Обер-мастер электрической мастерской Федор Павлович Алексеев усадил свою плотную фигуру за стол, и пожилой стул сердито заскрипел под тяжестью. Солнечный светопад, врываясь в большой квадрат запыленного окна, ложился на стол, на пол, на толстого мастера и на его блестящую, точно полированную лысину.

Читая рапорты ночных смен, Алексеев сердито хмурился. Каждый день сменные мастера жаловались на нехватку рабочей силы, на недостаток запасных частей. Число простоев машин росло.

Прямо перед столом кластера встал человек. Он подал ярлык о зачислении его на работу. Маленькими глазами, спрятанными в широком холмистом лице, мастер прочел бумажку и поднял их на новичка. На лбу веревками переплелись крестообразные морщины и жилы.

На парне – широкая старая спецовка. На непокрытой голове сноп красных волос, как пламя. А лицо обсыпано просяными зернышками.

– Звать? – спросил мастер.

– Кирилл.

– Фамилия?

– Ранцев.

– Где работал?

– На гвоздильном, в трампарке, кончил ФЗУ.

– На какой разряд будешь пробу держать?

– Шестой.

– Шестой?

– Да.

– Ладно!.. Посмотрим, – выдавил мастер и, повернувшись в сторону вошедшего бригадира, добавил: – Глухов, дай ему что-нибудь сделать. Шестой просит.

Глухов, уходя, усмехнулся.

Мастерская была завалена моторами, реостатами, электрическими тормозами. Висели тали, блоки. На верстаках – груды поползушек, болтов. И все это – в мазуте. Слесари, тоже черные, выпачканные, стояли у тисков. В дальнем углу кто-то смеялся.

Ранцеву дали инструмент, указали на тиски. Бригадир Глухов принес из инструментальной старый погорелый рубильник и несколько кусков меди. Передавая, сказал:

– Надо будет сделать новый по этому образцу. Сумеешь?

Ранцев в ответ кивнул. Но прежде чем приступить к работе, он убрал с верстака обрезки и весь инструмент. Вытер верстак и тиски чуть не до блеска. Инструмент заправил на наждаке.

– Эй, красный! Тебе поручили пробу сделать, рубильник, а не верстак чистить! – крикнул парень, работающий рядом, удивленно следя за новичком.

Ранцев только улыбнулся в ответ и стал вытирать засученные по локти руки.

– Словно доктор к операции готовится, – съязвил сосед.

Больше получаса ушло на уборку. И только после этого Ранцев приступил к работе.

Он не торопился. Его приемы были четки и обдуманны. Казалось, что он уже давно работает здесь, хорошо знает, где что надо взять и как обращаться со станком и инструментом. В первую очередь на клочке бумажки набросал чертежик рубильника, обозначил размеры каждой части в отдельности. Метр, кронциркуль не выходили у него из рук, пока он размечал куски меди для обработки. Резал ножовкой точно по рискам, оставляя для обработки напильником как можно меньше припуску. Когда приступил к сборке рубильника, уж не пришлось ничего подчищать, подделывать. Детали точно отшлифованы на точных станках. Они подходили одна к другой. Сборка рубильника была окончена. Полированные пластинки красной меди блестели.

Мастер Алексеев вертел рубильник в руках, и по глазам было видно, что он любуется его отделкой. Он удовлетворен. Крестообразные морщины, не сходившие весь день со лба, превратились в параллельные. Сдерживая улыбку, он сказал:

– Хорошо, можешь оставаться работать. – А потом быстро, точно спохватившись: – Ну, а как рубишь?

Ранцев улыбнулся: он как раз и хотел, чтобы его спросили об этом.

Глухов разыскал болт в два пальца толщиной, нарезанный до самой головки, и передал его Ранцеву вместе с ручником и зубилом.

– Переруби, только резьбу не помни.

Теперь десятки глаз следили за красноголовым. «Зашьется или нет? Догадается ли?..» И всем хотелось, чтобы он догадался. Ранцев подобрал гайку, навернул ее на болт и тогда уже зажал в тиски намертво.

– Правильно! – одобрил кто-то.

А новичок, повертев в руках ручник, швырнул его на верстак.

– Таким молотком не в тисках рубить, а деревянные гвозди в сапоги вбивать.

Ему подали сразу же другой. Но капризный новичок забраковал и этот:

– Мне не кирпичи тесать.

Кто-то кинулся в инструментальную.

– Ручку подлиннее выбери, – бросили ему вслед.

Глядя на молоток с аршинной рукояткой, Ранцев снова растянул улыбку во все лицо.

– Ну вот, этот слесарный, – сказал он.

Плюнув в ладонь, он взялся за самый конец ручки и, описав в воздухе окружность, ударил по зубилу. Вторая окружность возросла в два раза. От третьего удара зубило въелось в железо, а рты зрителей раскрылись от удивления. У многих показались зубы, сильно похожие на сработанные шестерни. Но тут случилось самое неожиданное: молоток затанцевал на зубиле. Ни один артист, играющий на консервных банках и ложках, не выведет такой дробящей трели, какую вывел Ранцев молотком на зубиле.

Илья Макарович Козин вытащил было шепотку табаку, но рука так и замерла под носом.

– Вот так стерва, – шепотом проговорил он, – как рубит!

Ранцев медленно оглянул кружок зрителей и, тряхнув шевелюрой, закинул ее назад. Снова принялся рубить. Тремя последними ударами он сорвал головку с болта. Она отлетела выше защитной решетки и звякнула о стекло. Боек молотка, сорвавшись с зубила, ударил в руку. Зубило выпало. Ранцев застонал. Большой палец моментально покрылся кровью.

– Проводите его в скорую помощь! – крикнул кто-то.

– Дайте-ка я сама перевяжу вам руку.

Ранцев поднял глаза. Перед ним стояла девушка, точно безусый паренек, в брюках, в чеплашке. Лицо ее было белое, словно припудренное, а глаза, брови и волосы смолисто-черные, точно крашеные. В руках она держала коробку с домашней аптечкой.

– Дайте бинт, я перевяжу сам.

– Нельзя, у вас грязные руки.

– Но у вас они не чище моих.

Руки девушки были действительно не чище. Они были в масле, как и у него.

– Зато я – медик.

– Ну, ладно.

Девушка обильно полила ссадину йодом и, глядя в упор на Ранцева, спросила:

– Вам, конечно, не больно?

Он со смехом ответил:

– Нет!

– То-то же.

Глаза их опять встретились, и Ранцеву показалось, что в щелочках ее глаз мелькнули хорошие тени. Стало весело.

– Если не разболится – завтра выходи на работу, – сказал мастер и отошел.

Слесари, что стояли кругом, подошли ближе. Банка с табаком, которая является лучшим цементом всякого знакомства, обошла круг. Когда все задымили, стали задавать обычные вопросы: где работал, когда, сколько получал?

Ранцев отвечал коротко. Вот задрожали окна от мощного заводского гудка. Вместе с другими пошел домой и Ранцев. Двигался медленно, точно обдумывая каждый свой шаг. При переменах в жизни Ранцев любил покопаться в архиве прошлого. Оно бежало, точно в кино по экрану, то вспыхивая яркими красками, то заволакиваясь туманом. Повернул в проходные ворота. Вместе с ним шли рабочие, густо, как на демонстрации, взбивая облака пыли. И совершенно неожиданно чья-то рука вдруг крепко ударила его по плечу. Ранцев испуганно обернулся. На него смотрело смеющееся лицо чернявого парня. Тонкий большой нос разгораживал его лицо.

Ранцев где-то видел это лицо, но где? Рядом с парнем та девушка в чеплашке. «Медик» была уже в юбке.

Глядя на Ранцева, она смеялась, показывая словно выточенные из мела рядки зубов.

– Ну, как дела? Как поживаешь, Кирилл? – спросил парень.

– А ты откуда знаешь меня?

– Знаю давно. Я видел, как ты пробу сдавал. Рубишь артистически. Только на руку зачем осерчал? Познакомьтесь, – предложил парень.

Девушка перестала смеяться и серьезно, тревожась, сказала:

– Ольга. Да мы уже знакомы. Болит рука?

– Уже нет.

– Так и не узнаешь меня? – допрашивал парень.

Ранцев напрягал память, старался припомнить, где это они встречались с этим чернявым человеком, но так и не вспомнил:

– Нет.

– Дырявая у тебя память, вот что. Приходи сегодня в семь часов в садик. Там будет вечер изобретателей. Лишний билет у меня есть. Возьми. Может быть, на вечере вспомнишь.

– Значит, придете? Я тоже буду. – Девушка смотрела на него так, точно просила прийти.

Вечер. Аллеи сада политы водой. Воздух пропитался прохладой. Играет музыка. Ранцев пришел рано. Он несколько раз измерил окружность сада. На нем черный костюм. Медные волосы искрятся. Полуботинки, под цвет волос, отсвечивают, мягко поскрипывают. Разглядывая встречных, ловя на себе любопытные взгляды девушек, он видел, как вышли из боковой аллеи чернявый парень с «медиком».

– А мы думали, вы не придете! – обрадованно сказала она.

– Не мы, а ты. Я был уверен, что Кирилл придет, – заявил парень.

«Он знает меня, но кто же он?» – метался в Кирилловой голове вопрос. И вдруг, точно во время грозы молния осветила окрестности, в памяти вспыхнула картина из детства. Теперь ярко освещенный стоял этот чернявый парень.

– Антон!

– Он самый, который распинал тебя. Не ожидал встретить?

– Как это «распинал»? – тревожно спросила девушка.

– Э-э-э, история длинная. Кирилл как-нибудь расскажет тебе. Лицо Ранцева покрылось пепельным цветом. Он смотрел на Антона широко раскрытыми глазами, но видел другого Антона. Там, в деревне.

Через двор от Ранцевых у попа Сергея был большой сад. Деревья обвисали крупными грушами, румяными яблоками. Сладкие, они таяли во рту. Иногда Кирилл, забывая порку, которой его угощали в этом саду, пробирался туда. Однажды он пробрался к плетню со стороны луга. По краям сада росли высокие ветлы, кусты акаций, а дальше – яблоки, груши, сладкие, сочные. Сердце билось колотушкой. Чуть-чуть шуршал в ветлах ветерок. Кирилл прополз в сад. Ни души. Вот она, самая лучшая яблоня. Белые сахарные яблоки можно достать рукой. А голова кружится. Это от страха. Пазуха быстро оказалась наполненной, и Кирилл уже бросился было наутек, как вдруг удар палкой точно переломил поясницу, а четыре цепких руки потянули его обратно в сад. Тяжелые яблоки высыпались из-за рубахи.

Попович и Антон, поповский батрак, повалили Кирилла и впились в него, как собаки в пойманного зайца. Но Кирилл не хотел сдаваться. Если жизнь не научила его нападать, то он знал, как надо защищаться. Извиваясь под ними, он кусался, но за каждый укус он получал удары, силу которых можно было сравнивать лишь с ударами железных молотков. Его решили превратить в мясную котлетку. И когда все лицо было вымазано в крови, а рот был забит землей, попович скомандовал: «Распять!»

Кириллу завязали лицо женским фартуком и поволокли к высокой груше. Привязав к рукам веревку, перекинули концы ее за сучки. Кирилл пробовал сопротивляться, но было поздно. Веревки тянули вверх, врезываясь в тело. Повиснув в воздухе, он потерял сознание. А попович с Антоном, стянув с него штаны, стегали по голому заду. Кирилл уже не чувствовал жгучей боли и не слышал, как, харкая в лицо, попович хрипел:

– «Мефодий», прореки, кто в тебя плюнул.

Три месяца он вылежал после распятия…

– Знаешь, Кирилл, – говорил Горский, а руки беспокойно мяли газету, – забыть этот случай, конечно, нельзя. И друзьями мы, видно, не будем. Но я хотел бы сказать, как это вышло…

– Когда переезжаешь на новую квартиру, то на старой оставляешь все барахло. Мы, Антон, должны быть товарищами.

– Если так – то спасибо.

По саду уже второй раз рассыпалась дробь электрического звонка.

– Пойдемте! А то вы к покойникам подбираетесь, – сказала Ольга.

Помещение летнего театра гудело от голосов. Стены кричали яркими лозунгами. Оратор стоял за столом, точно врытый столб. Слушать его было так же приятно, как жужжащую под ухом пчелу. Наконец, раздался радостный гулкий вздох: докладчик кончил. Он говорил сорок минут. После доклада приступили к раздаче премий. Председатель вызывал на эстраду одного за другим героев вечера и рассказывал об их изобретениях. Под оркестр, под гром аплодисментов вручали премии.

Кирилл был впервые на таком вечере. На гвоздильном заводе, где он раньше работал, тоже существовали ячейки изобретателей, но на них там никто не обращал внимания. Хотя ему не раз уже приходилось вносить предложения, но их теряли там и не рассматривали. А здесь, на «Красном Октябре» – не то. Здесь один за другим выходят на эстраду старые и молодые рабочие-изобретатели, и им дают премии.

За красным столом появился старик.

– Илья Макарович Козин предложил заменить на однобалочных тележках медные троли железными, – объявил председатель.

– У нас сменным мастером работает, – шепнула на ухо Ольга, – более тридцати лет на заводе.

Громом взорвались аплодисменты. Старика знали все. Попав под обстрел любопытных глаз, он растерялся, не зная куда деться. Если бы дело происходило где-нибудь на кране, на завалочной машине, то Илья Макарыч нашел бы выход. А тут… тут было бурное море ревущих голосов. Козина сотрясало, будто через него проходил ток высокого напряжения.

Он тронулся было со сцены. Но решив, что этого нельзя сделать, снова вернулся. Ожидая, когда прекратятся аплодисменты, он вынул табакерку и захватил большую понюшку. Сделал это машинально и от растерянности. Но раз понюшка была в руках, он поднес ее по привычке к ноздрям и сразу же несколько раз чихнул. Аплодисменты раздались еще громче. Старик, махнув рукой, похожей на полено с необрубленными сучками, спрыгнул вниз и скрылся из вида.

Рука Ранцева сама собой залезла в карман. Он вытащил свою записную книжку. Там были занесены его прошлые предложения. На них ему было интересно взглянуть сейчас.

– Похоже, что вы тоже изобретатель? – спросила его весело Ольга, наклоняя голову к записной книжке и разглядывая чертежи.

– Нет! Это так, – сказал Ранцев, пряча книжку.

– Я, товарищи, хочу сказать… Это хорошо. Это хороший вечер, – говорил рабочий с лицом, заросшим волосами. Он зыркал по залу, словно кого-то искал. Шеи у него не было, но несмотря на это голова у него вращалась легко. – Я где-то читал, что изобрести легче, а вот сделать трудно. Может быть, и вправду так, не знаю. Но по-моему, самое трудное – это ходить в БРИЗ.

«Неужели и здесь то же самое?» – подумал Ранцев, слушая рабочего.

– Наши ячейки, как норовистые лошади: не хотят – не везут. А ударишь кнутом – лягаются. Я внес предложение насчет тормоза. Так вот уж три месяца хожу туда: один в отпуску, другой чертеж затерял, третий пошел согласовывать. Не БРИЗ, а кладбище.

Рабочий передохнул и хотел еще что-то добавить, но треск тысячи ладоней заткнул его сердитый рот. Он неумело мотнул головой в знак благодарности и исчез вместе с премией – новым полушубком.

Вслед за стариком на эстраду вылетел Антон.

– За изобретение контроллера для электромашин премируется…

Получив техническую библиотечку и чек на 500 рублей, Антон обратился к публике:

– Товарищи! За последний год благодаря рационализаторским предложениям наш завод получил экономии до двух миллионов рублей. В этом зале собралось до тысячи человек изобретателей. Разве это только пустая цифра? Разве могли организовать такую армию мертвецы, которые сидят в БРИЗе, как это утверждал предыдущий товарищ Назаренко, говоря, что БРИЗ – это кладбище? В семье не без урода. Но нельзя же, товарищ Назаренко, чернить всю организацию. Нельзя так рассуждать. Организация изобретателей растет не по часам, а по минутам. Лозунг – «Каждый ударник должен стать изобретателем» в основном у нас почти выполнен. И мы теперь говорим: не в год, не в месяц, не в декаду, а каждый день ударник должен давать рационализаторские предложения. Чем больше будет работать наша голова, тем меньше будут уставать руки, тем больше и лучшего качества дадим мы сталь.

Кирилл весь ушел в слух. Он жадно глотал слова Антона. Глаза его возбужденно горели.

– Здорово, Никаноровна! Как дела? Плохие? Это что же такое? Ты как будто пьяная в грязи валялась! Нехорошо, нехорошо! Всего неделя прошла, как тебя куколкой обрядили, а теперь лица не видать, чистого места не найдешь. Ой, ой, какая же грязная! – Никанорыч обошел завалочную машину, осмотрел ее. – Ну, а как твоя голова, поди и тут занавозили?

И старик полез вверх на каретку. Неодобрительно покачивая головой, он тщательно осматривал соединения, щупал гайки, открывал крышки, заглядывал внутрь моторов, лазал туда, куда других и дубиной не загонишь. Мрачный спустился вниз. Пришел машинист Макаров, работавший в ночной смене. Он бегал в буфет за яблоками; они раздували карман, были в руках, во рту. Макаров еще молодой. Лицо широкое, пышное, как хорошо пропеченный хлеб. Курносая пипка делает взгляд нахальным. Разминая крепкими зубами яблоки, он крикнул:

– Здорово, отец! Принимай Никаноровну. Бегу, ребята ждут. Едем за Волгу, на пляж. – И сразу другим тоном: – Сегодня две печи завалил… ну и жара… ни минуты отдыха!..

Никанорыч мрачно заметил:

– Мы и по три заваливали, да машину всегда в порядке сдаем. А это что?

– Что?

– Ослеп?

– Ты, отец, язык чешешь иль правду?..

– Я, малец, на производстве не языком работаю, а вот ими, – показал Никанорыч руки, громадные, узловатые, упутанные жилами, будто толстой проволокой, как паспорт предъявил их.

– На что мне суешь их?

– На то: проработали двадцать годков на дядю, а теперь будя на моей шее кататься, не позволю!

Раскрыл первый контроллер.

– Срамота! Не стыдно сдавать такой?

– Ха-ха! Вот это нашел? Да тут раз пилкой, раз шкуркой, и все.

– Коли раз – сделай. А я вам не нянька подчищать. – Никанорыч залез в карман, вынул моток пакли, как бы собираясь вытирать, но снова сунул в карман. Макаров по-прежнему скалил зубы, выплевывая червоточину яблок на пол. Гудок расколол воздух. Загулял по цеху грохот, и, кажется, все задрожало и слилось в одном долгом, несмолкаемом гуле.

Макаров хлопнул дружелюбно старика по плечу, крикнул:

– Довольно, Никанорыч, придираться, некогда, – и пошел, посвистывая, в мастерскую, за рабочим номером. Старик посмотрел на удаляющегося машиниста, и лохматое лицо его с глазками, спрятанными под густыми пучками бровей, стало угрюмым. Погрозил пальцем.

– Я вас научу за машиной смотреть! – буркнул он и пошел тоже в мастерскую. Увидев мастера, отрубил: – Машину не приму, пока не будет в порядке.

– Да он, Пал Павлыч, придирается только, – оправдывался, багровея, Макаров. Мастер был не в духе. На днях от небрежного ухода сгорела машина, а сегодня комсомольцы у проходных ворот вывесили карикатуру с заголовком: «Весьма возможный случай с мастером Ноликовым». На фанере нарисована горящая машина, а под ней с раскрытым ртом охваченный пламенем мастер: «На моих агре-е-егатах о-образ-цовая чистота!» Все утро недовольство кипело в груди. Как подходящий случай сорвать сердце, подвернулся Макаров. Мастер разошелся:

– Ты что, вторую машину сжечь мне хочешь? Вернись сейчас же и сделай все что надо… Сниму… Я вам покажу!

Макаров бросил злобный взгляд на Никанорыча и вылетел из мастерской. Придя на машину, рывком открыл контроллер. Дернул по сегментам напильником, шкуркой и перешел к другому. Никанорыч возмутился:

– Ты, малец, не брыкайся! У меня делай все как надо.

– Пошел к черту! Плохо? Возьмись да отполируй как надо! – Макарова трясла злая лихорадка. Еще несколько минут, и он опоздает на пароход. Товарищи уедут за Волгу без него.

– Ты не черти, малец, я за тридцать шесть лет вас, таких сосунков, тыщи видел. Если ты мне машину в порядок не приведешь, больше на ней работать не будешь. Понял? – грозно крикнул Никанорыч, возмущенный всем нутром.

Лицо Макарова стало серым, как тесто. Он жадно глотнул воздух, хотел, как видно, огрызнуться, но ничего не сказал и вернулся к осмотренному контроллеру. Когда в кабине все закончил, собрался уходить. Старик кивнул головой наверх. Молодой машинист подскочил, точно обожженный.

– Да ты меня капитальный ремонт хочешь заставить сделать?

– Гайки закрепить, чистоту навести, контроллеры в порядке содержать – твоя обязанность, – уже спокойно продиктовал старик.

Макаров подарил Никанорычу кривую, как полозок, улыбку, но наверх полез. Закрепив лапы у моторов и считая, что теперь уже все, прикинулся спокойным, съязвил:

– Может быть, еще что сделать? Может быть, тебе что протереть надо? А то скидай штаны, у меня кислота имеется, хорошо отъедает!

– Ах ты, стервец! – обрушился оскорбленный Никанорыч. – Вон у мотора протри! Занавозили. Ах ты, сопливец! Вот не вычисти мне коммутатор! Я тебе тогда…

– Коммутатор?

– Да, да, коммутатор.

– Ты что, рыжих ищешь?

– Нет, я вас, лодырей, хочу заставить исполнять свои обязанности.

– Дурак ты! Старый, а дурак. Поздно выслуживаться начал, все равно мастером не сделают, – ругался Макаров, но опять подчинился Никанорычу и полез к коммутатору. Здесь работать все равно что в грязи купаться. Тесно, кругом валы, шестерни, конструкции, цепи Галля; над головами – моторы, редукторы, капает мазут. Куда ни прислонишься – черная, несмываемая печать. Макаров кроет Никанорыча во все дыры, гайки, болты, а он стоит наверху да поучает:

– Ты, малец, не лай кобелем, поприлежней! Что ты руками, будто связанными, двигаешь?

– Возьмись да вытри лучше, ведь ты ударник!

– Я вытру, когда буду сдавать по смене. За мной дело не станет.

Макаров кончил и раздутый, грязный, точно утопленник, вытащенный из ила, стал спускаться вниз. Он уже не торопился: «Ведь теперь ребята все равно уехали. Да и вид такой неприличный. Нет, лучше в баню пойду».

Никанорыч еще раз внимательно осмотрел кабину, проверил щуцы, поставил на выключенное положение контроллеры и только теперь включил автомат. По медным жилам машины побежала электрическая кровь. Руки взялись за штурвалы. Машина дрогнула крепким железным телом. Вот она поднялась над площадкой и вместе с мостом медленно двинулась вдоль цеха. Похожая на гигантский аэроплан, с крыльями под крышей, перекинутыми поперек цеха, она послушна своему хозяину. Легко перевернулась кабина. Длинным хоботом взяла машина со стеллажей груженую мульду, похожую на черную шлюпку. Десятка три рабочих не поднимут ее, а машина легко, будто ложечку, понесла в печь. Раскрылась огненная пасть. Вырвалось наружу облако пламени, вытянулось языком, и черная туча дыма поднялась под крышу. Мульда с железным ломом двинулась в раскрытое окно, зарылась в пламени. Кабина вплотную подошла к печи. Пламя рядом – оно нестерпимо жжет тело, лицо. Кажется, что уже курчавятся волосы на бороде и усах. Можно бы сразу вывалить железо в печь и отогнать машину, но Никанорыч не торопится. Надо хорошенько разбросать железо в печи слоем, чтобы оно скорее плавилось. И точно понимая хозяина, машина ловко разбрасывает железо. Таких машин в цехе шесть, но самая лучшая – это Никаноровна. Она всегда идет впереди, гордая, мощная красавица! Взгляните на ее хозяина. Какой торжественный вид у него. Быстро и ловко перебирает он штурвалы контроллеров. Редкий музыкант-виртуоз не позавидует ему! Вот он глядит в печь на бурлящий металл, а сам чутко прислушивается к каждому тону, звуку, издаваемому машиной. Вот он насторожился: среди тысяч других звуков в грохоте цеха поймало ухо писк, тонкий, как жало бритвы. Как только машина освободилась на несколько минут, Никанорыч взлетел наверх. Наложил крутого и желтого, как пчелиный мед, штауфера в масленку, и снова внизу. И кажется Никанорычу, что обласканная машина живет и чувствует все, как и человек. Заставьте ее поднимать непосильные тяжести, контрите, дергая взад и вперед, не ухаживайте, пусть грязь и ржавчина покроют ее тело, тогда без смазки подшипники будут плавиться, изоляция разложится, и сквозь эти раны электричество, как кровь, будет сочиться в землю. Машина ослабнет. Когда-нибудь в самый разгар работы она злобно зарычит, как в предсмертных судорогах раненый зверь, и станет. Зовите тогда мастеров, слесарей – все равно не тронется. Длительный капитальный ремонт только вылечит ее.

Но окружите машину любовью, ухаживайте за ней с материнскими чувствами, станьте сердцем машины. И тогда она будет не ползать, а плясать в цехе, играть полуторатонными мульдами, таская их в печь. Как цимбалы, будут звенеть ее шестерни. За минутную ласку она перебросает сотни тонн лишнего металла…

Три печи завалил Никанорыч и теперь ходит вокруг моторов, охорашивая их. До зеркального блеска шлифует роторные кольца, вытирает грязь.

Подошел мастер Ноликов, худой, с широко расставленными ногами, будто пол качается под ним. Много пришлось Ноликову переделывать, упрощая сложные механизмы. Может быть, поэтому и мысли в голове короткие, простые. Без всяких обходов колом вбил в голову Никанорычу:

– Почему вчера на курсы не пришел?

Никанорыч подумал, поморщился, будто перец раскусил, да и бахнул:

– А на кой ляд они мне нужны, курсы?

Голова мастера укоризненно закачалась на тонкой шее.

– Вот это сказал! Не ожидал от тебя такой дурости. Человек ты будто умный, а в голове сквозняк проскочил. Как считаешь, должен ты свой агрегат изучить или нет?

Никанорыч усмехнулся:

– Изучить машину? Да разве я ее не знаю? Иль работать не умею? Ты мастер, а садись на любую машину, давай тренироваться, кто лучше и скорей завалку сделает. Да я любого спеца в десятый пот вгоню, а сам сухим останусь. Что ж я там еще узнаю? Формулы? А ты думаешь, что я формулы не знаю? Я забыл больше, чем вы сейчас помните.

Встретив такой отпор, мастер немного отступил, порылся в голове, как бы отыскивая нужный инструмент, и снова принялся обрабатывать Никанорыча. Мастер верит в силу агитации; он так мыслит: нет металлов, которые обрабатывать нельзя, – ножовка, зубило не берут, автогеном перерезать можно. Так и каждого человека уговорить можно. Главное – струнку найти нужную. Резонно начал:

– Ты старый производственник. Работаешь хорошо, слов нет.

– Правильно, – поддакнул Никанорыч, умасленный похвалой.

Ноликов вынул коробочку табака. Заложили оба по щепотке в нос и чихнули несколько раз. Похвалили табак.

После этого разговор мягче пошел.

– Так вот слушай: ты не придешь на курсы, Зотов не придет, а на вас глядя, и новичок, и молодняк расползется. Вот тебе и вся наша кампания по техучебе провалилась. Кто виноват? Никанорыч. Наш старый костяк, фундамент, и – подкачал… Что же тогда спрашивать с молодых? – Мастер, сделав такой вывод, развел в стороны руки.

Никанорыч в раздумье уставился в землю.

Ноликов, чувствуя, что попал в точку, принялся усердней вколачивать доводы:

– По-моему, ты должен не только сам ходить, но и другим свой опыт передавать. Зачем знание прячешь? Не наше это дело, не дело коммунистов!..

– Ладно, посмотрю, – глухо сказал сконфуженный Никанорыч. Сказал и нахмурился.

Домой Никанорыч вернулся поздно. Солнце, давно уже отработав свои рабочие часы, скрылось за холмами, окаймляющими невысокой грядой рабочий поселок. На Трамвайной улице вспыхнули блестящей цепочкой электрические фонари. Никанорыч нырнул в садик, окружавший зеленым венком один из домиков поселка. В раскрытые окна и двери лился ослепительный свет стоваттной лампочки. Там, внутри, громко разговаривало радио. Его слушала только одна седая, худенькая старушка, разглаживая на столе утюгом белье. В квартире Никанорыча, состоящей из двух комнат, было очень чисто: полы, стулья, косяки, всевозможные безделушки на комоде – все это отсвечивает полированным блеском. Нигде нет соринки. Все расставлено, уложено в строгом порядке.

– Штой-то долго так? – подняла голову старуха.

– На курсах был. Учиться взялся.

Старуха остановилась среди кухни с утюгом в руках. Удивленно посмотрела на своего старика, будто первый раз его увидела. Беззубый рот ее полуоткрылся.

– Ай на седьмом десятке анжинером хошь стать?

Никанорыч, раздеваясь, недовольно буркнул:

– А что ж не стать, разве заказана дорога? Давай ужинать.

На столе появились жирные румяные щи, жареная картошка в сковороде, политая сметаной, фруктовый кисель. Никанорыч попробовал щи, поморщился:

– Иль из погреба вынула?

– Пять раз ждамши разогревала. Шутка ль, на шесть часов запоздал. – И старуха бросилась к ярко начищенному примусу.

– Не надо! – еще сильнее сморщился Никанорыч. – Пока будешь ждать, кишки засохнут, – сказал он и принялся жадно уничтожать поданный ужин.

Жирный, отъевшийся кот, кажется, покрытый не шерстью, а белоснежным пухом, прыгнул на колени Никанорычу, мурлыча, выгнул дугой спину, аппетитно заглядывая в сковородку.

– Брысь! – толкнул его Никанорыч.

И кот белым шаром упал на пол. Он с обидой посмотрел на хозяина зелеными, будто стеклянными глазами и направился жаловаться к старушке. Никанорыч закончил ужин, ушел в переднюю комнату. Достал с полки толстую папку с чертежами. Отобрал нужные чертежи и разложил их на столе. Вот и схема коммутатора, которую объяснял и рисовал сегодня на доске преподаватель. Она уже начерчена во многих экземплярах, разукрашена значками и несколько лет назад изучена Никанорычем назубок. По ее засаленности можно догадаться, что не одну ночь сидел над ней Никанорыч. Достал еще с полки десяток различных учебников, руководств по электричеству, по уходу за моторами, машинами.

Все они когда-то были молоды и красивы, как и Никанорыч. Щеголяли яркими переплетами, а теперь истрепались, пожелтели. Скупал он книги в различные времена своей жизни, и теперь по ним, как по вехам, можно восстановить всю биографию их хозяина. Жизнь Никанорыча – длинная. Тринадцати лет белобрысым парнишкой Сашкой Долотовым поступил на завод в проволочный цех «бегунком». Его обязанность состояла в том, что когда из вальцев вылетает готовая проволока, нужно схватить ее щипцами и тащить бегом к катушке. Проволока, шурша, красной змеей извивалась за спиной. Тогда нельзя было остановиться, передохнуть, упасть, – змея, вылетающая из вальцев, настигнет, задушит, сожжет. Заправив конец в катушку, надо снова бежать к вальцам и опять к катушке. И так каждый день, все детство, всю молодость. Теперь эта каторжная работа механизирована. В то время Сашка стал жадно зачитываться книгами. Его привлекали книги, где описывались великие открытия, изобретатели, и он всерьез решил заняться наукой. Изучить технику, научиться управлять любой машиной, узнать ее нутро. Но в то время ФЗУ, где Сашка мог получить желаемую специальность, конечно, не было, и Сашка решил самоучкой пробивать себе дорогу. Купил первый учебник по электричеству, таскал его день и ночь в пазухе, в перерывах читал, вникал. Хотелось выбраться из тисков нужды, из-под давящего гнета мастеров, инженеров, усердно служивших хозяину завода. Наконец выбился, попал учеником на мостовой электрический кран. Но случилась на крану маленькая авария – сгорел мотор, и всю вину возложили на ученика. Сашка получил расчет. И снова – зияющая, непреодолимая пропасть впереди. Петлей затягивала нужда шею. Чернел Сашка, тощал, как старик, стал горбиться. Через несколько месяцев мать повела Сашку в контору завода. Ходила по начальникам, инженерам. Просила, унижалась, напоминала про убитого машиной на заводе мужа. Над ней сжалились, и Сашку приняли в чадный, грохочущий среднесортный цех. Работали здесь по двенадцать часов в день, без перерыва на обед. Обедать разрешалось только тогда, когда случалась авария или перестраивали станы на прокат других сортов. Только голодная смерть заставляла здесь работать. В то время Сашка купил другую книжку. Еще не выгорела в голове мечта стать машинистом… Но исполнилась же она только тогда, когда рабочий класс стал хозяином завода. Сашку уже стали звать Никанорычем. Он оброс седыми волосами и примирился с разбитой детской мечтой изучить технику. Правда, были потом моменты, когда пробуждалась в Никанорыче творческая энергия, но, как неподкованная лошадь на льду, он не мог двигаться, тронуть с места зародившуюся идею… Вот и теперь сидит Никанорыч над сложными чертежами коммутатора, сидит час, два, морщит и без того изборожденный морщинами лоб, водит пальцем по линиям чертежа, рисует новые схемы, сотый раз заглядывает в книжки, ищет подчеркнутые, затертые формулы. Долго сидел старик да так и уснул над чертежами, не услыхав, как прокашляли часы три раза.

Прошло лето. Колючий ветер, разведчик зимы, явился в поселке, пробежал по улицам, осмотрел и с доносом умчался обратно. В зорях стеклились лужи. В парках, садах лысели деревья. Их желтые кудри валились на землю.

Ранним утром, когда улицы были пусты, как и черное небо над ними, встал Никанорыч. Скрипнула дверь. Небо еще пересыпано звездами. Под носом стало мокро. Шмыгнул старик, посмотрел на восток. Темная занавесь чуть поднялась, заря развернулась, как знамя. Гулко промчался первый трамвай. Никанорыч сходил за водой, наколол дров, навел порядок на дворе. Взглянул на восток, подумал про солнце: «Какое же ленивое ты». Встала старуха, пошла на колхозный базар. Медленно движется утро. Нетерпеливо поглядывает старик на часы. Но вот в окна ворвались лучи, позолотили стены. Никанорыч оделся в праздничное: черный суконный костюм, полученный в премию во время конкурса мартеновских цехов. До блеска вычистил ботинки. Положил в карман серебряные часы, на крышке которых написано: «Александру Никаноровичу Долотову за героическую оборону завода и руководство партизанским отрядом». Расчесал гребешком волосы на голове, бороду, усы и, полюбовавшись на себя в зеркало, пошел на завод. В цехе, около своей машины, Никанорыч остановился, ревниво обошел ее и, не заметив никаких недостатков, облегченно вздохнул.

«Ну, милаша, что скажешь, если мы у тебя операцию сделаем, аппендицит вырежем из твоего живота, а для омоложения кое-что вставим? Не нравится? Глупая, для твоей же пользы. Комсомолкой станешь. Никогда стонать не будешь. Кабы со мной такую штуку проделали, так я бы тому человеку руку в благодарностях оторвал».

Никанорыч пошел дальше. Вот и красный уголок. Яркие плакаты, как цветные обои, закрыли все стены. Уже все курсанты в сборе, сидят за столами. А те, что пришли позже, за неимением места на полу примостились. Увидев Никанорыча, на передней скамье раздвинулись, дали старику место.

Сегодня испытание закончивших курсы техминимума. Впереди за столом комиссия из трех человек. Крайний от окна – мастер Ноликов, он кажется равнодушным. Его слезливые глаза часто мигают. Он чувствует себя так же, как и тогда, когда приходится ему присутствовать при спуске машины, собранной или отремонтированной под его руководством. Узнав ее слабые, сомнительные места, он уже заранее видит, как машина будет работать, а если остановится, то почему. Так и здесь: всматриваясь в хорошо изученные лица, мастер уже заранее знает, кто как будет отвечать, кому пошло в прок учение, а на кого зря потратили деньги.

Рядом с Ноликовым – тяжелый, лысый человек, его тонкие губы плотно сжаты, острые глазки щупают собравшуюся публику. Что он за человек, Никанорыч так и не догадался.

Третий член комиссии – преподаватель, техник Мензинский. Еще молодой, с угрястым лицом, он вертится на стуле, как волчок. Мензинский сияет: он уверен, что его группа будет передовой на заводе. Правда, в моменты, когда на глаза попадает Никанорыч, Мензинский тушуется. Недовольная тень пробегает по его лицу: «Как бы Никанорыч не сорвал все дело». В течение трех месяцев аккуратно посещая курсы, Никанорыч на каждом занятии задавал сотни вопросов, совершенно не относящихся к делу. Через это Мензинский зачислил старика в разряд самых отстающих.

Наконец, испытание началось. Мензинский поднял свою костистую фигуру над столом.

– Ну, товарищ Макаров, давай пощупаем тебя первого. Не трусишь? Ну, ответь хотя бы на такой вопрос: что такое электрический ток? – Мензинский говорил медленно, растягивая слова и делая большие паузы, стараясь, чтобы вопрос был хорошо понят.

Макаров, выйдя к доске, отрапортовал:

– Течение свободных электронов по проводнику.

– Хорошо. А что такое проводники, непроводники?

– Проводниками называются такие тела, по которым электрический ток может распространяться. Лучшими проводниками считаются: серебро, медь, железо, растворы солей. По непроводникам, то есть изоляторам, электрический ток не распространяется. К числу изоляторов относятся: стекло, эбонит, шелк, химически чистая вода, воздух.

– Довольно. Скажи еще вот что…

– Разрешите-ка мне задать вопрос, – вмешался тяжелый лысый человек и, получив согласие, спросил: – Представьте себе, товарищ Макаров, что вы работаете. Неожиданно от искры, от плохого контакта, а возможно, и через грязь получилось замыкание и машина загорелась. Что вы будете делать?

– Я… я…

– Ну да, вы. Да поскорей же действуйте! Ну?

– Я… – Макаров запнулся.

– Ну, если вы так долго будете при пожаре думать, так…

Курсанты засмеялись.

– Я в первую очередь огнетушителем…

– Огнетушителем?

– Я должен сообщить начальству, – поправился Макаров, чувствуя, что не может попасть на верный ответ.

– А представь себе, что из начальства нет никого. Тогда?

– Рубильник вперед выключить надо, – пробасил кто-то из публики. Макаров сразу поблек.

Мензинский насупился.

– Каким током работает твоя машина?

– Переменный ток с напряжением триста двадцать вольт…

– Как у вас моторы присоединены?

– Треугольником.

– Начертите схему на доске.

Макаров опять стушевался, повторял:

– Начало первой, конец второй катушки…

Стал чертить, но тут же стер, опять начертил и снова стер, а потом и совсем отказался, ссылаясь на то, что забыл. Лысый задал ему еще несколько вопросов. И чем дальше, тем больше путался Макаров.

Мастер покачал укоризненно головой.

– Плохо, плохо, товарищ Макаров. Молодой, а отстаешь. А ведь я думал тебе разряд прибавить.

Макаров сел, пристыженный, красный. Наконец очередь дошла до Никанорыча. Мензинский вызвал его последним в надежде, что старик хоть из ответов других поймет еще кое-что. Приготовил для него простые вопросы. Никанорыч вышел к доске торжественный. Его ботинки скрипели, будто шел он морозцем по снегу. Из рукавов торчали неуклюжие дубленые руки. Они, по-видимому, мешали ему, и он не находил места, куда бы их можно было спрятать.

– Вот какой у меня к тебе вопрос будет: можно ли вывернуть лампочку из линии постоянного тока и включить ее в линию временного тока?

– А почему же нельзя, если напряжение одинаковое? Лампочка будет гореть так же.

– Ну, а если мы вместо лампочки да мотор присоединим?

Никанорыч усмехнулся:

– Мотор никак нельзя. Тут совсем другое устройство.

– Правильно, – сказал Мензинский, чуть повеселев, и осторожно предложил другой вопрос, выбирая полегче: – Какая разница между мотором постоянного тока и динамо-машиной?

– Никакой разницы нет, – уверенно заявил Никанорыч.

– Как же это нет разницы, а почему же они по-разному называются?

– Очень просто. К примеру, работал у нас слесарь Плотинин. Знал хорошо свое дело, активный был парень. Выдвинули его начальником по труду в нашем цехе, и тут не подкачал. Лучше старого дела повел. Раньше до него обеды были не обеды, а горе казанское. Придешь в столовую да только и слышишь: «У меня силос во щах, а у меня гуляш с приправой из гвоздей да шерсти». Мух в столовой было – лопатой хоть выгребай. А как стал Плотинин начальником, столовая в первоклассный ресторан превратилась. Да разве столовая одна изменилась? Программу с того времени перевыполнять стали. А зарплата? В два раза увеличилась. Да что говорить, стоящий парень. Учиться пошел, теперь уж директором завода на Урале. Где ж тут различие? Человек один, а он же – слесарь, директор и член ЦИКа. Все знает и все может. Как его ни поверни, он все на ногах будет стоять. Так вот и мотор: крути его, он ток будет вырабатывать – вот тебе и динамо, в него ток направь – сам работать будет.

– Не по существу ты, Никанорыч, – прогудел бас из угла.

– Вы лучше нам расскажите вот про что… – Лысый мягко оглядел Никанорыча. – Представь себе, что ты заваливаешь печь, всунул мульду с железом в печь, и вдруг машина встала, никак не хочет трогаться. Что ты будешь делать?

У Никанорыча под усами спокойная улыбка.

– Ну, ясно, в первую очередь обращу внимание на то, есть ли ток в линии. Если работают другие машины, горят контрольные лампы, то, значит, ток есть.

– Ну, положим, обратил ты внимание, ток есть, а дальше что? Машина ведь стоит!

– В первую очередь надо выключить рубильник, обесточить машину, а потом уж по порядку смотреть: может быть, с поползушек слетела тралея, бывают такие случаи: ищут час причину, отчего машина стала, а на поползушки не обращают внимания. Затем осмотрю контроллеры, иногда щеточка не касается сегментов. Если и тут все в порядке, тогда надо осмотреть провода – нет ли обрыва, не отгорел ли башмачок. Если же и тут все в порядке, тогда дело в сопротивлении или моторе…

– Хватит, хватит, – одобрительно мотнул головой лысый.

Мастер Ноликов аж крякнул от удовольствия. А Мензинский пожирал старика удивленно выкатившимися глазами. В списке он размашисто поставил «хорошо». На этом хотели прекратить вопросы. Но Ноликов задает еще один:

– Что ты скажешь, старина, насчет коммутатора?

Никанорыч просиял, будто ожидал этого вопроса, выпрямился:

– Может быть, схемку, чертежик нарисовать, понятней будет?

– Пожалуйста!

– Давай, давай!

В две-три минуты Никанорыч начертил на доске сложную схему коммутатора. Но когда он отошел от доски, мастер посмотрел на схему и часто-часто заморгал, а Мензинский недовольно сморщился. Из-за столов выкрики:

– Зашился Никанорыч!

– Это ж ты который коммутатор чертишь, что на машине или из головы?

Никанорыч презрительно взглянул в сторону кричавшего и стал объяснять:

– Когда поворотом штурвала включаете контроллер, ток идет по этим проводам, – Никанорыч ведет пальцем по меловой линии, – идет через эти моторы, опять через коммутатор и уходит в линию. Оно на первый взгляд непонятно: такого коммутатора у нас еще нет. Это я хочу предложить такую схему. – Никанорыч виновато запнулся, немного покраснел и, вынимая из бокового внутреннего кармана толстый пакет, сказал: – Вот тут у меня поясней выведено. – Развернул во весь стол лист бумаги, на котором нарисованы две завалочные машины, а под ними несколько чертежей. – Давно думал такую штучку проделать: стоит у нас коммутатор внизу под кареткой, течет на него мазут, грязь. Чуть плохой контакт где, искорка – изоляция воспламеняется, и – пожар. А сколько раз горела машина! Стоит она потом на капитальном ремонте, а производству тысячи убытка. Вот если сделать коммутатор по моему проекту да поставить его над кареткой, никогда никакой аварии не получится, и можно будет убрать пять лишних тролей. Осмотр делать ему будет легко, потому что весь он наружи.

Стол с чертежом окружили курсанты. Они толкались, отжимали друг друга. Каждому хотелось взглянуть на Никанорычево изобретательство. Лысый уткнулся в рисунки. Водя карандашом, рассматривал чертежи, твердил:

– Так, так… Это значит… рубильник… линия… перемычка… – Потом как вскинет свою арбузную голову, как вскрикнет: – Долотов! Знаешь, что ты сделал?! Америку вторую открыл. У нас в БРИЗе с десяток предложений о переделке коммутатора имеется, но никому и в голову не пришла такая простота. Вы посмотрите, товарищ Мензинский, на чертеж! Красота! Какая кропотливость и в то же время ясность!

Лысый сияет, восторженно твердит:

– Замечательно! Удивительный случай! Это предложение обязательно пройдет. Долго вы над ним работали?

– Работал-то, почитай, с революции, а вот до конца довел, осилил, когда на курсы ходить стал.

Все с удивлением, с почтением повернулись к Никанорычу. Мастер дружески хлопнул его по плечу.

– Вы посмотрите, товарищи, как Никанорыч наш помолодел! – кричал он. – Кажется, он в сыновья мне стал годиться.

Раздался дружеский смех.

Через месяц заводской БРИЗ вынес постановление: переделать коммутатор на одной из завалочных машин по проекту Долотова.

Когда я вернулся из армии и поступил на завод, дела у меня пошли хорошо. Надо вам сказать, что я потомственный слесарь. У меня эта профессия как бы в крови находится, и я в цехе не имел равных себе по работе. Самые сложные и ответственные ремонты всегда поручали мне. Года полтора я таким образом первенство за собой держал, а потом сорвалось. И вы только подумайте, кто победил. Наташа Крищенко! Случилось это так.

Прихожу я однажды на работу по обычаю за час до гудка. Гуляю по цеху, дело себе подыскиваю. Гляжу: на одном верстаке контроллер испорченный лежит. Осмотрел его и решил им на сегодня заняться, а ко мне подходит мастер и отстраняет:

– Товарищ Меркулов, этот контроллер другой человек будет делать, а ты лучше вот тот моторчик в девять киловатт собери.

– Да кто же это, Антон Захарыч, кроме меня может его отремонтировать? Кто? – спрашиваю я мастера и гляжу прямо ему в глаза, потому что знаю: нет такого человека у нас.

– Нашелся один, может быть, и справится.

– Нет, вы мне, Антон Захарыч, толком объясните, кто? Выходит, что мне уже доверия нет? – спрашиваю я мастера, задетый за самую тонкую струну.

А он усмехнулся в бороду и говорит:

– Да тут одна девушка-новичок, пробу будет держать на этом контроллере.

– Ах, девушка, новичок. Ну, пускай, пускай, – облегченно вздохнул я, успокоился.

Сходил в БРИЗ узнать результат своего последнего изобретения, а когда перед самым началом работы вернулся в цех, то увидел, что около контроллера уже крутится девушка в красной косынке. Я подошел поближе, затем еще ближе, потом почти вплотную… И поверите, сердце у меня застучало, как пневматический молоток. Это была та самая полногрудая Наташа Крищенко, которая вместе со мной училась в ФЗУ! Ну конечно, поздоровались мы с ней, как старые друзья, чуть ли не обнялись. Расспросил ее, как это она на завод попала, а под конец я шепотом ей предложил:

– Если встретится какая неувязка с контроллером, то шукни… Я тебе зараз помогу. Только чтоб никто не видал…

– Что? Что ты говоришь? – Подняла она глаза и давай их на меня таращить.

А я еще тише:

– Глухая! Будешь с пробой… того… зашиваться…

– Ты… пробу… мне помогать? Смотри, Степан, больше мне такие шутки не предлагай… Иначе я тебе такую баню устрою!..

Всю смену издали я следил, как Наташа отделывала контроллер, как покрыла его лаком и он заблестел точно новенький. Явился мастер, и все ребята сгрудились вокруг Наташиного контроллера. Мастер Антон Захарыч долго сопел, щупая сегменты, пробовал щеточки, разыскивал дефекты. Надо сказать, что он на этом деле не одного бракодела съел. От него не скроешь изъяна. Но на этот раз ничего не нашел. И, вероятно, от «неудовольствия» со смехом крепко хлопнул Наташу по плечу.

– Молодец, седьмой разряд дам.

Конечно, мне такая фамильярность мастера не понравилась, даже покоробила она меня: «Какое он имеет право бить девушку по плечу». Но я скрыл свои чувства и, чтоб мастер не мог хлопнуть Наташу по второму плечу, стал между ними, как бы тоже разглядывая контроллер. А он, старый хрыч, с издевкой подпускает:

– Гляди не гляди, товарищ Меркулов, а девка сработала лучше тебя.

Я, конечно, человек-лед, и хоть жарко стало, а не растаял. Посмотрел на мастера влюбленными глазами и говорю:

– Что ж, Антон Захарыч, я возражать не буду, если меня товарищ Крищенко на буксир возьмет.

– Чудак ты, Меркулов. Да разве она стащит тебя? Тут ледокол нужен, «Красин». – И мастер захихикал. А что нашел смешного, не знаю.

До этого я соревновался с Костей Зюзиным, нашим лучшим токарем, но несмотря на мое прямо-таки материнское отношение к нему и помощь он так и не поднялся до моих показателей. А на следующей самопроверке договоров я вызвал на соревнование и Наташу. Вызов она приняла. Заключили мы договор, расписались, и на следующей пятидневке переходящий флажок, который висел около года над моим верстаком, перешел к Наташе. А взяла она первенство тем, что убрала свой верстак лучше, чем письменный стол у директора завода, даже достала где-то цветы и поставила их перед собой на окне. Я, конечно, не отставал. Нельзя же мне, кандидату партии, смазывать свое лицо перед комсомолкой. На другой день стянул у соседки пару горшков с какой-то травой, доставил их в цех и с торжественным видом поставил на своем окне. Собрались ребята посмотреть на мое озеленение. Подошла Наташа и поставила мне ножку: «Это что у тебя за цветы, герань или розы?» А я тем же, конечно, тоном отвечаю:

– Точно не могу сказать. Я в этой «технологии» столько же понимаю, сколько курица в переменном токе. Но продавец, который их мне вручил, клялся всем растительным миром, что из этих лепестков, при хорошем уходе, расцветет или роскошнейшая лебеда, или на худой конец гибридная крапива.

Ребята ощерились; ну, думаю, в точку попал. А Наташа посмотрела на мою траву и вдруг как прыснет да давай хохотать. Гляжу я на нее хладнокровно и мечтаю: «С ума девка сошла или еще что». Наконец, она успокоилась и, вытирая глаза от слез, говорит:

– Степан, да это ж рассада помидор!

– Еще лучше, – невозмутимо отвечаю ей, – мы тут на окошке пригородное хозяйство разведем, и помидорчики у нас будут всегда свежие.

Поднялся вокруг меня не смех, а прямо грохот, как на хорошей комедии. Надрывались люди. А я как ни в чём – спокойный, только пот стал с носа быстро капать и температура по всему телу поднялась. Но когда понял, что их насмешкам конца не будет, возвратил рассаду своей соседке. Та тоже хотела мне содоклад сделать о частной собственности, но я быстро уладил конфликт.

– Варвара Пахомовна, – говорю ей, – у нас в ударном магазине будут селедку давать. Если хотите, то получите по моей карточке для себя. Все равно пропадет. Не люблю, да и некогда мне ходить по магазинам за какой-то селедкой…

Но все-таки идея озеленения нашего цеха крепко засела в моей голове, и в выходной купил я на базаре настоящий цветочек. Уж тут комар носа не подточит – никто не скажет, что это огуречная рассада. Хотя я точно не знаю, как он называется, а по виду похож на что-то тропическое. Раза в два он выше меня и посажен в бочонок, ведра на три. Несмотря на всю мою силу, я с великим трудом дотащил его до цеха. Ну, конечно, теперь уже не смеялись, а радовались все и восхищались. А больше всех Наташа. Заглядывая мне в глаза, она теребила мой рукав.

– Степа, да скажи же мне, сколько ты за него дал?

– Сорок рублей, – наполовину приврал я для эффекта.

Вслед за нами потащили цветы и другие ребята. Вскоре наш цех и впрямь озеленился, как оранжерея.

Ну, а флажочек-то все-таки продолжал висеть над Наташиным верстаком. И началось у нас с ней действительное соревнование. Я сотню поползушек в смену обделаю, а она сто двадцать. Я контроллер кончаю в семь часов, а она в шесть часов пятьдесят минут. И качество ремонта не хуже, чем у меня. А посмотрели бы вы, товарищи, как она работает. Режет металл ножовкой всегда прямо по риске. После бархатной пилкой или наждачной шкуркой подчистит, и всё. А я так не могу, боюсь я, припуск всегда оставляю на обработку, и получается задержка. Но не это главное. Дадут нам, к примеру, конусную муфту разметить для расточки на токарном. Она в руки карандаш, бумажку и давай логарифмами да косинусами вычислять. А для меня это филькина грамота, потому что я хоть и посещаю вечернюю школу повышенного типа, но пока мы там только десятичные дроби одолели. И притом я больше привык работать на глаз да на ощупь.

Вот и угонись за ней. И так по всем пунктам нашего договора. Беру билет в театр во второй ряд, гляжу, а она уже в первом сидит. Я организовал в цехе крепкую группу ребят-изобретателей, а она литературный кружок заводского масштаба. Наконец я решил еще одно средство испробовать. Собрал всех слесарей, токарей, электриков от пятого разряда и ниже и стал им рассказывать, как надо работать. Все свои знания перед ними выложил. А дня через три в заводской газете статья Наташи появилась с заголовком «Моя путевка», где она подробно рассказала про свой стиль работы и в дым раскритиковала наши кустарные методы. И сразу рухнул мой авторитет.

После этого мои ученики со всякими вопросами стали обращаться к Наташе. А Васька Загаров, которого я, можно сказать, электриком сделал, при всем народе с форменным позором меня в галошу посадил.

– Степан, – спросил он, меня искушая, – на сколько градусов нагреются двести грамм воды, если в нее опустить на двадцать минут проволоку и пропустить по ней ток в десять ампер, при условии, если проволока имеет сопротивление в ноль целых одна десятая Ома? И во что обойдется это нагревание при тарифе две копейки с гектоватт-часа?

Другой бы на моем месте закипел, а я, вы уже знаете, человек хладнокровный и поэтому с могильным спокойствием ответил:

– Еще не встречался, Васек, с таким затруднением. У меня дома счетчик есть. И сколько бы я ни потребил электричества на свет, на кипятильник – всегда точно показывает. А если у тебя счетчика нет, то рекомендую так узнавать. Когда над кастрюлей станет пар подыматься, опусти в воду палец. Если стерпишь, значит, градусов семьдесят, а если кожа с пальца слезет, то значит, около ста.

Загаров выслушал меня и только носом шмыгнул, а крыть нечем. Но все-таки я посидел дома над этой задачей около часа и решил ее.

Да так-то вот шли у меня дела насчет соревнования. Плохо. А тут еще Наташа вздумала меня вербовать в свой литературный кружок. Как увидит, так начинает горизонты мне раскрывать:

– Почему ты, Степан, не запишешься в наш литературный кружок? Ты так хорошо умеешь рассказывать. А твоя биография! Горький позавидовал бы. Опиши свою жизнь и сразу станешь знаменитым…

Посмотрю я на нее критическим взглядом, что она шутит, или это новый вариант моего поражения. А потом, чтобы отвязаться, говорю:

– Пробовал, Наташа, писал и стихами и прозой. Посылал в «Поволжскую правду», в «Огонек», даже в «Молодую гвардию» и, как в могилу, никакого ответа.

Отрежу ей так, а про себя подумаю: «Степан Меркулов, а почему бы тебе и не попробовать написать рассказик или на худой конец роман? Глядишь, и напечатают где-нибудь с продолжением».

Да и так прикину: «Неужели уже исчерпались все мои таланты? Овладел же я токарным мастерством, слесарным, электротехнику изучил так, что могу любого монтера на практике за пояс заткнуть.

Артистом и то был. Да разве перечтешь все мои профессии? И неужели я не могу вдобавок добиться такого пустяка, как писательское ремесло? Ведь добились же Горький и другие…». Подумал, подумал и вынес сам для себя такую резолюцию: «Как найду подходящую тему, так и сажусь и пишу». А Наташе об этом молчок. Вообще, язык у меня насчет звона плохой.

Ну вот, брожу я однажды по заводу в таком лирическом настроении, тему разыскиваю. Гляжу, навстречу мне шагах в сорока паровой кран движется с охапкой листового железа тонны в четыре. А перед ним на рельсах новенькая деревянная лопата лежит. Еще один момент, и кран раздавит лопату. И тут же рядом Горбунов Григорий курит на болванке. Ему без всякой опасности для собственного здоровья можно было бы согнуть спину и убрать лопату, а он даже и не глядит на нее. Как будто не для него каждый день газеты пишут об охране социалистической собственности. Не выдержал я и пропустил сквозь горло:

– Лопату убери-и!.. – И прибавил к этому другие дефицитные слова, которые, надо сказать, теперь в литературе запрещены. А вы же, наверно, знаете, какой у нас грохот на заводе? Не только в сорока, а и в двух шагах ничего не разберешь. Бросился я тогда к лопате что есть духу, как при сдаче нормы на значок ГТО. Только подбежал, а она уже хрустнула под колесами.

– Почему лопату не убрал?.. – зарычал я на Горбунова и боксерскую позу принял.

А он мне спокойно, невинным тенорком запел:

– Кто клал, тот и убирать должен. Обезлички теперь нету…

В этот момент я, конечно, забыл про свое хладнокровие. Кровью налились у меня кулаки и такие стали жесткие, тяжелые, что, кажется, я с одного удара мог бы стать мировым чемпионом по боксу. Но прежде чем продемонстрировать ему свое искусство, я решил уничтожить его морально:

– Ты мне Сталина не цитируй. Я сам политминимум на отлично сдал. Ты мне отвечай, у кого работаешь? На ДЮМО или на социалистическом производстве? Кто ты, рабочий или ржавчина? Или, наконец, твоя фамилия давно в газете не фигурировала?

В общем, высказался я, как на прениях. А потом вспомнил, что я все-таки кандидат партии и человек хладнокровный, и разжал свои кулаки. Безо всякой резолюции разошлись. Только подумал я: «Вот она и тема». Решил об этом случае в газету написать, сижу вечером час, другой и вытаскиваю из головы разные прилагательные и другие части речи, чтоб мой фельетон не был похож на десятикопеечный морс. А для образца перед собой Антона Павловича Чехова положил. И как ни посмотрю, все у товарища Чехова лучше, чем у меня. Ну, думаю, нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, и перенес свое литературное занятие на другой вечер. А дело опять не двинулось дальше первой странички. Тогда свернул я свои труды трубочкой и сунул их за зеркальце до следующего вдохновения.

Но меня опять опередили. На четвертый день в нашей многотиражке появился фельетон о лопате, да с таким соком был написан, что я не читал, а прямо захлебывался. И вот с этого момента началась у меня литературная слава. В цехе первым встретил Горбунов и поздравляет:

– Написал… Писать ты можешь… Только как бы в двух местах гонорар не пришлось получать…

– Дурак ты, – отвечаю ему, смекнув в чем дело. – Да ты откуда узнал? Кто это «Свёрлышко»?

Гляжу я, и оказывается, что все ребята считают меня автором этого фельетона. Как нарочно кто-то распространил эту версию и поддерживает ее. Да так, что сколько я ни пробовал доказать обратное, мне в ответ только ухмылялись: «Знаем вашего брата. Скромничаете!». Ну, думаю, черт с вами, поговорите и замолчите.

Но все это были только капельки, настоящая гроза разразилась на следующей пятидневке. Газету прямо вырывали из рук. Захватили меня ребята в плен и давай восхищаться:

– Вот это ты разделал! На все корки!

А я стою и ушами хлопаю. Только попробовал сказать, что это совсем не я, а мне в ответ хором:

– Брось, Степа! Мы точно знаем, что это ты. Ты!.. Ты!!!

И все на меня пальцами, как пиками, норовят попасть. А я стою между ними и пот хладнокровно с лица сгребаю.

В обед вызвал меня в конторку мастер. Как хорошего человека на стул посадил. Сижу, жду, мастером любуюсь, профиль его лица изучаю. Он тоже сидит против меня и жирно красным карандашом требования подписывает. А потом бросит на меня из-под бровей нежный взгляд, вскочит, пробежит по конторке и опять на стул. Посидели мы в гробовом молчании минуты три, и стал он мне про свои подвиги рассказывать.

– Товарищ Меркулов, знаете ли вы, что я заслуженный красный партизан, что я никогда от Будённого не отставал? Орден имею!

– Тысячу раз об этом слышал, Антон Захарыч.

– А как ты думаешь, – развивал он дискуссию и напрягал голос, – могу я тебя к ответственности притянуть за клевету?

– Конечно, можете, – хладнокровно говорю я. – Если только докажете, что я хоть когда-нибудь, хоть одним словом неправильно задел вас.

Взглянул я тут на мастера и ужаснулся: лицо у него стало красным, как разрезанный спелый арбуз. Ну, думаю: припадок случится или расширение сердца… А он только заскрипел челюстями и успокоился.

– Товарищ Меркулов, любопытно мне еще услышать от вас, кто это в нашей цеховой столовой порядок навел? Рукомойники, вешалки поставил, гардины повесил, скамейками, столами, посудой, водой обеспечил? Кто больше всех шефствует над столовой?

– Антон Захарыч, да об этом все мухи знают, которых вы, можно сказать, как класс ликвидировали из столовой.

– Хорошо, значит, я. А кто в цехе вентиляторы поставил?

– Тоже вы, – хладнокровно соглашаюсь я.

Мастер глубоко вздохнул и давай меня дальше гонять, как прокурор подсудимого.

– Ну, а теперь скажи мне, кто это полный штат рабочих подобрал и создал им такие условия, что все они, как один, закрепились на всю вторую пятилетку за нашим цехом?

– Антон Захарыч, да что вы мне такие вопросы задаете? – наконец с протестом выступил я.

– Нет, ты мне отвечай, я или не я?

– Ясно вы!

– Я, говоришь!.. Я?!

Тут Антон Захарыч, как говорят у нас в электрическом, на короткое замкнулся. Просто аварийный случай с человеком произошел. Поднялась над столом его длинная худая фигура и закачалась, как на ветру. Стукая по столу костяшками кулака, он принялся не ругаться, а прямо декламировать:

– А теперь отвечай мне, молодой человек… Зная, что я всегда иду навстречу рабочим предложениям, какое вы имели право, не сказав мне ни слова, писать в газету об этих самых несчастных чайниках, урнах, вениках, паутине, инструменте и…

И пошел, и пошел громыхать, как трактор на третьей скорости… Я даже удивился – никогда не слышал, чтобы он так гладко говорил. А под конец, передохнув, он с еще большей силой обрушился на меня:

– Да знаешь ли ты, молодой человек, почему у меня всего этого нет? Ты решил, что я-то об этом не думал? На, посмотри!.. Это что?.. Что?..

Вытащив из ящика груду требований и лихорадочно роясь в них, Антон Захарыч кричал:

– Это, это что?.. Грамотный?.. Читай!.. «Прошу главный магазин отпустить для электроцеха пять метелок, две дюжины чайников и… и…»

– Подождите, успокойтесь, Антон Захарыч. – Я попробовал оправдать автора фельетона. – Чайники мы могли бы сделать сами, у нас есть слесаря, которые… А метелки из обрезков стальной проволоки такие бы получились!.. Это одно, а второе… Если вы думаете, что это я фельетон… Клянусь!..

Но мастер, кажется, всё готов был услышать, но только не это.

– Ложь!.. Ты… Кто у нас еще в цехе говорит такими словечками, какими вся статейка написана? Нет, я знаю!..

Мастер, точно обессиленный, упал на стул и сразу другим, ослабевшим и разбитым голосом стал меня укорять:

– Чайники будут… урны будут… окна застеклю… запасные части будут. Но знай, Меркулов, нехо-о-ро-шо ты сделал! Обидел ты меня до мозга костей. Нельзя старика обходить. Когда я отказываюсь что делать, тогда и пиши. Ведь я тридцать два года на этом заводе! Ни одного выговора, с двенадцатого года, ни одного пятна! И вот на старости…

Тут голос мастера дрогнул, и он посмотрел на меня такими глазами, что сердце мое защемило. Гляжу, а у него уже слеза по щеке катится… И почему люди так не любят самокритику, думаю? А Антон Захарыч ни с того ни с сего вдруг как вскочит, как замашет руками и давай опять декламировать:

– Уходи!.. Иди на работу, иначе я тебе прогул запишу!

Вижу я, что старик невменяемый, и, чтоб не портить ему больше крови, ведь все-таки он человек хороший, я вылетел из конторки, как из жаркой бани. Ну, думаю, надо обязательно в газету опровержение написать.

В этот день домой я пришел поздно и все-таки успел за ночь две тетради исписать. И уж потом хладнокровно подумал: «Напечатают ли? Не посоветоваться ли со знающим человеком? С кем? С Наташей? А вдруг это она фельетон написала? Узнаю хорошенько, а тогда уже и поговорю», – решил я.

Встретил Наташу в саду, усадил на скамью рядом с собой и дипломатически стал щупать почву:

– Уезжаю, Наташа, в Магнитогорск.

– Это почему? – встрепенулась она.

Ага, думаю, попал в точку.

– Да видишь ли, мастер меня изживает. Кто-то на него фельетоны пишет, а он на меня думает…

– Степа, и ты не знаешь, что делать? Ха-ха-ха! – засмеялась Наташа, и ее глаза загорелись, как звездочки. – Напиши в газету опровержение…

Будто в голове у меня прочитала. И дальше расшифровывает:

– А пиши так. Конечно, слов нет, что ты хороший ударник, даже один из лучших. Но ведь и на солнце есть пятна. Так вот, раскритикуй все свои тайные и явные недостатки, как бы со стороны другой человек. И подпиши «Свёрлышко». Все сразу отстанут. Только покороче пиши, все равно сократят.

– Наташа, да у тебя литвиновская[1] голова!

И в благодарность на прощание так сдавил ей руку, что она от удовольствия чуть ли не заплакала и, сдвинув брови, подарила мне комплимент:

– Тебе, Степа, как видно, больше к лицу гулять с медведицами в зоологическом саду. Они более чувствительны к таким нежностям…

Я поступил по совету Наташи и такое написал опровержение, так раскритиковал себя! А когда в газете появилась моя заметка, так, поверите, несмотря на то, что я человек хладнокровный, на этот раз порядочно, до кружения головы хватил и, как козленок, от радости прыгал. Ведь это надо подумать – мою заметку напечатали! Как говорила Наташа, так и случилось: сразу все разубедились, что это я автор фельетонов. А я наоборот – если до этого только славу рабкоровскую пожинал, то теперь из меня, как из вулкана, стали заметки извергаться. И уже не было номера газеты, где бы не фигурировали жертвы моего пера.

Здорово мне понравилось это дело, потому что действительно чувствуешь себя хозяином завода: всё тебя касается и во всё ты вникать должен. Сразу у меня кругозор шире стал. С сотнями различных профессий познакомился и все тонкости изучил. И как лучше обвешивать покупателей. И как можно не работая деньги получать. Какие заводы мы сталью снабжаем, а какие нас чугуном и ферросплавами. Все тормоза изучил от знаменитого «Вестингауза» до начальника транспортного отдела. С поварами, завами фабрики-кухни перезнакомился – все их секреты освоил… Просто университет прошел. Ну, думаю, теперь мне можно и в писатели. Подошел к Наташе, когда она магнит «пришабривала», и заявляю:

– Записывай меня в свой литературный кружок.

– Наконец-то! – обрадовалась она и так засияла, что любой неграмотный человек мог бы прочитать на ее лице: «Степа, как долго я тебя ждала». Но я человек хладнокровный и всегда свои чувства в руках держу. Серьезно спросил ее:

– Наташа, дело прошлое, сознайся: ты это фельетон тогда написала?

А она показала мне свои зубки, такие ровные и красивые, какие ни один зубной техник не сделает, и, моргнув глазками, сказала:

– Я, Степа, изучила твой характер. Раз слывешь ты рабкором, значит, и будешь им, а от рабкора до литкружковца расстояние короче воробьиного носика.

Конечно, если бы только я, ежедневно обливаясь холодной водой, не упражнял свои нервы, то при всем народе крутанул бы ее, как в вальсе, вокруг себя. Но нервы у меня, как шпагат, выдержали.

Да, крепкая у нас после этого объяснения дружба завязалась.

И когда я уехал на курорт, то она мне каждый день пакеты присылала. А какие письма! Сроду не поверишь, что это краснознаменный слесарь седьмого разряда писал. Как только она меня не называла. И Степаном, и Степочкой, и Степушкой. И прямо Степью!.. Как начну читать, так у меня все нутро расплавляется.

С курорта я вернулся в самый расцвет весны. На вокзале встретила Наташа. После стандартных приветствий – «Здравствуй, Степа. Ну как? Какой же ты толстый стал!» – сует она мне зеленый билетик. А на нем написано: «Уважаемый товарищ! Вы приглашаетесь на торжественный вечер, посвященный встрече ударников печати и производства. Просьба прибыть без опозданий…». Прочитал я, а Наташа посмотрела на меня, как браковщица на недоделанную деталь, и говорит:

– Часов в шесть завтра заходи за мной, и вместе пойдем. Только смотри, если появишься в этом сером мешке, то лучше и не попадайся на глаза.

Когда я уже дома посмотрел на свои праздничные костюмы, то и сам убедился, что они имеют очень большое сходство с потрепанными мешками. Деньги у меня были, и я решил купить себе новый костюм. Еще с вечера положил бумажник в карман брюк, чтобы не забыть его утром, и лег спать. На другой день отправился в город. Хожу я таким образом: пересекаю улицы во всех направлениях. А настроение у меня самого высшего качества. Поверите, язык зудит, так и хочется остановить первого встречного гражданина, дать ему закурить и потом рассказать всю свою биографию. Что я слесарь седьмого разряда, был на курорте, а завтра опять выхожу на работу в электрический цех. Окружит меня наша братва, каждому руку пожму, закурить торгсиновских[2] дам. А потом и начну им расписывать про курорт: какая природа на Кавказе, как за нами ухаживали, про этих самых старикашек докторов, как кормили нас. Уж я им так развезу, что все рты поразинут. А если кто сомневаться начнет, так на самого себя, как на иллюстрацию, покажу.

Выбрал я в таком настроении самый большой магазин, где продавалось готовое платье. Пробираюсь сквозь толпу покупателей к прилавку и тоном человека, имеющего в кармане большие деньги, спрашиваю у продавца:

– Гражданин, есть ли у вас подходящий для меня костюм, недорогой, рублей на четыреста?

Высокий, этакий культурный продавец с тонким носом вежливо объяснил мне:

– О, за такую цену у нас можно великолепный костюмчик приобрести. Вы какой размер носите?

– Точно не могу сказать. Я прямо из Пятигорска, меня там порядком подремонтировали, так что я килограммов на семь прибавился. Но если у вас есть кронциркуль или чем вы там измеряете, то можно прикинуть.

Прищурив глаза, культурный продавец осмотрел меня с ног до головы и с достоинством высококвалифицированного специалиста определил:

– Вам хорошо должен подойти сорок девятый номер.

– Можно и сорок девятый, – согласился я. – Мне все равно, какой бы на нем номер ни стоял. Главное, чтобы он был не тесный и не широкий. Чтоб он на мне впритирку сидел, как подшипник на валу. К примеру сказать, когда ставишь его, подшипник, на вал, а он слабину имеет, то дело пропащее, мотор работать не будет.

Привел я ему еще один пример насчет зазора в шариковых подшипниках. Продавец дослушал меня внимательно, только усмехнулся под конец и говорит:

– Какой вам цвет желательно: серый, черный?

– А по-вашему, какой будет надежней? К примеру сказать, в нашем деле, когда накаливаешь сталь под синий цвет, так закал совсем слабый получается, а вот когда производишь закалку под соломенный цвет…

И пошел я ему лекцию читать насчет холодной и термической обработки металлов. Так разошелся, что покупатели стали мне вопросы не по существу задавать. Продавец опять дослушал меня до конца. Вот что значит культурный! А мне это на руку. Потому что люблю я поделиться опытом с умным человеком, а особенно который интересуется нашим делом. Наконец продавец мне объяснил:

– Видите ли, прочность материи от цвета не зависит.

– Ну тогда дайте что-либо потемней. В нашем электрическом цехе хотя и чисто, но бывают и такие моменты. К примеру сказать, прихожу я как-то в выходной день в завод, а в мартеновском цехе, на завалочной машине авария случилась, коммутатор сгорел. Пришлось бежать к ребятам и срочно помогать. Так я вымазался!.. Там дело горячее, некогда разбирать…

– Тогда для работы вам лучше у нас спецовку взять. Замечательные штучки имеются, прорезиненные и недорого, – предложил мне продавец.

А я ему напротив:

– Нет, мне костюм надо. Я в скором времени думаю регистрироваться. А в спецовке как-то неудобно в ЗАГС идти. Такой торжественный случай, и вдруг в спецовке. Конечно, может быть, через это и без очереди пропустят, возможно, что и скидка какая-нибудь будет. Дескать, ударник пришел, прямо с производства. Ну, а все-таки неудобно, – приврал я для эффекта. Потому что договоренности насчет ЗАГСа у меня с Наташей в то время еще не было.

Костюмов десять снимал продавец с вешалок. Я долго в них возился, выбирая получше. Просматривал на свет, нет ли дырочек или других изъянов. А когда продавец один костюм назвал шерстяным, я посомневался. Выдернул из материи несколько волосинок и, сжигая их на спичке, потянул носом, чтобы убедиться, запахнет ли паленой шерстью. И вот тут-то культурный продавец не выдержал. Посмотрел на меня, как на легкого кавалериста, надулся и задребезжал с достоинством:

– Гражданин, не забывайте, что вы в государственном магазине, а не в какой-нибудь лавчонке купца Надувалого.

Но я как человек хладнокровный спокойно ему разъяснил:

– Не беспокойтесь. Нам тоже привозят с государственных заводов контроллеры или моторы, поставишь их на машину, глядишь, а на другой день они уже из строя вышли. Я так понимаю: если ты государственное учреждение, так это еще не значит, что тебя контролировать нельзя. Я, дорогой товарищ, за качество всей душой стою. Недаром меня во все ревизионные комиссии выбирают.

Наконец некоторые покупатели и продавец решили, что мне лучше всего подойдет костюм стального цвета. Я согласился, взял чек и направился в кассу. Я сиял, как полный месяц, мечтая о том, как обрадуется Наташа, увидев меня в этой обмундировке. Лезу в карман, шарю, а бумажника нет. Я в другой – то же самое. Даже никаких следов от бумажника не осталось. Как будто его никогда и не было в кармане. Сперва меня точно стужей обдало, а затем чем-то горячим ошпарило. И чувствую я, как переливается у меня лицо всеми цветами радуги.

Но и тут мне мое хладнокровие помогло. Спокойно стал разгружать свои карманы: вынимаю спички, папиросы, блокнот, профсоюзный билет, удостоверение ударника, карандаш, справочник… В тридцатый раз прощупал все складочки, а бумажника так и не нашел. Окружила меня публика со всех сторон. Одни смотрят, как на диковину, а другие с сочувствием. Какая-то женщина с большим зембелем вдруг как заголосит:

– Не иначе как шпана!.. Надысь они у меня из грудей гаманок вытянули, стервецы.

– Да брось ты, тетка, выть! – успокоил ее толстый несимпатичный гражданин. – Ведь это он только для отвода глаз ищет. Он, может быть, сам думал, у кого б вытянуть.

И толстый несимпатичный гражданин на моих глазах стал ощупывать свои карманы. Подумайте, каково было мне это видеть? Мне, не имеющему ни одного выговора, взыскания, замечания и даже судимости! И я, конечно, хладнокровно исчез из магазина.

На улице у меня в глазах закружились люди, трамваи… Обида кипела в груди, а в голове догадки: «Вытащили? Потерял?». Но где, как? Ведь как сейчас помню, что еще с вечера положил бумажник в карман брюк. Как я потом добрался до городского сада и завладел одной скамьей, сам не помню. По аллеям гуляли парни и разодетые в шелк девушки. А я по сравнению с ними, как беспризорник, грязным пятном украшал скамью.

Первый раз в жизни я крепко задумался над своим положением. До справедливости стал докапываться. Почему, дескать, так: на производстве я ударник из ударников. По общественной линии везу все, чем бы меня ни нагрузили. Другие отработают семь часов и домой, а Степан на заседания. А после собраний кто будет лозунги писать? Степан Меркулов. Интересно было бы спросить всех председателей да секретарей: знают ли они о том, что я не против бы походить в новом костюме и в блестящих желтых полуботинках? Знают ли, что я, можно сказать, даже не имел времени, чтобы сходить в магазин и приобрести себе обмундировку? А теперь и денег нет. Такая меня забрала тут обида и досада, что не пошел я на вечер. Да и сами подумайте: как я покажусь ей на глаза в мешке, как сформулировала Наташа мнение о моем костюме. Что я делал в течение этого вечера, будет навсегда скрыто от человечества…

Домой вернулся в час ночи. Открываю дверь и начинаю часто-часто моргать глазами: «Что за оказия, неужели я не в свою дверь попал?» Глазам не верю. У меня в комнате Наташа порядок наводит. А как увидела меня, такую торжественную встречу устроила! Что там челюскинцы, что Водопьянов?! Совсем в другом духе.

– Ты где это изволил пропадать? – спросила она меня таким тоном, как будто мы с ней еще при старом режиме у попа зарегистрировались. – Почему на вечере не был?

Пришлось рассказывать ей всю историю с покупкой костюма. Как на чистке все выложил, ничего не скрыл.

– Хо-хо-хо…

И пошла, и пошла надрываться… Ну, думаю, сейчас истерика начнется или какая-нибудь женская мигрень приключится. А она как бросится первый раз в жизни мне на шею и, поверите, не своим голосом:

– Какой же ты, Степа, чудак. Я же тебе принесла костюмчик!

Схватила с койки сверток, и ко мне. Развернул я газету, а там костюм. Да такой, против которого виденные мною в магазине просто рогожные кули.

– Где ты его раскопала? – спрашиваю я Наташу, еще не веря в то, что могу обладать таким сокровищем.

– Об этом разговор будет в конце. Примеряй.

Я сопротивляться. Как-то неудобно при девушке… А ширмы у меня нет. Наташа настаивает, грозит… Я сопротивляюсь…

– В баню не ходил… – глуповато сострил я для убедительности. Она опять нажимает. Хотя и против закона, а пришлось женщине подчиниться. Я слово с нее взял, чтобы она отвернулась. А посмотрели бы вы, товарищи, каким я выглядел в новом костюме! Наташа от радости просто запрыгала вокруг меня.

– Послушай, а где ж я столько денег возьму, чтобы расплатиться? Ведь у меня сегодня рублей пятьсот вытащили, – чуть ли не простонал я, конечно, для виду.

А Наташка опять в смех:

– Глупый, за тебя уже заплатили. Сегодня на вечере тебя премировали этим костюмом, как лучшего рабкора и ударника. А ты, дурень, не пришел.

Нет, не могу описать дальше, что у нас произошло… Я хотя человек хладнокровный, но руки у меня трясутся от избытка каких-то, наверно, неидеологических чувств, и я делаю по семи грамматических ошибок на каждом слове. Кончаю. Только для сведения сообщу, что когда на другой день собирался на завод, то нашел в кармане рабочих брюк бумажник с пятьюстами рублями. Оказалось, что деньги-то я положил в карман, да только не в те штаны.

После всех этих переживаний как-то стыдно было вспоминать минуты малодушия в городском саду…

Печь № 5 полыхает жаром. Человек восемь потных рабочих с лопатами в руках извиваются у раскаленной пасти. Они хватают лопатами известняковый камень, магнезитовый песок и кидают в печь, подскакивая к раскрытому завалочному окну так близко, что кажется, пламя уже охватывает их. Потные лица напряжены и внимательны; к козырькам фуражек прицеплены синие очки. Люди яростно дерутся с пламенем печи. Иногда я слышу крик, свист, и тогда окно закрывается крышкой, которая спускается на блоке, и тотчас же открывается другое окно. Даже в стороне стоять нестерпимо, жар пронизывает одежду, жжет тело.

К печи я подошел перед самым гудком, но из новой смены еще никого не было. Вскоре неожиданно появилось знакомое лицо.

– Алешкин!

– Здорово!

Передо мной маленькая, но крепкая, как дубовый чурбачок, фигура Алешкина. Он будто бы только что вылез из воды; рубашка прилипла к телу, а там, где она еще сухая, видны соляные пятна. Он тяжело дышит, объясняя мне:

– Пришли пораньше, а у печи после спуска плавки задняя стена отвалилась, пришлось помочь заделать.

Подошли все его дружные, спаянные ребята, окружили нас. Они тоже помогали ликвидировать аварию. Их было трое. Федор Елхов, еще меньше Алешкина ростом, на нем чрезмерно широкая спецовка, надетая на голое тело, застегнутая только на одну верхнюю пуговицу. Я вижу его большой живот. Штаны спустились низко, и кажется, что они мешают ему ходить. С загорелым, пропитанным пылью лицом он не вызывает восторга. Не лучше его выглядит и Недожогин, второй подручный. Он совсем безусый мальчик, на которого надели папашину спецовку, и он путается в ней. Наконец, Данилов, но он совсем недавно работает на мартене.

Алешкин представил меня своей бригаде как новичка (мы так с ним уговорились). Указывая на меня рукой в горелой рукавичке, он небрежно бросил:

– С нами работать будет. Натаскать нужно. Пусть пока приглядывается, что спросит – объясняйте. Можно начинать заваливать. Ты, Елхов, хорошенько гляди за желобом, понял? Желоб и отверстие береги, как глаз. А ты, Недожогин, если только будет шихта плохо заправлена в мульдах, то хоть в печь тогда полезай, на самопроверке все равно дожигать будем.

Недожогин глядит в сторону, он будто не слушает бригадира.

– Сами знаем, не впервой, – отвечает за него Елхов и скребет пальцами по животу.

– Вот товарищ Данилов, – сказал Елхов, – струмент бросает где попало, так нельзя делать. Крышки тоже поживей открывать надо. Их за день-то две сотни раз открыть да закрыть приходится. Ты грамотный? Подсчитай, если по секунде опаздывать, сколько составится времени? Вовремя открывать и закрывать – великое дело.

– Правильно! – согласился Алешкин. – Ну, теперь по местам. За семь часов чтобы плавку дать!

– Можно и за семь, чай не впервой. – И Елхов заковылял за печь.

Когда все разошлись, Алешкин достал из ящика кусок пробы, разбитой в лепешку под паровым молотом. Показывая излом, он спросил:

– Это что?

Я работаю слесарем по шестому разряду и поэтому без труда определил:

– Это очень хорошая сталь.

– Правильно, это сталь хромоникелевая, марка 3120. Вчера мы варили ее. И сегодня будем такую же варить. Взглянь-ка на излом! Не сталь, а серебро… А какая крепость, плотность. Сталь, которую мы варим, идет исключительно на изготовление самых ответственных частей моторов, тракторов, автомобилей, аэропланов, – гордо заявил Алешкин. – Хром и никель, как это говорят, облагораживают сталь. Хромоникелевая сталь почти не ржавеет, очень мало расширяется при нагревании. Вот поэтому ее и употребляют на самые ответственные приборы.

Я внимательно разглядывал кусочек пробы с серебристым изломом, а Алешкин с достоинством продолжал рассказывать, выкладывая передо мной свои знания.

– В этом кусочке основной процент состава – простое железо, но имеются примеси: две десятых процента углерода, четыре десятых процента марганца, один процент никеля, шесть десятых процента хрома, три десятых процента кремния. Вот эти примеси делают металл качественным.

Все эти проценты Алешкин передал, как заученный стишок. Помолчав, он продолжал свои объяснения:

– В стали есть и вредные примеси, хотя их очень мало, около двух сотых процента – это фосфор и сера. Они, можно сказать, как чуждый элемент в металле, и чем меньше их, тем лучше. Ну, а теперь присматривайся, как будем варить.

Восемь вагонеток стояло около печи, на каждой из них по две-три мульды – больших железных корыт, наполненных всевозможным железным ломом. Тут были порезанные автогеном рельсы, колеса из-под вагонов, обрезки болванок с блюминга, шестеренки, болты, кубиками спрессованные стружки из-под токарных станков, разбитые моторы. Недожогин лазал с ломиками по мульдам и старательно укладывал все, что торчало, что могло помешать мульде пролезать в печь через окна. Подошла завалочная машина. Она хоботом взяла мульду и легко, точно это ложка с кашей, потащила ее в раскрытый рот печи.

Алешкин зорко наблюдает за завалкой. Хорошо и быстро завалить – это значит сделать половину дела. Металл надо завалить так, чтобы он быстро прогревался и плавился. Я вижу сигнализатора Алешкина: он четко командует Даниловым и машинистом, поднял руку с указательным пальцем вверх, и тут же открылось первое окно. Я не вижу ничего в печи, меня ослепило. Хочу смотреть по сторонам, но весь цех – машины, люди плавают в каком-то тумане. В печи температура выше тысячи градусов. Если всунуть железный лом в печь и подержать его там две-три минуты, он сгорит, как палка, не найдешь и следов от него. А попробуйте затушить этот жар, плесните ведро воды в печь – раздастся оглушительный взрыв, который может повредить печь.

Алешкин дал знак машинисту, и мульда с железным ломом утонула в пламени. Я гляжу теперь в печь через синее стекло, пламя уже не режет глаза. Я вижу, как мульда перевернулась и тонны полторы железного лома упали на подину печи.

Алешкин поднял руку, и открылось третье окно. Сюда завалили следующую мульду.

Когда во все три окна дали по две мульды, все содержимое печи засыпали сверху известняковым камнем, предварительно прогрев хорошо нижний слой металла. Затем сверху опять завалили железный лом.

Алешкин объясняет мне:

– Вот, к примеру, возьмем такой случай. Скажем, нагрели мы сковороду, ну хотя на примусе, и положили на нее кусок льда в килограмм весом. На другую сковороду положили тоже кило льда, но не куском, не в кучу, а по всей сковородке разбросали. Где прежде растает лед?

Я даже улыбнулся над простой задачей Алешкина.

– Нет, ты говори, где?

– Ну, ясно, толченый скорее растает.

– Верно! Это я к примеру. Когда завалку делаешь, завалишь первый слой поровнее, потоньше, второй соберешься заваливать, а первый почти уже плавится. Есть такие сталевары, которые не глядят и валят кучами, лишь бы скорей, а потом и возятся с плавкой, сами мучаются, и печь надрывают. Она не осилит прогреть и стынет. Так-то вот. А сейчас мы будем делать заправку печи. Многие сталевары заправку откосов делают до завалки, а мы в середине. Вперед железо, потом заправку, а после чугун. Это вот почему: перед тем как заваливать чугун, железо требует прогрева, оно плавится при 1400 и 1500 градусов, а чугун при 1200 градусов. Если мы заправляем печь между завалкой железа и чугуна во время прогрева, мы время экономим. Оно и получается: там полчаса урвем, да там пять минут, вот тебе и наберется перевыполнение плана. Ты думаешь, перевыполнение плана с крыши готовым падает? Нет, оно вот из таких крохотных минут да секунд собирается. Зачем заправку делаем? Был ты на Волге? Видал, как волны из года в год правый берег подмывают? Так и в печи: когда плавка кипит, она подмывает откосы. А тут еще шлак помогает, примеси разные. Вот и приходится на откосы известняку подбавлять да магнезиту… – Ну, ребята, айда, – махнул рукой Алешкин.

Машина, освободившись, отъехала в сторону. Повторилась почти та же картина, что и прежде. Брали лопатами известняковый камень, магнезит и бросали в печь на откосы. В этот момент особенно сильно бушевало пламя в печи. Громадные огненные языки лизали всю подину, загруженную железом до самого перевала.

После я сказал Алешкину, что если бы уменьшить газ, то было бы легче работать. Он мне ответил:

– Верно, но уменьшить газ и заправлять печь при открытых окнах – это значит застудить металл, а тогда с ним беда; еще больше нажжешься, чем теперь. Нет, во время прогрева да плавления жалеть и пламя и себя не приходится. Потом, когда ванна уже будет кипеть, тогда другое дело. Об этом после разговор будет.

Во время работы, когда заправляли печь, я не видел в бригаде Алешкина ни расхлябанности, ни бестолковщины. Наоборот, все время чувствовался ритм. Казалось, что они не работают под грохот и рев цеха, а делают своеобразный танец под оркестр музыки. На первый взгляд неуклюжие, они лохматыми шарами в широких спецовках катались по рабочей площадке один за другим к печи и обратно, понимая каждый кивок головы Алешкина, взмах его поднятой руки. Только один раз ритм работы был нарушен, когда еще неопытный Данилов вместо известнякового камня схватил лопатой плавиковый шпат и хотел было бросить на откос в печь. Но к нему мигом подскочил разозленный Алешкин, вышиб из рук Данилова лопату и загородил печь.

– Ты что же это, каши твоей матери, не видишь, что бросаешь? Я же тебе говорил: шпат не тронь! – Его серые глаза сверкнули. – Бери лопату, что разинул хабалу! Надо знать, что делаешь!

И снова ритм, и снова танец.

Да, они крепко держали печь в своих руках. Я не видел в их глазах страха перед этим рычащим, раскаленным зверем. Они укротили его.

После заправки печи, когда железо, как говорят сталевары, начинало «плакать», то есть оплавляться, стали заваливать чугун. Он лежал в мульдах чушками, как сайки черного хлеба на возах. Его заваливали, предварительно подержав несколько минут мульду в пламени. Прогрев чушки, вываливали их в печь. Чугун, попав в почти расплавленное железо, быстро таял, как лед в горячей воде.

Во время завалки чугуна я пошел посмотреть зад печи. Там работал первый подручный Елхов. Он основательно заделывал желоб и выпускное отверстие печи. Встретил меня добродушной улыбкой:

– Ну как, прочел «лекцию» Алешкин? Он всем первичкам так: сперва хорошо объяснит, что к чему, спросит, понял, дескать, а уж если ты понял, давай делай. Горяч маленько. У меня, говорит, нервы не терпят, когда хандру в работе вижу. Сам работу любит и с других требует. Да и нельзя не требовать, нельзя не быть горячим – дело горячее. Минуту прозевал – часом не догонишь…

Начав снова заделывать желоб, Елхов нравоучительно продолжал:

– Вот, к разговору, взять желоб: дело немудреное, а сделать надо с понятием. Слепи как-нибудь, металл и пойдет полыхать мимо ковша. Бывали такие случаи. Вот гляди, как надо делать. Учись. Есть такие ребятки: выпустят плавку, а в проходе наросты, как чирьи, вздулись или ямины повыело. А он, стервец, натыркает в проход магнезита и думает – хорошо. Напакостит, а вытирать-то, расхлебывать другим приходится. Металл – не вода, когда плавину будут пускать, размоет еще хлеще, а там и совсем прорвет. Так вот: надо все бугорки очистить, яминки позаделать, подсушить, чтоб проход был как проход – ровный, гладкий. Другим сдаешь когда, делай все равно как для себя, а принимаешь – поблажки не давай. Плохо сделано, пусть после работы останутся да исправят. Мы так делаем: как сдаем, так и принимаем. А когда Алешкин покричит на тебя, сорвет сердце – не пугайся. Это сгоряча. К тебе же первому закуривать придет.

Разговаривая, Елхов брал деревянной лопаткой огнеупорную глину, мокрый магнезитовый порошок и любовно заделывал трещинки, ямки. Его движения были ласковые, как у матери, готовящей постельку ребенку. Он гладил глину, приминая ее лопаткой и рукой.

Чугун весь был завален. Окна плотно прикрыты. Шла плавка. Стены печи сотрясались от внутреннего напора пламени. Оно иногда прорывалось сквозь крышки, и тогда короткие и жгучие язычки лизали стены.

Пользуясь маленькой передышкой, подручные заготовляли добавочный материал: принесли ферромарганец, очень похожий на чугун, но более хрупкий (на изломе у него побежалые радужные цвета); ферросилиций, или, как проще его называют сталевары, «силик», блестящий, ноздреватый, как хорошо пропеченный хлеб; серебристый феррохром, или просто хром. Принесли несколько ведерок никеля, нарезанного маленькими квадратными пластиночками. Издали сваленный никель напоминает кучу печений. Рядом лежит несколько столбиков алюминия. Все эти материалы должны добавляться в печь в конце плавки.

Алешкин идет ко мне. Его серые глаза горят. Он слегка волнуется.

– Сейчас мы будем шлак сгонять. Шлак – это, можно сказать, пена, навар, который получается над плавкой. Сейчас в этом шлаке много вредных примесей: фосфор, сера и другие. Эти примеси есть еще и в металле, и наша задача – эти примеси перевести в шлак, а шлак мы выбросим из печи. Вот оно какое дело. К примеру, можно сказать так: что строить социализм, что варить сталь – похоже друг на друга. Социализм строит рабочий класс, но без руководства он социализма не построит, нужны руководящие организации – партия, советская власть, профсоюз, комсомол. Без них, можно сказать, рабочий класс – это простое железо, а с ними – качественная сталь. С ними, дорогой товарищ, рабочий класс и не гнется, и не ломается. Они вроде как бы облагораживают коллектив, как хром и никель облагораживают сталь. Но тут надо и вот что сказать: мы должны делать так, чтобы в рабочем классе не было чуждого, примазавшегося элемента. Я считаю, что кулаки, разная белогвардейщина, вредители, бюрократы, весь этот сор в нашем обществе все одно что фосфор и сера в металле. Знаешь, как мы кулаков ликвидировали? Послали в деревню двадцатипятитысячников, укрепили деревню рабочим костяком, они и взбудоражили крестьянскую массу, открыли ей глаза. Беднота-то и выперла кулаков. Так и мы вот сейчас будем делать: командируем в печь руду. Вон ту, – и Алешкин указал на кучу железной черной руды, очень похожей на хороший тамбовский чернозем, – а она, можно сказать, полную реконструкцию в металле сделает. Она ускорит нам плавление – это раз, а во-вторых, фосфор и серу в шлак выкинет. Сейчас мы пробу на анализ в лабораторию отнесем и точно узнаем, что в металле имеется и что прибавлять надо.

Недожогин принес железную ложку на длинном прутке. Поднялась крышка среднего окна, и я уже не вижу в печи ни кусков железа, ни чугуна. В печи – озеро расплавленного металла, покрытого пенистым шлаком. Сквозь шлак прорываются красноватые пузыри, образующиеся от сгорания в металле углерода. Недожогин, защищая одной рукой лицо, подошел вплотную к печи. Несколько раз перевернул он ложку в пенистом шлаке, чтобы она хорошо отшлаковалась и металл не приварился бы потом к ней, и сунул ее на самое дно. Зачерпнув, он быстро отскочил от печи, неся в ложке ослепляющий металл. Он нес его осторожно, боясь расплескать, как драгоценную жидкость. На расчищенной площадке стоит маленький чугунный стаканчик. Алешкин проволокой раскидал слегка шлак с ложки, и после этого Недожогин вылил металл в стаканчик. Над стаканчиком поднялись красивым букетом искры высотою в полметра. Искры разрывались звездочками, и получался изумительный фейерверк. Но как раз этот букет искр, разрывающихся в воздухе, и доказывает, что металл еще не готов, и далеко не готов. Он только успел расплавиться, он еще крепок, много содержит углерода. Данилов схватил стаканчик и стремительно побежал к паровому молоту. Я наблюдал за ним. Он сразу же выбил из стаканчика белый кусочек металла поменьше кулака. Паровой молот в несколько ударов разбил его в тонкую пластинку. Данилов тотчас же погрузил ее в бак с водой. Я видел, как лепешка быстро темнела в воде. После этого под паровым молотом лепешка треснула, как стекло. Когда мы вернулись к печи, все осматривали серебристый, с большими зернами излом и сильно разорванные края лепешки.

– Когда в металле много серы, кислорода, он во время ковки и вообще во время горячей обработки рвется, ломается, как края этой лепешки, а если еще и фосфора, углерода порядочно, то в холодном виде металл легко ломается. Вот по этим признакам мы и определяем металл. Это на глаз, а сейчас мы возьмем пробу на химический анализ, это дело вернее будет. Как ни опытен мастер, сталевар, а может ошибаться, а лаборатория уже не подведет.

Вторую пробу брали иначе. Металл тонкой струйкой лили прямо на площадку, а в это время Алешкин ловко пересек струйку металла железной лопаткой, на которой остался тонкий, сетчатый блинчик. Его замочили в ведре с водой и отправили в лабораторию.

– Можно приниматься за шлак, – сказал Алешкин. – В нашем деле так: получить хороший шлак – значит получить хорошую сталь. Если мы это сумеем сделать – мы сталевары, нам почет и уважение. Да, да, – Алешкин подмигнул, улыбаясь. Он по-видимому знал уже, какой у него получится шлак.

В печь стали бросать руду, ровно по всей подине. После каждой лопаты Алешкин заглядывал в печь. Когда порядочная куча руды подходила к концу, Алешкин махал рукой, и все, как по команде, складывали лопаты в одно место. Алешкин бросил в печь несколько лопат плавикового шпата, затем прикрыл доступ в печь горячего воздуха из регенераторов и прикрутил вентиля мазута. В печи сразу прекратилось пламя, и она, вздохнув последний раз, замерла. Этот прием частичного охлаждения печи необходим для наведения хорошего шлака, для перехода фосфора в шлак. Несколько минут ожидания, и я увидел изумительную картину: через порог третьего окна лавиной пошел шлак. Он был густоватый, как кислое молоко, и ослепительный, как солнце.

И до этого в цехе было светло, но теперь, кажется, зажгли десятки прожекторов и направили их на нашу рабочую площадку. От раскаленного шлака исходила обжигающая жара, но это не разгоняло, а, наоборот, стягивало к печи людей. Инженер Савкин и мастер глядят на шлак сквозь синие стекла. Их лица довольны. «Шлак хороший, молодец Алешкин», – читаю я на лице украинца Девченко и на мясистом красном лице Федорова. Алешкин свистнул, махнул рукой. Подручные бросились к лопатам. Один момент – и на пороге выросла гряда известнякового камня. Шлак кончился.

Приступили к наводке второго шлака.

В печь ввели около полуторы мульды извести, немного руды. Образовался новый шлак. Но на этот раз его не скачивали, а заделывали пороги с таким расчетом, чтоб он остался в печи. Этот вторично наведенный шлак нужен металлу, в него перейдут остальные вредные примеси. Но шлак должен быть жидким, так как металл во все время плавки должен кипеть, а под густым шлаком он плохо прогревается. Густой шлак после выпуска металла в ковш может остаться в печи, и тогда раздетый металл во время разливки по изложницам застынет и останется в ковше «козлом» (слитком). Да мало ли других ненормальных явлений может случиться от густого шлака! И вот поэтому-то Алешкин время от времени подбрасывает в печь на лопате плавикового шпата, который хорошо разжижает шлак.

– Знаешь, в чем секрет моих успехов, – сказал Алешкин, оторвавшись на минуту от работы, чтобы напиться воды, в которой плавает лед. – В том секрет, что я зорко гляжу с самого начала, чтобы не делать даже маленькой ошибки. Ох как слежу! Заметил, как я выругал Данилова, когда он вместо известняка да чуть плавиковый шпат при заправке не бросил? Мне самому его потом жалко было. Да разве можно так делать? Ведь в нашем деле за одну ошибку ухватится другая, за другой третья явится, и пока будешь их исправлять – авария грянет. Печь – это не станок. На станке сломалось что, взял да остановил. А тут минуты стоять нельзя, борьба идет: или печь подчинить себе, или печь тобой командовать будет, а это хуже всего. Сталевар – это рулевой во время шторма: заглядись в сторону, и пошла плавка в брак. Так-то вот.

Все чаще стали брать пробы в стаканчик. Отослали вторую пробу в лабораторию. Завалили никель. Таская его лопатами и любуясь этим металлическим печением, которым кормили печь, Недожогин, облизываясь, на ходу бросил:

– Сам бы ел, да печи надо.

Лаборатория вторично сообщила результат анализа. Проценты все ближе подходят к заданной норме. Все чаще появляются у печи мастера, высокий, с вытянутой шеей инженер Савкин. Я знаю, что они гордятся печью номер пять, бригадой Алешкина. Они надеются, что эти ребята не подведут. Но разве можно не остановиться и не полюбоваться их дружной, горячей работой?

Все чаще берут пробу в стаканчик, и когда разбивают в лепешку, края получаются ровнее, излом серебристее, с сизым оттенком. А если стукнуть половинками, как в ладоши, они звенят.

Алешкин уже не отходит от печи. Как опытный врач, он вслушивается в ее вздохи. Среди тысячи других звуков он слышит только, как бьется ее огненный пульс. Он позабыл обо всем и видит только ее местами добела раскаленные стены. Все чаще он перебегает от вентиля к вентилю, регулируя и перекидывая пламя. Теперь пламя короткое, но горячее, так как регенераторы во время завалки и плавления прогреты хорошо, воздух, который поступает в печь через посадку регенераторов, нагревается до температуры тысячи градусов, а поэтому нет нужды давать много мазута, и Алешкин скупо подкручивает вентиля.

Он то и дело заглядывает в печь, готовый кажется влезть в самое пекло. Он наблюдает за сводом, чтоб не подгорел, за откосами, чтобы они были в надлежащем порядке, не разъедались. Повар стали, он уже предвкушает, какое великолепное получится блюдо металла, какие румяные потом выйдут болванки, сочные, глянцевитые, с каким аппетитом они будут поедаться прокатными цехами.

Но не меньше Алешкина болеют за плавку и подручные. Пузатый Елхов уже не ковыляет, он вошел в азарт и соревнуется с поворотливым, быстрым вьюнком Недожогиным. Когда надо подбросить что-нибудь, Елхов берет полную лопату, шаром подкатывается к печи и на обратном пути успевает подобрать, ловко подхватывая лопатой, куски известняка или марганца, что уронил Данилов.

Девушка в сером халате в третий раз записала на доске анализ металла. Мы смотрим на проценты: углерода 0,41 %, марганца 0,35 %, фосфора 0,02 %, никеля 0,6 % и следы хрома.

– Так, – говорит Алешкин, разглядывая исписанную мелом доску, – подбавим марганцу, дадим хрома, раскислим хорошенько и кончим. – И, обращаясь ко мне, добавляет: – Было время, когда вот эта доска была для меня китайской грамотой, а печь – фокусной коробкой. А вот при сильном желании я освоил выплавку сталей таких марок, какие раньше мы привозили из-за границы… И это я освоил за два-три года. А теперь я перед собой такую задачу поставил: за год или два стать лучшим сталеваром нашего Союза. Я хочу быть первым, и баста. Пусть гонятся за мной. По-моему, каждый человек, завод, весь край, вся страна должны ставить перед собой такие задачи. Всю нашу страну мы превратим в сплошной стадион: кто вперед, кто больше, кто лучше! Мы поднимем такие темпы, что весь мир со своего места тронется. Право слово!.. Ну, ребята, держи крепче! – бодро крикнул Алешкин.

Наступил последний момент плавки. Только теперь я заметил, что, наблюдая за печью, пропустил обед. Да ведь не обедала и вся бригада печи № 5.

– Хром давай! – кричит Алешкин Елхову. Голоса почти не слышно в грохоте, но Елхов знает, что надо делать. Обутый в растоптанные валенки, на которые сползают широкие, местами прогорелые штаны, он уже ведет за собой завалочную машину с лотком, полным хрома, прогретого в соседней печи.

Наша печь, накаленная до последней возможности, местами становится белой. Я удивляюсь, как это она не взорвется, распираемая внутренним жаром. Но Алешкин не снижает температуры, только чаще перебегает от вентиля к вентилю, перекидывая и регулируя газ. Вслед за хромом бросили в печь несколько лопат марганца.

Елхов и Недожогин всунули в печь длинный железный прут и вдвоем стали мешать плавку, чтобы лучше разошелся хром да марганец. Перед раскрытым окном было так жарко, что от одежды рабочих пошел дым. Я испугался, как бы не загорелись их спецовки, но рабочие только отряхнулись, отскочив в сторону.

Наконец отнесли последнюю контрольную пробу в лабораторию и разбили еще одну лепешку паровым молотом. Края получились гладкие, и казалось, что теперь можно ее разбивать до бесконечности, в тонкий-тонкий блинчик, и все-таки на краях не будет рванин.

Но когда пробу закалили, паровой молот с трудом сломал ее. Сталь сварилась изумительно крепкая, плотная.

«Да! – думал я, глядя на излом. – Из этой стали можно делать моторы для тракторов и аэропланов. Наши летчики могут спокойно делать мертвые петли. Сердце мотора не подведет их. Ведь оно сделано из стали, которую варил Алешкин».

Мастер Федоров скомандовал:

– Давай пускать!

Елхов и Недожогин пошли за печь. Там под желобом уже стоит разливная машина с ковшом, похожим на бадью, но громадным, выложенным внутри огнеупорным кирпичом. Тонким ломиком и железной лопаткой Елхов разделывает проход, который за несколько часов перед этим так старательно умазывал.

Дошли до белого раскаленного слоя. Один удар ломом, и подручные бросаются в стороны. Взрывом прорвалась и хлынула огненная река. А в это время с передней стороны Алешкин и Данилов «шомполом» (длинным железным прутом) разделали пробитое отверстие, чтобы скорее сошла плавка. Мастер Федоров бросает в ковш несколько кусков алюминия, а Елхов в желоб, прямо в бурлящий металл – «силик». «Силик» и алюминий добавляются для того, чтобы металл окончательно раскислился и не кипел в изложницах, чтоб, застывая, он получился плотным, не пузырчатым.

Металл, падая в ковш, шумит, как водопад. От него по цеху зарево пожара, искры. Огненная пыль, как раскаленное радужное облако, висит над ковшом, над желобом. В такую минуту забываешь, что ты в цехе, в горячем мартене. Это больше похоже на торжественный праздник, когда жгут ракеты под грохот музыки и бенгальские огни и когда фейерверки ослепляют глаза. Я вижу мастера Федорова, Алешкина, всех его подручных, инженера Савкина. Все они сквозь синие очка глядят на металл. Они довольны. Веселы. И мне кажется, что там, в ковше – не сталь, а тонны золота горят радужными огнями.

Ковш, наполненный до краев, медленно поплыл по цеху к рядам изложниц, чтобы напоить их жидким стальным молоком.

Печь заправили и сдали смене. Плавку закончили в семь с половиной часов. Мы идем с Алешкиным по цеху домой. Нам встречается разносчик заводской газеты «Красный Октябрь». Я беру листок. Жирным шрифтом во всю страницу аншлаг: «Гордость цеха, лучшие из лучших сталевары: Алешкин. Трубников, Ремизов, Мордвинов».

– Слушай, – говорю я Алешкину и читаю на ходу: – «В период конкурса на лучшую хозрасчетную бригаду образцово показала себя бригада Алешкина с печи № 5. О ней говорят сами цифры. На протяжении всего конкурса бригада Алешкина шла на уровне перевыполнения плана: в мае – 149,7 процента, в июне – 137. Бригада Алешкина в период конкурса не дала ни одной тонны брака и сократила расход мазута. В результате в июне бригада дала экономии на 175 руб. 55 коп. Бригада Алешкина – лучшая в заводе».

– Она будет лучшей в Советском Союзе, – гордо сказал Алешкин. – Но радоваться я буду, когда и все бригады будут такими.

Я вижу по его лицу, что он говорит правду.

– Да ведь и много ли осталось! Пусть каждая бригада покрепче спаяется, организует работу. Пусть они полюбят печь вот так, как любим ее мы. Кажись, жизнь бы отдал за нее. Пусть они печь и весь процесс плавки изучат, как свою ладошку. Вот и всё.

За воротами я тепло пожал руку Алешкину, и мы расстались.

Василий Горкин вернулся из городской больницы поздно ночью. Так болела нога, и так он устал, что, казалось, готов был растянуться на дороге, не дойдя и десяти шагов до своего дома. И все же он не пошел отдыхать в прохладную летнюю мазанку, где спала теперь Даша – одна на широкой постели. Со вздохом облегчения он повалился на скамейку у дома и, полежав несколько минут, закурил.

Он ясно представлял себе, как прошла бы их встреча: она хлопотливо начала бы разводить огонь на загнетке, чтобы наскоро зарумянить яичницу с тонкими хрустящими кусочками сала, достала б из погреба холодной сметаны. И обязательно стала бы внимательно рассматривать зубчатый кусочек металла, вынутый из его ноги при операции. А потом… Потом с виноватым видом стала бы оправдываться, почему не навестила его в больнице и кроме двух записок, коротких и сухих, не прислала ни одного обстоятельного письма…

Выкурив папиросу, Василий тут же взялся за другую, словно стремился заглушить едким дымом все возрастающую тревогу. Она зародилась у него задолго до того, как пришлось лечь в больницу; больше двух недель мучила там, в палате, а теперь стала просто невыносимой. Затоптав окурок в землю, он с трудом поднялся, без шума открыл калитку, прошел мимо мазанки в сарай и, не раздеваясь, привалился на сено.

Он и сам не мог бы определить, как долго он лежал, глядя в открытую дверь на побеленную мазанку и край звездного далекого неба. Сон бежал, и предчувствие непоправимого все четче проступало в нём. Василий забылся лишь после того, как, давясь, прокричали первые петухи, и через какой-нибудь десяток минут испуганно встрепенулся, словно задремал на боевом посту. Превозмогая боль, он поднялся и, чуть прихрамывая, вошел во двор. Взглянул на светящиеся стрелки ручных часов и как бы не доверяя своей точной и безотказной «Звездочке», обернулся на восток. Там было еще темно.

Осторожно заглянул в двери мазанки. Она оказалась пустой. «Что бы это значило?» – тревожно подумал Василий. Он решил пойти к полю, осмотреть пшеницу.

Огороды, через которые Василий торопился к проселку, дышали на него мягкой и животворной предутренней прохладой. Но на сухой грейдерной дороге он понял, что ночь не принесла желаемого отдыха полям, вконец измученным за день мглистой духотой.

Он шел, опираясь на палку, и если бы не ночь, то было бы видно, как тупой конец палки все глубже вдавливается в жесткую дорожную корку. Ему надо было пройти не меньше шести километров, и он решил покрыть это расстояние часа за полтора.

Слева, в темноте, виднелась кукуруза второй бригады, справа – большой массив пшеницы. Василий свернул с дороги и, наклонившись, заметил низкорослые, словно рахитичные стебельки. Он ощупал, помял несколько тощих, как пырей, колосков.

«Стало быть, труд второй бригады пропал почти даром. Сумели бы хоть пудов по двадцать с гектара взять, и то б было хорошо», – подумал Василий. В душе у него стало еще мрачнее.

Когда-то он считал, что если бы ему удалось обогнать бригаду Хрусталева, то это доставило бы ему истинное удовольствие. Виталий был парнем веселым, слыл в селе за сердцееда. Он всерьез ударял и за Дашей, потому Василию пришлось потратить немало сил, чтобы отвадить этого дон жуана с красивой фамилией от золотоволосой и гордой красавицы, добиться ее перевода к себе в бригаду. Но даже после того как они поженились, он с ревностью продолжал следить за отношением Даши к любвеобильному Виталию.

Теперь же, когда он убедился в гибели пшеницы второй бригады, к Хрусталеву у него возникло чувство, словно к однополчанину, товарищу, вместе с которым они попали в «котел», откуда и чудо не могло их вытащить.

«Да и можно ли было ожидать чего-то другого от работы этой бригады?» – думал Василий. Он никогда не забудет, как после сева, в самое горячее время прополки они пришли во вторую бригаду сверять результаты соревнования. И как хрусталевцы требовали поделиться опытом. Даша тогда вышла с загадочным узлом, молча развязала его и положила на стол рядом с пузатым графином связанного петуха, серебристого леггорна.

– Вот вам весь наш опыт! – снисходительно и весело бросила она. – Может, у вас кочета нет? Наш не проспит, разбудит. Возьмите его. Голосистый! Будете по нему на работу выходить, и дела у вас пойдут…

Теперь было ясно, что колхознички второй бригады не вняли этому и другим советам. Горкин вспомнил, как приходилось вкалывать его бригаде. Когда завьюжила зима, намело такие сугробы, что женщинам пришлось впервые в жизни стать на лыжи, чтобы добраться до снегоудерживающих щитов, переставить их на новые места. Поразмыслив, взялись за поделку щитов и хрусталевцы, но снегопады к тому времени уже прошли, и запоздалое усердие пропало даром.

Когда солнце стало пригревать сильнее, бригада Василия и день и ночь городила снеговые валы, чтобы на полях задержать как можно больше воды, влаги. Пришлось ей сеять на неделю позже хрусталевцев: тракторы не тянули культиваторы, вязли в тяжело пропитанной водой земле. Выручили бригаду семена – тщательно, вручную отобранные, прошедшие яровизацию. Через несколько дней после сева изумрудный ковер плотно покрыл бескрайнее поле. Сколько ж было положено здесь труда… С какой ревностной заботой ходили бабы за трактором, следя за глубиной пашни… А удобрения и навоз, их сколько вывезли… И какой радостью светились женские глаза, когда глядели на зеленое яровое море!

С тех пор прошло не так уж много дней, но они показались длинными, как годы, сухими и горячими, как огонь. Колхозники мрачнели с каждым днем, с тоской поглядывая на небо и мглистые горизонты. Беспощадным казалось безоблачное небо. Обильные дожди прошли по соседним районам, а здесь за два месяца не упало ни капли. Земля трескалась и рвала корни растений…

В эти дни Василий потерял сон, осунулся, глаза его ввалились и светились злым огоньком, каждый пустяк выводил из себя. Все чаще стал он ссориться с женой. А так как попрекать было нечем – звено Даши работало не хуже других – он изводил ее Хрусталевым. Но она, понимая истинную причину его выходок, только отшучивалась. А когда становилось больно, отвечала резко:

– Уйди! Тошно тебя слушать. Остынь! Или я хлопну дверью, да так, что не откроешь ее… Сам-то раз в неделю дома ночуешь. Не нравится, что в кино без тебя хожу? Я в поле от тебя не отстаю, а ты в селе за мной поспевай. Вот и весь сказ…

В этом упреке была своя правда. Когда колхозники вечерними зорями покидали поля, он, наработавшись не меньше других, обычно оставался на стане. Не зная покоя и ночью, он шел к полю, то здесь, то там взрыхливал землю, тёр ее меж ладоней, желая понять, много ли в ней осталось влаги. Может быть, через эту беготню по полям и открылась фронтовая рана на ноге. Василия отвезли в город на операцию накануне косовицы ржи. Тяжко было смотреть на выгон, где досыхала сизая полынь. Даже теплолюбивые арбузы на бахчах не выдерживали зноя, и их фигурные листочки бессильно повисали на плетях, а маленькие арбузики запекались и отваливались…

…Чтобы надёжнее и не так больно было опираться на палку, Василий обмотал ее конец платком. Но, не пройдя и сотни шагов, убедился, что дело не в палке. Даже если бы он захватил из больницы костыль, все равно пришлось бы время от времени ложиться у обочины дороги передохнуть.

Он прилег и, стиснув зубы, смотрел на звезды.

«Стоило ли ради этого, не долечившись, уходить из больницы? – мрачно думал он. Но и лежать там ни при каких обстоятельствах он больше не мог. Все равно ушел… уполз бы! Чтоб хоть часок побыть среди пшеницы, оглядеть ее. Потом можно и вернуться… – Пусть все сгорело, как и у Хрусталева, спеклось, – думал Василий, – но все же победим мы однажды эту чертову засуху!»

А на фронте не так бывало? Падали и снова поднимались, шли, ползли вперед. Тысячи раз поднимались. И ведь дошли же! Он стерпит насмешки, косые взгляды, задушит в себе горечь. Станет требовательнее на пахоте, вновь переберет семена, еще раз постарается вникнуть в труды академика Вильямса. Но в следующем году соберет столько хлеба, что будет не стыдно отрапортовать: «Товарищ Сталин, за два года рассчитываюсь!»…

Послышался лошадиный топот. Василий притаился. Проехал председатель колхоза Игнат Находкин. «Куда он в такую рань? – подумал Василий. – Может, уже сообщили по телефону, что я ушел из больницы? И председатель разыскивает меня?»

Горкин знал нрав Находкина. Если бы он увидел Василия здесь, на дороге, или узнал, что беглец заночевал дома, то сразу посадил бы в бричку и не медля ни минуты лично отвез в город. Потому Василий и не хотел показываться на глаза Даше. Нет, он должен увидеть пшеницу.

Василий снова поднялся. Пот болезненно холодил тело, но он, стараясь беречь больную ногу, шел дальше, опираясь на палку. Так ему удалось пройти еще несколько сот метров. Остался небольшой, но самый трудный участок пути. Надо подняться на крутую гряду. Там большая дорога из города пересекает проселок. А за той дорогой начинается участок его пшеницы.

Близость цели подбодрила его, и он уже почти не обращал внимания ни на боль в ноге, ни на усталость.

Вот и она, дорога. А за нею темная стена… Василий, отбросив палку, шагнул к стене, осторожно погрузил в нее обе руки. Колосья были жесткими и тяжелыми…

– Милая!.. Выстояла… Выдержала… – шептал он. – Победила!.. Он разговаривал с пшеницей, как с живой, понимающей его, забыв обо всем на свете…

Взволнованный Горкин зашел шагов на пять в глубину массива, в темноте вымерил квадратный метр площади, тщательно выдернул из квадрата все колоски и вернулся к дороге. Снял, постелил на землю рубашку и, оббивая на ней снопик ботинком и растирая в ладонях оставшиеся колоски, вымолотил все до зернышка.

Пока он был поглощен этим важным для себя делом, стало светать. Пшеницы набралось несколько горстей. Утренний ветерок волновал пшеницу, и тяжелые колосья, низко склонившись, казалось, о чем-то перешептывались.

– Сто двадцать! Сто тридцать пудов с гектара! Верных… И это в такую сушь… – радостно натягивал рубаху Василий.

Всамделишное счастье, такое же безбрежное и мощное, как и это обилие хлеба, заполнило его душу. Пшеница стояла перед ним во всей своей неизъяснимой красоте.

– Ты что там делаешь?! – вдруг услышал он сзади резкий и властный окрик. Обернувшись, Горкин увидел Дашу с подругой по звену Настей, подбегающих к нему. Было понятно, что женщины не узнали его и настроены воинственно, шутить ни с кем не собираются.

– Дарья!.. Дашутка… – выдохнул Василий. И ему стало ясным всё: и отчего она не приезжала к нему в больницу и почему не слала длинных писем.

– Вася!.. – буквально сраженная увиденным, улыбалась Даша. На ее обветренном, загорелом до черноты лице зубы казались ослепительно белыми.

– Вот так нарушитель!.. – рассмеялась курносенькая Настя. Потом он бережно прижимал Дашину голову к груди, тормошил волосы:

– Спасибо, милая… Героини вы мои…

И не мог оторвать взгляда от сильного и нежного, навсегда дорогого лица.

Николай Терентьевич Бережнов, накрыв почти всю телефонную трубку ковылем усов, разговаривал с соседним колхозом.

– Что? Гвоздей взаймы? Тебе, может, скажут, что я и вагон досок привез, так ты и в это поверишь? Плохие у тебя информаторы!

Резче обычного звякнула трубка о рычажок.

– Не ожидал, не ожидал от тебя такого конфуза! – проворчал председатель колхоза «Знамя», покосившись на девушку, что уверенно щелкала костяшками, начисляя трудодни. – Смотри-ка, работает у нас, а душа в «Победителе». О всех наших секретах там известно. Радуемся, что обогнали их, а она, смотри-ка, закручинилась. Учти, я все вижу. За свой колхоз надо болеть, а не за соседский. Любовь, смотри-ка, завязалась. Любовь дело личное, она общественного не должна касаться.

Таня отбросила с плеч волнистые волосы. Взгляд ее посерьезнел. Вступилась она за соседей не потому, что председателем в «Победителе» был ее жених.

– «Обогнали, обогнали!» Слушать надоело! – повысила голос Таня. – Да вы знаете, какие у них вороха хлеба?

– Знаем, – упрямясь, вздохнул Николай Терентьевич.

– Да если бы у них было столько ящиков для вывозки зерна, как у нас, они бы нас за пояс заткнули!

– А если бы нам еще пятнадцать ящиков соорудить, так мы б у всей области на виду были. Только вот досок нет…

Таня изменила тон.

– Николай Терентич, – улыбнулась она. – На вашем месте я бы сделала так. У нас есть гвозди, у них доски. Вы б отписали им гвоздей, а они нам досок. Соревнование взаимопомощь не отменяет. Так даже интересней.

Бережнов вынул из кармана коробочку с табаком, газету и не торопясь стал закуривать. Подумать председателю было над чем. В «Победителе» вон какие плотники! Ловкачи. Им только дай гвоздей, так они за день столько настучат ящиков и так шуганут хлеб, что переходящее знамя сразу упорхнет к ним.

– Нет, Танюша, – закрутил головой председатель. – Терентич старый воробей. Терентич любит отборное зернышко клевать.

– Вот уж действительно, воробей! – усмехнулась Таня. – На сокола вы, честно скажу, мало похожи.

– Ну и что ж, ежели я на простого воробья смахиваю? – чуть встревожился председатель, чувствуя, что эта острая на язык девка что-то надумала. Может, осмеять собирается?

– По-моему, воробей пташка мелкая и несмелая. Увёртливая какая-то. Дальше своего кусточка ничего не видит. А вот сокол – это да. Поднимется над полями, кругозор ого-го какой! Всё ему видно и ясно. Про сокола Максим Горький вон как написал! – Таня улыбнулась еще шире и задиристей.

– Смотри-ка, куда метнула! В самого Горького! Да я его, Максимыча, не токмо читал, с глазу на глаз видел. Да у меня все сочинения его выписаны! – заволновался Бережнов.

– А я бы поделилась с «Победителем». Что мы, жадюги какие-то? – напирала Таня.

– Да ты бы весь наш колхоз своему Грише в приданое определила… И не засомневалась бы… – убежденно пробурчал Николай Терентьевич.

За дверью послышались шаги. В правление вошел Макаров, с которым Николай Терентьевич только что разговаривал по телефону всё о тех же гвоздях. Григорий был совсем молод. Но по тому, как ловко была оправлена гимнастерка на его ладной плечистой фигуре, как аккуратно обегала шею белая полоска свежего подворотничка и как, наконец, весомо украшали грудь целых три рядка радужных наградных колодок, можно было понять, каким солдатом был этот парень на войне.

– Здравствуйте, товарищ председатель! Здравствуй, Таня! – Макаров по армейской привычке поднял ладонь к фуражке.

– Здорово, здорово, сосед! – ответил Терентьевич и сразу шутливо взял этого молодого быка за рога: – Что-то долго сватов не шлешь. Танюша вон совсем закручинилась.

Таня метнула в сторону Бережнова острый сердитый взгляд.

– Прислать, чего ж, это можно, – ответил Макаров, закуривая папиросу. – Вот только больно уж вы скуповаты. Боюсь, приданого пожалеете. Звонил вам насчет гвоздей, а вы чирк в кусты.

Терентьевич не спеша потер усы, поглядел на Таню, на Макарова.

– В кусты, говоришь? Смотри-ка… Вроде как воробей? Понятно теперь… Линия у вас на то, что я скупой. Верно, скуповат. Не разрешают мне колхозники мои их общественное добро транжирить. Да… Но зато не прибедняемся, как некоторые… Знаешь таких?

– Как не знать, – усмехнулся Макаров. – Даже хорошо помню, как вы клятвенно обещали помогать соседу, когда меня председателем колхоза избирали.

– Помогать, Гриша, это не только давать. Иной раз отказка больше выправляет дело, – нравоучительно заметил Бережнов. – А ведь вы же чуть не каждый день со слезами: то гвоздей дай, то плужок, то веялку.

– Скромничаете, Николай Терентьевич. Лучше вас мастера поплакать и не найти. И ржавого гвоздя-то у вас нет, и хлеб-то спалило суховеем, а ведь по сто пятьдесят пудов пшенички с гектара снимаете, да по двадцать тонн государству вывозите! Разве не так? Терентьевич скромно опустил глаза.

– Бывает, но редко. На днях, правда, подбросили, шефы помогли, – объяснил он и, помолчав, повернул разговор: – Значит, скоро свадьбу гульнем? Не сомневайтесь, Григорий Иванович, невесту не обидим. Танюша хоть и перекинулась к вам сердечком, но и у нас хорошо поработала.

– Хватит уж вам… – покачала головой Таня.

Макаров под эту предсвадебную сурдинку решил еще раз попросить гвоздей.

– Николай Терентич, давайте договоримся так. Вы ставите пятнадцать килограммов гвоздей, все остальное наше. И после уборки гуляем свадьбу. А вас, как отца родного…

– Я же русским языком сказал, нет гвоздей, – развел руками глава «Знамени».

Макаров обидно встал, нервно одернул гимнастерку. Захотелось сказать соседу такое, чтобы в сердце кольнуло, козырнуть, уйти и больше никогда не обращаться к соседям за помощью.

Задержал звонок телефона. Таня записала сводку хода хлебозаготовок по району.

– Николай Терентич! А впереди «Победитель»! – радостно вскрикнула она. Макаров улыбнулся. И нет уже обиды.

Но иначе воспринял новость Бережнов. Его пышные белесые усы взволнованно зашевелились. Он торопливо надел очки и схватил сводку.

– Смотри-ка! На два процента больше! – глянул Бережнов поверх очков на Макарова. – Небось, все тридцать тонн ночью вывез? И молчит!

– Бывает, но редко… Шефы помогли… – недавней бережновской фразой, еле сдерживая улыбку, объяснил Макаров.

– Знамо, какие шефы! Поди, всех коров взнуздали? Хитёр, что тут скажешь. Гвозди ему потребовались… Доски, видать, у тебя лишние? А ты отпиши-ка их мне. Я это… кроликам клети из них поделаю. Жалко? Мне бы на первый случай кубометра хватило. А недельки через две возвращу. Я послал за досками. Договоримся? Чё ж замолчал?

– Доски-то у меня есть… – неопределенно ответил Макаров.

– За доски Николай Терентьевич и гвоздей найдет, – вставила Таня, желая, чтобы председатели договорились.

Николай Терентьевич недовольно глянул на Таню.

– Помолчала б, когда старшие говорят…

Макаров вступился:

– Почему же молчать? Иногда и молодые ценные советы подсказывают.

– Вот отыграем свадьбу, тогда она тебе каждый день подсказывать будет. – Белые усы, пучкастые брови, большие и малые морщины – всё на лице Бережнова пришло в движение.

– А говорили, что гвоздей нет! – попрекнул Макаров.

– Ну есть, для хозяйства, для кроликов клети думаю делать.

– Знаю, какие вы, Николай Терентьевич, клети хотите делать, – подмигнул Макаров. – Это в которые по десять центнеров зерна можно насыпать да быков запрячь. Зачем тень на плетень наводить? Если у меня доски лишние есть, я так и говорю.

– Вот и одолжи их мне, – подхватил Бережнов.

– Пожалуйста, присылайте за ними хоть завтра. Полтора куба дам.

– Вот это по-соседски! – обрадовался Бережнов. – А уж я в долгу не останусь. Племенного хрячка дадим, давно вы у нас просите на развод…

– Какой хрячок, мне гвоздей надо, – удивился Макаров.

– Гвоздей нет.

– Как нет?

– Так. Не могу.

– Тогда и досок нет, – решительно отказал Макаров.

– Оно, конечно… Разве ж соседу можно помочь? – с обидой вздохнул Терентьевич.

– Да, да! Соседу помочь никак нельзя! – в тон ему вздохнул Макаров. – Глядишь, еще ящиков наделает и хлебопоставки раньше выполнит! Хрячка дадут!.. Зажарьте да сами и съешьте. Нужен он нам, как прошлогодние заморозки! Скоро к нам придете за хрячками!..

Макаров ушел. В правлении стало тихо и как-то тревожно. Казалось теперь, будто не перо скрипит по бумаге и не костяшки щелкают под руками Тани, а испуганные пташки, попавшие в комнату, бьются о стекла и жалобно попискивают.

Таня оторвалась от бумаг и попрекнула:

– Несправедливо вы поступили, Николай Терентьевич. Что же это за соревнование такое?

– Я, Танюша, тринадцать лет руковожу, и никогда колхоз «Знамя» позади не был. Доски-то я достану, а вот он гвозди еще поищет. Они пока мимо нас, в Сталинград идут.

– Напишу-ка я про все это заметку в газету, – решительно сказала Таня.

Больно защемило сердце Бережнова от таких слов. Сколько раз Таня донимала его этими самыми заметками! Распишет какой-нибудь непорядок в колхозе, и он ходит потом сам не свой. Ну, поругала бы на собрании, на правлении. Это пусть. Но зачем трясти сор по всему району? Разве он, Бережнов, против того, чтоб колхозные дела шли как надо? Тринадцать лет подряд люди единогласно переизбирают его председателем. А почему? Думала ли она когда-нибудь об этом? Да потому, что знают колхозники, что нет у него другой заботы в жизни, как сделать колхоз «Знамя» лучшим в районе. Конечно, бывает, ошибается он. Но разве сломается колесо, коли оно будет в амбаре стоять? Нет, такое колесо всегда чистеньким и целым будет. Разве будут ругать за потраву саженцев председателя, в колхозе которого ни одна веточка в лесополосах не поднялась? А вот у Терентьевича и потравить могут и сорвать есть что…

– Я знаю, ты напишешь, – с горечью сказал Бережнов. – Что тебе добрая слава родного колхоза…

– Какая же это слава? – возразила Таня. – Такую славу вся область осудит.

– В область и напишешь. Напишешь, напишешь… Раз уж передалась сердцем в «Победитель», их руку держать будешь. Теперь у нас всех козявок разыщешь. И про то, дескать, воробей я… Напишешь? Напишешь! А почему ж не написать. Воробей выкормил, вынянчил сироту, образование дал, специальность, дом построил. А теперь можно и воробьем на всю область осрамить!..

– То, что колхоз воспитал, Николай Терентьевич, я век не забуду, но недостатки скрывать трудно мне. Не могу я так…

– Обзывай, коли взялась. На всю страну обзывай! Дескать, старый воробей из ума выжил! Да не пропустят этого!

– Еще и карикатуру нарисуют, – шутливо добавила Таня.

– А я говорю, не будет этого! – обиженно утвердил Бережнов. – У меня, может, перышки впрямь воробьиные, но душа, как у того сокола, о котором Горький, говоришь, писал. Прежде чем печатать твою заметку, редактор разберется. Это уж я знаю…

В правление торопливо вошла Маша Орлова, бригадир тракторного отряда. С озабоченностью на загорелом лице, забыв поздороваться, объявила:

– Николай Терентьевич, ночью трактора стоять будут!

– Как это стоять? Кто разрешил? – всполошился Бережнов.

– Динамок нет. Лампочки неделю как привезли, а динамки до сих пор не отремонтировали.

– Безобразие с этой МТС! – схватив телефонную трубку, возмутился председатель.

Дверь правления снова распахнулась, бригадир другого тракторного отряда Иночкин принес еще одну неприятную новость:

– Трактор СТЗ опять встал. Ночью пахать не будем…

– Да вы что, сговорились, что ли?! – возмутился Бережнов.

– Лампочек нет, – пожал плечами бригадир.

– А динамка-то есть?

– Динамка есть, – Иночкин глянул на Машу. – Есть динамка.

– Даже лишние есть, – добавила Орлова.

– Парочка запасных имеется, – признался Иночкин. – Плохо, что ли? Ты же держишь про запас лампочки? А я динамки.

Бережнов укоризненно закачал головой.

– Соревнователи! – горестно воскликнул он. – Договориться не можете между собой. И из-за такого пустяка общее дело страдает! Единоличники! – все больше распалялся Терентьевич. – Да такого позора ни в одном колхозе с прожектором не найдешь.

– А как же иначе? – удивился Иночкин. – Отдам я Орловой динамку запасную, а нужда придет, где возьму? Я же с ней соревнуюсь. Провалюсь, сам приедешь, знамя отберешь и – ей. Нет, я воробей стреляный, – подмигнув, ответил Иночкин.

– Э-эх ты… голова! Действительно воробей! – возмутился Николай Терентьевич. – Да вы знаете, что такое соревнование? Ай газет не читаете? Соревнование, это значит… это… – Бережнов широко взмахнул руками, будто сгреб в кучу солому. – Короче, это трудовое соперничество, дружеское. Вот что оно значит. А вы такие соревнователи, что сказать нечего… Погоди, а тебе сосед-то наш, Григорий, привез плужок? – круто повернул Терентьевич разговор на другое.

– Нет, не привез, – ответил Иночкин.

– Что же это он? А? Танюша, а ну-ка кликни Григория! Он, поди, у ворот тебя дожидается.

Выпроводив Таню, Бережнов принялся отчитывать бригадиров:

– Так вот как вы, голубчики, работаете! Воробьиные у вас, оказывается, помыслы. А вот нет у вас того, чтобы взлететь, как горьковский сокол, чтобы весь простор общего дела оглядеть… Малые вы птахи! Дальше своего кустика не глазеете! Вот оно какое дело… У тебя, к примеру, доски лишние, а у тебя гвозди. И как тут быть? Да поделись, об чем речь?!

Увидев возвратившегося Макарова, Николай Терентьевич ласково улыбнулся:

– Гриша, ты что ж это, дорогой, плужок-то не возвратил? Смотри-ка, какой ты сосед! И обижаешься еще. А ведь брал-то плужок на недельку! А? Ладно уж… Я тебе вот что скажу. Конечно, пятнадцать килограммов гвоздиков я тебе не найду, а с десяток наскребу… по сусекам. Ладно уж… Крольчатник потерпит. Но ты мне полтора кубометра досок. Как штык! А плужок, что ж… Плужок, если позарез нужен, пусть останется у тебя. Подождем.

– Да я… Я вам и два куба не пожалею! – как ребенок, обрадовался Макаров. – Хоть сейчас присылай за ними.

– Вот и сошлись! – удовлетворенно подытожил Бережнов. – Для хорошего соседа можно и еще прибавить…

– Чего прибавить? Досок? – спросил Макаров.

– Нет, гвоздей хочу прибавить, чтобы на ящики тебе под зерно хватило и еще на расход осталось…. Вот так теперь соревноваться будем. Все поняли? – спросил Терентьевич бригадиров.

Бригадиры удивленно переглянулись.

Весь черный от пыли и загара, Павел, словно играючи, повернул трактор и начал последний гон. А там, где в дымке тумана поднимался Лобастый курган, его уже поджидала смена.

Вышло на работу и солнце, свежее, отдохнувшее. По-хозяйски оглядело оно всю степь от Везелева пруда и до лесистой гряды на западе. Везде хорошо и везде порядок! Торопилась на току молотилка. На дорогах – обозы с хлебом. Обгоняя их, рвались к элеваторам груженые машины. Комбайны в золотящемся море пшеницы, словно чувствовали на себе теплые и благодарные взгляды людей. Как и на закате, продолжали поднимать зябь, резали и рассыпали пласты чернозема тракторы.

Трудно работалось Павлу в эту безмолвную душную ночь. До самой зорьки донимал сон. Будто знал сон, что работает Ураков последнюю ночную смену на неделе. Сон злился, ему хотелось хоть под конец, хоть на минуту покорить этого безусого трудолюба-тракториста. Но как ни хитрил сон, Павел разгадывал его сладкие соблазны и одним ходом оставлял в дураках. Или песней разгонит дремоту, или заведет разговор с трактором, дружеский, задушевный.

– Вот мы и сделали с тобой полнормы, – скажет Павел, подминая трактором вешку, поставленную учетчиком. – Сколько времени, говоришь? Поди, и кино еще не открутили в клубе. А говорил, не осилим! Верить, товарищ, надо в себя. На полторы нормы вызываешь? Подписываюсь. Давай, давай, старина! Разве не лестно будет, как напечатают про нас в «Ленинском знамени», что Павел Ураков еще выше поднял собственный рекорд, а его друг-трактор, несмотря на свои престарелые годы, без капитального ремонта дорабатывает вторую жизнь!

Когда же Павел уставал петь или разговаривать, сон, как лазутчик, вновь крался к нему. Тогда Ураков на минутку останавливал машину, соскакивал на землю и, забавляясь, как в детстве, падал на руки, а ноги – к звездам. Переступит несколько раз на руках, плеснет из фляги в лицо, и снова вперед. А сон, как побитый, уплетется в темноту.

Развеселится Павел и начнет мечтать. Какой богатой и чудесной станет их зеленая Красавка лет через пять. Как легко начнут дышать на земле люди, когда все рабочие и крестьяне во Франции и Италии, Америке и Англии поймут, кто их настоящие друзья, поймут так, как это ныне ясно комсомольцу Уракову, отрядному агитатору.

Помечтает механизатор и о слете мастеров урожая. В нынешнем году в районе решили, что поедет туда именно Павел вместе со звеньевой Настей, самой работящей и самой кареглазой… С балкона гостиницы, прижавшись плечом к плечу, долго будут смотреть они на возрождающийся Сталинград и широкую Волгу с белыми пароходами. На слете Ураков обязательно выступит. Да и почему бы не выйти на трибуну, если есть что сказать?

А мечтания уносят дальше… После слета он пойдет с Настей в большой, недавно отстроенный магазин, где они наберут обновок и подарков: прозрачный шелк, кожаные ботинки, отрезы на пальто Насте или ему на костюм, блузки для матерей, новенькие патефонные пластинки, забавные игрушки для младших. Эх, если бы вдобавок не на поезде, а на новеньком мотоцикле с коляской возвратится в родную Красавку!..

…Все ближе и ближе Лобастый курган. Еще сотня метров, и Ураков расстанется со своим грохочущим другом. Вместе с подсменщицей Катей осмотрят и ощупают они каждую деталь трактора, сполна заправят его топливом. Посоветует Павел Кате построже следить за нагревом мотора. А когда уйдет трактор от кургана так далеко, что станет маленьким, как коробок спичечный, вернется Ураков на стан. Искупается в холодной Лавле, с аппетитом съест тарелку борща с мясом, досыта напьется холодного топленого молока. И – завалится на душистое сено в тени вагончика-будки, отоспится разом за всю неделю…

Громыхая гусеницами, с ревом взобрался трактор на крутой курган. Ураков кивнул ожидавшим его бригадиру, сменщице, учетчику. И только миновал их, как раздались позади крики:

– Стой!.. Стой!..

– Что такое? – испуганно обернулся Ураков и остановил трактор. Все подбежали к плугу.

– Гляди-ка чего выпахал! – сказал бригадир Соколов, поднимая с пашни позеленевшую в земле крупную гильзу, забитую полусгнившим деревянным кляпом.

Все с интересом и опаской разглядывали находку.

– Ой! Взорвется она! – испугалась Катя, когда бригадир стал вынимать из гильзы кляп. Но Соколов, собственноручно обезвредивший на фронте сотни хитроумных мин и прочих ловушек, действовал уверенно. Работая финкой и плоскогубцами, он быстро вытащил кляп, но внутри оказалась еще одна алюминиевая гильза от ракетницы, бережно завернутая в отрезанный промасленный рукав шинели, тоже забитая кляпом.

Соколов вынул и вторую деревяшку. Теперь из гильзы выпала свернутая трубочкой бумажка. Это был серый листок обложки обыкновенной ученической тетради с надписью, что тетрадь принадлежала ученику седьмого класса Павлу Уракову. А на другой ее стороне старательно, химическим карандашом было написано десятка два строк. И хотя вслух читал только Соколов, все потянулись к листочку и, затаив дыхание, про себя повторяли слова:

«Дорогие товарищи, граждане Красавки! Верим мы, что снова взойдет красное солнце над родимым краем! Вернется советская власть, и заколосится пшеница на Лобастом кургане. А как станете его перепахивать, найдете посылку нашу. Только трое осталось нас от всего партизанского отряда. А всех товарищей наших хоронили мы под дубом, в Сухой балочке, где всегда стоял стан второй бригады. Под тем дубом откопаете и вторую гильзу, в которой найдете описание боевых дел погибших товарищей. А вчера хорошо расквитались мы на этом кургане с проклятыми фрицами, когда ехали они с награбленным добром из Красавки. За чем гады шли, то и получили сполна. И покуда течет в нас кровь и бьются сердца наши, такая участь ожидает их всех. Прощайте, товарищи! А коли не вернемся мы, приходите почаще на этот курган вспоминать тяжелую годину, дабы крепче цвела ваша любовь к матери нашей, земле Русской. Письмо пущено в феврале 1943 года. Исаев Игнат Васильевич, животновод колхоза «Красная звезда», Ураков Илья Прохорович, бригадир тракторного отряда, и Коля Кушников, сын Петра Ионыча Кушникова».

Когда Соколов замолчал, Павел Ураков неожиданно повернулся и молча, чуть сгорбившись, пошел к трактору, быстро запустил его и, словно боясь, что его опередят, вскочил на сиденье.

– Паша! Погоди! Моя же смена! – закричала Катя.

– Не надо, – остановил ее бригадир. – Он в работе скорей успокоится. Я ж его знаю… Как отец литой он! А ты возьми-ка мой велосипед, долети к председателю сельсовета. Расскажи ему всё…

Трактор плавно тронулся с места, ровно пошел навстречу солнцу, и скоро скрылись они с Ураковым в степи, залитой блеском теплых утренних лучей.

Денег было много… Иван Назарыч решил десять объемистых пачек нести в кошелке, а остальные пятьдесят тысяч положил на сберкнижку. Возвращаясь домой, в свой колхоз, он всю дорогу рассуждал сам с собой.

«…Вот это подвалило! С пяти лет по людям пошел и столько не заработал. А тут… ни за что ни про что, на, бери, Назарыч. Ума не приложу, что с ними делать. Было бы сто рублей, так и заботы никакой. Нет, нет… раньше обдумать надо, как их распланировать, а уж тогда признаюсь. Это же деньги, а не картошка. А если мы картошку да каждое зернышко норовим в сытенькую землю посадить, так пуще всего о деньгах позаботиться надо. Каждый рублик чтобы в свою бороздку лег, тогда он и урожаем порадует…».

В разгоряченном воображении Назарыча возникали дивные заманчивые картины, как потекут его тысячи по наиважнейшим бороздкам и руслам.

Дома Назарыч так и не успел распланировать все деньги до конца. Пришла Осиповна, жена, худенькая, подвижная старушка.

Про Осиповну говорили в колхозе, что у нее не только руки золотые, но и душа такая же. Назарыч был несколько другого мнения о характере своей супруги: уж очень часто докучала она слишком строгим приглядом за его поведением…

– Отец, – спросила Осиповна, оглядывая комнату, – куда ты кошелку дел, что на базар брал?

– Кошелку? Это… она… Занята кошелка… – слегка растерявшись, ответил Назарыч. Осиповна заметила смущение мужа.

– Опорожни ее, я на огород за огурцами схожу.

– Кошелку опорожнить? Нельзя, мать. Занята она.

– Чем же это она занята? – подозрительно глядя на мужа, спросила Осиповна, ценившая во всем ясность.

– Бумаги в ней ответственные, – сказал Назарыч, несколько овладев собой.

– Что ты выдумываешь! С каких это пор ты стал ответственными бумагами заведовать? Тоже мне счетовод нашелся!

Осиповна быстро углядела кошелку и попыталась забрать ее, но Назарыч решительно воспротивился, сунув кошелку назад под койку.

– Сказано нельзя! – повысил он голос. – Отойди! Дело мне одно поручили. Секретное…

– Какое такое дело?

– Секретное, говорю. Ясно тебе?

– Господи! Да какие ж у тебя секреты? Поди, в городе литру купил? Сорок лет жили, секретов не было, а теперь секрет! – развела руками Осиповна.

– Сядь-ка, мать, послушай, – сказал Назарыч, озираясь по сторонам, словно боялся, что их могут подслушать.

– Ну, говори… Некогда мне, надо на огород сбегать. Да и на ферму уже пора.

– Послушай… – Назарыч перешел на шепот. – Что бы ты сделала, если б, к примеру, сто тысяч рублей нашла?

Осиповна всплеснула руками.

– Да ты, отец, совсем ополоумел! Кто же такие деньги теряет? Я какой-нибудь рубль в три узла завязываю, а тут тыщи такие… Ох, чует мое сердце, или потерял ты все деньги, или потратил их. Скажи как на духу, за сколько ты теленка-то продал?

– Да нет же, мать, я к примеру сказал, – успокаивал Назарыч жену. – А коли не хочешь представить находку такую, то так скажу. Допусти, что станет наш Павлуша лауреатом, получит сто тыщ в премию и тебе их вручит, мол, расходуй, матушка.

– Уж нашла бы куда деть!.. – с достоинством ответила старику Осиповна.

– А всё ж? – полюбопытствовал Назарыч.

– Да мало ли дыр у нас? Надо Павлуше костюм новый справить? Надо. Не подумай о нем, он сам век не догадается. День и ночь в поле.

– Хорошо. Пятьсот рублей израсходуешь. А дальше?

– Корову бы надо продать, – продолжала Осиповна, – добавить да у Степанцевых двадцатилитровую взять. Уж очень мне, отец, хочется такую породистую завести.

– И на это дело израсходуешь тыщу. А дальше?

Осиповна вздохнула и мечтательно произнесла:

– В сельпо кастрюли обливные привезли. А какие удобные! В жизни таких не видала…

– Ладно, покупай хоть на двести рублей. – В глазах Назарыча блеснул насмешливый победный огонек. – А еще?

– Да разве ж все перечислишь!

– А кочергу тебе новую не надо? Или ухвата, скажем?

– Ну что ты пристал?! – возмутилась Осиповна. – Чисто репей вцепился. Все надо! Трубу вон самоварную надо… И то, и другое, и третье надо…

Назарыч торжествовал.

– Смотри, мать, и трех тысяч ты не израсходовала. А девяносто семь куда денешь? Нет, не годишься ты в финансовые начальники. Малограмотная! Нет у тебя кругозора.

Осиповна обожгла мужа взглядом.

– А ты, кругозористый министр, на что б их израсходовал?

– Я-то? Я бы нашел! Каждую копеечку по нужному руслу пустил бы.

– И чего же ты нашел? Сто осьмушек табаку купил бы и весь дом прокоптил, – убежденно возразила Осиповна.

В глазах Назарыча снова блеснула хитринка, и он загнул мизинец на левой руке.

– Во-первых, валенки тебе надобны?

– А зачем они мне?! – искренне изумилась Осиповна. – У меня ж две пары новых. Да я их за пять лет не сношу! Да чесанки с галошами в прошлом году сам же купил…

Не обращая внимания на возражения жены, Назарыч продолжал:

– Каждому по новому пальто справим.

– Да зачем же тебе пальто новое? У тебя и тулуп новый, и шуба, и кожанка такая, что износу ей нет… Еще и ватник теплее шубы, – разубеждала Осиповна.

– Дом построим, – загнул Назарыч третий палец.

– Батюшки!.. Дом!.. – обомлела жена. – Совсем с ума сошел! Год не прошел, как колхоз дом предоставил, а он еще один задумал! Да в таком доме две семьи разместятся, а нас всего четверо.

И чем сильнее Осиповна перечила, тем больше торжества источали смеющиеся глаза Назарыча.

– Три мотоцикла купить надо, – загнул он уже указательный палец.

– Что? Что ты сказал? – теряясь, переспросила Осиповна.

– Три мотоцикла, говорю, купить надо, – повторил Назарыч.

– Окснись, отец, да зачем же тебе три мотоцикла?

– Павлуше один, Катерине один, ну и мне один, – разъяснил Назарыч, сияя.

– Да тебе-то он зачем? – все больше изумлялась Осиповна.

– Как это зачем? Ездить. Скажем, на огород, али в город, али в сельпо… Пешком полчаса идти, а на мотоцикле моргнул, и там.

– Да над тобой все село смеяться будет! – убежденно воскликнула Осиповна. – Сковырнешься на нем посеред села, и театр вокруг тебя открывай. Ты ж на нем голову оторвешь сразу! Ты же им и управлять-то не можешь!

– А ты что, забыла уж как я на самых норовистых иноходцах призы брал? А на мотоцикле могу и тебя праздничком прокатить!

И быстро изменив тон, Назарыч, как бы раскрывая сокровенную тайну, объяснил:

– Вот видишь, мать? Убедилась? Мелковата наша хатка для стотысячного корабля! Море ему надо, а не горшок с водой!

– Ты мне лучше кошелку покажи, – сказала Осиповна, заглядывая под койку. – Я вижу, ты литру уже почал иль половину уж выпил!

Назарыч вновь загородил кошелку.

– Сказал, мать, нельзя. В ней хлор-пикрын…

– Какой пикрын?!

– А раз не знаешь, так и носа совать не следует. Хлор-пикрын, это яд, душит он. Раз нюхнешь, и гроб заказывай! Сусликов морить будем.

Осиповна недоверчиво покачала головой.

– Все равно узнаю, какой у тебя вдруг пикрын. Только вот некогда мне, на ферму надо, коровы ждут.

Проводив жену, Иван Назарыч облегченно вздохнул. «Нет, надо посоветоваться с молодыми, как правильнее распределить деньги. Ныне молодые дальше старых видят», – решил он.

Вскоре ему представилась такая возможность: с поля вернулась дочь Катерина. Она зашла в свою комнатку, сбросила комбинезон и, надев новое платье, вышла в горницу, чтобы осмотреть себя в большом зеркале.

– Катя, а мотоциклом ты можешь управлять? – спросил ее отец.

– А ты разве не знаешь? – удивилась Катя.

– Знаю… На тракторе и автомобиле ты горазда, а вот на мотоцикле?

– Так я же в прошлом году в районных соревнованиях участвовала. Забыл?

– А я думал ты там на этом… на планере да на парашюте только… А ты, оказывается, и на мотоцикле. Катя, а вот… если бы ты… Ну, к примеру, сто тысяч нашла? Какую б тогда машину купила? – робко спросил Назарыч.

– Никакую.

– Почему? – вскинул седые брови Назарыч.

– Узнала бы чьи они и возвратила, – просто объяснила Катя.

– Ишь ты, какая ловкая, – искренно удивился отец. – А вот узнавала бы, узнавала, да так и не нашла бы хозяина, тогда как?

– Не может быть! – возразила Катя. – Объявили бы по радио, в газете напечатали, в милицию сообщили… Кто сто тысяч потеряет, тот милицию не обойдет.

Назарыч совсем смутился.

– А если бы… тебе их просто дали… Подарили бы? Тогда что? Он заглянул в чистую голубизну дочерних глаз.

– А я бы такой подарок не взяла, – решительно сказала Катя. – Зачем мне деньги, которые я не заработала, ничем не заслужила? Это, папа, раньше люди считали счастьем, если они клад найдут, наследство получат или на спекуляции разбогатеют. Ныне, папа, не так. Вот если бы наш Павлуша получил Героя Труда, вот это счастье было бы. В сто тысяч раз большее, чем то, если бы он кошелку денег нашел, спрятал их под матрац и сидел на них…

– Ишь ты!.. – снова вспыхнул Назарыч, сразу подумав про свою кошелку. – Прямо гадалка… Ну, а если, скажем… по облигации выиграла бы?

– По облигации? – Катя подошла к отцу. – Я бы, папа, сделала то же самое, что и ты на моем месте.

Назарыч усмехнулся.

– А что я, по-твоему, сделал бы?

– Очень просто… Как все делают, так бы и ты сделал.

– А всё же? – допытывался Назарыч.

– Купил бы две машины для вывозки хлеба, – сказала Катя. – Сам знаешь, как у нас сейчас с транспортом тяжело. Павлуша столько хлеба вырастил, вагонами возить можно. Купил бы два мотоцикла для бригадиров. Ну и учебный планер. Организовали б мы в районе аэроклуб… Ты так бы сделал? Угадала?

– Ловко ж ты всё расписала!

– Нет, ответь, ты так бы сделал? Признавайся, пап, признавайся… Иль жалко б стало? – Катя ласково тормошила седые волосы отца.

Назарыч снова глянул в голубизну глаз.

– И в кого ж ты такая умная да хорошая уродилась?.. – с нежностью выдохнул Назарыч, откровенно любуясь дочкой.

– В тебя, пап, в тебя, – коротко ответила Катерина. – Ты ведь у нас семьянин хороший, передовик на работе. Таких полеводов, как ты, еще поискать.

Распахнулась дверь.

– А! Вот он, прогульщик! Ты почему на воскресник не пришел? – войдя в комнату, сердито зашумел председатель колхоза Аким Петрович.

Следом пожаловала Мария Осиповна. Назарыч в момент уразумел, какую информацию передала Осиповна председателю.

– Значит, так, вчера обязательство подписывал, на соревнование других вызывал, а сегодня в холодок? – все громче попрекал председатель Назарыча. – Сын, бригадир, Героем скоро будет. Дочь с медалью школу кончила. Мария Осиповна на всю ферму наша надёжа! А ты что ж?

Назарыч встал, выпрямился.

– Подписывал… Да, да… Товарищу Сталину обещание подписывал. Других агитировал и сейчас не отрекаюсь! – с достоинством ответил Назарыч.

– Да не слухайте вы его, Аким Петрович! – вмешалась Осиповна. – Он же не в трезвости! Глаза огнем горят, у него вон там, под койкой в кошелке, лежит литра початая. Поглядите! Говорит, пикрын какой-то. Может, его глотнул и разум помутил?

– Да ничего не почал я! Одно у тебя на уме!.. – зыркнул на жену Иван Назарыч и достал из-под койки кошелку. – Не такой я человек, чтобы от артели тайком своей радостью упиваться. Верно ведь говорю? Завсегда был передовым в колхозе. И дальше буду. Вот они! – Назарыч сделал паузу, которая натянулась, как струна. – Сто тысяч целковых я на облигацию выиграл! Вот чего тут у меня… – Назарыч стал вываливать пачки денег на стол. – А еще пятьдесят тыщ в сберкассе!.. Созывайте собрание колхозное. А ты, Катя, расскажи, как мы с тобой распределить капитал этот договорились. Две машины на вывозку хлеба… Хату-лабораторию оборудуем, а остальные на посадку леса. На плотину, чтоб лес вокруг самым зеленым и самым высоким рос!

– Умница ты, папка! – кинулась обнимать Назарыча Катя.

– Отец… Ты бы хоть одну тыщу на расход оставил. Или две уж… – робко попросила Осиповна.

И все рассмеялись.

Секретарша метнулась от новенькой пишущей машинки «Ленинград».

– Директор занят! – решительно сказала она, останавливая слесаря Федора Криулина у дверей кабинета.

Криулин, пожилой рабочий, с живым умным взглядом. Бережно держал он в своих жестких руках большой ящик, сколоченный из тщательно оструганных и подогнанных в шипах сосновых досок.

– Осторожней, барышня! Запачкаю… – предупредил он, кивая на свой замасленный комбинезон. И снова попытался проникнуть в кабинет.

– Я же сказала, нельзя! Скоро автобус в кабинет притащите, – продолжала оборонять дверь секретарша.

– Барышня, а вы не были случайно в Сталинграде, когда немцы сидели там, в универмаге, на площади Павших Борцов? – спросил Криулин так, словно встретил однополчанку, с которой прошел тяжелый и долгий путь войны.

– Не была… – смутилась секретарша, не понимая, зачем ее об этом спрашивают.

– Тогда, может, Днепр форсировали?

– Нет… – все больше недоумевала секретарша.

– Да неужели! – разочарованно воскликнул Криулин. – Но хоть какую-нибудь комнатушку или подвальчик в Берлине штурмовали?

Девушка совсем растерялась.

– То-то вот. А хотите меня, сталинградца, задержать! – И Криулин, воспользовавшись замешательством секретарши, протащил свой ящик в кабинет директора.

Скуластый, с темными уставшими глазами, директор нервно выговаривал сменному инженеру консервного цеха:

– Плохо работала смена! Грязно… Столько брака!

Увидев вошедшего Криулина, директор недовольно подумал: «Опять что-то изобрел!

Криулин установил ящик на стуле и, по-солдатски вытянувшись, доложил:

– Василь Аскарыч, вот, еще одну штучку придумал… На ваше одобрение принес…

– Всё торопишься… А мыслишь недостаточно. Четвертое предложение даешь, а ни одно пока не прошло! – попрекнул директор, уверенный в том, что и из новой затеи слесаря тоже ничего не выйдет.

– Не важно, Василь Аскарыч, что не прошло… Не прошло вчера, пройдет сегодня. Или завтра.

– Как же это не важно?

– Василь Аскарыч, а вы в Сталинграде случайно не были, когда там Паулюс в универмаге плена поджидал?

– И что ты этим хочешь сказать? – откинувшись в кресле, полюбопытствовал директор. И задумался, вспомнив что-то.

– Там еще домик один был… – не торопясь пустился в объяснения Криулин. – Двадцать два раза мы его штурмовали. Двадцать два! И все-таки взяли… Вот так, Василь Аскарыч, и с рацпредложениями у меня. Сто забракуете, а потом сами заказывать станете… Такой вот я. Сталинградский…

– Ну, хорошо, хорошо. Показывай, что придумал, – вздохнул, набираясь терпения, директор.

Криулин заторопился, будто боялся, что его не дослушают:

– Когда у нас… это… конвейер заваливает… перегружает то есть… помидорами протирочную машину, ванна переполняется и начинает выбрасывать пульпу, томатную массу… Не мне, Василь Аскарыч, объяснять вам, сколько у нас через это бывает потерь, а заодно и хлопот с загрязнением цеха… Взять хотя бы сегодняшний день. Глядишь на это дело, и душа болит. А если мы пристроим к ванне вот такой добавочный ящик, все сразу урегулируется… Переполнится ванна – пульпа потечет в ящик. Образуется в ванне нехватка – обратно пойдет. Вот ведь как просто.

Криулин тревожно взглядывал то на директора, то на главного инженера, стараясь разгадать: одобряют ли они его предложение. Было видно, как возрастала тревога на его вспотевшем морщинистом лице, и еще подвижнее метались искорки в серых глазах.

– Что скажете, Сергей Иванович? – обратился директор к главному инженеру.

Невысокий, плотный и розовощекий, тот развел руками.

– Что тут скажешь, Василий Аскарович! Если бы мы такой ящик, такую добавочную емкость установили раньше, то сегодня мы с вами не имели бы повода конфликтовать…

– Молодец, Криулин! – улыбнулся директор. Выйдя из-за стола, он как-то по-свойски потрепал неугомонного слесаря за плечо. – И впрямь всё гениальное просто. Надо было давно такую штуку внедрить. Молодец! Сразу видно, что сталинградец! А возле того универмага я тоже был…

И они пристально посмотрели друг другу в глаза.

Большой старомодный чемодан, обитый желтой добротной кожей, хорошо сохранился. Испортились только замки. Вот почему, провожая старого друга в дорогу, Тихон Петрович так раскраснелся, старательно затягивая тяжелый чемодан ремнями.

Тщательно выбритое лицо Антона Павловича, иссеченное множеством морщинок, и одновременно удивительной чистоты карие глаза делали его похожим на школьника, загримированного под старичка. Он взволнованно смотрел на друзей.

Ирина Тимофеевна сидела в сторонке. Рядом с ней, на полу, лежал громоздкий узел.

Антон Павлович подошел к окну. Над свежей зеленью сада поднималось белое двухэтажное здание школы.

– Вот это школа так школа! – удовлетворенно сказал старый учитель. – А помните, что было? Четырнадцать грифельных досок, по одной на ученика, и две книжки, грамматика Некрасова и арифметика.

– Еще закон Божий. Забыли? – припомнил Тихон Петрович.

– Помню, помню… Был тогда закон. Но божий ли? Вот школа такая, как ныне, это по-божески… – Антон Павлович еще раз глянул в окно на белесую двухэтажку с алым флагом над входом. Потом ностальгически вздохнул. – Что ж… Вот и дописали мы тетрадочку жизни до обложки. Пятьдесят лет! С этим вот чемоданом приехал я сюда работать, с ним и уеду….

– Антон Павлович… А когда вы за имуществом вернетесь? А дом ваш что же? – поинтересовалась Ирина Тимофеевна.

От улыбки сеточки морщинок на лице Антона Павловича стали виднее, а глаза стали совсем мальчишескими.

– Все мое имущество здесь, – ответил он, указывая на чемодан. – Около тысячи писем в нем, от моих воспитанников. Вернусь в Москву, буду их перечитывать, переписываться с ребятами… Одного пожурю, другому совет подам, так потихоньку и доживу…

– Оно, конечно, в Москве вам будет лучше, – согласился Тихон Петрович.

– Конечно! – согласилась Ирина Тимофеевна. – Дочка у вас знаменитый человек. Увидела ее портрет в газете, среди лауреатов, и прямо сердце перехватило. Ну вылитая мать! Словно из окошка на меня глянула, улыбнулась. И родятся же такие дети! Так рада я, что вы к ней едете… – Глаза Ирины Тимофеевны увлажнились, будто росой подернулись.

В комнату робко вошла девочка лет десяти. В руках у нее кошелка.

– Здравствуйте, Антон Павлович, – слегка картавя, учтиво сказала она. Она была аккуратно-чистенькой, в старательно выглаженном праздничном платье. А в больших синих глазах обитало столько детской искренности и серьезности, что нельзя было смотреть на нее без умиления. Девочка заволновалась, как волнуются дети на конкурсах или экзаменах, когда их почему-то вдруг подводит память.

– Ну здравствуй, Дашенька! Ты проводить меня пришла? – нагнулся к девочке Антон Павлович, как бы помогая ей разговориться.

Даша немного осмелела.

– Мамка пышки вам напекла, на дорогу… – промолвила она, глядя в пол.

– Что? Что в дорогу?..

– Пышки… Мамка напекла, – повторила девочка. Ей даже весело стало, что Антон Павлович не может понять такого простого дела.

– Зачем же это?

– На дорогу. Очень вкусные, сдобные… Попробуйте. Мамка говорит, что таких вы в Москве не найдете.

– Ах, милая ты моя, зря вы так беспокоились. Прямо неудобно мне, – смутился Антон Павлович.

– Ничего не зря! – возразила Даша. – Мамка говорит, что вы хвалили такие пышки, когда были у нас на свадьбе Николая. Попробуйте и сразу скажете, что не зря. Вкусные…

– Возьмите, возьмите, с душой пекла женщина, – обронил Тихон Петрович.

– И Дашенька маме помогала, – добавила Ирина Тимофеевна.

– Так ты говоришь, что такие, как на свадьбе были? – с шутливой серьезностью спросил девочку Антон Павлович.

– Даже лучше!.. Вы покушайте!

Антон Павлович с удовольствием попробовал.

– Замечательные… В самом деле замечательные…

Тем временем Даша вынула из кошелки еще и литровую банку. За ней другие свертки. И зачастила:

– А это масло!.. Сливочное!.. Только что спахтали!.. А это яички запеченные!.. А это курица зажаренная!.. А это…

– Постой, постой! – остановил Дашу Антон Павлович. – Ты что же, всю кладовку в кошелке принесла? По-моему, я на свадьбе курочку не хвалил и яички не кушал?

– Ничего, съедите потихоньку. Мамка всё велела оставить, – строго сказала Даша. – А банку меда арбузного она сейчас доварит и сама принесет.

– Еще и нардека?! – прямо-таки воскликнул Антон Павлович.

– Да там всего одна баночка получится. Двухлитровая… – успокоила его Даша.

– Нет, это уже слишком! – и впрямь схватился за голову старый учитель.

– А сколько всего было, когда мы пышки пекли! – посвящая в семейные тайны, призналась девочка. – Костя кричит: «Я буду разжигать дрова в плите!». А Миша в слезы: «Нет я! Я только на пятерки учился у Антона Павловича». А Костя: «Меня Антон Павлович всегда назначал за классной доской следить, чтобы она чистая была!» Еще темно было, а мы уже все встали. А я, Антон Павлович, еще сейчас мигом за яблоками еще в сад сбегаю.

Даша махнула ладошкой и убежала. Антон Павлович закачал головой.

– Охо-хо… – то и дело сокрушенно повторял он. – Сколько ж беспокойства я всем причинил своим отъездом…

– Мы такому беспокойству только рады, – успокаивал его Тихон Петрович.

– Была бы жива Мария Васильевна, она б всё вам в дорогу приготовила… А теперь кому ж об вас подумать, кроме нас? – вздохнула Ирина Тимофеевна.

– Вот и я вам балычка маленько на дорожку принес, – улыбнулся Тихон Петрович, вытаскивая из немалой сумки сверток и разворачивая пергаментную бумагу. – Первейший сорт!

– Это вы считаете, маленько? В дорожку?

Солидный, обтекаемый жиром кусище соленого осетра не на шутку испугал Антона Павловича.

– Да я его и за месяц не съем!

– Ничего, знакомые помогут. И что за важность, если и на другой месяц останется? – резонно рассудил Тихон Петрович.

– Нет, нет! Мне больше ничего не надо – запротестовал отъезжающий.

– Что дочка ваша скажет? – горячился Тихон Петрович. – Что мы вас с одними письмами отправили? Как хотите, но я этого не допущу! Этот кусок на дорожку вам, а вот этот… – Он снова нагнулся к сумке. – …Этот в подарок Клавдии Антоновне. Так и передайте, мол, Тихон Петрович прислал.

Антон Павлович попробовал возражать, но понял, что это бесполезно.

– А вот это… – продолжал вынимать из своей бездонной сумки новые свертки Тихон Петрович, – на новоселье вам. Встретитесь с дочкой, на радостях Клавдия Антоновна гостей созовет… Чтобы по магазинам не бегать, сразу и поставите на стол медок. Липовый! С первоцвета снят. Этот получше арбузного.

– Тихон Петрович! – взмолился старый учитель. – Я понимаю ваши чувства, но не надо, это уже лишнее…

– Как это лишнее? – обиделся Тихон Петрович. – От меня не хотите принять? От того, с кем пятьдесят лет вместе? Можно сказать, плечом к плечу… Все радости и горести пополам делили… Я, конечно, человек не гордый. Могу и сам отвезти в Москву, лично вручить Клавдии Антоновне. Только обидно…

Вид Тихона Петровича действительно был такой удрученный, что скажи Антон Павлович еще один раз «не надо», и сердце старого друга разорвется от переполнившей его обиды и горечи.

– Ну, хорошо, хорошо! Успокойся, Тиша… Тихон… Беру, – согласился Антон Павлович.

– А это уж… от меня-я… – Ирина Тимофеевна не спеша развязала бокастый узел и выложила на стол три подушки в любовно вышитых цветочками наволочках. – Поверьте, чистого лебяжьего пуха. В прошлом году как премию пять килограммов получила.

– Тоже на дорожку? – с юморком спросил Антон Павлович.

– А как же… Это вам, а это Клавдии Антоновне. Будет выходить замуж, понадобятся. А это пара рушников, сама вышивала. Да она мою руку и так признает.

– Ирина Тимофеевна, милая вы моя! – уже без юморка взмолился Антон Павлович. – Я знаю, что у вас и пуховая перина мне на дорожку найдется… Но, поверьте, с таким багажом меня в вагон не пустят!

– Как это не пустят? Кто? – возмутилась Ирина Тимофеевна. – Да вам первое место со всеми удобствами положено. Отличнику просвещения! Как жалко, что нет здесь моих Ванюши, Саши, Васи… Проводили бы они вас честь честью. Вы их в люди вывели, грамотными сделали, в науку путевку дали. Разве ж я смогла бы одна их так воспитать? Один доктор, другой агроном, третий секретарь в райисполкоме.

Пришла Анна Ивановна, председатель сельсовета, молодая женщина – светловолосая, будто лучами золотыми пронизанная…

– Задерживаешь, Аня! До поезда всего три часа осталось, – шутливо упрекнул Антон Павлович свою бывшую ученицу, которая обещала подвезти его на сельсоветских лошадях до станции.

– Забежала домой, а сестренки на дорожку вам немного накулинарили, – наигранно оправдывалась Аня. – Пришлось подождать, пока они все это приготовят и запакуют.

– Что приготовят?.. И запакуют… – только и смог сказать Антон Павлович.

– Не беспокойтесь, не опоздаете, – улыбнулась Анна Ивановна. – Не на лошадях, а на машине отправим вас. За пятнадцать минут доедете до станции. Директор МТС специально для вас оставил легковую. А сам поехал по району на лошадях.

– И… вы решили загрузить машину этой самой кулинарией? А что я буду делать с таким грузом на пересадках?

– Багажом отправим, – успокоительно ответила Анна Ивановна. – Пустяки! А еще рабочие МТС поручили мне передать вам вот этот письменный прибор… Весь коллектив делал его.

На этот раз Антон Павлович с охотой взял подарок и прочитал выгравированную на серебре надпись:

«Дорогому Антону Павловичу – от бывших его учеников на долгую светлую память».

– Вот за это спасибо… – растрогался старый учитель. – Прекрасная, просто ювелирная работа! Да, да… замечательно… Я… я на одну минутку…

Он вышел в другую комнату. Ирина Тимофеевн вынула платочек и сокрушенно заметила:

– Износилось сердечко-то… Да тут и чугун треснет, а он же человек, да и в годах уже…

Возвратился Антон Павлович с большой папкой в руках.

– Аня, я попросил вас зайти пораньше перед отъездом вот по какому поводу, – сказал Антон Павлович с деловой серьезностью, но, не выдержав тона, смутился и, как бы извиняясь, добавил: – Я хотел вас попросить… Вы уж простите меня за беспокойство. Знаете, такое чувство, как будто прощаешься с родными детьми. Да, да… Хорошие выросли дети! Я верю, что всё, нами вместе добытое, вы не пустите на ветер, а будете преумножать…

Тихон Петрович поспешил уверить:

– Не беспокойтесь. Вы уезжаете, а Тихон остается! Уж поверьте моему слову. Всё будет в порядке, в традиции… Как и планировали с вами.

– А больше никто ничего не делает? – немного обиделась Ирина Тимофеевна.

– Вот вам мое, так сказать, завещание, – продолжал Антон Павлович, раскрывая папку. – Всю свою личную библиотеку в четыре с половиной тысячи томов я передаю жителям нашей Романовки. Аня, храните эту сокровищницу. Здесь много очень редких и ценных изданий. Некоторых нет даже в известных столичных собраниях. В списке они подчеркнуты красным карандашом. Я бы хотел, чтобы Романовская библиотека была самой полной среди сельских районных. Полвека, из месяца в месяц на треть зарплаты я приобретал книги. Всё остальное не так важно. Дом мой вполне сгодится под детские ясли. Мебель, посуду, согласно этому списку, передайте школе, больнице…

Анна Ивановна смутилась. Председателем сельсовета она работала не так давно, и в ее практике такого случая еще не было. Но она быстро нашлась, как надо ответить.

– Я думаю, составим комиссию, по акту все примем, оценим, а стоимость, конечно, уплатим вам в сроки.

– Господи! Да что вы такое говорите?! – нешуточно возмутился Антон Павлович. – Ассамблею еще создайте! Никаких денег не надо, мне вполне хватает пенсии. Да и дочка неплохо зарабатывает. Причем это наша общая воля, чтобы всё осталось здесь. Всё!.. Такую, кроме всего прочего, хочу оставить память. Так вот, Анечка… Помнишь, когда-то ты учила: «Расстаться настало нам время»…

Все с волнением смотрели на старика. В комнате стало как-то тихо и торжественно. И в то же время грустно…

– Я забыла сказать, – чуть ли не шепотом начала Анна, – вчера уже к вечеру звонили из области. Проект нашей плотины, в котором есть немалая доля труда Антона Павловича, утвержден. Когда об этом узнали в колхозе…

– Да неужели?! – обрадовался Антон Павлович.

– …Правление вынесло решение, – продолжала Анна. – Как кончится уборка, все свободные силы на плотину. А после зяби и трактора туда пойдут. Колхозники так и говорят: «Сил не пожалеем. По-черкасовски, по-сталинградски строить будем!»

– Вот теперь-то я могу спокойным уехать, – обвел взглядом присутствующих старик. – Да, да… Теперь я спокоен. Но знаете… Очень уж хотелось бы все это увидеть самому. Можно сказать, самому довести до конца. А?.. Как вы думаете?

– Антон Павлович, спокойно езжайте… Я вам буду регулярно фотографии присылать, будете всё знать о том, как осуществляется вами задуманный проект. Езжайте, не думайте.

Ирина Тимофеевна вдруг сверкнула глазами.

– Анна Ивановна! Ну почему так? Езжайте да езжайте! Сами садитесь на поезд, коли вам не хочется жить в Романовке! А Антон Павлович, может, своими глазами хочет посмотреть, как разольется Лавлинка! Отведать консервы нашего колхозного завода…

Анна Ивановна собралась было возразить, но распахнулась дверь, и комната постепенно заполнилась празднично одетыми людьми. Мужчины и женщины приветливо здоровались с учителем.

Появилось много детей. И трудно было понять сразу, чего больше в комнате – ясноглазой детворы или огромных, как снопы, букетов цветов, которые держали они в руках.

И хотя комната были уже полна, из коридора напирали новые гости, стремясь протиснуться вперед.

– Сколько же вас? – спросил сразу у всех Антон Павлович.

– Все село собралось провожать, – ответила вездесущая Даша, успевшая возвратиться с сеткой яблок.

Антон Павлович взглянул в окно. На улице было много людей.

– Тихон Петрович… Развяжи мой чемодан… – как-то тихо сказал он старому другу и вроде бы испугался, что его могут не расслышать. – Развяжи, развяжи… Куда ж я собираюсь? От кого уезжаю? Да, там дочь. А здесь? Здесь вон какая семья… Остаюсь я, Тихон. И не пробуйте мне возражать…

Кто-то крикнул в окно:

– Антон Павлович остается!

И в шуме хлопков потонули радостные крики школьной детворы…

Приложив угольник к чугунному кубику, Костя увидел тоненькую, как белая ниточка, щель, и сердце его захолодело. Он представил себе, как тяжело вздохнет мастер Анатолий Ефимович, с каким убийственным упреком поглядит на него, бракодела, своими пожилыми отцовскими глазами, как беспокойно вздрогнут его нависшие проседью брови.

Лучше бы Ефимыч весь день сердился, называл бы его ротозеем, которого, дескать, и пугалом на огород ставить нельзя, потому как вороны на его пустой голове гнездо себе сложат…

Ребята, склонившись над своими тисками, дорабатывали такие же кубики, шлифуя их до серебряного сияния. Были свободными только соседние тиски: их хозяин, Олег Назаров, вместе с мастером ушел в инструментальную. Кубик Олега, что лежал на проверочной плите, был неотличим от Костиного. Так схожи бывают новенькие, одной марки, часы. Костя как-то невольно поддался минутному озорному желанию. Незаметно наждачной шкуркой стер шлифовальный узор с кубика соседа. Но когда все это было ловко проделано, на душе у него почему-то стало гадко до тошноты…

Костя успокаивал себя тем, что он только пошутил. Разыграет своего дружка, посмеется над его гневом, а потом признается. Но легче от этого не стало.

Когда Назаров, худой, но широкий в плечах и крепкорукий, подошел к своим тискам, он тут же заметил подлог. Не потому, что кубик лежал другой стороной. А потому, что он узнал бы его и среди сотни подобных – так много вложил любви и старания в обработку этого холодного кусочка металла, так изучил на нем каждый штришок, узоры шлифовки. Так отец знает лицо родного ребенка.

– Кто это сделал? Кто подменил кубик?.. – Олег сказал это тихо, но с такой твердостью и ревностью в голосе, что его услышали все. Ребята вмиг обернулись в его сторону. Таким грозным Назарова еще никто не видел.

– Ты чё, свихнулся? – подошел к Олегу круглолицый и подвижный Савков. Он всегда выскакивал вперед со своим болтливым языком. – Пацаны, он сам загнал, а теперь хочет подменить!

Косте стало не по себе от гневных слов и презрительного взгляда Олега. Он стоял с опущенными глазами. Ему казалось, что Олег сейчас вообще сломает верстак, набуянит и убежит из мастерской. Но он, тяжело дыша, продолжал оглядывать кубик.

Пришел мастер. Узнав, что произошло, сказал:

– Работайте, не отвлекайтесь. Потом разберемся…

Снова зашаркали ножовки и напильники. Костя вздохнул с облегчением, решив, что как только Олег выйдет из мастерской, он снова незаметно поменяет кубики, и все будет в порядке.

Но случилось неожиданное. Олег молча вложил в тиски Костин кубик. Завернул тиски с такой силой, будто хотел раздавить «чужака» в лепешку. Затем взял ручник и стал с силой сбивать грани и уголки кубика…

Костя старался не обращать внимания на разрушительную ярость, охватившую Олега. Но всякий раз, когда тот ударял по кубику, Костю передергивало, будто лязгал ручник не по кубику, а по его лбу…

Вскоре кубик превратился в бесформенный кусок металла. Олег швырнул его в мусорный ящик и тут же стал делать новый. С угрюмым видом, молча двигал он ножовкой и напильником, не выходя из мастерской ни на минуту. И только по тому, как метал он по сторонам колкие взгляды, Костя догадывался, как горяч был огонь обиды, мучившей его.

После практических занятий, когда все ученики, радуясь предстоящему отдыху, бросились в коридор, Олег подошел к мастеру и попросил разрешения остаться в мастерской, чтобы доделать кубик. Анатолий Ефимович, подумав, дал ему ключ.

Оставшись один, Олег работал до тех пор, пока не вспыхнула над головой электрическая лампочка. Но и теперь он не хотел отрываться от кубика, стремясь так настеклить все шесть его сторон, что как в зеркало гляди. Вместе с отделкой кубика нарастала в груди теплая радость, словно отшлифовывал он не кусочек металла, а свою оскорбленную душу. Потому постепенно весь гнев исчез, появилось желание покровительственно сказать обидчику, как неразумному ребенку, похлопав его по плечу и показав ему новый кубик: «Вот как надо подменять… Учись, дурень, пока я жив».

Олег не знал, что пока он доводил кубик, к дверям мастерской несколько раз, крадучись, подходил Костя. Но только он брался за ручку двери, чтобы войти и объясниться с Олегом, решимость покидала его, и он, еще более подавленный и мрачный, уходил прочь.

Перед отбоем Олег пришел в физкультурный зал, где занималась его группа. Одни прыгали через «кобылу», другие на руках подтягивались по канату к потолку, а Шатиков и еще несколько ребят учились на тех же руках стоять и ходить. Как только Олег вошел в зал, ребята окружили его.

– Ну как? Сделал? – спросил Шатиков.

– А как ты думаешь? – спросил в свою очередь Олег.

– По-моему, нет.

– По-твоему, нет, – ответил он в тон Шатикову.

Его радость, удовлетворенность совершённым были так велики, что в момент признаться в этом было трудно, следовало как-то разгрузиться от переполнявшей его жизненной силы. И он озорно подмигнул пацанам:

– Эх вы, ходоки… Учитесь, пока я жив!

Глубоко вздохнув и расправив плечи, он упал на руки, и его спортивно сложенное тело вытянулось вверх, как под линейку. Свободно и без всякого видимого труда пошел он через физкультурный зал. Его сопровождала вся группа, любуясь ловкостью и выносливостью товарища. А он шел и шел, как бы играючи силой. Наконец пересек зал, но не остановился, а повернул обратно. И только теперь ребята стали замечать, какого труда и напряжения всех силенок стоила Олегу эта прогулка. Его лицо всё больше покрывалось потом и краснело, дышал он тяжело, прерывисто. Но снова пересек зал и подходил к тому месту, откуда начал. К нараставшему восхищению ребят этот последний участок он прошел еще быстрее, ритмично ступая крепкими кистями по полу. Дойдя до исходного места, Олег, изогнувшись, ловко упал на ноги и одним рывком выпрямился.

Но ребят ждал еще один сюрприз. Олег неожиданно вынул из кармана кубик, бережно завернутый в платок. Он был так отшлифован, что, казалось, его грани, как солнышки, излучают сияние. Кубик пошел по рукам…

В ту ночь Костя долго не мог уснуть. Куда бы он ни поворачивал голову, о чем бы ни думал, перед глазами неизменно возникал кубик. Он то искрился, то с еще большей силой отбрасывал слепящие лучи. Костя жмурился, но кубик не исчезал. Он продолжал поворачиваться своими светоносными гранями и обжигать Костину душу нестерпимым укором…

Надо было знать Костю: кроме всего прочего, в нем всё явственнее возникало желание не просто стать похожим на Олега, а даже превзойти его. Конечно, сегодня у него нет даже одной пятерки и серенькое слово «отстающий» прочно прилипло к нему. Но завтра он удивит всех, для начала самым первым вскочив на зарядку!..

Костя решительно поднялся с койки и вышел в темный коридор. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, стал проделывать все гимнастические упражнения утренней зарядки, вновь и вновь повторял их, пока не убедился, что все движения получаются правильно.

Потом он долго ходил по коридору, мечтая о новой жизни, какую он начнет через несколько часов. На уроках он теперь не пропустит мимо ушей ни одного объяснения учителей, исправит свой почерк, будет беречь тетради и книги. А в мастерской станет с таким усердием доводить до нужной кондиции каждое изделие, что любое из них можно будет поместить на витрине образцовых работ.

Из спальни в одних трусах и майке вышел Олег. Увидев его, Костя внутренне задрожал…

– Олег!.. – с трудом одолев смущение, тихо промолвил он неожиданно охрипшим голосом. – Ты знаешь… Это я кубик подменил…

– А я сразу догадался. У тебя было такое растерянное лицо, будто оно хотело разбежаться в разные стороны… – Олег безобидно рассмеялся. – Иди спать, мученик! Знаю я, что ты тут бродишь. Проснулся, гляжу, тебя нет. Целый час нет. Куда, думаю, запропастился? Иди, иди в спальню! – И Олег погнал дружка, озорно подталкивая его вперед.

Костя тоже смеялся. Ему стало так легко и весело, как никогда еще в жизни.

Небольшая, кажущаяся очень уютной комната. Бросается в глаза этажерка, заполненная книгами. Много цветов: на подоконнике, столе, тумбочке. Вокруг стола гости. Это собрались соседи послушать Александра Шуркина, агитатора. Высоковатый, он, чуть согнувшись, непринужденно откинулся на спинку стула, уже поведав слушателям, какую заботу проявляет местная власть и вся страна о сталинградцах, стремясь быстрее восстановить разрушенный город, вселить жителей в благоустроенное жилье. Политинформация закончена, и теперь течет непринужденная беседа.

– Вот и вам, Елена Алексеевна, не так много осталось до новоселья Тесновата комната для четверых, – обращается Шуркин к хозяйке квартиры.

– После того, что пережили в войну, и этого вполне, – скромно возражает Елена Алексеевна, женщина лет тридцати пяти, круглолицая, с энергичным взглядом. – Будет возможность устроиться лучше, не откажусь, конечно. А пока довольна. Есть теплый угол, мы сыты, одеты… Дети здоровы, учатся…

– Вы, кажется, в начале войны из Кишинева эвакуировались? – спросил агитатор.

– Да, муж, лейтенант, служил там. Удивляюсь, как только смогли спастись … – вздохнула женщина. И как-то легко разговорилась: – …В том июне сын Витя гостил у наших родственников в деревне, километрах в тридцати от Кишинева. Муж был в командировке, а я с дочкой Людой дома. В воскресенье утром встала до солнца, стала собираться ехать за Витей. Слышу, самолеты гудят. Глянула в окно, а они уже над городом, низко летят, на крыльях кресты черные. Сжалось сердце… Война!.. Не успела опомниться, как посыпались стекла от разрывов бомб, вой страшный… Что делать? Растерялась, Вити нет со мной! Соседка говорит, поезжайте за сыном, а я с Людочкой побуду. Если начнут опять бомбить, в подвале спрячемся.

…Побежала я на вокзал, а там говорят, что поезда по этой ветке уже отменены. Темно в глазах стало… Пропал мой сынишка! Я за город на шоссе. Машина идет. Подняла я руки и, кажется, готова была лечь под машину, лишь бы задержать ее. Но она и без того остановилась, военные ехали, сразу посадили меня. Доехала я до деревни, нашла Витю…

…Но обратно добирались труднее. Все машины, коляски, подводы переполнены беженцами, эвакуированными… Взяла я Витю за руку, и пошли мы сбочь дороги. Иду и со слезами думаю, может, Людочка ранена, или в живых уж нет ее? Как можем, торопимся по дороге, тяну я за руку Витю. Догоняет нас подвода. На ней старик и старушка, колхозники, эвакуируются. Остановил старик лошадь, посмотрел на нас, да и давай раскидывать вещи. Один узел на одну сторону, мешок на другую, сбросил корзинку с узелками, и рассыпались по дороге кукуруза, сушеные яблоки, вишня… Посадил нас старик и добрались мы кое-как до Кишинева. Гляжу, дверь нашей квартиры разбита, вещи разбросаны, кровь на полу, а соседние дома так совсем разрушены. Главное, Людочки моей нет. Нет и соседки, которая оставалась с ней. Я уже и плакать не смогла на этот раз. Хожу по комнате, все осматриваю да высматриваю, будто Людочка крошечка такая, что в вазочку какую-нибудь или среди игрушек спрятаться могла. Потом взяла я Витю и пошла в военкомат…

В комнате было тихо. Гости внимательно слушали нелегкий рассказ.

– А куда ж еще было идти? – оглядела Елена Алексеевна соседей по дому. – В военкомате дежурный офицер узнал, кто я, и говорит: «Товарищ Павленко, где вы пропадали? Ваш муж был здесь проездом, искал вас, чтобы эвакуировать…» – «А где дочка моя, не знаете? Людочкой зовут», – спрашиваю его.

Дал офицер мне адрес детского дома и объяснил, что муж на время отдал туда дочку, так как соседку убило, бедную… С трудом разыскала я Людочку, детдом уже собирали в эвакуацию. Радуюсь, дети, слава богу, со мной. Уложили мы в два чемодана самые необходимые вещи, продукты. Пришли на вокзал. Вижу, не сесть мне в вагон, так много народа. В толпе рядом со мной солдат стоял, загорелый такой, молоденький, но в бывалой гимнастерке. Бросилась я к нему: «Товарищ боец, помогите в вагон сесть!» Посмотрел он на меня, на детей, на чемоданы наши глянул и взял их. Смешались мы в толпе, и я его почти сразу потеряла из виду. Слышу только кто-то кричит: «Пропустите женщину! Женщину с детьми пропустите!..»

…Расступились люди, и вот таким чудом очутилась я в вагоне. И Людочка со мной, и Витя. А чемоданов нет…Туда, сюда, в окно погляжу, ни солдатика, ни чемоданов. Вот тебе и боец, думаю, украл, наверно, вор ряженый… Куска хлеба теперь нет, рубашки лишней. Чем детей через два-три часа кормить? Может, и плакала я в тот момент, не помню… Все в вагоне успокаивали: «Не пропадете, гражданка. Главное, чтобы дети живыми подальше от огня ушли». И стали одарять их кто чем. Кто ботиночки им примеряет, кто сахарок с хлебцем сует, кто картошку вареную. А одна женщина ведерко и кружку дала, мол, может, где-нибудь на станции чего горячего или хоть чаю удастся достать. На душе у меня спокойнее стало, слов не нахожу, чтоб отблагодарить.

… Едем час, другой. А на третьей иль четвертой станции входит в наше купе мужчина. Граждане, говорит, нет ли среди вас таких, которые вещи потеряли? Еще в Кишиневе сунул в окно один военный два чемодана, а чьи они не знаю». – «А не с костяными ли ручками?» – спросила я. «Да, да! С костяными!» – обрадовался он, что нашел хозяина чемоданов. Неудобно мне стало, что я плохо о солдатике подумала… Так вот и нашлась пропажа. Бомбили нас в дороге три раза, но добрались мы до Сталинграда. Столько трудностей было, но и внимания людского тоже…

– Да, тяжело вспоминать те годы, – вздохнув, согласился Шуркин.

– Или вот еще… – между тем продолжала Елена Алексеевна. – В Дубовке мне наконец-то удалось получить первую весточку о муже… Ох, никому бы таких вестей не получать… Прочитала и выронила бумажку. Из госпиталя сообщили, что муж, старший лейтенант Павленко Сергей Трофимович, от тяжелых ранений скончался… – Женщина приложила к глазам платочек. – Там же, в Дубовке, родилась у меня Оленька. И вдруг заболела Людочка воспалением легких. А через три дня и Витя, менингитом. Столько мук претерпела! И вот, готовься хоронить детей в Дубовке… Нет, спасать их надо было. Но как и чем? Ничего же не было: ни денег, ничего ценного на продажу.

Три недели лежал Витя в больнице. Каждый день приходила к нему после работы. Как приду, смотрю, нет ли во дворе его кроватки? Если нет, радуюсь, жив еще. А когда выписывал его, врач про усиленное питание сказал, мол, масло или сметану ребенку есть регулярно надо. А иначе, говорит, не выживет он, ничего не жалейте. А где я могла достать масла? Посоветовали мне, как вдове павшего за Родину офицера сходить в райком, к самому секретарю.

…Я робела, дел невпроворот в райкоме, поважнее, чем моя нужда. Ведь вокруг воинские части, фронт приближается, через Дубовку едет и идет много эвакуированных, машин с грузом, стада гонят, чтоб фашистам не достались. Многие из беженцев такие же, как и я, еле вырвались с детьми. Может, сегодня их было уже у секретаря несколько десятков человек, и приходили они к нему не повидаться и не посмотреть на него, а просить о чем-то… Так я думала, сомневалась, но шла. Секретарь райкома хоть и впрямь занятый и усталый был, под глазами черно, меня выслушал, посмотрел документы. Написал записочку и два раза повторил: «Если откажут, не стесняйтесь, зайдите ко мне». Так вот и спасли мы Витю. Сколько лет прошло, а в памяти так и слышится: «Если откажут, не стесняйтесь, зайдите ко мне». И сколько раз потом приходили мне на помощь такие вот люди! И на Алтае, куда я эвакуировалась из Сталинградской области, и после здесь, на заводе. Как будто кто-то свыше нёс меня с детьми через все невзгоды…

– Не знаю, как свыше, а наши люди точно несли, власть как могла заботилась. – заметил агитатор Шуркин. – У народа нашего руки сильные, плечи широкие, надежные, много они вынесли…

– Что уж тут говорить, верно… – подтвердила одна из соседок, седая старушка, обычно молчавшая на беседах. – У меня их пятеро осталось после мужа. По миру с сумой разошлись бы в старое время. А теперь то пенсия, то пособия, то бесплатное обучение, одного в пионерский лагерь, другого премировали…

Часа через полтора, вдоволь вспомнив тяжелые годы и добрых людей, соседи стали расходиться. Они пожимали Шуркину руку, замечая, что лучшего агитатора они не встречали.

– Да что я? Вы сами всё что надо сказали… – смущенно отвечал Шуркин.

Сталевар Архип Иванович Плетнев был доволен своими подручными. Иван Мещерин и Сергей Горобцов работали на заводе лет по десять, а голубоглазый Виктор Катков лишь два года назад, окончив среднюю школу, впервые увидел мартеновскую печь. Но в работе и ловкостью, и смекалкой он уже удивлял стариков.

Окончилась летучка, разобрались, какую и как будут варить сталь. И пошла речь о постороннем.

– А здорово вчера твоя Светлана выступала в клубе! – похвалил Мещерин дочку сталевара.

Плетневу было лестно это слышать, и он, слегка смутившись, ответил:

– Обгоняет! Я, знаете, приравнял каждую ее пятерку к пяти тоннам сверхпланового металла. Вчера посмотрел ее дневник, подсчитал – отстаю. Обещал сегодня наверстать.

– Выходит, так, – нарочито серьезным тоном заметил Горобцов, – ты выдашь плавку имени Светланы, а у меня она будет имени Надежды, у Ивана – Валентины… А… как же у Виктора? У него-то детей нет?.. И девушки тоже…

– Не беспокойся! – посмеялся сталевар. – Какая-нибудь кареглазка имеется!

Подручные подхватили:

– Да, пожалуй, есть! Должна быть!..

– Наверняка!..

Виктор покраснел. И это смущение выдало его сердечную тайну.

Мысль, что у Виктора есть девушка, которую он любит, озадачила сталевара. Раньше он почему-то не думал об этом серьезно. Ну конечно же есть! Поди, и о будущем уже вместе мечтают. А какой скрытный! И словом до сих пор не обмолвился, и виду не подал. Любопытство разбирало Архипа Ивановича. И он попытался еще раз заставить покраснеть паренька. И кое-что вызнать. Но не тут-то было. Виктор оправился от первого смущения и отвечал так, будто и не собирался ничего скрывать.

– Так ты говоришь, что у тебя и карточки ее нет? – любопытствовал сталевар.

– А зачем она мне? – как бы удивился Виктор. – Разве можно передать ее внешность на какой-то бумажке? Такую и не каждый художник изобразит! Скажем, Суриков или там Репин, – видал их шедевры в Третьяковке, – те, может, и воплотили бы. Лучшая девушка в мире – это безо всякого очковтирания. А ум у нее какой! Я уж не говорю о характере. Золотой характер, отзывчивый.

– Можно подумать, ты пятьдесят лет с ней прожил! Центнер соли уж вместе съели? – улыбнулся сталевар.

– Архип Иванович, вот вы шутите… А если бы сейчас увидели, так сами бы запели, что она в сто раз лучше, чем я расписал ее! – продолжал расхваливать Виктор девушку. – Это про таких поэты раньше писали. Небесное создание!.. А ныне и слов-то не подберешь.

– Но как ты успеваешь встречаться с этим своим космическим созданием? Ты ж то на работе, то на курсах…

– К сожалению, – вздохнул паренек, – для личной жизни маловато остается времени. Но наши воскресные встречи никогда не срываются…

– Значит, воскресные встречи у вас как бы плановые?

– Выходит, так.

– А случается, что вы и сверх плана встречаетесь, а?

– Архип Иванович, невозможно! Тут уж мы стараемся укладываться в график, – в тон сталевару ответил Виктор. И разъяснил: – У каждого из нас, Архип Иванович, есть цель в жизни. И эти высоты, кровь из носу, а надо взять! Иначе уважать себя перестанем. Так что больше того, что положено по расписанию… Задерживаться там на разных остановках… Нет, не можем.

– А родители твоей девушки что ж? Знают они о ваших остановках на этих самых станциях? – упорно и все глубже и глубже вникал Плетнев, пытливо заглядывая в голубые глаза подручного. Они были по-прежнему чисты, и сталевар ничего ложного не прочитал в них.

Виктор задумался.

– По моим наблюдениям, родители пока что не догадываются, – ответил он.

– Вот это плохо! – огорчился Плетнев.

– Почему ж плохо?

– Ну, сам подумай, отец растил, воспитывал… Ночи не спит, работает, надеется… А тут приходит какой-то юнец, и до свидания! Даже в известность не хочет поставить его. Разве это правильно? Это прямо-таки диверсантская тактика!

Катков смутился. Как бы извиняясь, стал успокаивать:

– Вы не волнуйтесь, Архип Иванович!.. Я думаю, что родители скоро узнают…

– А вы как же это… И переписываетесь? – зашел Плетнев с другой стороны.

– Переписываемся, – твердо признался Виктор, – ежедневно сообщаем друг другу о своих успехах. Я, например, как работал, какую сталь сварил, скоростную или там легированную… Она тоже… о своих делах…

– А письма-то по почте посылаете?

– Нет…

– А, понимаю! Переписка засекреченная. Такая специальная полевая почта у вас? Или, может, до востребования?

– Да нет!.. Просто мы нашли такое местечко, куда и кладем послания. Иду я, скажем, мимо того тайничка, вынимаю ее письмо, а свое оставляю. И она таким же манером.

– А вдруг этот ваш почтовый ящик кто-нибудь обнаружит?

– Пускай находят, все равно никто ничего не поймет.

– Короче, зашифрованные письма?

– Во-первых, мы иносказательно пишем…

– Так… Интересно… А во-вторых, что же?

Слушая этот неторопкий производственно-личный разговор, Мещерин и Горобцов сияли от удовольствия, изредка вклинивая свои комментарии.

– А во-вторых, Архип Иванович… Вы не волнуйтесь и поймите правильно. – Виктор кашлянул в кулак и смело выпалил концовку: – Мы не на русском языке переписываемся…

– Вон чего… – По лицу сталевара прошла тревога, брови его поднялись. – Она не русская, что ли?

– Нет… Самая что ни на есть русская девушка, – успокоил старика Виктор. – Но переписываемся мы на английском.

– На английском? – Брови сталевара взобрались еще выше. Он обвел удивленным взглядом Горобцова и Мещерина и снова остановил его на Каткове. – Ты знаешь английский?

– Немного… Разбираюсь… – скромно признался подручный. – Я пока что на втором курсе заочного отделения.

– Но зачем тебе нужен этот английский? На родном русском труднее объясняться с ней? Или ты в дипломаты готовишься?

– А может, и придется туристом поехать в Америку или Англию. И журналы технические тоже интересно читать. Газеты…

– Хорошо. Будем считать, что интересно… Так… А вот скажи-ка нам что-нибудь по-английски! – потребовал сталевар таким тоном, словно был знатоком этого языка.

Но когда Виктор произнес несколько никому не понятных, с какими-то странными звуками фраз, все невольно рассмеялись.

– Точно, знает! Я по радио так слышал! – подтвердил Мещерин.

– Я тоже умел на фронте так разговаривать, на немецком. С гитлеровцами… – В глазах Плетнева запрыгали веселые огоньки. – Они, правда, понимали у меня только два слова: «Хенде хох!» И быстренько поднимали руки вверх!..

Подошло время начинать плавку. Все поднялись и направились в цех. Быстро завалили шихтой огромную мартеновскую печь. Загудели форсунки, взметывая в печи ураганы ослепительного пламени. Железный лом и чугунные чушки зарозовели, стали плавиться. И вот уже зашевелилось, а потом забурлило озеро металла…

Хорошо потрудилась в эту ночь бригада Плетнева. Но, пожалуй, больше других старался Виктор. И выносливый Горобцов, и Мещерин порой отходили освежиться к гудевшему на весь цех вентилятору, а голубоглазый подручный оставался у печи: выправлял и подготавливал инструмент, убирал рабочую площадку. В конце смены, глядя на сверкающий огнепад металла, с гулом хлынувший в огромный стотонный ковш, придвинутый к печи гигантским краном, сталевар обратился к подручным:

– Ну как?

– Хорошая плавочка получилась! – будто сговорившись, ответили разом Мещерин и Горобцов.

– А ты что задумался? – улыбнулся Плетнев Виктору. – Сочиняешь рапорт своей кареглазой? На английском?

Катков не ответил. Немного поразмыслил о чем-то своем и тоном простачка спросил:

– Архип Иванович, а ваша дочка старшая в какой школе учится?

– Одна в поселке десятилетка. А ты к чему это?

– В нашей?! – с нарочитым удивлением воскликнул паренек. – Так вот, в этой школе изучают английский язык. Я там получаю консультации. Сейчас вот напишу несколько предложений, а вы дадите дочке прочитать. Она вам и скажет, неплохо я владею английским или так себе…

Предложение показалось бригаде разумным.

Уже выходя из проходной завода, Архип Иванович встретил лаборанта Морева. Вспомнив, что тот знает иностранные языки, Плетнев остановил его:

– Анатолий Георгиевич, будьте добры, посмотрите, на каком это языке написано? Арабский, германский? Или, может, на каком-нибудь марсианском депешу прислали мне.

Пожилой лаборант достал очки, взял в руки листок. Прочитал один раз, потом другой раз и улыбнулся:

– Над вами, товарищ Плетнев, по-видимому, пошутили.

– А что там написано? – У сталевара екнуло сердце, ему стало как-то не по себе.

Морев не спеша перевел:

– «Здравствуй, Света!»

– Это он Светланке пишет? – поперхнувшись, прошептал сталевар.

– Да, Светлане, – подтвердил лаборант и стал переводить дальше: – «Сегодня, продолжая стоять на вахте мира, мы добились нового рекорда. Сталь получилась такой же крепкой, как и наша дружба. Воспользовался возможностью, чтобы побыстрее порадовать тебя. Виктор».

Архип Иванович провел ладонью по вспотевшему вдруг лицу:

– Да… пошутили…

Он взял бумажку, неуверенно сунул ее в карман и, забыв поблагодарить лаборанта, поспешил домой.

Было светлое утро. Вокруг завода цвели акации. Серебром искрилась река. Над городом поднималось великолепное солнце. Будто там, в огромной голубой печи, плавилась самая высшая марка стали. Но сталевар ничего этого не замечал. Так велико было его смятение.

«Вот и поставил меня в известность!» – думал он, все еще не зная, радоваться ему или негодовать. Хорошим во всей этой истории было то, что дружила Светлана с умным, деловым пареньком. Он-то, Плетнев, в эти годы только читать научился, а Виктор года через два-три, глядишь, мастером станет. А потом и до начальника цеха дойдет. Да и Светланка не отстанет от него.

– Ну и пусть встречаются, пусть изучают английский! – облегченно вздохнул Архип Иванович и представил себе, как зарумянится Светлана, когда он сделает ей точный перевод этой записки.

Три года прошло с тех пор, как последний раз пожимал я сильную, узловатую руку Байкена Каирбаева. А недавно газетные дела снова забросили меня в Заволжье. Закончил все неотложные дела, и вместе с Семеном Гладилиным – к Байкену, в «Красный лиман».

Вечером мы уже сидели в доме чабана. Хозяин угощал нас отменным бешбармаком. В пиалах дымился крепкий чай. Вдоволь было и пенистого кумыса.

Достаток в семье чабана. Койки под кружевными покрывалами. На стенах репродукции, все больше с третьяковских сокровищ. Классиков теснят на книжной полке новинки. Вот тебе и чабан!

Встретила нас дочка Байкена – Менслу. Ее мальчишеское лицо дружило и с ветром и с солнцем. Зато глаза лукавые, девичьи. Неспроста, видимо, Семен увязался за мной к Байкену… Еще по дороге Сема успел рассекретить «каирбаевскую эпопею», как он шутливо озаглавил свой рассказ. Все началось с трудового достижения: чабан выходил от каждой сотни овцематок по сто десять ягнят и настриг со своих мериносов тридцать центнеров шерсти. Вот и порекомендовал райком правлению «Красного лимана» построить Байкену хороший дом.

Председатель артели Суюнов взялся за это дело с усердием, дескать, кинжал в сердце, а слово руководства на лету подхватываю… Так в степи по соседству с овчарней быстро поднялся пятиоконный дом под железной крышей. Строители нарядили стены комнат в красивые обои, а свежевыкрашенный пол, казалось, сам излучал свет. Только вот чабан через считаные недели затосковал, словно выстроили ему не жилье, а надгробный памятник. Пытались у него выведать: может, окон мало? Или он беспокоится, что зимой будет в доме холодно?

Каирбаев горько усмехался в ответ:

– А зачем чабану окна? Днем в степи одно окно – от востока до запада! Холода боюсь? Не знаете вы Байкена! Когда ешь бешбармак да пьешь кумыса вдоволь, на снегу спать и то жарко!

Уже потом шильце-то из мешка вылезло. Как только отгуляли новоселье и гости разъехались, а Менслу ушла с отарой в степь, чабан с женой Айгыз натаскали в новый дом земли, разровняли ее по полу, полили, утрамбовали. Растопили жарко печку, чтобы поскорее настил подсох. И после всех этих трудов довольные старики расстелили ковер и сели на него отдыхать…

Вечером дочка пригнала овец с пастбища и чуть в обморок не упала. А Каирбаев стал ей спокойно доказывать, что его отец, дед и прадед ели и спали на земле. И нарушить обычай предков он не может…

На другой день в степь ушел старый чабан. И тогда Менслу, не обращая внимания на вопли матери, выгребла из дома всю землю, до последней щепотки. Вымыла полы, а потом протерла их оставшимся от новоселья пивом, чтоб заблестели они, как зеркало.

Вечером пришла очередь хвататься за голову отцу. Несколько дней он молчал. Все обдумывал, что ему делать со строптивой дочкой. Хитрить стал, будто примирился с деревянным крашеным настилом. А как только ушла дочка в степь, он, помолясь аллаху и пророку Магомету, снова начал таскать землю в дом. На этот раз натаскал столько, что хоть бульдозером выгребай. Но Менслу опять не сдалась.

Так продолжалось с весны до Октябрьских праздников. В конце концов Байкен смирился.

– Когда солнце поднимается над степью, его не прикроешь и тысячью ковров! – рассудил старик. Как видно, не только он, но сам аллах не смог образумить Менслу…

Я спросил Байкена:

– Что помогло вашей артели подняться в результатах на такую гору?

– Большая беда, беда помогла нам в люди выйти! – вздохнул Каирбаев. А у самого в черных глазах смешинки.

– Как же это? – удивился я.

– Иногда и беда помогает! – ответил мудрый чабан.

Менслу, хозяйничая за столом, в сердцах бросила отцу:

– Никто, кроме вас, не виноват! Сами себе навьючили дурака и жулика на горб и таскали четыре года. Как же, незаменимый Суюнов! Благодетель! Скорее кинжал себе в сердце, а человека не обидит!

Каирбаев виновато улыбнулся.

– Вам, молодым, все просто!.. Суюнов большой был человек! – то ли с гордостью, то ли с ехидцей заключил Байкен. – В последний год своего правления уже и в дверь с трудом пролазил. Много раз на сто рублей спорил, что за один присест полбарана съест. И выигрывал! Да, большой человек был… А колхоз-отару хуже чабана-дурака по одной дороге водил. Корма нет, дохода нет, а он опять на голое пастбище гонит. Как отчет, секретарь райкома советует другого избрать председателя.

– А что ж вы не слушали хороших советов? – поддела отца Менслу. – Боялись, чужой глаз будет в колхозе? А вдруг все грешки в книжечку запишет, в район отвезет! А Махмет Суюнов, как же, защитник! Он никого не выдаст, аллах колхозный! Шайтанщики резали колхозных овец, сено воровали… А Суюнов знай себе овец на волков, а сено на сайгаков списывает! Придет Махмет к вору, съедят они барана, напьются водки… И шайтану покойно под крылышком ангела-председателя!..

– Теперь-то мы понимаем, – согласился отец. – Да ведь когда своя голова, как ведро дырявое, то и сто умных будут лить в нее мудрость свою напрасно. Сильнее грома стукнула нас тогда беда! И сразу опомнились… Суюнов-то, он хотел, как другие председатели, на машине кататься. А колхозники говорили: зачем совсем губить колхоз? Рано еще на машину тратиться. Лучше худые овчарни починить, досок вдоволь купить… А Суюнов грозится: «Не будет машины – брошу колхоз!» А потом, как лисица: «Вы мне кинжал в сердце, а я все равно буду спасать вас от тюрьмы!..» Так и уговорил. Послал брата в Москву любой ценой арканить машину. А брат в заместителях председателя гулял. И еще завхозом числился. Заплатил брат спекулянту двадцать пять тыщ за машину, еще три на магарыч дал и своим ходом погнал «Победу» до Волги. Звонит брат председателю по телефону, мол, через два часа митинг собирай. Радовался брат председателя, что машину пригнал. Вместе с шофером в чайной водку пошел пить. Брат у председателя тоже толстый. Живот у него, как мешок бездонный. Кладовая, а не живот. Выпил пол-литра, и хоть бы что. А шофер, он тощий, как барашек весной. Выпил стакан-другой и закачался. До машины еле дошел, и завихляла «Победа» по дороге, как овца больная. Фырк-фырк, кувырк-кувырк. Но ничего.

Нахмурился старик, помолчал. Хлебнул несколько глотков чая и продолжал:

– А когда Суюнов услышал, что через два часа у него машина будет, побежал искать, чем ее обмывать. Два ящика водки забрал в сельпо. Трех племенных баранов зарезал. Все цветы у школы порвал. Как же, праздник готовил… Но прошел обед, уже солнце спать ложится, а «Победы» всё не видать. Тогда Суюнов на весь район тревогу поднял. Кричит другому шоферу: «Заводи четырехтонку, гони, узнавай, где застряла, кто задержал? Если милиция остановит, говори, что это Суюнова машина, персональная! Пускай ко мне едут». Шофер на грузовой, как ветер, полетел. И скоро в лимане «Победу» нашел. Кучкой лежала. Колесами к аллаху… Брат председателя толстый, впереди перина, позади тоже. Ему ничего. Только одна перина немного мокрая. А шофера совсем прижало. Совсем худой стал. Чуть-чуть шептал. Шофер четырехтонки скорее в кузов его, в больницу. Потом приехали к «Победе», которая колесами к аллаху, председатель колхоза и автомобильный начальник. Большой документ написал автомобильный начальник. Все гайки, болты записал, все стекла разбитые. Злой был начальник. Суюнов спросил его, можно ли отремонтировать. А тот, можно, мол, но из твоего кармана!.. И машина, говорит, хорошо будет ходить. Не успеешь оглянуться, как до тюрьмы довезет.

Байкен усмехнулся и продолжил:

– Тогда быстро-быстро собрались колхозники. Как пожар, спор запылал! Что делать? Ремонтировать машину или лучше в Тургун с плотины скинуть?

Каирбаев взглянул на Менслу и не без отеческой гордости сказал:

– После того случая и распахнула Менслу свои крылья. Никто не ожидал, что такая смелая выросла. Прямо орлицей налетела она на Суюнова. И клювом, и крылом его! Будем, говорит, лучше колхозное руководство ремонтировать. Гнилой, ржавый мотор в утиль кидать надо. Суюнов вскочил, ты, кричит, хочешь из меня шашлык сжарить? Я твоему отцу дом строил своими руками!

На себе лес возил!.. Тебя учил! А ты мне кинжал в сердце?! Долго обижался Суюнов. Стакан и графин разбил. Пальцы порезал. И вдруг заплакал. Слезы так и полились. На собрании будто два вихря столкнулись. Думали, думали, как быть? Нового председателя надо выбирать. Теперь колхозники сами стали совета просить у секретаря райкома. А он так сказал: «У вас Менслу есть. Я бы за нее две руки поднял. Пьет она только крепкий чай. Машины без совета колхозников покупать не будет. А дело знает, недаром лучший зоотехник в нашей степи. И комсомолка боевая. Пусть идет по большой дороге!» Тогда за Менслу все по две руки подняли. Вот так, – Байкен показал, как голосовали. – А когда праздник пришел, и шерсти, и мяса, и много хлеба отвезли государству. Колхозники сами стали просить Менслу: «Купи машину!» А она вот не «Победу», а трескун-мотоцикл купила. И летает, как птица, по степи. Вот так беда помогла нам!

Менслу сидела у приемника, ловила передачи: то Москву послушает, то Алма-Ату. И о чем-то своем думала. Я тоже поразмыслил: что еще нового увижу в «Красном лимане», в семье Каирбаева, если загляну сюда года через два-три.

На другой день на самой зорьке мы уже прощались с Байкеном и его семьей. Менслу привычно завела мотоцикл и покатила по бригадам. На востоке все ширился небесный пожар. Росистая степь дышала синей прохладой. Вот уже маленькой черной ласточкой летит Менслу у самого горизонта.

Сема загрустил. Нет-нет да и оглянется в сторону, куда умчалась девушка.

– Послушай-ка, – спросил я Семена. – Ты не знаешь ли, как перевести на русский язык имя Менслу?

– Красивая, – ответил он и снял очки. Глаза у него были чуть зеленоватые и чистые, словно в родник глядишь. Может, поэтому в них так легко угадывалась грустинка.

Дарья Кузнецова получила направление на работу в столовую ремесленного училища, трехэтажное здание которого высилось над обрывом у берега Волги. Отсюда можно было видеть весь город и терявшиеся в дымке широкие просторы реки. На первом этаже бывалого здания располагались мастерские, на втором классы для занятий, здесь же комната отдыха, библиотека, кухня и столовая. А на третьем общежитие и клубный зал.

Была перемена, когда Дарья впервые пришла в училище. В коридоре, донельзя заполненном мелькавшими ребятами в сероватых сатиновых косоворотках, стоял звонкий гул. Ей невольно вспомнились собственные дети. Были они такими же – неугомонными, подвижными, остроглазыми…

Прямо на Кузнецову бежали два мальчишки. Один – маленький, широколобый, – с быстротой мяча летел, ничего не видя, на женщину, но вдруг споткнулся и грохнулся ей под ноги. Дарья испуганно вскрикнула, решив, что с мальчиком случилось что-то серьезное. Но широколобый черноглазый пацан сразу же вскочил, потер ушибленное плечо и, окатив незнакомку роящимися искорками внимательного взгляда, добродушно улыбнулся:

– Извиняюсь…

И снова помчался по коридору. Дарья покачала головой:

– Ну и вертуны же!

Звон колокольчика рассыпался по коридору. Распахнулись двери мастерских и разом поглотили стайки учеников. Тут же застучали молотки, зашаркали пилы, зажужжали моторы, весь первый этаж наполнился ровным шумом.

На кухне Дарью ознакомили с ее обязанностями. На завтрак, обед и ужин она должна была нарезать и раздать ученикам хлеб, масло, пирожки.

Прошло несколько дней. И теперь, когда в столовую заходили строем группы учеников и рассаживались за столиками, а дежурные подходили к Дарье с подносами за хлебом, она с материнским волнением всматривалась в ребят.

И ведь не скажешь, что они сироты. Уж ей ли не знать, как тяжела была еще не так-то давно доля ребенка, потерявшего родителей. Разве не она, оставшись без отца и матери, десятилетней девочкой ходила в обносках по людям, полола огороды, нянчила детей. А тут мальчишки, как солдатики, одеты по росту в форменные рубашки и брюки. И все напоены-накормлены, учатся, получают дело в руки. Ей уже казалось, что она давным-давно работает здесь, будто сама от пеленок вырастила эту детвору.

Однажды во время ужина Дарья узнала черноглазого малыша.

– Это ты мне под ноги тогда свалился? – нарочито строго спросила она.

– Я, – чистосердечно признался мальчик. – Здорово я тогда ушибся! – радостно добавил он.

– А зачем бегаешь напропалую? Глядеть вокруг надо, тихо ходить.

– Я тихо не умею… – В глазах мальчика снова зароились смешливые искорки.

– А как тебя зовут?

– Павлом, – солидно ответил он, уходя с подносом.

Дарья проводила малыша долгим взглядом и теперь как-то по-торопливее стала резать хлеб. Всё вспоминалось ей: и как подошел к ней Павлик, и его чистые, в золотинках глаза и даже сборочки рубашки под ремнем…

– Кушайте, кушайте… Небось, наработались? А ты что же это, сынок, не умылся? А? Нехорошо так, нехорошо! – без нажима журила она то одного мальчика, то другого. – Сейчас вот холодцом накормим, а вечером компот и пироги будут, с яйцами и рисом… Небось, нравятся такие?

Так бы вот и говорила с ними. Но уже подходили новые группы мальчиков, и надо было торопиться резать для них хлеб. И масло, которое они особенно ждали…

Взволнованная возвратилась она в этот день домой.

У Дарьи Никифоровны Кузнецовой фашисты убили двоих сыновей, Петю и Гришу. И дочку, Анечку… Теперь, в тысячный раз рассматривая фотографии своих детей, она всё чаще ловила себя на том, что как бы видит среди них и этого лобастого мальчика, веселую лукавинку в его черных глазах, белый шнурочек подворотничка… Всё так хорошо в нём, так близко и знакомо, что теплее становилось на душе у этой разбитой войной женщины при одном только воспоминании о вдруг явившемся ей Павлике.

Дарья стала осознанно следить теперь за мальчиком, нетерпеливо ожидала его появления в столовой. А когда его группа поднималась из-за столов и строем выходила в дверь, она долго еще прислушивалась к удалявшимся шагам в коридоре, вздыхала и, волнуясь, опять начинала резать хлеб и очередные пироги…

Три раза в день Павлик, появляясь в столовой, старался обязательно пройти мимо хлеборезки, здороваясь и неизменно улыбаясь. А уходя, погромче благодарил:

– Спасибо, тетя Даша!

Дарья Никифоровна узнала фамилию черноглазого Павлика – Махонин. День за днем она выяснила, в какой комнате он живет, на какой койке спит, как учится, откуда прибыл. И нет ли у него кого-то из родных. Встретив как-то мальчика в коридоре, Дарья Никифоровна остановила его и, показывая ему нож, которым резала хлеб, спросила:

– Павлик, ты не сумеешь его поправить? Ручку надо приклепать.

– Сделаю, – радостно согласился он. И сразу направился в мастерскую. Да если бы тетя Даша попросила Павлика не только нож починить, а сделать целую диковинную машину-хлеборезку, то и за это дело он не задумываясь взялся бы.

Заклепку Павлик поставил из красной меди, аккуратно обстукал ее, спилил бугорок напильником, усердно отшлифовал наждачкой всю ручку, о чем его тетя Даша и не просила. Старательно наточил лезвие. Он отделывал нож не просто с усердием и интересом, с каким, например, в учебное время дорабатывал раздвижной гаечный ключ, готовя его на училищную выставку. Тут было и что-то еще…

Когда все было готово и осталось только отнести нож в столовую, Павлик вдруг застеснялся. Что подумает о нем тетя Даша, когда увидит, с каким старанием отделал он нож? Конечно, начнет хвалить! Заставит Павлика покраснеть! Нет, пожалуй, лучше будет передать нож с кем-нибудь из учеников. Но когда такой охотник нашелся, Павлик снова изменил свое решение. Пусть он немного и покраснеет от похвал! Пусть!

– Вот ваш ножик… – сказал Павлик, подойдя в столовой к Дарье Никифоровне. Так и получилось – он покраснел. Потупив взгляд, разглядывал свои руки, местами поцарапанные…

– Как быстро ты управился…. И как хорошо сделал! – искренне удивилась Дарья. – Да ты настоящий мастер, Павлик!

Как жарко стало вдруг в столовой! Невыносимо жарко.

– Я это… немного наточил, – как бы оправдываясь, сказал он. – Это… До свиданья, тёть Даш…

– Павлуша, а ключ ты можешь исправить? – задержала его Дарья Никифоровна. – От двери ключ.

– Дверной? Пустяки, – с достоинством ответил Павлик. – Мы гаечные, раздвижные ключи делаем!

– Не могу толком одну дверь закрыть. Посмотришь?

– А вы где живете? В выходной могу…

Еще в субботу была получена увольнительная записка. Майское воскресенье началось с солнечного, пахнущего сиренью утра. Сияла начищенная бляха ремня, отсвечивали и ботинки. Несколько необычно топырились карманы брюк, нагруженные инструментом, но это не очень-то смущало мальчика.

Павлик оглянулся на училище и скрылся за поворотом улицы. Он хорошо запомнил слова тети Даши и быстро нашел ее дом.

В квартире тети Даши все понравилось Павлику. На полу цветные дорожки. Пианино, этажерка с книжками. На стенах картины, много карточек. Невольно возникли в памяти похожие две комнаты далекой квартиры. А вот уже дом разворочен бомбами… И горячие языки пламени, и все небо над Сталинградом, затянутое дымом нескончаемого пожарища…

– Садись, Павлуша, садись… Я тебя давно уже поджидаю…

Волнение тети Даши смущало Павлика, и он сразу же решил перейти к делу.

– Где у вас испорченный замок? – спросил он.

– Вот у этой двери, – показала тетя Даша. – Да ты не торопись, мне не к спеху.

Больше того, исправлять замок Дарье не было никакой необходимости. Просто не успела она придумать тогда другого предлога, чтобы пригласить к себе мальчика. Павлик деловито и не торопясь осмотрел дверь. Причина оказалась пустяковой. Когда дверь была открыта, замок работал хорошо. Но стоило затворить дверь, и ключ уже не поворачивался: замок, упираясь в планку косяка, не попадал в прорезь.

– Осела дверь, – определил Павлик. – Поднять дверь дело сложное, а поднять замок куда проще.

Павлик отвернул шурупы и вынул замок из гнезда.

Дарья с откровенной нежностью наблюдала за работой мальчика. Пускай подольше повозится!.. Не такая уж беда, если он и попортит немного дверь. Потом можно будет пригласить специалиста поопытней. Больше боялась она другого: не сумеет он исправить замка, сконфузится, и тогда разговор, к которому она так долго готовилась, не состоится.

Павлик, действуя ножом и отверткой, заточенной долотцом, подрубил и несколько подчистил верх гнезда, а снизу, под замок, подложил планочку. Прикрутив снова шурупы, когда все было готово, и прикрыв дверь, Павлик повернул несколько раз ключ. Замок работал хорошо.

Он вытер раскрасневшееся лицо, улыбнулся и стал собирать инструмент. Дарья также опробовала замок и, конечно, осталась довольной. Пока она подметала стружки, Павлик еще раз осмотрел комнату и, кивнув на пианино, спросил:

– Можно крышку открыть?

– Умеешь? – удивилась Дарья Никифоровна.

– На пианино так себе… Одним пальцем немного. А вот на балалайке неплохо могу!

– Это мы, Павлик, для дочки когда-то купили, для Ани… Хорошо она в школе играла. Собиралась дальше учиться, да не пришлось…

Дарья накрыла стол и пригласила гостя. Тоненько пел самовар, а вокруг него тетя Даша столько наставила еды, что Павлик смутился. Сели бы с ним за стол и его товарищи, тогда другое дело. Но вдвоем, с глазу на глаз с тетей Дашей! Нет… Лучше еще один замок исправить!

– Спасибо, тёть Даш!.. – с поспешностью поблагодарил он.

– Садись, Павлик, садись. Ну что ты, стесняешься, что ли? Ешь давай. Я готовила, старалась… И я поем…. Садись…

Тетя Даша так мягко и сердечно говорила, что Павлик осмелел, сел за стол. Да и что стесняться, это ведь не кто-то посторонний, а тетя Даша…

Возвращаясь в училище, мальчик чувствовал себя так хорошо, будто побывал дома в отпуске, будто то страшное, что он пережил в Сталинграде во время осады города, было сном, а теперь он проснулся и все возвращается на привычном место.

В эти дни, занимаясь в мастерских, Павел Махонин закончил обработку разводного гаечного ключа, который был признан лучшей работой по училищу и помещен на выставку образцовых изделий.

Конечно, в первую очередь об этом следовало бы сказать тете Даше! И когда группа Павлика пришла в столовую, он громче обычного крикнул:

– Здравствуйте, тёть Даш!

Сказать ей о ключе при ребятах Павлик не решился. Еще подумают, что хвалится. Но когда, закончив обедать, они стали выходить из столовой, Павлик выскочил из строя и метнулся обратно.

– Тёть Даш, а вы на втором этаже были? – одним разом выдохнул он.

– Нет, не была. А что там? – испуганно спросила Дарья, почувствовав, как волнуется Павлик.

– Там это… вы сходите…

– Обязательно, обязательно схожу. А что там такое произошло? Какая же она недогадливая!..

– Там, на витрине… мой ключ, гаечный!

– Твой ключ? На витрине! Как обед кончится, обязательно схожу.

Очутившись на дворе, Павлик подбежал к дровоколу. Лицо у дяди Тимофея топорщилось белыми и темными непослушными волосами. Никогда Павлик не видел, чтобы дровокол улыбался.

– Дядь Тимофей, давай я тебе помогу.

– Ай не наработался в мастерских? – удивился дровокол, недоуменно глядя на ученика.

– Еще охота, – улыбнулся Павлик и взялся за пилу.

Работали долго и усердно.

– Хватит! – решил дядя Тимофей. – Что это ты, парень, такой, словно бы тебя муха какая-то укусила…

– Дядь Тимофей, а ты в ремесленном учился? – перебил его Павлик.

– У Захария я учился, – ответил дровокол.

– Мастер он?

– При царе, парняга, дело-то было. В приходской школе учился, – усмехнулся дровокол, доставая кисет.

– Какому же ремеслу Захарий вас обучал? – любопытствовал Павлик.

– Ремеслу? Кхе… Дьячок он был. Букварь по-церковному долбили, какая есть буква «ижица», а какая «глаголь». Писать учили. Да еще как бога бояться да царя почитать. Вот и все науки…

Смешно стало Павлику, и он спросил:

– А циркуль или, скажем, призму ты делал?

– Призму? Это какую призму? Тогда они были без надобности…

– Эх… Надо было мухе и тебя укусить… – засмеялся Павлик и побежал в столовую.

Дровокол, посмотрев на дверь, за которой скрылся ученик, вздохнул:

– Другой бы раз пожить…

Наконец последняя группа закончила обед. Павлик нетерпеливо ходил по коридору. Прошло еще несколько минут ожидания. Наконец показалась тетя Даша. Павлик спрятался за выступом стены и стал наблюдать. Сильнее застучало, забилось его сердечко. И как только тетя Даша скрылась за поворотом лестницы, мальчик бросился за ней.

Как он бежал!.. Вот остановился и, затаив дыхание, стал следить за тетей Дашей с верхних ступенек лестницы. Она стояла около витрины и рассматривала изделия учащихся.

В воскресенье Павлик снова пойдет к тете Даше и, конечно, найдет у нее если не испорченный замок, то репродуктор, который нужно будет наладить. Так думал он, подкрадываясь к Дарье Никифоровне.

– Вот мой ключ, – сказал он, внезапно появившись перед ней. Дарья вздрогнула, потом взяла Павлика за плечи, привлекла к себе, погладила по голове и сказала, как говорят матери, радуясь успехам своих детей:

– Мастерок ты мой ненаглядный!..

Тяжелые низкие тучи разом накрыли белую степь. В тревожном сумраке крупными хлопьями повалил снег. Длинная приземистая овчарня словно отодвинулась в глубь степи и была теперь еле различима в липком, отрывисто пляшущем снегопаде.

Обив с валенок снег и стряхнув его с ушанки и воротника, Авдеич вошел в натопленную хату, торопливо щурясь, обежал взглядом комнату. Жена, полная, рослая старуха, засучив рукава, хлопотала около пышущей плиты, заставленной кастрюлями и чугунками. А в переднем углу рядом с лаково поблескивающим приемником сидела девушка – с виду худенькая, но крепкая, с чуть раскосыми черными глазами. Она проворно латала ватник, порванный, видно, бодливым бараном, и слушала музыку.

– Наташка, собирайся, за кормом поедем, – сказал Авдеич, глядя немного в сторону.

И жена, и девушка удивленно вскинули вопрошающие глаза.

– Да ты что?.. На ночь-то глядя?.. Что за нужда в круговерть такую?.. Или дня не будет?! – напустилась на Авдеича старуха.

– Раз…зве не всё сено перевезли-то?.. – недоуменно, с легким казахским акцентом спросила Наташа. «Ты, верно, шутишь, дяденька…» – весело говорил ее пытливый взгляд.

– Собирайся, собирайся… Один стожок еще остался… У Глубокой балки, – как бы оправдываясь, сказал Авдеич. – Надо и его перевезти… А то разойдется буран – и дороги туда не сыщешь… Немного там… Возков пять будет.

– Вот завтра стихнет, глядишь, погода, уляжется, тогда и поедете. Куда нынче-то несет тебя?..

Авдеич сурово поглядел на старуху: что, мол, встреваешь не в свое дело. И недовольно заворчал:

– Научишь ты!.. Приедем завтра, а стожка и след простыл. Ищи-свищи тогда!..

– Да куды он денется?..

– Туды!.. Увезут… В такую вот муть только промышлять… Одна вьюга увидит, никому не доложит и следы позаметет… – загадочно изрек Авдеич.

Наташа работала со старым чабаном не так давно, но уже порядком узнала его. Чего-чего, а спорить с ним бесполезно. Что надумал, то и сделает. Поэтому она отложила шитье, молча встала, прошла к стене, где горой висела одежда. Не спеша надела стеганые ватные штаны, легко влезла в просторный шубняк, натянула шапку-ушанку. И стала похожа на разбитного степного казачка.

Запрячь решили две пары пестрых круторогих быков. Авдеич лишний раз проверил упряжь, получше осмотрел сани и возы, и они тронулись в заволоченную, метавшуюся снежными вихрями степь…

Дорога была в переметах. Рыдваны раскачивались, опасливо кренились на снежных гребнях и легко скатывались в ухабы. Авдеич правил первыми быками. Наташины шли следом, не отставая ни на шаг, как бы понимая, что в такую погоду лучше держаться вместе.

Подставив ветру спину и втянув головенку в высокий воротник шубняка, девушка под шум метели опять перебирала в памяти свое, далекое… В последнее время, когда и у нее вдруг появился жених, она вспоминала детское прошлое всё охотнее, хотя и с неизменной грустью… Жалея, что рядом нет отца-матери или хотя бы кого-то из родных…

Когда-то ее отец служил обходчиком на железной дороге в этих степях. Помнит она: был похожий вьюжистый ветер… На разъезде стоял тяжело груженный военный эшелон. Такие длинные составы шли к осажденному Сталинграду один за другим…

Вот оно, незабыто стоит перед глазами, будто вчера это было.

…Она на крыльце железнодорожного домика… Глядит на вагоны, на солдат, торопливо бегающих по путям… И вдруг стрельба, взрывы… Хриплый огонь, охватывающий вагоны, деревья… Ухая, бьют с платформ зенитные пушки… А потом – рёв падающего прямо на эшелон горящего самолета… И самый последний черный взрыв…

…А вот серые стены, тусклый свет, госпитальная койка, заботливо склонившиеся лица… Но не лица мамы и отца…

Немного подлечив, ей сказали, что родители погибли в тот метельный вечер на станции… И что похоронили их там же, у станции, в большой общей могиле…

А потом черноглазую, тоненькую, как засохший стебелек, девочку-казашку определили в детдом, где она год за годом жила и училась.

Еще в госпитале, когда она в забытьи бредила и никто не знал ее настоящего имени, один из санитаров стал ласково называть ее Наташей. Может быть, так звали его дочку. А потом это имя так и осталось за ней.

В детдоме Наташа училась шить платья, халаты и фартуки, разноцветно вышивать на полотне красивые цветы и узоры. Но, повзрослев, всё же не захотела работать в швейной мастерской, как-то невольно и негаданно затосковала по вольным степям…

И после выпускных попросилась в неблизкое село – центральную усадьбу степного совхоза, откуда была родом одна из воспитательниц детдома. Поначалу направили ее кашеваркой в тракторную бригаду, потом коптильщицей на комбайне стала работать.

Так бы и работала, но однажды у известного чабана серьезно заболел помощник и Наташу попросили заменить его. Уезжать с центральной усадьбы не очень хотелось. Но не потому, что не желала ехать на дальнюю точку Теплякова. Так уж складывалось, что не отпускали ее мысли о парне, с которым недавно начала встречаться… Она уже называла его просто Петей, в отличие от других, которые величали Петром Петровичем или просто Кругловым, уважая и за авторитетную совхозную должность зоотехника, и за то, как молодой специалист относится к людям. «Уеду за двадцать верст, а ему тут другая однажды дорожку перейдет… – думала Наташа. – А нас уже женихом и невестой считают…» В конце концов ее уговорили поработать временно, хотя бы до зеленой травы.

Девушка хорошо и естественно чувствовала себя в семье чабана. Прижилась она не только за редкое для своих небольших лет трудолюбие, но и за дочернюю ласковость. Да и как не быть ей доброй да ласковой, попав под домашнюю крышу? Считай, и не жила она так вот, в семье, пусть и на далеком степном отшибе…

Зарабатывала она тоже неплохо. Все бы хорошо, но чем дальше, тем больше тяготила разлука. Да еще эти длинные вечера, зимние ночи… «Скорей бы весна, – думала она. – По зеленой-то травке к Пете вряд ли убежать придется, скорее – по желтой, осенней…» Зоотехник молодой хоть и держал точку Теплякова под особым наблюдением, но встречались они редко. Или точнее – не так часто, как хотелось бы… Правда, Наташа не упускала случая, чтобы провести выходной день на центральной усадьбе. Вот и теперь, если б не настырный Авдеич со своим стожком, она наверняка отпросилась бы и как только метель утихать начала, за час-полтора добежала бы на лыжах до центральной усадьбы, пошла бы в клуб…

…Затемно добрались до стожка. Погода постепенно унималась, но мороз крепчал, жался, словно корябая, к лицу, заползал в рукавицы… Авдеич поставил рыдван к стожку, забрался на заснеженную макушку. Потоптался на ней и торопливо принялся кидать сено вниз. Наташа разравнивала и приминала хрустящий, все еще сладко пахнувший пырей.

Работали молча. Можно было поудивляться неутомимости чабана. Трудился он горячо, до изнеможения. Вскоре разогрелась и Наташа, хоть шубняк сбрасывай с плеч.

Наложили наконец один воз.

– Отдохнуть бы немного… А, дядь Авдеич?..

– Всю ночь, что ль, возиться тут будем? Давай-давай, невеста, не сбавляй темп…

Вскоре поднялся и второй воз. И они тронулись в обратный путь.

Зло поёрзывал, скуляще скрипел снег под полозьями. Возы угрожающе переваливались на ухабах, с трудом выравнивались и ползли дальше в белесой мгле ночи.

Тучи наконец разошлись, словно разжались запрокинутые руки… Над ними на удивление щедро раскинулось звездное, будто заиндевевшее небо. Невесть откуда вдруг явившийся рогатый месяц начал обливать тусклым серебром бесконечную волнистую равнину. Возы все скрипели и скрипели… Быки шли, тяжело дыша, окутанные белым паром.

К овчарне возвратились в полночь. До утра сено можно было оставить в рыдванах, но упрямый Авдеич опять начал гнуть свое. Привезенное сено сложили к початому стогу, который возвышался у самой овчарни и расходовался в первую очередь.

На другой день погода с самого утра выдалась солнечно-тихой, медлительно-спокойной… Обрадованная Наташа теперь уж сама предложила побыстрей съездить за остальным сеном, чтобы к вечеру быть свободной… Но Авдеич заохал, зажаловался на нездоровье, начал вспоминать о разных неотложных вроде делах…

К вечеру, когда небо заметно нахмурилось и в окрестье снова зашевелился ветер, чабан вдруг повеселел и пошел запрягать быков. Непонятным показалось это Наташе, но она сочла такое поведение старческой странностью. И на словах она не стала возражать Авдеичу, хотя поход на центральную усадьбу снова откладывался.

На этот раз колючий мороз был покруче и сани тоже, казалось, скрипели озлобленнее. Опять, повернувшись спиной к ветру и уйдя с головой в шубняк, Наташа урывками перебирала свои думы… И чисто девичьи, и хозяйственные…

Если в грядущее семейное счастье надо было просто верить да надеяться на лучшее, то текущие хозяйственные дела требовали соответственных подсчетов и, как говорится, прикидок. Наташа с детдомовских лет привыкла относиться к деньгам бережливо. А тут подходило событие, когда деньги особенно необходимы… «Эх, – печально думала девушка, – были бы живы мама с папой… Как не хватает их сейчас, их совета, благословения… С деньгами-то я, глядишь, справлюсь, заработаю…»

По ее прикидкам, к концу года она должна была заработать действительно неплохо. В совхозе чабанские бригады обычно получали по двадцать, а то и тридцать тысяч рублей одних премиальных за сверхплановый настриг шерсти. А опытный и умелый Авдеич наверняка добьется высокого настрига. Hе зря же он столько лет считается лучшим чабаном. О нем даже в газетах писали и по радио говорили. Так что и на долю Наташи кое-что перепадет. А к тому времени и Петя получит квартиру в отстраивающемся на центральной усадьбе двухэтажном доме…

Наташа опять начинала думать о будущих осенних днях, когда в совхозе обычно справляли свадьбы, и сердце ее обмирало от таинственной тревоги… И даже мороза не чувствовала она… Да он вроде сам отступал от девушки, душа которой переполнялась теплом надежды…

Незаметно подъехали к Глубокой балке.

– Увезли!.. Всё подобрали!.. – вдруг громко крикнул Авдеич и укоризненно оглянулся на Наташу, точно она была в этом виновата. – Чуяло, чуяло сердце! Говорил – украдут, так и вышло… Ох и люди… Никому, никому верить нельзя!..

Всю обратную дорогу Авдеич ругался, вздыхал, в сердцах крякал, грозясь разыскать вора и привлечь его к самой суровой расправе. Только б найти его!

– Ну зачем так расстраиваться, Степан Авдеич? – пробовала успокоить старика Наташа. – Корма до конца зимовки у нас хватит. Вы же сами так говорили осенью.

После этих слов Авдеич разошелся еще пуще.

– Ты не учи меня, не учи! – затараторил он. – Хватит да хватит!.. Заладила… Разве не видишь, какая зима? Десять лет такой не было!.. А как закрутят морозы до апреля, да еще случись гололедь на нашу голову… Будем тогда волками выть… Я-то помню, как оставались чабаны весной с одними кнутами…

Много разного слышала Наташа об Авдеиче. Говорили, будто лукавый он старик, что любого человека обведет, коль захочет, вокруг пальца. И разжалобит, и уговорит, а надо – так в душу залезет. И в конце концов в дураках оставит. Но смешными казались Наташе все эти пересуды.

…Зимовка на точке Теплякова проходила вполне благополучно. Ни одна овца не пала. Все были упитанные и вроде даже веселые… Дневали и ночевали они на свежем воздухе, на базу. Только в самую суровую непогодь загонялись в овчарню. Иной раз Авдеич поймает овцу и хвалится Наташе:

– Ты погляди, невеста, какая шуба! Пух!.. Трава на солнце, а шерсть на морозе растет. Учись чабанству, пока живой я… Килограммов по десять руна с каждой головы снимем. Что ни овца, то три самых дорогих костюма на себе носит! А у нас их под две тысячи голов… Поняла, какое богатство?..

В самом деле, шерсть на овцах была чуть ли не в четверть. И плотная – не раздерешь.

– Больше нас в районе никому не настричь! – горделиво продолжали Авдеич. – Это уж я знаю… Под сорок тысяч отхватим одних премиальных. А то и больше! Справишь себе приданое, оденешься, как цветок. Куда Петьке твоему деваться будет, заворожишь ты его!..

– Что вы, Степан Авдеич, такое говорите… Слушать неудобно, – отмахивалась Наташа, хотя приятны ей были слова старого чабана. Словно отец говорил ей это…

По мере приближения весны Авдеич расходовал корма все экономнее. Даже объедки подбирал и сберегал. Часто ночью вскакивал – и к овцам. Обойдет баз, овчарню: все ли благополучно, не крадется ли откуда беда? И хотя по всем расчетам кормов должно было хватить, все же чабан нет-нет да и вздыхал озабоченно, вспоминая украденный стожок. Все чаще стал он поговаривать о том, какой хороший дом поставит себе на центральной усадьбе, какой сад разведет… А шубу старухе такую справит, что сама директорша позавидует!

Честолюбив, чего греха таить, был Авдеич. Нравилось ему в заслуженных передовиках постоянно пребывать, на собраниях в президиумах сидеть, в газете про себя читать. А уж ежели что задумает… Пять лет будет ту думку вынашивать, годами к цели карабкаться. И до тех пор не успокоится, пока мечту на зависть или на зло другим в руки не возьмет…

В конце марта наступила долгожданная оттепель. Степь, изрезанная балками, оделась в весенний сорочий наряд. Оголились черные горбины и лбы холмов. В один из таких дней Авдеич сказал Наташе:

– Пойдем, степь поглядим.

Они ушли за несколько километров от овчарни.

…Ни души кругом. Все дальше и дальше по топкому бездорожью ведет Авдеич Наташу. Взберутся на купол холма – Авдеич снимет шапку, вытрет белый потный лоб платком, потопчет вязкую травянистую землю: крепка ли, пройдет ли по ней овца. Потом нагнется, сорвет черную прошлогоднюю былку, пожует и скажет:

– Летом палка, а весной слаще травки!..

Оглядит подступы к оголившейся горбине, прощупает герлыгой снег в овражках и низинках и снова заметит:

– Примечай, тут вот и погоним на пастьбу… Пока объедят эти прошлогодние былки на буграх, в лощинах новая трава отрастет.

Километров двадцать прокружили они по степи. Вечером возвратились домой усталые и голодные. У свертка к овчарне встретили трактор, тащивший по хлюпкой дороге воз сена.

Авдеич вдруг махнул рукой трактористу:

– Стой!.. Не спеши…

Из кабины показалось чумазое лицо. Трактор фыркнул, остановился, рокоча на малых оборотах.

– Ко мне, что ль, сено везешь? – с хитроватой улыбкой спросил Авдеич.

– Давыдкину, – сердито ответил тракторист, мол, чего зря задерживаешь.

– Давыдкину да Давыдкину! Повертай ко мне! Понял?.. У меня овцы от голода дохнут!.. – неожиданно закричал чабан. – А у Давыдкина они как бочки!

– Не мути мне голову, говорю – Давыдкину! – повторил тракторист, берясь за рычаги. – Или оглох?

Но изменившийся в лице Авдеич и слушать того не хотел.

– Мне, мне обещано было сено, а не Давыдкину твоему!.. – сочинял чабан. – Повертай, говорю!..

– Во пристал! – изумился чумазый парень настойчивости старика. – Скажут тебе доставить, притащу и тебе второй воз.

– Ешь его сам, второй! – махнул руками Авдеич. – А мне давай первый. Заворачивай!..

– Уходи с дороги! А то смотри…

– Сам смотри, чудак… Магарыч будет… – кривовато ухмыльнулся старик. – Жареной индейкой, небось, давненько не закусывал?..

Тракторист секунду подумал, потом широко улыбнулся, обнажив белые молодые зубы:

– Ладно… А тебе точно обещали? Не врешь?.. А если в правлении угощать меня начнут последними словами?.. А?..

– Еще спасибо скажут, – успокоенно хмыкнул Авдеич. – Мы тут хозяева, нам видней. Да и… не доползти тебе до Давыдкина. В Глубокой балке застрянешь… Понял?

Тракторист был парень, видно, смекалистый, сразу сообразил, как оправдаться перед директором. И, развернув трактор, потащил высокий плотный воз к овчарне Теплякова.

Все происшедшее было для Наташи так неожиданно, что она от изумления и слова не могла вымолвить. Трактор быстро обогнал их, и она пошла рядом с Авдеичем за возом.

– Зачем… Зачем вы обманули?.. Степан Авдеич?.. – с трудом промолвила она, стараясь не наступать в глубокий рваный след, отпечатанный гусеницами. – Сено-то не нам везли? Не нам…

– Ты вот что… Ты помалкивай себе, – тоном вороватого сообщника сказал Авдеич. И подмигнул: – Тебе же, дуреха, приданое готовлю. Плохо ли будет, если Петру тысяч на десять добра подвалишь?

Девушка ничего не ответила, но хмурая тревога так и осталось на ее смуглом лице.

Свалили сено. Авдеич пошел хлопотать насчет магарыча… Напоил-накормил зубастого тракториста и себя не забыл, тоже порядочно выпил… От аппетитно зажаренной индейки остались одни косточки. Захмелевший парень, беспричинно улыбаясь и похохатывая, долго возился с трактором, наконец завел его. Развернул машину, и чавкающий рык постепенно утонул в темноте…

– Ну вот, невестушка… – покачиваясь, сказал вернувшийся в хату Авдеич, размягченно краснея лицом. – Теперь-то мы точно доживем-дожуем до дней теплень…ких…

– А Давыдкин как доживет? – спросила Наташа, в ее голосе проступила студеная осуждающая нотка.

Авдеич хотя и был пьян, но почувствовал, на что намекает девушка.

– Пусть он, Давыдкин ваш, сам об себе думает, – буркнул чабан. – Ныне так: каждому воздается по способностям… А коли не дадено тебе таланту, терпи. Эх, Наташка, молода ты еще!.. Вот натерпишься обид, нащелкает тебе жизнь шишек, ты и возьмешься за ум. Только б поздно не было… Держися всегда правила: своя рубашка ближе к телу… Слушай старого…

– Не такой вы и старый… А вот… психология – старей некуда…

– Поживи еще маленько… Семью заведи… И у тебя, глядишь, застареет!.. – сердито крикнул Авдеич, явно насторожившись и заметно протрезвев. Понял, что лишнее сказал.

– Нет, я воровать не буду! – отсекла Наташа.

Авдеич забеспокоился, примолк. Потом кашлянул, помолчал… И мягко, нравоучительно заговорил:

– Ты, девка, не кидайся такими словами… Не торопись!.. Слово – оно, невестушка, будто воздух!.. Дунул – и нету его… А человека убить может! Кабы знал человек, какой ему язык иной раз вред приносит, с корешками вырезал бы его!..

На том прекратился спор. Потушили свет. В доме тихо стало. Только тикали часы на столе. И слышалось в их металлическом постукивании что-то тревожное, словно незримо поселился в доме кто-то нежеланный…

На другой день снова зашумела метель и степь опять густо завалило снегом. Директор прислал на точку Теплякова свой вездеход с приказанием срочно явиться Авдеичу и Наташе в контору совхоза.

Чабан и его помощница втиснулись в тесную кабинку машины и всю дорогу молчали, глядя на вернувшийся снег… Только часа через полтора они подъехали к конторе. Авдеич выбрался из кабины первым. Подождав Наташу, хмуро предупредил ее:

– Ты… думай… Твое приданое – на языке у тебя…

Наташа промолчала.

Тишина морозной ночи в степи всегда настораживающа и чуть таинственна. Снежная мгла туманит звезды. Белая равнина излучает холодный матовый свет. Кажется, вдали мигают тысячи волчьих глаз…

За камышовой стеной база сонное дыхание овец. Изредка раздается их пугливо-дремотное блеяние. Четыре мордастых волкодава, побелевших от инея, следят за степью. И когда из белого мрака доносятся чуть различимые подозрительные шорохи, собаки приподнимаются с пригретой соломы, их уши острятся, а на загривках щетинится шерсть…

Последний вопрос был самым неприятным для Коврова. С широкими плечами спортсмена и рано поблекшим лицом, какое бывает у людей, обремененных утомительными заседаниями и часто недосыпающих, он сегодня казался больше обычного настороженным и резким. Сминая в пепельнице недокуренную папиросу и пытаясь выглядеть спокойным, первый секретарь райкома партии спросил:

– Кому поручим ехать в «Красный партизан» на отчетно-выборное собрание?

Члены бюро, сидевшие за длинным столом, застланным зеленым сукном, выжидательно молчали. Даже Остапенко, председатель райисполкома, худой, болезненно самолюбивый старик, хорошо знавший районное хозяйство, решил на этот раз не проявлять своей обычной активности. Еще в прошлом году он предвидел сложившуюся ныне ситуацию, решительно доказывая, что из этого Горошкина не получится председателя, развалит он хозяйство. Но его не послушали. Первый настоял на своем, сам поехал в «Красный партизан» и убедил колхозников проголосовать за Горошкина. Пусть теперь сам и снимает пьяницу. Так думал Остапенко, хмурясь и разглядывая барометр, висевший на стене.

В просторном четырехоконном кабинете стало как-то пасмурно: не то от тягостного молчания, не то от быстро наступившего зимнего вечера. Снег, падая крупными мокрыми хлопьями, слезливо запятнал стекла, забелил дома поселка и маленькую площадь перед окнами райкома.

– Петр Иванович, пожалуй, вам придется поехать. Дело там сложное, запутанное, – предложил Калмычков, районный прокурор, в упор глядя на партийного главу района.

Ковров помедлил с ответом. На переносице, меж взметнувшимися бровями глубже обозначилась морщинистая складка.

– В этот день, – сухо заметил он, – я еду на собрание в «Яблоневый сад». Об этом мы уже договорились и график ломать не будем.

Все понимали, что Коврову не хочется ехать в «Красный партизан», что по этой причине и был составлен такой график.

Прокурор встал, прошелся по кабинету, одернул на себе новенькую форменную тужурку и, кивнув в сторону Остапенко, развел руками:

– Тогда весь смысл Тарасу Назаровичу ехать!

Председатель райисполкома понял, что возражать бесполезно, все поддержат авторитетного Калмычкова. Потому молча согласился, хотя все в нем бунтовало против такого решения.

…Горошкин, о котором шла речь, когда-то вместе с Ковровым сидел за одной партой в школе в большом степном селе Чернавине. Понятно, что пацанами они дружили. Петя слыл учеником старательным, дисциплинированным. Колька, наоборот, усердием и не пытался никогда отличиться. Но это не мешало ему переходить из класса в класс. С удивительной ловкостью умел он списывать у ребят-отличников домашние и классные работы, схватывать на лету подсказки, изобретать всевозможные шпаргалки.

Отец Горошкина был опытным ветеринарным врачом. Дни и ночи разъезжал он по колхозам, предотвращал эпидемии, проводил обследования, составлял акты на нерадивых заведующих фермами, скотников, пастухов. На воспитание сына времени оставалось мало.

Еще меньше думала о воспитании чада жена ветеринара, женщина не слишком практичная, недалекая, но души не чаявшая в сыне. Николушка был у нее единственным утешением в жизни. Любящим взглядом провожала она сына в школу, беспокоясь лишь об одном: весь ли завтрак тот съел и чем накормить его, когда возвратится домой. И хотя Николушка давно уже перерос мамашу, она ухаживала за ним, как за несмышленышем, потворствовала прихотям и прощала частые проказы и обиды, утешая себя надеждой, что дитятко со временем возмужает и поумнеет.

У Горошкина нередко водились деньги. Вынимал он их из кармана горстью, как это делают те, которым деньги достаются легко, а потому и тратятся бессмысленно. Из нагрудного карманчика обычно торчали у него две, а то и три автоматические ручки. То он, рано начав покуривать, заявлялся в школу с новой замысловатой зажигалкой, то хвалился диковинным карманным ножичком, которым можно было враз откупорить бутылку, быстро и аккуратно открыть банку консервов. Но ни одна из подобных вещей надолго у Горошкина не задерживалась. Вечно он их менял, продавал, дарил за услуги. Спишет, скажем, у Петьки Коврова пяток задачек и подарит ему увеличительное стеклышко, двухцветный карандаш или даже книгу из отцовской библиотеки.

А бывали и такие случаи. Однажды группу старшеклассников решили в каникулы отправить в Крым. Дело заманчивое и познавательное, многие ребята на Черном море не бывали. Но мать Коврова не смогла оплатить путевку: работала она в конторе МТС уборщицей, и, кроме старшего Пети, в семье имелось еще двое детей, которых тоже надо было учить, лечить, доводить до дела. Тогда на выручку Петру пришел Горошкин. Он распродал свои авторучки, коньки, даже ручных часов не пожалел, чтобы выручить друга.

Таким вот и рос Николушка, хитроватым баловнем, умельцем-комбинатором, способным вроде и на похвальное дело, но не брезгавшим, если подвертывался случай, выгодно облапошить кого-либо, обмануть…

А с восьмого класса дороги жизни у дружков стали расходиться. На очередном экзамене шпаргалки всё же подвели комбинатора, и он остался на второй год. Дальше учиться в школе Коля Горошкин не захотел, подался в город. Преподаватели механического техникума, куда он поступил учиться, оказались строгими и требовательными. Два года просидел Николушка на втором курсе и возвратился в родное Чернавино, чему обрадовалась, наверное, только его бедная заботливая мама…

Больше года отдыхал в родных пенатах несостоявшийся студент, стал толстеть от безделья и сытных домашних харчей. В конце концов шевельнулась в парне совесть иль одолела вконец скука: устроился Горошкин электриком в МТС. Постепенно обнаружились у него изобретательские способности, даже премии несколько раз получал за внедрение технических новшеств и рацпредложений. Но все, что зарабатывал, домой, как говорится, не носил, тратил на себя. А когда после очередной получки стал приходить крепко навеселе, мать, вздыхая, с прежней заботливостью укладывала его в постель. А на следующий день, в меру пожурив, кормила обильным завтраком…

У Петра Коврова жизнь складывалась совсем по-другому. Последние два года он редактировал школьную стенгазету. В редколлегию подобрал ребят способных, газета получалась и красочной, и содержательной, и злободневной. Вывесят ее в коридоре – толпа собирается, не протиснуться, разговору на неделю хватает.

Окончив десятый класс, Ковров пошел работать в райком комсомола, а через два года был избран на конференции секретарем. Этот быстрый успех поначалу был приятен, но вскоре стал он замечать, что трудно ему становится управлять всеми делами. Наладит занятия спортивных, художественных и агрономических кружков – останавливается другая работа: вдруг весь район узнает, что передовая доярка, недавно принятая в комсомол, венчалась в церкви. Увлечется Ковров научно-атеистической пропагандой – пионерская работа начинает хромать.

Другое дело, если он брался за какое-нибудь одно дело, наваливаясь на него всей своей силой. Особенно это касалось художественной самодеятельности, без которой ни в селе, ни в городе не обойтись. Но и тут не всё гладко шло. На очередном пленуме обкома комсомола Коврова вроде бы расхвалили за танцоров да частушечников, но и указали, что на фермах мастерам колхозного искусства молока желательно надаивать побольше, а в тракторных бригадах отличаться на пахоте и уборке. В общем, покритиковали, но он усвоил и то, что яркими успехами в народном творчестве можно в благих намерениях прикрывать общую серость районных дел. После он не раз прибегал к подобным средствам, когда чувствовал, что авторитет его среди молодежных вожаков области начинает снижаться.

В таком же стилем работал он и после избрания секретарем райкома партии. Не до всех в области доходило, что район в целом меньше других дает хлеба, мяса, молока, шерсти. Но вся область знала, что самые передовые доярки, лучшие овощеводы, комбайнеры и трактористы – у Коврова. Самый показательный коровник тоже у него. Хотя и понемногу всего, но самое лучшее в области.

В эти-то дни кажущихся успехов жизнь снова столкнула Коврова с другом детства. К тому времени Горошкин уже добился поста заведующего мастерской Чернавинской МТС.

На удивление изменился Горошкин за прошедшие несколько лет: заметно отяжелел, на пухловатом лице даже морщинки появились. И только по масленым глазам угадывался прежний баловень Николушка. Но если приглядеться, то в его вроде бы бесшабашном и нагловатом взгляде появились затаенная грустинка и робость человека-неудачника. Когда он встречался с начальством, на лице проступали послушание и готовность выполнить какое угодно поручение, разливалась стеснительно-угодливая улыбка, с которой слабые люди обычно просят об одолжении…

Чернавинская машинно-тракторная станция была самой отдаленной от райцентра. В дни весенней и осенней распутицы, да и в снежные зимние месяцы, добраться сюда можно было только на лошадях или на тракторах. Потому районное руководство заглядывало к чернавинцам редко, и специалисты ехали на работу в эту даль неохотно. И все же МТС хорошо обслуживала колхозы: обрабатывала землю добротно, сеяла вовремя, убирала хлеб в срок. Но так дело шло, пока возглавлял МТС прежний директор Сердюков.

Сердюков был человек с большим жизненным опытом, инженер по образованию. Во время войны горел в танке, но и сам сжег немало вражеских «пантер» и «тигров». Работая директором, он хотя и прибаливал часто, но коллектив держал в руках крепко. Но со временем вроде бы залеченные в госпиталях раны все больше давали о себе знать, и Сердюков ушел на пенсию.

По предложению Коврова, на должность директора станции райком партии стал рекомендовать Горошкина.

– Он имеет техническое образование, что важно, – убеждал тогда членов бюро Ковров. – Последние годы Николай Матвеевич заведовал мастерской, а с ремонтом тракторов, как вам известно, МТС справлялась лучше других. Коммунист…

– Всё это хорошо, но с водочкой как быть? – качал головой Остапенко. – Завалит Горошкин работу станции. А что касается ремонта, так за это в первую голову Сердюкова благодарить надо. Разве не так?

– Если поправлять будем, не завалит, – настаивал Ковров. Былая школьная дружба невольно говорила в нем. Хотелось помочь неустойчивому во всех смыслах школьному товарищу прочнее встать в жизни на ноги.

Пригласили самого Горошкина. Ему предоставили слово, предварительно прямо указав на его слабости. Как и в школьные годы перед учителями, он со скорбным выражением на лице признавал свои недостатки.

– Бывают за мной грешки, вы правы, товарищи… Что есть, то есть… – правдоподобно вздыхал он. – Но, товарищи, подумайте, как мы живем. Кругом степь, безлюдье… Здесь вот, в райцентре, бываем пару раз в год. Да и то приезжаем сюда только за выговором или строгим предупреждением. А часто ли нас собирают в райцентре, чтобы уму-разуму научить? Не помню такого случая. А в селе нашем? Когда в последний раз слушали люди лекторов, специалистов разных? Артисты сталинградские, правда, два года назад заехали… Корреспондента из области только пацаном помню, о школе нашей писал. Да что далеко ходить, вот кто из вас пробыл у нас, в Чернавине, хотя бы два-три дня? Случалось такое? Больше проездом бываете… Глушь! Тут хошь не хошь, а выпьешь. И запоешь: «Степь да степь кругом, умирал ямщик…»

Чем больше говорил Горошкин, тем убедительнее звучали его жалобы. Даже старик Остапенко и тот размяк: «Ну и артист! Такому бы в театре место…»

– Товарищ Горошкин примет к сведению критику, учтет наши пожелания, – заверил тогда членов бюро Ковров, удовлетворенный тем, что отплатил добром другу и за поездку в Крым, и за многие другие проявления товарищества в школьные годы. Он искренне решил в тот день и впредь помогать Горошкину, пока не сделает из него безупречного директора и незапятнанного человека.

С тех пор прошло около года. Сводки с Чернавинской МТС приходили успокаивающие. Со всеми работами станция как будто справлялась. Но окольными путями шли слухи, что Горошкин запивает, и даже пуще прежнего, что сведения о работе станции идут в район неточные, а то и ложные… Сначала в райкоме относились к этим слухам осторожно. Но когда Горошкин появился в райцентре с подозрительно опухшим и виновато-скорбным лицом, то даже самые недоверчивые начинали требовать от Коврова обстоятельной проверки работы Чернавинской МТС.

Дело дошло до того, что бюро райкома партии в полном составе выехало в Чернавино, чтобы на месте разобраться и с показателями работ МТС, и с ее директором.

Выяснилось многое. С подъемом зяби, с ремонтом тракторов и весенними полевыми работами станция как будто справлялась, даже раньше других. Но качество всех основных работ было крайне низкое. Практически все поля пахались мелко, предпосевного боронования почти нигде не делали, потому весенняя влага своевременно не закрывалась, хотя в сводках говорилось совсем другое. Если на угодьях колхозов соседних МТС радовали дружные всходы, то у чернавинцев поля зарастали сорняками. И ни одного бракодела Горошкин не наказал! А если кого и привлекал к ответственности, так только для виду. Стоило лишь получше угостить директора – и все забывалось.

Все эти производственные недостатки были вскрыты на бюро, но тут обнаружилось, что неблагополучно у Горошкина и в быту. Оказывается, прельстился он продавщицей сельпо Грушей Хмыгиной, разбитной, охочей, как шла молва, на любовные страсти бабенкой, уже успевшей разладить в Чернавине пару семей…

И снова со смиренным видом стоял Горошкин перед членами бюро и горько раскаивался.

– Сам себе противен!.. – привычно жалостливо тянул он. – Ничего не стану скрывать, не буду оправдываться… Самое суровое наказание заслужил. Только об одном прошу, товарищи. Если хоть немного можете поверить, накажите… но дайте возможность искупить вину. Хоть чуточку загладить! Не ради себя прошу, ради сына, пионера… А с Хмыгиной у меня все покончено. Всё!.. Конечно, я понимаю, трудно мне верить… – Глаза Горошкина повлажнели, он, не стыдясь, судорожно комкал в руках носовой платок, подносил его к газам. – Сам не заметил, как опустился… Жена-то у меня хорошая, я ни в чем ее не виню. Золотой она человек! Чистая… заботливая… настоящая мать… Не то что Грунька эта, торговка, обольстительница… Стыдно перед людьми. И перед сыном… Позорно… – Голос его вдруг обрел металлическую твердость, а в глазах блеснула непреклонная решимость. – Сгорю на работе, но все выправлю! Поверьте, еще один раз поверьте!..

Горошкину не поверили, сняли с работы. И если бы не Ковров, то не удержался бы он и в партии. Вскоре Горошкин переехал в райцентр и несколько месяцев ходил с опущенной головой. Никто в эти дни не видел его пьяным. При встречах с Ковровым заводил разговор о своем бедственном положении и просил, чтобы ему дали работу, на которой он мог бы оправдаться.

Все эти разговоры кончились тем, что Ковров уступил, и друг детства возглавил дорожный отдел райисполкома.

Горошкин горячо взялся за новое для него дело. За короткий срок через речку Камышовку был сооружен мост, который несколько лет не могли поставить прежние руководители доротдела. Правда, и здесь не обошлось без напористого участия первого секретаря райкома партии. Ковров обзвонил чуть ли не всех областных руководителей и шефов района, но достал-таки вне фондов три вагона леса и десяток тонн цемента.

– Есть коровка да курочка, состряпает и дурочка! – кивая на мост, говорили люди, близкие к районным делам.

Как бы то ни было, а сельские шофера и все транспортники были благодарны Горошкину. Трехкилометровая ухабистая дорога в объезд через брод, где застрявшие машины частенько приходилось вытаскивать тракторами, была забыта, а главный организатор строительства моста снова становился приметной личностью.

В это время в «Красном партизане» назрела необходимость избрать нового председателя. Реабилитировавшийся дорожник Горошкин не преминул явиться к своему покровителю, стал просить, чтобы его послали на работу в деревню. Сделав Горошкину строжайшее внушение, Ковров добился рекомендации бюро, сам отвез кандидата на отчетно-выборное собрание и убедил колхозников проголосовать за него.

Первое время артельные дела как бы пошли в гору. В колхозе началось строительство животноводческих помещений. На окраине села поднимался стандартный коровник, в степи – овчарня, у пруда – птичник.

Но все это строительство велось руками калымщиков да шабашников – диких строительных бригад, работавших по договорам с колхозами. Дальновидные, рачительные председатели соседних артелей, оценивая размах строительства в «Красном партизане», поговаривали, что не сведет Горошкин концы с концами. Золотой получится у него коровник: сорит деньгами направо и налево. Строительством занялся, а о доходах не думает, кормов не запасает, скот транжирит. Так хозяйничать – можно с одними кнутами остаться. И снова посыпались жалобы в райком, что Горошкин пьянствует и поддается, как сам он выражается в разгоряченном виде, «влиянию женского магнетизма»…

Ковров спохватился, сокрушенно поняв, что в благих намерениях вторично допустил серьезный промах. Но как выходить из положения? Снимать Горошкина сейчас – значит открыто признать, что райкомом допущена серьезная ошибка. А виноватым Коврову быть не хотелось. Дело тогда наверняка дойдет до обкома партии, выплывут другие истории, возникнут непредвиденные осложнения. После долгих раздумий он решил избавиться от Горошкина без большого шума. Пусть доработает до отчетно-выборного собрания, а тогда можно будет подобрать и порекомендовать в председатели достойного человека. А возможно, что к тому времени еще удастся образумить этого горе-руководителя. Во всяком случае, секретарь решил не торопиться и как можно меньше разговаривать о председателе и делах этой артели. Но всё же тревога не исчезала, невольно возрастала…

В разгар жатвы директор Рыбловской МТС Шатров поехал на поля «Красного партизана» разобраться, почему там затягивается уборка. Как только машина пошла по краснопартизанским землям, виды явной бесхозяйственности стали просто возмущать директора. Всюду виднелись копны соломы. Как уложили их рядами комбайны, так они и остались в поле, в то время как в соседних колхозах после уборки солома сразу же свозилась с полей, скирдовалась и не мешала подъему зяби. Хуже того, здесь не только забыли о соломе, но и добрая половина пшеницы стояла на загонах нескошенной…

Шатров повел машину к стану. Удивленно оглянулся по сторонам. Ни одного человека не видать. На плохо укатанном току высилась большая куча непровеянного зерна. Сунул руку в пшеницу и сразу ощутил прелое тепло. Нахмурился: хлеб надо немедленно разваливать и сушить.

– Да где же люди?! – чуть ли не крикнул директор. Недоумевая, он обошел ток и только теперь заметил колхозников, дремавших в тени большой копны.

Шатров подошел ближе, возмущенно глядя на почивавших работничков, нервно закурил. Сколько вложено сил, пережито волнений и забот, пока вырастили этот хлеб! Всю зиму думали о нем, ремонтируя трактора, готовясь к весенним работам. В сырую непогодь по грязным дорогам тащились трактористы в степь, где две недели жили здесь, на холодном юру, ожидая дня и часу, когда наконец подсохнет земля. В один день закрыли боронованием влагу, в два дня посеяли. А теперь, когда осталось взять урожай в руки, люди так расслабились, будто их подменили. Спят!.. Это при такой-то погоде, упуская ясные солнечные дни!..

Шатров толкнул в бок лежавшего с краю. Это был Капустин, тучноватый мужик, колхозный весовщик. Он промычал что-то невнятное, с большим трудом открыл глаза. Сообразив, что перед ним стоит директор, весовщик быстро вскочил и, как бы спохватившись, крикнул:

– Девки, подъем! Кончай перерыв!..

Женщины и девушки стали нехотя подниматься, поправляя сбившиеся на головах косынки и растрепанные волосы.

– Трудитесь? – насмешливо спросил директор, еле сдерживаясь, чтобы не разругаться.

– Мотор… того… – неопределенно пояснил Капустин и стал закуривать. Морщась от дыма, продолжал оправдываться: – Механизация подвела… Одна свеча отказала, и вся машина застопорилась. Деталь, значит… Хе, хе!.. Моторист поехал за свечой, а мы малость прикорнули…

– Прикорнули… Хлеб-то горит!.. Надо немедля разваливать и перелопачивать! – возмущенно заговорил Шатров. – Ты пощупай зерно. Пощупай!.. А вы прохлаждаетесь!

– Мотор запустим и механизацией все разом сделаем.

– Ведь это ж ваш хлеб, ваши трудодни!

– Мы на трудодни, товарищ директор, палочки в табелях получим!.. – обидчиво выкрикнула бойкая женщина, стряхивая с себя колючие остья мякины.

– Хватит, девки, языки чесать. Беритесь за лопаты. Кончилась механизация! – скомандовал Капустин.

– А комбайн почему стоит? – спросил Шатров.

– Подвод нет. Отвозить зерно не на чем…

– Куда же они делись?

– Так я же вам сказал, – усмехнулся Капустин, – моторист за свечой поехал.

– А другие подводы?

– У других колеса развалились! – зло подбросила пожилая женщина с загорелым открытым лицом.

– Да… Обстановочка… А председатель куда глядит?

– Два дня сами ждем не дождемся поглядеть на него.

– Ни работы, ни горячей пищи… Воды и той нет! Привезли в поле и забыли! – сердито жаловались женщины.

– Требуйте с бригадира. Где он, кстати?

– Тоже… отлучился вчера и до сих пор глаз не кажет!

Женщины стали перелопачивать зерно, а Шатров поехал к комбайну, стоявшему на конце загона. Как только он вылез из машины, к нему тут же подбежал комбайнер, сутуловатый, на вид нескладный парень, замахал руками:

– Евгений Федорович, куда же это годится? Час работаю, десять стою. Ругали, что зерно ссыпаю в стерню. А чем лучше, если хлеб на корню пропадет? Не уборка, а одно терзание!..

– Когда председатель был у тебя?

– Председатель? – комбайнер безнадежно махнул рукой. – Хуже чем пустое место этот председатель! А что толку, если и приедет? Всё равно с пьяных-то глаз не разберет, где комбайн, а где подвода с быками…

Пообещав комбайнеру прислать на вывоз зерна машину, директор поехал дальше. Он наметил во что бы то ни стало разыскать Горошкина. Заехал на плантацию, в правление, в сельсовет, заглянул в клуб. Тот словно сквозь землю провалился.

Оставалось съездить еще к строящемуся коровнику. Возводился он сразу же за околицей. Вокруг выложенных стен валялся лес, подготовленный для стропил, дверей и окон, шифер для кровли.

Под кирпичной стеной, в тени, где освежал сквознячок, сидели кружком строители. На брезентовом плаще, застланном поверх газетой, лежали крупные ломти нарезанного сала, открытые банки тушенки и рыбных консервов, свежие огурцы, кучка вареных яиц, горшок со сметаной, пышный, домашнего печения, белый хлеб.

Директор остановил машину. Подойдя к обедавшим, поприветствовал:

– Хлеб-соль!

– Присаживайтесь, пообедайте с нами, – как-то суетливо заулыбались калымщики.

– Как работа идет? Задержек нет? – спросил Шатров, изучающе поглядывая то на старичка с хитровато смеющимися глазками, как видно, старшака артели, то на конопатого рыжеголового парня, просто разопревшего от обильной деревенской еды.

– Работа у нас, товарищ директор МТС, не стоит, – словоохотливо начал старик. – Работаем мы за живую копеечку. На собственный риск! И для обчей пользы, конечно, стараемся. Вот поставим «Красному партизану» коровник – пойдем другой колхоз выручать. Гляди, какой дворец скотиняке сооружаем! Развивай в нем, колхоз, животноводство, добивайся рекордных удоев! Мы, дорогой товарищ директор, для колхоза всей душой, без волынок. Со временем не считаемся. Петухи пропели, и за работу, звезды прояснились, так шабаш. Вот какие мы! Дали нам срок по договору в три месяца стены выложить, а мы их за два. Как это называется? Опережающими темпами!

– Одним словом… эти… рекордсмены! – икнув, с ухмылкой вставил конопатый…

– Так… Значит, успешно идут дела…

– Была небольшая задержка… С цементом … – мягковато продолжал старик, – но товарищ Горошкин обеспечил. Туда-сюда махнул и машину цемента пригнал. Умеет человек всё что надо быстро достать!

– А где ж он сейчас? Опять чего-нибудь достает? Иль достал уж?..

– Бог его ведает…

– Он в саду спит! – выкрикнул взъерошенный, в заметных веснушках мальчишка, вертевшийся около машины.

Старик метнул в сторону подсказчика сразу заострившийся взгляд.

– Ты что тут околачиваешься? Опять чё-нибудь уворовать решил? Тот раз доску чуть не утянул!.. Я вот тебя раствором обляпаю, будешь знать!

Шатров твердо зашагал в колхозный сад, который начинался рядом, в лощине. Сад был окопан канавой и обсажен колючим кустарником. Как только Шатров скрылся за обсадкой, старик зашипел на мальчишку:

– Вот скажу председателю, он тебе задаст! В саду, в саду… Кто тебя тянул за язык выскакивать поперек старших?..

«Нет, надо при МТС создать нормальную подотчетную строительную бригаду, – думал Шатров, отыскивая меж деревьев председателя. – Иначе эти шабашники так и будут разорять колхозы».

Наконец-то он наткнулся на Горошкина. Тот спал под шатром старой яблони, в густом бурьяне, широко раскинув руки. Лёг, видимо, еще в тень, теперь же солнце вовсю палило его обильно вспотевшее лицо, но это никак не способствовало пробуждению горе-руководителя…

Увидев пьяного Горошкина, Шатров в очередной раз возмутился. Можно ли хотя бы один день терпеть такое дальше? Будить его и разговаривать с ним о делах сейчас не было смысла. Помрачневший и ссутулившийся Шатров пошел к машине.

Невдалеке от села встретилась райкомовская «Победа». Обе машины, резко затормозив, стали бок о бок. Из «Победы» не спеша вышел Ковров. Он поздоровался с директором, внимательно глянул ему в лицо:

– Ты что, болен?

– Как будто нет, – ответил Шатров и только теперь почувствовал, как он устал. Все еще возмущаясь увиденным в колхозе, спросил секретаря:

– Петр Иванович, когда мы наконец уберем этого, прости господи, председателя?

Ковров догадался, что директор хочет сообщить очередную неприятную историю о Горошкине. Насторожившись, он решил в этот раз ничем себя не связывать и холодно заметил:

– Евгений Федорович, надо поменьше прислушиваться к сплетням. Не всё подтверждается, что говорят…

– К сплетням? – прервал Шатров. – Езжайте тогда в сад, и там воочию позакомитесь с этой сплетней. Она под яблоней вытрезвиловку себе устроила… Вы меня простите, Петр Иванович, – голос Шатрова стал тверже. – Но я уже не понимаю снисходительного отношения к Горошкину…

Коврову не понравилась твердость, с которой с ним говорил директор Рыбловской МТС. Этот свежеиспеченный, без году неделя в районе специалист пока еще ничем особенным себя не проявил. И не ему учить Коврова, что и как делать. Сухо и нравоучительно он заметил:

– Вы не очень-то нервничайте, товарищ Шатров. Райком партии занимается Горошкиным. На сельском фронте люди особые. Это вам не организованный рабочий класс, а самое настоящее сырье, с которым надо работать, воспитывать. Народ здесь требует особого подхода. И разбрасываться кадрами, даже такими, мы не вправе. Людей, коль так случилось, надо поднимать из грязи.

– Тогда поезжайте в сад и поднимайте его! – иронично предложил молодой директор, но сразу понял, что говорить, конечно, следовало бы спокойнее, по-деловому.

– Вы сегодня взвинчены, товарищ Шатров, объяснимся позже, – холодно заметил секретарь, быстро уселся в райкомовскую «Победу» рядом с шофером и покатил дальше.

Направившись в сторону МТС, Шатров то и дело оглядывался, следил за машиной секретаря. «Победа» на немалой скорости пропылила мимо колхозного сада. Мимо…

Шатров понял, что вряд ли забудет этот разговор. И однажды, на пленуме или конференции, он сам разоблачит председателя «Красного партизана». Горькую правду услышит тогда и Ковров – покровитель бездельника, мошенника и пьяницы…

Примерно о том же думал и партийный глава района, расставшись с директором МТС. Решив предотвратить возможные неприятности и обвинения, он несколько дней спустя дал новичку-инструктору Рогачеву задание проверить несколько жалоб, поступивших на Горошкина в райком. После этого всегда можно будет оправдаться, что он, Ковров, не бездействовал и принимал меры. С другой стороны, он надеялся, что Рогачев по своей неопытности сразу не разгадает Горошкина и из разбора жалоб не получится шумного дела. Но предполагаемого не случилось…

Рогачев со всем усердием и добросовестностью взялся вникать в дела колхоза и обнаружил дополнительные злоупотребления и узнал новые свидетельства распущенности председателя. В эти дни он поговорил со многими колхозниками об их председателе и претензиях к руководству артели. Особенное впечатление произвела на него беседа с женщинами на колхозной плантации.

Колхозницы собирали бурые и спелые помидоры, укладывая их в решетчатые ящики и корзины.

– Здравствуйте, товарищи женщины! – поприветствовал их Рогачев.

С любопытством и некоторой неприязнью оглядели женщины незнакомого им молодого человека.

– А вы кто будете? За помидорчиками к нам приехали? Иль за огуречиками? Что-то мы вас не видали, когда засаживали и выхаживали плантацию эту…

Рогачев с достоинством назвал себя и свою должность. Женщины ничуть не смутились, но слегка подобрели. Желая завязать разговор, инструктор похвалил их:

– Добрый урожай вырастили!

– Урожай-то хороший, да проку в нем нет для нас! – сердито ответила пожилая колхозница, поправляя выбившиеся из-под платка седые пряди.

– Как это, проку нет? – немного растерялся инструктор.

– Да так… Всё на распыл идет!.. – полетели в Рогачева звонкие реплики. – Торгуют нашим добром хозяева налево и направо, вкривь и вкось!.. А нам одни шиши остаются!..

– Вы, дорогие женщины, загадками не говорите, – как мог справлялся с растерянностью Рогачев. – Информируйте, что тут у вас и как со сбытом.

– А вот слушайте, как…. – вышла вперед всё та же бывалая колхоница. – Звеньевая я… Уж сколько лет… Мария Алексеевна… Вот, значит, приезжает машина. По бумажке надо центнера три-четыре отпустить, а загружают кузов с верхом, тонну целую. Есть такие полномочия? Едут в город, на базар продавать, а оттуда не деньги везут, а опять бумажку, акт, будто пропали овощи, помялись, подгнили, сорт потеряли… Но коль уж так, везите их обратно, пусть хоть скотина покормится. Так нет же, машина обратно порожняком идет. Мы, конечно, молодой человек, люди не сильно грамотные, но чуем, что наше добро воруют…

– Что же вы допускаете такое? – удивился Рогачев. – Нужно об этом на собраниях говорить. Воров, как говорится, надо за ушко да на солнышко…

– Далеко от нас это солнышко!.. Не докинешь!.. – опять полетели в Рогачева острые реплики женщин. – На собрании… Не знаете вы наших порядков!.. Нельзя у нас против председателя говорить. Скажешь правду, наживешь беду…

– И часто происходят такие случаи?

– Сколько хочешь… А управы на нашего председателя нигде нет!..

Много чего тогда наслушался Рогачев от колхозниц. Написал он обстоятельную докладную записку и на другой день утром раньше всех пришел в райком партии. Дело, о котором он собрался доложить, представлялось ему чрезвычайно важным и неотложным. Будучи молодым, честным и доверчивым человеком, он ожидал, что как только Ковров ознакомится со всеми фактами, сразу созовет внеочередное бюро, и окончательно разоблаченный Горошкин получит по заслугам.

Аккурат к девяти часам пришел в райком партии Ковров. Увидев в приемной Рогачева, он приветливо поздоровался с ним, отметив слишком возбужденный, по его мнению, вид молодого инструктора.

– Я к вам, Петр Иванович!.. С Горошкиным все закончил, – сказал Рогачев, порываясь вместе с секретарем войти в кабинет.

– Подожди, не спеши, – остановил его Ковров, – мне сейчас некогда.

Рогачев, недоумевая, пожал плечами. Широкая спина Коврова исчезла за массивной, обитой черным дерматином дверью.

«Ну что ж, подожду, может, у него впрямь важные и неотложные дела», – думал Рогачев, выходя из приемной.

Часа три проходил инструктор безо всякого дела по кабинетам райкома. В кабинете политпросвещения просмотре свежие номера газет, но внимательно читать ничего не мог. Перед обедом Рогачев все же проник в кабинет секретаря. Он притворил за собой дверь и, направляясь к столу, спросил:

– Петр Иванович, когда же мы поговорим о Горошкине?

Ковров с мнимой усталостью посмотрел на инструктора. Пытаясь улыбнуться, дружески проговорил:

– Я же сказал тебе, подожди! Некогда мне сейчас…

Рогачев разочарованно вышел из кабинета. На этот раз он так нервничал, что места себе не находил. Опять зашел в кабинет политпросвещения, начал готовиться к лекции по международному положению. Но, просидев пару часов за столом, скомкал исписанные страницы и снова направился в приемную, где сел на стул у двери в кабинет первого секретаря и стал ждать.

Покончив со всеми делами, в седьмом часов вечера Ковров вышел из кабинета.

– Ты все еще здесь? – недовольно сказал он, увидев инструктора.

– Здесь, – с ноткой обиды ответил Рогачев.

– Ну, заходи, раз ты такой нетерпеливый.

Ковров возвратился в кабинет и сел на свое место. Неторопливо стал закуривать. Спокойно положил потухшую спичку в пепельницу, а коробок и пачку папирос в карман. Придвинул пресс-папье к массивному чернильному прибору. Делал он все это с таким сосредоточенным видом, словно готовился к длительному и обстоятельному разговору. На самом же деле…

Рогачев положил перед секретарем перепечатанную на машинке справку в несколько страниц и попытался сразу же высказать некоторые добавочные соображения, которые возникли у него, после того как докладная была напечатана.

Ковров мельком взглянул на страницы, после чего перевел взгляд на Рогачева, как бы поблагодарил его за работу:

– Оставь, посмотрю.

Не обращая внимания на вопрошающее лицо инструктора, секретарь молча встал, давая понять, что разговор окончен.

…Так дело о Горошкине было замято до зимы. Ковров начинал было успокаиваться. А когда бюро решило послать на отчетно-выборное собрание в «Красный партизан» опытного Остапенко, то совсем уверился, что все обойдется…

С утра неожиданно разыгралась непогода, повалил густой снег. Остапенко, хоть и договорились накануне, в МТС не приехал. Он позвонил туда, сообщив, что заболел и лежит в постели. Следом позвонил Ковров, проинформировав, что поручил проводить собрание инструктору Рогачеву и директору МТС Шатрову. К началу собрания должен был подъехать агроном Касаткин, которого решено было рекомендовать на место Горошкина.

Собрание назначалось на четыре часа дня. Шатров, Рогачев и корреспондент областной газеты – высокий рыжий и уже немолодой человек в модном полупальто – выехали в колхоз в десять утра, намереваясь прибыть пораньше и перед собранием поговорить с коммунистами, членами правления и активом.

До колхоза вела двадцатикилометровая проселочная дорога. С каждой минутой пурга усиливалась. Маленький «газик» с неуклюжим коробчатым кузовом, окутанный вихрями снега, с трудом переползал через растущие сугробы. Его мотор то сердито рычал, то взвизгивал на больших оборотах, а временами, словно выбившись из сил, умолкал, когда радиатор упирался в слишком крутой снежный бугор. Тогда сосредоточенно молчавший в пути шофер вылезал из кабины и с досадой восклицал:

– А, ешь тебя с луком!

Энергично работая лопатой, шофер раскидывал снег. Затем лопата поочередно переходила то в руки Шатрова, то Рогачева. Усердно трудился и корреспондент. Ему, как видно, в дороге приходилось мерзнуть больше других, и работенка с лопатой доставляла теперь удовольствие.

Чем дальше в степь, тем сложнее и непредсказуемей становилась дорога… И доехал «газик» кое-как до села не к одиннадцати часам, как рассчитывали, а почти в четыре, когда в переполненном колхозном клубе все уже было готово к началу собрания.

Вид у Горошкина на этот раз был бодрый, взгляд уверенный. Перед собранием он тщательно выбрился, надел выходной костюм. Темный галстук, с косыми голубоватыми полосками был со вкусом подобран к шелковой светлой рубашке, молодил его. Да и большинство колхозников было одето добротно, чуть ли ни празднично.

Горошкин явно обрадовался, что с приехавшими представителями из района и МТС не было возможного кандидата на его председательское место. Но, желая еще больше настроить колхозников в свою пользу, он метнулся в коридор и поманил туда своего дружка Перепелкина, бригадира полеводческой бригады. Заговорщически шепнул ему:

– Видал рыжего, в коротеньком пальто? Это, видать, привезли нам рекомендовать в председатели. В двух колхозах Серковской МТС его уже прокатили… Не удалось навязать там, теперь нам хотят, – с серьезным видом сочинял Горошкин.

– А говорят, что корреспондент какой-то…

– Слушай, что я тебе говорю!.. И надо людей об этом срочно оповестить. По цепочке… Тогда наша возьмет! Понял?

Наконец-то Перепелкин понял замысел председателя.

– Провернем! – обрадованно кивнул он головой.

В своем отчетном докладе Горошкин как всегда красочно говорил о достижениях. Посевная площадь-де была расширена, организована новая кролиководческая ферма. Правда, она еще малодоходна, но ведь и большие реки начинаются с ручейков. Есть теперь в колхозе пасека, у нее тоже богатое будущее. Заканчивается строительство коровника, где установят автопоилки, смонтируют подвесную систему раздачи кормов, организуют кормокухню. Такого в колхозе никогда не видали. А в будущем году успехов должно быть еще больше.

Затем Горошкин стал хвалить передовых колхозников, которые, несмотря на все трудности, работали не покладая рук. Говоря о передовиках, председатель называл каждого из них по имени и отчеству, подробно рассказывал, кто какой вклад внес в общее дело, кто сколько выработал трудодней.

О нерадивых колхозниках Горошкин, наоборот, говорил скупо и как-то скорбно. Сильно не порицал их, а больше жалел и горевал об их несознательности. Под конец заметил, что эти отстающие совсем скоро поймут все свои недостатки и ошибки, будут трудиться рука об руку с передовиками.

Пока Горошкин красиво ораторствовал, в зале по рядам шепотом передавалась последняя важная новость. Оказывается, в председатели привезли того вон рыжего человека, якобы агронома-недоучку, который в хозяйстве ничего не смыслит, курицу от петуха не может отличить. В соседнем районе, где он будто бы работал агрономом и откуда его выгнали, перепутал семена, вместо дыней в безводной степи посадил на песках несколько гектаров огурцов, а на поливной плантации – дыни. В результате огурцы пропали от безводья, а дыни захирели от чрезмерного полива. И чем дальше передавалась весть о новом председателе, тем больше обрастала она подобными домыслами.

Покончив с достижениями, Горошкин принялся обвинять во всех бедах суровые и неподвластные климатические условия. По его словам, дожди все лето щедро поливали земли соседних колхозов, а на полях «Красного партизана» и пыль толком не была прибита. К тому же и МТС относится к «Красному партизану», как мачеха к пасынку. Трактора посылает сюда негодные, пашут землю трактористы мелко. А на уборке комбайнеры допускают немыслимые потери. По словам несчастного докладчика, выходило так: всё, что колхоз вырастил и выходил, МТС сводила на нет.

Доклад растянулся на полтора часа. И по его ходу создавалось впечатление, что трудится Николай Матвеевич Горошкин на благо колхоза, не зная отдыха ни днем, ни ночью…

Но вот оратор не торопясь сложил свои листки в немалую стопку и возвратился в президиум. Он вытер платком пот с раскрасневшегося лица и перемигнулся с кем-то из публики, как бы говоря: я, мол, свое сделал, теперь начинайте вы.

После оживленного перерыва, во время которого к Горошкину подходили некоторые колхозники и угодливо отзывались о его речи, начались прения.

Первым выступил бригадир овощеводческой бригады Семен Заводилов. Росту он был небольшого, худой, с мелкими глазами, но напористый, как громкоговоритель, словно желавший словами пихнуть, схватить кого-то за глотку, ударить наотмашь… Смело обозрев зал, он, как бы став повыше, будто в трубу загремел. Казалось, распахни окна – и все село услышит его.

Сердито поглядывая на крупного корреспондента, маленький Заводилов громоподобно глушил слушателей:

– Много у нас перебывало председателей!.. Что ни год, то новый. Но такого хозяина, такого душевного руководителя, как Николай Матвеевич Горошкин, у нас никогда еще не было. Не было!.. И прямо от лица колхозников скажу, ни на каких горе-бахчеводов и клоунов-огуречников, которым всё одно, что дыня, что тыква, менять такого руководителя, такого специалиста мы не будем. Не будем, товарищи земляки!. – При этом Заводилов под смешки зала снова метнул взгляд в сторону рыжего корреспондента.

Рогачев встревожился. Ни в докладе председателя, тем паче в пустопорожнем выступлении Заводилова не было и намека на дельную самокритику. И с чего этот подсадной пустомеля вдруг взялся орать в сторону областного газетчика?

– Если и дальше будут продолжаться такие заздравные похвальные речи, что же тогда получится? – тихо спросил инструктор Шатрова.

Директор МТС пожал плечами. Он тоже был озабочен таким началом важного собрания.

А за трибуной уже размахивал руками новый оратор, пожилой бородатый Якимчук. В унисон предыдущему выступающему ратовал он за Горошкина. Несколько лет назад Якимчук сам был председателем артели. Теперь он работал рядовым колхозником, а потому речь эта воспринималась вроде бы убедительно. Уж если Якимчук не рвется к руководству и хвалит Горошкина, значит, председатель стоящий человек.

Стараясь быть уверенным, Рогачев попросил слово. По рядам пробежало волнение, и наступила выжидательная, настороженная тишина. Люди понимали, что Рогачев будет говорить от имени райкома партии и райисполкома, а это было интересно и важно для всех. К тому же в колхозе многие теперь знали инструктора, не раз откровенно разговаривали с ним, и уважение к Рогачеву росло.

– Скажу откровенно, – став за красную трибуну, начал Рогачев, – не понравился мне доклад, а также выступления товарищей Заводилова и Якимчука. Получается, как в басне, снесла курочка яичко, а раскудахталась так, как будто она высидела новую планету. Нет, не так уж хороши у вас дела, дорогие товарищи-адвокаты! – Рогачев кивнул в сторону Заводилова и Якимчука. – Да, вы строите животноводческие помещения. Но назовите мне колхоз, где их сейчас не строят! А кто ваши строители? Деньголюбивые калымщики! Стоит ли превозносить такое руководство хозяйством? Возьмем еще для сравнения ваш колхоз и соседний «Путь к коммунизму». Природные условия у обеих артелей одинаковые: одно солнце печет, одни суховеи дуют, одинаково скудная у вас земля. Только у соседей ее намного меньше и народу наполовину. Да и плантация у них не вашей чета. Но дохода артель получила под два миллиона. Почти в десять раз больше, чем вы. И строят они успешнее и капитальнее. На трудодень они выдали по три килограмма хлеба и по десять рублей деньгами. А вы? Копейки! Так ведь? Или я ошибаюсь? Вам надо сейчас по-хозяйски решать и обсуждать дела, а не гимны петь руководству хозяйством. Надо разобраться, почему колхоз попал в такую беду, кто в этом виноват. Может ли настоящее правление и товарищ Горошкин обеспечить подъем результатов работы.

– Может!.. Обеспечит!.. – послышалось несколько голосов.

– Для вас может, а для нас нет! – раздался резкий женский голос.

На сцену между тем пробиралась та самая пожилая звеньевая, которая на плантации жаловалась Рогачеву на беспорядки в артели. Не спрашивая разрешения, она встала перед красной трибуной, уверенная и такая решительная, словно не говорить собралась, а драться. Кидая в зал и президиум гневные взгляды, она вытянула вперед свои натруженные руки и заговорила так, что все разом притихли:

– Бессовестные! Кого вы хвалите? Все равно этому пьянчуге не быть председателем. Мне шестьдесят лет. Вот этими руками я выработала в тот год без малого семьсот трудодней. И остальные мои работницы тоже. А что на них получили? Пшик! Пропил наш хлеб и наши деньги со своими дружками председатель!..

Зал загудел. Одни кричали на Алексеевну, другие хлопали ей.

– Вы меня все равно не перекричите! – уверила возражавших бывалая колхозница, ободренная выступлением инструктора райкома. – Если вы глаза кое-кому замазали, так я и до Москвы дойду, а управу найду. Я знаю, зачем известному лежебоке Якимчуку нужен Горошкин. Наш председатель мастак попользоваться колхозный добром, и Якимчуку потачку дает. Вы, товарищ инструктор, спросите Горошкина, зачем он перед собранием дворы, как шпиён, обходил. Отвечу, а вы послушайте. Пришел он, значит, ко мне и давай меня умасливать, голос мой торговать. Телкой, говорит, тебя премирую, коли голосовать за меня будешь. И своих баб сагитируй. Да я тебе… – Алексевна резко повернулась к столу президиума, где сидел Горошкин. – …Я совесть свою и за гурт золота не продам!.. И других так же вот обрабатывал: одним сулил, а других стращал. Разве не так? Так! Я вам скажу, товарищ Рогачев, и вам, товарищ директор, почему у нас некоторые горой стоят за председателя. Не все, а его дружки да подружки, которые и решили сегодня перекричать народ. Они хотя и получили на трудодни только шиши, а хлебушком и овощами запаслись не хуже наших соседей, которых вы нам в пример ставили. Кто больше угощал председателя, тот и хлеб выписывал себе с токов сколько хотел. Мое, товарищи колхозники, такое предложение. Я вроде бы малограмотная, а звено моё всё ж не последнее, и по радио я слышу, чему ныне партия учит и советская власть. Честных и деловых людей сейчас в колхозах руководить подбирают. Давайте и мы так сделаем. Скажем, товарища Остапенко, товарища Рогачева или кого другого выберем. А не захотят они, коммунисты, поднимать наш колхоз, напишем в область, а то и в Центральный Комитет. Там не отмахнутся. Не надо нам кандидатур товарища Коврова. Уже два раза привозил он нам котов в мешке. Заверял каждый раз, что лучшего председателя в области не найти, а они блудливыми пьяницами оказались. Привозить привозил, а вот избавляться от них не желает. И как не стыдно ему в глаза нам смотреть? Стыдно, небось, ежели объезжает нас теперь. Вот пусть едет да сам всё разгребает…

– Ты, старая, думай, чего говоришь, – как-то картинно затрясся от смеха Горошкин. – Вот он тебя за язык твой и выгребет из звеньевых. На печку тебе пора…

– Не знаю, как меня, а тебя выгребут. Говоришь, на печку мне пора? А тебе в тюрьму нетопленую!..

Долго еще после выступления Алексеевны шумели и спорили, резали правду-матку друг другу в глаза колхозники. В конце концов согласились объявить до завтра перерыв и тогда уже решить вопрос о председателе по совести…

Когда Коврову позвонил Рогачев и подробно рассказал о том, что произошло на собрании в «Красном партизане», о чем там говорили люди, Петр Иванович помрачнел и как-то сразу ссутулился. Он запер дверь кабинета на ключ и, нервно выкуривая одну папиросу за другой, долго шагал из угла в угол. Ему было ясно, что ошибку с Горошкиным ему теперь не простят ни члены райкома, ни обком партии. Что пока партбилет еще в кармане, надо эту ошибку срочно начинать исправлять. А где придется исправлять, как не в «Красном партизане»? Правда, путь этот долгий и нелегкий… Тут заменой Горошкина на Касаткина не отделаться. И не хочет он уже ни отделываться, ни заминать огрехи, ни прикрывать кого-то. Да и люди, честные труженики, такие, как многие в «Красном партизане», уже не позволят…

Ковров снял телефонную трубку и позвонил в «Красный партизан». Услышав голос Рогачева, попросил, чтобы собрание перенесли не на один день, а на три-четыре, пока он проведет бюро райкома, а затем съездит в Сталинград для разговора в обкоме партии и важного для себя решения… На робкий вопрос Рогачева о том, что за решение вдруг должен принять обком, Петр Иванович без обиняков, как само собой разумеющееся, ответил, что он будет просить обком о своем переводе на другую работу. На какую именно Рогачев понял, когда Ковров сказал, что кандидатура агронома Касаткина отменяется, пусть тот занимается своим делом.

«Это еще как люди на месте решат, а не только начальство. Хотя вон как его Алексеевна с трибуны громко приглашала мусор из избы выгребать…» – закончив разговор с еще недавно казавшимся ему незыблемым секретарем райкома, устало размышлял Рогачев.

…Повесив трубку, Ковров с минуту молча глядел на телефон, потом снял трубку снова и чуть медля стал набирать номер обкома партии…

Сгрузив для стройтрестовской столовой овощи – отборные картошку, лук, капусту, редиску и даже редкие еще в других хозяйствах длинные парниковые огурцы, Ефим Васильевич отослал машину обратно в колхоз. Сам остался погостить денек-другой у сына, который работал экскаваторщиком на возведении крупной здешней гидростанции.

Получилось так, что Ефим Васильевич не виделся с сыном уже почти год. В письмах Григорий много сообщал о строительных делах, да так расписывал, что хоть в газете печатай, а вот о себе ни строчки. Снедаемый отцовскими чувствами, Ефим Васильевич ежедневно тщательно прочитывал областную газету, но и здесь ни разу не встретил упоминания о сыне.

Четырех сыновей вырастил Ефим Васильевич. Да еще младшенькую дочку – Настю. Сергей стал ученым-агрономом, Андрей бригадиром тракторной бригады, Николай пока институт оканчивает. О них, о детях, люди только хорошее говорят. А про Григория, как демобилизовался тот из армии, ничего не слыхать, никто еще доброго слова не сказал. Куда ж такое годится?

И когда колхоз собрался отправить в подарок гидростроителям машину ранних овощей, Ефим Васильевич сам напросился поехать представителем хозяйства. Хотелось самому доподлинно разузнать, как там и что с Григорием…

Машина выскочила на взгорье.

– Орловка! – кивнул головой шофер.

С волнением разглядывал я разбросанное село, где пятнадцать лет назад работал учителем и откуда ушел на фронт в первые дни войны. Среди старых хатенок, крытых соломой, камышом и тесом, потемневших и покоробившихся от дождей и солнца, появилось немало новых домов с железными и черепичными крышами. На окраине поднялись корпуса машинно-тракторной станции заводского типа, о которых еще недавно только могли помечтать орловские механизаторы. А рядом с МТС – железнодорожная станция. Теперь, если потребуется побывать в городе, не надо ждать попутную машину или трястись тридцать километров в телеге. В центре села белела новая двухэтажная школа.

У сельсовета я простился с шофером и зашагал по просторной, как поле, улице. Справа и слева угадывал знакомые дома, вспоминал, где какой ученик жил, всматривался в лица встречных сельчан. И ни одного знакомого, словно Орловку заселили другими людьми. Никто не кивнул мне головой. А ведь раньше, бывало, то и дело слышал: «Здравствуйте, Василий Семенович!»

Успокаивал себя: за пятнадцать прошедших лет мои пятиклассники сами могли учителями стать, да и я, как видно, постарел. После таких размышлений, признаться, даже взгрустнулось немного.

Невдалеке от нового здания правления колхоза встретилась молодая худощавая женщина с живыми карими глазами, одетая в легкий ватник, застегнутый на все пуговицы.

– Здравствуйте, Василий Семенович! – улыбнувшись, вдруг воскликнула она. – Вы меня узнаёте?

Я ответил на приветствие, но смущенно развел руками. Как ни напрягал память – прошлое ничего не подсказывало мне.

– А помните Шуру Серкову?..

– Никогда бы не узнал, честное слово… – чистосердечно признался я, пожимая жесткую рабочую руку Шуры.

Да это она, Шура! И в шестом, и в седьмом классах самая маленькая и самая застенчивая школьница, сидела за первой партой. Шура Серкова считалась одной из лучших учениц школы. На уроки приходила хотя и в стареньком, но всегда чистом, тщательно выглаженном платьице. Учебники и книжки берегла, обвертывая обложки старыми газетами. Проверять ее тетрадки было одно удовольствие, ошибки почти не встречались. Сочинения Шуры на вольные темы я всегда зачитывал в пример всему классу. В них было много здоровой фантазии, верно подмеченных деталей, любви к природе. Верилось, что, окончив семилетку, Шура обязательно будет учиться дальше, что пройдет она по жизни, может, трудной, но счастливой дорогой. Теперь же, глядя на поношенный ватник в аккуратных заплаточках и грубые кирзовые сапоги, в которые она была обута, мне почему-то стало жалко повзрослевшую Шуру.

– Ну, как живешь, рассказывай. Как родители? – спрашивал я, стараясь скрыть чувство тревоги. Не случилось ли с ней какой беды за эти годы?

– Живу, как все! – бодро ответила Шура. – Работы на ферме много. Доярка я. У меня, Василий Семенович, уже двое ребятишек. Ох, закружилась я с ними совсем!..

– Двое, неужели? – как-то невольно вырвалось у меня. – А муж где работает?

– Он учится.

– На курсах?

– Нет, в Москве, в Тимирязевской академии.

Показалось мне, будто вздохнула Шура. Осторожно спросил:

– Ну, а как он… не забывает вас?

– Пишет, – улыбнулась Шура и заспешила. – На ферму тороплюсь я… Заходите к нам, Василий Семенович… Я недавно флигелек купила. Против школы он, с такими синими ставнями… Да вам все тут покажут.

Несколько дней пробыл я в Орловке по своим корреспондентским делам. Побывал в школе, познакомился с разными сельскими делами. За эти дни много узнал и о жизни Шуры.

Окончив семь классов в первом военном году, она уехала в город, где поступила учиться в техникум механизации сельского хозяйства. Года через три, получив в руки специальность, возможно, что она пошла бы в жизни другой дорогой. Но это было тяжкое для воюющей страны время, первые месяцы битвы под Сталинградом. Отец Шуры погиб на фронте. Мрачные дни наступили тогда для девушки. Приедет на выходной домой – точит ее без конца мачеха:

– Хватит тебе учиться! Не такое теперь время. Помогать я тебе больше не буду… Все жилы ты из меня вытянула!

Шура поплакала и подчинилась воле мачехи, оставила техникум. Возвратившись в Орловку, она устроилась в гончарную артель и стала черепицу для крыш делать, обжигать горшки.

Как-то нескладно сложилась жизнь и у Алеши Астахова, сверстника Шуры. Рано потеряв родителей, он воспитывался в детдоме, а потом каким-то образом попал в Орловку и прижился здесь в колхозе. С восьмилетним образованием ушел он на фронт, был тяжело ранен и после долгого лечения в госпитале возвратился в Орловку. Не имея никакой специальности, стал учиться сапожному ремеслу в артели инвалидов.

Однажды вечером Шура пришла с подругами в сельский клуб. В одной из комнат участники художественной самодеятельности разучивали песни. Среди них был и Алеша Астахов. Уже много раз Шура робко заглядывала в эту комнату, немного завидуя ребятам и девушкам, готовящимся к очередному концерту.

На этот раз ее заметил дядя Федя, руководитель художественной самодеятельности, режиссёр, как он любил себя называть. На вид он был сердитый, но сердце имел доброе и был просто влюблен в театральное искусство.

– Заходи, девушка! Признавайся, какими талантами обладаешь? – шутливо спросил он.

Шура смутилась, не зная, что ответить.

– Тогда на первый случай приготовь стихи. Например, Маяковского, «Стихи о советском паспорте». В воскресенье выступишь с ними на концерте.

Шура старалась от души. Заучивая стихи, она шептала их, засыпая, и декламировала, когда обжигала горшки. Мастер-горшечник даже в смятение пришел, не спятила ли девица. Весь день сама с собой о паспортах толкует…

Подошло время выступления, и тут-то она растерялась. Как ни уговаривали ее, как ни требовали, не вышла из-за кулис. Особенно сокрушался дядя Федя. Но, утолив неудовольствие громкими порицаниями, он смиловался и строго предупредил, чтобы другой раз не подводила. Узнав позже, что Шура еще и поёт хорошо, режиссер поручил ей исполнить на следующем воскресном концерте известную «Рябину».

На этот раз мастер-горшечник пришел в еще большее недоумение: несколько дней подряд его помощница распевала одну и ту же песню. Не выдержал человек, запротестовал:

– Эй, артистка, ты бы спела какую-нибудь веселенькую частушку. А то, право слово, заплачу с тоски от твоей качающейся без дуба рябинушки…

Узнав, по какому случаю Шура ладит песню, горшечник в выходной день пришел в клуб. Сел на скамейку и стал ожидать выхода артистов. Опасаясь, что Шура снова расстроится перед выходом, дядя Федя решил выпустить ее не одну, а с солистом хора Алешей Астаховым. На занятиях хоркружка исполнение «Рябины» получалось у них хорошо.

Второй раз дрожала за кулисами Шура, ожидая выхода. А рядом сторожем стоял Астахов. Он дал слово дяде Феде, хоть добром, хоть силой, но представить девушку публике. Как только объявили их номер, Алеша схватил Шуру за руку и, прихрамывая, вывел смутившуюся девушку на сцену.

Глядя на молодого, свободно державшегося перед публикой Алешу, Шура и сама приободрилась, словно на надежное плечо оперлась. Вздохнув всей грудью, запела. Алеша своим мягким тенорком хорошо оттенял ее чистый, с легкой грустинкой голос. Им громко аплодировали. Может быть, больше других старался дед-горшечник.

С этого вечера они пошли по жизни вместе. Шура переменила свою девичью фамилию на Астахову. Первый год казался им сплошным праздником. Потом появились дети, а с ними новые трудности и заботы…

Всё чаще молодые стали поговаривать о будущем семьи, задаваться вопросом, правильно ли они сделали, что женились, еще не овладев прочными профессиями? Не поторопились ли? И чем больше они говорили об этом, тем яснее становилось, что надо им продолжать учиться. Но это легко сказать, а как сделать?

Сидит Алеша перед верстачком в мастерской артели инвалидов, ловко и быстро забивает в подошву маленькие березовые шпильки. Один удар – и белая палочка утонула в проколе. Ловко работает молодой сапожник, ни одного лишнего движения. А голова занята другим. Была бы в их селе средняя вечерняя школа, какие есть в городах и больших селах, тогда бы он мог на месте добиться аттестата зрелости. Но такой школы в Орловке нет. Если послать Шуру в город года на два закончить техникум, справится ли он, хромой инвалид, с двумя малыми детьми? Самому поехать, а Шуру оставить? Даже и думать об этом не хотелось. Ей и сейчас трудно. Днем эти бесконечные горшки, а вечер придет – быстрей в детсад за детьми. До поздней ночи хватает им хлопот: надо печь топить, стирать уйму, в доме да во дворе прибирать, со скотиной и курами возиться… А если останется одна, совсем закружится. Поработать бы лето комбайнером или хотя бы штурвальным… Но какой из него механизатор, когда ноги нет? Ни родни у них, ни хаты своей, ни ценных вещей, которые можно было бы продать да как-то перебиться. И накоплений тоже никаких. Что заработают, тем и живут до первого числа.

Однажды в конце затянувшегося семейного разговора Шура сказала:

– Алеша, а ты сходи в школу, поговори с учителями. Может, тебя примут в дневную школу?

Алеша недоуменно посмотрел на жену. Не шутит ли?

– Конечно, трудновато будет, – рассуждала Шура, – но, я думаю, переживем. Теперь у нас и коза есть, и поросенок, и куры. Как говорится, глаза страшатся, а руки делают, так и нам надо начинать. А когда ты выучишься…

– Может, наоборот надо? Может, сначала ты техникум окончишь? Я все обдумал. Переедем в город. Детсады там есть. Ты будешь стипендию получать, а я на производство куда-нибудь устроюсь.

– Нет, – после небольшого раздумья возразила Шура. – Ну рассуди, у нас тут есть огород. Хоть маленькое, но хозяйство. А там начинай сначала. Иди лучше в школу, не теряй времени.

– Надо подумать, – ответил Алеша и быстро вышел в сени. Он не хотел, чтобы Шура увидела в его глазах слезы…

Костю Иноземцева провожали служить на флот. Среди родных и знакомых, окружавших на перроне будущего моряка, была и его девушка. Вместе с Костей год назад Настя Петренко окончила среднюю школу, пыталась поступить в станкостроительный институт, но не прошла по конкурсу и теперь работала телеграфисткой.

Объявили отправление. Провожающие заметно заволновались. Костя простился с матерью и отцом, по очереди обнял товарищей. В последнюю минуту он как-то смущенно и неловко поцеловал Настю и, махнув рукой, вскочил на подножку вагона.

До отхода поезда девушка шутила и смеялась, но теперь лицо Насти побледнело, дрогнуло, большие выразительные глаза затуманились, и слезинки невольно покатились по щекам. Уже за семафор ушел поезд, потом совсем скрылся в степи, а Настя все стояла на перроне…

Костя уехал за тысячи километров, на Дальний Восток, к Тихому океану. Первое время письма от него приходили почти каждый день. Настя находила на карте те города и станции, которые в долгом пути через всю страну проезжал Костя. Две недели следила за его дорогой, как бы вместе с ним ехала, любовалась суровой тайгой, лесистыми горными хребтами, светлым, как слеза, Байкалом. Но вот поезд дошел до края Сибири, и Настя получила письмо с номером воинской части…

На работе через руки Насти проходило много текстов телеграмм. Как начнет она отстукивать слово «люблю», которое частенько повторялось в телеграммах, перед глазами неизменно вставал ее Костя – в бескозырке, с золотыми якорьками на ленточках…

Так прошел длинный томительный год. Однажды почтальон принес очередное письмо. Настя торопливо вскрыла конверт. Прочитала раз – на лице ни кровинки, еще вчиталась – и совсем поникла. Костя писал, что в отпуск не приедет, а почему – ни слова…

В сердце Насти всё надежнее поселялась тревога. Что с Костей? Не охладело ли он к ней? Отгоняя тревожные думы и сомнения, она снова принималась отсчитывать деньки. Порой такое нетерпенье охватывало ее – пешком бы всю Сибирь прошла, лишь бы взглянуть на него, хотя бы часок побыть вместе…

В дни разлуки грусть Насти скрашивали книги о смелых мореплавателях. Они увлекали ее открытиями новых земель, морской дружбой, приключениями, настоящей романтикой, и работа на телеграфе стала всё больше казаться ей слишком будничной, неинтересной. Хотелось самой совершить что-то похожее, равное увлекательной и мужественной жизни моряков из прочитанных книг.

В том году много молодежи, покинув обжитые родные города, уезжали осваивать вековые целинные залежи. Раздумывала Настя, раздумывала и решила, что трактор ничем не хуже корабля, а бескрайние целинные земли сродни морям и океанам, потому надо попробовать стать трактористкой. Конечно, она добьется многого! И когда встретится с Костей, то будет смело глядеть в глаза моряку: она тоже отстояла нелегкую вахту, выдержала испытание.

Таила Настя и другую мечту. Трактористки зарабатывают хорошо, и к возвращению Кости она приготовит ему такой подарок, что парень лишний раз убедится, что все эти четыре года ее сердце жило лишь думами о нём и мечтами об их будущей семейной жизни. Еще старшеклассником увлекался Костя мотоциклетным спортом. А как начал работать киномехаником, даже сберкнижку завел и, мечтая, иногда говорил Насте:

– Сначала купим мотоцикл. Летом в выходные будем на Волгу ездить. Полтора часа, и там. Лови рыбку, купайся. Захотим в драмтеатре спектакль посмотреть, и в город слетать не проблема. А потом и «Победу» наживем. Верно?

Всё тогда казалось им близким, легко достижимым. Стоит только захотеть, и все радости слетятся, все желаемое само в руки дастся.

Обдумав теперь, что и как сделать, Настя сказала матери:

– Решила я на курсы трактористок пойти. Федосеевна удивилась, даже испугалась:

– Нечего дурить! Имеешь хорошую специальность и будь довольная. Подружки вон завидуют тебе, понимают, что служба чистая, неопасная. Трактор! Шутка ли, девчонке с ним управляться? Да в непогоду! Тут и мужик не каждый справится… Вечно чумазая, и летом, и зимой. Это токо в газетах да в кино трактористки такие ладные да уважаемые…

Спокойно, со своей задней мыслью долгие годы жила мать Насти. Муж Катерине попался трудолюбивый, тихий, совестливый. Работал Фирс машинистом на паровозе. Вернется, бывало, из поездки, а в доме беспорядок, не натоплено, не наготовлено… Катерина его в очередной раз лежит с больным сердцем, с огромным давлением или негнущейся поясницей… Голова обмотана полотенцем, примочки да таблетки на придвинутом к кровати стуле… Что делать, всё он приберет, печь истопит, белье постирает. И чем чище, теплее и сытнее в доме становится, тем быстрее оживает болезная Катерина, на глазах выздоравливает, слава богу…

Примерно такой же счастливой жизни желала Федосеевна и своей дочке. Чуть ли не каждый день учила уму-разуму. Приводила себя в пример. Да не впрок было учение. Дочь продолжала гнуть свое:

– На тракторе тоже неплохо. И заработать можно в два раза больше, чем на телеграфе.

– Чего тебе жилы тянуть, заработок большой зачем? – сердилась Федосеевна. – Сыта, одета. Отец несёт и несёт, не выпьет, не закурит, всё в дом. Помрем, тебе достанется. А найдется муж, так пусть он лямку тянет, а не ты. Повадки ему не давай.

– А что ж ты завидовала, что Дуська Быстрова две машины зерна заработала на тракторе. И денег получила, хоть что покупай, – напомнила Настя.

– Сравнила! Дуська-то вон какой сбитень, кирпич обожженный. Трактор не пойдет, так сама плуг потянет.

– Потому и здоровая, что всегда на воздухе, – рассудила Настя. – Все лето как на курорте живет.

– Вот пусть на таком курорте и обретается. А ты и на настоящий ездить будешь, только б мужа нашла, какого надо…

Нет, не может Федосеевна переспорить дочь. Не поймет, что с Настей случилось. Лаской, что ли, убедить ее?

– Не личит девушке с машинами возиться. Будет от тебя мазутой за версту нести… Замуж никто не возьмет.

– Кому нужна, тот возьмет! – рассмеялась Настя. – А мазута твоя речкой да банькой быстро смывается… И вообще, трактор не на мазуте движется, знать надо, маманя. Вот я с папкой еще посоветуюсь…

– Отец твой моим языком разговаривает…

– Оно и плохо!.. – вздохнула Настя. И, помолчав, отчеканила: – Что задумала, то и буду делать. А по твоей, мама, дорожке в жизни не пойду. Так и знай!..

Изумленным взглядом окинула Федосеевна дочь. И такие же карие с лукавой игринкой глаза у Насти. И как будто те же золотистые тяжелые косы, такие же чуть припухлые губы. Всё, как у нее самой в двадцать-то лет… А вот характер другой оказался, совсем другой…

Федосеевна часто задышала и вдруг расплакалась, на этот раз безутешно, без привычной фальши. Настя начала успокаивать мать: и как ребенка по голове гладила, и слезы платком вытирала, и шутить про женихов начинала – ничего не помогло. Трудно было сразу понять, то ли обижалась Екатерина Федосеевна на своевольную дочь, то ли себя жалела за пустоту прожитых лет. Всю жизнь из мужа веревочку вила. Такого послушника сделала, что хоть самой не гляди. Сколько хитрила и притворялась, сколько пролила показных слез! И все это житейское бабье искусство оказалось не нужно родной дочери…

Всю неделю сватеевцы сажали деревья на усадьбах и в палисадниках, огораживали дворы узорчато-прозрачным штакетником, подновляли и ремонтировали дома. А иные хозяева мастерили застекленные веранды, ярко разрисовывая их.

Проезжая на «газике» широкой улицей, Иван Аверьяныч, председатель колхоза, оглядывал обновленные надворья.

Нашлась и недоделка. Взгляд председателя задержался на обветшалом доме с подгнивавшей тесовой крышей. От изгороди вокруг жилья не осталось и следа. Если бы не тропка, идущая от дороги к ветхому крылечку, то можно было бы подумать, что дом заброшен. Такая же протоптанная стежка петляла от дома к осевшему на подпорки хлевушку, вокруг которого в высоком прошлогоднем бурьяне копошились белые крупные куры.

Вечером, когда на правлении были обговорены все хозяйственные дела, Аверьяныч сказал:

– А ведь Сватеевка у нас, сказать правду, как вот невеста на выданье стала! Достойно встретим Первомай. Сказать кто года два не был у нас, так и не узнает. А вот на двор Елены Родиной тяжко смотреть! Я уж не говорю о ее доме. Надо подумать, как с ней быть. Трудится она старательно. И заработки на ферме неплохие. Может, руки не доходят до домашних забот? Я так думаю, давайте поможем ей двор огородить. А там и сама поймет, что делать дальше.

Правленцы почти единогласно согласились.

На другой день утром у дома Родиной с трех подвод были сгружены столбы, доски, рейки, ящик с гвоздями, топоры и лопаты. Елена только что увела ребятишек в садик и не знала, что делалось на ее подворье. Два плотника, Федор Малов и Тимофей Указкин, внешне похожие друг на друга сухощавостью, покурив, приступили к работе. По длине продольных реек наметили, где рыть ямки под столбы. Взялись за лопаты.

Подошел сосед – белобородый Назар Спиридоныч Вертунов, пенсионер-колхозник:

– Елена подрядила или правленцы проголосовали?

Узнав, в чем дело, Спиридоныч принес лопату и собственноручно вырыл несколько ямок. Проезжал мимо молоковоз Пимен, остановился, поразмыслил и тоже взялся помочь. Так до обеда все столбы были поставлены, земля вокруг них утрамбована.

Работа подвигалась быстро и после обеденного перерыва. Стук молотков разносился далеко по улице. И от этого дружного перестука у работавших становилось на душе все светлее…

Отработав свой трудодень, солнце садилось за далекую лесополосу. Прошло по улице стадо, поднимая за собой клубы пыли. Подходила к концу и работа плотников. Ровным белым штакетником уже охватили они весь двор, поставили невысокие ворота. Оставалась лицевая сторона палисадника. И чтобы завтра не приходить сюда из-за этого пустяка, плотники решили закончить все до последней планки.

В это время, возвращаясь с работы, вышла на свою улицу Елена. Рядом с ней бежали ее ребятишки. Только по росту разнились они. Оба смуглые, головастые, а глаза – черные блестящие шарики.

Еще на ферме в конце дня Елена узнала, что колхоз огораживает ее двор. Доярка приняла это как должное, а не как снисходительную подачку беспомощной вдове. В колхозе-то всем известно, что работает она на ферме безотказно. Минуты без дела не посидит. Что ж тут удивительного, если правление еще и так оценило ее старание?

И все же эта весть приятно взволновала женщину. Легко ли было смотреть ей на запустение вокруг дома, когда соседи обряжали свои дома, сажали во дворах яблони, вишни, ягоду. Был бы жив муж, он, конечно, не отстал бы от людей. А где ей одной поспеть? Днем – на ферме, прибежит домой – надо ребятишек накормить, обстирать, пошить что-то да в доме прибрать.

Да, был бы муж… Вспоминая его, Елена неутешно тосковала. Мало пожили они. В конце третьего года войны Игнат еще безусым пареньком ушел на фронт. И поцеловаться-то как следует еще не успели. Под Будапештом его танк разорвал огонь вражеского снаряда…

Кто возвращался после войны домой с песнями, а Игната перевозили из госпиталя в госпиталь. В одном из ноги осколки вынут, а в другом – из груди вырежут… И может, не столько врачи, сколько письма Елены помогли ему к жизни вернуться.

Несколько лет в Сватеевке он сил и духа набирался. А уж потом свадьбу сыграли. А когда пошли дети, Игнат сверх возможного старался для семьи. Да только не очень-то ладилось тогда в колхозе, малыми были заработки. Никак не удавалось Игнату свалить все нехватки, заботы. Подтачивалось здоровье. А еще простыл, открылась рана. Хоть и старались врачи, в санаторий его посылали – не помогло.

Помнится Елене, как дошла она до дому в последний прощальный день. Словно в забытьи накормила детей, уложила спать. Задула керосиновую лампу, прилегла и сама. Да только и на минутку глаз не сомкнула. Нахлынуло пережитое: и нужда детства, и короткие дни счастья, и как накидывали люди холмик земли над могилой ее Игната…

А старшенький-то лишь притворялся спящим, тревожно следил из темноты за матерью.

– А ты почему, мам, не спишь? – спросил сын.

Елена вздрогнула и, как взрослому, пожаловалась:

– Все думаю, сынок, как жить без отца будем?..

День за днем жгла тогда Елена изгородь двора, пока вокруг дома не образовался пустырь. Жгла изгородь безрассудно, словно удовольствие находила в том, что уничтожала плетни, разоряла сарай и другие пристройки. Уже и тепло в доме, а она все палит и палит доски, столбы, глядит на огонь неподвижным тяжким взглядом, точно выжечь хотела рану в душе.

Разросся бурьян во дворе – ну и пусть властвует…

Как-то зашел к Елене Аверьяныч. Только что председателем избрали его тогда. Уговорил он Елену пойти работать на ферму.

И началось: чуть свет – детишек на запор и к коровам за село. Накормит, начнет доить, а мысли о детях. Как они там? Закончит дойку – бегом к малышам. Управится по хозяйству, накормит, опять дверь на замок и на ферму. Так и бегала туда и обратно до темной ночи. А потом открыли детский садик – легче стало. В последние два года и заработки радовать начали.

А вот теперь и новая изгородь выросла. Подошла хозяйка к плотникам, поздоровалась приветливо и нарочито удивленно спросила:

– Что-то не пойму, откуда такое вдруг? Я вроде бы никого не нанимала…

– Да ведь не всё по найму делается… Колхоз, как говорится, это общее дело, та же семья. Раньше так и говорили, община. Вот и решило правление… – объяснял Трофим так, словно именно он убедил правленцев помочь вдове. – Конечно, некоторые засомневались, куды от них денешься… Но, как говорится, коллегиальность восторжествовала. Я верно говорю, Федор?

Напарник утвердительно кивнул головой.

Отложив молоток, Тимофей сунул в карман гвозди и стал шутливо расспрашивать Елену, как идут дела на ферме.

– Буренки-то все здоровы?

– Не жалуются…

– Это хорошо! Значит, вымпел не отдадите. Выходит, самое время ходатайствовать, чтобы премировали вас. Допустим, красительным материалом…

– Каким красительным? Зачем?.. – чуть смутилась Елена.

– Ограду-то еще и покрасить не мешало. Да повеселее. Одну, допустим, планочку красной краской, другую синей, третью желтой. Чисто радуга, заборчик будет! Я такие скамеечки в городе видал. Художественное отношение к трудовым обязанностям, как в газетах пишут…

В родном селе Указкин слыл говоруном. Где спор, там и он. Кому угодно вопрос задаст, дело не в дело. Особенно лекторов любил озадачивать.

А с Еленой совсем свободно разговаривал, поскольку знал ее с детства, подрастали вместе. Даже жениться собирался на ней, да не сумел оторвать от Игната. После того как овдовела Елена, а жена Трофима нежданно ушла к завмагу сельпо, он, на удивление спокойно пережив измену супруги, не раз подумывал: не сделать ли подруге детства предложение? Ведь, кроме всего, еле тянется она с двумя-то спиногрызами?… Но отговаривали родные. За тебя, мол, любая молодуха пойдет, своих детей народите.

– И чего тебе к чужому потомству-то липнуть? Всех не обжалеешь… – больше других вздыхала мать.

Но молодуха по сердцу не находилась, а о Елене Трофиму думалось и думалось…

Когда бригада плотников строила новый коровник, Трофим хорошо заработал. Чаще стал заговаривать с Еленой – гляди, мол, какой у тебя муж-добытчик будет. Не раз решался ночами: «Вот встану и пойду к ней! Мне жить с ней, а не родичам». Но дальше этих порывов дело не шло.

Стоя у белесого штакетника с привычно разговорчивым Трофимом, Елена невольно посматривала на молчавшего Федора. Этого плотника она видела вблизи впервые, хотя уже немало слышала о нем. Ведь появись в селе новый человек, так о нем на другой же день в каждом доме и правду и выдумку толкуют.

Рассказывали люди, что мужик он вроде бы самостоятельный, работящий, несколько ремесел в руках. Приехал в село с сестрой, учительницей, женщиной болезненной. И хотя вырос в городе, но за короткое время обвык в колхозе и ни на какой работе не отставал от бывалых артельщиков. Рассказывали и другое. Что несколько лет в тюрьме сидел… А за что, толком никто не знал. Председатель, конечно, знает, но не говорит. А если Аверьяныч сам молчит, так у него никто ни о чем не спрашивает, не выведывает. Так повелось.

– Без меня не уходите! – предупредила Елена плотников. Вынесла из дому кошелку и поспешила в сторону сельпо. А ребятишки остались на дворе и глядели всё примечавшими глазами, как трудятся мужики. «Эх, вот так бы и нам», – казалось, говорили их любопытные взгляды.

– Тебя как величают? – вдруг спросил Федор старшего.

– Владимир Игнатьевич, – не без труда, но с достоинством, выговорил мальчик.

– Ого! – улыбнулся Федор. – Да ты, братишка, уже взрослый! А брата как?

– Кольку? Николай Игнатьевич. Мы оба Игнатьевичи!

– Готовые мужики! – Федор тепло поглядел на ребятишек. Вспомнил своего Кольку и нахмурился. Еще громче застучал молотком, забивая последние гвозди в рейки штакетника.

Елена возвратилась из сельпо с нагруженной кошелкой. Торопливо набрала щепок, чурок – и в дом. На загнетке, под таганком, весело затрепетали огоньки, заскворчало сало на сковородке, зашипела яичница. Быстро накрыла стол.

Разрумянившаяся, вышла она на крыльцо. Плотники, закончив работу, собирали инструмент.

– Ну, Елена, принимай забор! – отрапортовал Трофим. – На совесть сделано, лучше, чем для себя! Рассаживай сад. Ни свиньи, ни козы не потревожат теперь. А как первое яблочко созреет, не забудь позвать опробовать!..

– До тех пор долго ждать! – улыбнулась Елена. – Давайте сейчас отведаем, что можно из фруктов делать. Заходите в дом.

Плотники не заставили себя упрашивать. Вытерли в сенях о половичок ноги, вошли в избу. Федор огляделся. Любит хозяйка уют. Все окна застилала листва цветов. На полу дорожки. Постель убрана кружевным покрывалом ручной вязки. Видимо, та же мастерица и коврик настенный вышила: вокруг полянки молодые березки. На этажерке немало книг.

Трофим отметил другое. В первую голову стол, на котором кроме домашней закуски и магазинная: колбаса, рыбные консервы. И тут же «бригадиршей» стояла бутылка виноградного. Хотела Елена взять мужикам водку, но ее в магазине не оказалось.

– Ты бы попроще, Елена, зачем так тратиться, – посочувствовал Трофим, хотя глаза его так и бегали по столу.

– Да о чём ты? Тратиться… Столько для меня сделали, надо ж хоть немного отблагодарить…. – взволнованно улыбнулась хозяйка.

– Это колхоз сделал. За работу бухгалтерия нам начислит, – продолжал Указкин, удобно располагаясь за столом.

– Верно, председатель обещал заплатить, – подтвердил Федор, до сих пор молчавший. То ли он робел перед женщиной, то ли разговорчивый Трофим слова не давал вымолвить.

А Указкин уже действовал как хозяин. Разлил в стаканы вино – как по мерке получилось. Первым выпил и налег на закуску. По-свойски очищал тарелки, расспрашивал, много ли Елена получит по дополнительной оплате молока и не согласится ли она работать заведующей фермой. По словам разгоряченного Трофима, он мог бы помочь ей в таком продвижении.

Федор все больше на ребятишек поглядывал.

– Так… А писать-то ты умеешь? – спросил он Владимира Игнатьевича, как бы продолжая разговор, начатый еще во дворе.

– Я и рисовать умею, только карандашей у меня нет, – ответил мальчик.

– Бери, рисуй! – Федор достал из нагрудного кармана карандаш, с одной стороны которого было заточено красное сердечко, а с другой – синее.

Черные глаза маленького художника заиграли.

– Копия Игната будут! – определил Трофим, впервые внимательно посмотрев на детей. И попросил: – Покажи-ка, Елена, поближе вон ту карточку.

Хозяйка сняла со стены фотографию. Но не ту, на которой муж был с медалями и орденом, а ту, где рядом с Игнатом стояла она – улыбающаяся, чуть склонившая голову на плечо жениха…

Оторвавшись от снимка, Федор почувствовал неловкость: не слишком ли долго держал в руках карточку? Захотелось внимательнее оглядеть Елену, сравнить с той, что на фотографии – счастливой и влюбленной, – но удержался и перевел взгляд на детей.

– Да, похожи! – согласился он и замолчал, думая о своем…

В ту ночь, возвратившись домой, Федор долго ворочался на своей железной койке. И так и этак помнет подушку – нет сна. Разбередилась душа…

Когда Федор уходил на фронт, у него был сын, только что начавший говорить. Была совсем молоденькая жена, был отцовский дом. Все погибло. Лишь трехлетнего Колю после бомбежки сестра вытащила из огня и увезла за Урал. Долго лечила ожоги на теле ребенка. Но так и не спасла. Пришлось ей писать брату на фронт, что похоронила мальчика на окраине далекого сибирского села. Подробно описала последние Колины минуты…

Получив печальное письмо, Федор еле дочитал его до конца, хотя почерк был у сестры разборчивый. Развернет листок – закипит сердце, и рукав заношенной гимнастерки сам тянется к глазам, трет мокрые щеки…

После войны побывал Федор в Сибири, нашел то село и сразу же направился на кладбище, где возвышались одни темные кресты. Местная учительница помогла найти тихий холмик, где Федор поставил пирамидку с маленькой звездочкой… Работать он устроился в соседнем леспромхозе. Через некоторое время снова наведался сюда, но пирамидки на могиле не оказалось. Кладбище было староверческим, и кто-то из потомков давних раскольников посчитал, что памятнику со звездой на их погосте не место. Возмущенный Федор узнал, кто именно убрал пирамидку, пришел к тому бородачу и пригрозил ему. Восстановил пирамидку, но и она простояла недолго…

Когда та самая учительница сообщила в посланной Федору записке о случившемся, он, выпив для храбрости, приехал в село ночью на бульдозере и за полчаса разворотил полдома фанатичного бородача, а его самого чуть не отправил на тот свет…

На суде Федор признал себя виновным. Об этой печальной истории подробно знал в колхозе один Аверьяныч. Отсидев несколько лет, Федор разыскал сестру и вместе с ней поселился в Сватеевке. Начав жить как бы сызнова, стал подумывать о постройке собственного дома. А для этого надо было приналечь на работу, накопить средства.

В колхозе Федор работал безотказно, старался прирабатывать и на стороне. Ни одного дня не сидел без дела. Подрядился как-то одному колхознику крышу железом покрыть. Сделал, как заправский мастер. Даже петушка жестяного на конек посадил. С тех пор и пошел спрос на умельца. Кому печь переложит, кому веранду смастерит и разрисует. Многим удивительно было: откуда такой взялся? Сам-то Федор знал откуда – чем только не приходилось заниматься на фронте в саперном батальоне! Да и в лагере, отбывая срок, еще пару ремесел приобрел.

Когда Федор городил двор Елены, он почувствовал на себе ее взгляд. Подумал, что наверняка о ремонте дома вдова хочет речь повести. И уже по-деловому прикинул, что сделать надо, сколько запросить, чтобы хозяйка не передумала.

На следующий день, возвращаясь с работы домой, Федор сделал большой крюк. Решил новый забор оглядеть. Не повалила ли его какая-нибудь машина, не поломала ли скотина или какой озорник? Да мало ли что? Глядит плотник – стоит на месте беленькая изгородь. А тут вдруг и голос знакомый:

– Здравствуйте, Федор Григорьевич!..

Оглянулся – догоняет его Елена, улыбается. И, не дав опомниться, говорит запросто, как старому знакомому:

– Что же вы со мной, Федор, сделали! Столько забот прибавили. Раньше что? Встала, пошла на работу, и никакой другой думки в голове. А теперь? Да при такой изгороди моя изба, словно неряха свои лохмоты новыми кружевами прикрыла…

– Это верно, дому ремонт нужен, – согласно кивнул Федор.

– Может, вы и возьметесь за него? – с ходу предложила Елена. – Для других вон как стараетесь – Она немного помолчала. – Заходите, поговорим….

– Это можно, – чуть ли не обрадовался Федор и послушно направился за хозяйкой.

Рассвет гасил последние звезды. То маленькую блестку выключит, то большую. В том самом часу Вера Иванцова, объезжая колдобины, протарахтела на мотоцикле по окраинной улице поселка. За кладбищем мотоцикл выскочил на черноту шоссе. Словно бы обрадовался он свободе, и полетели прочь телеграфные столбы, придорожные посадки. А вскоре и красная крыша Дома культуры, шпилистая каланча пожарки, серая глыба элеватора – все скрылось из виду.

На десятом километре Вера свернула на проселок и минут десять спустя притормозила мотоцикл у развилки дорог. Куда ехать: прямо на центральную усадьбу или заехать в тракторную бригаду? Надо было торопиться на центральную. Утром, перед работой, директор обычно собирал специалистов для короткого разговора. Но, подумав, Вера, как бы подбадривая себя, решительно вскинула голову и круто повернула руль.

Мотоцикл взревел. Припав к машине, девушка ринулась по дороге к полевому стану. Дымовой завесой заклубилась дорожная пыль и темным бурым облаком садилась на близдорожные всходы пшеницы. А небо все яснее и глубже. Восток густо раскраснелся. По зеленым просторам местами стелились белесые туманы – доживали свои последние минуты, в страхе перед солнцем тянулись к овражкам и низинкам.

Вскоре показался стан. Рядом с будками шелестели листвой березки – еще тонконогие, белые, вроде бы не успевшие загореть. Платьица на них из тончайшего зеленого шелка. Пошиты раскидисто, как у модниц.

Увидев стан, Вера улыбнулась. Это ее затея. Около года добивалась она, чтобы в каждой бригаде были вот такие благоустроенные станы. Будки напоминают автобусы. Каждая на полозьях. Куда хочешь, туда и тащи трактором, ставь хоть под березой, хоть на берегу пруда. Все покрашены в разные тона. В зеленой трактористы живут, в солнечной – красный уголок. Над этой – телевизионная мачта. А в той, что под синий цвет, – кухня и столовая. Походная мастерская находилась в сторонке.

Из зеленой будки, услышав рокот подъехавшего мотоцикла, вышел учетчик Степан Лукич Тихов, однорукий. На плечи накинута телогрейка. Лукич только что проснулся и, позевывая, прикрывал рот широкой ладонью. Он был жилист и так оброс – ножницы сломаешь, коль стричь начнешь. За солидную округлую бороду в бригаде его в шутку звали Хемингуэем, хотя Лукич никогда не читал этого писателя и вообще ничего толком не знал о нем.

– Экая заботница, в такую рань прилетела! – усмехнулся учетчик, не без интереса разглядывая разрумянившееся от езды, похорошевшее девичье лицо.

– В районе была, Степан Лукич. На слете. Грамоту получила! – не удержавшись, похвалилась девушка. И улыбнулась – белые зубы наперечет. И глаза, как темно-сизые голубицы. В такие глянешь – и месяцами сниться будут…

Тихов догадывался, для чего девушка сделала крюк, возвращаясь из райцентра. Вспомнил свою молодость и позавидовал Егору Кузовенко, трактористу-балагуру, поднимавшему сейчас целину на лимане.

– Значит, ты теперь почетно-грамотная? Так скоро и до ордена дойдешь! Вам, молодым, теперь все шоссе открыты. А нам только в телевизор любуйся, как некоторые из космоса возвращаются…

Вера смутилась под пристальным взглядом Лукича, сразу посерьезнела. Зашла в будку и, хмурясь, сказала:

– До ордена еще далеко, а вот до выговора из-за вас скоро дойду! Опять в будке намусорили?..

– Зачем же напраслину наговариваешь? Где ты мусор увидала? – провел Лукич взглядом по полу и даже под койку нагнулся.

– А это что? – кивнула Вера на валявшийся под столом окурок.

– Так это я временно положил! – засмеялся учетчик.

Вера просмотрела стенгазету. В заметках рассказывалось еще о севе, а теперь уже зябь подымали.

– Как пашете? – спросила.

Лукич подал сводку.

– Задания дневные все опережают. Два дня без простоя, ни одного часу.

– А качество?

– Не замечалось отступлений… Погляди сама. Вы агрономы, вам и надзор держать. Все трактора работают за плотиной. Только Кузовенко на дизеле лиман заканчивает. У него закон – каждый день полторы нормы.

Сначала Вера решила посмотреть зябь за плотиной, чтобы не подумали в бригаде, будто она лишь из-за Егора заехала на стан в такой ранний час. Но потом все-таки не удержалась и поехала в сторону лимана.

Солнце поднялось над кромкой степи и погнало на зеленые поля теплую сверкающую ласку. Все сразу повеселело, принарядилось. Туманы, пронизанные лучами, зацвели радугами и растаяли.

Оставив мотоцикл у края пашни, Вера пошла по черной глыбистой реке. Идти было тяжело и неудобно. Неразборонованные пласты местами торчали стоймя. Приходилось перепрыгивать их, обходить. Взмахивая руками, чтобы не упасть, Вера убыстряла шаг, как бы на крыльях летела к Егору.

…Впервые они встретились в клубе. Егор стоял в очереди за билетами в кино первым.

– Возьмите и мне один, – попросила его Вера.

Получая билет, девушка благодарно глянула на тракториста. Задели парня две сизые голубицы…

Сидели они в теплой темноте зала рядом. Потому, наверно, и фильм обоим понравился… После кино долго ходили по вечерним улочкам поселка, говорили то о фильме, то о работе. Расстались как давно знакомые. С тех пор Егор словно заново родился. Пару дней не увидит Веру – и сам не свой. Зачастила и она в тракторную бригаду.

Чем ближе трактор, тем сильнее волновалась Вера. Надо ж придумать, по какой причине она в такой час заявилась в бригаду. Конечно, не грамотой хвалиться. Может, сказать, что заехала забрать сборник рассказов Троепольского? В последнюю их встречу в клубе у нее в руках была эта небольшая книжка.

– Что за брошюрка? – спросил тогда Егор.

– «Записки агронома»…

– Понятно… Квалификацию повышаешь… – шутливо заметил Егор.

– Это художественная! – повысила голос Вера. – Возьми почитай.

Все ближе и ближе трактор. Девушка внимательно оглядела пашню и вдруг недоуменно остановилась. Хмурясь, прошла еще несколько шагов и снова остановилась. Повернула ком земли носком сапожка. Но и без того было ясно: пахота неглубокая, заметно мельче норматива.

Еще раз с тревогой и неожиданным испугом окинула она взглядом распаханное поле. Было ясно, что работу Егора надо браковать.

– Лучше б не приезжала… – прошептала она. И сразу погасла радость, с которой она спешила сюда. Да что спешила – летела, как на крыльях…

Вера не то чтобы поняла, а как-то внутренне догадалась, что вряд ли у нее хватит мужества и сил составить акт на такую работу Егора. Она остановилась у крайней борозды и стала ждать подхода трактора. Сердце билось неуверенно, холодело.

«Может, отругать его?» – спрашивала она себя. Нет, был бы кто другой, нашлись бы слова резкие, прямые. Не было случая, чтобы Вера примирилась с недостатками, тем паче с откровенным браком. Но сейчас она готова была расплакаться от охватившего ее бессилия…

Когда Егор увидел Веру, кровь хлынула к его лицу. И надо же ей было явиться именно в это утро и именно к лиману. Пожалуй, в первый раз решился он легким ходом проскочить в передовые по совхозу – и так нелепо попался. Хотелось хотя бы на два-три гектара превысить результаты этого заносчивого Якуткина – своего главного соперника на нынешней пашне. А уж тогда пусть догоняет, коль сможет…

Егор знал: если Вера назовет его бракоделом, даже только подумает так, это будет означать, что он потерял ее. От такой мысли ладони его вспотели, руки задрожали…

Трактор остановился. Егор как-то неуклюже спрыгнул с машины, еще теша себя надеждой, что все как-то уладится, серьезный недочет можно обернуть шуткой.

– Здравствуйте, товарищ агроном! – с неестественной веселостью слегка поклонился он Вере.

– Здравствуй… – глухо выдохнула девушка.

И будто онемели.

Стояли рядом, но, казалось, уходили друг от друга. Егор вынул из кармана пачку папирос, стал торопясь закуривать.

– Ну что, рассказы прочитал? – чуждо спросила Вера.

– Не все еще, – ответил Егор, засовывая потухшую спичку в коробок, как это делают, когда нет поблизости пепельницы. – Только один успел, «Прохор Семнадцатый, король жестянщиков».

– Дочитывай, мне надо в библиотеку книгу сдавать.

У Егора что-то надломилось в душе, некстати взбунтовалось. Вызывающе ответил Вере:

– Если срочность такая, можешь забрать. В будке она.

Но Вера, вроде не слыша его слов, решительно подошла к плугу, установила глубину и твердо, официальным тоном сказала:

– Вот как пахать надо. Учти это.

– Учтем, товарищ агроном, – ответил Егор и заставил себя с неприязнью подумать: «Вон ты какая!»

Вера чуть ли не побежала от трактора. Обида душила ее. Сдерживала себя, кусая губы, шептала:

– Вот и всё… И всё…

Собравшись, Вера с трудом, в каком-то забытьи осмотрела поля за плотиной. Не порадовала ее глубокая, на совесть сработанная вспашка Якушкина, не огорчил пятичасовой простой другого тракториста…

– Ну как, живы-здоровы наши молодцы? – щурясь, спросил учетчик, когда Вера возвратилась на стан.

Девушка взглянула на стенгазету, пожелтевшую от времени и солнца. Покачала головой:

– Следующий номер, как видно, к Новому году ожидается? Да и побриться б вам, дядя Лукич, не мешало. Совсем тут одичали.

– Что это ты, словно укушенная? – удивился Лукич. – Никогда такой едучей не была!

– Передайте бригадиру, что пахоту Кузовенко я забраковала. Пусть перепахивает.

Вера села на мотоцикл и с еще большим ветерком, чем спешила в бригаду, понеслась в совхоз. Вот уже и будка затерялась в степи, а девушка все чувствовала на себе недоуменный взгляд учетчика. Ветер сушил выступавшие слезы, трепал косынку, насквозь пронизывал плотную кофту-вязанку, а скорость – все больше и больше…

Недели полторы носил Егор в сердце непонятную для себя обиду. Ведь сам же наломал дров! Всё понимал, а обида держалась, как репей…

Когда бригадир сказал, что участок надо перепахать на двадцать пять сантиметров, Егор хмуро ответил:

– Могу и на тридцать!..

Работал с каким-то ожесточением. То ли забыться хотел, то ли доказать силился, что может работать не хуже «маяка» Якушкина. Вставал чуть свет, тщательно осматривал машину. Каждую гаечку прощупывал, каждую детальку тряпкой обтирал. Теперь его трактор каждый гон проходил ровно за сорок минут. Уставали руки, тупой тяжестью наливалась голова от одних и тех же дум… После такой работенки спать бы сутки подряд. А он снова вскакивал до рассвета. В конце концов добился своего, поместили его фотографию на Доску почета. Недели не прошло – уже в районной газете статью напечатали, опять же с портретом. А настоящей радости нет…

Когда газету уже зачитали до дыр, он наконец встретился с Верой. Подъехала она на мотоцикле к трактору, чем-то озабоченная.

– Как дела идут? – словно через силу спросила.

Ему бы заулыбаться, пригласить сесть рядом да махануть гона два, а он и в этот момент не стряхнул с души ложную обиду.

– Можете измерить, товарищ агроном… Качество согласно вашему указанию…

– Ты так ничего и не понял, Егор! Не мне лично это качество нужно. Что ж, прощай… согласно моему указанию…

Резко повернулась и уехала. Растаяла вдали подпрыгивающая на мотоцикле фигурка. Будто впрямь навсегда…

Через минуту он уже сидел за рычагами трактора. Мощная машина шла в ту сторону, куда уехала Вера. Егор как бы догонял ее. На большую глубину лемеха врезались в тяжелые, крепкие пласты целины, рвали несметные корни трав, тяжелая земля дыбилась и рассыпалась… Нелегкими были и думы Егора. Он будто сдирал с себя эту измучившую его обиду, все отчетливее и глубже понимая, как дорога и необходима ему Вера…

Матрена трудилась птичницей в колхозе «Сорок озер». Хозяйство это окружено мещерскими лесами, заросшими камышом озерами, протоками. Пожилая женщина много старалась и любила свое не такое уж простецкое дело, да вот радостей мало было. Понесет сдавать на склад продукцию, хоть зажмуряйся от стыда: яичек-то – и половины ведра нет… Начнет она привычно в который раз председателя донимать:

– Христофор Иваныч, коль бога ты не боишься, то хоть людей да власть испугайся! Когда ж о птице-то радеть начнешь? Ведь по месяцу к нам не заглядываешь. Куры, чисто щепки! С голодухи-то друг друга клюют! От рациона, что вы выписываете, не то что яиц, а и птичьего духу на ферме скоро не останется…

Председатель обычно докурит до корешка самокрутку и тогда уж начинает разъяснять хриплым, словно простуженным голосом:

– Птица, Матрена Власьевна, это есть боковое ответвление от генеральной линии нашего хозяйства. Поняла этот пункт или еще уточнить?

Матрена кивнет, что поняла, и опять принимаетс за своё:

– Правильно! Вот и надо об ней по-хозяйски радеть, раз она генеральная.

– Поняла, да не совсем, – вздыхает озабоченно Христофор. Начинает яснее и подробнее формулировать: – Мы ж тебя, Власьевна, держим только как фигуру для отчетности! Поскольку сверху требуют, чтобы была в наличии птицеферма как объект, зарегистрированный в отчетных документах спущенного нам плана, то ты и существуешь! И мы тебе платим прожиточный минимум… Теперь-то поняла? А второй пункт таков: ежели мы начнем твою прожорливую птицу кормить вволю, так она весь колхоз сожрет. А мне этого допустить нельзя. Так что больше мне о ферме и не заикайся! Поняла, что ли?

Горько было Матрене слушать от начальства подобные речи. До того горько, что всерьез вточилась в нее хворь. А тут еще зашла она к Серафимушке, вдовой матушке. Числилась бывшая попадья колхозницей, а занималась все больше божьими делами: кому тайно крестик для новорожденного продаст, кому иконку. А где кто из верующих помрет, над покойным поёт всю ночь псалмы отходные. Так и жила.

Глянула матушка на болезную Матрену и привычно забуравила:

– Послал тебе Господь испытание. Но это он по любви! Узрит твое молитвенное усердие и вспоможет! Потому что Бог сколь строг и гневен, столь и милостив к рабам своим верным… Скоро девятая пятница, так надо сходить тебе, Матрена, к чудотворному источнику великомученицы Параскевы. Помнишь, в пятьдесят-то первом году паломничали с тобой? Ты сама видала: и на хроменьких, и на заикающихся, и на бесплодных благодать-то снисходила. И тебе поможет святая наша… А вернешься, все в селе скажешь, как Параскевушка хворь сняла…

Согласилась Матрена. Председатель даже с радостью отпустил навязчивую птичницу на неделю, как она говорила, в город к родственникам. А она не в город, а в Кашибеково. Слезла на станции и с молитвой пешком через лес и поля…

Дорогу хорошо помнила, дошла до места. На окраине Кашибекова в лесистом овраге издавна стояла часовенка, и тут же бил из груды камней источник.

Каждый год к источнику приезжали и приходили сотни людей, страждущих чудесного исцеления. Когда-то Матрена была здесь, возносила мольбы свои всемогущей Параскеве. Правда, святая ничем тогда не помогла ей. Но что поделать, раз на раз не приходится. Может, не так усердно молилась она…

Уже в сумерки подошла Матрена к оврагу. В прежние годы по старым праздникам здешнее окрестье словно ярмарка гудело. А теперь и шороха не слышно. Календарем она не ошиблась, пришла в то самое село. Недоумевая, подошла к самому краю оврага и увидела неожиданное… Там, где была часовенка, стоял теперь огромный длинный сарай. Приблизилась к нему, волнуясь, прислушалась: за стеной куры, засыпая, квохчут, утки покрякивают…

Изумилась Матрена и, покачав головой, устало пошла в село искать себе ночлег. Присмотрела домишко поневзрачнее, в таких, мол, люди попроще живут. Постучала в дверь. Открыла женщина в годах, – ну точь-в-точь Серафимушка! У Матрены немного отлегло с души, всё ж вроде бы на свою, верующую напала. Не просто поздоровалась – поклонилась:

– Родненькая, издалека я… Приустала, а переночевать негде, никого я в этих местах не знаю…

Хозяйку звали Ниной Васильевной. Оказалась владелица старого домишки отзывчивой: сразу квасом напоила, потом за стол пригласила, ужином угостила – пирогом с рыбой и капустой, творожком, огурчиками-первачками, чаем с малиновым вареньем.

Умилилась, разомлела Матрена. Получилось, как в поговорке: «Голый – ох! А об голом – бог!»… И впрямь Господь позаботился, к доброму человеку привел. Слово за слово, начала Матрена осторожненько выпытывать у Нины Васильевны:

– Это что же у вас, значит… чудотворный-то источник прикрыли? Раньше-то, говорили мне, народ в этот день тут со всех краев сходился… И молебны бывали…

– Не прикрывали. Журчит себе… Но вроде сам по себе закрылся… Давно люди не едут…

– Небось власти приказали закрыть… Или как?

– В таких делах власть не приказывает, – ответила хозяйка и пытливо оглядела гостью.

– Да ведь власть-то, она и такая и этакая бывает… – стала рассуждать Матрена. – Одна на церковь безо всякого внимания… Даже сами вон детей крестят и попам в пояс кланяются. А другая возьмет да и шепнет народу, как сделать, как прикрыть…

– Нет, у нас само собой всё почти что закончилось… Да и колготы много было, разные люди ехали, шум, статьи в газетах… Опять же ребятишки… В школе им одно, а тут другое, чудеса святые… Убрали часовню, поскольку наезды к источнику кончились почти… Теперь вот рядом с этим местом птичник. Показательный…

Матрена поджала губы. «Не в тот лагерь попала», – подумала. И еще забродец для верности сделала:

– А как убирали часовенку, ничего такого не случилось?..

– Какого такого? – вскинула глаза хозяйка.

– Ну… не ослеп ли кто из убиравших, свет не полыхнул ли?..

– Полыхнул, но позже, – улыбнулась хозяйка.

– Полыхнул-таки… – облегченно вздохнула Матрена. – Свершилось, значит, чудо? А свет-то какой, яркий?

– К вечеру это было. Как включили движок, то лампы электрические и полыхнули. Для кур продленный день установили. Это по науке так. Чтоб неслись дольше.

Матрена заметно сникла.

– Чудно… Не заступилась Параскева за свой источник, не наказала никого… Значит… Вы не верите?.. – неожиданно охрипнув, спросила она хозяйку.

– Я об себе говорить не буду. А вот как некоторые старые люди говорят про источник этот. Решили, значит, еще в старое время, в Кашибекове церковь построить. А как деньги собрать? Вот и придумали: пусть в овраге иконка вдруг найдется. Этой самой Параскевы. Ну а люди, понятно, набожные, знак увидели, дескать, не простая икона, чудотворная. И вода в источнике тоже. И пошел-поехал сюда народ со всех уездов. Тут и слепой вроде прозрел, и хромой побежал… Я скажу, что вода-то в источники и впрямь серебряная. Поверишь, что волшебная. Девки молодые всегда набирали лицо омывать, чтоб красивей и чище было… И сейчас за водой иногда приходят, хотя родничок без прежней силы уже… А тогда – пошли деньги на церковь. У кого денег не было, холсты несли, хлеб в амбар ссыпали. Иные бездетные все наследство на церковь отдавали…

Хозяйка вдруг пытливо воззрилась на Матрену:

– А ты, милая, не к чудотворному ли источнику приехала?..

– К нему… Но не только, – совсем разволновалась Матрена, как-то невольно начав придумывать причину своего явления в этих краях… – Прослышал наш председатель, что в вашем хозяйстве птицеводство развито… А я-то птичница… Вот он меня и откомандировал. Езжай, говорит, изучай, какие у них там рационы и все другое… А про источник мне знакомая старушка, попадья бывшая, сказала, когда захворала я, руки-ноги страсть как закрутило… Езжай, мол, помолись, воды от Параскевушки попей, с собой привези… Вот я и приехала за этим и за тем сразу…

Хозяйка по-доброму улыбнулась:

– Водицы чего ж не набрать… А за опытом тебе к Соловьеву, к Александру Матвеичу надо, к председателю нашему. Он все тебе расскажет и покажет…

Председатель повез «командированную» на птицеферму. Матрена, как всегда дотошно, вникала во всё, подолгу осматривала помещения и технику. Две молодые птичницы охотно рассказывали старшей трудовой соратнице о своем шумном царстве: как ухаживают за птицей, как кормят ее.

– Мы это дело только разворачиваем, – скромничал Соловьев. – Взрослой-то птицы у нас пока что тысяч десять. Да около тридцати утиного молодняка. Но это только для затравки. Потом развернемся! Скоро еще получим тысяч сорок утят. А всего планируем вырастить к концу года все триста тысяч. Осилим, думаю. Теперь у нас свой инкубатор. Так что в будущем году, мамаша, и себя будем молодняком обеспечивать, и соседям помогать…

– Триста тысяч!.. – У Матрены схватило дух. – А кормов хватит? Наш-то председатель боится, что птица весь колхоз сожрет, твердит, что один разор от нее.

– Это как дело вести, – посерьезнел Соловьев. – Можно, конечно, и разорить колхоз, ежели, скажем, на чистом зерне птицу держать. А можно и большой доход получить. Взять, к примеру, диких уток. Ведь каждую весну тысячами летят они к нам, на мещерские озера. И ведь никто их не кормит, никого они не разоряют. А к осени потомство дают, и сами откармливаются лучше, чем на иной ферме. А у нас, гляньте-ка, вся долина в озерах! На этой самой вроде как неудоби и пасется наша утиная масса. Конечно, приходится их подкармливать, не без этого.

– А ведь у нас-то, у нас-то… – думая о своем, горячилась Матрена, – тоже кругом озера какие!.. А мы вокруг них кур водим… Ферму для отчетности держим. Я вот председателю этому…

Матрена так разволновалась, что забыла про свою хворь, совсем перестала чуять ее. Словно впрямь в целительной воде омылась…

Вечером Соловьев отправил неожиданную командировочную на своей машине на станцию. Сидела Матрена рядом с шофером, глядела на дорогу, на лес, на тучную зелень хлебов, но ничего этого будто не видела.

Перед глазами старой неугомонной женщины как бы сверкали широкие озера, где белыми и пестрыми облаками виделись бесчисленные птицы…

А по берегам озер высились новые фермы, где вольготно подрастали и неслись сотни тысяч ее кудахчущих питомиц…

Матрена словно видела сон, который должен чудотворно сбыться. Вернее, рукотворно…

Анна Ивановна вышла на крыльцо. И, словно припоминая что-то, остановилась, схватилась за перильце…. В ее годы это бывает. А разволновалась она из-за Даши, дочки.

На лице у Ивановны избыток морщин: и глубоких, и, как ниточки, тоненьких. А на руках – иному мужику такие бы! – еще более зарубок и плетений. Под их узорами – темные жилы, что корни разросшиеся.

Оглядела Ивановна двор, всё припоминая, зачем вышла. Бросила взгляд на совхозные сады. Всю даль яблоневые деревья заполонили. А у самого края, где спустилось к земле темно-синее небо, там, в узком просвете, уже огнилась ранняя зорька.

Поросенка накормила, куры еще на насесте, печь истопила, три дубка и березку молодую в палисаднике полила. Что ж еще-то?..

Вернулась в дом. Даша тоже собралась-убралась. Мать поставила на стол сковородку с яичницей, кружку молока, тарелку оладушек. Сама напротив села и глаз с дочки не сводит, словно в последний раз видит. А дочка у Ивановны… Одним словом сказать – красота полевая. Во что ни наряди такую, хоть по-деревенски, хоть по журналам, все одно: глянешь – и небесные глубины вспомнишь, и ковыли степные, и рассветы весенние… Даша закончила школу с медалью и… вот уже второй год в доярках. В передовых, правда. Могла бы в институт, словно в ворота распахнутые, пройти, а у нее свое на уме. А что – не говорит.

– Да ты не спеши, успеешь… Всё у тебя вперегонки… – качала головой Ивановна, видя, как торопится дочка, уминая оладьи.

– В тебя, наверно, уродилась? – улыбнулась Даша. – Сама-то не по сибирским ли часам поднялась?

– На сердце неспокойно, болит оно, Дашенька…

– Да о чем болит-то? – удивилась девушка. И глядит не мигая. Привычку взяла – обязательно пересилить взглядом. И так вот в самую душу буравит…

– Родишь одного-двух, сама тогда узнаешь, о чем у матерей сердце болит…

Даша вытерла тонкие, красней красной смородины губы и к зеркалу. Повернулась, развернулась – со всех сторон хороша. Глянула на мать, притихшую, вытирающую глаза концом платка…

– Да ты чего это, мам?

– Что чую, о том и реву!.. Вот расспросят тебя обо всем, разузнают, какая ты есть, и пошлют на край света, как и старших…

– А я скажу, что у меня мама плаксивая, драгоценная, и я от нее ни на шаг!..

– Да не боюсь я… – отмахнулась мать. – Сама не знаю, чего разненастилась… Отца вспомнила. Хоть бы одним глазком увидал, какая ты стала! Н у, поезжай… День-то теперь на сто верст растянется…

– А ты не думай, – беззаботно посоветовала Даша.

– Его, сердце-то, не запрешь в сундук. А может, с тобой мне поехать? – И вроде тучка с лица ушла…

– Мама, гениально!.. Поедем!..

– Посижу в садике против райкома… И первая узнаю, что тебя приняли.

– Тогда уж и словечко за меня на бюро замолви! – шутила девушка.

– А ты не смейся! Иван Никитич, секретарь-то, не первый год меня знает. Сколько досаждала ему о болячках совхозных! А он вникал, не забывал…

– Позвоню по телефону, и тебе всё конторские расскажут, – пообещала Даша. Нежданно обняла маманю, чмокнула в щеку и – птицей с крыльца.

Еще больше у Ивановны тумана в глазах, аж досадовать начала, что так расстроилась. С чего бы? Взялась мытый-перемытый чугунок тереть. Опомнилась, за водой пошла. С полдороги вернулась: жбан-то до краев. А вот кур забыла накормить. Потом уж вспомнила, когда машина пылила далеко за поселком…

В кузове полно девушек, женщин. На прополку свеклы ехали. Молодые песни завели. На всю степь голоса. Что по радио или в клубе подхватят – в пути разучивают. А Ивановне не до концертов. Завернулась жизнь с самого начала, от самых царских времен. И как вот в кино, то оборвется лента, то снова скачут годы…

Из колхоза «Озерки» я выехал на попутной машине. За рулем сидела шоферша – небольшого роста, в комбинезоне, сшитом по ладной фигуре, она вполне могла сойти за паренька, если бы не цветастая косынка, обжавшая непокорные волосы. На ее вроде не слишком броском, но чем-то привлекательном, еще моложавом лице лежали тени усталости и заботы. Посылая Татьяну Аристову на станцию за семенной пшеницей, председатель сказал:

– На дороге, конечно, потоп… Но Татьяна Васильевна, думаю, пробьется и позвонит со станции. Если проходима Вертлявая балка, пошлем все восемь машин. Поднятую залежь обеспечим семенами разом.

Утро началось солнечно, но следом слякотная земля запарила, и теперь в нахлынувшей мгле сырой туман съедал последний ноздреватый снег, залежавшийся в садах, под плетнями. Машина то и дело врезалась в лужи, раскидывая грязные брызги до самых изб.

За околицей, под корявой громадиной дуба на «сиденьях» из половинок кирпичей, камнях и темном бревне сидели люди, поджидавшие какую-нибудь попутку. Как только мы выскочили из-за крайних строений, они вскочили и начали «голосовать» руками.

Татьяна затормозила. Не торопясь вылезла из кабины и выжидательно посмотрела на обступивших ее мужиков, баб, старушек. Вздохнула:

– Так и быть, подвезу, но с условием. Если где застрянем и кто откажется помогать, ссажу, хоть в болото. А пока грузите в кузов все ваши стульчики.

– А зачем тебе каменюки, Танюша? – улыбнулся, обнажив рядок золотых зубов, ладный чернобородый мужик в бобриковом пиджаке, поверх которого был предусмотрительно накинут еще и дождевик.

Аристова с усмешкой глянула на его спокойно-сытое лицо, начищенные хромовые сапоги и отрывисто бросила:

– На фундамент пригодятся.

– Новый дом, что ль, решили в районе строить? – любопытствовал дальше бородач, довольный своей догадкой.

– Потом, если понадобится, отчитаюсь перед вами, гражданин пассажир! – заносчиво, как мне показалось, отрезала Татьяна.

Мужик с красноватыми щеками и не просто рыжими, а огненными волосами, заметно торчавшими из-под ушанки, попрекнул бородатого:

– Вечно ты, Фомич, встреваешь!.. Может, она египетскую пирамиду будет класть. Это, как говорится, индивидуальное ее дело. Раз берет бесхозный матерьял, значит, есть профиль.

Видимо, решив, что погрузка кирпичей и прочего зачтется за проезд, пассажиры постарались. Чуть ли не полкузова накидали песчаника и битого кирпича.

А Татьяне все мало.

– И ту вон груду заберите! – указала она на камни, лежавшие в болотце.

Пассажиры поворчали, но погрузили болотные камни: надо же ехать! Уложили поверх чемоданы, мешки, корзинки. Расселись, подняли воротники, готовясь к дорожному ветру.

Чем дальше в степь, тем тревожнее дорога. Татьяна умело объезжала рытвины и топкие колеи.

– Да, дорожка… – посочувствовал я, пытаясь завязать разговор. Путь предстоял неблизкий, и надо было как-то скоротать его.

– Бывает и похуже… – с готовностью отозвалась Татьяна. И полились шоферские горести. – Можно подумать, что дороги-то нужны только шоферам. Как хочешь, так и казнись!.. Дождь прошел – месишь тесто. Солнце просушило – трясет так, что почки отрываются. Вот и стругаем технику, все равно как на наждаке!.. О молоке, о кукурузе каждый день постановления, решения!.. Сколько должна курица яиц выкатить, насколько овца шерстью обрасти – все предусмотрено… И условия для этого создаются. А о дорогах… Подсчитал бы какой-нибудь руководитель, сколько в стране теряется из-за бездорожья хлеба, срывается строек, какой урон животноводству и всему прочему?.. А машин сколько калечится? По-доброму до станции за час долетела бы, а теперь будем пилить на второй да третьей скорости, пока всю горючку не сожгу…

Разговорились мы, одним словом. Татьяна рассказывала о колхозных делах, о своих знакомых, прерывалась и вновь начинала бранить дорогу. Ее серые глаза были напряжены, ловкие руки то и дело переключали скорость, туда-сюда крутили баранку. Невольно подумалось: «Ругает дорожку на все сто, а дело шоферское любит». Я рассказал случай, как однажды на фронте пришлось мне с солдатами тащить машину по такой же вот топи.

– На войне оно конечно… Всякого хватало… – тоном немало повидавшего человека ответила Татьяна.

– А вам что, на войне пришлось побывать? – полюбопытствовал я.

Татьяна помедлила.

– Люди рассказывали… Есть у меня подружка. Надя. Досталось ей… Еще до войны окончила она в школе кружок радисток. Смелая была, отчаянная. Все на полюс собиралась, на стройку великую, куда бы подальше… Любой техникой, оружием интересовалась, как мальчишка. То мотоциклом увлечется, то о планерах да парашютах мечтает…

– Вроде вас? – улыбнулся я.

– Не будем говорить о присутствующих! – тоже улыбнулась Татьяна. И, помолчав, продолжила: – Как объявили мобилизацию, ушла Надюшка добровольцем. Чего только не пережила!.. Под Севастополем попали они в окружение. Вернее, к морю прижали их фашисты. Оборонялись до тех пор, пока одни камни остались в руках. И тут пришел приказ отойти. А от батальона-то и тридцати человек не осталось… И куда отходить? Получается, в море… Связалась Надя, в ночь уже, по рации со штабом, оттуда дали знать нашей подводной лодке, а она с Надей связалась. Капитан передал, что будет ждать утром, но километрах в пяти от берега. Ближе лодка подойти не могла. Солдатики спихнули в воду бревна, некоторые попарно смогли связать, и поплыли.

Одной рукой за бревно, другой – отгребаются. Начало рассветать. А лодки нигде не видно. Подул ветер, волна пошла. Думают, всё, разойдется шторм и крышка всем. А тут еще стервятники со свастиками начали клевать… Один самолет спикировал, дал очередь из пулемета, и три солдатика пошли на дно. Следом другой самолет прогрохотал над головами… А к вечеру за одно бревно уж не шестеро, а двое держались… Наверняка бы и Надюша пошла под воду… Но бойцы как могли помогали. Особенно один сержант. Разорвал свою гимнастерку и смог привязать радистку к бревну: держись, говорил, невеста. Останемся живыми, свадьбу сыграем! А тут снова сверху пулеметная очередь… И вода вокруг Надьки покраснела…

…Машина, покачиваясь, неровно спустилась в Вертлявую балку, и рассказ оборвался. Трехтонка, рыча и взвизгивая, поплыла по грязи. Кузов то и дело заносило в сторону: то в один кювет сползет, то в другой. Татьяна, раскрасневшаяся и хмурая, вывертывала колеса, переключала скорость, сдавала машину назад и снова рвалась вперед. Мотор все больше ярился, завывал. Казалось, вот-вот разорвется. В конце концов машина забуксовала. Ни туда, ни сюда. Шлепая по грязи резиновыми сапогами, Аристова обошла кузов.

– Эй, мужики, кто в сапогах, слезайте! – подала команду.

Пассажиры стали нехотя спускаться в темное месиво. Я тоже присоединился, опять же облегчил машину малость.

Больше других вздыхал, кряхтел и отговаривался бородач в дождевике. Видно, жалко было ему хромовые блестящие сапоги. Став полукружьем против заднего борта, мужики взялись дружно закуривать…

– Тут треба подумать, – с хрипотцой в голосе, покручивая опущенные усы, выразил свое отношение к случившемуся тощеватый дядя.

– Хоть акт об опоздании составляй! – дергался толстяк в фетровой шляпе. – Чем теперь оправдываться? В четыре часа совещание!.. Как хочешь, так и отчитывайся теперь. Вот снимут с финансирования, тогда будем локотки кусать!..

Самым спокойным оказался мужик с огнистыми волосами. Обутый в высокие охотничьи сапоги, он то и дело заглядывал под машину, что-то бормоча под нос. Потом авторитетно заявил всем известное:

– А весна нынче, товарищи, к слову сказать, очень даже ранняя! Не помню, в каком это году перед войной, но в такое вот время мы еще на санях семена возили со станции.

– Хватит дымить! – не выдержала Татьяна. – Нечего лясы точить о прошлых вёснах!

Машину начали раскачивать. Кто за борта как-то ухватился, кто за дверцы кабины. Рванется трехтонка назад или вперед, и люди, покрикивая, толкают тут же. Колеса крутятся быстро, разбрызгивают грязь. Грузовик все глубже и глубже зарывался в колею. Задний мост уже утоп в лоснящемся месиве…

Раздались как бы неунывающие голоса:

– Каюк, братцы!..

– Настроение отличное, идем вглыбь!

– Всю одежу заляпали, и никакого прогрессу!..

– А вы дружнее, дружнее! – покрикивала Татьяна, высовываясь из кабины. – Степан Фомич, вы только пыхтите! Видимость одну кажете… Налегайте, налегайте!.. – стыдила она чернобородого.

– Да я стараюсь, Танюша, не симулирую… – растерянно улыбался, сверкая золотым рядком, уличенный. – И принимался сам командовать хрипловатым тенорком: – Давай, давай!.. Раз, два, взяли!.. Вперед ее!.. Назад!.. Давай, давай, дубинушка!.. Сама пойдет, сама пойдет!.. – громко суетился теперь бородач, по-прежнему создавая видимость собственных, кроме крика, усилий…

После навалили мы под колеса камней. Вот когда они пригодились!.. Теперь, цепляясь за шершавые камни, ребристые скаты поднялись на них, как на настил, и наконец-то трехтонка выбралась из трясины. Мужики радостно закричали, замахали руками. Уже ринулись было в кузов занимать места, но Татьяна властно остановила их:

– Не торопитесь!.. А кто камни будет подбирать? Они еще нам пригодятся!..

– Ты что, Танюша! – взмолился чернобородый. – Их и не найдешь теперь, в грязи-то. Да и в кузове много осталось. Хватит, если еще забуксуем…

– Ну и нерадив же ты, Степан Фомич, к артельным делам! – как-то насмешливо возмутилась Татьяна. – В общем так, без камней дальше не поедем! Ну что стоите? Иль не расслышали?

Пассажиры переглянулись. Видимо, нрав водителя им было хорошо известен.

– Двенадцать рублей заплатил за одежку… – опять ни с того ни с сего доложил рыжий мужик, снимая с плеч новенький ватник. Бережно свернул его изнанкой наружу и передал женщинам в кузов. – Раз дана команда к штурму, солдат не должен раздумывать!..

Его примеру последовали и другие. Толстяк надвинул на лоб шляпу, чтобы не слетела. Длинноусый почесал затылок, поглядел зачем-то на небо и стал засучивать рукава. Принялись вытаскивать из холодной, липучей грязи камни. Не чуралась и Татьяна. Бородач двигался еле-еле, хотя и остальные не слишком усердствовали. Камни выбирал он помельче, ступал, широко расставляя ноги, то и дело с горечью поглядывая на свои донельзя вымазанные сапоги…

Татьяна, наряду с озабоченностью, успевала иронизировать:

– Степан Фомич, да вы же надорветесь!.. Вы б полегшее брали кирпичики! А с камнями, что потяжелее, пусть вот мальчишка управляется!..

Слушая колкую речь Татьяны, я все ожидал, когда бородач возмутится. Но он только улыбался и как-то маслился… Как бы сожалея, упрекал:

– Ох, и злой же у тебя, Танюша, язык! Будь ты прокурором, худо пришлось бы нашему брату!..

Татьяна вспыхнула и словно похорошела в гневе.

– Что вы наладили, Танюша да Танюша! Меньше притворяйтесь! Работали б, как другие… Прокурор… Не я председатель. А то вы б у меня перестали раскатывать по базарам! Не улыбайтесь. Знаю, что вы обо мне думаете. Да мне это побоку. Везу вас, а вы отрабатывайте!.. Вот весь сказ.

Рыжий неожиданно стал рассуждать по делу:

– Теперь самая пора сеять. Старики-то говорили: сей овес в грязь – будешь князь…

Но вот все камни погружены, и машина снова вихляет по дороге, словно земля качается под ней. Прошла еще метров триста. И снова забуксовала! И еще глубже зарылась в топь… Опять взялись ее раскачивать, укладывать камни под скаты.

Такие остановки следовали одна за другой. Мы начали выбиваться из сил. Казалось, конца не будет этому раскисшему пути.

Добрались до мосточка, под которым шумела мутной водой речушка. Но чтобы попасть на тот мосток, надо было преодолеть еще одну, наиболее глубокую впадину. Татьяна побродила по черноболотью, прощупывая ногами, где лучше проехать. Хмурая, возвратилась к машине.

Пассажиры, стоя в кузове, наблюдали за ней. Лица их вытянулись, во взглядах была какая-то обреченность.

– Всё, братцы! Наверняка не только сапоги, но и штаны на этом месте оставим, – застонал бородач. – Надо за трактором в бригаду человека посылать.

Рыжий покрутил головой. Создавалось впечатление, что такая дорога была для него забавой. Оттого больше шутил:

– Вот ведь как оно бывает, мост под носом, а не пересигнешь! Одним словом, как в песне. Нельзя рябине к дубу перебраться…

– Хватит уж, зубоскалить-то… Без твоих баек тошно! – басовитым голосом одернула рыжего с машины пожилая колхозница, державшая на коленях корзинку с гусаком.

– Да не плачьте вы!.. – бросила на нее взгляд Татьяна. – Слезайте!.. Будем гатить. Женщины, ломайте бурьян в лесополосе и соломы принесите вон из той копны. Остальные сгружайте весь камень. Сделаем так, чтобы и другие после нас проехать могли!..

– Пропал день!

– Говорила тебе, сиди дома!..

– Уже четыре часа! Опоздал!..

Обиженный Татьяной бородач попробовал протестовать и подбить на это остальных. Вроде того, зачем надрываться, если можно трактор пригнать и вытащить машину. Татьяна побледнела и почти шепотом, но так, чтобы все слышали, предупредила:

– Будете перечить, ссажу вместе с вашими гусаками!.. И всем шоферам накажу, чтобы никто и никогда не брал вас на машины!..

Бородач присмирел, хотя в глазах у него продолжали бегать недобрые огоньки…

Часа два гатили мы впадинку, расчищали лопатами грязь и укладывали в колеи камни вперемежку с соломой.

Убедившись, что настил надежен, Татьяна села за руль, и машина легко прошла на мостик. Здесь мы привязали к ведру веревку и стали черпать воду из речки. Почистили одежду, сапоги. Ополоснули водой кузов. И даже забавными казались теперь все наши дорожные трудности и приключения. Только бородач хмурился.

– Если справедливо судить, – ворчал он, – за такую работу платить надо. Весь день маемся. Кабы знал, не поехал…

– Кобыле было бы легче! – со смехом ответила Аристова, залезая в кабину.

Рыжему мужику понравился ответ Татьяны. Он снял шапку, тряхнул кудрями и вихрами, словно костер вспыхнул на голове.

– Ловко она тебя, Фомич. Молодец, Танюша! Можно сказать, побрила с одеколончиком!.. – И добродушно рассмеялся.

Машина плавно тронулась, набрала скорость. Татьяна, чуть покачиваясь, привычно покручивала баранку. Дорога пошла на подъем, стала попесчаннее, посуше.

– Как приеду, позвоню со станции, чтобы и другие машины, что пойдут за нами, захватили побольше камня, песку, соломы, чурок разных… – вроде сама себе говорила шоферша. – Если загатить все места, где мы застревали, наверняка семена перебросим…. А вы заметили, как оскалился этот бородатый? – озорно подмигнула Татьяна, но тут же посуровела. – Терпеть не могу таких. Знаете, сколько у него живности во дворе? Ферма! В колхозе денек так-сяк поработает, а на своем огороде неделю не разгибается. И всю войну от фронта увиливал. Другие жизни за Родину отдавали, а он… То ли снадобье какое глотал, то ли еще чего, но скрюченным ходил, справки правил себе. А как война кончилась, сразу распрямился!..

Завиднелась станция, и мне захотелось дослушать рассказ о подруге Татьяны, боевой радистке.

– Что же дальше случилось с подругой вашей? Выжила она? – спросил я.

– С Надеждой-то? – улыбнулась Татьяна. И глаза ее немного затуманились. – Разыскала их тогда подводная лодка. Многих пришлось ей тогда подбирать, вот и запоздала. Доставила в Новороссийск, а оттуда Надю перебросили сразу же в Астрахань, в госпиталь, самолетом. Прострел легких не шутка. Но вылечили, быстро, слава богу. А вот с правой ногой сложнее вышло, кость раздроблена, нервы перебиты… Хоть жги ногу, ничего не чувствовала. Сделали ей операцию. Вроде на поправку пошло. Но осложнения начались… В общем, как ни старались врачи, а отнимать ногу надо. Представляете? Надя, конечно, ни в какую. Вторую операцию сделали, опять неудача… Исхудала девчонка, сама себя не узнает. Врачи говорят, не можем, мол, больше мучить, соглашайтесь. Чего делать, поддалась Надька. А когда хирург ушел из палаты, раненые женщины давай ругать ее: дура, мол, ты. Отрезать успется. Пусть еще как-то пробуют, специалистов вызовут. Скажи, я ж женщина, как мне без ноги….

Татьяна вздохнула, с минуту молчала, глядя на дорогу. Станция всё приближалась.

– Короче говоря, вызвали тогда известного хирурга, профессора. Он операцию несколько часов делал, при наркозе общем. И еще месяца два Надя, гипсом скованная, пролежала. А на третий месяц однажды вдруг как зарыдает на всю палату. Прибежали сестры, врачи сошлись, спрашивают, в чем дело. А она плачет, уняться не может. А потом заулыбалась. Это, говорит, я от радости, что палец на ноге зашевелился… В свой колхоз возвратилась. Думали, век с костылями ходить ей. А она через год и на танцплощадку пришла, хоть и прихрамывала, маленько совсем… И вот ведь чудо. Разыскал ее тот сержант, с кем тонула она в Черном море. Живут сейчас не хуже других. Двое ребятишек в школу бегают, помогать начинают. Вот такая судьба. И горестная, и счастливая…

На улице яростно хлестал разгулявшийся осенний дождь. Ветер трепал еще зеленые деревья. По слякотной дороге – ни пройти, ни проехать.

На душе у Ивана Ионыча, председателя колхоза «Зеленая нива» – тот же потоп… Вот уже неделя, как прибыл в колхоз инспектор-организатор Семен Викторович. С виду ни сытого величия, ни трубного голоса, ни холодной многозначительности во взгляде, ни показной грамотности. А всё хозяйство разглядел, во все щели проник, все дыры обнаружил, куда годами утекали артельные доходы…

Вчера побывал председатель с гостем на ферме. И корма, и дворы, и коров – всё как бы взвесил и ощупал этот худощавый дотошный человек. Вечером собрали доярок, и стал инспектор выкладывать свои соображения:

– В наш век космических кораблей и атомных электростанций, – негромко внушал он, – доить коров на фермах руками, как это делали люди, может, еще за десять тысячелетий до египетских фараонов – это же вопиющая отсталость…

Иван Ионыч в лад инспектору кивал, поддакивал, вздыхал, мол, неуправка, было б у нас сто рук… Но теперь провернем, будет на ферме работать доильная система, которую в народе «ёлочкой» окрестили…

И дел-то оставалось: десяток столбов поставить, рубильники установить-подключить, разные другие мелочи.

А вот кого дояркой сюда назначить? Вот о чем раздумывал теперь Иван Пригорелов, глядя в серое окно. «…Елена Бобкова в годах уже. Матрена Краник непочтительна. Сколько раз заходил к ней, и не то чтобы приветить, даже стаканчик для обогрева ни разу не поднесла. Уле Березкиной скоро в декрет, уже круглее каравая ходит…». Составляет мысленно список кандидатур и всех вроде бы красным карандашом крест-накрест…

«…Можно бы Веру, племянницу, пригреть. Да сразу пересуды начнутся. Дескать, председатель только о своей родне печется. Как вкусный кусок, так своим в рот… Ну и пусть шипят!.. – храбрился Ионыч. – Я, что ль, виноват, что вся наша пригореловская порода талантлива? Все гвоздь к гвоздю!..»

В председательский кабинет неожиданно ворвалась Нина Шилкина, библиотекарша…

«С какой стати в такую непогодь? – подумал Пригорелов. – Не иначе опять с очередной новой идеей…»

Шилкина – чуть хроменькая, конопатенькая, лицо арбузиком, с мокрыми рыжеватыми волосенками по белому лбу. Отряхнулась от дождя – и к столу ближе. В просторных глазах – море доверия и наивности. И настырности тоже…

Недолюбливал председатель и саму библиотекаршу, и отца ее, и всю их родню – неизменно рыжую, ежистую, остроглазую, до всего дотошную… Как собрание – Шилкин-старший его критикует. Заглянет Ионыч на ферму – жена Шилкина язвит, что нерадиво руководство, равнодушно к свинопоголовью, кормами не обеспечивает, водопровод не подводит, за версту бочками возить воду приходится…. Придет Ионыч домой отдохнуть, сунет нос в газету, а там новая Ниночкина заметочка… И ведь не какой-нибудь положительный сдвиг эта задрыга отметит или прогноз развития хозяйства обрисует. Нет – под самое ребро крючок! Опозорит в районном масштабе, а на другой день при встрече: «Здравствуйте, Иван Ионыч!..» И такая ласковая улыбочка…

Вот и теперь – ворвалась и давай радовать:

– Иван Ионыч, замечательная идея!..

– Поздравляю!.. Уже догадываюсь… Только мне некогда, на ферму надо, – буркнул председатель и скорее ящики стола запирать и шляпу на голову.

– Я на пару минуток только… Да вы не волнуйтесь! Дело-то стоящее…

– Выкладывай. Да побыстрее! Очередную занозу приготовила? Где-то гвоздик не так вбит? Или, может, корова на скотном дворе наследила? Так ты в центральную прессу давай! Пусть вся страна возмущается такими безобразиями!..

– Ион Ионыч, совсем другое!.. Я… знаете… решила работать дояркой на «ёлочке».

У Пригорелова дыхание притормозилось. Переспросил:

– Что? Ты что говоришь?!.. Она, видите ли, решила! А еще никому не надо это самое решить? Или твоего кворума достаточно?..

– Вот и решайте! Я ничего плохого не предлагаю! – во все свои светлые глаза глядела девушка на председателя.

Ионыч поерзал на стуле. «Теперь уж ни за что не отвяжется! А может, без шуму урезонить ее?» И, напустив отеческую доброту, ринулся в дипломатию:

– И что тебе такая блажь в голову стукнула, а?.. Девушка ты, хоть и колкая, но явно разумная, учтивая, начитанная… Сначала бы посоветовалась с родителями, они люди рассудительные! Это что, твоё призвание? Тебя, может, такая карьера ждет, что мы гордиться такой землячкой будем! А ты про «ёлочку»…

– Так я же… Я за генеральную линию… За механизацию трудоемких процессов в животноводстве! – газетной строчкой воскликнула Нина.

– И зарплата у тебя сейчас приличная, – взялся с другой стороны разубеждать Ионыч. – А на ферме и половины того не надоишь… Опять же, привилегии наравне с сельскими учителями. Жильё бесплатное, квартира дрова, свет тоже…

– Налажу дело, и сто, и сто пятьдесят будете платить!

– Эк куда метнула! – хохотнул председатель. – Может, и две сотни потребуешь? Маленькая, а аппетит у тебя… Не позволим!

– Да хоть и две! – крыла свое Шилкина. – Да если я одна на «елочке» заменю шесть доярок, то кто же вам позволит обижать меня? Да вы в фельетон тогда попадете!.. Я не из-за денег рвусь, хотя заинтересованность материальную у нас еще не отменили.

– Это я уже слышал от тебя! – отмахнулся Пригорелов.

Неожиданно для такого часа в правление зашел приезжий инспектор. Повесил у двери мокрый плащ, присел, неторопливо закурил и, прищурившись, стал вникать в обстановку…

А председатель, как с трибуны, продолжает во весь голос и с резкими жестами:

– Еще посмотрим, можно ли тебе аппаратуру доверить?! Это же прогрессивная и сложная техника, а не книжечки с полки раздавать. Надо и анатомию животных знать, и многое тому подобное…

Нина, внутренне надеясь на поддержку Семена Викторовича, опять пошла в наступление.

– А вот принимайте у меня экзамен хоть сейчас! Я все изучила! – Девушка так разгорячилась, что все ее конопатинки сгорели в румянце. – Вы не знаете, что я весь отпуск в соседнем совхозе практиковалась. Не знаете! Уже доярку там четыре раза подменяла на «елочке». Да, да на «елочке»! Даже справку взяла. Специально для вас, Иван Ионыч! Вы ж не людям, а бумажкам больше верите. Вот глядите, с печатью. Могу!..

– Вы знаете, Иван Ионыч… – спокойно, сухо, но твердо начал Семен Викторович. – Я вчера разговаривал с Иванченко. Он сказал, что если вы по каким-то причинам откажетесь принять Шилкину на ферму оператором машинного доения, то он оформит ее на эту должность в своем совхозе.

Ионыч оторопел. Ему стало жарко. Эта конопатенькая явно брала верх. Это над ним-то!.. За последнее схватился:

– А с занимаемой важной воспитательной должности отпустят вас, товарищ Шилкина? Или культурный фронт – не линия партии? Вон ты какая воинственная и смелая! Такие гвардейцы и на культфронте край как нужны!

– А вы и об этом не волнуйтесь. Мне уже достойную замену нашли. Специалист с высшим библиотечным образованием приедет.

Куда деваться, согласился председатель, ворча про себя: «Пусть только споткнется на чем-либо… Погоню с фермы так, что долго будет ушибку потирать…»

Но Шилкина не споткнулась. Вцепилась в дело – откуда что взялось в библиотекарше. Минул месяц, другой, полугодие. И уже в районной газете ее портрет, и на радио областном упомянули.

Читал да слушал Иван Ионыч и тоже решил при случае похвалу Нине публично высказать. Собрались однажды руководители и специалисты их территориальной зоны в совхоз на семинар. Опытом обменяться. Вслед за другими взошел на трибуну и Пригорелов.

Маханул чуть ли не полный стакан воды и душевно улыбнулся:

– Товарищи, дорогие… Главного в нашей работе много. Но очень важно подмечать в людях инициативность. И помогать им. Как говорится, культивировать ростки нового. Опыт в нашем хозяйстве по этой отрасли, конечно, малый еще, но послушайте. Была у нас девчушечка, Нина Шилкина. Сначала мы ее библиотекарем определили, потому что прихрамывала немного, на другое дело не пошлёшь, вроде к тому ж книг большая любительница. С детства, помню, с книжкой под мышкой… Помню, когда окончила она среднюю школу отличницей, так мы ее, как вот сейчас вижу, книгой английского Шекспира премировали. Потом гляжу я, так и вьется она круг фермы… Чую, скрытый талант! Природное дарование человека к животноводству. Тут мы как раз «елочку» внедряли. Конечно, помог ей… Хоть и жалко было человека с большим кругозором из библиотеки отпускать. Я даже вроде недовольный был… Нина помнит… А теперь все видят, что Нина Шилкина, можно сказать, звездой стала. Одно слово, маяк!..

Раздались аплодисменты. Кто-то даже выкрикнул:

– Молодец, Ионыч, работяга! Дорогу молодым!..

Среди десятков улыбающихся лиц Пригорелов вдруг увидел лицо Семена Викторовича – хмурое, но не злое. Какое-то снисходительное, не верящее в его громкие слова…

Возвращался председатель «Зеленой нивы» с трибуны на свое место уже не победно, а как-то виновато улыбаясь. И возникшая тревога всё ширилась в душе. То леденила, то в жар бросала…

Эту историю, напоминавшую легенду, я услышал в Семипалатинске несколько лет тому назад. Желая увидеть своими глазами этого человека, поехал в далекий Урджарский район…

Сурова и неприветлива природа здешних предгорий Тарбагатая. Зимой лютуют холода, бураны громоздят на дорогах непролазные заносы. И тогда из райцентров в Семипалатинск можно добраться только самолетом.

Но вот заулыбалась весна. Степи становятся цветастыми… И тогда нет благодатнее стороны, чем эти волнистые зеленые просторы. Только недолог здесь живительный праздник природы. В конце мая уже начинают разбойничать горячие ветры. Солнце усердно помогает им: палит без передышки. На небе – неделями ни одной тучки. Степи буреют. Умирают пруды и речушки.

И как бы наперекор этой суровой и скупой на ласку природе на окраинах Урджара все лето изумрудятся заросли лоз, окруженные плотными стенами пирамидальных тополей.

Ныне слава об урджарских винограданиках разошлась далеко. В дни сбора урожая сюда спешат десятки машин из Семипалатинска, Барнаула, Усть-Каменогорска. Щедрые лозы приносят местному колхозу каждогодно большой доход. В этом царстве буйной зелени и встретился я с Григорием Федоровичем.

Ему уже перевалило за восемьдесят пять лет. У него тяжелые, натруженные, словно из кремня высеченные руки. Отдыхая, они спокойно лежат на коленях. Из-под густых белесых бровей пытливо глядят мудрые глаза старца, много повидавшего и много пережившего на своем веку.

– Вот тут, – говорил он, кивая на ряды винограда, – не вызревало ни гроздочки. Здешние жители и вкуса винограда не знали, что это такое и с чем его едят. Сам-то я из Молдавии… Давно это началось. До Первой мировой многие мои односельчане уже переселились кто на Амур, кто в Семиречье. Невмоготу становилось. Мироеды совсем ужали бедноту, всю плодородную землю под себя подобрали.

Рассказывает Молдаванов, расплетает прошлое. А гнало-то людей в чужие края, холодные и пугающие, не только безземелье. Воротило душу бесчеловечное отношение, а порой прямое измывательство хозяев жизни над батраками. Начинался, к примеру, сбор винограда, и управляющий помещицкого имения Коваленти надевал на лица сборщиков придуманные им маски, типа собачьих намордников, с завязками на затылке. Частенько собственноручно завязывал покрепче…

От зари и до зари, пока видят глаза, парни и девушки резали гроздья, таскали тяжелые корзины, не смея словом перемолвиться. Наливались яростью глаза, распирала злость на сытого длинноволосого хозяйского холуя с ласковыми девичьими глазками, постоянно приезжавшего на виноградники и зорко наблюдавшего за работой батраков.

Послушать сладкие речи Коваленти, так он – бог милосердный! Даже, надевая намордники, вещал о своей доброте.

– А ты, милый, не хмурься! – курлыкал он ласково. – Теперь-то не согрешишь. И пожелаешь согрешить, чужим добром насладиться, узда не пустит! Только на небесах когда-нибудь поймете, сколько я добра вам сделал, от ада уберег!..

Но как ни тошно было жить в родной стороне, а покидая ее, люди завязывали в тряпицы горстки сыпучей земли. Уж если придется навсегда закрыть глаза на чужбине, так пусть хоть родной землицей присыпят их.

А вот Григорий Молдаванов, кроме щепотки родного суглинка, нарезал еще и чубуков и, укладывая их в кадочку и пересыпая опилками, балагурил:

– Как найдем свободную землицу, выращу около хаты лозы! Созреют гроздочки, нажму соку… И как забродит вино, выпью чарочку – и вспомню родную Молдову!

Храбрился Молдаванов, а наступил отъезд, и горько заволновалась душа. И сирая хата, холодная зимой и пропитанная запахами старых дерюжек, овчин, квашни, вдруг стала вдруг милой и уютной. Каждое деревце в саду, кустик в огороде, каждый кол в плетне приходилось с кровью отдирать от сердца…

Тронулись подводы. Заголосили родные, подхватили соседи, будто на кладбище провожали. А табор все дальше и дальше…

Скрылась последняя подвода за бугром. А толпа все стоит омертвелая, все глядит вслед. И у каждого черная дума в голове: может, вскорости тоже придется белый свет мерить.

На станции разобрали повозки на части, погрузились в теплушки и через всю Россию по рельсам. Потеряли счет и дням и станциям. А колеса под полом вагона все тараторят и тараторят. То по мосту прогремят, то опять тоску однообразным стуком нагоняют.

Наконец-то раскинулся табор на каменистом берегу стремительного Иртыша. Задымили десятки костров. Ребятишки полезли в холодную воду с бредешками. А мужики в павлодарские степи на разведку, где можно поселиться.

Понравилось раздолье. Можно было бы прижиться: и для пахоты земля пригодна, и сенокосы есть. Зашли ходоки в казачью станицу. Встретил их атаман, щуплый, с недоверчивыми глазами, с медалями на груди. Толком не выслушав крестьян, отрезал:

– Нету у нас для пришлых свободной земли! По высочайшему указу все пашни и выпаса навечно дарованы нам! Так что идите куда дальше. А если узрю, что самовольничаете, то плетями объясним…

Переглянулись ходоки, и – дальше. Может, в другом месте улыбнется счастье?

– Не все ж атаманы, – рассуждал старшак Иван Уреке, – такие, как этот злобный прыщ!

Добрались еще до одной станицы. Здесь правил атаман рослый, многопудовый. Усы, как у царя Николая, чей портрет висел в золоченой рамке на стене.

Грузный атаман вроде бы приветливо улыбнулся. Молча слушал ходоков. Молдаване даже удивились, дескать, напали на добряка. Договоримся.

– Что ж, разрешим поселиться, – размышляя, сказал атаман. Но теперь глаза его глядели усмешливо. – А в казаки-то запишетесь?

– Как это в казаки? – робко спросил Иван Уреке.

Атаман рассмеялся и стал загибать пальцы, короткие и толстые, как картошины.

– Во-первых, каждый из вас должен за свой счет заиметь доброго коня, строевого скакуна. Чтобы даже вот меня, как пушинку, носил! Во-вторых, полное обмундирование на себя по всей войсковой форме, а к тому еще седло, палаш…

– И тоже за свой счет? – спросил Григорий Молдаванов, ширя глаза.

Атаман еще пуще захохотал, сипло и тоненько, будто смеялась не эта вот громада мяса, жира и костей, а какой-то другой человечек, спрятанный в ее утробе.

– Конечно, не за мой счет! Сразу видно, какие вы слуги царю! Так вот… готовы ль по первому кличу где нагайкой, где палашом, а где пикой острой крошить бунтовщиков, защищать власть богоданную, веру православную. А? – Глаза у громадины налились темной силой, и он, казалось, уже готов был ринуться рубить палашом и сечь нагайкой всех чем-либо недовольных подряд…

Ходоки оторопели. Почему-то припомнился тогда Молдаванову управляющий Коваленти, с улыбкой надевавший намордники на людей. Пообещали ходоки атаману пораскинуть мыслями, посоветоваться с семьями и – за дверь.

А возвратились к табору и миром решили: от одной кабалы унесли ноги не для того, чтобы впрягаться в другой хомут. Подтянули переселенцы потуже ремни, добрались до пристани, начали грузить на пароход свои мешки и плетенки, разобранные телеги и сундуки. А многое и бросать приходилось. В далеком-то пути и иголка тяжела.

Но кадочку с чубуками Молдаванов уберег. Всю дорогу, как иная мать за ребенком, следил за ней. В прохладе держал, как бы не проросли чубуки-то преждевременно.

Зашлепал плицами пароходик по быстрому и вертлявому Иртышу против воды. Еле осиливал. А по сторонам – то крутые берега, то степное раздолье. Только не радовало оно теперь: чужое, уже захваченное, закрепленное царскими указами…

Показался долгожданный Семипалатинск. На берегу высокая церковь, на дебелую царевну похожа, вышедшую полюбоваться с кручи на воды Иртыша. Купол, что чепец золотистый, каменное узорчатое платье с кружевными оборками.

В центре города глыбятся каменные дома, окна на бойницы похожи. Это особняки купцов и знати. Как крепости, обнесены они кирпичными и бревенчатыми заборами. А кругом – по-над берегом и дальше в степь – мелкота: землянка на землянке. Копошатся здесь грузчики, кожевники, мукомолы, плотники, люди все больше с золотыми руками да с мелкой монетой в карманах. Снисходительно глядят они на молдаван, мол, прибыло подкрепление нашему голь-перекатному полку.

Снова задымили на берегу костры, а ходоки в город – разведать у чиновных и местных, где можно прилепиться к земле.

Большинство советчиков склонялось к тому, что лучше податься в Урджар, так как поблизости поселиться – надо хорошо ручки позолотить кому следует. А чем золотить-то?..

Пошел среди переселенцев разброд. Одни – чтобы всё же как-то ухватиться за город, другие сомневались. Старшаки уговаривали продолжать поиски. Говорят же, что есть свободные земли? Особенно Григорий Молдаванов настаивал ехать в Урджар. Для того ли привез он чубуки, чтобы выбросить их? Даже один поедет и найдет землю, на которой разрастется виноградник не хуже, чем на помещичьих угодьях. Так и склонил.

Утром пошли мужики на базар покупать лошадей. Торговались молдаване до хрипоты, уговарвая торгашей сбросить еще рублишко, пожалеть их, скитальцев.

Привели коней в табор, и вновь заскрипели собранные повозки по степным безводным дорогам к далеким горам Тарбагатая. Где-то там, у их подножия, будто бы есть заманчивый и благодатный Урджар – последняя надежда переселенцев.

Уже какой день солнце изводит людей зноем и духотой, и окутанное кровавым закатом уходит на отдых. А телеги все скрипят и скрипят. А безводной солончаковой степи все нет и нет конца…

Все же одолели переселенцы, увидели скалистый Тарбагатай. А на пропылившихся и обветренных лицах нет радости. В горах-то один камень, оголенный, страшный. И нигде не видно обещанных благодатных мест.

Но и в Урджаре не приняли переселенцев. Езжайте вроде того в Маканчи, к самой границе Китая. Уж там-то вроде того простора много. Сколько душа запросит, столько и нарежут десятин, а покажется мало, прихватывайте сами.

Стали расспрашивать молдаване, как ехать в Маканчи. Брать проводника было начетисто. И без того в карманах-то копейка копейку догнать не может. Запомнили, где какие повороты, развилки и – в путь.

Ехали днем и ночью. А дорога еле приметна. То круто уходит в гору, то приходится сдерживать лошадей, вставлять палки в колеса, чтобы не загреметь вместе с сундуками и кадками под кручу.

Колея сошла на тропку и завела людей в такие теснины, откуда и выйти трудно.

И лошади, и люди выбились из сил. Лица у всех совсем почернели.

Снова собрались совет держать, как быть? Отобрали людей поздоровее, посмышленее. Дали им лучших лошадей, послали искать дорогу.

И только скрылись верховые за скалами, заголосили женщины, проклинают себя, что согласились другую землю искать. Уж лучше бы дома с голоду усохнуть. Попробовали мужики унять их. Но где там! Еще громче запричитали. Глядя на матерей, и ребятишки завыли. Да и у тех, кто крепился, такое было на душе, хоть головой о чужие камни…

Ждали посланцев день, другой. Ночью сидели у костров, угрюмо глядели на пламя. У каждого дума, что свинец в голове. Раздастся крик ночной птицы, или камень сорвется со скалы, или воровато пробежит зверь стороной, и все, вздрогнув, глядят – не возвращаются ли разведчики?

Наступил еще один рассвет. Он крался осторожно, переваливаясь через темные зубчатые вершины. Будто раздвигались, отступали горы от заблудившегося табора, окуренного дымом костров. Холодный косматый туман трусливо уползал от солнца в ущелья, низины, растворялся там.

Вместе с рассветом возвратились и верховые. Еще далеко были, а переселенцы уже догадались: с добрыми вестями скачут. Изнуренные лица веселы.

Всадники спешились и, перебивая друг друга, стали рассказывать. Оказывается, они не только нашли дорогу, но и привезли в торбах образцы земли и трав, какие растут в загорьях, куда держал путь табор.

– На аршин в глубь копали, и вся вот такая!..

Переселенцы мяли землю в руках, принюхивались к ней. Черные комья рассыпаются, хотя и хранят еще в себе влагу, будто только что вывернуты плугом. И кажется людям, что нет ничего на свете милее этих вот комьев, проросших корнями трав, животворных, волнительно душистых. Смочив землю водой, пробовали ее еще и на вязкость. И снова вдыхали запах. А исследовав комок чернозема, не бросали его, а клали на траву бережно, как кладут старые крестьяне на стол хлеб, выращенный тяжким трудом.

– Вот и в моем огороде была такая же!

– По двести пудов с десятины должна давать!

– Типун тебе на язык! Сглазь еще!..

– И много ли ее там?.. На всех-то хватит? – шамкал старый Петря Тухарь.

И странным казалось, зачем ему земля? Лицо деда было таким сухим и морщинистым, словно жизнь, скрутив его, выжала из его дряхлого тела все до капли: и кровь, и пот. Но тряпичная, выгоревшая на солнце кожа каким-то чудом продолжала жить. Петря шагал за телегой и все еще мечтал жить, мечтал о земле-кормилице.

– И вода поблизости есть?

– Вот ежели колодец вырыть, то как? – продолжали допытывать мужики.

Не удержался и Григорий Молдаванов, тоже о своем спросил:

– Скажите, а с какой стороны горы там? Защищено ли то место от холодных северных ветров? Будет ли там вызревать виноград?

Разведчики уверяли, что лучших мест не найти. И хлеб должен родиться, и сады приспособятся. Закипели нетерпеливые:

– Запрягаем!

– Чуть не померли в этой каменной торбе!..

И тут в возбужденный говор переселенцев, словно ломаная обжигающая молния, полоснул крик женщины:

– Люди!.. Дед Петря умер!..

Все метнулись к крайней повозке. Да, дед Петря, только что расспрашивавший о земле, сидел, прислонившись к колесу. Голова его чуть склонилась на плечо. Остановившимся взглядом смотрел он на ком земли, намертво зажатый в руке. Как бы радовался еще: вот она, кормилица, столькими думами обласканная…

Наскоро похоронив деда и уложив на могиле несколько камней покрупнее, переселенцы тронулись в путь. Торопились, говорили отрывочно, не глядя друг другу в глаза, то ли вину таили в душе, то ли страшились, что топчется за ними участь деда Петри.

Вскоре табор выбрался из ущелья на простор. По равнине колыхала густая высокая трава. Даже ступать по ней было жалко. И не верилось, что пришел конец мытарствам. Недолго раздумывая, стали намечать, как расположить село, где пройдет первая улица, где вторая. Перекрестились, взялись за лопаты – скорее землянки рыть, колодцы.

А Григорий Молдаванов сажал чубуки. Радовался, что все сбывалось, как и было задумано. Чубуки сохранились, должны прижиться. К тому же и дни стояли теплые. Днем солнце, а утрами траву увлажняла обильная роса.

День ото дня все больше рвения. Чубуки еще и зеленой почки не дали, а хозяин уже канаву вокруг виноградника глубит, изгородь плетет. Придет ночь – опять нет покоя. Раскинет мужик умом, как и что будет – растревожится и до утра с боку на бок ворочается на кошме в шалаше. Чудится ему, как зазеленеют лозы, вызреют желанные гроздья. И тогда придет праздникам праздник: соберет Молдаванов сельчан, вдосталь угостит их виноградом и каждому по полной кружке молодого вина: «Ну что, видите нашу Молдову? Не то еще будет!»

О, как тогда все позавидуют Григорию! И сами начнут разводить чудесные лозы. А с годами зеленые побегушки оплетут все дворы. И в памяти детей, внуков и правнуков так и останется, что это он, Григорий, сын Федора, не щадя сил, доволок в чужедальний край кадку с чубуками, помог им прижиться, зацвести и начать плодоносить.

Прошла неделя, другая. Уже и тропки наметились по селу, хотя люди жили еще в землянках, шалашах, под пологами, а кто и под телегами. Поздними вечерами зазвучали песни – то тоскливые, то задорные, как когда-то в родной покинутой стороне. Жизнь нового поселения постепенно входила в свою колею, следуя извечным человеческим законам: где молодость, там песни и любовь, там и дом строится для семьи, и сосед рядом селится, чтобы было на чье плечо опереться, если вдруг придет негаданная беда.

И явилась она, нежданная… Зародилась на вершинах гор, сорвалась оттуда холодным злым ветром. Затрепетали пологи. Еще подналегла – и свалила один шалаш, другой разметала. Тяжелые тучи загрязнили небо. И в наступившей тьме повалил снег, какой в Молдавии выпадал только в самые суровые зимы.

Табор стал спешно собираться в новый путь… Поняли переселенцы: на высоком плоскогорье остановились они. Надо искать иные места, пониже… Больше других пришлось тогда попереживать Молдаванову. Бросился он первым делом не пожитки на телегу валить, а чубуки спасать. Снег разгребает, черенок за черенком выкапывает, и в кадку бережно.

А когда управился, табор был уже далеко. Еле догнал его Григорий. Верст на тридцать дальше от гор спустились переселенцы. Здесь было теплее, и снежный разбой не добралась сюда: выдохся, хлебнув теплого простора.

Снова высадил Григорий чубуки, сызнова принялся оберегать их изгородью, земляным валом. И опять тревога: примутся ли? Да и не придется ли еще раз переселяться? Как свободный час – Григорий к питомцам. Ползая по земле, с затаенной надеждой приглядывается: не набухают ли почки? Уже все сроки вроде бы прошли, а признаков оживления нет и нет. Люди спят после дневных трудов, а виноградарь вокруг шалаша бродит. Подремлет часок, и чуть забрезжит рассвет, на ноги – и к посадкам.

Минуло еще несколько теплых солнечных дней. Ранним утром Молдаванов прибежал к старшаку табора. Растолкал его и кричит не своим голосом:

– Собирай народ, Иван! Скорее ко мне!..

– Ты что, с ума спятил? – протирая глаза, недоумевал старшак Уреку. – Что надрываешься, обокрали? Или Коваленти приснился тебе?

– Сказал, собирай народ! – весело требовал Григорий. – Всех собирай! Пусть все видят!..

Собрались переселенцы возле жилища Молдаванова. А хозяин торопит их на участок, отведенный под виноградник. Указывая на торчащие из земли чубуки, вопит неописуемой радостью:

– Глядите, все глядите!.. Принялись, ожили!.. Будет теперь виноград!..

В самом деле, почки выглянули нежными остренькими листочками.

Люди склонялись над посадками. Разглядывали. И у всех на лицах был и радость, и память, и умиление – словно родную землю увидели, но без кровососов навроде Коваленти, а залитую солнечным золотом изумрудную красавицу, щедрую кормилицу на все времена…

Принялись!..

– Не напрасно ты, Григорий, маялся со своей кадкой всю дорогу!

– Вырастишь, и мы от тебя обзаведемся!..

Наступила осень. Григорий заботливо укрыл молодь землей. А весной лозинки снова распушились и поползли по подпорочкам, радуя хозяина и гостей, которые часто навещали теперь Молдаванова.

Катер пришвартовался к маленькой, словно бы игрушечной пристани. Над ней зеленая лесистая гора. Может, самая высокая на всем правом берегу Оки. По крутому склону, заросшему липами и дубами, ветлами и кустарником, поднялся я на самую крутизну. И залюбовался простором…

Внизу лучилась под солнцем Ока. Дальше расстилались зеленые шелка лугов, отороченные камышами, белесыми отмелями. Где-то слева в голубоватой дымке зубчатил древний Касимов.

Я подумал о людях, живущих на таком богатырском берегу. Может, и они под стать окружающей красоте, раздолью? Не зря же идет добрая молва о здешнем крепком колхозе «Россия».

Встретившись с председателем Петром Ивановичем Молостовым, я попросил его рассказать о лучших людях артели.

– К сожалению, я уезжаю. Срочное дело. – Подумав, председатель оживился: – Пожалуй, есть смысл побеседовать вам с Александром Филипповичем. Он отлично знает народ. И в курсе всех наших дел.

– Парторг или ваш заместитель?

– Трухачев-то? Нет. Это наш старший учетчик по животноводству. Человек уважаемый, интересный. Катя, отведи-ка товарища к Александру Филипповичу! – попросил председатель девочку, вошедшую в правление.

Мне показалось, что Молостов что-то умолчал о Трухачеве. Но допытываться я не стал и вслед за курносенькой Катей пошел по селу.

Справа, среди широкой улицы, стояла заколоченная древняя церквушка, вся облупившаяся и проросшая мохом. На ее ободранной крыше каким-то чудом проросли и укоренились нежные березки. Слева выстроились в рядок новые дома, украшенные затейливой резьбой и утопающие в кипени садов.

Я пытался заранее представить себе Трухачева. Конечно, это ловкий парень, человек с открытой душой, мастак и в работе и в шутке. Умеет и в беде помочь, и удаче друга порадоваться.

А вот и дом Александра Филипповича. Тоже нарядный и, как видно, недавно поставлен. Знать, в достатке семья.

Встретила меня мать Трухачева, женщина лет шестидесяти. Провела в угловую комнату. Александр Филиппович сидел за столом, на котором были аккуратно разложены отчетные листки. Выбирая из них нужные сведения, учетчик составлял общую ведомость.

Познакомившись и разговорившись с Трухачевым, я понял, о чем умалчивал председатель, когда посылал меня в этот дом. Лицо у Александра Филипповича исконно русское, открытое. Он был тщательно выбрит. На руки его я старался не глядеть, хотя все время и думал о них…

Председатель оказался прав. Александр Филиппович мог без конца рассказывать о земляках, словно с каждым из них был в близком родстве, всю жизнь делил радости и горести. Особо выделял он сестер Цыплаковых.

– Таня первая в округе доярка! – похвалил он. – А ее сестренка телятница. Тоже молоток! Нина каждый год, как вот с конвейера, по пятьдесят телят выдает. Шестимесячников. И все такие здоровяки, хоть каждого на племя! Ухаживает она за ними не по стариковским заветам! Дотошная: все в книжках роется. Скажем, телок заболел, понурился, не надо ей за ветеринаром бежать. Сама шприц в руки и скорую помощь окажет, на ноги поставит. Вот убедитесь сами, как присмотритесь к ней. Ферма-то тут под рукой, в любое время можно заглянуть.

Рассказывает Александр Филиппович, а сам поглядывает, как бы проверяет, все ли я в блокнотик записываю.

– Или взять еще Зинаиду Разоренову, – продолжает он. – Это наша птичница. Кур у нее, что звезд в космосе. И несутся дай бог. Оно и понятно, не красивыми обязательствами их Зина кормит. И не ждет, когда ее питомиц снабдят всем положенным. Сама всю крапиву выкосит, высушит на зиму. И как подожмут холода, кушайте витаминчики!..

Когда весь мой блокнотик был исписан и, казалось, все уже выяснено, я не без некоторого смущения спросил:

– Александр Филиппович, а как же это с вами случилось?.. Иной бы человек на вашем месте…

– История длинная! – запросто сказал Трухачев. – А если откровенно, то о профессии учетчика я никогда не думал. С детства техникой увлекался. Бывало, медом не корми, дай на тракторе прокатиться, на машине за рулем посидеть. Так и ходил с карманами, полными болтиков, штепселей, старых жиклеров. После школы дизелистом устроился. И размечтался! Составил план, чтобы за два года изучить все двигатели внутреннего сгорания. А тут война. Восемнадцать мне было…

Несколько дней прожил я в этом хозяйстве. Со многими людьми познакомился. Интересный народ. Но судьба Александра Филипповича все больше занимала меня.

…Увезли Сашу на фронт – и он как в воду канул. На полях управились в колхозе – нет весточки. Всю осень ждали родители, зима завьюжила – опять нет. Все в голову-то приходило: может, ранен, может, убит – война косила людей без разбору, и старых и малых. Фашисты в Москву рвались, и вся Украина уже в огне была.

Но вот пришла почтальонка. Веселая.

– Прасковья Петровна, весточка от Саши!

Сгрудилась вся семья вокруг бумажного треугольничка. Развернули его, прочитали и раз, и два. Жив! Находится в госпитале. Каждая строчка успокоением дышит. Идет Саша на поправку. Кормят в госпитале – лучше и не надо. Врачи, сестры, няни ухаживают за ним, как за родным. И скучать, выходит, некогда ему: то артисты выступят, то лектор, то писатели. И, конечно, кино. Часто приходят школьники, помогают письма писать, незрячим книжки и газеты читают, выступают с концертами самодеятельности. Да еще и подарки дарят.

Снова и снова перечитывает Прасковья Петровна письмо. Может, и меж строчек что-то есть? Наизусть выучила. А потом еще пришло письмо, еще… И во всех посланиях одно и то же: идет на поправку, кормят хорошо, кино смотрит, лекции слушает…

Вникает мать в эти восторги, а сердце все больше покалывает. Что-то скрывает Саша… Уже год, как он кочует из одного госпиталя в другой. А в каких городах те госпитали – молчит. Будто военная тайна. А еще тревожнее, что все письма разными почерками написаны. Запросит мать, почему разные? Саша о том молчок. И снова расписывает борщи, компоты, быструю поправку.

Принесла почтальонка еще один конверт. На этот раз письмо было напечатано на машинке. Как увидела мать казенную бумагу, все в ней захолодало. Не похоронная ли? А как начали читать, словно озарилась… Сам начальник госпиталя писал, что родители Александра Филипповича Трухачева, находящегося на излечении в госпитале города Владимира, могут приехать на свидание с сыном.

Заметалась Прасковья Петровна: сейчас же ехать! И Филипп Петрович, родитель Саши, тоже долго не раздумывал. Сложили в чемодан и в плетеную корзину продукты и прочие гостинцы – и скорее в правление колхоза. Председатель немедля распорядился заложить самую надежную и быструю лошадь, чтобы через час в Касимов доставила. А оттуда на попутных машинах до Тумы. Как скажут родители, что к сыну в госпиталь спешат, все шоферы наподхват – и в кузов.

В Туме, на станции узкоколейки, у кассы очередь большая. Заикнулись, что к сыну в госпиталь, и тут все расступились.

Приехали в город ночью. И до утра у ворот госпиталя дежурили, минуты отсчитывали, как пускать начнут.

Перед рассветом с вокзала к воротам госпиталя подошло несколько автобусов с ходячими ранеными. А обратно автобусы увезли лежачих.

– Это что же, сортировка? – спросил Филипп Петрович у вахтера, стоявшего у ворот.

– Операции сделали им и дальше в тыловые госпитали на излечение, – деловито ответил вахтер. – Хирургический-то зал день и ночь работает. Один тут молоденький – прямо из института пришел. Сначала, говорят, робел, как если резать приходилось. А теперь, говорят, наспециализировался. Как дрова пилит – кому, значит, ногу, кому руку…

Слушают родители, а в сердце то тревога хлынет, то надежда. Вдруг да отпустят Сашу? И пора бы! Уже более года на поправку идет.

– А бывает так, чтобы домой отпускали отсюда? – спросила Прасковья Петровна.

– Бывает, – подтвердил вахтер. – У нас всяко бывает. И на излечение в тыл, и на руки родителям выдают, и на вечное поселение, в братскую могилу…

Наконец-то начался допуск. Военный, с повязкой на глазу, прочитал письмо начальника госпиталя. Полистал толстую книгу, оглядел приехавших на свидание и виновато сказал:

– К сожалению, Трухачева Александра Филипповича в госпитале нет…

Мать, разом потеряв голос, прошептала:

– Как же это нет? Вот же письмо, сами читали!..

– К сожалению, больше ничего не могу сказать.

– А где же он? – вступился отец. – Мы же вон откуда приехали! Как получили письмо и сразу же…

Побелевшие губы матери задрожали:

– Дели-то… куда… Сашеньку?

Так прошептала, что вздрогнули все, кто в комнате был…

– К сожалению, перед рассветом отправлен санпоездом для дальнейшего прохождения лечения…

– А куда отправлен? Куда? – допрашивала мать.

– К сожалению, не могу сказать.

– В колхозе пропадет лошадь, скотина – и то, к примеру, конюх в ответе и должен знать, что к чему!.. А здесь человек! И вы не знаете?!

Но, как ни упрашивали родители, военный отказывался отвечать, ссылаясь на приказы и указания.

– А какое же ранение у него? Более года поправляется. И опять на лечение!

– Не могу вас проинформировать. – уже начинал сердиться военный. – Я же не лечащий врач. К нам каждый день прибывают, каждый день убывают. Может быть, ночью дежурил врач, который ничего не знал о письме начальника… Возможно, вновь открылся процесс, и надо было срочно… для прохождения дальнейшего… в более специализированный госпиталь направить…

Филипп Петрович стал домогаться, чтобы увидеть самого начальника госпиталя. Раз уж прислал он приглашение, то пусть и разъяснит теперь.

В приемную комнату заходили сестры, няни: брали передачи лечащимся. Заглядывали и ходячие раненые. У одного рука в гипсе, у другого вся голова забинтована, лишь глаза да рот открыты.

Филипп Петрович добился своего. Военный повел его к начальнику. И мать за ним попыталась. Но в коридоре ее задержали.

– Мамаша, по коридору нельзя с чемоданом и корзиной! Здесь госпиталь, а вы можете инфекцию занести! – строго сказала женщина в белом халате.

Послушалась Прасковья Петровна, но в стороне, под лестницей схоронилась, стала ждать, когда муж возвратится. Тут и открылась ей тайна. Слышит: спускаются по лестнице две медсестры и громко разговаривают:

– А этот старик-то, выходит, отец Сашки, который из Касимова! Ну, который без рук и без ног. Перед рассветом с санпоездом отправили, а они у ворот стояли и не знали…

– Ох-хо-хо… Вот горе-то старикам, как узнают…

Петровна так и обмерла. И глаза туман разом застлал… Еле на ногах устояла. Вскоре и муж пришел. Говорит, все дознал, да сказать не может. И глядит куда-то в сторону.

– Знаю… уже… – глухо простонала….

Мимо той лестницы шел раненый с повязкой на лице. Худенький, без кровинки. А халат широкий, висит, как на палке. И росточком-то он с Сашу, и лицом схожий… Петровна взяла плетенку с гостинцами и в руки худенькому. А сама оглядывается, чтобы замечания не сделали…

– Возьми, сынок!.. Сашеньке… сыну привезли… А его уже тут нет… Промеж себя разделите!..

И как довезли они свое горе до дому – не помнят…

А письма с разными почерками все идут и идут. И снова пишет бедный Саша, что идет на поправку, что кормят его «деликатесами». А что это такое, деликатесы, не написал. И опять про лекции, кино и школьников…

Дождались однажды Трухачевы своего сына-воина…. Сто жизней прожили б, и все равно не смогли бы забыть тот день… Как есть все село вышло в поле встречать подводу. Кто-то даже предложил митинг организовать. Но с ним не согласились… Какой уж тут митинг…

До самого дома шел народ за подводой. И рядом, намертво вцепившись рукой в телегу, шагала мать. А глядела куда-то поверх голов. И такое на лице – смотреть больно…. А как подошли ко двору, поклонилась людям, что так вот они, все вместе посочувствовали их горю. Открыла ворота, впустила подводу и снова закрыла…

И никто не обиделся, что не пригласила она в дом даже самых близких знакомых. Понимали: так и надо. Легче будет ей с детьми и с мужем обвыкнуть и притерпеться к такой горести…

Всей семьей помогли Саше встать на протезы. Только ходить на них всё не получается. Опять на руках внесли в дом…

– Вот мы и приземлились! – пошутил Саша, будто и страшного ничего не случилось. И неловко погладил плечо матери. – Только не хныкать, мама! У нас, у десантников, бывало и похуже!

Сели ужинать. Глядит и глядит Прасковья Петровна на руки сына… Левая почти по локоть… Лишь маленькая культяшка осталась. И у другого локотка такая же, но с двумя вроде как пальцами, искусно сотворенными хирургами-умельцами. Этими расщепками подхватил Саша ложку. И давай черпать борщ из тарелки. Обвык и приловчился сам себя обслуживать. И даже подшучивает:

– Коротенькой-то рукой, оказывается, лучше управляться. Быстрее ложка курсирует! Это один английский хирург придумал такие руки делать, – пояснил Саша. – Нам в госпитале профессор рассказывал. Была, говорит, у того англичанина дочка, красавица. И любил он ее больше всего на свете. Попала она вдруг в аварию и лишилась обеих рук. День и ночь думал тот английский хирург, как помочь дочке. И придумал. Сделал ей вот такую расщепку. А теперь и у нас так оперируют.

В те первые ночи матери было не до сна. Как бы всю жизнь заново прошла. А дорога была у нее не шоссейная… И в глубокие непролазные овраги уходила и застревала там, и ветер с дождем хлестал, и все чаще подвьюживало. То одна война с ног валила, теперь другая, в сто раз злее захлестнула. Да и в колхозе не всегда радостно было. Но всё ж поставили Трухачевы на ноги шестерых детей. Старший Саша, первый помощник во всех делах.

Уйдет мать на работу или по какому другому делу из дому – за хозяина Саша. Дизелистом стал – тоже радовал. Иные ребята-сверстники как попадет заработок в руки, так в сельпо за винцом-папиросами, а то и за водкой… А Саша всё в семью нес, о доме помнил. Смышленым рос, умельцем. Что ни возьмет в руки – ладится. Топор – как бы играет им. И кастрюлю запаяет, и что посадить и что вырастить в саду – тоже быстро уразумел. Стала мать прикидывать: еще бы сноху такую же. И зажили бы молодые, не зная нужды.

Но распылились теперь все эти радуги… Конечно, пока мать на ногах – убережет. А как один останется, кому он нужен, обрубленный? Так вот и кровянятся мысли. На людях-то Петровна крепкая, а ночь придет, так и обмякнет…

В те первые дни как-то возвратилась Петровна с работы поздно. И застала в доме гостя, Алешу. С детства дружил он с сыном.

Сидят они за столом, вспоминают разное, а между ними поллитровка. Не понравилось матери, что гость с бутылкой пришел. Но скрыла недовольство. Пусть уж. Может, выговорится Саша и легче станет на душе у него.

Поставила мать на стол тарелку квашеной капусты, сала нарезала. Ходит по дому, вроде бы хозяйством занимается, а сама вникает, о чем речь ведут. Выпили ребята и разговорчивее стали.

– …Прибыл я в военкомат, на комиссию, – вспоминал Саша, – обстукали врачи, обслушали. А во мне все жилочки играют. Конечно, здоров. Начала комиссия опрашивать, какими профессиями владею. Как начал перечислять – остановили, в десантники определили. Обучали три месяца, как мосты взрывать, как с автоматом, гранатами управляться. Прыгнули несколько раз с парашютом. Всё отлично. И сразу на боевое задание. Погрузили бригаду в самолеты и ночью сбросили за линией фронта, в тыл к немцам, в смоленские леса. Что тогда было, всего не перескажешь!..

Потом пришел приказ выбить немцев из стратегически важного населенного пункта, на вид обычной деревеньки. Подготовились к ночному штурму. Ночь стояла морозная, в такую, как говорят, хозяин и собаку дома держит. А фрицы мороза боятся. Потому мы решили, что можно подобраться к ним очень близко и устроить трам-тарарам повеселее… Но враг нас обнаружил. Взвились ракеты, и все подступы к селу словно днем стали видны. Тут и началось!.. Ни взад, ни вперед, ни голову поднять. Одно ясно, если начнем отходить, всех порежут из пулеметов, из минометов разнесут. Местность открытая и, как видно, пристреляна. А если в село прорваться, так там хоть маневрировать можно. Передали по цепи, чтоб приготовились к атаке. И комбат сообразил приказать зажечь дымовые шашки. Весь край села окутался дымом. Тут мы и ворвались. Завязался уличный бой. То мы их на край села оттесним, то они нас. Несколько домов загорелось кострами огромными…

…Добрались еще раз до центра. Комбат говорит, мол, сейчас сманеврируем, отойдем. А человек пять пусть останутся по крышам да по чердакам, и как вновь нажмем, с тылу саданут. Забрался я под соломенную крышу одной хатенки. На перекрестке стояла. Хорошо просматривались улицы. Прорыл в соломе щели. Сижу, наблюдаю. Как говорил комбат, так и произошло. Отошли наши. Слышу, вокруг моей хаты немецкий говор. Как бы знал их язык, сразу бы понял замысел. Погнались за нашими. И тут же обратно. За соседней хатой человек десять их укрылось, шагах в тридцати от меня. Я и полоснул очередью по ним. Начисто срезал. Помог нашим, а себя открыл. Со всех сторон тогда по мне. Кто-то гранату метнул. И запылала моя хатенка. А я под крышей. Думаю, сгорю, как цыпленок. Прыгнул с крыши-то на огород. А за мной вдогонку граната. Вышибло у меня автомат из рук взрывом. Ожгло, оглушило, правая рука плетью повисла… Я еще несколько скачков. И тут воронка небольшая. Я в нее голову сунул. А ноги-то снаружи. А по мне очередь, другая, третья. Чую, как бы раздавили мне ноги. Тут я и сознание потерял…

…Уже потом, как очистили наши село, стали раненых подбирать. Где-то двое салазок нашли, уложили меня. Без сознания был. Повезли в лес. Очнулся от сильных взрывов. Это склады вражьи с боеприпасами на воздух взлетали! Удалась операция…

А второй раз толком в сознание пришел через месяц почти… В госпитале-землянке, в глухом лесу. Укоротил мне наш бригадный хирург руки и ноги, и я полеживаю, как барин… Три раза в день кормят, последние известия рассказывают. Печку топят день и ночь. Помещение проветривают. Для поддержания сил уколы делают.

Лишь в мае прилетел за мной самолет, а в нём сестричка молоденькая, белозубая…Такая говорунья! Поднялись в небо. Ночью, конечно. Летим. А сестренка все говорит и говорит. То какое по сводкам положение на фронтах, то шутит. Мол, я уже тридцать четвертого везу, и все свататься после войны собираются…

С такими разговорами не заметил, как пересекли линию фронта. Потом в санитарный поезд, и пошел я кататься по госпиталям. Совсем весело зажил… Как где выгрузят, так первым делом кровь вливать. Чуть подлечат, и опять на операционный стол. То одну ногу еще повыше укоротят, то другую. Как в песенке: «Велика у стула ножка, подпилю ее немножко…»

Разлил Алеша остальную водку по стаканам.

– А теперь за смерть Гитлера! – предложил Алеша.

Мать подошла к Саше.

– Сынок, может, хватит? Ведь ее только начни, вреднее войны обернется…

– Знаю, мам. Не волнуйся. Не для того я к тебе приехал, чтобы спиться, обузой стать. Нет, обрубили мне ветви, а корень живой. Всё нормально будет. Слово десантника!..

С того дня более года Саша почти не покидал дом. Засел за книги, тетради. Писать учился. Разрисует каракулями страницу, и к матери:

– Ну как, лучше теперь?

Бедная Петровна читает и похваливает:

– Лучше, лучше… Вчера ничего понять было, а сегодня и четверку можно ставить.

– Завышаешь, мама, отметки! Ну тогда я сам себе пару влеплю!.. Уйму бумаги перевел, но буквы точнее стали получаться, строчки ровнее.

Как-то пожаловалась мать, что ее валенки прохудились.

– Так что ж ты молчишь? – удивился Саша. – Сапожник без работы мается! Недогадливая ты. Положи-ка их на ночь на печку, подсуши. Завтра подошью.

Мать подумала, шутит он. А Саша и впрямь – встал до зари и давай дратву сучить да смолить. Два дня возился с валенками и подшил-таки. Петровна, конечно, опять подхваливает, мол, молодец, сынок, не ожидала такой качественной работы…

А несколько дней спустя снова как бы мимоходом:

– Беда с кастрюлей этой. Опять потекла. И выбросить жалко. Уже второй год не завозят такие в сельпо.

– А паяльник мой сохранился? – спросил Саша, радуясь, что нашлось новое занятие.

Вскоре и кастрюлю в порядок привел, и котелок старый, и еще что другое. Радуется мать за сына, отвлекается он от горьких мыслей. Смекнула, какую теперь линию держать. Пошла по соседям и знакомым. Может, кому запаять что надо, поправить? Конечно надо, всегда найдется. Но Петровна всех предупреждает:

– Только не вздумайте платить за работу! Обидится. Ему сейчас простая благодарность дороже. Упаси бог подумает, что вы из-за жалости деньги-то суете.

После стал Саша потихоньку и дрова на растопку пилить, и мебель помалу ремонтировать. Там гвоздь забьет, там подклеит. Так целыми днями и выискивает, что бы еще сделать.

Отхлопотал колхоз герою войны Трухачеву инвалидную мотоколяску. Дело не в дело – разбирать стал и вновь скручивать. По двору, по кругу, ездить научился. Иной раз даже радовался, если что-то ломалось, чтобы в ремонте лишний раз попрактиковаться.

Но более всего хотелось Саше ходить… Желание это постоянно жгло душу. И не просто передвигаться, а ходить без посторонней помощи, безо всяких подпорок и костылей.

Начал осваивать хождение по комнате, держась за стены, за шкаф да комод. А затем и по двору. Здесь уже труднее, земля не пол. Тут бугорок, там ямка. Были бы живые ноги… Пять-десять шагов пройдет – достижение. А если еще и повернуться сумеет, то совсем победа…

По вечерами, как стемнеет и смолкнут на улице голоса, всё больше тянуло Сашу за калитку… Однажды вышел и одолел десятка полтора шагов, до соседского палисадника. На вторую ночь – еще шагов двадцать. Так и наращивал ночные метры, сколько сил и воли хватало.

Улицы сельские, понятно, не ровный асфальт. Бывало, и падал средь дороги. Валился, как столб. Другой бы завыл и проклинать все на свете стал… А Саша полежит, чуть успокоится и давай ворочаться с боку на бок, чтобы подняться. В первое-то время не удавалось. Но, стиснув зубы и обливаясь потом, подползал к забору или стене дома, напрягал все силы и поднимался. Отдышится – и до намеченной цели.

Однажды дошел до края крутого берега Оки. Отсюда, с вершины, открылась озаренная луной пойма. Блики играли в реке, будто кто-то рассыпал серебристых рыбок… С детства любил он эти места. В белорусских лесах и когда обживал госпитали, ездил в сан-поездах по стране, много повидал Саша красивых мест, но только эта вот пойма и во сне манила его. Теперь, вдыхая ночную свежесть и глядя в таинственный ночной простор, он не сдержался и озорно крикнул во весь голос, кажется, на всю мещерскую дремь:

– Ого-го-го-го-у!..

Обратно шел опьяненный нахлынувшими победными чувствами. Хотелось кричать и петь на все село. Завтра он пройдет по улице уже днем. Пусть все видят: Саша Трухачев жив, ходит и будет ходить еще дальше и еще быстрее!

С трудом переставляя скрипучие бесчувственные протезы, подошел он к дому. Мокрый от пота, сел на лавку остыть, чтобы не подумала мать, будто он чрезмерно утруждает себя. Вошел в прихожую. Мать у стола вытирала полотенцем посуду. Сел напротив. Что-то детское, озорное мельтешило в его глазах. Все решал: сказать, какую прогулочку совершил или пусть завтра сама увидит? Но не удержался:

– Я сейчас, мама, такое сделал!..

– Что, сынок? – вроде бы с тревогой в голосе спросила Петровна. А у самой в глазах радость пополам с хитринкой.

– Вовек не догадаешься, куда я сейчас ходил! Сказать или до завтра?

– Откуда ж мне знать, где ты по ночам-то бродишь?

– До самого обрыва дотопал! Аж за правление! – весело застучал локотками о стол Саша.

– И над обрывом закричал, будто тебя водой вдруг окатили! – улыбнулась Петровна.

– Это кто же успел донести? – удивился Трухачев. И догадка сразу: неужто сама следила?

Тогда мать все сердце настежь – сверкай, солнце, бушуйте, душевные ветры!

– Сашенька, чудной ты! – воскликнула, – Я ж чуть не по пятам хожу за тобой! И как ты по земле, по дороге ползал… тоже видела… Я же мать, Сашенька… А не подходила потому, что знаю твою натуру. Не любишь, когда тебя жалеют. Я и сама такая. Иной раз ой больно, ой тягостно, терпенья нет, а не жалуюсь. Сама в себе все перебарываю…

– Значит, ходила? – покачал головоя Саша. – А я не замечал… Да ты, мать, настоящая разведчица! Тебя бы в нашу десантную бригаду…

Утром, чуть свет, Саша пристроил свои неуклюжие протезы, встал, покружил по комнате. Надежно! Позавтракал, газету почитал, часы завел. Пора. Вышел на улицу. Кругом ни души.

«Пожалуй, так-то лучше для первого раза», – решил он и не торопясь твердо зашагал в библиотеку.

Уже полпути отмерил. Пот прошиб. Ту же дорогу одолевал, что и ночью. Но теперь она казалась куда труднее. И хотя никто не догнал его, никто не встретился, но было такое чувство, словно всё село вышло на улицу. Вроде бы глядят люди в упор и гадают: дойдет или нет?

Будто уже и голоса различимы:

«Нет, не дойдет!»

«Сейчас, сейчас грохнется!»

«Падает! Падает!..»

«Да ты гляди, как шагает!..»

«Как танк держится!.. Его и пушкой не собьешь!»…

Из ближайших ворот выбежала девчушечка. Миленькая, ей бы еще в садик ходить, а она уже школьный портфель тащит. Увидела Сашу и – наперерез ему:

– Здравствуйте!..

И глядит на него широко открытыми синими глазами, оторваться не может.

– Здравствуй, здравствуй, школьница…

– Вас проводить?

– Куда проводить?..

– А куда идете… Куда хотите, туда и провожу! – с милой заботой настаивала девчушка.

– Спасибо, умница… Только я сам эту дорогу хорошо знаю. Спасибо!.. А ты чья будешь? Папка у тебя кто?

– А у меня нет папы… Нам похоронную прислали. Папу убили фашисты… Он в танке сгорел… – Девочка вдруг часто-часто заморгала и, как бы устыдившись своей слабости, отвернулась и побежала вперед…

Саша вздохнул, нахмурился и зашагал тверже. Надо шагать, надо! И за себя, и за тех, кто уже никогда не встанет, не поведет машину, не вырастит сад, не научит детей добру…

Вот и библиотека. Самое трудное – крыльцо. Одолел. Сам дверь открыл. Увидела его библиотекарша, вроде как спохватилась, заволновалась:

– Уже ходите, Александр Филиппович?.. Вот хорошо-то!

– Ждал-ждал вас в гости. И решил сам проведать….

Девушка к полкам книгу подбирать. Какую ни предложит – у посетителя один ответ:

– И эту в госпитале прочитал.

– Тогда, может, Горького возьмете? Рассказы. А вот «Дело Артамоновых»? Или «Мать»…

– Ну, если нет сладкого, давайте Горького, – неловко пошутил Саша, но тут же посерьезнел. – «Мать» я тоже читал, но можно и перечитать…

Слово за слово, и чувство неловкости исчезло. Саша о войне, друзьях фронтовых, о госпиталях, а девушка сельские новости перебирает. Все это он уже слышал от матери, от родных. Много ли в селе событий случается? Все наперечет. Но слушал библиотекаршу внимательно, вникая в подробности, переспрашивая, удивляясь.

– Может, вам на дом книги приносить? – предложила девушка. – Я могу…

– Нет. Наоборот, я был бы рад, если б ваш очаг культуры находился на полкилометра подальше. Хорошая тренировочка была бы.

– Но вам же трудно!

– Не знаю, как вы, барышня, а я все больше убеждаюсь, что от трудностей у человека в голове шарики быстрее начинают крутиться.

Девушка как-то облегченно улыбнулась и снова стала предлагать книги необычному читателю.

Возвратившись домой, Саша сказал матери:

– Вот книжку принес. Учти, за хлебом, крупой и прочим в сельпо буду ходить я… Мам, погляди, а это о тебе книга…

– Что ты такое говоришь? – улыбнулась Петровна. – Кому это нужно обо мне писать?

– Не веришь? Прочитай заглавие, «Мать»!

– Так это чья мать?

– А вот почитаю тебе, и узнаешь. В точности ты…

Любаша вертелась перед зеркалом, что висело в узком бревенчатом простенке меж окон. Обряженная в резную лакированную раму серебристая гладь когда-то солнечно блестела. Даже соседи, жившие в лучших избах и богаче, порой забегали к Егоровым оглядеть себя. Но с годами рама обморщилась, а лучистое диво затянула ржавая муть. Только и осталось что в середине ясное озерцо на два-три черпачка.

И так и этак повязывала девушка серый затасканный платок, в котором мать обычно ходила на молотьбу в бригаду да картошку рыть в пасмурные дни. Надвинет Любаша эту самую обстрепочку на глаза – озорная малолетка, спрячет волнистую, просяного отблеска челку – все одно четырнадцать весен. А глаза большие и синие, темнее самого синего и глубокого неба.

– Хоть бы чуточку постареть! – вздохнула.

В избу прибежала Варя, сестренка, чуть пониже старшей. Чернявая, с бледным, без малой кровинки лицом. И вся угловатая, словно из прутиков сделанная. Она копала картошку в огороде, и растопыренные руки у нее были в черноземе, как в лохматых перчатках.

Васятка, самый младший в семье, лобастый и всегда взъерошенный, догадался: Варя пить хочет, к ведру пригнулась. Подскочил, кружкой зачерпнул студеной воды, торопливо крикнул:

– Давай я тебе в рот буду лить!

Усердно вытягиваясь, напоил сестру, как безрукую.

Любаша решительно заузлила платок. Хватит вертеться!

– Варя, погляди-ка, на кого похожа?

– На бабку Матрену! – засмеялась черноручка.

– Вот и хорошо…

– Эк, хорошо! Ай больше надеть нечего?

Любаша еще посмотрела в озерцо.

– А если я наряжусь во все светленькое, – рассудила она, – да еще синий с цветочком беретик на бочок, так Флеган Акимыч разом хмыкнет: тебе, скажет, не в колхозе трудиться, а куколками еще забавляться!

– А ты Флегана Акимыча все равно не обманешь, что трудоспособная! – уверил Алеша, хмуро решавший задачи за столом. Вчера, после уроков, ходили всем классом в лес веточный корм овцам колхозным заготовлять. Вот и пришлось ему чуть свет вскакивать да за книжки садиться. Запихивая учебники в кирзовый обшарпанный портфель, Алеша досказал: – Флеган-то хоть и одноглазый, а все одно за сто километров увидит, что ты малолетка, хоть длиннее, чем у гуся, шею вытянешь!..

– А вот поглядим, поглядим, какая я малолетка! – храбрилась Любаша, полыхая синими глазами и торопливо натягивая на ноги материны сапоги. – Сразу на работу пошлет!..

– И я с тобой!.. Вдвоем-то больше заработаем! – громко вызвался Васятка.

Разыскал отцову кепку – тоже для внушительности! – и на вихрастую голову ее. А кепка уши закрыла да чуть на веснушчатом носу задержалась.

– Сиди и не рыпайся! – Сестра строго поглядела на добровольца. – Вот журнал почитай.

– Уже сто раз читал от корки до корки!..

– Сто это каждый сумеет, – усмехнулась Любаша, – а вот если сто один раз осилишь, тогда – герой! И пилотку со звездочкой дадут тебе, и автомат, и пушку дальнобойную!..

– Эх, сколько наговорила! Столько я и до фронту не донесу! – усомнился Васятка, а сам грудь вперед и кочетом прошелся.

– А зачем носить? Тебе самолет дадут…

– Это бы хорошо! Я бы к отцу на фронт полетел, и мы бы сразу Гитлера разбомбили!..

И хотя Васятка еще не дорос до школы, не все еще буквы вытвердил, но взялся «дочитывать» сто первый раз затрепанный «Огонек».

А старшая теперь Варе наказывала:

– За Марийкой и Володькой гляди, чтобы и всю мелкоту подбирали. Бабка Матрена научит, как из нее картофельную муку делать. Будет из чего кисель варить. А иначе, говорит, вам гроб зимой будет!..

Вышла Любаша на улицу. Все село и окрестье в утренней прохладной позолоте. И такая сторожкая тишина, будто все клены, все осокори и вязы выше крыш взмахнули ветви и, как уши, листья навострили. Чутко прислушиваются к дальним далям, где какая птица летит, какую весточку несет, где какой зверь крадется.

Стояли последние дни безоблачного бабьего лета. И задумчивые, много пережившие избы, и молодки под шиферными и железными крышами, и зеленое сосновое облесье – все было в материнской благодатной ласке. Даже не верилось, что в такие вот ласковые дни где-то рушатся города, горят села, а иные реки как бы кровью людской окрашены.

Любаша обернулась – не бежит ли следом Васятка? С ним такое бывает: увяжется и никакими угрозами не отгонишь. Сколько раз следом в школу приходил. Сядет на парту рядом и – сидит. И за отцом на работу всегда бегал. Отец на сеялку, на трактор, и Васятка благим матом орет, бежит следом.

Нет, не видно на этот раз. Заманила его Варя на огород картошку рыть. Конечно, перемажется. Не беда – пусть привыкает. «Земля черная, а белый хлеб родит», – вспомнились слова матери.

В ряду других – изба Егоровых словно старушка, иссушенная заботами. Не пятью светлыми окнами, резными и раскрашенными наличниками глядит на улицу, а только двумя, да и те к земле опущены. Семь лет назад, когда Любаша только в школу пошла, отец поскидал с крыши гнилую слежавшуюся солому и покрыл жилье белым тесом. Но с годами доски потемнели, покоробились, а местами и зелень зацвела по ним.

Не удалось отцу новую избу срубить. О просторной пятистенке все загадывал, все изобильных лет дожидался. Дескать, еще год, еще один план выполнится, и тогда в каждом селе будут и дома городские, и театры, и скверы, и в магазинах всего вдосталь по сходным ценам. Но изобилие это ходило где-то вокруг да около Немишкина, а в руки вот не давалось.

И тут вспомнилось Любаше, как недавние грозы обрушились на семью. Да с меткой молнией, да с градом тяжелым, секущим. Первой слегла мать. То ли врача опоздали позвать, то ли домашнее снадобье во вред пошло – сразу скрутило хозяйку, исказило ее красивое лицо с темными грустноватыми глазами. И застыла она на кровати в маленькой спаленке.

Отец-то часом раньше ушел в бригаду людей расставить, кому что делать. А Любаша картошку в огороде окучивала, пока прохлада утренняя на дворе стояла. Еще с вечера мать наказала ей дополоть да окучить, что сама не успела. Вот девчушка и добивала ползучую повитель да лебеду под кустистой ботвой.

А в избе одни малыши роились. Уже несколько раз они звали в дверь спаленки:

– Мамка, скоро ль встанешь?..

– Расспалась! И печку не затопила, и завтракать уже пора – животы подвело!..

– И в школу идти пора!..

А когда Любаша пришла с прополки и заглянула в спаленку, то сразу же вылетела оттуда побелевшая – сама не своя.

– Ой, мамка умерла! – закричала во весь голос. – Ой, что мы делать будем теперь?!

Тут и ребятишки в крике зашлись. Алеша побежал к отцу в бригаду. Варя – к бабке Матрене. И печальная весть разом облетела село.

Только справили поминки, следом понесли на кладбище гробик с Витей, грудным малышом, оставшимся без материнского молока. Усыпанный садовыми и полевыми цветами, он и сам лежал, как белый ландыш, без времени сорванный, чуть распустившийся. Похоронили его рядом с матерью. И столько цветов насыпали поверх маленького холмика, что и земли не стало видно.

Еще неделя – и война в каждый дом ворвалась. Хоть и было то утро тишайшим и солнечным, как вот и ныне, а все село громче леса в зимние ночные бураны загудело да закачалось. Из двора во двор побежали люди – скорее все вызнать, что делать теперь? Крутани нещадный пожар по селу, каждую крышу вздыбь, все улицы охвати – и такая беда-страсть была бы легче.

Ушел тогда на фронт и Андрей Егоров, плечистый, жилистый бригадир-умелец. Помнит Любаша, как поглядел отец на нее, как, вздрогнув, поцеловал. Еще крепился. А как дошел до Марийки, тут и не выдержал. Утер ладонью мокрые глаза. Но более всех Васятку держал в своих крепких руках, словно вот всего вобрать в себя хотел и унести с собой. Чуть замкнув себя, сказал старшему:

– Теперь, Петяша, ты главой семьи будешь! И за отца и за мать останешься. Не обижай малых!.. Может, еще возвернемся вскорости. Может, и до фронту еще не довезут нас, как ему, Гитлеру, гаду, все зубы с челюстями вышибут!..

Знал бы Андрей всю правду и как оно все обернется, в каких странах побывает, сколько смертей он увидит, прежде чем сбудутся его слова!

Ушла машина от правления с полным кузовом самых здоровых, самых молодых мужиков. Уезжали с песнями. Легче с ними: не так слышно, о чем душа-то кричит у каждого. А которые вслед махали – у этих были другие песни, эти скорее по домам расходились, в одиночку-то вроде легче горе глушить.

А на другой день еще машина ушла, и третья за ней… Обезлюдело Немишкино.

Вскоре начали нестроевых да подростков в лесхоз набирать – сосну валить, на станцию переправлять. Много тогда потребовалось крепежного леса на блиндажи да на другие оборонные объекты. Вызвался и Петяша в бригаду лесорубов. Раз глава семьи – засучивай рукава, зарабатывай.

А в жизни-то так: где тонко, там и рвется, там и трещит. Погорячился Петяша на рубке, и придавила его стволина неподъемная. И хотя успели его до больницы на машине довезти живого, а оттуда – в областную, но обратно не вернулся он. Без родных похоронили на неведомом кладбище.

Пришлось тогда Любаше и за отца и за мать хозяйничать. А годков-то было маловато, и росточком не могла она похвалиться. И все остальные егорята – лесенкой к земле. Алеша почти вровень, Варя – тростинка худенькая, чуть повыше плеча, Марийка в первый класс пошла. А болезненный, синеватый Володя и большеголовый Васятка, крепыш и задира, – эти еще в рот глядели, еще присмотра требовали.

Идет Любаша к Флегану, к председателю, а сама себе шепчет:

– Только бы не расплакаться, как говорить начну!..

И хорошо бы еще, гадала, на ферму попасть. Зимой-то возле скота теплее. А закалится – покажет, какая она малолетка!

То ли от родителей передалось, то ли учителя и книги прочитанные взрастили в Любаше гордость, крепкую, чисто вот камень-гранит. А может, еще тверже, затаенную, никому не ведомую.

Никогда и ни у кого Любаша не списывала в школе задач и сочинений. А при ответе урока если запнется и услышит подсказку, то опять же – не повторит чужого. Попросит мать дочку убрать избу – абы как не сделает. Все протрет и везде выскоблит, где и не требовалось. Иной раз размечтается и такие смелые порывы взвихрит, на такие дела разгорится, что и чапаевская Анна удивилась бы, узнав, какая Любаша растет.

А ведь по виду-то тише и слабее цветка полевого синеглазого.

А в том часу в правлении, в комнатушке, прозванной кабинетом, хмурился Флеган Акимыч. Брови у него кустисты, а теперь еще и шевелились – и вверх и вниз, и складка меж ними овражилась. Разложив на столе ведомость и разные памятные бумажки, наспех написанные, старик подсчитывал зерновые запасы артели.

Председателем колхоза Флегана сделала война. А до него был Ларионов, совсем молоденький. Только институт кончил и как-то сразу укоренился в селе. И народ полюбил его за простоту, душевность – и послушать других умел, и совет дельный дать. Да вот срочно вызвали в военкомат. Успел он только печать правленскую Флегану, заместителю, из вагона кинуть да рукой помахать жене и дочке. Жена то выше подняла Свету, чтобы заприметила отца. Но где уж там примечать ей, когда и зубки еще не прорезались.

Все вожжи подхватил тогда седой: и за преда, и за секретаря партийного, и за себя, заместителя. По хозяйству-то он все знал и умел: и как пахать, и как скот нагуливать, и как стога метать. И каждого человека в селе знал: на что годен, как в жизни и в делах ловчит, куда днем ходит, куда ночью.

Но ведь и бухгалтера вслед за Ларионовым на фронт проводили! Так что приходилось теперь седому вникать еще и в документацию, заводить учет собственной системы. Поневоле задвигаешь бровями! Не такой уж шустрый был он по арифметике в церковноприходской школе. Да и ту не кончил: поп вышвырнул.

Уже три месяца судорожно лихорадят фронты. Каждый день скупятся сводки, будто не так уж страшно крошится страна. А на карте, утыканной флажками, что висит в правлении, отваливаются область за областью, город за городом. И каждый день ожог за ожогом в душе.

А как начнут дикторы еще пояснять, что-де прут силы превосходящие, немыслимо оснащенные, то и еще горше.

Хватанул Флеган в те дни забот. Урожай вызрел выше всех прогнозов. Будто в оправдание поверья, что перед войнами всегда хлеб родится. Без сна и передыха немишкинцы косили его комбайнами и косами, возили на лошадях и коровах, а потом и по стерне подбирали все до пророщенных колосков.

А в бригадах-то были одни женщины: домохозяйки, старухи квелые да школьники. А кто покрепче да посмышленее, те ушли в МТС на тракторах работать, машины, инвентарь ремонтировать. Соберет Флеган домоседок и казнится с ними. Иная век лошади не запрягала. Все показывай председатель: и как доить, и как взнуздывать, и как телка из коровы тянуть. С непривычки-то и надрывались, тогда и саму работницу вези в больницу.

Но всё же управились с уборкой. И о будущем урожае побеспокоились. Осенью после первых дождей зеленя раскустились, обнадеживали.

С великой хитростью и изворотливостью Флеган отвоевал малую часть хлеба на выдачу колхозникам. Сказать наглядно, на трудодень причиталось полстакана зерна. Хошь сразу ешь, хошь на ужин зернышки отсчитывай. Поежившись, Флеган отсыпал от полустаканов, может, по щепоти. Из них вот и фонд составился в несколько центнеров. Самыми крепкими замками и строгостью решил Флеган сохранить эти центнеры до весны на общественное питание.

Понимал старик: за зиму люди отощают, подчистят все свои запасы в ларях и кадках. И тогда без общественного приварка не то что пахать, а и до поля дойти не осилят.

Вроде все распределил. Но что-то передумал и снова начал перекидывать граммы из кучи в кучу. То один фонд потяжелеет, то другой. А на душе все темнее. Уже не сумерки там, и не ночь, а как вот в том могильном рву, из которого когда-то выползать пришлось.

И без того Флеган был страшноват, а теперь совсем неподступным казался. Высокий, худущий, изогнутый, одноглазый и без левой руки. И вдобавок – грозно взъерошенная седая гущина на голове. Чем-то напоминал он застарелый, годами усохший березовый ствол, который до треска гнули, да не сломали, рубили, тесали, да не осилили. Только топор о сучья зазубрили.

Про то, как Флеган растерял глаз и руку, в селе легенды сложены. Если верить всему, то человек он дерзкой отваги и силы был. И в огне горел, и под расстрелом стоял, а ночью потом из-под трупов выбрался. Плетями беляки истязали его, а он снова в их штабы пробирался и «языков» доставал.

Как-то раз Андрей Егоров обедал с Флеганом в районной чайной и спросил старика:

– Акимыч, признайся откровенно, правду ли люди говорят о твоем героичестве?

Флеган смущенно улыбнулся, допил стакан пива из тяжелой стеклянной кружки и сказал:

– Брехня! И глаз и руку потерял я по своей дурости. С попа началось… Принесли родители меня ишо в младенчестве в купель окунуть. А поп с отцом моим контрил. Вонзился он в отца: «Когда должок-то за похороны Федосьи – это бабки моей – отдашь?» Отец божиться стал. Расплачусь, говорит, сполна, как хлеб после урожая продам. Тогда поп сунул нос в святцы и нашел что хотел. – Нарекаю, – говорит, – сына твоего Флеганом! Чтобы, значит, всю жизнь ты и вся родня помнили, долги отдавали».

А как подрос я, ишо и из школы изгнал. И тогда я зарекся перед ребятами, что намалюю на доске рожу свиную и краской напишу: «Поп – балда!» И что эту вывеску повешу на карнизе его углового окна. Пусть люди идут в церковь с той улицы и с другой и веселятся, что поп их – балда.

Флеган Акимыч еще припомнил, усмехнулся и продолжал:

– Дождались мы, значит, ночи, когда и в колотушку стучать перестали. Залез я в поповский палисадник и карабкаюсь по водосточной трубе выше. А ночь-то была душная, чисто весь день баню топили. И окно у попа чуть открыто. Я захотел узнать: нет ли кого в горнице? А поп был хитер и чуткий – строже собаки цепной.

На подоконниках держал он в стаканчиках соль с перцем и разными там отравами. Для обороны, значит, воров боялся. Услыхал он шорох и подкрался неслышным тигром. Я только голову в окно и глазами шарить начал, он мне и метнул отравой-то. Правый я успел закрыть, а левый залепил мне. Я, конечно, сразу кувыркнулся со второго этажа в едучую крапиву. Вот и лишился глаза по дурости. Поп ишо хотел, чтобы меня в сибирскую каторгу. А попадья отговорила. Хватит с него, сказала, стервеца, что глазом поплатился. А то откаторжанит, раскуют его от цепей, и он всех нас перережет!..

Егоров увлекся рассказом. Еще две кружки жигулевского заказал.

– И руку по дурости потерял, – досказывал Флеган. – Под Царицыном это было. В гражданскую ишо. Хоть и одноглазый я был, а за меткость стрельбы взяли меня добровольцем в Красную Армию. Пошли мы, значит, в глубокий тыл разведать дислокацию Врангеля. Там казаки-беляки нас и накрыли. Они ишо далеко скакали, надо бы обождать, а я поторопился. И два выстрела зря трахнул. А как дошло до горячки, я прицелился, чтобы наповал, а в нагане-то: тю-тю!.. Кончились патрончики. Он, беляк-то, и рубанул меня палашом, левую руку с разломом кости. И конь его гнедой ишо потоптал подковой меня… А если бы я с разумом расходовал боеприпас, так уж не подпустил бы! И, может, биография моя пошла бы совсем по другому пути… Может, и рабфак бы окончил, и курсы повышенные…

Флеган задумался. Вышли из чайной. Уже на улице, на скамейке, докуривая цигарку, старик рассудил:

– А подвиг-то, выходит, не я, а коновал Трофимов Ерка свершил. Отыскал он меня ночью. Беспамятным я валялся и кровью истек. Видит, что рука уже ни к чему мне. Он ее и отхватил по самое плечо своим острым коновальным ножиком. И своей рубахой перевязал меня. Да так и дотащил до лесу. А как начал я соображать разумно, спросил спасителя: «Ера, выживу или нет?» А он, Еркато, был горазд на ответы. Ощерился: «Выживешь! Я, – говорит, – за свой век, может, тысячу бычков, жеребят и боровков охолостил. И бог миловал, чтобы со смертельным исходом… А твою руку я резал даже с обезвреживанием. Флакон у меня есть…»

Не любил Флеган хвастаться, свою личность выставлять. Что было, то прошло. И всегда с усмешкой над собой, вроде бы и не подвиги это совсем были, а так, забавные приключения.

…Подошла Любаша к правлению, и робость охватила ее. А перед дверью кабинета еще более. Но все же подстегнула себя и, тихо открыв дверь, вошла. Глядит удивленно, как председатель бровями озорует. То один пучок вскинет, то другой в соседи к нему. А то оба куста в грядку сдвинет. Не заметил он вошедшую. И все что-то шепчет и в памятную книжку вносит из ведомости.

На столе у него была еще шестереночка маленькая. Потом уж поняла Любаша, зачем эта железка на столе. Когда Флегану требовалось что-то на листке написать, а левой-то руки поддержать нет, чтобы бумажка по столу не елозила, так он накладывал на уголок эту шестереночку.

Увидев Любашу, председатель поглядел на нее, чуть повернув голову влево. Он всегда так поворачивал, как петух, когда надо было что-нибудь в упор рассмотреть.

– А, Любаша! – глуховато сказал. – А я тебя, дочка, сразу-то и не узнал. Богатая будешь! Ну, ты садись, говори, как твоя бригадка живет? Все здоровы?

Флеган приготовился услышать слезный рассказ. Но голос у Любаши даже не дрогнул. И малой тучки не появилось в ее синих просторах. Переступила с ноги на ногу и сказала:

– Я к вам, Флеган Акимыч, по делу… На работу мне надо. Что я сиднем-то сидеть буду!..

Флеган вроде бы улыбнулся, но не очень радостно, уставился в окно на безлюдную улицу. А там ничего интересного. Только курочку одну беленькую увидел. На дороге копалась, будто что потеряла. Спинка у несушки была чернилами помечена. Хозяева для отличия от чужих это сделали.

«Немного тебе жизни осталось, – подумал Флеган о беленькой курочке. – Упадет снег – и отрубят тебе голову, чтобы не кормить зиму». Что-то хлынуло на него пасмурное. Желтыми, обкуренными пальцами Флеган потер щетинку на подбородке и сказал хриповато:

– Значит… работать хошь?..

Только теперь он пригляделся еще и к одежде Любаши. Сапоги на ней не по ногам: видать, материны. И юбка длинновата. Неужели в сундуке уже голо? И что-то опять запершило в горле.

– Так, говоришь, работать?

– Их, ртов-то, как на ферме!.. Сама шеста, – сказала Любаша. – Под лежачий-то камень и вода не течет…

– Не течет! – подтвердил Флеган. Принялся нервно потирать подбородок, а он корявый, что камень серяк, белым пеплом обсыпанный.

– Большой перетерпит, а малый как встал, так и вопит и теребит: кусок ему подавай!..

– Такая уж у их специальность, – согласился Флеган. – Я вот тоже… троих вырастил. Испытал, как в люди-то их выводить! Будут ли они кормить меня, когда с фронту вернутся…

– Это верно! – подлаживалась Любаша. – С малыми горе, а с большими и совсем криком кричи!..

Флеган снова обошел взглядом девушку. Что это лопочет она, будто жизнь уже прожившая? А ведь она подневестушка!.. Старик перемахнул через год-другой и увидел Любашу в самом желанном возрасте – всю в белом, с предрассветной синью в глазах, той самой синью, что может и грозой обернуться, и знойно-радостным блеском урожайного лета. Аж встрепенулся старик – золотая была бы невеста для младшего Федора.

И опять ему все три сына вспомнились, будто три иголки сердце кольнули.

Сказал по-отечески:

– А ты, Любаша, садись! Еще настоишься… Еще рада будешь присесть, а придется стоять! Жизнь – она такая, одним крылом манит, а другим бьет…

Что-то совсем расстроился старик. Начал спешно закуривать. Любаша засмотрелась, как ловко Флеган все проделывал одной рукой. Вынул из кармана пиджака коробку. Играючи, открыл ее большим пальцем, оторвал от газетного сверточка косинку бумаги. Прихватил хвостик обрывка губами, начал скручивать пальцами тонкий длинный кулечек-самокрутку. Изделие получилось удивительно аккуратненьким. Любаша и обеими руками не смастерила бы так. Флеган согнул кулечек коленцем и начерпал в него махорки из коробки. А когда цигарка задымила, старик открыл форточку и погнал наружу сизую ядовитость. А тем временем раздумывал: «Если будет в колхозе работать, что она получит? Щепотки? А ртов-то действительно ферма! Да и какой прок от такой работницы?..»

Начал телефон крутить. Поговорил с сельсоветом, с больницей, с артелью инвалидов – нет ли подходящей работы для девчушки. Но чтобы и заработок был – небольшой хотя бы.

Слушая, как Флеган разговаривает, Любаша догадывалась, когда ниточка рвалась, а когда скручивалась и крепла. И лицо ее то светлело, то вновь мглилось.

Марийка забралась на плетень, поглядела вдоль улицы. Взмахнув руками, точно крылышками, спрыгнула.

– Пропала Любаша! – затревожилась девчушка, потирая ушибленное колено. – Поди, Флеган-то в поле ускакал, а она теперь ждет-рассиживается…

– Ее и на цепи не удержишь, если без дела! – возразила Варя, выворачивая лопатой перепутанное корневище с землей и крупными желтоватыми клубнями. – Поди, уже в бригаду ушла и наработалась!..

Егорята устали рыть картошку. Сели у плетня на траву и заспорили, куда Флеган пошлет Любашу.

– Хорошо бы на плантацию! И рядом с домом, и бабка Матрена звеньевой там, – рассудила Варя, соскабливая щепкой с рук черную сыроватую землю.

– Нет, лучше водовозкой! Весь бы день на бочке каталась! – И Володя-беззаботник показал, какое это удовольствие водовозничать. Расставил ноги и приседать начал, вроде на бочке трясется, коня погоняет.

– А я бы на птичник попросилась! – тоненько чирикнула Марийка. – Развела бы цыпляток пуховеньких полну ферму и караулила их от коршунов…

Володя усмехнулся.

– Коршунов надо ружьем отпугивать! А ты и стрелять-то не умеешь. Будешь в небо палить попусту.

– А еще лучше – бригадиром заместо отца! На Граче бы верхом ездила! – всех перекричал Васятка.

– На каком Граче?

– А которого отец обучал…

– Опоздал! – Володя насмешливо глянул на младшего. – На Граче теперь уже пушки на фронте возят…

Поспорили и согласились: главное, чтобы Любаша больше хлеба на трудодни получала.

– Вот заработает воз муки, тогда будем каждый день блины и оладушки печь! – размечталась Марийка. – А мешок муки продадим на базаре и всем туфли купим!

– А мне сапоги! – потребовал Васятка. – Отец давно обещал. Ждать измучился…

– И мне мама пальто обещала! В школу ходить не в чем… – захныкала Марийка. – Варька носила, носила пальто, а теперь мне обтрепочки…

Варя посмеялась:

– А еще что надо? Сейчас список буду составлять! Может, кому платочек купить – слезы да нос вытирать?..

Все переглянулись и посмеялись. Тут и Любаша пришла. Улыбчатая. Значит, хорошая работа попалась. Значит, удача!

– Договорилась! – радостно вздохнула Любаша. Скинула платок с головы, вытерла потный лоб. Видать, бежала, чтобы скорее новость донести. Отдышалась и глядит на егорят синими радостями. Отгадайте, мол.

– На птичнике будешь? – выскочила первой Марийка. Всей душой хотелось ей, чтобы сестра на птичник пошла. Жила бы среди желтеньких пушинок, черноглазок, слушала бы беспрерывный писклявенький щебеток. А растут-то как быстро! То вот в кулачке умещается, а там уже несушка важная или кавалер-петух красным гребешком-беретом похваляется, с кем бы подраться, побороться, ищет. Зернышко найдет – всех кур сзывает: «Ку…ку…ку…ку-шайте».

– Нет! – разуверила сестренку Любаша. – У нас теперь и птичника не будет. Их, кур-то, кормить нечем, трудодни-то они не клюют, а зерно все сдали…

– Значит, в правление уборщицей пойдешь? – Марийка разочарованно хмыкнула. Даже думать о такой участи не хотелось. Одно время их мать отведала этого счастья. Каждый день мыла заплеванный пол, окурки из всех углов выгребала. И хотя повесили в коридоре объявление, чтобы труд уборщицы уважали, но все равно плевали на пол и бросали окурки. И ноги никто о решетку перед крыльцом не вытирал. Несли грязищу в комнаты, будто назло. Вот убрал бы каждый хоть раз в неделю правление, да так чисто, как мать делала, так и уважали бы труд ее.

– Выдумала – уборщицей! – замахала черными руками Варя. – Лучше телят пасти!..

Посветлела Марийка, как узнала, что Любаша и от уборщицы отказалась.

– Буду работать в связи! – призналась старшая и глянула победно на малышей.

Егорята глазами стрелять: что это такое? Может, еще хуже уборщицы?

– Я знаю! – захлопала в ладоши Марийка. – Будешь корзинки и маты связывать в артели слепых? Да?.. А мне хорошенькую корзиночку сплетешь по грибы ходить…

– Любаша, не надо к слепым! – устрашился Володя. – Ослепнешь с ними, чего тогда делать будем?..

Любаша призналась:

– Почтальонкой буду… в отделении связи! Понимаете?.. Шумно стало. Счастье-то какое подвалило сестре! Даже Варя от радости зацвела. А ее не так-то легко удивить. Всегда она печалится, беды разные ждет. А теперь и она плясать готова. А малые совсем от радости куролесить начали: кувыркаться, кричать, руками размахивать. Ведь каждый день будет Любаша теперь по немишкинским улицам расхаживать! И все будут ждать ее: не несет ли весточку желанную! А если устанет, так ведь можно на траву присесть – отдохнуть. Посиживай сколько хочешь, почитывай журнал, картинки разглядывай, как на фронте храбрые санитарки из огня раненых спасают, как под немецкие танки солдаты гранаты мечут, а разведчики «языков» достают.

– Но я буду не только письма, газеты и журналы разносить, а и денежные переводы! – похвалилась Любаша.

Еще звонче голоса:

– И переводы денежные?!

– А посылки будешь разносить?

– Нет, не буду посылки. Только извещения… А за посылками сами адресаты должны на почту приходить, сказал начальник связи, – разъяснила Любаша.

– Вот повезло!..

– Это Флеган тебе помог устроиться?..

– И я с тобой буду денежные переводы разносить! Одной-то трудно… Еще не осилишь! – вызвался Васятка, боясь, что другие перехватят. Он всегда готов помогать Любаше. – Давай сегодня начнем разносить!

Сестра начала охолаживать:

– Ты за мной не поспеешь!

– Я не поспею? – обидчиво крикнул малыш. – Да ты запалишься, пока догонишь меня! И на машине будешь, и на велосипеде… даже на мотоцикле… и не поддамся!..

– Но ведь мне придется разносить адресатам не только в Немишкине, а и в Елшанке, и в Озерном, и в Корнееве. Это тебе не до Камышинки слетать, искупаться там…

Васятка совсем очумел от радости. И другие распалились не менее. Обегать столько деревень за день – да такого счастья и за неделю не придумаешь! Все село теперь иззавидуется Любаше. И даже им, егорятам, от той славы вдосталь привалит. Не у каждого сестра-то почтальонкой бывает.

– Надо отцу написать, что ты в связи! – подсказала Марийка. – Вот обрадуется.

– Лучше телеграмму! – перекричал других Володя. – Телеграмма скорее дойдет!..

Только Варя что-то задумалась.

– А платить-то много будут? – тихо спросила она. И как бы застыдилась, что о таком пустяке заговорила.

Тут и Любаша сникла. Не так уж много пообещали ей.

– Елшанка и Озерное будут платить просом и рожью. А Немишкино и Корнеево – трудодни начислять… – как-то безрадостно пояснила Любаша.

Но малышей это не озадачило. Ведь главное – это бегать по деревням да разносить денежные переводы. А проса у них еще два ведра есть. И полмешка муки в чулане. И немного мяса соленого осталось… А война кончится, отец возвратится, и все тогда наладится, все покатится, как колесо под гору…

Уже несколько месяцев носит Любаша почтовую сумку, всех адресатов узнала. И какой тропкой скорее от дома к дому добежать, какой – от деревни к деревне.

Еще темным-темно, а сна уже нет. Вскочила на льдисто-холодный пол. И скорее голые ноги в старые отцовские валенки. Бегать в них по деревням нельзя – тяжело. А по дому – спасали.

Любаша разворошила золу, нашла живые угольки, в темноте они светились глазами-золотинками. Обложила их газетной бумажкой, стала прерывисто раздувать. Вспыхнул огонек и озорно побежал по газетному обрывку, перескочил на фитиль моргалки.

Девушка довольна: первая маленькая радость – не надо бежать к соседям за угольками. Раз-раз – и умылась. Расчесала золотисто-каштановые волосы, быстро заплела их в тугую косу.

Хватит прихорашиваться – сто дел впереди!

Запылал в печи хворост, подсушенный, податливый огню. И сразу – праздник, будто набежали в избу нарядные подружки: одни белее облака, другие в золотом да в луговом цветастом. Захороводили! И у каждой заветная тайна в лучисто-пугливых глазах.

Слышится и Любаше шепоток. Из жаркого пламени доносится.

«Видишь, какой я сильный?.. Дрова-то, ветки топором рубила, через колено гнула да ломала, и не каждый сук поддавался тебе. А я, гляди, играючи все в пламя ярче всех зорь, в ожерелья самоцветные, в тепло!.. Со мной в любой мороз не пропадешь… Погляди на себя, как зарумянилась, милая!.. Тянись ко мне, не бойся, не обижу! Весь день будешь помнить ласки мои!.»

Но некогда девушке в сердце-то заглядывать, о счастье гадать. Сунула чугунок с картошкой в слепящие вихри. И хотя жалко Варю и Алешу подымать, растолкала.

– Вставайте! За водой идти надо… А ты, Варя, за картошкой последи. Рассыпчатая, как дойдет, сразу развалится в кипятке. Да свеклу почисть и поставь на жар…

Что полегче – малышам, потяжелее – на свои плечи. Понесла корове ведро теплой воды. А на дворе вьюжная темь. Морозяка с ходу всю одежонку насквозь, как вот догола разбойник обобрал и люто с посвистом захохотал.

Любаша бегом через двор и – в хлевушек спасаться. Здесь затишье. От коровы, от навоза тепло. Пока Солнышко жадно глохтала воду, Любаша почистила стойло, корму задала.

Почему так назвали рыжую буренку, никто в семье не знал. Может, в знойный полдень в лугах на свет явилась. И первое, что увидела, было солнышко, ослепительное, ласковое. В его лучах обсохла и дрожать перестала. А может, когда-то рыжая и впрямь для семьи солнышком была. Это вернее.

Сейчас-то она неказиста. Даже после отела да при вольных кормах чуть больше горшка молока дает. Иная добрая коза исхохоталась бы над таким достижением. Но для егорят и горшок ныне – большое счастье.

Мать, бывало, часто твердила:

– Доведется вам, девки, без меня доить – до капельки выжимайте. Самое жирное, самое сладимое молоко – в капельках-последках. А поленитесь – вымя загрубеет и пропадет наше Солнышко!

И теперь как прибежит Любаша с разноски, первым делом в хлевушек: жива ли кормилица? Обласкает, поговорит с ней и тогда в избу.

Управилась Любаша с коровой. Разделила молоко ребятишкам. И себе полстакана. Кипятку добавила, и теперь стакан забелел доверху. Да еще три картошки, и – весь завтрак.

Стала одеваться, укутываться. Егорята окружили сестру, помогали, чтобы потеплее было.

– Возьми мои варежки! – сунул Васятка. – На мои варежки надень свои – теплее будет!..

– И вот… шарф мой! Укутывайся… А я и без шарфа до школы-то добегу! – упрашивала Марийка.

– Потуже подпоясывайся. Когда туго – теплее!..

Пока мчалась Любаша до почты, мороз все щеки ей исхлестал. Перетерпела. Разобрала письма по порядку, газеты. И опять на холод, словно в льдистую раскрашенную реку бултыхнулась. Плыви, спасайся теперь. А берег-то далеко-далеко: за тремя деревнями, за полями снежными, за лесом.

В первые дни легко бегалось по лесным да полевым дорогам. А как прорвались осенние водопады, тут и материны резиновые сапоги не спасали: то глубокое болото дорогу преградит – за версту обходить приходится, то сапоги из клейкой грязи не вытащишь. Пока одолеет перебежки от деревни до деревни, вся измокнет от дождя, все жилы порвет.

А пришла зима, подули белые злобы, как вот сегодня, так и вовсе страшно.

Где почтовый ящик прибит, там легко. Сунула письмо в щелку и – дальше. Но ящиков у адресатов мало. А совать письмо под дверь да под щеколду, как до нее почтальоны делали, Любаша не могла. Стучала, дозывалась хозяев и вручала. Каждому вежливо говорила:

– Пожалуйста, получите письмо! – И старалась угадать, доволен ли адресат обслуживанием.

Одну улицу обежала, вторую, третью. Осталась последняя. Но и силенок и терпения – одни остаточки. Все вымерзло. Того и гляди, как закоченевший воробей, упадет на дорогу и не поднимется.

И все же не сжалилась над собой, ни в одну избу не зашла погреться. Обслужила Немишкино и сквозь секущие вихри что есть силы помчалась домой.

Первую половину дневного обхода осилила. А остальные деревни уж как-нибудь…