Karen Joy Fowler

We Are All Completely Beside Ourselves

Кто знает меня нынешнюю, немало удивится, но в детстве я была болтунья. Сохранилось допотопное домашнее видео, где мне два года: оно снято без звука, и пленка уже выцвела – белесое небо, бледно-розовые кеды вместо красных, – и все равно видно, как много я разговариваю.

Вот я обустраиваю территорию: подбираю на подъездной дорожке камешек, переношу к большой жестяной лохани, бросаю туда и возвращаюсь за следующим. Работаю не покладая рук, но не забываю покрасоваться: таращу глаза, как звезда немого кино, протягиваю полюбоваться кусочек прозрачного кварца и запихиваю его за щеку.

Рядом возникает мама и вытаскивает камешек. Потом она отступает за границы кадра, но теперь я что-то энергично объясняю, это ясно по моей жестикуляции; мама снова подходит и бросает камешек в лоханку. Вся сцена длится минут пять, и я не умолкаю ни на миг.

Несколько лет спустя мама прочитала нам старую сказку, в которой у одной сестры (старшей) вместо слов изо рта сыплются жабы да змеи, а у другой (младшей) – цветы и драгоценные камешки. Именно так я и воспринимала тот кадр, где мама запускает мне в рот пальцы – и достает алмаз.

В детстве я была светловолосой и намного симпатичнее, чем когда подросла. Специально для камеры меня нарядили как куколку. Непослушную челку смочили водой и скрепили сбоку заколкой в форме лука, со стразами. При каждом повороте головы заколка вспыхивает на солнце. Я провожу рукой над лоханью с камешками, как бы говоря: когда-нибудь все это станет твоим.

А может быть, что-то совсем другое. Главное в фильме – не слова сами по себе. Их непомерное изобилие, вот что стремились запечатлеть родители, их неиссякаемый поток.

Правда, иной раз меня все же приходилось останавливать. Если тебе хочется сказать две вещи сразу, выбери одну и скажи только ее, предложила однажды мама, уча меня вежливо себя вести; в более поздней модификации правила следовало выбрать одну вещь из трех. Отец по вечерам появлялся на пороге моей спальни пожелать спокойной ночи, и я начинала без умолку тараторить, отчаянно стараясь одним своим голосом удержать его в комнате на подольше. Его рука ложилась на ручку двери, и дверь постепенно закрывалась. Я должна тебе кое-что сказать! – говорила я, и дверь останавливалась на полпути.

Начинай тогда с середины, отвечал отец, тень на фоне освещенного люстрой коридора, с обычной вечерней усталостью всех взрослых. Свет отражался в окне спальни, как звезда, на которую можно загадать желание.

Пропусти начало. Давай с середины.

Итак, середина моей истории. Она приходится на зиму 1996 года. К тому времени наша семья уже давно свелась к тому составу, который предсказало старое домашнее видео: я, мама и папа, незримо присутствующий по другую сторону камеры. В 1996-м минуло десять лет с тех пор, как я последний раз видела брата, и семнадцать – с тех пор, как исчезла сестра. Вся средняя часть моей истории повествует об их отсутствии, хотя вы могли бы этого и не знать, не скажи я сама. В 1996-м проходили целые дни, когда я не думала ни об одном, ни о другой.

1996 год. Високосный. Год Огненной Крысы. Клинтона только что переизбрали президентом; все это кончится плачевно. Кабул перешел под власть талибов. Сняли осаду с Сараево. Чарльз и Диана недавно развелись.

По небу металась комета Хейла – Боппа. В ноябре появились первые заявления о том, что за кометой следует объект, напоминающий Сатурн. Суперзвезды года – клонированная овечка Долли и шахматная компьютерная программа “Дип Блю”. Обнаружено свидетельство жизни на Марсе. Возможно, объект в форме Сатурна – космический корабль инопланетян. В мае 1997 года 39 человек покончат с собой, уверенные, что таким способом попадут на его борт.

Какой заурядной я смотрюсь на этом фоне. В 1996 году мне было двадцать два, я мотала пятый год в Калифорнийском университете в Дэвисе, застряв не то на третьем, не то на четвертом курсе, но испытывала такое капитальное отсутствие интереса к тонкостям программ, нормативам и дипломам, что не рассчитывала окончить учебу в обозримом будущем. Мое обучение, любил говорить отец, отличается скорее широтой, чем глубиной. Повторял он это часто.

Я же не видела причин торопиться. Конкретных целей у меня не было, разве что сделаться либо предметом всеобщего восхищения, либо тайным авторитетом – я никак не могла выбрать. Да только какая разница, все равно ни одна из основных дисциплин не давала надежды стать тем или другим.

Родители по-прежнему оплачивали мои расходы и уже раздражались. Мама в те дни раздражалась часто. Стимулирующие дозы справедливого раздражения были ей в новинку – они ее молодили. Мама как раз объявила, что работает переводчиком и связным между папой и мной (мы с ним едва общались). Не помню, чтобы я возражала. Отец сам был преподаватель вуза и педант до мозга костей. Каждый разговор с ним обязательно содержал в себе урок, как вишня – косточку. Метод Сократа до сих пор вызывает у меня желание кого-нибудь укусить.

Осень в тот год пришла внезапно, будто распахнула дверь. Однажды утром я катила на велосипеде в университет, и в вышине пролетела большая стая казарок. Я не могла их видеть и вообще мало что видела вокруг, но услышала над головой оживленное гоготанье. С полей наполз туман, и я крутила педали, окутанная облаками. Густой низкий туман не похож на прочие туманы: он не рваный и не дрейфует, а плотный и висит неподвижно. Кто-нибудь другой не рискнул бы гнать в неизвестность, но у меня была, по крайней мере в детстве, особая страсть дурить и нарываться на неприятности, и потому я получала от езды полное удовольствие.

Меня омывал влажный воздух, и я почувствовала себя тоже чуть-чуть перелетной, чуть-чуть дикой. Может, пофлиртую немножко в библиотеке, если рядом окажется кто-нибудь пригодный для флирта, или помечтаю на занятии. В то время я часто чувствовала себя дикой; мне нравилось это чувство, но оно ни к чему не вело.

В обеденный перерыв я взяла себе какой-то еды в столовой; пусть это будет жареный сыр. На стул рядом с собой я, как обычно, сложила свои книги: если мимо пройдет кто-нибудь интересный, их легко убрать, а неинтересных они заставят пройти мимо. В двадцать два года я обладала примитивнейшим представлением о том, кого можно считать интересным; согласно моему мерилу, я сама была малоинтересна. За соседним столом сидела пара. Голос девушки звучал все громче и громче, так что я не могла не прислушаться. “Ах, тебе места мало?” На ней была короткая голубая футболка, на шее стеклянный кулон в виде скалярии. Длинные темные волосы падали на спину растрепанным жгутом. Девушка встала и единым движением руки смахнула со стола все. У нее были очень красивые бицепсы; помню, мне захотелось иметь такие же руки.

Тарелки попадали на пол и разбились вдребезги; кетчуп и кола пролились и смешались среди осколков. Наверное, на заднем плане звучала музыка, она сейчас всегда играет фоном, вся наша жизнь сопровождается саундтреком (и чаще всего он настолько ироничен, что вряд ли случаен; это так, к слову), но точно я не помню. Возможно, было тихо и мило, и только жир шипел на решетке.

– Годится? – спросила девушка. – И не говори, чтоб я успокоилась. Я освободила тебе место.

Она толкнула стол, закрутила и опрокинула.

– Лучше? – громко спросила она. – Кто-нибудь, выйдите на улицу, чтоб моему парню было больше места. Ему нужно до хера много места.

Она схватила стул и брякнула его на груду перемазанных осколков. Снова треск, и внезапная волна кофейного аромата.

Все вокруг замерли, не донеся вилку до рта, не подняв ложку из супа – такими людей нашли под лавой Везувия.

– Перестань, малыш, – сказал ее бойфренд один раз, но она не перестала, и он не утруждался повторять. Она перешла к следующему столу, на котором стоял только поднос с грязными тарелками. Методично перебила все, что могла разбить, и расшвыряла все, что могла швырнуть. Солонка завертелась по полу волчком и ударилась о мою ногу.

Парень поднялся с места и, слегка запинаясь, попытался ее утихомирить. Она запустила в него ложкой, которая звучно отскочила от его лба.

– Нельзя объединяться с уродами.

Ничего мирного в ее голосе не было.

Он отпрянул и вытаращился.

– Со мной все в порядке, – заверил он публику нетвердым голосом; и затем, удивленно: – Твою ж мать! Это нападение!

– Вот этого дерьма я терпеть не буду, – сообщил он.

Здоровый парень с худым лицом, в свободных джинсах и длинном пальто. Нос как нож.

– Вперед, все тут развороти, сучка бешеная. Только ключ мне отдай сначала.

Она раскрутила очередной стул, тот просвистел метрах в полутора от моей головы – я приуменьшаю: скорее всего, гораздо ближе, – рухнул на мой стол и опрокинул его. Я схватила стакан и тарелку. Книжки громко шлепнулись на пол.

– Подходи, бери, не стесняйся, – сказала она.

Мне стало смешно: как повариха на раздаче, только тарелки битые. У меня вырвался сдавленный смешок, странный кряк, и все обернулись в мою сторону. Сквозь стеклянные стены было видно, что народ во дворе заметил суматоху и теперь глазеет вовсю. В дверях застыли трое людей, зашедших пообедать.

– Возьму, не сомневайся.

Парень сделал несколько шагов по направлению к девушке. Та сгребла с пола несколько кубиков сахара, заляпанных кетчупом, и швырнула в него.

– С меня хватит, – сказал он. – Все кончено. Я вынесу твое барахло на лестницу и сменю замки.

Он развернулся к ней спиной и тут же получил стаканом в ухо. Споткнулся, поднес к уху руку, проверил, не осталось ли крови на пальцах. Произнес, не оглядываясь:

– Ты мне за газ должна. Пришлешь по почте.

И ушел.

Дверь за ним закрылась. На мгновение повисла тишина. Потом девушка повернулась к нам.

– Что уставились, дебилы?

Она подхватила упавший стул – не знаю, то ли швырнуть, то ли поставить на место. Думаю, она и сама не знала.

Явился полицейский кампуса. Он осторожно приблизился ко мне, держа руку на кобуре. Ко мне! Которая стояла над опрокинутыми столом и стулом, по-прежнему держа в руках уцелевший стакан молока и уцелевшую тарелку с недоеденным бутербродом.

– Поставь-ка их, солнышко, – сказал полицейский, – и присядь на минутку.

Поставить куда? И куда сесть? Единственным вертикально стоящим объектом на метры вокруг была я сама.

– Давай поговорим. Рассказывай, что случилось. Пока у тебя нет никаких проблем.

– Да не она, – сказала ему женщина за прилавком.

Крупная, немолодая – сорок или больше, над верхней губой родинка, веки насандалены так, что краска лезет в глаза. Ведете тут себя как хозяева, огрызнулась она однажды, в другой ситуации: я вернула недожаренный бургер. Но вы приходите и уходите. И даже не задумываетесь, что остаюсь-то я.

– Вон та, высокая, – продолжала она, указывая на виновницу.

Но полицейский не обратил внимания. Он сосредоточился на мне, чтобы не пропустить ни одного моего движения.

– Успокаиваемся, – снова произнес он мягко и дружелюбно. – Пока у тебя нет никаких проблем.

Он шагнул вперед, как раз мимо длинноволосой девушки со стулом. Я поймала ее взгляд у него из-за плеча.

– Когда полицейский нужен, нипочем не дождешься, – сказала она мне и улыбнулась.

У нее была приятная улыбка. Большие белые зубы.

– Не будет мира нечестивым!

Она вскинула над головой стул.

– Не будет вам супа.

Она швырнула стул в противоположную от меня и полицейского сторону, к двери. Стул грохнулся спинкой вниз.

Полицейский обернулся посмотреть, в чем дело, и в этот момент я уронила тарелку и вилку. Честное слово, не нарочно. Пальцы левой руки разжались сами собой. Полицейский снова повернулся ко мне.

У меня в руках еще был недопитый стакан, и я приподняла его, как бы тостуя.

– Не надо, – уже гораздо менее дружелюбно проговорил полицейский. – Я с тобой не в игрушки играю. Не испытывай мое терпение.

И я бросила стакан на пол. Он разбился, молоко выплеснулось мне на ботинок и забрызгало носок. Я просто не выдержала и швырнула стакан.

Сорок минут спустя я и сучка бешеная на раз-два были закинуты в машину, принадлежавшую полиции округа Йоло (дело становилось слишком серьезным для простоватых полицейских кампуса). Причем в наручниках, которые неожиданно больно резали запястья.

Арест сильно поднял девице настроение.

– Я же сказала ему, что не случайно болтаюсь рядом, – говорила она; ровно то же самое полицейский говорил про меня, только не с торжеством, а с прискорбием. – Так здорово, что ты решила подключиться. Я Харлоу Филдинг. С театрального отделения.

Кто бы мог подумать.

– Первый раз встречаю Харлоу, – сказала я. Имелось в виду имя Харлоу. Фамилию Харлоу я встречала.

– Меня назвали в честь мамы, а ее – в честь Джин Харлоу. Потому что Джин Харлоу была и красивая, и умная, а не потому, что дед был старый развратник. Ни в жизнь. Только, спрашивается, что дали ей ум и красота? Тоже мне, модель для подражания.

О Джин Харлоу я не знала ничего. Вроде бы она играла в “Унесенных ветром”… но я этот фильм не видела и смотреть не собиралась. Та война прошла. Хватит о ней.

– Я Розмари Кук.

– Розмарин для воспоминаний. Класс. Очень, очень приятно познакомиться.

Харлоу просунула руки под попу, а потом под ноги, так что вывернутые запястья в наручниках в конце концов оказались впереди. Если бы я исхитрилась проделать то же самое, мы смогли бы обменяться рукопожатием, на что она, видимо, и рассчитывала, но я так не умела.

Нас привезли в окружную тюрьму, где этот фокус произвел фурор. Несколько полицейских специально пришли посмотреть, как Харлоу послушно складывается и переступает через скованные руки, а потом назад. Их восхищение она приняла с подкупающей скромностью.

– У меня очень длинные руки. Что ни надену, рукава коротки.

Офицера, который арестовал нас, звали Эрни Хэддик. Когда офицер Хэддик снял фуражку, волосы не упали ему на лоб, а остались примяты ровным полукругом, отчего лицо казалось милым и открытым, как смайлик.

Он снял наручники и передал нас округу на оформление. “Надеюсь, художественное”, – прокомментировала Харлоу. По всему было видно, что она в таких делах ветеран.

А я нет. Утреннее чувство дикой свободы давно испарилось, и на его место просочилась то ли грусть, то ли тоска по дому. Что я натворила? И, боже мой, зачем? Над головой, как мухи, жужжали лампы дневного света, накладывая нам тени под глаза, и мы смотрелись старыми, несчастными и с прозеленью.

– Простите, а сколько это займет времени? – спросила я как можно вежливее, сообразив, что пропускаю дневное занятие. История средневековой Европы. Всякие казематы, железные девы, костры.

– Сколько займет, столько займет, – тюремщица взглянула недобрыми зелеными глазами. – Если не надоедать мне вопросами, будет быстрее.

Но слишком поздно. Следующее, что она сделала, – отправила меня в камеру, чтобы я не болтала под руку, пока она оформляет Харлоу.

– Не волнуйтесь, шеф, – сказала Харлоу. – Скоро я буду с вами.

– Шеф? – повторила тюремщица.

Харлоу пожала плечами.

– Шеф. Лидер. Идейный вдохновитель, – она одарила меня улыбкой, сияющей, как накатанный лед. – Эль-Капитан.

Быть может, наступит день, когда полицейские и студенты колледжа больше не будут естественными врагами, но я его точно не дождусь. Меня заставили снять часы, ботинки и ремень и босиком пройти в клетку с железными прутьями и липким полом. Женщина, забравшая мои вещи, была грубее некуда. В воздухе висела крепкая вонь: смесь пива, покупной лазаньи, спрея от насекомых и мочи.

Прутья клетки доходили до самого потолка. Я проверила на всякий случай, потому что для девочки я отлично лазаю. Еще больше ламп дневного света, еще громче жужжание; одна из ламп мигала, и в камере то светлело, то темнело, как будто дни пробегали чередой. Доброе утро, спокойной ночи, доброе утро, спокойной ночи. Хоть бы мне ботинки оставили.

Мое обиталище уже делили две женщины. Одна сидела на единственном голом матрасе. Молоденькая, чернокожая, хрупкая и пьяная.

– Мне нужен врач. – Она показала локоть: узкий порез медленно кровоточил, меняя цвет от красного до пурпурного в мигающем свете, – и закричала так внезапно, что я вздрогнула: – Мне нужна помощь! Почему мне никто не помогает?

Никто, и я в том числе, не отозвался, и она замолчала.

Вторая женщина, белая, средних лет, была нервная и худая как спичка, с густыми обесцвеченными волосами, в костюме лососевого цвета, чересчур шикарном для такой обстановки. Она только что въехала задним ходом в полицейскую машину. А всего неделю назад, по ее собственным словам, была арестована за кражу тортилий и сальсы для вечеринки, которую хотела устроить у себя дома после воскресного футбольного матча.

– Как же меня угораздило, – говорила она. – Сплошная непруха.

Наконец меня оформили. Не могу вам сказать, сколько часов прошло, не по чему было следить, но отчаяться я успела намного раньше. Харлоу все сидела перед тюремщицей, покачиваясь на шатком стуле, и под глухой стук его ножек шлифовала свое признание. Ее обвиняли в порче имущества и нарушении общественного порядка. Фигня, сказала мне Харлоу. Она нисколько не волновалась, не должна была волноваться и я. Она позвонила бойфренду, тому самому парню из столовой, который тут же приехал в участок и увез Харлоу еще раньше, чем закончилась волокита с моими бумагами.

Вот как полезно иметь бойфренда, подумала я. И не в первый раз.

Мне предъявили те же самые обвинения, но с одним значительным довеском в виде нападения на офицера, и никто уже не сказал, что это фигня.

К тому времени я убедила себя в том, что единственной моей ошибкой было оказаться в ненужное время в ненужном месте. Я позвонила родителям – а кому еще мне было звонить? – в надежде, что трубку возьмет, как всегда, мама, но она ушла играть в бридж. Мама – скандально известный шулер, удивительно, что еще находятся люди, готовые с ней играть, но такова наркотическая власть бриджа. Через час-другой мама вернется домой, сжимая в руках серебристый клатч, в котором бренчит нечестный выигрыш, и чувствуя себя немножко счастливее обычного. Пока отец не расскажет о моем приключении.

– Ты что, черт возьми, натворила? – спросил он с усталым раздражением, как будто я оторвала его от более важных дел, но чего еще от меня ждать.

– Ничего. Наехала на полицейского в универе.

Волнение сползало с меня, как старая кожа со змеи. Отец часто так на меня действовал. Чем больше он бесился, тем спокойнее и смешнее мне становилось, что, естественно, бесило его еще сильнее. Да и кого бы не взбесило, будем справедливы.

– Чем мельче фигура, тем больше гонору, – сказал отец, моментально найдя способ использовать мой арест в назидательных целях. – Всегда полагал, что звонка из тюрьмы надо ждать от твоего брата.

Я изумилась, ведь о брате упоминали редко. Обычно отец бывал более осмотрителен, особенно когда говорил по домашнему телефону, поскольку считал, что линия прослушивается.

И я не стала говорить очевидного – что брат вполне способен попасть в тюрьму, а может, и попадет однажды, но никогда в жизни не позвонит.

Прямо над телефоном были синей ручкой накорябаны слова: “Голову не забудь”. Совет отличный, но запоздалый для того, кто отсюда звонит. А между прочим, классное название для парикмахерской.

– Не представляю, что дальше делать, – сказал отец. – Объясни мне на милость.

– Пап, я тоже новичок.

– Не тебе острить.

И тут я вдруг так разревелась, что лишилась всех слов. Попыталась заговорить сквозь полувздохи-полувсхлипы, но безуспешно.

– Подозреваю, тебя кто-то втянул, – сказал папа уже другим тоном. – Тобой вечно манипулируют. Ладно, сиди где сидишь, – как будто у меня был выбор! – А я посмотрю, что можно сделать.

Следующей звонила крашеная блондинка.

– Угадай, где я! – сказала она бодрым хриплым голосом, но обнаружила, что ошиблась номером.

Как человек опытный и привыкший все делать по-своему, отец умудрился дозвониться до полицейского, который меня арестовал. У офицера Хэддика тоже были дети, и он отнесся к отцу с полным сочувствием, абсолютно, по мнению отца, справедливым. Скоро они уже называли друг друга Винс и Эрни, обвинение в нападении смягчилось до формулировки “вмешательство в работу полиции”, а потом его и вовсе сняли. На мне остались порча имущества и нарушение общественного порядка, но их тоже сняли, потому что явилась насурьмленная продавщица из столовой и дала показания в мою пользу. Она твердо заявила, что я невиновна и просто оказалась рядом, а стакан разбила явно по случайности.

– Мы все были в шоке, – сказала она. – Еще бы, такая сцена, вы себе не представляете.

Но к тому времени я уже пообещала папе, что приеду на День благодарения, точнее, все четыре праздничных дня, и мы как следует обсудим проблему без посторонних. Дорого мне стоил один опрокинутый стакан молока. Даже не считая времени в кутузке.

Мы все знали, что целые праздники горячих дискуссий о моем аресте – фикция, хоть с меня и взяли обещание приехать специально для этого. Родители упорно делали вид, что мы тесно спаянная семья, где все любят разговоры по душам; семья, где все подставляют друг другу плечо в худую минуту. Если учесть, что в семье не хватало двух детей, это было фантастическое торжество благих намерений над реальностью; правда, я почти восхищалась. В то же время сама я знала очень четко: мы никогда не были такой семьей.

Вот хотя бы секс. Родители считали себя не только учеными, поставщиками грубых фактов жизни, но еще и детьми откровенно оргиастических шестидесятых. Тем не менее почти все мои знания о сексе я почерпнула из передач канала PBS о дикой природе, из романов, хотя авторы, возможно, и сами экспертами не были, и из собственного случайного эксперимента, проделанного с полным равнодушием и оставившего больше вопросов, чем ответов. Однажды я нашла на кровати упаковку тампонов для подростков, а также брошюру, написанную так сухо и скучно, что я не стала читать. Как применять тампоны, мне никто не объяснил. Чудо, что я их не закурила.

Я выросла в Блумингтоне, штат Индиана, и в 1996 году родители еще там жили, поэтому съездить к ним на выходные было не так-то легко, и провести с ними обещанные четыре дня не получилось. Все дешевые билеты на среду и воскресенье уже раскупили, так что я прилетела в Индианаполис утром четверга, а улетела вечером в субботу.

Отца я после праздничного обеда почти не видела. Он получил грант Национального института здоровья и радостно дал вдохновению увлечь себя в кабинет, где и провел большую часть моего визита, заполняя свою личную классную доску уравнениями типа 0' = [001] и P(Sin+1)(1-e)q +P(S_2n)(1-S)+P(S_0n)cq. Почти не ел и сомневаюсь, что спал. Перестал бриться, хотя обычно брился дважды в день, и отрастил пышную бороду. Бабушка Донна говаривала, что, когда он стоит вполоборота, его тень похожа на президента Никсона, – хотя знала, что этот якобы комплимент изрядно его бесит. Он появлялся, только чтобы налить себе кофе или забрать удочку и выйти с ней на лужайку перед домом. Мы с мамой стояли у кухонного окна, мыли и вытирали посуду и наблюдали, как он выбрасывает шнур вперед и над обледенелым краем лужайки мелькает мушка. Отец полюбил это медитативное занятие, а на заднем дворе мешали деревья. Соседи все никак не могли привыкнуть к его пристрастию.

В таком режиме работы отец не пил, что мы все одобряли. За несколько лет до того ему поставили диабет и пить запретили в принципе. В итоге он начал выпивать тайком. Мама постоянно была начеку, и я иногда с беспокойством думала, что так могла бы выглядеть совместная жизнь инспектора Жавера и Жана Вальжана, вступи они в законный брак.

Праздничный обед в этом году устраивала бабушка Донна. Пришли мы, дядя Боб с женой и двое их детей, младше меня. Мы отмечали праздники то у одной бабушки, то у другой, поочередно, это было справедливо: почему вся благодать должна доставаться только одной стороне семьи? Бабушка Донна – мать моей матери, бабушка Фредерика – моего отца.

Еда у бабушки Фредерики почти целиком состояла из углеводов. Хорошего можно помалу – но помалу не бывало никогда. Бабушкин дом был завален дешевыми азиатскими безделушками: раскрашенными веерами, фигурками из нефрита, лакированными палочками для еды. Или вот парные лампы: абажуры из красного шелка и каменные подставки в виде двух мудрецов. У стариков были длинные тощие бородки и жуткие натуральные ногти, вставленные в каменные пальцы. Несколько лет назад бабушка Фредерика сообщила мне, что в жизни не видела места красивее, чем третий ярус Зала славы рок-н-ролла. Прямо хочется стать лучше, сказала она.

Бабушка Фредерика принадлежала к тем хозяйкам, которые считают, что запихивать в гостей вторые и третьи порции – простая вежливость. И все же мы больше ели у бабушки Донны, где сами решали, положить себе еще или нет, где у пирога хрустела корочка, а клюквенно-апельсиновые маффины были легче облака; где в серебряных подсвечниках стояли посеребренные свечи, в центре стола лежал венок из осенних листьев, и во всем чувствовался безупречный вкус.

Передав гарнир из устриц, бабушка Донна напрямик спросила отца, над чем он работает – так бросалось в глаза, что его мысли где-то далеко. Она хотела намекнуть, что это неприлично, но отец единственный из всех то ли не заметил ее ход, то ли проигнорировал. В данный момент, ответил он, я исследую реакцию избегания с помощью цепи Маркова. Он прочистил горло, намереваясь продолжить.

Мы устремились наперерез. Мы меняли направление умело и синхронно, как стая рыб. Это было по-павловски. Наш танец воплощал реакцию избегания, чтоб ей лопнуть.

– Мама, передай индейку, – сказал дядя Боб и мягко скатился в традиционную обличительную речь о способах выращивания индеек ради белого мяса в ущерб темному.

– Бедные птицы едва ходят. Несчастные выродки.

Он тоже копнул под отца: этот дефект индейководства – еще одна издержка научного прогресса, как клонирование или смешивание кучки генов, чтобы из них получилось животное. У нас в семье враждуют, не нарушая правил поведения, и маневрируют незаметно, изображая полную невинность.

Наверное, то же можно сказать о многих других семьях.

Боб демонстративно положил себе кусок темного мяса.

– Ходят и спотыкаются с этой громадной богопротивной грудью.

Отец грубо пошутил. Каждый раз, когда Боб давал ему повод, то есть каждый второй год, он выдавал одну и ту же шутку с незначительными вариациями. Будь она остроумной, я бы ее процитировала, но нет. Вы бы стали хуже думать о нем, а хуже думать о нем – моя задача, а не ваша.

Воцарившееся молчание было наполнено жалостью к маме, которая могла бы выйти замуж за Уилла Баркера, если бы не потеряла голову и не выбрала вместо него папу – злостного курильщика, закоренелого пьяницу, горе-рыбака и атеиста из Индианаполиса. Семье Баркеров принадлежал канцелярский магазин в центре города, а Уилл был юрист по недвижимости, но гораздо важнее оказалось то, чем он не был. А не был он психологом, как мой отец.

Жителю Блумингтона поколения моей бабушки слово “психолог” приводило на память скандальную сексологию Кинси и дикую идею Скиннера насчет ящиков для детей. Психологи не ограничивали работу стенами институтов – они приносили ее домой. Они проводили эксперименты за завтраком, превращали свою семью в шоу уродцев, и все для того, чтобы ответить на вопросы, которые вежливый человек даже не подумал бы задать.

Уилл Баркер считал, что твоя мать – само совершенство, не раз говорила мне бабушка Донна. Я часто гадала: ей вообще приходило в голову, что случись это удачное замужество, меня бы не было на свете? Интересно, с точки зрения бабушки, минус я – баг или фича?

Как мне кажется сейчас, она была из тех женщин, которые так сильно любят своих детей, что ни для кого другого уже не остается места. Внуки значили для нее много, но только потому, что значили больше всего для ее детей. Я не собираюсь ее критиковать. Я рада, что мама выросла в такой любви.

Триптофан – химическое вещество в мясе индейки, которое якобы вызывает сонливость и притупляет внимание. Одно из многих минных полей в пейзаже семейного праздника.

Минное поле номер два – качественный фарфор. Когда мне было пять, я откусила кусочек, как раз по размеру своего зуба, от уотерфордского бокала бабушки Донны, просто из интереса, получится ли у меня. С тех пор молоко мне наливали в пластмассовый стакан с Рональдом Макдональдом (он, правда, бледнел год от года). В 1996 году я доросла до вина, однако стакан остался прежний – такая вот нестареющая шутка.

Почти все, о чем мы говорили в тот год, я забыла. Но могу с точностью привести частичный перечень того, о чем мы не говорили:

Отсутствующие члены семьи. Кто ушел, тот ушел.

Переизбрание Клинтона. Двумя годами ранее дядя Боб заявил, что Клинтон изнасиловал женщину в Арканзасе, а то и не одну; мой отец отреагировал в своем духе, и День благодарения был испорчен. Дядя Боб видит мир в кривом зеркале, чей изогнутый лик перечеркнут зловещей надписью помадой: “Не верь никому”. Бабушка Донна ввела новое правило: никакой политики – поскольку мы бы так просто друг от друга не отцепились, а ножи и вилки были у всех.

Мои собственные проблемы с законом, о которых знали только мать и отец. Родственники уже давно ждали, что я пойду по кривой дорожке; пускай еще подождут. Вообще говоря, это поддерживало в форме их самих.

Катастрофические баллы двоюродного брата Питера на проверочном экзамене перед колледжем, о которых знали мы все, но притворялись, что не знаем. В 1996 году Питеру исполнилось восемнадцать, но он с рождения взрослее меня. Его мать, моя тетя Виви, в нашу семью вписывалась не лучше, чем мой отец, – и то сказать, не самый у нас гостеприимный клуб. Ее постоянно что-то тревожило, нервировало и заставляло рыдать, а потому уже к десяти годам Питер, придя из школы, мог приготовить обед на четверых из того, что нашел в холодильнике. В шесть лет он умел делать белый соус, о чем мне с нажимом напоминал то один, то другой взрослый – тактика очевидная и ужасно нечестная.

А еще Питер, наверное, единственный виолончелист городского школьного оркестра в мире, кого в старших классах выбрали Красавцем школы. У него были темные волосы, бледные веснушки, метелью рассыпанные по скулам, и давний косой шрам через переносицу, почти до самого глаза.

Питера любили все. Мой отец любил потому, что они вместе рыбачили и часто сбегали на озеро Лемон наводить страх на тамошних окуней. Мама любила потому, что он любил отца, а это больше никому в ее семье не удавалось.

Я любила его за то, как он вел себя с сестрой. В 1996 году Дженис была мрачной прыщавой девицей четырнадцати лет, такой же адекватной, как остальные (то есть полный привет). Однако Питер каждое утро отвозил ее в школу и потом забирал, если только не было дневной репетиции. Он смеялся ее шуткам. Он выслушивал ее жалобы. На день рождения он дарил ей духи и украшения. Когда было нужно, защищал от родителей и одноклассников. Такой хороший, что глазам больно.

Что-то он в ней видел. А кому тебя лучше знать, чем родному брату? Если брат тебя любит, это, скажу я вам, кое-что значит.

Перед самым десертом Виви спросила отца, что он думает о типовом тестировании. Отец не ответил. Он сидел, уставившись в тарелку с ямсом и чертя вилкой в воздухе кружочки и палочки, как будто что-то писал.

– Винс! – возникла с подсказкой мама. – Типовое тестирование.

– Очень неточно.

Именно этого ответа ждала Виви. У Питера были такие высокие баллы. Он так старался. Его результат на проверочном экзамене – ужасная несправедливость. Этой минуткой конспиративного единодушия и окончился чудесный обед у бабушки Донны. Подали пирог: тыква, яблоко, пекан.

А потом отец все испортил.

– Рози так хорошо сдала проверочный, – сказал он, будто не замечая, что мы аккуратно обходим тему экзаменов, и Питеру вряд ли хочется слушать, как я отличилась.

Благовоспитанно отодвинув кусок пирога подальше за щеку, он гордо мне улыбался, а в голове у него, как крышки люков, дребезжали цепи Маркова.

– Она целых два дня не распечатывала конверт, а потом оказалось, что результаты блестящие. Особенно в гуманитарной части, – легкий кивок в мою сторону. – Разумеется.

Вилка дяди Боба со звяканьем опустилась на край тарелки.

– Это потому, что ее в детстве без конца тестировали. – Мама смотрела прямо на дядю Боба. – У нее хорошо получаются тесты. Она знает, как проходить тестирование, вот и все.

А дальше мне, как будто я не слышала последних слов:

– Мы тобой очень гордимся, солнышко.

– Мы ждали многого, – сказал отец.

– Ждем! – Мамина улыбка не дрогнула, в голосе упорно звучала радость. – Мы ждем многого.

Ее взгляд перешел с меня на Питера, потом на Дженис.

– От всех вас!

Тетя Виви прикрыла рот салфеткой. Дядя Боб изучал натюрморт на противоположной стене – гора сияющих фруктов и обмякший фазан. С естественной, богоугодной грудью. Мертвый – но разве это не часть божьего замысла?

– А помнишь, – продолжал отец, – они всем классом целую перемену играли в виселицу, потому что шел дождь, и Рози загадала слово “воскрыленный”. В семь лет. Вернулась домой в слезах: учительница сказала, что это жульничество – загадывать выдуманные слова.

(Отец ошибся: ни одна учительница в моей начальной школе так бы не сказала. Я уверена, ты не собиралась жульничать – вот что она сказала на самом деле. В ее голосе звучало великодушие, а в глазах стояла благостность.)

– Я помню, какие Роуз получила баллы, – Питер одобрительно присвистнул. – Я и не знал, насколько это ценно. Трудный тест. По крайней мере, мне так показалось.

Зайчик. Но не спешите отдавать ему свои симпатии – он в моей повести почти не участвует.

Итак, теперь у нас 1979 год. Год Козы. Земляной Козы.

Вот что вы могли бы о нем вспомнить. Маргарет Тэтчер только что избрана премьер-министром. Иди Амин бежал из Уганды. Джимми Картера ожидает операция по освобождению заложников в Иране и кризис власти. Тогда же он стал первым и последним президентом, на которого напал водяной кролик. Не везло человеку.

А вот этого вы могли и не заметить. В том же году Израиль и Египет подписали мирный договор, а в Сахаре полчаса шел снег. Была создана Лига защиты животных. Восемь человек из команды судна “Морской пастух” высадились на Мадленских островах и обрызгали более тысячи бельков безвредной, но несмываемой красной краской, чтобы спасти детенышей от охотников за мехом. Активистов арестовали и обвинили в нарушении Акта о защите тюленей, в лучших традициях Оруэлла вывернув слова наизнанку.

Песня “Мы семья” сестер Следж по радио, сериал “Дюки из Хаззарда” по телевизору. А в кинотеатрах – “Уходя в отрыв”, и город Блумингтон готовится увидеть самого себя крупным планом.

Я в то время знала только про “Отрыв”. В 1979 году мне было пять лет и у меня были свои печали. Но в городе царило такое возбуждение, что даже самые несчастные дети не устояли бы перед голливудской горячкой.

Не спорю, мама, папа и Лоуэлл были гораздо больше, чем я, сокрушены разлукой с Ферн. Я перенесла ее легче просто в силу малого возраста и неспособности по-настоящему осмыслить.

И все же в каких-то вещах я одна понесла урон. В жизни мамы, папы и Лоуэлла Ферн появилась на полдороге. Они успели стать самими собой, и им было к чему возвращаться. В моем же случае Ферн стояла в начале пути. Когда она вошла в мою жизнь, мне едва исполнился месяц (а ей каких-то три). Кем я была до нее, все равно уже не узнать.

Утрату Ферн я очень сильно переживала физически. Я скучала по ее запаху и липкому влажному дыханию у себя на шее. По ее пальцам, копающимся у меня в волосах. Мы садились плечом к плечу, плюхались друг на друга крест-накрест, толкали, тянули, гладили и колошматили друг друга по сто раз на дню, и мне этого мучительно не хватало. Моя кожа изголодалась и тосковала.

То и дело я начинала неосознанно раскачиваться, сидя на одном месте, пока мне не велели прекратить. Взяла в привычку выдергивать себе брови. Искусала себе пальцы до крови; бабушка Донна купила мне белые перчаточки, как на Пасху, и заставила носить не снимая несколько месяцев, даже ночью.

У Ферн была привычка: она крепко обхватывала меня сзади за талию руками, жесткими, как ершик, вжималась мне в спину лицом и всем телом и топала за мной шаг в шаг, как будто мы одно существо. Аспирантов это смешило, и мы чувствовали себя популярными комиками. Расхаживать с обезьяной за спиной бывало тяжело, но все-таки во мне преобладало чувство, что с ней я делаюсь больше. В конечном счете, важно было не что может Ферн, а что я, но сумма наших возможностей – моих и Ферн вместе. А вместе мы с Ферн были способны почти на все. Вот какую себя я знала: человеческая половина легендарных, фантастических, феерических сестер Кук.

Я читала, что ни одна утрата не сравнится с утратой близнеца; пережившие ее говорят, что чувствуют себя не так, будто лишились пары, а как бы калечным остатком некогда целого организма. Даже если расставание произошло внутриутробно, у выжившего близнеца может на всю жизнь остаться чувство собственной неполноты. Больше всего страдают однояйцевые близнецы, потом двуяйцевые. Продлите немного эту шкалу, и скоро доберетесь до нас с сестрой.

И хотя болтать я перестала далеко не сразу – на самом деле потребовалось несколько лет, чтобы это подействовало, – в конце концов я поняла, что вся моя многоречивость ценилась только в контексте Ферн. После того как она сошла со сцены, никого уже не интересовали мои грамматические изобретения, мои составные лексемы, моя лихая глагольная акробатика. Если мне и приходило в голову, что когда Ферн перестанет отвлекать внимание на себя, я стану более значительной фигурой, то реальность оказалась совсем другой. Аспиранты исчезли из моей жизни тотчас вслед за Ферн. Еще вчера каждое мое слово было частью данных и аккуратно фиксировалось для последующего изучения и обсуждения. А сегодня я только девочка, странноватая, но не представляющая ни малейшего научного интереса ни для кого.

Если у вашей комнаты и у родительской общая стена, в этом есть одно преимущество: вам все слышно. Это же и недостаток. Иногда мама с папой занимались сексом. Иногда разговаривали. Иногда занимались сексом, не прекращая разговора.

Прошли годы, но темы ночных бесед у родителей изменились ненамного. Отец беспокоился о своей профессиональной репутации. Еще не так давно он был молодым профессором, получил признание, насобирал грантов и аспирантов, как яиц на Пасху. Под конец эпохи Ферн в его лаборатории шестеро аспирантов строчили диссертации на основе эксперимента в старом фермерском доме. Из них двое успели закончить работу по плану, а четверо – нет: в лучшем случае им приходилось сужать фокус исследования и просеивать собранные до них данные в поисках каких-то малоинтересных мелочей. Пострадала репутация целой лаборатории, целой кафедры.

Отец впал в паранойю. Хотя сам он успел опубликовать фундаментальную и захватывающе интересную работу о тех пяти годах, теперь он был уверен, что потерял уважение коллег. Подтверждение тому он находил повсюду, на каждом заседании кафедры, на каждом фуршете. Периодически начинал пить.

Лоуэлл по-прежнему доставлял хлопоты – Лоуэлл главным образом, но и я тоже. Лежа рядом в кровати, родители ворчали. Что с нами делать? Когда Лоуэлл вновь станет милым, чутким мальчиком, ведь внутренне он именно таков? Когда же я наконец найду настоящую, а не придуманную подругу?

Психолог Лоуэлла мисс Долли Делэнси сказала, что Лоуэлл больше не верит в бескорыстность родительской любви к нему. Как так вышло? Ему поручили заботиться о Ферн как о сестре, что он и делал, а ее взяли и выкинули из семьи. Лоуэлл недоумевает и злится. Что бы мы делали без объяснений специалиста, сказал отец.

Маме мисс Делэнси нравилась. Папе – нет. У мисс Делэнси был сын Закари; когда я ходила в детский сад, он учился в третьем классе. Закари имел обыкновение ложиться под лазалкой на детской площадке и, когда над ним пролезала девочка, сообщать, какого цвета у нее трусики, даже если на ней были надеты штаны, сквозь которые ничего не разглядеть. Родителям это было известно: я же им и рассказала. Папа считал, это важно и говорит о многом. Мама так не считала.

Мисс Делэнси говорила, что те качества Лоуэлла, которые делают его таким неуживчивым, вообще-то очень хорошие, одни из лучших его качеств: преданность, любовь, чувство справедливости. Мы хотим, чтобы Лоуэлл изменился, но не хотим, чтобы он изменился в том, что мешает перемене. Положение щекотливое.

У меня своего психолога не было, поэтому мисс Делэнси поделилась мыслями и обо мне тоже. Я пережила не меньшую встряску, чем Лоуэлл, но если он встал на дыбы, то я изо всех сил старалась вести себя хорошо. Реакции обоих имели под собой основание. В обоих случаях их следовало трактовать как крик о помощи.

Детям легче, если они точно знают, чего от них ждут и какие будут последствия, говорила мисс Делэнси, с легкостью отметая тот факт, что, если Лоуэллу четко обозначить границу, он переступит ее в ту же секунду, можно даже не сомневаться.

Родители решили, что границу лучше оставить размытой и постараться скрасить Лоуэллу трудный период. Дом лопался от любви к нему, его любимой еды, любимых игр и книг. Мы играли в “Руммикуб”. Слушали Уоррена Зивона. В чертов Диснейленд ездили. Лоуэлла это только бесило.

Не думаю, что анализ мисс Делэнси был неверен – скорее неполон. Она упустила из виду общее разъедавшее нас горе. С нами больше не было Ферн. Ее отсутствие вылилось в разные страхи, недопонимания, предательство – тугой гордиев узел трудностей в общении друг с другом. Но оно ощущалось и само по себе. Ферн любила нас, наполняла дом шумом и красками, теплотой и энергией. Она заслуживала того, чтобы по ней скучали, и мы скучали ужасно. Похоже, за пределами нашего дома этого не понимал никто.

Поскольку старая школа не давала мне ощутить, как я нужна и ценима (в чем я по общему мнению нуждалась), в первом классе меня перевели в хипповскую школу на Второй улице. Тамошние дети отнеслись ко мне не лучше прежних, но вот обзываться у хиппи не разрешалось. Зато Стивен Клэймор научил детей почесываться подмышками, что они иной раз и проделывали – то есть вроде бы ничего такого и не делали. В итоге взрослые, включая моих родителей, решили, что теперь мне легче, и успокоились. В первом классе была чудесная учительница мисс Рэдфорд, которая искренне меня любила. Мне досталось играть курицу в “Рыжей курочке” – бесспорно главную, звездную роль. И всё, мама убедилась, что я цвету и пахну. Ступор у нее сменился исключительным душевным подъемом. Лоуэлл и я в полном порядке. На самом деле, мы ведь такие хорошие дети. Умнички. Уж по крайней мере абсолютно здоровы. За черной полосой всегда следует белая.

Есть ли на свете более одинокий литературный персонаж, чем рыжая курочка?

Думаю, мама с папой предупредили в школе, чтобы со мной не говорили о Ферн, потому что обычно, столкнувшись с социальными различиями и препятствиями, учителя сочувственно закатывают глаза и бросаются на помощь.

“Шанайя угостила нас капкейками на свой день рождения, но Тэмми их есть нельзя, потому что у нее аллергия на пшеницу. Сегодня мы узнаем, где растет пшеница и какие продукты ее содержат. А завтра мама Тэмми принесет нам на пробу капкейки из рисовой муки. У кого еще есть на что-нибудь аллергия?”

“Сегодня первый день месяца Рамадан. Когда Имад подрастет, он будет соблюдать правило Рамадана – поститься каждый день от восхода до захода солнца. Поститься – значит ничего не есть и пить только воду. Период Рамадана зависит от луны, поэтому меняется каждый год. Давайте нарисуем себя в виде космонавтов, идущих по Луне”.

“Дэ Чжун не говорит по-английски, потому что его семья из Кореи. Сегодня мы попробуем найти Корею на карте и выучить несколько слов по-корейски, чтобы не один только Дэ Чжун учил новый язык. Вот как сказать по-корейски «Добро пожаловать, Дэ Чжун»”.

Мое детство в компании Ферн канвой для очередного урока не стало – трудно поверить, что это могло произойти без специального внушения.

Папа советовал мне, как поднять социальный статус. Людям нравится, сказал он, когда их движения повторяют. Если к тебе прижимаются, чтобы поговорить, делай то же самое. Садись нога на ногу, если так сидят другие, улыбайся, если они улыбаются и т. д. Поэкспериментируй в школе (но осторожно, если твой маневр заметят – не сработает). Совет был дан из лучших побуждений, но до добра не довел, слишком уж хорошо он вписывался в историю девочки-шимпанзе: обезьяна видеть – обезьяна делать. Ну и, вестимо, осторожный подход я запорола.

У мамы была теория – я слышала через стенку. Чтобы нормально чувствовать себя в школе, объясняла она папе, не обязательно иметь много друзей, но один друг необходим. В третьем классе я недолго как бы дружила с Дэ Чжуном. Он не разговаривал, но я легко поддерживала разговор за обоих. Он обронил рукавицу, а я подобрала и вернула. Мы вместе ели ланч, по крайней мере за одним столом, а в классе его посадили за соседнюю парту: предполагалось, что, болтая обо всем подряд, я помогу ему выучить язык. По иронии, он преуспел в английском совершенно независимо от моего трепа, а едва заговорив, стал водиться с другими детьми. Наша связь была прекрасной, но недолгой.

Когда Дэ Чжун заговорил по-настоящему свободно, его перевели в государственную школу. У родителей были на него большие планы, и они включали в себя математические классы в Северной старшей школе Блумингтона. В 1996 году (я уже была в Дэвисе) мама позвонила мне в школу и рассказала, что Дэ Чжуну светит Калифорнийский университет в Беркли. “Вы могли бы с ним сойтись”. Моя недолгая вера в нашу дружбу буквально заразила маму. Она никак не желала оставить эту идею.

По-корейски обезьяна – вон-сун-и. Так это слово звучит; не знаю, как правильно транслитерировать.

Тем временем Лоуэлл на зубах дополз до старшей школы. Лоуэлл-старшеклассник оказался куда уживчивей прежнего Лоуэлла. Он перестал требовать, чтобы мы поехали к Ферн, и редко упоминал о ней, как и все мы; держался холодновато, но вежливо. И на дом опустился мир, как тонкий снежный покров. Однажды на День матери Лоуэлл подарил маме музыкальную шкатулку, игравшую тему из “Лебединого озера”. Мама несколько дней над ней проплакала.

Его закадычным другом по-прежнему был Марко, хотя его мать уже не так привечала Лоуэлла, после того как приятели наворовали карамельных палочек в “Сахара-март” на Третьей улице, были пойманы и публично отчитаны.

У него был спорадический роман с девочкой по имени Кэтрин Чалмерс, которую все звали Китч. Она была из мормонов. Ее строгие и упертые родители народили девять детей, и присматривать за Китч выпало двум старшим сыновьям. Каждый взялся за дело по-своему. Один возникал у нас на пороге и отводил Китч домой всякий раз, когда ей случалось нарушить свой комендантский час. Другой покупал для нее бутылки “Бунз фарм”[8], чтобы ей не приходилось приставать к незнакомцам. Штудии моего отца указали бы вам, что такое сочетание – весьма убогая модель коррекции поведения. Репутация у Китч была сомнительная.

У Чалмерсов Лоуэллу не позволяли даже приблизиться к спальне Китч, а в нашем доме соблюдали, по маминому выражению, правило открытой двери: Китч могла сидеть в комнате Лоуэлла, но дверь обязательно оставляли широко распахнутой. Меня периодически отправляли к ним с проверкой, и дверь всегда была нараспашку. Правда, иногда Лоуэлл и Китч вместе забирались на кровать, полностью одетые, но изо всех сил стараясь так или иначе занимать одно и то же пространство. Об этой стороне дела мама не спрашивала, я и не рассказывала. С течением времени я как-то научилась держать язык за зубами.

На самом деле, в какой-то момент я вообще почти перестала разговаривать. Не скажу точно когда. Я уже несколько лет как осознала, что существовать в школе проще всего, если не привлекать к себе внимания; однако знать и делать – разные вещи. Понадобилось время и постоянные усилия. Прежде всего я устранила умные слова – за никчемностью. Затем перестала поправлять других людей, если они употребляли слова неправильно. Пропорция мыслей и слов стала меняться у меня так: от трех к одному до четырех, пяти, шести, семи к одному.

Но мыслей было не меньше, чем раньше, и иногда я представляла, что бы мне ответили, если бы я высказалась, и что бы ответила потом я, и так далее.

Невыплеснутые мысли переполняли голову. Диковинная их толпа галдела внутри, как в баре космопорта Мос-Эйсли из “Звездных войн”.

Учителя начали жаловаться на мою невнимательность. Раньше, даже ни на минуту не умолкая, я была способна сосредоточиться. А тут стала такой рассеянной, сказала мама.

Несфокусированной, сказал папа.

Лоуэлл ничего не сказал. Может, и не заметил.

В последнем классе он был разыгрывающим защитником в баскетбольной команде Южной старшей школы. Это позиция настолько важная и престижная, что даже мне стало легче жить. Я ходила на все игры. Прыгающее эхо большого спортзала, звонки, запахи, стук мяча по деревянному полу – эти вещи до сих пор действуют на меня умиротворяюще. Индиана и баскетбол. Все так хорошо относились ко мне, ведь мой брат регулировал движение на площадке.

В том году особенно грозно выглядела команда из Мариона, и нам предстояло играть против них. Во мне все гудело от возбуждения. Я сама сделала и повесила в окне гостиной плакат: змея, обвившаяся вокруг баскетбольного мяча, так что получился номер Лоуэлла – 9. Но однажды, когда Лоуэллу совершенно точно полагалось быть на тренировке и муштровать команду на пути к победе, я услышала, что он вернулся домой. Узнала его по звуку, с каким закрылась дверь.

Я сидела наверху и что-то читала, “Мост в Терабитию” или “Там, где папоротник красный” – во всяком случае, кто-то уже умер, потому что я успела рассопливиться. Мама ушла, не помню куда, но вряд ли она смогла бы что-то изменить; я даже рада, что она не сделала такой попытки, а то потом винила бы себя за провал.

Я спустилась посмотреть, в чем дело. Лоуэлл закрыл за собой дверь. Я открыла ее и вошла. Он лежал на кровати лицом вниз, ногами на подушке. Приподнял голову, но не настолько, чтобы я разглядела лицо, и сказал:

– Убирайся к черту из моей комнаты.

В его голосе лязгали ножи. Я не двинулась с места.

Он свесил ноги с кровати, встал и повернулся ко мне – красное, мокрое, опухшее лицо, как туча. Взял меня за плечи и выставил вон.

– Не смей соваться сюда. Вообще никогда! – И закрыл дверь.

За обедом он уже вел себя как обычно. Ел и говорил с папой о предстоящем матче. О пропущенной тренировке не рассказывал, и я тоже. Мы посмотрели серию “Шоу Косби”. Помню, он смеялся. Это было последнее, что мы делали все вместе.

Той ночью он взял свои деньги – банком служила перчаточная кукла Граучо Маркса, которую давным-давно сшила бабушка Донна, пока он болел ветрянкой, – запихал в спортивную сумку эту куклу и кое-что из одежды. У него был талант зарабатывать и не тратить ни цента, поэтому денег, я думаю, накопилось изрядно. Взял отцовские ключи, пошел в лабораторию и отпер ее. Собрал всех крыс в несколько больших клеток, вынес на улицу и выпустил. Потом сел в автобус до Чикаго и больше уже не вернулся.

Папины аспиранты снова лишились данных, полученных за годы работы. Крысам это ничего хорошего не принесло, сказал папа, учитывая погоду на тот момент. Не принесло, конечно, и папе: в университете он удержался, но в аспирантуру к нему шли уже только те, от кого отказались остальные преподаватели. Про маму скажу только, что исчезновение Лоуэлла она восприняла очень тяжело, еще хуже, чем потерю Ферн, и тем ограничусь. Я не смогу выразить словами, какой это был удар для нее. Ей никогда не удавалось даже сделать вид, что она оправилась.

Поначалу все думали, он вернется. Впереди маячил мой день рождения, и я была уверена, что Лоуэлл его не пропустит. Он часто пропадал на несколько дней, один раз на целых четыре, но потом возвращался, а где ночевал, мы так и не знали. Поэтому, несмотря на Великое крысиное освобождение, родители не сразу осознали, что на сей раз все будет иначе. Через две недели они решили, что полиция, для которой Лоуэлл был обычным беглецом, да к тому же взрослым (ему как раз исполнилось восемнадцать), не слишком-то усердствует. Они сами наняли детектива, строгую деятельную даму по имени К.Т. Пэйн, чтобы выследить Лоуэлла. Первое время Пэйн регулярно заходила к нам. Нет, она еще не настигла его, но идет по следу. Его видели… О нем сообщали. Ей не доверяли – по крайней мере, я рассудила так, ведь со мной ничем особенно не делились.

– Ну что, ребенок, – обращалась она ко мне, будто это от меня ждали ответа, – как жизнь молодая?

Я слонялась вокруг, рассчитывая услышать хоть что-нибудь, но родители из осторожности изъяснялись кратко и неинформативно.

А потом Лоуэлла и след простыл. После каждого звонка мама лезла на стену, и в конце концов папа попросил даму К. Т. звонить ему на работу.

Наняли второго детектива. Недели перетекали в месяцы, а мы все надеялись, что Лоуэлл вернется. Я и не думала перебираться в его комнату, хотя часто спала в его постели – чтобы чувствовать себя ближе к нему и дальше от общей стенки и маминого плача. В один прекрасный день я нашла записку, которую он оставил для меня в “Братстве кольца”. Он знал, что я часто перечитываю трилогию и рано или поздно пойду искать утешения в Шире, у которого с Блумингтоном общего не больше, чем с любым другим городом на свете. “Ферн не живет ни на какой сраной ферме”, – написал он.

Я никому ничего не сказала. Мама была не в том состоянии, чтобы выложить ей такую новость. Я предположила, что Ферн все-таки была на ферме, но ее выгнали снова, например, за плохое поведение. И потом, этим уже занялся Лоуэлл – сначала он позаботится о Ферн, а потом вернется и опять будет со мной.

Мне и в голову не приходило, что отец все это время лгал нам.

Когда мне было восемь или девять лет, я часто мечтала перед сном, как мы с Ферн живем на ферме вместе. Никаких взрослых и вообще людей там нет, одни маленькие шимпанзе, которым очень нужен кто-нибудь, кто разучивал бы с ними песни, читал им книжки. Это была моя сказка на ночь самой себе: я рассказываю сказку на ночь малышам шимпанзе. Отчасти моя игра была позаимствована из “Питера Пэна”.

Вторым источником вдохновения послужила “Швейцарская семья Робинзонов” в диснеевской версии. Дом на дереве понравился мне в Диснейленде больше всего. Не будь родителей, следящих за каждым моим шагом, будь я счастливой и беззаботной сиротой, я бы спряталась под механическим пианино, дождалась, когда все закроется, и залезла бы в этот домик жить.

Я пересадила всю конструкцию целиком, с корнями, стволом и ветками, на ферму Ферн. Лежа в темноте, я сосредоточенно размышляла о лебедках и тросах и как нам устроить водопровод и огород – в той воображаемой жизни мне нравились овощи, – и все это не спускаясь с дерева. Я засыпала, а в голове еще кружились всякие механизмы и логистические задачи.

Вот уж действительно ирония судьбы: много лет спустя швейцарских Робинзонов выдворили из диснеевского домика на дереве, а вместо них поселили Тарзана и его матушку – обезьяну Калу.

Марионцы разделали команду Южного Блумингтона под орех и в итоге победили на чемпионате страны – впервые за трехлетний период, известный как Правление Пурпурных. Не думаю, что Лоуэлл мог бы предотвратить такой исход. В любом случае, мой социальный статус от его исчезновения не выиграл. Наутро после матча шелковица у нас перед домом была увешана туалетной бумагой, как новогодним дождиком, а под дверью лежали три мешочка с дерьмом, может, собачьим, а может, и нет. В школе мы в тот день играли в вышибалы, и я была после этого один большой ходячий синяк. Никто не пытался остановить избиение. Подозреваю, некоторые учителя с удовольствием подключились бы.

Месяцы перетекали в годы.

В седьмом классе, в первый же день учебы, кто-то прилепил мне сзади к пиджаку страницу из “Нэшнл джиогрэфик” – глянцевитое изображение обширного зада самки шимпанзе, розового, пухлого и яркого, как мишень. В течение двух часов, куда бы я ни пошла, дети показывали пальцами мне вслед, все как один, пока на уроке французского учитель не заметил и не снял картинку.

Я уже вообразила, что примерно так и будет до конца средней школы. Плюс жвачка, чернила и вода из унитаза. В тот день, придя домой, я заперлась в ванной, встала под душ, чтобы меня не было слышно, и долго плакала, думая о Лоуэлле – тогда я еще надеялась, что однажды он вернется. И заставит их прекратить, и заставит их извиниться. Мне просто нужно дотерпеть, высидеть эти уроки и выдержать перемены.

Жаловаться родителям я не стала. Мама не вынесла бы; расскажи я все как есть, она перестала бы из комнаты выходить. Только одним я могла ей помочь – делать вид, что у меня все хорошо. И я трудилась над этим, как на службе. Никаких жалоб начальству на условия работы.

Отцу и смысла не было рассказывать. Он ни за что не разрешил бы мне уйти из школы – подумаешь, всего-то один день. Помочь он не мог, а если бы попытался, то совершил бы какой-нибудь жуткий ляпсус. Родители слишком невинны для босхианских пейзажей средней школы.

Поэтому я держала рот на замке. К тому времени я всегда держала рот на замке.

К счастью, первый день был самый ужасный. Кроме меня были и другие странные ученики, еще большие отщепенцы, и все тяготы средней школы обрушились на них. Правда, иногда кто-нибудь с наигранным участием спрашивал, не эструс ли у меня, но тут я сама виновата: никто и не узнал бы этого слова, не произнеси я его классе в четвертом – очевидно, запомнилось накрепко. А так со мной вообще говорили редко.

У себя в спальне ночью мама и папа беспокоились о том, какой я стала тихой. Но так и должно быть, уверяли они друг друга. Обычная подростковая угрюмость. Я из этого вырасту. Найду золотую середину между прежней говорливостью и теперешней молчаливостью.

Время от времени мы получали весточку от Лоуэлла. Вдруг приходила открытка, иногда с текстом, иногда без, но всегда неподписанная. Помню одну с фотографией Парфенона в Нэшвилле и почтовым штемпелем Сент-Луиса. На обороте было написано: “Надеюсь, ты счастлива”, – что трудно проанализировать и трудно понять буквально, однако может означать ровно то, что сказано. Лоуэлл вполне мог надеяться, что я счастлива.

Сегодня, в 2012 году, когда весь интернет раскинулся передо мной, как “Конфетная страна” (или, может, “Змейки и лесенки” метафора поточнее, или “Сорри!” – в общем, любая из тех игр, которые никогда не кончаются, потому что выиграть в них невозможно), я пыталась выискать, что произошло с другими знаменитыми шимпанзе, отданными в семьи. Сведения об экспериментах найти не трудно, труднее узнать о судьбах объектов исследований. А если что и попадается, выходит довольно противоречиво.

Одна из первых шимпанзе, маленькая умная, покладистая Гуа, похоже, умерла в 1933-м от респираторной инфекции вскоре после того, как семейство Келлог вернуло ее в исследовательскую лабораторию Йеркса, где она появилась на свет. Гуа прожила у Келлогов около девяти месяцев вместе с их малышом Дональдом и с легкостью затмила его в умении обращаться с вилкой и пить из чашки. Ей было два года, когда она умерла.

Между нами с Ферн было кое-что “Непохожее”, кое-что до того вопиющее, что Лоуэлл даже и не догадывался, пока не отправился в Южную Дакоту. Кое-что, о чем я не знала, пока он не сказал мне десять лет спустя, за завтраком в “Бэйкерз сквер”. “НеПохожесть” была вот в чем: как любой стул, или машину, или телевизор, Ферн можно было продать и купить. Все время, что она жила с нами на ферме и была частью семьи, все время, что старательно была нам сестрой и дочерью, она на самом деле была собственностью Университета Индианы.

Когда отец закрыл проект воспитания Ферн в семье, он надеялся продолжить работу с ней в каких-то не до конца понятных условиях при лаборатории. Но содержание Ферн всегда было дорогим удовольствием, и университет заявил, что не располагает помещением, где можно спокойно ее поселить. Они стали искать решение. И продали в Южную Дакоту при условии, что ее заберут немедленно.

У отца не было права голоса. Не было и полномочий отправить Мэтта сопровождать ее, но он это сделал, и Мэтт, не имея официальной должности в Южной Дакоте, оставался там, сколько мог, и навещал Ферн, когда только позволяли. Они сделали все, что в их силах, сказал Лоуэлл, а уж он-то последний, кто готов в этой истории на малейшее снисхождение. Но мне тогда – да и сейчас, если честно – было трудно понять, как это возможно, что у родителей так мало власти в отношении собственной дочери.

– Своим приездом я сделал только хуже. Оказалось, папа был прав, что не навещал ее. – Глаза у Лоуэлла были красные от усталости, он сильно тер их, и они краснели еще пуще. – Но не в том, что мне станет легче.

– Ты знаешь, где она теперь? – спросила я, и Лоуэлл ответил, что она по-прежнему в Южной Дакоте, в лаборатории Алжевика. Он больше не навещает ее из-за эмоционального раздрая, но теперь добавился еще один момент – там караулит ФБР.

Обратно ему дороги нет. Поэтому кое-кто присматривает за ней. И шлет ему отчеты.

Сам Алжевик пять лет назад ушел на покой, отличная новость для всех, кто сидит в тамошних клетках.

– Он и ученым-то не был, по сути, – сказал Лоуэлл. – Скорее настоящим суперзлодеем. Из тех ученых, кому место в тюрьме для невменяемых преступников.

К несчастью, заметил Лоуэлл, таких ученых пруд пруди, трудятся себе как ни в чем не бывало.

– Алжевик приучил шимпанзе целовать ему руку, когда он обходит клетки. Заставлял Ферн проделывать это по нескольку раз кряду. Парень, который там раньше работал, рассказывал, что Алжевик считал это забавным.

Он ненавидел Ферн, и никто не мог толком объяснить мне почему. Однажды я уговорил одного богатого парня дать денег, чтобы выкупить ее и заплатить приюту во Флориде (конечно, как и все приюты, он был забит под завязку) побольше денег, чтобы они закрыли глаза на листы ожидания и взяли Ферн. Алжевик отказался продавать. Предложил парню другую шимпанзе, и тот решил, что лучше спасти хоть кого-то, чем никого, так что я оглянуться не успел, как он согласился. Но как выяснилось, это можно назвать подарком судьбы. Всегда рискованно вводить новую шимпанзе в уже сложившуюся стаю.

Перед глазами промелькнул первый день в детском саду, куда я, довольно своеобразной и не вполне социализированной, пришла на полчетверти позже.

– На шимпанзе, которую прислали вместо Ферн, набросились и забили чуть не до смерти, – закончил Лоуэлл.

Впервые годы после Ферн мы взяли за правило куда-нибудь отправляться на Рождество. Дважды побывали в Йосемити, раз в Пуэрто-Вальярте, раз в Ванкувере. Как-то доехали аж до Лондона, где я впервые попробовала копченую рыбу, в другой раз – до Рима, где родители купили у Колизея маленькую камею с лицом девушки, потому что продавец сказал, что она на меня похожа и мы обе bellissima. А когда вернулись, профессор Ремак, преподававший немецкую литературу в Университете Индианы, но обладавший скрытыми талантами, вставил камею в кольцо, и я чувствовала себя bellissima всякий раз, как его надевала.

Мы не были религиозными, так что в этом смысле Рождество никогда не отмечали. А после Лоуэлла и вовсе перестали.

Когда я наконец прилетела в Блумингтон под невеселый конец 1996-го, о празднике напоминал лишь маленький куст розмарина в горшке, подстриженный в форме елки. Он стоял на столике у входной двери и благоухал на всю прихожую. Ни хвойных венков на доме, ни украшений на розмарине. Я решила отложить разговор о Лоуэлле на после Рождества. Вокруг ни намека на веселье, значит, день этот все еще слишком болезненный, и мама пока еще не окрепла.

В тот год не было снега. Двадцать пятого числа мы отправились в Индианаполис отужинать с бабушкой и дедушкой Куками. Трапеза как всегда была мокрой. Клеклое картофельное пюре, раскисшая зеленая фасоль. На тарелках высились горы еды, совершенно не распознаваемой под реками мясной подливки. Отец пил как сапожник.

Помнится, в тот год он поднимал бокал за регбистов индианаполисской “Колтс”, которых “Ассошиэйтед пресс” отобрало в Команду лучших игроков. Обычно Индианаполис такой чести не удостаивался. Папа пытался вовлечь в разговор и своего отца, но дедушка Джо прямо за столом заснул на полуслове, будто сраженный волшебным заклинанием. Теперь уже понятно, что наступал неумолимый Альцгеймер, но тогда мы этого еще не знали и лишь добродушно посмеивались.

У меня начались месячные, в животе тянуло, поэтому я пошла прилечь в комнате, где спала летом, когда мы остались без Ферн. Само собой, я не сказала, что истекаю кровью, но выразилась так уклончиво и благопристойно, что дедушка Джо вообще ничего не понял и бабушка Фредерика шепотом объяснила ему на ухо.

На стене по-прежнему висел постер с арлекином, но у кровати был новый каркас: четыре столбика и изголовье из кованого железа с узором из листьев плюща. Бабушка Фредерика была в процессе перехода от псевдокитайского стиля к бескомпромиссному провансу.

В этой комнате я провела долгие недели, думая, что я та самая сестра, изо рта которой сыпались змеи да жабы, та, которую бросили умирать в горе и одиночестве. В этой комнате я поняла, что Лоуэлл рассказал всем, что я законченная врунья, а поскольку Лоуэлл ни разу ни в чем не солгал, все поверили ему. В этой комнате я была злом, отравившим радость жизни Ферн.

Та история с Ферн и котенком была ужасна. Если я ее выдумала, мне и правда нет прощения.

Так все-таки выдумала?

Я отвернула к стене ночник и легла лицом к окну. В доме соседей через улицу рождественские огоньки сосульками стекали по карнизу, отбрасывая мягкий свет в мою комнату. Я думала об Эбби, девочке из общежития, рассказавшей как-то ночью о сестре, которая обвинила отца в надругательстве, а потом передумала и заявила, что ей это только приснилось.

– И вот эта чокнутая сестра берет и все на корню рушит, – отрезала Эбби. – Ненавижу ее.

И Лоуэлл:

– Скажешь кому, навсегда тебя возненавижу.

Тем вечером в общежитии мне показалось, что это вполне справедливо. Вполне справедливо возненавидеть за такую чудовищную ложь.

И вполне справедливо, что Лоуэлл возненавидел меня. Я обещала молчать и нарушила обещание. Но меня же предупреждали.

Наша верхняя одежда была свалена на покрывале. Я вытащила мамину парку и укрыла ноги. Когда я была маленькой, мама душилась туалетной водой “Флорида уотер”. Духи, которыми она пользовалась теперь, были такими же чужими, как и дом-образец, в котором теперь жили родители. Но комната пахла точно так же – лежалым печеньем. Даже затхлости не прибавилось.

Мы привыкли считать, что воспоминания быстрее возвращаются к нам там, откуда они родом. Как и прочее, что, как нам думается, мы знаем, сегодня это уже не так очевидно.

Но пока на дворе 1966-й. Заглянем мне в голову, когда я представляю, что мне снова пять, и пытаюсь почувствовать то же, что чувствовала в конце очередного дня в изгнании, ложась на эту самую кровать в этой самой комнате.

Первым пришло чувство вины за то, что не сдержала обещание. Вторым – отчаяние оттого, что навсегда утратила любовь Лоуэлла. Третьим – отчаяние оттого, что меня отослали прочь.

Больше вины. Я забрала котенка у плачущей матери и отдала его Ферн. И еще больше, потому что в рассказе я опустила ту часть, когда, жалуясь на Ферн, преподнесла все так, будто она действовала в одиночку. Почти все и всегда мы затевали вместе и, как правило, отвечали за все тоже вдвоем. Это было вопросом чести.

Но потом меня охватило бешенство. Может, я тоже виновата, но котенка-то не я убила. Это все Ферн. Нечестно вот так мне не поверить, наказать больше всех. Дети, точно шимпанзе, чувствительны к несправедливости, особенно по отношению к себе.

Ну, может, и не сказала я всей правды. Но я бы не испытывала такой жгучей обиды, если бы солгала.

Я лежала на кровати, закутав ноги маминым пальто, и под тихий звон моющейся посуды, под споры о спорте и обычные для праздников нападки бабушки Фредерики и мамы на папу из-за выпивки, под рождественские гимны молодого стройного Фрэнка Синатры из телевизора, я заставила себя заново прокрутить в голове жуткое воспоминание от и до. Я пыталась нащупать какие-то зазоры в картинке; я наблюдала за наблюдающей собой. И тут произошло нечто поразительное. Я вдруг поняла, что знаю, кто я.

Несмотря на то самое вытесненное воспоминание, еще достаточно яркое в моем сознании, чтобы с эффективностью и прицельной точностью математического доказательства ниспровергнуть идею памяти как таковой; несмотря на все исследования, утверждающие, что личность не важна при выборе поступка, и на возможность того, что я, с вашей точки зрения, всего лишь безмозглый робот, которым управляют посторонние кукловоды, я со всей ясностью поняла, что не придумала того котенка. Поняла, потому что человек, которым я была, человек, которым я всегда была, этот человек никогда бы такого не сделал.

И тогда я заснула. В старые добрые времена родители тихонько отнесли бы меня в машину, привезли в Блумингтон и уложили в моей комнате, ни разу не разбудив. Случись рождественское чудо, наутро, открыв глаза, я очутилась бы дома, и Лоуэлл с Ферн вместе со мной.

Я в тот же вечер собиралась рассказать родителям про Лоуэлла. После всех этих мучительных самокопаний настроение было вполне подходящее, а долгая поездка в машине не хуже исповеди – так мне во всяком случае кажется, сама-то я никогда не исповедовалась – годится для неприятных разговоров. Но отец был пьян. Он откинулся на сиденье и заснул.

Не помню, почему не сложилось на следующий день, скорее всего, из-за настроения матери, ну а потом пришли оценки из колледжа, и тут-то переключить внимание было бы как нельзя кстати, но все же неправильно. Так что рассказала я только за пару дней до отъезда. Мы сидели за завтраком, и солнце лилось через стеклянные двери, выходившие на заднюю веранду. Деревья росли там плотной стеной, и солнце редко попадало в комнату. И когда такое случалось, мы своего не упускали. Из животных наблюдалась только стайка благовоспитанных воробьев у кормушки.

Вы уже знаете о приезде Лоуэлла, так что, вместо того, чтобы повторять все заново, скажу вам, что я тогда опустила: Харлоу, Эзру, Центр изучения приматов, два раза в участке, наркотики, пьянство и вандализм. Это все родителям неинтересно, сочла я. И начала свое повествование с середины, и закончила там же. Ограничилась в основном посиделками в “Бэйкерз сквер” и долгой ночью за разговорами и пирогом.

Зато ее я описала весьма подробно. Не утаила ни моей озабоченности психическим состоянием Лоуэлла, ни его замечаний по поводу папиной статьи и ужасных вещей, которые мы творим с животными. Тяжелый для отца разговор. Добравшись до Ферн, я не преминула отметить, что ни сейчас, ни прежде она не была ни на какой ферме, что наш дом она сменила на полную страданий жизнь за решеткой. Не помню точно, в каких именно словах я все это изложила, но отец обвинил меня в излишнем смаковании темы. “Тебе было пять лет, – возмутился он. – Что же я должен был сказать?”, как будто самым страшным преступлением во всем этом была придуманная для меня легенда.

Родителей совершенно убило известие, что Лоуэлл жалеет об учебе в колледже. То, что он хотел повидать их, было бы уже чересчур, это пришлось отложить на вечер. Все за столом в слезах. Мать без конца рвала на кусочки свою салфетку и теперь клочками побольше вытирала глаза и нос.

На удивление, меня тоже удивили; я-то думала, что у меня главные новости. Но самое поразительное, что родители уверяли, будто из-за меня они и не говорили о Ферн, будто именно я не могла этого вынести. По их словам, я начинала задыхаться при одном упоминании ее имени, расцарапывала себя до крови, выдирала волосы. В этом у них было полное согласие: все годы я неизменно пресекала многочисленные попытки поговорить о Ферн.

Тот ужин, когда Лоуэлл сказал, что Ферн любила вареную кукурузу, а еще нас, тот ужин, когда он ушел из дома, потому что мама была еще не готова говорить о Ферн, – родители запомнили его совсем иначе. По их словам, это я разрыдалась и велела всем замолчать. Сказала, что они разрывают мне сердце, и потом просто бессвязно, истерично и весьма результативно вопила. И тогда наконец все умолкли, а Лоуэлл ушел из дома.

Это утверждение противоречит многим моим воспоминаниям. Я передаю его, потому что оно есть, res ipsa loquitur (факты говорят сами за себя), а не потому, что меня убедили.

Несмотря на якобы случившуюся истерику, родителей явно удивило, как велико мое чувство вины из-за изгнания Ферн. История, конечно, тяжелая, и все же от детей обычно не отказываются, если они убили животное. Ферн отослали не из-за котенка. Были бы новые проблемы, как и говорил Лоуэлл, и пришлось бы следить и защищать от нее маленьких, слабых созданий, и это был бы конец.

Но оказывается, были и другие случаи, о которых, клялись родители, я знала и даже видела собственными глазами, только я совсем ничего не помню. Тетя Виви утверждала, что Ферн наклонилась к коляске моего кузена Питера и схватила ртом его ухо. Тетя Виви заявила, пока там живет эта зверюга, ноги ее не будет в нашем доме, что расстроило мать, зато очень порадовало отца.

Одного аспиранта она сильно покусала за руку. Он в тот момент держал апельсин, и есть вероятность, что Ферн хотела съесть апельсин. Но укусы были такие серьезные, что пришлось сделать две операции, и университету был предъявлен иск. А Ферн всегда недолюбливала этого парня.

Однажды она с размаху швырнула о стену свою обожаемую аспирантку Эми. Совершенно непонятно, почему вдруг, да и Эми уверяла, что это просто случайность, но другим студентам это не показалось игрой или оплошностью, правда, агрессивного поведения за Ферн они тоже не признали. В результате Шери, которая видела, как все произошло, покинула программу, а Эми осталась.

Ферн тогда еще была малышкой, и очень милой и покладистой. Но она росла. И постепенно делалась неуправляемой.

– Было безответственно дожидаться, пока произойдет что-то совсем серьезное, – сказал отец. – Это бы ничем хорошим не кончилось ни для Ферн, ни для кого другого. Если бы она по-настоящему кого-то покалечила, университету пришлось бы ее усыпить. Мы пытались сделать как лучше для всех. Солнышко, у нас не было выбора.

– Это не из-за тебя, – добавила мама. – И никогда не было из-за тебя.

И снова не слишком убедительно. Мы продолжали разговаривать все последние дни до отъезда, и я обнаружила, что, стоило мне снять с себя обвинения за одну ложь, как я тут же приписала себе другую. Да, я рассказала матери, что Ферн убила котенка, и это не было ложью, и отослали ее по другим причинам, и можно больше не угрызаться за то, что я это рассказала.

Но я не унималась. Я никогда не думала, что Ферн может намеренно причинить мне боль. Никогда не замечала за ней ничего подобного, не больше, чем за Лоуэллом или родителями. Но ее равнодушие, то, как безразлично она глядела на мертвого котенка, а потом пальцами разорвала его живот, потрясло меня до глубины души. Так вот что мне надо было рассказать маме; вот что я имела в виду.

В Ферн было нечто, чего я не знала.

Оказалось, я не знаю ее так, как думала.

У Ферн были свои секреты, и не лучшего толка.

Вместо этого я сказала, что боюсь ее.

И из-за этой лжи ее отослали прочь. В этот самый момент я вынудила родителей сделать выбор.

В жизни каждого есть люди, которые остаются, и люди, которые уходят, и люди, которых забирают против их воли.

Мать Тодда добилась для Эзры выгодного соглашения. Суд не согласился с тем, что открыть и закрыть дверь – одно и то же. Эзра признал вину и получил восемь месяцев в тюрьме общего режима города Вальехо. Мать Тодда заметила, что могло быть и пять, если бы он вел себя как следует. Это стоило ему любимой работы. Стоило шанса попасть в ЦРУ (а может, и нет, откуда мне знать? Может, ровно этой строчки в резюме им и не хватает). С тех пор ни один из моих домоуправов не вкладывал душу в работу так, как Эзра.

– Секрет хорошей жизни, – как-то раз поделился он со мной, – делать все по первому разряду. Даже если вся твоя работа – выносить мусор, делай это на совесть.

Я приехала к нему в день для посещений – дело было после Рождества, – то есть прошел месяц после суда. Его, одетого в оранжевый комбинезон, вывели к точке, где нам разрешалось сесть друг против друга за штуковиной, которую в другом антураже я бы назвала столом для пикников. Наказали не касаться друг друга и оставили одних. Эзра был без усов, верхняя губа такая голая, будто волосы содрали, как пластырь. Лицо казалось беззащитным, зубы слишком крупными, как у зайца. Было видно, что он совсем приуныл. Я спросила, как он.

– Теперь совсем не то, что раньше, – заметил он, и это утешало. Старый добрый Эзра. Старое доброе “Криминальное чтиво”.

Он спросил, слыхать ли чего от Харлоу.

– Приезжали ее родители из Фресно, искали ее. Но безрезультатно. Никто ее не видел.

После того как я доложила Лоуэллу, что Харлоу никогда не рассказывала о своей семье, она выдала следующую информацию: трое младших братьев, две старшие сестры. Наполовину родные, если уж совсем точно.

И добавила, что мать из тех женщин, которым нравилось быть беременными, а вот долгие отношения – не очень. Девчонка-хиппи, эдакая богиня плодородия. Все братья-сестры Харлоу были от разных отцов, но все жили с матерью в доме-развалюхе на окраине города. Еще до двух последних детей места хватать перестало, так что пара отцов обустроили подвал под спальни, где все они и жили вполне питерпэновской жизнью, без особого присмотра. Харлоу уже невесть сколько лет не видела своего отца, но у него была маленькая театральная компания в Грасс-Вэлли, и он, конечно, устроит ее на работу после колледжа, никаких проблем. Он ее главный козырь в рукаве, говорила Харлоу.

Меня поразило, как похож подвал Харлоу на дом на дереве из моих детских фантазий, разве что надо было спуститься, чтобы попасть в ее Нетинебудет. (А это принципиальная разница – недавние исследования показали, что люди становятся более отзывчивыми, если они только что поднимались, чем если спускались, – хотя эти исследования могут с тем же успехом быть полной лажей. Я всего лишь хочу сказать, бывает наука и наука. Когда изучают людей – это по большей части не наука.)

У подвала с домом на дереве было еще кое-что общее: и то, и другое было выдумкой.

Выяснилось, что Харлоу была единственным ребенком. Ее отец снимал показания газовых счетчиков для компании “Пасифик газ энд электрик”. Работа, может, и не эффектная, но на удивление опасная – из-за собак. Мать работала в библиотеке. Когда я стану управлять миром, библиотекарей освободят от больших трагедий. Даже их мелкие печали будут длиться не дольше, чем нужно, чтобы достать книжку.

Родители были оба высокие, но сутулые, совершенно одинаково согнутые, будто им только что врезали. Волосы у матери были как у Харлоу, только стрижка короткая и без затей. На шее шелковый шарф, под ним – длинная серебряная цепочка с подвеской в виде египетского картуша. Мне удалось рассмотреть иероглиф птицы. Я думала о том, как тщательно она одевалась, чтобы прийти и поговорить с полицией, встретиться со мной, с Реджем. Представляла, как она замерла перед шкафом, раздумывая, что же надевают, когда предстоит узнать о своем ребенке то, что может разбить сердце. Она напомнила мою собственную мать, хотя общего у них было только разбитое сердце.

Родители Харлоу боялись, что ее похитили и бог знает что еще могло произойти, потому что совсем на нее не похоже не позвонить, когда они волнуются, и она это знает. Едва живые от ужаса, что она могла быть мертва. Они пытались донести это до меня, не произнося вслух. Намекали, что Эзра мог обвинить ее, подстроить всю историю с Центром изучения приматов, чтобы покрыть куда более темные делишки. Она бы никогда, никогда не пропустила Рождество, говорили они. Ее носок с подарками все еще висит над камином и будет висеть там, пока она не вернется домой.

Они упросили меня встретиться где-нибудь, чтобы поговорить, так что мы оказались в “Мишке” и пили кофе в полной тиши первых дней зимней четверти, чуть ли не одни на все кафе. Спокойствие нарушало только жужжание кофемолки.

Во всяком случае я пила. Их кофе стоял нетронутым и только остывал.

Я сказала, что Харлоу, конечно же, жива, что она, собственно, побывала у нас в квартире на следующий день после своей авантюры и кое-что забрала. Сама я ее не видела, но у меня есть доказательства, сообщила я, она оставила мне явные доказательства, а большего я не знаю. У матери Харлоу вырвался некий звук – что-то среднее между резким вздохом и воплем – непроизвольно, но громко и пронзительно. Потом она разрыдалась и схватила меня за руки, опрокинув чашки.

Ей досталось больше всех. Думаю, ее чудесную блузку уже не спасти.

– Но это так на нее не похоже, – все повторял отец, пока мы вытирали стол. – Вломиться куда-то. Взять вещи – полагаю, он это об обезьянах, потому что о мадам Дефарж я смолчала, – взять чужие вещи.

Я недоумевала: мы вообще об одном и том же человеке толкуем? Именно что на Харлоу это и похоже.

Но родителей обмануть легче легкого; они видят только то, что хотят видеть. Что-то я пересказала Эзре. Ему было так плохо, что не больно-то интересно. К моему удивлению, потребность коснуться его – которой я никогда прежде не испытывала и, скорее всего, сейчас испытала только потому, что это было запрещено, – переполняла меня. Хотелось погладить его по руке, потрепать по волосам, немного расшевелить. Я села на руки, чтобы удержаться.

– И куда, по-твоему, отправились бы обезьяны? – спросила я.

– Да куда им заблагорассудится, черт подери.

После того как мы распрощались с Лоуэллом на дэвисском вокзале, не было смысла и дальше торчать здесь, продолжать учебу в колледже. Мне надо было позаботиться о сестре. Пора было взяться за дело всерьез.

Я ждала первого отчета о Ферн, но он так и не пришел. Что бы там ни устроил Лоуэлл, оно не сложилось. Я покуда изучила все доступные книжки о девочках-обезьянках – Джейн Гудолл (шимпанзе), Дайан Фосси (гориллы) и Бируте Галдикас (орангутаны).

После выпуска подумывала отправиться в Национальный парк Гомбе-Стрим наблюдать за жизнью шимпанзе из клана Касакела. Надеялась с моим опытом внести свою лепту в тамошнюю работу, извлечь наконец хоть какую-то пользу из папиного эксперимента. Вот для такой жизни я и рождена, думала я. Конечно, это больше походило на баюкавшие меня мечты о домике на дереве. Но, может, там я окажусь наконец на своем месте. Тарзан в джунглях. Эта мысль приводила меня в восторг.

С неба на землю. Я вспомнила сто семьдесят изнасилований за три дня из лекции доктора Сосы. Какой-то ученый за этим наблюдал, то есть буквально смотрел, как шимпанзе насилуют сто семьдесят раз, вел подсчет. Прекрасный ученый. Но меня увольте.

Кроме того, поскольку я на протяжении всей учебы столь усердно уклонялась от изучения приматов, эта карьерная стезя означала бы возвращение в колледж.

Да и как бы это помогло Ферн?

Я вспомнила, как Китч, бывшая девушка Лоуэлла, однажды сказала, что из меня выйдет отличная учительница. Я тогда решила, что она это просто из вежливости, ну и потому, что чокнулась, на всю голову чокнулась, как и все, кто слишком долго прожил в женском обществе, – но проведя пару часов с университетским справочником в одной руке и с зачеткой в другой, смекнула, что скорейший путь довести дело до конца, факультет, который зачтет большую часть прослушанных занятий, – как раз преподавательский. Разумеется, придется защитить диплом. Но я не видела других шансов получить специальность до наступления конца света по календарю майя.

Здесь будет множество благодарностей.

Тату, Дару, Лули и людям в Институте изучения коммуникации шимпанзе и человека в Элленсбурге, Вашингтон.

Чудесным людям в Хеджбрукском приюте, сотрудникам, а также временным соседям, которые подстегивали меня и давали свободу, когда я в этом нуждалась, и особенно потрясающей Рут Озеки за ее дружбу и поддержку.

Моим дорогим друзьям Пэт Мерфи и Эллен Клэйджес, показавшим выход из тупика, в который я себя загнала в процессе писания.

Меган Фицджеральд за сбор важной информации по Блумингтону.

Многим читателям, которые просмотрели для меня множество разрозненных фрагментов – Алану Элмсу, Майклу Блумлейну, Ричарду Руссо, Дебби Смит, Дональду Кочису, Картеру Шольцу, Майклу Берри, Саре Стрейч, Бену Орлов, Клинтону Лоуренсу, Мелиссе Сандерселф, Ксандеру Кэмерону, Ангусу Макдональду.

Мике Перксу, Джилл Уолфсон и Элизабет Маккензи, которые не один раз прочли всю рукопись целиком и поделились своими проницательными и конструктивными критическими замечаниями.

Я очень благодарна доктору Карле Фреччеро за ее чтения и лекции по психологии животных.

Как всегда глубочайшая признательность Венди Вейл и всему агентству “Вейл”, а также несравненной Мариан Вуд.

Но больше всех я обязана моей дочери. Она подарила мне идею этой книги на Новый год и прислала множество ценных комментариев, пока я ее писала. Вместе с сыном они снабдили меня крайне полезными сведениями о том, что из себя представлял колледж в середине 1990-х, а мой муж как всегда оказывал столь необходимую безграничную поддержку.