, я впился в работу…
Медленно, но прочно идут мои занятия с Деном, все бьемся с фугами: — Я почти убежден, что можно связать фугу западную с
Отыскиваются многие из моих пьес для — фортепьяно, но Valse-Fantaisie… не находится — но я усердно ищу эту пьесу и когда обрету, сообщу тебе копию.
…Valse-Fantaisie… утрачен. Я по памяти инструментовал его с новыми ухищрениями…
Я болен как собака, а все-таки, понатужась, окончу инструментовку Valse-Fantaisie, которую тебе посвящаю.
…никакого расчета на виртуозность (кою решительно не терплю) ни на огромность массы оркестра. Всего требуется… от 27 до 31 (человек).
М. И. Глинка… стал на одинаковую высоту с теми гениальными художниками, которые вне подражаний, самобытным творчеством прокладывали искусству новые пути, и заслуга его в отношении к нашей музыке может быть сравнена с заслугою Ломоносова.
Письмо Мейербера как доказательство, что я сам не навязывался и статьи журналов доставлю в самом непродолжительном времени… Прилагаю при сем программу концерта.
Характеристическая черта его была добродушная веселость, которая его не оставляла, за исключением лишь того времени, когда он испытывал на себе чье-либо грубое прикосновение… за день до смерти, когда я его подымал с постели и «облекал его в ризы» (как он выражался), он еще смешил нас разными прибаутками, надев на себя чепец одной из сиделок (их было две). Указывая на них глазами, он прибавлял мне потом по русски: Как же их не смешить, — ведь им тоска сидеть день и ночь с больным стариком!
Он уже был болен… он весь встрепенулся, услышав русскую речь… встал с постели, утверждая, что у него только легкое нездоровье, — и сыграл мне свою небольшую новую пьеску в строгом церковном стиле…
…Имя Глинки проникло в самые глухие и отдаленные углы в России, вместе с его мелодическими, задумчивыми или страстными звуками… Смерть Глинки величайшая потеря для русского музыкального мира… В его летописях он покуда занимает бесспорно первое место.
Какая прелесть «Вальс-фантазия» Глинки!. Слушая его; забываешь все на свете. Я наслаждаюсь этими: чистыми, нежными звуками. И видится; бал(Вое танцуют… Но какая-то безысходная тоска на лицах. Почему? — Кончился вальс, и… пора собираться. Связал свои вещи. Написал сверху домашний адрес. Так положено. Немцы все ближе и ближе. Скоро бой. Буду драться ожесточенно…
ДАТЫ ЖИЗНИ
ИЛЛЮСТРАЦИИ
ОСНОВНЫЕ СОЧИНЕНИЯ ГЛИНКИ
Оперы:
«Иван Сусанин» (1836), «Руслан и Людмила» (1837–1842).
Симфонические пьесы:
Музыка к трагедии Н. Кукольника «Князь Холмский» (1842), испанская увертюра № 1 «Арагонская хота» (1845), «Камаринская» (1848), испанская увертюра № 2 «Ночь в Мадриде» (1851), «Вальс-фантазия» (1839, 1856).
Романсы и песни, наиболее известные:
«Не искушай меня без нужды», сл. Баратынского (1825), «Бедный певец», сл. Жуковского (1826), «Ах ты, душечка, красна девица», сл. народные (1826), «Память сердца», сл. Батюшкова (1827), «Венецианская ночь», сл. Козлова (1832), «Я здесь, Инезилья», сл. Пушкина (1834), «Ночной смотр», сл. Жуковского (1836), «Сомнение», сл. Кукольника (1838), «Ночной зефир», сл. Пушкина (1838), «В крови горит огонь желанья», сл. Пушкина (1839), свадебная песня «Дивный терем стоит», сл. Ростопчиной (1839), «Я помню чудное мгновенье», сл. Пушкина (1840), «Попутная песня», сл. Кукольника (1840), «Жаворонок», сл. Кукольника (1840), «Признание», сл. Пушкина (1840), «Слышу ли голос твой», сл. Лермонтова (1848), «Заздравный кубок», сл. Пушкина (1848), «Песнь Маргариты» из трагедии Гёте «Фауст» (1848), «Мери», сл. Пушкина (1849), «Адель», сл. Пушкина (1849), «Финский залив», сл. Ободовского (1850), «Молитва» («В минуту жизни трудную»), сл. Лермонтова (1855), «Не говори, что сердцу больно», сл. Павлова (1856).
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Аксаков С. Т. (1791–1859) — русский писатель, автор известных произведений: «Семейная хроника», «Детские годы Багрова внука», сказки «Аленький цветочек».
Алябьев А. А. (1787–1851) — русский композитор, автор опер, балета, симфонической, камерной музыки, мастер романса. Андреянова 2-я Е. И. (1816–1857) — первая танцовщица балетной труппы Петербургских императорских театров в 1832–1854 гг.
Артемовский С. С. (1813–1873) — ученик Глинки, певец и композитор, известный в наше время под именем Гулак-Артемовский, автор знаменитой украинской комической оперы «Запорожец за Дунаем».
Балакирев М. А. (1836–1910) — русский композитор, пианист, дирижер, общественный деятель. Вдохновитель и глава композиторской группы «Могучая кучка». Глинка видел в нем своего первого преемника.
Баратынский Е. А. (1800–1844) — русский поэт, был близок Пушкину, декабрист.
Бартенева П. А. (1811–1872) — певица-любительница.
Батюшков К. Н. (1787–1855) — русский поэт, был близок Пушкину, Карамзину, Жуковскому.
Беллини Винченцо (1801–1835) — итальянский композитор, автор известных опер «Норма», «Сомнамбула».
Бём Франц — скрипач, концертмейстер оркестра Петербургских императорских театров.
Берлиоз Гектор Луи (1803–1869) — французский композитор, дирижер, музыкальный писатель.
Бестужев А. А. (1797–1837) — писатель и литературный критик (псевдоним — Марлинский), декабрист.
Бортнянский Д. С. (1751–1825) — русский композитор, сочинявший церковную, хоровую, инструментальную, камерную музыку.
Брюллов К. П. (1799–1852) — великий русский живописец. Его картина «Последний день Помпеи» и портреты современников принесли художнику при жизни всемирную славу. Много лет жил в Италии, там и умер.
Булгаков К. А. (1812–1862) — любитель музыки, приятель Глинки, гвардейский офицер.
Варламов А. Е. (1801–1848) — русский композитор, певец, учитель пения. Мастер вокальной лирики, автор известных песен «Красный сарафан», «Вдоль по улице метелица метет».
Василько-Петров — псевдоним литератора, театроведа, переводчика, педагога театрального училища В. П. Петрова (1824–1864).
Веневитинов Д. В. (1805–1827) — русский поэт, критик, философ. Сочувствовал декабристам. Белинский сказал о нем: «Это была прекрасная утренняя заря, предрекавшая прекрасный день».
Верстовский А. Н. (1799–1862) — русский композитор и театральный деятель. Автор известной оперы «Аскольдова могила», баллады «Черная шаль».
Виельгорские, братья — известные русские музыкальные деятели. Их дом, сначала в Москве (с 1823 г.), позже в Петербурге (с 1826 г.) был центром русской музыкальной жизни. Матвей Юрьевич (1794–1866) — виолончелист, один из руководителей Симфонического общества в Петербурге, один из учредителей и первых директоров Русского музыкального общества. Михаил Юрьевич (1788–1856) — композитор, один из первых русских симфонистов.
Волконская З. А. (1792–1862) — писательница, певица, композитор. В салоне княгини З. Волконской в России и в Италии собирались поэты, художники, артисты.
Вульф А. Н. (1805–1881) — приятель А. С. Пушкина, родственник А. П. Керн.
Вяземский П. А. (1792–1878) — поэт, литературный критик, друг А. С. Пушкина, В. А. Жуковского.
Гейденрейх Л. А. (1809–1892) — врач императорских театров, друг Глинки.
Глебов М. Н. (1804–1851) — товарищ Глинки по Благородному пансиону, декабрист.
Глинка В. Н. — правнучатая племянница композитора, художница.
Глинка Е. А. (1784–1851) — мать композитора.
Глинка И. Н. (1777–1834) — отец композитора.
Глинка Ф. Н. (1796–1880) — поэт, публицист, участник Отечественной войны 1812 года. Был близок декабристам. После разгрома восстания выслан в Петрозаводск.
Голицын А. Н. (1773–1844) — министр духовных дел и народного просвещения в 1816–1824 гг.
Голицын В. П. (1800–1863) — владелец картинной галереи, любитель музыки, певец.
Голицын С. Г. (1806–1868) — певец, композитор и поэт-любитель, приятель Глинки, Пушкина.
Гуммель Ян Непомук (1778–1837) — австрийский композитор и пианист, концертировал в России в 1822 г.
Даргомыжский А. С. (1813–1869) — композитор, начавший в русской музыке новое направление. Автор народно-бытовой лирической драмы «Русалка», декламационно-речитативной музыкальной драмы «Каменный гость», сатирических песен-драм «Червяк», «Титулярный советник», лирических романсов.
Демидов Д. П. — чиновник особых поручений при главноуправляющем путей сообщения.
Ден Зигфрид (1799–1858) — немецкий музыкальный теоретик, педагог. С 1842 г. хранитель музыкального отдела Королевской Берлинской библиотеки; редактор музыкального журнала.
Доницетти Гаэтано (1797–1848) — итальянский композитор, автор известных опер «Анна Болейн», «Любовный напиток», «Лючия ди Ламмермур».
Дубровский П. П. (1812–1882) — писатель, профессор польского языка в Главном педагогическом институте.
Железнов М. И. (р. 1825) — художник, гравер, ученик К. П. Брюллова.
Иоганнис И. И. (1810 — после 1864) — дирижер, скрипач.
Кавое К. А. (1776–1840) — композитор, дирижер императорской оперы, педагог в Театральном училище, инспектор музыки в Благородном пансионе.
Кашперов В. Н. (1827–1894) — композитор и педагог.
Керн А. П. (1800–1879) — известная дружбой с Пушкиным.
Керн Е. Е. (1818–1904) — дочь А. П. Керн, в 1826–1836 гг. воспитывалась в Смольном институте, в 1839–1840 гг. была там классной дамой.
Керубини Луиджи (1760–1842) — оперный композитор периода французской революции конца XVIII в. Сочинял героические оперы, увертюры, революционные гимны. Итальянец по национальности, жил в Париже.
Киреевский И. В. (1806–1856) — русский публицист и философ.
Кони Ф. А. (1809–1879) — писатель, театральный критик.
Крузель Бернгард Генрик (1775–1838) — финский композитор, дирижер, музыкальный педагог, считался лучшим кларнетистом своего времени.
Кукольник Н. В. (1809–1868) — драматург, поэт, художественный критик, издавал в 1830–1840 гг. «Художественную газету».
Кювье Жорж (1769–1832) — выдающийся французский естествоиспытатель.
Лангер В. П. — художник, переводчик, учился в Царскосельском лицее.
Ленц В. Ф. (1808–1883) — русский музыковед, автор известных трудов о Бетховене.
Леонов Л. И. (р. 1815) — оперный певец, первый исполнитель партий Собинина и Финна в операх Глинки.
Леонова Д. М. (1835–1896) — певица, артистка оперной труппы Петербургских императорских театров.
Лонгинов М. Н. (1823–1875) — историк литературы, административный деятель.
Львов А. Ф. (1793–1870) — скрипач-виртуоз, композитор, директор Придворной-певческой капеллы в 1837–1861 гг.
Львов Ф. П. (1766–1836) — директор Придворной певческой капеллы в 1826–1836 гг.
Маркевич Н. А. (1804–1860) — историк, этнограф, один из либреттистов «Руслана и Людмилы».
Матюшкин Ф. Ф. (1799–1872) — русский мореплаватель, окончил Царскосельский лицей вместе с А. С. Пушкиным.
Мегюль Этьен Никола (1763–1817) — французский композитор, органист, видный деятель эпохи французской революции 1789 г., один из основателей Парижской консерватории.
Мейер Карл (1799–1862) — пианист, композитор, педагог, ученик Фильда. В 1819–1845 гг. жил в Петербурге.
Мейербер Джакомо (1791–1864) — французский оперный композитор, пианист, дирижер. Автор известных опер «Роберт-Дьявол», «Гугеноты», «Африканка».
Мельгунов Н. А. (1804–1867) — критик, публицист, один из издателей журнала «Московский наблюдатель», музыкант-любитель.
Мемель А. Б. — контрабасист оркестра петербургской оперы. Мендельсон-Бартольди Феликс (1809–1847) — немецкий композитор, пианист, дирижер, музыкальный деятель.
Миллер Иоганн Генрих (1780–1827) — музыкальный теоретик, композитор, скрипач, пианист, педагог.
Неверов Я. М. (1810–1893) — писатель, деятель русского просвещения.
Никитенко А. В. (1805–1877) — историк литературы, редактор журнала «Современник» в 1847–1848 гг.
Одоевский В. Ф. (1804–1869) — писатель, музыковед, композитор.
Оман — пианист, композитор, педагог, ученик Фильда.
Павлищев Н. И. (1802–1879) — литератор, музыкант-любитель, муж сестры А. С. Пушкина.
Павлищева О. С. (1797–1868) — сестра А. С. Пушкина.
Палицын С. М. (1806-1880-е) — товарищ Глинки по Благородному пансиону, декабрист.
Паста Джудитта (1798–1865) — итальянская певица, гастролировала в России в 1840 г.
Петров О. А. (1807–1878) — певец, артист оперной труппы Петербургских императорских театров, первый исполнитель партий Сусанина и Руслана.
Петрова-Воробьева А. Я. (1816–1901) — певица, артистка оперной труппы Петербургских императорских театров, первая исполнительница партии Вани и Ратмира.
Пиккель И. Н. (1829–1902) — скрипач, один из первых квартетистов в Петербурге.
Пименова Е. Е. (р. 1817) — артистка балетной труппы Петербургских императорских театров в 1836–1846 гг.
Плетнев П. А. (1792–1865) — поэт и критик, профессор Петербургского университета, близкий друг А. С. Пушкина.
Погодин М. П. (1800–1875) — писатель, публицист, историк, профессор Московского университета.
Пущин И. И. (1798–1859) — друг А. С. Пушкина, декабрист.
Рикорди Д. (1785–1853) — основатель крупнейшей издательской фирмы в Милане.
Розен Е. Ф. (1800–1860) — литератор, в 1835–1840 гг. секретарь наследника Александра Николаевича.
Россини Джоаккино (1792–1868) — итальянский композитор, положивший начало расцвету итальянской оперы. Жил в Италии и Париже. Автор знаменитых опер «Севильский цирюльник», «Вильгельм Телль».
Рубини Джованни Баттиста (1794–1854) — итальянский оперный певец, гастролировал в Петербурге в 1843–1844 гг.
Рубинштейн А. Г. (1829–1894) — композитор, пианист, дирижер, общественный музыкальный деятель, основатель Русского музыкального общества и первой русской консерватории в Петербурге.
Семенова Е. А. (1821–1906) — певица, артистка петербургской и московской оперных трупп императорских театров, вторая исполнительница партии Людмилы.
Серов А. Н. (1820–1871) — композитор, музыковед, общественный музыкальный деятель. Автор оперы «Вражья сила».
Смирнова Т. П. (1818–1871) — артистка балетной труппы Петербургских императорских театров в 1834–1854 гг.
Соболевский С. А. (1803–1870) — литератор, друг А. С. Пушкина, товарищ Глинки по Благородному пансиону.
Соллогуб В. А. (1814–1882) — писатель, зять Мих. Ю. Виельгорского.
Сомов О. М. (1793–1833) — журналист, поэт, переводчик, издавал вместе с Дельвигом альманах «Северные цветы» и «Литературную газету».
Стасов В. В. (1824–1906) — искусствовед и музыкальный критик, идеолог «Могучей кучки», борец за русское национальное искусство.
Степанов Н. А. (1807–1877) — художник-карикатурист.
Степанов П. А. (1805–1891) — художник-любитель, ученик К. П. Брюллова, литератор. Автор портрета Глинки (1842) и бюста композитора (1844).
Степанова М. М. (1815–1903) — певица, артистка петербургской и московской оперных трупп императорских театров. Стравинский И. Ф. (1882–1972) — русский композитор, дирижер, один из крупнейших композиторов XX века. С 1910 г. жил за границей.
Струговщиков А. Н. (1808–1878) — поэт, переводчик, журналист.
Стунеев Д. С. — муж сестры Глинки, Марии, в 1839–1840 гг. правитель хозяйственной части Смольного института в Петербурге.
Стунеева М. И. (р. 1813) — сестра Глинки.
Тешнер Густав Вильгельм (1800–1883) — вокальный педагог.
Титов Н. А. (1800–1875) — композитор, вошел в историю музыки под именем «дедушки русского романса».
Този Д. — итальянский певец, выступал в русской опере в Петербурге, первый исполнитель роли Фарлафа.
Толстой Ф. М. (1809–1881) — музыкальный критик, композитор, певец, литератор.
Уваров С. С. (1786–1855) — в 1834–1849 гг. министр народного просвещения, с 1818 г. — президент Академии наук. Фильд Джон (1782–1837) — ирландский пианист, педагог, композитор, с 1802-го жил в России.
Цейнер Карл Траугот (1775–1841) — пианист, композитор, педагог. В 1803–1840 гг. жил в Петербурге.
Шаховской А. А. (1777–1846) — драматург, театральный деятель.
Шевырев С. П. (1806–1864) — историк, профессор Московского университета.
Шестакова Л. И. (1816–1906) — сестра Глинки, посвятила жизнь собиранию творческого наследия композитора и увековечению его памяти.
Ширков В. Ф. (1805–1856) — поэт-любитель, харьковский помещик, написал для Глинки либретто к «Руслану и Людмиле».
Штерич Е. П. (1809–1833) — музыкант-любитель, друг Глинки. Энгельгардт В. П. (1828–1915) — астроном, музыкальный деятель. Много сделал для увековечения памяти Глинки. Собирал его автографы и передавал в Публичную библиотеку в Петербурге.
Яковлев М. Л. (1798–1868) — певец, композитор-любитель. Лицейский товарищ А. С. Пушкина.
Яненко Я. Ф. (1800–1852) — живописец и скульптор.
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
«Глинка в воспоминаниях современников. Под общей редакцией А. А. Орловой». М.» 1955.
INFO
И я открою землю… (Глинка). Композиция.
И11 Авт. композиции Н. Колосова. М., «Молодая гвардия», 1976.
160 с. с ил. (Пионер — значит первый.)
И 70803-143/078(02) —76*090-76
И Я ОТКРОЮ ЗЕМЛЮ… (ГЛИНКА)
Редактор
Художник
Художественный редактор
Технический редактор
Корректоры
Сдано в набор 30/I 1976 г. Подписано к печати 10/V 1976 г. А07297. Формат 70х108 1/32. Бумага № 1. Печ. л. 5 (усл. 7). Уч. изд. л. 6,1. Тираж 150 000 экз. Цена 32 коп. Т. П. 1976 г., Хе 90, Заказ 2417.
Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.
FB2 — mefysto, 2022
«Пионер — значит первый» — серия биографических книг для детей среднего и старшего возраста, выпускавшихся издательством «Молодая гвардия», «младший брат» молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей».
С 1967 по 1987 год вышло 92 выпуска (в том числе два выпуска с номером 55). В том числе дважды о К. Марксе, В. И. Ленине, А. П. Гайдаре, Авиценне, Ю. А. Гагарине, С. П. Королеве, И. П. Павлове, жёнах декабристов. Первая книга появилась к 50-летию Советской власти — сборник «Товарищ Ленин» (повторно издан в 1976 году), последняя — о вожде немецкого пролетариата, выдающемся деятеле международного рабочего движения Тельмане (И. Минутко, Э. Шарапов — «Рот фронт!») — увидела свет в 1987 году.
Книги выходили стандартным тиражом (100 тысяч экземпляров) в однотипном оформлении. Серийный знак — корабль с наполненными ветром парусами на стилизованной под морские волны надписи «Пионер — значит первый». Под знаком на авантитуле — девиз серии:
«О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,
О мужественных людях — революционерах,
Кто в мир пришёл, чтобы сделать его лучше,
О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,
Кто с детства был настойчивым в стремленьях
И беззаветно к цели шёл своей».
Всего в серии появилось 92 биографии совокупным тиражом более 9 миллионов экземпляров.
