Конфуций
Конфуцианство сохранило свою жизнеспособность и основные положения доктрины и в настоящее время. Поэтому он остается мощным фактором, воздействующим на культуру и идеологию не только Китая и других стран Дальнего Востока, но и всего мира. Это происходит по той простой причине, что Конфуций был далек от всего того, что связано с материальным миром. Его мир — это Человек и его душа. И не просто человек, а тот самый, которого он называет «благородным мужем», честный, добрый, грамотный и любящий свою страну. Как таким стать?
Об этом и рассказывает наша книга, поскольку в ней повествуется не только о жизни и учении великого мудреца, но и приводится 350 его самых известных изречений по сути дела на все случаи жизни. Читатель узнает много интересного из бесед Конфуция с учениками основанной им школы. Помимо рассказа о самом Конфуции, Читатель познакомится в нашей книге с другими китайскими мудрецами, с которыми пришлось встречаться Конфуцию и с той исторической обстановкой, в которой они жили. Почему учение Конфуция актуально даже сейчас, спустя две с половиной тысячи лет после его смерти? Да потому, что он уже тогда говорил обо всем том, что и сейчас волнует человечество. О благородстве, честности, добре и служении своей родине…
Вместо предисловия. «Быть или не быть…»
«Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму. И запираемся в одиночестве, и все наши богатства — прах и пепел, они бессильны доставить нам то, ради чего стоит жить»
А есть ли смысл, спросит иной читатель, увидев нашу книгу, читать о человеке, который жил две с половиной тысячи лет назад.
Как это многим не покажется удивительным, но смысл есть (и еще какой!), поскольку еще никогда вопросы, поднятые Конфуцием, не стояли так остро перед человечеством.
Более того, как сможет убедиться тот же Читатель, который все же приобрет нашу книгу, читая Конфуция, создается впечатление, что он пишет, что называется, «здесь и сейчас». Потому что он пишет о человеке, а вернее, о том, как быть человеком.
Судите сами.
Шли века, менялись формации, создавались и исчезали империи, не менялись только люди.
Шкуры сменяли дубленки, фаэтоны — «мерседесы», образованнее стали и сами люди, а вот что касается души…
В III веке до нашей эры Диоген среди белого дня ходил с зажженным фонарем среди толпы, повторяя одну и ту же фразу:
— Ищу человека!
Смысл этого поступка философа заключался в том, что он демонстрировал людям их неверное понимание сущности человеческой личности.
Диоген утверждал, что человек всегда имеет в своем распоряжении средства для того, чтобы быть счастливым.
Однако большинство людей живут иллюзиями, понимая под счастьем богатство, славу, удовольствия.
Свою задачу он видел как раз в том, чтобы развенчать эти иллюзии.
Диоген утверждал бесполезность математики, физики, музыки, науки вообще, считая, что человек должен познавать только самого себя, свою собственную неповторимую личность.
В этом смысле киники стали продолжателями учения Сократа, до предела развив его идею об иллюзорности обыденного человеческого представления о счастье, о добре и зле. Недаром Платон называл Диогена «безумствующим Сократом».
На этом поиски человека не кончились.
Христианство увидело в человеке вместилище богатейших даров, именно человек нес на себе знак иного предназначения, ибо на него накладывается отпечаток абсолютной личности Творца.
Человек воспринимался как существо, в котором телесно-чувственная субстанция одушевлена жизнью, обогащена духовностью.
Но, увы, шли столетия, а человек так и не становился совершенным. Наоборот!
«Быть или не быть?»
Так вопрошал много лет тому назад принц датский. И своей жизнью, а вернее смертью, дал ответ: быть!
Чем быть? Скорее, кем. Человеком…
Дилемма? Была, конечно!
Продолжать жить с убийцей отца и матерью, которая, не износив башмаков, в которых шла за гробом мужа, а затем разделила ложе с этим убийцей, и, в конце концов, стать таким же венценосным лицемером, или все же «оказать сопротивление в смертной схватке с целым морем бед».
Пусть и робко, Гамлет все же оказал сопротивление.
Конечно, принц датский не был первым, кто поставил этот извечный для человечества вопрос.
Им задавались и восточные, и греческие мудрецы, и Иисус Христос.
И все же первым, кто заговорил о благородном во всех отношениях муже, был великий китайский мудрец Конфуций, о котором и пойдет речь в нашей книге.
С той поры прошло более двух с половиной тысяч лет, а проблема благородного мужа по-прежнему продолжает волновать людей.
Тех, которые еще хотят оставаться таковыми, несмотря на все технические прогрессы.
А их, к сожалению, становится все меньше. Во всяком случае, в Европе, которая деградирует во всех отношениях с удивительной быстротой.
Скажем сразу, что достоинство народа в данном контексте мы будем мерить не наличием у него достаточного количества колбасы, а состраданием и умением чувствовать чужую боль.
Ни сострадания, ни такого умения на Западе нет и в помине. Именно поэтому на помощь всем страждущим и нуждающим приходит не сытая Европа, а «бедная» Россия.
Именно поэтому Европа не только не выступила против безнаказанного убийства женщин и детей в Донбассе, но и не направила умиравшим от ран людям ни одной таблетки.
И именно поэтому очень скоро от тех остатков европейской культуры, которые еще сохранились, не останется ничего под натиском беженцев.
«Любите друг друга и весь род человеческий, — призывал Конфуций за пять столетий до Христа, — всю цепь, которой каждый из вас составляет отдельное звено!»
Да, Конфуций не был признан при жизни, поскольку давно известно, что в своем отечестве пророков нет.
Но он на это и не рассчитывал. В буквальном смысле сражаясь за воспитание благородного мужа, он сражался за будущее.
За то самое будущее, о котором так блестяще сказал Виктор Гюго.
«У будущего есть несколько имен, — писал он. — Для слабого человека имя будущего — невозможность. Для малодушного — неизвестность. Для глубокомысленного и доблестного — идеал.
Потребность безотлагательна, задача велика, время пришло. Вперед, к победе!»
Конфуций был и глубокомысленным и доблестным.
— Но, — скажут слабые и малодушные, — идеал недостижим!
Да, недостижим, поэтому он и идеал! Его нельзя достигнуть, к нему можно только приблизиться.
Но… побеждает только тот, кто ставит перед собой высокие, подчас невыполнимые цели.
Никто не становится хорошим человеком случайно. Это всегда труд и борьба.
Не дорогая вилла и бриллианты, а сила духа делает человека непобедимым и бесстрашным. А бесстрашие, по образному выражению Василия Александровича Сухомлинского, есть, «глаза человеческого благородства».
Бесстрашный человек видит добро и зло не только глазами, но и сердцем, и именно поэтому он не может равнодушно пройти мимо беды, горя и унижения человеческого достоинства.
Не надо любить врагов своих, для этого надо быть не человеком, а Богом.
Сначала следует научиться по-настоящему любить хотя бы тех, кто рядом, и на первое время и этого будет достаточно.
И всегда помнить: самая великая победа для человека — это покорить себя самого: быть же покоренным собою постыднее и ниже всего.
Именно поэтому мы все чаще и чаще обращаемся к тем, для кого образом жизни были не доллары, а добродетель.
А это, прежде всего, Конфуций.
И никаких натяжек здесь нет, и дело даже не в том, что Китай и многие страны Востока воздвигли нерукотворный памятник Конфуцию, на протяжении двух с половиной тысяч лет живя по его заветам.
Куда показательнее то, что даже сейчас, на заре нового века, тот же, казалось бы, процветающий Китай, отведав коммунистического рая и никому не ведомых западных ценностей (если они, конечно, существуют), снова и снова обращается к тому, кто две с половиной тысячи лет назад мечтал о могучей и процветающей стране.
А это говорит только об одном: чего-то этому самому процветающему Китаю не хватает.
Впрочем, чего, догадаться не сложно. Той самой добродетели и человечности, без которой не может быть счастлива даже та страна, которая претендует на роль гегемона мировой экономики.
«Западная демократия, — писал в 2006 году один из самых активных сторонников возрождения конфуцианства профессор пекинского Народного университета Канн Чжаоган, — для нас бесполезна, ибо она не в состоянии решить вопросы политической коррупции, разрыва преступной связи между чиновниками и бизнесменами, ни защищать интересы народных масс, ни сберечь элиту от экспроприации».
В декабре того же года в Интернете было опубликовано письмо десяти аспирантов ведущих вузов КНР.
Они раскритиковали политику экономических реформ, проводимую китайскими властями, приводящую к доминированию чужой культуры и забвению своей и призвали правительство сосредоточить внимание на таких традиционно китайских верованиях, как буддизм, даосизм и, конечно же, конфуцианство.
А значит, не хлебом единым…
Конечно, Конфуций не безразличен и нашей стране, в которой многие пророки всегда видели и видят нового Миссию, который спасет мир от дальнейшей деградации.
По той простой причине, что без благородных мужей этого сделать нельзя.
И невольно возникает вопрос: как могло случиться такое, что идеи и мысли человека, жившего две с половиной тысячи лет назад, имеют такую власть над людьми в XX и XXI веке.
Это не просто слова.
В начале XX века отец Мао Дзэдуна проиграл тяжбу о земельном участке отнюдь не из-за того, что был неправ.
Отнюдь! И документы, и свидетели у него были в полном порядке.
Однако его противник ни в чем не обвинял Мао и даже не говорил ни тяжбе, ни о земле, ни праве. Он просто сыпал, словно из рога изобилия, цитатами из Конфуция.
И чем больше он говорил, тем больше менялось настроение судьи, с восхищением смотревшего на ответчика, продолжавшего цитировать изречения Конфуция о долге, почтении, благородном муже и уважении к старшим.
Как того и следовало ожидать, судья поддержал ответчика, продемонстрировавшего прекрасное знание цитат великого мыслителя.
Надо ли говорить, что после проигрыша в суде отец Мао сделал все возможное, чтобы его старший сын овладел конфуцианским учением.
Умение жонглировать конфуцианскими цитатами являлось обязательным при получении должности.
Человек, не знакомый с книгой изречений Конфуция «Суждения и беседы», а также с другими классическими канонами считался необразованным.
Об этом и многом другом мы и хотим рассказать в нашей книге.
Мы познакомим Читателя с жизнью великого китайского мудреца и его учением. И сделаем мы с это с помощью самого Конфуция, который оставил после себя огромное количество замечательных высказываний.
Попытаемся мы ответить и на вопрос о том, почему именно он стал Учителем учителей и превратился в символ Китая и остается востребованным через две с половиной тысячи лет.
Часть I
«Когда мне было пятнадцать, меня интересовала только учеба…»
«Почему страдает человеческий род? Потому что наивный Человек ищет счастье за своими пределами и за пределами своей души.
Потому что материализованный человек не узнал истинного счастья и свою жизнь превратил в ад».
Глава I
«Был я потомком рода славного…»
Как это ни удивительно, но в стране ритуала, каким являлся древний Китай, дни рождения праздновали без особых отправлений. Хотя рождение в семье мальчика всегда считалось великой радостью.
Если, конечно, не считать за ритуальный символ главное блюдо на праздничном столе и символ долголетия — лапшу.
Друзьям было принято дарить цветы лотоса, который символизировал долгую и безбедную жизнь.
Все было в доме правителя небольшого городка Чеухиен в вассальном царство Лу династии Чжоу Шу Лиана-хо в тот самый день, когда он отмечал свое семидесятилетие: и лапша, и лотосы, и друзья.
Не было самого главного — наследника.
И в самом деле, что может быть проще, чем родить сына?
В молодости он и сам так думал, а в жизни вышло по-другому.
Когда подошел срок обзавестись семьей, отец с матерью, как было принято в семьях служилых людей, подыскали ему подходящую невесту, выбрали счастливый день для свадьбы, позвали колдуна отогнать злых духов от новобрачных, дали семье невесты выкуп и помолились предкам о рождении сына.
Однако сын так и не родился.
Он в тысячный раз задавал себе вопрос, почему Небо столь безжалостно к нему, но так и не смог найти ответа.
Прославленный на весь Китай воин не мог ни в чем себя упрекнуть.
Всю свою сознательную жизнь он честно служил правителям царства Лу и вышел из множества яростных схваток живым и невредимым.
Разве это не означало того, что Небо благоволило к нему?
Но почему же тогда ему, непобедимому на поле боя, так не везло в семейной жизни?
Почему в первом браке у него рождались только девочки, а родившийся от второго брака долгожданный мальчик оказался калекой?
Обычай строго запрещал калекам приносить жертвы усопшим предкам. Обращаться, будучи увечным или раненым, с молитвой к тем, кто дал тебе твое тело и продолжает жить в нем, считалось у древних китайцев непростительной дерзостью.
Неужели он так и уйдет из этого мира, не выполнив главного долга перед предками и не обзаведясь наследником?
Соседи подсмеивались:
— Такой здоровяк, а сделать себе мальчика не может!
Шутки соседей стерпеть было не трудно. Но как вынести гнев предков?
Ведь только потомкам мужского рода было дозволено подносить душам усопших родителей жертвенное мясо и вино, молить их о защите от напастей и благоденствии дома.
Если некому будет заботиться о них в подземном царстве мертвых, где вечно текут-струятся Желтые ключи, им суждено навеки стать злыми духами, терзаемыми голодом и жаждой. И в целом свете уже никто не сможет им помочь.
Достойный человек не может не обладать широтой познаний и твердостью духа. Его ноша тяжела, а путь его долог
Превозмогать себя и возвращаться к должному в себе — вот что такое истинная человечность. Быть человечным или не быть — это зависит только от нас самих
Совершенный человек все ищет в себе, ничтожный — в других
Неужели такая горькая участь уготована небесами честному старому служаке?
А что было, с другой стороны, делать. Семьдесят лет не самый подходящий возраст для отцовства.
Да и верования опять же.
Согласно им, жизнь мужчины регулировалась числом восемь.
В восемь месяцев у него появлялись молочные зубы, в восемь лет он их терял, в шестнадцать лет достигал зрелости, а в возрасте шестидесяти четырех лет мужская сила оставляла его.
Впрочем, верования верованиями, а попробовать было можно. И не престало ему, не раз смотревшему в глаза смерти, сомневаться.
Разве сомневался он, когда вступал со своим отрядом в самые кровопролитные схватки?
А раз так…
Отца трех дочерей, на которых обратил свой взор Шу Лиан-хо, звали Йен. Услышав предложение старого воина, он удивился.
Да и кто на его месте не удивился бы, услышав предложение отдать свою дочь за семидесятилетнего старика, обремененного несколькими дочерьми и сыном-калекой?
Удивился, но ответить отказом, на что имел полное право, не спешил.
Более того, в нарушение незыблемого порядка он спросил, что думают об этом сами дочери.
Две старшие в ответ лишь опустили головы, а младшая, которой не исполнилось еще и шестнадцати, неожиданно для всех сказала:
— Пусть будет так, как желает батюшка. Добрая дочь отцу перечить не смеет!
«Батюшка» изумленно взглянул на Чжэнцзай, как звали дочь, но ничего не сказал и только склонил в знак своего согласия голову.
Так старый вояка совершенно неожиданно для себя получил в жены совсем юную девушку.
Возникает естественный вопрос: а почему отец сам предложил дочерям решать свою судьбу, а юная девушка, не моргнув глазом, согласилась стать женой старика?
Ну, отца еще понять было можно: выдать дочь было далеко не так просто, он был беден и богатый выкуп много значил для него.
Льстило простолюдину и то, что его дочь «будет» за знатным господином.
А Шо Лиан-хо и на самом деле был в известной степени знатен.
В родословной Конфуция, которая доведена до 1200 года до Рождества Христова, самыми заметными фигурами среди его предков были Вэй-цзы, Фу Фухэ, Чжэн Каофу и Кун Фуцзя.
Вэй-цзы был одним из сыновей императора И и сводным братом императора Чжоу-синя.
Фу Фухэ был старшим сыном сунского царя Минь-гуна.
Чжэн Каофу в течение ряда лет служил трем правителям царства Сун.
Если верить некоторым историкам, он принимал участие в составлении «Ши-цзин» («Книги песен»).
Чжэн Каофу был известен и как философ.
— Чем выше ты поднимаешься, — говорил он, — тем почтительнее ты должен быть по отношению к правителю, ибо это укрепит твои позиции. Будь скромен и вежлив, не позволяй себе возгордиться — это обезопасит в какой-то степени от зависти и клеветы со стороны остальной чиновной братии. Ограничивай свои жизненные потребности, сведя их к минимуму…
По всей видимости, подобные рассуждения передавались из поколения в поколение. Надо полагать, что они не только дошли до молодого Конфуция, но и оказали на него известное влиняие. Во всяком случае, они не раз высказывал их в беседах со своими учениками.
Благородные люди живут в согласии с другими людьми, но не следуют за другими людьми, низкие следуют за другими людьми, но не живут с ними в согласии
Благородный муж безмятежен и свободен, а низкий человек разочарован и скорбен.
Тот, кто красиво говорит и обладает привлекательной наружностью, редко бывает истинно человечен
Сын Чжэна Каофу, Кун Фуцзя, был предком Конфуция в шестом колене и занимал высшие должности при сунском правителе Шан-гуне, которого он и возвел на царство в 720 году до нашей эры.
Но именно с него и началось падение рода. Все дело было в том, что сановник сунского двора Хуа Да воспылал страстью к жене Кун Фуцзя. Однако та осталась холодна к его ухаживаниям.
И тогда Хуа Да, который являлся сторонником находившегося в изгнании претендента на престол царства Сун Фэн-гуна, пошел другим путем.
В результате сложной интриги ему удалось настроить царя против Куна Фуцзя. В результате тот был убит, а сам правитель был свергнут с трона.
Став первым советником при новом владыке царства, Хуа Да занял должность первого советника и, помня о нанесенной ему обиде, начал преследовать семью Кун.
Не выдержав издевательств могущественного временщика и опасаясь за жизни своих близких, сын Куна Фуцзя, Му Цзинфу, бежал вместе с матреью в соседнее царство Лу.
Понятно, что на новом месте ни прежнего богатства, ни политического влияния о рода Кунов больше не было.
Семья занимала должность управителей небольшой административной единицы Цзоу.
А если называть вещи своими именами, то некогда знатный род все больше и больше сливался с простым народом.
Да, на новом месте беглецы могли чувствовать себя в безопасности, но надежды на возрождение былого престижа их рода у них уже не было.
На их долю оставалось только ратное дело — черная работа знатных людей. Всю свою жизнь посвятил этому ратному делу и отец Конфуция, весьма преуспев в нем.
Чем они могли утешить себя? Разве только сознанием честно исполненного долга и тем, что в ниспосланных им Небом злоключениях они не были одиноки.
Конечно, старый воин знал о своем высоком происхождении и гордился им, но в аристократических кругах о нем попросту забыли.
Да и кому нужен был этот выскочка? Теплых мест при довре было не так уж много, и делиться ими никто не хотел.
Именно по этой причине над Конфуцием смеялись, когда он получил должность и совершал церемонии на службе в луском храме предков.
— Может ли быть, — с иронией вопрошали жители Лу, — что бы сын человека из Цзоу действительно знал ритуал?
Здесь слова «сын человека из Цзоу» использует один из знатных горожан луской столицы Цюйфу, чтобы выразить презрение к сыну жившего в глубокой провинции воина.
Сам Конфуций в «Беседах и суждениях» ни разу не упомянул о своем отце.
Никогда он не гордился и своим происхождением. Судя по всему, сыну мелкого военачальника было не совсем этично подчеркивать свое благородное происхождение перед более именитыми и могущественными людьми.
Впрочем, он и не думал об этом: для него всегда было важно не благородство крови, а благородство сердца.
Но в то же самое время имеются сведения и о том, что сам Конфуций хорошо знал свою генеалогию и считал себя потомком сунской знати.
Надо полагать, что этому самому происхождению он был обязан и своими талантами. Ведь это только для безродных большевиков генетика являлась продажной девкой империализма.
На самом же деле генетика всегда оставалась генетикой, и, конечно же, способности предков не могли не отразиться на Конфуции. А люди там, как мы видели, были достойные во всех отношениях.
И ничего удивительного в этом нет.
«Тайна истории, — писал в своей знаменитой „Философии неравенства“ Н. А. Бердяев, — аристократическая тайна. Она осуществляется в меньшинстве.
Меньшинство несет в себе дух вселенскости. Дух вселенскости — аристократический дух. Дух большинства, дух демократический — провинциальный, партикуляристический дух.
В истории существует водительство меньшинства, водительство аристократии. Восстание против этого водительства есть посягательство на тайну истории.
Вам (большевикам — А.У.) не удастся истребить онтологического различия между душами, не удастся стереть различия между умными и глупыми, даровитыми и бездарными, благородными и низкими, прекрасными и безобразными, благодатными и безблагодатными».
И надо заметить, прав был Николай Александрович, не удалось…
В награду за верную службу и подвиги на ратном поле правитель назначил старого вояку управляющим небольшим местечком Цзоу.
Хоть и невелика была должность, но она обеспечивала ветерану сытную и спокойную старость.
И, конечно, безродному «тестю», который был намного моложе своего зятя, импонировало его славное прошлое и, в известной степени, безбедное настоящее.
Что же касается Чжэнцзай, то она так легко согласилась на брак со стариком, возможно, только потому, что отец намеревался сделать ее шаманкой.
Благородный муж всегда думает о добродетели, простолюдин думает об удобстве
Самые достойные мужи избежали оков целого света, за ними шли те, которые избежали привязанности к определенному месту, за ними — те, которые избежали соблазнов плоти, за ними — те, которые смогли избежать злословия
Благородный муж превыше всего почитает долг. Благородный муж, наделенный отвагой, но не ведающий долга, может пуститься в разбой
Вместе еще с несколькими девушками она жила при родовом храме предков, ведала сношениями между живыми и мертвыми и считалась «девушкой духов».
В тех краях такую весьма важную роль в жизни клана отводили младшим дочерям в семье.
Собственной семьи такие девицы не имели и занимали в обществе низкое положение.
Таким образом, из двух предлагаемых ей в жизни зол девушка выбрала меньшее.
Впрочем, существует и еще одна версия сватовства старого солдата.
Согласно ей, Йен сообщил дочерям о предложение Шо Лиана-хо и посоветовал им обратить внимание не на его возраст, а на знатность и положение.
Вот тогда-то младшая дочь и сказала, что такое дело «надлежит решить отцу».
— В таком случае, ты и выходи за него замуж, — якобы сказал ей отец.
Она вышла, чем еще более усилила насмешки соседей.
Да и не только одни соседи были шокированы столь «диким», как его многие называли, браком.
А как могло быть иначе, если все в нем было против обычаев?
После свадьбы молодая жена опасалась, что из-за старости мужа она не родит ему наследника.
Однажды во время прогулки она поднялась на священный холм, находившийся неподалёку от городка Цзоуи, и обратилась с жаркой молитвой к Богам.
Сложно сказать, была ли услышана ее просьба, или все дело было в старом воине, но, несмотря на нарушение всех обычаев и злословие, молодая жена Шу Лиана-хо забеременела.
Глава II
«Еще в детстве я потерял отца, поэтому и жил в бедности. Мог ли занять я высокое положение? Нет, не мог! Зато трудности жизни многому научили меня»
Как известно из истории, рождение почти каждого известного человека всегда окутано легендами.
Так, накануне первой брачной ночи матери Александра Македонского приснилось, что в ее чрево ударила молния и по телу пробежал огонь.
Муж во сне запечатал чрево жены печатью с изображением льва, а предсказатели заявили, что родится мальчик с характером льва.
В день рождения Александра сгорел знаменитый на всю ойкумену храм Артемиды Эфесской. Пожар расценили как предвестие бед для Азии.
Что и подтвердилось, когда туда пришла армия Александра.
Страшными знамениями было отмечено и рождение кровавого Ивана Грозного.
В тот день над Русью прогремела небывалой силы гроза, горели пораженные молнией деревни и две реки вышли из берегов.
«Внезапно, — писал современник, — прогремел страшный гром и по всему небу блистали молнии. Гром стоял такой, что качалась земля, и во многих близких к Москве городах люди дивились такому страшному грому».
И кто знает, приветствовала природа рождение нового царя, или оплакивала все то, чему надлежало произойти в его царствование.
Родился великий царь, говорили одни. Но иных тот вещий гром заставил содрогнуться. Содрогнуться и задуматься…
Не стал исключением в этом ряду и великий мыслитель Китая Конфуций.
Чудеса начались с той самой минуты, когда счастливая семья отправилась к Грязевому холму — просить у его духа покровительства.
И на всем их пути, как гласит легенда, поднимались листья на деревьях, таким образом, приветствуя их.
Когда же после долгих молитв супруги отправились домой, листья деревьев склонялись, словно прощаясь с ними.
Дальнейшие события так же относятся больше к области мифологии.
После того как на небе сменилось пять лун, Чжэнцзай увидела во сне бога с черным лицом.
— Твоя мечта сбудется, — сказал он, — у тебя родится необыкновенный сын. Но родиться ему предстоит в дупле тутовника…
Как видно ее молитвы не прошли даром, и женщина несказанно обрадовалась словам бога.
Что же касается дупла тутового дерева, то оно, по всей видимости, означало пещеру на Грязевой горе, которую местные жители называли «Дупло тутовника».
В другой легенде повествуется о том, как Чжэнцзай незадолго до появления на свет сына встретила (или увидела во сне) единорога — волшебного зверя с телом лошади, хвостом быка и прямым рогом, растущим из середины лба.
Чжэнцзай обвязала рог шелковой лентой.
Остается только добавить, что явление единорога всегда считалось в Китае предвестием прихода в мир великого мудреца.
Когда Чжэнцзай пришло время рожать, она поселилась в указанной ей пещере на склоне Грязевой горы и там произвела на свет малыша.
Древние хроники указывают даже точную дату этого события: 22 сентября 551 года до нашей эры — в день осеннего равноденствия.
Разумеется, и на этот не обошлось без чудес.
Так, при рождении великого Учителя окрестности огласила лившаяся с небес дивная музыка, и откуда-то сверху неведомый голос торжественно изрек:
— Небо, вняв твоим мольбам, дарует тебе мудрейшего из сынов человеческих!
Еще говорят, что в тот день над крышей дома будущего мудреца резвилась пара драконов, а во двор дома «вошли пятеро старцев».
Жившие в окрестностях Грязевой горы еще долго рассказывали истории о том, как небесные птицы обмахивали крыльями новорожденного, чтобы тот не страдал от жары.
Едва младенец появился на свет, из-под земли забил ключ чистой тёплой воды, который исчез, едва новорожденный младенец был обмыт.
Норожденный обладал даже не столько необыкновенной, сколько чудовищной наружностью: рот его был подобен озеру, губы, как у быка, а спина напоминала спину дракона.
Согласно традиции, на его теле имелось 49 знаков будущего величия.
Понятно, что никаких бычьих губ у младенца не было. Но в то же самое время темя младенца оказалось на самом деле продавленным, что по всем признакам предвещало ему необыкновенную судьбу.
В знак памяти о холме, на котором молилась его мать, мальчика назвали Киеу.
Конечно, действительность была намного прозаичнее всех этих красивых рассказов. Не было никакого ключа и птиц. Все было просто и обычно.
Согласно ритуалу новорожденного завернули в пеленки, сшитые из отцовских штанов.
Другие штаны отца повесили у колыбели, чтобы они вбирали в себя всякую заразу. На третий ден после рождения ребенка купали в присутствии гостей. До этого видеть младенца постороннему было нельзя во избежание.
В день первого купания отец с утра приносил жертвы духам предков, а в кипяченую воду, предназначенную для малыша, клали лук и имбирь, которые символизировали ум и здоровье.
Искупав ребенка, мать отдавала его повитухе, принимавшей роды. Та прикложила к его голове луковицу и негромко приговаривала:
— Первый раз будь сметлив, второй раз будь мудр, третий раз будь хитер…
После этого она касалась рта, рук и ног младенца замком или засовом и говорила:
— Будь тих…
Затем на грудь ребенку поставили весы, чтобы он много весил, а к щекам прикложили вареные яйца на счастье.
Отец собрал у соседей по одной разноцветной нитке, из которых его жена свила тонкий шнурок, который повесели и на шею малыша как оберег. Запястье ребенка обвязали красным шнуром, на котором висели серебряные монеты.
Амулетами служили также различные подушечки, сшитые в виде фигурок животных, обычно тигров.
Считалось, что они отгоняют злых духов во время детского сна.
Через месяц ребенку мальчику обрили голову, оставив пряди волос на висках и затылке. Считалось, что именно они удерживали ребенка в жизни.
В тот день снова собрались гости, они дарили деньги, свинину, рыбу, фрукты и крашеные яйца. Тогда же малышу давали имя.
Отец дал сыну имя Цю, поскольку тот родился с продавленным теменем, отчего форма его головы напоминала очертания Грязевого холма.
Согласно обычаю, ребенку дали и второе имя — Чжунни, что значит Средний Ни.
Через сто дней после рождения сына, счастливый отец снова собрал друзей и родных: погдать о том, кем станет новорожденный. Был, естественно приглашег и местный прорицатель.
Так будущий великий Учитель Китая вступил в ту самую жизнь, которую он так успешно попытается согласовать со своими собственными представлениями о ней.
Достойный человек не идет по следам других людей
Истинно человечный муж добивается всего собственными усилиями
Если в человеке естество затмит воспитанность, получится дикарь, а если воспитанность затмит естество, получится знаток писаний. Лишь тот, в ком естество и воспитанность пребывают в равновесии, может считаться достойным мужем
Как это ни печально, но старый воин недолго радовался жизни с молодой женой и наследником.
Здоровье его быстро ухудшалось, и через три года он умер.
Мать с сыном оказались в стесненных обстоятельствах.
Отношения между молодой вдовой и двумя старшими женами были напряженными, причиной чего было постоянное недовольство старшей жены, которая так и не смогла родить сына.
Вторая жена, родившая болезненного мальчика, тоже недолюбливала молодую наложницу.
Из-за постоянных скандалов и откровенной неприязни мать Конфуция вместе с сыном покинула дом, в котором он родился, и отправилась на родину, в город Цюйфу.
К родителям она по каким-то причинам не вернулась и стала жить самостоятельно.
Сложно сказать, на что она жила. По всей видимости, у нее оставались какие-то сбережения от мужа. Могли помогать ей и родственники.
Если же верить самому Конфуцию, то жили они с матерью в бедности.
Почти все биографы Конфуция пишут о том, что он много работал уже с самого раннего детства.
Но вот что именно он делал, так и осталось неизвестным. Судя по всему, он просто помогал матери. Да и что еще мог делать семилетний малыш?
Тем не менее, он рано узнал, что такое нужда и тяжелый труд по дому. Об этом мы уже знаем со слов самого Конфуция.
Много лет спустя, уже став знаменитым ученым, он с добродушной иронией человека, умудренного жизнью, скажет:
— Наверное, поэтому я способен к разной черной работе. Но должен ли мудрый быть мастером на все руки? Вовсе нет…
Позднее один из лучших китайских историков Сыма Цянь напишет, что в детстве Конфуций «терпел лишения и был беден».
Суждение, ничуть не принижаюшее Конфуция в глазах потомков, ведь настоящему человеку бедность и лишения были верной порукой его славы.
Недаром с древности выражение «был беден и терпел лишения» стало привычным клише в биографиях достойных мужей Китая.
Часто бывает так, что нужда и обиды, пережитые в детстве, отнимают у человека веру в добро, прививают ему злобу и мстительность.
Судя по дальнейшей жизни Конфуция, с ним все получилось наоборот.
Тяготы детских лет только обострили в нем нравственное чувство. Конфуций был совершенно прав, когда намекал неведомому собеседнику, что многим обязан своим детским переживаниям.
Без маленького увальня Чжунни, рано и остро осознавшего горькую участь своей матери и свое бессилие, не было бы великого Учителя Куна.
— Почему ваш мудрый Учитель, — как-то спросил первый министра княжества У с учеником Конфуция Цзы Гуном, ставшим луским послом, — знает так много о второстепенных делах?
Когда Конфуций услышал об этом, он сказал:
— В молодости я был беден: вот почему я научился многим презренным занятиям. Многими ли такими умениями владеет благородный муж? Нет! Не многими.
Ранее Конфуций говорил также, что «благородный муж — не орудие». Этим он хотел сказать, что благородный муж, идеальный аристократ, не обучается никаким специальным техникам, готовясь к определенной профессии.
Благородный встречает гнев и милость высших с равным достоинством
Общаясь с людьми добродетельными, благородный муж он исправляет себя
Благородный муж подобен колоколу: не ударишь в него — не зазвенит
Главное заключается в том, что бы воспитать в нем личность, чтобы он был способен управлять теми, кто занимается профессиональной деятельностью.
В таких обстоятельствах любое проявление склонностей или способностей к обычным делам не должно было быть присуще благородному мужу или знатному человеку.
Это казалось неким недостатком, ни в коей мере не подобающим мудрецу.
Тем не менее, Конфуций признал, что он родился в бедной семье, и поэтому ему пришлось отказаться от всеобъемлющего общего образования, которое получали аристократы, и уделить основное внимание изучению профессиональных специальных навыков.
По большому счету мы можем только догадываться о том, как прошли первые годы жизни Кун Цю в столице Лу. Ведь тогда он был всего лишь мальчиком из бедной семьи.
Когда же он стал Учителем Куном, его детство уже никого не интересовало. Но нет сомнения: он был мальчиком приметным даже в многолюдном столичном городе.
С младых ногтей будущий философ выделялся среди своих сверстников.
Он был крупнее всех своих сверстников. Но особенно поражала его лицо с массивным лбом, длинными ушами, вздернутой верхней губой и выпученными белесыми глазами.
Прежде чем продолжать наш рассказ, давайте посмотрим, что собой представляла китайская семья в те давние времена.
В древнем Китае считалось, что благополучие человека, его близких и окружающей природы зависит от его личного благочестия.
Именно поэтому забота о воспитании благочестивого потомства с самых давних времен была первейшей обязанностью китайских родителей.
Воспитание детей начиналось с рождения.
В условиях большой китайской семьи жили люди нескольких поколений, поэтому ребенок любого члена семьи считался драгоценностью всего клана.
В семье принято было, чтобы старшие дети заботились о младших братьях и сестрах. Они все вместе играли во дворе или на улице.
Когда детям исполнялось семь лет, игры заканчивались.
С самого раннего возраста детям внушали, что они младшие и должны знать свое место, всегда поступаться личными интересами во имя блага семьи и старшего поколения.
Дети учились жить, подражая поведению немногословных родителей.
Капризы и шалости запрещались, а непослушных привязывали к ножке стола. За лень и нерадивость детей наказывали беспощадно.
Почтительность к родителям — это был фундамент, на котором держалась семья.
Именно поэтому взрослый сын, навещая родителей, вел себя как маленький ребенок.
Зачем?
Чтобы они не могли чувствовать себя старыми!
С младых ногтей каждому ребенку внушалась мысль о том, что в «большой семье» отеческая власть принадлежит императору, а в «малой», членом которой он состоит, — главе семьи.
Отец считался «представителем» императора, и нарушение домашних устоев рассматривалось как нарушение устоев государственных.
Вся старая китайская нравственность строилась на сыновнем благочестии, на общественной обязанности сына служить отцу.
Люди хотят для себя богатства и славы; если то и другое нельзя обрести честно, следует их избегать
Люди страшатся бедности и безвестности; если того и другого нельзя избежать, не теряя чести, следует их принять
Владеть собой настолько, чтоб уважать других, как самого себя, и поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — вот что можно назвать учением о человеколюбии
Если все поданные государства должны были безропотно повиноваться императору, то все члены семьи — ее главе.
«Для императора на его престоле и для простого рабочего в его хижине, — писал П. Лоуэль в книге „Душа Дальнего Востока“, — все держится на идее семейного родства.
Империя представляет собой одну большую семью, семья является маленьким государством».
Китайская семья складывалась как большая община, состоявшая из пяти-шести и более малых патриархальных семей.
Она вела общее хозяйство: в деревне все члены семьи трудились на общей земле; в городе, как правило, мужчины занимались одним и тем же ремеслом.
Дети должны были всецело предаваться служению родителям, стеснять себя во всем или даже жертвовать жизнью, лишь бы угодить старшим, — таковы были моральные догмы, выработанные древними мудрецами и всячески оберегавшиеся властителями Китая.
«Сыновья и дочери, — говорилось в одном из законодательных актов цинской династии, — особенным образом проявившие свое благочестие по отношению к родителям, награждаются 30 лянами серебра и удостаиваются почетных арок, воздвигаемых перед воротами их домов, а после смерти — официальных жертвоприношений в их память, совершаемых весной и осенью».
Со смертью главы семьи власть переходила к старшему сыну — ему подчинялись не только его братья и сестры, но и собственная мать, и все жены покойного родителя.
Жизнь в любой семье протекала под знаком сложившихся веками обычаев и представлений.
Считалось, что у каждого дома есть свой покровитель, который оценивает поведение, труд и прилежание домочадцев.
Люди верили в то, что существуют божества, следящие за нравственностью на земле.
В основе воспитательных отношений лежало уважение младших к старшим.
Вот в такой обстановке почитания старших и власть имущих надлежало жить и сыну Шо Лояна-хо.
Согласно обычаям, первые наставления малыш получал от матери.
Мать, вознося молитвы предкам, что было необходимой частью культа предков, повсеместного в Китае, рассказывала сыну о великих деяниях его отца и его предков.
Вполне возможно, что под влиянием именно этих рассказов у Конфуция постепенно крепло осознание того, что ему необходимо занять достойное его рода место.
Маленький Конфуций, словно губка, впитывал в себя поучения матери и отличался послушанием, почтительностью к старшим.
Ей удалось привить сыну скромность, терпение, выдержку, вкус к безукоризненной аккуратности.
Более того, она не уставала повторять ему о том, что он принадлежит к славному роду и не имеет права уронить достоинство своих предков.
Таким образом, учеба будущего Учителя Китая началась задолго до его поступления в школу, поскольку рассказы и поучения матери давали мальчику пищу для его необычных игр.
Конфуций воспитывался на играх, которые имитировали древние китайские традиции, и с детства развил дар предсказания.
Его мышление и предпочтения в проведении досуга удивляли окружающих, ведь обычные забавы его мало интересовали, а свое время он предпочитал тратить на приобретение мудрости через общение с учеными людьми.
Детские игры Конфуция примечательны тем, что в них соединялись мир фантазии и серьезнейшая действительность.
Отличала маленького Цю и его необыкновенная серьезность. Его совершенно не привлекали детские забавы.
Он был не по возрасту рассудителен, и не случайно его любимыми забавами были игры в церемонии и жертвоприношения.
Он собирал своих сверстников и проделывал с ними все то, что он замечал за старшими, когда они приветствовали кого-либо по всем правилам церемонии.
Больше всего он любил играть в обряд жертвоприношения предкам, расставляя на игрушечном алтаре дощечки, которые служили ему поминальными табличками предков, и черепки, заменявшие жертвенные сосуды.
И, конечно же, он с жадностью впитывал в себя все, что касалось ритуала.
Погребальная колесница, сопровождаемая толпой рыдавших родственников, шумная и веселая свадебная процессия, приезд в богато украшенных колесницах иностранных послов, — все вызывало в нем неподдельный интерес.
Маленький Цю очень любил наблюдать за народными праздниками, но еще больше его привлекали большие царские жертвоприношения земле, солнцу и духам.
Оно и понятно, ведь перед ним открывалось все очарование ритуала — очарование самих вещей, переставших быть только орудиями и предметами, но вдруг обретших самостоятельную, феерически загадочную жизнь.
Мать объясняла сыну не только простейшие правила хорошего тона, распорядок и значение семейных обрядов, но и рассказывала ему о его доблестных предках и великих героях древности.
В этих рассказах можно было увидеть всю специфику развития Китая.
Только тот, кто ничего не достиг, дожив до сорока или пятидесяти лет, не заслуживает уважения
Достойный человек не идет по следам других людей
Для народа человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия
Их место в китайском фольклоре заняли всевозможные назидательные истории о людях ушедших времен.
Да, зачастую во всех этих историях случались чудеса, но все же они были не сказками в их чистом виде с их волшебным вымыслом, а былью.
Действие в них происходило не в каком-то никому неведомом «тридесятом царстве», а в реально существующем месте, и действовали в них не фантастические существа, а исторические лица, служившие потомкам нравоучительными образцами.
Так аристократ, оказавшись во время сражения у колесницы вражеского правителя, мог снять шлем поклониться тому, а в ответ на свою вежливость получить ему золотой слиток.
А как можно было не восхищаться рассказом об упавшем в яму воине, которого, не желая воспользоваться его беспомощностью, его враги вытащили оттуда?
Наряду с множеством подобных легенд, прославлявших благородство на полях сржаений, другие истории славили служилых людей, которые блистали остроумием на дворцовых аудиенциях и дипломатических переговорах.
Но в то же самое время, все эти рассказываемые, как правило, не очень грамотными матерями предания были и отголосками древней мифологии.
Иными словами, она рассказывала ему о золотой древности, когда люди жили единой семьей и были счастливы.
Молодежь трудилась в свое удовольствие, старики безмятежно доживали свой век, а вдовы и сироты не ведали, что такое голод и холод.
— Тогда, — рассказывала мать, — не было ни воров, ни даже дурных мыслей. Люди не запирали своих домов и не подбирали вещи, оброненные путниками на дорогах…
Понятно и то, что для любого юноши все эти материнские рассказы о героях и любимых народом правителях были только введением в настоящую учебу.
Получить же эти самые настоящие знания можно было только в публичных школах.
Первые такие школы в Китае появились в 3-м тысячелетии до нашей эры.
В древнем Китае существовали как государственные школы, так и частные. Государственные создавались за счет казны в каждом административном округе, но их часто не хватало, поэтому широкое распространение получили и частные учебные заведения, в которых обучение было платное.
Социальное положение учителя в древнем Китае было очень высоким, а профессия учителя была одной из самых почетных.
К учителям во всех без исключения школах относились с особым уважением, учитель считался главным лицом, к которому все ученики относились с трепетом.
«Ни бедный, ни богатый — не имеет права не уважать учителя», «тот, кто учил человека, хоть один день, на всю жизнь становится для него таким же уважаемым человеком, как его отец» — такие высказывания как нельзя лучше описывают отношение к учителям, сформировавшееся уже в глубокой древности и распространявшееся и на императоров.
В древних китайских школах была весьма строгая дисциплина.
Когда юный китаец впервые приходил к своему учителю, он приносил учителю в качестве подарка… бамбуковую палку.
Позже эта же палка, если ученик был непослушным или ленивым, применялась по своему прямому назначению…
В честь учителя зажигали курительные свечи и троекратно низко кланялись ему — этим выражали уважение и готовность к беспрекословному повиновению.
Учились в китайских школах преимущественно парни, но состоятельные родители, у которых были дочери, также могли дать им достойное образование.
В программу обучения и воспитания входили шесть искусств: мораль, письмо, счет, музыка, стрельба из лука и управление лошадью.
Древние правители прекрасно понимали, что нравственность в народе может упрочить только просвещение, и вследствие этого старались улучшить воспитание юношества и усовершенствовать школьное учение.
При них и при последующих богдыханах стали учреждать училища во всех городах и даже в деревнях.
В этих училищах давалось воспитание всему юношеству без различия званий.
Плата за обучение зависела от достатка в семье.
Постоянной учебной программы не было, а учитель с каждым учеником занимался индивидуально, согласно его способностям и возможностям.
Поэтому умный, способный и сообразительный ученик завершал обучение очень быстро, а кто умом не выделялся, мог учиться и половину жизни.
Среди главных дисциплин были письмо, счет, музыка, мораль и история.
Обучение продолжалось до полной победы «света знаний над тьмой невежества», посольку наиболее способные и обеспеченные продолжали обучение в высших школах.
Система государственных экзаменов была довольно сложна. Для того, чтобы попасть на государственную службу, нужно было успешной пройти четыре этапа экзаменов.
Низкий человек суетливо поджидает удачу
Уважать всякого человека, как самого себя, и поступать с ним, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — выше этого нет ничего
У сдержанного человека меньше промахов
Если студенту удавалось успешно пройти испытание на уровне уезда и провинциального центра, он допускался к экзаменам на вторую ученую степень, проводившимся каждые три года.
Получив хорошие результаты, ученик допускался к самым сложным и главным экзаменам «Хуэйши», проходившим при императорском дворе.
Вопросы задавал непосредственно сам император. Выдержавшие все экзамены получали третью ученую степень и могли беспрепятственно поступить на государственную службу и занять высокие посты.
Глава III
«В 15 лет я обратил свои помыслы к учению…»
У нас нет точных сведений о том, в какую школу ходил Конфуций, поскольку все его биографы, рассказывая о юности нашего героя, высказываются на этот счет весьма неопредленно: «Вероятно, посещал…»
Поэтому мы не будем заниматься предположениями, а просто посмотрим, где мог учиться Конфуций.
Мы знаем, что в чжоускую эпоху появились первые публичные школы, в которые отдавали мальчиков из знатных семей семи-восьми лет от роду. Плата за обучение зависела от достатка в семье.
Надо полагать, что в такую школу Конфуций не мог попасть по определению, поскольку его семья к тому времени уже не считалась затной, да и с платой за учение не все обстояло благополучно.
А теперь давайте вспомним, как должен был жить Конфуций сообразно своему положению сына служилого человека.
Мы знаем, что на протяжении периода Чуньцю частью социальной организации служилых и людей более высокого ранга была группировка из пяти дворовых хозяйств в небольшое местное объединение.
Пять таких пятидворок составляли селение, а четыре селения снова составляли группу, которую называли кланом.
Пять кланов составляли объединенную деревню, пять деревень — районную общину, и, наконец, пять таких общин были организованы в самую большую единицу — уезд.
Первоначально это были общности основного местного населения, образованные на территориальной основе с оборонительными и религиозными целями.
Каждая из них утверждала своих старейшин в качестве учителей, — существовал административный механизм, в рамках которого все дети на территории данной общности должны были пройти обучение, длившееся определенный срок.
Образование в этих местных школах, вверенное старейшинам сообщества, заключалось, по-видимому, в обучении религиозному церемониалу, связанному со служением божествам клана, и правилам поведения, которых придерживались во время круглогодичной деятельности.
Нормы общения того времени требовали большого уважения к старшим. Поэтому старейшин приглашали принимать участие в праздниках и просили вспомнить события прошлого, предания о которых передавались в общине изустно.
Фактически это было одной из целей церемонии. Целью элементарного образования в уездных школах было обучение молодежи правилам почтительного служения старшим и знакомство с историей общности, которой были посвящены наставления старейшин, — короче говоря, такое образование должно было дать им возможность сделаться полноценными взрослыми членами общины.
Конфуций, вероятно, поступил в такую начальную школу, и старейшины учили его тому, что считалось необходимым, чтобы стать хорошим членом их сообщества.
Обучение сводилось к назидательным историям, передававшимся из поколения в поколение на протяжении всей истории деревни.
Однако здесь возникают некоторые разночтения, так как одни биографы считают, что он начал ходить в школу с семи лет, а другие — с пятнадцати.
При этом они ссылаются на слова самого Конфуция о том, что все свои помыслы к учению он обратил в пятнадцать лет.
Нам кажется это маловероятным, поскольку трудно себе представить, чтобы до этих лет он сидел дома и ничего не делал.
Что же касается слов самого Конфуция, то их, как и многое другое, сказанное им, не стоит понимать буквально.
Думается, что они означали только то, что именно в этом возрасте он решил посвятить свою жизнь учению.
Так что не будем ничего выдумывать и примем за основную версию поступление Конфуция в школу в возрасте семи лет.
Как это не покажется странным, но сам Конфуций при всей своей любви к учению никогда не вспоминал о первых годах своей учебы.
Возможно, это происходило потому, что он не мог похвастаться тем, что получал первые знания не у именитого учителя.
Тем не менее, в некоторых его биографиях упоминается некий учителем Янь, который якобы был каким-то мелким начальником и первым наставником Конфуция.
Обучение в любой школе начиналось с обязательных наставлений о том, как положено себя вести воспитанному мальчику.
«Всегда, — гласили они, — слушайся родителей и не уезжай из дома без их ведома, покидая же родительский кров по делам, говори матери, когда вернешься.
Разговаривая со старшими, не произноси слова „старый“, чтобы не напоминать им об их преклонном возрасте.
Не сиди на середине циновки и в юго-западном углу комнаты — это неприлично при живых родителях. Слушая старших, стой прямо, не наклоняй голову.
Когда ты вместе со старшими обозреваешь окрестности с вершины холма, смотри туда, куда смотрят старшие. Неся вещь двумя руками, держи ее у груди.
Если тебе доведется нести вещь правителя, подними руки выше груди; вещи старших чиновников носят на уровне груди, а вещи людей, не имеющих заслуг, — у пояса.
Каждое блюдо от старшего за едой принимай с поклоном и не ешь быстрее других. Не скатывай рис в комочки, не хрусти костями и не бросай кости собакам; не ковыряй просяную кашу палочками и не пей подливку.
Если старший дал тебе плод и в нем есть косточка, не выбрасывай ее; простолюдину дыню полагается давать целой, низшему чиновнику — разрезанной пополам, старшему чиновнику — разрезанной на четыре части, а если доведется подносить дыню правителю, каждый кусочек следует покрыть тонким шелком.
Запомни: после сильных дождей не подноси старшим рыбу или черепаху. Вареную пищу подноси вместе с приправами.
Пленника дари, держа его за правый рукав, а когда даришь собаку, придерживай ее левой рукой. Поднося в подарок шелк, иди мелкими шажками, а лицом своим выражай томительное беспокойство.
Поднося в подарок драгоценную яшму, иди медленно, не отрывая пяток от земли.
Когда беседуешь с чужеземцем, называй его страну „великим царством“, а свою собственную — „ничтожным царством“, а еще можно говорить „захолустный край“.
Умей выбирать слова в разговоре. К примеру, государь называет свою жену „супруга“, а жена сама себя называет „отроковица“, подданные государя называют ее „супруга государя“, а перед посланниками из других стран государыня называет себя „недостойный малый государь“.
Обращаясь к государю, говори о государственных делах. В беседе с человеком служилым говори о службе государю. В разговоре со старшими веди речь о воспитании юношества, а беседуя с молодыми людьми, говори о сыновнем долге.
Когда будешь говорить с чиновником, в начале разговора смотри ему в лицо, чтобы узнать, расположен ли он слушать тебя.
В беседе смотри ему в грудь, выражая этим доверие к собеседнику. А опуская глаза, ты показываешь свое почтение.
В конце же разговора вновь посмотри ему в лицо, чтобы узнать, каково его впечатление от беседы.
Этот порядок неизменен, помни о нем всегда…»
Так маленький Цю узнавал многочисленные правила поведения на все случаи жизни, которые следовало не только запомнить, но и в точности выполнять.
Большое значение имело для юноши и его сверстников изучение грамоты.
Иероглифы того времени были намного сложнее современных, и чтобы выучить самые употребительные знаки, требовалось мере несколько лет ежедневных занятий.
Если же называть вещи своими именами, то умение толковать весьма запутанные древние тексты давалось немногим.
Наряду с письмом в школах обучали основам счета.
Кроме того, в школьную программу входило обучение важнейшим обрядам: жертвоприношений предкам, вызова душ усопших, изгнания злых духов и проч.
Учащимся следовало заучить как жесты, из которых складывались эти ритуалы, так и слова всякого рода молитв и заклинаний.
Огромное значение придавалось знанию правильных отношений между людьми — правителем и подданным, отцом и сыном, мужем и женой, а также друзьями.
Обучали в школах пению, игре на музыкальных инструментах и воинскому искусству.
Письмо, счет, ритуалы, музыка, стрельба из лука и езда на боевой колеснице составляли традиционные «шесть искусств», в которых Конфуций совершенствовался всю свою жизнь.
Другое дело, что он не питал особой симпатии к военному делу и, даже став отличным стрелком из лука, сохранил стойкую неприязнь к демонстрации воинских доблестей.
Да и к своей славе искусного возницы на боевой колеснице относился с известной иронией.
Но в то же самое время не было прилежнее его ученика в изучении этикета, обрядов и словесности, которую древние китайцы ставили на одну доску со священными ритуалами.
Благородный муж не возвышает никого за речи, но не отвергает и речей из-за того, кто их говорит.
Каждый ошибается в зависимости от своей пристрастности
Благородный муж не стремится есть досыта и жить богато. Он поспешает в делах, но медлит в речах
По достижении 15 лет наиболее способные юноши, независимо от их происхождения, поступали в высшее училище, где дети привилегированных родителей учились читать и писать сложным иероглифическим способом, изучали философию и мораль, произведения писателей и поэтов. Там сообщались и некоторые сведения по астрономии.
Но в то же самое время обучение в этих училищах не способствовало развитию самостоятельного мышления, поскольку сводилось к заучиванию нравственных сентенций и сведений, завещанных предками.
Насколько это было тяжело, говорит следующий факт.
В училище, где много веков спустя учился Мао Цзэдун, от страшного перенапряжения, вызванного зубрежкой, только за полгода скончалось семь учеников.
Если верить некоторым историкам, то в одну из таких высших школ поступил и Конфуций, где его стали звать Чунг-ни.
И, конечно, Конфуций проявил незаурядное мужество, встав на тернистый и долгий путь постижения истины.
Будущий Учитель не мог не понимать, что «устремив всю свою волю к учению», он, сын воина, порывал со своей средой и собирался посвятить свою жизнь совершенно чуждой области занятий.
Более того, своим решением он обрекал себя на бедность.
И, тем не менее, он сделал свой выбор.
Почему?
Наверное, только потому, что мало избирать, надо быть избранным.
Старание, труд и прочие мучения дорогого стоят в любом деле, но первичен все же талант, без которого нельзя написать ни баховские фуги, ни «Демона», ни «Братьев Карамазовых».
Надо полагать, было и в молодом Конфуции то, что называют, божьей искрой, которая и заставляла его заниматься именно тем, чем он занимался.
И когда пятнадцатилетний Кун Цю решил «обратить свои помыслы к учению», у него, надо полагать, было не только огромное желание, но и все предпосылки для этого.
Именно по этой причине правильнее было бы сказать, что Конфуций не «избрал жизнь ученого», а «естественным образом оказался на пути ученого».
Но даже у него, избранного, по его собственным словам, еще долго оставались сомнения относительного того дела, каким он занимался.
Впрочем, его мечтания простирались, надо полагать гораздо дальше пусть и прекрасного, но все же образования ради образования.
Однако в пятнадцать лет он не мог знать, как сложится его судьба, и не надо забывать, что ему надо было на что-то жить.
Работа простых людей его не привлекала, а возможность занять то самое высокое положение, которого он не мог получить в силу своей бедности и незавидного социального положения, ему могло дать только образование.
Понимал ли он, что только «высокое положение» откроет ему дорогу для примения все его недюжинных знаний и способностей на пользу общества?
Вряд ли. Во всяком случае, сам он об этом ничего не говорил, да и не мог он уже в пятнадцать лет задумываться о том, как исправить нравственность в Поднебесной. Для этого у него не было ни знаний, ни понимания жизни.
Впрочем, на этот счет существует и другая версия.
Согласно ей, Конфуций не смог поступить ни в одну из высших государственных школ, где готовили чиновников по причине бедности.
Однако это не остановило Конфуция, и с пятнадцати пет он стал заниматься самообразованием.
— Я очень любил древних, — говорил сам Конфуций о своей учебе, — и приложил все усилия, чтобы овладеть их знаниями…
Возможно, так оно и было. Достаточно вспомнить о тех насмешках, которым «деревенщина» Конфуций подвергался при отправлении церемоний. И мог ли «сын человека из Цзоу» поступить в высшую школу, еще вопрос.
И смеявшиеся над Конфуцием люди, хорошо знали, где и как учили настоящему ритуалу и что никакие деревенские старшины не могли научить ничему хорошему.
Когда Конфуций прославился на всю Порднебесную, некий аристократ Гунсунь Чао из царства Вэй спросил ученика Конфуция Цзы Гуна, у кого учился его наставник.
В те времена был широко распространен обычай, согласно которому знатные люди приглашали для обучения своих сыновей постоянного учителя.
Поэтому Гунсунь Чао считал само собой разумеющимся, что ученый с такой репутацией должен был приобрести свои познания у очень известного наставника.
Ответил Цзы Гун в лучших метафизических традициях.
— Путь основателей Чжоу, совершенномудрых царей Вэнь-вана и У-вана, пришел в упадок, но не пропал полностью. Он сохранился среди людей, при этом достойные запомнили в нем великое, а мелкие и недостойные — неважное и второстепенное. Тем не менее, и то, и другое — части Пути. И куда бы мог пойти наш Учитель, чтобы у него не было возможности учиться? Да и нуждался ли он в постоянном наставнике?
Если перевести всю тайную суть иносказаний Цзы Гуна, то Конфуций мог учиться — и учился — в любой ситуации, у любых людей, не нуждаясь в отдельном наставнике, который постоянно обучал бы его.
Конечно, по большому счету вопрос о том, учился ли Конфуций в высшей школе, является чисто риторическим. И трижды прав был его ученик, когда говорил, что его Учитель был обречен на учение самим Небом.
Достойный человек не может не обладать широтой познаний и твердостью духа. Его ноша тяжела, а путь его долог
Человечность — вот ноша, которую несет он: разве она тяжела? Только смерть завершает его путь: разве он долог?
Истинно человечный муж добивается всего собственными усилиями
Да и не это, в конце концов, главное! Главное, что Конфуций учился и овладел знаниями в гораздо большем объеме, нежели это давала государственная школа.
И, наверное, прав был Цзы Гун, когда говорил о том, что о Конфуций не нуждался в постоянном наставнике.
Впрочем, это и не суть важно для такого человека, каким был Конфуций. Главное для него было все же, не у кого, а как.
— Даже в селении из десяти домов, — как-то заметил он, — всегда найдется человек, равный мне по верности и надежности, но там не будет никого, кто любил бы учиться так, как я…
Как это ни удивительно, но громкие слова принадлежат скромному в обычной жизни Конфуцию.
И он знал, что говорил, поскольку его любовь к учению и на самом деле была настолько сильна, что, действительно мало кто мог сравниться с ним.
— Я, — говорил Конфуций, — не из тех, кто обладает врожденным знанием. Я просто люблю древность и искренне стремлюсь к ней…
Его слова не расходились с делом, и он скрупулезно изучал тот мир, каким он представал перед ним в классических книгах.
И как тут не вспомнить знаменитого автора «Смысла и назначения истории» К. Ясперса?
«Необозримые дали времени, — писал он, — когда человек уже существовал, в основе своей остаются для нас тайной. Это время молчания истории, хотя именно тогда должно было произойти то, что наиболее существенно для нас.
Доистория — это величайшая реальность, ибо в ней возник человек, однако реальность эта нам, по существу, неведома.
Но едва только мы задаем себе вопрос, что мы, люди, собственно, такое, и пытаемся найти ответ в познании того, откуда мы пришли, мы сразу же обращаемся к доистории, стремясь проникнуть в ее глубины.
Тьма этих глубин обладает притягательной силой, мы с полным основанием устремляемся к ним, но нас всегда ждет разочарование, уготованное невозможностью их познать».
Как известно, китайская цивилизация является самой древней в мире.
Основоположником китайской государственности был Жёлтый Император — Хуан-ди.
Именно он в XXVII веке до н. э. после кровопролитной борьбы подчинил вождей отдельных племён и создал государство в горах Куньлунь.
Установив мир, Хуан-ди принёс жертвы богам, назначил чиновников-управителей и ввёл первые в стране законы.
Один из его потомков создал династию Ся, и ее семнадцать государей правили на протяжении трёх с половиной веков.
По преданию, последний правитель династии Ся отличался необыкновенной жестокостью, чем восстановил против себя вождей подчиненных племен.
Предводитель племени шан, Тан, восстал против тирана, сверг его и объединил Поднебесную под своей властью.
Так появилось первое китайское государство Шан-Инь.
Верховное божество получило название Шан-ди и отождествлялось с умершими предками правителей.
Император обладал властью-собственностью и был сакральной фигурой. Он играл роль первосвященника и, исполняя торжественные ритуалы в честь покойных предков Ди, являлся посредником между миром живых и умершими предками. Его стали называть Сыном Неба «отцом и матерью» своих подданных.
Однако эпоха Шан-Инь была сравнительно недолгой.
Последний правитель Шан-Инь в исторических источниках предстает как тиран, который «распутствовал и безобразничал, не зная удержу».
В результате племенное объединение Чжоу завоевало Шан-Инь и положило начало одноименной эпохи.
Расселив иньцев на новых землях, великий правитель древности Чжоу-гун легитимизировал свою власть.
Для этого он выработал концепцию этически детерминированного права на власть — учение о Мандате Неба.
Согласно этому самому мандату, Небо вручало мандат на управление Поднебесной добродетельному правителю, лишая власти недобродетельного.
Так потеряла свое законное право власть сначала династия Ся, а затем и Шан-Инь, парвители которых утратили добродетель.
В результате великий Мандат Неба оказался в руках правителя чжоусцев Вэнь-вана.
«И тогда, — говорилось в однои из чжоуских исторических канонов, — Небо стало искать нового правителя для людей и милостиво ниспослало свой Сиятельный Мандат на Тана-победителя, покарав и уничтожив правителя Ся.
Тан основал династию Шан. Он и все его преемники, кроме последнего правителя, отличались добродетелью. Однако последний правитель Шан предался праздности, забросил дела управления и не совершал должных жертвоприношений.
И тогда Небо уничтожило его. Пять лет Небо ожидало в надежде, что его сыновья и внуки смогут стать правителями людей, но никто из них не был настолько мудр.
Тогда Небо искало в ваших многочисленных землях, насылало на вас бедствия, желая побудить тех, кто почтителен, но во всех ваших землях не нашлось никого, кто откликнулся бы.
Наш же чжоуский царь ван хорошо относился к людям, следовал добродетели и исполнял долг перед божествами и Небом. Небо наставило нас, оказало нам милость, избрало нас и наделило нас Мандатом Инь, чтобы править в ваших бесчисленных землях».
Таким образом, право чжоусцев на власть оказалось неоспоримым потому, что было санкционировано самим Небом, ставшим верховным божеством в Китае.
Наблюдайте за поведением человека, вникайте в причины его поступков, приглядывайтесь к нему в часы досуга. Останется ли он тогда для вас загадкой?
Перед человеком к разуму три пути: путь размышления — это самый благородный; путь подражания — это самый легкий; путь личного опыта — самый тяжелый путь
Совершенный человек все ищет в себе, ничтожный — в других
Небо же санкционировало эту власть не потому, что чжоусцы оказались сильнее других, а вследствие того, что на их стороне были мудрость и добродетель.
И надо ли говорить, с каким интересом Конфуций изучал по первоисточникам жизни великих правителей древности, когда государство и народ процветали.
Среди них было много достойнейших людей, и все же любимым героем Конфуция стал именно Чжоу-гун, брат основоположника Чжоуской династии и возможный автор основных частей «Стихов» и «Писаний».
Именно в его уста автор «Книги Документов» вложил рассуждения о том, что великие предки и Небо тяжко карают распутных правителей и вручают державную власть достойным ее мужам.
В довершение ко всему, Чжоу-гун был первым правителем удела Лу, где ему воздавали особое уважение.
Конфуций был подданным Чжоу и уроженцем Лу, а потому считал, что само Небо распорядилось так, чтобы он учился у того, кто олицетворял собою мудрость Чжоу и традицию правителей Лу.
И, как знать, не видел ли он себя в своих мечтах новым Чжоу-гуном — скромным и мудрым советником правителя, который возродит древнее благочестие и вернет людям потерянное счастье.
Чжоу-гун настолько завладел воображением юноши, что часами беседовал с ним на интересовавшие его темы. В конце концов, он стал постоянно являться ему во сне.
В конце концов, дело дошло до того, что тот стал являться к нему во сне, юноша целыми часами беседовал с ним.
Все это наводило будущего философа на мысль о том, что его кумир отвечал ему взаимностью и выбрал из всех окружавших его людей именно его.
Ближе к концу своей жизни, оплакивая утрату пылкости своей юношеской эмоциональной привязанности к Чжоу-гуну, Конфуций скажет:
— Поистине, я опустился, поскольку давно я не видел во сне Чжоу-гуна.
И, конечно, он очень интересовался ритуалом, первоначальные знания о котором он получал от уездных старшин.
Вне всякого сомнения, он много общался и с Храмовым наставником, отвечавшим за празднества в честь предков и знавшего правила проведения культовых церемоний, сведения о которых хранились в луских канцеляриях и аристократических семьях.
О некоторых ритуалах Конфуций мог узнать от чиновников, осуществлявших контроль над различными церемониями.
Когда Конфуций стал принимать участие в службах в храме предков — основателей государства, он постоянно задавал вопросы помощникам Храмового наставника о каждой подробности ритуала.
Интерес Конфуция к древности был настолько велик, что он говорил о «Стихах» и «Писании», которые впоследствии стали каноническими конфуцианскими книгами, не на диалекте своего родного Лу, а на официальном языке Чжоу.
Тот же язык он использовал и при проведении любых церемоний.
Большую роль в становлении молодого Конфуция сыграло знакомство с «Шицзин» — «Книгой песен».
Именно в ней Кун Цю открыл для себя жизнь человеческой души, эмоциональное воплощение нравственных идеалов своей традиции — преданности старшим, верности другу, любви к родине, заботы о чести.
Во-вторых, стихи «Шицзина» можно было петь, узнавая на собственном опыте, что такое слияние чувства и добродетели.
Знание песен воспитывало вкус — вещь далеко не последняя в обществе, где превыше всего ценилась честь.
Но самым важным было то, что над этими песнями можно было размышлять. Именно поэтому для Конфуция, готовившего себя к карьере государственного мужа, «Книга Песен» была в первую очередь книгой государственной мудрости.
Забегая вперед, скажем, что с легкой руки Учителя Куна этот поэтический канон, подобно библейским рассказам в европейской традиции, прослыл в Китае вместилищем всей мудрости мира, выраженной иносказательным языком.
В книгах Конфуций читал о том, что в древности все были довольны своей жизнью: и правители, и простой народ.
Государство жило одной семьей, и ее правитель был не столько господином, сколько отцом каждого китайца.
Да, император, который одновременно был и сыном Неба, был строг к своим детям, но справедлив.
В результате государство процветало и крепло.
Все это вело к тому, что Конфуций раз и навсегда уверовал в традиционный древнекитайский идеал «управления посредством добродетели».
В шестнадцать лет юноши в древнем Китае достигали совершеннолетия.
По этому случаю совершали специальный обряд перед семейным алтарем: виновнику торжества укладывали волосы пучком, как у взрослого, и надевали на него высокую шапку мужчины.
Возможно, в глазах самого Конфуция решение стать ученым и достижение им совершеннолетия были тесно связаны между собой, так что традиционная церемония приобрела для него еще и особый личный смысл.
И мы вряд ли ошибемся, если скажем, что весь жизненный путь Конфуция был поиском внутреннего, личностного смысла традиции.
На 17-м году Конфуций был назначен помощником своего учителя, известного ученого Пинг-Чунга, который был градоправителем того города, где жили Конфуций и его мать.
Быть человечным или не быть — это зависит только от нас самих
При встрече с достойным человеком думай о том, как сравняться с ним. Встречаясь с низким человеком, присматривайся к самому себе и сам себя суди
Люди в древности не любили много говорить. Они считали позором для себя не поспевать за собственными словами
И надо отдать ему должное: исполняя свою обязанность репетитора, Конфуций старался не задевать самолюбия товарищей и возбуждал их рвение собственным поведением, а не нудными наставлениями.
Все время своего пребывания в училище он занимался с неустанным прилежанием, изучая сочинения древних авторов, имевших огромное влияние на развитие его ума и сердца.
Вообще Конфуцию удалось приобрести в молодые годы много разнообразных сведений, обилие которых впоследствии поражало и удивляло его слушателей.
Глава IV
«Любите друг друга и весь род человеческий, всю цепь, которой каждый из вас составляет отдельное звено»
В 533 году Конфуцию исполнилось восемнадцать лет. Согласно древнему китайскому обычаю сыновья после смерти отца или матери выдерживали трехгодичный траур.
При этом чиновники и военные должны уйти в отставку и снова вступить в свою должность не ранее истечения срока траура.
Во время траура нельзя пить вино, выходить из дому, иметь сношение с женой и бывать на пиршествах.
Конфуций слишком уважал древние обряды, чтобы мог пренебречь хоть малейшей их деталью, и он строго выполнил все, что требовалось обычаями.
Не сложно догадаться, что Конфуций, да и все остальные оказавшиеся в его положении люди не столько скорбили все эти три года, сколько подвергали себя самым настоящим пыткам.
Вдумайтесь сами, Читатель: три года не выходить из дома, не заниматься любовью и, что самое печальное, не работать!
Но, с другой стороны, это была самая настоящая закалка характера, после которой человек смело шел навстречу любым испытаниям.
Конфуций похоронил мать в соответствии с древними обычаями, тем не менее, его соседи весьма удивились, узнав о том, что он сделал временное захоронение у перекрестка дорог.
А все дело было в том, что он решил отыскать место погребения своего отца и перенести туда прах матери.
Он отправился на родину и там узнал, что его отца похоронили у горы Фаншань в нескольких верстах к востоку от Цюйфу.
Он разыскал могилу отца и на том же месте захоронил останки матери, насыпав над родительскими могилами высокий холм.
— Соединенные при жизни, — сказал он, — не должны быть разлучены и по смерти. Древние не насыпали курганов над могилами, но я собираюсь в будущем ездить на восток и на запад, на юг и на север и должен позаботиться о том, чтобы я мог легко узнавать могилы предков…
Он обвел долгим взглядом внимательно слушавших его людей и продолжал свою, по сути дела, проповедь:
— Любите друг друга и весь род человеческий, всю цепь, которой каждый из вас составляет отдельное звено. Все вы всегда и всем обязаны усопшим. Не было бы одних и других не было бы. Живые должны быть благодарными усопшим за оказанные ими при жизни благодеяния. Самый простой и естественный способ возблагодарить усопших состоит в воздаянии почестей их памяти и именно по тем обрядам, которые существовали в первые времена империи. Без сомнения, и наши потомки воздадут, в свою очередь, нам те почести, какие мы воздаем нашим предкам. Почести, воздаваемые вами тем, кого вы заместили на земле, воздадутся вам теми, кто заместит вас, в свою очередь…
Через пять веков Сын Человеческий повторит те же самые слова:
— Любите друг друга!
Так, при погребении родителей Конфуций в первый раз выступил в роли общественного учителя.
И он знал, что говорил, поскольку его современники, забыв ритуал, хоронили покойников где попало, траур по ним носили всего несколько дней, а потом забывали о них.
Вполне возможно, что его речь вымышлена, поскольку Конфуций был еще в то время никем, и маловероятно, что кто-то специально запоминал его слова.
Но в то же время не вызывает сомнения и то, что, занимаясь похоронами родителей, Конфуций показал себя человеком, для которого ритуал был не пустым звуком.
В его поступках уже без труда угадывается Конфуций зрелой поры жизни.
В своих первых поучениях Конфуций упрекал сограждан в неуважении к усопшим, в общей нравственной развращенности.
Он старался вразумить граждан, что человек, царь земли, которому все подчиняется на ней, есть самое великое создание из всех живущих под небом, достоин всякого уважения и что равнодушие к оболочке его души есть унижение человеческого достоинства и низведение его на степень грубого животного.
Понятно, что призывы Конфуция не влекли к массовому возрождению забытых обычаев, но точно также известно и то, что они не остались и гласом вопиющего в пустыне.
Пример Конфуция не остался без подражателей, а его наставления без последователей, и все больше окружавших и слышавших философа людей стало вспоминать забытые обычаи старины.
И как тут не вспомнить слова Христа о том, что для него один последовавший за ним грешник дороже толпы праведников.
Похоронив мать, Конфуций продолжал пребывать в трауре.
В связи с этим возникает закономерный вопрос: на что он жил целых три года, оплакивая потерю и предаваясь ученым занятиям.
Тот, кто, дожив до сорока лет, вызывает лишь неприязнь, конченый человек
Тот, кто красиво говорит и обладает привлекательной наружностью, редко бывает истинно человечен
Благородный человек ставит на первое место долг. Сначала проявляет долг, затем приобретает выгоду, поэтому людям не надоедают его приобретения
И еще. Никто не спорит, что родителей надо почитать при жизни и помнить после их ухода из жизни. Но бездельничать целых три года — это, наверное, все-таки слишком.
Ладно, Конфуций, который мог занять все это время учением, а что было делать тем людям, которых принято относить к категории простых.
А теперь представьте себе крестьянскую семью, в которой два сына после смерти кого-либо из родителей не работают три года, но все эти три года едят.
Да любая семья разорится при таких обычаях. И, думается, в том, что люди стали постепенно отходить от столь тяжелых для любой семьи традиций, было не столько падение нравов, сколько жизненным требованием.
И не лучше ли поминать родителей хорошей работой, а не оплакиванием и безделием?
А что говорить о правителе, который три года не принимал участие в управлении страной?
Но поскольку все эти три года Конфуций ел и пил, то, надо плагать, ему помогал кто-то из зажиточных людей.
Вполне возможно, что это был какой-нибудь средней руки царедворец.
Но как бы там ни было, Конфуций все три года продолжал упорно учиться и размышлять над прочитаным.
Конфуций предался изучению священных книг древности и постановлений великих и мудрых древних правителей, в уста которых он впоследствии и стал вкладывать высказываемые им высокие нравственные идеи.
Он ставил мудрых правителей древности в образец совершенных людей, как примеры нравственного совершенства и наилучшего управления.
По этим примерам и образцам он и решился действовать неуклонно во всю свою жизнь.
Кроме изучения древних книг и законов, Конфуций за это время прилежно занимался усовершенствованием себя в так называемых шести свободных художествах, без знания которых человек, по мнению китайцев, не может считаться образованным.
Это, как мы уже говорили выше, музыка, духовные и гражданские обряды, математика, каллиграфия, искусство биться на всяком оружии и управлять колесницей.
Во времена траура с Конфуцием произошел весьма интересный эпизод.
Глава самого могущественного из трех семейств царства Лу клана Цзи устроил большой пир для служилых людей.
Конфуция не было в числе приглашенных, тем не менее, он одним из первых явился в дом князя.
Однако привратник не пустил его.
— На пир, — сказал он, — приглашены служилые люди, а тебя никто не звал!
Обиженный Конфуций даже не нашел, что ответить слуге.
Особенно обидно ему было от того, что в глубине души он уже видел себя советником дома, в котором знали его отца.
Как это было ни печально, но для смотревших на него сверху аристократов он был всего-навсего «сыном человека из Цзоу», сыном мелкого начальника провинциального городка.
Впрочем, это и была та самая жизнь, которой Конфуций до сих пор не знал, и вполне возможно, что именно такие обиды заставляли его задумываться над их природой и последствями.
Глава V
«Довелось и мне побывать на службе Сыну Неба — был хранителем складов, смотрителем пастбищ, наблюдал за строительством, был смотрителем общественных работ…»
В 533 году траур по матери закончился и Конфуций поступил на государственную службу.
Ему было дано невидное место торгового пристава, обязанность которого состояла в надзоре за свежестью припасов на рынках и в лавках.
И ничего странного в этом не было. Семья будущего Учителя принадлежала к так называемым «малым домам» — некогда славным, а ныне разорившимся аристократическим семьям.
Они не имели большого влияния на политику и не располагали ни большими земельными наделами, ни заметным количеством подданных.
В известной степени это отразилось и на психологии молодого Куна, который считал, что происходит разрушение древних обычаев, когда «все находилось на своих местах» и когда людям воздавали по их положению, званию и, конечно же, мудрости и преданности правителю.
Теперь же, когда при дворе «служили недостойные», многие представители «малых домов» вынуждены быть на малых должностях, а то и отправляться на чужбину.
Однако, заняв эту скромную должность, Конфуций вовсе не считал себя униженным и обесчещенным.
Возможно, именно эта служба сыграла большую роль в развитии всего дальнейшего мировоззрения Конфуция.
Да, он много читал о древних правителях и знал о них больше, чем кто ни было бы. Но что он мог знать о настоящей жизни, сидя в четырех стенах школы и дома?
Ничего! И вот именно теперь, когда он вступил в настоящую жизнь, он мог своими глазами увидеть во всей красе, что собой представляла собой жизнь эпохи Борющихся царств.
А представляла она мало приятного, и, благодаря службе при амбарах, Конфуций убедился в том, что слухи о злоупотреблениях, произволе и расточительности в княжестве не преувеличены.
Постепенно ему становилось ясно, что его родной край страдает тяжким недугом.
Будь всегда внимателен к тому, что делаешь, и ничего не считай недостойным внимания
В древности люди учились для того, чтобы совершенствовать себя. Ныне учатся для того, чтобы удивить других
Быть высоконравственным и значит быть свободным душой.
Но рук, надо отдать ему должное, не опустил. Он тщательно и добросовестно относился к ним и сам во все вникал.
— Я, — говорил он позже о своей деятельности в роли учетчика при хлебных амбарах, — только следил за тем, чтобы записи велись правильно, вот и все.
Но он явно скромничал, поскольку осознавал, что и на этом скромном месте может быть полезен своим согражданам.
С самого раннего утра Конфуций, сопровождаемый сведущими и опытными людьми, обходил рынки и лавки, осматривая овощи, мясо и хлеб, поощрял честных торговцев и строго преследовал мошенников, и благодаря этим мерам достиг блестящих результатов.
Все свободное от службы время он посвящал занятиям наукой. Изреда он выходил из дома и делал прогулки за город, чтобы ближе познакомиться с бытом и хозяйством земледельцев или посетить запасные хлебные магазины.
Так что он и прогулки тратил с пользой, получая во время посещения крестьян и магазинов те знания, какие было невозможно получить даже в самых умных книгах. Покольку именно в эти часы он постигал жизнь, что называется, без прикрас.
Он расспрашивал земледельцев о качествах возделываемой ими почвы, о средствах сделать ее более плодородной, о средствах предохранения хлебных зерен от прорастания и многом другом.
Одним словом, он не пренебрегал ничем, что имело хоть малейшее отношение к его работе. Наградой ему было глубокое уважение к нему со стороны его сограждан и громкая слава о его справедливости и мудрости, которая осталась за ним навсегда.
Конечно, подобный род занятий вряд ли мог удовлетворить амбиции будущего Учителя.
Особенно если учесть то, что Конфуций всегда был равнодушен и с презрением взирал на технические знания и профессиональные навыки.
Он свято верил в силу ритуала, действия не столько технического, сколько символического, а потому был убежден, что управленческая рутина только мешает благородному мужу претворять в жизнь его возвышенные помыслы.
В том же году он женился, однако о его жене почти ничего не известно.
Историки упоминают только то, что звали ее Кикоанши и она была родом из служилого семейства Цзи в царстве Сун.
Супруга Конфуция никакого участия в делах мужа не принимала.
Мы не знаем, по каким причинам семейная жизнь у Конфуция не сложилась, и он разошелся с женой.
Впрочем, если вспомнить одно из его выражений о женщинах, то многое становится ясным.
— У обыкновенной женщины, — говорил он, — ума столько, сколько у курицы, а у необыкновенной — сколько у двух.
Так что никаких иллюзий у Конфуцию по отношению к женщинам не было.
Что кажется странным, поскольку Конфуцию не надо было нечего делить с женой, я имею в виду выяснение отношений в нашем понимании.
Подчиненное положение женщины, характерное для китайских семейных традиций, восходит к культу предков, в соответствии с которым назначение человека на земле − продолжать род и поддерживать в порядке могилы предков.
Женщине, утратившей при вступлении в брак всякую связь с родной семьей, отводилась, по этим представлениям, второстепенная роль.
Покорность, покорность и ещё раз покорность — такова была главная добродетель женщины.
В девичестве она во всем подчинялась отцу, после замужества становилась служанкой мужа и его родителей.
«Если я выйду замуж за птицу, — гласило древнее китайское присловье, — я должна летать за ней; если выйду замуж за собаку, должна следовать за ней всюду, куда она побежит; если выйду замуж за брошенный комок земли, я должна сидеть подле него и оберегать его».
Важнейшими и лучшими качествами женщин считались робость, сдержанность, умение приспосабливаться к характеру мужа.
Мир женщины был ограничен домом и семьей. Гость, пришедший в дом, всегда спрашивал хозяина о его здоровье, о здоровье его отца, деда, сына, но никогда − о здоровье жены или дочерей.
Такой вопрос показался бы неприличным, он мог быть воспринят как проявление невежливости.
Более того, ни о какой любви, опять же в нашем понимании, в древнем Китае не могло и быть. Да и какая могла быть любовь, если девушки выходили замуж только с согласия родителей. И хорошо, если хоть какое-то ее подобие появлялаось уж в прцессе жизни.
Но в то же самое время, если верить «Ши-цзину», то в центре внимания женщин находились брачно-семейные отношения, в основе которых лежала любовь.
В общинной деревне брачно-семейные отношения регулировались древними традициями.
Для крестьянских парней и девушек даже в Чжоу, судя по песням «Ши-цзин», любовные встречи и свободный выбор мужа или жены были нормой.
Именно любовь, свободный выбор любимого служили в то далекое время прочным цементом супружеской жизни, и именно о любви, любовном томлении, сердечной близости, стремлении к любимому говорят многие лирические строки песен.
Противоречие? Возможно. Но можно предположить, что многие стихи в «Ши-цзин» отражали ещё большую древность, когда господствовал матриархат и «люди знали своих матерей, но не знали своих отцов».
Благородный муж есть тот, который сначала действует, а потом говорит
Если ныне человек при виде корысти думает о долге, при виде опасности готов пожертвовать жизнью, отдаёт людям давно обещанное и не забывает слов, данных в жизни, то и такого можно назвать совершенным
Воистину, на свете есть и травы, не дающие цветов, и цветы, не дающие плодов!
Вообще же тем «Конфуций — женщины» навсегда останется загадкой.
Ученики харнят молчание по поводу отношений Учителя с женщинами. Что не может не казаться странным, поскольку в ту эпоху развлечения с «певичками», содержание наложниц и плотские прелести являлись нормативом культуры.
Сам Конфуций никогда не проповедовал половое воздержание и, по-видимому, разделял ложе с женой, но во время поста «покидал комнату, где обычно спал».
Нет ни одного упоминания о связи Конфуция с женщинами и во время его долгого пребывания в других царсвах, кроме туманной истории с женой правителя царства Вэй.
Более того, один из биографов Конфуция полагал, что он именно неудачи в семейной жизни заставили Конфуция задуматься о отношениях в семье.
Мы не знаем, по какой причине Конфуций разошелся с женой, но его развод вовсе не означал того, что он не понимал любви и ее роли в жизни человека.
Наоборот!
Судя по приведенным ниже изречениям, Конфуций много думал над самым сильным человеческим чувством и высоко ценил его.
И нельзя не согласиться с тем, чтостоль зрелые суждения о любви мог высказывать совершенно равнодушный и не понимавший ее великого значения в жизни человек.
Но в то же самое время тема «Конфуций и женщины» и по сей день покрыта завесой тайны. А что бы там не говорили о его высочайшой нравственности, но он был очень сильным мужчиной и, конечно, нуждался в женщинах.
Сложно сказать, любил ли свою жену сам Конфуций, но спустя год после свадьбы у него родился сын.
К его великой радости, правитель царства прислал ему по этому случаю карпа — традиционный символ удачи.
Конечно, всесильный владыка мог бы сделать подарок и подороже, но для молодого философа и этого карпа хватило с лихвой.
Ведь по большому счету дело было не в подарке, а в том, что о нем помнили при дворе!
Это был хороший знак, даже не знак, а самое настоящее знамение, и растроганный до глубины души Конфуций назвал сына Ли, что значит «карп».
Однако дальше этого дело не пошло, и положение Кун Цю становилось все более незавидным.
По бедности он не мог оставить службу, которая не сулила ему ничего, кроме скучной канцелярской рутины.
Спасала его от рутины только ненасытная страсть к учению.
По всей видимости, ему удалось завести знакомство со столичными знатоками канонов, музыки, ритуалов и именно они ввели его в дворцовые архивы.
Там он впервые увидел прошедшую и настоящую историю: древние книги и писцов, заносивших на свежевыструганные дощечки летопись событий царского двора.
Особенно порадовало молодого ученого и то, что в архивах хранилось богатейшее собрание всевозможных принадлежностей для древних ритуалов.
В 540 году Лу посетил наследный принц южного царства. Он был настолько поражен тщательным распорядком церемоний во дворце луского правителя, изысканными манерами и тонким вкусом хозяев, что заявил:
— Ритуалы Чжоу досконально сохранились в Лу!
Так оно и было, и царство Лу на самом деле являлось оплотом чжоуской культурной традиции. Возможно, именно поэтому только там мог появиться такой великий знаток и любитель древности, как Конфуций. И только там он мог стать великим Учителем.
Много интересного открыл для себя Кун в сокровищницах царского дворца, много увидел такого, о чем прежде даже не догадывался или знал понаслышке.
Он своими глазами увидел всевозможные атрибуты дворцовых церемоний: древние знамена, копья, расшитые жемчугом шелковые покрывала, кипарисовые ларцы, боевые колесницы, перламутровые раковины южных морей, парчовые халаты и полотняные накидки для похоронных церемоний…
Часто заходил он и в кладовую, где стояли бронзовые жертвенные сосуды, которых касалась рука самого Чжоу-гуна!
— Говорю вам, — как молитву повторял он вырезанные на них слова, — в древности наш Вэнь-ван водворил согласие и порядок. Сподобился от верховного владыки великой благодати, О верхах и низах по-отечески пекся. А нынче Сын Неба почтительно продолжает Великое дело Вэнь-вана. Да будет даровано ему долголетие без предела…
Имел теперь Конфуций возможность посещать входить в дворцовые залы для торжественных собраний и приемов почетных гостей.
Его приметили знатнейшие люди двора, к его суждениям стали прислушиваться.
Более того, он уже тогда пользовался достаточным авторитетом для того, чтобы на равных вести ученые беседы с правителем удела и даже делать ему двусмысленный, не сказать оскорбительный, комплимент.
Если верить некоторых биографам Конфуция, то по истечении срока траура он сложил, как требовалось обычаями, на гробнице матери свои траурные одежды и не вернулся на свою прежнюю должность.
Почему?
Не захотел заниматься делом, к которому у него совершенно не лежала душа? Надеялся получить более высокий пост?
Сердитый человек всегда полон яда
Судьба Вашей страны будет зависеть от Ваших собственных действий
Живи так, как хочешь ты, а не как ожидают от тебя другие. Не важно, оправдаешь ты их ожидания или нет, умирать ты будешь без них. И свои победы одержишь сам!
Не могло быть и речи о том, чтобы стать учителем, поскольку он был еще слишком молод и не так широко известен, чтобы стать человеком свободной профессии.
Но если не захотел, то на что тогда было жить? Если во время траура его подкармливали, то теперь ему было неприлично ходить с протянутой рукой.
И куда правоподобнее звучит весрия о том, что по после истечения срока траура в 531 году Конфуций снова стал работать.
Более того, он получил повышение и на служебном поприще, и князь Лу назначил его, по единодушному желанию сограждан и начальства Конфуция, инспектором пахатных полей, лесов и стад и дал ему полное право отменять прежние порядки и вводить новые.
В этой должности Конфуций выказал блестящие способности.
Он вникал в малейшую мелочь сельского хозяйства и не упускал ничего из виду, что могло хоть как-то содействовать возвышению и улучшению сельскохозяйственного быта.
Он достигал своей цели кнутом и пряником: убеждениями и просьбами, угрозами и наказаниями и вовремя поданной помощью.
Усилия его увенчались блестящим успехом. При его управлении быт земледельцев изменился к лучшему, заброшенные поля обратились в богатые нивы, стада и породы домашних животных умножились и усовершенствовались.
Благодаря своим заслугам и плодотворной деятельности, Конфуций сильно выделялся из среды остальных чиновников княжества.
Но это было проще сказать, чем сделать. Во всяком случае, пока. Да, он занимал достаточно серьезную должность для своих лет, но особого восторга к своей службе Конфуций не испытывал.
— Я, — с нескрываемой иронией скажет он о ней, — следил за тем, чтобы буйволы и бараны росли здоровыми и жирными, вот и все…
И дело было не в иронии. Конфуций прекрасно понимал, что со своими знаниями и способностями он мог бы принести гораздо больше пользы.
Что, конечно, не может не говорить о его наивности. Будучи еще очень молодым и неопытным, он, конечно же, полагал, что стоит ему только занять какой-нибудь важный пост при дворе и перед ним будет открыта столбовая дорога.
Делай, что хочешь и как хочешь!
Надо полагать, что к тому времени он уже начинал понимать и то, как много в жизни любого человека значит любимая работа.
На самом деле ничего этого не было, и даже самые высокопставленные чиновники не были вольны в своих решениях.
Положение осложнялось еще и тем, что дорога наверх сыну «человека из Цзоу» была закрыта.
Да, о нем уже знали как о способном молодом человеке, обладающим преркасными заниями. Но чтобы попасть ко двору, этого было мало, и выбор кандидаты на эти должности предполагал совсем другие дарования: лесть, угодничество и лояльность ко всем беззакониям.
То есть, все то, что Конфуций органически не принимал. Именно поэтому он и говорил:
— Не садись на постланную криво циновку…
В столь простом, на первый взгляд, высказывании содержится вся мудрость Конфуция.
Ведь это совет избегать любой ситуации, которая вызывает у вас сомнение.
И, конечно, падкие до удовольствий и равнодушные до старины правители и их министры не желали допускать к управлению человека, который бы своими бесконечными нотациями отравлял им радость жизни.
Именно поэтому все попытки Конфуция получить должность заканчивались на стадии предварительных бесед, если они, конечно, были.
Так, в работе и постоянной учебе прошло несколько лет. К этому времени он уже окончательно убедился в том, что любое дело зависит, в первую очередь, не от его сложности, а от того, кто его делает.
Более того, он на собственном примере видел, как можно работать, если человек честен и требует той же честности и исполнительности от других.
И Конфуций не сомневался, что смог бы добиться больших успехов в масштабах всего царства, если бы ему дали такую возможность.
Но, увы, такой возможности ему не давали.
Переживал ли он?
Да, конечно, переживал, хоть и старался не показывать вида. Продолжал ли он верить в лучшее? Наверное, продолжал, потому что не отчаивался и не опускал руки, как сделали бы на его месте многие.
Все правильно. Для слабого будущее — невозможность, для малодушного — неизвестность, для глубокомысленного и доблестного — идеал.
В 525 году Лу посетил правитель расположенного по соседству небольшого варварского государства Тань, не находящимся в родстве с домом Чжоу.
Когда Конфуций узнал об этом, он добился аудиенции у правителя и буквально зазыпал того вопросами о правлении Шао Хао и ритуале.
Ненавидящий бесчеловечное сам человечен, ибо он мешает противоположному соединиться с ним
Благородный муж, привязанный к домашнему уюту, не достоин зваться таковым
Не тот ли благороден муж, кто не гневается, что он не известен другим?
Если верить биографам Конфуция, Тан рассказал ему много интересных историй о легендарных царях древности и о своей семье.
По его словам, первый царь Поднебесной считал своей эмблемой облака и поэтому титулы своим чиновникам давал по названиям облаков, а его преемники называли своих чиновников именами огня, воды, драконов и птиц.
На один из вопросов правителя Тань Конфуций дал весьма дерзкий, как показалось многим, ответ.
— В одной из книг, — сказал он, — весьма справедливо написано, что, Если Сын Неба не навел порядка в делах правления, то о нем можно расспросить дикарей четырех сторон света…
Потом Конфуций говорил, что имел в виду правителя Чжоу, который не мог эффективно контролировать своих чиновников и утратил все традиции, которые еще были живы в варварских княжествах.
Вряд ли высокому гостю понравился столь неприятное напоминание о варварах, но он сделал вид, что не заметил и радушно распрощался с понравившимся ему молодым человеком.
В связи с этой аудиенцией возникает и вопрос о том, каким чудесным образом простой служащий мог вот так вот, запросто, попасть к правителю целого царства?
Ответ может быть только один: к тому времени Конфуций имел высокого покровителя при дворе, иначе едва ли ему представилась бы возможность побеседовать со столь высоким гостем.
Более того, некоторые биографы мудреца делают вывод о том, что Конфуций уже тогда пользовался достаточным авторитетом для того, чтобы на равных вести ученые беседы с правителем удела и произносить весьма двусмысленные фразу.
Конфуцию удалось еще раз встретиться с правителем Тань на банкете в честь выского гостя.
Дабы показать, какие образованные люди имеются при дворе правителя, Шусунь Чжаоцзы, бывший в то время первым министром Лу, спросил Конфуция о том, почему в царствование древнего императора Шао Хао все чиновники носили птичьи имена.
Тот ответил, что в самом начале правления Шао Хао, а именно этот древний правитель считался предком-основателем княжества Тань, несколько фениксов слетели с небес.
Правитель посчитал это добрым знамением и ввел птичьи названия титулов.
Столь глубокое знание истории произвело на гостя неизгладимое впечателение, и он удостоил Конфуция еще нескольких вопросов.
Впрочем, Конфуция в то время интересовали не только старинные обряды и предания, но и церемониальная музыка и инструменты.
В Древнем Китае музыку называли «благоуханным цветком добродетели» и считали важнейшим средством воспитания. Она всегда была тесно связана с философией и устройством общества.
«Звуки музыки, — писал последователь Конфуция философ Сюнь-Цзы в своем знаменитом сочинении „О музыке“, — глубоко проникают в сознание человека, быстро изменяют его. Когда музыка гармонична и спокойна, в народе царит согласие и благопристойность.
Когда музыка сдержанна и мужественна, в народе царит единство и порядок. Когда народ пребывает в согласии и единстве, армия сильна, стены крепки и враг не смеет подступить к Поднебесной. И весь народ тогда живёт спокойно, доволен своими правителями.
Когда музыка пуста и порочна, народ распущен и ленив, дик и достоен презрения. Когда народ распущен и ленив, возникают беспорядки.
Когда народ дик и достоин презрения, возникают споры. Если же возникают беспорядки и споры, слабеет армия, становятся хрупкими стены, и враг угрожает Поднебесной.
В этом случае народ лишается покоя и недоволен своими правителями. Поэтому, если отбросить этикет и хорошую музыку, возникнут порочные звуки, а вслед за этим и возможность быть покорёнными и опозоренными».
Да, это писал ученик Великого Учителя, но когда читаешь приведенный выше отрывок, создается впечатление, что ты слышишь самого Конфуция.
И, если бы он сам не говорил ничего подобного, он смог бы подписаться под каждым его словом.
В Древнем Китае запрещалось использование безнравственной музыки. Существовали своеобразные рекомендации о характере музыки, благотворно действующей на человека на разных этапах его жизни: для детей полезна весёлая музыка, для юношей — музыка в умеренном темпе, а для людей зрелого возраста — произведения в медленном темпе.
В Китае музыке и пению учили детей непременно весной, а игре на музыкальных инструментах — летом; развитие же умственных способностей происходило зимой.
Одни напевы предписывались для воспитания таких качеств, как великодушие, мягкость и справедливость, другие для развития спокойствия, ума, проницательности и искренности, третьи — для стяжания почтительности, скромности и вежливости, четвёртые — помогали стать честными и уступчивыми.
Если же называть вещи своими именами, то это была очень тяжелая ритуальная музыка для человека твердых устоев и незыблемой воли, и разобраться в ней было сложно даже профессионалам.
Однако Конфуция подобные трудности не пугали. Целыми часами он вслушиваться в музыку и с невероятным упорством учился петь песни поэтического канона чжоусцев под аккомпанемент, предписанный древними правилами.
Те же самые музыканты учили его, как незаметным движением пальцев извлекать такие же утонченные и неуловимые для неискушенного слушателя звуки, каковые сопровождали творческие превращения Великого Пути мироздания.
Благородный муж в душе безмятежен. Низкий человек всегда озабочен
Знающему далеко до любящего, Любящему далеко до радостного
Благородный муж ни от кого не ожидает обмана, но когда его обманывают, он первый замечает это
Очень скорое Конфуций убедился в том, что именно такая музыка возвышала и облагораживала характер человека, успокаивала страсти и давала истинное наслаждение.
Если верить некоторым источникам, то он даже посетил княжество Кин, где жил знаменитый музыкант Сианг.
Там Конфуций хотел окончательно усовершенствоваться в музыке, на которую он смотрел как на один из драгоценнейших даров неба человеку.
Всю музыкальную премудрость Конфуций постиг всего за две недели, из чего можно сделать вывод, что музыкальные требования того времени были не слишком обширны и сложны.
Чем больше Конфуций слушал старую музыку, тем больше осозновал, что именно такая музыка воспитывает в человеке сдержанность и очищают душу от всего низменного и суетного.
Более того, благодаря музыке, он еще больше проникся к той самой золотой старине, о которой столько слышал и читал.
Оно и понятно! Ведь теперь он еще и слышал ее.
И настал день, когда он совершенно искреннее смог сказать:
— Никогда не представлял себе, что музыка может пробудить во мне такое…
Особенно Конфуций полюбил семиструнную цитру, которая с его легкой руки стала классическим музыкальным инструментом ученых мужей Китая.
Более того, он стал брать уроки игры на цитре у лучшего столичного музыканта, старого Ши Сяна.
Целыми днями он сидел со своей цитрой, выполняя задания учителя и постигая все премудрости этого инструмента.
В один прекрасный день он выучил очередной урок и почувствовал необычайный даже для него прилив энергии.
Он поспешил к учителю.
— Я знаю, — сказал он, — кто был человек, сочинивший этот напев. Это был муж смуглолицый и высокий, прямо-таки величественный! Его взор устремлялся в недостижимые дали, его дух обнимал все пределы небес. Таким мог быть только достопочтенный Вэнь-ван, основоположник дома Чжоу!
Пораженный учитель встал со своего места и отвесил поклон своему ученику.
— Ты прав! — воскликнул он. — Знатоки старинной музыки утверждают, что эту мелодию написал именно Вэнь-ван!
Пройдет время, и Конфуций скажет своим ученикам, что, вслушиваясь в переливы звуков, он видел перед собой великих мудрецов древности.
При этом он не столько восхищался музыкой, сколько взирал на то, что скрывается за ней, на глубины времени, в которых он черпал вдохновение.
— Я, — говорил он своим ученикам, — вижу не символические образы древних, но их живое воплощение и даже может различить черты их лиц! Более того, я могу беседовать с ними, задавать вопросы, а значит, учиться у них…
Конфуцианцы считали, что музыка имеет огромное воспитательное значение, «умиротворяет нравы и облагораживает души» и что она — символ упорядоченности и вселенской гармонии.
Именно поэтому Конфуций считал, что музыка, как и ритуал, учила идеалу древности.
Именно она обладала способностью пробудить в человеке ощущение связи с Небом и сделать его в той или иной степени человеколюбивым.
Постоянно гневающийся на кого-нибудь, боящийся чего-нибудь и всецело предающийся страстям не может быть свободен душой.
Кто не может сосредоточиться в себе или увлекается чем-нибудь, тот, видя, не увидит, слыша не услышит, вкушая, не различит вкуса
Более того, музыка могла стать критерием этого человеколюбия и чистоты душевного посыла.
Сам Конфуций был очень восприимчив к музыке, прекрасно разбирался в древних мелодиях и даже мог давать наставления музыкантам.
Понимал Конфуций и то, что музыка может влиять на людей по-разному.
Так, музыка боевого танца, во время которого разыгрывались сцены древних сражений, показалась Конфуцию «прекрасной, но недостаточно добродетельной», ибо возбуждала души, поселяя в них «военное начало».
Но была и другая мелодия — «гражданская», под которую исполнялись удивительные по своему изяществу танцы с павлиньими перьями.
Она была «и прекрасна, и добродетельна», поскольку выявляла в человеке глубину «культурного начала», которое так ценил Учитель.
Мы уже говорили о том, что интерес Конфуция к древней музыке вырос из приверженности к старине. В чем, конечно же, угадывается и общее состояние китайской культуры тех времен.
Ведь именно тогда в древнем Китае появилась идея Истории, а вместе с ней и осознание различий между прошлым и настоящим.
Само понятие истории обозначалось в Китае словосочетанием «древнее — современное».
И это противостояние имела для самого Конфуция и его современников вполне зримые черты, так как богатство вновь отстроенных дворцов представляло разительный контраст с почти аскетическим бытом чжоуских пращуров.
Благородный муж помогает людям увидеть то, что есть в них доброго, и не учит людей видеть то, что есть в них дурного. А низкий человек поступает наоборот
Благородный муж с достоинством ожидает велений Неба
Благородный человек знает только долг, низкий человек знает только выгоду
Столь же резко «изысканная» музыка былых времен отличалась от «соблазнительной» музыки в новом вкусе.
Существовали столь же заметные различия между древним и современным письмом, древним и современным языком.
По свидетельству учеников, Конфуций неизменно декламировал канонические песни и произносил ритуальные формулы на «официальном» наречии, бытовавшем когда-то при чжоуском дворе.
Одним словом, во времена Конфуция выявилась целая «культура» древности, которая составила как бы возвышенный стиль жизни, приличествующий благородному человеку.
Познать эту искусственно поддерживаемую культуру, усвоить ее и передать потомкам стало целью ученых мужей той эпохи, даже если смысл самой древности уже представал весьма смутным и малопонятным.
Прошло еще несколько пять лет усиленной деятельности, прежде чем он постиг основы того учения, проповедованию и распространению которого он посвятил остальные годы своей жизни.
В свои почти тридцать лет Кун Цю мог считать, что кое-чего достиг в жизни. Его заметили, ему дали попробовать свои силы на служебном поприще, о нем знали даже при дворе.
У него была репутация талантливого и ученого человека, примерного служащего. Казалось, у него были все возможности сделать блистательную карьеру.
Но, увы, воз был и поныне там, и в его положении не происходило никаких перемен. Скорее всего, причиной его невезения был его совершенно неприспособленный для служебной карьеры характер.
Особенно если учесть, что проповедник «китайских церемоний» никогда не отличался дипломатическим тактом.
Он не умел угождать, лицемерить, плести интриги, выжидать, одним словом, — делать все то, что необходимо для быстрого и успешного продвижения по карьерной лестнице.
Он был на удивление прямолинеен, а его гипертрофированная честность и смелые высказывания могли озадачить любого из его покровителей.
В результате то, что раньше казалось невезением, постепенно становилось судьбой.
Мало кто знал о том, что творилось на самом деле в душе Конфуция, но поскольку свои обязанности он выполнял прекрасно, его поклонники видели в нем руководство к действию для всех служилых людей и славили его как образцового чиновника.
Часть II
«Когда мне было тридцать, я начал свою жизнь»
Глава I
«В тридцать я обрел прочную основу…»
Вспоминая то время, Конфуций говорил о том, что именно в 30 лет он не только начал свою жизнь, но и обрел прочную основу.
Не следует понимать этот возраст буквально. Конечно, он обретал эту основу почти десять лет, пока не сумел, опять же по его собственным словам, освободиться от сомнений.
Что значили его слова о том, что в тридцать лет он установился?
Надо полагать, к этому времени он приобрел уже настолько обширные познания, что дальше ему учиться было просто нечему и не у кого.
Особенно если учесть, что в те времена было всего три книги, которые изучали в школах.
Дальше он мог учиться только у жизни и, что самое главное, учить других.
Что это означало?
Да только то, что Конфуций вышел в своей жизни на новый рубеж и из ученика, получавшего знания, сам превратился в источник знания — ритуала, культуры для окружающих.
И если раньше он учился самосовершенствованию, то теперь его главной задачей стало воспитание учеников.
— Жить в уединении, — говорил сам Конфуций, — чтобы обнаружить своё стремление, исполнить долг, чтобы достичь своего пути…
Так оно по большому счету и было. Конфуций жил, если и не в уединении, то, во всяком случае, достаточно обособленно, рано обнаржуил свое стремление учиться и видел свой долг в воспитании других.
Именно так он обрел свой Путь…
Если человек тверд, решителен, прост и несловоохотлив, то он уже близок к человечности
Человечность — это путь каждого человека к себе. И она делает человека мостом между тем, что он есть, и тем, чем он должен быть
Человечный муж помогает другим обрести опору там, где он обрел опору сам, и ведет людей туда, куда и сам стремится
Так что можно с известной степенью достоверности предположить, что именно к этому возрасту Конфуций установился как учитель.
Особенно если вспомнить, что «установить речь» по-китайски означает «создать собственную школу».
Доказательством этого служат собственные слова Конфуция в «Лунь-юе».
«Как можно, — читаем мы, — научившись в своё время, выученное не передавать другим?»
И что это, если не признание того, что Конфуций к тридцати годам созрел для того, чтобы учить других?
Впрочем, вполне возможно, что в Конфуция, как и во всякого гениального человека, эти знания о жизни были заложены высшей Природой, Небом, Богом, называйте это как хотите!
Когда маленький Моцарт играл свои произведения, то все изумлялись не столько тому, что все он были наполнены любовью, а тому, каким чудесным образом в пятилетнем мальчике могло появиться столь глубокое чувство.
— Вечный солнечный свет в музыке — имя тебе! — говорил о Моцарте русский композитор А. Рубинштейн.
А чтобы быть этим самым «солнечным светом», надо было обладать чем-то свыше.
Мы говорим это к тому, чтобы показать, что то, что обычный, пусть и талантливый человек получает путем познаний, в гении заложено изначально.
Именно поэтому Иисус Христос никогда не нуждался в доказательстве того, что Бог существует, поскольку Создатель жил в нем.
Надо полагать, то же самое можно с полным правом отнести и к Конфуцию, который вряд ли стал бы великим Учителем на все времена, если бы обладал пусть и общирными, но все же только человеческими знаниями.
А это было так, и к тому времени об обширных познаниях Конфуция ходили легенды, и он был уже хорошо известен в своем царстве.
Но самым главным было все же то, что у него, наконец, появились ученики, что дало ему возможность оставить государственную службу и не думать о быте.
Теперь он мог с полным основанием сказать:
— Древние ученые учились для себя, а современные — для людей…
А это могло означать только то, что именно теперь Конфуций мог открыть свою собственную школу и решить вопрос с добыванием средств на жизнь.
И когда он говорил, что в тридцать лет «начал свою жизнь», надо полагать, что это относилось не только к жизни духовной.
Ведь именно теперь, когда он обладал известным достатком, ему не надо было ходить на государственную службу.
Государство Лу гордилось школами, учившими будущих придворных дворцовому этикету и ритуалам.
В этих школах обычно работали бывшие придворные, владевшие исключительным знанием сложных дворцовых церемоний, но потерявшие место из-за какой-нибудь случайной оплошности, которая к тому же обычно влекла за собой утрату нескольких личных владений, приносивших гораздо больший доход, чем жалование придворного.
Однако для Конфуция дело было не только в наличии собственной школы и достатка, и даже в преподавании его учения в чистом, так сказать, виде.
Отнюдь! Конфуций очень надеялся на то, что к нему придут ученики со всего Китая, а затем понесут в страну все полученное ими от него.
Каким бы талантливым и ученым он не был, Конфуций не в состоянии был объехать всю огромную страну. И его ученики должны были стать, и, забегая вперед, скажем, стали своеобразными апостолами конфуцианства.
Именно поэтому Конфуций хотел организовать совсем другую школу, ученики которой, став выскопоставленными государственными служащими, учили бы политических деятелей тому, как надо править. Поскольку именно от этого зависела судьба любой страны.
И ничего недостижимого в этом не было, поскольку в школе Конфуция учились даже принци крови.
Конечно, Конфуций не ставил перед собой задачи стать спасителем Поднебесной, он просто был уверен в том, что не надо изобретать ничего нового, поскольку сама История предоставила им готовые рецепты.
В отличие от других школ, Конфуций предлагал своим ученикам не политическое и духовное учение, а чисто этическую систему.
Поработав и повидав жизнь, он был уверен в том, что сначала надо исправить людей, очистить их, вернуть к нормам поведения, а все остальное постепенно само придет в равновесие.
А для этого надо больше интересоваться не политикой и экономикой, а состоянием души человека.
Время показало, что это наиболее жизненная философия: с одной стороны, она признавала мир духов, общение с Небом, с другой — призывала больше внимания обращать на соблюдение простейших этических норм в повседневной жизни.
А все вместе это означало только еще более возросшее желание Конфуция начать обучение в своей школе, в которой он намеревался готовить не кабинетных философов, а умудренных знаниями чиновников с задатками благородных мужей, способных доносить знания древних до нынешних правителей и хоть как-то исправлять сложившееся в стране печальное положение.
Это знаменитое высказывание Конфуция лишний раз говорит о том, какое значение он придавал знанию, которое можно было без особого преувеличения приравнять к оружию.
Как можно иметь дело с человеком, которому нельзя доверять? Если в повозке нет оси, как можно в ней ездить?
Благородный муж стойко переносит беды, а низкий человек в беде распускается
Закон жизни мудрых не ясен, но он все более и более выясняется для тех, кто ему следует.
Закон жизни мирских людей ясен для каждого, но все более и более затемняется, чем больше людей следуют ему
По всей видимости, к этому времени он, насмотревшись на действительность, окончательно уверовал в величие древних правителей и видел спасение в восстановлении принципов их правления.
Возникает естественный вопрос: а было ли столь воспеваемое им прошлое на самом деле таким добрым и славным, каким оно представало со страниц книг и рассказов учителей?
В известной степени, было, и благородные правители на самом деле заботились о своих подданных. Сыновья почитали отцов, а народ боготворил императора. Вся страна являла собой одну большую и дружную семью, в которой низы выполняли функцию многочисленных домочадцев большой семьи, в которой у каждого свое дело и свои обязанности.
Конечно, представление о том, что государство и большой клан — большая семья, аллегорично, как и аллегорично представление о том, что правящий Поднебесной по Великому Мандату Неба правитель — сын Неба.
Тем не менее, эта самая аллегория, утверждая, что народ являет собой самое главное, а все остальное существует во имя его блага, способствовала стабильности и процветания любой структуры в древнем Китае.
Отсюда же следовал и справедливый вывод о том, что не понимающий этого правитель заслуживает низвержения.
Все эти положения шли именно от всеобщего представления о неразрывности верхов и низов.
Конечно, и в древности между верхами и низами была глубокая пропасть, но он не казалась непреодолимой.
Говоря откровенно, никто и не заглядывал в эту самую пропасть, поскольку простой народ осознавал себя членами большого, спаянного общими интересами коллектива, возглавляемого всеми признанным главой, отцом-патриархом.
И правящие верхи, и производящие либо обслуживающие низы являли собой части единого социально-родового тела, единого живого организма.
В качестве неизменных основных отношений существовало пять обязанностей: императора и народа по отношению друг к другу, отца и детей, старшего и младшего брата, мужа и жены, отношения между друзьями.
Семейные обязанности не только признавались, но и предписывались законом.
Судя по китайским летописям, первые государи Китая были царями-благодетелями, и народ при их царствовании был вполне счастлив.
Наибольшее внимание обращалось на сельское хозяйство. Кроме уравнения налога и земских повинностей, правительство должно было предотвращать чрезмерное обогащения одних и обеднения других.
Оно же внимательно следило за тем, чтобы земледельцы не предавались лености и праздности.
Именно поэтому все полевые работы производились под непосредственным надзором правительственных чиновников.
Правительство указывало сроки пахания земли и время посева и уборки, оно же издавало правила, как удобрять землю.
Для удовлетворения нужд народа в случае неурожая правительством были учреждены запасные хлебные магазины, куда поступала четвертая часть трехлетнего государственного дохода.
Хлеб сохраняли от порчи, давая его в ссуду земледельцам, нуждавшимся в зернах для посева. Осенью при сборе жатвы ссуды возвращались обратно в казну. Во время же неурожая хлеб раздавался без возврата.
Благодаря этим благоразумным мерам, благосостояние народа находилось в цветущем положении.
Народ спокойно и мирно жил при мудром и кротком управлении. Государство за это время окрепло и расширило свои пределы.
Так ли это все было на самом деле?
Думается, что однозначано на этот вопрос никто и никогда не ответит.
Надо полагать, что и в древнем Китае было далеко не все так безоблачно, как об этом сообщали источники.
Но иного не могло и быть. Чжоуские историографы очищали древние предания, лишая их мифогероической и мифопоэтической основы, и придавали им звучание строго выверенных легендарных повествований, претендующих на полную достоверность.
Псевдоисторические реконструированные рассказы были выстроены в линейно-циклический ряд в строгом соответствии с нормами и принципами теории небесного мандата и соответствующего восприятия в Китае глобального исторического процесса.
Главным же итогом всей работы было создание представления об идеализированном прошлом, которое воспринималось как мир Высшей Гармонии и Абсолютного Порядка.
Во многом эта Гармония и Порядок достигались, благодаря ритуалу, который устанавливал связь между миром ныне живущих и миром ушедших поколений.
Об этой Гармонии и Порядке Конфуций и хотел рассказывать в своей школе.
Но прежде чем рассказать о том, кого, как и чему учил Конфуций в своей школе, давайте посмотрим на философско-историческую закономерность его появления в истории Китая.
Глава II
«Полная жизнь хочет того, что нужно ей самой, пустая жизнь хочет того, что появляется у других»
Что значит это выражение Конфуция? Наверное, только то, что, несмотря на все усилия людей, жизнь сама взращивает то, в чем нуждается, и отбрасывает все то, что ей мешает.
Означает ли это, что и появление Конфуция было в известной мере предопределено самой жизнью?
Вполне возможно, и не случайно V век до нашей эры был весьма интересным временем в истории человечества.
Автор знаменитой «Философии истории» К. Ясперс назвал этот период в истории человечества осевым временем.
«В это время, — писал он, — происходит много необычайного. В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской философии, мыслили Мо-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и бесчисленное множество других.
В Индии возникли Упанишады, жил Будда; в философии — в Индии, как и в Китае, — были рассмотрены все возможности философского постижения действительности, вплоть до скептицизма, до материализма, софистики и нигилизма; в Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом; в Палестине выступали пророки — Илия, Исайя, Иеремия и Второисайя; в Греции — это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда.
Осознавая свои границы, человек ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира.
Началась духовная борьба, в ходе которой каждый пытался убедить другого, сообщая ему свои идеи, обоснования, свой опыт.
В эту эпоху были разработаны основные категории, которыми мы мыслим по сей день, заложены основы мировых религий, и сегодня определяющих жизнь людей. Во всех направлениях совершался переход к универсальности».
Все так! Древний мифический мир отступал, твердые изначальные устои жизни начинали рушиться, а покой полярностей сменился беспокойством противоречий.
Если люди создают себе правила, законы, пути жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными
Держите верность и искренность в качестве первых принципов
Если нельзя победить в сражении, лучше в него не ввязываться
Человек уже не был замкнут в себе. Он способен теперь слышать и понимать то, о чем до этого момента никто не спрашивал и что никто не возвещал.
Неслыханое становилось очевидным. Вместе с ощущением мира и самого себя человек начинал ощущать и бытие.
Впервые появились философы. Человек в качестве отдельного индивидуума отважился на то, чтобы искать опору в самом себе.
Иными словами, многие из перечисленных выше мудрецов появились для решения определенных задач, которые История ставила перед человечеством.
Поставила она их и перед Китаем.
Во времена Конфуция в нем шла самая настоящая война, власть императора была номинальной, разрушалось патриархальное общество и на место родовой знати пришли правители отдельных царств.
Потеря государственной власти сопровождалась разложением общества.
Крушение древних устоев семейно-кланового быта, междоусобные распри, продажность и алчность чиновников, бедствия и страдания простого народа — всё это вызывало резкую критику ревнителей старины.
— Да разве найдётся сегодня тот, — с горечью восклицал один из мудрецов, — кто передаст правление не по наследству, а по заслугам — самому достойному? Нет, нравы измельчали, все власть предержащие заботятся лишь о собственном достатке и страдают неумеренными амбициями. Китай раскололся на множество мелких царств, непрестанно враждовавших между собой. Не это ли — знак утраты гармонии в Поднебесной?
Да, все было так! Рыцарское благородство исчезло, истреблялись целые поселения, включая женщин и детей.
В людях исчезло милосердие и бескорыстие, традиции и обычаи прошлого были забыты, привычные авторитеты подорваны.
Не было и справделивых правителей.
И как тут не вспомнить Екклезиаста?
«Поставлена глупость на высокие посты, а достойные внизу пребывают. Видел я рабов на конях и князей, шагавших пешком как рабы.
Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда…
Праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников…
И обратился я и видел, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их…
Ибо человек не знает своего времени.
Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них…»
Однако «бедственное время» характерно не только «уловлением человеческих сынов», но и тем, что в обществе всегда появляются различные группы, ищущие пути выхода из хаоса.
Таким образом, сама жизнь поставила перед древним Китаем задачу, или, по Тойнби, Вызов.
И если верить тому же Тойнби, на любой Вызов должен быть дан адекватный Ответ. В противном случае то или иное государство просто исчезало с лица земли.
Конечно, все это смутное время среди духовных учителей и служивых мужей шел мучительный поиск способов того, как восстановить утраченное равновесие.
Сложилась даже особая категория бродячих мудрецов, которые, переходя из одного государства в другое, пытались уладить конфликты между правителями.
Но это был личностный уровень, а нужна была идеология, способная сплотить страну и вывести ее из хаоса.
Благородный муж в своей жизни должен остерегаться трех вещей: в юности, когда жизненные силы обильны, остерегаться увлечения женщинами; в зрелости, когда жизненные силы могучи, остерегаться соперничества; в старости, когда жизненные силы скудны, остерегаться скупости
Благородный муж живет в согласии со всеми, а низкий человек ищет себе подобных
Благородные люди живут в согласии с другими людьми, но не следуют за другими людьми, низкие следуют за другими людьми, но не живут с ними в согласии
«Всему свое время, — говорил Екклезиаст, — и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время искать, и время терять… войне, и время миру».
Обратите внимание на последние слова: «Время войне, и время миру».
Война в Китае уже была, теперь дело было за миром, и решать эту задачу должны были уже целые школы, а не бродячие прповедники.
И такие школы в период позднего Чжоу появились, и именно тогда были заложены основы всех духовных и мистических учений Китая, которые пытались найти объяснение охватившего царства Центральной равнины хаоса и выход из него.
Их было целых сто! Объяснялось столь огромное количество философских направлений, тем что каждое из них искало спасения на свой лад.
Самыми известными и значительными школами были легисты и моисты.
Легистами называли последователей легизма. Они были убеждены, что люди эгоистичны, жадны, похотливы и ленивы и единственное, что они способны понять, — это сила.
Легисты считали, что преодолеть царящую повсюду анархию можно только с помощью законов, которые следует постоянно ужесточать.
Что же касается порядка, то его должны вводить и поддерживать правители, ибо только они знали, что нужно для будущего страны.
«Если во всем руководствоваться законом, страна будет наслаждаться порядком», — скажет много лет правитель области Шан и выдающийся китайский мыслитель Шан Ян.
Однако легизм появился задолго до него, и одним из основателей легизма был живший в VII веке до н. э. Гуань Иу.
В 685 году он стал первым министром в царстве Ци и осуществил ряд реформ, направленных на ослабление наследственной аристократии и укрепление царской власти.
Именно он первым в истории Китая выдвинул концепцию об управлении страной на основании закона.
«Законы, — утверждал он, — отец и мать народа».
Гуань Иу проповедовал и всеобщность закона.
«Правитель и чиновники, — говорил он, — высшие и низшие, знатные и подлые — все должны следовать закону. Это и называется великим искусством управления».
Более того, в своем преклонении перед законом он дошел до того, что попытался поставить закон над правителем, однако более поздние теоретики легизма не поддержали эту идею.
Важным элементом социальной теории Шан Яна был тезис о необходимости «ослабления народа», превращении его в безропотное, послушное орудие воли правителя.
«Когда народ глуп — им легко управлять».
Само собой понятно, что творцом законов мог быть только правитель.
Это положение Шан Ян объяснял необходимостью заставить «народ» не «рассуждать» и думать не об учении, а заниматься сельскохозяйственным трудом и «помышлять лишь о войне».
— Государство может достичь спокойствия благодаря земледелию и войне, — утверждал он.
В основе этого тезиса Шан Яна лежала его убежденность в том, что мораль, традиции и культура несовместимы с природой человека и его врожденным стремлением к выгоде.
В учении легистов, забывших о Небе, рационализм был доведен до своей крайней формы, порой переходившей в откровенный цинизм.
Несмотря на временные успехи, было у легистов и слабое место.
И выразился он, прежде всего, в их основной формуле, гласившей, что «политика несовместима с моралью».
Другую группу, предлагающую диаметрально противоположное решение, составляли последователи Мо-Цзы.
Они считали, что конфликты между людьми и государствами происходят из-за недостатка взаимной любви. Поэтому они провозглашали не силу, а всеобщую любовь.
«Всеобщая любовь означает, — писал Мо-цзы, — что на чужие государства нужно смотреть как на свои, на чужие дома как на свои, на чужестранцев как на ближних своих.
Когда все люди в мире полюбят друг друга, сильные не будут подавлять слабых, большинство не будет угнетать меньшинство, богатые не будут эксплуатировать бедных, сильные мира сего не станут презирать убогих, а хитрые — обманывать простаков».
Все это звучало красиво идаже трогательно, но время христианства еще не пришло, да и древний Китай был не самой лучшей почвой для него.
Когда один из учеников спросил Конфуция, следует ли любить своих врагов, он ответил:
— Ни в коем случае!
Более того, он считал, что такая неразборчивая любовь подрывает основы общества, потому и предлагал отвечать на зло «по справедливости».
Ничего не мог предложить для выхода из кризиса и набиравший силу даосизм, слишком далекий от реальной жизни.
Таким образом, была нужна еще одна, возможно, сто первая школа, которой оказалось бы под силу решение столь сложного вопроса.
И, конечно, ее учение должно было соответствовать вековым культурным укладам китайского народа и его традициям, в основе которых лежала, прежде всего, нравственность.
Если человек не задумывается о будущем, он печаль подойдет к нему на расстоянии руки
Если разрушается мышление, то разрушается и порядок
Благородный муж знает о своем превосходстве, но избегает соперничества. Он ладит со всеми, но ни с кем не вступает в сговор
И оно явилась в лице основателя конфуцианства — великого Кун-цзы, как всегда является то или иное лицо, если в нем заинтересована сама История.
В то время Конфуцию было сорок лет, и его политическая философия только начинала складываться.
У нас нет никаких сведений о том, знал ли Конфуций все эти школы в том виде, в каком мы сейчас говорим о них.
Но слышать о них, он, конечно, слышал. Ведь в Китае в то время было предостаточно отшельников всех мастей, которые ходили из одного царства в другое и обменивались своими идеями.
И если с отцом даосизма Конфуцию еще только предстояло встретиться, то с учением легистов он, если верить некоторым источникам, был уже знаком. И критиковал его.
И не только потому, что в основе легистской доктрины лежал безусловный примат писаного закона, сила и авторитет которого должны держаться на палочной дисциплине и жестоких наказаниях.
Сам Конфуций делал ставку на высокую мораль и древние традиции, тогда как легизм выше всего ставил закон, державшийся на строгих наказаниях и требовавший абсолютного повиновения сознательно оглупленного народа.
Конфуцианство ориентировалось на прошлое, а легизм бросал этому прошлому вызов, предлагая в качестве альтернативы крайние формы авторитарной деспотии.
Слабым местом легистов было и то, что их попирающее мораль учение провозглашалось в той самой стране, где основным принципом жизни государства всегда считалась первичность нравственного начала.
Где нравственные определения были выражены как законы, но так, что воля каждого индивидуума подчинена законам как внешней силе.
Как того и следовало ожидать, жестокие наказания еще более накаляли обстановку.
Именно поэтому Конфуций был уверен в том, что закон был хорош в суде над преступниками, но слишком груб для повседневной жизни.
— Не хуже других я могу рассудить тяжбу, — говороил по этому поводу Конфуций. — Но стремиться нужно к тому, чтобы тяжб вовсе не было!
Имеются и другие доказательства неприятия Конфуцием легизма.
В 536 году чжэнский правитель Цзы Чань издал первый в Китае свод писаных законов, которые он приказал выгравировать на бронзовых сосудах.
Конечно, сделано это бло не от хорошей жизни.
Княжество Чжэн было втиснуто между соперничающими коалициями государств — северной и южной, и ему приходилось выплачивать дань каждой из враждующих группировок.
Принятие Цзы Чанем писаного кодекса законов было результатом особого международного положения и следствием введенных им экономических мер.
В 513 году его примеру последовало княжество Цзинь, и его законы также были выгравированы на бронзовых сосудах.
— Владыка Цзинь, — отреагировал на это событие Конфуций, — потерял меру в делах правления и сам готовит себе погибель.
В Цзинь необходимость в новом писаном кодексе законов была обусловлена введением новых правил налогообложения для поддержки развития военного бюджета государства.
Конечно, Конфуцию это не нравилось, и он подверг правителей Цзинь жестокой критике. А когда принятие таких кодексов стало новым поветрием в большинстве равнинных государств конца периода Чуньцю, Конфуций еще больше усилил свою критику.
Более того, он прекрасно видел, что введение жестоких законов не только не исправило положения, но во многих царствах еще более ухудшило его.
Народ стонал под их гнетом и отвечал пока глухим брожением. Однако в любой момент чаша его терпения могла перполниться, и тогда его пришлось бы усмирять военной силой.
Значит, надо было предлагать что-то другое, то, что было близко самому народу и что было еще не окончательно забыто его правителями.
И не надо было ничего изобретать, считал Конфуций, поскольку великие правители древнего Китая блестяще показали, что и как надо делать для того, чтобы народ и правитель были счастливы.
— Правитель, — говорил по этому поводу Конфуций, — должен быть правителем, подданный — подданным, отец — отцом, а сын — сыном…
Вот каков был выход их того хаоса, в котором оказалась Поднебесная! Ничего нового и ничего сложного!
Что для этого надо? Да то же самое, что уже было: добродетельное правление, основанного на нравственном воспитании народа и создание системы естественного контроля над ним на ритуальной основе.
Конфуций прекрасно знал по собственному опыту, как ограниченные законом люди, не испытывая ни малейших угрызений совести, постоянно искали любые лазейки, чтобы его обойти.
И никакие запреты и ограничения здесь помочь не могли.
Напротив, добродетельное управление взывало к нравственному чувству человека и оставляло простор для свободного действия. И тогда преступления, полагал должны исчезнуть сами.
Именно поэтому он считал, что требования добродетельного правления более обоснованны.
Конечно, это выглядело наивным, поскольку ни одно государство не может существовать без законов. Особенно если учесть то, что многие из них и с законами-то еле выживают.
Оценивая мирские дела, благородный муж ничего не отвергает и не одобряет, а все меряет справедливостью
Есть три вещи, которые стоят против благородного человека. В молодости — похоть. Когда он сильный — склочность. Когда он стар — жадность
Не познав судьбы, нельзя стать благородным мужем. Не познав должного, нельзя обрести опору в жизни. Не научившись понимать истинный смысл слов, нельзя знать людей
Но жизнь оказалась мудрее Конфуция.
С воцарением в III еке до нашей эры династии Цинь легизм перестал играть главную роль в управлении государством.
Откровенно тоталитарная доктрина легистов с ее презрением к людям во имя процветания государства оказалась для Китая того времени нежизнеспособной.
Понятно, что для сохранения уже сложившейся имперской структуры, для процветания ее господствующих верхов, осуществлявших свою власть с помощью мощного административно-бюрократического аппарата, созданного стараниями легистов, необходима была доктрина, которая сумела бы придать всей этой системе благопристойный и респектабельный облик. Такой доктриной стало конфуцианство.
А вот затем случилось нечто насколько удивительное, настолько и закономерное. Ставшее официальной идеологией новой династии конфуцианство стало соединяться с легизмом.
Синтез конфуцианства и легизма оказался не столь уж сложным делом.
Во-первых, несмотря на многие различия, легизм и конфуцианство имели немало общего: сторонники обеих доктрин мыслили рационалистически, для тех и других государь был высшей инстанцией, министры и чиновники — его основными помощниками в управлении, а народ — невежественной массой, которой следовало руководить должным образом для ее же блага.
Во-вторых, синтез этот был необходим: введенные легизмом такие методы и институты, как централизация администрации и фиска, суд, аппарат власти, без которых нельзя было управлять империей, в интересах той же империи следовало сочетать с уважением к традициям и патриархально-клановым связям.
Это и было сделано, причем наибольший вклад в осуществление синтеза внес ханьский император У-ди, министр-реформатор которого Дун Чжун-шу сильно видоизменил характер первоначального конфуцианства и превратил его в официальную государственную идеологию.
Сам Конфуций об этом никогда не узнал, е если бы и узнал, то, надо полагать, понял бы всю справедливость такого решения.
Ведь чтобы там не говорили, а он был человеком, прежде всего, своего времени и, несмотря на все свои дарования, не мог смотреть так делеко вперед.
И это вовсе не его беда. Все помнят великого Бисмарка и его заветы никогда не воевать с Россией, чтобы не случилось.
Однако происходило вовсе не потому, что Бисмарк был таким миролюбивым и слишком уважал Россиию.
Отнюдь! Просто он жил в эпоху становления им же и созданной Германии и ни о каких имперских замашках не мог дажде и помышлять.
Но как только Германия почувствовала в себе силы, она тут же устремилась к переделу мира. И недаром сам Бисмарк в последние годы своей жизни говорил о том, что он живет в чужое время, которого он не понимает.
Так что все правильно: время разбрасывать камни и собирать их…
Но и того, что сделал Конфуций, хватило бы для десяти великих государственных деятелей.
И когда китайцы говорили о том, что мудрый сокрыт для своего времени потому, что он открыт всем временам, они говорили, в первую очередь о Конфуции.
Не разделял он и воззрений моистов, проповедовавших идеи всеобщей любви, преуспеваемости и взаимной пользы.
Что ему оставалось? Да только одно, делать то, что он считал в данный момент нужным. И он делал…
Много веков спустя турецкий поэт Назым Хикмет напишет следующие строки:
И мы вряд ли погрешим против истины, если скажем, что этот гимн настоящему человеку, прежде всего, относится к Конфуцию, который сделал очень много для того, чтобы рассеять эту самую тьму.
Были ли у Конфуция хоть какие-то предпосылки для успеха?
Да, были! Как нравственные, так и экономические. И пусть вас не удивляет, что мы начали с предпосылок нравственных, поскольку именно они определяют все остальные стороны жизни любого общества.
Большую роль в его становлении сыграли системы верований и культов в древнем Китае, которые заметно отличались от других цивилизаций.
Поскольку на первом месте здесь стояли не мистика и метафизические абстракции, а рационализм и конкретная польза, не эмоции и экстаз при связя с божеством, а разум и умеренность.
Не было в древнем Китае и духовенства, наставляющего верующих и возвеличивающего бога. Их место занимали жрецы-чиновники, у которых на первом месте стояли административные функции.
Все эти особенности тысячелетиями складывавшейся в древнем Китае системы ценностей и подготовили страну к восприятию тех принципов и норм жизни, которые навсегда вошли в историю под наименованием конфуцианства.
Сущность сводилась к ослаблению иррационального начала религии и возвеличению рационального начала этики, к подчинению религиозно-этических норм требованиям социальной политики и администрации.
Благородный муж ни от кого не ожидает обмана, но когда его обманывают, он первый замечает это
Благородный муж стремится говорить косноязычно, а действовать искусно
Благородный муж винит себя, малый человек винит других
Не связь «бог — личность», прямая либо опосредованная фигурой жреца, богослова, а связь принципиально иного типа.
«Небо, как символ высшего порядка», — земное общество, основанное на добродетели, опосредованная личностью осененного небесной благодатью правителя, была императивом древнего Китая.
Конфуцйи только усилил его и, таким образом, определил на тысячелетия важные стороны жизни Китая.
Сразу скажем, что термины «конфуцианство» или «конфуцианец» не характерны для китайской культуры.
В ней используется понятие Жу, что означает «образованные люди».
Жу являлись представителями образованной элиты, размышлявшими над философскими проблемами.
Они говорили о Пути, или Дао, но отделяли себя от неортодоксальных философов, таких, как даосы, и от буддистов.
Подобно как в Индии к астике относились те школы, которые принимали Веды в качестве откровения, жу назывались те, кто считал истинной философию Конфуция.
В некотором смысле было бы правильнее называть их не конфуцианцами, а ортодоксальными китайскими философами.
Теперь, что касается экономики и социальной жизни.
Освоение новых земель, расширявшиеся экномические связи между царствами и особенно защита страны от варваров, все это требовало объединения страны.
Перед раздробленным и втянутым в постоянные междоусобицы Китаем объективно встала жизненно важная задача — преодолеть децентрализацию.
Этому способствовало и ослабление родовой феодальной знати, задававшей тон в удельных усобицах.
Прежде всего, этому ослаблению способствовали сами воинственные аристократы, безжалостно истреблявшие друг друга в бесконечных внутренних войнах.
Но важно было не только воспользоваться устранением знати, но и найти замену им, поскольку именно главы кланов, имевшие титул цин, и большая прослойка наследственных аристократов — да-фу занимали все ключевые позиции в управлении царствами.
Стоя во главе тесно спаянного плановым родством удела, почти каждый цин приобретал большое влияние в царстве.
Он, как правило, занимал наследственную, чаще всего министерскую должность, опирался на своих родственников и сподвижников и вел непрестанную борьбу за высокое положение и соответствовавшие ему престиж и влияние с другими соперничавшими с ним удельными аристократами своего царства.
Да-фу отличались от цинов тем, что не имели собственных владений и вынуждены были добывать себе пропитание и делать карьеру службой, в основном военной.
В целом же да-фу занимали ту же ступень, что и цины. Это была наследственная знать.
Особе место в политической структуре занимала особая прослойка служивых — ши.
Это были представители младших ветвей владетельной знати, выходцы из боковых аристократических линий, которые не имели ни титула, ни должности, но были неплохо образованными и имели связи в мире знати.
Возможно, к этому разряду людей примыкали и выходцы из низов, сделавшие успешную военную либо чиновничью карьеру.
Термин «ши» в чжоуском Китае обозначал своего рода профессионалов, готовых идти на службу туда и к тем, кто и откуда их позовет.
Но это не была служба слуги, низшего обслуживающего персонала. Речь идет о службе иного рода, практически о положении верного и уважаемого вассала, на которого можно положиться и который знает и свято соблюдает еще неписаный, но уже жестко фиксированный в обществе закон чести.
Не имея в своем распоряжении ничего, кроме обеспечивающего их статус закона чести, да-фу и ши строго соблюдали его и выше всего чтили в себе именно это.
Во времена Конфуция ши стали выходить на передний план.
Правители царств охотно прнимали на службу этих ши, используя их в качестве чиновников и воинов-офицеров.
Постепенно ши превращались в их надежную опору. Так много позже русские цари искали опору не в родовитых своевольных бояр, а в пока еще безродных дворян.
Боле того, ши были, как правило, людьми чести, и такие понятия, как благородство и честность, были для них не пустым звуком.
Ши были наемными работниками и верно служили правителю, исполняя те должности, на которые он их назначал.
Заложив основу слоя чиновников и офицеров из числа ши, правители стали опираться именно на него.
Представители ши назначались на должности руководителей вновь создававшихся уездов, занимали все более видные должности в системе центрального аппарата, вытесняя из него родовую знать.
Возрождались и критерии для оценки заслуг, и основой для продвижения и успеха. Карьера стала зависеть не знатности рода, а личных заслуг чиновника.
Помните, у Пушкина? «Не род, а ум поствлю в воеводы…»
Все эти явления вели к укреплению центральной власти и к преодолению феодальной децентрализации.
Феодализм уходил в прошлое, а дефеодализованная административно-бюрократическая структура выходила на передний план во всех царствах чжоуского Китая.
Таким образом, в стране создавалась принципиально новая политическая ситуация. Складывались условия для объединения царств.
Исследуйте прошлое, если вы хотите узнать будущее
Истинно сильные не унижаются до гнева
Каждый может стать благородным мужем. Нужно только решиться им стать
И теперь правителей занимал другой вопрос: как было можно объединить Китай. И не просто объеденить, а объеденить на легитимной основе?
Ведь формально Поднебесную продолжали возглавлять чжоуские ваны, сыновья Неба и владельцы Мандата, хотя он давно уже не отличался ни особыми достоинствами, ни реальной властью, которую крепко держали в своих руках усилившиеся правители царств.
Вопрос был задан, и теперь от самой Истории зависело, появится ли тот человек, который смог бы ответить на него. Потому что великие люди рождаются в провиденциально предназначенные минуты.
И человек этот появился…
Глава III
«Давай наставления только тому, кто ищет знаний, обнаружив свое невежество», или, кого и как учил Конфуций
Конечно, Конфуций и не помышлял о том, что, стоит ему организовать школу по изучению древности и нравственности и через несколько лет в Поднебесной воцарится порядок.
Надо полагать, он вообще так делеко не заглядывал. Главным для него на тот момент было все же то, что у него была своя школа, и он мог нести в мир свои идеи, даже если они и были отражением древнего мира.
Более того, он сумел обратить на себя внимание уже только тем, что сумел создать свою собственную школу. И только одно это привлекало к нему всех тех, кто мечтал о знаниях.
В древнем Китае профессия учителя была одной из самых почетных, и наставниками становились в уже весьма зрелом возрасте.
Стать учителем в тридцать лет в Китае было делом немыслимым.
Да и кто пойдет учиться к совсем еще молодому по житейским и ученым критериям человеку?
Однако Конфуций опрокинул все традиционные представления о наставнике и стал основателем первой в Китае частной школы.
Конечно, рассказывать о школе Конфуция далеко не так просто. И, чтобы хорошо знать о том, что на самом деле в ней происходило, надо было учиться в ней.
Тем не менее, зная высказывания Конфуция, его устремления и его учеников, мы все же попытаемся создать определенное представление о ней.
Скажем сразу, что Конфуций опрокинул представления не только об учителе, но и о самой школе, которая стала первой по-настоящему демократической школой в мире.
Несмотря на все свое уважение к классовой системе общества, Конфуций не поддерживал ее в своей школе. Он верил в «образование для всех, вне зависимости от их происхождения». И именно поэтому среди его учеников были принцы крови и дети крестьян, едва сводивших концы с концами.
В то время образование получали только представители высших классов, поэтому введенная Конфуцием политика открытых дверей давала исключительную возможность получить образование тем, кто при других обстоятельствах провел бы всю жизнь в тяжелом труде и унижениях.
Как следствие, большинство учеников Конфуция происходили из низших классов, и они остались преданными и благодарными своему учителю на всю жизнь.
Таким образом, Конфуций сделал много для того, чтобы новые таланты и новые идеи приходили в в жизнь через чиновников.
Он хорошо осознавал, что делает, потому и говорил:
— Когда есть образование, нет сословного разделения.
И это, несмотря на то, что сам Конфуций никогда не был записным демократом.
— Неправильно, — говорил он, — для благородного мужа знать дела слуг, и правильно, если он возьмет на себя великие обязанности. Неправильно для маленького человека брать на себя великие обязанности, но он должен знать дела слуг.
Но как бы там ни было, именно Конфуций первым стал учить простолюдинов, не имевших надежды при любых других раскладах поступить на государственную службу.
Не без вызова он говорил не только изумленным, но и недовольным таким поворотом в образовании царедворцам и аристократам:
— Я всем даю советы, начиная с тех, кто мне приносит связку вяленого мяса…
Другое дело, что даже здесь он следовал ритуалу, согласно которому многие обряды сопровождались распределением жертвенного мяса и вина между теми, кто имел на то право, в строгом соответствии со степенью родства, знатностью и должностью.
Такому распределению придавался глубокий политический смысл, и если при раздаче жертвенной пищи кого-либо обходили, это могло служить поводом для конфликта, для отставки обиженного.
Да и как он мог отказать человеку, который, принеся ему «связку вяленого мяса», выражал, таким образом, следование ритуалу?
Всюду высказывал он непривычную для многих дерзкую мысль о равенстве людей перед образованием.
И это было самой настоящей революции, поскольку еще никто до Конфуция не осмеливался ратовать за равенство всех людей как учащихся и предоставление им равных возможностей учиться.
Более того, Конфуция интересовало не происхождение его учеников, не их жизненные планы и даже не их способности.
В первую очередь, его интересовали ученики как индивидуальности. Его интересовало все человеческое в человеке.
Путь в тысячу миль начинается с одного шага
Утром, познав истину, вечером можно умереть
Не делай другому того, чего себе не пожелаешь
Если верить легенде, то всего за свою жизнь Конфуций обучил около трех тысяч человек, из которых особенно прославились семьдесят два.
Но это вовсе не означало того, что, признавая за каждым право учиться, Конфуций брал в ученики всех подряд.
Отнюдь! Он предъявлял неслыханно высокие по тем временам требования к тем, кто хотел учиться у него.
Конфуций не уставал повторять, что считает годным к обучению только тех, кто «изо всех сил» стремится постичь Путь, понимают необходимость учиться и умеют думать сами.
Он отказывался тратить время и силы на неспособных и тех, кто учился только ради карьеры, богатства и славы. Еще больше ему не нравились те, кто занимал ответственные места в государстве, не имея к этому никаких предпосылок, а только высоких покровителей.
Но в то же время он, прекрасно разбираясь в человеческой сущности, понимал, что в мире «трудно найти человека, который мог бы отдать учению три года жизни, не позволяя мечтам о наградах овладеть собой».
О чем и говорил своим ученикам.
Как это не покажется странным, но Конфуций не желал даже говорить с теми, кто, начав учиться, стыдился своей бедности.
В школе Конфуция не было места трусам и двуличным людям. Обычно учеников набиралось дюжины две, среди них были и принцы, и нищие.
Не было среди них только невежд, к которым Конфуций относился с особой нетерпимостью.
— Давай наставления только тому, — говорил он, — кто ищет знаний, обнаружив свое невежество. Оказывай помощь только тому, кто не умеет высказывать свои заветные думы. Обучай только тех, кто способен, узнав один угол квадрата, додуматься до трех остальных. Я показал один угол предмета, а ученик не смог найти три остальных, я выгнал его…
Справедливости ради надо заметить, что Конфуций заставил о себе говорить не только из-за молодости и демократических воззрений на учение.
Еще больше изумления он вызывал тем необычным для того времени способом, каким он вел занятия в своей школе, которая в этом смысле стала предтечей школ древнегреческих философов.
И это была не просто школа, где преподавались те или иные науки и искусства, в школе Конфуция воспитывались человеческие характеры.
Время от времени проводились теоретические занятия, но большинство уроков было построено по принципу вопросов и ответов.
Вопрошание о сути каждого поступка или изречения стало одним из методов обучения учителем Куном своих учеников.
Выявление культуры в себе — это вечное учение, образование.
Процесс учения для Конфуция есть не что иное, как постижение глубинной сути ритуала.
И в этом погружении в древность уже нет ни учителя, ни ученика, перед лицом дренвости они равны, а лучшим окажется тот, кто лучше других сумеет это сделать.
Он готов обучаться всему, что либо соответствует ритуалу, либо приближает его к состоянию ритуального единства с Небом.
Из рассказов его учеников известно, что всякий раз, когда Конфуций заходил в Великий храм основателя царства Лу Чжоу-гуна, он задавал много самых разных вопросов.
Конечно, это вызывало у многих недоумение, поскольку уже ходили слухи о том, что Конфуций знает ритуал.
— Да как же этот человек из Цзоу может быть знатоком ритуала, — в конце концов, воскликнул один из сановников, завидев в очередной раз расспрашивающего Конфуция, — если он расспрашивает о каждой мелочи!
Конфуций внимательно посмотрел на сановника и негромко ответил:
— Задавать вопросы — само по себе уже и есть соответствие ритуалу…
Именно поэтому он чуть ли не в каждой своей беседе повторял, что необходимо потсоянно учиться, поскольку именно с учением он связывал совершенствование человека и «выявление человеческого в человеке».
Пустые раздумья без изучения канонов губительны. Внутри себя всё равно не найдёшь того, чем обладала «высокая древность», поэтому ей следует целенаправленно обучаться.
— Я, — говорил он по этому поводу, — часто целые дни не ем и целые ночи не сплю, всё думаю, но от этого нет пользы. Лучше уж учиться…
Но учение для него не просто механическое изучение ритуалов. Отнюдь!
— Надо, — говорил он, — изучать поступки древних правителей, их жизнь и постоянно размышлять над ними, пропуская их через свое сознание и дух. Учиться и не размышлять — напрасная трата времени, размышлять и не учиться — губительно…
Учиться, считал Конфуций, надо всегда и везде, не стесняясь учиться даже у прохожего и простолюдина.
— Идя в компании двух человек, — рассказывал он, — я всё равно найду, чему научиться у них. Хорошие качества я постараюсь перенять, а узнав о плохих чертах у других, я постараюсь исправить то же самое у самого себя.
Когда Конфуций говорил, что готов обучать учеников за символическую плату — «связку сушеного мяса», он не имел в виду только то, что был готов принимать в свою школу бедных.
Это само собой! За «связкой сушеного мяса» стояло гораздо большее: ритуальный характер обучения, так как именно связку сухого мяса приносили в жертвы духам.
Дабы не быть голословным, он читал вместе с учениками старинные рукописи, толковал тексты, объяснял обряды.
Того, кто не задумывается о далеких трудностях, непременно поджидают близкие неприятности
Слово должно быть верным, действие должно быть решительным
Блажен тот, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым
Конфуций рассказывал бесконечные истории о древних правителях и мудрецах. Но рассказывал он не о том, кто и что делал, а о том, как все эти люди вели себя в той или иной ситуации.
И, конечно, речь, прежде всего, шла о том, проявили ли они человеколюбие и не нарушили ритуал.
Он как бы говорит ученикам:
— Если хотите добиться чего-нибудь настоящего, проверяйте себя древностью…
Именно таков был самый революционный на тот момент метод преподавания Конфуция.
Он делился с учениками своими мыслями о золотом веке, который хотя и ушел давно в прошлое, но мог при желании и опредленной работе мог быть воскрешен.
Учитель не устраивал семинаров, а подзывал к себе одного-двух учеников и проводил в их обществе несколько часов, занимаясь разными домашними делами.
Говорил односложно, весомо, с какой-то ненавязчивой, но неоспоримой убедительностью.
Но самым интересным было то, что он не делился никакой информацией и даже по большому счету не учил в традиционном понимании этого слова.
И даже не рассказывал, как кому следует жить и поступать в той или иной ситуации. Он вел себя так, что ученики вдруг начинали видеть в нем не рассказчика о древности, а нравственный ориентир и указатель Пути.
Он давал не знания, а предлагал ученикам познакомиться со своим духовным обликом, а затем, если и не слиться с ним, то последовать за ним. Точно так же, как он создавал в себе образы древних правителей и следовал за ними.
Таким образом, ученик не столько учился, сколько подражал учителю, проецируя на себя его образ.
А что это, если в известной степени не мистическое перевоплощение ученика в своего учителя.
И ничего странного в этом не было. Как мы знаем, Учитель учил древности. Известно и то, что традиция по своей сути являет безусловную, первичную правду человека, передаваемую по определению и вечно преемственную.
А коль это так, то эта самая традиция и в известной степени соединение сердец.
Более того, она связывает сердца людей через непреодолимую пропасть времен и расстояний.
И именно поэтому мудрость традиции заключается в ее способности, являясь часто другой по форме, быть адекватной ситуации.
Именно поэтому она способна умирать в жизни и жить в смерти и оставатся великой в великий момент.
Именно поэтому учитель непостижим для ученика, поскольку он — хранитель таинства.
Он, как говорят старые учителя, «и сидит, и говорит, и держится не так, как обыкновенные люди».
Как говорили даосы, учитель «погребен среди людей», и именно поэтому ничто человеческое ему не чуждо.
Но в то же самое время учитель в традиции подвижников Пути отличается от ученика не тем, что он «больше знает».
Разница между учеником и учителем — это разница в перспективе созерцания: ученик смотрит извне, учитель — изнутри.
Сам Конфуций, кстати сказать, производил наибольшее впечатление на современников в те годы, когда он «жил на покое», занимаясь с учениками и отдавая достаточно времени физическим упражнениям.
Конфуций избрал казавшийся многим странным метод обучения, когда целые часы проводил в беседах, а не читал традиционные для любой школы лекции.
Он заставлял ученика соучаствовать в работе своей мысли, требуя от него живого сопереживания и добиваясь передачи знаний «от сердца к сердцу».
— Не поговорить с человеком, — говорил Конфуций, — с которым стоит поговорить, — значит потерять человека. А говорить с человеком, с которым не стоит говорить, — значит терять слова. Мудрец не теряет ни слов, ни людей..
Приблизительно так автора этой книги один из китайских учителей обучал гимнастике. Он никогда, подобно российским и западным тренерам, не объяснял досконально то или иное движение.
Он просто показывал его и требовал повторения, а затем проверял. Если исполнение движения его не удовлетворяло, он показывл его еще раз, и так до тех пор, пока он не считал, что надо переходить к следующему движению.
Таким образом, он пытался передать нам не форму, а дух движения. И мы на самом деле ставили себя на его место и мучительно вспоминали, что и как надо делать, поскольку движения в Тайцзицюане весьма сложные.
Поначалу это было очень трудно, поскольку никто из нас не привык к такой работе над своим телом и духом. Но со временем мы вдруг стали замечать, что тратим на освоение того или иного движения все меньше и меньше усилий.
Более того, если мы что-то забывали, то в сознании прокручивали картину с учителем и довольно быстро вспоминали, что и как надо делать.
Надо полагать, что именно таким образом работал со своими учениками и Конфуций, только указывая Путь и заставляя их доходить до сути самих.
Ведь по большому счету различие между учеником и учителем в китайской традиции заключается только в широте кругозора.
Ученик видит и знает меньше, чем учитель, он больше привязан к своему частному мнению, более ограничен и пристрастен, чем учитель.
Но в этом осознании своей ограниченности нет ничего страшного, поскольку она является вечной спутницей человека Пути.
И если чем учитель выше своего ученика, так это только тем, что он лучше его понимает необходимость учения.
И не случайно китайские мастера боевых искусств говорили, что «без учителя нельзя обойтись ни дня».
Проявляй простоту некрашеного холста, содержи в себе безыскусность необделанного куска дерева, уменьшай корысть и ограничивай желания
Красота есть во всем, но не всем дано это видеть
Учись, словно не можешь обрести и будто опасаешься утратить
Учитель необходим, потому что он есть воплощение той вечной «инакобытности», которая одна способна привести к правде.
Сознание обманывает себя, избирая более удобный и легкий путь.
Учитель ставит границу ученику, заставляет его «идти наоборот», «действовать иначе» и тем самым — постоянно взбадривает ученика, заставляет пробудиться его сознание.
Самая великая тайна заключается, быть может, совсем не в том, что где-то есть совершенное знание, скрытое от других.
Эта тайна, по словам китайских мудрецов, есть «чудесное совпадение знания и незнания, ограниченного и безграничного, внутреннего и внешнего».
Что же касается истинной мудрости, то она заключается в в умении воспринять явленное как отблеск сокровенного.
— Я, — часто повторял Конфуций, — не отношусь к тем, кто родился со знаниями. Я люблю древность и благодаря этому, проявив понятливость, приобрёл их.
А значит, учиться надо лишь одному — древности, точнее тому порядку, который существовал когда-то у предков, чтобы воспроизвести его в сегодняшней жизни.
Именно «учиться», а не «изучать». Ведь изучение предусматривает определённый метод, сложную теорию, проверку этой теории практикой.
Для конфуцианцев такое «изучение» древности было неприемлемо, человек должен был своим сердцем, своим сознанием прикоснуться к древним мудрецам. Это было чисто мистическое проникновение.
После бесед Конфуций подолгу сидел во дворе своего дома, задумчиво глядя вдаль и перебирая шелковые струны своей цитры.
И это был, быть может, главный его урок: он показывал, являл воочию, что такое безмолвие праведного Пути, что такое свобода и гармония жизни, обретаемые в возвышенном молчании.
Более того, однажды он сделал признание, которое постороннему показалось бы нелепой причудой, капризом человека, избалованного славой:
— Я не хочу больше говорить! Разве Небо говорит? А времена года исправно сменяют друг друга, и все живое растет. Разве говорит что-нибудь Небо?
И это отнюдь не поза усталого от жизни и людей человека.
Молчание Конфуция — это не отказ от своего голоса, а нежелание заглушать своим голосом великое многоголосие мира.
Так он хотел говорить о всеобщем порядке мироздания, который охватывает и природу, и человека, и материальное, и духовное.
Он ничего не скрывал, и в нем самом не было ничего потаенного, а было лишь непонятое его учениками, которые поначалу воспринимали его именно как ментора, но не как носителя тайного знания.
— Вы, ученики, — говорил он, — полагаете, что я что-то скрываю от вас. Я ничего не скрываю от вас. Я ничего не делаю без вас. Таков я…
Это не просто слова, и Конфуций учил собственным примером и нередко встречал непонимание, поскольку многие его ученики привыкли к более пространным наставлениям.
Но это непонимание вовсе не означало отчуждения. Наоборот! С каждым днем ученики все сильнее и сильнее тянулись к своему Учителю.
Иначе и быть не могло. Древние мудрецы видели истинный смысл человека в «стяжание жизни, озаренной божественной просветленностью».
Вряд ли Конфуций говорил о божественной просветленности, но то, что эта общая цель сближает людей лучше всех отвлеченных понятий и ценностей, он, надо полагать, понимал.
Как понимал и то, что эта общая цель и давала возможность без общих и громких слов сначала ощутить, а потом и обрести взаимную близость на более высоком и качественном уровне сознания.
В любом своем ученике он видел, прежде всего, ближнего, входил в его пространство и впускал его в свое. Таким образом, шло не только совместное преображение, но обретение нового и более высокого понимания жизни.
И таким образом ученики Конфуция с его помощью и в то же время сами начинали постигать сокровенное желание высшего человека избавиться от всего надуманного и дойти до чистой простоты жизни.
И, конечно, Конфуций здесь являлся для них лучшим примером. Отказавшись от всех внешних, чаще всего надуманных и обманных ориентиров, он освобождался от всего того, что пыталось взвалить на него общество.
Освобождаясь от этого груза, он, преклоняясь перед древностью, возвращался к своей первозданной природе и одновременно обретал способность оставаться адекватным окружавшей его действительности.
Как учитель, Конфуций прекрасно понимал, что всякий, кто встает на путь познания, должен «вкушать горечь» и хорошенько помучиться. Поскольку покой сердца взращивается только благодаря великим испытаниям. И чем тяжелее испытание, тем незыблемее приходящий потом душевный покой.
И это тоже было в порядке вещей.
«Мудрый, — говорится в древнем даосском трактате „Гуань-цзы“, — не отличается от других в том, что он говорит, действует и мыслит. А в том, что мудрый не говорит, не действует и не мыслит, он отличается от других людей».
Иногда он опускался и до них, но чаще оставался верен себе. И не его беда, что ученик, которому он показал три угла, не мог найти четвертый.
Не беспокойся о том, что люди тебя не знают, но беспокойся о том, что ты не знаешь людей
Единственная настоящая ошибка — не исправлять своих прошлых ошибок
Истинный путь, или закон Бога, по которому дoлжно жить, не находится далеко от людей.
Если люди создают себе правила, законы, пути жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными
Более того, он навсегда терял интерес к такому ученику.
Ну а о том, почему Конфуций не все объяснял и всегда оставлял некоторую недосказанность, мы поговорим позже.
Праведный Путь для Конфуция — это сама жизнь, которая зарождается, созревает и приходит к завершению. И этот Великий Путь всего живого не имеет ни формы, ни «единственно правильного» образа, но доподлинно переживается в каждый момент времени.
Когда Конфуция называли проповедником какой-то новой доктрины, он возражал.
— Я передаю и ничего не выдумываю, — говорил он. — Что же касается до моего способа преподавания этого учения, то он очень прост: я указываю на поведение древних, как на образец, советую читать священные книги и требую, чтобы размышляли над прочитаным…
Дисциплины, в привычном школьном понимании, у Конфуция не было, и очень часто Учитель беседовал с учениками, сидя под сенью деревьев.
Многое было сказано им в тишине и покое. Но в то же самое время Конфуций часто уезжал, и тогда многие ученики шли за ним.
И не только для того, чтобы помогать Учителю по хозяйству. Во время своих часто вынужденных путешествий Конфуций беседовал со многими другими людьми, среди которых были и правители, и министры, и ученые. И, конечно, ученики запоминали то, о чем говорилось на этих встречах.
Если же называть вещи своими именами, то это было этико-социально-философская школа, где главными предметами были мораль и управление.
Постоянно общаясь с Учителем, ученики быстро осознали, каким возвышенным и широким человком он был. Но если бы он казался недосягаемым, у людей пропало бы желание ему подражать.
Чем он привлекал своих учеников, многие из которых были его ровесниками?
Конечно, не перспективой блестящей карьеры, которую он не мог никому устроить даже при всем своем желании. Все блестящие карьеры устраивались во дворцах и богатых домах.
Наверное, прежде всего, потрясавшими уже тогда всех знаниями и удивительным личным обоянием. Не случайно один из его учеников говорил, что в комнате, когда туда входил Учитель, становилось светлее.
— Учитель был мягок, тверд, повелителен, но не жесток, исполнен достоинства, но располагал к себе, — говорили о нем ученики.
Он не увлекал своих учеников красивыми метафизическими рассуждениями о борьбе двух противоположных сил — Ян и Инь — и рассказывал о возможности жить в мире, достатке и добре.
Сложно сказать, знал лиКонфуций слова Лао-цзы о том, что «даже путь в тысячу ли начинается с первого шага». Но он прекрасно понимал и то, что не все его ученики в силу своих способностей могут с одинковым успехом продвигаться вперед и советовал никому не отчаиваться, а еще упорнее работать над собой.
Притягивало и то, что у самого Конфуция слова никогда не расходились с делом и в своей жизни он всегда обходился малым.
Даже когда он занял крупную государственную должность, никто не мог упрекнуть его в какой-то излишней роскоши.
И это не красивая поза! Нет! И не случайно Конфуций всегда гордился тем, что может «спать, подложив под голову собственный локоть».
И тому, кто хотел получить доходное место, надо было идти совсем к другим людям.
«Мудрый подобен Небу, — писал о нем уже в XI веке известный ученый Чэн И, — и безмерно далек от обыкновенных людей».
Конфуций не уставал повторять, что учение начинается с выполнения повседневных обязанностей, и советовал первым делом быть серьезным и внимательным в мелочах, начинать с выполнения долга перед своим ближним, научиться находить учителя в каждом встречном.
Он требовал, чтобы слова были делами и не терпел красивых фраз и поз.
Подкупало учеников в нем и то, что при всей его беспощадной требовательности к себе он был удивительно терпим к человеческим слабостям.
Он прощал слишком вольное поведение на народных праздниках и понимающе улыбался, слушая речи честолюбивых учеников.
По всей видимости, он прекрасно понимал, что все это — напускное, которое со временем исчезнет, как изчезает кора при шлифовании дерева.
Надо полагать, что Конфуций по-настоящему любил своих учеников, никогда не унижая их мелочной опекой или равнодушием.
Хорошо зная человеческую природу, он принимал их такими, какие они были на самом деле, и развивал в них все то, лучшее, что было заложено в них.
Но не надо думать, что Конфуций занимался всепрощением и закрывал глаза на любые поступки своих учеников.
И когда в его присутствии один из его учеников нарушил правила приличия, он ударил его посохом.
— Быть нескромным и грубым в молодости, — гневно воскликнул он, — не создать ничего достойного в зрелом возрасте и бояться смерти в старости — вот что я называю ничтожеством!
Что это было? Та самая несдержанность, которая была, по словам самого же Конфуция, недостойна мудреца?
Не будем фантазировать, поскольку ответ на этот вопрос мог дать только сам Конфуций.
Не происходит изменений лишь с высшей мудростью и низшей глупостью
Достаточно, чтобы слова выражали смысл
Молчание — верный друг, который никогда не изменит
Но в любом случае этот поступок Конфуция лишний раз подтверждал то, что учение в его школе было настолько тесно связано с реальной жизнь, что порою было сложно провести ту тонкую грань, которая разделяла их.
В то же самое время Учитель никогда не путал проступок с ошибкой, поскольку понимал ту простую истину, что не ошибается тот, кто ничего не делает.
Вот почему, наставляя окружающих, Конфуций заботился о том, чтобы его поучения соответствовали ожиданиям людей.
Он заботился первым делом о возмужании человека. Ему не было нужды требовать от учеников личной преданности.
Он добивался преданности учеников их общей цели, перед которой все «ищущие Путь» и даже сам Учитель равны.
Поэтому и долг Учителя — быть столь же уважительным и преданным ученикам, насколько почтительны и преданы ему ученики.
И именно Конфуций первым стал учить других самым трудным, но и самым благородным способом — собственной жизнью.
— Расширять познания, — говорил он, — не хвастаясь перед другими, прилежно учиться, не чувствуя усталости, наставлять других, не зная разочарований, — это дается мне без труда.
Школа для Конфуция была не только свообразной отдушиной, но и той трибуной, с которой он говорил со всей Поднебесной.
Если в высшем свете он со временем все более замыкался в панцире официального этикета и холодной вежливости, с учениками он вел себя непринужденно.
Излишняя церемонность с ними могла повредить, если бы показалась кому-нибудь признаком недоверия, или превосходства.
Даже получив всеобщее признание, Конфуций не изменил своим привычкам молодых лет.
По-прежнему в его школе не было ни строгого распорядка, ни установленной программы обучения.
Ученики Конфуции жили по «свободному расписанию», и пока один читал книги, другой упражнялся в стрельбе из лука, а третьи — музицировали.
Учитель давал возможность каждому ученику говорить и действовать без принуждения, быть таким, каков он есть и сполна проявлять себя.
Иногда он брал лютню, и все замирали, с восхищением слушая лившиеся из самой души Учителя прекрасные звуки.
Чтобы задать ему вопрос, надо было должным образом подготовиться, поскольку это была большая ответственность.
Но в любом, даже самом жарком споре Конфуций никогда не навязывал своего мнения. Он воздействовал на учеников не приказом, а деликатно подсказывал, как им следует поступать.
— Когда благородный муж учит и воспитывает, — говорил он, — он ведет, но не тянет за собой, побуждает, но не заставляет, указывает путь, но позволяет ученику идти самому. Поскольку он ведет, а не тянет, он пребывает в согласии с учеником. Поскольку он побуждает, а не заставляет, учеба дается ученику легко. Поскольку он лишь открывает путь, он предоставляет ученику возможность размышлять. Согласие между учителем и учеником, легкость учения и возможность для ученика думать самому и составляют то, что зовется умелым наставничеством.
Как видно из этого изречения Конфуция, он не навязывал ученикам будущего рода занятий, хотя и хотел, чтобы они работали на государственных постах.
По всей видимости, он весьма справедливо полагал, что благородный муж везде и всегда останется благородным мужем и будет полезен стране на любом месте.
За все годы своего преподавания он отчислил всего одного ученика. И тот, надо отдать ему должное, поднялся над собой и на всю оставшуюся жизнь сохранил к Учителю глубокое уважение.
Да и как можно было обижаться на человека, о котором сами ученики говорили:
— Если Учитель и был лишен чего-нибудь, то всего четырех вещей: предубеждения, упрямства, узости взгляда и самонадеянности…
Конечно, Конфуций выделял тех, кто более других был привержен внутреннему подвижничеству духа и не спешил «показать себя».
Тех, кто не думал о служебной карьере и по-настоящему любил учиться.
Но в то же самое время он призывал ценить жизнь и пользоваться каждым ее мгновением.
Именно поэтому он был аскетом, из числа тех, к которым приблизительно в то же самое время ходил за учением будущий Будда, а тогда еще принц Шакья-муни.
Отдавая почти все свое время учению и учебе, он никогда не был слепым фанатиком, не видившего ничего другого вокруг себя.
Именно поэтому он ценил и хороший отдых, и интересную беседу, и музицирование.
Ученики Конфуция в подавляющем большинстве были людьми знатными из средних и мелких аристократических родов.
Простолюдинов было немного, но одним из наиболее любимых учеников Учителя стал Янь Хуэй, происходивший из бедной крестьянской семьи царства Лу.
Несмотря на всю свою демократичность, Конфуций считал, что простой народ надо образовывать и воспитывать, но его священное Знание им вряд ли было доступно.
Вместе с тем, Конфуций подчеркивал, что его Учение доступно каждому, кто открыт к нему своей душой.
— Ученики мои! — часто говорил он. — Думаете ли вы, что я что-то скрываю от вас? Нет, я ничего от вас не прячу! Я говорю лишь то, что вам самим должно быть ведомо.
Как нам кажется, именно эта фраза была ключевой в желании Конфуция стать Учителем.
Жаловаться на неприятную вещь — это удваивать зло; смеяться над ней — это уничтожить его
Когда не знаешь слов, нечем познавать людей
Каждый человек красив, но не каждый это замечает
Конечно, принесенные извне знания стоили дорогого, но чего бы они все значили, если бы в самой глубине всех людей изначально не было бы заложено стремление даже не столько к постоянному совершенствованию, сколько к самой обычной справедливости и добродетели.
И именно поэтому герой «Мастера и Маргариты» называл всех людей добрыми.
Помните, у Булгакова?
«А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова „добрые люди“? Ты всех, что ли, так называешь?
— Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете.
— Впервые слышу об этом, — сказал Пилат, усмехнувшись, но, может быть, я мало знаю жизнь! В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
— Нет, я своим умом дошел до этого.
— И ты проповедуешь это?
— Да.
— А вот, например, центурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?
— Да, — ответил арестант, — он, правда, не счастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
— Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.
— Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы».
— Но ведь это литература! — воскликнет иной читатель. — А в жизни все не так!
Да, это литература, а в жизни, действительно, многое не так.
Только вот и Иисус Христос, и Конфуций — не литературные герои и тоже видели жизнь далеко не в самых лучших ее проявлениях.
Видели и не усомнились в том, что и жизнь, и люди могут быть другими, гораздо лучше и чище.
Что и доказали собственной жизнью. Один за людские грехи пошел на крест, а другой всю жизнь боролся за совершенного человека.
Именно на это, надо полагать, и надеялся Конфуций, когда
говорил своим ученикам о том, что доносит до них лишь то, что им «самим должно быть ведомо».
Но в то же самое время он и предупреждал их о том, что учиться вместе с кем-то значит вместе идти по пути. Учиться только полдела, надо еще и размышлять.
Как известно, вопрос о сущности человека, его свободе или предопределенности древнекитайские мыслители понимали по — разному.
Одни философы полагали, что жизнь человека предопределена еще до его рождения и в своих поступках он должен следовать указаниям либо Неба, либо каких-то иных оснований.
Другие в известной степени признавали зависимость человеческой жизни от Неба, однако отрицали предопределение Небом человеческой судьбы и настаивали на свободе выбора поведения.
Конфуций отводил Небу роль безличной объективной необходимости, судьбы, от которой человек не может уйти, не может ее преодолеть.
Его концепция «Неба» означает не только часть природы, но и высшую духовную силу, определяющую развитие мира и человека.
Небо, по мнению Конфуция, следило за справедливостью на Земле и стоит на страже социального порядка.
Тем не мнеее, в центре его философии находится не Небо, не природный мир, а человек, его земная жизнь и существование.
Самое важное открытие Конфуция — это открытие человека как особой реальности, и если формы бытия выстроить в иерархическую лестницу, то земля окажется в основании пирамиды, небо — займет верхнее положение, человек займет срединное положение.
С одной стороны, человек скован своими страстями, безнадежно самолюбив, и именно поэтому Конфуций говорил:
— Я не видел, чтобы человек мог, заметив свои ошибки, осудить себя в душе.
Таким образом, в концепции Конфуция человек находится на пересечении двух векторов, определяющих его поведение — природы и нравственности.
Из срединного положения человека Конфуций делает вывод: нельзя ответить на вопрос, что такое человек, не отвечая на вопрос: каким он должен быть.
Это значит, что не природные качества определяют путь человека, а его стремление к самоосуществлению.
Наличие разума, традиционно считающегося отличительным признаком человека, не является основанием для определения человека.
Более того, он настаивал на том, что нравственное, т. е. социальное начало первично по отношению к природному.
Только возможность создавать самого себя, т. е. нравственность, возможность отличать добро от зла, является специфическим признаком человеческого в человеке.
Именно поэтому двойственность человеческого существования предопределяет возможность двух различных проектов его жизни: высокого (благородного) и низкого.
Возможность осуществления проекта зависит от того, какая из двух определяющих получит преобладание.
В учении Конфуция были даны предпосылки для различных, даже противоречащих друг другу точек зрения по этой проблеме.
Посылать людей на войну необученными — значит предавать их
Добродетель не останется в одиночестве. У нее обязательно найдутся соседи
Попытайтесь быть хотя бы немного добрее, и вы увидите, что окажетесь не в состоянии совершить дурной поступок
Так, из «Лунь-юя» мы узнаем о том, что «нельзя было услышать рассуждений Учителя о природе и небесном пути».
А вот о людях он говорил и так, как они того заслуживали. Поднявшись выше всех сословных предрассудков и предубеждений о человеке, он вышел к простой истине, ставшей одним из символов ЮНЕСКО:
— По своей природе люди друг другу близки, а по своим привычкам друг от друга далеки.
Но в то же самое время Конфуций был уверен в том, что эти привычки вовсе не причина для отчужденности между людьми.
Надо полагать, что именно в этом высказывании заключена мысль о единстве человеческой природы и ее нейтральности по отношению к добру и злу, которые становятся свойственны человеку под влиянием внешних обстоятельств.
Вместе с тем в сборнике хватает изречений, утверждающих разнокачественность людей.
Однако и во всех этих высказываниях не говорится прямо о природе человека, поэтому указанные градации можно считать относящимися к благоприобретенным свойствам.
Но в то же самое вермя есть и то, что разнит людей от рождения и ничем не может быть устранено.
Но принципиально важным здесь является то, что данное разграничение касается только интеллектуальных качеств человека, не распространяясь при этоми ни на его моральные качества, ни на его природу в целом.
Говоря откровенно, невозможно определить точное понимание самим Конфуцием истинной природы человека.
Да и как это можно сделать, если два великих последователя Учителя, посвятившие изучению конфуцинаства всю жизнь, понимали природу человека совершенно по-разному.
Так ученик Конфуция Цзэн-цзы писал в своем труде «Великого учение» о совершенной личности, основываясь на том, что он слышал от своего великого Учителя, доказывает врожденную склонность всякого человека к добру.
«Ничтожный человек, — пишет он, — пребывая в праздности, творит не доброе и способен в этом дойти до крайности, однако, столкнувшись с благородным мужем, в томлении скрывает свою недоброту и прикидывается добрым».
Именно поэтому он в качестве всеобщей и универсальной задачи выдвигает требование остановки на добре, высшем, абсолютном благе.
Другой великий последователь Конфуция, Мэн-цзы, развивая идею Учителя об общности природы всех людей, пишет: «Совершенномудрые и я (мы) — однородны».
Он определил эту сущность как изначальную доброту.
«Человеческая природа добра, — заявляет он, и это свойство присуще ей так же, как воде — свойство течь вниз».
Еще один великий конфуцианец древности, Сюнь-цзы, утверждал, что «человеческая природа зла, то, что она добра, — искусственное приобретение».
Как и Мэн-цзы, он исходил из положения Конфуция об общности природы всех людей: «Природа совершенномудрых Яо и Шуня и негодяев Цзе и Чжи едина.
Природа благородных мужей и ничтожных людей едина».
Однако в отличие от Мэн-цзы, он утверждал, что «обычный человек с улицы может стать совершенномудрым Юем» только путем преодоления своих врожденных инстинктов и естественных склонностей, путем преобразования своей изначальной природы, а отнюдь не следования ей.
И ничего странного в этом нет. А если вам это покажется странным, то объясните, почему один ребенок, увидев котенка, старается ткнуть его гвоздем, а другой ласкает и играет с ним. А великий друг всех животных, Иосиф Виссарионович Сталин, очень любил в детстве бить из рогатки птиц и с наслаждением наблюдал за их агонией.
Великий русский нейрофизиолог Бехтерев объяснил подобное поведение параноей, после чего скорпостижно скончался, как поговривали, от какого-то яда.
Думается, все эти объяснения природы человека и его врожденных способностей и склонностей и не могут иметь никакого объяснения.
Поскольку в каждом случае все это проявляется по-своему.
Так, многие психоаналитики объясняют агрессивность человека его трудным детством, оскорбленями и, особенно, побоями.
Но почему же тогда Наполеон, над которым во французских военных училищах издевались с первого же дня его появления в них и до последнего, не только не перерезал, придя к власти, половину французов, но и сделал для Франции столько, сколько не сделал ни один француз?
А Троцкий, деству которого позавидовал бы любой еврейский и не еврейский мальчик?
Этому-то чего не хватало? Но, наверное, чего-то все-таки не хватало, иначе бы он не обещал превратить Россию в пустыню, населенными белыми неграми и залить ее реками крови.
Так что, не надо пытаться дать какой-то ответ на самое сложное, что есть в природе — человеческую душу (недаром Достоевский сравнивал ее с пропастью), а принять на веру то, что Конфуций, отказывая людям в интеллектульном равенстве, считал, что все они через культуру могут стать более или менее нравственными людьми.
Но в то же самое время Конфуций прекрасно понимал, что его ученики не были ни однородными по своим устремлениям, ни одинаковыми по своим талантам.
На самом деле, жизнь проста, но мы настойчиво её усложняем
Три вещи никогда не возвращаются обратно — время, слово, возможность. Поэтому: не теряй времени, выбирай слова, не упускай возможность
Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку
Именно поэтому он и делил их четыре группы: самых способных в осуществлении добродетелей, искушенных вести беседы, знатоков государственных дел и тех, кто хорошо разбирался в культуре и гражданских дисциплинах.
Особенно Конфуций выделял Янь Юаня, который «никогда не переносил гнев на других» и которого он называл:
— Вот мое учение!
Со временем Янь Юань будет сам признан мудрецом конфуцианской традиции, посокольку его сознание было подобно чистому зеркалу.
Что это означало?
Да только то, что он только принимал в себя внешние образы, но никогда не пытался ими завладеть, чтобы затем спроецировать их на других.
Из сотен учеников Конфуция лишь несколько человек сыграли действительно важную роль в сохранении и развитии наследия своего великого Учителя.
Это, прежде всего, Цзэн Шэнь, Цзы Ся, Цзы Ю, Цзы Чжан и Ю Цзя.
Именно они и образовали в последний период жизни учителя и после его смерти тот узкий круг учеников, которые бережно записывали все сказанное наставником, а потом приложили все силы, чтобы эти высказывания получили широкое хождение по царствам Центральной равнины.
Но самым главным в общении Конфуция с учениками, наверное, все же было то, что он на жизненном примере показывал, насколько прекрасными, добрыми и творческими могут быть отношения отца с сыновьями.
Да, многие его ученики были его ровесниками и даже старше Конфуция, но все они прекрасно понимали, что по своим знаниям и пониманию жизни Конфуций являлся для них Отцом. Причем, Отцом совершенным.
И ценили его поистине отеческую заботу о них.
— Лишь один он, — выразил общее мнение о своем Учителе один из наиболее близких к Конфуцию учеников, — владеет всеми качествами мудреца, какие только существуют в поднебесном мире, — великодушный, кроткий, благородный, добродетельный, с всепроникающим умом, с всеобъемлющим знанием, спокойный в затруднениях и ясный в распознавании вещей, твердый и непоколебимый. Он — Небо и Земля, которые все питают и поддерживают, он — четыре времени года в их последовательной смене, он — солнце и луна. Глубокий и деятельный, как источник живой воды, распространяющий вокруг себя благодеяния, он подобен бездне и обширен как небо. Таков он, и вся природа почитает его, верит ему и преклоняется пред ним. Слава его имени распространилась по всему Срединному царству и доходит до народов Мань-ма. Повсюду, где плавают суда, ездят колесницы, куда проникает человеческая сила, где только простирается покров неба, поддерживаемый землей, где только светят солнце и луна, где падают роса и иней, все, кто живет и дышит, славят и любят его…
Стараниями его поклонников имя Кун Цю мало-помалу сменилось прозвищем почетным Кун Фу-цзы, что означает Почтенный Учитель Кун.
А много веков спустя первые европейцы, узнавшие об Учителе Куне, окрестили его Конфуцием. В таком виде его имя и стало известным в Европе.
Очень скоро слава об учености и мудрости Конфуция распространилась по всему Китаю, и к нему стали стекаться со всех сторон жаждавшие знаний.
К нему приходили люди всех возрастов и состояний, и никому не отказывал в мудром совете.
Некоторые из молодых и пылких юношей сделались его учениками и постоянно находились при нем, другие же приходили к нему только за советами и затем опять возвращались к своим обязанностям.
Именно ученики Конфуция собрали его высказывания в знаменитый сборник «Рассуждения и беседы», в котором он предстал перед нами как великий мыслитель и реформатор.
Благодаря ученикам Кофуция, мы многое узнали о нем и как о человеке.
Почти все они сходились во мнении, что это был весьма обаятельный человек, очень уверенный в себе, аккуратный, умеющий слушать и понимать собеседника, мягкий и уступчивый.
Но в то же самое время все отмечали его непреклонную волю и удивительное чувство меры во всем. И только в одном: стремлении быть лучше и совершенствовать себя Конфуций меры не знал.
Он живет в постоянном трепетном страхе утратить связь с предками и духами. Жертвоприношение для него — не спорадический ритуал, но постоянное действие.
Даже когда он питался простой кашей или овощной похлебкой, он всегда оставлял немного пищи для жертвоприношений «и делал это с большим благоговением».
Из «Лунь-юя» мы узнаем, что Конфуций не только был подвержен печали, но порою даже плакал.
Но он умел и радоваться, «не отказывался от вина, но и не напивался допьяна», т. е. являл собою вполне обычного человека.
Однако в отличие от многих людей он никогда не был пленником эмоций и чувств и каждый свой шаг он делал в соответствии с ритуалом.
Конфуций даже не садился на циновку, если та была положена с нарушением ритуала. Он не поправлял ее, он просто игнорировал это место, поскольку считал, что при исполнении ритуала не бывает ни больших, ни маленьких ошибок и любая из них обрывает связь человека со священными силами.
— Не садись на циновку, — говорил он, — постланную криво…
Впрочем, эти слова можно трактовать гораздо шире какой-то там неправильно положенной циновки, ибо они относятся ко всему, что касается повседневного поведения человека.
Тот, кто не может наставить к добру своих домашних, не может учиться сам
Как может благородный муж добиться имени, если отвергнет человечность?
Благородный муж не расстается с человечностью даже на время трапезы. Он непременно с ней, когда спешит, и непременно с ней, когда находится в опасности
Если будешь чрезмерно усерден на службе, потеряешь расположение государя. Если будешь чрезмерно радушен в дружбе, потеряешь расположение друзей
Как это ни удивительно, но Конфуция не портили ни высокий рост, ни грузность, ни довольно грубое лицо, казавшееся многим демоническим.
Более того, многим оно напоминало лик четырехглазого демона, который на похоронах несли перед гробом с покойником, чтобы отпугивать нечисть.
Тем не менее, окружавшие Конфуция люди относились к человеку с лицом дракона не только с уважением, но и с суеверным ужасом.
Ничего удивительного в этом не было, поскольку люди видели в его демонизме самим Небом данные знаки необыкновенной судьбы и необычайных способностей.
Мало внимания обращал Конфуций и на материальную сторону человеческого быта.
Он был совершенно равнодушен к житейским удобствам и внешнему устроению своей жизни, если это не касалось правил этикета.
Главный учитель ритуала в Китае одевался очень скромно и практично.
Спал он в длинной ночной рубашке, а в быту носил отороченные мехом халаты с обрезанным правым рукавом, поскольку так было удобнее работать по дому.
Перед торжественным жертвоприношением предкам, он надевал платье из самой грубой материи, ел самую грубую пищу и не сидел на своем обычном месте.
Во время траура он не носил украшений и не подвешивал к поясу халата разные мелкие вещицы, как было принято у древних китайцев.
Но самым главным было, наверное, все же то, что в отличие от многих учителей Конфуций никогда не переставал сам быть учеником и продолжал учиться всю свою жизнь с удивительной жаждой познания.
«Кун-цзы, — повествуют „Беседы и рассуждения“, — при дворе в ожидании выхода правителя, если разговаривал с низшими сановниками, был мягок и любезен, а если беседовал с высшими сановниками — вежлив и прям.
Когда правитель выходил, он выказывал благоговение, но держался с достоинством. Когда государь поручал ему принимать гостей из других царств, то лицо его как будто преображалось и походка менялась.
Когда он в знак приветствия подавал руки стоящим слева и справа, то платье его спереди и сзади казалось расправленным.
Когда он спешил навстречу гостям, то был похож на птицу с распростертыми крыльями.
Когда посланники удалялись, он докладывал всегда правителю: „Посланники ушли и назад не оглядывались“.
Когда входил в дворцовые ворота, то пригибался, будто боялся, что не пройдет. Посредине ворот не останавливался и проходил, не наступая на порог.
Когда подходил к престолу правителя, лицо его преображалось, колени подгибались и слов ему будто не хватало.
Поднимался в зал, подбирая полы одежды, пригнувшись и затаив дыхание, словно не дышал. А когда выходил из зала и спускался на одну ступень, на вид был уже ровным и спокойным.
Спускался вниз быстро, как на крыльях. Когда возвращался на свое место, казался умиротворенным.
При поднесении подарков он был сдержан, после церемонии в частной беседе был весел.
Конфуций не оторачивал своего воротника темно-красной или коричневой материей. Не употреблял на домашнее платье материи красного или фиолетового цветов, более идущих женскому полу.
В летние жары у него был однорядный халат из тонкого или грубого травяного полотна, который при выходе из дому он непременно накидывал поверх исподнего платья, чтобы не просвечивало тело. поверх нагольной шубы из черного барана он надевал однорядку, поверх пыжиковой — белую, а поверх лисьей — желтую.
Меховой халат длинный для теплоты, с коротким правым рукавом для удобства в работе.
Во время поста он непременно имел спальное платье длиною около двух метров для прикрытия ног.
В домашней жизни он употреблял пушистые лисьи и енотовые меха. По окончании траура он носил на поясе всевозможные привески.
Если это было не парадное платье для представления ко двору и жертвоприношений, которое делалось из прямых полотнищ с оборками вокруг поясницы — юпка, то оно непременно скашивалось вверху.
Барашковая шуба и черная шапка не употреблялись при визитах с выражением соболезнования.
Первого числа каждого месяца он непременно одевался в парадное платье и являлся ко двору.
Во время поста всегда надевал чистое платье из простого полотна, ел другую пищу, всегда покидал комнату, где обычно спал.
Если каша была не из отборного обрушенного зерна, если мясо было нарезано не достаточно мелко, если каша от долгого хранения прогоркла, ничего этого он не ел.
Испортившуюся рыбу и протухшее мясо не ел. Продукты, имевшие дурной вид и запах, не ел. Плохо сваренное не ел, несвежее не ел. Неправильно разделанное мясо не ел.
Если не было соответствующей приправы, не ел. Хотя бы мяса было и много, не ел его больше, чем риса. Только в вине не ограничивал себя, но не пил допьяна.
Вина и мяса, купленного на рынке, не употреблял. От имбиря никогда не отказывался. Обычно ел немного.
При жертвоприношениях в храме правителя не допускал, чтобы жертвенное мясо главного животного оставалось на второй день.
Строить правильно отношения труднее всего с женщинами и низкими людьми. Если приблизишь их к себе — они станут развязными, если удалишь от себя — возненавидят
Если у вас есть возможность явить милосердие, не пропускайте вперед даже учителя
Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов
Жертвенное мясо других животных не должно было лежать более трех дней. Если оно пролежало три дня, то не ел.
Во время еды он не вступал в беседу, во время сна не говорил. Хотя бы пища его состояла из простой каши или овощного супа, он непременно отделял немного для жертвоприношений и делал это с большим благоговением.
Если циновка была постлана неправильно, он не садился.
Когда жители его общины собирались на церемонию распития вина, он вставал лишь после того, как выйдут старики.
Когда жители его общины изгоняли злых духов, то он в парадной одежде стоял на восточной части крыльца.
Если он посылал кого-либо в другое царство с поручением, то дважды кланялся посланнику и лишь потом отпускал его.
Когда правитель жаловал его кушаньем, то он всегда сначала pacnpaвлял циновку и тотчас отведывал его. Когда правитель жаловал сырым мясом, то всегда отваривал его и прежде подносил предкам. Когда правитель жаловал живой скот, то всегда откармливал его.
На трапезе у правителя, дождавшись, когда тот принесет жертву предкам, первым начинал есть.
Когда правитель повелевал прибыть во дворец, Кун-цзы, не дожидаясь, пока заложат повозку, отправлялся пешком.
Войдя в Великий храм, он расспрашивал о каждой мелочи.
Когда он спал, то не лежал, как мертвый; когда был дома, то не сидел, как при гостях.
Когда Кун-цзы встречал человека в траурном одеянии, хотя бы и давнего знакомца, он всегда принимал скорбный вид.
Когда встречал кого-либо в церемониальной шапке или слепого, как бы часто ни видел их, всякий раз был почтителен.
Когда сидя в повозке, встречал одетого в траур, то отвешивал поклон, опершись на поручни.
Когда встречал людей, несущих государственные подворные списки населения, был так же почтителен к ним.
Когда видел щедро накрытый стол, всегда вставал с выражением почтения на лице.
Во время грозы и бури он всегда менялся в лице.
Кун-цзы поднимался на повозку, держа прямо спину и ухватившись за веревочные поручни. Сидя в повозке, назад не смотрел, быстро не говорил и распоряжений не давал».
Конечно, сказанное выше вовсе не означает того, что все ученики Конфуция являли собой образец для подражания и бредили учением.
Надо полагать, что были среди них и не слишком способные, и не слишком прилежные, и не очень восприимчивые.
Да и сам Конфуций выделял среди своих учеников всего несколько человек. Тем не менее, он брал в свою школу все новых и новых учеников.
По той простой причине, что он прекрасно понимал, что по-настоящему одаренные люди встречаются редко, да и на что бы он жил, если бы в его школе училось бы всего два три способных ученика да еще из бедных семей.
И еще! Как мы уже говорили, одной из главных задач Конфуция была подготовка не только апологетов его учения, но и государственных чиновников, способных проводить его идеи в жизнь.
Иначе грош цена любым, даже самым привлекательным идеям.
Дальше мы увидим, как мучился сам Конфуций, не имевший возможности приложить все свои знания к делу.
Вряд ли он строил иллюзии и в отношении своих учеников с их гуманизмом и революционными идеями, которым предстояло отставивать их не в школе, а среди государственных чиновников, давно уже ставших циниками.
И, тем не менее, он работал. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось. Но, видимо, была у него вера в то, что рано или поздно придет время и, перефразируя Марину Цвеатеву, его идеям «как драгоценным винам, настанет свой черед».
Откуда у него была такая уверенность? Наверное, только по той простой причине, что занимался он не атомами и микробами, а людьми, в которых всегда жила потребность к чистоте и свету.
Будь это не так, никто сейчас и не вспоминал бы Иисусе Христе. Не о его чудесах, конечно, а о его стремлении видеть свободного и по возможности счастливого человека.
И он, как мы увидим дальше, не ошибся.
Первое конфуцианское поколение правильно воспитанных чиновников не забыло своего великого наставника и того, чему он их учил. Более того, многие из них на самом деле стали успешными администраторами.
Они создали нечто вроде масонского общества, и, несомненно, их образование повлияло на то, как они прожили дальнейшую жизнь, так же, как и на их отношение к своей работе.
Первые семена нового просвещения были посеяны. Конечно, со временем мало кто верил в то, что правители происходят от божественных предков и управляют по воле Небес.
Но в то же самое время, многим чиновникам стало ясно, что государство может быть совместным общим делом, предприятием и приносить пользу всем.
И если мы посмотрим историю Китая, то увидим, как они не раз и не два прикладывали свои усилия для того, чтобы удержать своих начальников от развязывания бессмысленных войн.
Как можно видеть из всего рассказанного выше, у Конфуция-Учителя было множество самых разных достоинств. И все же секрет обаяния и истинного величия Конфуция так же прост, как и все его учение.
Этот секрет — любовь к людям.
Глава IV
«Мы не собираемся уподобляться тем мудрецам, которые хранят свои знания только для себя», или о чем беседовал с учениками Конфуций…
Ниже мы приведем несколько примеров того, как занимался со своими учениками Конфуций.
В хорошую погоду он выходил на двор и садился на циновках на своем любимом месте в тени абрикосовых деревьев.
— Вот сейчас, — говорил Конфуций, — вы любуетесь прекрасной природой, но при этом помните, что внешний мир является отражением нашего внутреннего мира, поэтому, если мы хотим сделать внешний мир лучше, мы должны заниматься собой, развивать свои лучшие качества. Работа над собой — это неотъемлемая часть успеха в достижении любых целей, и надо каждый день стараться что-то делать для саморазвития. Быть обиженным означает жить в негативе, а жизнь в негативе не может привести ни к чему хорошему. Что излучаем, то и притягиваем. Излучая негатив, мы не можем притянуть позитив, так как это противоречит законам жизни. Оставьте обиды в прошлом, отпустите их, и ваше движение к успеху и счастью значительно ускорится. Следует продолжать движение к своим целям, несмотря на обидные поступки других людей, не позволяя обидам сбить вас с курса. И всегда помните, любое слово и действие приводит к тем или иным последствиям…
Часто бывало так, что во время разговора на ветви дерева садилась какая-нибудь птица и начинала петь. Конфуций всегда замолкал и слушал ее пение с таким внимание, словно слышал в ее пении что-то такое, что было недоступно остальным.
Уважать всякого человека, как самого себя, и поступать с ним, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — выше этого нет ничего
Не усвоив приличий, не утвердишься
Плати за зло чистосердечием, а за добро плати добром
Впрочем, кто знает, может быть, и на самом деле слышал…
Когда птица улетала, Конфуций еще несколько минту хранил молчание, словно вдумываясь в то, что хотела сообщить ему эта посланница того самого Неба, с которым он был неразрывно связан вот уже столько лет.
— Если в вас поднимается гнев, — продолжал он, — подумайте о последствиях. Гнев отключает разумность, здравомыслие. Под влиянием эмоций человек делает глупости, что может замедлить его духовное развитие и отодвинуть цель. Умение контролировать свои эмоции — это залог успеха в достижении поставленных целей. Каждый человек может стать вашим учителем в чем-то. Чему-то хорошему в другом человеке можно подражать, а видя что-то плохое в другом, стараться искоренять это в себе…
Часто беседы с учениками проходили под музыку, которая связывала Учителя и его учеников незримыми узами гармонических созвучий.
Да что там двор! Конфуций беседовал со своими учениками повсюду: в школе, на прогулках и в путешествиях.
Из каждой своей прогулки с учениками он старался извлечь наибольшую пользу в познании теми истинной жизни на жизненных примерах.
Так, во время одной из прогулок ученики застали его внимательно смотрящим на течение реки.
— Учитель, — спросил Тси-кунг, — полезно ли созерцание текущей реки? Ведь ничего необыкновенного в ней нет…
— Да, — задумчиво кивнул Конфуций, — течение реки вещь самая обыкновенная. Но пытались ли вы когда-нибудь сравнить это самое течение с учением?
— Нет, — не скрывая своего удивления, ответил ученик.
— Воды реки, — продолжал Конфуций, — текут до самого моря. Но и Учение Яо и Шуна точно таким же образом текло до нашего времени, а мы, в свою очередь, как живые волны, понесем его еще дальше и передадим последующим поколениям. И так будет всегда, поскольку мы не собираемся уподобляться тем мудрецам, которые хранят свои знания только для себя…
В другой раз Конфуций показал связь учения с жизнью во дворце правителя, куда егопригласили с двумя лучшими учениками.
Рядом с троном стояло ведро, сплетенное из камыша.
Учитель спросил одного из присутствовавших мандаринов:
— Зачем здесь находится это ведро?
Тот пожал плечами.
Тогда Конфуций попросил одного из царедворцев зачерпнуть воды из колодца.
Тот осторожно опустил его в колодец, но легкое ведро плавало на поверхности воды, и, несмотря на все свои старания, сановник так и не смог наполнить ведро.
— Значит, — усмехнулся Конфуций, — надо придумать что-нибудь другое!
Выведенный из себя насмешками философа сановник схватил ведро и со всех сил швырнул его в колодец. Быстро наполнившись водой, ведро пошло ко дну.
— Ну что же, — усмехнулся Конфуций, — придется попробовать самому!
Он взял ведро и, осторожно покачивая, опустил его в колодец, а затем легко поднял его.
— Вот прекрасный пример того, — произнес Конфуций, — как умение держаться золотой середины побеждает чрезмерную осрожность и пылкость. В древние времена этот опыт применялся при восшествии на престол нового правителя. И древние законодатели советовали всегда держать пустое ведро возле трона для того, чтобы правители никогда не забывали этого золотого правила…
Добродетель мудрецов напоминает собой путешествие в дальнюю страну и восхождение на вершину: идущие в дальнюю страну начинают свой путь с первого шага; восходящие на вершину начинают с подножия горы
Признаваться в своих недостатках, когда нас упрекают в них, — это скромность, открывать их своим друзьям — простодушие, доверчивость, выставлять же их перед всеми — гордость
Середина есть точка, ближайшая к мудрости; не дойти до нее — то же самое, что ее перейти
Так на самом примитивном примере Конфуций показывал, нсколько все взаимосвязано в жизни.
В другой раз, гуляя с учениками в окрестностях города, Конфуций увидел птицелова, в клетках которого сидели только молодые птицы.
— А почему у вас нет взрослых птиц? — спросил он.
— Только потому, — усмехнулся птицелов, — что они недоверчивы, и если они что-то заподозрят, то не только улетают сами, но и уводят с собой молодых. Правда, иногда и они попадают в сети, но это происходит только в тех случаях, когда они, забывшись, следут за молодыми…
— То же самое, — обратился Конфуций к ученикам, — происходит и с людьми! Высокомерие и неопытность, неосмотрительность — вот главные причины ошибок молодости. Надутые своими ничтожными достоинствами, нахватавшись верхушек знания, молодые люди считают себя всезнающими. Едва им удасться сделать самое обыкновенное дело, как они начинают видеть в себе самых настоящих героев. Они не знают сомнений и не внемлют опыту поживших и более мудрых людей. Именно поэтому они зачастую сбиваются на неверный путь и оказываются в первой же попавшейся им на дороге ловушке! Но опыт, как вы уже начинаете догадываться, дело наживное. Куда хуже, когда зрелые мужи начинают думать как молодые и, в конце концов, впадают в заблуждение? Запомните это и трижды думайте, прежде чем пуститься в какое-нибудь рискованное приключение…
Конечно, ученики запоминали, как запоминали они и все то, что касалось их великого Учителя. По сути дела именно им мы и обязаны тем, что до нас дошли цитаты и фразы Конфуция, поскольку сам он письменного наследства после себя не оставил.
И, конечно же, они прекрасно понимали, какое великое дело делают.
Ну а насколько они почитали своего Учителя, говорит следующий случай.
Как-то к ученику Конфуция пришли поселяне.
— Ты такой мудрый и так хорошо говоришь, — сказал один из них, — не то, что этот сварливый Конфуций!
— Мудрость как стена, — ответил не растерявшийся ученик. — Моя стена низкая, и вы видите, что за ней делается, а стена Конфуция высокая, и вам не видно, что за ней делается. Если вы хотите заглянуть за его стену, постройте сначала свою, с которой можно будет смотреть.
Конечно, невозможно определить, где и какие мысли излагал Конфуций: дома или во время своих вынужденных странствий.
Да и не это важно. Важно то, что они дошли до нас. Как неважно и то, в каком порядке он посещал те или иные царства.
Жизнь его собрана буквально по крупицам, и разные авторы дают совершенные разные временные рамки его путешествия по Китаю.
Но главное не в хронологии, а в том, что он делал и говорил.
Что же касается успехов его учеников, то Конфуций измерял даже не столько их более или менее глубокими познаниями, а умением слушать собственное сердце.
И это умение вело к тому безмолвному диалогу с настроенным на той же частоте сердцем Учителя, который давал каждому из учеников возможность прикоснуться к истине. Или хотя бы приблизиться к ней, забыв о собственной ограниченности.
И как знать, не были ли для него такими детьми все его ученики, которым он и указывал и освещал этот самый срединный Путь.
Не жалуйтесь по поводу того, что на крыше соседа лежит снег, если ваш собственный порог не очищен
Изощренные слова губят добродетель. Несдержанность в мелочах погубит великое дело
Из всех преступлений самое тяжкое — это бессердечие
При этом он не уставал потворять, что по большому счету все зависит в жизни от самого человека, его воли, знаний, а самое главное от желания.
Пожив и повидав многое, Конфуций еще больше усилился в своей вере в то, что для процветания любой страны важные правительственные посты должны занимать благородные по своему характеру люди.
— Те, кто обладает врожденными знаниями, — говорил он своим ученикам, — стоят выше всех. За ними следуют те, кто приобретает знания благодаря учению. Далее следуют те, кто приступает к учению, встретившись с трудностями. Те же, кто, встретившись с трудностями, не учатся, стоят ниже всех. Запомните это и сделайте правильные выводы. Люди, которые добились успеха, это те, кто постоянно поддерживал движение к своей цели. Не важно, насколько медленно вы двигаетесь, но движение должно быть постоянным, не останавливайтесь. И если вы идете в правильном направлении, вы достигнете места назначения…
Как-то на прогулке Конфуций увидел, как какие-то путники пытались подняться на вершину горы. Но, не найдя удобной дороги, несколько раз возвращались к искодной точке, а потом снова шли вперед.
— Вот так и в жизни, — сказал Конфуций, указывая ученикам на путешественников, — жизнь не стоит на месте, постоянно изменяются условия и обстоятельства, и это требует повышения мастерства в любом роде деятельности. Если вы хотите достичь цели, нужно принимать во внимание меняющиеся условия и обстоятельства, постоянно учиться, приобретать новые необходимые навыки и совершенствоваться — и это приведет к успеху. Если вы чувствуете, что цель правильная, но становится недостижимой, не нужно изменять цель, нужно корректировать методы ее достижения. Помните, что жизнь всегда меняется, поэтому, чтобы достичь своих целей, нужно учитывать эти изменения и самому меняться. От этого зависит успех в достижении целей. Что бы вы ни делали, делайте это хорошо, качественно, с любовью — насколько это вообще возможно. Делая лучшее из того, что вы можете, вы не будете потом сожалеть. Куда бы вы ни шли, следуйте туда всем своим сердцем. Чтобы добиться успеха в жизни, требуется всё от вас зависящее. Человек во многом зависит от своего окружения, которое значительно влияет на систему ценностей и мировоззрение, и, таким образом, на будущее человека. Не имейте дел с людьми, которые не занимаются самосовершенствованием. Такие люди застыли в своем развитии, и будут только тормозить вас на пути к успеху и достижению целей…
Когда кто-нибудь из учеников просил у Учителя совета, Конфуций с нескрываемой иронией говорил:
— Советы мы принимаем каплями, зато даем ведрами!
Но это вовсе, как мы видели, не означает того, что он не давал советов. Давал, потому что, как никто другой, имел на это право.
Другое дело, что в отличие от других людей, он никому их не навязывал, и они были проникнуты мудростью, ниспосланной ему Небом.
Именно поэтому многие его советы вошли в сокровищницу человеческой мудрости.
«Уважать всякого человека, как самого себя, и поступать с ним, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — выше этого нет ничего».
«В общении с ближними мы должны доверять им и сами внушать доверие.
В общении же с чужими людьми мы должны убеждать в своей преданности при помощи слов, и кто-то должен эти слова передавать».
А на свете нет ничего труднее, чем передавать речи сторон, которые друг другом довольны или, наоборот, недовольны.
В первом случае непременно будет слишком много восторгов, а во втором — слишком много упрёков. Но всякое преувеличение есть пустословие, а пустословие не породит доверия.
Если же нет доверия, то и человек, доносящий эти речи до государя, вовек не добьётся успеха.
Потому и существует правило, гласящее: «Если ты сообщаешь только то, что есть на самом деле, и не говоришь ничего лишнего, ты едва ли подвергнешь себя опасности».
«Если чересчур настаивать на своей правоте, собеседник обязательно будет спорить с вами, даже сам не зная почему.
Если он не понимает даже того, что побудило его поступить так, как он может знать, чем закончится беседа?»
Вот почему существует правило, гласящее: «Не пренебрегай указаниями, не домогайся успеха, во всём блюди меру»
Перечитайте эти высказывания, и вы еще раз убедитесь, что каждое слово в них буквально дышит добротой и любовью.
Ну и, конечно, они не относились к простым смертным, а только к тем, кто избрал трудный и тернистый Путь постижения истины.
Но это, в свою очередь, совсем не значит того, что обычные люди не могут ничего почерпнуть из его советов.
Могут и черпают!
Если вы заметили, то очень многие высказывания Конфуций начинает с себя.
— Я не огорчаюсь, раньше я слушал…
Понятно, что говоря о себе, он как бы советует своим ученикам задуматься над тем, что произошло с ним в жизни.
Понятно и то, что ученики буквально на лету схватывали бесценные советы своего умудренного жизнью и знаниями Учителя.
И пусть вас не смущает, то, что мы называем Конфуций зрелым мужем в его тридцать лет.
Как мы уже говорили выше, все эти мысли Конфуций излагал в течение всей своей жизни. И чем старше он становился, тем глубже и жизненнее становились его изречения.
Конечно, некоторые ученики, ожидавшие от Учителя решения мировых проблем, были поначалу разочарованы столь обыденными вещами, как верность своему слову.
Но проходили дни, они взрослели и начинали убеждаться в том, миры мирами, а выполнять простые и ясные требования далеко не так легко, как это кажется.
Но не отчаивались, поскольку имели Учителя, чья могучая воля, неподдельная доброта и собственный пример отношения к жизни вели их вперед.
Конфуций никогда не высказывал раздражения, а был радушен, жизнелюбив, и знавшим его просто нельзя было не пойти за ним.
Никто и никогда не слышал от Учителя суждения о человеке, которого, если он не встречался с ними.
— Проникнуть в сердце человека, — говорил он, труднее, чем пробраться в горное ущелье. Легче познать Небо, чем сердце человека. Небо установило весну и осень, лето и зиму, день и ночь. У человека же лицо непроницаемо, чувства глубоко скрыты. Бывает, что человек с виду добр, а по натуре жаден, по виду способный, а на деле никчёмный, по виду деловит, а в душе празден, внешне мягок, а внутри груб. Вот почему получается так, что человек то стремится к добродетели, как умирающий от жажды — к воде, то бежит от неё, как от лесного пожара…
Иногда он давал ученику какое-нибудь задание и… забывал о нем. Но проходило какое-то время, и он вдруг начинал говорить о вещах, никакого отношения к этому дела, на первый взгляд не имевшие, однако ученик быстро понимал, что Учитель сейчас говорит для него.
— Мудрый правитель, — говорил Конфуций, — посылает человека в далёкий путь, чтобы испытать его преданность. Он посылает его близко, чтобы испытать его почтительность, и даёт трудное поручение, чтобы испытать его способности. Он задаёт ему самые неожиданные вопросы, чтобы испытать его сообразительность и приказывает действовать быстро, чтобы испытать его доверие. Он доверяет ему богатство, чтобы испытать его совестливость и извещает его об опасности, чтобы испытать его хладнокровие. Он поит его допьяна, чтобы испытать его наклонности и сажает его вместе с женщинами, чтобы увидеть, похотлив ли он. Таковы девять испытаний, по которым можно судить о людях…
Если у тебя не будет дурных мыслей, не будет и дурных поступков
Когда малый человек смел, но несправедлив, он становится разбойником
То, что вас обидели или обокрали, ничего не значит, если вы не будете постоянно об этом вспоминать
Конфуций хорошо разбирался в человеческой натуре и знал, насколько она у многих ранима.
Он хорошо помнил, как униженно себя чувствавал, когда его не пустили в дворец правителя. Но в то же время он прекрасно понимал и ту разрушительную силу, какую несла в себе обида. Особенно если она превращалась в незаживающую рану.
— Счастливого человека, — говорил он ученикам, — очень просто узнать. Он словно излучает ауру спокойствия и тепла, движется неторопливо, но везде успевает, говорит спокойно, но его все понимают. Секрет счастливых людей прост — это отсутствие напряжения…
Так просто Конфуций первым выразил все то, что потом ляжет в основу практически всех религий.
Много веков спустя кто-то скажет прекрасную фразу:
— Понимает человек, прощает Бог!
Иными словами, человек может понять, но простить чаще всего не может. Не на словах, в душе.
Но в том-то и было величие Конфуция, что он аппелировал не к Небу, а к людям, и благородный, а значит, и мудрый человек, по его мнению, должен был уметь прощать.
В начале XX века эту идею Конфуция подхватит Бердяев, который скажет о том, что обиды характерны только плебейству.
И, конечно, Конфуция часто спрашивали о том, каким должен быть истинный мудрец.
Мы не будем пересказывать всех высказываний Конфуция на эту тему, поскольку все они встречаются в этой книге.
Но обратим внимание на то, что, рассказывая о мудреце, Учитель ни разу не упоминает о его интеллектуальном превосходстве над другими людьми.
Вполне возможное, что сам Конфуций понимал это как данное и не считал своим долгом говорить об уме. И все же главными критерями мудреца, читай, идеального мужа, является правильное понимание им этики со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Не сложно понять и то, что очень многое из того, что говорил Конфуций о мудреце, мог взять себе на вооружение любой человек.
Конфуций никогда не рисовал перед своими учениками утопические картины всеобщего процветания и не мог терпеть высокопарных разговоров.
Обещаний он тоже не раздавал и был весьма осторожен в советах, а тем, кого брал в ученики, советовал начинать с малого.
Подкупало в нем и то, что при всем своей одаренности он был на удивление земным человеком.
Он не рассуждал, подобно Лао-цзы, о мироздании и поисках бессмертия.
Нет! Он учил на первый взгляд самым обыденным вещам: быть верным своему слову, не терять достонинств, верить в свои идеалы и, как бы ни было плохо, ни изменять им и, по возможности, бороться за них.
Через две с лишним тысячи лет великий русский писатель Лев Толстой повторит вслед за Конфуцием:
— Делай, что должно, и пусть будет то, что будет!
Глава V
«Я передаю, а не сочиняю», или что есть учение Конфуция
Когда Конфуций говорил о том, что он ничего не выдумывал, а только передавал, он не лукавил.
Так оно и было на самом деле. Как и любое другое учение, конфуцинство не могло появиться на пустом месте, и его появление было предопределено всей китайской культурой. И даже не столько культурой, как всем образом жизни.
Выше мы рассказали о тех предпосылках, благодаря которым конфуцинаство стало господствующей идеологией Китая.
Мы говорили и о том, что под влиянием древних книг и того, что Конфуций увидел на службе и в окружавшей его жизни, он был уверен, что только возврат к древнему укладу жизни может спасти Поднебесную.
Крушение древних устоев семейно-кланового быта, междоусобные распри, продажность и алчность чиновников, бедствия и страдания простого народа — все это вызывало резкую критику ревнителей старины.
Объективная обстановка побуждала их выступать с новыми идеями, которые можно было бы противопоставить царившему хаосу.
Однако для того, чтобы это отрицание современности имело моральное право на существование и приобрело необходимую социальную силу, оно должно было опираться на признанный авторитет.
Конфуций нашел такой авторитет в тех полулегендарных образцах глубокой древности, о которых мы уже говрили выше.
Конфуций не только верил, но и преклонялся перед идеализированной древностью, когда правители отличались мудростью и умением, чиновники были бескорыстны и преданны, а народ благоденствовал.
Надо полгать, что он не только верил, но и мечтал о том золотом, но уже новом времени, когда все в Поднебесной вернется на круги своя.
Конфуций не оставил после себя никаких книг, в которых бы четко и ясно изложил свои принципы и идеи.
За него это сделали его ученики. После смерти Учителя они собрали и систематизировали все его известные высказывания.
В итоге получилась книга «Лунь-юй» («Суждения и беседы»).
И в ней можно увидеть, как на основе пяти принципов — мудрости, гуманности, верности, почитании старших и мужества — выстраивается логически безупречная система идей, призванных упорядочить общественную жизнь, связать воедино интересы государства и личности.
Когда мудрец держится закона добродетели, то он скрывает это от взоров людей и не жалеет о том, что он никому не известен
Добродетель не останется в одиночестве. У нее обязательно найдутся соседи.
Если у вас есть возможность явить милосердие, не пропускайте вперед даже учителя
Возможно, что ученики донесли до нас далеко не все из услышанного от Конфуция, но, если мы вспомним, как Конфуций преподавал в своей школе, то поймем, что даже при всем своем желании они не могли сделать большего.
Слишком уж по-восточному проводил Конфуций свои занятия, и порой они напоминали коаны учителя Дзена.
— Что же касается моего способа преподавания этого учения, — говорил сам Конфуций, — то он очень прост: я указываю на поведение древних, как на образец, советую читать священные книги и требую, чтобы размышляли над прочитаным…
Все это так. Но верно и то, что если изучить все сказанное Конфуцием, то несложно заметить, что это не просто набор умных, а часто и остроумных афоризмов, но и довольно стройная система, в которой имеется несколько разделов.
Здесь есть учение и о человеке, и о государстве, и о нормах поведения.
Надо полагать, что интересуясь древностью и сравнивая ее с современной ему жизнью, Конфуций не мог не задаваться теми естественными вопросами, которые непосредственно касались этой самой жизни.
Особенно если учесть то, что подобными проблемами в его эпоху были озабочены многие ученые и философы.
Что необходимо для достижения всеобщего блага?
Что необходимо для процветания государства?
Что необходимо для благосостояния народа?
Что необходимо для благоустройства в семье?
Именно это волновало всех передовых людей того времени, желавших вырвать Поднебесную из того социального и нравственного кризиса, который она переживала.
Вот только ответы они давали разные.
Имел свой взгляд на выход из кризиса и Конфуций, который считал, что только процветание государства, благосостояние народа, благоустройство в семье и умиротворение сердца и успокоение самого себя могут спасти Поднебесную.
Дав ответы на первые вопросы, Конфуций неизбежно сталкивался с новым: возможно ли достижение подобного идеала?
Да, возможно, отвечал он, если не изменять правдивости и постоянно стремиться к высшей премудрости, как это было в древности.
Современному Конфуцию обществу было далеко до древних образцов, и именно поэтому ему надо было ответить и на еще два простых и таких русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?»
Виноваты во всех своих несчастьях были люди, которые стали терять обозначенные древними нравственные ориентиры. И в первую очередь, это касалось правителей, моральная деградация которых и привела к распаду империи.
Ну а дальше деградация общества шла уже по нарастающей, поскольку была сбита шкала ценностей.
Конфуций попытался найти причины данного явления, и, как следствие, силы, движущие людьми в процессе жизнедеятельности.
Анализируя и делая выводы, он нашел эти силы.
Более того, эти два основных стремления Конфуций считал заложенными в человеке от рождения, то есть биологически предопределенными.
Поэтому эти факторы, по мнению Конфуция, определяют как поведение отдельных индивидуумов, так и поведение больших коллективов, то есть и этноса в целом.
Конечно, Конфуций на собственном примере и примере некоторых своих учеников прекрасно видел и то, что в обществе существуют люди с врожденной моралью.
Но это были, скорее, исключения, когда же речь шла о массах, то к природным факторам Конфуций относился отрицательно.
Выяснив, кто виноват, Конфуций ответил и на вопрос: «Что делать?»
Создавать благородного мужа!
Напомним, что людей Конфуций делил на три группы: распущенных, сдержанных и глупцов.
По обладанию определенными качествами и отчасти положению в обществе Конфуций различал благородных мужей (Цзюнь-цзы), обычных людей (Жэнь) и людей ничтожных (Сло Жень).
Вся беда была только в том, что, если обычных и ничтожных людей в Поднебесной (как, впрочем, и везде) хватало, то с благородными мужами дело обстояло плохо. И надо полагать, что на первое место в своей иерархии Конфуций ставил людей, которые хоть в чем-то соответствовали благородным мужам.
Но поскольку они на самом деле, как он считал, жили в древности, то Конфуций полагал, что прообраз благородного мужа можно возродить.
Именно поэтому основной идеей учения Конфуция и стало воспитание человека на основе основных нравственных ценностей дервности — почитания, любви и веры в древность.
Благородный муж должен обладать мудростью (чжи), человеколюбием (жэнь), которое укрепляется чувством долга (И), реализуется в ритуале (Ли) и скрепляется доверием (Синь).
Небо задает ему первый импульс человеческого становления в виде небесной судьбы как нравственной программы и природы-натуры.
Далее он сам совершенствует полученную природу с помощью принципа «почитания родителей и старших братьев» (сяо ти), завещанного предками.
Люди различаются в зависимости от семейного, а затем социального положения. Из семейных патриархальных отношений Конфуций выводил принцип сыновней и братской добродетели (сяо ти).
Основой гуманности Конфуций считал сыновнюю почтительность (Сяо), которая стала важной частью его учения.
Когда исходят лишь из выгоды, то множат злобу
Изощренные слова губят добродетель
Несдержанность в мелочах погубит великое дело
Речь идет о культе предков — как мертвых, так и живых. Значительно изменив содержание и формы этого культа, Конфуций придал ему глубокий смысл символа социального порядка и превратил его в первейшую обязанность каждого китайца, универсальную и всеобщую норму поведения.
Быть почтительным сыном обязан каждый, а особенно — человек грамотный, образованный, гуманный, стремящийся к идеалу благородного мужа.
Даже если отец недобродетелен, если он злодей, вор или убийца, почтительный сын обязан лишь смиренно увещевать родителя, униженно просить его вернуться на стезю добродетели.
В средневековом Китае считалось нормальным и даже поощрялось законом, что сын не смеет свидетельствовать против отца.
И когда во времена Конфуция было разрешено доносительство на родственников, Конфуцию жаркой полемике по этому поводу воскликнул:
— Прямота и честность не в том, чтобы предать отца, а в том, чтобы покрыть его, даже если он украл барана!
Мы говорим, что в наше время дети перестали уважать родителей и заботиться о них должным образом.
А как могло быть иначе, если образец всех советских пионеров Павлик Морозов выдал своего отца чекистам?
И вместо того, чтобы предать проклятию этого выродка, его воспевали на всех пионерских собраниях и ставили в пример!
А чего стоила только одна гражданская война в нашей стране, когда сына вынуждали воевать против отца, а брата против брата?
Более того, количество погибших в Гражданской войне превысило количество убитых в Первой мировой войне.
Помните, у Талькова?
Такова цена ленинской ненависти к стране, в которой он родился, но для которой всегда оставался чужым.
Что в результате? Да именно то, что мы имеем: ненависть родственников друг к другу. Если не верите, посмотрите программы Малахова, в которых каждый день они не только поливают друг друга грязью, но очень часто лезут драться.
Культ сыновней почтительности с течением времени достиг в Китае всеобщего признания и стал нормой жизни
И чего только стоят рассказы на эту тему из сборника «24 образца сяо»!
Вот бедняк продает сына, чтобы накормить умирающую с голода мать, а затем находит в огороде сосуд с золотом и надписью: «За твое сяо».
Вот восьмилетний мальчик в летние ночи не отгоняет от себя комаров — пусть они лучше жалят его, а то ведь станут беспокоить его родителей.
Вот почтительный сын в голодный год отрезал от себя кусок тела, дабы сварить бульон для ослабевшего отца.
Вот добродетельный ханьский император Вэнь-ди во время трехлетней болезни матери не отходил от ее ложа, готовил ей еду и, чтобы не отравили, пробовал все предназначавшиеся ей лекарства.
А у нас…. Павлик Морозов…
Как немногие другие, Конфуций прекрасно понимал, что социальные отношения являются параллелью отношений семейных.
Отношения подданного и правителя, подчиненного и начальника имеют ту же самую природу, что и отношения сына к отцу и младшего брата к старшему.
Для соблюдения субординации и порядка Конфуций вырабатывает принцип справедливости и исправности (и).
Человек должен поступать так, как велит порядок и его положение. Исправное поведение — это поведение с соблюдением порядка и человечности.
Особое внимание Конфуций уделял такому понятию в Жень, как человеколюбие.
По своей сути человечность есть путь каждого человека к себе, и именно она делает человека мостом между тем, что он есть, и тем, чем он должен быть.
Исходный материал и конечна цель воспитательного проекта у Конфуция — это не самостоятельные индивиды, а само пространство человеческой сообщительности, поле музыкальных созвучий «просвещенной жизни», которое принадлежит всем и никому в отдельности.
Участие в этом творческом диалоге бытия, этой всегда заданной нам «небесной» музыки жизни поверяется образцовыми прецедентами, но требует творческого сотрудничества в мире, непрестанного усилия самовысветления духа.
Эффективны не технические приспособления сами по себе, но воля и разум самого человека, или, как говорили в Китае, «техника сердца», методы человеческого воздействия, обеспечивающие доверие, искренность и радушие в отношениях между людьми.
«Техника сердца», помноженная на технику ума и технику рук, — вот завтрашний день человечества.
Технизация же жизни наделяет человека новой ответственностью за судьбу Земли и, как никогда ранее, требует от него веры в силы и возможностей человеческого разума.
Техника парадоксальным на первый взгляд, но глубоко закономерным образом заставляет человека обратиться вновь к природе духовного опыта.
Таким образом, древние заповеди Конфуция о первичности воспитания, о важности очеловечивания человека, как никогда, нужны нашим современникам.
Кто распространяет слухи, тот отбросил добродетель
Никогда не возвращайся в то место, где однажды был счастлив
Видеть то, осуществление чего требует долг, и не сделать — есть отсутствие мужества
Кого можно назвать «человеколюбивым»?
Только того, кто проявлять в повседневной жизни почтительность, обходительность, правдивость, сметливость и доброту.
То есть, по большому счету опять все то же Жэнь!
Но, справедливо заметит Читатель, так можно и запутаться.
Можно! Но не нужно, особенно когда речь идет о восточном понимании чего-либо. И что может ответить китаец на ваш вопрос, если то же самое слово «жэнь» в китайском языке имеет около десяти значений? И все они считаются первостепенными.
Поэтому не надо ни домысливать, ни мучиться! Что значит человеколюбие?
Любить человека и больше ничего. Другое дело, что оно означает не только любить, но и уважать.
Если же мы начнем рассуждать над тем, что мы можем любить, но не уважать и, наоборот, уважать, но не любить, то мы, в конце концов, запутаемся так, что начнем хвататься за каждое проитворечие. Что совершенно естественно для западного ума, поскольку он не соединяет, а делит.
А здесь надо проще, по Булгакову.
Помните, что говорит Воланд Безродному и Берлиозу на Патриарших прудах об Иисусе Христе?
«А не надо никаких точек зрения! — ответил странный профессор, — просто он существовал, и больше ничего.
— Но требуется же какое-нибудь доказательство… — начал Берлиоз.
— И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще…»
Так, наверное, надо и нам: «Человеколюбие и все!»
В связи с этим хочу напомнить, что ни Европа, в которой так любят рассуждать о правах, человеке и ценностях, не прислала в юго-восточные районы Украины, когда там под бомбами гибли дети, ни одной таблетки и ни одного сухаря.
— Стремиться к достижению «Жэнь», — считал Конфуций, — человек может лишь по искреннему желанию сердца, и определить, достиг он этого или нет, может также лишь он сам…
Так говорил Конфуций, однако понять это довольно сложно. И в самом деле, что же это такое за человеколюбие, которое никто не замечает?
Более того, когда в любом обществе появляется не то что человеколюбивый, а просто хорошо воспитанный и отзывчивый человек, то это сразу же бросается в глаза.
А тут…
Если, конечно, Конфуций не имел в виду другое: то, что человек может просто-напросто казаться не тем, что он есть на самом деле, и каждый раз переживать в душе за совершенный им поступок.
Но и это уже чистой воды софистика. Многие бы люди предпочли такое показное человеколюбие любой искренней грубости.
А поскольку все мы живем в православной стране, то нам не надо ломать голову над всеми этими терминами, а понять простую вещь: человек Конфуция во многом похож на человека Христа. За исключением отношения к врагам, с которыми он призывал разбираться по справедливости.
Вполне возможно, что здесь речь идет о том бескорыстии в проявлении человеколюбии, о котором спутся пять веков скажет Христос:
— У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. Чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.
Суть понятия «человечность» — любовь к людям. Вот и все.
Жэнь — это высокий почти недосягаемый идеал, совокупность совершенств, которыми обладали лишь древние; из современников Конфуции, включая и себя, считал гуманным лишь своего рано умершего любимого ученика Янь Хуэя.
Но одной гуманности для будущего чиновника было недостаточно. Он должен был обладать еще и чувством долга, продиктованным внутренней убежденностью в том, что следует поступать именно так, а не иначе.
Долг — это моральное обязательство, которое гуманный человек в силу своих добродетелей накладывает на себя сам.
Чувство долга, как правило, обусловлено знанием и высшими принципами, но не расчетом.
В понятии долга Конфуций видел стремление к знаниям, обязанность учиться и постигать мудрость древних, быть внимательным в речах и осторожным в делах.
Одно из центральных мест в учении Конфуция является благопристойность и соблюдение церемоний и обрядов (Ли), о преклонении Конфуция перед которым мы уже много раз говорили выше.
Ли не есть нечто раз и навсегда данное, они могут изменяться в соответствии с конкретными условиями.
Критерием приемлемости тех или иных ли является и, «долг-справедливость», источник приемлемости и смысла.
Следование всем этим принципам было обязанностью благородного мужа.
Изначальное значение понятия порядка (ли), как нормы конкретных отношений, действий, прав и обязанностей Конфуций поднимает до уровня образцовой идеи.
Порядок выступает как этическая категория, включающая также этикет.
Как известно, в средневековом Китае сложились и были канонизированы определенные нормы и стереотипы поведения каждого человека в зависимости от занимаемого им места в социально-чиновной иерархии.
Они нашли свое наиболее наглядное отражение в том, что обычно именуется «китайскими церемониями».
В любой момент жизни, на любой случай, в счастье и горе, при рождении и смерти, поступлении в школу или назначении на службу — всегда и во всем существовали строго фиксированные и обязательные для всех правила поведения.
Раньше я слушал слова людей и верил в их дела. Теперь же я слушаю слова людей и смотрю на их дела
Все великое начинается с мелочей
Наиболее ничтожен тот, кто не желает извлекать поучительного урока из трудностей
В эпоху Хань был составлен подробный свод этих правил внешней учтивости и церемониала — трактат «Лицзи», компендиум конфуцианских норм, имевший обязательную силу на протяжении двух с лишком тысяч лет.
Все записанные в этом обряднике правила следовало знать и применять на практике, причем с тем большим тщанием, чем более высокое положение в обществе человек занимал.
Смысл Сяо, как его толкует «Лицзи», — служить родителям по правилам ли, похоронить их по правилам ли и приносить им жертвы по правилам ли.
Согласно этим правилам, подробно и обстоятельно растолкованным в Лицзи, почтительный сын должен всю жизнь предайно заботиться о родителях, прислуживать и угождать им, быть готовым на все во имя их здоровья и блага, чтить их при любых обстоятельствах.
Мы уже говорили выше о том, что во времена Конфуция нравственность в китайском обществе заметно упала, падало и значение ритуала.
Мы видели, с каким почтением и интересом Конфуций учился всему, что было связано с ритуалом, и само собой понятно, что созданный имблагородный муж был обязан везде и в любое время года следовать освященному самой древностью ритуалу — Ли.
Иногда Ли трактуется, как комлекс правил поведения практически во всех ситуациях, в каких только может оказаться человек.
— Нельзя смотреть на то, что противоречит Ритуалу, — не уставал повтортяь Конфуций, — нельзя слушать то, что противоречит Ритуалу, нельзя говорить то, что противоречит Ритуалу…
В этом высказывании — исток и суть учения Конфуция. Подчинённость Ритуалу, правилам поведения, культурному началу — в этом коренится смысл жизни человека.
Процесс становления благородного мужа у Конфуция завершается усвоением культуры (Вэнь).
«Вэнь, — пишет А. Маслов, — очень емкое понятие, здесь его можно воспринимать и как изучение древней литературы, и как постижение ритуалов, и как изучение других „гражданских наук“».
Важно другое — перед культурой-вэнь, как бы мы ее здесь ни трактовали, следует служение родителям и старшим вообще, что в свою очередь и предопределяет развитие человека именно как «существа культуры», вымеряет меру человеческого в человеке.
Есть и другой критерий проявления культуры в человеке — это знание меры допустимого и достаточного. Животное, увидев пищу, стремится съесть столько, сколько может.
Хищник будет преследовать жертву, пока сам не упадёт от истощения.
Но человеку должно быть свойственно осознание меры, или, как однажды назвал это сам Конфуций, «золотой середины».
Правда, высказал он это замечание с немалым оттенком грусти.
— Золотая середина — это добродетельный принцип, и является он наивысшим принципом, но народ уже давно не обладает им.
Иными словами, речь идет все о том же Срединном пути.
Благородный муж должен иметь богатую внутреннюю культуру. Без духовной культуры человек не может стать благородным даже при всем желании.
Но в то же время Конфуций предостерегал от чрезмерного увлечения «Вэнь».
— Когда в человеке одерживают верх свойства натуры, — считал он, — получается дикость, когда образованность — одна ученость.
Конфуций понимал, что общество не может состоять из одних «жэнь», так как потеряет жизнеспособность, не будет развиваться, и, в конце концов, регрессирует.
Однако нереально и общество, включающее в себя одних «вэнь», поскольку прогресса не будет и в этом случае.
По мнению Конфуция, человек должен сочетать в себе естественные страсти (природные качества) и приобретенную ученость. Это дано не каждому, и добиться этого может лишь идеальная личность.
Как определить принадлежность человека к определенной категории?
В качестве индикатора здесь используется принцип «хэ», который можно назвать принципом правдивости, искренности, независимости во взглядах.
Именно поэтому долгом всякого «благородного мужа» Конфуций считал бесстрашное и нелицеприятное обличение любых злоупотреблений.
Таким образом, Хэ — важнейший ценностный критерий Благородного Мужа.
Приобретая Хэ, он приобретал все то, что не могли дать ему Вэнь и Жэнь: самостоятельность мышления, активность и т. д.
Таким образом, духовным и политическим предводителем Поднебесной, по мысли Конфуция, должен был стать благородный муж, уравновешивающий в себе физическую естественность, интеллектуальную культуру являющий собой гармоничное сочетание «пяти постоянств» (жэнь, и, ли, синь и чжи).
Ну и, конечно, благородный муж, как и всякий уважающий себя китаец никогда не должен был терять своего лица.
А потому он был обязан сдерживаться, в гневе — обдумывать поступки, в выгодном предприятии — заботиться о честности; в юности он должен избегать вожделений, в зрелости — ссор, в старости — скряжничества.
Благородный муж безразличен к еде, богатству, жизненным удобствам и материальной выгоде.
Красивые речи вредят морали. Когда нет желания заниматься малыми делами, это вредит большим замыслам.
Есть три ошибки в общении людей: первая — это желание говорить прежде, чем нужно; вторая — застенчивость, не говорить когда это нужно; третья — говорить, не наблюдая за вашим слушателем.
Когда не ведают далеких дум, то не избегнут близких огорчений
Всего себя он посвящает служению высоким идеалам, служению людям и поиску истины. Познав истину утром, он «может спокойно умереть вечером».
Таким образом, «благородный человек» Конфуция — это, прежде всего умозрительный социальный идеал, назидательный комплекс добродетелей.
В его социальной этике личность является личностью не для себя, а в первую очередь, для общества.
Ориентир же в человеческих отношениях Конфуций определил так:
— Главное — будь честен и правдив, с теми, кто тебе не равен, не дружи и не бойся исправлять свои ошибки! Самосовершенствование должно быть направлено не на самого себя, а на всеобщее благо!
Если называть вещи своими именами, то учение о благородном муже есть учение о сверхчеловеке.
Много лет спустя Фридрих Ницше устами своего Заратустры выразил свое понимание сверхчеловека, и в нем не сложно найти отголоски учения Конфуция.
«Я учу вас о сверхчеловеке, — говорил Заратустра. — Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.
Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будетсверхчеловек смыслом земли!
Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны землеи не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, всё равно, знают ли они это или нет.
Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!
Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю — самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!
Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.
О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!
Но и теперь ещё, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?
Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение.
В чём то самое высокое, что можете вы пережить? Это — час великого презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.
Час, когда вы говорите: „В чём моё счастье! Оно — бедность и грязь и жалкое довольство собою. Моё счастье должно бы было оправдывать само существование!“
Час, когда вы говорите: „В чём мой разум! Добивается ли он знания, как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собою!“
Час, когда вы говорите: „В чём моя добродетель! Она ещё не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и от зла моего! Всё это бедность и грязь и жалкое довольство собою!“
Час, когда вы говорите: „В чём моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и углем. А справедливый — это пламень и уголь!“
Час, когда вы говорите: „В чём моя жалость! Разве жалость — не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие“.
Говорили ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если бы я уже слышал вас так восклицающими!
Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу!
Но где же та молния, что лизнёт вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он — это безумие!»
Все правильно, и благородный муж Конфуция есть на самом деле пламень, поскольку его долг не только бороться с несправедливостью, но и зажигать своим благородством других.
И, конечно, благородный муж в известной степени безумен, во всяком случае, он казался таковым всем тем, кому бросал вызов.
Да и самого Конфуция при дворах многих правителей принимали за блаженного, лишенного всяческой ориентации в реальном мире.
Конечно, Конфуций прекрасно понимал, что никто и никогда не достигнет созданного им образа Рыцаря без Страха и Упрека. Потому, наверное, и не видел в жизни никого, кто хотя бы приближался к нему.
Но не это было главным. Главным было задать планку, достигнуть которой было невозможно, но стремление достигнуть ее могло сделать человека выше.
И, забегая вперед, скажем, что ему это удалось, несмотря на всю казавшуюся многим в его время утопичность его учения.
Другое дело, что во многом была взята только внешняя сторона его благородного мужа, но, согласитесь, если чиновник вежлив, учтив и готов помочь, то и это уже не мало…
Что означало в понимании Конфуция следование тому самому Пути, о котором мы говорили выше?
Обдумай, верно ли и возможно ли то, что ты обещаешь, ибо обещание — есть долг
Найдите работу, в которую влюбитесь, и вам больше не придётся трудиться ни одного дня в жизни
Легко быть богатым и не кичиться этим; трудно быть бедным и не сетовать
Претворение в жизнь всех тех качеств, которые присущи балогородному мужу, и, прежде всего, Жэнь, или гуманности, наиболее ценное качество личности, достижимое в процессе образования.
Путем к обретению Жэнь является практика ли, то есть социальных норм.
Достичь же состояния благородного мужа можно, только постигнув правильный Путь (Дао), когда материальное благополучие отходит на второй план.
Напомним, что Дао означает путь, закономерность, учение, мораль, абсолют и осмысливается как всё пронизывающая сила, как одновременно и средство, и цель существования.
Великий Путь, согласно классическому китайскому определению, есть то, от чего ни один человек не может отойти ни на одно мгновение.
Человеку, согласно китайской традиции, не нужно отрекаться от детства в себе и спорить с отцом, чтобы стать мужчиной.
Его призвание — идти обратным путем, возвратиться к исконной, родовой полноте своего бытия.
Мудрость Пути есть непосредственно удостоверяемый опыт подлинности жизни. Ее нельзя познать, в нее надо вживаться.
«Отрешаться от дурных наклонностей прежде, чем они проявятся вовне» — традиционное требование китайской морали.
В различных философских системах Дао определялось по-разному.
В древности оно имело абстрактные значения, означая «поведение», «продвижение» и «путь государя и Неба».
С возникновения китайской философии центральным для нее стал вопрос о соотношении «человеческого» и «небесного». Иными словами нужно было уже общечеловеческое Дао.
Таковым его сделал далекий от потусторонних сил Конфуций, который сосредоточился на «человеческих» ипостасях Дао.
Хорошо понимая как всю силу значения Небесного мандата, так и то, что его идея себя изжила, Конфуций выдвинул категорию Дао — Великого Истинного Пути, мудрого и справедливого порядка, нормы правильного поведения.
В отличие от многих других философских школ, Конфуций придавал Дао этическое значение, истолковав его как «путь человека», то есть нравственное поведение и основанный на морали социальный порядок.
Дао по Конфуцию, это опять все те же гуманность, долг, знания и другие нравственные категории.
Если ученики правильно поняли своего Учителя, то Дао в понимании Конфуция, — это благой ход общественных событий и человеческой жизни, зависящий как от «предопределения», так и от отдельной личности.
Его носителем выступает и индивид, и государство, и все человечество (Поднебесная).
Таким образом, Конфуций видел в Дао, в отличие от даосов, не только нечто небесное, великое и невозможное выразить словами, а земной Путь, Путь этики и воспитания нравственности.
То есть, тот самый Путь, по которому должен идти человек, поставивший себе задачу стать благородным мужем.
Конечно, Конфуций прекрасно понимал и то, что в силу различия носителей различны и их Дао: прямое и кривое, большое и малое, присущее благородному мужу и ничтожному человеку.
В своем понимании Дао, Конфуций продолжает и развивает древнюю традицию, подчеркивая в содержании Дао единство двух начал — человеческого и небесного.
Дао может существовать в Поднебесной только поддерживаемое усилиями людей, иначе Поднебесная может вообще утратить Дао.
В этом и заключается Дао каждого человека, которое может быть прямым и кривым, большим и малым, присущим благородному мужу и ничтожному человеку.
С идеей Дао Конфуций связывал и абстрактное понятие социальной и космической гармонии — Дэ.
Являясь манифестацией Дао, Дэ означает добродетель, благодать, дар, достоинство, достояние, доблесть, моральную силу и даже закономерность.
Дэ есть внутреннее качество каждого индивида и каждой вещи.
В самом общем смысле Дэ обозначает основное качество, обеспечивающее наилучший способ существования каждого отдельного существа или вещи.
Сам Конфуций под Дэ понимал, прежде всего, человеческую благодать-добродетель. Качество, которое обеспечивает наилучший способ индивидуального существования.
В этом смысле Дэ сродни инстинкту самосохранения и жажде жизни. Дэ — это внутренняя сила, которая противостоит внешним воздействиям.
Идеальное воплощение Дэ для Конфуция — гуманность — жень. Дэ и его воплощение в жень — то, благодаря чему Дао осуществляется в Поднебесной.
Дао — это путь, а Дэ — способ достижения равновесия.
Таким образом, Конфуций в определении Пути обращался, прежде всего, к человеческому сердцу, то есть к моральным основам личности.
Идеальное общество — общество, в котором отсутствует преступность и насилие, — возможно только тогда, когда каждая личность достигнет в своем развитии реализации жэнь.
Но в то же самое время Конфуций признавал его относительность, так как благодать для одних не означает таковой для других.
Если ты не можешь изменить мир вокруг, измени хотя бы себя изнутри
Ожидания от жизни зависят от прилежности; ремесленник, желающий выполнить свою работу, должен вначале наточить свои инструменты.
Кто бесстыдно хвастается, тому трудно исполнить своё слово
То, что для конкретного индивида является его частной благодатью, например, незаконное обогащение с точки зрения общей благодати, оценивалось ими как «нечестивая и темная благодать».
По большому счету Дэ являет собой собирательный образ всего множества разнонаправленных сил, способных приходить в столкновение друг с другом.
Именно поэтому гармонизирующая их универсальная «благодать» часто определяется как предельная, великая, таинственная и даже сиятельная.
Экономические аспекты идеи Дэ определяют отношение к накоплению, распределению и потреблению богатству.
Накопление богатства — возможно, но без крайностей. Оно должно быть честным, что отражается в формуле «не отклоняться, не иметь слишком много и не иметь недостаточно».
При распределении богатства не должно быть равенства, но не должно быть и крайнего неравенства. Потребление богатства — должно быть умеренным, без роскоши.
Именно поэтому Дэ часто понимается как избегание крайностей, идея добродетели как середины во всём, как чувство меры.
То есть, следование все тем же знаменитым Срединным путем.
Впервые об этом пути говорил легендарный основатель буддизма Будда Шакьямуни живший с 563 до 483 года до нашей эры, то есть почти в то же самое время, что и Конфуций.
Именно с помощью этого пути Будда намеревался преодолеть раскол в индийском обещстве, когда многие духовные люди того времени думали, что они должны были быть либо в одной, либо в другой крайности.
— И тогда, — говорил Будда, — я обнаружил, что ни одна крайность не может привести к просветлению. Но просветление можно было найти где-то в промежутке между ними…
При этом надо понимать, что понимание Срединного Пути в восточной культуре имеет совершенно другой смысл, нежели ему придают на Западе, полагая, что это путь в буквальном смысле проходит посередине между двумя крайностями.
На Востоке эта идея имеет несколько иной оттенок, будучи чем-то большим и выходящим за пределы старых подходов.
Да и для самого Будды Срединный путь являлся, прежде всего, методом духовного самосовершенствования.
По своей сути он мало чем отличался от Пути Конфуция, поскольку предполагал правильные взгляды, правильные намерения, правильную речь, правильные действия, правильный образ жизни, правильные усилия, правильное осознавание и правильное сосредоточение.
Однако высшая ценность Срединного пути заключена в его методологическом посыле: избегать «крайностей» и искать «срединное» решение каждой проблемы, исходя, прежде всего, из критерия оптимальной практической эффективности.
Мы не знаем точно, узнал ли Конфуций о Срединном пути от появившихся в то время в Китае индийских монахов, проповедовавших буддизм, или он сам пришел к нему.
Но не это главное! Важно, что он понимал всю важность избегания крайностей, в которую очень любят впадать некоторые народы, а потом десятилетиями выбиваться на правильную дорогу.
— Благородный муж, — уверял Конфуций, — беспокоится лишь о том, что не может постичь Дао, его не волнует нищета!
Если эти условия сохраняются, идеальное общество возникает как бы само собой.
В книге «Дао сюэ» («Великое учение») об этом сказано следующее:
— Когда человек совершенствует свою добродетель, регулирует семейные отношения, когда семейные отношения урегулированы, в государстве воцаряется порядок, когда же в государстве воцаряется порядок, наступают порядок и спокойствие во всей Поднебесной. Совершенствование добродетели является корнем или основанием порядка для всех — от простолюдинов до Сынов Неба…
Напомним, что «Да сюэ» является конфуцианским каноном, название которого допускает троякое истолкование: «Великое учение» — учение о высокодостойной, совершенной личности, «Высочайшая наука» — учение для высокопоставленных лиц, наука социально-политич. Управления и «Высшее образование» — мировоззренческие наставления для взрослых людей.
Любой из тех, кто находился выше уровня простолюдинов или стремился выдвинуться из их среды, должен был подчинить свою жизнь строгому соблюдению этих норм и церемоний, без знания и соблюдения их никто не мог рассчитывать на уважение, престиж, успех в жизни.
По Конфуцию благодать изреченна, более того, она родит дар слова, состоит в верности, благонадежности, долге-справедливости и противостоит прельщающей внешности и почвенной закоренелости.
Благодатью следует отвечать на благодать, а не на вражду, что соответствует мысли «Нет безответной благодати».
В отношениях же между Дэ благодать благородного мужа доминирует над благодатью ничтожного человека.
Идеальна гармония между Дэ правителя и подданных, выражаемая главным тезисом «Да сюэ» об общественном благоустройстве как выявлении сиятельной благодати в Поднебесной, которое предполагает предварительное духовное и телесное самосовершенствование личности.
Советы мы принимаем каплями, зато даем ведрами
Если кто-то хочет тебя сильно обидеть, значит ему еще хуже
Когда определится взгляд на вещи, то будет приобретено знание, то воля будет стремиться к правде; когда стремление воли удовлетворено, то сердце сделается добрым.
Когда сердце сделается добрым, то будет приобретен нравственный взгляд на вещи, ведущие к добродетели
Конфуций считал, что мудрый «хранит втайне» свое дэ, поскольку оно не имеет частных проявлений, но по этой же причине обеспечивает «целостность природы» всего живого.
Человек, обладающий Дэ, — это обязательно харизматичсекая личность, привлекающая к себе людей, вносящяя в мир «музыку жизни» и потому незаметно подчиняющяя своей всегда бескорыстной воле окружающих людей.
Ибо, по словам Гераклита, скрытая гармония всегда сильнее явной.
«Человек Дэ, — говорили даосы, — не требует поклонения себе, а люди его чтут, не доказывает свою правоту, а все ему верят, не угождает другим, а все с ним любезны».
Именно поэтому Конфуций утвердждал:
— Человек дэ не будет одинок. Вокруг него непременно соберутся люди!
Как внутреннее, органичное и естественное качество Дэ составляет основную оппозицию с внешней физической силой, насилием, наказаниями и законом.
Последователи Конфуция универсализировали концепцию Дао и Дэ, различая дао порядка и смуты, древнее и современное, правильное и ложное, гуманное и негуманное, всеобщее и индивидуальное Дао.
Этические взгляды Конфуция опираются на естественное стремление человека к счастью.
В отличие от «абстрактного гуманизма», когда о человеколюбии рассуждают вообще и без всякой практической направленности, гуманизм Конфуция конкретен и обращен к живым.
Оставив за Небом последнее слово, но сделав в своем учении так, что оно не мешало жизни людей, Конфуций превратил Дао в этический критерий всего должного.
Более того, он изменил и содержание раннечжоуского понятия дэ, которое, перестав быть исключительной прерогативой знати и лишившись своего сакрального, тесно связанного с Небом содержания, стало своего рода конкретным проявлением дао, символом существования этической нормы, добродетельного поведения благородного человека.
Несколько изменилось и само понятие благородного человека, и теперь Конфуций употреблял его не только к уходившей в прошлое аристократии, но по отношению к высокодобродетельному и потому благородному в современном звучании этого понятия человеку.
Заметное место в учении Конфуция занимает и теория управление государством.
Когда Конфуций начинает говорить о государстве, то его суждения становятся более резкими.
Как видно, его собственный опыт пребывания на административных постах убедил Конфуция, что управлять людьми и государством задача не из легких.
Как известно, высшую цель управления страной Конфуций видел в соблюдении интересов народа, а его последователь Мэн-цзы считал, что из трех важнейших элементов государства на первом месте стоит народ, на втором — божества и только на третьем — правитель.
В отличие от легистов, Конфуций считал, что питическая структура Поднебесной опирается на нравственность, а не на закон.
Сила нравственного примера, а не нагромождение законов должно быть сутью власти.
Власть, базирующаяся на морали, приобретает характеристики святости, неприкосновенности и незыблемости.
Поэтому внимание к человеку и правилам его жизни перерастает в пиетет перед общественно определенными стандартами нравственности и святости.
Высвобождение из мифологизированной традиции в область светской нравственности оказывается обязательной зависимостью от правильного общественного порядка-ритуала, который безусловен как в своих моральных основаниях, так и во внешних церемониальных формах.
Конфуцианство придает этой зависимости положительный смысл, поскольку понимает ее не только как политическую, но и как культурную форму. Государственная задача понимается почти эстетически. Музыка и искусство — главные инструменты управления страной.
Что касается управления государством, то Конфуций четко делил общество на управляющих (тех, кто думает и управляет) и управляемых (тех, кто трудится и повинуется).
Этот порядок шел от древних мудрецов и неизменен. А вот критерием принадлежности к высшему или низшему обществу должны служить не знатность и богатство, а знания и добродетели и степень близости человека к благородному мужу.
Полагая, что правитель должен быть первым благородным мужем своей старны, Конфуций высшим принципом управления страной является жэнь (гуманность), а практикующий этот принцип правитель является образцом для всего народа.
Для наведения порядка в обществе, пребывающем в состоянии хаоса, следуют использовать «исправление имен», поэтому этот принцип часто называют «укреплением ли».
Об этом принципе мы подробно поговрим ниже.
Конфуцием считал, что управление государством, как и обществом, должно базироваться на Ли.
Как мы помним, опираясь на древние представления о Небе и высшей небесной благодати Дэ, конфуцианство выработало постулат, согласно которому правитель получал божественный мандат на право управления страной лишь постольку, поскольку он был добродетельным — в конфуцианском смысле этого слова.
Отступая от принятых норм (произвол власти, экономический упадок, социальный кризис, волнения и т. п.), правитель терял Дэ и право на мандат.
У многочисленной армии можно отнять главнокомандующего, а у обыкновенного человека нельзя отнять его воли
Перед тем как мстить, вырой две могилы
Если тебе плюют в спину, значит ты впереди
Более того, Мэн-цзы сформулировал даже тезис о праве народа на восстание против недобродетельного правителя и о насильственной смене мандата, и этот тезис всегда служил суровым предостережением императорам, которые пытались отклоняться от конфуцианской нормы.
Согласно схеме Конфуция, правитель возвышался лишь на несколько ступенек над главой семьи.
Подобный универсальный подход превращал государство в обычную семью, только большую.
Следовательно, править в государстве должны те же принципы, что и в обществе, то есть проповедуемые Конфуцием отношения гуманности, всеобщей любви и искренности.
Именно поэтому, Конфуций отрицательно отнесся к вводимым в то время в некоторых царствах Китая законам.
В условиях, когда управление государством и народом предполагалось на основании Ли, эти правила выполняли роль закона.
Правитель обязан следить за выполнением правил, а также смотреть, чтобы общество не сошло с истинного пути.
Именно поэтому Конфуций наибольшее внимание Конфуций уделил управляющим, которые должны были обладать многими качествами благородного мужа.
Конфуций не мыслит благородного мужа в отрыве от государственной службы, административной деятельности.
Но он у него не отшельник, а активная личность, занимающая вполне определенное положение в обществе и государстве.
Более того, он, как правило, должен выступать в функции первого советника, т. е. премьер-министра или самого правителя.
Именно они должны осуществлять власть в государстве. Их высокие нравственные качества должны быть примером для всех остальных.
Их роль заключается в воспитании народа, направлении его на правильный путь. При сравнении с семьей видна явная аналогия между благородным мужем в государстве и отцом в семье. Управляющие — отцы народа.
Для управляющих Конфуций вывел четыре Дао: чувство самоуважения, ответственности, доброты при воспитании народа и чувство справедливости.
Уделяя основное внимание управляющим людям, Конфуций подчеркивал, что главный фактор стабильности государства — доверие народа.
Власть, которой не доверяет народ, обречена на отдаление от него, а значит, на неэффективность управления и в этом случае неизбежен регресс общества.
Как считал Конфуций, мудрому государю, как уже было сказано, следовало «править, не управляя», «пребывать вдали от мира».
Но в то же время он не мог не видеть, как жизнь все дальше уводила общество от добрых старых ритуалов к нечестной дипломатии и войне.
И особых надежд на современных ему правителей и их советников-аристократов он, надо полагать, не возлагал.
Да и зачем тогда надо было бы собственными силами «возрождать Восточное Чжоу?»
Управление государством, по мысли Конфуция, должно находиться в руках «достойных мужей» — новой аристократии духа. То есть, тех самых благородных мужей, которых и решил готовить в своей школе.
Мудрость же правителя он видел в том, чтобы замечать и всячески возвышать этих самых «добрых мужей».
Ну и, конечно, он сам должен быть первым благородным мужем в своем царстве.
Таким образом, правитель хранил свой возвышенный покой, а его чиновники — работать до изнеможения на благо страны.
Подготовленные соответствующим образом благородные мужи должны были идти на службу к правителю и по возможности занимать самые важные посты в государственном аппарате.
И не только важные. После того, как сам Конфуций поработал на хозяйственных должностях, он понимал, что мелочей для процветания государства нет.
Потому и говорил о том, что благородный муж заботиться не о месте и зарплате, а о том, как принести на этом месте как можно больше пользы.
С легкой руки Конфуция отношения между правителем и его помощниками из числа «достойных мужей» стали главной темой политики в старом Китае.
Государь и его советник не могли обойтись друг без друга, но и сойтись им было не так-то легко, ведь ритуальные отношения, призванные «устанавливать различия между людьми», обязывали обе стороны строго блюсти свое достоинство и ни в коем случае не входить в сговор.
Благородный советник — зеркало государевой чести. Он ставит верность долгу выше всех личных интересов.
Он больше жизни предан государю, но до определенных пределов, и когда Цзы-Лу спросил Учителя, как нужно служить государю, тот ответил:
— Не нужно обманывать его, но, если понадобится, будь непреклонен. Выдолжныдействовать по обстоятельствам, а в сердце хранить постоянство Пути…
Таким образом, благородный муж, прежде всего, предан не лично правителю, а праведному Пути.
Чем же должен руководствоваться благородный муж в служении своему идеалу?
По Конфуцию, его поведение зависит от того, осуществляется ли в стране праведный Путь.
Благородный муж в понимании Конфуция — это не просто образованный и нравственный человек. Он — будущее Поднебесной.
Таким образом, социальный идеал Поднебесной Конфуция прост, как правда!
Трудитесь и работайте, насколько требует этого ваш долг
Не ищите ни великих радостей, ни излишнего спокойствия: поиски за теми и другими сами по себе — труд и помеха спокойствию
Никогда не делайте того, что рано или поздно может повлечь за собою раскаяние
Как это не покажется многим удивительным, но именно Конфуций первым в мире заговорил об отношениях общества с природой. И это было две с половиной тысячи лет назад, когда не было ни атома, ни гидроэлектростанций, ни кислотных дождей.
Тем не менее, он уже тогда говорил о том, что продлить свое нормальное существование общество может только при любовном отношении к природое.
Более того, он вывел четыре основополагающих принципа взаимоотношения общества и природы:
Чтобы стать достойным членом общества, нужно углублять свои знания о природе. Эта мысль вытекает из вывода Конфуция о необходимости образованности общества, особенно развития знаний об окружающем мире, и дополняет его.
Только природа способна дать человеку и обществу жизненную силу и вдохновение. Этот тезис напрямую перекликается с древнекитайскими учениями, пропагандирующими невмешательство человека в природные процессы и лишь созерцание их в поисках внутренней гармонии.
Бережное отношение, как к живому миру, так и к природным ресурсам. Уже в то время Конфуций предостерегал человечество от бездумного расточительного подхода к использованию природных ресурсов.
Таковы убеждения Конфуция, полные оптимизма и веры в человека.
Был ли он утопистом? В известной степени, да, был! Но в то же самое время он никогда не мечтал разом переделать жизнь.
К этому времени он уже повидал и мир, и людей и не питал никаких иллюзий относительно какой-то там мгновенной перестройки.
Более того, он, по всей видимости, понимал и то, что ни один из государей не в силах одним мановением своей царственной руки избавить общество от его пороков.
Но в то же самое время он понимал и то, что великая работа по перестрйоке общества — отнюдь не повод для удовлетворения честолюбия.
Она есть не что иное, как великое испытание его духа.
— Человечность приходит к людям после того, — говорил сам Конфуций по этому поводу, — как совершено самое трудное….
Конечно, по большому счету политический идеал Конфуция можно считать утопией, но его благородный муж, идущий к нему, в высшей степени реален.
Как говорил сам Конфуций, он любил древность и следовал только ей.
Однако на самом деле это далеко не так, и вряд ли бы Конфуций стал бы тем самым Конфуцием, если бы только копировал слепки с древних времен.
Мы уже говорили о том, что учение Конфуция появилось на основе древнекитайских религиозных и философских учений.
Это так. Но в то же самое время оно не только сильно отличалось от них, но и вступало с ними по некоторым вопросам в противоречие.
Одним из таких противоречий является мнение о ᴨервостеᴨенности общественных отношений и их приоритете ᴨеред природой.
Если древнекитайские учения считают совершенным заведенный в природе порядок и, как следствие, идеальным все, что создано не трудом человека, то Конфуций ᴨервым подверг это сомнению и доказал свои утверждения далеко не идеальностью природного начала в человеке.
Предметом ᴨервостеᴨенной важности у Конфуция считается человеческое общество, и, как его составная часть, конкретный живой человек.
Одним из ᴨервых Конфуций дал свое объяснение силам, движущим человеком. Давая это объяснение, он ввел ряд совершенно новых понятий, неизвестных ранее.
Некоторые из них, такие как Цзюнь-цзы и Сло Жэнь, на долгое время определили не только параметры развития политической культуры, но во многом и судьбу духовной культуры всей китайской нации.
Вᴨервые в истории культуры была создана реальная модель идеального человека, оказавшая огромное воздействие на форму национального характера и духовной жизни китайской нации.
В противоречие предыдущим ему восточным учениям Конфуций высказал мысль о том, что главное в жизни, то есть то, к чему должен стремиться человек, не замыкается на достижении личной гармонии с природой, а включает в себя прежде всего достижение гармонии с самим собой и гармонии с обществом.
Именно Конфуций ᴨервым на Востоке высказал мысль о том, что главное для человека — гармония с себе подобными.
Высказав это предположение, он связал воедино совершенно разные до него области человеческой исследовательской деятельности — государство, общество и, наконец, самого человека.
Три его учения связаны едиными понятиями, ᴨереходящими из одного учения в другое и приобретающими в каждом учении новые свойства.
Одним из ᴨервых Конфуций создал реальную модель государственного устройства, способную воплотиться в жизнь при наличии определенного уровня духовного развития общества.
Таким образом, создав свое учение, Конфуций стал ᴨервым человеком, который заговорил о ᴨервостеᴨенности человеческой личности для всего общества.
Конфуций не холодный философ, а, прежде всего, общественник и человековед.
Из природных явлений его интересует только Небо, как высшая сила, управляющая земной жизнью.
При этом она совсем не походит на бога-творца религий Запада. Небо не вне мира, а над миром, который, несмотря на все тяготы, не «юдоль скорби и греха», а Поднебесная.
Победа — это поражение
Я слышу и забываю. Я вижу и запоминаю. Я делаю и понимаю
Чем бы вы ни занимались в жизни, делайте это всем своим сердцем
Небо — это судьба, рок, Дао Поднебесной. Небо — это закон.
Главной проблемой для Конфуция является рационализация общего для всей китайской культуры культа предков.
Конфуций предпринимает парадоксальную с точки зрения европейца и естественную для китайца попытку сохранить традицию, сделав ее немножко меньше традицией и несколько больше обоснованным убеждением.
То, что заповедано традицией, должно быть глубоко укоренено в человеке посредством тщательного личного размышления над ней.
Важно осознанное, а не слепое следование установленным в Поднебесной порядкам. Человек должен жить достойно, и это будет лучшим способом следовать предкам. И, наоборот, ради своей достойной жизни нужно следовать издревле заповеданому.
Эта проблема звучит у Конфуция в виде вопроса: «Не научившись служить людям, можно ли служить духам?»
Человеку предопределено всё сугубо человеческое, и неестественно «зарывать голову в песок небесных и спиритуалистических дел», «скитаться за пределами мира пыли и грязи».
Всё тайное и невыразимое — за границами человеческого рассмотрения: суть неба и Дао, тайна рождения и смерти, суть божественного и высшего.
Но жизнь человека, с ее реальным течением, — это его дело.
— Не ведая еще, что такое жизнь, как можно знать, что такое смерть? — спрашивал Конфуций.
И вот ведать, что такое жизнь, человек может и обязан, чтобы быть человеком, и человеком достойным.
Жизнь — это служба людям. Именно это и является важнейшей этической идеей конфуцианства, определяя как его достоинства, так и недостатки.
Глава VI
«Я обладаю знаниями не от рождения», или был ли Конфуций посвященным
Напомним, что посвещенным называется человек, обладающий тайными знаниями, полученными непосредственно от высших сил.
«Все великие религии, — пишет Э. Шюре в своей книге „Великие посвященные“, — имеют внешнюю историю и историю внутреннюю; одну — видимую, другую — скрытую.
Под внешней историей я подразумеваю догматы и мифы, преподаваемые публично, в храмах и школах, вошедшие в культ и отразившиеся в народных суевериях. Под историей внутренней я разумею глубокую науку, тайное учение, оккультную деятельность великих Посвященных, Пророков и Реформаторов, которые создали, поддерживали и распространяли живой дух религии.
Первая, официальная история, которая может быть всюду прочтена, происходит при дневном свете; тем не менее, она темна, запутана и противоречива.
Вторая, которую можно назвать эзотерическим преданием, или учением Мистерий, трудно распознаваема, ибо она происходила в глубине храмов, в замкнутых сообществах, и её наиболее потрясающие драмы развертывались во всей своей целости в душе великих пророков, которые не доверяли никаким пергаментам и никаким ученикам своих высоких переживаний и своих божественных экстазов.
Историю эту нужно отгадывать, но раз ее познаешь, она является полной света и внутренней связи, она остается всегда в гармонии сама с собой. Ее можно назвать также историей единой всемирной вечной Религии.
В ней проявляется внутренняя суть вещей, истинное содержание человеческой совести, тогда как внешняя история показывает только её земные формы. Там мы схватываем исходную точку Религии и Философии, которые на другом конце эллипса соединяются вновь при помощи всеобъемлющей науки.
Эта точка соответствует трансцедентным истинам. В ней мы находим причину, происхождения и конец изумительной работы веков, Провидение, проявляющееся через своих земных деятелей. Это — внутренняя история…»
Согласно Шюре, великими посвященными были Рама, Кришна, Гермес, Моисей, Орфей, Пифагор, Платон и Иисус.
Был ли таким посвященным Конфуций, который сам говорил, что его знания не от рождения, в отличие от Хрсита, который родился с Богом в душе?
Иными словами, мог ли стать посвященным человек, который, подобно Конфуцию, сделал сам себя.
Об этом интересно и подробно писали наши известные специалисты по Китаю А. Маслов, В. В. Малявин и З. Г. Лапина.
С их помощью мы и расскажем Читателю о тех предположениях, какие выдвигались на этот счет.
Почему мы говорим только о предположениях?
Да только потому, что однозначно ответить на этот вопрос невозможно, особенно если вспоминть, что сам Конфуций себя посвященным от рождения не считал.
А вот шло ли это утверждение от скромности, или имело гораздо более глубокий смысл, этого мы уже не узнаем никогда.
Что мы подразумеваем под более глубоким смыслом? Да только то, что Конфуций, даже если и был посвященным свыше, был еще и учителем.
А теперь представьте себе учителя, к которому вы пришли постигать истину и который говорит вам о том, что ее можно постигнуть только, имея для этого небесный дар.
Надо полагать, что у многих бы, не чувствующих в себе этого дара, просто опустились бы руки.
Да и зачем мучиться, если познание истины все равно не зависит от вас?
Не рассчитывай на скорые успехи и не соблазняйся малой выгодой. Поспешишь — и не добьёшься цели, соблазнишься малым — и не сделаешь великого.
Добрые люди беспрестанно укрепляют себя
Стремление к материальным выгодам множит недовольство
А теперь вернемся к Конфуцию.
Как известно, для китайцев ритуал был не просто обряд или чисто формальной «китайской церемонией», и зависел он от многих факторов.
Напомним, что все свободное население чжоуского Китая делилось на пять социальных групп.
Группа, занимавшая высшую ступеньку в иерархической лестнице, была представлена личностью правителя, «Единственного среди людей», как, следуя традиции, продолжали называть себя чжоуские ваны.
Вторая группа — чжухоу, правители наследственных владений, представители высшей чжоуской аристократии.
Третья — дафу, главы тех цзу (родоплеменных групп), которые в своей совокупности составляли население наследственного владения чжухоу.
Четвертая группа — ши, главы больших семей, входивших в состав того или иного цзу. Наконец, пятая группа — простолюдины.
Социальный ранг, будучи внешним проявлением принадлежности к одной из пяти общественных групп, определял совокупность тех материальных благ, которыми мог пользоваться данный человек.
«Одежда зависит от ранга, — сообщал один из исторических источников того времени, — а потребление богатств — от размера вознаграждения, соответствующего рангу.
Различны количества питья и еды, покрой одежды, количество скота и рабов, существуют запреты на употребление определенных форм лодок, колесниц и домашней утвари.
При жизни человека соблюдаются различия в головном уборе, одежде, количестве полей и размерах жилища; после смерти — в размерах внутреннего и внешнего гроба, савана и могильной ямы».
Строго регламентировались размеры жилища и его убранство.
Так, балки во дворце Сына Неба были тесаные, полированные, инкрустированные камнями, но во дворце чжухоу они уже тесаные, полированные, а в доме дафу — просто тесаные.
То же самое касалось и пищи: ван мог питаться мясом быка, барана и свиньи, чжухоу — только говядиной, дафу — свининой, ши — рыбой, а простолюдины вообще не имели права есть мясо.
Социальные различия находили отражения и в лексике древнекитайского языка — для обозначения одного и того же понятия существовали различные слова, употреблявшиеся в зависимости от принадлежности говорившего к определенному рангу.
И в семье, и в обществе в целом любой, в том числе влиятельный глава семьи, важный чиновник императора, всегда представлял собой, прежде всего, социальную единицу, вписанную в строгие рамки конфуцианских традиций, выйти за пределы которых было невозможно: это означало бы «потерять лицо», а потеря лица для китайца равносильна гражданской смерти.
Если сынки богатых родителей в молодости и могли позволить себе протранжирить толику отцовских денег в злачных местах больших городов, то это бывало лишь эпизодом в их жизни, не более.
В принципе, отклонения от нормы не допускались, и никакой экстравагантности, оригинальности ума или внешнего облика китайское конфуцианское общество не поощряло: строгие нормы культа предков и соответствующего воспитания подавляли эгоистические наклонности с детства.
Человек с первых лет жизни привыкал к тому, что личное, эмоциональное, свое на шкале ценностей несоизмеримо с общим, принятым, рационально обусловленным и обязательным для всех.
Более того, в понимании китайца только ритуал есть правильное и должное поведение, в котором воплощались принципы мироздания и сама правда жизни.
Нарушить ритуал означало прервать связь, прервать сообщение между мирами и тем самым нарушить баланс во всем мире.
Ну а поскольку под «всем миром» в древнем Китае подразумевался сам древний Китай, нарушение ритуала означало разрушение самой Поднебесной.
Ритуальные правила не просто пронизывали все стороны жизни, но и придавали священный оттенок самым обыденным поступкам.
Ритуал устанавливал баланс духовных энергий мира, который сам Конфуций именовал «хэ», что обычно переводится как «гармония».
Если же называть вещи своими именами, то ритуал подразумевал два типа священной коммуникации: между людьми и между людьми и духами.
Более того, слияние мистических доктрин с государственным управлением уже нельзя было остановить.
Правитель любого царства, будучи Сыном Неба, являлся медиумом и выполнял не только административные обязанности, но и поддерживал ритуальную связь между Небом и Землей, совершая жертвоприношения и обнаруживая волю Неба в своих мыслях.
Но главным была все же его нравственность, которая помогала ему и жить, и править.
И именно в этой связи та самая Жень, о которой мы говорили выше, предстает несколько в ином свете.
Как мы уже видели, для Конфуция человек является человеком лишь тогда, когда живет в соответствии с правилами и ритуалом. И не случайно он в одной из бесед с учениками презрительно воскликнул:
— Человек без Жэнь? Да о каком же ритуале может идти речь!
Три пути у человека, чтобы разумно поступать: первый, самый благородный, — размышление, второй, самый легкий, — подражание, третий, самый горький, — опыт
Люди в древности не любили много говорить. Они считали позором для себя не поспеть за собственными словами
Прекрасно там, где пребывает милосердие. Разве достичь мудрости, если не жить в его краях?
Если мы вспомним, что именно через ритуал осуществлялась священная связь между человеком и потусторонним миром, а Жень являлась средством достижения этой связи, то можно сделать вывод о том, что на самом деле Жэнь не только «гуманность» и «любовь к людям».
И тогда получается, что Жень есть не что иное, как способность постоянно поддерживать связь с Небесными силами, с духами предков.
То есть то, что всегда характеризовало медиума, умевшего вступать в контакт с иным миром и передавать его веления и знаки в наш мир.
По большому счету именно это соотношение и являет собой сам иероглиф Жэнь, состоящий из графемы «человек» и двух горизонтальных черт.
Согласно китайским воззрениям, человек являет собой часть вселенской триады, соединяя собой начала — Небо и Землю.
Так что, любой человек по своей природе есть медиум, способный объединить собой Небо и Землю и пропустить через себя их энергию.
На чем и по сей день строятся все медитативные, дыхательные и сексуальные практики даосов.
Один из самых видных последователй Конфуция Мэн-цзы считал, что Жэнь есть способность «установить связь между родственниками» и «любить родителей».
«Ритуал, — пишет В. В. Малявин, — это встреча небесного и земного, особого рода символическое действие, позволяющее человеку познать себя в пространстве Космоса.
Начиная с Чжоуской эпохи, именно Ритуал становился фундаментальным понятием, вокруг которого строилась вся культура.
Для Конфуция ясно лишь одно — в самом факте человеческой жизни заложен глобальный смысл человека как существа культурного; вся жизнь должна быть превращена в Ритуал, тем более ее завершение.
Именно в свете денного мистического подхода и развивается дальнейшее учение Конфуция.
Именно из мистики порождается этика ритуала, и учение о благородном муже, о совершенномудром — как хранителе срединного пути, как жреца, и посредника вселенского баланса между Небом и Поднебесной».
Но самым удивительным является то, что сам Конфуций, со слов его учеников, редко говорил о Жэнь.
Звучит странно, если учесть, что именно Жень является главным в учении Конфуция.
Почему?
Здесь мы вступаем в неизбежную в таких случаях полосу догадок.
Вполне возможно, понимая под Жэнь связь с Небом, Конфуций понимал, что одними словами объяснить это не возможно, поскольку эти понятия лежат за пределами объяснений и невозможны для логического понимания.
Может быть, именно поэтому саму суть понятия Жэнь он не разъяснял, а показывал на примерах.
Да и как можно точно выразить сакральную суть любого понятия не словами, а рисунком-идеограммой, каким является иеороглиф?
Особенно если вспомнить, что даже то, что выражено словами, очень часто тракутется совершенно по-разному. Именно поэтому того же Ницше одни считают философом совершенного духа, а другие видят в нем откровенного фашиста.
А теперь представьте, как бы трактовали Ницше, если бы он записывал свои сочинения рисунками?
Чтобы было более понятно, посзволю привести себе пример с тем же Тайцзицюанем.
Когда на первых же занятиях ученики, начитавшись о чудесах цигуна и шаолиньских монахах, буквально изводили учителя вопросами о Ци, он только улыбался в ответ.
Более того, у многих стало складываться впечатление, что он просто не знает сам, что это такое.
Но в процессе потоянных и изнурительных тренировок, когда ученики постоянно представляли себя посредниками между энергиями Небом и Землей, сосредоточении этих энергий в центре живота и последующего равномерного их распределения по всему телу, люди, к своему удивлению, вдруг начинали сами чувствовать некоторое движение внутри тела.
Точно также, надо полагать, дело обстояло и с ритуалом. И Конфуций не видел никакого смысла тратить слова не совершенно недоступные для неподготовленных людей объяснения.
Однако по мере того, как ученики сами все более и более погружались в таинство ритуала, они начинали осозновать, что за ним стоит нечто большее, нежели это можно было выразить словами.
Пример с Жень мы привели только для того, чтобы показать Читателю: Конфуций далеко не так однозначен и прост, каким может показаться.
Впрочем, так оно и должно быть, поскольку любая медаль имеет свою обратную сторону.
Чего же говорить о философском учении, которое стало самой настоящей религией в Китае?
Но еще более интересно то, что Жэнь, по словам Конфуция, в отличие от многих других качеств, нельзя обучиться, ее можно именно получить, достичь, воспринять.
— Разве жэнъ далеко от нас? — говорил сам Конфуций. — Стоит устремиться к Жэнь — и Жэнь тотчас приходит!
По словам Конфуция, самые добродетельные люди древности, Бо И и Шу Ци, «искали Жэнь и обрели Жэнь».
Больше всего надо стыдиться прекраснодушных речей, притворных манер, чрезмерной угодливости, и когда люди, затаив обиду, набиваются в друзья
Тот, кто независтлив и неалчен, к чему ему делать зло?
Если относиться к чужому, как к отцу, кончишь тем, что будешь относиться к отцу, как к чужому
Но откуда? Если ему нельзя обучиться, то не из воспитания, которое только открывает для Жэнь дверцу.
И если Жэнь нельзя обучиться, как, скажем, той же музыке, но оно рядом с нами, то, что же это такое?
Наверное, все же это какое-то совершенно особое мистическое чувство, которое подобно переосмыслению всего предшествующего опыта, своего рода просветление.
Именно поэтому мудрецы учили «вызреванию» человеколюбия внутри человека, а не принятию его откуда-то извне.
«Пять злаков (рис, два типа проса, пшеница и бобы), — писал Мэн-цзы, — являются наилучшими из всех.
Но если же они не вызревают, то оказываются еще худшими, чем даже чертополох. Таково и человеколюбие — достигается оно, лишь окончательно созрев».
По всей видимости, это на самом деле так, и к «человеколюбию» Жень не имеет прямого отношения, и это, скорее, «способность к посредничеству», которая и характеризует благородного мужа. А сам он в этом понимании — посредник между священными силами Неба и земными делами.
Таким образом, Жэнь не вещь в себе и не средство для удовлетворения тщеславия. Однако его истинное значение значительно шире, так как именно оно исправляет «кривое».
Но поскольку исправление кривого служит людям, то именно в этом смысле Жэнь и может трактоваться как «человеколюбие».
Да и сам Конфуций никогда не скрывал того, что его благородный муж обязан строго следовать ритуалу, а значит, устанавливать ритуального диалога между Небом и Землей через Жэнь.
В таком случае получается, что Конфуций был посвящен в древние магические ритуалы служения духам и предкам, после чего решил вынести их на уровень государственного служения.
Впрочем, он и сам говорил о том, что он «посвященный и знающий».
Но даже будучи мистиком, если он им, конечно, был, Конфуций никогда не говорил ни о каком тайном знании, дабы не смущать людей.
В отличие от Лао-цзы, любившего рассуждать о «тайно-утонченном» и «темно-сокровенном».
Но именно его умолчание о тайном и дало основание многим исследователям его учения предположить, что сам он был посвящен в это самое «тайное» и «сокровенное».
И именно поэтому отказывался о них говорить.
Что же, все правильно. Кто знает, тот не говорит, кто говорит, тот не знает…
Каким было это самое «тайное и скоровенное»?
Как он сам говорил, он не создавал никакого учения, а только передавал его. Но в отличие от всех других посвященных, он стал открыто говорить о сокровенных знаниях и даже попытался использовать их на государтсвенной службе, не говоря уже о созданной им школе.
— Только тот, — говорил он, — кто, повторяя старое, способен найти новое, может стать наставником…
А это означает только то, что достижение Знания происходит через изучение традиционных правил, песнопений и заклинаний. И только тот, кто овладеет этой тайной и сакральной частью бытия, может считаться наставником.
И для этого, по словам Конфуция, надо не так уж много: любовь к древности и постоянное обучение.
Иными словами, своему просветлению Конфуций, как во всяком случае считал он сам, был обязан не «врожденному», как некоторые шаманы и маги, а самому себе.
И как знать, не есть ли его призыв к соблюдению ритуала подготовка тела и психики для общения с высшими силами?
Ведь сказал же он за несколько лет до смерти:
— Я ношу в себе правду, ниспосланную Небом!
Значит, чувствовал связь.
Да, от рождения она ему не была дана, но на место врожденных свойств и шаманских плясок и барабанов для достижения экстаза он поставил ежедневную кропотливую работу над своими чувствами, мыслями и устремлениями.
Не «правила» ради морали и гармоничной жизни, а гармония внутри ради самораскрытия духовным силам.
Иными словами его учение есть достижение возможности общения с духовными силами на бытовом уровне.
Идеальная личность благородна, так как удостоена небесного дара по рождению.
Ее совершенство обусловлено ее органической приверженностью к «золотой середине» — этому «наивысшему принципу» древних.
В деяниях совершенномудрого по взращиванию жизни ритуал выявляется как «внутренний принцип», обеспечивающий гармоничность идеальной личности и приобщающий ее к тайнам жизни, к постижению того, что гармония — способ сохранить изначальную природу человека целостной.
Напомним, что под «взращиванием жизни» китайские мудрецы понимал освобождение от всего того, что мешает ее нормальному с точки зрения как нравственности, так и физического здоровья.
Совершенномудрому ведом закон «взращивания жизни» — закон общения внутри природы: во взаимодействии с миром человек воспринимает все сущее органами чувств.
Но в то же самое время Конфуций предупржедал о том, чтобы желания-страсти не доминировали над личностью.
Космический закон «взращивания человека» состоит в том, чтобы его взаимодействие с жизненным эфиром было постоянным, но никогда не превышало меру. В противнос случае — болезнь-хаос, духовный и физический кризис.
Обладая чувством меры — этим законом жизни, Совершенномудрый живет с миром в гармонии и устраняет все вредное для природы человека.
Не дай вам Бог жить в эпоху перемен! Сложно? Зато, интересно и разнообразно
Не ищите черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет
Когда мораль не совершенствуют, изученное не повторяют, услышав о принципах долга, не в состоянии им следовать, не могут исправлять недобрые поступки, я скорблю
Совершенная личность живёт в ладу с небесным принципом: соблюдение меры, как добровольное самоограничение естественно для мудреца, не насилует его природу.
В этом смысле ритуал для идеальной личности — «космический принцип, которому он не изменяет».
Но иначе, считал Конфуций, обстоит дело с обычными людьми, чьё сознание не постигает гармонии природы. Их приобщить к «середине» и гармонии можно лишь зримо, внешним образом, посредством ритуала.
В этом смысле для совершенной личности ритуал — средство помочь другим встать на путь древних.
«Совершенная личность, — говорится в опубликованной на сайте „Наследие предков“ статье „Конфуций и его учение“, — живет в ладу с небесным принципом: соблюдение меры, как добровольное самоограничение ограничено для мудреца, не насилует природу».
В этом смысле ритуал для идеальной личности являет собой «космический принцип, которому он не изменяет»
Находясь на страже двух миров, непроявленного и очевидного, совершенномудрый приобщает других к знанию меры, ладу с космосом и способу удовлетворения желаний.
Мудрец ощущает внутренним слухом, зрением вибрации космоса в звуке, цвете, когда они еще не материализовались и не доступны для восприятия обыденному сознанию.
Благородный муж у Конфуция — источник знания принципа жизни — простым фактом своего бытия являет окружению гармоническое единство внутренней «работы сердца» и ее внешнего проявления.
При осознании единства жизни космоса-природы и человека качества мудреца оказываются зримыми для других.
Человек как микрокосм подвержен тем же закономерностям, что и макрокосм-природа. И ритуал в руках мудреца, выполняя функцию меридиана между небом и Землей, способствует ритмическому проникновению живого эфира в человека, и он, живя в этом ритме космоса, упорядочивает свое поведение.
Причастность совершенной личности к сердцу — магниту Вселенной выражает «срединность» ее положения.
Мудрец, осознавший космический ритм как всеобщий закон Вселенной. Познает саму жизнь. Бесконечную и прекрасную. Его знание, живое по структуре, органически заключает в себе и саму программу сотворения жизни.
Главная цель познания для мудреца — гармонизация социума и всего живого. Эту гармонию мудрец черпает в мыслеобразах Природы-Космоса.
Уподобление Небу-Природе дарует мудрецу единство природного и человеческого бытия. Природа для вселенской личности так же источник сакрального знания и неразрывного с гармонией действия.
Она являет единство внутреннего и внешнего, открывает для посвященного гармонию миров скрытого и явленного.
Рассмотрение проблем ритуала, знания и нравственности под углом внутреннего и внешнего приводит к выводу о том, что человеческое знание по структуре глубоко личностно и идентично структуре самой личности.
По своей наполненности мудрость благородного мужа равна его нравственности и его первозданной природе, дарованной Небом.
Мудрец как носитель чувства ритма, способен встроить себя как личность, а затем и весь социум в гармонию мира природы.
Многомерность традиционного мышления, сводимого к тезису «одно во всем» и «все в одном», обуславливает необходимость единения, ведь все «десять тысяч вещей», включая человека, обмениваются жизненной энергией.
В китайской мудрости решающее значение приобретает качественный аспект: важно не столько расширить знание, сколько уметь гармонизировать общение сторон.
Таков характер знания, неотделимого от восприятия ритуала в руках мудреца, действующего природосообразно в ритме чередования двух космических начал инь-янь.
Однако познаваемо ли Небо, раскрываются ли при соблюдении ритуала свойства Неба-Божества — «жрецом» которого выступает «совершенномудрый»?
— Если утром познаешь правильный путь, — говорил Конфуций, — вечером можно умереть…
Да, сам Путь путь непостижим и невыразим, как непостигаема и сама воля Неба, однако в основе конфуцианства лежит оптимистическое убеждение о гармоничном, при, естественно, соблюдении норм ритуала единении человека и Неба.
Одно из фундаментальных понятий китайской культуры, разделяемое Конфуцием, — понятие иерархии совершенства.
Следование ему обеспечивает эволюцию социума по законам космоса, наглядно выявляя роль ритуала как средства сохранения и продления жизни.
Различение высокого и низкого по степени совершенства есть знак иерархии, вписанности личности и социума в бесконечный космический ряд «верха» — «низа».
Иерархичность обеспечивала ритмичную циркуляцию жизненного эфира во всем космоорганизме, неся ему здоровье и постоянное обновление.
Человек в этой вертикали своего рода, «средоточие духа и души», был концентрацией совершенного эфира пяти стихий-первоэлементов.
Он по своему сознанию был отличен от всего остального резонирующего мира. Мудрость благородного мужа (как одна из граней ритуала) давала ему осознание необходимости следовать иерархии как закону космоса.
Стрельба из лука учит нас, как надо искать истину. Когда стрелок промахивается, он не винит других, а ищет вину в самом себе
Мудрый не знает волнений, человечный не знает забот, смелый не знает страха
Учиться и, когда придет время, прикладывать усвоенное к делу — разве это не прекрасно! Беседовать с другом, приехавшим издалека, — разве это не радостно!
Входя в ритм беспредельности, мудрец устанавливал связь со всем сущим, выполняя свое уникальное назначение: в то время как «Небо охватывает все вещи, совершенная личность рассматривает их по родам».
В бесконечную иерархию, «лестницу существ» вписывались и души умерших предков, уходивших высоко в Небо.
«Выверяя вещи», мудрец помогает каждому в его совершенствовании.
Экологичность ритуала проявлена в его трактовке в «Лицзи» как орудия благородного мужа на пашне чувств человеческих с целью их «успокоения».
«Пустое, иными словами, открытое миру сердце в состоянии вторить ритму Вселенной и усвоить „пять постоянств“.
Профилактическая функция ритуала также выражена в уподблении его плотине, способной уберечь от разбушевавшейся стихии и пресечь надвигающийся кризис.
Мудрец, воздействуя на окружающих, утверждает норму поведения зримо и доступно посредством внешних обрядов и церемоний.
Так, каждая личность, вписанная в свою экологическую нишу, оказывается в гармоничных отношениях с природой и социальной средой.
„Упорядоченные сердца“, не входящие в противоречия с косморитмом, выступают средством осуществления связи в иерархии, устремленной в бесконечность.
Ритмический лад сердца — сосредоточение всего живого — есть улавливание ритма самой жизни.
Таким образом, мудрец строил мир из первоначального хаоса и инструментом этого созидания было его искреннее сердце, как знак слитности его внутренней сущности и внешнего облика.
И не случайно Конфуций говорил:
— Если направить народ на путь с помощью благодати, устанавливать порядок посредством ритуала, то народ будет знать стыд и будет упорядочен…
Иными словами, народ преобразится нравственно и, благодаря этому, впишется в космическую иерархию.
Сознательная регламентация всех сфер деятельности, согласная ладу природы, обеспечивала эволюцию социума, индивида, наконец, продолжение самой жизни.
Так нить ритуала связывала единый поток времени: прошлое, настоящее и будущее, когда все вершилось ради счастья грядущих поколений.
Обращение к ритуалу помогало обществу выжить в любых экстремальных условиях, гармонизировать потребности населения, в том числе при ограниченных материальных и природных ресурсах.
Идея, выраженная в „Шу цзине“, — „чтобы достичь равенства, нужно неравенство“ — стала центральной в китайской культуре.
При этом мы должны отличать учение самого Конфуция от более поздних трактовок его идей, поскольку после смерти Учителя его ученики начинали вносить в них уже свое.
Более того, более поздние идеологи стремились приспособить учение Конфуция к сиюминутным политическим интересам.
Нечто подобное произошло и с Лениным, и после того, как Сталин написал книгу „Уроки ленинзма“, Каменев с неподдельным изумлением сказал, что сам Ильич весьма бы удивился, прочитав о своих идеях в трактовке Иосифа Виисарионовича.
И надо отдать Конфуцию должное. Несмотря на все почитание, каким он пользовался, он ни разу не назвал себя благородным мужем, считая это состояние недостижимым пределом стремлений.
— У благородного мужа три пути, — говорил он. — Но ни по одному из них я не смог пройти до конца: человеколюбивый не беспокоится, знающий не сомневается, смелый не боится».
Призывая «учиться у древности», «измерять себя делами прошлого», он вводит новую этику поведения и мышления.
Конфуций расстаётся с архаической традицией «прислушивания» к Небу, а вместо этого старается объяснить, что существуют некие универсальные нормы жизни, и все те же «ритуал», «церемониал» и «правила поведения».
И тогда получается так, что для Конфуция ритуал являлся способом сохранения постоянной связи с Небом, причем, связи прямой и ничем не опосредованные.
Следует из всего вышесказанного и то, что благородный муж Конфуция отличается от остальных людей, прежде всего, тем, что может постоянно пребывать в этом ритуальном радении.
Более того, он оказывается способен проявлять его в каждом своем поступке и даже мысли, поскольку «маленький», а значит, низкий человека чаще всего мог только имитировать ритуальные действия, не понимая всей глубинности этого явления.
Если сравнивать такой подход с нашим православием, то можно говорить об обычной молитве, какую творят миллионы людей, и молитве «умной», доступной немногим и и поэтому делающей их, если и не посвященными, то хотя бы приближаенными к истинному таинству этого великого действа.
Важнейшим понятием для Конфуция становится Ли, обычно переводимый как «ритуал» или «церемониал», а на самом деле — сложнейший свод правил и внутренних переживаний, устанавливающий связь человека с Небом.
При этом ни Конфуций, ни его последователи никогда не давали четкого определения понятию Ли.
Не быть по достоинству оцененным светом и не таить обиду — разве это не возвышенно!
Ученый, ищущий истину, но стыдящийся бедной одежды и грубой пищи! О чем тут еще говорить!
Тот, кто учится, не размышляя, впадет в заблуждение. Тот, кто размышляет, не желая учиться, окажется в затруднении
Впрочем, этого и не требовалось, поскольку ритуальное понималось как мистически не выраженное, как «воля Неба», воплощенная в действиях человека.
В любой момент жизни, на любой случай, в счастье и горе, при рождении и смерти, поступлении в школу или назначении на службу — всегда и во всем существовали строго фиксированные и обязательные для всех правила поведения.
В эпоху Хань был составлен подробный свод этих правил внешней учтивости и церемониала — трактат Лицзи, компендиум конфуцианских норм, имевший обязательную силу на протяжении двух с лишком тысяч лет.
Все записанные в этом обряднике правила следовало знать и применять на практике, причем с тем большим тщанием, чем более высокое положение в обществе человек занимал.
С внешней стороны содержание ритуала могли составлять многочисленные поклоны, сложные формы подхода к правителю и вышестоящему чиновнику, формы обращения со старшим и равным себе, нормативы коммуникации в обществе.
Ритуал не уравнивал людей, он, наоборот, очень четко определял их «энергетические ячейки» в мистическом пространстве общества.
По существу все эти действия — коленопреклонения, многослойные формулы обращения — вели к тому, что человек полностью подчинял свою энергетику энергетике правителя, растворял себя в потоке могущества, который исходил от человека, стоявшего выше его по статусу и даже по месторасположению.
Иными словами, конфуцианство учило «взаимоотношению энергий».
В чем тоже не было ничего странного для Китае, где считалось, что человек при рождении получает несколько видов Ци, среди которых были и врожденные и небесные.
Реализация ритуала в повседневной жизни основывается на довольно сложной взаимосвязи человека и Неба, человека и человека, личности и государства. Например, человек должен с одинаковой искренностью и преданностью относиться и к Небу, и к правителю, и к своей семье.
Это и есть единая система взаимосвязей на основе закона — Ритуала.
Очевидно, что для Конфуция Ли — отнюдь не некие правила, придуманные людьми, — он лишь осмыслен ими, переведён на уровень слов и жестов; в принципе Ритуал существует абсолютно независимо от человека, он дан от природы, как всякий естественный закон.
Следование этим нормам поведения должно привести и государство, и отдельного человека к процветанию, а игнорирование Ритуала лишь ускорит их гибель.
Ритуал — это место встречи небесного и земного, особого рода символическое действие, которое позволяет человеку познать себя в пространстве Космоса.
Начиная с эпохи Чжоу, именно ритуал становится фундаментальным понятием, вокруг которого строилась вся культура.
Понятие ритуала весьма сложно и многогранно, и сам Конфуций признавал, что «нелегко следовать Ритуалу, древние — и те не все следовали».
Это — поразительное признание!
Конфуций понимает ритуал именно как подвиг, внутреннее подвижничество, а отпадение от него будет являться хаосом в Поднебесной.
Не всякий человек прошлого воплощал собой такой ритуал, и Конфуций отнюдь не «стремился в прошлое», не был консерватором.
Для него и само прошлое может быть полно недостатков, но там, где-то в далеких веках прошлой истории, жили люди типа Яо, Шуня и Чжоу-гуна, которые своим поведением могли показать, что есть истинное воплощение ритуального радения.
Конечно, можно скептически относиться ко всему сказанному выше.
Но нельзя не сказать и другого. Даже самые правоверные конфуцинацы в душе своей оставались даосами.
«Верхи китайского общества, — пишет в своей „Истории религий Востока“ Л. В. Васильев, — жили по конфуцианским нормам, исполняли обряды и ритуалы в честь предков, Неба и Земли, согласно требованиям Лицзи.
Любой из тех, кто находился выше уровня простолюдинов или стремился выдвинуться из их среды, должен был подчинить свою жизнь строгому соблюдению этих норм и церемоний; без знания и соблюдения их никто не мог рассчитывать на уважение, престиж, успех в жизни.
Однако ни общество в целом, ни человек в отдельности, как бы ни были они скованы официальными догмами конфуцианства, не могли всегда руководствоваться только ими.
Ведь за пределами конфуцианства оставалось мистическое и иррациональное, не говоря уже о древней мифологии и примитивных предрассудках.
А без всего этого человек, даже умело затянутый в подгонявшийся под него веками конфуцианский мундир, не мог время от времени не испытывать чувство духовного дискомфорта.
Экзистенциональная функция религии в этих условиях выпала на долю даосизма — учения, ставившего своей целью раскрыть перед человеком тайны мироздания, вечные проблемы жизни и смерти.
Конфуций не признавал духов и скептически относился к суевериям и метафизическим спекуляциям.
— Мы не знаем, что такое жизнь, — говаривал он, — как же можем мы знать, что такое смерть?
Неудивительно, что все смутное, подсознательное, относившееся к сфере неподконтрольных разуму чувств, конфуцианство оставляло в стороне.
Давай наставления только тому, кто ищет знаний, обнаружив свое невежество. Оказывай помощь только тому, кто не умеет внятно высказать свои заветные думы.
Обучай только того, кто способен, узнав про один угол квадрата, представить себе остальные три
Только самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению
Тот, кто, обращаясь к старому, способен открывать новое, достоин быть учителем
Но все это продолжало существовать, будь то суеверия простого народа или философские искания творчески мыслящих и ищущих индивидов».
Конечно, мы не можем утверждать насколько бесспорно все сказанное выше. Да это и не так важно сейчас.
Главное, чего добивался Конфуций, сделавший ритуал одним из основных понятий своего учения, так только того, чтобы любой человек подходил к нему творчески и не просто стоял перед жертвенником, но и ощущал в эту минуту связь со своими ушедшими в мир иной родственниками.
Ну а что будет потом, мог знать только сам этот человек.
Все правильно, и не случайно китайцы говорят:
— Трансформация реальности — только практика и ничего более. Никаких слов, только действие…
И порою ошеломляющий результат, добавили бы мы.
Так был ли Конфуций посвященным?
Его более чем странный внешний вид, вмятина на темени, массивный лоб, длинные уши, выпученные глаза, — все это говорило о неординарности его натуры, а, возможно, и обладанием дара ясновидения и яснослышания.
И не случайно придворный учитель музыки в столице чжоуского государства отмечал у Конфуция «все знаки высшей мудрости».
— У него, говорил он, — у него и глаза, и лоб, и спина, и даже осанка мудреца….
Нельзя забывать и об удивительной харизматичности Конфуция, который производил на всех общавшихся с ним неизгладимое впечатление.
Что тоже говорит о его высшем даре.
В Китае и до Конфуция были мудрецы. Но они в отличие от него получили свои потенции непосредственно и органично у Неба-Природы и спустились на землю, чтобы одухотворить «материю» и дать ей импульс развития.
Если верить самому Конфуцию, который отрицал в себе наличие врожденных знаний, то он, опираясь на их опыт, проделал обратный путь.
Он вознёсся духом и стал мудрецом, не будучи им от рождения. И именно этим его опыт бесценен, поскольку его можно сознательно использовать ради развития других людей.
Глава VII
«Благородный муж всегда думает о добродетели; простолюдин думает об удобстве», или почему Конфуций воспевал аристократию
Как мы видели, Конфуций воспевал в своем учении благородного мужа и весьма прохладно относился к простолюдинам.
Именно это дало возможность некоторым критикам конфуцинаства называть его певцом аристократии.
И они, надо заметить, не ошибались, поскольку Конфуций и на самом деле являся ее певцом, хотя никогда не высказался по поводу природы человека — добра она или зла.
Но прежде чем говорить о том, как и почему и какую аристократию он воспевал, давайте посмотрим, что собой представляло китайское общество времен Конфуция.
Центром управления был двор вана. Дворцовая система управления замыкала на дворце всю деятельность по обслуживанию самого вана и по управлению государственными делами.
Близко к вану стоял цзай — управитель, который вместе с подчиненными ему чиновниками был глашатаем воли вана внутри дворца, ведал дворцовыми ремесленниками, следил за храмами предков вана и пр.
Особое место при дворе занимали шаньфу (стольники), обслуживающие личные нужды вана, выполняющие универсальную и особо доверительную работу по выполнению его различных административных и военных поручений.
Ряд должностей был связан с функциями контроля над государственной хозяйственной деятельностью. Леса, воды, пастбища, например, были объектом забот особых чиновников, подчиненных «надзирателю земель».
По образцу двора вана строилось управление и в автономных уделах.
Администрация в уделах возглавлялась удельными правителями — чэкухоу, они опирались на советников и помощников.
Правителей уделов собирал ван для обсуждения вопросов о наказаниях, о ритуале, о справедливости.
Все свободное население Чжоу делилось на пять социальных групп.
Группа, занимавшая высшую ступеньку в иерархической лестнице, была представлена личностью правителя, «Единственного среди людей», как, следуя традиции, продолжали называть себя чжоуские ваны.
Вторая группа — чжухоу, правители наследственных владений, представители высшей чжоуской аристократии.
Третья — дафу, главы тех цзу (родоплеменных групп), которые в своей совокупности составляли население наследственного владения чжухоу.
Четвертая группа — ши, главы больших семей, входивших в состав того или иного цзу. Наконец, пятая группа — простолюдины.
Социальный ранг, будучи внешним проявлением принадлежности к одной из пяти общественных групп, определял совокупность тех материальных благ, которыми мог пользоваться данный человек.
«Одежда зависит от ранга, а потребление богатств — от размера вознаграждения, соответствующего рангу, — читаем мы в одном из источников чжоуского времени. — Различны количества питья и еды, покрой одежды, количество скота и рабов, существуют запреты на употребление определенных форм лодок, колесниц и домашней утвари.
Не огорчаюсь, если люди меня не понимают, — огорчаюсь, если я не понимаю людей
Легко ненавидеть и трудно любить. На этом основаны многие вещи в нашей жизни. Всего хорошего трудно добиться, и намного легче получить что-то плохое
Когда ясно, в чем заключается истинная нравственность, то и все остальное будет ясно
При жизни человека соблюдаются различия в головном уборе, одежде, количестве полей и размерах жилища; после смерти — в размерах внутреннего и внешнего гроба, савана и могильной ямы».
Строго регламентировались размеры жилища и его убранство.
Так, балки во дворце Сына Неба были тесаные, полированные, инкрустированные камнями, во дворце чжухоу — тесаные, полированные, а в доме дафу — просто тесаные.
То же самое касалось и пищи: ван мог питаться мясом быка, барана и свиньи, чжухоу — только говядиной, дафу — свининой, ши — рыбой, а простолюдины вообще не имели права есть мясо.
Социальные различия находили отражения и в лексике древнекитайского языка — для обозначения одного и того же понятия существовали различные слова, употреблявшиеся в зависимости от принадлежности говорившего к определенному рангу.
В шаньско-иньском и раннечжоусском переходном от общинно-родового к классовому обществу Китае складывающиеся сословно-классовые границы проходили между тремя социальными слоями: привилегированной правящей родовой аристократией, свободными крестьянами-общинниками и рабами, которые находились в услужении у представителей знати.
Принадлежность человека к высшим социальным группам устанавливалась в зависимости от родства: кто был отец человека, каким по счету сыном в семье он родился.
Старший сын наследовал ранг своего отца, а все остальные сыновья спускались на одну ступеньку ниже.
Однако в самой обширной социальной категория — простолюдинов — это правило не действовало, так как ниже этого ранга уже нельзя было опуститься.
Таким образом, чиновничьи должности всех рангов, а значит, и управление страной, принадлежали высшей знати.
А теперь давайте вспомним, чего хотел Конфуций. По большому счету только одного: разумного управления государством, конечной целью которого он видел создание этически безупречного и социально гармоничного общества.
Именно для осуществления этой идеи Конфуций и готовил в своей школе кандидатов на должности чиновников — тех самых мудрых и справедливых конфуцианских чиновников, которые были призваны помочь правителям наладить добродетельное правление и добиться гармонии.
Из кого было ему брать этих самых кандидатов? Из крестьян? Из ремесленников? Им было не до учения и столь мудреных целей, как воспитание в себе благородного мужа, поскольку их семьи зачастую с трудом сводили концы с концами.
Конечно, в его школе были простолюдины, но они, надо полагать, были, скорее исключением.
Вряд ли все выпускники школы Конфуция приблизились к идеалу благородного мужа, да и будущее для них Конфуций готовил далеко не самое безоблачное.
Ведь все эти рыцари без Страха и Упрека, какими их во вскяом случае видел Конфуций, должны были быть готов на все во имя истины и обладать чувством высокого долга.
Что это означало в практической жизни? Да только одно! Постоянные стычки с власть имущими и вышестоящими начальниками, которые и не собирались следовать ритуалам и жертвовавать собой ради прекрасного будущего.
Иными словами, Конфуций, хотел он того или нет, готовил не только образованных людей, но и самых настоящих бунтарей, способных заставить других, если и не делать, то хотя бы задуматься над тем, что происходит в стране.
И таких бунтарей готовил тот самый Конфуций, который проповедовал любовь и уважение.
Забегая вперед, скажем, что он их подготовил. Это только поначалу казалось, что конфуцианская доктрина не имела шансов на успех.
Никто из правителей не принял ее всерьез, а те из учеников философа, кто добился успеха и оказался на службе, не сумел следовать заветам учителя.
Известно, что однажды разгневанный этим Конфуций публично отрекся от своего ученика Цю, ставшего министром, но не имевшего возможности вести себя так, как его учили.
Однако конфуцианцы не падали духом. Заняв со временем многие важные посты в государстве, они стали признанными выразителями древних традиций китайской культуры с ее этикой, строгим соблюдением социально-семейного старшинства, верностью идеалам и готовностью защищать их.
Видный последователь Конфуция Мэн-цзы (372–289) пошел еще дальше и выдвинул тезис о праве народа выступать против недобродетельного правителя.
А это по большому счету был уже призыв к восстанию. И если мы вспомним, что Великая французская революция началась с голодных крестьянских бунтов, но основывалась на идеях Ж.-ж. Руссо, то поймем ту страшную и разрушительную силу, которая заключалась в весьма безобидных на первый взгляд идеях.
Что же касается древнего Китая, то несложно догадаться, что ни один простолюдин имел мало шансов попасть во власть.
Даже если себе представить, что в какой-то прогрессивной крестьянской семье вдруг решали дать сыну образование, то это вовсе не означало того, что он рано или поздно станет государственным чиновником.
Его просто-напросто никуда бы не пустили.
Однако со временем ситуации менялись, и, как мы увидим дальше, уже учеников Конфуция приглашали на весьма ответственные места в управленческом аппарате.
Драгоценный камень нельзя отполировать без трения. Также и человек не может стать успешным без достаточного количества трудных попыток
В этой жизни за плохими новостями всегда следуют хорошие новости
С уст человека могут срываться острые стрелы, ранящие душу, и огненные мечи, оставляющие шрам на сердце. Крепко подумай, прежде чем что-либо сказать
«Я, — через много лет скажет великий русский царь Петр I, — почитаю заслугами своими Отечеству доставших себе знатность и уважаю их потомков, каковы, например, Репнины и им подобные.
Но тот из потомков знатных родов заслуживает презрение мое, которого поведение не соответствует предкам их, и дурак сноснее в моих глазах из низкого роду, нежели из знатного».
Понятно и то, что эти счастливцы более всего отвечали тем высоким требованиям, какие Конфуций предъявлял к благородному мужу. Особенно если учесть, что с ним не редко советовались, прежде чем пригласить кого-нибудь из его учеников.
Другое дело — представители аристократии, а среди учеников Конфуция таковых хватало.
Этим не надо было бороться за место под солнцем, поскольку оно им было обеспечено по праву рождения.
Что это означало для Конфуция?
Да только то, что чем больше его учеников займет эти самые места под солнцем, тех больше у них (с учениками он себя не разделял) будет шансов нести его учение в жизнь.
И не только нести, но и бороться за него. Ведь одно дело строптивость какого-нибудь простолюдина волею судеб попавшего в калашный ряд, которого в любой момент могут убрать. И совсем другое — борьба знатного чиновника, за которым чаще всего стояла влиятельная семья.
Конечно, по большому счету победа конфуцинаства, которое два века спустя стало официальной религией Китая, была предопределена не количеством его учеников и их способностями.
Конфуцинаство победило потому, что отвечало вековым традициям китайского общества и, как это не покажется парадоксальным, подходило всем его классам.
Что, коненчо же, не умаляет той титанической работы, которую вели ученики Конфуция, семьдесят два из которых получили всеобщее признание в Поднебесной.
На первый взгляд этого может показаться мало для огромной страны. Но если мы вспомним, что у Христа было всего двенадцать апостолов (мы имеем в виду основных), и тем не менее, оно завоевало мир, то эта цифра не выглядит совсем по-другому.
Теперь что касается самой аристократии.
Давайте вспомним, что слово «аристократия» означает власть знатнейших людей благороднейшего происхождения.
Как форма государственного правления, аристократия означает то, что власть в той или иной стране принадлежит знати.
Аристократами также называют людей, принадлежащих к высшим аристократическим классам.
Принадлежность к ним может обусловливаться рождением и наследованием известных недвижимостей, приобретением особых, предполагающих её условий и избранием.
«Всякий жизненный строй, — писал Н. А. Бердяев, — иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора и лишь в ней не выделяются никакие аристократические качества.
Если нарушена истинная иерархия и истреблена истинная аристократия, то являются ложные иерархии и образуется ложная аристократия.
Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию и представить иерархическое начало в строе общества.
Таков закон всего живого, всего, обладающего жизненными функциями. Лишь куча сыпучего песка может существовать без иерархии и без аристократии».
В известной степени это относится к древнему Китаю, как его знал и понимал Конфуций.
Древнекитайская историографическая традиция начинает историю Китая с описания периода правления пяти легендарных императоров, эра владычества которых воспринимается как золотой век мудрости, справедливости и добродетели.
Таковыми же справедливыми и благородными были и все их чиновники. И не случайно любимый философ Сталина Никколо Макиавелли говорил: «Государь не волен выбирать себе народ, но волен выбирать знать, ибо его право карать и миловать, приближать и подвергать опале».
Поскольку ничего этого не было, то к руководству многих китайских царств, на которые распалась китайская империя, пришла если и не «кучка мошенников и убийц», то кучка далеко не самых лучших и благородных людей.
Впрочем, среди высших чиновников в некоторых царствах хватало и мошенников и убийц.
В результате начались междоусобные войны и падение нравственности.
Кто мог стать аристократом в китайском обществе? Только тот, кто рождался в аристкратической семье.
Кто мог стать аристократом у Конфуция?
Любой человек, который захочет этого.
Вот и все. Ни рождение, ни происхождение, а только желание и воля.
Все остальное лирика! Как говорят сами китайцы: Только практика и никаких слов!
Понятно, что родившийся в богатой семье ребенок мог рассчитывать на дальнейшее развитие своих природных способностей с помощь. Сначала гувернеров, а потом и хорошей школы.
Бедные люди, соответственно, были обречены на прозябание на полях и нивах, поскольку развивать им свои опять же природные способности было негде.
Но в то же самое время, как бы много оно не значило, не является решающим фактором для того, чтобы быть благородным мужем. Хотя в большинстве случаев это на самом деле так.
Храня молчание, когда следует говорить, мы многое теряем. Говоря, когда следует молчать, мы бросаемся словами. Мудрый человек старается избежать и того, и другого
Будьте строги к себе и мягки к другим. Так вы оградите себя от людской неприязни
Мудрый не знает волнений, человечный не знает забот, смелый не знает страха
И вот это самое проитворечие так тонко почувствовал две с половиной тысячи лет тому назад Конфуций.
Именно аристократ, не по происхождению, положению и богатству, а по своим собственным качествам, достигнутым учением и размышлениями, — идеал Конфуция.
Благородный муж — цзюнь-цзы. Не потому что полубог — сын богов, а потому что «выше всего почитает чувство долга».
Именно поэтому он и принимал в свою школу, руководствуясь отнюдь не социальным положением своего будущего ученика. И здесь он явил себя самым настоящим демократом, и не просто демократом, а воинствующим демократом, поскольку образование в те далекие времена было привелегией имущих.
Мы не будем говорить о гениальных людях, которые могут родиться в любой семье — дворянской, крестьянской и пролетарской.
«Гений и талант, — писал Н. А. Бердяев, — принадлежат к духовной аристократии потому, что гений и талант — даровые, не заслуженные, не заработанные».
Гениальность так же не наследуется, как не наследуется святость. Великие люди рождаются в провиденциально предназначенные минуты.
И выходят они из какой угодно среды, из высшей аристократии, как и из среды крестьян или мещан.
Как мы уже видели не только самому Конфуцию, но и большинству его учеников было крайне сложно сделать политическую карьеру в обществе, где положение человека на государственной службе определяло происхождение, а не способности.
В то же время это общество меньше страдало от тирании, и человек, знавший свое место в общественной иерархии, занимал это место с достоинством и чувством душевного комфорта.
Чжоуский Китай был раем для аристократии, каким впоследствии на какое-то время стала средневековая Европа.
Разумеется, в нем велись междоусобны войны, случались стихийные бедствия, но не случайно именно в те времена Конфуций и его ученики выработали традиции, которые позволили Китаю стать величайшим государством в истории человечества.
Просто в отличие от всех своих критиков, Конфуций прекрасно понимал, что жизнь любого общества по большому счету определяется его элитой, а отнюдь не простым народом, у которого для этого нет ни знаний, ни предпосылок.
«Духовной аристократии, — писал Николай Бердяев, — возвышающейся над всякой общественно-классовой и групповой нравственностью, должны принадлежать первые толчки к дальнейшему прогрессу, без неё наступило бы царство застоя и стадности».
Точно также Конфуций понимал и то, что пусть этих самых совершенных людей будет не много, но они обязательно должны быть.
И не случайно Бернадр Шоу говорил о том, что «джентльмены всегда остаются в меньшинстве, поскольку это их привилегия»
А этому надо учиться!
Конечно, это трудно, но ничего фантастического и утопического в этом нет, поскольку сама природа стремится к совершенству.
«Всякое общество, — говорил А. Камю, — держится на аристократии, ибо суть аристократизма является требовательность к самому себе, а без такой требовательности любое общество гибнет».
Да, мы знаем законы диалектики и то, что Ян всегда было противоположно Инь и что все однородное гибнет. Но это вовсе не значит того, что не надо стремиться к тому самому Высшему Пределу, который китайцы называют Тай цзи и в котором извечно борются эти силы.
И, кто знает, может быть, когда-нибудь и эти противположные силы когда-нибудь предстанут перед человечеством в каких-то совершенно новых ипостасях.
Ведь одно дело, что люди спорят о том, кто лушче: Бетховен, или Григ, и совсем другое, когда одни люди уверены в тоом, что другие не достойны самой жизни.
Иными словами, рано или поздно, если, конечно, высшей целью развития природы явдяется создание гармоничного общества, эти постоянно борющиеся между собой силы будут являть собой просто стимулы к развитию и выявлению лучшего, а не к уничтожению.
И может быть, именно поэтому М. Булгаков взял эпиграфом к «Мастеру и Маргарите» слова Мефистофеля Фаусту:
— Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…
«И раб, — писал Н. А. Бердяев, — может чувствовать себя сыновним по отношению к Богу, к родине, к отцу и матери, может глубоко переживать свою связь с великим национальным и космическим целым, своё место в иерархии. Я знал чернорабочих, которые были более аристократами, чем многие дворяне».
«Мы, — говорил А. П. Чехов, — можем сделать неравенство незаметным. В этом отношении многое сделают воспитание и культура».
В повести «Три года» он говорит устами одного из своих героев: «Вследствие разности климатов, энергий, вкусов, возрастов равенство среди людей физически невозможно. Но культурный человек может сделать это неравенство безвредным так же, как он уже сделал это с болотами и медведями».
Обуздать в себе «медведя», — вот в чем задача человека. Не природа, а культура делает человека человеком. И человек начинается только там, где он может сломить в себе свою животность.
Мудрец стыдится своих недостатков, но не стыдится исправить их
При встрече с достойным человеком думай о том, как сравняться с ним. Встречаясь с низким человеком, присматривайся к самому себе и сам себя суди
Будучи вне дома, держите себя так, словно вы принимаете почетных гостей. Пользуясь услугами людей, ведите себя так, словно совершаете торжественный обряд.
Не делайте другим того, чего себе не пожелаете. Тогда ни в государстве, ни в семье не будет недовольства
«Чтобы человек, как человек, стал своим единственным действительным объектом, — писал К. Маркс, — для этого он должен сломить в себе свое относительное бытие, силу страстей и голой природы».
А это было самым сложным, и не случайно М. Монтень писал в свое время: «Большинство древних считало, что души переходят от отца к сыну и что это совершается так же естественно, как и всякие другие явления в природе; они доказывали это сходством детей с отцами, ссылаясь на то, что дети перенимают от отцов не только телесное сходство, но и одинаковый нрав и одинаковые душевные склонности».
С этим связано человеческое сознание и нравственность. С этого начинается человеческая культура, которая собственно и составляет истинную природу человека.
Именно культура делает физически неравных людей равными. Именно культурный человек никогда не станет использовать свое физическое преимущество для того, чтобы подавлять, угнетать, унижать другого.
Конечно, никогда речь не шла о том, из какой семьи был тот или иной ученик, хотя Горация и говорил, что «храбрых рождают только храбрые».
И именно недостаток культуры, или ее извращение, которое происходит в том числе в «гражданском обществе», делает людей неравными, а вовсе не физическое неравенство.
Воспитанный и культурный человек стесняется своего превосходства.
«Это благородно, — отмечал Ницше, — стыдиться лучшего в себе, так как только сам и обладаешь им».
Иначе говоря, самый лучший человек — тот, который не считает себя лучше других. Всякое самодовольство пошло.
Относись к другому как к равному себе — вот суть основного нравственного закона, категорического императива, согласно Канту. И без этого вообще нет нравственного отношения одного человека к другому.
«Высшая культура, — читаем мы у Ницше, — может возникнуть только там, где есть две различные касты общества: каста работающих и каста призванных к истинному творчеству; или, выражаясь более определенно: каста вынужденного труда и каста свободного труда».
«Неравенство, — вторит ему Бердяев, — есть условие развития культуры. Это аксиома. И остается недоказанным, почему равенство морально выше неравенства.
А может быть, неравенство само по себе есть правда и благо и к нему следует стремиться? И в Царстве Божьем будет неравенство. С неравенством связано всякое бытие».
«Время великих людей уходит, — писал Амиель в 1851 году, — наступает эпоха муравейника, жизни толпы.
Очень может случиться, что если только отвлеченное равенство восторжествует, то в век индивидуализма не будет больше появляться настоящих индивидуальностей.
Постоянное уравнение и разделение труда сделает то, что общество будет все, а человек ничего»
Государство, считал Толстой, — это «собрание одних людей, насилующих других».
Бердяев, наоборот, освящает государство. «Власть государственная, — утверждает он, — имеет религиозную первооснову и религиозный исток».
Государство вечно. «Государство не может быть создано и не может быть разрушено никаким человеческим поколением».
И если называть вещи своими именами, то Конфуций совершил самый настоящий духовный подвиг!
Судите сами! Если оценивать возможности Конфуция в то время, то его можно без особого преувеличения представить стоящим перед высокой каменной стеной, наподобие Великой китайской, строительство которой началоь через несколько лет после смерти Конфуция.
Дело было за малым: пробить эту самую стену! А ведь Поднебесная не ограничивалась только один царством Лу, а ни один правитель никакого другого царства, по словам самого Конфуция, не пожелал стать его учеником.
Понимал ли он, что это не под силу даже ста мудрецам? Даже если они обучат сто тысяч учеников?
Наверное, понимал, и, тем не менее, не отступил.
Он умирал без особой надежды на то, что его дело не то что бы победит, а вообще будет продолжено. А оно победило!
Конечно, величие Конфуция не в том, что он открыл школу и готовил учеников. Если верить истории, то из всех его учеников по-настоящему заявили о себе всего семьдесят два.
Согласитесь, что это не так много для огромной страны.
Его победа была предопределена тем, что именно он, как никто другой, понял душу китайской нации и оценил всю силу традиций. Но самым главным было и то, что сама страна в великий момент истины неждалась именно в этой самой традиции.
Сложно сказать, как пошла бы история китайской цивилизации без Конфуция. Вполне возможно, что жизнь сама заставила бы китайских правителей обратиться к опыту древних.
Но это уже предположения. Конфуций был, и именно он оставил то самое учение, согласно которому Поднебесная живет уже почти две с половиной тысячи лет.
Но это все будет потом, а пока давайте вспомним тридцатилетнего Конфуция, которого гнали из одного царства в другое и который, несмотря ни на что, продоложал свое великое дело.
Разочаровавшись в жизни, он сто раз имел основание все бросить и предаваться радостям жизни, как это делали многие чиновники.
Но он не разочаровался и не бросил. Всякий раз он демонстрировал несгибаемое мужество и победил!
Что же, все правильно, и трижды прав был Лев Николаевич Толстой, когда говорил:
— Делай, что должно, и пусть будет то, что будет…
Глава VIII
«Сегодня я повстречался с драконом!»
В 517 году умер один из высших сановников царства Лу, высоко ценивший Конфуция за его знания и мудрость.
На смертном одре он завещал сыновьям стать его учениками.
Те не только не могли ослушаться воли отца, но и не хотели, посольку уважительно относились к философу.
Благодаря знатному роду и влиянию новых учеников, положение Конфуция изменилось в лучшую сторону.
И теперь Конфуций мог осуществить свою давнишнюю мечту и посетить славный город Лои — столицу чжоуского государства.
Точно так же, как в Римской империи все дороги вели в Рим, а в Срединном царстве, где жил Конфуций, все дороги вели в Лои.
На земле не было лучшего места для того, чтобы исполнилось его заветное желание «обозреть установления прежних царей и расследовать истоки ритуалов и музыки».
Узнав о желании учителя посетить столицу империи, чтобы на месте ознакомиться с принятыми там церемониями, знатные ученики поспешили помочь ему в этом желании.
В это время императорский двор находился в городе Лои. По обычаю, для такого путешествия требовалось испросить разрешение правителя царства Чжао-гуна, и это разрешение было без труда получено.
Князь обещал оказать философу всевозможное содействие и прислал ему собственную колесницу, пару лошадей и одного из офицеров своей свиты.
Теперь ему не стыдно было показаться на глаза гордым столичным мужам, и летом 519 года Конфуций отправился в Лои.
За зло надо платить по справедливости, а за добро — добром
Не поговорить с человеком, который достоин разговора, — значит потерять человека. А говорить с человеком, который разговора не достоин, — значит терять слова. Мудрый не теряет ни людей, ни слов
Мы доверяем своим глазам — но им нельзя верить; мы полагаемся на свое сердце — но и на него не стоит полагаться
В Лои его встретил известный музыкант и философ. Чан-хунг.
Он радостно приветствовал Конфуция и предложил ему поселиться у него в доме.
С восторгом отзываясь о своем госте, музыкант рассказывал о нем всем своим знакомым как о человеке, которому нет в свете подобного.
— Он настолько скромен, — говорил Чан-хунг, — что не стыдится учиться у людей менее мудрых и менее просвещенных. Именно ему будут удивляться в веках, поскольку именно являет собой совершеннейший образец человека, какой только можно представить себе!
Когда Конфуций узнал о столь восторженном отзыве, он сказал:
— Все это незаслуженно и преувеличено. Достаточно было бы сказать, что я кое-что смыслю в музыке и стараюсь соблюдать все обряды.
Вскоре музыкант представил Конфуция первому министру при дворе Чжоу.
Министр, ласково приняв философа, стал расспрашивать его о его учении.
— Мое учение есть то самое, которому должен следовать каждый человек, — это учение Яо и Шуна.
— Но как приобрести мудрость? Научите меня чему-нибудь.
— Вы требуете от меня слишком многого. Постарайтесь запомнить четыре следующих предложения, которые могут вам пригодиться. Эти правила кажутся простыми, но именно они могут довести до высочайшей степени мудрости того, кто, проникнув в их смысл, согласно им будет вести себя.
— Если этот человек и вправду мудрец, то чем он должен заняться? — спросил министр.
— Ныне законы древних царей находятся в небрежении, — ответил тот. — Мудрец должен первым делом восстановить древние уложения о музыке и ритуалах.
Все свободное от встреч время Конфуций посвещал осмотру Лои.
Столица Чжоу и на самом деле стоила того, чтобы побывать в ней хотя бы однажды.
Дворец чжоуского ванна, длина стен которого достигала трех с половиной километров, высокие могильные курганы, где «в торжественном безмолвии» покоились государи былых времен.
Но больше всего Конфуция поразили сокровища дворцовых покоев и хранилищ.
Оно и понятно! Ведь там имелись богатейшие собрания старинных книг, оружия, музыкальных инструментов, портреты мудрых царей, царские яшмовые скипетры, нефритовые кубки и бронзовые жертвенные сосуды.
Перед залом для торжественных аудиенций выстроились в ряд главные святыни чжоуской династии — девять больших треножников по числу древних областей Поднебесной.
Как гласила легенда, их отлил сам отец человечества Фуси, а чжоуские владыки будут царствовать до тех пор, пока в их дворце будут стоять эти треножники.
Привлек его внимание в родовом храме чжоуских царей и знаменитый на всю Поднебесную бронзовый человек.
Его рот был замкнут тремя замками, а на спине можно было увидеть следующую надпись: «Древний человек, осмотрительный в речах».
Понятное предостережение: кто много говорит, навлечет на себя и много неприятностей.
Поражал своим величием и алтарь божества «пяти злаков» — квадратная насыпь из утрамбованной земли, на которой, предварительно попостившись и совершив омовение, Сын Неба приносил жертвы божеству «пяти видов злаков» и молил его о даровании плодородия полям.
У благородного мужа три моральных принципа: обладая человеколюбием, он не печалится; будучи мудрым, он не сомневается; будучи смелым, он не боится
Как бы ни были велики ваши ошибки, они ничтожны в сравнении с малодушием
Трудно весь день только есть и ни о чем не заботиться! Разве нет поэтому людей, занятых азартными играми и шахматами? И разве те, кто так поступает, похожи на мудрых?
Завроживал и вид тронного зала, на троне которого сидел, опустив руки на яшмовые подлокотники, властелин Поднебесного мира.
Его лицо было скрыто нефритовыми нитями, свисающими с высокой шапки.
Осмотрев все эти чудеса, Конфуций в восхищении воскликнул:
— Благодаря светлому зеркалу выявляется облик вещей!
Интересны были встречи и с местными учеными, которые были поражены умом, образованностью и манерами гостя из Лу.
Придворный учитель музыки после разговора с Конфуцием сказал:
— У этого ученого из Лу есть все знаки высшей мудрости: у него и глаза, и лоб, и спина, и даже осанка мудреца. Его ум столь глубок, а познания столь обширны, что он достоин самого высокого поста…
Польщенный Конфуций ответил, что не обладает задатками великого мудреца и только предан всей душой изучению древней музыки и обрядов.
— Но если этот человек и вправду мудрец, то чем он должен заняться? — спросил кто-то из гостей старого учителя.
— Ныне законы древних царей находятся в небрежении, — ответил тот. — Мудрец должен первым делом восстановить древние уложения о музыке и ритуалах.
Только вот подходящее ли было время для осуществления возвышенных помыслов?
Приехав в Лои, Кун Цю собственными глазами убедился в том, как низко пал некогда блистательный чжоуский двор.
Никто уже не являлся в столицу с изъявлениями преданности и богатыми дарами. А сам правитель и его окружение погрязли в бесконечных спорах о престолонаследии и мелких интригах. Кто из них стал бы слушать молодого правдолюбца?
Во время одной из прогулок по столице, Конфуций зашел в храм Света.
Войдя в храм, он сразу же обратил внимание на то, что живописные изображения древних правителей размещены беспорядочно, совершенно не сообразуясь с деяниями этих правителей.
— Портреты Яо и Шуна, — с нескрываемой печалью сказал он, — помещены рядом с изображениями Кие и Шеу. Между тем их единственное сходство только в том, что как те, так и другие были императорами. Первые считались любимцами неба и народа, вторые, напротив, были ненавистны небу и внушали страх людям. А почему? Потому что первые почитали небо и умели сделать людей счастливыми, вторые же презирали небо и причиняли людям зло, какое только были в состоянии…
В храме предка царской династии Чжоу его внимание привлекла золотая статуя на пьедестале.
Это был человек с заколотыми тремя иглами губами. На спине статуи было написано:
«В древности люди были осмотрительны в своих речах: им следует подражать.
Не говорите много, потому что при многословии всегда скажется что-нибудь, чего говорить не следовало.
Не беритесь разом за много дел — множество дел ведет за собою и множество скорбей или, по крайней мере, забот.
Трудитесь и работайте, насколько требует этого ваш долг.
Не ищите ни великих радостей, ни излишнего спокойствия: поиски за теми и другими сами по себе — труд и помеха спокойствию.
Никогда не делайте того, что рано или поздно может повлечь за собою раскаяние.
Не пренебрегайте поправкой зла, как бы ничтожно оно ни было, — запущенное малое зло разрастется и сделается большим.
Если не будете избегать малой несправедливости к себе со стороны других людей, вскоре придется употреблять все усилия к отражению жесточайших нападок.
Говоря или действуя наедине, не воображайте, что вас никто не видит и не слышит: духи — свидетели всех ваших деяний.
Долго скрытый огонь разгорается в непреодолимый пожар; огонь обнаружившийся легче тушится.
Многие ручьи дают реку; многие нитки, свитые вместе, образуют канат, который трудно порвать.
Легко вырвать из земли молодое неукоренившееся дерево; дайте ему вырасти — понадобится топор.
Из уст наших могут исторгаться и стрелы язвящие, и пламя пожирающее; осторожность предохраняет и от стрел и от огня…
Не думайте, чтобы человек, одаренный силой, мог безопасно подвергать себя всяким опасностям, — сильный всегда может встретить сильнейшего, который его одолеет…
Ненавидеть законных властителей значит уподобляться разбойникам; роптать на справедливое правительство значит становиться в уровень с низкой чернью…
Противиться государю можно только при чрезмерных требованиях; довольствующемуся малым легко и повиноваться…
Простые люди и простейшие из людей никогда не начинают и не предпринимают ничего нового: они только подражают и следуют тому, что делают другие; им необходимы примеры и образцы.
Видя людей осторожных, почтительных, добродетельных, образованных, и они сделаются такими же, и сами, в свою очередь, будут образцами для последующих поколений… Уста мои замкнуты, говорить не могу; на вопросы и возражения не отвечу.
В свою очередь, и мне не о чем спрашивать… Знание скрыто, но, тем не менее, действительно. Хотя положение мое и высоко, но вредить мне никто не может.
Из вас скажет ли кто это самое? У неба нет родства, и оно одинаково ко всем людям. Прочитаное вами здесь заслуживает глубокого размышления!»
Прочтя громко эти правила, Конфуций сказал окружавшим его людям:
— Я смотрю на эти правила как на перечень всего, что только можно сказать полезного. Я убежден, что, умея применить эти правила к делу, можно быть близким к совершенству.
Из храма Света Конфуций направился в другие храмы, где богдыханы воздавали почести своим предкам.
Мандарины, на обязанности которых лежали присмотр и забота об этих покоях, приняли его с величайшим почетом и усадили на возвышенное место.
Во время бесед Конфуций поражал их своими знаниями. Но еще больше он удивлял их своим ненасытным желание познавать новое и как можно ближе ознакомиться с обычаями и церемониями, принятыми в Чжеу.
Если верить преданию, Конфуций очень хотел встретиться с жившим в Лои в то время знаменитым мудрецом Лао-цзы — смотрителем дворцовых архивов Чжоу и родоначальником даосизма.
И если Лао-цзы в самом деле существовал, то повидать его было не просто, ибо он считал мирскую жизнь сплошной суетой, всяческое умствование презирал, а сильных мира сего избегал.
К этому времени это был уже хорошо известный философ, основавший самое настоящее философско-религиозное учение.
Потомки прозовут его «темным мудрецом».
Если верить преданиям, то Конфуций получил разрешение на свидание с даосским мудрецом и отправился к нему в пещеру.
Пока он идет мы расскажем о человеке, встречи с которым искал Конфуций, и об его учении.
Великий основатель даосизма Лао-Цзы родился в 604 году до нашей эры.
Как и его учение, жизнь Лао-цзы окутана тайной.
Многие современные исследователи ставят под сомнение сам факт существования Лао-цзы.
Некоторые предполагают, что он мог быть старшим современником Конфуция, о котором в источниках не осталось достоверных сведений ни исторического, ни биографического характера.
Более того, существует даже версия о том, что Лао-цзы и Конфуций — это одно лицо.
Даже в обществе двух человек я непременно найду, чему у них поучиться. Достоинствам их я постараюсь подражать, а на их недостатках сам буду учиться
Безумец жалуется, что люди не знают его, мудрец жалуется, что не знает людей
Слово должно быть верным, действие должно быть решительным
В его краткой биографии сказано, что он был историографом-архивариусом при императорском дворе и прожил почти 200 лет.
Большую часть своей жизни он служил хранителем императорского архива и библиотекарем в государственной библиотеке во времена династии Чжоу. Что лишний раз говорило о его высокой образованности.
Сложно сказать, насколько сам Конфуций был знаком с учением Лао-цзы ко времени встречи со знаменитым философом.
Если, коненчо, был знаком с ним вообще. Другое дело, что, оказавшись в столице, он мог слышать рассказы о странном философе-отшельнике, живущим в пещере.
Особенно если учесть тот факт, что пышным цветом даосизм расцвел уже после смерти Конфуция. И не только расвел, но и по своей значимости для культуры Китая встал на втором месте после набиравшего силу конфуцианства.
Основным понятием даосской философии является Дао.
Слово «Дао» на китайском языке буквально означает «путь». Однако в даосской философской системе оно получило гораздо более широкое метафизическое содержание.
Оно бессловесно, безымянно, бесформенно и недвижимо.
Никто, даже сам Лао-цзы не может дать определения Дао.
Слово Дао — это просто звук, сорвавшийся с губ Лао-цзы.
Он не выдумал его — просто сказал наугад. Но когда появится понимание, слова исчезнут — в них уже не будет необходимости.
Дао означает не только путь, но и суть вещей и тотального бытия вселенной.
Дао — всеобщий Закон и Абсолют, который толковать и материалистически, так как Дао — это природа, объективный мир.
Одним из сложнейших в китайской традиции выступает понятие «Дэ».
С одной стороны, Дэ — есть то, что питает Дао, делает его возможным.
Это некая универсальная сила, принцип, с помощью которого Дао — как путь вещей, может состояться.
Это также метод, с помощью которого можно практиковать и соответствовать «Дао».
Дэ — принцип, способ бытия и возможность правильного накопления жизненной энергии — Ци.
Дэ — искусство правильно распорядиться «жизненной энергией», правильное поведение, но отнюдь не мораль в узком понимании.
Дэ выходит за рамки здравого смысла, побуждая человека высвобождать жизненную силу из пут повседневности.
Лучшим способом реализации «Дао» во внешнем мире является принцип У-вэй — непреднамеренной активности.
— Никогда не следует стремиться к чрезмерной образованности, — говорил Лао-цзы, — повышению эрудиции или изощренности — напротив, следует вернуться к состоянию «необработанного дерева», или к состоянию «младенца».
Все противоположности неразделимы, комплементарны, взаимодействуют друг с другом. Это относится и к таким противоположностям, как жизнь и смерть.
Смерть это завершение жизни, являющееся одновременно и началом другой жизни. А конец «смерти», является началом другой «жизни».
Дело не в словах, понятиях, а в том какое им каждый придает значение. Так же как вход с одной стороны это то, что является выходом с противоположной.
Жизнь — это «мягкое» и «гибкое». Смерть — это «жёсткое» и «твёрдое».
Лучший принцип разрешения проблем в соответствии с «Дао» — это отказ от агрессии, уступка.
Это не следует понимать как призыв к сдаче и подчинению — нужно стремиться овладеть ситуацией, прилагая как можно меньше усилий.
Наличие в обществе жестких нормативных этических систем, к чему призывал Конфуций, по мнению Лао-цзы, лишний раз свидетельствовало о том, что в нём есть проблемы.
Более того, такая система только увелтичивает эти проблемы, будучи не в силах их разрешить.
Ну а главной добродетелью, по мнению даосов, является воздержание.
А теперь давайте вернемся в пещеру Лао-цзы, куда в 517 году пришел Конфуций.
Конечно, мы понимаем всю относительность достоверности беседы между двумя великими философами, и именно поэтому большинство историков трактуют ее по своему усмотрению.
Мы не собираемся выяснять, кто из них более близок к истине, и дадим все варианты в описанной ниже беседе.
Сохранились древние изображения этой встречи, на которых Конфуций склонился в глубоком поклоне перед Лао-цзы.
Видно, это не роняло достоинства Учителя Куна даже в глазах его последователей, поскольку Лао-цзы был вдвое старше Конфуция.
Когда Конфуций вошёл в комнату, где сидел в молчании Лао-цзы, тот не обратил на него никакого внимания. Он не встал сам и не предложил сесть гостю.
Конфуций был шокирован таким приёмом.
Заметив вопросительный взгляд гостя, Лао-цзы сказал:
— Если вам хочется сесть, садитесь, если вам хочется стоять — стойте. Я не вправе указывать вам на то, что делать. Я не вмешиваюсь в чужую жизнь. Вы свободный человек, и я — свободный человек…
Конечно, Конфуций был обескуражен подобным приемом, но когда он посмотрел в глаза Лао-цзы, то понял, он ни в коей мере не хотел унизить его, а на самом деле так думал.
И еще он понял, что с этим странным человеком надо говрить только правду.
Конечно, он пытался завести разговор о «высоком» в человеке, но Лао-цзы рассмеялся и сказал:
— Я никогда не видел что-либо «высшее» или «низшее». Человек есть человек, точно так же, как деревья есть деревья. Все участвуют в одном и том же существовании. Нет никого, кто был бы выше или ниже. Всё это бессмыслица!
— А то, что происходит с человеком после смерти, тоже?
Лао-цзы снова усмехнулся.
— Вы живёте, но можете ли вы сказать, что такое жизнь?
Впервые в жизни Конфуций смутился и не знал, что ответить.
— Вы не знаете этой жизни, — продолжал Лао-цзы, — и, вместо того, чтобы познавать её, вы беспокоитесь о той, запредельной.
— Возможно, вы правы, — в глубокой задумчивости кивнул Конфуций. — Жизни мы не знаем, но что же тогда, по-вашему, добро и зло? И чем человек, не зная, что это такое, может тогда руководтсвоваться в своих действиях?
Лао-цзы поморщился. Ему явно не хотелось говорить о столь прописных истинах. Но он все же ответил:
— Определения создают путаницу, потому что они подразумевают разделение. Вы говорите, что яблоко есть яблоко, а человек есть человек. Вы разделили. Вы говорите, что человек не есть яблоко. Жизнь является единым движением, а в тот момент, когда Вы даёте определение, создаётся путаница. Все определения мертвы, а жизнь всегда в движении. Детство движется к юности, юность — к зрелости, здоровье движется к болезни, болезни — к здоровью. Где же вы проведёте черту, чтобы разделить их? Поэтому определения всегда ложны, они порождают неправду, так что не определяйте! Не говорите, что есть добро, а что — зло.
— Если руководствоваться вашими принипами, — возразил Конфуций, — то как тогда можно вести и направлять людей? Как их учить и сделать благородными?
Лао-цзы покачал головой.
— Когда кто-то пытается сделать другого человека хорошим, — ответил он, — это представляется грехом. Чем больше ведущих пытается создать порядок, тем больше беспорядка! Предоставьте каждого самому себе! Подобное положение кажется опасным. Общество может быть основанным на этом положении. Природы достаточно, не нужно никакой морали, природа естественна, она — непринуждённая, она — стихийна. В ней достаточно невинности! Знания не нужны!
Озадаченный столь резкими речами Конфуций рассказал даосу о своих мечтах восстановить мир и порядок в Срединной стране, посетовав при этом на упадок нравов.
— Увы! — с горечью воскликнул он, — трудно осуществить ныне праведный путь! Нет нынче правителя, способного идти им!
— Будь осторожен, — ответил Лаоцзы. — Всякий, кто судит, неизбежно ошибается. Всякий, кто пытается понять, не постигнет истинного смысла сказанного….
Конфуций хотел еще о чем-то спросить, однако Лао-цзы опередил его.
— Оставь свое высокомерие, — сказал он, — разные стремления и мифические планы: всё это не имеет никакой цены для твоего собственного я. Больше мне нечего тебе сказать!
Но он все-таки сказал, на прощанье.
— Я слышал, что люди богатые и знатные на прощание дарят гостю деньги, а люди добрые дарят советы. Я не богат и не знатен, но, как ни недостоин я этого звания, люди зовут меня добрым. А посему позволь мне дать тебе совет: человек, любящий подмечать недостатки других, рано или поздно попадет в беду; человека, который любит разоблачать промахи других, подстерегает опасность; почтительный к старшим не стремится быть впереди всех, и так же держится добропорядочный подданный…
Так, согласно преданию, говорил Лао-цзы, проповедник скрытной честности.
Понравились ли его слова молодому и полному возвышенных замыслов Конфуцию.
Сам Учитель Кун всегда учил быть осмотрительным и в словах, и в поступках.
Правда, не ценой нравственной расслабленности и потворства злу. Но глубокомысленные и уклончивые речи премудрого архивариуса вряд ли пришлись ему по вкусу.
Впрочем, он не мог не воздать должное своему уважаемому собеседнику.
— Всякую тварь, земную и небесную, поймать немудрено, да только не дракона, который взмывает в поднебесье вместе с ветром и возвращается на землю с дождем, — задумчиво произнес он, выходя из пещеры. Сегодня я повстречался с драконом!
Когда Конфуций ушёл, Лао-цзы долго смеялся.
Однако даже его ученики были потрясены его обращением пусть и с молодым, но уже знаменитым великим философом, которого ценили и уважали при дворе. И то, как повёл себя с ним Лао-цзы, многим показалось оскорбительным.
Сам Лао-цзы придерживался другого мнения.
Он не был ни высокомерным, ни смиренным, он был просто чистым человеком.
Более того, выражаясь поэтическим языков, Лао-цзы был чистым зеркалом, в котором отражалось все несовершенное.
Потому он и сказал несколько смущенным его поведением ученикам:
— Я ничего не сделал этому человеку, я просто отражал! Ум является барьером для понимания, а он соверешнно не понял меня. И все, что он будет говорить обо мне, будет неправдой. Он считает, что создаёт порядок в мире! Порядок присущ миру, он всегда здесь. И тот, кто пытается создать порядок, создаст лишь беспорядок…
Самого Конфуция свидания с Лао-цзы его всего трясло.
— Что случилось? — спросили его ученики, впервые видевшие своего учителя в таком состоянии.
— Я знаю, — в смятении ответил тот, — что птица летает, зверь бегает, рыба плавает. Бегающего можно поймать в капкан, плавающего — в сети, летающего — сбить стрелой. Что же касается дракона, то я ещё не знаю, как его поймать! Он не человек, он — дракон!
После всего услышанного Конфуций не спал всю ночь. Утром же он сказал ученикам:
— Это не человек, это опасность. Избегайте его!
Позднее Конфуций в разговорах с учениками ни разу не упомянул о своей встрече с «темным мудрецом», но часто говорил, что в своих наставлениях «следует порядкам Чжоу».
Зная основательность Конфуция в ученых изысканиях, трудно поверить, что он мог заявить так, не зная по собственному опыту, что такое ритуал чжоуского двора. Это позволяет сделать вывод о том, что рассказ о его поездке в Лои нельзя назвать полной выдумкой.
Что же касается Лао-цзы, то он, как истинный дракон, ускользнул из этого бренного мира.
Вконец разуверившись в людях, он вскоре после встречи с Конфуцием сел на буйвола и уехал куда-то далеко на запад. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Говорят, что когда пограничник царства Чжоу увидел, как Лао-Цзы удаляется на своем черном быке, он остановил его и сказал, что не пропустит, пока Лао-Цзы не оставит письменного изложения своего учения.
Лао-Цзы подчинился, оставив изложение в 5 тысяч иероглифов, и двинулся дальше.
Куда после этой исторической для мирововй культуры пошел Старый Мудрец, как и когда он закончил свою жизнь, не узнает уже никто.
Зато всемирно известен его «труд в 5 тысяч иероглифов», ставший знаменитой книгой «Дао дэ цзин».
По традиции автором книги считается Лао-цзы, поэтому иногда книгу называют его именем.
Однако некоторые историки и считают, что автором книги мог быть еще один современник Конфуция — Лао Лай-цзы.
Это был один из самых известных в то время духовных наставников, близким по своим взглядам к Лао-цзы.
Судя по всему, его знал и Конфуций.
«Конфуций, — можно прочитать в труде „Записи о ритуалах старшего Дая“, — говорил: добродетель следует следует уважать, а деяниям — верить.
Не усвоив приличий, не утвердишься
Человек может расширить истину, но не истина человека
Когда тебе плохо — прислушайся к природе. Тишина мира успокаивает лучше, чем миллионы ненужных слов
Слова же не всегда бывают неправильны. Те же, кто бедны, но счастливы, вероятно, и являются плодами деяний Лао Лай-цзы».
Первое правило, характерное для даосского отношения к действительности — не поддерживать любые сплетни и бестолковую болтовню, особенно если обсуждение носит характер осуждения или злословия.
«Если вы чувствуете, — говорится в древнем даосском тарктате, — как поднимается градус обсуждения, а эмоции становятся всё более бурными, не пытайтесь объяснять присутствующим философские принципы Дао, но просто осторожно перейдите на другую, нейтральную тему.
Когда какие-то обстоятельства выводят нервную систему из состояния баланса и гармонии, раскачивают маятник эмоций от восторга до негодования — ваш энергетический баланс тоже оказывается под угрозой.
Стремитесь избегать дискуссий, которые приводят к конфликту мнений, если этот процесс не ведёт к изменениям окружающего вас общества в лучшую сторону.
Любой словесный мусор представляет собой опасность для экологии вашей души.
Негативная информация, озвученная в вашем присутсвии, может стать „токсином“, отравляющим вашу жизнь и влияющим на вашу судьбу.
Если вы не в состоянии изменить окружающую вас действительность делами или словами, лучше не обсуждайте её, потому что бесперспективные жалобы — разрушают».
Дело Лао-Цзы после его смерти было продолжено двумя знаменитыми философами — Ле-Цзы и Чжуан-Цзы.
Они систематизировали даосскую концепцию миропонимания в своих фундаментальных трудах.
«Тот, кто познал Дао, — писал Чжуан-Цзы, — непременно постигнет закон природы.
Постигший закон природы, непременно овладеет умением соответствовать положению вещей; овладевший умением соответствовать положению вещей не станет вредить себе из-за вещей, человека совершенных моральных качеств огонь не может обжечь, вода — утопить.
Ни холод, ни жара не могут причинить ему вреда; ни птицы, не звери не могут его погубить».
Это своего рода итог, обобщение даосского мировоззрения. Позже имела место концепция даосской йоги, смыслом которой было достижение бессмертия посредством совершенствования и накапливания внутренней энергии.
Чжуан-цзы, живший во второй половине IV века до н. э.
В молодости он был смотрителем плантаций лаковых деревьев, а потом, не желая более сковывать себя государевой службой, ушел в отставку и начал вести жизнь «свободного философа».
Чжуан-цзы и его единомышленники подчеркивали тяготы и опасности служебной карьеры, перед которыми блекнут все награды и почести.
Литературный дар и неистощимая фантазия Чжуан-цзы воплотились в сатирических образах, разоблачающих пороки государственных и ученых мужей.
Среди современников, Чжуан-цзы выделялся «широтой познаний». Он жил был начисто лишен тщеславия, жил в бедности, но никогда не чувствовал себя стесненным.
Значительное место в своей книге он уделил и Конфуцию, который предстает с ее страниц учеником Лао-цзы и убежденным даосом.
Чжуан-цзы считал, что нет объективных критериев для установления истинности или ложности высказываемых суждений, а поэтому нельзя определить, какое из двух суждений истинно или ложно.
Он высмеивал разработанные Конфуцием правила добродетели и справедливости, которым должен был следовать благородный муж.
Чжуан-цзы считал эти моральные нормы искусственными, поскольку их можно выполнять формально, а внутреннего мира человека они не затрагивали.
Когда люди вместе — не важно, где их тела
Категоричность — признак ограниченности
Всё не то, чем кажется и не наоборот
Именно поэтому, соблюдая эти правила, любой лицемер может заслужить звание благородного мужа.
Более того, в некоторых рассказах Чжуан-цзы изображает Конфуция ищущим Дао или принимающим даосизм и передающим даосское учение своим последователям.
В этих историях Конфуций предстает несколько наивным, но в то же самое время в этих рассказах чувствуется и глубокое восхищение человеком, который стал первопроходцем и даже в трудные времена ни разу не поступился своими принципами.
Что же касается споров даосов с конфуцианцами, то они продолжаются и сейчас.
Глава IX
«Нет стыда у этих людей!»
После встречи с Лао-цзы Конфуций поспешил домой.
Если верить преданию, то очень скоро после открытия школы слава об учености и мудрости Конфуция распространилась по всему Китаю, и к нему стали стекаться со всех сторон жаждавшие знания и истины.
К нему приходили люди всех возрастов и состояний — старые и молодые, богатые и бедные, знатные и простолюдины, и он никому не отказывал в мудром совете.
Некоторые из молодых и пылких юношей, став его учениками, постоянно находились при нем, другие же приходили к нему только по мере надобности и затем опять возвращались к своим обязанностям.
Еще раз, убедившись о том пренебрежительном отношении к ритаулу, какое он видел в Лои, Конфуций очень много внимания уделял именной этой теме.
Надо отдать должное и ученикам Конфуция, которые проявляли к самым различным сторонам ритуала.
— А что значит жертвоприношения предкам вместе с жертвоприношениями Небу? — спросил один из учеников.
— Небо, — отвечал Конфуций, — всемирное начало и животворный источник бытия, а наши предки — источник нашего бытия и последующих поколений. Благодарить Небо — первый долг человека, второй долг его быть признательным к своим праотцам. Поклоняясь небу, мы поклоняемся предкам.
— Не является ли ритуал своеобразным насилием над человеком? — последовал новый вопрос.
— Ни в коей мере, — покачал головой Конфуций. Да, в известной степени это способ подчинения и управления людьми. Однако под подчинением надо понимать не слепую покорность государственному строю, а способ следования всеобщему вселенскому пути и поддержание равновесия и порядка о Вселенной. Если хотите, то ритуал являет собой самую настоящую каллиграфия сердца, которая отнюдь не является бездумным соблюдением тех или иных правил благопристойности. Одновременно это видимое выражение космического и небесного порядка на земле. И именно он дает возможность человеческой способности через понимание связи небесного и земного проявлять справедливость во всех своих действиях. И я с вами согласен только в одном: жизнь по ритуалу действительно предполагает состояние неусыпного бдения, твердый контроль над собой. Но это не тот контроль, который давит на природные задатки человека, а контроль, ведущий к единению культуры и природы. И если все мы будем превозмогать себя, следуя ритуалу, рано или поздно Поднебесная вернется к человечности…
— Но это же очень трудно! — воскликнул один из учеников.
— Да, нелегко, — согласился Конфуций. — Но только сначала, когда вы только начинаете привыкать к постоянному следованию правил. Попробуйте сделать следующее! Будучи вне дома, держите себя так, словно вы принимаете почетных гостей. Пользуясь услугами людей, ведите себя так, словно свершаете торжественный обряд. Не делайте другим того, чего себе не пожелаете. Очень скоро вы увидите, что ваша жизнь, пусть и постепенно, но начнет меняться в лучшую сторону. Если так буцдут вести себя все, то ни в государстве, ни в семье не будет недовольства…
Конфуций обвел долгим взглядом внимательно слушавших его учеников и продолжал:
— И всегда помните: почтительность без знания ритуала превращается в самоистязание и приводит к суетливости. Осторожность без знания ритуала превращается в трусость, храбрость превращается в безрассудство, смелость без ритуала приводит к смутам, а прямота без ритуала приводит к грубости. Учтивость вне ритуала напрасна, а осторожность вне ритуала — робость. Прямодушие без знания ритуала превращается в грубость. И будьте человеколюбивы, иначе вы ничего не поймете в ритуале, как, кстати сказать, — улыбнулся он, — и в музыке…
Услышав о музыке, ученики расслабились. Они даже не сомневались, что, как это и часто бывало раньше, Учитель после объяснений того или иного принципа возмьет цитру и сыграет так, как умел играть только один.
Так оно и прозошло. Конфуций взял цитру и заиграл, а ученики, зачарованные удивительными звуками, выходившими из-под его пальцев, на какое-то время забыли и о ритуале, и о налагавшихся им на них обязанностях.
Услышав о мудром философе, князь удельного княжества Иен, прислал к нему одного из своих вельмож спросить совета, как лучше управлять народом.
— Не зная ни государя, ни его подданных, — ответил Конфуций, — я не могу ничего посоветовать, что могло бы быть полезно ему и его народу. Если бы он спросил у меня, как поступали древние государи в том или ином случае, я бы охотно исполнил его желание, потому что я говорю только то, что мне известно. Передайте вашему князю в точности мои слова!
Конечно, поездка в столицу главного царства несказанно обогатила его, однако покоя в душе Конфуция, надо полагать, не было.
Да, он имел безупречную репутацию, его боготворили многочисленные ученики и к нему благоволили при дворе.
Но никакой серьезной должности ему так не предложили.
Впрочем, некоторые биографы (Потье) сообщают о том, что Конфуций все-таки получил какую-то второстепенную я должность, от которой ученики советовали ему отказаться.
— Ни за что, — отвечал им Конфуций, — отказ мой приняли бы за гордость, указывая другим на путь добродетели, мы первые должны идти по нему, только тогда у нас могут быть последователи!
Конечно, этого ему было мало, он все еще мечтал о великих свершениях и по-прежнему был далеко от власти.
Вся его известность и весь его авторитет никак не отразились на служебной карьере — главном мериле жизненного успеха для современников Конфуция, да пока еще и для него самого.
Ему по-прежнему, словно в насмешку, предлагали незначительные должности.
Конечно, для человека, который всегда считал, что мудрец только тогда не напрасно живет в этом мире, когда может приложить свои таланты к делам управления и воскресить чистоту древних нравов, было тяжело мириться с таким положением вещей.
А то, что делать это было необходимо, он все больше убеждался с каждым прожитым днем.
Он много общался с людьми и не мог не понимать того, что заветы древних мудрецов утратили власть над их душами и умами.
Мы уже говорили о том, что в древнем Китае в качестве неизменных основных отношений существовало пять обязанностей: императора и народа по отношению друг к другу, отца и детей, старшего и младшего брата, мужа и жены, отношения между друзьями.
Семейные обязанности не только признавались, но и предписывались законом. Так, сын не имеет права начать разговор с отцом, когда тот входит в комнату, и не может выйти из комнаты без позволения отца.
Если из ста ворот закрыть лишь одни, то разве можно на этом основании считать, что грабитель не сможет пробраться в дом
Никогда не рассказывайте о себе ни хорошего, ни плохого. В первом случае вам не поверят, а во втором — приукрасят
Когда вам покажется, что цель недостижима, не изменяйте цель — изменяйте свой план действий
Когда отец умирал, то траур сына длился три года. В это время он не ел мяса, не пил вина, не занимался никакими делами, включая государственные. Это положение касалось самого императора.
В годы траура никто из членов семьи не мог вступать в брак.
Только на пятидесятом (!) году жизни сын освобождался от чрезмерной суровости траура, на шестидесятом году траур еще более смягчается, а на семидесятом он ограничивается цветом платья.
Мать почиталась так же, как и отец. Она являлась первой и постоянной советницей императора, и все относящееся к семье возвещается от ее имени.
Чтобы не сделал сын, его заслуги приписывались не ему, а отцу. Предки получали почетные титулы благодаря своим потомкам.
В свою очередь, и каждый отец семейства ответственен и за проступки своих потомков. Зато от обязанностей по отношению к ним он освобожден.
Главное стремление китайцев заключается в том, чтобы иметь детей, которые могли бы похоронить их с почестями, чтить их память после смерти и украшать гроб.
И именно этим объяснялось столь, на первый взгляд странне желание отца Конфуция жениться в семьдесят лет.
У китайца могло быть несколько жен, но лишь одна из них являлась супругой, а дети других жен должны были почитать ее как мать.
Если же китаец не имел детей ни от одной из его жен, он мог усыновить кого-нибудь, только для того, чтобы ему оказывались загробные почести.
Могилы родителей предписывалось посещать хотя бы раз в год. Каждый год надлежало повторить оплакивание. Более того, довольно часто дело доходило до того, что труп умершего отца оставался в доме от трех до четырех месяцев.
В продолжение этого времени никто не имеет права садиться на стул и спать на постели.
В Китае у каждой семьи имелась комната предков, где все ее члены собирались каждый год, затем вся семья обедала.
Точно так же, как отношения между отцом и детьми, определены и отношения между старшим братом и младшими братьями.
Первый, хотя и в меньшей степени, все же имеет право на то, чтобы младшие братья относились к нему с почтением.
Эта семейная основа являлась также основой государственного строя, если может быть речь о нем.
Хотя император обладал правами монарха, который стоит во главе государственного целого, однако он осуществлял эти права так, как их осуществляет отец по отношению к своим детям.
Он являлся патриархом, и на него возлагалось все то, что может требовать уважения к себе в государстве.
Эта отеческая заботливость императора и дух его подданных как детей, которые не выходят из морального семейного круга и не могут получить для себя самостоятельной и гражданской свободы, делают целое таким государством, в котором управление и поведение являются моральными и в то же время рассудочными без свободного разума и фантазии.
К императору должно относиться с величайшим почтением.
Положение обязывает его лично править, и он сам должен знать государственные законы и дела и заведовать ими, хотя трибуналы и облегчают ведение дел.
Однако его произволу предоставляется мало простора, потому что все делается на основании древних руководящих максим государственного управления.
Не менее необходим его постоянный взнуздывающий контроль. Поэтому императорские принцы получали серьезное воспитание, их тела закалялись, и они рано начинают заниматься науками.
Император следил за их воспитанием, и им рано давали понять, что император есть глава государства и что он должен являться и первым, и лучшим во всем.
Принцы ежегодно сдавали экзамены, о которых подробно сообщалось во всем государстве.
Благодаря такому строгому отбору, во главе страны стояли великие правители, и не было смут.
Но, увы, теперь все это было в прошлом, и Конфуция угнетало то, что никто из правителей даже не помышлял о возрождении древних порядков.
Интриги, разврат, драка за чины и доходы, — вот что он видел при дворе.
Положение в родном царстве Конфуция Лу осложнялось тем, что его правитель Чжао-гун сидел на престоле более двадцати лет, но никакой реальной власти не имел.
Ее делили между собой три могущественных семейства и их люди, которые занимали при дворе ключевые посты.
Они творили все, что хотели, не обращая никакого внимания на законного правителя, которому они дали весьма скромное содержание.
Мало того, что они враждовали с Чжао-гуном, так они постоянно грызлись и между собой.
Конечно, при особом желании Конфуций мог бы заручиться покровительством кого-нибудь из глав «трех семейств» и занять какой-нибудь крупный государственный пост.
Но он не мог пойти против себя, поскольку считал диктатуру временщиков вопиющим нарушением ритуала, попранием священных заветов предков.
Зная прямой характер философа, нетрудно догадаться, что он не скрывал своего презрения к временщикам.
Как понять и то, что те, в свою очередь, отвечали ему взаимной неприязнью, скрытой за маской холодной вежливости.
Так что ни о какой крупной государственной должности, на которой Конфуций мог бы развернуться во всю свою мощь, не шло и речи.
Иногда стоит совершить ошибку, хотя бы ради того, чтобы знать, почему ее не следовало совершать
На самом деле, жизнь проста, но мы настойчиво её усложняем.
Тщеславные люди вызывают презрение мудрых, восторг у глупцов, являются идолами для паразитов и рабами собственных страстей.
Конечно, Конфуция это угнетало, но он находил отдушину в беседах с учениками.
Изредка его приглашал к себе и правитель. Чаще всего они беседовали о вопросах управления государства.
— Прежде всего, — говорил Конфуций, — надо быть для народа примером, а уж затем предоставить ему возможность усердно трудиться. Правитель должен быть примером для тех, кто служит, прощать мелкие промахи и выдвигать талантливых. Если в верхах любят ритуал, то в народе нет таких, кто бы осмеливался не проявлять почтительности. Если в верхах любят долг, то в народе нет таких, кто бы осмеливался не подчиняться. Если в верхах любят правдивость, то в народе нет таких, кто бы осмеливался не быть искренним. Если личное поведение тех, кто стоит наверху, правильно, дела идут, хотя и не отдают приказов. Если же личное поведение тех, кто стоит наверху, неправильно, то, хотя приказывают, народ не повинуется. Сто лет у власти в государстве добрые люди — и нет жестокости и казни. Если окажется в государстве истинный правитель, то всего лишь через поколение воцарится человеколюбие. Если совершенствуешь себя, то разве будет трудно управлять государством? Если же не можешь усовершенствовать себя, то, как же сможешь усовершенствовать других людей?
Конфуций замолчал, ожидая новых вопросов. Молчал и правитель. Конечно, он прекрасно понял всю тайную суть иносказаний Конфуция, но слушал его безо всякого интереса.
Да и какой мог быть интерес у князя, лишенного управления своей страной, к этому самому управлению?
А вот его сановникам речь философа не понравилась, поскольку все эти рассказы о совершенствовании правителя и заботе о народе были самой настоящей солью на рану. И они очень опасались того, что подв влиянием этих крамольных речей и без того доведенный до отчаяния правитель мог решиться на какой-нибудь опрометчивый шаг.
— Можно ли выразить одним словом средство для достижения процветания страны? — нарушил, наконецу, молчание правитель.
— Напомню древнюю мудрость, гласящую о том, что быть правителем очень трудно, и сановником быть также нелегко. Если правитель понимает трудности управления и проявляет осмотрительность, возможно, это и есть то, с помощью чего можно достичь процветания страны.
— А погубить?
— При управлении государством, говорил один из древних правителей, нет у меня радости, кроме той, что никто не перечит ни единому моему слову. Если никто не перечит праведным словам, это прекрасно. Но если никто не перечит неправедным словам, то разве не может быть такое государство погубленным?
— И в чем же сущность истинного правления?
— Надо добиться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека стремятся прийти. При этом не следует торопиться и гнаться за малой выгодой. Если же будешь торопиться — не достигнешь цели, погонишься за малой выгодой — не преуспеешь в большом деле…
— А что надо сделать для народа?
— Прежде всего, его надо сделать богатым, а потом надо его воспитать.
Чжао-гун едва заметно улыбнулся. Чтобы он при настоящем положении дел не делал, все было бессмысленно.
Надо было раньше думать о цели и выгоде, а теперь его время ушло.
Поблагодарив Конфуция за беседу, он кивком головы отпустил его и долго смотрел в спину удалявшегося философа.
Потом взглянул на стоявших у трона и взиравших на него без всякого почтения царедворцев и, так и не проронив ни слова, медленно удалился.
Не был доволен своей встречей с правителем и сам Конфуций, который прекрасно понимал, что все, что он сегодня говорил, он говорил на ветер.
Он никогда никого не обманывал, и уж тем более себя. Но все же он не мог не признать того, что всякий раз, отправляясь во дворец, он в самой глубине души надеялся на то, что случится чудо и он получит достойное место в управлении царством.
После сегодняшней встречи такой надежды у него больше не было. Он видел озабоченные лица царедворцев и прекрасно понимал, что скорее Лао-цзы откажется от своего учения, нежели эти люди позволят ему встать рядом с ними…
В своем отношении к временщикам Конфуций был не одинок, и недовольство ими в царстве постоянно росло.
Что же касается самого Конфуция, то его терпение таяло буквально по часам, и настал-таки день, когда он во всеуслышание выступил с критикой правителей.
Это случилось весной 517 года, когда его впервые в жизни пригласили в качестве «мастера ритуалов» на церемониал жертвоприношений в царском Храме предков.
Это приглашение являлось свидетельством того уважения, каким он уже тогда пользовался в своем царстве.
Поскольку это был уже не мелкий чиновник, а священнослужитель, прошедший специальную подготовку и наделенный магическими знаниями.
В храме бесправного даже в собственном доме Чжао-гуна не набралось и половины требуемых для столь торжественного случая музыкантов и танцоров.
Свое выступление они начали с ужасающей ошибки, посольку выстроились в восемь рядов, что полагалось при исполнении танцев перед Сыном Неба — правителем всей страны.
Что ненавидят все, то требует проверки, что любят все, то требует проверки.
Быть в состоянии смотреть на других, как на самого себя, — вот что можно назвать искусством гуманизма!
Драгоценный камень нельзя отполировать без трения. Также и человек не может стать успешным без достаточного количества трудных попыток
Перед правителем царства надо было строиться только в шесть рядов.
Тем не менее, никто не выразил недоумения по этому поводу. По всей видимости, придворные просто не знали правил, а если и знали, то не хотели смущать правителя.
И вот тогда-то раздался возмущенный голос Конфуция:
— Восемь рядов танцуют в храме. Если такое можно вытерпеть, то чего же вытерпеть нельзя?
Надо ли говорить, что на него посмотрели отнюдь не с восхищением, с каким смотрят на знатока.
На него смотрели кто с удивлением, кто с возмущением, а кто и с откровенной насмешкой.
И в самом деле? Куда лезет этот выскочка, которому милостливо позволили присутствовать на представлении.
Возмущенный до глубины души Конфуций покинул храм, в котором никто и не подумал прекращать танцы.
Теперь ему было окончательно ясно, что правитель, принявшим ритуал, который ему не предназначался по рангу, способен на все!
И чего по сравнению с этим стоили какие-то там обманы в торговле и налогах?
Впрочем, стоили, так как были прямым следствием того, что страной управляли совсем не те люди.
— Нет стыда у этих людей! — громко произнес Конфуций и в полной тишине покинул храм.
На следующий день в городе только и говорили смелой выходке безобидного знатока церемоний, каковым Конфуция считали в городе.
Да, не такой уж он и безобидный, если осмелился бросить вызов могущественному временщику.
Как известно из физики, угол отражения равен углу падению, однако правитель и не подумал наказывать Конфуция за столь дерзкое поведение.
Нет, не случайно в народе говорили, что тому, кто не сумел постоять за себя, не помогут и духи.
И правителю надо было ждать новых неприятностей.
Очень скоро после выходки Конфуция в храме разгорелся новый скандал, на этот раз из-за петушиных боев.
В древнем Китае это было одно из самых любимых зрелищ древних китайцев, без которых не обходился ни один большой праздник.
Более того, победа в этих боях была делом чести любой знатной семьи.
Петух семьи Цзи был слабее своего соперника, и тогда Пинцзы приказал посыпать горчицей крылья его петуха.
В ответ владелец петуха из семьи Хоу в нарушение правил поединка надел на своего петуха острые металлические шпоры.
Бой закончился быстро, а посрамленный временщик под пустячным предлогом отобрал у Хоу его лучший дом.
Очередная наглость Пинцзы возбудила всеобщее возмущение, и Чжао-гун решил использовать удобный момент, чтобы освободиться от унизительной для него опеки.
Заручившись поддержкой двух других влиятельных семей Мэн и Сунь, он составил заговор, однако в решающий момент те предали его и вместе с войсками Пинцзы разогнали армию правителя.
Правда, сам Чжао-гун остался на престоле. Однако трусливый и нерешительный, он, дабы избежать неприятных объяснений с вождями «трех семейств», бежал в соседнее царство Ци.
Часть III
«В сорок я освободился от сомнений»
Глава I
«Твое место — между первым и третьим рангами!»
Мы не знаем, принимал ли участие Конфуций в событиях 517 года. Скорее всего, он ограничился наблюдением за ними со стороны.
Зато известно, что вскоре после бегства Чжао-гуна он тоже покинул родное царство и переехал в столицу Ци.
По всей видимости, своим демаршем Конфуций хотел доказать, что такое преданность законному государю.
Не только служба, но и сама жизнь в царстве, потерявшем законного правителя, теряла для него всякий смысл.
Он хотел верить и в то, что его поступок заставит людей вспомнить, что такое верность трону и что она выше всех личных неудобств.
В то же самое время Конфуций очень надеялся на то, что в Ци он встретит больше понимания и получит возможность претворить в жизнь свои заветные замыслы.
Он хорошо помнил свою встречу с Цзин-гуном, когда тот приезжал в Лу.
Тогда правитель Ци спросил его, почему правитель маленького царства Цинь Му-гун, сумел стать великим завоевателем.
— Царство Цинь было маленьким, — ответил Конфуций, — однако его жители мечтали о великих свершениях. НО и мечтая о них, они придерживались Срединного Пути. Его правитель за пять овечьих шкур выкупил раба и сделал его своим советником. Побеседовав с ним в течение трех дней, он вручил ему бразды правления. Сразу видно, что он был достоин славы царя, а не просто завоевателя…
Цзин-гун по достоинству оценил его высказывание, и Конфуций имел основания надеятся на радушный прием.
Временщики были только рады отъезду бунтаря. Несколько его учеников согласились сопровождать, а его богатые почитатели подарили ему два экипажа, в которые ученики сложили книги и все необходимое для долгой дороги.
Быть обиженным — пустяк, если вы не помните это
Я поставил своей целью правду, сделал своим помощником добродетель, нашел себе опору в человечности и обрел свое отдохновение в искусствах
Если у человека незавидная внешность, а его предки ничем не прославились, то завоевать уважение людей и оставить о себе добрую память он может, лишь отдав все силы учению
На третий день путники доехали до горы Тайшань, с незапамятных времен являвшегося местом паломничества властителей Поднебесного мира.
Конечно, Конфуций не мог не посетить это святое для всякого китайцы место.
Он долго стоял в глубокой задумчивости на словно специально сделанной для медиации площадке. Стоявшие чуть поодаль ученики хранили почтительное молчание.
Когда Учитель, низко поклонился горе и направился к повозке, ученики, испросив предварительно разрешения, стали задавать вопросы.
— И, все-таки, Учитель, почему вы покинули Лу? — спросил Юан Гун.
— Все дело в том, — ответил Конфуций, — что благородные живут в согласии с другими людьми, но не следуют за ними, низкие — следуют за другими людьми, но не живут с ними в согласии.
— Вы говорите о благородном муже?
— Да! Благородному мужу легко услужить, но трудно доставить ему радость. Если доставлять ему радость не должным образом, он не будет радоваться. Но он использует людей в соответствии с их способностями. Низкому человеку трудно услужить, но легко доставить ему радость. Если доставлять ему радость не должным образом, он все равно будет радоваться. Когда он использует людей, он хочет, чтобы они были пригодны ко всему. Благородный муж держит себя с величавым спокойствием и не зазнается. Низкий человек зазнается и не держит себя с величавым спокойствием.
— Но означает ли это все то, что такой человек оладает человеколюбием?
— Если человек тверд, настойчив, прост, скуп на слова, он близок к человеколюбию. Тот, кто обладает добродетелью, непременно произносит слова, заслуживающие внимания, но тот, кто произносит слова, заслуживающие внимания, не обязательно добродетелен. Обладающий человеколюбием непременно отважен, но отважный не обязательно человеколюбив.
Конфуций замолчал и обвел внимательным взглядом почтительно внимавшим ему учеников.
— Поэтому надо понимать, что и среди благородных мужей бывают не обладающие человеколюбием, но среди маленьких людей не встречаются человеколюбивые. Совершенным человеком можно назвать того, кто предпочитает долг выгоде, рискует жизнью, столкнувшись с опасностью, помнит о своем обещании даже в трудные времена.
— Но ведь вы сами, Учитель, — спросил ученик, — часто выглядите настолько задумчивым, словно вы чем-то сильно опечалены?
— Нет, — покачал головой Конфуций, — я не печалюсь. Я не печалюсь даже тогда, когда люди меня не узнают, а печалюсь только тому, что не обладаю способностями. Другое дело, что благородный муж испытывает стыд, если сказанное им претворить невозможно.
— Означает ли все сказанное вами, что благородный муж не должен подозревать коварства в других людях и верить им?
— Конечно, нет! — улыбнулся Конфуций. — Благородный муж может не предполагать обмана и не подозревать в бесчестии, но сразу распознать подобное он обязан, поскольку именно в этом и заключается его мудрость.
Кто-то спросил:
— А если он распознал зло, то, как он должен отвечать на него? Добром?
— Нет! — покачал головой Конфуций. — Да и как можно отвечать на зло добром? Добром отвечают только на добро. На зло отвечают справедливостью…
Конфуций долго молчал, размышляя над чем-то своим, сокровенным. Потом задумчиво сказал:
— Я не обижаю небо, не обвиняю людей, изучая обыденное, достигаю вершин, но только небо знает меня. Скакуны славятся не силой, а норовом…
Они продолжили свой путь, и ученики долго размышляли над всем сказанным Учителем. Особенно над его последними словами.
Затем случилось то, что было увековечено в легенде.
«День стоял жаркий, — гласила она, — повозка уже не первый час тащилась по разбитой дороге.
Конфуций изнемогал от палящего солнца, но, следуя древним нормам поведения, ничем не выдавал своего недовольства.
Наконец дорого свернула в тень деревьев, а вдали показалась гора Тайшань — одна из высочайших святых вершин Китая.
— Сколь свято и сколь спокойно это место, — подумал Конфуций. — Счастливы люди, живущие здесь в умиротворении.
Из состояния благостных раздумий его внезапно вывел пронзительный крик: какая-то женщина в голос рыдала над могилой.
Конфуций остановил повозку и, согласно древнему ритуалу, несколько минут предавался печали вместе с незнакомой женщиной — ведь смерть объединяет всех, а затем послал своего ученика Цзы-лу спросить, не надо ли чем помочь.
— Вы так убиваетесь… Похоже, вы скорбите уже не о первой утрате, — сказал Цзы-лу.
— Да, так оно и есть, — горестно подтвердила заплаканная женщина. — Когда-то от когтей свирепого тигра погиб мой свёкор. А затем погиб и мой муж. Сегодня же я потеряла единственного сына — его тоже убил тигр…
— Так почему же вы не покидаете эту деревню? Разве можно жить в таком опасном месте?! — в недоумении воскликнул Цзы-лу.
— Зато здесь нет жестоких властей, — ответила женщина.
Конфуций, слышавший этот разговор, согласно кивнул головой.
Неизвестная женщина сумела выразить, может быть, самое потаенное, что носил в душе Великий Учитель.
Когда Цзы-лу вернулся к повозке, Конфуций пристально посмотрел на него и произнес:
— Запомни это, ученик. Жестокая власть страшнее свирепого тигра!».
По большому счету в этом рассказе выражено все учение Конфуция о государстве.
Ведь именно он выдвинул такой идеал государственного устройства, во главе которого стоял бы единый верховный правитель, власть которого считалась бы священной, но была бы чисто номинальной.
Реальная же власть должна принадлежать «жу», т. е. интеллектуалам, соединяющим в себе свойства ученых, философов, литераторов и чиновников.
Отношения между людьми в государстве на всех уровнях должны были быть установлены по образцу сакрализованной семьи.
Что же касается государственного устройства, соответсвующего Воле неба, как и поведение социализированного индивида, должно было отвечать двум основным требованиям — «гуманности» и «благопристойности».
Перед въездом город путники увидели пытавшегося повеситься человека и освободили несчастного от петли.
Конфуций спросил несчастного о причине, побудившей его прибегнуть к самоубийству.
Спасенный отвечал, что причиною была его печально сложившаяся жизнь.
Тот поведал, что детства стремился сделаться мудрым и изучил все, что было ему доступно, и, пристрастившись к путешествиям, покинул родину.
Через несколько лет он вернулся домой и женился. Вскоре умерли его отец и мать, для которых он не успел ничего сделать, и это было первой причиной его печали.
Учись наукам и изящным искусствам, пользуйся наставлениями мудрости
Небо и Земля разделены, но они делают одно дело
К чему нужна говорливость? Парировать людям софизмами — вызывать в них отвращение к себе
Вторая причина заключалась в том, что, он считал себя способным руководить другими и когда миновал срок траура, предложил свои услуги князю.
Однако тот, занятый более развлечениями, чем делами правления, даже не стал его слушать.
Друзья стали избегать его, что явило собой третью причину его печали, и, наконец, четвертая причина заключалась в том, что его покинул единственный сын.
— Итак, — заключил свою исповедь самоубийца, — я хотел быть мудрым, а не был ни добрым сыном, ни достойным гражданином, ни хорошим отцом семейства, поэтому я и решился на самоубийство.
Выслушав слова самоубийцы, Конфуций сказал:
— Как бы ни были велики ваши ошибки, они ничтожны в сравнении с малодушием. Всякая ошибка — дело поправимое, но самоубийство — преступление непоправимое. Вы с первых же ваших шагов пошли ложным путем, думая идти к мудрости. Вы должны были начать с того, чтобы сделаться человеком прежде, чем мудрецом, а это возможно только при точном исполнении человеческих обязанностей, налагаемых на нас самой природой. Первой вашей обязанностью было любить родителей и угождать им, вы ее не исполнили, и эта небрежность была причиною всех ваших несчастий. Не думайте, что для вас все погибло, не падайте духом и верьте великой истине, неопровержимость которой подтверждается опытом всех веков. Эта истина проста, как день! Пока вы живы, не отчаивайтесь! И помните, что человек от величайшего горя он может перейти к величайшей радости, а от ужаснейшего бедствия к полнейшему блаженству. А сейчас идите домой, и принимайтесь за труды с той же охотою, словно вы сегодня начали жить, узнав настоящую цену жизни. Вы еще можете сделаться мудрым…
Путники прохезали несколько десятков метров, и Конфуций сказал ученикам:
— То, что вы слышали, может послужить для вас хорошим уроком! Пусть каждый хорошенько поразмыслит над этим.
Еще через полверсты несколько учеников подошли к нему и просили у него позволения вернуться домой — служить своим родителям и заботиться о них.
— Да, конечно, — улыбнулся Конфуций.
— Если можно, Учитель, — попросил один из учеников, — скажите нам что-нибудь на прощанье!
— Всегда помните, — сказап Конфуций, — что почтительность к родителям заключается в соблюдении принципов. Это значит, служить им при жизни, следуя ритуалу. Когда они умрут, похоронить их в соответствии с ритуалом и приносить им жертвы, руководствуясь ритуалом. Служа отцу с матерью, увещевайте их как можно мягче. Если ваши советы не возымеют действия, будьте по-прежнему почтительны и смиренны. Даже если вы раздосадованы в душе, не выказывайте своего недовольства…
Конфуций помолчал.
— И еще одно, — снова заговорил он. — Ныне почитать родителей — это значит уметь кормить. Но и лошади, и собаки могут тоже получить пропитание. Как же отличить одно от другого, если не будет самой почтительности? Сделать это просто. Надо только помнить, что у денег есть своя ценность, а наши родители бесценны, поскольку деньги можно заработать, а наших родителей не вернешь. Вы должны почтитать родителей, уважать старших, быть осмотрительными и достойными доверия и простирать свою любовь на все человечество. И, — усмехнулся Конфуций, продолжайте учиться и используйте силы, остающиеся у вас после выполнения всех этих правил, для изучения писаний…
Принцип, изложенный Конфуцием в его беседе с самоубийцей и учениками, есть основное правило философии Конфуция.
На этом принципе зиждется вся общественная, политическая и семейная жизнь Китая — с идеей сыновней почтительности тесно связано учение о почтении к старшим, на чем и основан весь строй общественной жизни китайцев.
В столице царства Ци Линьане знакомый Конфуцию чиновник Гао Чжао-цзы встретил их со всей почтительностью и предоставил им в распоряжение отдельный дом.
Вскоре о прибытии известного философа знал весь город, и местные ученые мужи наперебой звали его к себе.
Гость из Лу на самом деле оказался умным и приятным.
— Поговоришь с ним один вечер, — отозвался о Конфуции один высших сановников царства, — приобретешь на сто лет!
Но больше всего многих интересовало мнение гостя о знаменитом Гуань Чжуне, советнике правителя Ци Хуань-гуна.
Ведь именно, проведя реформы в царстве, превратил его в могущественное государство.
Оборона Гуань Чжуна от нашествий восточных и южных варварских племен и его борьба за цивилизацию центральных государств прославили советника.
Однако в жизни Гуань Чжуна имелось и темное пятно.
Все дело было в том, что он был одним из двух наставников наследника престола, убитого его собственным младшим братом, который и стал правителем Ци.
Коллега Гуань Чжуна по наставничеству покончил с собой в знак преданности законному наследнику, а Гуань Чжун пошел на службу к убийце своего ученика.
Конечно Гуань Чжун поступил предосудительно, или, на языке китайцев того времени, «бесчеловечно».
Однако, к удивлению многих, Конфуций не стал осуждать поступок советника.
— Только благодаря Гуань Чжуну, — пояснил он, — правитель Ци сумел, не прибегая к силе, позвать к себе правителей всех уделов. А это говорит об человечности…
Ученик Конфуция изумленно взглянул на него.
— А вас не смущает то, что Гуань Чжун согласился служить убийце своего ученика и законного наследника! И как можно называть его после этого добродетельным?
— Гуань Чжун помог правителю Ци стать первым в Поднебесной и пресечь смуту, — ответил Учитель. — До сих пор люди пользуются плодами его добрых дел. Если бы не он, мы бы ходили с распущенными волосами и запахивались налево, как делают дикие степняки. К счастью, он был не из тех простолюдинов, которые из-за мелочной честности лишают себя жизни в придорожной канаве!
Таким рассуждениям удивлялись, но еще больше удивлялись тому, что приезжий мудрец не был высокго мнения о личных качествах Гуань Чжуна.
На вопрос о том, разбирался ли Гуань Чжун в ритуалах, Конфуций ответил:
— Правитель удела ставит у ворот своего дома стену, и Гуань Чжун тоже воздвигнул перед своими воротами такую стену. Правитель удела, принимая гостей, велит принести подставку для осушенных чаш, и Гуань Чжун тоже завел у себя такую подставку. Так что делайте вывод сами…
А вывод был простой: не соблюдал.
— Незначительны были таланты Гуань Чжуна! — продолжал изумлять аудиторию Конфуций, — Да и от совершенства он был далек, поскольку он только на время добился единения Срединной страны, но не избавил человечество от пороков…
Он стал говорить о том, что поведение Гуань Чжуна не свидетельствовало о его безупречности, и выразился весьма дипломатично:
— Одно изменение в Ци — и оно достигнет уровня Лу; одно изменение в Лу — и оно достигнет Дао…
На этот раз царедворцы были настолько даже не изумлены, а потрясены столь откровенным намеком на слабость столь великого для них человека, что не задали философу больше ни единого вопроса.
Но, как уже очень скоро выяснилось, это было только началом, и пришелец продолжал удивлять, поскольку после критики Гуань Чжуна он перекинулся на чересчур царившие в Ци строгие порядки и слишком большое, на его взгляд, количество совершаемых в царстве казней.
Вызывало изумление и его неподдельное сочувствие крестьянам, у которых забирали вдвое больше урожая, нежели в Лу.
Простота — одно из лучших качеств человека
Если у тебя не будет дурных мыслей, не будет и дурных поступков
Жаловаться на неприятную вещь — это удваивать зло; смеяться над ней — это уничтожить его
Более того, при каждом удобном случае Конфуций говорил о лучшем понимании и знании его земляков ритуалов.
— Даже небольшие перемены в Ци, — говорил Конфуций, — возвысят его до Лу, и даже небольшие перемены в Лу сделают его самым просвещенным царством в Поднебесной. И будь у меня власть, я бы за месяц добьется благоденствия в царстве…
Конечно, подобные высказывания нравились далеко не всем, и у Конфуция появилось много врагов.
Вскоре сбылась мечта Конфуция, и Цзин-гун согласился принять его.
В сопровождении стражника он прошел через широкий двор, потом миновал еще одни ворота и еще один двор. Подойдя к лестнице, ведущей в просторный и сумрачный, словно пещера, тронный зал дворца, он опустился на колени и отбил поклон, стукнувшись лбом о землю.
Стоявшие у входа в зал сановники удивленно переглянулись: «Ну и церемонный же этот человек из Лу!»
В их царстве о поклонах перед тронным залом, когда-то введенных первыми чжоускими царями, давно уже и не вспоминали.
Конфуций поднялся в зал, почти подбежал мелкими шагами к подножию трона и, упав на колени, выкрикнул, не поднимая головы:
— Десять тысяч лет!
Сидевший вверху правитель ответил словами приветствия.
После небольшой паузы Цзин-гун произнес:
— Единственный желает знать, в чем заключается секрет мудрого правления?
— Правитель, — последовал бесстрастный ответ, — должен быть правителем, подданый — подданым, отец — отцом, а сын — сыном!
Изумленные советники переглянулись.
Да, об этом человеке не зря ходили легенды, просто, кратко и точно!
— Воистину так! — воскликнул правитель.
На этом аудиенция была окончена.
Конфуций покидал дворец в хорошем настроении, поскольку не сомневался в том, что сумел произвести должное впечатление на Цзин-гуна.
Через час ему принесли богатые подарки: штуку тонкого шелка, пояс, расшитый бисером, красивые раковины с морского дна.
Но куда больше всех подарков Конфуция порадовало новое приглашение во дворец.
Цзин-гун и на этот раз стал расспрашивать его о секретах мудрого правления.
— Мудрость государя, — ответил Конфуций, — заключается в том, чтобы бережно распоряжаться богатствами.
Однако на этот раз он просчитался, так как правитель Ци никогда не отличался бережливостью и в буквальном смысле задавил своих крестьян налогами в своем неуемном стремлении увеличить доходы.
Да и ритуалом у него, который на своих пирах сажал рядом с собой шутов и плясунов, тоже было не все в порядке.
Тем не менее, царство его процветало, и он не нуждался ни в чьих советах и поучениях.
— Если руководить народом посредством добродетели, — продолжал вошедший во вкус Конфуций, — и поддерживать порядок при помощи ритуала народ будет знать стыд и исправится. Правление посредством добродетели подобно Полярной звезде, которая покоится на своем месте, а все звезды вращаются вокруг нее. Когда верхи чтят ритуал, никто из простолюдинов не посмеет быть непочтительным. Когда верхи чтят долг, никто из простолюдинов не посмеет быть непокорным. Когда верхи любят доверие, никто из простолюдинов не посмеет быть нечестным. И, коненчо, он должен давать из своего излишка, поскольку это будет не щедрость, а обратная отдача. Если в царстве будут такие порядки, люди со всех краев земли придут в него, неся на спине своих детей. Иначе и быть не может! Ведь если правитель совершенствует себя, то разве будет трудно управлять государством? И когда такой правитель прав, не нужны никакие его распоряжения, все и так будет сделано. Когда же он неправ, его не послушаются, несмотря на любые распоряжения. Если же этого не происходит, и правитель не может усовершенствовать себя, то, как же он сможет усовершенствовать других людей?
На этот раз Цзин-гун никак не выразил своего восхищения словами философа, если оно у него, конечно, было, поскольку многие из них задевали и его далеко не безупречное правление.
Однако по его непроницаемому лицу было трудно понять, доволен ли он все услышанным. Затихли и придворные, которым еще ни разу в жизни не приходилось слышать столь дерзкие мысли.
— Я благодарю вас, — наконец нраушил молчание правитель, и обещаю подумать над вашими словами…
Он, действительно, подумал и предложил Конфуцию не должность, а удел, который обеспечивал ему безбедную жизнь.
Прекрасно понимая, что владение уделом означало полную зависимость от Цзин-гуна, Конфуций отказался.
— Я, — сказал он, — недостоин такой чести…
Рассказывая ученикам о своей встрече с правителем, Конфуций сказал:
— Я слышал, что благородный муж стыдится получать награды, не имея заслуг. Нынче государь, не приняв моих советов, решил пожаловать мне удел. Он совсем не понимает, кто такой Кун Цю!
Кто знает, может быть, все сложилось к лучшему. Вряд ли такой принципиальный и знающий человек, как Конфуций, смог бы сработаться с правителем.
И, наверное, не случайно, Конфуций позже скажет:
— В день его смерти его подданные не могли вспомнить ни одной его добродетели…
Красивые слова и вкрадчивые нотки, редко имеют что-то общего с истинной добродетелью
Благородный муж знает о своем превосходстве, но избегает соперничества. Он ладит со всеми, но ни с кем не вступает в сговор
Если к самому себе будешь более требовательным, чем к другим, то избежишь обид
В Ци Конфуций впервые услышал мелодию Шао, которую считали созданной древним императором Шунем.
— Я, — воскликнул он в неподдельном восхищении, — никогда не думал, что музыка может быть так совершенна…
В этом восклицании не было ничего удивительного, поскольку оркестр в его родном царстве был даже не столько старомодным, сколько убогим.
И, конечно, прекрасная сама по себе музыка в исполнении оркестром лучших музыкантов царства не могла полностью не захватить столь впечатлительного слушателя, каким являлся Конфуций.
Он был настолько очарован ею, что немедленно отправился в школу музыкантов, где, забывая о сне и пище, провел целых три месяца.
Об этом эпизоде ученики так выразились в «Беседах и суждениях»: «Учитель услышал в Ци мелодию Шао и три месяца не чувствовал вкуса мяса».
Вся внешняя сторона городской культуры столицы Ци должна была тронуть душу молодого Конфуция.
Кое-что свидетельствует о том, что он изменил свое мнение о власти под влиянием той музыки, после которой он целых три месяца не мог придти в себя.
Но в то же время он не мог не выидеть различий между вычурной цивилизации Ци, подвергнувшейся слишком большим изменениям и модернизации и непритязательной культуры Лу.
И постепенно Конфуций возвращался к высокой оценке достоинств культуры своего родного государства и к новому почтению к ней.
После того, как Конфуций отдал дань приличию и посетил правителя и многих важных сановников царства, он вернулся к своей обычной жизни: беседам с учениками и местными учеными, изысканиям по части церемоний, размышлениям.
Очень скоро число учеников и слушателей Конфуция возросло до такой степени, что князь отдал ему для его собраний один из своих дворцов.
Но даже в прострной зале доврца не хватало места для всех желающих услышать великого Учителя и задать ему вопрос.
Как-то в числе счастливцев оказался даже пришелец из соседнего царства. Он и задал показвшийся многим странным вопрос о том, какие качества отличают благородного мужа и в каком возрасте можно им стать.
— Одного желания для этого мало, — ответил Конфуций. — Хотя по большому счету все начинается именно с желания. Но в любом случае надо учиться и познавать жизнь. Не познав судьбы, нельзя стать благородным мужем. Не познав должного, нельзя обрести опору в жизни. Именно поэтому благородный муж не стремится наедаться досыта или жить безбедно, в действиях прилежен, в речах осмотрителен, он исправляется, взяв за образец тех, кто знает Путь. Такого человека можно поистине назвать любящим учение. Благородный муж ко всему подходит в соответствии с долгом, совершает поступки, основываясь на ритуале, в словах скромен, в поступках правдив. Нигде под небесами нет для благородного мужа ничего совершенно положительного и ничего совершенно отрицательного. Мерилом для него является справедливость. Благородный муж помогает людям увидеть то, что есть в них доброго, и не учит людей видеть то, что есть в них дурного. А низкий человек поступает наоборот. Беседовать с другом, приехавшим издалека, — разве это не радостно? Не быть по достоинству оцененным светом, а обиду не таить — не таков ли благородный муж? Благородный муж — господин вещей, а низкий человек — их раб…
— А что значит ваше изречение о том, что если у вас есть возможность явить милосердие, не пропускайте вперед даже учителя? — последовал очередной вопрос.
— Это значит только то, — улыбнулся Конфуций, — что в своем желании творить добро ученик превзошел своего учителя…
— Вы все время говорите о любви к домашним, — задал свой вопрос один из высших сановников, присутствовавших во дворце, — но как же тогда понимать ваше высказывание о том, что благородный муж, привязанный к домашнему уюту, не достоин называться таковым?
— Я, — ответил Конфуций, — отвечу вам, но сначала скажите мне, зачем вы учитесь?
— Как это, зачем? — удивился сановник. — Чтобы знать! И не вы ли сами говорили о том, что жизнь без знаний похожа на небо без луны и звезд!
— Да, говорил, — согласился Конфуций. — Но я говорил и то, что древние люди учились для себя, а нынче люди учатся, чтобы подивить других. Просто выучится мало, надо еще и приложить свои знания с пользой для своей семьи, своих родитсвенников и своей страны. Именно поэтому, когда желания чисты и проникнуты любовностью и знаниями, сердце становится правдиво и прямо. Когда сердце становится правдиво и прямо, человек исправляется и становится лучше. Когда человек исправляется и становится лучше, то и в семье устанавливается порядок. А когда в семье устанавливается порядок, то и в стране устанавливается благоустройство. А когда в стране устанавливается благоустройство, то устанавливается мир и согласие во всей Вселенной. Конечно, какждый человек должен любить свою семью, но в то же время благородный муж не может стать заложником этой любви, поскольку путь его служения намного шире. Кто-то стаент учителем, кто-то странствующим мудрецом, а кто-то будет работать на государственной службе. Да и кто понесет полученные знания в жизнь, в другие царства, кто попытатеся зажечь факел во тьме, если не благородный муж? Кто еще сможет в нужный момент дать ценный совет князю или министру? Конечно, это тяжело, но с того, кому много дано, много и спроситься.
— А не означает ли это, — последовал новый вопрос, — что и сам благородный муж должен быть в высшей степени быть требовательным к другим?
— Конечно, — ответил Конфуций, — если это касается работы! Но надо помнить, что благородный муж, когда руководит людьми, то использует таланты каждого, в то время как недалекий человек требует от них универсалий. Но в то же самое время благородный муж знает о своем превосходстве, но избегает соперничества. Он ладит со всеми, но ни с кем не вступает в сговор, а это в рабочих отношениях может играть решающую роль. Именно поэтому благородный муж всегда безмятежен и свободен, а низкий человек чаще всего во всех и во всем разочарован и скорбен…
Часто на дружеские беседы Конфуция приглашал и очень любивший философию правитель.
Во время одной из подобных бесед философ имел случай показать необыкновенную прозорливость своего ума и высказать свой взгляд на правителей и правление.
Летописи передают этот случай так.
Однажды, беседуя с философом, князь получил известие из княжества Чжеу, что молния сожгла в императорском дворце один из храмов, посвященных памяти предков.
— Я думаю, что это храм Ли-ванга! — заметил Конфуций.
— Почему вы так думаете? — поинтересовлся князь.
— Пока властители земли живы, — отвечал Конфуций, — худо понимаемое уважение или раболепный страх замыкают уста окружающим их, но небо нелицеприятно — оно, рано или поздно, ниспосылает знамения своего гнева на нарушителей его законов. Ли-ванг был злой государь. Он отменил многие мудрые постановления Вен-ванга; он первый осмелился носить желтые, богато убранные одежды, строить пышные дворцы, щеголять лошадьми и колесницами — словом, он первый из царей ввел при дворе ту безумную роскошь, которая заставила бы краснеть государей древности. Гнев небесный, уничтожив храм, посвященный памяти Ли-ванга, возвещает людям, что они воздавали почести недостойному, и вместе с тем предостерегает князей, чтобы они не подражали Ли-вангу…
Философ замолчал. Хранил молчание и правитель, который в этом рассказе услышал весьма прозрачный намек на собственное правление.
Он так ничего и не сказал Конфуцию, но когда уже на следующий день узнал, что молния действительно сожгла храм Ли-ванга, он одновременно радостно и изумленно воскликнул:
— Порадуйтесь вместе со мною! В Конфуции я приобрел неоцененное сокровище. Он — величайший муж во всей империи. Это — мудрец, достигший вершины премудрости. Это воистину святой человек. Он видит происходящее далеко так же ясно, как и происходящее у него перед глазами!
Вскоре Конфуций выступил в роли самого настоящего прорицателя, и в царстве начались самые настоящие чудеса.
Однажды во дворец Цзин-гуна залетела странная одноногая птица.
Никто и никогда не видел подобной птицы, и только Конфуций сказал, что эта птица называется шан-ян и появляется накануне большого наводнения.
Правитель поверил философу и принял все надлежащие меры. Сделал он это в самое время, поскольку буквально на следующий день начались проливные дожди, реки вышли из берегов и затопили дома и поля во многих царствах.
Только в царстве Ци потоп не причинил ущерба людям.
Все это привело к тому, что Цзин-гун еще раз попытался заполучить ученого гостя к себе на службу.
— Я не могу пожаловать тебе титул первого советника, равного по званию предводителю семейства Цзи в твоем родном царстве. Твое место — стоять где-то между первым и третьим рангами…
Вряд ли Конфуций был в восторге от этого предложения, но в известной степени оно ему, конечно же, льстило.
Как-никак, а это было уже признание.
Надо полагать, правитель прекрасно понимал, что гордый философ не примет его предложение, тем не менее, почувствовашие конкурента министры Цзин-гуна встревожились.
Забота, то есть внимание к другим, — это основа хорошей жизни, основа хорошего
Чем строже и безжалостнее ты осудишь себя, тем справедливее и снисходительнее будешь судить других
Ведите дела и больше общайтесь с людьми, которые идут в ногу со временем и развиваются. Следуя этому правилу, вы тоже будете постоянно развиваться
Все чаще они стали говорить в присутствии правителя о том, что «все эти знатоки ритуалов самые настоящие бездельники, разоряющие себя долгим трауром и пышными похоронами».
Интриги увенчались успехом, и запуганный советниками малодушный князь не сдержал своего обещания.
— Я, — сказал он философу, — стар и не могу воспользоваться твоими услугами…
Конфуций воспринял отказ правителя спокойно, как и подабает благородному мужу, который не отчаивается и не ропщет.
Конфуций нисколько не жаловался на изменчивость князя, а только пожалел его как доброго и благонамеренного правителя, но не умеющего делать добро из-за своей зависимости от вельмож.
Однако вельможи не успокоились, поскольку ни у кого из них не было уверенности в том, что рано или поздно этот знаток ритуалов не вернет к себе расположение правителя.
Они перестали приглашать его к себе в дома и всячески выражали свою неприязнь к нему. И Конфуций все чаще стал подумывать о возварщении на родину.
У решения Конфуция вернуться в Лу была глубинная причина. Он приехал в Ци вслед за Чжао-гуном в значительной степени из уважения к своему князю, отторгнутому от родины и не желающему иметь больше никаких дел с олигархией трех кланов потомков Хуань-гуна.
Но пожив в Ци, Конфуций увидел, что полтическая ситуация в Ци была еще хуже, так как и в нем шла ожесточенная борьба между тремя влиятельными семьями Цуй, Цин и Тянь.
Самой мощной была семья Тянь. Ее глава дома действовал в согласии со старыми знатными семействами и поставил на место премьера талантливого администратора Янь-цзы.
На самом же деле министр был подставным лицом, а глава дома Тянь получил такую власть, что мог действовать, не обращая никакого внимания на правителя.
Конфуций, который был не в состоянии видеть тираническое управление трех семей в родном царстве, из-за которого он и отправился в изгнание, теперь был вынужден наблюдать за деспотизмом семьи Тянь.
Сыграло свою роль и то, что кризис в Ци был намного серьезнее и грозил самыми непредсказуемыми последствиями.
Более того, до философа стали доходить упорные слухи о том, что на него готовится покушение.
Что оставалось в такой ситуации Кофуцию?
Да только одно: как можно быстрее покинуть Ци. Тем более, что его мечты не осуществились и на этот раз.
— Помните, как я уезжал из Цюйфу? — спросил он учеников, усевшись в повозку. — Я ехал как можно медленнее. Вот так надо уезжать из страны своих предков. А теперь мы отправляемся, даже не пообедав. Вот так нужно возвращаться на родину!
По пути домой он снова поднялся на гору Тайшань. В глубокой задумчивости он стоял на самом краю скалы, наблюдая за двумя парившими в небе орлами.
Конфуцию очень нравились эти сильные и гордые птицы. Именно такими, смелыми, мощными и уверенными в себе должны быть и благородные мужи, и тогда никому не надо будет бегать из одного царства в другое.
Когда он повернулся к стоявших поодаль и хранивших почтительное молчание учеников, один из них сказал:
— Разрешите задать вопрос, Учитель?
— Спрашивай, — кивнул Конфуций.
— Обладает ли, на ваш взгляд, правитель Ци человеколюбием?
Конфуций вспомнил последние слова, которые он слышал от князя: «Я стар и не могу воспользоваться твоими услугами…»
Он усмехнулся и ответил в своей излюбленной манере, не отвечая прямо на вопрос и отсавляя ученику возможность додумать за него самому.
— Там, где царит человеколюбие, все прекрасно, а тот, кто селится там, где нет человеколюбия, не мудр…
Конфуций испытующе взглянул на учеников и по их лицам понял, что до них дошла тайная суть его иносказания о причине, побудившей его, в конце концов, покинуть царство Ци.
— Для народа, — продолжал он, — человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия. Тот, кто превыше всего любит своего ближнего, служит Небу самым священным образом. Сыновняя почтительность и любовь к старшим братьям — это и есть корень человеколюбия. Если благородный муж предан своим родственникам, а правитель заботится о своих подданных, в народе процветает человеколюбие. Сдерживать себя, чтобы во всем соответствовать требованиям ритуала, — это и есть человеколюбие. Молодые люди, находясь дома, должны проявлять почтительность к родителям, выйдя за ворота — быть уважительными к старшим, в делах — осторожными, в словах — правдивыми, безгранично любить людей и особенно сближаться с теми, кто обладает человеколюбием. Если у них после осуществления всего этого еще останутся силы, то потратить их надо на изучение культуры. Человек, не обладающий человеколюбием, не может долго жить в условиях бедности, но он не может долго жить и в условиях радости. Человеколюбивому человеку человеколюбие приносит успокоение. Мудрому человеку человеколюбие приносит пользу…
Ученики молчали. Да и о чем еще можно было спрашивать, если они услышали целую лекцию не только о правителе царства Ци, но и о себе самих?
Довольный сообразительностью учеников, Конфуций улыбнулся и как бы подвел итог всему только что сказанному им.
— У людей с красивыми словами и притворными манерами, — сказал он, — мало человеколюбия…
Возвращаясь к дорге по поросшему лесом горному отрогу, путники встретили старца в оленьей шкуре, который весело пел песни, подыгрывая себе на цитре.
— Отчего тебе так весело? — спросил Конфуций.
— У меня есть множество причин для веселья, — с улыбкой ответил тот, — но я выделяю из них три. В этом мире человек возвышается над всеми существами, а я родился человеком. На свете мужчин чтут больше, чем женщин, а я родился мужчиной. Среди родившихся многие умирают, не увидев света солнца и луны и не выйдя из пеленок, а я прожил уже девяносто пять годов. Бедность — вечная спутница достойного мужа. Смерть — неизбежный конец для каждого человека. Чего же мне о них печалиться?
— Как прекрасно, когда человек умеет быть безмятежным наедине с собой! — воскликнул Конфуций. — По сути дела эта безмятежность и есть наслаждение жизнью познавшего ее человека…
Глава II
«Все достойно внимания мудреца»
Во время пути Конфуций почти всюду встречали с великим почтением к его мудрости и учению со стороны отдельных лиц и глубокое равнодушие, а иногда даже презрение со стороны массы народа, всецело поглощенного своими насущными потребностями.
На пути все свидетельствовало о неурядицах, господствовавших тогда в отчизне Конфуция, о тех беспрестанных междоусобных войнах, которые раздирали государство.
Одна встреча во время дороги дала Конфуцию случай сказать его мнение о войне.
Терпение — это добродетель
Нужно прожить жизнь так, чтобы ни о чем не сожалеть
Кто вы есть, покажет самопознание
На одном из полей путники увидели несколько землепашцев, занимавшихся стрельбой из лука и другими военными упражнениями.
— Подобными делами, — сказал Конфуций, — во времена древних мудрых царей занимались только воины, а не землепашцы. Теперь же все люди, кажется, хотят быть солдатами. Война, конечно, от этого не сделается лучше, но зато обработка полей будет хуже. Однако, солдаты нужны — это зло, с каждым днем делающееся более и более необходимым…
Затем они встретили охотников.
В древние времена Китай изобиловал всякого рода дичью и хищными зверями. Последние были настолько многочисленны и опасны, что первые государи Китая установили обязательные общественные охоты, совершавшиеся раз или два в год.
С охотами были связаны некоторые религиозные обряды. В остальное же время жители занимались охотой как промыслом, или как удовольствием.
Увидав охотников, один из учеников Конфуция спросил:
— Достойно ли внимания мудреца такое занятие, как охота?
— Все достойно внимания мудреца, — ответил Конфуций, и нет ничего, чем бы мудрый не мог или не должен заниматься! Охота есть одно из первых занятий человека: благодаря охоте человеку удалось завладеть той почвой, которую он теперь обрабатывает и которая была заселена всякого рода зверями. Охотой развлекались знаменитые государи древности от тяжких трудов правления. Благодаря охоте, мудрец может дать некоторый отдых утомленному глубокими размышлениями уму и собрать новые силы для продолжения своих занятий. Наконец, благодаря охоте люди могут приносить в жертвы животных, убитых собственными руками, как это предписано в церемониях!
Когда охотники подошли к путникам, Конфуций попросил позволения присоединиться к ним и, получив согласие, пробыл на охоте около двух недель.
Узнав от учеников, с кем их свела судьба, охотники поначалу стеснялись столь ученого мужа, но видя радушие и приветливость Конфуция, постепенно осмелели и стали задавать ему вопросы.
Конфуций охотно рассказывал им о старине и о том, почему теперь в Поднебесной царили беспорядок и смута.
В последний день охоты один из охотников задал давно уже занимавший всех вопрос:
— И что же нам всем следует делать?
— Любить и уважать, — просто ответил Конфуций.
Охотники недоуменно переглянулись. От знаменитого философа они ожидали куда более пространного и обстоятельного ответа на столь сложный вопрос.
Понимая их недоумение, Конфуций едва заметно улыбнулся и продолжал:
— Если любовью будут воспламенены сердца смертных, то весь свет будет наподобие одного семейства. Все люди будут представлять в себе одного человека, и все вещи, по причине удивительного взаимного порядка и союза, покажутся одним и тем же существом. Мы должны любить других, как самих себя, следовательно, должны желать им всего того, чего себе желаем. Но при этом мы должны понимать и то, что далеко не се будут вести себя сообразно тому, что они говорят…
Конфуций замолчал и обвел охотников долгим взглядом. Судя по выражению их лиц, он и с огромным интересом слушали знаменитого философа.
— Поэтому, — продолжал Конфуций, — именно лицемерие является самым отвратительным пороком. Тот, кто прикрывается одною внешностью добродетели, походит на злодея, который днем показывается честным человеком, а ночью занимается похищением имущества ближнего. А поэтому опасайтесь тех, которые учиняются скорей хвалителями добродетели, нежели ее последователями. Не обманывайтесь их учеными рассуждениями, которые хотя бы можно было понимать за выражение души убежденной, но они являются лишь плодом испорченного ума и выдуманными побуждениями сердца…
В этот момент из кустов выскочила косуля. Однако ни один из охотников даже не подумал стрелять в столь удобную мишень. Они остались совершенно равнодушными, словно это не они исхаживали в день по нескольку десятков километров в поисках дичи.
— Те, которые говорят с некоторым родом чувствительности о смиренномудрии, — продолжал Конфуций, — о благе общем, не всегда сами бывают в том примерами. Воздержание, простота в одеянии, изучение наук и искусств, отвращение к ласкателям, любовь к низшим, бескорыстие, благоразумие, постоянство, доброта, это и есть те обязанности, которые предписанны нам Небом. Попытайтесь соблюдать их хотя бы в одной семье, и вы увидите, как преобразится вся ваша жизнь…
Сложно сказать, все ли поняли охотники из слов Конфуция, но он произвел на них неизгладимое впечатление, и надо было видеть их неподдельную грусть, когда они расставались с ним, чтобы понять, насколько обходителен и приятен в общении был этот человек.
На подъезде к городу, один из учеников, испросив разрешения, задал вопрос:
— Скажите, Учитель, а что заставляет человека служить государству?
— Его внутренне чувство и его долг, долг сына перед отцом, отца перед чиновником, чиновника перед министром, министра перед государем, государя перед Небом. Тот самый долг, который все соблюдали в древности, когда правилом жизни была нравственность…
Для Конфуция понятие долга — это продолжение человеколюбия и справедливости как части Ритуала.
— А каковы главные условия существования государства? — последовал новый вопрос.
— В государстве, — ответил Конфуций, — должно быть достаточно пищи, оружия и народ должен доверять своему правителю.
— Чем из этих трех вещей можно пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость? — спросил Цзы-гун.
— Можно отказаться от оружия…
— А из двух оставшихся?
— Можно отказаться от пищи, — после небольшой паузы ответил Конфуций. — С древних времен еще никто не мог избежать смерти. Но без доверия народа государство не сможет устоять.
О пролитом молоке не плачут
Измени отношение к проблеме, и она покажется тебе с другой стороны
Старость приходит незаметно
Сложно сказать, были ли удовлетворены ученики таким ответом, но убеждение Учителя в том, что любое государство держится, прежде всего, на доверии, они запомнили навсегда.
После трехгодичного отсутствия Конфуций снова оказался в своем домике у городской стены Цюйфу.
По сути, в 514 году он вернулся к тому, от чего ушел: отсутствие государственной должности и репутация благонравного ученого.
Да и внешне все выглядело так же, как и два года назад. Бесконечные интриги, усобицы и попытки соблюсти хоть какую-то видимость законности.
К общим смутам присоединилось новое бедствие — год был неурожайный, цены на жизненные припасы сильно возвысились, народ был не в состоянии вносить исправно в казну подати и налоги.
При этих-то несчастных обстоятельствах опять вспомнили о Конфуции, о его успешном заведовании пахотными землями, когда земледельцы собирали обильные жатвы с самых тощих пашен, и первый министр, вскоре после прибытия Конфуция в Лу, пригласил его во дворец на совещание.
На вопросы и просьбы министра, как им поступить, Конфуций отвечал уклончиво.
Ученики были крайне поражены поведением Учителя.
— Почему вы, — спросили они, — всегда столь великодушный и доброжелательный, не пожелали поделиться с министром вашими сведениями и вашей опытностью? Разве вы охладели к добру, или, быть может, людская неблагодарность ожесточила ваше сердце? Мы не в состоянии понять, что с вами?
— Я поступил так, — отвечал Конфуций, — потому, что этот министр жадный и богатый землевладелец. Он думает только об умножении доходов со своих имений, а не об общем благе. Он собирает налоги с жизненных припасов, и его главнейшая забота — увеличение налогов! Не думайте, что он, тронутый народными бедствиями, старается облегчить их, напротив, он заботится только о том, чтобы отобрать у народа и последние крохи. Проникнув в его тайный умысел, я отвечал уклончиво и небрежно. Не для народной, а для собственной пользы старался он выведать от меня тайны умножения доходов с полевых угодий. Я люблю людей и потому не мог допустить, чтобы по моим указаниям низкий корыстолюбец выжимал из народа все его соки…
Пристыженные ученики раскивались в своих опрометчивых суждениях и попросили у Учителя извинения. Более того, они стали еще чаще задавать Конфуцию вопросы о той самой человечности, о которой уже было столько сказано на его занятиях и в повседневной жизни.
— Как я уже много раз говорил, — отвечал на их многочисленные вопросы Конфуций, — без человечности нет благородного мужа, более того, без человечности нет и самого человека. Ведь слово человечность происходит от слова человек! И все, чтобы человек не делал, идет от его человечности или ее отсуствия. Вглядитесь в ошибки человека — познаешь степень его человечности! Лишенные человечности не могут ни подолгу выносить превратности, ни подолгу оставаться счастливыми. Кто человечен, тем человечность доставляет удовольствие, мудрым она приносит пользу. Устремляйтесь к пути, будьте привержены добродетели и человечности и углубляйтесь в искусства. Человек, наделенный человечностью, обладает пятью качествами: он учтив, великодушен, честен, прилежен и добр. Тот, кто учтив в обращении, избегает оскорблений. Тот, кто великодушен, привлечет к себе людей. Тот, кто честен, будет пользоваться доверием других. Тот, кто прилежен, добьется успеха. Тот, кто добр и человечен, сможет использовать людей на службе…
Один из родственников министра, желая снискать расположение Конфуция, подарил ему в знак уважения тысячу мер рису.
Этот подарок при всеобщей дороговизне и недостатке хлеба был поистине царским подарком. Конфуций принял подарок, показав вид, что получает должное, и ни единым словом не выразил своей благодарности.
Ученики опять смутились, но смущение их сменилось восторгом, когда Конфуций раздал подаренный ему рис бедным, терпевшим лишения от неурожая людям.
— Знайте, — сказал он ученикам, — что и здесь я был верен своим принципам и убеждениям. Я в точности оправдал ожидания моего лиходателя. Он ожидал одной моей благодарности, теперь же благодарных людей сотни! Этот человек думал угодить только мне, а угодил, хотя и против воли, всему народу. Быть может, видя подобные действия, он поймет, что значит быть истинным благотворителем и на что следует употреблять данные небом богатства! Отвергнув подарок вельможи, я бы выказал презрение и гордость, приняв же его, но, не взяв себе из него ни одного зерна, а раздав все неимущим, я поступил, как следовало. Для народа человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия. Те, у кого есть стремление и те, у кого есть человечность, не жертвуют человечностью ради того, чтобы остаться в живых, но жертвуют собой ради человечности. Умничанье и претенциозность редко сочетаются с человечностью…
И это не далеко не единственный пример, свидетельствующий о величии души и благородстве характера великого философа.
У китайских историков много таких рассказов. В них Конфуций всегда представляется человеком, применяющим на деле все высказываемые и проповедуемые им правила нравственности.
Мудрый не знает недоумения, добродетельный — тревоги, а смелый — страха
Незыблемая середина — эта добродетель наивысшая из всех, но давно уже редка среди людей
Середина есть точка, ближайшая к мудрости; не дойти до нее — то же самое, что ее перейти
Мы уже говорили о том, что бедственное положение Китая вызывало в современниках страстное желание изменить это положение.
Лучшие умы изыскивали всевозможные меры для улучшения и поднятия нравственного и материального быта в государстве.
Но все они расходились в средствах достижения намеченной цели.
Характерной иллюстрацией этого положения вещей является следующая беседа Конфуция с его учениками.
Однажды Конфуций, подававший всегда и во всем пример своим согражданам, как следует повиноваться древним религиозным постановлениям, отправился с тремя учениками на гору Нунг для принесения жертвы Небу.
На вершине горы он остановился и долго смотрел на окрестности с довольно грустным выражением лица.
На вопрос учеников, какова причина его печали, он ответил:
— Мне грустно при мысли о бедственном положении отечества, когда я вспомнил, глядя на эти нивы, о раздирающих нашу родину распрях и усобицах. Всего же более печалит меня трудность помочь бедствиям настоящим и отвратить грядущие. Может быть, мы вместе придумаем что-нибудь стоящее? Что ты думаешь по этому поводу, Тси? — обратился он к одному из учеников.
— Я бы собрал огромные полки и силою оружия смирил мятежников! — ответил Тси. — В пример другим, пленных я предал бы казни, а после наведения порядка водворил бы древнее благочестие.
— Ты храбр, — сказал Конфуций. — А что сделал бы ты? — обратился он к другому ученику.
— Я поступил бы иначе, — сказал тот. — В настоящее время многие княжества враждуют между собой и готовятся к войне. Как только войска выступили бы в поле, я вышел бы к ним в парадной одежде и попросил бы их внимательно выслушать меня. Тогда я постарался бы изобразить всеми силами моего красноречия все бедствия войны и все блага мира, я изобразил бы мрачными красками все последствия войны и плачевную участь, готовящуюся женам и детям той и другой стороны. Может быть, мои слова подействовали бы на враждующие стороны, они заключили бы мир, и в стране водворилось бы спокойствие.
— Ты красноречив, — произнес Конфуций и взглянул на третьего ученика.
— Если бы я желал чего для блага людей, — сказал тот, — то желал бы жить при добродетельном и мудром государе, который приблизил бы меня к себе и которому я мог бы быть полезен моими слабыми способностями. Призванный к царю, я бы сказал ему: самые душистые и самые смрадные растения на одном поле не уживаются. Точно также не могут править одним царством честные и подлые министры, и поэтому я бы просил государя удалить от себя льстецов. На их место я бы попросил поставить людей прямодушных и добродетельных и поручить им обучать народ пяти верховным обязанностям — человеколюбию, правосудию, любви к истине, верности и честности. Я сказал бы царю, что тогда ему не придется опасаться врагов, не надо будет содержать многочисленные войска и укреплять города — валы будут срыты, рвы засыпаны и превращены в плодоносные нивы, камни крепостных стен будут употреблены на постройку общеполезных зданий, а смертоносные пушки перекуются на земледельческие орудия. Воины обратятся в мирных граждан, искусные ораторы будут подавать благие примеры согражданам не словом, но делом. Тогда люди могли бы быть счастливы! Если я заблуждаюсь, прошу учителя наставить меня на путь истинный!
— Ты мудр, — отвечал приятно пораженный мудрыми словами своего ученика Конфуций.
В словах ученика Конфуций увидел высказанным то, к чему он сам стремился в продолжение стольких уже лет, но безуспешно.
Что лишний раз заставляло философа еще острее ощутить лицемерие правителей.
Именно, что правителей! Назвать этих людей «отцами» не поворачивался язык.
Надо полагать, что к этому времени он уже начинал понимать, какие силы движут миром и каким должен быть его собственный путь.
Именно поэтому не могло быть и речи о поступлении Конфуция на службу.
Более того, он демонстративно держался в стороне от политики.
Конечно, он продолжал преподавать. Когда же он оставался один, то размышлял над тем, в чем же заключается та причина, которая так неожиданно изменяет жизнь и дает ту или иную форму вещам и событиям?
Но чем больше он размышлял над этим, тем больше убеждался в том, что у жизни не может быть какого-то единственного «правильного» истока.
Да и как это может быть в условиях, когда жизнь бесконечно изменчива и никогда не повторяет себя?
Другое дело мгновение, какой-то момент жизни, который и придает ей уникальность и в котором, по всей видимости, и сокрыта вечная энергия Великого Пути мира.
Да, Конфуций вырос в обществе, где постепенно забывалась основа жизни Древнего Китая — ритуал, размывались традиции и забывались обычаи.
Но он прекрасно знал историю древних правителей и был уверен, что только возрождение ритуала способно вернуть китайцам ту счастливую во всех отношениях жизнь, какаую они вели при первых правителях.
Эта ритуальность стала исходной точкой его размышлений, определившей культурную значимость его наследия.
«Для чего ритуал?» — вот главный вопрос Конфуциева учения.
Но одним ритуалом его беседы с учениками не ограничивались.
Так, когда один из его лучших учеников Цзы-Лу, чувствуя, что он уже очень многое познал, спросил, он теперь еще должен делать, Учитель ответил:
— Никогда не ослабляй своих усилий!
Когда его спрашивали о том, как работать в правительстве, Конфуций говорил:
— Прояви снисходительность к небольшим ошибкам и продвигай талантливых людей.
— Но как определить талантливых людей?
— Продвигай тех, кого ты выбрал сам. Те, кого ты не выбрал, продвинутся и без тебя.
Когда некоторые сановники интересовались, чтобы он сделал бы первым делом, если бы его назначили в правительство, Конфуций отвечал:
— Прежде всего, я бы убедился в том, что все названия правильны.
— Разве это не глупо?
— Нет, — покачал головой Конфуций, — не глупо! Если названия неправильны, то слово не достигает своей цели. Если же слово не достигает цели, то ничего нельзя сделать правильно. Если ничего нельзя сделать правильно, то ритуалы приходят в беспорядок, музыка становится нестройной, а наказания больше не соответствуют преступлению. Когда наказание больше не соответствует преступлению, никто не знает, на каком свете он находится. Следовательно, если кто-то что-то задумал, то он должен понятно объяснить задуманное. А когда кто-то что-то прикажет, то должен быть тот, кто это выполнит. Там, где людей связывает язык, огромное значение имеет точность. Не должно оставаться ничего, что могло бы породить неправильное толкование…
Порою Конфуций, сам не замечая того, занимал весьма противоречивую позицию. Мы помним, с каким, если и не презрением, то с пренебрежением он относился к приобретению тех или иных профессиональных навыков, полагая, что они только мешают благородному мужу постагить истину.
Месть, это обоюдное лезвие меча — когда ты уничтожаешь врага, ты уничтожаешь свою душу
Побороть дурные привычки легче сегодня, чем завтра
Народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию
В жизни все выглядело не совсем так, поскольку ровно было, как известно, только на бумаге. И случалось так, что иронизировавший над практическими знаниями Конфуций подчеркивал их превосходство над образованностью.
Как-то Конфуция посетил высокопоставленный чиновник по имени Фань-Чи и принялся расспрашивать Учителя о практике сельского хозяйства.
К разочарованию чиновника, Конфуций был краток.
— Опытный крестьянин, — сказал он, — расскажет вам об этом лучше меня…
Когда Фань-Чи ушел, Конфуций воскликнул:
— Какой же он все-таки невежественный, это Фан-Чи! Когда правители соблюдают ритуалы, никто из обычных людей не смеет быть непочтительным. Когда они вершат правосудие, никто не смеет ослушаться. Когда они требуют почитания, никто не смеет быть неискренним. Когда они выполняют эти действия, люди стекаются со всей страны с детьми, привязанными к спинам. Так какой же смысл рассуждать тут о выращивании семян?
В другой раз он сказал ученикам:
— Представьте себе человека, который может наизусть продекламировать все три сотни поэм из традиционной Книги Песен. Вы дадите ему ответственный пост, но на нем он окажется некомпетентным. Вы пошлете его за границу с дипломатической миссией, но он докажет свою неспособность проявить инициативу. Что пользы от этих поэм, независимо от того, сколько их он выучил наизусть?
Кому-то подобные издержки могут показаться слабостью Учителя. На самом деле это не так. Во-первых, совершенных и не ошибающихся людей не существует, и Конфуций не является в этом ряду исключением.
И как не все то золото, что блестит, так и не все то, что говорил Конфуций, бесспорно. У него достаточно банальных истин.
Правда, банальными они кажутся только на наш взгляд, взгляд людей, ждивущих через две с половиной тысячи лет. Какими они выглядели в те древние времена, мы судить не можем.
Но точно так же, как гениальный художник не может в своих произведениях лгать, поскольку настоящее творчество идет из подсознания, так и Конфуций не мог не видеть того, что без ремесленников, садовников, крестьян и рабочих жизнь просто-напросто прекратилась бы. Именно поэтому он и говорил то, что говорил.
Что же касается специальных знаний…
Если называть вещи своими именами, то Конфуций был сторонником так называемого «просвещенного дилетантизма».
Он совершенно, надо заметить, справедливо считал, что всякое профессиональное знание и навык разрушают духовную цельность личности. И именно поэтому техническая специализация рано или поздно вступает в противоречия с добродетелью.
Пройдет почти двадцать пять веков, и Освальд Шпенглер убедительно докажет правоту Конфуция в своей знаменитой работе «Закат Европы».
Понимал Конфуций и еще одно. Чтобы там не говорили, но кабинетные ученые, оторванные от жизни и производства, весьма отличались от тех, кто находился в самой гуще событий.
У автора этой книги есть хороший приятель, доктор экономических наук, который ни одного дня не работал на производстве. И ему, начитавшемуся неизвестной природе науки под названием «Политэкономия социализма» и по сей день кажется, что на любом производстве царил образцовый порядок без авралов, прогулов и штурмовщины.
И если учить благородного мужа непосредственно на производстве, где люди очень быстро становятся циниками, то вряд ли рассуждения Конфуция о благородстве и человечности кого-нибудь по-настоящему заинтересовали бы.
В самом деле! Придите в какой-нибудь магазин и начните рассуждать о честности и неподкупности, и вас выгонят из него через час!
И захочет ли человек, изучивший древнюю поэзию, музыку и искусства после этого сажать рис по колена в воде, тоже еще вопрос!
Конечно, это противоречие. Но не смертельное. И если учесть, что вся жизнь простых смертных состоит из противоречий, то и на это противоречие надо смотреть диалектически.
Возможно, что окончательно разрешить его так никогда и не удастся, а вот сгладить и свести к минимуму, наверное, все же можно.
Да и не так много для этого, по большому счету, надо. Хорошая семья и школа. То есть, то самое, за что так и ратовал Конфуций. Хотя это и не так мало…
Конечно, очень многие в Лу удивлялись тому, что столь талантливый и уже показавший себя на службе человек оказался не у дел.
Однако сам Конфуций ничуть не смущался, оставаясь убежденным в том, что благородство души никогда не бывает напрасным.
Когда ученики в очередной раз восхищались его потрясавшей всех эрудицией, Конфуций только усмехался.
— Я, — с несрываемой иронией пояснял он, — никогда не состоял на службе, и у меня было предостаточно времени для учебы!
После смерти Чжао-гуна в городке неподалеку от границы Ци долгому междуцарствию пришел конец, и на престол взошел младший брат умершего правителя Дин-гун.
Конфуцию тогда должно было быть около сорока лет. Позже, вспоминая прошлое, он говорил:
— В сорок у меня не осталось сомнений…
Опыт, полученный в путешествии за пределы Лу, расширил его кругозор, и теперь он был в состоянии выработать собственную независимую позицию, будучи твердо уверен в своих способностях и зная о своих слабостях.
Эта фраза говорит о многом, и, в первую очередь о том, что сам Конфуций далеко не сразу стал тем великим Конфуцием, каким он известен нам.
Размышляя на склоне лет о пройденном пути, он скажет:
— В пятнадцать лет я обратил свои помыслы к учебе. В тридцать я обрел самостоятельность. В сорок я освободился от сомнений. В пятьдесят лет я познал Волю Неба. В шестьдесят научился отличать правду от неправды. В семьдесят лет я стал следовать желаниям моего сердца и не нарушал ритуала…
Конечно, мы не можем с точностью говорить о том, что именно имел Конфуций под каждым периодом, но поразмышлять можем.
Какие мог иметь Конфуций сомнения? Да по сути дела только одни: правильным ли был его выбор, правильно ли он себя вел с учениками и не сражался ли он все эти годы до сорока лет с ветряными мельницами?
Как видно из его высказывания, он сделал правильный выбор и боролся за настоящего человека.
Да, он и при жизни и после многим казался утопистом, фантазером и совершенно оторванным от жизни ученым.
Все так! Но как же тогда объяснить то, что пусть со временем и изменное, но именно учение этого самого утописта и фантазера господствовало на протяжении двух с лишним тысяч лет в Китае и Юго-Восточной Азии?
Впрочем, и не надо ничего объяснять. Если зведы зажигают, значит, этому кому-то надо…
После возвращения Конфуция в Лу, в школе Конфуция оказалось достаточное количество учеников, привлеченных его познаниями и нравственностью.
Были среди них и дети высокопоставленных чиновников. Еще за десять лет до этого один из представителей Трех семей, находясь при смерти, велел старшему в роде отправить его сыновей Мэн Ицзы и Наньгун Цзиншу учиться ритуалу у Конфуция. И вот теперь они, по всей вероятности, пришли к нему.
Добродетель не останется в одиночестве. У нее обязательно найдутся соседи
Хорош не тот, кто никогда не падает, а тот, кто всегда поднимается
Признаваться в своих недостатках, когда нас упрекают в них, — это скромность, открывать их своим друзьям — простодушие, выставлять же их перед всеми — гордость
С учетом возраста главных учеников, приведенного в «Исторических записках», старшему ученику Конфуция, Цзы Лу, было тридцать пять лет, Минь-цзы — двадцать девять, Жань Боню — двадцать семь, а Ю Жо — двадцать один.
Надо полагать, что именно они и сформировали после возвращения Конфуция из Ци своеобразную академическую группу при его школе.
Как и раньше, Конфуций ничего не навязывал ученикам и лишь намекал на принцип решения проблемы. самостоятельная разработка недостающих деталей ответа.
Он не обсуждал поставленную проблему в подробностях и не приветствовал возвращение для дальнейшего обучения учеников, проявивших полную беспомощность даже после его намеков.
Он учил не знаниям и искусствам, а безыскусной жизненной мудрости: умению жить в согласии со всеми, оставаясь самим собой.
Его правда виделась ему настолько простой и очевидной, что было бы совершенно излишним, да и невозможным разъяснять ее.
Конфуций не вдумывал никакой собственной истины, он следовал тому, что было установлено прежде: он «передавал, а не сочинял».
У него, по сути дела, и не было своего учения. Потому он и не мог учить ничему особенному, ничему отличному от вековых устоев жизни.
Конфуций пошел до конца по избранному им пути: он вернул учение в лоно самой жизни, он решительно отказался проводить различие между учением и жизнью, задумав свести то и другое в единый путь личного совершенствования.
Таким образом, это было в полном смысле слова развивающее образование.
Конечно, это было и непривычно и сложно. Предшественники Конфуция лишь пытались научить кое-чему из «Стихов» и «Писаний» и заставляли заучивать наизусть относящиеся к древней традиции тексты.
Но именно эта новизна и привлекала к Конфуцию. В результате количество его учеников стало заметно увеличиваться.
Больше половины «Семидесяти» были гражданами Лу, выходцев из соседних княжеств было мало.
Только два ученика принадлежали к аристократии, большинство остальных происходило из набиравшего силу класса служилых.
Но куда больше Конфуция радовало то, что целью многих его учеников было применение полученных у него знаний на государственной службе или же на службе какому-либо могущественному аристократическому роду.
Таких Конфуций обучал не только умению использовать свои знания на практике. Основной целью его наставлений было воспитание характера и внедрение элементарных знаний. Именно это, по его мнению, могло подготовить ученика к действиям, достойным идеального человека.
Так размеренно и спокойно текла жизнь Конфуция в родном княжестве.
В политику он не лез, а временщики не подпускали его к себе, опасаясь нового скандала.
Впрочем, Конфуций ценил людей по заслугам и именно поэтому часто ставил в пример первого министра цзиньского царства, который набирал чиновников по их дарованиям.
Он назвал его «справедливым человеком», так как он «правильно судил ближних и давал выдвинуться дальним».
По достоинству оценивать людей — вот основа основ мудрого правления по Конфуцию.
Зимой 510 года незадачливый государь Лу умер в изгнании. Когда гроб привезли в Цюйфу, Пинцзы в последний раз унизил бывшего господина и приказал похоронить его за южной оградой родового кладбища луских правителей.
Вместо старшего сына и законного наследника Чжао-гуна Пинцзы посадил на трон его младшего брата Дин-гуна.
Смена правителей ничего не изменила в расстановке политических сил в царстве, а новому правителю была уготована все та же декоративная роль в дворцовой политике.
Ни в похоронах Чжао-гуна, ни в торжествах по случаю возведения на престол нового государя Конфуций участия не принял.
Да и как можно было посещать эти кощунственные представления, на которых столь грубо нарушлся этикет и ритуал?
Он отказался от всяческого сношения с «тремя семействами» и их клевретами и по-прежнему молчал. Но вышло так, что его молчание оказалось красноречивее слов, поскольку он и таким образом обличал их.
Это громоподобное, словно у Будды, молчание производило впечатление на современников.
И надо ли говорить, с каким интересом и внимание слушали Конфуция в те редкие моменты, когда он нраушал свое молчание.
Более того, его многозначительное молчание и тихая и уединенная жизнь становились примером для многих.
Здесь надо сказать и вот еще о чем.
Само собой понятно, что любое государство, начни все его поданные вести ту жизнь, какую вел Конфуций, через месяц разорилось бы.
Но справедливо и то, что такого не могло быть. По той простой причине, чтог сама природа бы не позволила подобного.
Да, порой она производила на свет мудрецов, подобных Будде, Лао-цзы и Конфуцию.
Но это были не работники, а Учителя. Они не учили людей работать, они учили их тому, как быть на Земле людьми.
Болезнь можно подхватить не только от сквозняка, но и от слов чужих, горе приносящих
Тот, кто не бережлив, будет мучиться
У сдержанного человека меньше промахов
И если какой-нибудь крестьянин, продолжая сеять и жать, вдруг задумывался над тем, что у него что-то не так и он должен и может стать лучше, то это было уже победой.
И не случайно сам Христос говорил о том, что один раскаявшийся грешник для него ценее ста праведников.
«Дело в том, — писал брату А. П. Чехов, — что ты сам, как порядочный человек…
Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится только на 2 000 000».
«Порядочный человек, — считал Антон Павлович, — это честный, заслуживающий уважения, не способный на низкие поступки».
«Самое трудное, — вторил ему А. С.-Экзюпери, — это быть всегда порядочным человеком».
Конфуций прекрасно понимал это и первым воплотил собой особый тип личности, который стал классическим среди ученых старого Китая.
Следовательно, он не мог не быть в полном смысле слова мирским человеком — главой семьи, добрым хозяином и соседом.
Подношения учеников и богатых покровителей избавили его от забот о хлебе насущном, а его ученик, выполнявший в доме обязанности управляющего, с позволения Учителя щедро снабжал зерном семьи своих нуждающихся товарищей по школе.
Но при всей своей вовлеченности в мирскую жизнь Учитель превыше всего ценил независимость духа.
— Счастлив не тот, — любил говорить он, — кто имеет все лучшее, а тот, кто извелекает все лучшее из того, что имеет…
Время от времени Конфуция посещал какой-нибудь важный сановник, и тот охотно рассказывал ему о принципах правления и службы государству.
— Скупой, — говорил он, будучи сам в беспокойствии, делается для других предметом страшным и отвратительным. Благоразумие управляет всеми твоими делами. Сознание, человечность и мужественность являются тремя мировыми качествами, но, чтобы приложить их, нужна искренность. Существует ли панацея для всего сущего? Не есть ли это любовь к человечеству? Не делайте другим того, что не желаете для себя. Если человек умеет управлять собою, какую же трудность мог бы он встретить в управлении государством? Мудрец тверд, но не упрям. Будьте медленны в словах и быстры в действии. Мудрый ждет все от самого себя, ничтожество — все от других. Теперь, что касается простолюдина. Можно ли вместе с ним служить государю? Пока он не получил чина, он боится, что может не добиться его, а когда получит его, боится его потерять. Боясь же его потерять, он готов на все…
— Но как все-таки заставить народ работать? — спросил сановник.
— Великодушие притягивает симпатии народа; искренность вызывает доверие народа; сметливость вдохновляет на успехи, а беспристрастность радует народ. Благородный муж должен добиться доверия народа и только после этого может понуждать его трудиться. Не добившись доверия, он обрекает себя на положение насильника. Он должен добиться доверия и только после этого может увещевать. Если не добьется доверия, его посчитают клеветником. Невежда, гордящийся своим знанием, ничтожный, желающий чрезмерную свободу человек, возвращающийся к древним обычаям, подвержены неминуемым бедствиям. Стрелок являет пример для мудреца. Когда он не попадает в середину цели, он ищет причину в себе…
Как можно видеть, даже в таких беседах Конфуций оставался верным себе и отвечал на вопрос не прямо, а заставляя собеседника все время пребывать в напряжении и искать ответы в его объяснениях самому.
Его никогда не волновало то, поймут ли его. Главным было заставить собеседника думать и искать самому.
— И надо всегда помнить, — закончил свою мысль Конфуций, — жизнь и учение проницают и обусловливают друг друга. Невозможно указать, где кончается одно и начинается другое. Но надо помнить, что живущий по истине обязательно учится, воистину учащийся непременно живет полноценной жизнью…
Когда читаешь эти строки, лишний раз убеждаешься в том, что Конфуций не создал никакого собственного учения, но в то же самое время был великим Учителем именно по той простой причине, что был учителем, не обучавшим никаким предметам…
Глава III
«Я принимаю предложение…»
В 511 году Конфуцию исполнилось сорок лет. Если верить его словам, как они во всяком случяе, записаны его учениками в сборнике «Беседы и размышления», то именно в этом возрасте он освободился от сомнений.
От каких?
Давайте поразмышляем.
Надо полагать, что у Конфуция по большому счету было только одно сомнение: есть ли смысл в том, что он делает.
Ведь весь его печальный опыт говорил об обратном.
Да, у него были ученики, его ценили во дворце, но, скорее, как своего рода достопримечательность царства, поскольку нигде во всей Поднебесной не было равного ему знактока древности и ритуалов.
И, конечно, правитель не упускал момента, когда, принимая высоких гостей, хотел блеснуть своим подданым.
Вот только дальше этого дело не шло, и Конфуций все еще оставался не у дел.
И если у него на самом деле были сомнения, то, вполне возможно, он мог думать и даосах с их концепцией У вэй — Недеяния.
Если вы будете продолжать идти по правильному пути, то в конечном итоге вы достигнете своего желаемого пункта назначения
Никогда не заводите дружбу с человеком, который не лучше вас самих
Не переживайте по пустякам. Совершение ошибки это не великое преступление
Этический идеал даосов представлен ими в образе совершенномудрого, который противопоставляется конфуцианскому «благородному мужу».
«Благородный муж» в прочтении даосов есть обладатель низшего «дэ», а совершенномудрый обладает не только высшим «дэ», но и «дао».
Даосы отвергают конфуцианскую категорию взаимности, ибо, по их мнению, конфуцианцы, руководствуясь в своей деятельности этим понятием, в основу деятельности вкладывали определенные помыслы о выгоде.
Таким образом, следование концепции конфуцианцев, употребление категории взаимности имеет своей основой не высшие духовные качества и намерения совершить для кого-то благо, а самый обычный, земной, практичный обмен услугами.
Именно поэтому даосы считают, что лучшей альтернативой подобного поведения может стать только Недеяние.
Именно поэтому человек, обладающий высшим «дэ», не стремится к благодетели. Он в своем недеянии подобен «дао», не имеющему имени. Он способен не бороться, но побеждать.
Совершенномудрый правитель позволяет всему идти путем «дао», не вмешивается в дела народа.
Девиз управления даосов звучит следующим образом: «Лучший правитель тот, о котором народ знает, что он существует». Совершенномудрый правитель ставит себя ниже других, и поэтому он впереди всех.
У-вэй — это отсутствие произвольной целеполагающей деятельности, не согласной с естественным миропорядком, основанной на спонтанности, беспредпосылоч-ности Дао.
На принципе Недеяния в даосской философии основывается совершенное правление. Мудрый правитель следует Дао, опираясь на естественные свойства вещей, и не пытается упорядочить Поднебесную, используя законы, правила и ритуалы цивилизации, носящие внешний, искусственный характер.
Таким образом, восстанавливается изначальное, «сокровенное» единение и равенство всего сущего.
Отступление от Дао и Недеяния приводит к преждевременной гибели людей, нарушению космической гармонии и смуте.
И, как знать, не подумывал ли Конфуций, наблюдая за своременной ему жизнью, о том, что прав его старый знакомый Ла-цзы, а не он?
Ведь он предлагал совершенно проитвоположное учению человека, которого он сам назвал Драконом!
В его учении центральное место занимал ритуал, который понимался как форма символического мышления как принцип иерархического понимания бытия, как метод структурирования космоса и социума. Исполнение ритуала — путь к просветлению.
И не случайно сам Конфуций говорил:
— Из назначений ритуала всего ценней гармония…
Именно в ходе ритуала в человеке, по мнению Конфуция, проявлялась человечность.
Конфуций стал отцом китайской традиции и получил прозвище «Учитель десяти тысяч поколений» именно за то, что своим поведением, своими мыслями и вообще всей своей жизнью
Конфуций давал понять, что в мире существует всеобщий вселенский порядок, некий путь, которому должно следовать:
— Кто утром слышит о Пути, тот может вечером и умереть спокойно…
Ритуал же, по Конфуцию и есть способ следования этому пути. Сущность ритуала для учителя Куна — музыкальная настроенность души на глубину Жизни.
Ритуал для Конфуция — еще и способ подчинения и управления людьми.
Но подчинение здесь — не конформизм и слепая покорность государственному строю, но способ следования тому самому всеобщему вселенскому пути, поддержание равновесия и порядка о Вселенной:
— Если править с помощью закона, улаживать, наказывая, то народ остережется, но не будет знать стыда. Если править на основе добродетели, улаживать по ритуалу, народ не только устыдится, но и выразит покорность…
Однако его «старый друг» Лао-Цзы думал совершенно иначе.
— Ритуал, — утвержал он, появляется после утраты справедливости. Ритуал — это признак отсутствия доверия и преданности. В ритуале — начало смуты!
Вся философия Конфуция основана на добродетели. Добродетель — двигатель человечества в конфуцианстве. Добродетель, сострадание и любовь к людям — это «стержневой» момент:
— Благородный муж стремится к добродетели. Таким образом, добродетель, следование ритуалу, почитание родителей и филантропия — это инструмент самопреобразования…
Соответственно благородный муж «вел себя благоговейно, с почтительностью служил высшим, был благосклонен к простым людям и обходился с ними справедливо».
По Конфуцию, именно это ведет к просветлению.
Просветление — основа основ, самая главная категория философии Востока.
Просветление может пониматься и трактоваться разными учениями по-разному, но суть, глубинный смысл всегда один и тот же — переход на качественно новый уровень мировосприятия, раздвижение границ личности, сознания.
И если Конфуций ставит во главу угла добродетель, то Лао-Цзы — недеяние.
Согласно даосскому учению, эгоистические устремления и отступление от Дао порождают заблуждения у людей, которые начинают членить мир на отдельные вещи, понимаемые как самосущие единичности.
Не позволяйте ошибкам портить ваш день. Не позволяйте негативу занимать ваши мысли. Нет ничего плохого в совершении ошибки! Празднуйте свои ошибки!
Всегда помните, что нужно сохранять самообладание, и думайте о последствиях
Не воспринимайте неудачу, как вариант, настройте свои паруса успеха и плавно двигайтесь к своей цели
Дао не имеет никаких границ и разделений, в Дао-Вселенной все уравнено и объединено в единое, нерасчленяемое целое.
Все противоположности гармонизированы, нет противопоставления на объект и субъект. Весь мир подобен хору или оркестру, где звуки сливаются в одно целое, в космическую гармонию.
У Конфуция человек с помощью добродетели и следования ритуалу вступает на Путь. Человек преобразует себя и, преобразовав и обретя мудрость, становится просветленным.
В даосизме человек совершает добрые поступки, не совершая их, принцип даосизма: «Создавать и воспитывать сущее; создавая, не обладать тем, что создано; приводя в движение, не прилагать к этому усилий…»
Конечно, Конфуций не мог не понимать, что цель у него с Лао-цзы была одна и та же: создание мудрого общества, но способы его построения были разными.
Может быть, отсюда и шли его сомнения? Ведь он не мог не видеть того пренебрежения, какое царило в высшем свете к его святая святых — ритуалу и отальным традициям древних.
А если не исполнялся ритуал, то о каком воспитании Жень могла быть речь?
И тогда выходило так, что и его ученики, и школа, и его беседы с ними, всего-навсего, пусть и интересная, но только игра, от которой никому ни жарко, ни холодно.
Сложно сказать, что сыграло решающую роль, но Конфуций не только не опустил рук, но и избавился от мучавших его сомнений.
Что это означало по отношению к самому Конфуцию?
Наверное, только то, что не сомневающийся Конфуций достиг гармонии между тем, чем казался другим, и тем, кем был на самом деле.
— Если не найдёшь внутри себя изъяна, — говорил сам Конфуций об этом состоянии успокоенности, — о чём тогда печалиться, чего тревожиться?
Иными словами, земные старсти были уже не властны над ним, и его изречение о безнадёжности того человека, «чей облик на сорокалетнем рубеже не излучает добра и гуманности», говорит о многом.
Судя по всему, именно этот возраст Конфуция считал конечным рубежом на пути постижения мудрости.
Более того, он еще более уверился в том, что только ежедневная кропотливая работа над собой может привести к изменениям в лучшую сторону.
И как знать, не основывалась ли эта его уверенность на той его связи с Небом, о которой мы говорили выше.
Если внутри самого Конфуция и были какие-то перемены, то в его жизни мало что изменилось.
Мало изменился и он сам. Все так же блестели его выпученные глаза и вытягивались в доброй улыбке толстые губы.
По-прежнему он был со всеми приветлив и весел, хотя держался независимо и не позволял себе ни малейшей расслабленности.
Он научился спокойно ждать и не терял надежды, что его час придет.
В сущности, он уже давно мог занять какую-нибудь приличествующую его репутации должность при дворе, но сам недвусмысленно давал понять окружающим, что не пойдет на службу, пока в царстве не восстановится законная власть.
И, конечно, он понимал, что при дворе найдется немало охотников воспользоваться его славой и недюжинными знаниями. Недаром он говорил ученику, что «ждет достойного покупателя» на свой товар.
Возведение в 509 году на трон Дин-гуна в обход законного наследника на много лет превратило дворец луских царей в арену ожесточенных интриг и конфликтов, а взаимное недоверие и подозрительность участников одиозного триумвирата грозили превратить тлеющие угли дворцовых раздоров в пламя открытой войны.
Не изменилось и унизительное положение государя, поскольку все эти годы княжество Лу полностью контролировал Пинцзы — глава семьи Цзи.
Впрочем, не было мира и внутри каждого из могущественных кланов, где не утихала столь же ожесточенная борьба за верховенство.
Летом 505 года Цзи Пинцзы затеял в своих владениях большую охоту и в самый ее разгар неожиданно умер.
Управляющий владениями семьи Цзи Ян Ху предложил положить в его гроб принадлежащую государству Лу драгоценную яшму, которую тот носил на посту регента, и захоронить ее вместе с ним.
Однако другой слуга семьи Цзи, Чжунлян Хуай, на чьем попечении была эта яшма, отказался поддержать такое самоуправство.
Так расхождение по вопросам погребальной обрядности расколола семью Цзи на группировку Ян Ху и оппозицию.
Ян Ху был настроен решительно и арестовал всех представителей клана, включая Хуаньцзы, который стал главой клана после Пинцзы и никогда бы не согласился на его предложение.
Всех их притащили на открытую площадь перед южными воротами столицы Лу и там заставили поклясться в том, что они согласны на изгнание лидера оппозиции, Гунфу Вэньбо, самого популярного представителя клана, и ряда других известных членов клана.
Не успели предать земле тело вчерашнего диктатора, как столь же внезапно скончался предводитель клана Сунь — второго по величине и влиянию.
Если я иду с двумя другими людьми, то каждый из них будет выступать в роли моего учителя. Я буду подражать хорошим чертам одного из них, и исправлять в себе минусы другого
Вы можете и должны извлекать уроки от каждого, будь то жулик или святой. Каждая жизнь — это история, наполненная уроками, созревшими для сбора
Будьте строги к себе и мягки к другим. Так вы оградите себя от людской неприязни
В обоих случаях наследниками покойных оказались еще совсем молодые люди, не обладавшие ни опытом политических интриг, ни железной волей, ни административным талантом.
Как водится, разгорелись споры о наследовании. Всеобщим замешательством воспользовался бывший приближенный и доверенное лицо Цзи Пинцзы по имени Ян Ху.
Это был типичный выскочка, каких тогда было уже немало: человек низкого происхождения, профессиональный воин, грубоватый и не слишком умный, наделенный огромной физической силой, незаурядными способностями и непомерными амбициями.
Не прошло и нескольких месяцев, как он прибрал к рукам командование войском клана Цзи, заключил в темницу или отправил в ссылку почти всех людей из окружения своего бывшего господина и взял под стражу его преемника — юного Цзи Хуаньцзы.
Вскоре он навязал своему пленнику договор, предоставлявший ему почти неограниченную власть в царстве, а для вящей убедительности отобрал у Цзи Хуаньцзы царскую ритуальную табличку — главный символ державной власти в Срединной стране.
Чтобы укрепить свои позиции, он постарался первым делом ослабить своих возможных противников.
Способ он выбрал самый надежный: в нарушение обычая объявил вождями кланов Цзи и Сунь отпрысков их побочных ветвей, подлив масла в огонь внутриклановой вражды.
Кроме того, он восстановил прежний порядок расположения поминальных табличек в родовом храме правителей Лу, так как в свое время Цзи Пинцзы незаконно переставил таблички своих предков на более почетные места.
Так Ян Ху дал понять всем добрым подданным Лу, что его бывшие хозяева лишались привилегий, которые присвоили себе.
Дабы еще больше упрочить свое положение и создать себе репутацию верного слуги трона, он велел устроить торжественное жертвоприношение в царском храме.
Успешно подчинив своей воле весь клан Цзи, Ян Ху сосредоточил в своих руках бразды правления в Лу вместо Цзи Хуаньцзы.
Три семьи, которые вплоть до этого момента диктовали князю свою волю и обладали монополией на управление страной, теперь, в свою очередь, были вынуждены преклонить колени перед Ян Ху и сделались его послушным орудием.
Так олигархия «Трех Хуань» сменилась деспотизмом выскочки Ян Ху, который совсем недавно был подчиненным клана Цзи, и три года он удерживал полный контроль над Лу.
Как это часто бывает с людьми, не привыкшими к власти, он стал ею злоупотреблять и исполнился чрезмерной самонадеянности.
Ян Ху добился власти с поразительной легкостью. Он даже сумел отразить нашествие извне и вернуть захваченный цисцами пограничный городок Янгуань.
Но можно не сомневаться в том, что удержаться у власти ему было очень трудно. Этот баловень судьбы отчаянно нуждался в опытных и авторитетных советниках.
Вот тут он и обратил взор к самому известному ученому царства. Некоторые китайские комментаторы считают, что этот Ян Ху был тем самым привратником семейства Цзи, который много лет тому назад не пустил совсем еще юного Кун Цю на званый пир в доме своего господина.
Памятуя о той давней встрече и желая загладить свою вину, а, скорее всего, отлично зная, сколь взыскателен Учитель Кун в своих знакомствах, Ян Ху постарался вести себя как можно учтивее.
Он послал Конфуцию зажаренного целиком и вымоченного в тончайших соусах поросенка, позаботившись о том, чтобы подарок доставили в тот момент, когда Конфуция не было дома, и он не мог отвергнуть подношение.
Теперь Конфуцию, дабы не показаться невежливым, следовало нанести Ян Ху ответный визит. У Конфуция не было никакого желания встречаться с новоявленным временщиком, и он сделал так, чтобы, явившись в дом к Ян Ху, не застать хозяина на месте.
Но Ян Ху не привык отступать. Спустя некоторое время его колесница «случайно» столкнулась на узкой улочке с экипажем Учителя Куна.
Сойдя на землю и отвесив вежливый поклон, он тут же завел с почтенным Куном деликатный разговор о том, что пора бы знаменитому учителю найти своим талантам более достойное применение.
— Скажите, уважаемый Учитель Кун, — спросил Ян Ху, — благородно ли обладать драгоценной яшмой и не назначать за нее высокую цену?
— Нет, — ответил Конфуций.
— А мудро ли желать оказать услугу государству и не воспользоваться благоприятной возможностью для этого?
— Нет, — все так же односложно отвечал Конфуций.
— Тогда помните, — многозначительно произнес Ян Ху, — время не ждет, а дни и месяцы уходят невозвратно!
— Хорошо, я принимаю предложение служить, — все так же спокойно вымолвил Учитель Кун, прекрасно опнявший тайню суть иносказаний временщика.
Потом многие поколения поклонников Конфуция смущенно гадали о том, что побудило их учителя, умевшего так мужественно постоять за себя в других обстоятельствах, без сопротивления уступить уговорам узурпатора.
Будучи вне дома, держите себя так, словно вы принимаете почетных гостей. Пользуясь услугами людей, ведите себя так, словно совершаете торжественный обряд
Не делайте другим того, чего себе не пожелаете. Тогда ни в государстве, ни в семье не будет недовольства
Секрет доброго правления: правитель да будет правителем, подданный — подданным, отец — отцом, а сын — сыном
Мы не можем знать, что думал тогда сам Конфуций, и нам остается только предположить, что и в показавшемся многим странным разговоре с Ян Ху Конфуций был искренен, ибо говорил то, что требовалось говорить в подобных обстоятельствах, и не изменял своим убеждениям.
Но также верно и то, что всей своей жизнь Конфуций доказал то, что никогда не отказался бы от своих принципов и не стал пособником произвола на чьей службе он не находился.
Хорошо понимал это и сам Ян Ху, и именно поэтому обещанную Конфуцию должность он так и не предложил.
Не исключено, что уступчивость Конфуция подтолкнула Ян Ху к более решительным действиям и он решил избавиться от законного наследника престола Цзи Хуаньцзы, казнив его на осеннем празднике чествования предков.
Казнить политических врагов в день большого праздника считалось тогда хорошим тоном: казнь в таких обстоятельствах приобретала особую торжественность.
Уверенный в успехе своего дела, Ян Ху не отказал себе в удовольствии устроить очередной фарс: он распорядился доставить жертву на место казни в богато украшенной колеснице и в сопровождении безоружных слуг.
Днем раньше он отдал приказ собрать на главной площади Цюйфу все боевые колесницы царства, чтобы сразу после убийства Цзи Хуаньцзы провести военный парад в собственную честь.
Однако по дороге на площадь Цзи Хуаньцзы, прознавший об уготованной ему участи, сумел ускользнуть от своего почетного эскорта и укрыться в доме семейства Мэн.
Дружина клана Мэн без труда рассеяла преследователей Цзи Хуаньцзы, а в столице тут же составилось внушительное войско, готовое отомстить Ян Ху за все обиды, нанесенные им «трем семействам».
Теперь самому «сильному человеку» царства пришлось спасаться бегством самому.
В бессильной ярости Ян Ху учинил разгром в царском храме предков и, питая, как все выскочки, слабость к регалиям, забрал с собой главные реликвии луского двора — царскую яшму и лук Чжоу-гуна.
После чего он покинул Цюйфу, не отказав себе в удовольствии заночевать прямо в предместье столицы, почти на виду у своих врагов.
На следующее утро он переоделся в гражданское платье и отправился на север — туда, где принимали всех смутьянов и свергнутых диктаторов Лу.
Этим местом был двор циского правителя Цзин-гуна. Там беглый узурпатор пытался сколотить войско для похода в луские земли, но успеха не имел.
В конце концов, Цзин-гун отправил его в ссылку, а реликвии Лу вернул законному владельцу.
До места ссылки Ян Ху не доехал, по дороге он сломал оси колесницы, в которых ехала его стража, и бежал в царство Цзинь.
С тех пор он промышлял разбоем и, по всей видимости, закончил свою жизнь соответственным его занятиям образом.
Бегство Ян Ху не положило конца смуте в луских владениях. Слишком уж низко пал авторитет «трех семейств», а сам государь не имел сил справиться с беспорядками.
Не успели вожди «трех семейств» отпраздновать свою победу, как 502 году воевода клана Цзи Гуншань Фуцзяо поднял мятеж и завладел главной крепостью во владениях своих патронов.
Гуншань Фуцзяо числился сподвижником Ян Ху, хотя, по-видимому, не одобрял разбойничьих повадок своего командира.
Однажды он даже потребовал от Ян Ху относиться с должным почтением к законному государю. Очень может быть, что и на этот раз он выступил под знаменем реставрации власти потомков Чжоу-гуна.
Человек военный и почти неизвестный в столице, он не мог и мечтать об успехе своего предприятия, не заручившись поддержкой влиятельных людей царства.
Как совсем недавно и Ян Ху, он тоже решил привлечь на свою сторону Конфуция и без всяких обиняков прислал к нему гонца с предложением стать первым советником в возрожденном царстве Лу, которое он, Гуншань Фуцзяо, завоюет для Дин-гуна своим мечом.
Если верить одному из сюжетов в «Беседах и суждениях», то Конфуций не устоял перед искушением применить свои способности в деле и решил поехать к Гуншаню Фуцзяо.
Кто знает, по всей видимости, думал Конфуций, а вдруг и на этот раз из крошечного владения вырастет могучее царство и добродетели древних восторжествуют вновь?
Ведь хорошо известно, что и сама династия Чжоу начиналась с небольшого княжества.
Услышав о решении Учителя, его ученики пребывали в замешательстве: всю свою жизнь Учитель был так щепетилен в выборе друзей и покровителей, а тут по первому зову готов бежать к откровенному мятежнику, которого ждало неминуемое поражение.
К тому же сторонники Гуншань Фуцзяо тоже не отличались благочестием, и именно они, ввергли Лу в пучину смуты, изменив заветам древних царей.
Разве не они отняли власть у законного государя и обрекли на изгнание многих достойнейших мужей царства?
Особенно негодовал прямодушный и вспыльчивый Цзы-Лу.
— Очень может быть, что нам некуда идти, но почему мы должны идти к такому ничтожному человеку, как Гуншань Фуцзяо? — горячился он.
Цзы-Лу, как всегда, рассуждал просто, не отягощая себя излишними сомнениями: восставать против своего господина нехорошо, а Гуншань Фуцзяо именно так и поступил.
Следовательно, он вовсе не борец за «праведный Путь», а обыкновенный изменник.
Конечно, Конфуций мог бы сослаться на то, что Чжоуская династия началась с восстания вождя чжоусцев против династии Шан. Но он не стал этогоделать.
— Тот, кто меня призвал, — сказал он, — сделал это неспроста. Если он даст мне возможность работать, я сумею возродить здесь власть Чжоу!
Признание, что и говорить, примечательное, с редкостной откровенностью показывающее, как высоко оценивал Учитель Кун свои способности, как верил он в свое высокое назначение стать новым Чжоу-гуном.
Впрочем, Конфуций, быть может, просто советовался с учениками или даже соблазнительными речами испытывал их добродетель.
К Гуншань Фуцзяо он так и не поехал, да и замыслы мятежников были явно неосуществимы.
Глава IV
«Быть правителем тяжело, быть советником отнюдь нелегко»
Обращение взбунтовавшегося воеводы к знаменитому учителю не осталось незамеченным при луском дворе.
Однажды утром у ворот дома Конфуция раздались удары гонга, и во двор вошел гонец, державший в руках верительную бирку государя и шкатулку с царским посланием.
Дин-гун приглашал Учителя Куна на аудиенцию. Это Цзи Хуаньцзы от имени правителя спешил привлечь к себе Конфуция, опасаясь, как бы тот и в самом деле не ушел в стан мятежников.
Возможно, для этого приглашения имелись и другие причины: некоторые из учеников Конфуция уже служили под началом того же Цзи Хуаньцзы, и в таких условиях не призвать на службу их учителя было уже почти позором и для них, и для их начальников.
После многих лет «отдохновения на досуге» судьба давала Учителю Куну шанс «помочь народу, исправить мир».
Ослушаться государя было бы и глупо, и непростительно дерзко.
На следующий же день Конфуций пошел знакомым путем к царскому дворцу.
Если сам прям, то всё исполнят и без приказания. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если им прикажут
Когда государство управляется согласно с разумом, постыдны бедность и нужда; когда государство не управляется согласно с разумом, то постыдны богатства и почести
Относитесь к народу по-доброму, и люди будут трудиться с усердием. Возвышайте добродетельных и наставляйте неученых, и люди будут доверять вам
Там было все, как всегда: те же массивные ворота, те же стражники в блестящих латах, с длинными пиками в руках и та же обсаженная кипарисами аллея среди просторного двора.
Пройдя вопрота, Конфуций вошел в еще один двор и направился к крыльцу большого здания с красными колоннами по всему периметру.
По ступенькам он поднялся в тонувший в полумраке тронный зал, в котором рядами стояли знатные люди царства в шуршащих шелковых одеждах.
Он подошел к трону и, опустившись на колени, каснулся лбом пола.
Гулко прозвучали приветственные слова государя, а потом последовал неизбежный на подобных церемониях вопрос:
— Единственный хочет знать, существует ли на свете такое изречение, которое приведет государство к благоденствию?
— Одним изречением благоденствия в государстве не добиться, — оторвав голову от пола, ответил Конфуций.
В зале воцарилась неловкая тишина, поскольку сановники посчитали, что ответ заносчивого книжника граничит с оскорблением царской особы.
Желая сгладить неприятное впечатление от слов Конфуция, Дин-гун задает еще один вопрос:
— Ну а есть ли такое изречение, которое приведет царство к гибели?
— Одним изречением царство не погубить, — скаазл Конфуций. — Но есть такие слова: «Счастье правителя в том, что ему никто не смеет перечить!»
Что и говорить, дипломатического такта Конфуцию явно не хватало. Ведь эти слова он говорил парктически лишенному власти государю да еще в присутствии всего его окружения.
Дин-гун даже намеком не выказал своего недовольства. У таких аудиенций свои правила, и их нужно соблюдать.
— А что вы думаете, — задал он очередной вопрос, — о положении советника при дворе?
— Быть правителем тяжело, — ответил Конфуций, — но и работа советника отнюдь не из легких!
Похвалив Конфуция за мудрые советы и пообещав подумать о них, Дин-гун сделал небольшую паузу, после которой высказал свое пожелание иметь у себя на службе столь выдающегося ученого мужа, каким, несомненно, является его гость.
Далее Дин-гун сообщил, что «дорого гостя» он хотел бы видеть Конфуция на посту правителя города Чжунду.
— Разумеется, — добавил он, — семейство Цзи не будет вспоминать о былых обидах и возьмет Учителя Куна под свое покровительство…
Конфуций ответил не сразу. Он прекрасно понимал, что служба Чжунду по своей сути является самой обыкновенной ссылкой и оставляет его вне большой политики.
Но, с другой стороны, пост правителя города давал ему почти неограниченную власть на вверенной ему территории.
Если называть вещи своими именами, то Дин-гун предлагал компромисс.
— Да, — как бы говорил он своим предложением, — не ты не будешь досаждать мне и моим приближенным, но зато у тебя имеется великолепная возможность показать себя в деле…
Так в жизни Конфуция начался новый этап: карьера государственного мужа.
Часть IV
«В пятьдесят лет я познал предопределение Неба и осознал свое место в общем порядке вещей»
Глава I
«Они годятся для всего мира!»
В начале 501 года Учитель Кун, по его собственным словам, познал в себе Небесный промысел.
Опять-таки мы не можем точно ответить, что имел в виду сам Конфуций. Но если мы примем за основу его согласие стать главой города, то под Небесным промыслом он понимал именно то, что ему больше не следует отказываться от подобных предложений.
Иными словами, он уже был твердо уверен в том, что все, что происходит на Земле, так или инчае связано с волей Неба.
Более того, вполне возможно, что именно он и был проводником этой самой Воли Неба.
И если так оног и было на самом деле, то давайте посомтрим, что в таком случае означала его фраза о том, что «в пятьдесят лет он познал предопределение Неба».
Напомним, что знание в китайской культуре всегда предполагало наличие чуткого слуха и хорошего зрения.
Так как о слухе Конфуций скажет позже, то можно предположить, что в данном контексте он говорит о зрении.
«Речью и обликом, — пишет З. Г. Лапина в сборнике „Экологическое совершенствование творческой индивидуальности“, — Конфуций активно воздействует на окружение, внося в него импульс развития.
Зрение и слух выступают для него и мощным средством познания и самосовершенствования. И тогда они реализуются, в первую очередь, в общении с высшими сферами, откуда он и черпает информацию.
Когда ты исправляешь сам себя, то с чем не справишься в правлении? Когда не можешь сам себя исправить, то как же будешь исправлять других?
Если государь чтит родителей, то и простой люд будет человечным. Если господин не забывает старых друзей, то и слуги его не будут бездушными
В стране, которой правят хорошо, стыдятся бедности. В стране, которой правят плохо, стыдятся богатства
В контексте соотношения пяти аспектов благодати и пяти аспектов служения зрение соотносится с живым доверием, а слух — со знанием. Поскольку эти два качества личности чаще всего выступают в паре, целесообразно рассмотреть их во взаимосвязи.
Высшая степень идеального слуха выражена в 4-й фразе: „в 50 — познал предопределение Неба“.
„Знать Небо“ можно лишь посредством зрения, поскольку Небо по традиционным воззрениям безмолвствует, а значит, воздействует на низшее лишь обликом.
„Знать предопределение Неба“, по Конфуцию, может лишь тот, кто развил свои возможности и готов к общению с высшим.
Как уже указывалось, зрение соотносится с одним из аспектов благодати — доверием „Синь“.
Этот иероглиф мы находим в начале 7-й главы: „Я передаю, но не сочиняю, доверяю(синь)древности, любя её“.
Здесь важна связь двух частей этой фразы. Конфуций „не создаёт“, а лишь „продолжает“, устно передаёт, но что именно — не ясно.
Обратим внимание: по Конфуцию, создавать, не обладая врождённым знанием, нельзя („Некоторые, не зная, создают, я не таков“.
Итак, „любовь к древности“ обеспечивает не только постижение знания, но и постижение доверия, веры: „доверяю древности, любя её“.
Но любовь это — синоним — „туманности“, а значит, именно в ней заключены энергия, потенции знания и доверия. Так оказываются „завязанными“ воедино три аспекта благодати.
В свою очередь, доверие означает не только реализацию способности видеть, но и то, что зримо: ведь одно из многочисленных значений синь — „весть“, „информация“.
Таким образом, любовь к древности неразрывна от доверия к предкам и самому Небу, природе, от которых учитель получает весть, знак.
Действительно, „передавать“ можно лишь то, что получаешь.
Получив зримым образом весть от древности, Конфуций передаёт её другим и тогда начало 7-й главы можно трактовать так: „Передаю, а не создаю, за получение вести (синь) люблю древность“.
Итак, „знание предопределения Неба“ означает возможность его устного толкования с целью передачи современникам и потомкам.
Эта „передача“ предполагает священный трепет перед Небом, рождаемый знанием (ведь „трепещет“ благородный муж, а не ничтожный человек, которому предопределение Неба не ведомо).
Утончённое восприятие Конфуцием знаков Неба и тех, кто его представляет (высоких предков), обеспечивает гармоничность этого общения.
Если Конфуций учится у древности, воспринимая весть из среды более высокого, чем он, порядка, „не пресыщаясь“, то и Небо, пока облик Конфуция гармоничен и совершенен, равно зрит „не пресыщаясь“ им.
Лишь Небо в контексте „Лунь-юя“ выступает судьёй над Конфуцием. Не случайно, в ответ на критику своего ученика учитель заявил, что лишь Небо в состоянии одобрить или отвергнуть его.
Конфуций в состоянии трактовать предопределение Неба. Так, учитель воспринимает скорбную весть о кончине одного из учеников как свою собственную смерть.
Напротив, ощущение Конфуцием себя преемником древнего мудреца Вэнь — вана даёт ему основание считать, что Небо пока „не хоронит его“.
Подлинным пределом осознания собственного совершенства выступает утверждение Конфуция о том, что, пожалуй, „Небо знает его“.
Эта претензия на взаимность общения позволительна лишь мудрецу.
Несмотря на мнимую доступность понимания Конфуция другими, он находится на ином плане сознания, чем его современники».
Вывод из всего сказанного простой: Конфуций был посвященным от рождения, а каждая весть, исходящая от Неба и сакральной древности являла собой, по словам З. Г. Лапиной, «своеобразный стимул мудрецу для нового витка совершенствования, требовательного соотнесения себя с высшим».
Хочу еще раз напомнить Читателю о том, что все подобные предположения носят весьма относительный характер.
Мы можем предполагать все, что угодно, но никогда точно не узнаем, чему был обязан Конфуций своей гениальностью: знакам Неба, или великолепным врожденным способностям.
Мы не будем выяснять, существуют ли врожденные способности, посольку на эту тему сломано достаточно копий.
Но напомним, что под способностями понимают свойства личности, являющиеся условиями успешного осуществления определённого рода деятельности.
Способности не сводятся к имеющимся у индивида знаниям, умениям, навыкам. Они обнаруживаются в быстроте, глубине и прочности овладения способами и приёмами некоторой деятельности и являются внутренними психическими регуляторами, обусловливающими возможность их приобретения.
В основе любых способностей лежат задатки. Под задатками понимаются первичные, природные (биологические) особенности, с которыми человек рождается и которые созревают в процессе его развития.
Это, главным образом, врождённые анатомические и физиологические особенности строения тела, двигательного аппарата, органов чувств, нейродинамические свойства мозга, особенности функциональной асимметрии больших полушарий и др.
Управляйте народом с достоинством, и люди будут почтительны
Для народа человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия
Тому, кто способен воистину претворить ритуал, управлять миром будет не труднее, чем созерцать собственную ладонь
Именно своеобразие индивидных характеристик выступает в качестве природных задатков. Задатки не заключают в себе способностей и не гарантируют их развития.
Они могут превратиться и не превратиться в способности, в зависимости от воспитания и деятельности человека.
При отсутствии надлежащего воспитания и деятельности даже большие задатки не станут способностями, а при соответствующем воспитании и деятельности даже из небольших задатков могут развиться способности достаточно высокого уровня.
Эти определения сделаны разными учеными, но никакой ясности они вносят.
Нет ни слова о том, существует ли связь этих самых задатков и генетики.
И почему один человек легко достигает того, на что другой тратит массу усилий, слез и времени?
Разнятся ли эти задатки у человека, у которого дед был доктором теологии, отец — профессором истории, а мать — преподавательницей музыки и человеком, имеющим рабочие корни?
Если нет, то почему даже в животном мире для произведения хорошего потомства покупают специальных быков-производителей?
Мы не говорим сейчас о генилаьных людях, которые, будучи востребованными историей, рождаются в каких угодно семьях.
И если все люди рождаются одинаковыми, то почему за две тысячи лет было всего несколько по-настоящму великих композиторов и писателей?
И сможет ли человек стать Бахом, имея только желание и усидчивость?
Искать ответы на эти вопросы у ученых бессмысленно, поскольку никто и никогда не сможет измерить силу тех самых задактов, из которых при должном развитии проявляются способности.
Ведь если даже в спорте быстрота реакции и скорости определяется врожденным строением мышц, то, что же тогда говорить Ницше, Бетховене и Толстом?
То же самое относится и к верующим. Миллионы людей веруют в тех или иных богов, но только единицы рождаются с Богом в душе, который и освящает весь их дальнейший подвиг.
И вот что говорил пророку Иремие в соответствующем разделе Библии, которую считают одной из самых мудрых книг на Земле, по поводу избранности того или иного человека сам Бог:
— Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя…
Иными словами, Бог сделал Иремию Святым еще до его рождения и тем самым предопределил его путь. Поскольку святость подразумевает собой непосредственную связь того или иного человека с Богом и его преображение под действием Божией благодати.
Поэтому мы предлагаем не мучиться над этими безответными вопросами, а считать так, как это и всегда было принято среди людей.
Любой талант, в первую очередь, зависит от того, есть в человеке то, что принято называть «Божьей искрой», или нет!
Суждено было Конфуцию родиться гениальным, и он родился. Если бы это было не так, то спустя две с половиной тысячи лет мы не писали бы о нем книги.
Что же касается согласия Конфуция принять предложение, то, уже достаточно помыкавшись по дворам правителей, он не мог не понимать и того, что его мгут больше никуда и не позвать.
Это, в свою очередь, означало только то, что у него никогда больше не будет возможности приложить все свои знания на благо родного царства и показать пример того, чего можно добиться мудрым управлением только одного города.
Он уже однажды отказался возглавить уезд, посчитав для себя унизительным находиться в зависимости от правителя.
Но теперь до него, по всей видимости, дошла такая простая вещь, что он может быть свободным духом, но никогда не обретет полной независимости, будучи на службе любого правителя в любом царстве.
А раз так…
В «Беседах и суждениях» нет никаких сведений о том, как Учитель Кун исполнял свои административные обязанности, что и неудивительно, поскольку из этой книги почти ничего нельзя узнать о тех сторонах жизни Конфуция, которые не имели прямого отношения к его учительской практике.
Но позднейшее предание с избытком восполнило этот досадный пробел. В нем сохранилось множество колоритных, подчас курьезных известий о делах Учителя в его бытность правителем Чжунду.
В те далекие времена — как, впрочем, и позднее — местные правители в Китае совмещали в своем лице все виды власти и в административных делах были мастерами на все руки.
Они ведали сбором налогов и строительством оросительных сооружений, казенным делопроизводством и торговлей, заботились о процветании земледелия, вершили суд, командовали войсками, надзирали за учебными заведениями и вообще входили во все вопросы местной жизни.
Конечно, не бывает предания без вымысла и легенд, и далеко не все из того, что приписывается в нем великому учителю, имеет под собой реальную почву.
Но у народного творчества своя правда, и Конфуций предстает в нем как идеальный чиновник — мудрый, строгий, справедливый и участливый.
Если сам прям, то всё исполнят и без приказания. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если им прикажут
Если умело держать вожжи, лошади побегут сами
Как это верно сказано, что только после того, как миром сто лет будут править добрые люди, можно будет смягчить нравы и отказаться от казней
Что именно делал Учитель Кун, заступив на должность правителя Чжунду?
Прежде всего, он навел порядок в налогообложении, многократно увеличив доходы местной управы и облегчив жизнь народа.
Он установил различные рационы питания, предписав юношам есть больше зерновой пищи, а стариков снабдил свининой и бараниной. В древнем Китае верили, что мясо дает пожилым людям силы.
Он разделил все земли в зависимости от их плодородия на пять категорий. Отбирая работников для несения трудовых повинностей, он давал им посильные задания, а слабых и больных освобождал от работ.
Ради экономии средств он запретил изготавливать орудия, украшенные орнаментом или фигурками зверей.
Он следил за тем, чтобы торговцы на рынках пользовались правильными мерами и устанавливали справедливые цены, а пастухи по дороге на торг не поили стадо, чтобы увеличить вес своих баранов.
Как истинный любитель древности, Учитель запретил подделывать старинные жертвенные сосуды.
Но особенно ревностно он следил за соблюдение ритуала.
Он распорядился хоронить покойников в двух гробах, чтобы как можно дальше предотвратить разложение тела, и установил толщину стенок внутреннего и внешнего гробов.
Он предложил ввести обычай хоронить покойников на склонах холмов и запретил сажать на могилах деревья.
Выступил Конфуций и против чересчур пышных похорон и человеческих жертвоприношений, все еще нередких в те времена.
Очень скоро весть об успешной деятельности Конфуция на посту правителя Чжунду облетела все царство, а наместники соседних областей, если верить преданию, принялись усердно подражать его методам управления.
Узнал об успехах Конфуция и царский двор.
Дин-гун вызвал Конфуция к себе.
— Годятся ли порядки, заведенные вами, для всего царства? — спросил он.
— Они годятся для всего мира! Зачем ограничиваться только лускими владениями? — ответил тот.
Дин-гун задумчиво покачал головой и… назначил удачливого администратора главой ведомства общественных работ в своем царстве.
На новой должности Конфуций установил, где и как нужно сеять хлебные злаки, и многих крестьян переселил на пустующие земли.
Затем он соединил канавой могилу Чжао-гуна с родовым кладбищем правителей.
— Обвинять в прегрешениях своего государя и тем самым обнажать собственную вину, — сказал он озадаченным царедворцам, — значит, нарушать ритуал…
Конфуций настолько преуспел в руководстве хозяйственным ведомством, что уже через несколько месяцев Дин-гун назначил его на должность придворного судьи. Впрочем, некоторые биографы Конфуция считают, что это была должность министра внутренних дел.
Со столь высокой должностью Конфуций пролучил и право преобразования старых положений и введения новых. Это сделало Конфуция весьма влиятельным лицом в княжестве по значению и власти.
В «Беседах и суждениях» нет никаких упоминаний о деятельности Учителя Куна на этом видном посту.
Известно только то, что в то время Конфуций действительно занимал какой-то высокий пост при дворе и был довольно близок к государю.
Согласно историческим данным, Конфуций был очень успешным министром, хотя при этом он мало пользовался своими возвышенными принципами.
Известно и то, что, став судьей, Конфуций не изменил своему идеалу «сокровенного исправления нравов» и своей обычной взыскательности в поступках.
В новой должности он остался верен себе и строго преследовал виновных, какое бы положение они ни занимали, и награждал заслуживающих награды.
Как-то он узнал, что один богатый землевладелец держал на откупе всю мясную торговлю и, приобретая из первых рук скот, продавал его в розницу намного дороже.
Конфуций, зная, как от этой монополии страдает бедный народ, вызвал к себе спекулянта.
— Я слышал, — сказал он, — что вы один из первых богачей в городе. Мне это было бы очень приятно, если бы вы приобрели свои богатства трудом или честным промыслом, но они приобретены совершенно другим путем. За это вы заслуживаете строгого наказания, но я не буду вас наказывать при условии, что вы вернете народу все, что награбили у него. Вы оставите у себя столько, сколько вам нужно для безбедного существования, остальное передайте мне. Я сумею распорядиться им как следует. Не оправдывайтесь и не думайте обмануть меня!
Откупщик повиновался требованию Конфуция, и его богатство пошло на общественную пользу под видом «добровольного приношения».
Затем Конфуций занялся упорядочением законов и организовал самый настоящий террор против местных преступников.
«Все время, пока он занимал этот пост, — пишет о нем биограф X. Грил, — в земле Лу не было грабителей».
— Я хочу, — сказал Конфуций своим ученикам по этому поводу, — чтобы добро наполняло человеческое сердце неприметно, ненасильственно и неостановимо, как ветер наполняет небесный простор, чтобы человек жил добром так же свободно и естественно, как он дышит воздухом…
Даже при божественном императоре потребуется целое поколение, чтобы утвердилась человечность
Правление посредством добродетели подобно Полярной звезде, которая покоится на своем месте, а все звезды вращаются вокруг нее
Законы могли регулировать брак и развод, но никогда не могли породить любви и дружбы
И не его вина, что приходившие в Китае, как и во многих других странах, правители много и хорошо говорили о доброте и справедливости, но при их правлении не было главного — искренности в отношениях между людьми.
Тему насилия одних людей над другими он не любил, и когда его ученик Цзай Во стал говорить о том, что при династии Чжоу у алтаря Земли «стали сажать каштаны, чтобы заставить народ трепетать от страха», Конфуций строго заметил:
— О прошлом не следует зря рассуждать!
Конфуций не был бюрократом, признающим только букву закона, и, даже став судьей, не изменил своим убеждениям.
Каждое судебное дело он старался решать, исходя из его особых обстоятельств, и ставил во главу угла не безличный закон, а конкретного человека.
Конфуций никогда не выносил своего решения, не выслушав прежде всех своих помощников.
Довольно часто он решал дела весьма оригинальным способом.
Как-то ему пришлось разбирать тяжбу между отцом и сыном.
Не вынося приговора, он продержал обоих несколько дней в тюрьме.
Когда срок кончился, он спросил у отца, в чем именно провинился его сын.
Тот ответил, что виноват не сын, а он сам, поскольку несправдливо обиделся на него.
Конфуций похвалил его за правду и сказал:
— Впредь лучше воспитывйте сына, а не обращайтесь к судье. А ты, — обратился он к сыну, — помни, что первый твой долг — повиновение родителям…
После того, как отец отказался от своих обвинений, Конфуций отпустил обоих домой.
Какой-то высокопоставленный сановник сразу же выразил недовольство тем, что Конфуций никого не наказал.
— Наш верховный судья, — возмущался он, — всегда говорил, что и в царстве, и в семье почтительность детей к родителям — всему основа, и казнить нарушившего эту заповедь ради того, чтобы преподать народу урок, — значит, поступить по справедливости. А теперь он отпустил непокорного сына с миром. Как же так?
Конфуций даже не подумал оправдываться и так объяснил свой поступок:
— Когда правитель не следует праведному Пути, а предает казни своих подданных за беспутное поведение, он сам поступает неправедно. Вершить суд, не побуждая людей быть почтительными к родителям, — значит карать невинных. Ибо сначала нужно научить людей, а потом судить их. Правитель должен сам идти праведным Путем и вести за собой народ. Если он не может этого добиться, то пусть окружит себя достойными мужами, а если и это не помогает, он должен прогнать со службы недостойных, дабы сердца их наполнились страхом. Не пройдет и трех лет, как в мире восторжествует добродетель. Если и после этого негодяи не переведутся, позволительно будет применить наказания. Но сейчас наставления государей запутанны, наказания многочисленны, а потому люди пребывают в замешательстве и с легкостью идут на преступления. И чем больше в мире законов, тем больше в нем преступников. Вот истинный порок нашего времени…
Как и подобает великому учителю, Конфуций уверенно расставлял по местам ценности: первым делом — личный пример, нравственное воздействие, согласие, правильные мысли и соответственно им поступки и только потом — законы, наказания и награды.
Он никогда не сомневался в том, что даже, казалось бы, заслуженные наказания должны применяться лишь по необходимости.
Он справедливо считал, что их применение не противоречит истинной «человечности», но свою миссию видел в том, чтобы покончить с наказаниями.
— Если вы, разбирая тяжбу, — наставлял он своих учеников, — дознаетесь до истины, то советую вам не слишком радоваться, а проявить сострадание к этим несчастным…
Даже находясь на столь высокой должности, Конфуций и не думал приспосабливаться, подобно большинству чиновников, к окружавшим правителя людям.
А потому и мог позволить себе откровенные и опасные рассуждения о правителях.
— Государство богато богатством подданных, — любил повторять он, — и мудрый правитель помогает нуждающимся, но не делает богатых еще богаче. Постоянством нравственного подвижничества он завоевывает доверие своих подданных. Долг любого правителя править так, чтобы его распоряжения, подобные действию истинного ритуала, воспринимались как нечто само собой разумеющееся, совершенно естественное, почти незамечаемое в потоке повседневных дел. Всякое насилие над человеком неминуемо вызовет в нем столь же сильное противодействие…
Сложно сказать, нравилось ли столь откровенное вольнодумие самому Дин-гуну, но до поры до времени он терпел его.
Конфуций не искал никакого покровительства и высказывал все, что думал, при первом же удобном случае, независимо того, нравилось это высокопоставленным царедворцам или нет.
Когда сановник Цзи Канцзы, наследник Хуаньцзы в роли главы семейства Цзи и действительного правителя Лу, пожаловался Конфуцию на то, что в царстве развелось много воров, тот без обиняков ответил ему:
— А что в этом удивительного? Власть имущие у нас давно уже отошли от праведного Пути, и простые люди лишены опоры. Если бы вы сами были свободны от вожделений, никто не стал бы воровать, даже если бы за это давали награду!
Конечно, Цзи Канзы был недоволен столь горячей проповедью Конфуция, но, зная о его огромном авторитете при дворе, не посмел принимать против него никаких мер.
Начальствующий скуп на слова, но не на дела
Может ли быть преданность государю там, где не решаются говорить правду?
Если служишь государю, уважение к обязанностям должно стоять выше заботы о пропитании
Мы уже говорили выше о том, что Конфуций занимался в то время «упорядочиванием законов». Но делал он это отнюдь не для принятия нового кодекса, поскольку не хотел ни «смелых» законов, ни громких судебных процессов.
Он хотел понять причины преступлений. А понять, как известно, — это значит почти простить. Простить не легким всепрощенчеством, а признанием общей нравственной вины людей. И именно поэтому каждое судебное дело являлось для Конфуция прекрасным поводом к самоочищению личности.
Но не всегда Конфуций употреблял кроткие меры: в важных случаях он не останавливался и перед смертною казнью.
— Судья, предающий наказанию каждого, кто только нарушил закон, — говорил он, — подобен полководцу, который предает грабежу завоеванный город, взятый приступом. Преступник-простолюдин чаще бывает полувиновен, а нередко и совсем невиновен по той причине, что не знает своих обязанностей. Самого строгого наказания заслуживают преступники высших классов за то, что подают дурной пример народу, и правительственные лица, не внушающие своим подчиненным учить народ. Снисхождение к таким преступникам есть несправедливость и криводушие. Казните, говорится в древних книгах, наказывайте смертью тех, которые заслуживают того за вину важную и сознательную. Но сначала надо учить народ, и тогда уже в случае сознательного неповиновения наказывать его!
Так, при вступлении в новую должность, он предал смертной казни одного из первейших сановников княжества, настолько погрязшего в злоупотреблениях, что за него даже при всем желании не мог никто заступиться.
Вряд ли это является правдой, но в некоторых источнках рассказывается о том, что Конфуций ввел смертную казнь за «изобретение необычной одежды», и скоро по всему царству нравы упорядочились настолько, что «мужчины старались ходить по правой стороне улицы, а женщины по левой».
Прямо скажем, что в подобное верится с трудом. Вернее всего, это один из поздних вымышленных рассказов о великом Учителе.
По всей видимости, уже более поздние власти, затягивая гайки, стремлись оправдать свою жесткость с помощью пользовавшегося огромной популярностью во всей Поднебесной Конфуция.
Но наибольшую известность спустя два-три столетия после смерти Конфуция получил рассказ о том, как Конфуций приказал казнить некоего чиновника по имени Шаочжэн Мао, который обладал немалым влиянием в царстве и выделялся дерзким поведением.
Чтобы придать больший вес своему решению, гласит предание, Конфуций присутствовал при казни и приказал выставить тело казненного у ворот царского дворца.
В чем заключалась вина казненного чиновника?
Оказывается, он «собирал вокруг себя приверженцев и сколачивал клику, своими речами он причинял вред и обманывал людей; он был настолько могуществен и упрям, что мог идти против истины и превозносить самого себя».
История о том, как Конфуций предал казни Шаочжэн Мао, вымышлена.
Известно и еще несколько подобных рассказов.
Что же касается истинного отношения Конфуция к смертной казни, то о нем можно узнать из помещенного в «Беседах и суждениях» разговора учителя Куна с высокопоставленным сановником луского двора.
— Что бы вы сказали, — спросил тот у Конфуция, — если бы я ради осуществления праведного Пути казнил всех неправедных людей?
— Какая нужда казнить людей, коли управляешь государством? — отвечал Конфуций. — Стремитесь к добру сами, и простые люди будут желать того же. Добродетель благородного мужа подобна ветру, низкие же люди по природе подобны траве. А трава всегда клонится под ветром…
Надо полагать, что Конфуций никогда не верил в попытку насильственного исправления общества, так как счастье одних людей нельзя построить на крови других.
Именно поэтому он столь резко выступал против дальнейшего ужесточения законов. А это было далеко не так легко, поскольку в царстве имелось немало охотников вводить все более жесткие наказания.
И можно себе представить, как они взирали на человека, который говорил:
— Начинать надо не с законов, а с человека, и управлять страной нужно не страхом, а добросердечием. Не надо относиться к людям как к объектам или орудиям!
Секрет мудрого правления для Конфуция таился не в регламентах и распоряжениях, а в правильном воспитании.
Конечно, запрещать легче, чем воспитывать, но Конфуций по собственному опыту знал, что в человеческой жизни самый легкий путь отнюдь не всегда самый правильный. Вопрос в том, откуда берется решимость идти этим путем.
Будучи уже судьей (или министром), Конфуций принял участие в традиционной охоте на жертвенных животных, чтобы показать народу, как следует помещать в сосуды для жертвоприношений пищу.
Даже исполняя столь хлопотливые обязанности судьи, Конфуций все это время он продолжал жить напряженной внутренней жизнью, по большому счету недоступной и правителю Лу и его придворной знати.
Когда ты на службе у правителя, думай прежде о своем деле, а потом уже о своем жалованье
Если государь чтит родителей, то и простой люд будет человечным. Если господин не забывает старых друзей, то и слуги его не будут бездушными
Если выдвигать не справедливых людей и устранять справедливых, народ не будет подчиняться
Для них, надо полагать, он всегда оставался оторванных от их жизни чудаком, пусть и немного опасным, но все же больше забавным.
В позднейших источниках упоминаются два любопытных эпизода из жизни Конфуция во время его службы при луском дворе.
Это не свидетельства близких учеников, а народная молва, интересующаяся больше не совершенствованием, а рассказами о чудесах.
В обоих случаях Конфуций предстает в роли толкователя фантастических явлений, хотя сам он не любил говорить на эти туманные темы.
Первая история повествует о том, как люди Цзи Хуаньцзы, копая колодец, наткнулись на комок земли, похожий на глиняный кувшин, в котором был баран.
Цзи Хуаньцзы попросил Конфуция дать свое толкование этой странной находки, и тогда тот сказал, что это одно из тех «овцеподобных чудищ», которые, согласно древним книгам, обитают в земле.
Во втором рассказе посланник из далекого южного царства У на пиру во дворце Дин-гуна расспрашивал Конфуция о найденной в его родных краях огромной кости размером с телегу.
— Я слышал, — ответил Конфуций, — что в древности царь Юй собирал всех духов на горе Куайцзи. Правитель одного из уделов по имени Фанфэн явился позже других, и тогда Юй убил его, а тело выставил на всеобщее обозрение. Каждая кость Фанфэна занимала целую телегу.
— А кто из духов Юя отвечал за охрану его владений? — продолжил свои расспросы гость из У.
— Таковы духи гор и рек, — отвечал Конфуций. — А вот алтари для жертвоприношений духам земли и злаков охраняют знатные люди, которые служат царю.
— А что охранял Фанфэн? — спросил посланник.
— Фанфэн был правителем владения Ванмин и носил фамилию Ци. Нынче в тех землях живут высокорослые люди.
— А каков самый высокий рост у человека?
— Люди во владении Цяояо вырастают в три локтя, и это самый низкий рост. А высокие народы выше их в десять раз.
Гость был полностью удовлетворен ответом Конфуция и поблагодарил его за исчерпывающий ответ.
Надо ли говорить, как в очередной раз подивил Конфуций своей эрудицией слушавших их беседу царедворцев.
Не столь важно, состоялась ли эта беседа в действительности.
Важнее то, что Учитель Кун, помимо прочего, способствовал своим авторитетом к составлению фольклора.
Глава II
«Управлять — значит исправлять. Если вы сами явите образец исправления, кто посмеет не быть прямым?»
Как мы видели, в пятьдесят лет Конфуций, наконец, получил возможность хотя бы частично претворить в жизнь свою мечту о «праведном Пути».
В служебных делах ему сопутствовал успех, хотя, как мы уже видели, Конфуций был не совсем обычным судьей — судьей, который не желал судить.
Даже будучи судьей и имея дело с преступниками и всяческого рода махинациями, Конфуций не допускал столкновения интересов государя и народа.
— Что служит мерой заслуг правителя? — как-то спросил его Цзы Лу.
— Процветание государства и благодарность народа, — ответил Конфуций. — Сильный правитель может заставить людей до изнеможения трудиться и прославлять свое рабство, совершать тяжкие преступления и даже великие подвиги. Но даже самый могущественный деспот не может заставить людей быть счастливыми. Народ может быть счастлив только при нравственно безупречном правлении…
— Иными словами, — задал новый вопрос ученик, — своерменные правители с точки зрения благородства, трудолюбия, скромности и беззаветного служения людям должны брать пример с великого Юя?
Напомним, что Юй был последним из Пяти великих Императоров, которыми и по сей день гордится Китай.
Всю свою жизнь он работал на благо своей страны.
Он прорубил девять гор, устроил стоки для девяти озер, проложил русла для девяти рек и установил границы девяти областей, от каждой из которых подносили дары сообразно занятиям ее жителей.
Голос Юя служил основой для музыкальных тонов, а его тело — для мер длины и веса.
Он был неутомим в делах, сохранял величественный вид и для всех служил примером. Он скромно одевался, питался простой пищей, но с почтительностью служил духам.
Живя в бедном жилище, он ничего не жалел для устроения водных путей. По суше он ездил в повозке, по воде передвигался на лодке, по грязным местам ходил в мокроступах, по горам ходил в обуви с шипами.
Великий Юй до сих пор знаменит, как правитель, усмиривший воды Хуанхэ. Осуществление замысла заняло у него 13 лет.
Великий Юй был последним легендарным правителем того наивного общества, в котором правитель мог быть избран в соответствии с его заслугами.
Цы, сын Юя оказался тем, кто положил конец этой практике. Он убил человека, избранного на правление его отцом, и основал династию Ся, учредив институт наследственной власти.
— Да, — ответил Учитель, — поскольку мудрый правитель первым делом заботится о благосостоянии своего народа, ибо безнравственно требовать от своих подданных возвышенности духа, обрекая их на нищету и лишения. Я не нахожу в Юе никаких недостатков. Он был так скромен в еде и питье, а жертвы предкам и богам приносил по всем правилам и со всей почтительностью. Он никогда не думал об одежде, а для жертвоприношений надевал нарядное платье и шапку. Он жил в маленьком домике, но трудился не покладая рук на каналах и реках…
Если вы проявите сыновнюю почтительность к своим родителям и будете милостивы к народу, то народ будет предан
Если вы будете выдвигать добродетельных людей и наставлять тех, кто не может быть добродетельным, то народ будет старательным
Не добившись доверия, правитель обрекает себя на положение насильника
Жизнь придворного судьи Куна шла своим чередом.
Каждый день с восходом солнца — доклад у правителя, потом разборы судебных дел, приемы иностранных послов, участие в жертвоприношениях и прочих церемониях, чуть ли не ежедневно устраивавшихся во дворце.
А на досуге все те же беседы с учениками и еще более частыми, чем прежде, гостями, музицирование, прогулки и чтение, чтение…
Даже развлечения выбирались такие, которые приносили духовную пользу: шашки, стрельба из лука, созерцание старинных предметов.
Под его разумным управлением народ постепенно улучшал свой материальный быт, а с возрастанием богатства народа стала улучшаться и его нравственность.
Работая на государственной должности, Конфуций прославился не только как мудрый судья, начавший возвращать в стране уважение к власти и законам, но и как мудрый советник, не раз спасавший правителя от серьезных опасностей и козней, которые строили для него его противники.
Княжество Лу, благодаря Конфуцию, усилилось. Это усиление могущества князя Лу вызвало опасения и зависть со стороны соседних княжеств.
Ученость Конфуция, его изысканные манеры и твердый характер вместе с неиссякаемым жизнелюбием снискали ему всеобщие симпатии приближенных Дин-гуна.
С тех пор как в залах царского дворца стала ежедневно появляться грузная фигура почтенного Куна, казалось, вся жизнь двора наполнилась каким-то новым, возвышенным смыслом.
Одно только присутствие этого молчаливого великана с такой странной и внешностью производило на окружающих неизгладимое впечатление.
Глядя на его поведние, даже самые именитые советники невольно не позволяли себе ни малейшей небрежности в поведении и речах.
На дружеских пирах Конфуций был особенно почтителен к слепым музыкантам.
Каждый раз при появлении музыканта он вставал, шел к нему навстречу и провожал на отведенное ему место, приговаривая по пути:
— Осторожно, здесь ступеньки, сейчас нам направо…
Затем он представлял ему всех присутствовавших в зале.
Как и во многих странах, в Китае музыканты в те времена слыли в знатном обществе людьми второго сорта, и подобное отношение к ним солидного ученого и государственного мужа удивляло многих.
— Неужели так нужно вести себя с музыкантами? — спросил его как-то один из учеников.
— Да, именно так и нужно держаться, принимая в своем доме знатока музыки, — ответил Учитель.
В обществе Конфуция как бы сами собой рассеивались низкие мысли и чувства.
Во дворце вдруг заговорили о древних нравах, о ритуале и человечности и о пагубности легкомысленных развлечений.
Иностранные гости дивились переменам при луском дворе и дружно называли Дин-гуна наследником славных деяний отцов Чжоу.
От них только и слышно было:
— Какие у лусцев строгие и приятные манеры! Какие изысканные, но скромные церемонии! Какая возвышенная, целомудренная музыка!
Чужеземные послы с любопытством смотрели на подобно могучей скале возвышавшейся на аудиенциях в пестрой толпе придворных слегка сутулившегося гиганта с огромными губами и выпученными глазами.
Так это и есть тот самый Учитель Кун, надежда царства, который вознамерился возродить порядки, завещанные самим Чжоу-гуном?
К этому времени молва о мудреце из Лу уже облетела все Срединные земли.
Да и кто еще мог похвастать таким количеством талантливых и образованных учеников, беззаветно преданных своемук великому Учителю?
Похоже, что сами властители царства побаивались его и предпочитали держаться от него подальше. Во всяком случае, история не сохранила ни одного сколько-нибудь значимого разговора Конфуция ни с Дин-гуном, ни с Цзи Хуаньцзы — истинным владыкой луских земель.
Правда, в «Беседах и суждениях» записано несколько бесед Конфуция с Цзи Канцзы, сыном и наследником Цзи Хуаньцзы, которому предстояло через несколько лет сменить своего отца в роли «главной опоры» луского трона.
Цзи Канцзы расспрашивал Учителя Куна об искусстве мудрого правления, а тот отвечал, как сам учил других, — вежливо и откровенно, даже если его откровенность могла задеть самолюбие спрашивающего.
И когда тот задал традиционный вопрос, в чем секрет доброго правления, Конфуций ответил:
— Управлять — значит исправлять. Если вы сами явите образец исправления, кто посмеет не быть прямым?
Цзи Канцзы почтительно внимал словам Учителя, не осмеливаясь вступать в спор.
Ему хотелось понять секреты древних мудрецов.
Он очень хотел взять себе в помощники кого-нибудь из учеников Конфуция и остановил свой выбор на Цзы-Лу — самом старшем и авторитетном в окружении Учителя, прославившемся своей кристальной честностью.
— Годится ли для службы ваш ученик Цзы-Лу? — спросил он Конфуция.
— Он человек решительный, справиться со служебными обязанностями ему будет нетрудно, — ответил Конфуций.
Так первый из учеников Конфуция оказался на службе в должности советника могущественнейшего клана Цзи.
Конечно, при желании Конфуций мог запретить своему ученику служить семейству, с которым его связывали не самые приятные воспоминания.
Но его отношения с Цзи Канцзы выдают в нем человека не только незлобивого, но и на редкость здравомыслящего.
Маститый учитель желал воспользоваться наметившейся дружбой с молодым аристократом для того, чтобы иметь влияние на политику царского двора.
Он знал, что другой возможности сделать это у него уже не будет. Не обольщался он и своим, казалось бы, прочным положением, поскольку слишком хорошо знал, каким непостоянством отличалась погода во дворце.
Цзы-Лу, узнав о лестном отзыве, который дал ему Учитель, не мог скрыть ликования.
— Правда ли, что мужество более всего украшает благородного мужа? — спросил он Учителя, сияя от радости.
— Благородного мужа более всего украшает верность долгу, — ответил Конфуций. — Благородный муж, наделенный мужеством, но не ведающий долга, учинит смуту. Низкий человек, наделенный мужеством, но не ведающий долга, пустится в разбой.
— А если вам случится встать во главе всего царского войска, — продолжал ученик со свойственной ему напористостью, — кого бы вы взяли себе в помощники?
— Я бы не взял с собой того, кто мечтает голыми руками победить тигра или броситься в воду и без сожаления утонуть, — усмехнулся Конфуций.
Цзы-Лу смущенно замолчал. Он понял учителя. Что ж, теперь он, по крайней мере, знает, чего ему следует больше всего опасаться в самом себе.
А уверенность в своих силах, что ни говори, качество нужное.
Ему вспомнились слова, когда-то сказанные о нем учителем:
— Если среди нас найдется человек, который, нося на себе ветхий халат в полинявших заплатках, без смущения встанет рядом с вельможей в лисьей иль барсучьей шубе, то им будет, наверное, наш Цзы-Лу.
Цзы-Лу уже давно привык к тому, что Учитель то и дело поправляет его, а порой и посмеивается над его горячностью.
Но они были вместе уже много лет, что давало право ученику видеть в Учителе не только наставника, но и старшего друга.
Ученик чтил его как отца, потому что именно Конфуций вдохнул в него новую жизнь.
Конфуций любил своего ученика и верил в него, но, благословляя Цзы-Лу на службу в царском дворце, он дал ему совет в своем излюбленном ключе:
— Если личное поведение тех, кто стоит на верху, правильно, дела идут, хотя и не отдают приказов. Если же личное поведение тех, кто стоит наверху, неправильно, то хотя приказывают, народ не повинуется…
Цзы-Лу стал единственным учеником Конфуция, который служил советником семейства Цзи.
Более того, как когда-то и его Учитель, он пользовался всеобщим доверием, и одного его слова было достаточно, чтобы уладить любую ссору.
Вскоре еще два ученика Конфуция — Дуаньму Цы и Жань Цю — получили от Цзи Канцзы приглашение на службу.
Конфуций рекомендовал обоих, отметив, что первый «постиг истину», а второй «искусен в делах».
Не без влияния Конфуция в его родном царстве постепенно восстанавливались мир и порядок.
Прекратились мятежи, как-то незаметно утихли распри, вожди «трех семейств» снова признали верховенство Дин-гуна.
А огромный авторитет Конфуция и его недавняя, но уже прочная дружба с будущим предводителем самого могучего клана в царстве предрекали дальнейшее упрочение власти Дин-гуна и даже, возможно, новый расцвет Лу.
Когда правитель любит правду, никто в народе не посмеет быть нечестным
Когда правитель не следует праведному Пути, а предает казни своих подданных за беспутное поведение, он сам поступает неправедно
Поистине нелегко приставить к делу того, кто с утра до вечера только набивает себе брюхо. Уж лучше играть в шашки — куда полезнее безделья!
Однако такое развитие событий не устраивало старого знакомого Учителя Куна и друга всех политических беженцев из Лу — циского правителя Цзин-гуна.
К тому времени престарелый властитель Ци уже без малого пятьдесят лет сидел на троне и знал, что править ему осталось недолго.
Состарился и его бессменный советник Янь Ин. А между тем среди его многочисленных потомков не было согласия, во дворце плелись интриги и зрели семена междоусобной розни.
К тому же возвысившееся в последнее время дальнее южное царство У вступило в союз с Лу и уже угрожало южным рубежам циских владений.
Дабы быть спокойным за судьбу своего царства, правителю Ци следовало первым делом ослабить своего ближайшего южного соседа Дин-гуна, вновь разжечь в его царстве пожар смуты.
Цзин-гун избрал самый короткий и простой путь к своей цели: он решил устранить Дин-гуна, а заодно и Конфуция.
Удобный случай нашелся весной 500 года.
Царства Ци и Лу заключили между собой мирный договор. Через два месяца в Лу прибыл гонец из Ци и передал Дин-гуну приглашение государя приехать в одну из пограничных крепостей в его царстве, подтвердить свою верность новому договору и погостить.
Цзин-гун предлагал встретиться по-родственному, без охраны и многочисленной свиты.
Польщенный дружеским тоном послания Цзин-гуна, луский правитель собрался чуть ли не в одиночку ехать в гости к своему северному соседу и даже велел заложить скромную прогулочную коляску, которой он любил управлять сам.
Однако Конфуций, узнав о предложении Цзин-гуна, насторожился. Он слишком хорошо знал старого хитреца, чтобы верить ему на слово.
Не было для него секретом и то, что обладатели больших дворцов устраивают «дружеские» пирушки, представления, охоту и другие увеселения только для того, чтобы заманить своего политического соперника в ловушку.
Заманив его, они безажалостно расправлялись с ним.
На очередной аудиенции, где он исполнял обязанности главного церемониймейстера предстоящей встречи, Конфуций сказал:
— Я слышал, что мудрые правители древности, выезжая на переговоры о мире, брали с собой свиту из военных чинов. А когда они отъезжали на переговоры о войне, то брали гражданских советников. Когда же они отправлялись в чужие владения, то брали с собой вооруженную охрану. Прошу разрешения выступить в сопровождении полководцев Правой и Левой руки…
Дин-гун внял мудрому совету Конфуция и отправился на встречу в сопровождении отборных отрядов дворцовой гвардии.
Каково же было его удивление, когда, прибыв на место, он увидел, что его северный сосед тоже привел с собой многочисленное войско.
Соблюдая правила вежливости, правитель Ци лично вышел встретить Дин-гуна перед воротами своей крепости.
Его люди уже успели соорудить там высокую террасу и водрузить на ней два царских сиденья, обитых узорчатым шелком.
К террасе вели три земляные ступени. Хозяин и гость, оба в царских халатах, расшитых драконами, в высоких шапках, с которых свисали двенадцать жемчужных нитей, встретились перед террасой, трижды отвесили друг другу учтивые поклоны и, уступая друг другу дорогу, поднялись по ступенькам наверх.
Едва они успели обменяться приветствиями и отпить из больших кубков вина в честь встречи, как распорядитель церемонии от циского двора упал перед ними на колени и громко объявил:
— Прошу высочайшего дозволения показать танцы четырех пределов света!
Цзин-гун махнул рукой.
В тот же миг загремели барабаны, и террасу окружила огромная толпа варваров-танцоров с распущенными волосами, в дикарских одеждах и устрашающих звериных масках.
Потрясая топорами и копьями, они принялись прыгать в опасной близости от повелителя лусцев.
Встревоженный Конфуций проскользнул мимо этих странных плясунов и, поднявшись по лестнице, остановился перед последней ступенькой.
— На дружеской встрече сиятельных государей, — почтительно поклонившись, произнес он, — можно ли позволять дикарям вносить в умы разлад и смуту? Обнажать оружие там, где хотят мира, значит тревожить духов и преступать человеческие законы. Благородному правителю не пристало так поступать…
Цзин-гун побагровел от ярости, но возражать не стал. Да и что он мог сказать, если, с точки зрения ритуала, этот проклятый философ был сто раз прав?
Он дал знак очистить площадь от танцоров, и возобновил беседа со своим выскоим гостем.
Через полчаса церемониймейстер снова попросил у своего господина разрешения потешить гостя «музыкой царских покоев».
К удивлению, Конфуция, вместо слепых музыкантов и дев, на площадь перед террасой выбежало множество странно одетых карликов и уродов.
Они принялись прыгать, ходить колесом и, что осбенно не понравилось Конфуцию, метать отточенные ножи и жонглировать тяжелыми булавами.
Он снова поднялся на ступеньки перед царской террасой.
— Простолюдины, — обратился он к Цзин-гуну, — смущающие государя непристойными зрелищами, заслуживают смерти. Прошу дозволить полководцу Правой руки строго наказать смутьянов…
Цзин-гун с трудом сдержался, чтобы не ударить дерзкого ученого, который обвинил его в дурном вкусе, выразившимся в любви к «непристойным зрелищам»!
И не только в дурном вкусе, но и в попытке оскорбить или даже устроить покушение на царственного гостя.
Однако вместо Конфуция, он приказал казнить на месте нескольких шутов, а остальных прогнать с площади.
После того, как его приказание было исполнено, правители, завели разговор о мирном договоре.
И вот тут-то Конфуций сумел воспользоваться смятением Цзин-гуна и, в обмен на обещание военного союза лусцев с Ци, настоял на возвращении его царству части земель, прежде захваченных цискими воеводами.
Цзин-гун был настолько расстроен своими неудачами, что отменил все увеселения и пустился в обратный путь.
— Учитесь у людей Лу! — принялся он выговаривать своим советникам. — Они знают, как оберегать достоинство своего государя. А вы выставили меня дикарем! Теперь, чтобы не лишиться уважения, я должен щедро его одарить!
— Низкий человек искупает свою вину словами, благородный муж искупает свою вину делами, — отвечали советники.
Что ж, когда на карту поставлена честь государя, скупиться нельзя. И Цзин-гун, недолго думая, возвратил лусцам еще несколько городов, которые ранее отобрал.
Так, по крайней мере, гласит предание.
Что же касается Конфуция, то он одержал блестящую дипломатическую победу, сумев всего парой фраз добиться того, что было не под силу всем воинам царства, вместе взятым.
Не пошевелив и пальцем, Дин-гун получил назад исконные земли предков и в придачу обезопасил свои границы.
Надо ли говорить, что после этих событий и без того высокий авторитет Конфуция и доверие к нему государя поднялись на недосягаемую высоту.
Государства погибают тогда, когда перестают отличать дурных от хороших
Когда государство управляется согласно с разумом, постыдны бедность и нужда; когда государство не управляется согласно с разумом, то постыдны богатства и почести
Если сам прям, то все исполнят и без приказания. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если им прикажут
И не случайно древние летописцы писали о нем, что он с тех пор «действовал как первый советник».
Стать официальным первым советником правителя Конфуций не мог, поскольку этим постом владели по наследству вожди клана Цзи.
Но влияние на политику двора он, конечно, оказывал и через два затеял весьма смелое предприятие.
На этот раз Конфуций предложил срыть все крепости, принадлежавшие «трем семействам» и их служилым людям.
Решаясь на столь рискованное дело, Конфуций, как часто с ним бывало, руководствовался одновременно и практическими соображениями, и собственными убеждениями.
Он радел об искоренении очагов усобиц, о безопасности и благоденствии народа и об упрочении власти государя.
Но он заботился еще и о том, чтобы были возрождены и строго соблюдались уложения отцов чжоуского государства.
А согласно этим уложениям в Поднебесном мире ни один правитель не имел права владеть более чем тысячью боевых колесниц и крепостью с таким же количеством бойниц.
— Управлять уделом в тысячу колесниц, — часто напоминал он на дворцовых аудиенциях, — это исключительное право законных наследников первых царей Чжоу…
Разумеется, вельможи в свите Дин-гуна менее всего беспокоились о древних обычаях, особенно если этими обычаями нельзя было оправдать их привилегии.
Но Конфуций завоевал столь прочное положение при дворе, что его планы поначалу не встретили отпора даже со стороны тех, кто мог пострадать от них в наибольшей степени.
Без особого труда Конфуцию удалось убедить Дин-гуна и его приближенных в том, что им выгоднее вовсе отказаться от крепостей, где скапливались оружие и войска, готовые в любой момент повернуть это оружие против своих же господ.
Доводам Конфуция благосклонно внимали и предводители «трех семейств», хорошо знавшие на собственном опыте, как ненадежны гарнизонные начальники.
Осуществляя свои планы, Конфуций всегда мог рассчитывать на поддержку своего ученика Цзы-Лу, служившего клану Цзи.
Храня верность идеалу «воспитания посредством добродетели», Конфуций предпочел добиваться своей цели не силой оружия, а силой разумного слова, и успех часто сопутствовал ему.
Без особого труда он сумел убедить пожертвовать своими крепостями семейство Сунь. Затем настала очередь клана Цзи.
Правда, на сей раз государева дружина натолкнулась на упорное сопротивление того самого Гуншань Фуцзяо, который три года тому назад предлагал свое покровительство Конфуцию и с тех пор хозяйничал в главной крепости семейства Цзи, отказываясь подчиниться своим патронам.
Был момент, когда воины Гуншань Фуцзяо чуть было не взяли в плен самого Конфуция, но, в конце концов, войска мятежника были разбиты, а сам он разделил участь всех беглых политических деятелей Лу — стал почетным беженцем при дворе циского Цзин-гуна.
Свои крепости отстояло только семейство Мэн, владения которого находились в северных пределах царства, вдоль границы с Ци.
Предводители клана Мэн сумели убедить двор, что уничтожение этих укрепленных пунктов откроет циским войскам дорогу вглубь их родного царства.
Хотя Конфуцию не удалось довести свой план уничтожения крепостей до конца, он мог гордиться и тем, чего сумел достигнуть.
Он был доволен своими успехами и, может быть, впервые в жизни не смог по-настоящему скрыть переполнявшей его радости.
Заметив эту перемену в облике Учителя, его всегдашний критик Цзы-Лу сухо заметил:
— Отчего у вас такой довольный вид? Мне доводилось слышать о том, что благородный муж, столкнувшись с опасностью, не пугается, а встретив удачу, не радуется.
— Такое изречение есть, — ответил Конфуций. — Но говорят еще, что радостно, себя прославив, быть ниже других!
Конечно, Конфуций принижал свой заслуги, поскольку он никогда не был ниже других, чтобы не делал.
Но, несомненно, и то, что в тот период своей жизни он был счастлив.
Да и как ему было не радоваться, когда после стольких лет ожиданий и разочарований он почти претворил в жизнь свою заветную мечту.
И без ложной скромности он мог сказать:
— Я оправдал доверие Неба, которое призвало меня возродить древнее благочестие!
И это было, действительно, так, люди навсегда запомнили годы его правления, поскольку повсюду царили мир и спокойствие.
Жители не запирали своих домов, а потерянный кошелек рано или поздно находил своего владельца.
Иностранцы и путешественники без страха за свое имущество и жизнь разъезжали по дорогам царства, постепенно возрождались и целомудренные нравы древних.
Мужчины и женщины ходили по разным сторонам улиц. И ничего страшного в этом никто не видел, так как до недавнего времени женщинам запрещалось бывать в мужском обществе.
Главным же для самого Конфуция было то, что он в полной мере понял, что же такое Срединный Путь. Именно поэтому он «ничего заведомо не одобрял и не отвергал, а в каждом деле брал мерой должное».
И, конечно, он являл собой пример того самого благородного мужа, о котором столько было им сказано в беседах с учениками, минстрами и правителями.
Простые люди и простейшие из людей никогда не начинают и не предпринимают ничего нового: они только подражают и следуют тому, что делают другие; им необходимы примеры и образцы
Большая ненависть к человеку, лишенному человеколюбия, приводит к смутам.
Забота, то есть внимание к другим, — это основа хорошей жизни, основа хорошего общества
Не тот велик, кто никогда не падал, а тот велик — кто падал и вставал!
Ему охотно подчинялись, потому что он требовал от других только то, что они могли.
Но в то же самое время он редко хвалил кого-нибудь, поскольку ценил людей даже не за работу и их личные качества (это самой собой), а за их беззаветное служение Великому Пути.
Он никогда не давал понять, что превосходит всех, ни с кем не заключал сделок и в то же самое время прекрасно ладил со всеми.
— Настоящего человека, — говорил он, — не задевают злобные наветы и не лишают самообладания жалобы, даже если и сам он им сочувствует. Ничто и никогда не должно отвлекать благородного ума от его возвышенной цели. И. конечно, ему нужна сила воли, чтобы постоянно развивать в себе природные способности. И не надо бояться неизбежных в жизни какждого человека поражений, потому что именно они учат и закаляют характре больше, чем любая победа, и являют собой самый надежный путь к успеху. Благородный муж велик не подвигами и званиями, а человечностью…
Как известно, Конфуций делил способности своих учеников на четыре разряда: «добродетельное поведение», «речи и беседы», «ученость» и «управление».
— Конечно, — говорил он, — таланты и способности много значат, но все способности и знания бессмысленны, если не лежат на прочной нравственной основе. Главное в любом человеке — характер бойца, без которого никому не удастся хотя бы приблизиться по тернистой дороге жизни к желанной цели…
Все так. И, перефразируя слова классика, можно было бы сказать:
— К любой цели нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам.
Если, конечно, сможет, добавили бы мы…
Работа на государственной должности лишний раз показала то, что Конфуций являлся прирожденным лидером и легко притягивал к себе людей самыого различного происхождения и образования.
Когда же он появлялся в свете, то напоминал собой Светило, вокруг которого кружились все остальные малые и большие планеты.
Конечно, не всем он нравился, и с каждым днем его пребывания у власти у него появлялись недоброжелатели, но число преданных поклонников становилось еще больше.
Так, за работой и упорными занятиями приближался тот самый день, когда Конфуций сказал знаменательную фразу:
— В пятьдесят лет я познал Волю Небес…
Опять же мы не можем с точностью утверждать, что имел в виду сам Конфуций, но можем предположить, что именно в это время ему открылись какие-то совершенно неясные для всех других людей горизонты.
— Что для благородного человека значит воля Неба? — спросил как-то один из учеников Конфуция.
— Знать волю Неба для благородного человека, — ответил Конфуций, — есть необходимое условие для него. Не зная воли Неба, нельзя противиться воли Неба, а провинившемуся перед Небом не о чем больше молиться!
— Но неужели, — удивился ученик, — человек настолько безпомощен в своих поступках и совершенно бессилен перед Небом? Зачем же действовать, если все совершается как бы помимо нашей воли, по предписанию Неба?
Хотел того или нет, но этим вопросом ученик выдвала в себе знатока даосизма с его теорией «недеяния» и следования за Дао.
— Нет, — покачал головой Конфуций, — действовать надо! Благородный муж с достоинством ожидает велений Неба, и только низкий человек в суетливости караулит удачу. Да и состятся благородный муж только в познании своей судьбы. Не познав должного, нельзя обрести опору в жизни, точно так же, как не научившись понимать истинный смысл слов, нельзя познать и людей. Я познал волю Неба в 50 лет и Небо породило во мне добродетель. В познании своей судьбы, воли Неба и заключается высшая форма деятельности человека!
— Но тогда получается так, — последовал новый вопрос, — что, если каждый человек подчинен Воле Неба, то и его способности к познанию тоже не подвластны воле человека? Как же можно тогда постигнуть Волю Неба, постигнуть свою судьбу?
— Да, — отвечал Конфуций, — есть люди, обладающие знаниями от рождения, по Воле Неба, и такие люди стоят выше всех. Но есть и те, кто обладает знанием, благодаря Учению, и они следуют за первыми. Люди, приступившие к учению, оказавшись в затруднительном положении, стоят на третьем месте, а те, кто оказался в затруднительном положении, но не учится, стоит ниже всех. Как видите, можно подчиняться Небу и в то же время быть действенным в приобретении знаний…
Как можно видеть из этих слов Конфуция, он, в отличие от религиозных деятелей, видел истинное служение Небу в служении людям, а культура оказывается высшей формой религии.
В связи с этим давайте сразу же ответим на столь часто обсуждаемый вопрос: являлось ли конфуцианство религией?
Что бы там о нем не говорили, но в конкретных условиях китайской империи конфуцианство играло роль основной религии, выполняло функции государственной идеологии.
Это понятно, так как выдвинутая Конфуцием на первый план социальная этика с ее ориентацией на моральное усовершенствование индивидов была весьма сходной с той слепой и окрашенной мистикой веры, которая лежит в основе других религий.
Тот, который передвигает горы, сначала убирает маленькие камешки
Управляйте народом с достоинством, и люди будут почтительны. Относитесь к народу по-доброму, и люди будут трудиться с усердием.
Возвышайте добродетельных и наставляйте неученых, и люди будут доверять вам
Из хорошего железа не делают гвоздей — умный не пойдёт служить солдатом
И здесь нет никаких противоречий, поскольку в Китае рациональное начало уже в древности оттеснило эмоции и мистику, высшим божеством считалось строгое и ориентированное на добродетель Небо, а в качестве великого пророка выступал не вероучитель, склонный к видениям и откровениям, а мудрец-моралист Конфуций.
Весь парадкос заключается в тоом, что, не будучи религией в полном смысле слова, конфуцианство стало большим, нежели просто религия.
Конфуцианство — это и политика, и административная система, и верховный регулятор экономических и социальных процессов, и, конечно, религия в общем смысле этого слова — основа всего китайского образа жизни, принцип организации китайского общества, квинтэссенция китайской цивилизации.
В известной мере можно утверждать, что, благодаря именно конфуцианству со всем его культом древности и консерватизмом, китайское государство и общество просуществовало более двух тысяч лет в почти не менявшемся виде.
Более того, оно не только выстояло, но и приобрело такую гигантскую силу консервативной инерции, что революционный XX век, покончивший с конфуцианством как официальной идеологией и активно развенчавшей эту доктрину, пока ещё далеко не в праве считать себя победившим все восходящие к конфуцианству и питающиеся его соками консервативные традиции.
В течение двух с лишним лет конфуцианство формировало умы и чувства китайцев, влияло на их убеждения, психологию, поведение, мышление, речь, восприятие, на их быт и уклад жизни.
Конфуцианство заметно окрасило в свои тона всю национальную культуру Китая, национальный характер его населения. Оно сумело стать — во всяком случае, для старого Китая незаменимым.
В этом смысле конфуцианство не уступает не одной из великих религий мира, а кое в чем и превосходит их.
Но недаром говорят, что большая радость грозит большой бедой.
Успехи Конфуция привели в действие и невидимые силы, противодействовавшие всем его начинаниям. Как легко догадаться, вожди «трех семейств» относились к нему все более настороженно, а порой и враждебно.
Они поддержали его план усмирения гарнизонных командиров, но вовсе не собирались отказываться от своих прежних привилегий. Сломить их сопротивление Конфуцию так и не удалось.
Между тем события в Лу вызывали все большую тревогу и по ту сторону северной границы царства.
Циский Цзин-гун, одряхлев, потерял интерес к житейским радостям, но еще не разучился искусству дворцовых интриг и лихорадочно искал повод отомстить за свое неслыханное унижение на встрече с Дин-гуном.
Не терпелось ему поставить на место и этого гордеца Куна Цю. Но главынм было все же то, что ему нужно было обезопасить циский трон от возможного усиления лусцев.
В его свите ему посоветовали задобрить луский двор, уступив Дин-гуну новые земли.
Цзин-гун отказался. Да и не для того он всю жизнь расширял свои владения, чтобы потом вот так бесславно отдать их в чужие руки.
Нет, здесь требовалось что-то другое.
Старая лиса Цзин-гун знал: нет более простого и верного способа стать сильнее самому, чем сыграть на слабостях противника.
Но какие могут быть слабости у Конфуция? Всему свету известно, что Учитель не имеет без недостатков.
Впрочем, если не за что зацепиться в самом Конфуции, то пусть его слабостью станет сам Дин-гун!
Нужно заставить луского государя поступить наперекор долгу, а потом столкнуть государя и слугу.
Цзин-гуну долго думать не пришлось. Уличенный два года тому назад в попытке устроить грубый и недостойный маскарад, Цзин-гун на сей раз действовал с коварством, присущим истинному деспоту.
Он приказал свезти со всего царства в столицу восемьдесят красивейших девушек, обучить их самым соблазнительным танцам, пению и игре на цитре.
Потом девиц посадили в экипажи, украшенные яркими шелковыми лентами, и вместе с сотней лучших рысаков отправили в качестве подарка «любезному брату» Дин-гуну от его северного соседа.
Приехав в Цюйфу, прелестницы и их провожатые разбили лагерь у Южных Высоких ворот столицы и стали дожидаться высоких гостей.
Те и в самом деле не замедлили появиться. Уже на следующий день первый советник государя Цзи Хуаньцзы, направляясь в свою загородную усадьбу, заметил у городских ворот скопление юных красавиц и породистых лошадей и поспешил доложить об их появлении государю.
Вполне возможно, что он вступил в сговор с Цзин-гуном и просто играл свою роль в интриге.
Дин-гун изъявил желание взглянуть на столь изысканное подношение.
Увидев все собственными глазами, он пришел в восторг и распорядился отправить лошадей в царскую конюшню, а девиц — в свой гарем.
Ему и в голову не пришло поинтересоваться, отчего так расщедрился его давний недруг.
Дни и ночи напролет развлекался он с дарованными ему девицами, забыв об обязанностях государя.
Для Учителя не было ничего ненавистнее распутства, и тем более распутства, угрожавшего благополучию государства.
Не беспокойся о том, что у тебя нет высокого чина. Беспокойся о том, достоин ли ты того, чтобы иметь высокий чин
Народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию
Мудрый правитель не мучает людей суровыми наказаниями, а терпеливо воспитывает их — прежде всего своим примером
Не терпел он и так называемых женщин легкого поведения, что хорошо видно из следующей истории.
Как-то раз к Конфуцию пришла весьма образованная по тем временам дама.
— Скажи, Конфуций, — спросила она, — почему, когда женщина имеет много любовников, то её подвергают общественному порицанию, а когда мужчина имеет много женщин, то это повышает его общественный статус и прибавляет авторитета?
Конфуций молча заварил чай и разлил его в шесть чашек.
— Скажи, — спросил он её после этого — когда один чайник льёт заварку в шесть чашек, это нормально?
— Да! — улыбнулась женщина.
— Вот видишь! — ответил Конфуций — А когда в одну чашку сливают сразу шесть чайников, то это не просто ненормально, а, к тому же, противно и противоестественно…
Разве не приказывал он мужчинам и женщинам обходить друг друга стороной на улице?
Разве не говорили древние мудрецы, что женские прелести в царском дворце — это «поруха государства»?
Разве не знает даже самый темный человек, что увлечение женщинами убивает волю и губит здоровье мужчины?
А теперь правитель его родного царства сам попал в плен пагубной страсти! И он, его советник, волей или неволей за него в ответе.
Два утра подряд Конфуций простоял в пустом тронном зале, ожидая, что государь выйдет на аудиенцию.
Однако Дин-гун так и не показался. А Цзи Хуаньцзы в ответ на просьбы передать его доклад государю только вежливо кланялся и насмешливо улыбался.
На третий день Конфуций решился на крайний шаг и вручил Цзи Хуаньцзы свою бирку судьи в знак ухода в отставку.
И вновь никакого ответа от государя. Возможно, Цзи Хуаньзцы позаботился о том, чтобы весть об отставке Конфуция не дошла до ушей Дин-гуна.
— Учитель, вы всегда говорили, что благородный муж не живет в царстве, где нет Пути. Вам нужно уезжать отсюда! — в тот же вечер заявил Конфуцию вспыльчивый Цзы-Лу. — Ведь вы сами говорили: «Не живите там, где нет праведного Пути!»
— Да, это так, — отвечал Конфуций. — Но давай подождем еще немного. Ты не забыл, что завтра будут приносить жертвы Небу? Если государь исполнит свой долг, я останусь.
Конфуций был готов пойти на все, чтобы уладить дело миром.
Чествование Неба и божественных предков было торжественнейшим обрядом в чжоуском Китае.
По обычаю, вся церемония заканчивалась ритуальным пиршеством, участники которого вместе съедали тушу жертвенного быка, как бы приобщаясь таким образом к божественной силе, «добродетели» рода.
Правитель царства одаривал жертвенным мясом своих сановников, удостоверяя тем самым единение всех людей его двора в неумирающем теле родовой жизни.
Вот и Конфуций ждал такого знака — такого привычного, но и такого нужного ему в эти дни.
И вот настал день церемонии. Все собрались у родового храма луских царей.
К изумлению не только одного Конфуция Дин-гун не явился даже для принесения жертв!
Придворный церемониймейстер наскоро принес жертвы сам, и тут случилось самое непоправимое: Цзи Хуаньцзы, замещавший Дин-гуна в его отсутствие, то ли по забывчивости, а скорее, по злому умыслу не прислал Конфуцию его долю жертвенного мяса.
Судьба Учителя Куна была решена…
В это связи интересно познакомиться и с еще точкой зрения отношения Конфуция к ритуалу известного синолога и автора книги о Конфуции А. Маслова.
«Так человеколюбив ли, гуманен сам Конфуций? — пишет он в своих комментариях к „Размышлениям и беседам“. — С позиции понимания гуманности в западной традиции, разумеется, нет.
Он не любит людей абстрактно и безадресно, он не проповедует гуманность как образ мыслей. Для него люди — лишь инструмент восстановления равновесия в Поднебесной.
Он готов ими жертвовать, если те хотя бы на мгновение отпадают от ритуальной целостности или нарушают правила.
История донесла до нас всего лишь несколько эпизодов такой жесткости Конфуция. Самый известный из них — случай с Шаочжэн Мао».
Если верить «Историческим записках» Сыма Цяня, Конфуций казнил луского дафу Шао-чжэнь Мао за то, что тот «затеял смуту против правящих».
«Да и мыслимо ли это, — продолжает Маслов, — чтобы Конфуций, проповедовавший „человеколюбие“, казнил человека? Да и в самом „Лунь-юе“ такого эпизода не встречается…
Но все это как раз в духе Конфуция — строжайшим образом покарать человека, который нарушил ритуальные правила, который, по сути, тем самым перестал быть человеком.
Судя по всему, Шаочжэн Мао нарушает один из важнейших постулатов чжунцзюн — преданность правителю.
Тем самым он обрывает связь, благодаря которой благодатная энергия Неба передается от правителя через чиновников (каковым и был казненный) на народ.
В государство, находящееся в опасности, не входи; в государстве, объятом мятежом, не живи; появляйся, когда во Вселенной царит закон, и скрывайся в эпоху беззакония
Стыдно быть бедным и занимать низкое положение, когда в государстве царит закон, равно стыдно быть богатым и знатным, когда в государстве царит беззаконие
Хороши правители — хорош и народ. И наоборот
Звено в этой цепи допустило сбой, и Конфуций просто вынимает его из цепочки взаимосвязей небесных сил и земных контрагентов…
Ученики записали другой, не менее показательный эпизод: Конфуций отдает указ казнить простых музыкантов и танцоров.
Возможно, ему показалось, что акробаты-простолюдины просто насмехались над его государем. Но самое главное — они нарушили ход ритуальной встречи двух носителей благодати. И он повелевает казнить актеров.
Нет, он не обидчив и тем более не кровожаден. Он просто с железной волей и поразительной логикой проводит в жизнь свою мысль об „упорядочивании вещей“.
Каждый должен выполнять строго отведенную ему роль во вселенской архитектонике, тот же, кто нарушает эту симфонию упорядоченных звуков, должен быть исторгнут.
Уже в поздний период своей жизни, скорее всего в 481 году, вернувшись после долгих странствий в родное царство Лу, он вновь требует войны.
Советник правителя царства Ци Чэнь Чанцзы убил своего господина, царя Цзянь-гуна.
Конфуций обращается к правителю царства Лу Ай-гуну с просьбой послать войска и покарать убийцу.
Сам эпизод весьма показателен — речь идет о делах соседнего царства, к которому сам Конфуций формально не имеет никакого отношения. И все же он требует вторгнуться войсками в Ци, подчеркивая нарушение ритуала — ведь Чэнь Чаньцзы убил того, кому служил.
В этом весь пафос учения Конфуция — ритуальная связь с Небом не должна прерываться ни на мгновение. Жертвоприношения, соблюдение повседневных правил, самосовершенствование, казни отступников, — все это единый ряд мер упорядочивания Поднебесной.
Всего лишь ошибка, упущение — и мир начнет разваливаться, еще глубже окунется во вражду, хаос и смуту.
Его не интересуют дела человеческие как таковые, он не человеколюбив и не гуманен — для него важнее сохранить связь с духами и мудрецами прошлых поколений. Вот именно эта способность и есть Жэнь…
Подарки он принимает как должное воздаяние за свои знания и наставления, а вот жертвенное мясо адресовано духам, и именно за сам ритуал он благодарит друзей поклоном.
В общении Конфуций нередко строг и нелицеприятен. Осуждение в его устах — норма речи, одна из основных тем, обсуждаемых с учениками.
И в этом он также далек от отшельнического типажа мистика, отстраненного от мирских дел. Скорее, наоборот, в последний период его жизни критика, осуждение становятся все более частыми чертами его поведения.
Конфуций всегда учит на примерах, обсуждая поведение правителей современности и мудрецов прошлых поколений, и волей-неволей вынужден кого-то критиковать, кем-то восхищаться…
В Конфуции удивительным образом сочетались ритуальная трепетность, мистицизм, с одной стороны, и абсолютный прагматизм государственного служаки, холодный расчет и мудрость решений».
Так ли это все на самом деле? Мы можем только предполагать. Но если даже Конфуций и был столь непримиримым борцом за исполнение ритуала, каким его показывает нам Маслов, то как здесь не вспомнить столь всем нам знакомое: «Благими намерениями вмощена дорога в ад».
А разве Святая инквизиция, сжигая и пытая еретиков, не была уверена в том, что действует от имени завещавшего всеобщую любовь прощение Христа во благо всего человечества?
Мудрый Учитель, наставлявший в человеколюбии, мог быть суров и беспощаден, он мог гневаться и клеймить словом.
И дальше Маслов сам объясняет право Конфуция на даже самые строгие наказания.
«Однако не следует забывать, — пишет он, — что Мудрец Кун был поистине великим Учителем нации, человеком, с которым „говорило Небо“.
Он чувствовал те потоки духовной благодати, которые недоступны другим людям. Он понимал внутренний священный смысл любого, даже незначительного события и слышал за ним всю симфонию мира.
А значит, он мог делать безошибочный выбор между следованием истинному Ритуалу и его подделкой, фактически — между следованием священной истине и имитацией мудрости.
Поэтому, чтобы иметь право на гнев или осуждение, надо, по крайней мере, приблизиться к тому духовному свету, который исходил от великого Учителя и до сих пор освещает всю китайскую нацию.
Он прекрасно понимает, что тайный закон отпадения от Дао не действует автоматически — не всякий, кто сошел с великого Пути, автоматически теряет право на управление.
Вообще, изначальное конфуцианское учение — очень сурово, очень жестко, накладывает чрезвычайно строгие требования на человека.
Во времена самого Конфуция — это не просто „учение книжников“, но Путь подвижников. Нарушение ритуала на этом Пути есть величайшее преступление».
Однажды Конфуций осудил своего ученика Цзай Во за то, что тот соблюдал по родителям траур лишь в течение года, а не трёх лет, и назвал его при этом «не обладающим жэнь», т. е. утратившим посредническую связь с Небом.
Он очень суров, практически нетерпим к любым нарушениям ритуала и не принимает по этому поводу никаких объяснений.
Нарушение ритуала для него — это не ошибка в самом «чине» церемониала или в технике исполнения каких-то обычаев, это вещь значительно более страшная — разрыв связи с самим Небом, безвозвратное отпадение от истины небесных сил.
Часть V
«В шестьдесят лет я наcтроил свой слух…»
Глава I
«Мудрый правитель первым делом должен называть вещи правильными именами…»
Вечером Конфуций приказал ученикам собираться в дорогу.
На этот раз он решил отправиться в царство Вэй. Родственник Цзы-Лу по женской линии пользовался влиянием при дворе и давно звал Куна к себе, обещая устроить его карьеру.
И все же уезжать он не спешил, видимо, полагал, что правитель одумается и позовет его.
Однако тот так и не опомнился, и не позвал.
Утром Конфуций попрощался со всем пришедшими проводить его и с уселся в экипаж.
Вместе с ним отправились его самые верные ученики: Цзы-Лу, Цзы-Гун, Янь Юань, Жань Цю.
Повозка тронулась и… как гласит предание: «Учитель ехал медленно, с думой о родном царстве».
Вполне возможно, что он уже начинал рассуждать о своем месте «в общем порядке вещей», а, может быть, все еще надеялся, что появится посланец правителя и попросит его остаться.
Но ждал он напрасно. Гонец так и появился.
Конфуций вздохнул.
Все! На очередно этапе его жизни можно было поставить точку. Он многого добился, но немало и потерял.
Целых сорок лет он трудился и шел к заветной цели, но когда до нее осталось всего несколько шагов, судьба снова отвернулась от него.
Народ можно заставлять следовать должным путем, но нельзя ему объяснить почему
Народ по своему невежеству не в состоянии понять отвлеченных рассуждений о нравственной деятельности, ему нужен живой пример их руководителей и правителей
Государь может утруждать свой народ после того, как приобретет его доверие, а в противном случае народ будет считать служение за тиранию.
Только вот отвернулась ли? Ведь он остался таким, каким и был всегда, а потому и не роптал. И не только потому, что помнил знаменитее изречение древних о том, что «мудрого и горе не опечалит, и удача не обрадует».
Сложно сказать, стал ли Конфуций к тому времени совершенно бесстрастным, или все-таки понимал, что пока он лишний со своим учением, но волнения в его сердце, если верить сопровождавшим его ученикам, не было.
Во всяком случае, со стороны он совсем не выглядел опечаленным и расстроенным.
Позже Конфуций скажет, что в шестьдесят лет научился отличать правду от лжи.
И этот тот самый Конфуций, который когда-то сказал:
— Благородный муж ни от кого не ожидает обмана, но когда его обманывают, он первый замечает это. Его можно обмануть, но нельзя одурачить!
По всей видимости, в молодости Конфуций считал, что благородный муж может быть обманут в чем-то мелком, но этот обман вовсе не приведет к тому, что мудрый будет выглядеть глупым.
И, конечно, Конфуция мог обмануть какой-нибудь нечистый на руку чиновник или торговец.
Но к шестидесяти годам он, судя по его признанию, обладал такой нравственной чистотой, которая, сталкиваясь с любой нечистоплотностью, мгновенно реагировала на это соотвествующим образом.
Поскольку все остальное было просто мелким для человека, решавшего проблемы не быта, а бытия. А именно человеком такого масштаба и был Конфуций.
Впрочем, кто знает, возможно, что сам Конфуций вкладывал в это изречение какой-то особенный, глубинный смысл, о котором можно только догадываться.
И когда по дороге один из сопровождавших его учеников спросил, что такое мудрость, он сказал:
— Отдавать все силы служению людям, почитать духов и держаться от них в отдалении — вот это и есть мудрость.
— А как же тогда следует служить духам предков и божествам? — последовал новый вопрос.
— Ты еще не знаешь, как служить людям, — усмехнулся Конфуций. — Разве ты можешь знать, как нужно служить духам?
Ученик внимательно взглянул на Учителя и ничего больше не спросил.
Да и зачем? Он снова видел перед собой мудреца, который никогда не роптал и не отчаивался, каким бы жестоким и лживым не был мир вокруг него.
Конечно, правитель поступил с ним несправедливо, особенно после всего того, что он сделал для царства, но даже сейчас не стенал, а его жизнь, несмотря на столь грубо обставленную оставку, казалась ему наполненной глубоким смыслом, в котором он находил великую опору.
На постоялом дворе, где путники остановились на ночлег, его хозян до поздней ночи беседовал с Учителем.
Распрощавшись с Конфуцием, он вышел на улицу и, печальные лица учеников, спросил:
— Оставьте свои печали! Да, наш мир давно стал несовершенным, но ваш Учитель разбудит Поднебесную!
Этот оптимистический призыв не добавил некоторым ученикам оптимизма, и они покинули учителя.
Последним ушел старый учитель музыки Ши Сян.
Перед расставанием он долго молчал, а когда Сян хотел что-то сказать, Конфуций мягко остановил его.
— Не надо, — сказал он. — Лучше я вам спою…
Конфуций всегда пел проникновенно, вкладывая в давно, казалось бы, знакомые слова какой-то свой потаенный смысл и окрашивая песни неповторимым колоритом своей глубинной души.
Но в этот день он превзошел себя, и повидавший виды музыкант с изумлением слушал давно знакомую ему песню о человеке, которому суждено скитаться на чужбине так, словно услышал ее в первый раз.
Все было в этой песне: и печаль по прошедшему, и тоска по несбывшемуся, и оптимизм и вера в неведомое.
Когда Сян вернулся домой, Цзи Хуаньцзы пришел к нему и поинтересовался, сильно ли был опечален Конфуций и когда собирается вернуться.
Выслушав ответ музыканта, он сказал:
— Конечно, Учитель обижен на меня…
Однако вернуть Конфуция он так и не приказал.
Да и зачем он ему был нужен этот пока еще немой, но в то же самое время постоянный укор?
Временщик прекрасно понимал, что Конфуций покинул родные края во многом из-за него.
Учитель мирился с произволом властей, но только до тех пор, пока при дворе соблюдали хотя бы видмость следования «праведному Пути».
Но когда на его глазах сам правитель пренебрежегал своими ритуальными обязанностями…
Столь вопиющее нарушение этикета требовало соответствующей реакции. И не случаной полтора столетия спустя Мэн-цзы утверждал, что Конфуций оставил Лу только из-за того, что ему «не преподнесли жертвенное мясо».
Выбора у Конфуция не было. Да и как бы он мог говорить о ритуале, останься он при дворе святотатца после всего увиденного там?
Надеялся ли он на то, что найдет применение своим знаниям в других царствах?
Сложно сказать. Если он на самом деле начинал понимать «порядок вещей», то должен был понять, что в Поднебесной в ту эпоху вещи находились, скорее, в беспорядке, и повсюду его ожидало все то же самое, что он видел в Лу.
Правитель должен сам идти праведным Путем и вести за собой народ. Если он не может этого добиться, то пусть окружит себя достойными мужами
Великодушие притягивает симпатии народа; искренность вызывает доверие народа; сметливость вдохновляет на успехи, а беспристрастность радует народ
Для того, чтобы считаться усердствующим в службе, следует внимательно слушать, но не утруждать себя размышлениями о том, что в услышанном вызывает сомнения
Но… надежда, как известно, умирает последней, и Конфуций мог надеяться, если не на результат, то хотя бы на попытку.
Ведь даже при всем своем бесстрастии он вряд ли мог забыть о тех, действительно, блистательных успехов, каких он добился на родине.
Конечно, он не мог не задуматься и над тем, что все его испытания ниспосланы ему отнюдь не людьми, а самим Небом, которое не только проверяло его таким образом на прочность, но и видело в его скитаниях по Поднебесной скитаниях великий смысл.
Одно дело молва о великом философе, и совсем другое дело живая проповедь этого самого мудреца.
И в этом что-то есть. Во всяком случае, должно быть.
Пройдет всего пять веков, и другой казавшийся тогда многим мечтателем из Иудеи поймет, что только смерть сделает его тем, кем она его и сделала на самом деле. Останься он жить, и не было бы никакого христианства. Ибо смертию смерть поправ…
Так и тут.
Конечно, хорошо вести хорошо налаженную и размеренную жизнь, но, с другой стороны, эта размерность есть тупик для человека, который задумал перевернуть жизнь в Поднебесной.
И чтобы этого добиться, Поднебесная должна была знать своего героя не только по слухам, но и в лицо.
«Если бы Конфуций остался в Лу, — подтверждает правоту высказнных выше предположений английский ученый Г. Крил, — продолжая жить в свое удовольствие на государственное жалованье и прогуливаясь с учениками, он остался бы проповедником; пустившись в свои безнадежные поиски, он стал пророком».
Более того, если верить самому Конфуцию, то «воля Небес» ему стала полностью открываться именно в это время, когда ему пошел шестой десяток лет.
А это означает только то, что именно в это время он достиг пика своего величия и, по всей видимости, его речи в какой-то степени отлчались от тех, чтоон произносил в молодости.
Все это означает только одно: Конфуций сделал то, что должен был и не мог не сделать!
И его отъезд не был ни бегством, ни отступлением, ни следствием обиды. Он был обусловлен всей его жизнью и всем его учением. И если, по словам Конфуция, ему начинала к тому времени открываться воля Небес, то именно они и вели его по тернистым дорогам Срединных царств Поднебесной.
Потеряв многое, он приобрел еще большее. И именно по этой причине он был так спокоен и уверен в себе.
Почему он выбрал именно Вэй?
Только потому, что оно находилось рядом с Лу и он все еще надеялся, что правитель пришле за ним гонца?
Вряд ли. Он прекрасно понимал, что, если правитель и опомнится, то это произойдет намного позже, посольку сейчас он был слишком зантя присланными ему прелестницами. Да и временщики, которым он своими правдеными делами, мешал еще больше, не позволят ему сделать этого
Конечно, наличие в Вэй влиятельных покровителей и радушно принимавший гостей правитель сыграли свою роль в его выборе.
Но вряд ли можно сомневаться и в том, что Конфуций не захотел предлагать свои услуги верховному правителю чжоусцев, поскольку к тому времени окончательно потерял веру в чжоуских царей.
Весной 497 года Конфуций подъезжал к столице царства Вэй.
На полях работало множество крестьян, что объяснялось тем, что царство давно не воевало.
— Какая многолюдная эта страна! — сказал Учитель соему вознице и ученику Жань Цю.
Тот, мгновенно воспользовался предоставишемся ему случаем услышать мудрое наставление Учителя.
— Когда в стране многолюдно, чем надобно заняться ее правителю?
— Он должен сделать так, чтобы все люди жили в достатке, — ответил Конфуций.
— А что нужно сделать потом?
— Обучить их.
Ученик согласно склонил голову. Он еще не знал высказывания Лао-цзы о том, что мудрецу достаточно форточки, чтобы познать Вселенную.
Но он уже хорошо знал, что Конфуций обладал «особенным» способом схватывать внутренним взором суть многих вещей.
Столица царства Вэй, город Дицюй (Холм предков), встретила Конфуция кипучей жизнью.
Здесь проходили многие торговые пути, местные жители были привычны к чужеземцам, а нравы их не отличались строгостью.
Небольшое и слабое царство Вэй предпочитало наживаться не на войнах, а на торговле. И Конфуций сразу же заметил, что люди здесь жили богаче, что вряд ли предполагало их стремление к обретению истинного смысла жизни. Он у них уже был.
Конфуций остановился в доме сановника Ми-цзы, доверенного лица самого государя.
Хозяин с ненаигранным почтением встретил гостей и предоставил им отдельный дом.
Высший свет вэйской столицы встретил Конфуция, о котором здесь много слышали, встретил знаменитого философа радушно.
О том же, что полагается верным, следует высказываться с осторожностью, и тогда немного будет на тебя сетований.
То, что полагается верным, следует рассматривать осторожно, тогда нечасто тебе придется раскаиваться. Твои слова не должны вызывать сетований, твои поступки не должны будить в тебе раскаяния: вот путь усердного чиновника
Трудитесь и работайте, насколько требует этого ваш долг
Справедливости ради надо заметить, что знаменитый призыв Учителя «пусть подданный будет воистину подданным» нравился далеко не всем. Более того, столичная знать не спешила завязывать с ним отношения, ссылаясь на его сомнительное происхождение.
Зато в его доме всегда толпились местные знатоки ритуалов.
Лин-гун, как взали правителя Вэй Лин-гун, принял Конфуция с почестями, достойными самого титулованного сановника.
Если верить некоторым источникам, князь Веи выехал навстречу знаменитому мудрецу, ласково приветствовал его и назначил ему для жилища один из своих дворцов.
Желавший иметь такую знаменитость при своем дворе Лин-гун сразу же взял быка за рога и поинтересовался, какое жалованье он получал в Лу.
— Шестидесят тысяч мер зерна в год, — ответил Конфуций.
— Ну что же, — кивнул Лин-гун, — у нас вы будете иметь столько же. — Ну а как, по вашему мнению, — после небольшой паузы спросил правитель, должен управлять государством мудрый правитель?
— Благородный муж не позволит себе быть небрежным в речи. Вот главное его достоинство!
Коненчо, Лин-гун понял, что его гость ждет от него исполнения данного им обещания дать ему пост советника.
Он выразил свое восхищение ответом Конфуция и… сменил тему.
— Вы, конечно, знакомы с выражением о том, что государство начинается с разметки стен родового храма. Что это, по-вашему, может значить? — спросил он.
— Кто познает себя, тот познает других, — ответил Конфуций. — Именно поэтому мир можно познать, не выходя из дома, а порядок в государстве можно наводить, не покидая храма предков.
Поблагодорив Конфуция и пообещав подумать над его словами, Лин-гун распрощался с ним.
Оставшись один, правитель задумался. Никаким наставлениям Конфуция он по понятным причинам следовать не собирался.
Он имел на него совсем другие виды, желая сделать его неким свадебным генералом. И куда больше его волновали собственные советники из знатных родов, все больше начинавшие проявлять подозрительную самостоятельность.
Но теперь выслушав Конфуция, он не хотел его делать никем.
И что значит его заявление о том, что «Лу и Вэй в делах правления похожи, как братья»?
Только то, что и здесь, в Вэй, глумятся над риталами?
Если так, то такой человек всегда будет опасен, независимо от того, будут он советником или украшением при дворе.
Да и такой ли уж он мудрый, этот самый Конфуций?
Если да, то, что значит вся эта его чепуха о правильных именах?
А если он, прожив почти шесть десятков лет, так и не понял, что миром движет сила и хитрость, то какой же он мудрец?
Да и не бегают мудрецы по свету, а устраивают свою жизнь!
Одним словом, надо держать этого умника подальше, пока он не натворил дел.
Когда Конфуций вернулся домой, он долго молчал, вспоминая свою встречу с Лин-гуном и все более убеждаясь в том, что и здесь ему ждать нечего. Судя по всему, дальше обещаний дело не пойдет…
Он уже несколько раз ловил на себе вопросительный взгляд Цзы Лу, которого, конечно же, интересовали результаты его беседы с правителем. Однако он считал неуважительным задавать Учителю подобный вопрос, догадываясь о том, что происходило не встрече.
Оценив такт ученика, Конфуций сам пришел ему на помощь.
— Ты хочешь узнать, — улыбнулся он, — предложил ли мне правитель каку-нибудь государственную должность?
— Да, Учитель… — смиренно ответил ученик.
— Нет, — покачал головой Конфуций, — не предложил… и вряд ли, я думаю, предложит…
Он замолчал. Молчал и Цзы-Лу. Да и о чем было говорить? Но в душе ему было жалко Учителя. Он хорошо знал, с какими надеждами тот шел к правителю и сколько ждал от этой встречи.
Но все оказалось зря, правителю царства Вэй не было никакого дела ни до способностей Конфуция, ни до его желания применить их на практике, и тот снова оказывался не у дел…
Конечно, Учитель не показывал виду, но Цзы-Лу догадывался о том, что творилось в его душе.
— Ничего не подалаешь, — нарушил тишину Конфуций, — и нам остается только ждать…
— Разрешите вопрос, Учитель? — взглянул на него Цзы-Лу.
— Задавай! — кивнул Конфуций.
— А чтобы вы сделали первым делом, если бы вас все-таки привлекли к управлению государством?
— Я бы начал с исправления имен…
— А зачем их надо исправлять? — удивился Цзы-Лу.
— Как ты еще необразован! — воскликнул Кофнуций. — Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, то ритуал и музыка не процветают. Если ритуал и музыка не процветают, наказания не применяются надлежащим образом. Если наказания не применяются надлежащим образом, народ не знает, как себя вести. Поэтому благородный муж, давая имена, должен произносить их правильно, а то, что произносит, правильно осуществлять. В словах благородного мужа не должно быть ничего неправильного…
Сложно сказать, понял ли ученик своего Учителя, но он почтительно склонил голову и не задал больше ни одного вопроса.
Попробуем разобраться в этом мудреном высказывании Конфуция и мы.
Но сначала намомним, что термин «исправление имён» — по-китайски «чжэнмин» — есть императив, утверждающий необходимость правильно выстраивать понятия ради того, чтобы с их помощью самосовершенствоваться и управлять государством.
Если выражаться по-научному, то это одна из центральных концепций конфуцианской философии, объединяющая принципы гносеологии и аксиологии.
Иными словами, мы должны объеденить философскую дисциплину, занимающуюся исследованиями, критикой и теориями познания (гносеология) и дисциплину, изучающую вопросы, связанные с природой ценностей, их местом в реальности и структурой ценностного мира.
Если совсем просто, то это концепция о том, как познать объеденение разных ценностей в единое целое.
Идею исправления имен Конфуций называл первым принципом правления.
В узком понимании это означает соответствие поведения языковым кодам, таким как «ли» и уголовные нормы.
В широком смысле это предполагает, что человек должен исполнять роль, возложенную на него именем, которое указывает так же на ранг или статус.
Развитие этой идеи приводит к появлению идеи о принципиальной связи между формой и содержанием, внешним и внутренним.
Идея «исправления» возникла в связи с тем, что Конфуций считал, что имена и действия начали изменяться, что привело к глобальным искажениям.
Ненавидеть законных властителей значит уподобляться разбойникам, роптать на справедливое правительство значит становиться в уровень с низкой чернью
Противиться государю можно только при чрезмерных требованиях, довольствующемуся малым легко и повиноваться
В отношениях с друзьями советуй им делать лишь то, что они способны сделать, и веди их к добру, не нарушая приличий, но не пытайся действовать там, где нет надежды на успех. Не ставь себя в унизительное положение
В частности, власть постепенно стала переходить от того, кто должен ею обладать (это, прежде всего, император), к менее значительным фигурам.
Власть перешла от императора к знати, от знати к министрам, а от министров к их чиновникам. В конечном итоге это привело к упадку империи.
По большому счету речь здесь шла не о исправлении имен, а в попытке восстановить былые отношления между всеми членами китайского общества, начиная с самого правителя.
Иными словам имя правителя, министра, земледельца, отца, сына и их реальное поведение должны совпадать.
И второе, что подразумевала иедя исправления имен, это то, что слова и деяния должны соответствовать друг другу.
Конфуций был убежден, что только «нравственный закон» способен заставить народ повиноваться государственным указам.
Эта идея лежит в основе его доктрины «исправления имен», которая выдвигала требование соответствия действительного поведения и социального положения человека его этико-ритуальному статусу.
Именно поэтому Конфуций был убежден, что только в случае соответствия реального положения социальному статусу, можно добиться от людей исполнения ими своих обязанностей.
Цель доктрины «исправления имен» состояла, однако, не в том, чтобы вернуть власть наследственной аристократии, а в том, чтобы установить тесную связь между социальным статусом и соответствующими ему этико-ритуальными нормами.
Иначе говоря, права и обязанности каждого человека должны были получить ритуально-нравственное обоснование.
Приоритет при этом оставался за нравственными нормами, и задача состояла только в том, чтобы придать этим нормам обязательный характер.
Концепция чжэнмин находится в оппозиции к даосскому тезису об относительности имянарекания.
Вполне возможно, что заинтересованность процессом и следствиями именования имела корни в магических верованиях, где манипуляция именем предполагала влияние на его носителя.
Конфуций не ошибался, когда предполагал о своей незавидной участи при дворе вэнского правителя.
Справедливости ради надо сказать и о том, что дело было не только в самом правителе, но и в его окружении, которое и сыграло решающую роль в определении судьбы Конфуция.
Его внешность, речь и манеры не нравились утонченным аристократам, и они относились к нему соответствующим образом. А потрясавшая всех ученость и честность Учителя делали его опасным соперником для советников Лин-гуна.
Конфуцию то и дело приходилось выдерживать словесные атаки приближенных вэйского правителя.
Так, престарелый советник Лин-гуна Вансунь Цзя решил испытать ученого из Лу народной поговоркой.
— В народе говорят, — спросил он, — что лучше поклоняться очагу, чем юго-западному углу дома. Что могут означать эти слова?
В древнем Китае в юго-западной части дома жил глава семьи, и вопрос советника являл собой замаскированное предложение Конфуцию служить ему, а не правителю.
Однако Конфуций был слишком умен, чтобы попасть в расставленную ему ловушку.
— Эта поговорка неправильная, — довольно холодно ответил он, — и тому, кто нарушил веление Неба, нигде нет места для молитвы…
Подвергались словесным атакам и ученики Конфуция. Особенно доставалось Цзы-Гуну, которого царедворцы замучили вопросами о том, каким удивительным образом Учителю удалось стать таким образованным человеком.
Таким образом, они весьма прозрачно намекали на вызывавшее у них сомнение происхождение Конфуция.
Да и понять его, по словам советника, весьма сложно, поскольку он немногословен, а если и говорит, то больше загадками и недомолвками.
— Может быть, — закончил свою мысль царедворец, — это вовсе не мудрость, а попытка оправдать собственные заблуждению и недостатки?
Однако ученик стоил своего Учителя и своим ответом озадачил царедворцев, как озадачивал их и сам Конфуций.
— Удивляюсь, — сказал он, — как это вам неизвестно вам, что путь древних царей Чжоу не оборвался с их смертью? Как неизвестно и то, что величие древних живет в великих мужах нынешних времен, а их слабости продолжают жить в нынешних низких людях. Именно поэтому нет такого места в Поднебесной, где бы Учитель не мог бы извлечь для себя урок…
Конечно, были при дворе и те, кто преклонялся перед Конфуцием, но их было слишком мало, чтобы влиять на правителя.
Это время можно назвать и временем окончательно мужания Конфуция как мыслителя. И, в первую очередь, это выразилось в некотором смягчении его прежней категоричности по отношению даже к самым святым для него понятиям, каким для него являлся ритуал.
Как-то после беседы Лин-гуном Кофуций сказал своему ученику Канцзы:
— Я вряд ли ошибусь, если скажу, что правитель больше не слеудет пути-Дао.
— Так почему же он в таком случае, — удивился ученик, — не потерял царства?
— Его советники не допустили этого, — ответил Конфуций. — Чжуншу Ю ведает приемом гостей из других царств, Чжу То — жертвоприношениями, Вансунь Цзя — военными делами. При таких людях как он может потерять царство?
Понятно, что этот был тот самый нередкий случай, когда идеальная теория разошлась с порочной практикой. Конечно, за свое беспутное поведение Лин-гну давно уже должен был потерять мистическое право на правление царством и утратить трон.
Однако, он не только ничего не потерял, но просидел на этом самом троне целых 42 года, чего не мог объяснить, исходя из своих прежних воззрений о праве на царство, и сам Конфуций.
По всей видимости, умудренный опытом Конфуций уже начинал понимать, что мистерия царствования и жизни являет собой вещь куда более многогранную и сложную, чем ему казалось ранее.
Оказывается, мудрые советники и сановники, отвечающие за жертвоприношения и другие государственные дела, способны скорректировать ситуацию.
Именно так он теперь объяснял ученикам ситуацию, какой, исходя из всех его предыдущих наставлений, не могло быть.
Конечно, ученики были разочарованы. Иначе и быть не могло, поскольку они убеждались со слов своего Учителя, что не справедливые и утратившие связь с Небом тоже могут править долго и успешно.
И все же куда больше Конфуция волновало, если, конечно, волновало, то, что его положение оставалось все таким же неопределенным и не шло даже и речи о каком-то приложении его знаний и способностей на государственной службе.
Несмотря, однако же, на внимание к Конфуцию со стороны правителя, положение его не менялось.
Да, Лин-гун любил беседовать с ним, однако проницательный Конфуций не мог не видеть, что тот разговаривал с ним ради самого разговора и не обращал никакого внимания на его пожелания и советы.
Да не ослепляет тебя ни дружба насчет недостатков твоего друга, ни ненависть насчет хороших качеств твоего врага
Строить правильно отношения труднее всего с женщинами и низкими людьми. Если приблизишь их к себе — они станут развязными, если удалишь от себя — возненавидят
Полезные друзья — это друг прямой, друг искренний и друг, много слышавший. Вредные друзья — это друг лицемерный, друг неискренний и друг болтливый
В конце концов, Конфуций с прискорбием осознал, что и здесь он был чужим.
Нет, его, коненчо, ценили, но так, как ценят редкую и дорогую вещь, какой можно похвалиться перед гостями или знакомыми.
Конфуций выразил свою скорбь о постигающих его неудачах в следующей элегии:
— Аромат цветка лан-хоа упоителен; кроме аромата многие полезные свойства заставляют нас высоко ценить его. К сожалению, цветок этот очень нежен; он блекнет от легчайшего дуновения и отрывается от стебля. Что делается тогда с бедным цветком? Игрушка ветров, носится он по пространству земли из стороны в сторону, покуда не найдет уголка, где приютиться. Но и здесь в пустыне истлеет цветок бесплодно и обратится в прах. Мудрость для людей, умеющих ее возделывать, дает прочные, истинные наслаждения. Она, по-настоящему, должна бы быть целью всех наших желаний и помыслов… Но бурные страсти враждебны ей, как буря цветку: страсти гонят мудрость — и нет ей приюта. Неужели же, воистину, она не найдет себе пристанища? Дни мои на исходе, скоро окончится мой жизненный путь, пора мне найти пристанище. Мудрому хорошо везде, вся земля его достояние…
Сложно сказать, понял ли правитель все то, что хотел ему выразить в столь аллегоричной форме Учитель, но слушал он его с видимым удовольствием.
Затем случилось то, чего не мог предположить даже сам Конфуций со всем его знанием людей и проницательностью!
К изумлению всего двора, им заинтересовалась жена правителя, Наньцзы, которая отличалась распутным и властным характером.
И если верить слухам, то она держала в любовниках двадцать красавцев из дворцовой гвардии.
Да что там гвардия! Злые языки утвержали, что она делила ложе со своим сводным братом.
Поговаривали и о том, что именно она умертивла нескольких царских наложниц, на которых положил глаз Лин-гун.
Но самое печальное было в том, что она помыкала своим супругом, как хотела, и была в курсе всех дворцовых интриг.
А это, в свою очередь, означало только то, что без ее благословения никто не мог занять сколько-нибудь важный пост.
И вот теперь эта не знавшая предела своим желаниям пожелала видеть прославленного философа.
Дважды Конфуций под благовидными предлогами избегал встреч с правительницей, но, в конце концов, отправился во дворец.
Понимая, что его визит вызовет негодование учеников, требовавших от него непорочности, Конфуций отправился к жене правителя тайком.
Он даже не взял с собой слуг, нарушив тем самым элементарные правила хорошего тона.
Говоря откровенно, странное это было свидание.
Войдя в царские покои, Конфуций отвесил низкий поклон на север и неподвижно стоял, не зная, что же ему делать дальше.
Наньцзы с интересом рассматривала его через узорчатый шелковый полог, поскольку выйти к постороннему мужчине и заговорить с ним через занавес, по обычаям того времени, было бы слишком бестактным даже для женщины с ее репутацией.
Вдоволь насмотревшись на гостя, Наньцзы оповестила его об окончании аудиенции позвякиванием своих яшмовых подвесок.
Конфуций отвесил прощальный поклон и удалился.
Когда ученики узнали, куда ходил Учитель, негодованию их не было предела.
Они, конечно, понимали, что Учитель навестил Наньцзы в одиночку, желая избавить их от унизительных сплетен света, и были ему за это благодарны.
Но как Учитель мог решиться нанести визит женщине с такой дурной репутацией, да еще без свидетелей, нарушив все приличия?
— Я, — сказал Конфуций, — пошел туда не по своей воле! Наньцзы вела себя пристойно, и все приличия были соблюдены.
Как и всегда в таких случаях, больше всех возмущался пылкий Цзы-Лу.
Он бросил Учителю столько горьких упреков, что тому пришлось прибегнуть к крайним аргументам.
— Если я сделал что-то не так, — в конце концов, заявил уставший от него Конфуций, — то пусть Небо покарает меня!
Впрочем, есть и другая версия этой истории. Согласно ей, Конфуций вошел в какие-то отношения с печально известной сестрой правителя, Нань-Цзы, которая сильно огорчила учеников Конфуция.
Однако история стыдливо умалчивает о том, что же именно огорчило учеников Конфуция, и мы даже не можем узнать, чем Нань-Цзы приобрела такую дурную славу, кроме тривиальных слухов о царственном инцесте.
Визит Учителя Куна к царице не пошел ему на пользу. Он лишь дал новую пищу для самых грязных сплетен, которые поддерживала и сама Наньцзы, почуявшая в Конфуции сильного конкурента в борьбе за влияние на государя.
В придворных кругах поползли слухи о том, что бывший советник луского двора — лазутчик Дин-гуна и что не сегодня-завтра луские войска вторгнутся во владения Вэй.
— Этот человек из Лу, — нашептывали правителю недоброжелатели Конфуция, — с утра до вечера только и разглагольствует о человечности и добродетели, а сам ходит на тайные свидания с Наньцзы! Разве можно ему доверять? Да и кто поручится, что завтра он не приведет под стены столицы вражеское войско?
Если будешь чрезмерно усерден на службе, потеряешь расположение государя. Если будешь чрезмерно радушен в дружбе, потеряешь расположение друзей
Почтительный сын — это тот, кто огорчает отца и мать разве что своей болезнью
Ныне почитать родителей — это значит уметь кормить. Но и лошади, и собаки могут тоже получить пропитание. Как же отличить одно от другого, если не будет самой почтительности?
Лин-гуну подобные разговоры не казались лишенными основания, и он приставил к дому, где жил Учитель Кун, шпиона, бесцеремонно осматривавшего покои луских гостей.
Более того, уже поживший свое и давно пресытившийся интригами Лин-гун сам стал тяготиться присутствием чужеземного учителя с его бесконечными назиданиями, советами и требованиями.
Он стал позволять себе жесты, унижающие достоинство уважаемого гостя.
Однажды он пригласил Конфуция для совместной прогулки по улицам вэйской столицы.
Придя во дворец, Конфуций увидел, что для прогулки заложили два экипажа.
В первом экипаже, украшенном разноцветными шелковыми лентами и запряженном четверкой лошадей, должны были разместиться Лин-гун и его жена, другой экипаж невзарчного вида и запряженный одним быком, предназначался для Учителя.
Пришлось Конфуцию долго ездить по улицам Дицюя в хвосте царской колесницы и на позорном для благородного мужа положении человека из свиты.
Говорят, что эта выходка Лин-гуна побудила Конфуция произнести свою знаменитую сентенцию:
— Я еще не видел человека, который любил бы добродетель больше, чем женские прелести…
После унизившей его прогулки Учитель окончательно убедился в том, что его мечтам найти применение своим способностям при дворе Лин-гуна, так было и суждено остаться мечтами.
Глава II
«Благородный муж не настаивает на истинности своих слов»
В 493 году Конфуций покинул вэйскую столицу и направился в царство Цзинь, возглавлявшего в те времена союз нескольких северных государств Поднебесного мира.
Если бы ему удалось завоевать доверие цзиньского правителя, он получил бы прекрасную возможность претворить в жизнь задуманные им преобразования.
Но когда Учитель проезжал через маленькое владение Куан, случилось непредвиденное: местные жители по ошибке приняли его за того самого Ян Ху, который когда-то был военным диктатором в своем родном Лу, а потом бежал и занялся разбоем.
Как раз незадолго до появления Конфуция этот Ян Ху напал на город Куан и учинил в нем страшный разгром.
Местные жители спутали знаменитого учителя с не менее знаменитым разбойником, поскольку оба отличались огромным ростом, да и выговор у них был одинаковый.
Кроме того, в провожатом Конфуция куанцы опознали человека из шайки Ян Ху. Не успели путешественники опомниться, как их окружила толпа возмущенных, готовых на все людей.
Неизвестно, чем бы закончился этот инцидент, если бы не завидное самообладание Учителя. Вместо того чтобы призвать своих спутников к оружию, он взял в руки цитру и запел так безмятежно, что гнев нападавших понемногу рассеялся.
Вскоре Конфуцию и его людям удалось выскользнуть из осады и перебраться в безопасное место.
Правда, во время этого бегства потерялся один из самых любимых учеников Конфуция — Янь Юань. Учитель очень тревожился за его судьбу, ибо Янь Юань, как настоящий книжник, был слаб здоровьем и не искушен в жизни.
Только через пять дней Янь Юань разыскал своих товарищей, и учитель, увидев его живым и невредимым, признался, что был уже готов оплакивать преждевременную кончину своего любимца.
— Пока вы, учитель, живы, разве посмею я умереть? — сказал в ответ Янь Юань.
Эта бесхитростная фраза стала для всех поколений китайцев лучшим примером того, как ученик должен относиться к своему учителю.
Что же касается Учителя, то он сохранял завидное хладнокровие даже в самые драматические моменты. Казалось, смертельная опасность только укрепляла его веру в свое высокое предназначение.
Окруженный воинственными жителями города Куан, находясь на волосок от гибели, он сказал своим спутникам:
— С тех пор как не стало нашего царя Вэнь-вана, разве не во мне суждено было возродиться его правде? Если бы Небо хотело эту правду погубить, то и я, пришедший позднее, не смог бы ее обрести. А коли Небо не хочет, чтобы эта правда пропала для мира, то и куанцы ничего не смогут со мной поделать!
Но вера в справедливость небес одно, а превратности земных судеб другое. Конфуцию так и не удалось расположить к себе куанцев и продолжить свой путь.
Лишь благодаря вмешательству сопровождавшего его вэйского аристократа, который поручился за благонадежность путешественников, тем удалось вырваться из плена.
Пришлось Конфуцию и его спутникам повернуть назад. Но и на обратном пути их подстерегали новые испытания.
Уже на границе вэйских владений они натолкнулись на воинов из крепости Пу, поднявших мятеж против вэйского государя.
Жизнь путешественников снова оказалась в опасности. Но когда предводитель мятежников узнал, что ему повстречался сам Учитель Кун, он обещал отпустить его, если он направится в какое-нибудь другое царство.
Конфуций свернул в сторону, но уже очень скоро, к удивлению его спутников, снова вернулся на дорогу, ведущую к вэйской столице.
Цзы-Лу не преминул упрекнуть учителя в том, что тот не сдержал данную им клятву, хотя сам всегда учил быть верным своему слову.
— Клятвы, данные по принуждению, неугодны духам, — последовал ответ Конфуция.
Таков Учитель Кун: ничего формального и безличного — даже честности — он в жизни не принимал.
Но иначе не могло и быть, поскольку Конфуций прекрасно понимал, что не все так однозначно в жизни, и многое в решает не воля, а обстоятельства.
Именно поэтому умение не цепляться за слова тоже может рассматриваться как честность, помноженная на мужество.
Подобное отношение Конфуция к клятвам оказало сильное влияние на традиционную мораль китайцев, и нарушить данное неискренне слово у них не считалось прегрешением.
Возвратившись в Дицюй, Конфуций остановился у своего друга — престарелого сановника Цюй Боюя.
Но как ни приятно после дорожных волнений и тягот вновь очутиться в гостеприимных стенах, Учитель все еще не оставлял надежды поступить на службу в царстве Цзинь.
Да и не пристало благородному мужу привязываться к домашнему уюту.
И в тот самый момент, когда сам Конфуций меньше всего ожидал такой удачи, цзиньский вельможа Чжао Цзяньцзы предложил Конфуцию стать его советником.
Впрочем, было небольшое «но». В царстве Цзинь боролись за власть две партии, и Чжао Цзяньцзы в тот момент находился в оппозиции к государю и формально числился в мятежниках.
Цзы-Лу и другие ученики не хотели, чтобы их учитель примкнул к такому человеку.
Однако сам Конфуций решил использовать еще один шанс, который давала ему судьба.
— Да, — сказал он ученикам, — вы правы, и я всегда говорил, что человек достойный не живет там, где нет праведного Пути. Но разве неверно и то, что воистину бело, и сажей не замажешь?
Ученики смущенно молчали, не зная, что отвечать.
Конфуций грустно улбынулся.
— Похоже, с несказанной печалью в голосе произнес он, — я уродился я горькой тыквою, которой суждено быть не поданной к столу, а попусту висеть на стене…
Если верить некоторым биографам Конфуция, то через несколько дней Конфуций отправился в Цзинь. Но едва достиг он берегов Желтой реки, как пришло известие, что Чжао Цзяньцзы жестоко расправился с двумя своими советниками, такими же, как Конфуций, учеными мужами.
О службе в Цзинь не могло быть и речи. Учитель встретил это известие с достоинством. Он долго глядел на раскинувшуюся перед ним реку, а потом с некоторым облегчением произнес:
— Как прекрасен этот водный простор! Судьба определила мне не пересекать его!
С этими словами он повернул обратно.
Служа отцу с матерью, увещевайте их как можно мягче. Если ваши советы не возымеют действия, будьте по-прежнему почтительны и смиренны. Даже если вы раздосадованы в душе, не высказывайте своего недовольства
Любовь это приправа к жизни. Может подсластить, а может и пересолить
Прекрасна та деревня, в которой господствует любовь
Тем временем в семье Лин-гуна произошли большие неприятности.
Сын Наньцзы и наследник престола Куайвай задумал убить собственную мать из-за желания отомстить за ее прегрешения.
Однако подосланный им убийца в последнее мгновение струсил, дело раскрылось, и Куайваю пришлось бежать в царство Цзинь.
Наследником был назначен его сын, внук Лин-гуна. Теперь престарелый государь был озабочен тем, как вырвать ростки назревавшей смуты и покончить с мятежниками в крепости Пу.
Он пригласил к себе Конфуция и подробно расспросил его о положении в крепости Пу.
— Можно ли напасть на Пу? — спросил правитель, когда Учитель закончил свой рассказ.
— Конечно, — ответил Конфуций.
— Но мои советники говорят, что этого делать не надо, потому что Пу защищает нас от ударов соседей…
— Люди Пу готовы стоять насмерть, — пожал плечами Конфуций, — но державному владыке нужно наказать трех-четырех мятежных командиров, только и всего. Смело отправляйтесь в поход.
Лин-гун одобрил совет Конфуция и намеревался послать на усмирение мятежного гарнизона карательный отряд. Возглавить отряд он предложил Конфуцию.
Более оскорбительного предложения для Учителя Куна и придумать было невозможно.
Мало того, что Лин-гун пренебрег первой заповедью Конфуция — «управлять не силой оружия, а силой добродетели», — он хотел втянуть его в братоубийственную войну.
Конфуций ответил вежливым, но твердым отказом.
— Ваш слуга немного разбирается в церемониях, — сказал он Лин-гуну, — но не имеет чести быть знатоком воинского искусства…
Вэйский государь и на этот раз не стал затевать военных действий, но к своему строптивому гостю из Лу охладел окончательно.
Да и Конфуций не строил в отношении правителя никаких иллюзий.
Конечно, можно сколько угодно говорить о том, что благородный муж не обижается и всегда находится в ровном расположении духа.
Однако это толко теория. И, конечно, Конфуций, чтобы он там сам не говорил, переживал из-за своей постоянной неустроенности.
Другое дело, что это было переживание не из-за себя лично, а из-за тех грандиозных дел, которые он мог бы свершить.
Но, несомненно, и то, что все время после своего возвращения в Лу Конфуций пребывал далеко не в самом лучшем расположении духа.
И не случайно в «Беседах и суждениях» есть весьма интересный рассказ о его настроении того времени.
Если верить записавших эту историю ученикам, однажды Конфуций играл на каменных гонгах — старейших и почитаемых инструментах в древнем Китае.
Услышав доносившиеся из дома учителя звуки, какой-то прохожий, остановился у ворот и долго слушал.
Заметив наблюдавшего за ним ученика Конфуция, он сказал:
— Я слышу в этой музыке плач по несбывшимся надеждам. Никто не понимает музыканта! Ну и пусть! Ведь не зря поется в песне: «Если брод глубок — перейду, не снимая одежды, а если брод мелкий — подниму края платья!»
Когда Конфуцию рассказали о странном слушателе, тот заметил:
— Вот это, я понимаю, решительность! Его не уговоришь отступить!
Не совсем понятно, причем здесь решительность, но если заменить ее на «проницательность», то все становится на свои места.
Что ж, мудрецы тоже, наверное, плачут…
Лин-гун еще несколько раз приглашал к себе философа, но делал это скорее уже по инерции. Ему было уже совсем не интересно слушать его сентенции.
И, судя по всему, им обоим уже было ясно, что недалеко тот день, когда они расстанутся.
Так оно и случилось.
Как-то Лин-гун пригласил Конфуция к себе. Прогуливаясь по дворцовому саду, он задавал вопросы, и, судя по их содержанию, задавал ради того, чтобы не молчать.
Человек, не имеющий любви, не может долго выносить бедность и не может постоянно пребывать в радости
Счастье — это когда тебя понимают, большое счастье — это когда тебя любят, настоящее счастье — это когда любишь ты
Я еще не встречал человека, который любил бы добродетель так, как любят женскую красу
Отвечая на один из них, Конфуций увлекся и вдруг заметил, что правитель, отвернувшись от него, любуется летящей в вышине стаей диких гусей.
На следующий же день Конфуций вновь уехал из вэйской столицы. На этот раз уже навсегда…
Глава III
«Если мне дадут власть, я наведу порядок за месяц, а за три года добьюсь процветания!»
На этот раз Учитель приехал на родину своих предков — в царство Сун.
Сопровождаемый все теми же верными ему людьми, он переезжал от одного городка к другому, без устали наставлял своих последователей в ритуалах и музыке, секретах мудрого правления и свершениях древних, а пуще всего — в доблестях благородного мужа.
Эти разговоры о мужах бесстрашных и добрых, честных и скромных помогали путникам переносить тяготы странствий, вселяли в них веру в свои силы и в свое призвание.
Вот и сейчас, на полуденном привале, после того как Учитель Кун и его ученики закусили просяной кашей, Цзы-Гун подошел к учителю и, поклонившись, задал вопрос на все ту же неисчерпаемую тему:
— О каком человеке можно сказать, что он воистину благородный муж?
Учитель на мгновение задумывается, потом говорит ровным и уверенным голосом:
— Тот, кто в своих поступках движим чувством стыда, кто не роняет чести своего государя, будучи посланным с поручением в чужие страны, тот и есть настоящий благородный муж.
— Осмелюсь спросить: а кто стоит на ступень ниже его?
— Таков тот, кто славен любовью к родственникам и уважением к соседям.
— А кто стоит еще ниже?
— Тот, кто верен слову и доводит дело до конца, хотя, признаться, такому человеку трудно избежать известной ограниченности.
— Ну а что тогда можно сказать о тех, кто состоит на службе в наше время?
— О, это люди настолько мелкие, что и разговора не заслуживают!
— Скажите, учитель, — продолжал Цзы-Гун, — как лучше управлять народом?
— Накормите людей, дайте им оружие, и они будут доверять вам.
— А если бы от чего-то из названного вами пришлось отказаться, чем следовало бы пожертвовать в первую очередь?
— Оружием…
— А потом?
— Едой. Видишь ли, из всех пришедших в этот мир людей еще никто не избежал смерти, но, когда между людьми нет доверия, не будет и жизни…
Мог ли кто-нибудь предположить, что, пока Учитель Кун мирно беседовал с учениками на сунских дорогах, над ним нависла смертельная опасность?
Могущественный военачальник сунского царства и близкий друг самого правителя Хуань Туй задумал погубить ничего не подозревавших путешественников.
Можно только догадываться, отчего этот Хуань Туй воспылал ненавистью к безобидному странствующему ученому.
Известно, что он был не кем иным, как старшим братом ученика Конфуция Сыма Ню, который отрекся от своих властолюбивых родичей.
Быть может, Хуань Туй усмотрел в этом козни Учителя Куна, заморочившего его брату голову разговорами о «человечности» и «добродетели».
Такое предположение не столь уж невероятно. Казнили же Сократа за то, что он «совращал юношество»…
Хуань Туй выбрал еще и на редкость изощренный способ осуществления своего злодейского плана: он велел своим людям повалить на Конфуция огромное дерево, под которым тот отдыхал, беседуя с учениками.
Рассказывают, что в последний момент, услышав треск падающего дерева, Учитель успел отбежать в безопасное место.
К покушению на его жизнь он отнесся с величественной снисходительностью.
— Я ношу в себе правду, ниспосланную Небом! — воскликнул он. — Что может против меня этот человек?
Что имел в виду Конфуций, говоря о правде, ниспосланной Небом?
Наверное, только тот, что он настолько связан с Небом, что оно не допустит его гибели от руки случайного человека. Возможно, его слова означали то, что ему еще много надо сделать по донесению этой самой небесной правды, а значит, его время не пришло.
Говоря откровенно у Конфуция довольно много высказываний, которые мог бы прокомментировать только он сам. Если бы, конечно, смог! И здесь нет никакой иронии,
«Что это значит: „знать волю небес“? — пишет по этому поводу В. В. Малявин. — Много это или мало?» Конфуций никак не пояснил свою самооценку.
Ученики его даже сочли необходимым отметить особо: «Учитель не говорил о воле небес».
Можно почти не сомневаться в том, что и признание-то свое Конфуций сделал только потому, что «к слову пришлось», да к тому же говорил он о деле прошлом и лишь его одного касавшемся.
Только сам себя Учитель и мог судить. И суд его — загадка для нас. Но есть в предании еще слова, которые приписываются Конфуцию, и они гласят: «Кто радуется Небу, познает судьбу».
Только истинно человечный человек способен и любить, и ненавидеть
Влечение сердец рождает дружбу, влечение ума — уважение, влечение тел — страсть, и только все три вместе рождают любовь
У обыкновенной женщины ума столько, сколько у курицы, а у необыкновенной — сколько у двух
И мы сразу же понимаем, что скромный образ жизни Учителя Куна и его незатейливые слова служат той самой неказистой с виду стеной быта, которая ограждает внутренние «дворцы души».
Что остается нам? Только догадываться…
Несмотря на защиту Неба, Конфуций и его спутники не чувствовали себя в безопасности в сунских землях и в 491 году перебрались в соседнее царство Чжэн.
То самое царство, где не так давно у кормила власти стоял мудрый советник Цзы-Чань.
Когда до столицы оставалось всего несколько километров, случилось непредвиденное: Учитель пошел погулять и пропал.
Напрасно ученики полдня осматривали всю близлежащую к дороге местность и громко звали его. Все было напрасно.
Не желая верить в то, что случилось непоправимое, ученики добрались до чжэнской столицы и продолжили поиски учителя.
Им повезло, и какой-то житель сказал им, что у восточных ворот города стоит человек необыкновенной наружности с лбом древнего праведника Яо.
— А выглядит этот человек растерянным и грустным, словно собака, потерявшая хозяина! — добавил он.
Ученики побежали к месту, указанному прохожим, и к великой своей радости увидели там учителя — живого и невредимого.
Конечно, они передали ему странные слова, сказанные о нем незнакомцем, на что Учитель Кун, добродушно рассмеявшись, ответил:
— Внешность человека значения не имеет, а вот то, что я похож на собаку, потерявшую хозяина, точно сказано!
Некоторое время Конфуций провел в столице царства Чэнь, но вниманием чжэнского двора избалован не был.
После Цзы-Чаня, значительно уменьшившего привилегии родовитой знати, местные аристократы и слышать не хотели о реформах, направленных на упрочение царской власти.
Ну а самому Конфуцию едва ли могла прийтись по душе местная музыка, прослывшая по всей Срединной стране самой «распутной» и «вредной», самой далекой от возвышенных образцов древней музыки Чжоу.
Чего можно достичь в царстве, имеющем такую музыку?
Впрочем, чжэнские сановники и не думали ничего ему доказывать и даже не устроили знаменитому философу аудиенцию у государя.
Да что там сановники и царедворцы! Даже ученые мужи чжэнской столицы не искали с ним знакомства.
Так и не прижившись в Чжэн, Конфуций решил ехать дальше на юг и запад — в царство Чэнь.
Выбор его не был случайным. Царство Чэнь давно страдало от постоянных набегов от расположенных рядом могущественных царств Чу и У, и нуждалось в хороших советниках.
И Конфуций очень надеялся на то, что одним из таких советников станет он.
Правитель царства радушно встретил именитого гостя.
Окруженный блестящей свитой, он встретил его в дверях и сказал:
— Я узнал, что вы прибыли из своего славного отечества с целью видеть меня и быть полезным мне и моему народу! Выражаю вам мою искреннюю благодарность за это намерение — я рад вас видеть у себя! Войдите же, уважаемый учитель, и позвольте мне услышать от вас несколько уроков мудрости!
И, уступив дорогу, князь просил Конфуция войти во дворец.
Когда же Конфуций отказался идти впереди хозяина, последний заметил, что этим он нисколько не унижает своего княжеского достоинства и что, по его мнению, мудрец выше князя.
— Государь, — ответил Конфуций, — правила приличия существуют для всех людей, как для царей, так и для простых смертных. Если вы будете относиться с пренебрежением к вашей обязанности, а я к своей, мы оба нарушим установленный порядок. Почтение должно быть оказываемо вам повсюду, где бы вы ни были, — это одно из преимуществ вашего сана! Князь должен быть князем, министр — министром и отец — отцом!
Правитель был очарован своим гостем и обещал взять его на службу.
Но… не взял. Учитель Кун пробыл при чэньском дворе целых три года, но никаких сведений о его государственной деятельности там не сохранилось.
Зато ему представилась возможность продемонстрировать свою ученость, после того как рядом с царским дворцом нашли птицу, пронзенную необычной стрелой с кремниевым наконечником.
Никто из ученых мужей царства не мог объяснить происхождения этой стрелы.
— Такие стрелы, — пояснил Конфуций, — в стародавние времена варвары южных земель в знак своей покорности подносили высокомудрым государям Поднебесной, а те жаловали их своим старшим дочерям, выказывая тем самым свою отцовскую любовь. Одна из этих принцесс стала женой основателя удела Чэнь, так что подобные стрелы должны храниться в дворцовой сокровищнице.
Государь немедленно послал ученых людей осмотреть хранилище царских реликвий, и те действительно обнаружили там стрелы с кремниевым наконечником.
Все советники царя были изумлены широтой познаний знаменитого учителя.
Однако самого Конфуция их восхищение мало трогало. Он приехал в Чэнь не вести ученые разговоры, а претворять в жизнь «праведный Путь».
Любовь — это начало и конец нашего существования. Без любви нет жизни.
Потому что, любовь есть то, перед чем преклоняется мудрый человек
Тот, кто превыше всего любит своего ближнего, служит Небу самым священным образом
Человек, не имеющий любви, не может долго выносить бедность и не может постоянно пребывать в радости
Вероятно, именно из-за отхода от традиции закрытости школы на Конфуция постоянно обрушивалась критика. Более того, как можно судить из ряда высказываний, записанных его учениками, чаще всего она шла не столько от власть предержащих, которые как раз с радостью привечали мудреца, сколько от последователей других школ.
В чем не было ничего ни удивительного, ни странного. Да и где эти самые школы жили, что называется, душа в душу?
Конечно, на Конфуция нападали, точно так же, как и он нападал на тех же дегистов с их проповедью драконовских законов, якобы ведущих к процветанию.
Не мог принять он и концепцию Лао-цзы о Дао с его туманными и расплывчатыми формулировками, не говоря уже о самом принципе недеяния.
Другое дело, что критика могла быть и не такой уж безосновательной, применительно практически к любой школе.
Да, Конфуций критиковал легистов, но разве могло, пусть даже самое совершенное государство существовать без законов?
Точно также Конфуций, в отличие от представителей других школ, не мог убедить чэньского правителя отказаться от силы оружия и уповать на силу добродетели в тот момент, когда его царство гибло под натиском воинственных соседей.
Вряд ли могли прислушаться к его голосу и предводители больших и малых армий, ожесточенно воевавшие друг с другом за земли, людей и богатства.
Призыв Конфуция управлять так, чтобы народ был счастлив, показался бы им наивной мечтой книжника.
А его убежденность в том, что одно умение всегда и всюду соблюсти ритуал восстановит в Срединной стране мир и благоденствие, они и вовсе сочли бы чистым безумием.
Именно поэтому Учителю Куну в годы его странствий было уготовано весьма странное, двусмысленное положение. Почти везде знаменитого ученого встречали с почетом.
Его изысканные манеры, широчайшая эрудиция, радушие и честность не могли не внушать симпатии.
Одним своим присутствием он умел побудить окружающих быть лучше — воспитаннее, добрее, справедливее.
Он мог заставить других устыдиться своих низких поступков или невежества. Но до реальных перемен дело не доходило.
Заезжего праведника вежливо выслушивали, сочувственно вздыхали и… продолжали жить, как прежде.
А что же Конфуций?
— Если мне дадут власть, — уверял он, — я наведу порядок за месяц, а за три года добьюсь процветания!
Слыша эти слова, одни недоумевали, другие посмеивались, третьи же настораживались.
Похвалы добродетели и невероятные обещания этого странного чужеземца казались немыслимым бахвальством или чем-нибудь похуже.
В конце концов, дело дошло до того, что его стали принимать за лазутчика.
Цзы-Гуну не раз приходилось отвечать на вопрос, каким образом его учитель узнавал о положении в царствах, через которые проезжал: сам ли расспрашивал местных жителей или кто-то ему докладывал?
Цзы-Гун объяснял, что его учитель собирает сведения по-особому, благодаря ненавязчивому желанию слушать.
Целых три года провел Конфуций в царстве Чэнь, но и здесь он, вопреки своим ожиданиям, оказался никому не нужен.
И тогда он решил переехать в расположенный по соседству небольшой удел Цай.
Однако советники чэньского правителя решили воспрепятствовать этому, опасаясь, что он окажет услуги врагам государства.
В каком-то пустынном месте Конфуций и его спутники были окружены чэньскими воинами и несколько дней провели без пищи.
Кое-кто из учеников уже начинал бредить от голода, Конфуций же оставался невозмутим и сохранял полную ясность сознания. Казалось, страдания только укрепляли его волю.
Цзы-лу не выдержал.
— Оказывается, — с каким-то вызовом в голосе произнес он, — и благородный муж бывает в нужде?
Учитель внимаетльно взглянул на него и, на удивление мягко, ответил:
— Людей, понимающих мораль, мало, отсюда и неправильное поведение.
Воспользовавшись моментом, другой ученик, Цзы-чжан, задал давно уже вертевшийся у него на языке вопрос:
— Учитель, а что начит, вести себя правильно?
— Если человек в своих словах искренен и правдив, — ответил Конфуций, — а в поступках честен и почтителен, то такое поведение допустимо и в государстве варваров. Если же он в словах и поступках не искренен, не правдив и не почтителен, то такое поведение недопустимо. Когда стоишь, представь, что видишь эти два принципа перед глазами; когда сидишь в повозке, представь, что видишь эти два принципа на поперечине. Только после этого ты сможешь поступать правильно. Когда не разговариваешь с человеком, с которым можно разговаривать, ошибаешься в людях. Когда разговариваешь с человеком, с которым нельзя разговаривать, то напрасно теряешь слова. Мудрый человек не ошибается в людях и не теряет слов…
История, если это, конечно, не легенда, повествует о том, как Учитель Кун поднял дух своих спутников, внушив им в очередной раз, что благородный муж черпает радость в сознании несокрушимости своей воли и должен благодарить Небо за посланные ему испытания.
Я не видел, чтобы люди любили добро так же, как красоту
В мире для каждого из нас есть два великих правила: одно из них — судьба, другое — долг. Любовь детей к родителям — это судьба, её невозможно вырвать из сердца
Почтительность к родителям и уважительность к старшим братьям — это основа человеколюбия
Другая легенда рассказывает о том, как в те тяжелые дни испытать веру учеников в его дело.
Он подозвал Цзы-Лу и пропел ему строчки народной песни:
— Может, — испытующе спросил он, и путь наш неверен, оттого и угодили мы в эту глушь?
— Наверное, — ответил ученик, — мы не настолько добродетельны, чтобы люди верили нам, и недостаточно мудры, чтобы они чтили нас.
— Вот как? — удивился Конфуций. — Если добродетелен тот, кому верят, то почему люди позволили древним праведникам Бои и Шуци уморить себя голодом?
Конфуций позвал Цзы-Гуна и повторил то же самое.
— Учитель, — ответил тот, — ваш путь несказанно велик, вот почему мир неспособен принять его. Не лучше ли вам приспособиться к миру?
Конфуций покачал головой.
— Хороший земледелец, — сказал он, — может вспахать и засеять поле, но не может ручаться, что снимет богатый урожай. Хороший ремесленник может сработать изящную вещь, но не может ручаться, что ее оценят в мире. Мудрый может следовать праведному Пути, но не может ручаться, что люди примут его правду. Боюсь, устремления твои не слишком возвышены!
Наконец, Конфуций позвал к себе своего любимца Янь Юаня и задал ему тот же вопрос.
— Учитель, путь ваш непостижимо велик, а потому мир не может принять его, — ответил Янь Юань. — Но вы должны и впредь твердо идти своим путем. Если человек не имеет успеха в свете, это лучше всего доказывает, что он — достойный муж. Если мы сами не претворяем праведный путь, нам должно быть стыдно. А если в царстве есть праведные мужи, а правда отвергнута светом, за это должно быть стыдно государю. Что ж огорчаться из-за того, что мир не следует нашему Пути?
— Как хорошо ты сказал! — воскликнул Учитель. — О, славный сын рода Янь, если бы ты был знатным вельможей, я хотел бы быть твоим слугой!
Глава IV
«В жизни нет ничего важнее, чем исполнить предначертанное. И ничего более трудного»
Небо и на этот раз хранило Учителя, ему и на этот раз удалось уйти от погони.
В 489 году путешественники благополучно добрались до северных границ могущественного царства Чу, располагавшегося в районе среднего течения реки Янцзы.
И попали в совершенно незнакомый мир. В нем все было другое: непонятная речь, непривычные письмена, необычные дома на сваях, странные смуглолицые люди, покрывающие себя татуировкой, другие леса и реки. Другое небо. Настоящий край земли.
Царство Чу было страной самобытной культуры, вобравшей в себя многое из жизненного уклада местных некитайских племен.
Обитатели равнины Желтой реки считали его «варварским» или в лучшем случае полуварварским.
Но правители царства, именовавшие себя, как и чжоуские цари, ванами, все решительнее вмешивались в политические раздоры уделов Севера и все настойчивее боролись за верховенство в Поднебесном мире.
Может быть, оттого чуские власти и отнеслись к своим насколько необычным, настолько и непрошеным гостям с удивительным вниманием.
Измученные путешественники нашли приют у правителя области Шэ, Чжу Ляна.
Поначалу случился небольшой конфуз: когда Чжу Лян спросил у Цзы-Лу, что за человек его учитель, тот настолько задумался, что так и не нашел ответа.
Узнав об этом, Учитель сам дал себе оценку — изумительно простую, честную и непринужденную.
— Почему же ты не сказал, — воскликнул он, обращаясь к Цзы-Лу, — что это человек, который так поглощен размышлениями, что забывает поесть, и так радуется жизни, что забывает о всех тяготах и не замечает надвигающейся старости?
Цзы-Лу быстро исправил свой промах, и Чжу Лян пригласил к себе Конфуция.
— В чем секрет мудрого правления? — задал он традиционный для всякого правителя вопрос.
— Мудрый правитель делает так, что живущие вблизи радуются ему, а живущие вдали стекаются в его владения, — ответил Конфуций.
Как всегда, Учитель Кун не просто изрекал какие-то всеобщие, всегда и для всех пригодные истины, а действовал «по обстоятельствам».
Незадолго до их встречи Чжу Лян расселил на своих землях многих жителей удела Цай, так что совет Учителя Куна был ему как нельзя кстати.
Но в этом совете было, конечно, и что-то абсолютное, непреходящее, сопричастное чистой и возвышенной мечте.
Это умение в одном частном примере, одном простом образе выразить величие человеческого духа — одна из самых верных примет Конфуциевой мудрости.
Чжу Лян показал себя способным администратором и к тому же преданным своему господину: спустя несколько лет он поможет чускому царю погасить вспыхнувший пожар крупного мятежа.
Но он был только одним из многих провинциальных военачальников и, конечно, не имел возможности всерьез посодействовать Конфуцию.
Почитание родителей и уважение к старшим является сущностью жизни
Сегодня почтительностью к родителям называют их содержание. Но люди содержат и собак и лошадей.
Если родителей не почитать, то чем будет отличаться отношение к ним от отношения к собакам и лошадям?
Молодой человек должен быть послушным сыном в родительском доме и прилежным работником вне дома, взыскательным и внушающим доверие в своих речах, радушным со всеми и любезным с родственниками.
Надо было ехать дальше на юг — в столицу чуского правителя, Чжао-вана, могущественнейшего из царей Поднебесного мира.
Однако Чжао-ван стоял лагерем у северных границ своего царства и сам пригласил Конфуция к себе.
Он давно слышал о его потрясавших всех знаниях и желал иметь его своим советником.
Более того, он собирался пожаловать знаменитому учителю большой удел.
По дороге к правителю Конфуций встретился с неким «безумцем Цзе Юем».
Узнав, что перед ним Учитель Кун, Цзе Юй, слывший у себя на родине блаженным пророком, вдруг запрыгал по-птичьи и запел:
Конфуций вышел из повозки и хотел поговорить с безумцем, но тот быстро исчез.
Подъезжая к ставке правителя, Цзы-Лу отстал от Учителя и встретил на дороге старого крестьянина.
— Уважаемый, вы не видели моего Учителя? — спросил он.
— Вы, как я погляжу, — отвечал старки, — ногами и руками не трудитесь, хлеб не растите. Что уж говорить о вашем учителе!
Когда Цзы-Лу догнал Конфуция, он рассказал ему о встрече с сердитым стариком.
— Это, должно быть, мудрый отшельник, — решил Учитель Кун и велел ученику разыскать старца.
Цзы-Лу помчался назад, но старика того уже не застал.
Вероятно, из желания хотя бы заочно ответить отшельнику, Цзы-Лу сказал:
— Благородный муж поступает на службу для того, чтобы выполнить свой долг. А то, что праведный Путь неосуществим, это он уже знает!
Когда путники въезжали в город, стражник, указал на Конфуция и спросил Цзы-Лу:
— Кто это с вами?
— Учитель Кун‑цзы!
— А, это тот, — неожиданно для ученика рассмеялся стражник, — кто, зная, что ничего не получится, все же продолжает свое дело!
В другой раз Конфуций послал Цзы Лу узнать, где переправа, у работавших в поле Чань Цзюя и Цзе Ни.
— А кто это с вами? — указал Чань Цзюй на повозку.
— Это Кун Цю, — ответил ученик.
— Этот тот, который из Лу? — последовал новый вопрос.
— Да, это он…
Дальше случилось непредвиденное. Чань Цзюй усмехнулся и с нескрываемой иронией сказал:
— Ну, этот и без нас знает, где находится переправа!
Показывая, что разговор окончен, крестьяне снова занялись работой.
Цзы Лу прекрасно понял, что имел в виду Цзюй. И в самом деле, как мог не знать, где переправа, человек, который учил людей, как быть совершенными. Особенно если учесть, что слово «переправа» означал не только переезд с одного берега на другой, но и стала синонимом спасения и самосовершенствования.
Почувствовав в ответе насмешку над Учителем, Цзы Лу стал раздумывать над тем, как достойнее ответить ему, не уронив при этом чести Учителя.
Однако не успел, посокольку молчавший до этой минуты Цзе Ни вдруг с каким-то вызовом сказал:
— Посмотри, что творится! Вся Поднебесная бушует и вышла из берегов. С кем ты хочешь добиться перемен? Ты следуешь за тем, кто избегает плохих людей! Не лучше ли последовать за теми, кто бежит из этого мира?
Цзы-Лу понимающе покачал головой.
«Те, кто избегает этот мир…» Так говорили о мистиках-отшельниках, людей «сокровенных знаний» и носителей Истины.
Конфуций в их глазах таковым не был. Он был слишком открыт для того, чтобы быть мистическим учителем.
Более того, он «избегал плохих людей», что говорило о его излишней морализации, которая никогда не была чертой тайной традиции…
Вернувшись назад, Цзы-Лу передал учителю слова отшельников. Конфуций задумался.
— Что ж, — сказал он после продолжительного молчания, — так оно и есть. Нельзя человеку жить среди птиц и зверей. Если не жить мне среди людей, то с кем же мне жить? Пока в Поднебесной есть праведный Путь, я ни за что не поменяюсь с ним местами…
Когда знакомишься с этими историями, возникает естественный вопрос: а зачем их сохранили ученики Конфуция?
Если называть вещи своими именами, они далеко не такие безобидные, поскольку речь в них идет о критиках Учителя всех времен.
Понимали ли сами ученики то, что эти рассказы о людях с окраин Поднебесной, не знакомые с чжоускими ритуалами играют особую роль, поскольку именно они выявляют в Конфуции ту потаенную правду, которая не видна его окружению.
Ведь чтобы там не говорили о способностях учеников Конфуция, но все они были не самыми самостоятельными и слишком привыкли к своему Учителю.
Самое прекрасное зрелище на свете — вид ребёнка, уверенно идущего по жизненной дороге после того, как вы показали ему путь
Редко случается, чтобы люди, твердые в сыновней почтительности и уважении к старшим, затевали смуту
Очень мало бывает людей, которые, обладая сыновней почтительностью и любовью к старшим братьям, склонны выступать против высших
Выражаясь соверменным языком, они просто смотрели на не него пусть и восхищенным, но в то же самое время замыленным взглядом.
Другое дело люди из народа. Никакого пиетета! Боле етого, они откровенно не жаловали гостя из Лу и видели в его учении пустые разглагольствоаания, от которых никому не становилось лучше.
Но прежде чем продолжить, мы позволим себе небольшое отступление и поговорим о западном и восточном уме.
Когда западный человек задает прямой, как ему, во всяком случае, кажется, вопрос, он ожидает такого же ясного и точного ответа.
Иными словам, он всегда следует и в вопросе и в ответе логике.
На Востоке все не так, поскольку мистический по своей природе восточный ум отрицает логический анализ, он синтетичен и не придает слишком большого значения несуществующим подробностям, а стремится, скорее, к интуитивному постижению целого.
Поэтому восточный ум не дает ясного и определенного выражения. В нем нет того индекса, который бы сразу раскрывал его содержание постороннему уму.
Мы видим перед собой нечто, так как его невозможно игнорировать, но как только мы попытаемся охватить это нечто своими руками для того, чтобы рассмотреть его лучше, оно ускользает от нас и мы теряем его из виду.
Именно поэтому восточная философия кажется неуловой. Это, конечно, не является следствием того, что восточный ум сознательно и преднамеренно стремится скрыть свои тайны от постороннего ума. Хотя за ним водится и такое.
Неуловимость и неизмеримость являются самой природой восточного ума.
Особенно ярко эта неуловимость и алогичнтсть проявляется в Дзен-буддизме, который по своей природе в высшей степени мистичен.
«Великая пустота, — говорил мастер Чань, так по-китайски звучит Дзен, Хуэй Хай, — не порождает духовной мудрости. Истинный ум не является созданием добра и зла.
Люди, в глубине которых живут вредные желания, имеют чрезвычайно незначительные возможности. Те, кто цепляются за правильное и неправильное, загромождают свой ум.
Те, у кого чувственные впечатления возбуждают умственные процессы, редко достигают отточенного сосредоточения. У тех, кто постоянно остаются в рамках неподвижных абстракций, забывая о таинственном источнике того постоянства, мудрость на низком уровне.
Самомнение и презрение к другим усиливает иллюзии эго. Те, кто хватаются за „есть“ и „нет“, глупы.
Те, кто ищут понимания через книжные знания, создают для себя еще больше препятствий. Те, кто ищут Будду через аскетизм, заблуждаются.
Те, кто сошли с ума в поисках Буддовости, являются еретиками. Те, кто цепляются за ум, как за существующего Будду, дьяволы!»
А чего стоят беседы мастеров Чань с учениками!
Вот пример одной из них.
— Мастер, можно ли в смерти остаться живым? — лукаво задал ученик свой, как ему казалось, каверзный вопрос.
— Будешь ли ты жив в смертожизни? — отрешённо ответил Мастер, даже не обернувшись, — Или ты будешь мёртв в жизнесмерти? Прекрати разделять единое, и твой дурацкий вопрос исчезнет! Впрочем, если ты не можешь жить без разделения — перебери мешок риса, что стоит в кладовой. Вчера, когда я ел фань, едва не сломал зуб о камень…
Любой западный человек, став свидетелем подобной беседы, просто решит, что и ученик и учитель сошли с ума.
Восточный человек примет такой разговр как должное. Более того, по всей вероятности, он поймет его по своему, но вот объяснить этого не сможет.
Все это мы говорим только к тому, что не следует подходить ко всему сказанному Конфуцием с нашей логикой и пытаться дать разумное объяснение тому или иному изречению.
Как вы могли уже убедиться сами из приведенных нами примеров это невозможно.
Но при этом надо помнить следующее: когда мы говорим, что Восток мистичен, это вовсе не подразумевает фантастичности, иррациональности или всякого выхода из рамок интеллектуального постижения.
Восточному уму присущи спокойствие, тишина и невозмутимость, словно он постоянно соприкасается с вечностью.
Однако эта тишина и умиротворенность вовсе не подразумевают простой праздности и бездеятельности. Эта тишина не походит на тишину пустыни, лишенной всякого живого.
Это тишина «бездонной пропасти», в которой исчезают все контрасты и условности.
Это тишина Бога, углубившегося в созерцание своего прошлого, настоящего и будущего творений: Бога, сидящего неподвижно на троне абсолютного единства и целостности.
Она походит на «тишину грома», произведенного молнией двух противоположных электрических зарядов.
Эта тишина присутствует во всем восточном, и не случано легенды донесли до нас громподобное молчание Будды.
Тех, кто принимает ее за разложение и смерть, остается только пожалеть, так как в этой вечной тишине заключен вулкан активности, который низвергается в них.
И здесь будет уместно сказать несколько слов и о самом конфуцианстве. О конфуцианстве времен Конфуция, поскольку со временем оно сильно видоизменялось и в XIX веке довольно сильно отличалось от оригинала.
Любите друг друга и весь род человеческий, всю цепь, которой каждый из вас составляет отдельное звено
Если должным образом относиться к похоронам родителей и чтить память предков, то мораль в народе будет все более укрепляться
Почтительным сыном можно назвать лишь того, кто при жизни отца с почтением наблюдает его поступки, а после смерти следует примеру его деяний и течении трех лет не изменяет порядков, заведенных отцом
Так вот, само по себе конфуцианство не учит ничему в смысле умственного анализа, а также не предлагает никакой определенной доктрины в качестве руководства для своих последователей.
Именно поэтому оно не имеет дела с какими-либо «священными писаниями» или догматами, а также не содержит в себе никаких символов, посредством которых раскрывалось бы его значение.
Рассказывают, что Учитель как-то заявил:
— Я не хочу больше говорить!
— Если учитель не будет больше говорить, — с удивлением спросил Цзы‑гун, то, что же мы будем передавать?
— Разве Небо говорит? — пожал плечами Конфуций. — А четыре времени года идут, и вещи рождаются!
По большому счету конфуцианство ничему не учит, оно только указывает Путь.
Более того, оно не является философским учением, поскольку в нем нет никаких специально созданных принципиальных доктрин или какой-либо основной философской системы.
Но в то же самое время конфуцианство не является и религией. В нем ни бога, которому нужно поклоняться, ни земли обетованной для отошедших в мир иной, ни даже души в ее чистом виде, ни ее бессмертия.
Почему? Да только по той простой причине, что конфуцианство обращено не к богам и философским доктринам, а стремится ухватить суть жизни самым решительным и непосредственным образом.
И если бы Конфуция кто-нибудь спросил, что такое конфуцианство в его понимании, он мог бы совершенно спокойно ответить:
— Это ваши повседневные мысли…
Именно мысли, а не поступки, поскольку нормальный человек сначала думает, а потом делает.
И главной заслугой конфуцианства является то, что, проникая в основу самой жизни, оно верит в способности человека, отбросив всякие предвзятости и ограничения.
Иными словами, Конфуций опустил Небо на Землю. Он открыл человеку величайшую тайну жизни в ее ежедневном и ежечасном проявлении и открыл, если так можно выразиться, врата земного рая.
Именно поэтому конфуциансвто не может не быть не может не быть творческим и оригинальным, поскольку имеет дело не с понятиями, а с подлинными жизненными фактами.
И, наверное, далеко не случайно, сам Конфуций не написал ни одной книги.
Почему?
Да только потому, что он прекрасно понимал, что для умного человека одного слова достаточно, чтобы направить его к истине, но даже в этом случае может вкрасться ошибка.
Это возможно тогда, когда истина эта выражена посредством пера и бумаги, либо облечена в форму любого софизма.
В этих случаях истина еще дальше ускользает от нас.
Помните, как Нехлюдов из «Восересенния» Толстого попытался найти ответы на мучавшие его вопросы в книгах ученых и философов?
Так вот, он не только еще больше запутался, но и понял, что все эти люди потому так мног и невнятно писали, что сами не совсем понимали то, о чем писали.
В чем сущность конфуцианских сочинений? Основное содержание учения Конфуция — это учение о правилах поведения, о правильной жизни. Это система политической и частной этики. Конфуций основное внимание направлял на практическую сторону учения
Именно поэтому конфуцианство предлагает напиться из источника жизни вместо того, чтобы довольствоваться всякими слухами о нем.
И истинный последователь Конфуция не может успокоиться до тех пор, пока он своими собственными руками не почерпнет живой воды реальности, зная, что только она сможет удовлетворить жажду
Все сказанное выше относится и к тому, что сказали о Конфуции отшельники, и то, как отнесся к их словам сам Конфуций.
Да, его ученик так и не смог понять реакцию Учителя. Но только потому, что Учитель постиг что-то за пределами мышления, в то время как ученик пытался ответить на свой вопрос с помощью ума.
Мышление всегда влечет за собой подразделение и анализ, которые ведут нас по дороге двойственности.
Конечно, Конфуций любил своего ученика, но он не мог передать ему свой внутренний опыт посредством простого мышления даже при всем желании.
В действительности же такое кажущееся уклонение от ответа было самым прямым ответом на поставленный вопрос.
Но поскольку ум ученика работал на плане антитезного мышления, он был не в состоянии получить тот необходимый внутренний опыт, которым обладал учитель, и никакие удары никогда не выявили бы этого опыта.
И кто знает, может быть, тем самым они хотели сказать о том, что и на солнце есть пятна и нельзя некритически принимать все то, что говориться даже таким великим умом, каким обладал Конфуций.
Здесь он как бы предвосхищают Христа с его «не сотвори себе кумира». А еще через почти две тясячи лет другой толком никем не понятый Фридрих Ницше будет низвергать с постаментов все авторитеты.
И посмотрите, как себя ведет сам Конфуций, узнав о столь нелицеприятных высказываниях старцев.
Он и не думает спорить с ними. Более того, он с великим интересом выслушывает слова отшельников и называет одного из них великим!
Почему? Может быть, только потому, что и он сам, и отшельники познали к этому времени нечто трансендентное, недоступное простым людям, своеобразную «небесную» основу жизни? И не отвечает он им по той простой причине, что их связывает какое-то внутреннее понимание движения вещей во Вселенной?
Не имей друзей, которые бы уступали тебе в моральном отношении
Будь честен с другом, когда даёшь ему совет, и побуждай к хорошему. Но если он не слушает, то не настаивай, чтобы не быть униженным
Нужно быть осторожным при выборе друзей
Да, отшельники сделали из своего понимания хода вещей диаметрально противоположные Конфуцию выводы.
Судя по выражению одного из них, он ратует за людей физического труда, выращивающих хлеб и работающих руками.
И вот здесь мы подходим к главному пониманию этого кажущегося противоречия.
Понятно, что реальный мир не может состоять из одних мудрецов, не выращивающих хлеб. И им обязательно должен противостоять мир людей работающих руками.
Но как первые не могут существовать без вторых, так и вторые не имеют видов на будущее без первых.
Мудрецы, ученые и филсоофы просто-напросто погибнут от голода и холода, не будь землепашцев и ремесленников. Но точно также землепашцы и ремесленники зайдут в тупик, если их жизнь не будет освещаться идеями мудрецов. Без работы духовной они рано или поздно превратяться в животных, что мы и видим в соверменной Европе.
И если мудрецы являют собой силу Ян, то работники представляют Инь, но в том-то и сила раз и навсегда вязавшей их диалектики, что в каждой их этих основоплагающих сил имеется зароды силы противоположной.
Поскольку цель-то у них одна — здоровое общество. Ни по одному из пути, проложенными этими силами поодиночке к этой цели не дойти, именно поэтому мудрецы и приходят к выводу о том, что для достижения конечной цели надо следовать великим Срединным путем.
По понятным причинам земплепашцы не в силах решить эту не только философскую, но и жизнеполагающую задачу.
Ее решает Конфуций, но так, что земплепашцы ему не верят.
И даже когда один из них заявляет, что Учитель Кун «хочет невозможного», тот не пытается опровергнуть их!
Может быть, это происходит именно по той причине, что, по признанияю самого Конфуция, именно в это время он сумел настроить «настроить свой слух». Или, вернее, само время настроило его, получившего свое дарование от всемогущего Неба.
Помните, как у Екклезиаста: «Всему свое время! Время разбрасывать камни и время собирать их»?
И если раньше Конфуций, опять же по его собственным словам, разбрасывал камни, то теперь, познав нечто высшее, начал собирать их?
Если верить самому Конфуцию, то он научился «отличать правду от неправды» именно в это время, когда ему было шестьдесять лет.
Но как это сочеталось с его словами о том, что благородный муж «быстрее всех распознает обман», которые он любил повторять и раньше?
Во-первых, Конфуций всегда говорил, что ему самому еще очень далеко до благородного мужа, а потому и не утверждал, что он сразу видит, что правдиво, а что ложно.
Но как нам кажется, здесь речь идет все же не о той правде и неправде, которые так часто можно было видеть у дворцовых интриганов.
Эта была ложь пусть и высоком с точки зрения положения этих людей, но все же бытовом уровне.
А по большому счету все эти интриги за сладкую жизнь, с точки зрения мудреца, есть самая обыкновенная мышиная возня.
Помните Екклезиаста?
«Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники,
устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева;
сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья;
приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме;
собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною.
Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!»
Почему суета? Да, наверное, только потому, что везде речь идет об услаждении тела, но нигде нет ни слова об радости для души.
Все есть у библейского царя: и домы, и служанки, и серебро, и певицы, и богатство, нет только радости от всего этого, потому и томится неудовлетворенный дух в темнице тела.
Что в результате?
«И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это — суета!»
Отчаяние Екклезиаста понять можно, поскольку это отчаяние одаренного человека, которому, кроме домов и служанок, больше нечего оставить человеку, который придет после него.
А прикоснуться к чему-то другому, непреходящему, трансцендентному и сакральному очень хочеться!
И когда Конфуций говорит о «правде и неправде», он, надо полагать, имеет в виду не обыкновенную человеческую ложь.
Это было бы слишком мелко для такого изощренного ума.
Остерегайся вкушать удовольствия, которые могут стоить слез твоему ближнему
Любовь — начало и конец нашего существования. Без любви нет жизни. Поэтому-то любовь есть то, перед чем преклоняется мудрый человек
Влечение сердец рождает дружбу, влечение ума — уважение, влечение тел — страсть, и только все три вместе рождают любовь
«Вероятно, смысл этой сентенции, — пишет А. Малявин в своей прекрасной книге о Конфуции, — которая в оригинале означает буквально: „следую слухом“, куда более глубок.
Речь идет о способности понимать духовную подоплеку каждого суждения и, стало быть, видеть в жизни нечтонепреложное, принимать реальность такой, какая она есть.
Мы можем только следовать истоку наших душевных движений, тем самым постигая корень всего происходящего.
Вот это и значит „следовать древности“ — той древности, в которую великий учитель, прямо по слову Тютчева, мог только… верить!
Эта „древность“ не принадлежит истории, она вообще никогда не принадлежала настоящему, но она все предвосхищает, всему дает возможность быть.
Оказывается, всякое непонимание есть на самом деле только недопонимание!
В таком случае, просветленный ум способен распознавать истинность всякого душевного порыва, всякого настроения, даже если они выражаются в мнениях чуждых и даже противоположных собственной точке зрения.
В сущности, только таким и может быть высший фазис морального сознания: способность превзойти все субъективные мнения, сознавая в то же время, что каждое из них имеет свою правду.
Тут уже исчезает разрыв между сущим и должным, и каждое мгновение жизни становится актом свободы и любви — свободы для себя, любви для всех…»
И то, что приосходит в современном Китае, лишний раз говорит о жизнености этой философии. Поскольку ремесленников в нем, судя по развитию экономики хватает, а вот с духовностью возникли проблемы.
Потому власти и создают сейчас по всей стране институты Конфуция и слышать не хотят ни о каких западных псевдоценностях, достойных существ уровня американки Псаки.
Как это ни печально, но и на этот раз надежды Конфуция на претворение в жизнь своих идей не сбылись.
Услышав о желании правителя привлечь на службу Конфуция, чуские царедворцы не на шутку встревожились, и первый советник Чжао-вана употребил всю свою хитрость, чтобы задушить в зародыше союз государя с надменным северянином.
— Подумайте, светлейший владыка, — обратился он к Чжао-вану, — есть ли в вашей свите такие же ученые, мудрые и добродетельные люди, как этот Учитель Кун?
— Пожалуй, нет, — ответил Чжао-ван.
— А теперь подумайте: отцы-основатели Чжоу поначалу владели крошечным уделом, а потом завладели всей Поднебесной. Теперь же вы хотите пожаловать Учителю Куну удел куда больший. Что же из этого выйдет? Прошу еще раз хорошо все обдумать.
Чжао-ван обдумал… и забыл о Конфуции.
Так и остался Учитель Кун странствующим ученым, с репутацией чудака, над которым впору было только смеяться.
И смеялись… Больше всего — над обещаниями Конфуция одним махом переделать мир.
Однако Конфуция их насмешки не трогали. И не потому, что он уже привык к такому отношению.
Да, его повсюду принимали восторженно, но за глаза издевались над ним и его неполноценным, как все считали, учением.
Неполноценным же оно виделось всем этим людям только потому, что оно было, на их взгляд, совершенно нежизненным.
И были трижды правы! Да и какая могла быть добродетель в обществе, которое жило по законам джунглей.
А вот о том, что учение Конфуция и не было расчитано на сиюминутность и указывало Путь, они даже не задумывались.
Не могли они понять и того, что именно здесь, на диких берегах Длинной реки, Конфуций открыл последнюю правду своей жизни.
Правду приятиямира в освобождении от него.
Нет, он не уподобится отшельникам, которые, хоть и мудры своей отстраненностью от мирских дел, одновременно стеснены ею.
Он вернется в мир и будет до конца жить среди людей. Не потому, что живет миром, а потому, что мир жив теми, кто способен свободно его принять.
Без преувеличения можно сказать, что это последнее открытие Конфуция определило весь облик китайской цивилизации, высшая мудрость которой есть именно самое полное и подлинное переживание человеком своейсоциальности.
Великий Путь китайских мудрецов — реальность всецело деятельностная. Идущий им учится понимать, что такое человек, живущий среди людей.
Но Конфуций не был бы Учителем десяти тысяч поколений, если бы его последняя, высшая правда выразилась в каких-то эксцентричных, оторванных от обыденных представлений формах.
Учитель Кун просто изжил в себе потребность в странствиях и вместил в себя мир, когда достиг последних пределов Срединной страны.
Он выдержал то «самое трудное испытание», которое сам себе уготовил. Теперь он мог только вернуться, что означает: принять неизбежное…
Словно откликаясь сокровенным думам Учителя Куна, к нему пришли вести из далекого дома.
Если вы хоть раз на что-либо закроете глаза, то в скором времени вы заметите, что вынуждены закрывать глаза на все
Забота, то есть внимание к другим, — это основа хорошей жизни, основа хорошего общества
Когда все ненавидят или любят кого-либо, необходимо подвергать это проверке
В 494 году умер Дин-гун и на престол взошел его сын Ай-гун.
Спустя два года не стало и Цзи Хуаньцзы. Перед смертью самый могущественный человек царства признался своему сыну и преемнику Цзи Канцзы, что чувствует себя виноватым перед Конфуцием, и просил вернуть ученого на родину.
Однако кто-то уговорил Цзи Канцзы ограничиться приглашением кого-нибудь из Конфуциевых учеников.
Выбор пал на Жань Цю — самого сведущего в окружении Учителя и к тому же самого исполнительного и покладистого.
И вот в маленькую чускую крепость, где остановился Конфуций со своими учениками, прибыли гонцы из Лу и вручили Жань Цю предложение стать советником при Цзи Канцзы.
Радости ученика не было границ. Еще бы! Он не только вернется на родину, но и будет работать так, как его учил великий Учитель.
Жань Цю ходил, сияя от радости, хотя и не мог отделаться от смутного чувства вины перед Учителем.
Тот не стал его отговаривать. Так или иначе, но сбывалась его мечта о том, что именно его ученики понесут его учение в мир и, будучи на государственной службе, постараются хоть как-то воплотить его в жизнь.
И, конечно, он прекрасно понимал, что у них есть своя Судьба, посольку нельзя, да, наверное, и не нужно всю жизнь греться от чужого огня. Даже если это великий огонь.
Но он не был бы Конфуцием, чтобы, глядя на сиявшего ученика, не заметить:
— Мои дети на родине прямо-таки одержимы великими замыслами. Успехи у них большие, но они не умеют сдерживать себя…
Когда наступила минута прощания, Жань Цю никзо пклонился Учителю и пообещал:
— Вы увидите, учитель, когда я вернусь в Лу, я устрою так, что государь призовет вас к себе!
Конфуций стоял с невозмутимым видом. Он лишь слегка наклонил голову.
Он проводил Жань Цю за городские ворота и долго смотрел вслед удаляющейся повозке.
Учитель долго стоял на пустынной дороге, и, когда ученики стали уже тревожиться за него, он вдруг выкрикнул, будучи не в силах сдерживать себя:
— О, как я хочу домой!
В тот же вечер он велел ученикам собираться в дорогу. Но ехать ему было некуда.
Вскоре Конфуций понес еще одну потерю, поскольку вслед за Жань Цю на службу в Лу был приглашен и Цзы-Гун.
На следующий год, согласно записи в местной хронике, именно он представлял Ай-гуна на переговорах с правителем царства У и с честью вышел из трудного положения, предотвратив неминуемое нашествие уских войск.
Еще через три года Жань Цю и другой ученик Конфуция, Фань Чи, нанесли чувствительное поражение армиям царства Ци, вторгшимся в луские владения.
Конфуций, как выяснилось, воспитал превосходных стратегов и по праву мог бы рассчитывать на благодарность луского двора. Но родина не звала его к себе.
И снова начались странствия и долгие месяцы дорожных тягот…
Великий русский подвижник Н. Рерих так описал то, что происходило в то время с Конфуцием.
Все правильно! Мудреца изгоняли, поскольку в своем отечестве пророков быть не могло, а люди гибли. И понадобилсь еще почти два века, чтобы понять такую простую вещь, что свет Конфуция светил и во тьме, и тьма не объяла его.
Знакомой дорогой в 487 году Конфуций вернулся в гостеприимную столицу вэйского царства и стал жить у друзей уединенной и тихой жизнью человека, уставшего от скитаний.
Он сделал свое дело: добрался до края земли и испытал все опасности и лишения, которые только могут выпасть на долю странника.
Теперь он вернулся к людям, но вернулся, познав цену вечного одиночества.
Он не чурался дворцовой жизни: известно, что он поддерживал тесные отношения с тогдашним фактическим главой вэйского двора Кун Юем, первым советником и опекуном малолетнего преемника Лин-гуна.
Кун Юй был замешан в нескольких скандальных интригах и уже изрядно подмочил свою репутацию, но Конфуций, как всегда, не придавал значения сплетням.
Он верил только тому, что видел и слышал сам. В общении с людьми он следовал принципу:
И, конечно, Конфуций доверялся увиденному и услышанному им. Ему было достаточно того, что ритуал соблюден и «имена выправлены».
Он честно искал в диктаторе достоинства и отмечал с одобрением, что тот «извлекает уроки из прошлого и не стыдится расспрашивать тех, кто стоит ниже него».
Подлинная доброта в том, чтобы любить своего ближнего
Ваши друзья представляют собой пророчество вашего будущего. Это хороший повод для того чтобы искать друзей, которые двигаются в том же направлении, которое выбрали вы.
Не ищите ни великих радостей, ни излишнего спокойствия: поиски за теми и другими сами по себе — труд и помеха спокойствию
Когда же Цзы-Лу, по своему обыкновению, упрекнул учителя в том, что тот несколько неразборчив в выборе покровителя, Конфуций ответил как человек, переживший все и не потерявший здравого смысла:
— У меня не осталось надежд встретить настоящего мудреца или святого. Я был бы доволен, если бы мне удалось повстречать человека, не изменяющего своим добрым помыслам…
Вот с таким настроением жил Учитель Кун на седьмом десятке своей жизни.
Но бесчестных поступков Учитель Кун по-прежнему не прощал.
Более того, он особо выделял четыре наиболее отвратительные качества.
— Если народ не поучать, а убивать, — говорил он, — это называется жестокостью. Если народ не предупредить, а затем выразить недовольство, увидев результаты труда, — это называется грубостью. Если настаивать на быстром окончании работы, прежде дав указание не спешить, — это называется разбоем. Если обещать награду, но поскупиться ее выдать — это называется жадностью. Человек, который на вид крепок, а по духу своему слаб, является низким человеком; он словно вор, влезающий в дом в окно или через стену. Тот, кто повторяет услышанное на улице, расстается с моралью…
Услышав это, ученик Конфуция Цзы‑чжан спросил:
— Но если есть отвратительные качества, значит, есть и прекрасные?
— Да, ответил Учитель, — есть. Их пять. И именно их надо учитывать при управлении государством. Это значит, что благородный муж в доброте не расточителен, принуждая к труду, не вызывает гнева, в желаниях не алчен, в величии не горд; вызывая почтение, не жесток. Тот, кто способен проявлять в Поднебесной пять качеств, является человеколюбивым. Почтительность, обходительность, правдивость, сметливость, доброта. Если человек почтителен, то его не презирают. Если человек обходителен, то его поддерживают. Если человек правдив, то ему доверяют. Если человек сметлив, он добивается успехов. Если человек добр, он может использовать других.
— Я не совсем понял, — снова задал вопрос ученик, — что значит, в доброте не расточителен?
— Приносить народу пользу исходя из того, что полезно для народа ответил Конфуций. Разве это не доброта без расточительности? Кто в народе будет гневаться, если труд народа будет посильным? О какой алчности может идти речь, если, желая обладать человеколюбием, достигаешь ее? Благородный муж, не делая различий между толпой и одним человеком, низкостоящими и высокостоя‑щими, не проявляет инертности. Разве это не величие без гордости? Благородный муж содержит в порядке свою одежду и головной убор, он смотрит с уважением. Благодаря его достоинству народ, глядя на него, чувствует почтение. Разве это не вызывание почтения без жестокости? Поэтому помни, что, не зная воли неба, нельзя стать благородным мужем, не зная ритуала, нельзя утвердить себя в обществе, не зная, что говорят люди, нельзя узнать людей…
— Но если у человека есть отвратительные качества, — спросил Цзы‑гун, — то может ли благородный муж испытывать отвращение к кому‑либо?
— Может, — согласился Конфуцийю. — Ему отвратительны те, кто плохо говорит о людях. Он испытывает отвращение к тем, кто, будучи внизу, клевещет на вышестоящих. Ему отвратительны те, кто, обладая смелостью, не соблюдает ритуала. Он испытывает отвращение к тем, кто, будучи решителен, действует не думая. Слышал ли ты, Цзы-лу, в шести фразах о шести пороках?
— Нет!
— Я расскажу тебе. Любить человеколюбие и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к тупости. Любить мудрость и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к тому, что человек разбрасывается. Любить правдивость и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к нанесению ущерба самому себе. Любить прямоту и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к грубости. Любить мужество и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к смутьянству. Любить твердость и не любить учиться. Порок в том, что это ведет к сумасбродству…
И слова у Конфуция не расходились с делом. Когда Кун Юй решил заставить одного аристократа жениться на своей дочери, он обратился за помощью к Конфуцию.
Вместо ответа тот приказал ученикам закладывать экипаж. Пришлось Кун Юю спешно приносить свои извинения.
При дворе правителя царства Вэй было много разговоров о борьбе мятежного сына Лин-гуна и его внуком, занявшим престол.
И, конечно, многим хотелось знать, кому принадлежали симпатии Учителя Куна, который никогда не скрывал того, что внуку Лин-гуна не следовало принимать царский титул в обход отца.
Однако в интриги вэйских царедворцев Конфуций напрямую не ввязывался.
Он уже не питал иллюзий в отношении «большой политики». Не тешил он себя иллюзиями и насчет готовности рода людского последовать его заветам.
Более того, его общение с малолетним правителем, незаконно занявшим трон, и его властолюбивым опекуном в вэйской столице стала для Учителя Куна подлинной мукой.
Но напрасно он как-то припгрозил Кун Юю тем, что немедленно уедет из города. Как это ни печально, но ехать ему было некуда.
Он пережил свои годы странствий. Ему оставалось только довериться неизбежному и ждать, что и на этот раз Судьба пошлет ему счастливый случай.
С горькой иронией он говорил о своей участи Кун Юю:
— Я живу в уединении, дабы стать лучше, и следую должному, дабы претворить свою правду. Птица выбирает дерево. Дерево не выбирает птицу…
Если бы Конфуций верил в чудеса, ему оставалось бы уповать только на одно из них. Но он был глух ко всем рассказам о чудесах и видел в них лишь символы…
Глава V
«Не делай другим того, чего не желаешь себе»
Но чудо все-таки случилось, и на ветви одинокого дерева опустились птицы в облике гонцов из Лу, привезших Конфуцию приглашение занять должность советника государя.
Жань Цю сдержал свое слово. Цзи Канцзы был настолько восхищен воинским искусством и дипломатическими успехами Цзы-Гуна, что, в конце концов, прислушался к его многократным просьбам вернуть ко двору Учителя Куна.
Когда он сообщил о своем решении Жань Цю, тот, с трудом скрывая охватившую его радость, спокойно сказал:
— Благодарю вас… Мой учитель — человек необыкновенный. Нельзя ронять его достоинство…
Цзи Канзы кивнул и послал за Учителем Куном двух знатных сановников и царский экипаж, украшенный разноцветными шелковыми лентами.
Посланцы из Лу привезли добровольному изгнаннику богатые дары и почетный титул «старейшины» государства.
Конфуций не заставил просить дважды. Наскоро собравшись, он пустился в последнее в своей жизни путешествие.
По дороге он вместе с учениками посетил священную гору Тай-Шан — место жертвоприношений древних царей, во времена Конфуция почти забытое и запущенное.
Вид этого запущенного места поверг Конфуция в глубокое и грустное раздумье.
Ему не в чем было упрекнуть себя: он сделал все, что мог, и даже большее. Но с каждым прожитым днем он все больше задумывался над тем, что будет с его учением после его ухода.
Более позорно не доверять нашим друзьям, чем быть обманутыми ими
Если любовью будут воспламенены сердца смертных, то весь свет будет наподобие одного семейства
Все люди будут представлять в себе одного человека, и все вещи, по причине удивительного взаимного порядка и союза, покажутся одним и тем же существом
Вот моё главное желание: старые должны жить в покое, друзья должны быть правдивыми, младшие должны проявлять заботу о старших.
Он любил своих учеников, но не мог не видеть того, что среди них не было ни одного, равного ему по дарованиям и харизме.
Конфуций взглянул на почительно стоявших в нескольких метрах от него учеников и неожиданно для всех улыбнулся.
Все правильно! И не надо изводить себя бессмысленными размышлениями о том, что будет. Поскольку будет то, чему суждено быть! И все будет хорошо!
Иначе, зачем само Небо благоволило к нему и дало возможность воспитать несколько сотен учеников, чтобы на этом прервать им же самим сотворенную связь?
Ну а затем он высказался в своей излюбленной манере тонкого намека.
— До вершины горы не достигнешь, — сказал он ученикам. не проходя крутыми и извилистыми тропинками. Доступ к добродетели не обходится без трудов и усилий. Не знать дороги и пускаться в нее без надежного проводника — значит подвергаться опасности заблудиться и даже погибнуть. Я хотел войти на вершину Тай-Шана, чтобы еще раз насладиться великолепным зрелищем, открывающимся с нее на все четыре стороны света. Меня не испугали ни высота горы, ни покрывающие ее густые деревья, ни обрывы, ни пропасти: я знал, что в лесах есть тропинки, а над обрывами построены мосты, и был спокоен! Но, увы! Я обманулся: тропинки исчезли под волчецом и тернием; под ними трудно разобрать, куда какая тропинка ведет, мосты обветшали, многие даже рухнули. Мне ли под силу прокладывать новые тропинки, строить новые мосты? Где необходимые для того орудия? Страсти заглушили все всходы посевов добродетели, — могу ли я очистить их от этих сорных трав? Тщетны были мои усилия направить стопы людей на путь добродетели! После всех неудач единственный мой удел — слезы и стенания!
Ученики прекрасно поняли, что Учитель говорил именно о них, которым предстояло доделывать начатое им грандиозное дело.
И надо отдать должное многим из них, они, действительно, понесли его…
Итак, мудрец Лао-цзы покинул Срединную страну. Конфуций после долгих странствий вернулся на родину.
Почему?
Только потому, что разница в их понимании назначения человека на земле была диаметрально противоположна?
И если Конфуций ставит во главу угла добродетель, то Лао-Цзы — недеяние.
В даосизме человек совершает добрые поступки, не совершая их, принцип даосизма: «Приводя в движение, не прилагать к этому усилий».
У Конфуция человек с помощью добродетели и следования ритуалу вступает на Путь. Человек преобразует себя и, преобразовав и обретя мудрость, становится просветленным.
У Лао-цзы человек обретает Путь, ничего не делая, ни к чему не стремясь, не имея страстей и пороков, радостей и горя.
Все неестественное, а сюда Лао-цзы относил культуру, законодательство и прочие достижения человеческой цивлизации, даосы считали отклонением от великого Дао, а значит, и ложным путем.
Лао-цзы считал, что правильное следование Дао есть отказ от всего выдуманного людьми и возвращение к естественности.
Иными словами, по Лао-Цзы, человек должен не мешать естественному порядку вещей, пути, который приведет его к просветлению и не должен никак воздействовать на мир. Даосизм обращен вовне.
Конфуций же считал, что добродетель, следование обычаям и благородство, приведет человека, преобразовавшего самого себя, к просветлению, к воссоединению с Всеобщим порядком вещей. Конфуцианство обращено внутрь.
Что это? Во всяком случае, не признак разочарования и усталости.
Возвращение Конфуция — это исход его жизни, знак судьбы, высшее, самое правдивое проявление его мудрости.
Ибо нет ничего более «конфуцианского», чем принятие этой жизни со всей ее обыденностью и всей ее непреходящей изменчивостью.
В этом поступке он остался, как принято говорить, «верен себе». Но по той же причине цельность личной судьбы Конфуция определена не его «мировоззрением» или даже личным опытом, а присутствием возвышенной воли, дающей ему способность «оживлять старое» и каждое мгновение словно проживать жизнь заново.
Конфуций еще не имел представления об индивидуальной психике, о драме души — во всяком случае, ему были неведомы ни угрызения совести, ни чувства вины, раскаяния или даже надежды.
Но было в нем на этом последнем этапе его жизненного пути какое-то новое видение и чувствование мира, какой-то новый, неведомый прежде покой. Размышляя об этой перемене в себе, Конфуций как-то сказал:
— В шестьдесят лет я настроил свой слух…
Признание многозначительное, и над ним стоит задуматься.
Буквально в «Лунь-юе» написано: «В шестьдесят — ухо стало послушным Небу».
Как известно из китайской философии, совершенствования слуха связано со знанием как одним из аспектов благой силы Дэ, о которой мы подробно говорили в главе об учении Конфуция.
Пять вещей составляют совершенную добродетель: серьезность, щедрость души, искренность, усердие и доброта
Слово, руководствуясь которым, можно прожить всю жизнь — снисходительность
Каждый может стать благородным мужем. Нужно только решиться им стать
Лучшим примером этого может служить сравнительная характеристика Конфуция, данная им двум его ученикам.
«Хуэй, — гворит он, услышав об одном, знает все десять, а а Цзы Гун, услышав одно знает лишь два».
Если называть вещи своими именами, то, согласно Конфуцию, Цзы Гун обычный человек с весьма ограниченными возможностями.
Слушая окружающих их людей, Цзы Н=Гун и ему подобные довольствуются частичной истиной.
Но тот, кто более продвинут и обладет даром прозрения, по ничтожной частичке целого узнают о нем многое.
Что значит настраивание слуха для самого Конфуция?
Да только то, что имея страстное желание учиться и таким образом изменять себя, он, не имея врождённого знания, в итоге сравнялся с мудрецом по рождению.
Если мы снова обартимся к «Лунь-юю», то увидим, в начале своего пути Конфуций «слушает многое, выбирает лучшее и следует ему, видит многое и держит в памяти, это и есть способ постижения знания посредством запоминания».
И именно это самое знание, «приобретённое посредством учения», и ведет к превращению Конфуцияв мудреца.
В свою очередь запоминание является способ учения. Именно поэтому Конфуций и сказал:
— В молчании запоминаю то, чему учусь ненасытно…
В этом ненасытном желании учиться становится понятной и еще одна фраза Конфуция о том, что «каждый один из трёх прохожих достоин быть его учителем».
Но это вовсе не означает того, что он готов безоглядно принимать любые занния от каждого третьего. И он сам сказал об этом:
— Выбираю лучшее и следую ему, а то, что не доброе, исправляю…
Понятно, что ни один человек, каким бы продвинутым он не был не в состоянии сразу познать нечто высшее. И именно поэтому любой путь к высшему начинается с низшего.
Прошел этот путь и Конфуций.
— Учась у низших, — определил он его, — восхожу к высшему…
Иными словам, Конфуций настраивал свой слух на все более высокие звуки, которые он, в конце концов, научился понимать.
А коль это так, что восходя от низшего к высшему, Конфуций, благодаря титаническому труду, преображал и выводил самого себя на более выскоий качественно уровень сознания. Иначе не могло и быть, посольку к высшему порядку восходит только благородный муж.
Соответственно меняется и познание и представление о мире, и тогда ставший другим Учитель многое видит в ином свете.
Весьма показательна в этом смысле беседа Конфуция с учениками.
«Учитель сказал: — Сы, ты считаешь, что я ради многознания изучаю все?
И услышал в ответ:
— Конечно. А разве не так?
Учитель ответил:
— Нет. Я одноединым пронизываю все».
Правда, в разных переводах последняя фраза этой беседы тракутется по-разному.
Выше мы привели перевод А. Е. Лукьянова.
В переводе В. П. Васильева эта фраза звучит: «Нет! Я одним проник (до всего)».
В переводе Попова: «Я одним все связываю».
В. А. Кривцов предлагает: «Да, а разве не так?» [Учитель] сказал: «Нет. Я познаю все с помощью одной».
И. И. Семененко переводит: «Нет! У меня все пронзено одним».
Как видно, несмотря на расхождения, речь идет об одном и том же. Остается только выяснить чем «одним» и что пронзает Конфуций.
«Очевидно, — считает З. Г. Лапина, — что в данном случае речь идёт об „одном“ в контексте, где знание соотносится со слухом.
Здесь вполне уместно сопоставление с упомянутым выше: „услышав одно, знать все десять“.
Картина ещё более прояснится, если — учтём, что Конфуций „пронзает одним свой путь“, что и значит познать целое, обрести единство внешнего (в данном случае слуха) и внутреннего (мышления), обрести целостно-живое знание, как неотъемлемую способность мудреца.
Показательно, что в самооценке Конфуция доведением до идеального состояния одного из качеств личности, благодати достигается целостность всей личности.
„Внешние“ признаки — речь, облик, зрение, слух — реализуются, если гармонично выявляется внутренняя сущность Конфуция, выражаемая в мышлении».
Мы не можем сказать, что удовлетворены таким объяснением, но другие еще более туманны.
Как еще можно трактовать это самое «одним»?
Да как угодно! Одним взглядом, одним знаком, одним намеком, одним звуком!
Ну а «пронзает» он, судя по всему ту или иную жизненную ситуацию.
Учитель «десяти тысяч поколений», а именно так уже очень скоро будут называть Конфуция, не выдвигал догматов, не формулировал принципов, не выводил никаких «общих истин».
Он внимал древним образцам благочестия и речью своей лишь отмечал их свойства.
Ничего не выдумывая и не изобретая, он следовал безусловному, изначально заданному.
Его интересовало не предметное содержание наследуемых им образцов, а запечатленное в них качество переживания, настрой души, по которому он и сам настраивал себя.
Этот восторженный поклонник музыки и пения, любитель игры на цитре и каменных пластинах недаром прослыл колоколом, который призван огласить своим возвышенно-чистым звучанием всю Поднебесную.
А раз Учитель живет музыкой, то и жизнь его подчиняется не отвлеченным правилам, а неисповедимому закону житейских случайностей, неисчерпаемому разнообразию вариаций одной неизреченной темы.
И как знать, не настраивал ли Конфуций свой слух в старинных мелодиями и песнях, в которых и впоспевалась эта самая «незыблемая середина», избранная им в качестве пути?
Он не проповедовал, не читал лекций, а «задавал тон» самим качеством своего образа жизни точно также как камертон задает нужную ноту.
Более того, сам способ его преподавания являл собой самое настоящее сотворчество человеческих душ в бесконечно запутанном хаосе мировой жизни, которые рано или поздно начинали звучать в унисон.
И если перевести высказывание Конфуция о «настройке слуха» на обычный язык, то оно можно дагадаться, что таким образом Конфуций говорил о себе, как о преемнике великой древности и ее проводнике в современном мире.
Почему так сложно?
Да только потому, что он говорил не о сборе урожая, а о Великом Пути. И еще потому, что не он владел правдой, а правда владела им.
Все так, и «имеющий уши да услышит…»
И, наверное, далеко не случайно то, что свой слух он настраивал в самые трудные годы его жизни, когда ему и его ученикам грозила смерть от мятежников и они умирали с голоду в чужих землях Юга.
Часть VI
«Сейчас мне семьдесят, и я в состоянии свободно идти по жизни, не разрушая ее основ»
Глава I
«Судьба вашей страны будет зависеть от ваших собственных действий»
Конфуций вернулся в Лу в 484 году, проведя в странствиях четырнадцать лет.
И сладостно, и мучительно возвращаться в родной город, прожив так долго на чужбине.
Только вот где старинные друзья и соседи? Как изменились знакомые лица? А многих уже нет на свете!
Умер сын Конфуция, Ли, о жизни которого ничего не известно. Говорили, что он не проявил никаких исключительных способностей, но более поздние данные противоречат этому.
Спустя всего лишь несколько столетий в Китае уже было 40 тысяч человек, называвших себя потомками Конфуция, что, похоже, служит признаком исключительной активности единственного сына учителя.
К смерти сына Учитель отнесся весьма равнодушно. И если верить некоторым его биографам, причной этого самого равнодушия было нежелание сына учиться. А к таким людям Конфуций всегда испытывал презрение.
Умер его лучший ученик Янь Хуэй, и Конфуций, может быть, единственный раз в жизни показал на людях то, что и в глубине его бездонной души жили простые человеческие чувства.
— Увы, нет никого, кто бы понял меня, — горестно сказал он.
Не стало и жены Конфуция.
— Я скоро последую за ней, — сказал Конфуций. — Надо остаток дней моих употребить с пользою.
Изменился ли за это время сам Конфуций?
Если верить его словам о том, что в семьдесят лет он «в состоянии свободно идти по жизни, не разрушая ее основ», то, наверное, да изменился.
Конечно, эти изменения не коснулись его убеждений, которые по-прежнему оставались все теми же.
Да, он все тот же и, как никогда, ощущает свою связь с прошлым. Тяжелые испытания и неудачи, выпавшие на его долю, посеребрили его виски и бороду и прорезали лицо морщинами. Да и от былой стати мало что осталось.
Но они не отняли у Учителя его волю, не озлобили его, не ввергли в уныние.
Он все тот же полный сил и веры Кун Цю, который всем сердцем любил древность и по-прежнему учился, не ведая усталости, и наставлял, не ожидая наград.
И все же внутри его появилось нечто такое, что и позволило ему свободно идти по жизни.
Что это? Понимание чего-то высшего и недоступного простым смертным?
Или просто усталость от выпавших на его долю испытаний и известных нам уже разочарований от невозможности приложить свои силы к управлению государства?
Мы уже много раз говорили о том, что мудреца в Китае делают мудрым не идеи, а отношение к идеям, не образ жизни, а его отношение к жизни и даже не быстро меняющиеся чувства, а качественность переживания.
Ну а поскольку китайское мышление не делит мир на субъект и объект, оно, в первую очередь, ищет «великую пользу» всего сущего.
Мудрый не противопоставляет себя миру и потому не может «знать» ничего, что недоступно другим людям, но он изнутри охваытвает все стороны бытия, которую сам Конфуций определял, как «вечно вьющуюся нить» подлинного существования.
Как это не покажется нам удивительным, но это самое «подлинное существование» в китайской литературе обозначается словом «сердце».
Каждый человек, появляющийся в нашей жизни — учитель!
Кто-то учит нас быть сильнее, кто-то — мудрее, кто-то учит прощать, кто-то быть счастливым и радоваться каждому дню.
Кто-то нас вовсе не учит — просто ломает нас, но и от этого мы получаем опыт.
Цени каждого человека, даже если он появился на мгновение. Ведь если он появился, что значит это неспроста.
И дело здесь не в том, что оно так и или иначе участвует и в работе ума, и в проявлении чувств. Главное заключается в том, что именно оно является внутренним средоточием жизненного опыта, условием гармонии тела и духа.
Таким образом, именно через «Сердце» выражается великий принцип полноты и изначально заданной чистоты бытия.
Что же касается его интуиции, то именно через него мудрец начинает ощущать свою причастность к пониманию сокровенных тайн жизни.
Таким образом, в сердце китайского мудреца сходятся природа бытия и его жизнь.
В отличие от западной философоии, китайская мысль требует от субъекта «оставить себя» и таким образом вернуться к первозаднности.
Именно поэтому символическая реальность Пути есть подлинный облик человека, который существует «прежде нашего появления».
«Китайский человек Пути, — пишет В. В. Малявин, — не строит воздушных замков умозрительной мысли или чувственных фантазий. Его жизненный идеал, в отличие от культуры европейской, не есть ни познание, ни творчество.
Он не стремится ни познать мир с целью повелевать им, ни оставить след в жизни, выразив себя без остатка. С гениальной простотой, достойной одной из древнейших цивилизаций мира, китайская традиция объявляет высшей целью жизни „питание“, „вскармливание“ самой жизни.
Мудрый, по представлениям китайцев, потому и мудр, что вкушает „от полноты жизненных свойств“.
Он умеет наслаждаться жизнью, не разрушая ее, но, напротив, восстанавливая ее первозданную, блаженную цельность».
Возможно, именно это и имел в виду Конфуций, когда говорил о своей свободе передвижения по жизни.
Коненчо, мы понимаем всю условность наших рассуждений, поскольку на этот вопрос исчерпывающе не ответит никто. Думается, вряд ли бы на него однозначно смог бы ответить и сам Конфуций.
Но, наверное, и не надо отвечать на него, ибо тогда будет разгадана вечная тайна мудреца и он перестанет быть таковым.
Как и прежде, к Учителю шли и шли ученики разных положений и возрастов, и он никому не отказывал.
Через неделю многих учеников охватывлао разочарование. Наслушавшись легенд об этом удивительном человеке, они полагали, что их каким-то специальным и неизвестном другим способом будут учить мудрости на все случаи жизни.
И каково же было их удивление, когда Учитель снова и снова начинал говорить им о давно известных всем вещах.
Но проходила еще неделя, и они вдруг начинали понимать, что знать о каки-то вещах и понимать их, а уж тем более следовать им, далеко не так просто, как это могло показаться в начале.
А потому и ловили буквально на лету каждое произнесенное Учителем слово, стараясь в его тогникх намеках и недоговоренности поймать скрытый за ними смысл.
Правитель Ай-Гун принял знаменитого Учителя с великим почетом. Когда дань вежливости была отдана, он спросил:
— Действительно ли судьба нации определена Небесами, а не только действиями людей?
— Судьба вашей страны, — ответил философ, — будет зависеть от ваших собственных действий. Но единичные явления не могут изменить судьбу Вашей нации. Всё зависит от того, следуете ли Вы воле Неба.
— Звучит хорошо, — согласился Ай-гун. — А можете ли вы привести какие-нибудь аргументы в пользу этого утверждения?
— Конечно! — продолжал Конфуций. — В период правления Жоу династии Шан около городской стены столицы жила небольшая птица, которая родила большую птицу. Король обсудил с предсказателем этот случай и последний сказал, что всякий раз, когда маленькая вещь рождает большую вещь, это означает, что нация объединится и станет более богатой. Правитель был доволен. Он подумал, что всё зависит только от этого предзнаменования, перестал упорно трудиться, управляя страной, и стал жестоким по отношению к чиновникам и людям. Ни один из чиновников в императорском суде не мог остановить его. В итоге внешние враги напали на страну и свергли династию Шан. Это пример предзнаменования, которое принесло бедствие. Причина же в том, что король вёл себя недостойно и не следовал закону Небес…
— Браво, Учитель! — хлопнул в ладоши Ай-гун.
Вслед за правителес захлопали и многочисленные царедворцы, толпившиеся у трона.
— Извините, Учитель, — сказал правитель. — Я перебил вас и почтительно прошу продолжать!
— Во время правления короля Тэй Ву, — снова заговорил Конфуций, — предка короля Жоу, мораль в обществе была забыта, и законы нации были в упадке. Вскоре в императорском саду выросло странное растение. Оно росло очень быстро. Через семь дней два человека едва могли охватить его. Правитель посоветовался с предсказателем, и тот сообщил, что такой тип растения не должен расти в императорском саду, и что это означает упадок нации. Король Тэй Ву перепугался. Он начал тщательно следить за своими действиями и изучил опыт успешного правления предшествующих императоров, которые правили мудро и заботились о людях. В течение трёх лет молва о больших добродетелях Тэй Ву разлетелась повсюду, и шестнадцать королей соседних государств отправили послов, чтобы посетить его и выразить уважение династии Шан. Это пример отказа от плохих действий, в результате чего плохое предзнаменование стало хорошим. Когда Небеса показывают знаки и появляются бедствия, это предупреждение Небес правителям. Когда чиновникам снятся странные, вещие сны, это предупреждение Небес чиновникам. Бедствия и странные явления не появляются при мудром правлении и соблюдении законов. Необходимо править так, чтобы высокая мораль и стремление сохранить достоинство не были утрачены. Если Вы сможете отказаться от плохих действий и следовать высокой нравственности — это было бы лучшим способом управлять страной. Только мудрые короли в состоянии делать так…
— А что еще делают мудрые короли для равновесия в государстве? — поинтересовался Ай-гун.
— Я слышал о том, что правители царств и главы семей озабочены не тем, что у них мало людей, а тем, что богатства распределены неравномерно, озабочены не бедностью, а отсутствием мира в отношениях между верхами и низами. Когда богатства распределяются равномерно, то не будет бедности; когда в стране царит гармония, то народ не будет малочислен; когда царит мир в отношениях между верхами и низами, не будет опасности свержения правителя. Если было бы так, тогда людей, живущих далеко и не подчинявшихся, можно было бы завоевать с помощью образованности и морали. Если бы удалось их завоевать, среди них воцарился бы мир. Когда в Поднебесной царит дао, ритуал, музыка, приказы на карательные походы исходят от сына неба…
При этих словах правитель поморщился, вспоминая ту печальную историю с танцовщицами, из-за которой Конфуций и покинул родное царство.
Тогда он не придал нарушению ритуала особого значения, но теперь, став правителем и взглянув на многое совершенно ниыми глазами, он начинал понимать, насколько важны были древние традиции.
— Когда в Поднебесной нет Дао, — как ни в чем ни бывало продолжал Конфуций, — музыки, ритуала, приказы на карательные походы исходят от правителя. Когда они исходят от правителя, редкий случай, чтобы власть не была утрачена в течение жизни десяти поколений. Если же они исходят от высших сановников, то редкий случай, чтобы власть не была утрачена в течение жизни пяти поколений. Если же судьба государства оказывается в руках мелких чиновников, то редкий случай, чтобы власть не была утрачена в течение жизни трех поколений. Когда в Поднебесной царит Дао, то правление уже не находится в руках сановников. Когда в Поднебесной царит Дао, то простолюдины не ропщут. Если то, что ты можешь достичь с помощью своих знаний, не опирается на человеколюбие, то достигнутое будет утрачено. Если то, что ты можешь достичь с помощью своих знаний, опирается на человеколюбие, но используется при управлении народом без соблюдения чувства собственного достоинства, народ не будет почтителен. Если то, что ты можешь достичь с помощью своих знаний, опирается на человеколюбие и используется с чувством собственного достоинства при управлении народом, но без соблюдения Правил, значит, ты еще далек от совершенства…
Конфуций замолчал и взглянул на внимательно слушавшего его правителя, в глазах которого светился неподдельный интерес к его словам.
— Циский царь Цзин-гун, — подвел он итог беседы, — имел тысячу четверок коней, но, когда он умер, народ не нашел ни одной добродетели, за которую его можно было бы восхвалять. Древние правители Бо И и Шу Ци умерли от голода у горы Шоуян, а народ до сих пор восхваляет их. Не в этом ли суть?
Ай-гун сказал:
— Я благодарю вас! Ваш урок помог мне понять мое невежество. Как замечательно было услышать ваши наставления!
Конфуций склонился в поклоне. Ему очень хотелось бы, чтобы сказанные правителем слова были правдой…
Уставший от скитаний и вечной неопределенности, Конфуций вернулся к своему обычному образу жизни: еда в установленные часы, регулярные беседы с учениками, занятия музыкой, непременный послеобеденный отдых и прогулки, прием посетителей, чтение, исполнение семейных обрядов, участие в общих празднествах.
Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу
Так как нельзя найти людей, придерживающихся середины в поведении, приходится иметь дело с людьми или несдержанными, или осторожными.
Несдержанные берутся за все, а осторожные избегают нехороших дел
На гнилом дереве не сделаешь резьбы, грязную стену не сделаешь белой
А вопросов у учеников меньше не становилось. Возможно, это происходило потому, что, наверное, в этом время Учитель достиг своей наибольшей мудрости.
Конечно, они понимали, что великому Учителю остается не так много жить и спешили как можно полнее испить из великого источника мудрости.
Несмотря на то, что Конфуций к тому времени осветил практически все стороны своего учения и жизни, вопросы задавались самые разнообразные.
Много говорили о мудрости, которой, по словам Конфуция, нельзя было научиться, а только познать на собственном, порою печальном опыте.
Но иначе и быть не могло, и, не познав печали, нельзя было узанть, что такое радость.
Конечно, в философском смысле понятие мудрости несколько шире.
Хорошие знания отнюдь не являются гарантией того, что человек обрел мудрость. Поскольку мудрость есть не объяснение жизни, а ее понимание. И понимание это у мудрых приходит не извне, а изнутри.
«Раньше люди были сильны в мастерстве, — говорил один из китайских посвященых. — Теперь люди сильны в теории».
И был трижды прав, поскольку мастерство есть сугубо внутренне, а любые теории только внешнее.
Поэтому не случайно древние китайцы говорили о мире «ниже форм» и мире «выше форм».
Если первый еще доступен предметному знанию, то второй уже не имеет доступного уму предметного описания.
Постижение этого «недоуступного» и есть мудрость.
Понятно, что это «недопступное» неразрывно связано с «доступным», через которое оно и питается, и именно поэтому истиное единение есть не однообразие, а, по словам Конфуция, «одна нить», связывающая многообразие жизни.
Поэтому традиции являют собой именно такое единство к внутренего и внешнего, в котором часто глубоко скрытый смысл как бы намечается пунктиром.
И тот, кто способен уловить этот смысл, в известном смысле познает истину, а сам момент этого познания являет собой момент преображения всего сущего, которое не только всегда уникально, но и вечно возобновляемое.
И именно это мгновение, вобравшее в себя вечность, становится отправным пунктом полной освобожденности человека.
И тот, кто пережил это мгновение, уже не задается вопросом, зачем ему нужна истина.
Это уже не интересно. Затом именно теперь он не только знает, но и может сказать о том, как устроена наша жизнь и мы сами.
Понятно, что подобное знание, или, если хотите, «просветление» что ближе Востоку, невозможно получить путем каких-то философских размышлений.
Но его можно постичь, долго и внимательно вглядываясь в глубины жизненного опыта.
Именно поэтому традиция (в том числе и ритаульная) обладает не столько познавательной, сколько практической ценностью.
Она в высшей степени независима, а потому и передает смысл, который не принадлежит никому.
Она учит не правильному знанию, а правильному действию и даже, точнее, правильной ориентации в жизни.
Поэтому китайская традиция и противопоставляет Путь всевозможным «учениям», техническим приемам и навыкам.
Поскольку Путь не есть ни отвлеченные идеи, ни техническое знание или навык, Путь это, прежде всего, то что объединяет людей помимо их субъективных мнений.
Именно поэтому Путь и являет собой жизненное движение, согласующееся с природой всего сущего.
По той же причине его нельзя описать, им можно только идти.
Но мудрец выбирает именно этот Путь.
Почему?
Наверное, только потому, что обладает даром предвидения, позволяющим ему не нарушать меру, переводить состояния срединности и постоянства в гармонию.
Лишь когда приходят холода, становится ясно, что сосны и кипарисы последними теряют свой убор
Приносить народу пользу исходя из того, что полезно для народа. Разве это не доброта без расточительности? Кто в народе будет гневаться, если труд народа будет посильным?
О какой алчности может идти речь, если, желая обладать человеколюбием, достигаешь ее?
Благородный муж, не делая различий между толпой и одним человеком, низкостоящими и высокостоя‑щими, не проявляет инертности. Разве это не величие без гордости?
Благородный муж содержит в порядке свою одежду и головной убор, он смотрит с уважением. Благодаря его достоинству народ, глядя на него, чувствует почтение. Разве это не вызывание почтения без жестокости?
«Непроявленность веселия и гнева, — говорится в „Лицзи“, — печали и радости называется срединностью, когда они проявляются в надлежащей степени, это называется гармонией».
Мудрец видит причину раньше, чем следствие, и в состоянии гармонизировать общение с природой.
«Йог, — писал известный индийский философ Шри Ауробиндо, — может вывести следствие, ещё не осуществившееся, из уже существующей причины.
Он видит силу, которая управляет им из соответствующего плана».
Иными словами, он воспринимает на уровне, сложно сказать, сознания или подсознания, пока еще не проявленные вовне вибрации космоса.
Именно по этой причине простые смертные, которым подобные вещи недоступны, даже не догадываются о той или иной причине последствий.
Что же касается назначения мудреца, то оно сводилось к свершению девяти подвигов «взращивания жизни».
Первые пять распространялись на всё сущее и воплощались в воде, почве, металле, огне, дереве.
Для обеспечения гармонии с природой мудрецу надлежало исполнить еще четыре подвига: привести в норму, выявить космическую благодать в самой личности мудреца, оказать помощь высветлению благодати у других и поддерживать жизнь людей.
Именно через эти подвиги идеальный человек и обеспечивает всеобщую гармонию и поддерживает жизнь.
Он объединяет в себе свой внутренний мир и природу, которые являются для него двумя проявлением одного энергетического полотна.
Таким образом, именно он является не только участником, но и предвестником любых изменений как этого, так и другого мира.
Вполне может быть, что Путь и являет собой ту самую великую тайну, когда, как говорили в Китае, происходит «чудесное совпадение» знания и незнания, ограниченного и безграничного, внутреннего и внешнего.
Иначе не могло и быть, посольку китайцы, как, впрочем, и многие другие народы, уверены, что, помимо книжных знаний, существует еще и совершенное знание, скрытое от других.
Вполне вомзожно, именно умение увидеть в отражении свет и таким образом прикоснуться к этому знанию и является признаком мудрости.
Более того, мы вряд ли ошибемся, если скажем, что традиция потому и жива, что не сказала своего «последнего слова».
Как вечно жива наша история, в которой мудрый черпает познания о будущем, а обычные смертные видят лишь череду событий.
Именно поэтому Гете говорил о том, что историю Наполеона надо переписывать каждые двадцать лет, посольку вся его жизнь являет собой плохо понятое людьми Евангелие.
Иными словами, будущему надо учиться у истории.
Да, она, как известно, чаще всего ничему не учит, но именно она жестоко наказывает за ее незнание.
А что такое Путь человечества, как не постоянное всеобщее самопревращение.
Приведу пример с Турцией образца 2015 года. Да, мы всегда восхищались Ататюрком, построившим на дымящихся развалинах Османской империи светское государство.
Но вот было ли это светское государство плотью от плоти и кровью от крови самих турок?
Как автор книги об Ататюрке, могу смело сказать, что о светской республике в годы ее становления мечтал по большому счету только сам Ататюрк.
Да, пока был жив Ататюрк и сильна верная его заветам армия, никто в Турции, во всяком случае, вслух, и не заикался об османских ценностях.
Но не прошло и ста лет, как в Турции с ностальгией заговорили об имперских временах и втором, на этот раз победоносном пришествии традиционной для страны религии.
И чего только в этом отношении стоит заявление турецкого руководства, что России нечего делать в Сирии, которая является частью Османской империи!
И возникает вопрос, не было ли это самое республиканское устройство для Турции чем-то искусственным, которое рано или поздно должно было дать ту глубокую трещину, которая в известной степени прошла через заветы Ататюрка?
Если мы вспомним о том, что китайская традиция настаивает на взаимопроникновении внутреннего и внешнего измерений бытия, то, вполне возможно, что применительно к той же Турции это будет означать только то, что ее внутреннее (империя) и внешнее (республика) никогда не являли собой единое целое.
Да что там Турция!
Сам Китай во время Мао с его большими скачками и бесконченой классовой борьбой прекрасно познал на собственном печальном опыте, что такое «движение за социалистическое воспитание».
— Крестьяне хотят свободы, — говорил Мао, — но нам-то нужен социализм…
Какой? Если такой, в результате более двадцати миллионом умирает от голода, как это было в том же Китае в конце пятидесятых годов, то вряд ли он нужен.
И кому «нам»?
Достверно известно, что как минимум пятистам миллионов из шестисот миллионов китайцев он был не нужен.
Более того, даже в окружении самого Мао никто не верил ни в какие большие скачки, которые только лихорадили страну.
Но, как это ни печально, не оказалось в те сложные годы в руководстве Китая благородных мужей, способных переломить ситуцию.
Маршал Пен Дехуай попытался было выступить против гробившей страну политики, но очень быстро оказался не у дел. Остальных политиков собственная судьба волновала куда больше судьбы страны.
Замахнулся Мао и на Конфуция, поскольку двух богов в одной стране быть не могло.
Напомним, что, несмотря на желание отца сделать из него знатока конфуцианства, Мао весьма проладно относился к учению великого Учителя.
Он никогда не говорил об этом вслух, но доказывал свою неприязнь к Конфуцию всей своей жизнью, постоянно выводя отца из себя и вступая с ним в пререкания по каждому поводу.
Справедилвости ради заметим, что критика культа и учения Конфуция началась в 1911 году, как символа консерватизма и традиционализма во время буржуазной революции в Китае.
А вот своего апоегя она достигла в кампании «критики Линь Бяо и Конфуция», развернувшейся в 60–70-х годах XX века.
Именно тогда Мао Цзэдун и заявил на всю страну:
— Бить Конфуция, как крысу, перебегающую улицу!
Если вы будете продолжать идти по правильному пути, то в конечном итоге вы достигнете своего желаемого пункта назначения
Стрела не обязательно пронзает мишень, ибо силы людей не одинаковы. Это древнее правило
Посмотрев на поступки человека, взгляни на их причины, установи, вызывают ли они у него беспокойство. И тогда, сможет ли человек скрыть, что он собой представляет?
Как всегда в таких случаях, видимая причина была куда как проста: маршал Линь Бяо в борьбе за власть с Мао Цзэдуном опирался на изречения Конфуция.
На самом же деле Мао никогда не нравилось тот ореол всеобщей любви и почтения, который не смогло разбить даже коммунистическое правление.
Да и не тянул Мао на того благородного во всех отношениях правителя, которого воспевал Учитель десяти тысяч поколений.
Однако победить Конфуция не смог даже всесильный на тот момент Мао, и 1980-х годах в Китае стало усиливаться внимание к учению Конфуцию как родоначальнику китайской национальной идеи.
Если же называть вещи своими именами, то после бессмысленного социалистического экперимента, принесшего стране только разрушения, Китай вернулся на круги своя, к тому, что было его плотью и кровью.
Но если бы все эти люди, резавшие по живому понимали бы, что мудрость, по Конфуцию, являет собой итог не размышлений, а жизни, то вели бы себя, наверное по другому.
— Мудрый, — говорил Конфуций, — не отличается от других в том, что он говорит, действует и мыслит. А в том, что мудрый не говорит, не действует и не мыслит, он отличается от других людей…
Великие достижения человеческого духа, а равно гений целого народа вообще невозможно уложить в определенную последовательность рутинных, обыденных фактов, из которых мы привычно составляем историю.
В них всегда присутствует что-то непостижимое и даже невероятное, некая непрозрачная для критической мысли.
Какая-то интуитивно ощущаемая глубина жизненного опыта, по необходимости облекающаяся покровом иносказаний и недоговоренностей, аллегорий и туманных аллюзий.
Эта истина не просто конкретна, она всегда является неожиданно, как бы по случаю просто потому, что она сопровождает некой виртуальной тенью весь явленный ход истории.
Иногда ученики задавали Конфуцию весьма, как им казалось, непростые вопросы, но застать Учителя врасплох никто из них так и не сумел.
Конечно, они и не ставили перед собой такой цели, и эти неожиданные вопрсоы являлись показателем их личностного роста после общениия с Конфуцием,
Так, Цзы-гун однажды спросил:
— Можно ли всю жизнь руководствоваться одним словом?
— Да, можно, — ответил Учитель. — Это слово — взаимность. Не делай другим того, чего не желаешь себе. Из тех людей, с кем я общался, если я и хвалил кого, то только испытав на деле. Так поступал народ Трех династий, поэтому все Три династии шли праведным Дао-Путем…
— Почему крупному сановнику из государства Вэй Юю, — последовал новый вопрос, — дали посмертное имя Вэнь (Просвещенный)?
— Потому, что он был мудр, любил учиться и не стыдился обращаться за советами к нижестоящим. Он обладал четырьмя качествами благородного мужа: ведет себя с достоинством, служа старшим, проявляет почтение, заботится о народе, использует народ на общественных работах должным образом. Он умел завязывать дружбу с людьми, и чем дольше он дружил, тем большим уважением проникались к нему люди. И еще потому, что благородный муж помогает нуждающимся, но не обогащает богатых.
— А что вы можете сказать о первом советнике царства Цинь?
— Только то, что можно сказать о государственном муже, который первым последовательно проводил на практике единение через разномыслие в делах управления государством. Если благородный муж, многому учась из книг, ограничивает себя правилами этикета, он в состоянии не изменять принципам. Надо всегда помнить: если я поступаю неправильно, небо отвергнет меня!
— Первый советник Цзы Вэнь, — спросил Цзы Чжан, — трижды назначался на этот высокий пост, но не выказывал радости; трижды его лишали этого высокого поста, но он не выказывал недовольства. Всякий раз он неизменно посвящал нового первого советника, сменявшего его, во все государственные дела, связанные с управлением. Что Вы скажете о нем?
— Только то, что он предан государству.
Тогда Цзы Чжан спросил:
— Можно ли его считать обладающим человеколюбием?
Учитель ответил:
— Не знаю, можно ли это считать человеколюбием. —
— Сановник из Лу, — продолжал ученик, — отличавшийся осмотрительностью Цзи Вэнь-цзы обдумывал каждое дело три раза, а потом уже действовал.
— Достаточно обдумывать два раза, — ответил учитель. — Главное — править в соответствии с моральным кодексом. И разве можно управлять народом, будучи нетребовательным к себе и нетребовательным к поступкам других? Разве нетребовательность к себе и нетребовательность к поступкам других не являют чрезмерную нетребовательность?
— Чего надо стыдиться больше всего? — спросил другой ученик.
— Прекраснодушных речей, притворных манер, чрезмерной угодливости, и когда люди, затаив обиду, набиваются в друзья.
— Много ли надо настоящему человеку для счастья? — спросил Линь Гун.
— Немного пищи и воды, скромное жилище. Что же касается настоящего человека, то он никогда не ходит по окольной дорожке и не использует хорошие отношения с управляющим в корыстных целях. Есть простую пищу, пить воду, спать, подложив руку под голову, — в этом тоже есть удовольствие. Богатство и знатность, полученные нечестно, для меня подобны облакам, плывущим по небу. Да и кто может выдти из комнаты, минуя дверь? И мне не понятно, почему же никто не идет по моему Пути? Такой принцип, как «золотая середина», представляет собой наивысший принцип…
— Но ведь наша жизнь… — вырвалось вдруг у Цзы Чжана против его воли. — Извините, Учитель, — тут же смущенно произнес он.
Конфуций кивнул и продолжал:
— Да, ты прав! Люди уже давно не обладают им. Но при этом надо помнить, что, если в человеке естественность превосходит воспитанность, он подобен деревенщине. Если же воспитанность превосходит естественность, он подобен ученому-книжнику. После того как воспитанность и естественность в человеке уравновесят друг друга, он становится благородным мужем. Человек от рождения прямодушен. Но если он утрачивает прямодушие, лишь счастливая случайность сохраняет ему жизнь. Надо помнить и то, что знающие что-либо уступают тем, кто любит что-либо, любящие что-либо уступают тем, кто наслаждается чем-либо. Благородный муж безмятежен и спокоен, маленький человек постоянно встревожен и обеспокоен.
— С кем можно говорить о высоких материях?
— Только с теми, кто выше посредственности…
— В чем мудрость правителя? — спросил Фань Чи.
— Должным образом служить народу, почитать духов и держаться от них подальше. Золотая середина, или золотая мера — образ совершенной морали.
Несмотря на тяжелые испытания, Учитель остался все таким же радушным и отзывчивым. Со стороны, кажется, невозможно было усмотреть какие-либо перемены в его жизни. Могло ли быть иначе?
Трудная работа должна выполняться последовательно
Я беседовал с Хуэем целый день, и он, как глупец, ни в чем мне не прекословил. Когда он ушел, подумал о нем и смог понять, что Хуэй далеко не глупец.
Будь глубоко правдив, люби учиться, стой насмерть, совершенствуя свой путь.
Ведь мудрость Конфуция в ее внешнем, зримом образе и была не чем иным, как прочным, хорошо отлаженным бытом, правильно устроенной жизнью, вместившей в себя вековой опыт предков. Она вся сходится в одном великом завете:
Он мог сознавать недостаточность своих усилий и стыдиться ее (что и делало его вечным учащимся), но он не знал мук нравственного самоопределения.
Он видел перед собой лишь ровный и прямой Путь. Внутренняя цельность его жизни заключалась как раз в том, что он в каждый момент мог «превозмогать себя» и, следовательно, сознавать себя обновленным, как будто заново родившимся.
Ничто так не высвечивает внутреннюю правду, как неуютность мира, окружающего нас.
Наверное, Конфуций и сам не смог бы сказать в точности, когда постиг он истину музыкальной настроенности жизни.
Но, вероятно, он верил, что истина эта не случайно открылась ему именно в шестьдесят лет — в пору завершения земных трудов человека.
И еще он знал, что эта правда привела его обратно в родной дом, как привела она его сердце к неведомому прежде, легкому и возвышенному покою.
Почему к легкому? Да хотя бы потому, что она освобождала от необходимости что-то выражать, доказывать, объяснять.
Культура воистину бессмертна, потому что она не зависит от субъективной воли и присутствует в обществе неизбежной тенью сокровенной матрицы человеческих деяний.
Возможно, тут и кроется разгадка того удивительного обстоятельства, что Конфуций совершенно не интересовался смертью и не имел никакого представления о конце времен.
Человек, по Конфуцию, может либо наполнить формы культуры своей творческой волей, и тогда он выполнит свое человеческое призвание, либо не усвоить культуру — и тогда он не состоится как человек.
Глава II
«Мы умираем для мира, чтобы жить в нем»
Как и обещал Конфуций по возвращении в Лу, он много занимался с учениками.
Несмотря на всю свою теперь уже великую славу и известность, он остался всем тем же Учителем, легким, остроумным и ненавязчивым.
Если что и изменилось, так это отношение учеников. И дело было совсем не в славе Учителя и утешенном честолюбии.
Нет!
Просто они не могли не видеть, что, как это ни печально, но их Учителю оставалось не так много на этой земле и старались теперь запомнить буквально каждое его слово.
Каждый из них уже понимал, что каждое произнесенное Учителем слово очень скоро будет принадлежать Вечности. И когда один из них очень огрочился из-за того, что ему не дали обещанное при дворе место, все они услышали самую настоящую лекцию в стиле Конфуция, тонкую и по-отечески добрую.
— Никогда не гонитесь за мелкими успехами, — говорил Конфуций, — иначе вы никогда не совершите великого дела. Участники торжественного пира поначалу держатся церемонно, потом перестают соблюдать приличия, а в разгар пиршества веселятся до непристойности. То же самое случается во всех делах: часто их начинают сдержанно, а заканчивают развязно. И то, что поначалу кажется нам делом простым, под конец уже нам неподвластно. Но это вовсе не означает того, что надо сдаваться. Нет ничего такого, чего не могло бы достигнуть постоянство. И если я буду каждый день приносить корзину земли, то, в конце концов, воздвигну гору. Храните до самой смерти преданность своему пути! Если, взглянув на свои поступки, вы увидите, что стыдиться нечего, то отчего же ещё можно печалиться и испытывать страх?
— А что такое человеколюбие? — задал ученик новый вопрос.
— Испытать трудности, а затем добиться успеха. Мудрый любит воду. Обладающий человеколюбием наслаждается горами. Мудрый находится в движении. Человеколюбивый находится в покое. Мудрый радостен. Человеколюбивый долговечен. Поскольку мудрый проявляет интерес ко всему, что движется, он любит воду. Поскольку человеколюбивый стремится к покою, он любит горы.
— Если обладающему человеколюбием, — спросил Цзай Во, — скажут, что в колодец упал человек, должен ли он броситься за упавшим в колодец?
— Зачем? Благородный муж должен подойти к колодцу, но не должен спускаться туда. Его можно ввести в заблуждение, но не обмануть.
— Что можно сказать о человеке, — спросил Цзьг-гун, — делающем добро людям и способном оказывать помощь народу? Можно ли назвать его человеколюбивым?
— Почему только человеколюбивым? Не следует ли назвать его совершенномудрым? Человеколюбивый человек, стремится укрепить себя на правильном пути, помогает в этом и другим, стремясь добиться лучшего осуществления дел, помогает в этом и другим. Когда человек в состоянии руководствоваться примерами, взятыми из его непосредственной практики, это можно назвать способом осуществления человеколюбия. Разве человеколюбие далеко от нас? Если я хочу быть человеколюбивым, человеколюбие приходит. В учености я не уступаю другим людям. Но я не могу поступать, как благородный муж. Разве я смогу стать мудрецом или человеколюбивым человеком? Я всего лишь учусь без пресыщения, просвещаю без устали. Только это я и могу сказать о себе.
— Чем должен руководствоваться человек, решивший посвятить себя учению других? — последовал новый вопрос.
— Учить четырем вещам: пониманию книг, моральному поведению, преданности государю и правдивости. Направить волю на достижение правильного пути, придерживаться принципов морали, поступать в соответствии с человеколюбием, упражнять в искусствах. Безмолвно хранить то, что знаешь, учиться без пресыщения, просвещать без устали. Когда мораль не совершенствуют, изученое не повторяют, услышав о принципах долга, не в состоянии им следовать, не могут исправлять недобрые поступки, я скорблю. Даже если мне принесут связку сушеного мяса, я не откажусь обучать. Есть люди, которые, ничего не зная, действуют наобум. Я не таков. Слушаю многое, выбираю лучшее и следую ему, наблюдаю многое и держу все в памяти — это и есть способ постижения знаний. Я не родился со знаниями. Я получил их благодаря любви к древности и настойчивости в учебе. Если бы мне прибавили несколько лет жизни, то я имел бы возможность в пятьдесят лет изучать «Книгу перемен» и, возможно, избежал бы больших ошибок.
— А как вести себя при выборе учеников? — поинтересовался Цзай Во.
— Того, кто не стремится к достижению знания, не следует направлять на правильный путь. Тому, кто не испытывает трудностей в выражении своих мыслей, не следует помогать. Того, кто не в состоянии по одному углу предмета составить представление об остальных трех, не следует учить.
— Если вы поведете в бой войско, спросил Цзы-лу, — кого вы возьмете с собой?
— Я не возьму с собой того, кто с голыми руками бросается на тигра, переправляется через реку, не используя лодку, гибнет, не испытывая сожаления. Я обязательно возьму с собой того, кто в делах проявляет осторожность, тщательно все продумывает и добивается успеха.
Шэ-гун спросил Цзы Лу, что за человек Кун-цзы. Тот в замешательстве молчал, и тогда Конфуций пришел ему на помощь.
— Почему ты не сказал: «Он из тех, кто, преисполнившись решимости, не помнит о еде, в радости забывает о печали и не думает о грядущей старости»? Если я иду с двумя людьми, то у них обязательно есть чему поучиться. Надо взять то хорошее, что есть у них, и следовать ему. От нехорошего же надо избавиться. Расточительность ведет к непослушанию, а бережливость — к скаредности; но лучше быть скаредным, чем непочтительным.
Как и всегда, главным для Конфуция было верить и делать. Именно это подтверждает следующая история, рассказанная Конфуцию его учеником Цзаем Во.
Как-то свита важного сановника Фаня выехала за город. Повстречав некоего Кая с Шан-горы, старого и слабого и очень бедно одетого, царедворцы принялись издеваться над ним.
Однако тот оставался совершенно невозмутимым, и очень скоро чиновники выдохлись.
От нечего делать, Фань указал на возвышавшуюся рядом башню.
— Тому, кто спрыгнет с нее, — сказал он, — я дам сто золотых!
Чиновники только посмеялись в ответ: желающих сломать себе шею среди них не нашлось даже за столь крупную огромную сумму.
— Если позволите, — неоижданно для всех сказал Кай, — я прыгну!
— Позволим! — милостиво кивнул Фань, прекрасно понимавший, что ему никогда не придется платить по счету, поскольку даже не сомневался, что прыгнувший с такой высоты человек разобьтеся в лепешку.
Кай взошел на башню и бросился вниз. К изумлению наблюдавших за ним людей, он опустился он на землю, не повредив ни единого сустава.
Фань недовольно нахмурился.
— Это случайность! — произнес он. — Я, — взглянул он на Кая, — отдам тебе деньги, но при условии, если ты нырнешь в омут в излучине реки и достанешь со дна драгоценную жемчужину. Достанешь ее — и она твоя! Если же нет, то ты не получишь и ста золотых…
Кай нырнул и через минуту появился на поврехности воды с жемчужиной в руке.
На этот раз никто не смеялся. Сам сановник был настолько поражен увиденным, что не только отдал Каю деньги, но и приказал одеть его в шелковые одежды и кормить его в любое время суток.
Через несколько дней в сокровищнице Фаня, где хранились дорогие изделия из шелка, вспыхнул сильный пожар.
— Кай, — сказал сановник, — если ты спасешь мой шелк, я дам тебе любую награду!
В следующее мгновенье Кай исчез в пламени и вытащил весь шелк. На теле его не было видно ни одного ожога.
И вот тогда-то Фань и его окружение поняли, что перед ними не простой человеко, и стали просить у него прощения:
— Мы, — наперебой причитали они, — не ведали, что ты владеешь чудом, и обманывали тебя. Мы не ведали, что ты — святой, и оскорбляли тебя. Считай нас дураками, считай нас глухими, считай нас слепыми, но скажи, в чём заключается твой секрет?
— Нет у меня никакого секрета, — ответил Кай. — А почему так происходит, я и сам не знаю! Но об одном случае я вам все же расскажу. Не так давно двое из вас ночевали в моей хижине, и я слышал, как они восхваляли Фаня, который, по их словам, может оживить мёртвого, богатого сделать бедняком, а бедного — богачом. Тогда я отправился к нему. Когда пришёл сюда, я верил каждому вашему слову. Не думая ни об опасности, ни о том, что станет с моим телом, я боялся лишь одного: быть недостаточно преданным, недостаточно исполнительным. Именно это придавало мне силы и толкало вперед. Вот и всё. Только сейчас, когда я узнал, что вы меня обманывали, меня от страха охватила дрожь. Более того, я теперь не смогу ещё раз приблизиться к воде и пламени…
После этого случая Фань и его сановники перестали обижать нищих. Встретив их, они выходили из колесницы и кланялись.
— Вы не находите этот рассказ странным? — спросил ученик.
— Нет, не нахожу, — покачал головой Конфуций. — И тебе давно уже следует знать, что человек, полный веры, способен воздействовать на вещи, растрогать небо и землю, богов и души предков, пересечь Вселенную с востока на запад, с севера на юг, от зенита до надира. Не только пропасть, омут или пламя — ничто его не остановит. Кай поверил в ложь, и ничто ему не помешало. Запомни это, юноша!
Конечно, это выдуманная история. И ничего странного в этом нет. Ведь описывает же Евангелие, как Христос оживлял мертвых!
Но она лишний раз доказывает, что человек, если захочет, может все…
Как-то, гуляя с учениками, Конфуций засмотрелся на горный водопад, который падал с большой высоты в бурлящую реку.
К его несказанному удивлению, какой-то крестьянин собрался перейти бурлящий поток вброд.
Конфуций послал к нему учеников, чтобы удержать его от безумного поступка. Однако тот отмахнулся от посланных к нему учеников и, к всеобщему удивлению, перебрался через руку.
— Как это вам удалось выбраться из такого потока невредимым? — поинтересовался Конфуций, перейдя на другую сторону реки по мосту.
— Все дело в том, — ответил смельчак, — что я вверяюсь ему. А вверившись, плыву по течению. Именно поэтому я и перехожу столь бурные реки…
— Что же, все правильно, — после недолго размышления взглянул Конфуций на учеников, — даже с таким бурным потоком можно сродниться, если ввериться ему. То же самое касается и людей…
— Скажите, Учитель, — спросил один из учеников, — а не лучше ли будет для нас, если бы несколько смягчили некоторые свои требования, посокльку они его начала слишком высоки и недоступны для большинства?
— Мое учение есть учение, завещанное нам нашими праотцами. — ответил Конфуций. — Я не имею права ни прибавлять к нему, ни убавлять чего-либо. Я передаю его во всей первобытной чистоте. В отношении к моему учению я то же, что сеятель к сеямым им семенам. Может ли сеятель придать семени иную форму или заставить его дать раньше определенного времени росток, восход и жатву? Дело сеятеля посадить семена в землю, поливать их, заботиться о них — все же прочее не в его власти. Мое учение не прямой, обычный путь, оно неизменно как небо, которое есть его творец, и текло как поток от древних времен Яо и Шуна…
Особенное, мы бы сказали, даже трепетное внимание Конфуций уделял к словам, всем, без исключения, поскольку прекрасно понимал, что это, возможно, самое сильное оружие человека.
Ведь именно ими признавались в любви, заставляли людей верить, любить и ненавидеть и даже воевать. А раз так, то любое слово благородного человека должно было нести в себе благородный смысл.
— У того, кто беззастенчиво произносит слова, — говорил он, — с трудом исполняются дела. Если знаешь, то говори, что знаешь, а если не знаешь, то говори, что не знаешь. Обдумай, возможно ли то, что ты обещаешь, ибо обещание — есть долг…
На собственном опытеКонфуций познал и такую простую истину, что между желанием и его исполнением лежит дистанция огромного размера. И, чтобы пройти ее, надо быть достаточно закаленным человеком и никогда не предаваться отчаянию.
— Но ведь это же очень трудно! — воскликнул один из самых нетерпеливых его учеников.
— Конечно, трудно, — согласился Конфуций, — как трудно добиться всего хорошего, так как всё действительно стоящее требует больших усилий. Именно поэтому гораздо легче ненавидеть, чем любить. Легко быть негативным, и трудно излучать позитив. Проще совершать зло, чем делать добро. Всё лучшее, чего можно достичь в этом мире, требует больших усилий, работы над собой. И никому не дано достигнуть вершины горы, не преодолев крутые и извилистые торпы. Но это вовсе не означает того, чтобы, встретившись с трудностями, менять цель! Менят надо только средства к ее достижению…
Успех зависит от предварительной подготовки, и без такой подготовки обязательно случится неудача.
Чем бы вы ни занимались в жизни, если вы хотите добиться успеха, то сначала вы должны подготовиться. Даже самая большая неудача может ускорить путь к успеху
Страна в опасности — ее не посещай, в стране мятеж — там не живи. Когда под Небесами следуют пути, будь на виду, а нет пути — скрывайся.
Стыдись быть бедным и незнатным, когда в стране есть путь; стыдись быть знатным и богатым, когда в ней нет пути.
Последние годы своей жизни мудрец почти всецело посвятил занятиям с учениками.
В окрестностях города на поляне было несколько холмов, служивших некогда алтарями для жертвоприношений, впоследствии же превращенных в места для гуляний.
Холмы были обстроены павильонами, и в них Конфуций занимался с учениками.
Один из холмов, наиболее любимый и чаще посещаемый философом, сделался известным под именем абрикосового кургана.
Чаще всего он беседовали о мудрости.
— Есть ли сейчас истинные мудрецы? — спросил Шэ-гун.
— Совершенномудрого человека мне не удалось встретить, — ответил Конфуций. — Встретился бы благородный муж, и этого было бы достаточно. Доброго человека мне не удалось встретить. Встретился бы человек, обладающий постоянством, и этого было бы достаточно. Трудно обладать постоянством тому, кто, не имея чего-либо, делает вид, что имеет; кто пуст, но притворяется, что полон; кто нищий, но выдает себя за богатого. Я одобряю тех, кто очистился и не одобряю то, что с ним было раньше. Зачем же сейчас так относиться к нему? Если человек сам чистился и пришел, мы обязаны приветствовать это, и не следует напоминать о прошлом.
— А что отличает совершенного человека?
— Выдающийся обладает природной прямотой, — ответил Учитель, — любит справедливость, вникает в слова людей и следит за выражением их лиц, заботится о том, чтобы быть ниже других. Такой будет обязательно выдающимся в государстве и будет обязательно выдающимся в семье. Что же касается известного, то он лишь внешне проявляет человеколюбие, а на деле не таков. Он живет, не испытывая сомнений. Такой будет обязательно известным как в государстве, так и в семье…
Ну и, конечно, Конфуций много беседовал с учениками и о благородном муже.
— Благородный муж, — говорил он, — думает о девяти вещах: о том, чтобы ясно видеть ясно, хорошо слышать, о том, чтобы его лицо было приветливым. Он заботится о том, чтобы все его поступки были почтительными, речь была искренней, а действия осторожными. Он понимает необходимость спрашивать других, когда появляются сомнения, помнить о последствиях своего гнева и о справедливости, когда есть возможность извлечь пользу. Благородный муж чувствует отвращение к тем, кто не хочет говорить о своих истинных намерениях, а непременно выдвигает всевозможные объяснения.
— Но ведь это очень трудно! — воскликнул один из учеников.
— Да, согласился Учитель, — трудно. Быть порядочным человеком, наверное, самае трудная должность на земле. Но иначе и быть не может. Целеустремленный человек и человеколюбивый человек идут на смерть, если человеколюбию наносится ущерб, они жертвуют своей жизнью, но не отказываются от человеколюбия. Благородный муж, впадая в нужду, стойко ее переносит. Низкий человек, впадая в нужду, распускается. Благородный муж ко всему подходит в соответствии с долгом; совершает поступки, основываясь на ритуале, в словах скромен, в поступках правдив. Благородный муж беспокоится о том, что не обладает способностями, но не беспокоится о том, что люди не знают о нем. Благородный муж огорчен тем, что после смерти его имя не будет упомянуто. Благородный муж предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к людям. Благородный муж держит себя строго, но не устраивает споров с людьми, он умеет быть в согласии со всеми, но не вступает ни с кем в сговор. Благородный муж выдвигает людей не за их слова, но он и не отбрасывает хорошие слова, если они сказаны недостойным человеком…
— А чего должен благородный муж избегать? — спросил Ли Фань.
— Трех вещей! В юности, когда организм еще не окреп, он избегает любовных утех. В зрелом возрасте, когда у него появляются силы, он избегает драк, а в старости, когда организм ослабевает, он избегает жадности. Благородный муж боится трех вещей: веления Неба, великих людей и слов совершенномудрых. Низкий человек не знает веления Неба и не боится его, он презирает высоких людей, занимающих высокое положение и оставляет без внимания слова мудрого человека. Благородный муж всегда должен помнить о том, что три вида дружбы приносят пользу и три — вред. Когда дружишь с человеком или прямым, или честным, или обладающим большой проницательностью, — это приносит пользу; когда дружишь с человеком или неискренним, или изворотливым, или бойким на язык, — это приносит вред. Три вида радости приносят пользу и три вида — вред. Когда радуешься от того, что или поступаешь в соответствии с ритуалом и музыкой, или говоришь о добрых делах людей, или вступаешь в дружбу с мудрыми людьми, — это приносит пользу. Когда испытываешь радость от того, что или предаешься расточительству, или праздности, или пирам, — это приносит вред. Три ошибки делают при общении с благородным мужем: начинать говорить, когда не наступило время слов, — это торопливость, не говорить, когда пришло время слов, — это скрытность, говорить, не наблюдая за выражением его лица, — это слепота.
— Учитель, — спросил Цзи Кан-цзы, — а как бы всего в нескольких словах определели умение управлять государством?
— Управлять — значит поступать правильно. Если, управляя, вы будете поступать правильно, то кто осмелится поступать неправильно?
— А можно ли казнить людей, лишенных принципов, во имя приближения к этим принципам?
— Зачем, управляя государством, убивать людей? Если вы будете стремиться к добру, то и народ будет добрым.
Как-то Конфуцию не здоровилось, и его ученик Цзай Во был вызван во дворец, поскольку правитель был очень обеспокоен болезнью Учителя.
Что бы вы ни делали, делайте это с полной отдачей или не делайте вовсе.
Чтобы добиться успеха в жизни, от вас потребуется дать все самое лучшее, на что вы только способны, и тогда вы будете жить без сожалений
Ценить усилие дороже награды за него — это называется любовью
Вернувшись домой, ученик расказал Конфуцию о вопросе правителя о деревьях, которые сажали у алтаря.
В Древнем Китае возникновение нового государства ознаменовывалось сооружением алтаря в честь духа земли. На этом алтаре сажалось дерево, порода которого зависела от характера земли данного государства.
— И что ты ему ответил? — поинтересовался Учитель.
— Я сказал, — ответил Цзай Во, — что при династии Ся сажали сосны, при династии Инь — кипарисы, при династии Чжоу — каштаны, и все для того, чтобы заставить народ бояться.
— Напрасно! — нахумурился Конфуций. — Не следует говорить о том, что уже совершено. Не следует противиться тому, что уже делается. Не следует порицать за то, что уже упущено…
Заметив недоумение на лице ученика, он продолжал:
— Деревья на алтаре сажали не для устрашения, а для соблюдения ритуала.
В свободное от бесед и прогулок время Конфуций окончательно привел в порядок древние священные книги, а также и свои сочинения.
Из трех тысяч учеников 72 могли со слов учителя объяснять законы музыки и изящных художеств, правила же мудрости и добродетели в состоянии были передавать людям только 12 учеников.
Эти ученики стояли всего ближе к Конфуцию и знали все его заветные думы и помыслы. Из них любимейшим был Иен-хоей, на которого Конфуций смотрел как на своего преемника, но он умер ранее учителя.
Как-то вечером, прогуливаясь с тремя учениками, Конфуций приблизился к одному кургану, который, по преданию, был насыпан по повелению древнего военачальника в благодарность за одержанную победу.
При виде этого кургана Конфуций задумчиво покачал головой. Озабоченные ученики спросили его, не болен ли он, приписывая причину его грусти нездоровью. Конфуций отвечал:
— Успокойтесь, я совершенно здоров, но вид этого кургана пробудил во мне грустные мысли о бренности славы человека. Подайте мне кин, я пропою вам песнь скорби: зной сменяется холодом, весна и лето — осенью. Солнце восходит за тем, чтобы течь на запад; реки стремятся с востока, чтобы ввергнуться в неизмеримое море. Однако же за осенними холодами опять являются тепло и зной; солнце, закатясь на западе, снова восходит на востоке, и воды речные, ввергающиеся в море, сменяются новыми водами. Но что же сталось с героем, воздвигшим этот курган, где его боевой конь, где его спутники на ратном поле? Увы, единственным следом их бытия осталась земляная насыпь, поросшая сорными травами…
В другой раз, разбирая книгу превращений великого Фу-си-шы, Конфуций задумался над символом Сун-и, или знаком разрушения и возрождения.
— Всему свое время, — сказал философ ученикам, — все на свете изменяется и исчезает, чтобы появиться в новом виде, но и за обновлением следует обветшание, разрушение, а там опять обновление и так до бесконечности.
Видимо, мысли о смерти все чаще и чаще стали посещать престарелого философа. Имея от роду более 70 лет, он еще раз посетил священную гору Тай-Шан, чтобы там помолиться небу.
Предвидя свой скорый уход, Конфуций хотел возблагодарить небо за все его щедроты и милости.
Он собрал всех своих учеников и привел их к одному из холмов, окружавших город.
Здесь они воздвигли алтарь и возложили на него шесть книг, написанных Конфуцием, затем мудрец встал на колени лицом к северу и долго стоял так, глядя в высокое прозрачное небо.
В нем только в им известном направлении медленно проплывали большие белые облака.
Вот так вот уже очень скоро поплывет и душа самого Конфуция в те неведомы пределы, где уже не было ни добра, ни зла.
О чем он думал в эти одновременно скорбные и светлые минуты?
О своей прожитой жизни, о том, что он сумел сделать на этой земле и что он мог бы сделать, если бы ему хотя бы не мешали.
Он медленно поднялся с колен и заглянул на хранивших почтительное молчание учеников.
Нет, жил и не зря и все эти люди являются лучшим доказательством этого, и именно они доделают то, что начал он: создание благородного мужа, а если проще, то образованного и нравственно чистого человека. А это дорогого стоило…
Конечно, хотелось бы еще пожить, но ученики не должны видеть ни его грусти, ни печали.
Неожиданно для всех Конфуций улыбнулся и заговорил. Он говорил как бы для себя, но все было понятно, что он говорит для них и тех, кому они понесут его учение.
И хотя он говорил уже не раз сказанные им слова, здесь, в горах, которые всегда считались у китайцев святым место, его речь звучала как-то по-особенному. Проникновенно и светло.
— Совершенное, — говорил Конфуций, — без всякой примеси есть закон Неба, совершенствование, которое есть не что иное, как употребление всех своих сил на познание закона Неба, есть закон человека. Тот, кто постоянно стремится к своему совершенствованию, тот — мудрец, умеющий отличать добро от зла. Он избирает добро и крепко прилепляется к нему, чтобы никогда не потерять его…
Неожиданно Конфуций замолчал, вспоминая свой собственный Путь, который даже при всем желании нельзя было назвать ровным.
Зависть — это подсчет чужих побед, вместо ваших собственных
Если народ не поучать, а убивать — это называется жестокостью.
Если народ не предупредить, а затем выразить недовольство, увидев результаты труда, — это называется грубостью.
Если настаивать на быстром окончании работы, прежде дав указание не спешить, — это называется разбоем.
Если обещать награду, но поскупиться ее выдать — это называется жадностью
Да и не было у Конфуция такого желания. Он прекрасно понимал: чем больше человеку дано, тем больше с него и спроситься. А любой Путь познания означает не только чтение древних канонов и слушание прекрасной музыки, но и ежедневное испытание воли.
Ни одну мышцу нельзя сделать сильной без нагрузки. И чем больше эта нагрузка, тем сильнее мышца. Так и характер человека, который нельзя развить в тепличных условиях. И сурыве испытания для него необходимы, как вода для роста риса.
— Встретив мудрого человека, — продолжал Учитель, — постарайтесь уподобиться ему. Когда видишь человека, который не обладает мудростью, взвесь свои собственные поступки. Всегда будьте на стороне преданности и честности. Будь строг к себе и как можно снисходительнее с другими, и на тебя не будут жаловаться. Будь смел в речах и поступках, когда в стране есть путь. Будь смел в поступках и скромен в речах, когда в стране нет пути. Доброта дает возможность повелевать людьми. Необъезженную лошадь можно приучить к упряжке. Металлу, плавящемуся в тигле, можно придать нужную форму. Только из скучающего бездельника до конца жизни ничего не выйдет. Не беспокойся о том, что не занимаешь высокий пост. Беспокойся о том, хорошо ли служишь на том месте, где находишься. Не беспокойся о том, что тебя не знают. Беспокойся о том, достоин ли ты того, чтобы тебя знали. Главное — будь честен и правдив, не дружи с теми, кто тебе не равен, и не бойся исправлять свои ошибки. Да не ослепляет тебя ни дружба насчет недостатков твоего друга, ни ненависть насчет хороших качеств твоего врага…
Конфуций помолчал, снова вспомив свою жизнь, а затем сказал то, что давно уже вынашивал в душе:
— И не надо думать, что ваш путь будет устлан розами. Напротив, он будет тернист и труден. Будут и сомнения и неудачи, но будут и успехи! Скажу вам о себе. В пятнадцать лет я ощутил стремление учиться, в тридцатилетнем возрасте я утвердился, достигнув сорока, освободился от сомнений. В пятьдесят лет я познал веление Неба; в шестьдесят мой слух обрел проникновенность, а с семидесяти лет я следую желаниям сердца, не нарушая меры…
Это признание стоило дорогого. Как теперь узнали ученики, были и у их великого Учителя минуты сомнений и тревожных раздумий.
Но иначе и не могло быть. Истинное самопознание всегда ведет к внутреннему преображению и преодоление своего прежнего состояния.
«Смысл сегодняшнего занятия, — говорил один из восточных мудрецов, — состоит в том, чтобы преодолеть вчерашнее понимание».
Так оно и есть, и то, что казалось верным на низших ступенях духовного совершенствования, может быть не только пересмотрено, но и отвергнуто в дальнейшем.
Но именно эта духовная эволюция, ведущая к новому осмыслению традиционных понятий, в конечном счете, и составляет единое, но в то же самое время и постоянно меняющееся смысловое поле традиции.
Конфуций замолчал. Молчали и ученики, не задавшие, против обыкновения, больше ни одного вопроса.
Да и зачем? Все главное было сказано…
Но мы все же порассуждаем.
Обозначив возрастные рубежи своей жизни в пятнадцать, тридцать, сорок, пятьдесят и шестьдесят лет, Конфуций как бы подвел итог своей духовной эволюции и земного Пути.
«С семидесяти лет я следую желаниям сердца, не нарушая меры…»
Говоря об этом высказывании Конфуция, мы опять же сталкиваемся с ее разными переводами.
В одном из них она звучит так: «С семидесяти лет я следую желаниям сердца, не нарушая меры».
В сборнике З. Г. Лапиной, Чжоу Хуна и К. И. Шилина «Экологическое совершенствование творческой индивидуальности» мы читаем: «В семьдесят — следовал желаниям сердца, не выходя за рамки (естественного)».
Переводы разные, но смысл в них приблизительно один.
Остается только выяснить, что значат желания сердца и соблюдение меры?
Понятно, что говорить об столь деликатных вещах, касающейся души Великого Учителя, мы можем с известной степенью относительности.
Но, познакомившись с основными положениями учения Конфуция и его жизнь, можно предположить, что это жизнь с полным соблюдением человечности и гуманности и неукоснительное следование ритуалу.
В свою очередь, следование «желаниям сердца, не выходя за рамки естественного» в понимании самого Конфуция означает следование Пути (Дао) с помощью всеуравновешивающей силы (Дэ). Поскольку именно она и есть мера Срединного пути.
И если это так, то мы имеем перед собой этапы совершенствования Конфуция, или, если угодно, его становление мудрецом и благородным мужем.
Начало этому совершенствованию было положено в возрасте 15 лет, когда Конфуций решил себя посвятить учению.
Достичь успеха можно лишь в том случае, когда вы позволите себе рискнуть, и самая первая трудность — это быть честным по отношении к себе
Трудно постоянно выражать радость. Разве можно считать почтительностью к родителям только то, когда дети работают за них и предлагают им первым отведать вино и пищу?
Я не хочу смотреть большую церемонию, после того как земля полита вином
С тридцати до шестидесяти лет он вскармливал в себе провозглашенные им же качества благородного мужа и закончил это собирание в возрасте семидесяти лет на совершенно ином уровне.
Приблизительно то же самое предполагают и авторы сборника «Экологическое совершенствование».
«Вступив в связь со средой более высшего порядка, чем он, — говрится в нем, — Конфуций постигает прежде всего сердцем древний ритуал, настраиваясь на волну музыки космоса, обращается к далёким предкам, в конечном счёте олицетворяющим Небо-Природу.
Весь процесс эко-совершенствования Конфуция итожится выявлением в нём жизненной силы дэ, что возможно лишь при утончении восприятия космоса-природы в виде звука, цвета, запаха и т. д.
Конфуций прошёл свой путь, отмеряя каждый его этап достижениями нравственного совершенствования, а в итоге — внутренне преобразился, стал экологически совершеннее.
Суть этого процесса, озарившего всю его жизнь, в том, что в семьдесят лет он следовал желаниям своего сердца, не выходя за рамки естественного, и обрёл совершенное, т. е. творческое экофильное мышление, что не только венчало этот процесс, приводя к гармонии личности, но и начинало новый цикл восхождения духа, созидания его самого и других, а в конечном итоге — творения жизни.
Конфуций стал благородным мужем и у него, выражаясь его словами, наработанная воспитанием-учением культура (вэнь) уравновесилась с его сущностью.
Он познал ритуал в полной мере и прежде всего в его внутреннем аспекте, и его природа уподобилась природе Неба.
Владея тайной чжоуского ритуала — путём приобщения к высшему через внешнее, преобразовать внутреннее, Конфуций вошёл в процесс творческого восхождения и тем самым создал самого себя мудрецом, обладающим Живым знанием, эко — мудростью.
В начале, пользуясь ритуалом как средством, он путём осознанного ограничения пришёл внутренней, ничем не ограниченной свободе.
Гармонизируя посредством ритуала свои способности, он обрёл золотую средину, т. е. приобщился к космическому принципу, зон, в свою очередь, как утверждал Конфуций, порождает в человеке благую жизненную силу дэ, „достигшую предела“.
Без сомнения, Конфуций вошёл в число избранных, „познавших дэ“ и стал в состоянии передавать эту жизненную силу Неба другим.
В „Лунь-юе“ мы видим динамику этого процесса. Наращивание жизненной силы происходит посредством учения — познания пяти аспектов ритуала, а также путём совершенствования пяти качеств личности.
„Небо порождает благую силу Дэ во мне“, утверждает Конфуций.
Постижение этого качественного изменения пришло не сразу. Так, учитель отмечал, что не обладает совершенством и гуманностью в полной мере, но лишь находится в процессе
приобщения к ним: „Тружусь над этим ненасытно“».
В контексте пятеричных структур гуманность соответствует облику, а совершенство — мышлению.
Учитывая сетования Конфуция на то, что ему не удалось в жизни встретить совершенного и гуманного, следует, что этим качествам он мог приобщиться лишь у великих предков Неба.
Со временем он смог утверждать: «Гуманность — далека, но я стремлюсь к гуманности, и гуманность приходит».
Здесь, как и в случае с общением с предками (которых он, ставя высоко, почитал в отдалении), к знанию которых он приобщился, он дерзновенно «следовал своим желаниям», и становился гуманным.
Приобщение к космическому закону ли — свидетельство совершенства мышления и знак мудрости. И недаром, настаивая на том, что Конфуций — мудрец, его ученик Цзыгун утверждал: «Именно Небо сделало так, что он стал совершенномудрым».
Идея о том, что Конфуций обрёл мудрость, поскольку Небо благоприятствовало ему, выражена иероглифом «цзун» — букв, вертикаль, меридиан.
Пересекаясь с горизонтальными (линиями иероглифа — А.У.), они-то и образуют мировой узор «основы и утка», в центре которого и оказалась личность Конфуция.
(Напомним, что в плетении основой называется нить, которая натягивается стройными рядами на станок, а нить утка — это нить, которая крепится к челноку и челнок туда-сюда ходит между нитями основы, создавая переплетение).
Таким образом Конфуций удостоился высокой чести и обрёл полноту гармонии внешнего и внутреннего.
Быть на одной вертикали с Небом, значит подключаться к мудрости Неба-Природы, стать особо отмеченным и встроенным в беспредельную иерархию совершенствующихся сущностей.
С учётом многозначности смысла иероглифа цзун, можно сказать, что Небо как бы выпустило Конфуция в мир по вертикали-нити, даровав ему неограниченную свободу творчества жизни.
Но «добродетель, — утверждал учитель, — не бывает одинокой, у неё непременно появляются соседи».
Недаром Конфуций обладал огромной притягательной силой. И даже не только Конфуция, но и Цзы Сы — его внука и последователя — потомки пожаловали титулом «передающий мудрость».
Если же выразить все это несколько витеватое изложение проще, то можно с уверенностью сказать, что Конфуций был первым в мире благородным мужем, сумевшим пройти по начертанному им Великому Пути.
За несколько дней до смерти философ был во дворце и смотрел с высокой башни дворца на народный праздник духов земли.
Это был праздник в честь восьми духов земли, подателей плодов, овощей, хлеба и всех вообще ее произведений. Он проходил два раза в год — в дни весеннего и осеннего равноденствий.
Народ ел, пил, пел песни, танцевал и веселился от души.
Философ сказал бывшему при нем ученику Тси-кунгу:
— Меня радует, что народ на время забыл о своих бедствиях и считает себя, хотя и не надолго, довольным и счастливым!..
— Не лучше ли бы сделал народ, если бы, вместо пьянства и траты времени на непристойные забавы, он молился бы духам и приносил им благодарственные жертвы? — спросил ученик.
— Вы правы, — заметил Конфуций, — народу следовало бы благодарить небо за дарованные милости и просить новых, но плясками и весельем он и выражает свою благодарность. Не осуждайте его за праздность, это отдых после непрерывной стодневной работы. Неустанная работа изнуряет и тело, и душу, как ослабляется постоянно натянутая тетива у лука!
На следующий день Конфуций созвал своих учеников и объявил им свою последнюю волю.
— Созываю вас в последний раз, — сказал он, — постарайтесь запомнить слова мои, в них мое завещание. Как бы ни был умен и образован человек, он не может быть гением всеобъемлющим. У каждого человека, между остальными способностями, непременно есть одна, применяя которую к делу, он может быть истинно полезен на поприще, избранном согласно этой способности. Увлечение одной способностью в ущерб другой, более развитой, выбор должности, не подходящей к характеру, являются источником многих зол и ошибок…
Конфуций настолько ослаб, что даже эти несколько предложений утомили его.
Не держитесь за прошлое. Вы не достигнете успеха, пока будете вновь и вновь возвращаться в прошлое
Тот, кто нанес обиду небу, не может обращаться к нему с просьбами
Человек не должен печалиться, если он не имеет высокого поста, он должен лишь печалиться о том, что он не укрепился в морали.
Человек не должен печалиться, что он неизвестен людям. Как только он начнет стремиться к укреплению в морали, люди узнают о нем
Он закрыл глаза и несколько минут пролежал в полной неподвижности, собираясь с силами. И когда ученики стали беспокоиться, не потерлял их Учитель сознание, он открыл глаза.
— Мы, — продолжал он неожиданно окрепшим голосом, — давно уже знаем друг друга, и не со вчерашнего дня я ваш учитель. Я, как мог, исполнял мои священные обязанности по отношению к вам; вы, в свою очередь, делили со мною труды и заботы и опытом убедились в том, что знания и мудрость даются нелегко и что не менее трудно выполнять человеку его назначение. При нынешнем безотрадном положении вещей в государстве, при нежелании большинства принять преобразования в нравах, обычаях и религиозных воззрениях не надейтесь на успешное распространение моего учения. Вы сами видите, во многом ли я преуспел. Завещаю вам мои книги как драгоценный свод знаний и правил мудрости — в них залог будущего успеха моего учения. Книги эти вы должны передать потомству во всей чистоте. Для того чтобы успешнее выполнить завет мой, вы должны разделить предстоящие вам труды сообразно вашим способностям. Таким образом, каждый из вас исполнит завет мой и будет верен своему призванию…
Вечером Конфуцию стало совсем плохо, и ухаживающий за ним его любимый ученик Цзы-Лу стал свидетелем и последних минут Учителя.
— Уходят мои силы, — говорил Конфуций, — и уже не поправиться мне!
Затем, со слезами на глазах, он прибавил:
— Я не могу поднять голову, чтобы взглянуть на вершину Тай-Шана! Члены мои — как подгнившие стропила здания; я поблек, как трава! Кто после моей смерти возьмет тяжкий труд поддержать мое учение?
Он закрыл глаза и долго лежал, не двигаясь. Когда Цзы-Лу хотел уже выйти из комнаты с печальным сообщением, Учитель открыл глаза.
— Большая гора должна разрушиться, крепкая балка сгореть, мудрый человек должен завянуть, подобно растению…
Цзы-Лу знал Учителя много лет, но только сейчас по-настоящему он вдруг понял, какой великий человек жил рядом с ними и какой потерей для всей Поднебесной будет его уход.
Это были послдение слова великого Учителя.
Произнеся их, он впал в бессознательное состояние и через семь дней скончался на 73 году жизни.
Закрыв глаза усопшего, ученики положили ему в рот три щепотки риса и одели тело в одиннадцать различных одеяний.
Последним было то, в котором Конфуций являлся ко двору.
На голову надели шапки в виде тех шапок, какие присвоены государственным министрам.
Затем ему повесили на шею свитй из пяти разноцветных нитей шнурок с почетным знаком — медальоном из слоновой кости.
Одетое таким образом тело положили в двойной гроб из четырехдюймовых досок и поставили на катафалк под балдахином.
При совершении похорон Конфуция строго придерживались древних обрядов.
Вокруг катафалка были расставлены треугольные значки, а в изголовье четырехугольная хоругвь. Затем ученики от имени внука покойного купили участок земли в 100 саженей.
На этом участке они насыпали три земляных куполовидных кургана, средний, предназначенный для погребения, был сделан выше боковых.
На нем посадили дерево Киале, иссохший ствол которого сохраняется доныне.
При погребении присутствовали родственники и ученики Конфуция.
Предав земле тело покойного, ученики дали обещание почтить память учителя трехлетним трауром.
Тси-кунг наложил на себя шестилетний траур, в продолжение которого жил на могиле своего учителя в выстроенной рядом с нею хижине.
Прибывшие на похороны с разных концов Китая ученики привезли с собою каждый по дереву и посадили деревья эти вокруг гробницы.
Оставив после себя столь великое наследие, Конфуций не нуждался в какой-то особенной эпитафии. И все же лучшей эпитафией ему было бы его собственное выражение:
Все правильно… Он жил, чтобы умереть, и умер, чтобы жить.
И лучше всего выразил сущность великого Учителя Фридрих Ницше в строках о Христе в своем «Проклятии христианству».
«Этот „благовестник“, — пишет он, — умер, как и жил, как и учил, — не для „спасения людей“, но чтобы показать, как нужно жить. То, что оставил он в наследство человечеству, есть практика…»
И это не просто слова. Конфуций и сейчас живет не только в китайцах. Он не был религиозным деятелем, но его учение всемирно, по той простой причине, что его субъектом был тот самый человек, который и живет сейчас на Земле и так же мучительно ищет счастья, как искал его Конфуций.
Быть, или не быть… Вот и все…
Не пытайтесь идти по пути с наименьшим сопротивлением. Жизнь не имеет легкий путей, особенно для тех, кто хочет достичь в ней чего-то стоящего
Старые должны жить в покое, друзья должны быть правдивыми, младшие должны проявлять заботу о старших
Человек от рождения прямодушен. Но если он утрачивает прямодушие, лишь счастливая случайность сохраняет ему жизнь
Сто человек с семействами поселились близ места вечного успокоения мудреца и образовали деревню, названную Кунг-ли; причем, объявив покойного своим господином, просили его внука считать их своими крепостными.
Когда князю Лу принесли известие о кончине Конфуция, он воскликнул:
— Небо прогневалось на меня! Я лишился неоцененного сокровища!
Желая хотя бы после смерти философа загладить причиненные при жизни ему несправедливость и обиды, князь приказал построить близ гробницы Конфуция в память его часовню, подобно тем, какие воздвигали князья в память предков.
И теперь в ней ученики и последователи Конфуция могли воздавать почести памяти великого человека по существующим обрядам.
В часовне поставили портрет Конфуция, положили на алтарь его сочинения, по стенам развесили его парадные одеяния и музыкальные инструменты, тут же поставили его домашнюю мебель и дорожную колесницу.
Открытие часовни было необыкновенно торжественно. Князь Лу признал Конфуция своим учителем.
Ученики уговорились раз в год приходить к гробнице учителя на поклонение ему и на богомолье.
В течение двух тысяч лет это обыкновение соблюдалось и соблюдается доныне. Кроме того, почти в каждом городе воздвигли часовню в память мудреца.
Глава III
«Благородный муж не относится пренебрежительно к своим родным, не вынуждает чиновников роптать на то, что их не слушают; не отвергает старых друзей, если на это нет серьезных оснований; не ищет в ком-то одном всех достоинств»
Конфуций напрасно опасался того, что его учение будет забыто. Оно не только не было забыто, но и стало официальной идеологией Китая на многие века.
Да, Конфуций всегда считал, что сам народ не в силах понять собственные интересы и не сможет существовать без образованных в его понимании управителей.
Однако это вовсе не означало того, что путь в высшее общество для человка из низов был раз и навсегда закрыт. И тот же Конфуций блестяще доказал, что аристократами стоновятся не только по рождению, но и по духу, и удельный вес таких аристократов стал повышаться уже при жизни великого Учителя.
Более того, уже с эпохи Хань чиновники-конфуцианцы управляли государством и обществом и делали все возможное, что конфуцианские ценности являли собой символ «истинно китайского».
Иными словами, они стараилсь добиться того, чтобы каждый китаец по рождению и воспитанию становился конфуцианцем.
Коненчо, это вовсе не означало того, что каждый китаец на самом деле знал все конфуцианские истины.
Отнюдь!
Но несоменным было то, что каждый китаец уже с первых шагов своей жизни вел себя практически во всех сферах общественной и семенйой жизни согласно конфуцианским традициям.
Более того, даже те, кто становился последователем какого-либо другого учения, будь то даосизм или христианство, в поведении все равно оставался конфуцианцем.
Коненчо, воспитание детей в простых и зажиточных семьях отличалось. И если в первых конфуцинаское воспитание ограничивалось следованием нормам Сяо и поведению в семье и на людях, то во вторых детей учили грамоте и знанию конфуцианских сочинений.
Более того, многие отрывки и цитаты из «Шу-цзин», «Ши-цзин», «Лунь-юя» и «Ли-цзи» распространялись из уст в уста. Таким образом, их с раннего детства знали и грамотные, и неграмотные.
Конечно, ученые-конфуцианцы упрощали многие изречения своего великого Учителя, дабы они без труда стали достоянием народа.
И народ на самом деле не только легко и охотно принимал эту соответствовавшую древним традициям писаную норму, но и придавал ей значение Великого Закона.
В связи с распростарнение конфуцинаства значительно повысился как авторитет, так и социальное положение грамотных людей.
Более того, в стране возник самый настоящий бум грамотности и культ конфуцинцев ученых-чиновников, которые могли толковать запечатленную в священных книгах мудрость.
В результате монополию на знание, образование и управление, которые в той же Европе принадлежали дворянству и духовенству, в Китае получили конфуциански образованные интеллектуалы.
Не слоржно догадаться и о том, что теперь вся система образования в Китае была направлена на подготовку, прежде всего, знатоков конфуцианства.
И не случайно в школах всех уровней в программу входили знание древних текстов, умение к месту и ни к месту прменять изречения мудрецов и писать сочинения, комментировавшие их мудрость.
Конфуцианство считалось в Китае самым престижным передметом, поскольку все остальные науки давали только знания, в то время как знание Конфуция открывало практически любому человеку возможность сделать самую высокуюкарьеру и добиться власти и богатства.
И именно поэтому каждая семья мечтала дать сыну соответствущее образование.
Да, это было трудно, но обеспечить учение бедного, но способного родственника считалось делом чести всей родни, так как обещало ей в случае успеха большие выгоды.
Не вините других в личных проблемах. Чтобы добиться успеха, нужно полностью нести ответственность за свои поступки и свою жизнь
Знающие что‑либо уступают тем, кто любит что‑либо; любящие что‑либо уступают тем, кто наслаждается чем‑либо
Мудрый любит воду. Обладающий человеколюбием наслаждается горами. Мудрый находится в движении.
Человеколюбивый находится в покое. Мудрый радостен. Человеколюбивый долговечен
Мы уже говорили, что «благородный человек» Конфуция являл собой умозрительный социальный идеал, назидательный комплекс добродетелей.
Однако с течением времени этот утопический, как полагали многие, идеал становился все более обязательным образцом для подражания.
Более того, приблизиться к этому образцу стало делом чести для каждого, кто входил в высшее сословие чиновников, управлявших китайской империей Хань после ее создания в III веке до нашей эры.
Конечно, к этому времени очень многое в созданном Конфуцием идеале изменилось.
Конфуций стремился создать образ Рыцаря без страха и упрека, с яростью и упорством дон-Кихота сражавшегося с несправедливостью.
Но после превращением его учения в официальную идеологию государства на передний план выступила, как это часто бывает, не суть, а внешняя форма.
Понятно, что, в первую очередь, она выразилась в наигранной демонстрации преданности старине, уважения к старшим и напускной скромности и добродетели.
Как это ни печально, но многочисленные последователи и почитатели Конфуция теперь видели в благородном муже не столько выражение внутренней цельности и благородства, сколько внешнее оформление благопристойности.
Впрочем, кто знает, может быть, эта наигранность и была только первым шагом в сторону благородного мужа, за которым рано или поздно обязательно последовали бы и другие.
В результате всех этих явлений конфуцианцы-чиновники стали играть заметную роль в развитии Китая.
Они довольно успешно управляли огромной империей за исключением кризисов и ослабления центральной власти.
Как известно, именно в такое время коррупция расцветала особо пышным цветом.
Но, несомненно, и то, что в эти же самые кризисные периоды среди чиновников всегда появлялись люди, находившие в себе мужество выступить с обличением пороков.
Справедливости ради надо заметить, что в таких случаях они руководствовались не только интересами находившейся в кризисе страны.
В равной степени ими двигало страстное желание спасти пошатнувшийся порядок вечных и священных конфуцианских ценностей.
Но, даже действуя с некоторой раздвоенностью интересов, они все равно работали на пользу государства.
Более того, особо отчаянные и вставали во главе восставших крестьянам,
Таким образом, они на практике доказывали идею о добродетельности императора и, в случае ее отсутствия, неизбежности смены Небесного Мандата.
В результате недостойный правитель, доведший страну до катастрофы, терял власть, которая при их непосредственном участии попадала в руки достойного правителя.
Чаще всего, именно они и становились советниками нового императора.
Но и при «справедливом правителе» им было чем заняться, поскольку центральной власти в Китае всегда противостояли могущественные кланы, ремесленные и торговые объединения, секты, тайные общества и многие другие организации.
Самым интересным было то, что многие из них были основаны все на тех же конфуцианских принципах, хотя секты и тайные общества чаще всего были даосско-буддийскими.
Нельзя сказать, что они парализовывали деятельность центральной администрации, но известную напряженность в нее они вносили.
Но и здесь на помощь приходили все те же чиновники-конфуцианцы, приходившие на помощь местной власти.
Часто им удавалось найти общий язык с бунтарями (особенно если это были сторонники Конфуция), и тогда им удавалось возродить основанную на все тех же конфуцинаских ценностях новую власть.
И только одно то, что именно конфуцианцы выступали с протестом в трудное время, способствовало популярности их учения.
Правда, потом начиналось мифотворчество. Личности «честных чиновников», ставших жертвами репрессий со стороны недостойного правителя, и их деяния обрастали легендами.
Эти легенды передавилсь из уст в уста, и таким образом в народе поддерживался культ мудрых и добродетельных конфуцианских чиновников.
Культ этот всегда был очень заметен в Китае. Не аристократ или священник, не благородный рыцарь или офицер-бретер, а именно ученый-чиновник был социальным идеалом в старом Китае.
Вся направленность социальных устремлений, весь импульс жизни, все личные желания каждого честолюбивого китайца концентрировались на этом.
При этом речь шла не просто о грамотности, образованности и причастности к власти. Мудрость ши опиралась, в конечном счете, на священные конфуцианские каноны, которые в своей сумме считались сокровищницей обожествленных истин.
Конфуцианский культ предков и нормы сыновней любви (Сяо) способствовали не только подъему образования, но расцвету культа семьи и клана.
Не тратьте время на пустые объяснения. Поверьте, вашим друзьям они не к чему, а враги вам попросту не поверят. Поступайте, как считаете нужным
Доброго человека мне не удалось встретить. Встретился бы человек, обладающий постоянством, и этого было бы достаточно.
Трудно обладать постоянством тому, кто, не имея чего‑либо, делает вид, что имеет; кто пуст, но притворяется, что полон; кто нищий, но выдает себя за богатого
Есть люди, которые, ничего не зная, действуют наобум. Я не таков. Слушаю многое, выбираю лучшее и следую ему; наблюдаю многое и держу все в памяти — это и есть способ постижения знаний
Семья всегда считалась основой общества, а ее интересам придавалось большее значение, чем интересам отдельной личности.
Подросшего сына женили, дочь выдавали замуж по выбору и решению родителей. О любви при этом никто даже не заикался, поскольку ей придавалось куда меньше значения, нежели интересам семьи.
Иногда любовь приходила после брака, куда чаще этого не случалось. И тогда мужчины из состоятельных семей могли завести себе нравившуюся им наложницу. При этом жене оставалось только мириться с таким положением.
Если же мы вспомним, что семейный долг выражался не в чувствах, а в соблюдении интересов семьи и, прежде всего, в рождении детей.
И, конечно, речь в первую очередь шла о мальчиках, которые должны были продолжать род и упрочить позиции семьи.
Именно отсюда шла постоянная тенденция к росту семьи.
Это вело к тому, что даже маленькие экономические возможности толкали близких родственников на совместное проживание.
Любой сепаратизм при таком положении сводился к минимуму.
Таким образом, большие семьи были распространенным явлением на протяжении всей истории Китая.
Более того, основанные младшими братьями семьи так или иначе зависели от старшего брата, являвшегося после смерти отца главой семьи.
Таким образом, возникал мощный разветвленный клан сородичей, крепко державшихся друг за друга и населявших порой целую деревню, особенно на юге страны, где кланы бывали наиболее сильны.
Понятно, что в силу разных причин одни семьи становились беднее, а другие богаче. Но и при таком положении вещей обедневшие сородичи продолжали тяготеть к более богатым.
Так возникала семейно-клановая корпорация, верхи и низы которой были тесно связаны как родством, так и традициями.
«Сила и авторитет этих корпораций, — писал в „Истории Китая“ Л. С. Васильев, — признавались властями, охотно предоставлявшими им решение различных мелких тяжб и внутренних деревенских дел.
И сами кланы ревниво следили за сохранением за ними этих прав. Символом их кланового единства был родовой храм предков с могильными и храмовыми землями, отчуждать которые считалось недопустимым.
В эти храмы в дни торжественных праздников собирались все члены клана, подчас сотни сородичей. После ритуальной части на таких собраниях решались и деловые вопросы.
Принято было выносить на суд родственников все заботы, как гражданские и имущественные, так и сугубо интимные: не было ничего святого, своего, личного, чего не должны были бы знать семья и клан.
И в семье, и в обществе в целом любой, в том числе влиятельный глава семьи, важный чиновник императора, всегда представлял собой, прежде всего, социальную единицу, вписанную в строгие рамки конфуцианских традиций, выйти за пределы которых было невозможно: это означало бы „потерять лицо“, а потеря лица для китайца равносильна гражданской смерти.
И если сынки богатых родителей в молодости могли позволить себе протранжирить толику отцовских денег в злачных местах больших городов, то это бывало лишь эпизодом в их жизни, не более.
В принципе, отклонения от нормы не допускались, и никакой экстравагантности, оригинальности ума или внешнего облика китайское конфуцианское общество не поощряло: строгие нормы культа предков и соответствующего воспитания подавляли эгоистические наклонности с детства.
Человек с первых лет жизни привыкал к тому, что личное, эмоциональное, свое на шкале ценностей несоизмеримо с общим, принятым, рационально обусловленным и обязательным для всех.
Именно эти важнейшие принципы социальной политики и этики конфуцианства сыграли решающую роль в судьбах Китая».
Рассказывыая о значении Конфуция для истории и культуры Китая нельзя не сказать и о знаменитой загадке Нидхема — британского автора 15-томной «История китайской науки и техники».
Он исследовал проблему, которую многие считают неразгаданной загадкой века, и которая получила название по его фамилии.
Её суть в необъяснимом отставании Китая от Европы, который до XVII века шел впереди неё со значительным отрывом.
Проблема выступает как парадокс, потому что по статистике с VII века до начала XVII века вклад Китая в области передовых мировых научно-технических достижений составлял более 54 %. Но к 19 веку он резко снизился до 0,4 %.
Почему? Почему современная научная революция свершилась не в Китае, хотя, казалось бы, именно в Китае для неё была подготовлена благодатная почва?
Не позволяйте другим опускать себя до их уровня. Не следует снижать планку, только потому, что кто-то не хочет ее повышать для себя
Ошибки благородного мужа подобны затмению солнца и луны: когда он ошибается, все видят это; когда же он исправляется, все взирают на это с почтением
Благородный муж идет на службу, дабы выполнить свой долг, а о том, что его Дао‑Путь неосуществим, он знал заранее
Европейцы причины отставания китайской науки видят в преклонении китайцев перед своими предками и особенностях китайского языка (Вольтер), в централизованном устройстве древнего Китая и ограниченности торговых обменов с внешним миром (Юм).
Европейское объяснение включает даже особенности восточного менталитета — предпочтение спокойной жизни, приверженность традициям и обычаям, неприятие перемен, отсутствие пафоса стремления к изменениям и инновациям (Дидро).
Для объяснения приводят и неразработанность формально-логических систем, подобных евклидовой геометрии, и отсутствие такого инструмента обнаружения причинно-следственных связей как систематическое экспериментирование (Эйнштейн).
Китайские исследователи причины отставания видят в ориентации интеллигенции из высших кругов старого Китая на развитие культуры, а не на развитие науки и техники, в её интересе не к увеличению объёмов производства, а к укреплению имеющихся привилегий, защите действующего режима правления.
Согласны китайцы и с рассуждениями великого Эйнштейна. Отдавая дань бывшей советской модели научно-технического развития, с которой они копировали свою, китайцы, тем не менее, признают, что она уже не в состоянии адаптироваться к новым требованиям инновационного развития.
Несмотря на приведенные объяснения, парадокс Нидхема по-прежнему считают необъяснимым.
Объяснений, как можно видеть, много, но ни одно из них даёт полной картины. Хотя последние достижения китайской экономики говорят сами за себя. Другое дело, как долго и стабильно она будет развиваться…
Но все это будет потом, а пока культ Конфуция постепенно увеличивался.
Так, уже при первом богдыхане из династий Ган (за 200 лет до Рождества Христова) обряд воспоминания Конфуция был признан обязательным и для государей.
С этого времени на философа стали смотреть как на святого и воздавать ему божеские почести.
Впоследствии было установлено, чтобы каждый ученый, приступая к экзаменам на ученую степень, или мандарин, вступающий в государственную службу, непременно поклонялся памяти Конфуция в посвященных ему часовнях.
Постановление это было введено в 998 году, почти через полторы тысячи лет после смерти Конфуция.
Кроме сооружения часовен в честь преобразователя, князь Лу дал ему прозвище отца Ни.
При династии Ган ему дал титул кунга (герцога, светлости), при династии Танг — титул первого святого, а впоследствии — императорского проповедника.
При династии Минг Конфуция назвали святейшим, мудрейшим и добродетельнейшим из всех учителей рода человеческого.
Живописные и скульптурные изображения его повелено было увенчивать императорской шапкой и облачать в царские одежды.
Эта высшая степень почета неизменно соблюдается и поныне.
Потомки Конфуция были возведены в звание потомственных дворян. При императоре Кон-хи их насчитывалось до 11 тысяч человек мужского пола.
После смерти Конфуция его многочисленные ученики и последователи образовали множество направлений, в III веке до н. э. их было, вероятно, около десяти.
В поздние эпохи духовными наследниками Конфуция считаются два мыслителя: Мэн Кэ и Сюнь Куан, авторы трактатов «Мэн-цзы» и «Сюнь-цзы».
Конфуцианству, превратившемуся в авторитетную политическую и идейную силу, пришлось выдержать жестокую конкурентную борьбу с другими авторитетными политико-философскими школами Древнего Китая: моизмом и легизмом.
Учение последней стало официальной идеологией первой китайской империи Цинь в 221–209 годы до н. э.
Император-объединитель Цинь Шихуанди (246–210 годы до н. э.) в 213 году развернул жестокие репрессии против конфуцианцев.
Значительная часть учёных-конфуцианцев была отстранена от политической и интеллектуальной деятельности, а 460 оппозиционеров были закопаны живьём, были уничтожены тексты конфуцианских книг.
Те, что дошли до наших дней, были восстановлены по устной передаче во II веке до н. э.
Выдержав жестокую конкурентную борьбу, конфуцианство при новой династии Хань во II–I веках до н. э. стало официальной государственной идеологией, а конфуцианские нормы и ценности стали общепризнанными.
В императорском Китае конфуцианство играло роль основной религии, принципа организации государства и общества свыше двух тысяч лет в почти неизменном виде, вплоть до начала XX века, когда учение было заменено на «три народных принципа» Китайской Республики.
После провозглашения КНР, в эпоху Мао Цзэдуна, конфуцианство порицалось как учение, стоящее на пути к прогрессу.
Но даже при Мао конфуцианство фактически присутствовало в теоретических положениях и в практике принятия решений на протяжении как маоистской эры.
Хотя ведущие конфуцианские философы в КНР были принуждены «покаяться в своих заблуждениях» и официально признать себя марксистами, на самом деле писали о том же, чем занимались до революции.
Однако и до поры, до времени всесильные коммунисты оказались бессильны соперничать с Конфуцием.
Прекратите копить обиды. Не правильно жить с ненавистью внутри себя, этим вы, только себе навредите.
Помните, что прощать надо, отпускать обиды, обретать покой. Только так, вы сможете двигаться дальше
Разве человеколюбие далеко от нас? Если я хочу быть человеколюбивым, человеколюбие приходит
Способный сам, он мог учиться у неспособного; обладая широкими знаниями, он мог спрашивать у незнающего; ученый, он не боялся выглядеть как неуч; наполненный, не боялся казаться пустым; получив обиду, не стремился рассчитаться — так вел себя один мой старый друг
Сама жизнь доказала, что учение Конфуция отнюдь не утопия, и именно оно, в отличие от очень многих теорий, навсегда укоренилось в народном сознании.
Почему?
Ведь Конфуций-реформатор не похож на других подобных деятелей в истории.
Он не внес в жизнь своего народа чего-либо нового, что было бы плодом его внутренней умственной и духовной работы.
Он и сам не выдавал себя за творца и провозвестника нового учения.
Все, о чем он учил и проповедовал, было раньше возвещено древними мудрецами и жило в сознании массы, хотя и в полузаглохшем состоянии, под давлением тяжелого государственного положения.
Но, несмотря на такие трудности, его учение вполне отвечало народному духу, и воззрения Конфуция вполне согласовались с воззрениями массы.
Конфуций воплотил в себе полнейшее отражение китайского народного характера со всеми его достоинствами и недостатками.
Он был чистокровнейший китаец, «китаец из китайцев», полнейший выразитель народного духа, его миросозерцания.
Вот почему учение его было принято и проникло в кровь и плоть народа без всяких потрясений и кровопролитий, и все китайцы без различия вероисповедания — конфуцианцы.
Насколько оно прочно, говорит и тот факт, что даже коммунисты не смогли победить его.
Именно поэтому учение Конфуция пережило все гонения на него, и всякая попытка заменить отжившую старину новыми и лучшими учреждениями отвергалась китайцами с презрением.
Более того, китайцы и сейчас, в XXI веке, снова ищут спасение от так называемых западных ценностей в Конфуции.
Не забыт Конфуций и в странах Восточной и Юго-Восточной Азии.
По конфуцианским принципам в настоящее время живут Корея, Вьетнам, Сингапур. Эти принципы эти настолько органично вошли в плоть их национальной культуры, что люди часто сами не замечают, что говорят словами Конфуция.
Так, в сфере экономики во многих странах Восточной Азии и Юго-Восточной Азии основополагающей является концепция «гармоничная целостность единства и соответствия долга и выгоды».
Она соединяет дух капитализма с духом конфуцианства.
«Истинная выгода», как и «нравственная выгода», основывается на представлении о «государственной выгоде».
Так называемая «нравственная выгода» возникает на основе того, что следует добиваться выгоды для своей компании, но одновременно следует добиваться государственной и общественной выгоды.
На многих успешных предприятиях стран Восточной Азии существует представление об общности судьбы всех членов коллектива.
Для отношений между сотрудниками и работодателями характерно наличие духа родства и этической гармонии, единения выгоды и воли, это такие отношений, которые существуют в клановом коллективе. Эти отношения включают в себя три важных аспекта.
Отношения сотрудников к предприятию и работодателям характеризуется «искренностью» и «благодарностью за добро».
Работодатель относится к сотрудникам с отцовской заботой, понимая, что предприятие — единая семья.
На многих предприятиях Восточной Азии господствующей является клановая система хозяйствования. Для культуры предприятия характерно представление об «общности судеб».
Так что зря Великий Учитель беспокоился о будущем своего учения…
Глава IV
«Любите друг друга», или Конфуций, православие и русская культура
Недалеко от станции метро Ботанический сад установлена скульптура Конфуция.
Расположена она на территории будущего китайского делового центра «Парк Хуамин».
Бронзовая фигура изготовлена в Китае, передана в дар российской столице «Академией конфуцианства» и установлена в 2008 году.
Автор памятника — скульптор Цзян Боюй. Постамент памятника ориентирован по сторонам света и построен так, что количество основных его элементов, как и каменных плит, выстилающих площадь, ступеней и элементов балюстрады, кратно девяти — числу, священному в Древнем Китае.
У постамента памятника три яруса. Они символизируют три основные силы Вселенной — Небо, Землю и человека, три источника света — Солнце, Луну и звезды и три рода отношений: государство — человек (справедливость), отец — сын (любовь) и муж — жена (согласие).
В будущем от памятника Конфуцию пройдет извилистая «тропа тишины под священными яблонями», с которой будет начинаться прогулка по оригинальному китайскому ландшафтному парку.
Парк будет состоять из нескольких частей: парк ароматов, парк тишины, парк журчащего ручья, камней, весны и осенней окраски.
Возведение памятника не только дань памяти великому Учителю десяти тысяч поколений, но и известная духовная связь.
И дело даже не в том, что Россия имеет долгую историю отношений с Китаем, да и сейчас наши страны идут по пути все большего сближения.
Духовную связь между нашими странами установил все тот же Конфуций, которого называли китайским предтечей христианства.
Хотя само христианство в Китае по большому счету не прижилось.
Существует легенда о том, что сам апостол Фома пробыл несколько дней в Китае. Однако, увидев, что его деятельность не дает плодов, апостол вернулся назад, оставив в Китае трех или четырех учеников.
Затем в Китае появились несториане, католические миссионеры из Ордена Братьев Меньших и, наконец, православные.
Особое внимание к христинаству првлек итальянец Маттео Риччи, возглавившицй в 1597 году духовную миссию иезуитов на всей территории континентального Китая.
В проповеди католицизма Риччи сделал ставку на образованную элиту Востока и на «локализацию» христианства для китайского общества.
Иезуитский монах знакомил китайских придворных с новейшими техническими новинками того времени. Он в совершенстве изучил язык и письменную культуру новой для себя страны.
В его внешнем облике ничто не напоминало о напыщенных папских легатах с выбритыми подбородками и макушками.
Он отпустил длинную бороду и сменил западные одежды на облачение ученого конфуцианца.
Маттео Риччи не представлял свою веру как нечто иностранное или новое. Вместо этого он учил, что китайская культура и народ всегда хранили веру в Истинного Бога.
Христианство, уверял он свою паству, это самое совершенное выражение древней веры. Поэтому китайский Господь Небесный (Тянь Чжу) и есть Иисус Христос.
Если вы что-то делаете и ошибаетесь — это в 10 раз лучше, чем вообще ничего не делать. Любой успех — это результат прошлых неудач, и каждая ошибка приближает вас к успеху
Безрассудный и к тому же не прямой, глупый и к тому же не кроткий, неспособный и к тому же не честный — такого рода людей я просто не понимаю
Бывает, появляются всходы, но не цветут! Бывает, цветут, но не плодоносят!
Поддерживал Риччи и традиции почитания предков, что особенно ценилось в Китае.
Со временемп Риччи стал пользоваться при императорском дворце большим авторитетом, а христианами стали образованнейшие люди миньской династии.
С его подачи они поверили в то, что христианство и на самом деле является тем самым учение, которому учили правители древнейшей династии Чжоу и сам Конфуций.
Католическая Церковь закрепилась в Китае. Риччи был с почестями похоронен в Пекине. Его могила сохранилась до сих пор и охраняется государством.
Однако взаимная приязнь между католиками и конфуцианцами недолго продержалась после смерти выдающегося миссионера.
С китайской стороны стали раздаваться критические голоса против христиан: «То, что эти варвары считают добром и злом, противоречит истинному смыслу высказываний наших святых и мудрецов».
С другой стороны, Ватикан тоже считал, что в «локализации» Христовой веры Риччи зашел за пределы возможного.
Первыми православными в Китае стали албазинцы — пленные русские, которые были зачислены в конце XVII века в гвардию императора.
Известно также, что уже в 1692 году несколько китайцев, в том числе один мандарин, приняли крещение в русском православии.
Заинтересованный в распространении русского православия в Китае, Пётр I направил православных миссионеров в Пекин.
Китайское правительство рассматривало их как своих государственных служащих, обязанных обеспечивать духовное окормление состоящих на службе в императорской гвардии православных.
На таком положении православные священники в Китае находились до середины XVIII века.
В середине XIX века вместе с европейскими торговцами в Китай устремились христианские проповедники из Европы и США, преимущественно протестанты.
Силами христианских общин в Китае строились церкви, создавались приюты, образовательные и медицинские учреждения.
Однако происходило это на фоне все более усиливающейся конфронтации тех китайцев, которые ориентировались на западную цивилизацию, и тех, кто стремился по мере возможности сохранить самобытность китайской культуры.
Отношение основной массы населения Китая к христианству постепенно ухудшалось. На рубеже XIX–XX веков произошло восстание ихэтуаней, которые стремилось очистить Китай от иностранного засилья.
Китайцам-христианам ихэтуани предложили выбор: отречься от своей веры или быть убитыми.
После Синьхайской революции, когда рухнула освящённая неоконфуцианством и традиционными нехристианскими религиями Китая монархия, идеологический вакуум по инициативе самих китайцев заполнило христианство.
Началось массовое крещение, подготовленное предшествующей активной деятельностью европейских миссионеров, в том числе переводом христианской духовной литературы на китайский язык Русской духовной миссией.
Пример дали сами руководители нового Китая. Христианином-конгрегационалистом был Сунь Ятсен. В 1930 году методистом стал лидер Китая Чан Кайши.
Во время японской агрессии против Китая в 1930-е — 1940-е годы принадлежность китайцев к христианам была неким символом оппозиционности по отношению к японским оккупантам, насаждавшим культ богини Аматэрасу.
В 1920-е-1930-е годы в Китае возросло число и православных, преимущественно за счёт иммигрантов из России.
К моменту образования КНР в 1949 году в Китае насчитывалось примерно 1,8 млн. христиан, из которых 750 000 были протестантами.
Была поставлена цель создания бесклассового общества, для достижения которой декларировалась необходимость отмены религий, на которые впоследствии оказывалось давление.
До середины 1950 годов были высланы все иностранные миссионеры, число которых составляло примерно 6200 человек.
Церквам в Китае было запрещено поддерживать отношения с учреждениями и объединениями за границей. Во время так называемой Китайской культурной революции (1966–1976) отправление религиозных обрядов было полностью подавлено.
Во время правления Дэн Сяопина начался новый период, и, начиная с 1979 года отправление религиозных обрядов было снова разрешено. Так, уже в 1980 году в Пекине был отреставрирован и открыт для богослужений католический собор святого Иосифа.
Во второй половине XX века в Китае возникают такие подпольные китайские церкви, как Церковь «Китай за Христа», Китайское евангельское братство и другие.
Однако государство не признало их, а их деятельность была запрещена.
На сегодняшний день свобода вероисповедания изложена в конституции только для следующих признанных государством религий: католичество и православие, протестантизм, буддизм, даосизм и ислам, образующие так называемое «патриотическое объединение».
В стране растёт число христиан, посещающих подпольные «домашние» церкви. Самыми крупными из подобных организаций являются Церковь «Китай за Христа» (12 млн) и Китайское евангельское братство (10 млн).
Если кто-то хочет тебя сильно обидеть, значит ему еще хуже
Можно ли не принимать справедливые советы? Но они ценны только тогда, когда сам исправляешься. Можно ли не радоваться желанным словам?
Но они ценны только тогда, когда сам задумываешься над ними. Однако если человек радуется, но не задумывается, принимает советы, но не исправляется, с таким человеком я ничего не могу поделать
Можно лишить власти командующего войском, но нельзя заставить простолюдинов изменить свои намерения
Но это все история и внешняя сторона, нас же интересует то, был ли Конфуций на самом деле восточным предтечей христианства.
— Да как такое может быть? — воскликнет скептически настроенный Читатель. — Православие и конфуцианство!
Да, представить себе такую связь, на первый взгляд, сложно. И в самом деле: как соеденить религию Божества с религией Человека?
А если все-таки попробовать?
И именно он на вопрос своего ученика о том, найдется ли одно такое слово, которому можно было бы следовать всю жизнь, ответил:
— Не таково ли сострадание? Чего себе не пожелаешь, того не делай и другим…
Таким образом именно Конфуций первым сформулировал Золотое правило нравственности общее для всех людей и культур мира.
Сравните их с откровением Господа пророку Моисею на Синайской горе примерно в XIII веке до Р. Х:
— Люби ближнего твоего, как самого себя…
А теперь вспомните Иисуса Христа:
— Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки…
Да, там древний Китай, здесь Израиль, а заповедь Божия одна и та же.
Как мы уже говорили выше, все отношения между людьми Корнфуций строил на человеколюбии, то есть, на том краеугольном камне, который и лежит в основе проповеди Иисуса Христа.
Да, Конфуций сознательно избегал богословских вопросов. Он не учил тонкостям в понимании Божественного.
Он учил тому, как жить праведно самому и как праведно управлять другими.
«Учитель, — вспоминали ученики, — редко говорил о выгоде, воле Неба и человеколюбии».
Это так, но в то же самое время тот же Конфуций сказал:
— Добродетель не бывает одинокой, у нее непременно появятся соседи.
Сравните это выражение со словами преподобного Серафима Саровского:
— Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся…
Конфуций не знает понятия «Бог», а Небо, обожествляемое в Древнем Китае для учителя лишь критерий истины, с которым надо вечно себя сверять, а не объект поклонения. В традиционном Китае нет слова «религия», а есть слово «учение», а точнее «духовное учение».
В разных «западных религиях» присутствует понятие высшего существа — Бога.
В разных религиях Бог носит разные имена, в иудаизме это Яхве, в исламе — Аллах.
В Китае невозможно обнаружить понятие «бог», но здесь есть понятие «Дао». Хотя, «Дао» где-то напоминает понятие ветхозаветного бога Яхве: творит весь мир и предоставляет ему полную свободу, в том числе свободу воли и выбора для человека, не властвуя над ним.
Оно может даже карать — в трактате «Дао дэ цзин» всплывает странное упоминание о «Великом палаче».
Да, Иисус Христос строил Царство Божие, а Конфуций — Царство Земное. И все же в главном христианском принципе любви к Богу и человеку нам легко найти общий язык с почитателями великого китайского мудреца.
Мэн-цзы, один из главнейших мыслителей раннего конфуцианства писал, что начало всех добродетелей находится в человеческом сердце. Только следуя своему сердцу, человек может стать по-настоящему человечным и праведным.
После Мэн-цзы большинство конфуцианцев сходятся в мысли об изначальной доброте человеческой натуры. Если эту доброту лелеять как росток в саду, то душа обязательно вырастет в прекрасное цветущее дерево, полное добродетелей.
И еще интересный момент. У неоконфуцианцев распространена практика своеобразной безмолвной молитвы, тихого сидения в сосредоточенности ума на духовном сердце.
Следуя этому пути, каждый человек может познать суть вещей и стать мудрецом. Ну а мудрец всегда стремится к единству с Небом.
Спустя столетия после смерти учителя его последователи сформулировали «Три руководящих принципа» и «Пять постоянных правил».
Первый и главный принцип — это подчинение подданных правителю. Затем следует принцип подчиненности сына отцу и жены мужу.
Пять правил озвучивают самые важные конфуцианские добродетели: человечность (жэнь), праведность (и), ритуал или пристойность (ли), мудрость (чжи) и верность (синь).
Все эти традиционные указания стали официальной идеологической основой китайского общества на всех уровнях, от социальных и личных ситуаций до глобальных политических коллизий.
Именно так, и не случайно существует теория, согласно которой Конфуций явил собою китайского предтечу христианства.
Если мы внимаетльно прочтем Нагорную проповедь Христа, то лишний раз убедимся, что за исключением одного пункта Конфуций говорил обо всех этих вещах за пятьсот лет до Христа.
Единственное отличие в отношении к врагам. Конфуций призывал отвечать на зло не добром, а по справедливости. И это, воможно, более жизненно, нежели любить врагов своих и молиться за них.
Разве Небо высказывается? Четыре времени года сменяются в связи с этим.
Сто вещей живут в связи с этим. Разве Небо высказывается?
Если человек не поддается ни умело пущенной клевете, ни досужим вымыслам, то его можно назвать проницательным. Если не подвластен ни умело пущенной клевете, ни досужим вымыслам, то его можно назвать также и дальновидным.
Руководствуйся преданностью и искренностью, действуй во имя справедливости — так приумножишь добродетель. Когда любят человека, желают ему долгой жизни; когда ненавидят человека, желают его скорой смерти.
Желать жизни или смерти человека — это и есть заблуждение. Если так будешь поступать, то ничего не добьешься, а люди назовут это глупостью
Вполне возможно, что Христос в своем учении шел дальше Конфуция и истинное величие человека проявляется как раз в его отношении в его врагам.
А теперь ответьте откровенно: много ли вы сами видели таких людей, которые бы на самом деле любили врагов своих и молились за них?
Более того, куда чаще наши люди живут по определению Христа «враги человека — домашние его».
И если мы отброим все формальные расхождения, то не можем не убедиться в том, что этическое учение Конфуция о человеке во многом предопределило Христа.
— Любите друг друга и весь род человеческий, — призывал Конфуций за пять столетий до Христа, — всю цепь, которой каждый из вас составляет отдельное звено!
И если это не христианство, то, что это…
Теперь, что касается ритуала, которому Конфуций придавал столь великое значение.
В России больше принято говорить не о ритуале, а о традициях.
А теперь давайте ознакомимся с основными положениями нашего «Домостроя» — памятника русской литературы XVI века, являющегося сборником правил, советов и наставлений по всем направлениям жизни человека и семьи, включая общественные, семейные, хозяйственные и религиозные вопросы.
«В каждом доме, — читаем мы в разделе об организации религиозной жизни, — следует иметь иконы („честныя образы“), перед которыми во время молитв возжигаются свечи. Пыль необходимо „чистым крылышкомъ омѣтати и мяхкою губою вытирати“, чтобы дом был в чистоте».
Молиться необходимо не реже двух раз в день: утром и вечером. Дело следует всякое начинать с чистыми руками, молитвой («Господи благослови») и крестным знамением.
Жить рекомендуется по средствам, имея запасы — съестные в погребе, а инвентарь (метлы и лопаты) и прочее (мыло) в амбаре.
В разделе об организации семьи («Как жить с женами и с детьми и с домочадцами») Домострой призывал к тому, чтобы все члены семьи были «сыты и одеты» и наставлены в Страхе Божьем.
«Жене, — читаем мы, — предписывается быть доброй, трудолюбивой и молчаливой. Плохо, если жена блудит, бражничает, клевещет и общается с волхвами.
Жена обязана советоваться с мужем в деле управления хозяйством. Детей предписывается воспитывать (в том числе с помощью физического воздействия — „не ослабляи, бия младенца“), дочерей учить рукоделию, а сынов — каждый своему мастерству. Дочерям с детства рекомендуется собирать приданое из тканей, одежд и посуды».
«Следует иметь нарядную рубашку и сапоги, — говорится в разделе „О соблюдении вещей“, — которые одеваются в хорошую погоду, в праздники или для хороших людей.
Рабочую одежду следует отделять от праздничной. Одежду (кафтаны, сарафаны, терлики, шубы) следует держать в чистоте, при необходимости высушивать, чистить и уложить в сундук.
Также следует держать в чистоте („чистенько и беленко“) и скатерть, убрусы, платки („ширинки“), полотенца и постели. Женские украшения (монисто) лучше и вовсе держать в сундуках или коробах под замком, а ключи в ларце. Посуда должна быть накрыта».
Что это, если не самый настоящий ритуал?
А если мы вспомним, что дочь не могла выдти замуж без благославления родителей, то все окончательно встанет на свои места.
Что же касается русской культуры, то наибольшее влияние Конфуций оказал на такую противоречивую личность, какой был наш великий Лев Николаевич Толстой.
«Жизнь Толстого, — говорил в одной из своих лекий Михаил Бахтин, — была необычайно органической, с точки зрения индийских мудрецов — классической. Юность он посвятил наукам.
В последующие годы предался кутежам и разгулу. В 35 лет женился и занялся приобретением богатства и славы. На склоне лет — отрекся от мирской суеты и посвятил себя служению Богу».
В эту мирскую суету Лев Толстой включал даже написание «дребедени многословной вроде „Войны и мира“ я больше никогда не стану».
Это был путь из писателей в философы. Но и в философии он делает упор на мыслителей и пророков древнего Востока.
«Отброшено всё посредственное, — писал Толстой, — осталось одно самобытное, глубокое, нужное, остались Веды, Зороастр, Будда, Лао-Цзы, Конфуций…»
В 1891 году отвечая на вопрос, какие мыслители оказали на него наибольшее влияние, Толстой подчеркнул «огромное влияние» Лао-Цзы и «очень большое» Конфуция и его последователя Мэн-цзы.
Как можно видеть, при большом желании об учении Конфуция можно написать большую книгу, и такие книги написаны.
Толстой, изложил учение Конфуция практически в одной фразе: «Достигнув спокойствия и постоянства, следовать своей природе».
Вполне возможно, что нашего великого писателя, у которого были сложные отношения с культурой, учение Конфуция привлекало именно тем, что оно сводилось к следованию древних традиций и ритуалов и было лишено свойственной для европейской философии многосложности.
Помните, как Нехлюдов в «Воскресении» попытался найти ответ в книгах на мучавшие его вопросы и что из этого вышло?
«Он, — писал Толстой, — спрашивал очень простую вещь; он спрашивал: зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они сами точно такие же, как и те, которых они мучают, секут, убивают?
А ему отвечали рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли или нет».
У Конфуция, в отличие от того же Лао-цзы ничего подобного не было, и именно своей опорой на вечные, не меняющиеся духовные ценности, Лев Толстой был близок Конфуцию.
В свой поздний период, пожалуй, первым из великих европейских писателей, отодвинув европейских мыслителей, он на первое место поставил мудрецов востока.
В дневнике он пишет: «Моё хорошее нравственное состояние я приписываю чтению Конфуция и, главное, Лао-цзы».
Его абсолютно самостоятельное толкование великого китайского мудреца дает нам представление не столько о Конфуции и конфуцианстве, сколько о самом русском писателе и его нравственных принципах.
У Конфуция он берет лишь то, что ему близко, прежде всего, этическую и нравственную проблематику, утверждение «срединности» и самосовершенствования.
Русскому писателю близко конфуцианское отрицание крайностей, стремление к стабильности жизни и её постоянству.
В дневнике за 1900 год Лев Толстой пишет: «Сущность китайского учения такая. Истинное и Великое учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии…»
Чуть позже в статье «Великое учение», он уточняет свое понимание Конфуция, Лев Толстой пишет: «Великое учение, иначе сказать, мудрость жизни, в том, чтобы раскрыть и поднять то начало света разума, которое мы все получили с неба…
Древние цари, те, которые желали раскрыть и поднять в своих народах начало света разума, то, которое мы все получили с неба, прежде всего, старались хорошо управлять своими царствами.
Те, которые старались хорошо управлять своими царствами, прежде всего желали учредить порядок в своих семьях.
Те, которые желали учредить порядок в своих семьях, старались прежде всего исправить самих себя. Те, которые старались исправить самих себя, старались, прежде всего, установить правду у себя в сердце.
Те, которые старались установить правду у себя в сердце, старались, прежде всего, о том, чтобы желания их были чисты.
Те, которые желали, чтобы желания их были чисты, старались, прежде всего, о том, чтобы усовершенствовать свои суждения о добром и злом. Усовершенствование суждения о добром и злом состоит в том, чтобы углубиться и проникать в начала и причины поступков…
От царя и до последнего мужика одна обязанность для всех исправлять и улучшать самого себя, иначе сказать — самосовершенствование. Это основание, на котором строится все здание улучшения людей…»
Не обращая внимания на явные противоречия между Конфуцием и Лао-цзы в их учениях, ЛевТолстой в равной степени относит их к великим писателям и мудрецам.
Интерес Толстого к Конфуцию объясняется, видимо, главным образом тем, что учение китайского мыслителя было чуждо всего неясного, трансцендентного, чудесного.
Его не интересовали абстрактные проблемы, вопросы религиозной метафизики, и он сосредоточился исключительно на уяснении вопросов практической морали и основ человеческого общежития.
Благородный муж помогает людям свершать красивые дела и не помогает им свершать некрасивые дела. Низкий человек поступает противоположным образом
Того, кто может чувствовать стыд за свои поступки и, будучи направленным в другие страны, не подведет своего государя, можно назвать сановником
Если любишь народ, разве не сможешь побуждать его к упорному труду? Если предан правителю, разве не сможешь его вразумить?
Высокая гуманность и проповедь самоотвержения и любви к людям, отличающие учение Конфуция, очень сходились с мыслями по этому поводу самого Толстого.
Толстой даже начал очерк «Книги Конфуций», в котором кратко успел сказать лишь о характере китайского народа и немного об их вере.
Затем он полностью перевел из книги С. Легга «Китайская классика», приписываемое Конфуцию сочинение «Великая наука».
Учением Конфуция и Лао-цзы Толстой продолжал интересоваться в течение всей своей жизни, и их имена часто фигурируют и в его статьях и в письмах.
В 1904 году в издании «Посредника» вышла книжка П. А. Буланже «Жизнь и учение Конфуция» со статьей «Изложение китайского учения», составленной автором книжки на основе черновых бумаг Толстого.
Содержание этой статьи свидетельствует о том, что Толстой заново начал писать о Конфуции, после того как в середине 1880-х гг. он посвятил ему первые два своих очерка.
В интересной книге А. Шифмана «Толстой и Восток» исследователь пишет:
«Безоговорочно приняв эти принципы конфуцианской морали, Толстой, однако, упустил из виду, что понятие жэнь неотделимо в учении Конфуция от другого понятия — ли, что буквально переводится как „церемония“, „обряд“, а означает обязанность младшего соблюдать покорность старшему… Каждый должен знать свое место. Покорность, почтительность — высшие добродетели… Проповедь покорности…» Не думаю, что писатель упустил из виду понятие ли, он его просто отбросил, как мешающее ему. Если по Конфуцию — нравственное совершенствование и правителя, и слуги — первейшая обязанность, то Лев Толстой как бы подвергает нравственному совершенствованию само учение Конфуция.
Сближали Лао-Цзы и Конфуция ненависть ко всем войнам, откровенный пацифизм, которому близок был и Лев Толстой. По сути, у Конфуция он и позаимствовал свой тезис о непротивлении злу насилием.
«На вопрос одного царька: сколько и как прибавить войска, чтобы победить один южный не покорявшийся ему народец, — пишет Толстой в своей знаменитой статье „Патриотизм или мир?“ — Конфуций отвечал: „уничтожь все твое войско, употреби то, что ты тратишь теперь на войско, на просвещение своего народа и на улучшение земледелия, и южный народец прогонит своего царька и без войны покорится твоей власти“»
В 1886 году, знакомясь с учением Конфуция, писатель нашел его высказывания о бесконечности поисков истины, сравнение поисков истины с течением воды.
Толстой даже задумал написать рассказ на эту тему, к сожалению незавершенный. Вот этот набросок, названный писателем «Течение воды»:
«Однажды ученики Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: „Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет“.
Конфуций сказал: „Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воду и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днём, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали его своим потомкам, и так до конца веков“».
В феврале 1884 года он пишет В. Г. Черткову: «Я сижу дома в жару, с сильнейшим насморком, и читаю Конфуция второй день. Трудно представить себе, что за необычайная нравственная высота».
Спустя годы, уже в 1900 году вновь пишет: «Ничего не пишу, занимаюсь Конфуцием и очень хорошо. Черпаю духовную силу… У нас, quasi-христиан, нет никакой религии…»
Именно за это Николай Бердяев и обвинил писателя в безблагодатности и далекости от православия.
Так ли это?
Ведь давно уже известно, что великие китайские мудрецы по нашим христианским понятиям были именно мудрецами и мыслителями, а отнюдь не проповедниками чуждой для православия религии.
А это означает только то, и Конфуция, и даже Лао-цзы можно без особой натяжки поставить в ряд всех тех, кто искал истину, и в том числе и христианскую.
В конце жизни Лев Толстой задумал даже книгу о Конфуции в издательстве «Посредник».
Толстой и Конфуций одинаково считали, что изначально было некое повеление Неба, некоего духовного абсолюта, и далее уже вся жизнь человека и все его непреложные законы создавались, исходя из этого небесного повеления.
Признавая его абсолют, они оба мало занимались самим Небом, потому им часто отказывают в религиозности. Но в самой жизни они оба исходили из приоритета всеобщей любви.
Конфуций — более рационален и ритуален, Лев Толстой — более природен и органичен, но концепции мира и всеобщей любви их объединяют даже через тысячелетия.
Идите за тем, кто ищет истину, но бегите от того, кто её нашёл
Если человек почтителен, то его не презирают. Если человек обходителен, то его поддерживают. Если человек правдив, то ему доверяют.
Если человек сметлив, он добивается успехов. Если человек добр, он может использовать других
Если от службы остается свободное время, то посвящай его учебе. А если от учебы остается свободное время, то посвящай его службе
Конфуций не задавался вопросами о смысле жизни, о Боге, о бессмертии. Его не волновали тайны природы и трагичность человеческого существования.
Главным для него было найти путь к спокойному процветанию общества.
Вся религиозность Конфуция сводилась к требованию соблюдения обрядам. Однако этим обрядам он не придавал никакого мистического значения.
В сознании Конфуция жила мечта об идеальном государстве, в котором будет построено общество Великого единения — датун.
И еще одно, что говорит о значении Конфуция для России.
Русский народ не может жить, а русская цивилизация существовать без смысла и идеи.
Более того, никогда рубль не застил глаза русскому человеку и не был главным. Чего никогда не понимали на Западе, где влавствует доллар и жизнь посвящена не поиску истины, а накоплению этих самых долларов.
Откройте книгу любого русского писателя, и вы увидите в ней поиски истины, Бога, сострадания, любви, но только не накопление богатств.
«В России, в душе народной, — говорил по этому поводу Н. А. Бердяев, — есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома.
Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни.
Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ее не знает утоления.
Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни».
Предчувствую насмешки и злословие по поводу нашего тяжелого времени.
Да, все так: и тяжело, и порою грустно. Но…
«Благородный муж, впадая в нужду, — говорил Конфуций, — стойко ее переносит. Низкий человек, впадая в нужду, распускается».
Возможнео, чего-то у нас не нет, зато души и духовности у нас хватает.
Будет в России достойное во всех отношениях управление, и все остальное приложится.
Алмазы, нефть и газ у нас, слава Богу, тоже есть. И страну, которая победила Чингихана, Наполеона и Гитлера вряд ли можно запугать теми глупыми санкциями, в которых во вред себе изощрается с подачи Вашингтона Европа.
Что же касается духовности, то есть того, что и делает человека человеком, тот тут и говорить нечего!
Россия всегда была, есть и будет самой духовной страной. В чем, кстати говоря, уверены и все западные пророки.
«Надежда мира, его возрождение, — считает Джейн Диксон, которая вошла в историю США как лучшая предсказательница XX века, — придут из России.
Именно в России, возникнет самый подлинный и великий источник свободы.
Это будет совершенно другой способ существования, базирующийся на принципе, который станет основой новой философии жизни.
Природные катаклизмы начала 21-го века и все вызванные ими глобальные бедствия меньше всего затронут именно Россию, и ещё меньше затронут они русскую Сибирь.
То, к чему стремится высший человек, находится в нем самом, а то, что ищет низший, — в других
Мудрые избегают неправедного мира; за ними следуют те, кто избегает места, где нет стабильности; за ними — те, кто избегает оскорбительного обращения; и за ними — те, кто избегает оскорбительных слов
Целеустремленный человек и человеколюбивый человек идут на смерть, если человеколюбию наносится ущерб, они жертвуют своей жизнью, но не отказываются от человеколюбия
У России откроется возможность бурного и мощного развития. Надежды Мира и его возрождение придут именно из России».
«Россия, — говорил другой американский пророк Макс Хайдель, — провозвестник новой эры в человеческой истории».
«Следите за Россией, — вторит ей американский ясновидец Дэнтон Бринки, — каким путём пойдёт Россия, таким же путём вслед за ней пойдёт и весь остальной Мир».
«На фоне общемировой депрессии, — считает французская ясновидица и астролог Мария Дюваль, — Россию ждёт исключительно светлое будущее и россиянам уготована завидная судьба.
Именно Россия первая выберется из кризиса, крепко станет на ноги, обзаведётся сильной армией, продолжит своё развитие и будет давать деньги в долг многим странам Европы…»
Ну а особо сомневающися в этом мы повторим слова Виктора Гюго о будущем:
— Для слабого человека имя будущего — невозможность. Для малодушного — неизвестность. Для глубокомысленного и доблестного — идеал. Потребность безотлагательна, задача велика, время пришло. Вперед, к победе!
И, конечно же, китайская цивилизация, которая сохраняет государственность более двух тысяч лет, сохраняя при этом свою ярко выраженную идентичность, не может не наводить на определенные мысли. Потому что у китайцев есть китайская идея.
И эта идея — Конфуций…
Заключение
«Каждый может стать благородным мужем. Нужно только решиться им стать…»
Итак, мы познакомились с жизнью и учением великого мыслителя Конфуция.
Конфуций предложил людям не столько политическое или духовное учение, сколько чисто этическую систему. Важно сначала исправить людей, очистить их, вернуть к нормам поведения, а все остальное, включая и государство, постепенно само придет в равновесие.
Конфуций первым на земле провозгласил простую и в то же время великую истину: надо больше интересоваться не политикой или экономикой, а состоянием души человека.
Время показало, что это наиболее удачная жизненная философия, поскольку жизнь в любом обществе определяют не машины, пусть даже самые совершенные, а люди. И зависит он, в первую чореедь, от того, какими будут эти самые люди.
После Конфуция о построении совершенной жизни мечтали многие. Более того, даже пытались эту жизнь создать.
Однако во всех этих учениях речь шла о чем угодно, но только не о совершенном человеке, который и есть самое главное на земле.
В каком бы достатке не жила семья, она никогда не будет счастлива, если в нет ни любви, ни взаимного уважения, ни готовности в случае нужды к самопожертвованию.
Бог ты мой, чего только в этих мечтаниях не было! И общины, и коммуны, и рахметовы, и строители коммунизма!
Более того, последние попытались было построить этот самый рай, а в результате выстроили нечто, куда более близкое к аду.
Я позволю себе напомнить Читателю ту самую фразу, с которой мы начали нашу книгу.
Помните?
«Человеческий род страдет только потому, что наивный человек ищет счастье за своими пределами и за пределами своей души. Именно поэтому материализованный человек не узнал истинного счастья и свою жизнь превратил в ад».
По своей сути Сен-Симон, Маркс и Ленин занимались тем же, и развитие человечества сводили к классовой борьбе и производству.
Человек в их теориях явалялся лишь бедушным приложением к машинам и сменам формации.
А это было далеко не так.
«Конечно, — пишет Л. С. Васильев в своей „Истории Востока“, — марксизм был рассчитан не на отсталую страну, где капитализм толком еще не сложился. Но можно было рассчитывать на помощь Европы. Важно начать, а там видно будет.
Ведь марксизм учил делать не русскую революцию, а мировую.
С этими исходными идеями и взялись за дело русские марксисты, становившиеся все более радикальными по мере углубления кризиса в стране на рубеже XIX–XX вв.
Ленин и большевики успешно реализовали свои установки в октябре 1917 года, после чего под лозунгами марксистского социализма, диктатуры пролетариата, экспроприации экспроприаторов, вселенского насилия и классовой борьбы во имя торжества грядущего класса начали кровавое побоище в далеко не самой развитой стране.
Что было дальше, хорошо известно. Мировой революции не получилось.
Сталин взялся осуществлять социализм в одной отдельно взятой стране.
Что такое социализм, никто толком не знал, включая и лучшего друго всех марксистов, кроме красивых слов о свободе и светлом будущем, об отсутствии классов и частных собственников-эксплуататоров и о грядущем отмирании государства, которое будет заменено некими самоуправляющимися ассоциациями свободных производителей, в теории об этом ничего не говорилось.
Ясно было одно: классы следует уничтожить, собственность ликвидировать, а вместе с ней и рынок.
Со свободой в переходный период диктатуры и насилия следовало, естественно, повременить — нужно было сначала уничтожить всех несогласных.
Об отмирании государства и его органов принуждения и насилия тоже говорить не приходилось: кто же будет уничтожать врагов и заставлять остальных работать?
Что же касается самоуправляющихся ассоциаций производителей, то от них остались рабочие отряды в городе и деревне с фиктивным самоуправлением и под реальным руководством партийно-государственного аппарата власти».
Так проходило революционное преобразование общества по-марксистски.
Человека во всех эти мертвых схемах нет и в помине, а если и есть, то в употреблении с такими глаголами, как рассстрелять, раскулачить, взять в заложники.
Любимец партии Н. И. Бухарин так писал о воспитании благородного социалистического мужа: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».
Не учение, ни музыка, ни следование примерам лучших мужей, а расстрелы и тюрьмы.
Но еще более, нежели к России, учение Маркса неприемлимо для Востока, для которого мораль никогда не была таким пустым звуком, как для Ленина.
С его тяжелой руки работа историков в нашей стране была ограничена идеологическими шорами, принудительно навязываемыми каждому.
Именно поэтому отечественная историография была вынуждена смотреть на мир глазами даже не столько устаревшего марксизма, сколько претендовавшего на истину псевдонаучного исторического материализма.
Но когда с ним было, наконец, покончено, многие исследователи мгновенно подвергли сомнению святая святых истмата — схему формаций и сам принцип формационного объяснения истории.
В качестве альтернативы было выдвинуто цивилизационное, в духе Вебера и Тойнби, ее объяснение или сочетание формационного и цивилизационного принципов при анализе исторического процесса.
Понятно, что даже сейчас на первом месте в анализе факторов и причин в большинстве случаев продолжает оставаться именно социально-экономический анализ.
И сейчас очень многие полагают, что это и есть стержень и пружина развития.
В какой-то степени так оно и есть на самом деле. Вопрос лишь в том, в какой степени.
Что же касается Востока, то вопрос можно сформулировать примерно так: экономика или власть, собственность или государство? Что первично, что вторично, какая здесь взаимосвязь?
Иными словами, это вопрос о том, первично ли производство, а все остальное — лишь следствие. Или на первое место все-таки следует выдвигать того самого человека, о воспитании и подготвке к жизни которого первым в истории философии заговорил Конфуций.
В свою очередь это означает и то, что мечта Конфуция о благородном муже отнюдь не утопия, а требование самой жизни.
Да и что такое настоящая жизнь?
Засилье машин и их придаток сытый, но лишенный духовности человек, или все-таки благородные мужи, имеющие возможность говорить не только о потреблении, но и о столь любимой Конфуцием музыке или истории?
Надо полагать, что второе, и примером тому служит все та же Европа.
Сто лет тому назад Освальд Шпенглер написал удивительную по своей прозорливости книгу «Закат Европы», в которой предсказал ту духовную нищету, на которую обречена Европа.
Он считал, что, умирая, органическая культура перерождается в свою противоположность — цивилизацию, в которой господствует голый техницизм, а на смену творчеству и развитию приходят бесплодие и окостенение.
Всего семь лет спустя после выхода «Заката Европы» Запад посетил Сергей Есенин, далекий от всякой социологии.
Но и он увидел то, что так верно подметил до него Шпенглер.
«О нет, Вы не знаете Европы, — писал он Мариенгофу. — Боже мой, такая гадость однообразия, такая духовная нищета, что блевать хочется.
Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию… Здесь такая тоска, сплошное кладбище…
Кто здесь жил — тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут».
«Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? — писал он в другом письме своему другу А. М. Сахарову об Америке. — Кроме фокстрота здесь ничего нет, здесь жрут и пьют и опять фокстрот.
Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно».
И, может быть, именно поэтому блестящий русский художник Константин Коровин с несказанной грустью говорил своему ученику М. Сарьяну в Париже:
— Моя единственная мечта — вернуться на родину, хочу умереть в России…
Все правильно!
Лучше не скажешь!
И страшнее. «Человека я пока еще не встречал…»
Что там говорить, прав был Сергей Александрович, и в том, что Европа и смердяковы близнецы-братья, мы убедились в те страшные дни, когда киевские преступники убивали детей, женщин и стариков и бомбили родильные дома и больницы.
Потому что не слышала и не видела.
Потому что не хотела видеть и слышать. Потому что невыгодно, и потому что боялась, старшего брата.
У европейцев много самых разнообразных прав, но за одно — право — не быть людьми — они держатся крепче всего.
Потому и освящают союзы гомосексуалистов и глумятся над памятью погибших…
Мы пишем эти строки не для того, чтобы унизить или обидеть Европу, поскольку нельзя ни обидеть, ни унизить тех, кто давно уже потерял возможность сострадать.
Мы хотим лишний раз подчеркнуть то, насколько актуально в современном мире звучит знаменитое гамлетовское «Быть или не быть!»
И еще. Как это ни удивительно, но актуальность воспитания благородных мужей доказывает та самая политика, которая, как известно, не совместима с моралью.
Как показывает современная история, совместима и еще как совместима. Более того именно она доказывает давно известную истину о том, что вещи, которые дурны в начале, редко заканчиваются добром в конце. И эта истина была одинакова как для отдельного человека и семьи, так и для целого горсударства.
Возьмите насквозь лживую и лицемерную политику США и Европы практически во всех вопросах международной жизни. Как показали события последних лет, правителям ни США, ни Европы нельзя верить ни в чем.
Все их договоры есть по большому счету договоры с самими собой, а что представляет собой выдуманное ими международное право, не знают даже они сами.
Да, их лживая и всегда лицемерная политика приносила сиюминутную пользу, но когда в конце 2015 года настал момент истины, то эта самая политика обернулась и для Америки, и для Европы самым настоящим Апокалипсисом.
Особенно для Европы, которая может потерять (если еще не потеряла!) суверненность и вот-вот потеряет остатки своей культуры под натиском множества беженцев и переселенцев.
Все эти годы, плетясь в форватере американской политики, Европа думала, что обманывает Россию, а на поверку оказалось, что обманывала она все это время только себя.
А когда настал час расплаты за эту бесконечную ложь, ее пришла спасать все та же Россия, которая уже не раз спасала ее.
И дело по большому счету не в политике, а в тех людях, которые ее делают.
Точно так же, как дело, на наш взгляд, не в каком-то там строе, а в том, кто стоит во главе этого самого строя.
Можно много говорить о недостатках или достоинствах (в большинстве случае мнимых и преходящих) так называемого социалистического строя.
Но если бы во главе СССР стояли не бездарные правители уровня политрука Брежнева и комбайнера Горбачева, то все могло быть совсем по-другому.
Да, при жизни Конфуций многим казался утопистом. И в этом нет ничего удивительного. Как показывает жизнь, многие вытающиеся люди становятся великими только после смерти, а пророков, как известно, в своем отечестве нет.
Но как показала жизнь, он был оптимистическим утопистом.
Да, никогда и никому не удастся стать благородным мужем в полном смысле этого понятия, но то, что правители и элита любой страны должны быть нравственными людьми, сейчас начинают понимать во всем мире.
Именно об этом и говорил Конфуций две с половиной тысячи лет назад.
Конечно, и Рузвельту, и де Голлю, и Аденауэру было далеко до идеала. Но они заботились о своих странах и народах.
А о чем думали современные правители западных стран, вводя санкции против России?
О стране? О народе?
Да нет, конечно, а в первую очередь о том, как угодить дяд Сэму.
А теперь давайте вспомним первого руководителя советской России В. И. Ленина.
Как это ни печально для огромной страны, но ее возглавил ярко выраженный интернационалист и откровенный русофоб.
Именно поэтому глумливые и издевательские выражения по отношению к России и Русскому народу, красной нитью проходили через все его речи, беседы, выстуления и дела.
Самой знаменитой в этом отношении стала его фраза, которую он произнес в разговоре с Бонч-Бруевичем:
— А на Россию мне наплевать, я большевик…
Но и другие высказывания Ленина ничуть не уступают по своей антирусской направленности.
Вдумайтесь сами: «Пусть 90 % русского народа умрет, но 10 % доживет до мировой революции», «русский человек плохой работник по сравнению с передовыми нациями», «Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? Что же! Вечная память тебе!», «Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он — мерзавец», «Все нравственно, что идет на пользу большевиков», «В политике нет нравственности, а есть целесообразность».
Самое страшное не в самих словах, а в том, что они принадлежат руководителю той самой Руси, на которую ему было наплевать.
Под стать первому лицу в государстве было и второе такое же, с позволения сказать, лицо. Лейба Давидович Бронштейн, ставший Львом Троцким.
«Мы должны, — писал человек, которого сам Ленин называл „иудушкой“, а потом ради привезенных тем из Америки миллионов принял в свою партию, — превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда даже жителям Востока».
Как мы увидели, Россия не стала пустыней, а созданный этими правителями СССР рухнул отнюдь не из-за того, что этого хотели империалистические хищники, а из-за бездарности руководивших страной людей.
Вдумайтесь сами! Хрущев, Брежнев, Черненко, Горбачев…
Этим людям вряд ли можно было доверить какой-нибудь крупный завод, а они руководили огромной страной, не имея для этого ни малейших предпосылок.
И тот же кризис современного Запада во многом вызван именно тем, что на смену де голлям, колям и рузвельтам, пришли люди совершенно несоответствующие столь высоким постам.
Достаточно взглянуть на руководство Украины образца 2015 года, чтобы понять насколько акутально учение Конфуция о благородном муже.
— В древности люди, — много веков назад с горечью восклицал он, — имели три недостатка, которых ныне, пожалуй, и нет. Древние сумасброды были своевольны в мелочах, а нынешние отличаются полною разнузданностью. Прежде строгие люди отличались суровостью, а ныне отличаются злобою и гневом. Прежние простаки отличались прямотою, а нынешние — ложью…
Все так, разнузданность, гнев, злоба, ложь…
А раз так!
— Мое дело безнадежно! — говорил Конфуций. Я еще не встречал человека, который осудил бы себя сам, осознавая свою вину, признал бы свою вину перед самим собой и любил бы добродетель так, как любят женскую красу…
По большому счету «Мое дело безнадежно!» звучит эпитафией и приговором всем его попыткам противостоять природе человека.
Что остается при таком раскладе? Да только одно: бросить все и предаваться философским размышлениям о бренности всего сущего. Или удариться в потусторонний мир, подобно даосам.
Но нет! Конфуций не только не бросил свою борьбу, он продолжал ее на протяжении сорока с лишним лет, с того самого дня, когда он впервые заговорил с учениками и до последнего вдоха.
Что это? Своего рода упрямство человека, совершенно не разбиравшегося в жизни?
Наверное, все-таки нет! Судя по всему, Конфуцию не надо было постигать эту истину, поскольку она, по всей видимости, жила в нем.
Точно так же, как Иисусу Христу не надо было верить в существование Бога, которого он ощущал в себе. А это дорогого стоило.
Конечно, Конфуций прекрасно понимал, что отдельный правитель, и отдельная семья, и отдельная страна, не жившие по законам Пути могли прожить (и проживали!) свою жизнь безбедно и по-своему даже счастливо.
Но он также прекрасно понимал и то, что это сиюмитное счастье ничего не значит с развитием человечества во времени и пространстве и сколько бы не нарушал человек божеские и земные законы, рано или поздно он зайдет в тупик, из которого выйти будет намного труднее.
Сегодня в таком тупике оказалась Америка и почти вся Западная Европа.
Конечно, воспитать в государстве сплошь и рядом благородных мужей, действительно, не возможно.
Но этого и не нужно, поскольку этого не допустит, прежде всего, сама природа. А вот стремится к тому, что в любой стране хотя бы элита состояла из таких мужей, наверное, все же надо.
Как надо помнить и такую простую истину, высказанную. Конфуцием:
— Если человек хочет стать благородным мужем, он обязательно станет им!
Хоть в какой-то степени, добавили бы мы…
Есть и еще одно «но» в учении Конфуция, поскольку очень многие видят в его учении стремление превратить жизнь в казарму, где все расписано раз и навсегда.
Думается, что и это не совсем так.
Начнем с того, что прекрасно образованные, а, значит, и думающие люди в казарме жить не будут.
И еще одно. Многие китайские мастера при выборе учеников задавали вопрос о том, имеются ли у потенциальных неофитов убеждения.
Чаще всего те с гордостью отвечали, что, да имеются. К их разочарованию чаще всего они слышали в ответ, что им еще рано серьезно заниматься познанием мира.
Конечно, в данном случае речь не шла о нравственных ценностях. Куда больше мастера интересовало гибкость ума его будущего ученика и последователя.
Почему он спрашивал об убеждениях? Да только потому, что рано или поздно любые убеждения превращаются в догму, и то, что еще вчера казалось незыблемым, уже сегодня выглядело наивным и архаичным.
Да и что такое многие убеждения, как не преломленное в сознании того или иного человека, а значит, искаженное видение им мира.
И точно так же, как влюбленный и ослепленный страстью человек не видит в предмете своего обожания того, что видно всем окружающим, так и замкнутый на себя ум не способен к объективным оценкам того или иного события.
Только гибкий ум способен понять эти изменения и, подобно, воде способно следовать за ними.
Однако большинство людей не способно на подобные подвиги, а потому и остаются в плену вчерашних идей.
Хотят они того или нет, но они остаются заложниками своего прошлого, и именно поэтому неспособны правильно оценивать современность.
Илья Ефимович Репин был великим художником, но когда он увидел импрессионистские картины Константина Коровина, то с грустью заметил:
— Нет больше художника…
Конечно, мнение такого мастера, как Репин, дорогого стоит, но представьте себе живопись, в которой нет Сислея, Писарро, Монэ?
Вряд ли Илья Ефимович принял бы и Сальвадора Дали, однако представить себе искусство XX века без ярчайшего сюрреалиста всех времен и народов невозможно.
Конфуций прекрасно понимал эту опасность, и именно поэтому говорил:
— Идите за тем кто ищет истину, но бегите от того кто её нашёл…
И только одна эта великая истина, которую так блестяще разовьет Фридрих Ницше, говорит о том, что никакой казармы Конфуций не строил. Во всяком случае, для мыслящих людей…
Но далеко не все в нашем мире ищут истину, или, хотя бы стремяться хоть как-то приблизиться к ней. И именно поэтому для остальных людей должен существовать тот самый порядок, который Конфуций и выразил одной фразой:
— Пусть правитель будет правителем, подчиненный подчиненным, отец отцом, а сын — сыном…
Жестко?
Да, жестко! Но куда хуже, когда правителем становится подчиненный, не имеющий к этому высокому призванию ни малейших предпосылок. Что мы и могли наблюдать на примере собственной истории, когда те, кто должен тащить карету, управлял ею.
Иными словами, каждый человек на своем месте. Другого не дано…
Более того, Конфуций призывал почитать правителей, заботящихся о своей стране, как о своей семье. А это далеко не рабское подчинение.
Одно дело аплодировать Сталину, зная, что в противном случае тебя расстреляют, и совсем другое дело оказывать почтение человеку, который делает все возможное для процветания страны.
Конечно, в чистом виде это теория, а жизнь, как известно, намного сложнее. Если ее, конечно, не усложнять. И недаром сам Конфуций говорил:
— На самом деле, жизнь проста, но мы настойчиво её усложняем.
Но дело великих мудрецов не решать проблемы, а ставить их перед обществом.
Далеко не все верили и верят в Иисуса Христа, но никто не станет отрицать, что именно его казавшееся Пилату фантастическим учение перевернуло мировую историю.
А ведь по сути дела, Спаситель выдвигал только одну идею: быть человеком.
Что же касается учения Конфуция, то здесь все намного проще, и если выразить его в одной фразе, то она будет звучать так:
— Какими бы развитыми не были производственные отношения, какими бы образованными чисто технически не были специалисты без человека, способного сострадать и переживать нкогда и нигде истинной жизни не будет.
В противном случае нас ждет бездуховное царство сытых и тупых, которое неизбежно рано или поздно начнет вырождаться, как оно давно уже вырождается в Европе и Америке.
В той самой Америке, где наш знаменитый поэт так и не увидел человека еще сто лет тому назад, и в той самой Европе, о закате которой писал в начале XX века Шпенглер.
Лекарство от сытости и бездуховности простое, и его формулу две с половиной тысячи лет назад вывел все тот же Конфуций:
Будь мастером не ремесел, а собственного сердца, постигни смысл своей жизни в самоуглубленной работе души, для которой не требуются ни технические орудия, ни власть, ни даже признание людей…
~ ~ ~
