Стоявшие недалеко от камина большие напольные часы мягко пробили восемь раз.

Ганс Пикенброк отложил книгу, поднялся из глубокого кресла и, с наслаждением потянувшись, подошел к окну.

За окном темнел сад.

Термометр за окном показывал девять градусов мороза.

В темном воздухе кружились большие снежинки.

Пикенброк достал из кармана халата желтой кожи портсигар с инкрустацией и вынул из него сигарету.

Прикурив, он глубоко затянулся, чувствуя, как слега кружится голова, затем выпустил огромное облако дыма.

На душе у него было не спокойно. Еще днем его шефа, адмирала Канариса, вызвали к фюреру, и до сих пор от него не было никаких известий.

Пикенброк никогда не ждал от срочных вызовов к начальству ничего хорошего. И чем выше это начальство сидело, тем печальнее все эти вызовы окачивались.

А тут сам фюрер!

Пикенброк начал свою службу в абвере еще при капитане 2-го ранга Конраде Патциге в 1932 году.

В один прекрасный январский день 1935 года капитан имел неосторожность выступить в конфликт с Гиммлером по поводу разведывательных полётов над польской территорией.

Затем он срочно был вызван к фюреру и… новым руководителем Абвера стал капитан 1-го ранга Вильгельм Канарис.

Пикенброк хорошо относился к Патцигу, который всегда ценил его, но, как профессионал, полковник должен был признать, что тот не шел ни в какое сравнение с Канарисом.

И дело было даже не в том, что Канарис имел большой опыт разведывательной работы.

Опыт дело наживное!

Он имел то, что было недоступно Патцигу: размах!

И именно по этой причине абвер времен Патцига и времени Канариса разнились между собой так, как рознилась зима в Берлине с зимой под Москвой.

До Канариса Абвер представлял собой небольшую, не имевшую никакого политического веса организацию, выполнявшую узкие задачи армейской спецслужбы.

При Канарисе Абвер вырос в количественном отношении, расширил свои функции, стал влиять на политику Германии и конкурировать с другими спецслужбами Третьего Рейха — СД и Гестапо.

Более того, в 1936 году Канарис добился подписания соглашения о разграничении полномочий Абвера, СД и Гестапо, известного как «Договор десяти заповедей».

СД отвечало за политическую разведку в Германии и за её пределами.

Расследование государственных, политических, уголовных дел, а также проведение следственных действий и арестов возлагалось на Гестапо.

В компетенции Абвера оставались задачи военной разведки и контрразведки.

Однако не всё было так гладко, как об этом говорилось в Договоре.

Империя СС Гиммлера быстро росла, усиливалась и конкуренция со стороны СД и Гестапо, и уже в конце 1936 года в здании Абвера обнаружили микрофоны, установленные техниками СД.

После громкого скандала и вмешательства самого фюрера микрофоны убрали, а вот подозрительность друг к другу у спецслужб осталась.

Не редко к этой подозрительности примешивалась откровенная вражда и ревность.

Полковник еще раз глубоко затянулся.

На душе было неспокойно, поскольку в канцелярию к Гитлеру шефа могла привести очередная разборка между спецслужбами.

И если у Канариса будут неприятности, то они коснуться и его, начальника 1-го отдела управления разведки и контрразведки и заместителя начальника Абвера.

Он еще раз затянулся, затем подошел к пепельнице и загасил окурок.

И в этот самый момент услышал шум подъехавших к даче машин.

Он поспешил на крыльцо и на его ступеньках столкнулся с Канарисом, как всегда бесстрастным и холодным.

Они вошли в дом, Канарис разделся и прошел в теплую и светлую комнату.

— Что-нибудь выпьете, Вильгельм?

— Да, кофе и рюмку коньяка!

Пикенброк взял со стола сербьеряный колокольчик. Через мгновение в комнате появился слуга.

— Коньяк, кофе и пироженых! — приказал полковник.

Слуга поклонился и так же бесшумно исчез.

Когда стол был накрыт, Канарис сделал два небольших глотка и с видом знатока покачал голвоой:

— Хороший у вас кофе, Ийоган!

— Бразильский…

Канарис поставил чашку на стол и взглянул на подчиненного.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— 18 декабря 1940 года, — ответил Пикенброк, несколько удивленный странным вопросом шефа.

Канарис встал из-за стола и подошел к окну.

— Да, — произнес он, глядя в сад, — все как всегда. А между тем, — повернулся он к полковнику, — этот день войдет в мировую историю, поскольку именно сегодня, 18 декабря 1940 года, фюрер подписал план нападения на Россию! План предусматривает молниеносный разгром основных сил Красной армии западнее рек Днепр и Западная Двина. Затем захват Москвы, Ленинграда и Донбасса с последующим выходом на линию Архангельск — Волга — Астрахань. Предполагаемая продолжительность основных боевых действий 4–5 месяцев…

Канарис вернулся к столу и отхлебнул кофе.

— Снова блицкриг, — без особого энтузиазма произнес не очень-то удивленный услышаным Пикенброк.

— Да, снова! — кивнул Канарис. — Но будем надеяться, что на этот раз более успешный…

Конечно, Пикенброк мог бы многое сказать по этому поводу.

Он много раз бывал в России, хорошо знал ее и даже не сомневался в том, что с одного удара русского медведя не уложить.

Но промолчал.

Да и что он мог сказать?

Решение было принято, он был солдатом, и ему оставалось только подчиняться приказам.

Да что там Пикенброк!

Сам Канарис уже тогда был уверен в том, что Германия не сможет выиграть войну, так легкомысленно начатую Гитлером.

Другое дело, что его вера была основана на убежденности в том, что в мире существует божественный порядок, который не дано изменить никаким фюрерам.

Но обсуждать сейчас, когда был подписан план нападения на Россию, эту щекотливую тему было бессмысленно.

И, ценя деликатность своего подчиненного, Канарис сказал:

— Спасибо, Иоганн… Как вы понимаете, — заговорил он совсем другим тоном, в котором уже не было искренности, — Москву и Ленинград будут брать Манштейн и фон Бок, а у нас с вами другие задачи…

Пикенброк понимал.

Да, у них были другие задачи, и он, ведущий специалист рейха по разведывательным операциям и созданию пятых колонн за гарницей знал это лучше других.

В тот исторический, и одновременно трагический, как считал Канарис, для Германии день, день они проговорили до часа ночи.

Но и после того, как Канарис уехал, Пикенброк еще долго сидел в кресле и задумчиво курил.

Что там говорить, работы был непочатый край, и начинать этот самый край надо было уже сегодня.

Но даже он, один из асов абвера, не мог даже предположить, что в эту самую минуту передавалась в Москву шифровка о совещании у Гитлера…

На следующий день отправил свою шифровку в Москву и Пикенброк.

Через несколько часов один из сотрудников германского посольства сказал всего несколько фраз случайно попавшемуся ему на пути человеку, однако тот в лучших традициях конспирации прошел мимо, сделав вид, что ничего не заметил.

Через два дня после описанных выше событий Иосиф Сталин сидел в своем кабинете в Кремле и читал «Государя» своего любимого Макиавелли.

Но сегодня знаменитый флорентийский мыслитель вызывал у лучшего друга всех философов раздражение.

Да, он, конечно же, был прав, когда утверждал, войны нельзя избежать, а можно лишь оттянуть ее.

Конечно, промедление тоже не может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло.

Не согласен же лучший друг всех философов был с утверждением Макиавелли о том, что сторона, оттягивающая войну, играет на руку противнику.

Разве он играл на Германию, подписав с ней пакт Молотова-Риббентропа?

Играл, конечно, но только в известной степени. Но в куда большей степени он играл на себя, выигрывая время.

Пройдет еще год-два, он создаст мощную армию, вооружит ее самой современной техникой и тогда…

А что, собственно, будет тогда, Сталин не конкретизировал.

Ему не хотелось думать о том, что немцы тоже не будут сидеть эти два года, сложив руки, что за два года надо воспитать несколько сотен тысяч командиров всех уровней, взамен уничтоженным им, что непосредственная граница с Германией позволяет вермахту всего через несколько минут после начала войны оказаться на советской территории.

Сложно сказать, понимал ли сам Сталин, что он никогда не был ни хорошим тактиком, ни, тем более, стратегом.

И именно поэтому будущее всегда оставалось для него непонятным и туманным.

Нет, не будущее какого-то там Тухачевского, обреченного на заклание, (с этим-то как раз все было ясно), а будущее того, что принято называть ходом истории.

Именно поэтому он не любил вспоминать семнадцатый год и все то, что было с ним связано.

Ведь именно тогда, на самом крутом повороте российской истории до апрельской конференции он все делал против Ленина.

И не надо было оправдываться тем, что он пошел тогда на поводу у Каменева.

Нет!

Он и сам тогда думал точно так же, как и его тогда еще старший друг.

Ленин выступал против войны, а они с Каменевым со страниц «Правды» призывали к ее продолжению.

Ленин был против любого компромисса с любыми партиями, а он, Сталин, ходил к меньшевикам договариваться о сотрудничестве.

Да и не верил он, говоря откровенно, ни в какой переворот. И только недавно до него дошло, что дело было не вере, а в том, что пока был хоть какой-то, пусть даже самый мизерный шанс, надо было цепляться за него.

Как цеплялся за него Ленин.

Да, Старик и сам мало верил в успех, иначе не приказал бы ему готовить конспиративные квартиры и коридор для ухода за границу в случае провала переворота.

Тем не менее, он пошел на него и насильно повел за собой всю партию…

Раскрывшая в кабинет дверь заставила Сталина оторваться от воспоминаний.

В дверях появился начальник Разведывательного управления Генерального штаба генерал Голиков с двумя черными папками в руках.

— Разрешите, товарищ Сталин! — застыл на пороге генерал.

Сталин кивнул и против своего желания задержал взгляд на папках, которые держал Голиков. И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что в них содержатся противоположные взгляды на одни и те же вопросы.

Все дело было в том, что с некоторых пор Голиков имел обыкновение ходить на доклады к Сталину с двумя папками.

Если настроение у вождя было не очень пасмурное (хорошим оно почти никогда не было), Голиков доставал донесения из папки, где собиралась более или менее правдивая информация.

Если же Голиков от секретарей узнавал, что «хозяин» не в духе, то выкладывал сведения из другой — «благополучной» папки.

Со временем он станет ходить на доклад к Сталину только с одной папкой, проскольку прикажет своим сотрудникам собирать только такую информацию, которая совпадала с мнением вождя.

Сегодня Сталин не выглядел хмурым, да и Поскребышев ободрительно улыбнулся ему в ответ на его вопросительный взгляд.

Да и вопрос, с которым пришел сегодня Голиков к Сталину был слишком важным.

И кто знает, как поведет себя Сталин, если узнает о том, что ему не доложили о том, что происходило в ставке Гитлера 18 декабря.

Кивком головы Сталин пригласил генерала войти, однако сесть не предложил, и тот так и остался стоять посередине кабинета.

— Что у вас, товарищ Голиков? — спросил Сталин.

Голиков прекрасно знал об отношении Сталина к донесениям разведчиков и думал только об одном: как бы ему выйти из этого кабинета одному, а не в сопровождении конвоя.

Но докладывать было надо.

Голиков не стал доставать из папки бумаги, поскольку прекрасно знал все то, что говорилось в этих документах.

Но чем убедительнее говорил Голиков, тем мрачнее становилось выражение побитого оспой желтоватого лица Сталина.

И причины у него для этого были.

Подумать только!

Он убеждал весь мир в том, что никакой войны не может быть, а эти вечные конспираторы и заговорщики чуть ли не каждый день доказывали обратное.

То очередной резидент, то высокопоставленный дипломат, а то просто какой-то там антифашист наперебой сообщали о датах, часах и даже минутах начала войны.

И сейчас Сталин даже не сомневался в том, что в черной папке начальника разведки лежат очередные послания всех этих нелегалов с их истерическими призывами развертывать на границе войска и готовиться к войне.

А причина его неверия была проста, как выведенное яйцо. И дело было даже не в тех зачастую действительно расходившихся данных, за которыми могла стоять дезинформация не дремавшей немецкой разведки.

Отнюдь!

Все дело было в том, что Сталин со своим огромным самомнением уверовал в то, что он обманул Гитлера и тот отнесется к пакту о ненападении со всей ответственностью.

Как ни странно, но Гитлеру поверил тот самый Сталин, который никогда никому не верил.

И это, несмотря на то, что донесения, которые Сталин получал из Генерального штаба, от пограничников и моряков, от военной и политической разведки, из дипломатических источников и даже из германского посольства в Москве были очень тревожны.

Однако и в Кремле, в Наркомате обороны царило относительное спокойствие.

Сталин был уверен в том, что Германия не будет вести войну на двух фронтах, у него имелись на этот счет заверения от самого Гитлера.

К тому же разведчики уже много раз ошибались, передавая в Москву не только не точную, но и заведомо ложную информацию, поскольку все немецкие службы дезинформации работали перед войной на полную мощность.

Ну и само собой понятно, что мнение товарища Сталина никто даже не решался оспаривать.

Голиков закончил свой доклад, даже не дойдя до середины.

Сталин остановил генерала жестом руки и хмуро спросил:

— А вы сами-то верите всему этому? — брезгливо указал он зажатой в руке холодной трубкой на так и не раскрытую папку.

— Товарищ Сталин, — осторожно подбирая слова, ответил генерал, — я не могу сказать, что я всецело доверяю сообщениям наших агентов, но в то же самое время наше Разведывательное управление считает своим долгом донести до вашего сведения всю получаемую нами информацию…

— Спасибо! — недобро усмехнулся Сталин. — Донесли! Из всего сказанного здесь вами мне не понятно только одно, — слегка повысил он голос, — как вы, профессионалы, не можете понять такой простой вещи, что почти за каждой фразой этих донесений скрывается дезинформация!

Голиков молчал.

Он уже начинал понимать, что ошибся с папкой и любое невпопад сказанное им слово может кончиться для него трагически.

Тем временем Сталин медленно, как и все, что он делал, раскурил трубку и, глубоко затянувшись, выпустил огромное облако душистого синего дыма.

— Если вы, товарищ Голиков, — донесся до генерала негромкий и от этого еще более зловещий голос Сталина, — не понимаете этого, то мы можем подыскать на ваше место более понятливого человека…

Голиков вздрогнул.

Это была уже прямая угроза, а, как ему было хорошо известно, слов на ветер вождь никогда не бросал.

Облизав сразу же ставшие сухими губы, он развел руками.

— Товарищ Сталин, — с некоторой поспешностью заговорил он, словно опасаясь того, что ему не дадут высказаться, — мы достаточно трезво оцениваем ситуацию и, поверьте, все наше беспокойство вызвано только тревогой, которую все мы испытываем за нашу великую страну. И мы заверяем вас, что всегда будет проводить линию нашей родной партии, разработанную под вашим мудрым руководством и…

Сталин продолжал, молча, курить, и по его лицу не было заметно, сменил ли он гнев на милость.

В эту минуту он не думал ни о вере в него всего Разведывательного управления, ни лично товарища Голикова.

Ему было скучно.

Он уже много раз ловил себя на том, что его давно уже перестали радовать любые дифирамбы в его адрес.

Особенно если они шли от тех, кто вращался в самых верхах.

Массы?

Да, там другое дело, и когда наивные и по-своему верившие в него как в Бога люди выражали свое неподдельное восхищение к нему, он слушал их с той снисходительностью, с какой утомленный знаниями профессор слушает студента.

А эти! Высокопоставленные…

Им он никогда не верил.

Более того, он прекрасно понимал, что Голиков сейчас старается не защитить порученное ему дело, а угодить ему.

И прояви он сейчас интерес ко всему тому, что находилась в черной папке генерала, он услышал бы совсем другие речи.

Тем временем Голиков умолк и смотрел на вождя с таким выражением на лице, словно испрашивал у него прощение за то, что осмелился не поверить его гению и иметь свои собственные суждения.

— Ладно, — махнул рукой Сталин, — это я так, к слову. Идите, товарищ Голиков, работайте и впредь думайте, ведь это ваше главное оружие. Не так ли? — неожиданно сверкнул Сталин желтыми, как у кота, глазами.

— Так точно, товарищ Сталин! — вытянулся Голиков, с облегчением понимая, что на этот раз гроза прошла мимо.

Сталин, не прощаясь, сел за стол и снова принялся за «Государя».

Голиков щелкнул каблуками, повернулся и чуть ли не строевым шагом вышел из кабинета.

Сталин с какой-то брезгливостью смотрел ему в спину. И этот такой же, как все. Чуть надавили, и он уже готов и каяться, и верить ему, и не верить себе…

Он усмехнулся.

В последнее время он все чаще ловил себя на мысли, что ему очень хочется услышать возражения и поспорить.

Так, как когда-то спорил Ленин, который хоть и не терпел инакомыслящих, но рот никому не затыкал.

Сталин вздохнул.

Может быть, в этом и была его сила, может быть, именно поэтому немногие оставшиеся его стараниями в живых из ленинской гвардии с такой тоской и вспоминал те счастливые для них дни, когда каждый мог пройти против вождя и не получить за это пулю…

Да, Каменев, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Раскольников пытались спорить.

Чем все это кончилось?

Правильно!

Иных уж нет, а те далече…

Голиков приехал в свое ведомство в мрачном настроении.

Отложив все совещания и встречи, он закрылся в своем кабинете и без малейшего перерыва выпил два стакана водки.

Усевшись в кресло, он закурил и с удовлетворением чувствовал, как вместе с разливавшимся по всему телу теплом уходит почти суточное напряжение.

А нервничать он начал сразу же, когда ему еще вчера утром сообщили, что на следующий день его примет Сталин.

Ничего хорошего от встречи с вождем он не ждал, прекрасно зная о той неприязни, с какой Сталин воспринимал любую информацию, которая шла вразрез с его собственным пониманием сложившейся ситуации.

Так оно и вышло, и ему надо благодарить Бога за то, что дальше угрозы Сталин не пошел. Пока не пошел…

И ему очень повезло, поскольку он так и не заговорил со Сталиным о полученной сегодня ночью шифровке о совещании у Гитлера.

Не поговорил он и том, о чем давно бы уже следовало поговорить с вождем.

Организационная структура Разведуправления, как убедился Голиков сразу же после своего прихода в это ведомство, давно устарела. Что же касается работы в условиях военного времени, то оно совершенно не соответствовало этому самому времени.

Материальная база военной разведки находилась в самом, что ни на есть, плачевном состоянии. У нее не было даже самолетов для заброски разведчиков в тыл противника.

Отсутствовали в нем и столь необходимые на войне отделы войсковой и диверсионной разведки.

Не было должного отношения к Управлению со стороны руководства Генштаба.

Да что там говорить, пронесло!

Сталин показал бы ему самолеты в тыл противника!

Конечно, в глубине души Голиков прекрасно понимал, что он просто струсил и даже не попытался защитить то дело, которое ему было поручено тем же Сталиным.

Но что он мог?

Спорить и доказывать?

Да, можно было!

Но только с тем, кто хотел спорить и слышать доказательства.

Сталин не хотел.

Да и чего бы он добился?

Отставки?

Это в лучшем случае.

Ладно, поморщился Голиков.

Хватит копаться в себе.

Что сделано, то сделано.

Он работает с тем, с кем работает, значит, впредь надо быть умнее и гибче. А бодаться с дубом… себе дороже…

А пока… ему надо как следует расслабиться.

Благо, что два проверенных товарища у него для этого мероприятия были.

Генерал взял телефонную трубку и приказал офицеру для поручений вызвать к нему начальника Отдела специальных заданий генерала Москвина и его заместителя полковника Громова.

Когда вызванные Голиковым офицеры появились в его кабинете, они не задали своему начальнику ни единого вопроса.

Да и зачем?

По хмурому лицу Голикова было видно, чем закончился его поход к Сталину.

Голиков жестом руки указал офицерам на свободные стулья, затем достал из тумбочки стола початую бутлку коньяка, три рюмки и тарелку с тонко нарезанным лимоном и шоколадными конфетами.

Он быстро разлили коньяк и, кивнув сидевшим напротив него офицерам, быстро выпил коньяк.

По губам известного своими эстетическими взглядами полковника Громов пробежала улыбка.

Голиков дождался, пока тот слегка пригубил коньяк, и сказал:

— Да, Сергей Николаевич, ты прав, сейчас не до смакования!

— Что, — поднял тот густые брови, — все так плохо, Филипп Иванович?

Голиков только махнул рукой.

В его кабинете не было прослушки, и тем не менее он не хотел обсуждать решения вождя даже с самыми проверенными людьми.

— Нам приказано, — почти дословно передал он приказ-пожеление Сталина, — работать, думать и не поддаваться на провокации…

С этими словам он налил себе еще коньяка и также залпом выпил его.

На этот раз Громов не улыбался.

Да и какие еще могли быть улыбки, когда все задуманное им и Москвиным и одобренное Голиковым летело к черту.

А задумано было много.

Громов прекрасно знал о том, что происходило в немецком Генеральном штабе, и нисколько не сомневался в том, что война начнется уже очень скоро.

Конечно, он никогда об этом никому не говорил, но, будучи классным аналитиком, никогда не верил в хитрость Сталина, ни в миролюбие Гитлера.

Более того, он с каждым днем все более убеждался, что Сталин и его окружение жили в каком-то иллюзорном мире, оторванном ими же самими от реальности.

Они не желалали даже слушать об истинной обстановке, если та противоречила собственным представлениям о том, или ином вопросе вождя.

Не испытывал он никакого почтения и к назначенному в июле 1940 года заместителем Начальника Генерального штаба РККА и начальником Главного разведывательного управления РККА Голикову.

Обладая практически всей информацией об агрессивных планах фашистского вермахта, Голиков сознательно передавал Сталину, который верил, что в ближайшие полгода Гитлер не нападет на СССР, разведывательные сводки с пометкой «дезинформация».

Бывший армейский командир и дилетант в разведке, он начал свою деятельность в разведке с того, что обрушился на кадровых работников.

Он упрекал их в том, что они слишком долго сидели за границей и обростали многочисленными связями с иностранцами.

Ему весьма тактично намекнули на то, что это и есть главнейшее условие глубины и надежности информации.

Однако тот только махнул рукой.

— Бросьте мне сказки рассказывать, — резко произнес он. — Настоящего большевика на мякине не проведешь!

И сейчас «настоящий большевик» был по сути дела единственным человеком в ГРУ, который искренне верил в «дружеские намерения Германии», а заключенный с ней пакт считал «продуктом диалектического гения товарища Сталина».

Именно с его подачи была разработана «баранья» теория, согласно которой Германия не рискнет напасть на СССР, не имея на складах миллионы бараньих полушубков.

Однако цены на шерсть в Европе не росли, и начальник ГРУ, несмотря на наличие проверенной информации о скором нападении Германии на СССР, продолжал нести на стол вождя утешительные сведения о том, что «подготовка германских армий на восточной границе есть маскировка перед высадкой фашистских войск в Англии».

Убежденный сталинист не мог даже и предположить, что в начале войны Сталин будет так испуган неожиданным поворотом событий, что начнет лихорадочно искать перемирия с фашистами на любых условиях.

Он прикажет Берии наладить контакт с Гитлером и предложит тому Прибалтику, Украину, Бессарабию, Буковину, Белоруссию и Карелию.

Отец всех народов будет готов отдать в рабство полстраны, лишь бы уцелел он сам и его режим.

Однако самонадеянный фюрер лишь презрительно поморщиться.

Да и зачем ему будет нужно это перемирие, если он и так возьмет это все в ближайшие месяцы?

Но когда страх пройдет и надо будет найти виновников катастрофы, Сталин расстреляет Павлова и обвинит во всех грехах разведку и, в первую очередь, военную.

В отличие от очень многих генералов, Голиков уцелеет и с началом войны во главе советской военной миссии отправится в Лондон и Вашингтон с заданием заключить соглашение с Великобританией и США о военном сотрудничестве.

После возвращения он будет командовать 10-й армией, участвовавшей в обороне Москвы.

Но все это будет потом, а пока Громов прекрасно знал о том, что его шеф подавал руководству только ту информацию, которая отвечала мнению И. В. Сталина.

Осуждал ли он его за это?

Нет, скорее понимал.

Громов часто думал о том, как бы повел он сам, будь он на месте Голикова.

И не находил ответа.

Ну, пошел бы он резать правду-матку, а что дальше?

А дальше получил бы на всю катушку.

В чем-в чем, а в этом он не сомневался.

Его посадили бы как провокатора и паникера.

А на его место пришел бы тот же Голиков, только и всего…

Да, он хорошо знал о том, что Германия не была готова к войне на все сто процентов, но он не сомневался и в том, что Гитлер не будет дожидаться того дня, когда Красная армия перевооружится и залечит ненесенные ее командованию Сталиным кровавые раны.

Не сомневался он и в том, что кадры для работы за линией фронта и в возможном тылу надо готовить уже сейчас, когда в их распоряжении еще имелось хоть какое-то время.

Но судя по словам Голикова, их этой возможности лишали.

Они посидели еще минут тридцать, пока не допили весь коньяк.

Беседа не клеилась.

Голиков был слишком подавлен тяжелым разговором со Сталиным, а откровенно говорить он боялся.

Да и какой в этом был толк?

Ни Москвин, ни Громов, ни он сам не могли повляить на сложившуюся ситуацию.

— Так что будем делать, Филипп Иванович? — спросил Москвин, когда Голиков разрешил подчиненных быть свободными.

— Работать и думать! — с неожиданной резкостью ответил Голиков.

Понимая, что неофициальная часть кончилась, офицеры щелкнули каблуками и повернулись.

Не успели они дойти до двери, как Голиков, прекрасно понимавший, с какими чувствами покидали его кабинет сотрудники, сказал:

— Я думаю, что товарищ Сталин, как всегда прав…

Офицеры повернулись, и Москвин ответил:

— А мы никогда в этом, Филипп Иванович, и не сомневались!

Голиков кивнул и, оставшись один, снова потянулся к бутылке.

Вполне возможно, что в этот момент он подумал о том, что отныне на доклад к вождю надо ходить только с одной папкой.

Когда офицеры вышли из Управления, Москвин предложил:

— Давай пройдемся!

— С удовольствием, — кивнул Громов.

Москвин приказал шоферу его машины следовать за ними в пяти метрах и закурил.

Метров двадцать они шли молча.

Москвин сосердоточенно курил, а Громов, прекрасно догадываясь, о чем пойдет речь, ждал начало беседы.

Они давно работали вместе и научились понимать друг друга без слов.

Громов отвечал в отделе Москвина за работу с эмиграцией.

И работы у него все эти годы хватало.

Более того, в последние месяцы ее стало намного больше.

Русские эмигранты были рассеяны по всему миру, но сосредоточениия основной их массы было два — Европа и Дальний Восток.

Костяк собственно белой эмиграции в Европе составили участники новороссийской, крымской и дальневосточной эвакуаций, которых насчитывалосьо около полумиллиона человек.

Это были и солдаты белых армий, и беженцы.

Вместе с 700 тысяч русских, которые оказались за рубежами России по тем или иным причинам, и тех, кто бежал и нее уже при советской власти, за границей проживало около полутора миллионов эмигрантов.

Среди них были не только русские, но и армяне, грузины, украинцы, белруссы и представители других национальностей.

Собственно русских эмигрантов в 1922 году насчитывалось 863 тысячи.

Тех, кто бежал уже из СССР, нельзя было назвать белыми, поскольку они мало интересовались политикой и бежали от террора и ужасов советской экономики.

Через польскую границу уходили солдаты Махно и «зеленых» «батьков», украинские националисты.

Главный центр эмигрантской жизни был сначала в Берлине, потом в Париже.

Другими центрами были Белград, Варшава, Прага, Рига, София, Харбин и Шанхай.

В поисках работы и хлеба эмигранты все чаще уезжали за океан в США, Канаду, Парагвай, Бразилию, Аргентину, Австралию.

Те, кто выехал за океан или шел на государственную службу, обычно принимали иностранное подданство.

Зарубежная Русь состояла по большей части из культурных слоев русского общества.

Рождаемость была низкой, старшее поколение быстро освобождало молодежь от забот о себе.

В культурном отношении эмиграция была сказачно богата.

«Философские пароход», на котором по прихоти Ленина был выслан за рубеж цвет россйской культуры и мысли, был способен осчастливить как задыхавшуюся от бездуховности Европу, так и Америку.

Всего было выслано 225 неугодных советской власти интеллектуалов.

Основную массу изгнанников составляли философы, именно поэтому пароход, увозивший их в Европу, получил название «философского».

Хотя на самом деле было два парохода.

Было среди них и немало тех, кто имел мировую известность.

Бердяев, Франк, Ильин, Шестов, Лосский, Набоков, Бунин, Пригожин, Сикорский, Северский, Шаляпин, Рахманинов, Стравинский, Павлова, Баланчин, Вернадский…

Такое созведие могло осчастливить всю Европу.

Вместе с ними отправлялись в изгнание «выброшенные с территории РСФСР», а именно такой была формулировка официального сообщения для печати, крупнейшие экономисты, врачи, агрономы, инженеры, психологи, юристы и писатели России.

Но эти люди были не только изгнаны, каждый из них оставил в своем «деле» обязательство никогда не возвращаться на территорию РСФСР, в противном случае их ожидал расстрел без суда.

Громов знал о том, что Ленин производил отбор в тот момент, когда Крупская занималась с ним простейшими задачами для семилетнего ребёнка, которые вождь, судя по сохранившимся тетрадкам, не мог решить сам: умножение двузначных чисел на однозначные.

И ничего кроме боли и стыда за свою страну не испытывал.

Конечно, изгнанники не собирались сидеть, сложа руки, и создавали русские культурные научные общества, в том числе «Русские академические группы».

В двадцатых годах возникло несколько русских высших учебных заведений, и в том числе Богословский институт в Париже и Политехнический в Харбине.

Русские гимназии были в Китае, Латвии, Чехословакии, Югославии.

Важную роль играла Церковь.

Храм служил не только домом молитвы, но и опорой общественной жизни.

Некоторые белые офицеры приняли священство, в церковную жизнь уходили подчас и бывшие революционеры.

Но политический спектр эмиграции был так широк, от меньшевиков до черносотенцев, что далеко не все признавали эти «центры эмиграции».

Очень скоро черносотенцы сошлись с близкими им деятелями в Германии, искавшими «специалистов по еврейскому вопросу».

Левые круги эмиграции полагали, что конец советской власти придет в результате ее «эволюции».

Правые продолжали надеяться на «весенний поход», то есть на иностранную интервенцию.

И теперь, когда этот «весенний поход» был не за горами, наиболее реакционно настроенные эмигранты мечтали о скорой победе над большевиками и создании новой, а вернее, о восстановлении с помощью немцев монархической России.

И, конечно, они, как на Западе, так и на Востоке, готовились не только словом, но и делом помогать немцам.

В отличие от благодушно настроенного Голикова и его хозяина на Западе прекрасно понимали, что война предрешена, и готовились к ней.

В меру своих возможностей готовились к ней и Москвин с Громовым.

Беда была только в том, что эти самые возможности у них были весьма ограниченными.

Они не могли заявить о том, что не верят ни в какие договоры с Германией, а потому работали с оглядкой на официальную линию.

И это было не так сложно, поскольку санкционировавший их работу Голиков практически ничего в ней не понимал.

— И что ты скажешь по этому поводу? — нарушил, наконец, затянувшееся молчание генерал.

— Только то, — ответил Громов, — что нам надо работать и думать…

Москвин поморщился.

Он ожидал от старого приятеля совсем другого ответа.

— Да подожди ты хмуриться! — рассмеялся Громов. — Конечно, нам надо выполнять приказ, но я предлагаю работать и думать точно так же, как мы работали и думали до этого дня…

Москвин облегченно вздохнул. Вот теперь он услышал то, что и хотел услышать.

Конечно, это было рискованно. Но вся их работа была чаще всего сплошным риском.

Да и что значила их личная неудача по сравнению с той страшной и огромной бедой, которая уже очень скоро должна была обрушиться на их страну?

Об успехе задуманной ими грандиозной игры говорить было рано, да и бессмысленно, поскольку она зависела от стечения или нестечения огромного количества самых разообразных обстоятельств, от которых всегда зависит любая, даже самая незначительная, на первый взгляд, операция.

Но играть, несмотря ни на что, было надо.

Пусть даже на свой страх и риск.

Москвин остановился и протянул приятелю руку:

— Спасибо, Сергей… Завтра же запускай колесо… Тебя подвезти?

— Нет, спасибо, — махнул рукой Громов, — я хочу прогуляться!

— Тогда до завтра! — еще раз пожал приятелю руку Москвин и уселся в подъехавшую машину.

Машина медленно тронулась и вскоре исчезла за поворотом.

Громов долго смотрел ей след.

Да что там говорить, ему повезло с начальником.

И дело было даже не в том, что Москвин был один из самых выдающихся разведчиков, не раз смотревший смерти в лицо, а настоящий мужик.

Куда важнее было то, что он был одним из тех, которые не только не ломались, но и не гнутлись.

Все правильно, подумал полковник, вспоминая Льва Толстого: Делай, что должно, и будь, что будет…

Как только изрядно выпивший Николай растянулся на кровати и уснул, Марина уселась за туалетный столик и долго смотрела на свое отражение.

Да, что там говорить, хороша!

Тонкие брови, темно-синий омут глаз и роскошные льняного цвета волосы, спадавшие на ее роскошные плечи самым настоящим водопадом, — все это производило впечатление.

А кожа? Настоящий шелк, и не единой морщинки.

Марина нисколько не льстила себе.

Да и зачем?

Она слишком хорошо знал, как неотразимо действовала на мужчин. Причем, любого возраста. И не случайно именно она становилась центром внимания мужской части в любой компании.

Одни, опасаясь ревности жен, наблюдали за ней исподтишка, а другие, посмелей, не сводили с нее изумленных взглядов.

Как это ни казалось странным самой Марине, но в этих взорах почти никогда не было ни похоти, ни вызова, скорее это были восхищенные взоры ценителей красоты, встретивших очередное чудо природы.

Но хватало и таких любителей красоты, кто буквально раздевал ее загоревшимся взглядом, не в силах скрыть страстное желание обладать этой, словно явившейся из другого мира, женщиной.

Только вот от желания до его удовлетворения для многих была дистанция огромного размера. Даже не дистанция, а самая настоящая непроходимая пропасть.

А все дело было в том, что насколько Марина была красива, настолько она была и прагматична. И участь ткачихи и домашней работницы у какого-нибудь инженера средней руки никогда не прельщала ее.

Ни тогда, когда еще в средней школе один из учителей чуть не сошел с ума от избытка своих чувств и неудовлетворенной страсти.

К двадцати пяти годам у нее было несколько связей, но все они кончились очень быстро, поскольку ее сожители не могли удовлетворить и десятой доли ее запросов.

Даже тот, из Министрества внешней торговли, севший за растраченные на свою любовницу довольно большие деньги.

Вот тогда-то Марина и решила для себя, что доступ к ее телу, о душе уже давно не шло и речи, получит только твердо стоявший на земле счастливец.

Само собой понятно, что «твердо стоявший на ногах» в ее лексиконе означало очень обеспеченный.

Такой быстро нашелся.

Им стал Николай Алексеевич Дугин, всемогущий заместитель начальника оперативно-чекистского отдела Управления лагерей по Астраханской области.

Он положил на нее глаз на торжественном вечере в Центральном клубе НКВД в Москве.

После чего попросил ее приехать в Астрахань. С женой он решил вопрос чисто в чекистском стиле.

Он не стал ей ничего объяснять, а просто приказал уехать на свою историческую родину в Вологодской области.

Ухаживать за престарелой матерью, как он объяснил отъезд жены. Справедливости ради надо заметить, что «престарелой матери» тогда было всего сорок пять лет.

Конечно, жена пыталась возражать, однако сжигаемый страстью супруг обещал пустить ее на корм рыбам в протекавшей метрах в пятидесяти от их роскошного двухэтажного дома Волге.

Нина, как звали жену чекиста, слишком хорошо знала, на что способен ее муж, и отправилась к «старушке». Судя по всему, навсегда.

Марина знала мужчин и то, какую страсть она вызывает у них, но и она была удивлена той даже уже не страстью, а самой настоящей яростью, с какой Николай накинулся на нее в ту минуту, когда она появилась в его доме.

В эти, чего там скрывать, вобщем-то сладкие мгновения, он напоминал собой путника, шедшего без воды несколько дней по раскаленной пустыне и, наконец, дорвавшегося до воды.

Прильнув к источнику, он пил и никак не мог напиться, а, напившись, снова тянулся к воде.

Да, на этот раз Марина вытащила счастливый билет, подполковник Дугин твердо стоял на ногах и очень скоро должен был занять кресло своего непосредственного начальника, которого он очень умело спаивал.

По сути дела, именно он, а не полковник Сарыгин, вершил все дела в Астраханской области, в которой было не много не мало, а целых семь лагерей.

Однако Марину радовала отнюдь не власть ее сожителя над зеками и начальниками отрядов и зон, а то, что он был по-настоящему богатым человеком и буквально осыпал ее дорогими подарками.

Все было бы хорошо, если бы не одно «но», которое не давало Марине покоя.

Узнав Дугина поближе, она не могла не понимать того, что никаких гарантий у нее не было, и Николай в лубую минуту мог также спокойно расстаться с нею, как он расстался с женой.

Что же касается любви, то никакой любви она к нему не испытывала, поскольку это был, если называть вещи своими именами, самый обыкновенный самодур.

Грубый и малообразованный.

В то время как сама Марина обладала тонкой художественной натурой, унаследованной от отца-историка и матери-пианистки.

Она была начитана, хорошо знала историю России и Европы и прекрасно играла на пианино и гитаре.

Все ее беды начались после того, как отца приписали к какой-то контрреволюционной организации и сослали на Север, где он вскоре умер от заражения крови.

Мать выгнали с работы, и она, промучавшись несколько лет на случайные заработки, утонула в Финском заливе. И Марина сильно подозревала, что она свела счеты со ставшей для нее невыносимой жизнью.

А когда Марина как-то спросила ее, почему она, еще молодая и красивая, не выходит больше замуж, мать посмотрела на нее так, что Марина никогда больше не заговаривала на эту тему.

Только потом, когда матери не стало, он поняла, что «гранатовые браслеты» бывают не только в литературе.

И в том, что она из тонкой и художественно очень одаренной натуры превратилась в расчетливую и далекую от романтики женщину, отчасти была виновата и та жизнь, в которой ей приходилось не жить, а выживать.

И когда она встретила Алексея, она не устояла.

Конечно, это был не простой уголовник.

Алексей Анненков был из дворян, о чем говорили его фамилия и кличка Граф.

Он был красив, прекрасно образован и крепок здоровьем. Оно, конечно, генетика, как утверждал академик от науки Лысенко, возможно, и была продажной девкой империализма, однако порода есть порода!

Алексей не шел ни в какое сравнение с всесильным чекистом, которого красило только его кресло, и очень скоро Марина по-настоящему увлеклась им.

Она познакомилась с ним на репетиции концерта, посвященного какой-то там годовщине большевистской победы.

Он прекрасно пел, а она очень хорошо играла на рояле.

Очень скоро они, что называется, спелись, и с того самого дня, когда Марина впервые отдалась ему, она использвала каждый удобный момент, чтобы видеться с ним.

Хотя это было не так просто. Николай не так часто уезжал в командировки, а постоянно вызывать Анненкова на хозяйственные работы по дому она не могла.

Увидев во второй раз кряду в своем доме красивого и умного мужчину, Николай даже не стал бы ничего выяснять. Но уже через неделю ее любовника просто-напрсото выловили бы из той самой Волги, в которой он обещал утопить свою законную жену.

И все-таки они виделись. Чаще всего в том самом театре, где их свела лагерная судьба.

На счастье Марины, подоготовленный ею и Анненковым концерт настолько понравился высоким гостям из Москвы, что начальник Управления генерал Кетов приказал и впредь готовить не только концерты, но и спетакли.

Эти спектакли на самом деле нравились, и очень скоро импровизированный тетар стал разъезжать по близлежащим городам. И как поговаривали, осенью они должны были выступать в Москве.

Весь вопрос заключался для Марины только в том, дотянет ли она до осени.

И все дело было в этой свалившейся ей как снег на голову сестре начальника производственного отдела, приехавшей погостить к брату.

В чем-в чем, а в этом Марина не ошибалась. Она видела сегодня, как Николай смотрел на этй самую Тамару и как он танцевал с ней.

Это ведь все только делали вид, что не замечают того, как он тесно прижимал ее к себе и как туманился его взгляд.

Она видела.

Конечно, Тамара чисто по-женски уступала ей, но то, что она была очень хороша, Марина не могла не понимать.

И теперь она даже не сомневаалсь в том, что привыкший к вседозволенности и не знавший отказа Николай не отступится от Тамары.

Не обманывалась она и насчет его срочной командировки в Ростов.

Марина хорошо знала, что не будет никакого Ростова и Николай уедет с этой Тамарой на один из островов, где у их управления были специальные дома отдыха.

Хорошо, если это только минутное увлечение.

А если нет?

И если ей завтра предложат отбыть на историческую родину, как это предложили ее прдшественнице?

Что тогда?

А вот тогда она потеряет многое. И что самое главное, она уедет из Астрахани такой же бедной, какой и приехала в нее.

Да, красота, конечно, страшная сила, но еще большей силой были деньги. Особенно среди той нищеты, какую представляла собою страна в 1940 году.

Когда четыре года назад была отменена карточная система, многие тогда надеялись на лучшее. Но стало намного хуже, продуктов не хватало, и огромная страна откровенно голодала.

Специальности у Марины не было, а работа на фабрике или заводе не могла ей присниться даже в самом страшном сне.

Но и просто так сдаваться на милость победителя Марина не собиралась.

И надо отдать ей должное, она была не только красивая и безнравственная, но и решительная, и в борьбе за свое благополучие она была готова на все.

Ладно, наконец, решила она, вставая из-за стола, завтра будет день, будет и пища.

Как ни несло от громко храпевшего Николая перегаром, Марина, преодолев отвращение, легла все же с ним.

Но, как выяснилось утром, зря. Николай даже не подумал прикоснуться к ней.

И потому как он торопился, холодно поцеловал ее и буркнул: «Буду через три дня», Марина поняла, что ее дела совсем плохи.

И, уж конечно, она совсем не удивилась тому, что Тамара срочно поехала «погостить» к каким-то там так удивительно вовремя появившимся родственникам.

Справедливости ради, раздумывала она над тем, что ей делать, недолго.

Коля Цыган удивлялся сам себе.

Обычно, удовлетворив страсть, он моментально охладевал к своей партнерше.

А тут…

Он с каким-то неведомым ему до сих пор исступлением целовал ее ласковое тело с атласной кожей, от которого так призывно исходил едва заметный аромат неведомых ему тонких духов.

Вдоволь натешившись, он встал с кровати и накинул рубашку.

Потом подошел к хранившему остатки вчерашней роскоши столу, налил стакан водки и с наслаждением выпил.

Аппетитно похрустев квашеной капустой, он взглянул на свою подругу.

— Ты как?

— Давай! — улыбнулась та.

Цыган налил рюмку водки и отнес Нинон, как звали его маруху, на кровать.

Та с чувством выпила и блаженно закатила глаза.

— Хорошо!

Цыган провел рукой по гладкой груди Нинон и почувствовал, как его снова охватывает непреодолимое желание обладать этой женщиной.

Загорелась и Нинон. Она притянула к себе голову Цыгана и впилась в его губы жгучим поцелуем.

И в тот самый сладкий момент, когда они были уже готовы продолжить любовыне утехи, в дверь постучали.

Цыган недовольно выпрямился.

Этот адрес знали только самые близкие к нему люди и без особой нужды беспокоить его не стали бы.

Значит, случилось что-то неординарное. Стук повторился.

Он быстро оделся и, взяв на всякий случай в руку финку, пошел к двери.

— Кто? — негромко спросил он.

— Почтальон! — ответил мужской голос. — Привет из Астрахани принес!

Цыган открыл дверь и увидел незнакомого мужчину в элегантном сером костюме с кожаным портфелем в руках.

— Заходи!

Мужчина вошел в комнату и, увидев на кровати полураздетую женщину, вопросительно взглянул на Цыгана.

— Сейчас! — кивнул тот и подошел к кровати. — Погуляй, Нинон!

Давно привыкшая к конспиративной жизни своего приятеля, женщина не выразила ни малейшего неудовольствия и быстро оделась.

Когда она ушла, Цыган кивнул на стол.

— Как?

— Потом, — ответил мужчина, — сначала дело…

Цыган кивнул и сел на стул.

— Хром кланятся велел, — сказал мужчина.

— Спасибо!

— И прислал подарки, — продолжал мужчина.

Заметив вопросительный взгляд Цыгана, он открыл портфель и вывалил на стол кучу изделий из золота и толстые пачки денег.

— Это он там заработал? — насмешливо спросил Цыган, оценивающе рассматривая драгоценности.

— Можно сказать и так! — охотно согласился мужчина.

Он полез в карман, и Цыган против своей воли напрягся, так как много раз в своей жизни видел, как из этих карманов в подобных ситуациях доставали финки и пистолеты.

Мужчина понимающе улыбнулся и протянул Цыгану небольшой клочок бумаги.

Вор взял бумагу и равернул ее.

На ней рукой Хрома было написано: «Чисто. Хр.»

Цыган кивнул, взял спички и сжег записку.

— Как отзываешься? — с некоторым облегчением в голосе спросил он гостя.

— Граф…

Цыган усмехнулся.

— Громко!

— Как прозвали… — пожал плечами гость.

Цыган был опытным вором и прекрасно видел, что его гость не из блатных и прозвали его, судя по внешности, за приосхождение.

Но хорошо знавший и уважавший воровские законы лишних вопросов задавать не стал.

— Свою долю, — кивнул Алексей на стол, — я взял! Это, — отобрал он несколько изделий, — твое! Здесь, — отделил он от общей кучи часть драгоценностей — доля Хрома, все остальное на общак…

— Хорошо, — сказал Цыган и кивнул на стол. — Ну, что, теперь отметим знакомство?

— Вот теперь, — улыбнулся гость, — с удовольствием!

— Минуту!

Цыган выглянул в коридор и позвал курившую на кухне Нинон.

— Прибери! — коротко приказал он.

Нинон быстро убрала и накрыла на стол.

Цыган разлил водку.

— Давай, Граф, — поднял он свой стакан, — за тех, кто там!

— Давай! — чокнулся с ним Граф.

— Как там? — спросил Цыган, когда они выпили по второй.

— Нормально! — ответил Граф, цепляя на вилку соленый грибок. — Только жарко очень!

— Да, — рассмеялся Цыган, два раза отбывавший срок на севере, — места нам нашли подходящие! Или собачий холод, или адская жара!

Они проговорили еще почти час, и вобщем-то ни о чем.

Граф ни разу не заикнулся о подарках с юга, да и сам Цыган не интересовался их таинственным происхождением.

Хотя ему было интересно.

И в самом деле, за всю его блатную жизнь это была первая подобная посылка из тех самых мест, которые почему-то принято называть не столь отдаленными. Несмотря на то, что этим «неотдаленным» местам относилась Колыма.

Как правило, посылки шли в обратном порядке, не с зоны на волю, а с воли на зону.

Перед тем как расстаться, Цыган спросил:

— Ты сам по себе, или…

— По-всякому, — уклончиво ответил Граф.

— Если что, обращайся! — протянул руку Цыган.

— Обращусь! — крепко пожал ее гость.

Закрыв за ним дверь, Цыган подошел к столу, над которым склонилась восхищенная все увиденным на нем Нинон.

А посмотреть там на самом деле было на что.

Кольца, перстни, серьги, браслеты, кулоны, ожерелья, кресты, цепочки…

Словно капли росы горели в попадавших через окно солнечных лучах вставленные в красивую оправу бриллианты и драгоценные камни.

Цыган восхищенно покачал головой.

Даже он, воровавший всю свою сознательную жизнь, никогда не видел в одном месте такого богатства.

— Да, — протянул он, — тут лимона на полтора будет!

— Боже мой! — воскликнула Нинон, рассматривая небольшие серьги, в которых зеленым огнем блестели изумруды. — Какая прелесть!

— Нравятся? — усмехнулся Цыган.

— Еще как!

— Тогда возьми их себе! — неожиданно для себя вдруг проговорил Цыган.

Женщина изумленно взглянула на него. Она прекрасно разбиралсь в воровских понятиях и знала, что все это богатство принадлежит всем.

Говоря откровенно, Цыган был уже и сам не рад врвавшемуся у него «возьми их себе».

Но назад слово взять уже не мог. Ладно, Бог с ними с этими серьгами, в конце концов, он вычтет их из своей доли. Так что проблем с обществом у него не будет…

— Бери, бери! — ласково произнес он.

Дважды повторять подобное приглашение Нинон было не надо. Она быстро сняла свои старые серьги, надела новые и подошла к стоявшему на комоде зеркалу.

— Вот это да! — восхищенно воскликнула она, едва взглянув на себя.

— Да, — снова улыбнулся он, любуясь серьгами, которые удивительным образом шли Нинон, — красиво!

— Ну что, — весело спросил он, когда Нинон, вдоволь налюбовавшись подарком, уселась за стол, — обмоем!

— Конечно!

Минут через десять, Нинон все-таки сняла серьги, как всегда снимала их перед занятием любовью.

А прилично поддатый Цыган, снова и снова ненасытно целуя Нинон, на целых вда часа забыл и о Хроме, и о Графе, и о привезенном им подарке…

Поезд из Москвы пришел в Ростов ровно в назначенное время.

Сотни измученных дорогой пассажиров с радостным шумом высыпали на перрон.

Стоял тоскливый февральский вечер.

Погода в этом году не баловала даже этот южный город, было прохладно, и вперемешку со льдом моросил мелкий нудный дождик.

Прячась от дождя, люди раскрывали зонтитки, а те, у кого их не было, торопливо поднимали воротники плащей и пальто.

Все спешили как можно скорее покинуть залитый водой негостеприимный перрон и быстрее добраться туда, где их ждал горячий чай и теплый прием.

Сложно сказать, ждал ли чай и прием невысокого мужчину с черным сильно потертым кожаным портфелем в руках, но, судя по его быстрому шагу, он спешил.

А вот затем случилось нечто странное. Выйдя на привокзальную площадь, мужчина не пошел ни на остановку автобуса, ни к частникам, которые наперебой предлагали свои недешевые в этот ночной час услуги приехавшим.

Он быстро свернул в темный переулок и долго простоял у какого-то плуразрушенного барака, наблюдая за площадью.

Создавалось впечатление, что он, то ли следил за кем-то, то ли кого-то ждал.

Но как бы там ни было, минут через тридцать, когда на площади не осталось ни одного пассажира, ни машины, он пятнадцать, мужчина еще раз внимательно осмотрелся и быстро зашагал в темноту только в одном ему известном направлении.

Направление это проходило по начинавшейся от вокзала Красноармейской улице.

В конце улицы начинался небольшой сквер.

Мужчина с портфелем несколько раз оглянулся и вошел в мрачную и залитую водой аллею, сквозь уже полуголые ветки многочисленных деревьев едва пробивался тусклый лунный свет.

Мужчина прошел всего метров пятьдесят, когда из-за одного из деревьев к нему метнулась черная тень и нанесла ему удар тускло блеснувшим в неверном свете луны ножом.

Даже не охнув, мужчина споткнулся и упал на грудь.

Тень выхватила из его рук портфель, и в следующее мгновенье к нему присоеденилась еще одна такая же темная тень.

Ею оказался молодой парень лет тридцати в каком-то подобии бушлата.

— Давай! — хрипло произнес он своему подельнику, плотному нозкорослому мужчине лет сорока пяти с кривым шрамом на левой щеке.

— Сейчас! — кивнул тот.

Парень со шрамом открыл портфель и запустил в него руку. Когда он вытащил ее из портфеля, в ней в неверном свете луны тускло блестнули золытые ювелирные изделия.

— Порядок! — усмехнулся он. — Теперь Зяма раскошелится!

— Что с ним? — кивнул парень на неподвижно лежавшего на земле мужчину. — Добить?

— Зачем? — усмехнулся тот. — После моего удара не добивают!

Парень наклонился ниже и увидел огромную лужу черной крови, которая обильно текла из раны в спине.

— Ну, и силен ты, Баркас! — в неподдельном восхищении покачал он головой.

— Ладно, Козырь, — отмахнулся тот, кого назвали Баркасом, — потом хвалиться будем! Давай с ним кончать!

Однако вместо того, чтобы поднять бесжизненное тело, бандиты поволкли его по земле, оставляя за ним широкий кровавый след.

Создавалось такое впечатление, словно они специально хотели оставить этот след.

Дотащив тело к начинавшемуся метрах в тридцати от аллеи большому и глубокому пруду, они взяли его за руки и за ноги и, несколько раз тяжело качнув, бросили в воду.

Через несколько секунд человек, совсем еще недавно мечтавший о горячем чае, лежал на трехметровой глубине, и только какая-то полусонная рыба отметила его появление в пруду тем, что несколько раз ткнула его мягкими губами в лицо.

— Перо! — взглянул на Баркаса Козырь.

Тот достал из кармана окровавленную финку и бросил ее недалеко от берега. Потом снял перчатки и сунул их в карман.

— Ну что, — спросил он, — теперь можно и водки выпить!

— Подожди! — взглянул тот на часы. — Через два часа сядем в поезд и будем пить до самой Одессы!

Но выпить бандитам в ту так удачно начавшуюся для них ночь, им так и не пришлось.

Не успели они пройти и сорока метров, как сзади раздался негромкий, но очень властный голос:

— Стоять!

Больше удивленные, нежели испуганные, бандиты быстро повернулись на голос и увидели рослого мужчину в широкополой шляпе с пистолетом в руке.

— Ты кто такой? — прохрипел Баркас.

— Сейчас представлюсь! — насмешливо ответил мужчина, внимательно смотревший на подельников.

Следил он за ними не зря, и в тот самый момент, когда Козырь попытался ударить его спрятанным в рукаве ножом, он ушел в сторону и, сделав шаг навстречу, молниеносным движением ударил его рукой по основанию шеи.

Козырь дернулся, на какое-то мгновенье застыл и тяжело упал на мокрую землю.

— Поставь портфель на землю и отдоди на десять метров! — приказал мужчина готовому кинуться на него Баркасу. — И не советую шутить, положу на месте!

Баркас нехотя бросил портфель и отступил на указанное ему расстояние.

Он повидал виды и прекрасно понимал, что так легко уложившему Козыря мужчине бессмысленно грозить теми страшными карами, которые обрушит на него некоронованнывй король уголовного мира Ростова Миша Черкасский.

В это мгновение луна вышла из-за туч, и Баркас смог рассмотреть лицо нападавшего.

Он не был физиономистом, но сразу же понял, что их противник не из блатных.

Холеное породистое лицо и холодный взгляд серо-голубых глаз.

Баркас по опыту знал, что бояться надо именно такого, ничего не выражавшего взгляда. Тех, кто кричал, брызгал слюной и грозил, он ни когда не боялся.

Поскольку хорошо знал, что и крики, и слюна, и угрозы есть признак слабости и неуверенности.

А вот таких, как этот напавший на них человек, он опасался всегда.

И уважал. Как уважает один хищный звень другого.

К тому же в глубине души он понимал, что ничего экстраординарного не произшло, и один бандит ограбил других.

Но и просто так смолчать он не мог.

— Маза за тобой, — произнес он, — но знай, что за это рыжье, — кивнул он на портфель, — придется ответить…

— Спасибо, что предупредил, — усмехнулся мужчина.

Он поднял портфель и сделал два шага по направлению к Баркасу.

Когда он оказался совсем рядом, Баркас поувствовал запах дорогого одеколона.

Он не видел, как мужчина взмахнул рукой и даже не почувствовал, как вместе с этим взмахом на него навалилась огромная и очень тяжелая плита.

Алексей Анненков взглянул на распростертого у его ног человека и пожал плечами.

— Извини, Баркас, ничего личного…

Он быстро обыскал убитого и обнаружил в кармане два билета на поезд до Одессы.

Затем в тусклом свете луны он быстро нашел брошенный Баркасом нож и аккуратно завернул его в носовой платок.

Для него уже было совершенно ясно, что в этом ночном саду разыгрался один из актов поставленного пока неизвестным ему режиссером кровавого спектакля под названием «Сокровища Дугина».

Иначе вряд ли бы бандиты прятали тело так, чтобы его как можно быстрее нашли и не бросали бы нож, которым было совершенно убийство…

Прав, ох как прав был Филипп Васильевич Симаков, назвав Зяму Зингера подлым и жадным.

Таковым он был всегда, и именно Зингер был одним из главарей действовавшего в 1926 году в Одессе мощного подпольного синдиката, который изготавливал так называемое дутое золото.

В подпольных цехах классные специалисты делали из серебра и меди фальшивые ювелирные изделия на сотни тысяч золотых червонцев и килограммами сбывали в городе.

Дутое золото, которое визуально невозможно было отличить от настоящего, можно было приобрести в Одессе повсюду.

Ведь махинаторы ставили на свои изделия настоящие пробирные клейма высокой пробы.

Более того, они умудрялись сделать так, что трехграммовое кольцо смотрелось на все десять.

Солидности такой подделке придавал именно раздутый внешний вид.

Пробирные клейма были так ловко исполнены, что качественную подделку мог определить только настоящий специалист.

Там было очень мало золота и много меди и серебра.

Нэпманы это знали, но все же многие из них клевали на это подделанное рыжье и покупали его.

Среди одесских аферистов был распространен еще один вид криминального промысла — подделка различных античных и средневековых артефактов — золотых монет, украшений, ваз и других вещей.

И на это были свои причины.

Ранее, в античную эпоху, в этом регионе был город, который являлся древнегреческой колонией.

В XIX веке начались активные раскопки остатков этого города.

Интересно то, что не только археологи, но и жители Одессы уже тогда занимались черной археологией, а попросту говоря, искали старинные вещи и клады.

Когда этот источник иссяк, то аферисты решили продолжить свою деятельность.

Они начали активно подделывать античные артефакты и продавать их новой буржуазии и помещикам.

Ловкие махинаторы подделывали и самые употребляемые товары: от парфюмерии, спиртного, табачных изделий, женских платьев, мужских костюмов до произведений искусства, ценных бумаг, облигаций и любой иностранной валюты.

Во время новой экономической политики по черным рынкам Одессы гуляли поддельные золотые царские червонцы, фальшивые франки, нарисованные на Молдаванке доллары и фунты стерлингов.

Поставщиками таких подделок были сотни одесских синдикатов, артелей и товариществ.

Отдельные, более профессиональные конторы, занимались изготовлением фальшивых ювелирных украшений.

Была такая контора и у Зямы.

Конечно, после нэпа стало труднее, и основным направлением в криминальной деятельности Зямы стала скупка ворованного золота и драгоценных камней.

И если все остальные скупщики золота и камней давали ворам до тридцати процентов, то Зяма ограничивался двадцатью.

Но к нему все равно шли.

Пришел к нему и некто Сергей Петрович Назан. Пришел издалека, из затерянного в Сибири города Минусинска Кемеровской области.

А все дело было в том, что этот самый Сергей Петрович, известный в криминальных кругах под кличкой Волк, привез в Одессу из дальних краев три золотых самородка, общим весом в три с половиной килограмма и пятнадцать килограммов шлиха.

Почему он пришел к скупщику, который давал меньше всех?

Да только потому, что уже имел дело с ним, а золото было похищено с Бодайбинского прииска Иркутской области, где отбывали срок его подельники.

В свое время Зяма кинул одного из его пребывавших сейчас в неволе подельников, и теперь у Волка был разработан целый план сначала по продаже золота, а потом и по его изъятию.

Зяма проверил золото, взвесил и назвал сумму.

— Согласен? — взглянул он на Волка.

— Да! — кивнул тот.

— Подожди меня! — сказал Зяма и исчез в кабинете, где у него имелся потаенный сейф, вделанный в стенку.

Через пять минут он вышел и протянул гостю плотный конверт. Тот пересчитал деньги и вопросительно взглянул на скупщика.

— Что-нибудь еще? — изогнул тот уже порядком поредевшую бровь.

— Шлих возьмешь?

— Сколько?

— Пятнадцать…

— А чего сразу не принес?

Волк не ответил и только насмешливо наклонил голову. Нашел, мол, дурака! А если повяжут?

— Ладно, — кивнул Зяма, — давай через полтора часа…

— А чего тянуть? — удивился Волк. — Через пятнадцать минут могу доставить в лучшем виде!

— Если в долг поверишь, — усмехнулся Зяма, — то неси!

Волк понимающе покачал головой.

Сумма за пятнадцать килограммов шлиха была солидной и, как правило, о таких сделках предупреждали заранее.

— Договорились! — сказал он и взглянул на роскошные часы в углу зала. — Ровно в девять я у тебя…

В начале апреля 1941 года на вилле в пригороде Парижа одного из учредителей газеты «Возрождение», председателя Казачьего союза, генерал-майора Ивана Григорьевича Акулинина встретились начальник Управления по делам русским эмигрантов в Германии Василий Викторович Бискупский начальник Объединения Русских Воинских Союзов в Германии генерал-майор Алексей Александрович фон Лампе.

На следующий день они должны были встретиться с Местоблюсителем Русского Престола великим князем Владимиром Кирилловичем.

Это были личности, весьма примечательная во многих отношениях.

Василий Викторович Бискупский окончил Николаевское кавалерийское училище с занесением на мраморную доску и был выпущен в лейб-гвардии конный полк, где дослужился до чина поручика.

В 1904 году он добровольно перевелся во 2-й Дагестанский полк в чине подъесаула, чтобы принять участие в русско-японской войне.

В боях был тяжело ранен.

В 1905 году с личного разрешения Николая II Бискупский вступил в тайный брак с известной исполнительницей русских романсов певицей Анастасией Дмитриевной Вяльцевой.

Поклонники называли ее певицей радостей жизни, потому что Вяльцева, в отличие от Варвары Паниной, не пела романсы, в которых были слезы, страдания, разочарования и смерть.

Осенью 1912 года Вяльцева заболела воспалением легких и, больная, отправилась на гастроли.

На концерте в Курске она упала в обморок.

Ей порекомендовали отменить гастроли, но она дала еще с десяток концертов, после чего вообще не смогла выйти на сцену.

Страстный роман закончился трагически.

Вяльцева заболела раком крови, и любящий муж согласился на прямое переливание крови.

Но было поздно и 5 февраля 1913 года Анастасии Дмитриевны не стало.

Вся Россия оплакивала королеву русского романса, а на ее похороны в Санкт-Петербурге вышло 150 000 почитателей ее таланта.

Тяжело переживая утрату, Бискупский, в том же году вышел в отставку в чине полковника и занялся коммерцией.

«Он, — писал о нем генерал Врангель, — женился на известной исполнительнице романсов Вяльцевой, и долго сумел скрывать этот брак, оставаясь в полку.

Такое фальшивое положение все же продолжаться не могло, и за два года до войны Бискупский полковником ушёл в отставку.

Он бросился в дела, основывал какие-то акционерные общества по разработке нефти на Дальнем Востоке, вовлек в это дело ряд бывших товарищей и, в конце концов, жестоко поплатился вместе с ними.

Овдовев, он поступил в Иркутский гусарский полк и, быстро двигаясь по службе, в конце войны командовал уже дивизией».

В 1913 году по Высочайшему Повелению Бискупский был восстановлен на службе и зачислен старшим штаб-офицером в 16-й Иркутский Гусарский полк, в составе которого с началом Первой Мировой войны выступил на фронт.

В декабре 1914 года он был назначен командиром 1-го лейб-драгунского Московского полка, в июне 1916 г. произведен в генерал-майоры.

В январе 1917 года Бискупский был назначен командиром 1-й бригады 3-й Кавалерийской дивизии, а в марте командиром 3-й Кавалерийской дивизии.

Генерал-майор Бискупский был неоднократно ранен, награжден всеми боевыми орденами, полагающимися по чину, включая Георгиевское оружие.

Революцию Виктор Васильевич принял восторженно.

«Поставившим на революцию», — вспоминал П. Н. Врангель, — оказался и бывший мой однополчанин, а в это время начальник 1-й кавалерийской дивизии, генерал Бискупский.

Лихой и способный офицер, весьма неглупый и с огромным честолюбием, непреодолимым желанием быть всегда и всюду первым, Бискупский был долгое время в полку коноводом, пользуясь среди товарищей большим влиянием.

В Петербурге он стал делегатом Совета солдатских депутатов от одной из армий. Он постоянно выступал с речами, по уполномочию совета, совместно с несколькими солдатами, ездил для переговоров с революционным кронштадтским гарнизоном и мечтал быть выбранным председателем военной секции совета.

Как и следовало ожидать, из этого ничего не вышло. Выбранным оказался какой-то фельдшер, и Бискупский вскоре уехал из Петербурга.

В апреле 1918 года Бискупский был назначен Командующим войсками гетмана П. П. Скоропадского, в июле того же года стал командиром 1-й конной дивизии, дислоцированной в районе Одессы.

В 1919 году он эмигрировал в Германию, где стал главой прогерманского «Западно-русского правительства».

В то время он активно поддерживал претензии Великого Князя Кирилла Владимировича на российский престол.

В марте 1920 года Бискупский принял участие в неудавшемся путче Каппа.

Вместе с генералом Людендорфом он пытался создать «Контрреволюционную армию» для восстановления монархий в Центральной Европе и России.

Активно участвовал в деятельности организации «Возрождение», созданной прибалтийским немцем Максом Эрвином фон Шойбнер-Рихтером в качестве связующего звена между правым крылом белой эмиграции и НСДАП. Был руководителем организации до 9 ноября 1923 года.

Бискупский жил в собственной квартире в центре Мюнхена и исполнял функции представителя Великого Князя Кирилла Владимировича в Германии.

Если верить легенде, то именно у него после провала «пивного путча» скрывался Адольф Гитлер.

С 1936 года Бискупский был директором «Русского национального управления» в Германии и доверенным лицом министерства внутренних дел Германии.

В это же время он умудрился получить от японского правительства большую сумму денег за принадлежавшие ему земли на Сахалине.

В 1936 году Бискупского арестовали.

Несколько месяцев он пытался освободиться через свои немецкие связи, но всё оказалось тщетно.

Только заступничество Императора Кирилла Владимировича, направившего письмо канцлеру А. Гитлеру с просьбой разобраться в деле Бискупского, помогло генералу обрести долгожданную свободу.

Не забыв оказанной ему услуги, Гитлер не только освободил Бискупского, но и назначил его руководителем «Бюро русских эмигрантов» в Шарлоттенбурге, находившимся под наблюдением гестапо.

В мае 1936 года Бискупский стал начальником Управления делами российской эмиграции в Берлине.

Он много общался с официальными представителями рейха, в частности, с экспертами по русскому вопросу Георгом Лейббрандтом и Арно Шикеданцем.

Но именно тогда в официальных немецких документах того времени появились сведения о том, что Бискупский сотрудничал с советской разведкой.

Так оно и было на самом деле.

В. В. Бискупский был связан с советской разведкой, и связь с ним поддерживали сотрудники резидентуры по работе с белой эмиграцией.

Одновременно Бискупский пребывал и под негласным агентурным «колпаком» советской разведки, поскольку за ним следил бывший полковник лейбгвардии Измайловского полка, ставший в эмиграции правой рукой представителя великого князя Кирилла Владимировича в Германии агент советской разведки Александр Дмитриевич Хомутов, ставший одной из его главных связей.

Иначе не могло и быть.

Советская разведка, укравшая генералов Кутепова и Миллера, просто не могла пройти мимо столь одиозной личной, какой являлся Бискупский.

И даже при всем своем желании, а такое желание было, отказаться от сотрудничества Бискупский не посмел. Его просто бы убили.

Другое дело, что его кураторы в Москве даже не подозревали, что ставший агентом поневоле Бискупский ненавидел и советскую власть, и их самих точно так же, как он ненавидел их всегда.

Благо, что он был не один. И тот же Хомутов, чья судьба сложилась не менее трагически, был солидарен с ним.

Летом 1915 Хомутов командовал ротой в 1-м батальоне. Капитан.

В начале сентября 1916 ранен в бою и получил за этот бой Георгиевское оружие.

Он провоевал до октбяря 1917 года, получил звание полковника и прозвище «Джоконда».

После февральской революции он вместе с генералом Разгильдеевым занимался формирование в Петрограде контрреволюционных групп офицеров-измайловцев.

После котябрьского переворота Хомутов активно занялся отправкой офицеров на Дон. В марте 1918 года полковник был арестован чекистами, и вот тогда-то он начал свой весьма затунвшийся роман с ними.

Выбор у него был куда как прост: либо сотрудничество, либо стенка.

Хомутов выбрал сотрудничество и летом 1918 оказался на Украине, откуда уехал в Германию.

Да, он работал на советскую разведку, но, как и в случае с Бискупским, это была работа не за совесть, а за страх. А совесть свою и Хомутов, и Бискупский успокаивали тем, что они не только наносят Белому движению минимальный вред, но и спасают его от полного разгрома.

И они были по-своему правы, поскольку никто не мог сказать, как бы пошли дела, окажись на их месте другие люди.

Известную роль Бискупский сыграл и в деле Тухачевского, поскольку именно он устроил встречу маршала в Берлине с представителями Российского общевоинского союза.

Вполне возможно, что именно так Тухачевский намеревался установить контакты с германским политическим и военным руководством.

И маршалу даже не могло придти в голову, что устроитель этой встречи агент советской разведки.

Ведь Бискупский на самом деле был близок с верхушкой руководства нацистской партии еще с первых лет ее существования.

Он дружил с А. Розенбергом и пользовался покоровительством самого Гитлера.

Однако во всех подробностях сообщил советским органам госбезопасности о встречах с Тухачевским в Лондоне генерал Н. Скоблин.

Именно он был одним из наиболее ценных агентов советской внешней разведки в кругах русской эмиграции под псевдонимом «Фермер».

Перед парижской встречей Тухачевский побывал на устроенном в его честь начальником Генерального штаба Франции генералом М. Гамеленом приеме.

На нем присутствовал начальник французской контрразведки полковник Робьен, сидевший вместе с Тухачевским в одном лагере Ингольштадт в германском плену.

Робьен вспоминал, что в разговоре между ним и Тухачевским «было упомянуто и имя генерала Скоблина в связи с его контактами с германской разведкой». Судя по тексту воспоминаний Робьена, инициатива разговора о Скоблине принадлежала Тухачевскому.

Общение Тухачевского с Бискупским привело к неожиданному повороту.

Весной 1936 года на контакт с представителем советской разведки напросился один из наиболее оппозиционно настроенных и влиятельных политических деятелей Германии — лидер Народной национальной партии Райнгольд Вулле.

Во время встречи с резидентом советской разведки в Вене он обратился с просьбой об оказании помощи со стороны Советского Союза представляемым им антигитлеровски настроенным силам Германии в целях свержения Гитлера. Для чего попросил оказать ему финансовую помощь в размере 750 тысяч марок.

Увидев стоявшего в дверях Графа с двумя чемоданами в руках, Коля Цыган удивленно покачал головой.

— Не ожидал больше увидеть? — усмехнулся Анненков.

— Проходи! — ушел от ответа Николай.

Алексей вошел в хорошо знакомую ему комнату.

— Ты один? — спросил он.

— Да, — кивнул Цыган.

Алексей не стал тратить время на объяснения.

Он подошел к столу и высыпал на него содержимое одного из двух чемоданов.

Это были деньги, полученные от Симакова в Ростове.

По повеселевшему лицу Цыгана он догадался, что тот и на самом деле полагал, что он скрылся с вырученными за драгоценности деньгами.

Или, во всяком случае, не исключал такой возможности.

Цыган отсчитал ему его долю и спрятал оставшие деньги в ящик старинного комода.

— Ну, что, — весело спросил он, — обмоем фарт?

— Давай! — кивнул Алексей.

Цыган достал бутылку водки и две тарелки с закуской. На одной лежали овощи, на другой сочно порезанные куски различных сортов колбасы.

Он под завязку налил два стопятидесятиграммовых стакана и поднял свой.

— За удачу!

Алексей чокнулся и выпил водку. Потом закусил соленым огурчиком и ломтиком сырокпоченной колбасы, которую даже по блату было сложно достать в это голодное предвоенное время.

— А что так долго? — закуривая папиросу, спросил Цыган. — Ведь я, действительно, стал беспокоиться!

— Все дело, Коля, в том, — ответил Алексей, — что у тебя завелась крыса!

— Можешь доказать? — спросил Цыган, ничем не выдав охватившего его возмущения.

— Могу, — кивнул Алексей.

Он открыл второй чемодан и выложил на стол сначала золотые самородки, потом драгоценности и, наконец, пачки денег.

— Откуда? — не скрывая своего изумления при виде рассыпанного по столу богатства, спросил Цыган.

Алексей налил еще водки, выпил и закусил понравившейся ему колбасой.

Затем поведал с нараставшим интересом слушавшему его Цыгану о своей южной одиссее.

— Когда я вошел к Зяме в комнату, — закончил он свой рассказ, — он был уже при смерти. По всей видимости, он принял меня за одного из тех, кто остался в Ростове, а потому и попросил меня рассказать Валету о Волке, как, надо полагать, кликали одного из приходивших к нему парней. И мне очень хотелось бы узнать, каким чудесным образом этот самый Валет узнал о нашей поездке в Ростов! Это, кстати, кто?

— Авторитет с Мазутки, — поморщился Цыган. — Человек насколько серьезный, настолько и скользкий. О нем болтают много разного, но до предъявы дело пока так и не дошло…

— Я так и предполагал, — покачал головой Анненков. — Но это еще не все, Коля, Вот, смотри…

С этими словами он достал из внутреннего кармана завернутую в платок финку и развернул ее.

— Откуда она у тебя? — удивленно спросил Цыгна. — Это ведь моя финка!

— Баркас бросил ее на том самом месте, где он убил Свата, — пояснил Алексей.

Цыган ничего не ответил, но потому, как потемнели его глаза, Алексей понял, что удар попал в цель.

И попади эта финка в руки оперов, ему вкатали бы десятку.

— Ладно, — налил водки Цыган, — давай пацанов помянем! Земля им пухом!

Они, не чокаясь, выпили.

Цыган закурил и выпустил огромное облако дыма, которое на какие-то мгновения скрыло от него сидевшего напротив Алексея.

— Теперь о крысе! — произнес он, когда дым рассеялся, — О поездке в Ростов знали трое. Ты, я и Сват. Если не мы с тобой, то остается Сват. Он сдал нас Валету, и тот, по своему обыкновению, решил заполучить рыжье, а заодно и избавиться от человека, который стал для него опасным. Если это так, то мы ничего предъявить ему не сможем, даже если будем трижды правы. Валет человек в нашем мире известный, и любая предъява ему будет рассматриваться на сходке…

— А как он объяснит, что именно его люди оказались в том самом месте, где был убит Сват?

— А как, — усмехнулся Цыган, — ты докажешь, что все они были убиты в одном и том же месте? Возьмешь справку из уголовки? Или мой нож покажешь? Даже если ты выступишь на сходке и расскажешь, как все было, тебе могут не поверить. Более того, тот же Валет может повернуть дело так, что с тебя еще спросят за двух убиенных тобою пацанов…

Алексей покачал головой.

Все так.

Уголовный мир был жесток, но в известной степени справделив. И верили в нем не словам, а делам и доказательствам.

— Как ты думаешь, — спросил он, — когда Валет узнает о том, что случилось в Одессе?

— Думаю, через несколько дней, когда начнет беспокоиться о своих гонцах. Если же он постоянно поддерживал отношения с Зямой, то уже знает…

— Рискнем? — улыбнулся Алексей.

— Как?

— Да очень просто! Только для этого дела нам нужно будет два авторитетных человека. Есть такие?

— Есть, — кивнул Цыган. — Давай дальше!

Выслушав Алексея, Цыган восхищенно хлопнул его по плечу.

— Голова!

Они вышли из дома и направились к ближайшему телефонному автомату. Алексей набрал номер Валета.

— Я, — сказал он, когда тот подошел к телефону, — приехал из Одессы. Наш общий приятель приказал долго жить, а я, как говорят в Одессе, имею кое-что рассказать вам…

— Какой приятель? — спросил Валет.

— Зиновий…

В трубке молчали.

— Так как? — спросил Алексей.

— Завтра устроит?

— Да…

— В девять часов придете к метро «Сокольники», встанете у правого выхода с газетой «Советский спорт». Вас встретят и отведут ко мне…

Алексей повесил трубку и весело взглянул на Цыгана.

— Завтра в девять вечера надо быть у метро «Сокольники». Там мне дадут адрес, по которому меня будет ждать Валет…

Николай поморщился.

— Страхуется!

— А ты бы на его месте не страховался? — спросил Алексей. — Ведь на кону стоит его жизнь, и он не может не понимать этого!

— А ты понимаешь, чем рискуешь? — взглянул на Алексея Цыган.

— Понимаю! — кивнул Алексей. — Но в чем он может обвинить меня? Я ведь пришел только передать, что Баркас и Козырь не появились, а Зиновия убили люди Волка! Что здесь подозрительного?

— Да все так, Леша! — махнул рукой Цыган. — И ты во всем прав! Но одно дело рассуждать об этом у меня дома и совсем другое беседовать на эту тему с Валетом! Валет беспредельщик, и если он что-нибудь почувствует, он пойдет на все!

— Пойдет! — согласился Алексей. — Но только после того как попытается выяснить, что я представляю собой на самом деле! Да и твои будут рядом…

— Ладно! — ответил Цыган. — Время у нас еще есть. Едем ко мне и вечером все еще раз обсудим…

Вечером к Цыгану пришли хорошо известные в уголовном мире Сергей Бортников и Валентин Курышев, носившие клички Палач и Клещ.

Как и многие московские авторитеты, они не любили Валета и мечтали о том счастливом для всех них дне, когда с ним будет покончено.

Они тщательно обсудили все детали операции, и Алексей отправился домой.

Василий Прокофьевич Погорелов, известный в криминальных кругах как Крест, внимательно выслушал Алексея.

Он знал о нем не только от Цыгана, но и от самого Хрома.

Конечно, это вовсе не означало слепой веры тому, кого он видел в первый раз в жизни.

Но и не верить ему у Креста оснований не было.

Графу не было никакого смысла затевать всю эту бодягу по той простой причине, что он мог совершенно спокойно исчезнуть с тем количеством денег и рыжья, которое он привез из своего путешествия на юг.

И, тем не менее, он словно Одиссей, вернулся на родную Итаку.

Зачем?

Чтобы потом кого-то резать и чудом избежать собственной смерти, сбежав от Валета?

Не складывалось.

А вот от хорошо известного ему Валета он мог ожидать любой гадости.

Говоря откровенно, он давно бы покончил с ним.

Однако Валет действовал настолько острожно, что предъявить ему было нечего.

А за пустышку его могли попросить к ответу и самого…

— Нам надо спешить, Василий Прокофьевич, — сказал Алексей, — пока Валет не опередил нас, если уже не опередил…

Через двадцать минут в стоявшую во дворе «Победу» село пять человек.

Вместе с Крестом и Алексеем, на квартиру Клеща ехали еще двое рослых парней и приятель Клеща по кличке Малай.

Через неделю Алексей вместе с Браслетом сидел в обвитой плющом беседке во дворе одного из домов в Пятом проезде Подбельского.

В этом доме сейчас находился ближайший сподвижник Валета Леонид Бекасов, по кличке Росписной.

После того как Браслет возглавил группировку Валета он отказался от услуг Росписного, и тот, как и его хозяин, оказался в ваккуме.

Первые дни он сидел дома и тешил свою обиду, а потом начал выходить.

На это и был весь расчет.

Бежавший со сходки Валет остался без денег, не считая той мелочи, которая у него была с собой.

Однако находясь в бегах, рассчитывать на эти гроши было сложно, и рано или поздно Валет должен был выдти на Росписного, поскольку только он один знал, где тот хранил часть общака.

Понятно, что с первой же минуты за ним установили наблюдение.

Росписной прекрасно понимал ситуацию и своим непредсказуемым передвижением постоянно провоцировал следивших за ним людей.

В этот день он долго кружил по городу, пересаживался с одного трамвая на другой, и, в конце концов, решив, что оторвался от слежки, а в том, что за ним следили, он не сомневался, Росписной приехал в этот самый двухэтажный домик в Подбельском.

Через сорок минут там были и Алексей с Браслетом.

Они решили взять его на выходе с кассой, так как даже не соменвались в том, что он приехал за ней.

Иначе, зачем бы ему надо было столько кружить по городу.

Неожиданно в беседку вошел один из людей Браслета, по кличке Тюря.

— Ты чего? — спросил Браслет.

— От остановки идет Клей!

— Кто это? — спросил Алексей.

— Шестерка Росписи!

— Так может? — улыбнулся Алексей.

— Так и сделаем! — согласился Браслет. — Шума меньше!

— Он тебя наверняка знает, — сказал Алексей. — Я доведу его до подъезда один…

— Хорошо, — кивнул Браслет.

Клей даже не успел удивиться, когда ему в спину уперлось острие ножа.

— Тихо, Сема! — негромко сказал Алексей. — Если будешь себя хорошо вести, не трону! Договорились?

Испуганный Клей кивнул.

— Ну, вот и хорошо! — улыбнулся Алексей.

В этот момент в подъезде появился Браслет.

При виде заядлого врага Валета Клей помрачнел.

— Не трясись! — понимая состояние уголовника, произнес Браслет. — Ты нам не нужен! Сделаешь то, что я скажу, и можешь быть свободен! Сделаешь?

— Да, — кивнул Клей, мгновенно позабыв о той крупной сумме, которую ему обещал за помощь Валет.

— Смотри, — на всякий случай еще больше напугал его Браслет, — если что, порвем на куски!

Клей судорожно сглотнул сразу же появишийся у него в горле сухой комок и севшим голосом спросил:

— Что я должен сделать?

Он прекрасно понимал, что оказался в западне, и ему из нее не вырваться.

И ему оставалось только верить Браслету.

— Нам надо, — пояснил Браслет, — чтобы ты позвонил сейчас в дверь, только и всего!

— Хорошо, — все тем же упавшим голосом ответил Клей.

— Как только Росписной тебе откроет, — продолжал Браслет, — сразу падай в коридор, а остальное наше дело!

Мучительно соображая над тем, как же ему выбраться из западни, в какую он угодил, Клей неверной походкой двинулся к двери.

Но так ничего и не придумав, он решил не испытывать судьбу и условным сигналом постучал в дверь.

— Кто послышался глухой голос Росписного.

— Это я, Клей!

Раздался скрежет отпираемых запоров, и как только дверь открылась, Клей ввалился в коридор.

Браслет все рассчитал правильно, и пока озадаченный столь странным поведением своей шестерки Росписной пытался выяснить, что с ним, Алексей и Браслет ворвались в квартиру и крепко схватили его за руки.

Они втащили его в комнату и усадили на огромный диван, занимавший всю стену.

— Ну, здравствуй, Степа! — насмешливо взглянул на него Браслет.

Хмуро глядя на незванных гостей, Росписной встал с дивана.

— Там! — кивнул он на сиденья.

Алексей поднял подушки. Почти все пространство было завлено деньгами.

— Как же ты так? — укоризненно покачал головой Браслет. — Ведь общак же!

Росписной не ответил.

Впрочем, Браслет и не нуждался в его ответе, так как хорошо знал, чем заинтересовал Валет подельника.

— Сколько он тебе обещал? — спросил он.

— Треть…

— Ну, что же, — покачал головой Браслет, — деньги хорошие, чтобы стать Иудой…

— Пойми, Браслет, — заговорил Росписной, — дело не только в деньгах, мы с Валетом корешимся с детства! Ведь он мне был как брат!

— Я пойму это только в том случае, — ответил Браслет, — если ты мне сейчас скажешь, что он ничего тебе не обещал с рыжья Цыгана, и ты вообще ничего не знал о нем!

Росписной только вздохнул в ответ.

Он хорошо знал как воровские законы, так и то, чего стоило любое им сейчас произнесенное слово.

Не смотря на всю драматичность ситуации, он уже знал, чтоему делать. Хорошо понимая, что раньше времени его не пристрелят, он решил идти ва-банк.

— Хорошо! — сказал он. — Да, я знаю, где находится Валет, но скажу только в том случае, если ты отпустишь меня!

— Не боишься? — усмехнулся Браслет.

— Нет! — покачал головой Росписной, — Мне, так или иначе, крышка! Воры общак не простят! А так хоть какой-то шанс будет!

Браслет взглянул на Алексея.

— Черт с ним! — поморщился тот. — Пусть уходит! Валет нам нужнее! Он загнан в угол и способен на все! Кроме того, у него осталось много рыжья! Так, во всяком случае, мне говорил Цыган.

— Хорошо! — согласился Браслет. — Говори, — повернулся он к заметно ожившему Росписному.

— Село Стромынь в Ногинской области…

— Пока поживешь под нашим присмотром, — сказал Браслет, — а как только мы возьмем Валета, можешь убираться на все четыре стороны…

Росписного увели, и Браслет сказал Тюре:

— Деньги перевезите ко мне на квартиру…

Когда они вышли на улицу, Браслет взглянул на Алексея.

— Отметим удачу?

Тот кивнул.

Через час уже сидели на просторной веранде ресторана в Сокольниках и с удовольствием закусывали.

Какими бы железными мужчиками они не были, нервы имелись и у них, и все это время они ни на мгновение не забывали, что у Росписного имелся пистолет, который он не замедлил бы пустить в ход…

15 мая 1941 года генерал Андрей Владимирович Москвин сидел в своем кабинете и читал стенограмму выступления Сталина на майском пленуме Политбюро ЦК.

Его мало интересовали рассуждения о том, какие плохие империалисты и как мудро поступил Сталин, заключив пакт о ненападении с Германией.

А вот то, что касалось полемики о строительстве укрепленных районов, он прочитал с особым вниманием.

«Важной проблемой, — говорил Жуков, — является строительство укрепленных рубежей вдоль государственной границы, состояние шоссейных и грунтовых дорог. К строительству новых укрепленных районов на западной границе приступили в начале 1940 года.

На сегодняшний день удалось построить 2500 железобетонных сооружений, из коих 1000 вооружены УРовской артиллерией, а остальные 1500 — только пулеметами.

Строительство укрепленных районов не завершено, и с этой стороны новая граница крайне уязвима.

В связи с этим считаю своим долгом заявить, что предпринятое по предложениям товарищей Кулика, Шапошникова и Жданова разоружение укрепленных районов на старой нашей границе явно ошибочно. Они еще могут пригодиться.

Сталин: Вы что же считаете, что мы будем отступать до старой границы?

Ворошилов: Товарищ Жуков здесь явно переоценивает будущего противника и недооценивает наши силы.

Жуков: На войне все бывает, товарищ Сталин. Я же привык всегда готовиться к худшему. Тогда не бывает неожиданностей. Что же касается замечания товарища Ворошилова, то его недооценка противника уже однажды дорого обошлась нашим вооруженным силам во время финской кампании.

Сталин: Так вы считаете, товарищ Жуков, что разоружать старые укрепленные районы, чтобы снятым с них вооружением оснастить укрепленные районы на новой границе, не следует? Я вас верно понял?

Жуков: Совершенно верно, товарищ Сталин.

Сталин: Хорошо, мы подумаем….»

Москвин отложил стенограмму и закурил.

Подумать, конечно, можно, только времени для этого уже не было.

По роду службы он хорошо знал о том, что творилось как на старых, так и на новых границах страны.

По сути дела речь шла об укрепленных районах — линии Сталина — на старых границах и укрепленных районах на новой границе — линии Молтова.

«Линию Сталина» строили 11 лет, с 1928 по 1939, и она представляла собой типичный советский долгострой.

Промышленность не справлялась с поставкой всех необходимых для строительства материалов.

Еще хуже ситуация обстояла, когда речь заходила о вооружении.

Крепостного вооружения в СССР не выпускалось, поэтому были вынуждены приспосабливать и ставить то, что осталось еще после первой мировой войны.

И совсем катастрофически ситуация обстояла, когда речь заходила о средствах связи, оптике и т. п.

Планы строительства постоянно срывались, и в 1939 году план строительства УРов на старой границе был выполнен наполовину.

Таким образом, к моменту возникновения новой границы «линия Сталина» была боеспособна только частично.

Инженерная разведка новой границы была проведена зимой 1940 года, и уже тогда выяснилось, что во многих местах места выбраны неудачно, поэтому все провели повторно.

В июне 1940 года началось строительство на всех УРах вдоль новой границы.

В этих условиях ресурсов на продолжение строительства «линии Сталина» тем более стало не хватать.

Поэтому «линию Сталина» законсервировали. Нет, ее не унчитожили, как об этом заговорят уже после войны.

О ней, конечно, помнили и даже собирались продолжить ее укрепление в сентябре 1941 года.

Именно тогда, считал Сталин, можно будет привлечь ресурсы и силы со строек на новой границе.

А пока… часть ДОТов разоружали, оснащая этим вооружением «линию Молотова».

В результате «линия Сталина» оказалась недовооружена. Законсервированные огневые сооружения здесь спешно приводились в порядок, но вооружения для них не было.

И вся надежда была только на то, что отходящие войска своевременно займут укрепления и используют там свое оружие…

Москвин грустно усмехнулся, вспомнив о словах Жукова об ошибочных предложениях «товарищей Кулика, Шапошникова и Жданова».

Да чего бы они стоили, эти предожения, если бы их тогда не одобрил сам Сталин…

Через неделю из прибывшего на Харбинский воказл поезд из Берлина вышел стройный мужчина в элегантном сером костюме и такого же цвета шляпе.

По паспорту он значился как Хельмут Райснер, коммерсант из Мюнхена.

С вокзала он отправился в расположенную в пригороде Харбина гостиницу. В семь часов вечера в его номере раздался телефонный звонок.

Райснер снял трубку.

— Это «Белый лотос»? — услышал он заданный на французском языке вопрос.

— Нет, — ответил он, — вы ошиблись…

— Извините, месье! — снова заговорил голос на другом конце провода. — Это надо же, как не везет! Звоню в десятый раз и все время попадаю не туда! Ладно, завтра попробую еще раз! Извините!

— Ради Бога! — ответил Райснер.

В восемь часов Райснер по широкой лестнице из красного дерева спустился в холл и, улыбнувшись бросившему на него взгляд портье, вышел из гостиницы.

Пройдя метров пятьдесят к шоссе, он резко повернулся, словно внезапно что-то вспомнил, и пошел назад. Но ничего подозрительного не обнаружил.

На всякий случай Райснер простоял минут пять в благоухающих кустах. Никого.

Он вышел на шоссе, поймал такси и приказал отвезти себя на Центральную улицу, которая вместе с Софийским собором считалась одним из символов русского Харбина.

Отпустив машину, Райснер медленно двинулся по Центральной улице.

Он впервые был в Харбине и с интересом осматривал улицы этого уже успевшего стать знаменитым города.

Как считали некоторые историки, запись иероглифами позволяет перевести название города как «высокий берег» и даже «красивая могила».

Согласно другой версии название города происходит от монгольского «хараба», что означает «баранья лопатка». И с высоты птичьего полета Харбин на самом деле напоминает своими очертаниями лопатку.

Называют Харбин и «жемчужиной под крылом лебедя», так как провинция Хэйлунцзян по форме границ напоминает грациозную птицу, под крылом которой уютно расположился город.

В XII веке в этих местах размещалась первая столица чжурчжэньского государства Цзинь.

Город был основан русскими в 1898 году как железнодорожная станция Трансманчжурской магистрали.

Одним из основателей города был Николай Сергеевич Свиягин, руководивший строительством КВЖД.

Во время русско-японской войны Харбин являлся базой для российских войск в Маньчжурии. В конце русско-японской войны Харбин временно находился под совместным японско-китайским управлением.

В 1910–1911 годах город пережил эпидемию чумы.

К 1917 году число жителей Харбина перевалило за 100 тысяч. Из них русских насчитывалось более 40 тысяч.

После Октябрьской революции многие дворяне, офицеры и белогвардейцы бежали в Харбин и внесли большой вклад в его развитие и возвышение.

В результате к 1924 году в городе насчитывалось около ста тысяч русских эмигрантов.

В те времена Харбин стал исключительным явлением. Построенный русскими на китайской территории, он оставался типичным русским городом в течение ещё 25 лет после революции.

К тридцатым годам население Харбина превысило 2 миллиона человек, и лишь полмиллиона из них были китайцы.

В 1932 году произошел переворотный момент в истории жизни города. Япония захватила Маньчжурию, а Харбин вследствие отказа СССР от прав на железную дорогу перестал быть «тихой гаванью» для русского населения.

В 1935 году СССР продал долю собственности КВЖД Японии, после чего отток русских из Харбина существенно увеличился.

Но даже сейчас Харбин во многом оставался русским городом. И далеко не случайно сами русские называли Центральную улицу Арбатом, на котором находилось множество иностранных магазинов, аптек, ресторанов, гостиниц, баров и танцевальных залов.

Райсман подошел к гостинице «Модерн», построенной в 1913 году французом еврейского происхождения Иосифом Каспе по проекту архитектора С. А. Венсана.

И для всякого русского примечательная она была, в первую очередь, не своими кухнями, а тем, что здесь останавливался в 1936 году великий Шаляпин.

На вокзале великого певца забросали цветами, после чего его отвезли в лучший отель города «Модерн» в сопровождении десяти лимузинов.

Шаляпин дал три концерта в самом большом кинотеатре города «Америкэн».

Для того чтобы достать билеты, люди с вечера занимали очередь и, греясь у костров, стояли всю ночь.

Подавив в себе искушение поужинать в знаменитом русском ресторане, Райсман с интересом осмотрел здание филиал компании «Чурин и Ко», основанную знаменитым сибирским купцом Иваном Яковлевичем Чуриным.

В двадцать лет Иван Чурин отправился вместе с экспедицией генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Муравьева-Амурского исследовать земли Амура и Приморья.

Вскоре он стал самостоятельно водить торговые караваны в удаленные казацкие поселения, расположенные по линии русско-китайской границы.

Купца Чурина знал весь Дальний Восток. Он много жертвовал, строил на свои деньги великолепные каменные здания в Благовещенске, Хабаровске, Николаевске-на-Амуре, Уссурийском и Черниговке, во Владивостоке.

Со временем Чурин сосредоточился на приобретении золотых приисков, особенно на территории современной Амурской области.

Затем очередь дошла до собственных пристаней, складских помещений и финансовых организаций.

К удивлению Райсмана, на здании не было даже меморилаьной доски знаменитого на весь Дальний Восток купца.

Райсман отправился в храму Святой Софии, который находился на одной из центральных улиц Харбина Наньцзицзе.

Это был крупнейший православный собор на Дальнем в византийском стиле.

Он был построен в 1907 году царской пехотной дивизией в Восточной Сибири, в 1912 году церковь Святой Софии была перестроена из дерева и кирпича.

Нынешний же вид церковь приняла в 1932 году, когда была восстановлена после десятилетней реставрации.

После окончания реконструкции величественная церковь со своей экзотической атмосферой стала одной из главных достопримечательностей Харбина.

Площадью почти 721 квадратный метр и высотой около 54 метров, собор Святой Софии является примером типичной византийской архитектуры, наиболее редко встречающейся в Китае.

Великолепный храм сконструирован по направлению с востока на запад, в виде креста, а стены его покрыты красным кирпичом. Здание имеет четыре этажа, на каждом из которых есть двери в четырех соответствующих направлениях.

В верхней части главного входа находится колокольня с семью колоколами разных размеров и оттенков, самый большой из которых диаметром 1,425 метра и весом в 1,8 тонны и был отлит из металла.

В середине колокола есть четыре святых.

В прошлом, во время крупных праздников, к частям рук и ног колокольщика веревками привязывали колокола, таким образом, двигая ими, он заставлял колокола издавать звон.

Согласно легенде, звон церковных колоколов эхом отражался от небес, и его было слышно за десятки километров.

Поставив свечку, Райсман покинул храм и медленно пошел к находившемуся через две улицы китайскому ресторану «Белый лотос».

Это было хорошо известное на весь Харбин заведение, и многие местные русские целыми вечерами пропадали в уютных китайских ресторанах, где можно было оттянуться по полной программе, получив на десерт ласковую девушку и кальян хорошо приготовленного опиума.

Некоторые заводили постоянных любовниц и посещая их с завидной регулярностью.

В фойе «Белом лотосе» его встретил молодой китаец.

И улыбался он так, словно сбылась его вековая мечта и он, наконец-то, увидел у себя в ресторане дорогого его сердцу Райснера.

— Добро пожаловать! — на довольно сносном русском языке, проговорил, провожая гостя в зал и усаживая его за столик.

— Нет, нет! — замахал тот руками, когда китаец протянул ему меню. — На ваше усмотрение! Я в вашей кухне ничего не понимаю!

— О, — сплющил в довольной улыбке лицо Чэн, как звали официнта, — вы не пожалеете! Вам крупно повезло, так как именно сегодня старина Чжоу приготовил своего фирменного жареного карпа по-юнаньски, фаршированного черными грибами! Помимо карпа, я предлагаю вам взять жареную говядину с побегами бамбука, прозрачную лапшу и грибы!

— А что пить? — спросил Райснер. — Водку, или…

— Или! — мгновенно ответил китаец и, заметив вопросительное выражение на лице гостя, торжественно произнес:

— Маотай!

— Маотай, так маотай! — кивнул Райснер. — Но водки тоже принесите!

Китаец согнулся в поклоне.

Через десять минут столик, за которым сидел Райснер, был заставлен кушаньями.

Чего здесь только не было: и суп из тростника и акульих плавников, и черные яица, и красная капуста, и еще какие-то блюда.

Райснер выпил рюмку маотая, улыбнулся смотревшему на него китайцу и принялся за еду. Понаблюдав за гостем еще несколько секунд, Чэн поклонился и отошел.

Уплетая за обе щеки действительно вкусные кушанья «старины Чжоу», он незаметно вылил водку в стоявшую на столе большую вазу с цветами.

Туда же без всякого сожаления он отправил и маотай.

И начал он его сразу же после того, как в ресторане появился заместитель руководителя 3-го отдела Цветаев.

Через полчаса, бессмысленно улыбаясь, Райснер вытащил бумажник, в котором можно было увидеть толстую пачку долларовых купюр, и протянул Чэну причитавшийся ему гонорар.

— Ну, вот и все, желтолицый брат мой! — пьяно усмехнулся он. — Окончен бал и гаснут свечи! Пора на покой…

— Что-то вы рано! — произнес тот, следя за бумажником, который гость долго не мог засунуть во внутренний карман пиджака.

— А что еще делать? — пожал плечами Райснер. — На десерт у вас, похоже, ничего нет!

— А вам хотелось бы?

— А почему нет? — удивленно поднял бровь гость. — Один раз живем!

— В таком случае я мог бы предложить вам хорошую девушку, понимающую толк в любви, — негромко проговорил тот.

— А покурить?

— Идемте! — сказал Чэн.

Райснер встал из-за стола и через зал двинулся за китайцем.

По винтовой лестнице они поднялись на второй этаж.

Чэн открыл дверь кабинета.

Это была небольшая, уютная комнатка, большую часть которой занимала просторная кровать, настоящий полигон любви.

В углу стоял большой аквариум, на стенах висели выполненные акварелью на шелке пейзажи.

По всей комнате были расставлены красиво расписанные фарфоровые вазы с живыми цветами.

И только запах оставлял желать лучшего. Но в помещении, где годами курили опиум, иного и быть не могло.

Не успел Аринин закрыть за собой дверь, как в комнате появилась прекрасно сложенная китаянка лет восемнадцати с черными как смоль волосами. Взглянув на Аринина, она ласково улыбнулась.

— Как? — спросил Чэн. — Годится?

— Годится! — кивнул Аринин. — Еще как годится! Держи! — протянул он китайцу несколько долларовых купюр.

— Минь, — пряча деньги, сказал Чэн, — понимает толк в любви, как ни одна другая из наших девушек! Вы останетесь довольны!

Как только Чэн покинул комнату, девушка усадила гостя на кровать и ловко раздела его. Уложив его на середину, она ловким движением сбросила с себя халат и, оставшись в одной узкой набедренной повязке, уселась на его ягодицы.

Комнату наполнили звуки восточной мелодии. Минь провела руками по каким-то только ей известным точкам, и Райснер почувствовал необычайное возбуждение.

Девушка перевернула его на спину и уселась на него, впустив, наконец, в свой «жемчужный грот» его «нефритовый молот», как высокопарно называли даосы влагалище и половой член.

Слегка двигаясь в такт музыке, она умудрялась при этом массировать Райснера руками и бедрами, и тот окунулся в самый настоящий омут сладострастья.

Минут через десять китаянка уложила гостя на себя и с великим знанием дела продемонстрировала ему технику под романтическим названием «нефритовая змея вползает в свою тесную пещеру».

После полного слияния двух лун, как у даосов назывался одновременный оргазм, Минь отвела Райснера в душ, вымыла его с ног до головы, а затем предложила кальян.

Тот приянлся усиленно вдыхать в себя заряженный в табак опиум. Как только кончился их второй любовный сеанс, он сразу же уснул.

Минь пролежала рядом с ним с четверть часа.

Убедившись, что ее партнер на самом деле крепко спит, девушка бесшумно соскользнула с кровати и позвала Чэна.

Тот вытащил из висевшей на стуле куртки Райснера бумажник и вытащил из него несколько купюр.

И каково же было изумление китайца, когда его клиент, самым непостижимым образом очнувшись после литра водки и гашиша, вскочил с кровати и схватил его за руку.

— Ну что, обходительный мой? — насмешливо взглянул Райснер на растерявшегося китайца. — Мало меня нагрел за этот вечер? Еще захотел?

Китаец попытался было вырваться, но Аринин быстро успокоил его, ударив его сложенными вместе пальцами в солнечное сплетение. Тот икнул и упал на колени.

— А ты, нефритовая моя, — Райснер перевел взгляд на поспешившую к двери Минь, — быстро на кровать!

И та, прекрасно понимая, что без причины так внезапно не трезвеют, покорно уселась.

Райснер двумя пальцами сжал сидевшего на полу китайца за горло.

— В какой комнате Цветаев?

Несмотря на сильную боль, Чэн покачал головой, и Аринину пришлось еще сдавить пальцы.

Но и этого оказалось недостаточно, Чэн лишь хрипел, и Райснеру пришлось надавить на него по-настоящему.

И только почти теряя сознание, китаец осознал, что этот человек убьет его, а Минь обязательно скажет, где милуется со своей крошкой этот русский.

Да и какое ему дело до этих русских?

Пусть убивают друг друга!

И он едва слышно выдавил:

— Через три комнаты отсюда, слева по коридору…

— Охрана? — ослабил удушье Райснер.

— Двое… у комнаты…

— Вот и хорошо, — улыбнулся Райснер почти задушенному им китайцу, — вот и молодец! И если ты хоть кому-нибудь пикнешь обо мне, я скажу, что это ты навел меня на него. А теперь не обессудь!

Связав сначала Чэна, а потом и Минь разорванной на полосы простынкой, он заклеил им рты пластырем. Затем подошел к двери и, бесшумно открыв ее, выглянул в коридор.

В десяти метрах от его двери сидели телохранители Цветаева.

Никто из них даже не охнул, когда подкравшийся к ним Аринин нанес два сильных удара в основание шеи. Вытащив у обоих по пистолету, Аринин вошел в номер.

Цветаев лежал со своей пассией на кровати.

— Ты кто? — изумленно воскликнул он, по всей видимости, принимая незваного гостя за грабиетля. — Да ты понимаешь на кого лезешь? Тебя, пса, по стенке размажут! Да я…

Договорить он не успел, поскольку Райснер отвесил ему чувствительную оплеуху.

— Это тебе за пса, — проговорил он и поднял пистолет на уровень лба мгновенно притихшего Цветаев. — А будешь грубить дальше, я всажу в тебя всю обойму и буду считать, что сделал очень доброе дело! — продолжал он все тем же не сулившим ничего хорошего тоном.

Цветаев не ответил. Сверля незаванного гостя ненавидящим взглядом своим темных глаз, в которых вместе со страхом сквозило бешенство, он тяжело перевел дух.

— Желания получить пулю у тебя, как я понимаю, нет, — насмешливо продолжал Райснер, — значит, ты сейчас ответишь мне на мои вопросы! Ответишь? — вкрадчиво спросил он.

Цветаев молчал.

— Дело твое, — пожал плечами Райснер и приставил к его голове пистолет.

Проклиная последними словами охранников, проморгавших этого свалившегося ему словно снег на голову парня, Цветаев глухо произнес:

— Спрашивай…

— Кто такой Лесник?

Цветаев вздрогнул, словно от удара током.

Судя по его сразу же посеревшему лицу всему, он уже начинал понимать, с кем имеет дело.

Конечно, он предпочел бы иметь дело с уголовниками, а не с НКВД.

Когда он закончил свой подробный о том, как был завербован Лесник, Райсман спросил:

— А как Преклонский собирается напасть на золотой прииск?

— У Лесника есть человек, который сообщает ему, когда и с какого прииска будут вывозить золото на завод…

— Кто он?

— Я не знаю, — ответил Цветаев. — Правда, не знаю! — поспешил добавить он, заметив недоверчивый взгляд гостя. Громова.

— Я не буду вас пугать, Цветаев, — произнес Райсман, глядя в глаза фашисту, — но если вы меня обманули, вы проживете ровно столько времени, сколько у нас уйдет на выяснение. И избави вас Бог, рассказывать кому-нибудь о нашей встрече!

— Я сказал правду! — поспешил заверить Райсмана тот, хорошо знавший, что НКВД в таких случаях не шутит.

— А теперь, — Райсман протянул фашисту таблетку, — проглотите это!

Цветаев побледнел и покачал головой.

— Не бойтесь, — улыбнулся Райснер, — это снотворное…

Цветаев взял таблетку и нерешительно взглянул на Райснера.

— Если бы я хотел убить вас, — ответил тот, — я бы мог сделать и без нее!

Цветаев проглотил таблетку.

Через минуту глаза его помутнели, он упал на кровать и, несколько раз дернувшись, затих.

Райснер снял с него тяжелую золотую цепь с массивным крестом, в который было инкрустировано несколько дорогих бриллиантов.

Затем вытащил из кармана тяжелый бумажник, полный денег.

Через десять минут он был уже далеко от «Белого лотоса», где начался самый настоящий переполох.

Директор ресторана вызвал полицию и «скорую помощь», но никто так ничего толком и не смог показать.

Китайы говорили о каком-то пьяном посетителе, охрана долго приходила всебя, а единственный человек, который говорил с таинственным незнакомцем, был мертв…

Ровно через сутки Громов стоял в тамбуре и через окно смотрел на проносившуюся мимо величественную тайгу.

Из истории он помнил, что первые русские появились на месте слияния Амура и Зеи летом 1644 года, когда там остановился первопроходец Василий Данилович Поярков со своим отрядом.

В 1653 году землепроходец Ерофей Павлович Хабаров решил построить на этом месте острог, но после подписания в 1689 году Нерчинского договора русские были вынуждены покинуть левый берег Амура.

Годом основания Благовещенска считается 1856, когда был заложен Усть-Зейский военный пост, когда назрела необходимость окончательно определиться с принадлежностью левого берега Амура Российской империи.

2 июня 1856 года на левый берег Амура неподалёку от устья Зеи прибыл военный отряд численностью около 500 солдат, которые занялись расчисткой территории.

Через месяц прибыла первая группа переселенцев в количестве 60 человек, собранная из забайкальских казаков.

Следующим летом по Амуру прибыли ещё сто человек забайкальских казаков для постоянного жительства.

Сложилась благоприятная обстановка для того, чтобы документально закрепить эти территории за Российской империей.

Эта почётная миссия была возложена на генерал-губернатора Н. Н. Муравьёва.

17 мая 1858 года он прибыл в Усть-Зейскую станицу. Его сопровождал архиепископ Камчатский, Курильский и Алеутский Иннокентий.

21 мая владыка Иннокентий заложил в Усть-Зейской станице храм в честь Благовещения Пресвятой Богородицы, по имени которого и был впоследствии назван город.

Через несколько дней начались переговоры между представителями Цинской империи и чиновниками российского внешнеполитического ведомства во главе с Н. Н. Муравьёвым.

Переговоры велись 5 дней, сопровождаясь многочисленными церемониями по китайским и русским обычаям.

28 мая 1858 года был подписан Айгунский договор, по условиям которого весь левый берег Амура признавался российским.

В ноябре 1922 года Амурская область стала губернией, и Благовещенск стал губернским центром.

В 20-е годы в городе развивалась торговля по всем законам приграничного города — включая законный товарообмен и контрабанду.

С китайской стороны в город поступал, в основном, спирт, который выменивался в тайге на золото.

С 1937 года ситуация значительно ухудшилась. Прежде всего, по причине внедряемой коллективизации сельского хозяйства, а также по причине лишения области золотопромышленной базы.

Однако именно в 30-е годы в городе был запущен завод «Амурский металлист», переоборудована спичечная фабрика, построены швейная и кондитерская фабрики.

В 30-х годах накалилась обстановка за Амуром — в Маньчжурии стали вновь активно действовать японцы, захватившие её в 1932 году.

Они консолидировали свои усилия с русскими эмигрантами для захвата власти на территории Амурской области.

Российская фашистская партия постоянно готовила диверсии и вылазки на территорию области.

После ограбления ломбарда прошло несколько дней. Во избежание неожиданностей все это время диверсанты провели на заимке.

На улице, где уже спускался вечерний мрак, где-то в густых кустах бодроствовал часовой.

Все спали, и только понимавший толк в драгоценностях Преклонский любовался похищенными из комиссионного магазина ценностями.

Преклонского отвлек шум открывшейся двери, и в следующее мгновение он увидел вошедшего в комнату Лопухина.

— Ну, как? — спросил он. — Все нормально?

— Да, — без особого энтузиазма ответил тот и прошел к столу. — А ты все любуешься?

— Да! — улыбнулся Преклонский. — Люблю я это дело! Причем с детства! Я помню, у матери была шкатулка, в которой они хранила свое золото, и я часами мог любоваться им. Да и было, надо заметить, чем! Ведь некоторые материны вещи приписывались самому Фоберже! И говоря откровенно, мне жалко отдавать азиатам все это!

— А мне, — резко ответил Лопухин, — ничего не жалко с тех пор, когда мы отдали страну этим ублюдкам!

— Ну, это само собой! — покачал головой Преклонский. — Ничего, скоро рассчитаемся!

— Дай Бог! — ответил Лопухин. — Что у нас в планах?

— Послезавтра я получу информацию о том, когда с одного из местных приисков повезут золото, возьмем его, а на прощание разнесем какое-нибудь отделение милиции…

Лопухин понимающе покачал головой.

— Эх, — воскликнул Преклонский, — нам бы здесь недели три пожить!

— Мало? — кивнув на тускло блестевшее золото, спросил Лопухин.

— Денег, Петя, — рассмеялся Преклонский, — всегда мало! А эти чертовы макаки только обещают!

5 июня 1941 года состоялась встреча заместителя наркома иностранных дел СССР С. А. Лозовского с послом США в СССР Л. А. Штейнгардтом.

На следующий день генерал Москвин получил ее стенограмму.

Посол начал свою беседу с того, что его правительство в течение последнего года внимательно следило за политикой Советского правительства по отношению к Соединенным Штатам.

За это время оно убедилось, что Советское правительство, не желая ухудшать отношения с Соединенными Штатами, в то же время не идет навстречу Соединенным Штатам даже в тех мелких и незначительных вопросах, по которым последние обращались к нему.

Иначе, зачем бы оно, требуя возвращения балтийских судов и золота, продолжало забирать собственность американских граждан в Латвии, Литве и Эстонии.

Посольство послало по этому вопросу в НКИД бесчисленное множество нот, однако НКИД не счел даже нужным ответить на них.

Советское правительство урегулировало с Германией и Швецией вопрос об имущественных претензиях в Балтийских странах, однако оно не желает, видимо, сделать то же самое в отношении Соединенных Штатов.

Наконец, СССР, получая из Соединенных Штатов огромное количество разных товаров, не нашло возможным продать несколько тысяч тонн льна Соединенным Штатам.

Правительство Соединенных Штатов решило поступать в отношении СССР точно так же, как Советское правительство поступает в отношении Соединенных Штатов.

Все те действия, на которые жалуется Советское правительство последнее время, являются ответом Американского правительства на недружелюбные действия Советского правительства в отношении Соединенных Штатов.

Советское правительство отказалось продать лен американским фирмам — Американское правительство отказалось выдать ему станки…

Дальше все шло в том же духе.

Как того и следовало ожидать, Лозовский, в свою очередь, заявил, что американский посол неправильно изложил историю советско-американских отношений, переложив ответственность на Советское правительство, в то время как создавшиеся отношения являются следствием неправомерных действий Американского правительства…

Впрочем, Москвина мало волновала вся эта дипломатическая болтовня, поскольку он хорошо знал ей цену.

Однако он нашел в этой беседе и то, что интересовало непосредственно его: вопрос о скоплении германских войск на западной границе СССР.

Так, на предположение Штейнгардта о том, что немцы собираются напасть на Советский Союз, Лозовской ответил, что «Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы.

Советский Союз, заверил он американца, встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы.

— Если бы даже и нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, — с гордостью сообщил Лозовский, — то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны…»

Москвин поморщился и закрыл папку.

К сожалению, это была уже не дипломатия, а линия. И это не смотря на то, что 2 июня Начальник Разведывательного управления Генштаба Красной армии Ф. И. Голиков доложил руководству страны, что на 1 июня 1941 года немецкое командование сосредоточило для борьбы против СССР 120 полностью готовых к войне и 48 резервных дивизий.

В тот же день Народный комиссар внутренних дел Л. П. Берия направил в Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров сообщение о военных мероприятиях немцев вблизи границы с СССР.

Ответ, надо заметить, последовал неожиданный, и 3 июня 1941 года Политбюро во исполнение договора разрешило Наркомвнешторгу выделить из особых запасов для Германии 6 тысяч тон меди, 1500 тонн никеля, 500 тонн олова, 500 тонн молибдена и 500 тонн вольфрама.

Дальше — больше!

Не смотря на столь тревожные сообщения, 4 июня СНК принял Постановление «Об укреплённых районах», в котором утвердил перечень создаваемых частей для вновь строящихся укреплённых районов и установил срок окончания формирование частей — 1 октября 1941 года.

Иными словами, эти части должны были быть сформированы через три месяца после начала войны.

Москвин поморщился.

Складывалось впечатление, что члены СНК не знали о состоявшейся несколько дней назад в Берлине встрече Гитлера с начальниками штабов армий и групп армий.

Не имели они, похоже, понятия и о том, что на этой встрече обсуждались вопросы взаимодействия пехоты с танками в начале наступления и вопрос об артиллерийской подготовке наступления.

И тем не менее…

Что же касается спецсообщения НКГБ БССР наркому госбезопасности СССР В. Н. Меркулову, в котором отмечались продолжавшиеся интенсивные военно-мобилизационные приготовления немцев на сопредельной территории, то можно было подумать, что его не было вообще…

Только представив себе, какой кровью русским людям придется заплатить за эту преступную политику, Москвин поморщился.

В этот момент в кабинет постучали, и в следующее мгновение в нем появился улыбавшийся Громов.

— Здравствуй, Сергей! — Москвин подняля из-за стола и поспешил навстречу приятелю. — Рад тебя видеть! — слегка обнял он его.

— Я тоже, Иван!

— Садись! Чай будешь!

— Если можно, кофе! — продолжал улыбаться Громов, который тоже очень был рад видеть страого приятеля.

Когда через несколько минут с кофеем было покончено, Москвин закурил и, слегка нахмурившись, сказал:

— Надо бы тебе врезать, как следует, за «Белый лотос», да победителей не судят! Молодец! Насколько дерзко, настолько и блестяще! Мои комплименты!

— Спасибо, Иван! — кивнул Громов. — А как у вас тут дела?

Москвин махнул рукой и, раскрыв папку, прочитал ему ответ Лозинского американскому послу о скорой войне.

Громов ничего не сказал.

Он не видел никакого смысла в том, чтобы в какой уже раз сотрясать воздух!

Они столько раз говорили на эту тему, что добавить ко всему сказанному они ничего не могли даже при всем желании.

И все-таки ему было обидно. Не за себя, нет!

За огромную страну, судьба которой зависела от воли одного человека, возомнившегося себя богом.

Просмотрев донесения за последнюю неделю, Громов помрачнел еще больше. Судя по всему, война могла начаться со дня на день.

— А что ты думаешь о Преклонском? — нарушил несколько затянувшееся молчание Москвин.

— Наверное, — пожал плечами Громов, — то же самое, что и ты. Такой шанс упускать нельзя…

Он быстро и толково изложил план действий, и внимательно слушавший его Москвин грустно улыбнулся.

— Как это ни печально, — сказал он, — но музыка играла на самом деле недолго…

Заметив некоторое удивление на лице товарища, он рассказал ему о том, чего он еще не знал.

Громов понимающе покачал головой.

— Я сейчас же распоряжусь! — сказал он.

Направляясь к себе в кабинет, он раздумывал над услышанным от Москвина и, в конце концов, пришел к выводу, что все было сделано правильно.

Как и обычно, 22 июня 1941 года Борис Александрович Садовский включил радио ровно в двенадцать часов.

Каким-то удивившим Садовского замогильным голосом диктор сообщали, что сейчас будет выступать народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов.

— Советское правительство и его глава товарищ Сталин, — услышал он глухой голос Молотова, — поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении, и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…

У большинства слушавших в этот момент Молотова людей наворачивались на глаза слезы.

Но были и такие, кто откровенно радовался началу войны.

Радовался ее началу и Садовский.

Услышав о нападении Германии на СССР, он перекрестился.

— Слава Богу, дождались!

И ничего неожиданного в такой реакции не было.

Потомственный дворянин Борис Садовский был сыном инспектора Удельной конторы видного общественного деятеля Нижнего Новгорода.

В 1902 году Борис поступил на историко-филологический факультет Московского университета.

В 1909 году он выпустил свой первый стихотворный сборник «Позднее утро».

Входил в круг символистов и был жружен с Блоком, Белым, Брюсовым и Соловьёвым.

В своём творчестве Садовский декларировал свою приверженность патриархальности.

Характерной особенностью личности и творческого образа Садовского был акцентированный эстетический монархизм.

Его кумиром был Николай I, он проповедовал правые политические взгляды и романтизировал дворянство.

В короткий срок Садовской стал модным автором, которого охотно печатали многочисленные периодические издания.

Он одинаково успешно выступал как поэт беллетрист, литературный критик, историк литературы и драматург.

Блестящая литературная карьера омрачилась несчастьем, определившим всю дальнейшую жизнь.

В мае 1904 года он заразился сифилисом.

Болезнь в то время в принципе уже излечивалась, и поэтому лечился Борис Александрович старательно и даже чрезмерно.

В результате наступило общее отравление организма. Спустя десять лет начались местные параличи в руке и ноге.

Осенью 1916 года сказались последствия сифилиса, и поэт не мог самостоятельно передвигаться.

Тем не менее, он пережил большинство своих сверстников по Серебряному веку.

Садовский никогда не опускался до фамилярности и даже хорошо знкомых ему людей держал на дистанции.

«В обращении, — писал о нем Ходасевич, — был он сдержан, пожалуй — холоден, но это потому, что до щепетильности был целомудрен в проявлении всякого чувства.

Запанибратства, столь свойственного русской дружбе, боялся он пуще всего».

Ходасевич вспоминал об их последней дореволюционной встрече, когда Садовской уже с трудом передвигался, но ещё покидал свою петроградскую квартиру.

При разговоре он заплакал, что было совершенно не в его характере, утёр слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:

— Это ведь вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами!

Еще одного губителя России, императора Николая II, он ненавидел лютой ненавистью и в одном из своих стихотворений он назвал его «вампиром».

Идеалом русского самодержца Садовский считал Николая I.

Жизненную опору он нашел в гонимом большевиками православии.

Садовский даже не думал скрывать свои взгляды и всегда находился под наблюдением сначала ВЧК, а потом ОГПУ.

В начале 1929 года на его квартире в Нижнем Новгороде ОГПУ провело обыск.

Были обнаружены и изъяты рескрипты Екатерины II и Николая I, трехцветное знамя царской России, печать с двуглавым орлом.

Однако Садовского не тронули. Да и зачем было арестовывать его, возиться с этим паралитиком, «уволенным в отпуск трупом», как он себя называл.

В 1929 году он женился на Надежде Иванове Воскобойниковой и переехал в Москву.

Местом его жительства стал бывший Новодевичий монастырь.

Получить это жилье ему помогли не столько обращения в Наркомпросе известных писателей, сколько связи его жены.

Большевики закрыли его вскоре после революции, а здания передали в ведение Народного комиссариата народного просвещения.

При наркоме Луначарском, пока в наркомате сохранялся дух относительного либерализма, Новодевичий монастырь превратился в последнее прибежище бывших камергеров, фрейлин, священнослужителей.

Они доживали здесь в подвалах и кельях, и, конечно, крайне негативно относились к Советской власти.

Там жил граф Василий Шереметев с семьёй, архитектор и реставратор Петр Барановский и многие другие «бывшие».

Большевиков такое соседство не смущало, и Новодевичье кладбище продолжало считаться самым «престижным» для новой власти.

Садовскому отвели квартиру в подвале Успенской церкви.

В летние дни Садовской писал, расположившись возле могил хорошо ему итзвестных Брюсова и Соловьева.

Видел он, как хоронили и таких его старых знакомцев, как Андрей Белый.

Жил Садовской за счет небольшой пенсии от Литературного фонда и редкими переводами.

Но самым интересным было то, что именно на кладбище он познакомился со Сталиным. Случилось это после самоубийства Надежды Аллилуевой.

Поначалу Иосиф Виссарионович по ночам ездил к могиле, заходил в беседку и задумчиво курил трубку за трубкой.

Садовской посочувствовал генеральному секретарю, а Сталин, неплохо знавший русскую литературу, вспомнил, что в молодости читал стихи Бориса Александровича и пожалел инвалида.

На вопрос вождя, в чем нуждается Садовской, тот ответил, что хотел бы иметь радиоточку. И вскоре в его «келью», как он называл свое жильё в Новодевичьем, провели радио.

Нельзя не напомнить, что радио в личном пользовании было в то время ещё большой редкостью.

Он сочинил свою собственную биографию, присовокупив воспоминания некоего Попова об Илье Николаевиче Ульянове, отце Ленина.

Он писал о том, что его отец дружил с отцом Ленина, хотя тот умер, когда старший Садовский был еще совсем молод, а сам Борис Александрович, оказывается, печатался у Ленина, о котором он, скорее всего, до 1917 года и знать не знал.

В монастыре Садовского постоянно навещали старые знакомые, бывала и молодёжь.

Судя по всему, молодёжь, не подпавшую под власть большевистской пропаганды, влекли к Садовскому и его неординарные взгляды.

«В 1933 году органами НКВД, — докладывали начальники 3-го и 4-го управлений НКВД Николай Горлинский и Павел Судоплатов заместителю наркома внутренних дел СССР Богдану Кобулову, — была вскрыта и ликвидирована монархическая группа молодежи, группировавшаяся вокруг Садовского, сам Садовский арестован не был.

Ликвидированная группа уже тогда ориентировалась на германский фашизм».

Вторая группировка, созданная Садовским, была ликвидирована в 1935 году.

По понятным причинам ОГПУ не тронуло самого Садовского.

Да и зачем чекистам надо было лишаться по сути дела живого знамени, к которому тянулись враги советской власти всех мастей.

Осорбенно если учесть то, что сам он не мог бежать даже при всем желании.

И дело было не только в секретных сотрудниках ОГПУ, которые докладывали своим шефам о посетителях опального поэта, но и в его физической немощи.

При советской власти Садовский не печатался и хранил свои рукописи в старинном кожаном чемодане.

В художественной форме, порой высокого качества, в них прославляются русские цари, проповедуется православная церковность и ненависть к революции.

В конце тридцатых годов Садовской переживал очередной духовный кризис и ощущал себя «православным монахом эпохи перед Антихристом.

Для позднего Садовского даже Пушкин и Лермонтов являли воплощение дьявольского начала, покушавшееся ющееся на православно-монархический миропорядок.

Именно этому был посвящен его роман „Пшеница и плевелы“, в котором он оправдывал убийцу Лермонтова Мартынова.

У Садовского была даже своя собственная программа, которая сводилась чуть не к восстановлению крепостного права.

При этом он люто ненавидел интеллигенцию, любое проявление свободной мысли и, как следствие, все „либеральное“.

Судя по тому благоговейному отношению Садовского к немецкому началу в русской истории, не очень-то он жаловал и Россиию.

А потому очень наделся на то, что набравшиий силу Гитлер сбросит ненавистных большевиков и наведет настоящий порядок в России.

Именно Садовскому, уезжая в 1941 году в эвакуацию, принесла чемодан с частью своего архива Марина Цветаева. И он его сохранил.

В 1944 году этот чемодан забрала дочь поэтессы, Ариадна Эфрон.

Жил Садовский самым замкнутым образом. Из дома жена вывозила его на коляске только в летние месяцы, и он подолгу грелся на солнце.

Все свое свободное время он проводил за книгами и много писал.

Человеком он был весьма воспитанным и радушным, и никто не помнил случая, чтобы он и его жена отказал кому-либо в гостеприимстве.

Впрочем, и супруга Садовского Надежда Ивановна Воскобойникова была без малейшего преувеличения легендарной личностью.

Вдова казачьего офицера появилась в Петербурге в 1911 году.

Она была образованной женщиной, поскольку Садовский в письме к презираемому им К. Чуковскому упоминал о том, что „жена знала латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла“.

Вскоре она оказалась в доме сенатора Валерия Николаевича Мамонтова, в качестве его „друга“.

Жена Мамонтова такой дружбы не поняла и развелась с ним».

А жена эта, между прочим, была сестрой Владимира Николаевича Коковцова, председателя Совета министров Российской империи в 1911–1914 годах.

В документах полиции Воскобойникова значилась как «любовница Мамонтова».

Мамонтов свёл Надежду Ивановну с Григорием Распутиным, после чего Воскобойникова стала бывать здесь без Мамонтова.

3 декабря 1915 года охрана Распутина зафиксировала, что «возлюбленной сенатора Мамонтова Воскобойниковой» Распутин велел, «чтобы она пришла к нему в час ночи».

В начале 1916 года покровитель Надежды Ивановны Мамонтов умер.

Она отправилась к Григорию Ефимовичу за советом и помощью.

Тот послал Воскобойникову к Вырубовой, сопроводив ее следующей рекомендацией: «Она тебе не оберет».

Анна Александровна Вырубова, в девичестве Танеева, ближайшая подруга последней российской императрицы, на свои средства содержала в Царском Селе госпиталь, получивший в честь Серафима Саровского, которого особенно почитала императрица, название Серафимовского лазарета.

В нем в качестве сестёр милосердия оказывали помощь раненым Александра Федоровна и ее дочери. В этот госпиталь сестрой милосердия была зачислена и Воскобойникова.

Там она и познакомилась с императрицей. Очевидно, что у Надежды Ивановны был дар нравиться не только мужчинам, но и женщинам.

Очень быстро она стала доверенным лицом Вырубовой, а в последние месяцы перед февралем 1917 года Воскобойникова входила и в круг самых близких императрице людей.

Осенью 1916 года Вырубова познакомила Надежду Ивановну с Александром Дмитриевичем Протопоповым, последним министром внутренних дел.

Воскобойникова без долгих раздумий становится любовницей министра.

Через неё императрица, Вырубова и Распутин манипулировали слабым министром, у которого к тому же многие подозревали нервное расстройство.

Степан Белецкий, бывший директор департамента полиции и товарищ министра внутренних дел, говорил, что Протопопов «ввиду оказываемого ей императрицей особого доверия и расположения, видел в ней возможную заместительницу Вырубовой, укрепляя её в этой уверенности».

По его словам, Воскобойникова докладывала министру обо всем, происходившем при дворе либо при регулярных личных встречах, либо по телефону.

Роль любовницы Протопопова и посредницы между Распутиным и царицей оказалась весьма доходной.

Она пришла совершенно нищей, но уже очень скоро превратилась в шикарную барышню с массой золотых драгоценных вещей.

Протопопов снял для нее шикарную квартиру на Невском проспекте, а она запросто бывала у него.

У Распутина Воскобойникова познакомилась с Садовским, который наделяся поправить у старца съедаемое сифилисом здоровье.

Попав на Гороховую улицу в первый раз, Садовский потерял сознание от боли.

Придя в себя, он увидел перед собой женщину с чашкой чая в руке.

На ней платье сестры милосердия, с большим красным крестом на груди.

Она поставила чашку перед ним и слегка коснулась рукой его плеча.

К великому удивлению Садовского, боль отступила, и он с благодарностью смотрел на волшебницу-сестру, облапдавшую к тому же прекрасно внешностью.

Прощаясь, она снова слегка косунлась плеча Садовского:

— До свидания, Борис Александрович. Меня зовут Надежда Ивановна…

Революция похоронила карьеру Надежды Ивановны. В февральские дни Воскобойниковой не было рядом с императрицей и её детьми.

Но потом ходили неясные слухи о том, как Воскобойникова оставалась с Романовыми до их ареста, а потом некое «Общество спасение царя» собиралось послать Надежду Ивановну с большой суммой денег для спасения царской семьи.

Но есть и другая версия, согласно которой Воскобойникова являлась тайным агентом оппозиции, окружавшим царицу накануне революции.

Со слов Надежды Ивановны, последний раз она видела царскую семью во время ареста в 1917 году.

Прощаясь с ней, Александра Федоровна «благословила ее идти в народ», т. е. послала ее пропагандировать борьбу за восстановление монархии.

«Общество спасения царя», со слов Надежды Ивановны, действительно существовало, но было очень законспирированным.

Оно финансировалось американцами, давшими 8 млн. долларов на спасение царя.

Надежда Ивановна говорила, что она являлась членом этого «общества» и даже должна была в нем сыграть значительную роль.

По ее словам, дело спасения царя сорвалось в результате того, что находившиеся под арестом в Тобольске и на Урале Романовы не поверили являвшимся к ним эмиссарам «общества», полагая, что они подставлены большевиками.

В связи с этим «Общество» решило послать Надежду Ивановну к царской семье, учитывая, что ее лично хорошо знала Александра Федоровна.

С деньгами и иностранными паспортами она должна была уже выехать на Урал и попытаться спасти царскую семью, но в это время пришло известие, что семья уже расстреляна.

Как пережила Надежда Ивановна Воскобойникова бедствия гражданской войны, неизвестно.

Летом 1921 года интеллигенция Петрограда застыла в страхе и томительном ожидании.

ВЧК раскручивала так называемое «дело Таганцева», и по городу шли аресты.

Это тревожное время Надежда Ивановна пережила в общежитии для одиноких и дошедших до дистрофии деятелей науки в роли его заведующей.

Устроил ее на столь хлебную должность заведующий л хозяйственной частью всего комплекса Дома учёных бывший полковник Адолий Сергеевич Родэ, до 1914 года звавшийся Адольфом, а потом переименовавшийся из патриотических побуждений.

Родэ был делец, деловой человек, а потому свел знакомство с Распутиным, чье покровительство дорого стоило.

Брат казненного Таганцева в своем дневнике писал о том, что руководители Дома воровали продукты, выделяемые для его столовой.

Можно предположить, что Надежда Ивановна была ближайшей сотрудницей Родэ.

В конце августа Владимир Таганцев, его жена и еще несколько десятков человек, в том числе поэт Николай Гумилёв, были расстреляны по обвинению в контрреволюционном заговоре.

Адолий Сергеевич Родэ был мудрым человеком. Когда в конце 1921 года Максим Горький уезжает за границу, то же самое делает и Родэ, получивший литовское гражданство. Воскобойникова остаётся в России.

После 1921 года следы Воскобойниковой теряются на долгие семь лет.

Зато известно, что в 929 году Надежда Ивановна Воскобойникова стала женой Садовского.

За руку и сердце Бориса Александровича ей пришлось выдержать настоящую борьбу.

Ему активно сватали другую женщину, Нину Петровну Комарову-Оболенскую, известную в 20-е годы поэтессу-футуристеку, писавшую под псевдонимом Хабиас и прославившуюся маловразумительными эротическими стихами.

Роман Нины Петровны с Садовским уже плавно катился к свадьбе.

Садовского периодически посещали мысли о самоубийстве, и она писала ему: «Умоляю Вас, никогда не думайте о самоубийстве, выбросьте из головы это, Вы же верующий человек».

«И еще Борис Александрович, — писала Воскобойникова в другом письме, — давайте условимся забыть о прошлом, о моем и Вашем, и более не возвращаться к нему.

Я не о литературе, здесь Вы вольны, а о наших отношениях. Пользы не будет никакой, а мучений можем друг другу доставить много.

Вам и так обо мне, не сомневаюсь, наговорили всякого. Вы и сами знаете, что многое из этого — правда, хотя и лжи достаточно.

Вы мне сказали, что после случившегося с Вами Ваша жизнь разломилась надвое, что Вы много страдали. Мне стыдно сравнивать, но и здесь мы схожи. Даже во времени, когда жизнь разломилась.

Правда, тогда это случилось и со всей Россией. Да, моя жизнь не всегда были чиста, даже напротив, порой грязна, я согласна, хотя Вы этого и не утверждали. Я много в этом каялась.

Вы сказали как-то, что постигшее Вас несчастье кардинально изменило Вас, сделало лучше, сделало другим. Поверьте, что и я изменилась. И не потому, что теперь немолода и не могу жить как прежде.

Просто, наверное, нам досталось для жизни время, когда нельзя не меняться, иначе пропадешь. Надеюсь, и я стала лучше.

Оборачиваясь назад и вспоминая молодость, я очень часто удивляюсь себе и не люблю себя ту, прошлую. Мы с этой молодой женщиной совершенно разные люди. То, за чем я гналось когда — то, сегодня не стоит для меня и гроша.

Я иду на брак с Вами с ясным умом и открытым сердцем. Я хорошо понимаю, кто Вы, и кто я. И, можете не сомневаться, буду Вам верной и заботливой женой.

Я знаю, что вас постараются убедить бросить меня и полюбить Ноки, но окончательный выбор за ми…»

Действительно, постарались, но не убедили, и взбалмошной и поэтической натуре Ноки Садовский предпочел спокойную и надежную Надю.

По воспоминаниям свидетелей их совместной жизни, отношения Бориса и Надежды были именно дружбой, дружбой нежной и преданной.

В 1933 году Надежда Ивановна тяжело болела, была инвалидом II группы и лечилась в Москве и Ленинграде.

Она очень любила гадать на картах и давала сеансы спиритизма.

Её посещали жены высокопоставленных деятелей, и особенно близка она была с супругой члена Политбюро А. И. Микояна.

Одним словом, парочка была достойная.

— Нападение на нашу страну, — продолжал Молотов, — совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей…

— Даже здесь фальшь и ложь! — поморщился Садовский.

— Что ты имеешь в виду? — взглянула на него жена.

— Не что, — поправил ее Садовский, — а кого! Сталина! Орал на весь мир, что никакой войны не будет, а когда Гитлер облопошил его по всем статьям, то смелости не хватило даже на выступление по радио! Вот и подсунул Молотова!

Он помолчал.

— Ладно, иди, Надюша, — сказал он, — я хочу кое-что написать…

Через час он снова позвал жену и прочитал ей только что написанное стихотворение «Немцам».

Конечно, Надежда Ивановна похвалила стихотворение. Но рада такому творчеству не была, поскольку только за одну строчку о «благородном враге» сейчас могли дать высшую меру.

В этот момент раздался звук в дверь, и Надежда Ивановна пошла открывать.

Это был Глебов, бывший предводитель дворянства в Нижнем Новгороде.

Он пользовался широкой известностью в кругах бывшей аристократии, и именно он приветствовал в Костроме в 1915 году царскую семью по случаю торжественного празднования 300-летия Дома Романовых.

Жена Глебова была своим человеком при дворе последней российской императрицы Александры Федоровны.

Однако золотые годы были далеко позади, и теперь он, как и десятки других «бывших», почти нищий, ютился в Новодевичьем монастыре.

— Ну, что, — слегка обнимая Садовского, сказал он, можно поздравить?

— Да! — улыбнулся тот. — И по этому поводу не грех и по рюмочке пропустить!

— С удовольствием!

— Наденька! — Позвал Садовский, и когда жена пришла, попросил: — Дай нам водочки и закусить!

Когда стол был накрыт, Садовский поднял свою рюмку.

— Друзья, — с некоторой торжественностью в голосе произнес он, — вместо традиционного в таких случаях тоста, я прочту вам свое стихотворение, которое я написал еще месяц назад. Тогда читать его было еще не время, но сегодня…

Глебов прослезился и долго тряс руку поэту.

Потом поднял свою рюмку и проникновенно сказал:

— За освобожденную от ига большевизма Россию!

Они выпили и, Надежда Ивановна, сославшись на нездоровье, оставила мужчин одних.

После тертьей рюмки Садовский прочитал гостю и только что написанное им стихотворение «Немцам».

Глебов снова прослезился.

Вытерев платком глаза, он внимательно посмотрел на Садовского и сказал:

— Хорошо, конечно, если нас на самом деле спасет «враг благородный», но скажите мне честно, Борис Александрович, а что мы-то будем делать? Сидеть и смотреть, как нас спасают?

— А что вы предлагаете?

— Как это что? — удивился гость. — Бороться, конечно, что же еще?

— Я бы рад, — грустно улыбнулся Садовский, — вся беда только в том, что я свое отходил…

— А вам и не надо ходить, Борис Александрович! — воскликнул Глебов. — Достаточно пустить в ход ваше громкое имя!

— Громкое для кого? — насмешливо спросил Садовский. — Для НКВД?

— Для НКВД само собой! — махнул рукой Глебов. — Но помимо НКВД есть еще и сотни, тысячи честных людей, которые мечтают свергнуть это татарское нашествие, но для этого их надо объеденить под единым знаменем!

— Вы имеете в виду создание подпольной организации?

— И не просто организации подпольной, а тайной монархической организации! — слегка повысил голос Глебов.

— Новый «Трест»? — усмехнулся Садовский.

— Напрасно вы иронизируете, Борис Александровчи, поморщился Глебов. — Не старый «Трест», а новый «Престол»! Мы должны создать активную подпольную организацию, которая могла бы предложить немецкому верховному командованию свою помощь при условии, что ее руководители получат соответствующие посты в новой антибольшевистской администрации на захваченной территории.

— А как вы себе это представляете? — уже без иронии спросил Садовский. — Ведь не хуже моего знаете, сколько в монастыре агентов НКВД!

— Да, — кивнул Глебов, — знаю! Но я же не предалгаю на виду у всего монастыря устраивать у вас собрания! Мы будем собираться в другом месте! От вас требуется только одно: возглавить организацию! Позже мы свяжемся с Местоблюстителем Престола великим князем Владимиром Кирилловчием и попросим его благословить нашу организацию! После чего мы можем выйти на немцев и не просто предложить сотрудничество, а громко заявить о себе.

Я понимаю ваши опасения, но вспомните только что прочитанные вами стихотворения! Мало того, что надеетесь на то, что завязшую в трясине Россиию спасет «благородный враг» с далекого берега, вы еще приветствуете и Гитлера, на эту самую Россию напавшую! Да только одного этого достаточно для того, чтобы от вас чекисты не оставили даже воспоминания! И то, что вам простили в тридцатые годы, вряд ли будет прощено сейчас, когда идет война с этим самым, хочу напомнить, «благородным врагом»!

— Как велика будет наша организация? — спросил Садовский, подчеркивая словом «наша», что он согласен.

— Конечно, не очень большой, поскольку это всегда риск. Точно сказать я сейчас не могу. Замечу, что у меня уже есть на примете несколько достойных людей, с которыми я уже вел разговоры на эту тему. Но одно дело говорить в общих чертах, и совсем другое сейчас, когда война началась! Но как бы там ни было, работа уже идет!

— Хорошо, — кивнул Садовский, — вот вам моя рука…

— И вот еще что, — понизил голос Глебов. — Если вы не против, я отошлю с оказией ваши стихи на Запад, пусть и там знают, что мы не сидим здесь, сложа руки! Но если вы опасаетесь, то можно послать их без подписи…

Садовский молчал. Он думал.

Конечно, он прекрасно понимал, чем рисковал, но отказаться от авторства да еще в таких экстремальных условиях он не мог.

— Посылайте все как есть! — сказал он.

Глебов еще раз пожал ему руку и ушел.

В тот же день у Садовского состоялся разговор с бывшим штабс-капитаном Андреем Васильевичем Гуриным, в годы Гражданской войны работашим в врангелевской контрразведке, а ныне прозябавшим учетчиком в какой-то артели с потрясающим названием «Восход зари».

— Начинайте! — сказал он.

По давно заведенной привычке, утро старший оперуполномоченный отдела по расследованию убийств Московского уголовного розыска Игорь Шорин всегда начинал с зарядки.

И делал он ее всегда на улице, какая бы погода не стояла за окном.

Он и сегодня отправился на улицу, и целых полчаса он бил руками и ногами по воздуху, тянулся и отжимался.

Затем окатил себя из ведра ледяной водой и растерся грубым холщевым полотенцем.

Завернувшись в белую простыню, он вошел в дом и, взяв сухое полотенце, еще раз растер покрасневшее мускулистое тело.

Как и всегда в таких случаях, Ирина с восхищением смотрела на его него.

Широколпечий, с тонкой талией и мощными руками, он мгновенно вызывал у нее жгучее желание.

— Замерз? — игриво спросила она.

— Нет! — покачал головой Шорин, прекрасно зная, что последует дальше.

— Жалко, — усмехнулась женщина, — а то бы я тебя погрела!

— Так погрей! — улыбнулся Игорь, устремив потеплевший взгляд на все еще по-девичьи упругую грудь Ирины.

Чувствуя во всем теле необычайное возбуждение, Шорин отбросил полотенце и поспешил к Ирине, котороая уже улеглась на кровати.

Буквально упав на Ирину, он впился в ее полуоткрытые губы страстным поцелуем.

Пиршество плоти продолжалось целых десять минут, пока, наконец, не наступил тот сладкий момент, когда люди забывают обо всем на свете.

Ирина накинула халат и отправилась на кухню. Еще через десять минут она позвала:

— Иди, все готово…

От ее недавнего оживления почему-то не осталось и следа, и на ее красивом лице Шорин с удивлением заметил несвойственную ей отчужденность.

Так оно и было на самом деле.

Ирине было уже под тридцать, и ей приходилось думать о своей дальнейшей жизни.

А судя по тому, что она видела, ее дальнейшая жизнь с Игорем ничего хорошего ей не сулила. И дело было даже не в самом небольшом жалованье.

Ирина ненавидела его работу в уголовном розыске. Конечно, она понимала, что это нужная и ответственная работа, но она уже хорошо знала и что такое тягостное ожидание, иногда целыми сутками, Игоря с очередной засады.

То и дело бросать взгляды на телефон и думать, жив он или нет.

Да и сам телефон она возненавидела самой лютой ненавистью.

Если другим людям звонили для того, чтобы пригласить их в кино или на день рожденья, то Игорю звонили только для того, чтобы сообщить об очередном трупе.

Целых три года она пыталась привыкнуть к его постоянному отсутствию, но так и не смогла.

Она стала плохо спать и вздрагивала от каждого шороха. А когда она шла с Игорем по улице, ей все время казалось, что он вытащит пистолет и начнет стрелять во всех подозрительных.

А дети?

Только при одной мысли о том, что ее ребенок может в любую минуту остаться без отца, ее начинало трясти.

И когда ее поклонник на работе сделал ей предложение, она решилась.

Да, по своим внешним данным ее будущий спутник жизни намного уступал Шорину, но в жизни редко кто выигрывал во всем.

Она была настроена решительно, но сейчас, когда надо было произнести роковые слова, ее недавняя решительность ушла куда-то далеко.

Но и так дальше продолжаться не могло, и когда Шорин приступил к чаю, она каким-то глухим голосом сказала:

— Я ухожу от тебя, Игорь…

Шорин поставил чашку на стол и внимательно взглянул на сидевшую напротив женщину. Спрашивать он ни о чем не стал.

Да и что спрашивать? Женщин удерживали не словами. И хотя ему было больно, он улыбнулся.

— Ну что же, — пожал он плечами, — не смею задерживать…

Ирина подошла к нему и, положив ему обе руки на плечи, заглянула ему в глаза.

— Прости меня, Игорек, — грустно сказала она, — но жизнь у меня только одна, и я не могу посвятить ее ожиданию того дня, когда тебя убьют. Я устала бояться! И спасибо тебе за все!

Шорин кивнул.

Он прекрасно понимал, что подразумвала его теперь уже бывшая любовница под словом определенность.

И, к своему великому сожалению, этой определенности он ей дать не мог даже при всем своем желании.

Он любил свою работу и не мог ее променять на какую-либо другую даже такой ценой.

Да и не умел ничего другого делать.

Ирина хотела еще что-то сказать, но в эту минуту как-то особенно настойчиво и требовательно зазвонил телефон.

— Слушаю вас, — взяла трубку Ирина и протянула ее Шорину. — Тебя!

Говорил Игорь недолго и, положив трубку, взглянул на Ирину.

— Ты когда… уйдешь?

— Сейчас, Игорь! — твердо ответила та.

Шорин кивнул и поднялся из-за стола.

У въезда во двор его жалал машина.

Он поздоровался с оперативниками и уселся на переднее сиденье.

Водитель нажал на газ, машина помчалась на место преступления.

Против своего обыкновения, Шорин всю дорогу промолчал.

Он не был сентиментальным, но на душе у него было тоскливо и пусто.

Он не осуждал Ирину, потому что прекрасно знал, что такое жизнь жены оперативника.

В их Управлении, наверное, не было ни одного работника, которому бы в свое время не пришлось проходить через подобное испытание.

Другое дело, что уходили далеко не все. Но и этому имелось простое объяснение, большинству из них было далеко до Ирины с чисто женской точки зрения, и искать счастья в столь голодное время на стороне было рискованным занятием.

А у оперативника была зарплата и паек, и в вечно голодной стране Советов это дорогого стоило.

Неожиданно он вспомнил слова Сталина, сказанные им на совещании стахановцев: «Жить стало лучше, жить стало веселей!»

Да, усмехнулся он, веселей некуда!

Новый день начался скверно.

Рано утром в Хапиловском сквере был убит тот самый Сапожник, а в миру Михаил Прокофьевич Прахов, к которому вчера заходили оперативники.

В больнице, где лежал сторож, Шорина ждал новый удар. Кто-то принес ему вчера вечером водку, и он отравился.

На этот раз навсегда.

Но и на этом неудачи не кончились.

В полдень Шорину позвонили со Стромынки, и оперуполномоченный уголовного розыска местного отделения милиции доложил:

— Товарищ майор, вчера вечером у себя на квартире был убит Андрей Васильевич Черкасов, по кличке Монах. И согласно полученному нами циркуляру, сообщаю вам, что мы нашли у него вещи из ограбленного на Преображенском рынке комиссионного магазина…

— А откуда это известно? — спросил Шорин.

— Так они поленились даже квитанции сорвать, — ответил оперативник.

— Хорошо, сейчас выезжаю!

Монах был убит ударом ножа под лопатку, и осматривавший труп врач сказал Шорину:

— Чтобы так бить, надо долго тренироваться…

— Спасибо, доктор, — принял к сведению его замечание Шорин.

Пусть и небольшая, но все же это была зацепка.

Порадовало его и то, что на убитом был надет костюм, весьма похожий на тот, о котором говорила Каблукова.

Так оно оказалось и на самом деле, и привезенная на место преступления женщина опознала костюм мужа.

После чего закатила очередную истерику.

На этот раз Шорин не стал ее утешать, зная по опыту, что это бесполезно.

Он прошел на кухню, где толпились перепуганные жильцы.

— Что-нибудь можете сказать по этому поводу? — кивнул Шорин на открытую дверь комнаты Монаха.

— Да чего же тут говорить? — всхлипнула пожилая женщина. — Хоть и ворюга был, а жалко!

Убедившись, что никто ничего не видел, Шорин вышел во двор, на котором собралось уже человек пятнадцать зевак.

С жильцами дома уже работали оперативники из местного отделения.

Неожиданно Шорину подмигнула женщина лет сорока и сразу же направилась на улицу.

Когда Шорин догнала ее, она сказала:

— Несколько дней назад я видела, как рано утром Андрей с приятелем вносили в дом два больших чемодана…

— А точнее можете вспомнить? — спросил Шорин.

— Могу! — ответила женщина. — Это было двадцать шестого числа…

— А почему вы так в этом уверены? — поинтересовался Шорин.

— Потому что двадцать пятого, — ответила женщина, — муж принес зарплату и прилично выпил. Он вообще-то пьет редко, но, что называется метко. Часов в пять ему стало плохо, и он попросил меня принести ему гриба. Банка с грибом стоит на окне в кухне, и когда я брала ее, увидела Андрея со Славкой…

— А кто это, Славка? — спросил Шорин. — Вы его занете?

— Лучше бы не знала! — улыбнулась женщина.

— Уголовник?

— Это само собой! — кивнула женщина. — Но не в этом дело, он, — несколько смущенно проиговорила она, — ко мне пристает! Трезвый, он еще ничего, а вот как выпьет, так невозможно удержать! И я все время боялась, как бы ни увидел Николай! Он у меня мужик горячий, полезет и нарвется на финку!

— А как фамилия этого Славы?

— Лыкин! — ответила женщина. — А кличка у него Крот! Он в последний раз вместе с Андреем сидел…

— Ну, что же, — протянул руку женщине Шорин, — огромное вам спасибо за помощь…

— Надежда Антоновна! — подсказала женщина.

— Еще раз огромное вам спасибо, Надежда Антоновна!

— Не за что, — тряхнула та головой. — Андрея жалко, хороший был парень, да вот дружки сгубили…

В Хабаровск поезд прибыл в три часа дня, но вагоны открыли только ночью.

Все это время люди изнывали от страшной жары и жажды в набитых под завязку вагонах.

Вдоль поезда горели костры и стояли охранники с автоматами и скалившими огромные клыки злобными овчарками.

Изгнанных из вагонов заключенных посадили на колени по шесть человек в ряд и долго считали. Ошибались, пересчитывали, снова ошибались и снова пересчитывали.

Встать разрешили только в шестом часу, когда уже было совсем светло.

Посадили на грузовкики к реке Хор, где был лагерь с добычей золота. Около ста километров.

— Встать в шеренгу по четыре человека! — прорычал один из конвойных. — Шаг вправо, шаг влево, считается попыткой к бегству! Стреляем без предупреждения! Марш!

Измученные страшной дорогой в два месяца унижений, голода и болезней зеки двинулись с товарной станции в тайгу.

Машин не дали по той простой причине, что в Хабаровской области несколько дней шли дожди и дороги развезло так, что по ним было мудрено передвигаться даже пешком.

Овчарок допустили идти близко сзади, и они толкали зэков последнего ряда лапами в спину, дышали собачьим дыханием в затылки.

Как не были измучены люди долгим путем, но здесь на чистом таежном воздухе они чувствовали себя лучше и благодарили Бога за то, что этап остался позади.

Алексей Анненков шел в четвертой шеренге и с радостью чувствовал, как начинают наливаться кровью ослабевшие за два месяца сидения на одном месте мышцы.

Он с наслаждением втягивал полной грудью напоенный арматом трав пока еще прохладный утренний воздух.

С обеих сторон неширокой проселочной дороги поднималась величавая тайга.

Золотились в ласковом июньском солнце верхушки деревьев, пели птицы, а по высокому синему небу плыли куда-то огромные белые облака.

И на фоне всего этого утреннего великолепия шеренги измученных людей, окруженных конвойными и собаками, постоянные окрики и угрозы казался какой-то нелепостью.

Создавалось такое впечатление, словно кто-то могущественный решил написать какую-то сюрреалистическую картину и пригнал в этот роскошный лес полторы тысячи забитых и голодных людей, многие из которых с трудом волочили ноги.

Время от времени некоторые из них падали, на них ястребами кидались конвойные и ударами кованых сапог поднимали несчастых на ноги.

Троих, так и не сумевших подняться, тут же пристрелили и как бездомных собак бросили в придорожные кусты.

Сопровождавший заключенных офицер громко выругался и отметил в документах «естественную смерть» трех заключенных.

Здесь свято следовали законам Гулага: никакой пощады, никакого послабления. Не можешь, значит, умрешь…

Шедший слева от Алексея мужчина лет пятидесяти покачал головой.

Заметив вопросительный взгляд Анненкова, он негромко, чтобы не слышал конвой, сказал:

— Читая поэмы Некрасова о путешествии жен декабристов за Урал, я всегда считал, что декабристки были непревзойденными страдалицами. Попробовали бы они вот так вот, как мы…в столыпинских…

Алексей кивнул.

Это была правда, и если бы жены декабристов добирались до своих мужей так же, как они до предназначенных им зон, из них просто никто бы не доехал.

Впрочем, не в «Столыпине» дело, это самый обыкновенный купированный вагон, в котором из девяти купе пять предназначены арестантам. Они отеделны от коридора решеткой и напоминают собой самый настоящий зверинец.

Столыпинское купе рассчитано на одиннадцать человек, однако набивают в него в два раза больше.

И вот так, сидя друге друге и задыхаясь от ядовитых испарений от разгоряченных тел, заключенные едут месяцами.

Но куда страшнее даже не это, а то, что практически всю дорогу людей кормят только селедкой.

А вот воды не дают.

Никакой, ни холодной, ни горячей. Дабы не водить зеков в туалет, откуда они могут сбежать.

Если же к этому прибавить постоянные унижение конвойными, которые не считают зеков за людей, то можно понять, в какую пытку превращается путешествие из тюрьмы в лагерь…

— Но, слава Богу, — продолжал собеседник Алексея, — отмучались, дальше будет легче. А вы как думаете?

Алексей так не думал. Тем не менее, он, чтобы хоть как-то ободрить зека, улыбнулся и неопредленно пожал плечами.

Хотя какая тут, к черту, могла быть неопределенность, поскольку могло быть только хуже.

Особенно если учесть, что этот человек был осужден по пятьдесят восьмой, как ее называли, «фашистской статье». А это означало только то, что его будут давить за малейшую провинность не только администрация и конвой, но и блатные.

Так и не дождавишсь от Алексея ответа, заключенный покачал головой и всю остальную дорогу молчал.

А дорога выдалсь куда как тяжелой.

В нескольких местах заключенных заставляли обходить огромные лужи по тайге, и через несколько таких обходов одежда на многих висела клочьями.

Солнце светило в полную силу, и донимала мошкара. А поскольку курить в строю было запрещено, люди хлопали друг друга по спинам.

Злобствовали и конвойные, которым тоже не улыбалось тащиться почти пятнадцать километров по сплошной грязи.

И они все чаще срывали свое зло на беззащитных зеках, лишенных возможности хоть как-то отвечать своим давно уже потерявшим человеческий облик конвоирам.

Они даже не кричали, а просто били прикладами куда придеться.

И когда один из зеков, не выдержав этой пытки, кинулся в тайгу, они с каким-то диким наслаждением открыли по нему стрельбу из винтовок.

После чего начальник конвоя, едва взглянув на изрешеченное пулями тело несчастного, равнодушно сделал еще одну пометку в своем страшном списке.

И надо ли говорить, какое облегчение почувствовали измученные дорогой и конвоем люди, увидев, наконец, лагерные вышки.

Шедший рядом с Алексеем мужчина снова повернулся к нему.

— Теперь я понимаю, — грустно произнес он, — почему вы мне не ответили…

Русская эмиграция внимательно следила за происходящим на фронте, и всем было ясно, что на карту поставлена судьба России.

В ресторанах, на улицах, в домах обсуждали только это, спорили и строили прогнозы.

В берлинских кинотеатрах, где показывали еженедельные сводки с фронта, по заплаканным людям можно было определить количество русских в зале.

Цели и пути русских и немцев в Германии разошлись, поскольку каждый воспринимал происходящее на фронте по-своему, каждый стоял за интересы «своей» родины.

Настроения русского Берлина, по меткому выражению одного из эмигрантских лидеров, «распались веером — от крайне непримиримых до советских патриотов включительно; но последних было очень мало».

Официальное мнение немецких властей выразила уже упоминавшаяся газета «Новое слово».

Экстренный номер от 23 июня открывался речью Гитлера по случаю начала войны.

Над ее текстом большими буквами было написано: «Крестовый поход против большевизма».

На второй странице, с подзаголовком «Борьба с Дьяволом», излагал свое ее редактор Владимир Деспотули, русский грек, ветеран Первой мировой и гражданской войн.

Рассуждая о том, что коммунистам нельзя прощать минувшие двадцать лет, он писал:

«Наконец, тем ханжам и кликушам, которые станут говорить о том, что объявленный Германией поход является походом против русского народа, походом на нашу родину, мы отвечаем, что для нас это, прежде всего, поход против кремлевской шайки поработителей нашего народа.

Для нас война, ведущаяся ныне Германией, — это крестовый поход против III Интернационала. Если теперь же эта война не окончится победой, наша родина навеки обречена будет на прозябание под властью мирового кагала. Выбора нет.

Наше сердце может обливаться кровью перед теми испытаниями, которые выпали на долю многострадальных народов нашей родины, но мы твердо должны знать, что победа Германии означает уничтожение коммунистической безбожной власти».

Противоречия и сомнения, продолжавшие терзать эмиграцию, отразились в письмах главы Объединения русских воинских союзов, генерального штаба генерал-майора Алексея фон Лампе.

«Какие события! — писал он великой княжне Вере Константиновне от 28 июня. — Переживаешь их и чувствуешь, что сердце раздирается на части, — радость за освобождение России от коммунизма омрачается тем, что не СССР, а именно Россия делается опять объектом войны и… вероятного расчленения.

Дорого придется заплатить русскому народу за более чем сомнительное „счастье“ иметь у себя „самое демократическое правительство“.

Оно утонет в крови, но от этой крови еще долго будет болеть страна».

Иначе говоря, сомнения относительно грядущей политики Германии оставались, но высказывать их предпочитали в частном порядке.

Наиболее восторженно весть о начале войны была воспринята казачеством как обособленной частью эмигрантского сообщества.

Живший в Берлине генерал от кавалерии Петр Краснов в день начала войны высказался так:

«Я прошу передать всем казакам, что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью.

Да поможет Господь немецкому оружию и Хитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии русские и Император Александр I в 1813 году».

На следующий день он писал атаману Общеказачьего объединения в Германской империи, Словакии и Венгрии, генерал-лейтенанту Евгению Балабину:

«Свершилось! Германский меч занесен над головой коммунизма, начинается новая эра жизни России, и теперь никак не следует искать и ожидать повторения 1918 года, но скорее мы накануне событий, подобных 1813 году.

Только роли переменились. Россия — (не Советы) — является в роли порабощенной Пруссии, а Адольф Гитлер в роли благородного Императора Александра I.

Германия готовится отдать старый дом России. Быть может, мы накануне новой вековой дружбы двух великих народов».

Казачьи националисты и сепаратисты, мечтавшие о создании независимого государства Казакия, так же полностью поддержали начавшуюся войну.

Глава Казачьего национального центра Василий Глазков, проживавший в Праге, в день начала войны послал телеграмму на имя Гитлера, Геринга, Риббентропа и фон Нейрата, в которой среди прочего писал:

«Мы, казаки, отдаем себя и все наши силы в распоряжение Фюрера для борьбы против нашего общего врага. Мы твердо верим, что победоносная германская армия обеспечит нам восстановление казачьей государственности, которая будет верным сочленом держав Пакта Трех».

Аналогичное по смыслу постановление приняли и казаки Перникской общеказачьей станицы в Болгарии в середине июля 1941 года:

«Мы открыто заявляем, что единственным нашим верным союзником считаем национал-социалистическую Германию, возглавляемую ее Вождем Адольфом Гитлером, и все силы Трехстороннего Пакта».

Краснов, Балабин и Глазков впоследствии приняли деятельное участие в войне на стороне Германии.

Конечно, и в казачьей среде были представлены иные мнения.

Живший в Болгарии казак Николай писал офицеру Александру, работавшему на мельнице в селе Продилово:

«Дорогой мой, родной Саша! Кровью обливается мое истерзанное сердце.

На тех местах, на тех полях святой Руси, где мы с тобой были, опять бьются русские войска за Россию, которую злые враги хотят уничтожить.

Великая Россия всегда была великой в глазах Европы!

Не ради красивых глаз украинок бросили немцы свои войска в Россию.

Хлеб, железо, топливо — вот что нужно голодным ордам, которые истязают народ нашей матери-Родины.

Ходил в Софию к казакам, настроение у них разное.

Одни вызываются биться вместе с русскими за Россию, другие говорят, что приготовили обмундирование и сапоги и хотят ехать на Терек, Дон, Кубань.

Эмиграция старого поколения страдает и мучается за Россию, сознает предстоящее разделение родины.

Чемодан не собираю и тебе не советую, не все так просто, как кажется другим».

Вдохновленный генералом Красновым «Русский общевоинский союз» во всех своих отделениях, находящихся в Софии, Белграде, Праге, Париже, Брюсселе, начал регистрацию добровольцев для вступления в гитлеровскую армию.

Однако немецкое командование не стремилось включать бывших солдат Белой армии в ряды вермахта, и ограничилось тем, что обещало поддержку профашистски настроенной части русской эмиграции.

В середине октября Алексея ждал сюрприз.

На одной из ведущих к шахтам лесных дорог он встретил Евгения Преклонского, который был этапирован в их лагерь несколько дней назад.

Они обнялись и договориилсь встретиться после ужина.

C Евгением Преклонским Алексея свела судьба в Новочеркасском казачьем военном училище, в которое он поступил в 1915 году.

Это училище выгодно отличалось от других казачьих училищ тем, что имело право выпускать своих питомцев со званием подхорунжий и правом ношения офицерского оружия.

Как и Алексей, Евгений был сыном казачьего офицера и романтиком Тихого Дона.

Он был на два года старше Алексея, но после того, как Алексей спас ему жизнь, они подружились.

Это случилось во время переправы конных юнкеров через реку Дон, которая входила в программу их обучения.

С началом военных действий штаты училища были расширены до двух сотен юнкеров.

В училище стали приниматься и вольноопределяющиеся с образованием не ниже 6 классов.

Они проходили ускоренный курс строевой и теоретической подготовки и через 4–5месяцев выпускались с производством в чин прапорщика и направлением в действующую армию.

Высочайшим приказом от 30-го июля 1915 года Новочеркасское казачье юнкерское училище получило почетное шефство Наследника престола, Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича и стало называться Алексеевским.

Юнкерам на погоны были пожалованы его инициалы, а офицеры училища получили права гвардии и букву «А» на погоны.

Осенью 1916 года переменный состав училища увеличен еще на одну сотню юнкеров.

Во времена революционных потрясений и гражданской войны на Дону Алексеевское Новочеркасское казачье училище служило оплотом Донской казачьей власти.

Его курсанты помогали сохранять в Новочеркасске общественный порядок.

Более того, на них была возложена сложная задача по разоружению мятежных солдат двух пехотных полков, расквартированных в предместье Новочеркасска — Хотунке.

А сделать это было непросто, так как несколько десятков юнкеров должны были разоружить 17 тысяч солдат.

Тем не менее, задача была выполнена.

При атамане Каледине юнкерам Училища пришлось принимать участие в боях с красными под Зверевым, Гуковым, Ростовом, где на их участке находился сам Каледин.

В начале 1918 года часть юнкеров ушла с генералом Корниловым в «Ледовый поход» на Кубань, в предгорья Кавказа.

Ушли с ними и Преклонский с Алексеем.

В первом же бою часть Алексея попала в окружение, и с тех пор он не виделись.

В половине девятого Алексей пришел в барак, где жил Евгений.

Алексей достал бутылку водки.

— Надо отметить встречу! — улбынулся он.

— Откуда такое сокровище? — изумился Преклонский, глядя на бутылку с таким выражением, словно в ней сидел какой-нибудь живой дух.

— А, — равнодушно махнул рукой Алексей, — ничего осбенного, китайцы приносят…

Преклонский вопросительно поднял брови и услышал целую лекцию.

— Как тебе известно, — начал Алексей, — воровство золота на приисках было всегда. Воруют и сейчас и меняют на спирт и водку у китайцев, которые продолжают заложенные их соотечественниками в начале века традиции. Китайские скупщики бродили от прииска к прииску, предлагая за золото деньги и продукты. Проще всего было приобрести золото за спирт, который пользовался в тайге большим спросом. Прибыль за сезон у спиртоносов достигала огромной суммы. Следствием привлечения на амурские прииски китайцев стало осложнение криминальной обстановки.

Грабеж золота, убийства стали обычным явлением, особенно по осени, когда китайские рабочие с деньгами и золотом возвращались на родину.

В начале ХХ века китайцы организовывали в Приамурье хорошо вооруженные шайки, действовавшие нагло и вызывающе, грабящие золото и совершавшие зверские убийства.

Таких китайских бандитов-уголовников называли особым именем — «хунхузы». Сначала они охотились за своими соплеменниками, спиртоносами и контрабандистами.

В годы гражданской войны хунхузы стали совершать длительные рейды и нападать на прииски, убивая всех, кто оказывался на пути.

Хунхузы занимались также воровством детей: они похищали девочек, которых потом продавали за Амуром богатым китайцам.

На приамурских приисках были «оседлые хунхузы», содержащие игорные дома с шулерами, притоны, курильни опиума.

Грабежами в тайге промышляли не только китайцы, но и русские «охотники на фазанов», которые подкарауливали китайских спиртоносов и контрабандистов, возвращавшихся с золотом.

— Ничего не изменилось и сейчас, — закончил Алексей свой рассказ. — Конечно, золото воруют не в таких количествах, но все же воруют…

— А охрана?

— Как всегда, — рассмеляся Алексей, — свято охраняет свои интересы! Не вся, конечно, но при желании всегда можно найти нужного человека. Были бы деньги…

— И такой человек у тебя есть? — спросил Преклонский, у которого уже созрел вполне определенный план, который при помощи с воли ему будет вполне по силам реализвать.

А в том, что ему будет такая помощь оказана, он не сомневался.

Там, в Харбине, сделают все возможное, чтобы вырвать его из этой клоаки. И денег не пожалеют…

— Есть, — кивнул Алексей. — Ладно, — разлил Алексей водку по жестяным кружкам, — давай отметим встречу!

Они выпили.

— Не знаю, почему, — сказал Преклонский, — но когда я увидел тебя, я вдруг вспомнил 5 мая 1914 года. Не забыл?

— Нет! — улыбнулся Алексей. — Ведь в тот день мы в конном строю конвоировали прибывшего в Новочеркасск Великого Князя Николая Николаевича, который на устроенном в его честь балу в Дворянском собрании поблагодарил нас за выправку, строй и умение танцевать…

— Да, — вздохнул Преклонский, — как давно это было! Строй, великий князь и бал, словно в другой жизни!

— А это и было в другой жизни, Женя, — пожал плечами Алексей, — в той, в настоящей! Ты вот напомнил мне о пятом мае, а разве можно забыть пятое декабря?

Преклонский покачал головой.

Да и как, в самом деле, можно было забыть тот самый день, когда юнкера сопровождали самого императора при его въезде в Новочеркасск на автомобиле от вокзала до Войскового Вознесенского кафедрального собора.

Затем они прошли по площади церемониальным маршем перед Государем и удостоились его похвалы.

— Боже ты мой! — задумчиво проговорил Алексей. — Неужели все это было и никогда не повториться?

— Почему не повториться? — улыбнулся Евгений. — Вполне еще может повториться, если только мы не будем сидеть, сложа руки!

— Ты думаешь, что сидеть лучше не со сложенными руками? — грустно пошутил Алексей. — Сидеть-то все равно придется!

Преклонский внимательно взглянул на него, и Алексею на какое-то мгновение показалось, что он хотел сказать ему нечто сокровенное.

Но не сказал и переменил тему.

— Ты за что здесь? — спросил он.

— Я теперь, Женя, — усмехнулся Алексей, — уголовник по кличке Граф и отбываю здесь свой срок за кражу. А ты?

— За разбой! — ответил Преклонский, решив пока не открываться старому товарищу. — И тоже в авторитете! Так что, Граф, будем знакомы, — протянул он Алексею руку, — Корнет!

— Тогда ты во время приехал, — сказал, пожимая протянутую ему руку, Алексей.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Преклонский.

— Через два дня состоится сходка, от которой зависит очень многое в нашей дальнейшей жизни…

— По причине? — снова спросил Преклонский.

— Теперь у нас, Женя, — ответил Алексей, — одна причина, война!

И уже в следующее мгновение Преклонский узнал для себя много интересного.

С самого начала военных действий в местах лишения свободы стали распространяться пораженческие настроения.

Циркулировали не имевшие под собой никакого основания слухи о том, что неоднократно судимые будут вывезены на Север и ликвидированы.

Разговоры о ликвидациях заключённых имели под собой основание, поскольку уже к осени сорок первого года такие ликвидации не только имели место, но и были достаточно массовыми.

И ничего удивительного в этом не было, посольку из районов Центральной России и других регионов, которые могли быть оккупированы фашистами, подлежали эвакуации более 750 тысяч арестантов.

Иными словами, 750 тысяч потенциальных врагов советской власти. Особенно, если учесть, что больше половины заключенных имело политическую 58-ю статью.

Ходили весьма правоподобные слухи о том, что под влиянием возникшей паники заключённых теперь даже не эвакуировали, а расстреливали без суда и следствия.

Особое внимание уделялось уничтожению арестантов, которые, с точки зрения сталинского руководства, ни в коем случае не должны были попасть в руки гитлеровцев.

Так, приказ № 2756 от 18 октября 1941 года предписывал специальной группе сотрудников НКВД выехать в Куйбышев для расстрела 21 «врага народа», а попутно расстрелять ещё четверых в Саратове.

Соответствующие списки утверждал лично Сталин, составляя их вместе со своими соратниками Маленковым, Молотовым, Ворошиловым и Хрущёвым.

Разумеется, под многими расстрельными списками стоит подпись Лаврентия Берии — в то время наркома внутренних дел и генерального комиссара госбезопасности.

Но в то же самое время власти с целью избавиться от лишней «обузы» начали проводить политику умеренного освобождения зэков и отправки их на фронт.

12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета издал Указ «Об освобождении от наказания осуждённых по некоторым категориям преступлений».

Однако он не затрагивал лагерников, отбывающих наказание по 58-й «политической» статье, и профессиональных «уркаганов».

Свободу получают те, кто осуждён за малозначительные преступления, учащиеся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗОосужденных за нарушение дисциплины и самовольный уход из училища.

По этим указам было освобождено более 420 тысяч заключённых, годных к военной службе.

Совершенно очевидно, что к такому шагу руководство страны подтолкнула обстановка на фронтах и огромные потери Красной Армии.

Более того, бывших зэков отправляли в обычные части действующей армии, так как в 1941 году еще не существовало штрафбатов.

Однако осуждённые по «политической» 58 статье лишались права «кровью искупить перед Родиной свою вину».

Все они были «контрики», или — как их называли и «вертухаи», и «блатные» — «фашисты».

Таким образом, наиболее сознательная часть заключённых, которая действительно рвалась на фронт и желала с оружием в руках защищать Отечество, была вынуждена оставаться «за колючкой».

Что касается «блатного братства», или «законников», то эти арестанты менее всего стремились на фронт.

Для «вора в законе» служба в армии считалась несмываемым позором, он ни при каких условиях не имел права по «воровскому закону» брать оружие из рук власти. Соображения патриотизма в расчёт не брались.

Однако «отсидеться» и выжить в ГУЛАГе первых военных лет было едва ли проще, чем на передовой.

Рабочий день был установлен в десять, а у некоторых энтузиастов и в двенадцать часов. Были отменены все выходные дни.

И конечно, с началом войны была наведена жесточайшая экономия в питании зэка.

К осени людей начала косить пеллагра.

В течение двух-трёх месяцев зоны лагеря оказались набитыми живыми скелетами.

Равнодушные, утратившие волю и желание жить, эти обтянутые сухой серой кожей скелеты сидели на нарах и спокойно ждали смерти.

Значительно сократились нормы питания, в то же время нормы выработки постоянно возрастали.

И уже тогда широкое распространение в лагерях приобретают так называемые «мастырки» — членовредительство.

Заключённые, и не только воры, но и все, кто пытался выжить в лагерях, проявляли удивительную изобретательность.

Они вводили под кожу керосин, а затем прикладывали к ранам мыло с солью и лепестками ядовитых цветов.

Они употребляли в огромных количествах соль и соду, что приводило к искусственному опуханию.

Некоторые доходили до того, что ели мыло, чем вызывали страшное расстройство желудка и отравление.

Понятно, что власти и администрация сурово расправлялись с «мастырщиками».

Они привлекались к уголовной ответственности за членовредительство по «политической» статье и становились «контрреволюционерами» со всеми вытекающими остюда последствиями…

Тем не менее, с началом войны среди воров все чаще стали появляться желающие идти на фронт. И отнюдь не за «легкой» по сравнению с лагерями жизнью.

Эти люди, среди которых было много осужденных офицеров, на самом деле хотели сражаться с варгом. И отнюдь не из-за какого-то там надуманного властями искупления своей вины кровью.

По той простой причине, что чаще всего никакой вины за этими людьми не было, и уж кто-кто, а они сами прекрасно знали это.

Но в то же самое время наиболее стойкие воры стремились любыми путями придерживаться «воровского закона», который обеспечивал им главенство среди прочих уголовников и возможность «держать» всё арестантское население ГУЛАГа, уклоняться от работы, тем более от самых тяжёлых, губительных «общих» работ.

Конфликт начал назревать с самого начала войны, когда заключенные стали обсуждать все происходящее на воле.

Но не избежен он стал только после того, как часть заключенных написала письмо адиминстрации лагеря с просьбой пересмотреть их дела и отправить на фронт.

Та приняла к сведению и обещала поставить этот вопрос перед властями. Но сразу предупредила, что о сидевших по «фашистской» статье зеках не может быть и речи.

Поначалу правильные воры пытались отговорить раскольников, но ничего из этого не вышло.

И тогда Клест решил собрать лагерную сходку и выработать на ней общую политику по отношению к предателям воровской идеи, если они продолжат стоять на своем.

Пригласили на сходку и тех, кто выступил против воровского закона, который запрещал ворам работать где-либо и малейшим образом сотрудничать с властями, включая и службу в армии.

Харбин встретил беглецов проливным дождем.

Преклонский остановил такси и, когда они сели в машину, сказал шоферу:

— «Метрополь» на Центральном проспекте!

Заметив вопросительный взгляд Алексея, пояснил:

— Русский ресторан…

— Ничего себе, развернулись соотечественники! — улыбнулся тот.

А соотечественники, действительно, развернулись.

Именно беженцам — чинам белых армий Дальневосточья — харбинцы обязаны появлением на своих улицах первых такси, лихо управляемых элегантными офицерами в выцветших френчах без погон и залихватских фуражках со следами былых кокард.

Они были всегда готовы доставить пассажиров в любом направлении, в том числе и на увеселительные прогулки за город.

У стоянок такси стихийно стали возникать разнообразные «погребки», где перед дальней поездкой любой желающий мог вкусно поесть, сопровождая обед недорогой харбинской водкой.

В городе бойко заработали новые кабаре, рестораны, ломбарды, в которых с легкой руки беженцев накапливались у ростовщиков коллекции драгоценностей, золота, наград, мехов и фамильного серебра.

Деятельность большинства открытых новыми эмигрантами предприятий была сосредоточена на обслуживании досуга состоятельных иностранных и консульских служащих, представителей разведок, в том числе и иностранного отдела ОГПУ.

Ни для кого уже давно не было секретом и то, что ОГПУ, как и все другиеспецслужбы, вело сбор оперативной информации путем вовлечения в круг информаторов ресторанных див, официанток и просто скучающих любительниц авантюрной жизни, обещая им самые разнообразные поощрения.

При этом они обещали все, что угодно, от предоставления советского гражданства до выплаты поражающих воображение сумм.

Известно было и то, что чаще всего все эти щедрые обещания почти никогда выполнялись.

Машина тронулась.

Алексей с интересом смотрел на пролетавшие за окном пейзажи.

Центральный проспект был проложен в 1900 году и первое время назывался Китайским проспектом.

В 1924 году улицу замостили, она приобрела чистый и респектабельный вид. В то время здесь было множество иностранных магазинов, аптек, ресторанов, гостиниц, баров и танцевальных залов.

В 1925 Китайский проспект был переименован в Центральный проспект и являл собой самый оживленный в Харбине торговый район.

— Это, — сказал Евгений, кивая в окно, — Собор Святой Софии…

— Давай зайдем, Женя! — попросил Алексей.

Преклонский кивнул и, прниказав водителю подождать, направился к входу в собор.

— Как можешь видеть, — сказал он, — его главный купол имеет форму лука. Не знаю, так ли это на самом деле, но специалисты говорят, что по красоте он не уступает московскому собору Василия Блаженного…

Алексей кивнул.

Он был всегда далек от того, чтобы сравнивать два великих произведения русского зодчества, поскольку кажджое из них было величественно по-своему.

Для него было достаточно то, что они были.

Когда они вошли в храм, служба была в полном разгаре.

Как выяснилось, именно в этот день православная церковь отмечала Рождество Пресвятой Богородицы.

— Хорошее предзнаменование, — шепнул Алексею Преклонский.

Тот кивнул.

Он хорошо помнил историю возниковновения этого праздника.

Жители Назарета, христиане Иоаким и Анна, долгие годы были бездетными.

Это считалось карой Божией. Дабы замолить грехи и очиститься, Иоаким ушел в пустыню и провел там 40-дневний пост.

В то время обоим супругам явился посланник с вестью о скором зачатии и рождении девочки.

Иоаким с радостью вернулся домой, и через 9 месяцев у них с Анной родилась дочь Мария.

Праздник в честь этого события был установлен в V веке.

Алексей слушал священника и с интересом осмтривал внутренее убранство собора.

Он никогда не был в Стамбуле и не мог судить о том, насколько была хорош возведенный там Юстинианом собор Святой Софии.

Но то, что он увидел здесь, в Харбине, приятно поразило его.

Особенно ему понравилась стенная роспись, сделанная, как он узнал позже, русским художником Анастасьевым.

В соборе три святых места: скульптура Христа, икона «Христос воскрес» и иконы Святой Софии и Святого Николая.

Алексей с удовольствием отстоял почти всю службу.

Конечно, он не был верующим в полном смысле этого слова, но церковные службы любил.

Ровно в назначенное время Алексей входил в домик, где находился 3-й отдел.

Евгений был уже в кабинете Павлова.

Поздоровавшись с гостем, Иван Владимирович сразу перешел к делу.

— Завтра вы отправитесь в Чаньчун, — сказал он, и Алексей узнал, что им надлежало экспроприировать ценности у одного из самых богатых людей этого китайского города.

А если называть вещи своими именами, то им надлежало этого самого «богатого человека» ограбить.

Заметив удивление в глазах Алексея, Иванов прочитал ему целую лекцию об истинном положении дел.

Алексей узнал, что Харбин был не только центром русской эмиграции, но и черным рынком, где торговали валютой, наркотиками, оружием и людьми.

И это на самом деле было так.

Контрабандная торговля, включая провоз опиума, золота, различных драгоценностей, имела широкое хождение на КВЖД.

Опиум в Китай шел из Приморья, где корейцы и китайцы засевали маком огромные пространства, очищенные в Уссурийской тайге.

В контрабандной торговле опиумом участвовали пограничные чиновники, железнодорожный обслуживающий персонал, полиция.

Операциями по перевозке опиума ведали особые кампании, возглавляемые дельцами, среди которых были корейцы, еврейские предприниматели и старожилы-железнодорожники.

Одними из самых крупных предпринимателей были кореец Пак и таинственный Арнольд Вульфович, «человек мира», как он сам говорил о себе.

В известной степени он был прав, поскольку его настоящей национальности не знал никто.

Опиум доставлялся со станции «Пограничная» в Харбин в паровозах, в вагонах с электрическими генераторами, в вагонах-ресторанах и в пассажирских, в которых за разборными стенками прятался контрабандный товар.

Опиум доставлялся пачками по несколько фунтов, обернутых в свинцовую бумагу и в резиновую ткань, чтобы скрыть специфический запах.

За доставку опиума платили от двух до пяти китайских долларов.

Лица, ведавшие доставкой, заранее договаривались с чиновниками таможни и полицией, платя им вперед за пропуск «товара».

Доставленный на место, опиум оценивался во много раз больше своей первоначальной стоимости, в результате чего, доставленный в харбинские опиумокурильни, он стоил многократно дороже, но продолжал неизменно пользоваться спросом.

Само собой понятно, что подобные операции приносили огромные барыши всем участникам контрабандных сделок.

Другим типом контрабанды были драгоценности, конфискованные советским правительством и направляемые через Маньчжурию на иностранные рынки.

Провозом золота, драгоценностей, мехов, предметов искусства ведали люди, иногда тесно связанные с советскими агентами, часто служившие паровозной и вагонной прислугой.

Обеспечением беспрепятственного провоза через границу драгоценностей и их продажей в Харбине ведали люди, тесно связанные с советскими учреждениями, регулярно поставлявшими товар из СССР, но не желавшие предавать огласке происхождение ценностей.

Контрагентами ОГПУ в городе становились арендаторы вагонов-ресторанов и станционных буфетов, припрятывавшие передаваемые им драгоценности, а также ведущие переговоры о беспрепятственном провозе товара с китайской таможней.

Традиционно привокзальные буфеты в Харбине принадлежали выходцам из Грузии.

Многочисленные кавказцы, обслуживающие в вагонах-ресторанах, прицепляемых к транзитным поездам, следовавшим из СССР на юг Китая через Маньчжурию, были вовлечены в этот бизнес и обладали советскими паспортами, что облегчало им контакты с основными поставщиками товара из соответствующих советских учреждений.

Средства за вывезенные и проданные за рубеж золото и драгоценные металлы использовались советской властью в ходе различных внешнеполитических операций, считавшихся важными с точки зрения деятельности Коминтерна.

Когда не хватало «государственного» золота, советские представители без тени сомнения обращались к своим харбинским контактам — знаменитым в теневой среде харбинским дельцам — Аполлонову, Берковичу, Бесеновичу, Утвескому или Шихману.

Последний, на выгодных для себя условиях, ссудил как-то раз советских представителей слитками золота для финансирования военных операций между конфликтующими китайскими сторонами, когда генерал Фэн Юйсян согласился на сделку с коминтерновцами ввиду того, что маршал Чжан Цзолинь не предложил ему ожидаемого объема золота в обмен на вооруженную поддержку.

В той же мере все сказанное о Харбине относилось и к джургому ктиатйскому городу ЧАньчуню, вся «деловая» жизнь которого сосредотачивалась на контрабандной торговле опиумом и «живым товаром».

Именно через Чаньчунь опиум шел из русского Приморья и с юга Китая в южную и северную Маньчжурию.

Главными поставщиками опиума были корейцы и русские железнодорожники КВЖД.

На этом деле наживались все.

Японцы не только смотрели сквозь пальцы на торговлю опиумом, но даже не препятствовали существованию опиекурилок в китайском городе.

Прежде всего, это было выгодно потому, что они сами получали приличные деньги за тайные сделки.

Более того, именно таким образом китайцы уничтожали сами себя, а японцы в случае необходимости убирали неугодных им людей.

Что же касается «живого товара», то спрос на европейских девушек был всегда велик.

Особой популярностью они пользовались в расположенном на берегу Желтого моря курорте Циндао.

Именно туда каждое лето заходили корабли американской тихоокеанской эскадры.

Многочисленные шантаны и бары были полны американскими офицерами и матросами с долларами в карманах.

И, конечно, им требовались девушки.

Организовали поставку русских девушек несколько человек в Харбине, главным из которых был еврей Беров.

Совершенно понятно, что среди русской молодежи в Харбине всегда находился какой-то процент мечтавших о «шикарной» жизни.

Вот этим и пользовались торговцы «живым товаром».

Они умели находить девушек из нуждающихся семей и принимались их соблазнять великолепной жизнью в Циндао, богатыми иностранцами и пр.

Последней станцией, остававшейся в руках российской КВЖД, был Куаньчэнцзы в северной части города Чанчуня.

Там паспорта проверяли русские, которым приходилось давать крупные взятки, но попадая в Чаньчунь «торговец» с двумя-тремя девушками уже ничем не рисковал и мог свободно ехать дальше.

Эти поставщики «живого товара» зарабатывали большие деньги, так как за каждую девушку им щедро платили.

Дело доходило до того, что в начале тридцатых годов британский консул в Харбине сообщал, что советские официальные лица и чиновники Восточно-китайской железнодорожной компании, которые путешествовали в служебных вагонах, везли с собой большие партии наркотиков.

Их прятали за обшивкой вагонов или в дровах, которыми вагоны отапливались зимой.

Наркотики также переправлялись через свободный порт Далянь в провинции Ляонинь.

Для перевозки грузов широко использовались русские женщины, особенно еврейки. Им хорошо платят, в том числе комиссионные, в зависимости от веса груза.

Солдаты-белогвардейцы, которых нанимал генерал Чан-Цунчан, путешествовали по военным паспортам и тем самым не подлежали таможенному досмотру.

И хотя им месяцами не платили мизерного жалованья, они налео и направо сорили деньгами в ночных клубах Харбина.

Розничную торговлю вели, как правило, японские аптеки.

Центральный отель Даляня являлся логовищем контрабандистов.

Он принадлежит русскому еврею по фамилии Лернер, который служит посредником между продавцами и покупателями грузов и получает комиссионные от каждой сделки.

Его агентом в Харбине является другой еврей по фамилии Ставиский, бывший владелец отеля, которого японцы депортировали в 1921 году после нескольких обвинений в контрабанде наркотиков.

Богатые торговцы отсанавливались в отеле «Ямато», откуда руководили движением грузов.

Существовало и еще несколько небольших гостиниц в городе Чанчунь, которыми управляли русские евре.

Эти гостиницы использовались наркоторговцами для передачи грузов проводникам Восточно-китайской железной дороги, чтобы безопасно доставлять их в Харбин.

Начальник полиции, русский по происхождению, по словам британского консула, извлекал большую прибыль, задерживая мелких торговцев наркотиком и безжалостно заставляя их платить немалые деньги.

Один владелец обувного магазина сколотил себе состояние на продаже персидского опиума, который поступал в Харбин из России.

После того, как он перешел на торговлю морфином и кокаином, его в 1926 году похитили, и он вынужден был заплатить выкуп.

Когда обстановка в порту Далянь стала для наркодельцов слишком опасной, грузы стали поступать через порт в провинции Ляонинь.

Согласно донесениям британского консула, корейские коммунисты пополняли свою кассу, поставляя контрабандный опиум, который выращивали близ Владивостока.

В 1928 году операциями с наркотиками в Харбине занялся русско-японский картель, но только после того, как убедился, что японская береговая охрана и китайская морская таможня в Даляне были полностью подкуплены…

— Наши люди из Чаньчуня, — закончил свой рассказ Павлов, — сообщили нам, что послезавтра компаньону Лернера и Ставиского доставят крупную партию опиума и ценностей. Ваша задача, — понизил он голос, — экспроприировать и то, и другое. Да, Алексей, — неожиданно улыбнулся он, — учимся у господина Ульянова и тоже считаем, что все то, что идет на пользу нашей борьбы, нравственно…

— Это, по-моему, единственное, — тоже улыбнулся Алексей, — чему у него можно поучиться!

— А у него и учаться! — продолжал Павлов. — Китайские коммунисты! Как тебе, наверное, известно, китайским коммунистам в их борьбе с Гоминьданом помогает Советский Союз…

Алексей кивнул.

— Однако с началом войны, — снова заговорил Павлов, — перед ними встал вопрос о нахождении нового источника финасирования, поскольку Москва уже не могла продолжать субсидирование в прежнем объеме. Вопрос был решен быстро. Коммунисты принялись выращивать и продовать опиум, и, надо отдать им должное быстро решили все сви финансовые проблемы. Один из видных руководителей коммунистов Китая Мао Цзэдун назвал эту операцию «ревоюционной опиумной войной». А его военный заместитель и специалист по деликатным поручениям Дэн Фа откровенно заявил, что опиум приносит карваны денег, с помощью которых они сметут националистов с лица земли! И если уж сами коммунисты не брезгуют торговлей опиумом, то нам и подавно не должно быть стыдно!

— Деньги не пахнут! — улыбнулся Алексей.

— Нет! — покачал головой Павлов. — И Веспасиан был трижды прав, когда произнесен эту великую фразу после получения денег от налога на общественные уборные. А теперь все, ребята, идите, у меня еще много дел!

— До Чаньчюня почти триста километров, — сказал Евгений, когда они вышли на улицу, — а это около пяти-шести часов пути. Мы выезжаем в восемь часов утра, я за тобой заеду. Тебя подвезти?

— Нет, — покачал головой Алексей, — я хочу пройтись…

— Тогда до завтра! — протянул ему руку Преклонский.

Алексей медленно двинулся по улице.

Стоял теплый осенний день, в воздухе плавали серебряные нити паутины, а в высоком и по-осеннему чистом небе плыли большие белые облака.

Алексей вспомнил рассказ Павлова о китайских коммунистах, торгующих опиумом.

Он усмехнулся.

Да, идеи идеями, а материя — материей!

И торговали они опиумом в том самом Китае, который уже весьма пострадал от него.

А началось все с того, что впервые опиум завезли в Англию из индийской провинции Бенгалии в 1683 году.

Опиум завезли в Англию для пробы, посмотреть, нельзя ли пристрастить к этому наркотику простой народ.

Однако и крестьяне Англии, и так называемые «низшие классы» отвергли курение опиума.

Вот тогда-то олигархи и плутократы высшего общества Англии стали искать рынок сбыта, который был бы более восприимчив.

И нашли они его в Китае.

Опиумная торговля в Китае началась с создания «Китайской внутренней миссии», финансируемой Британской Ост-индской компанией.

Миссия эта внешне представляла собой общество христианских миссионеров, но на деле это были «рекламные агенты», занимавшиеся продвижением опиума на рынке.

Официально весь бизнес кампании строился на торговле чаем, но на чае не заработаешь и 1 процента тех огромных денег, которыми ворочала эта компания.

Почти 13 процентов доходов Индии при британском господстве давала продажа Бенгальского опиума его распространителям в Китае, действовавшим под британским контролем.

Британия обладала полной монополией на поставки опиума в Китай.

Это была официальная монополия британского правительства и королевских особ.

Индо-британская торговля опиумом в Китае была одним из самых строгих секретов, вокруг которого выросли пустые легенды, сказки и небылицы о «сокровищах Индии».

История Китая очень характерна как живой пример того, как уничтожают государства изнутри.

Неудача колонизации привела к испытанному веками опыту разложения стран изнутри, и опиум был для этого главным инструментом.

В Китае через миссионеров пошел мощный поток опиума, захватывая один крупный город за другим.

Корабли Ост-индской компании не успевали загружаться в Индии опиумом и разгружаться в крупнейших портах Китая.

Опиумные курильни расплодились в Китае как саранча, медленно убивая его население.

При этом торговля опиумом выкачивала из Китая огромные деньги, тормозя развитие этой страны.

Британская специальная секретная служба следила за тем, чтобы неудобные китайские чиновники были подкуплены, а если это не удавалось, их попросту убивали.

Каждый британской монарх с 1729 года получал огромные выгоды от наркоторговли, а его министры следили за тем, чтобы богатство рекой текло в их фамильные сокровищницы.

Осознав, какие катастрофические последствия для страны приносит экспансия опиума в Китай, его правительство в 1800 году издало указ, запрещавший ввоз опиума для любых целей.

Но британцы проигнорировали этот запрет и стали поставлять опиум в Китай контрабандно, подкупая чиновников.

Тогда правительство запретило чиновникам встречаться с иностранцами.

Но все было бесполезно.

В 1834 году Англия положила конец монополии Ост-индской компании и разрешила торговлю опиумом всем английским купцам, что сразу увеличило контрабанду опиума буквально в несколько раз.

Но самым страшным было то, что продавец опиума убивал и тело, и душу.

Наркоторговля вытесняла торговлю другими товарами, утечка серебра дезорганизовала финансы Цинской империи, миллионы китайцев, от простых кули до принцев всех 12 рангов, стали жертвами пагубного пристрастия.

Сановники Цзян Сянань и Хуан Цзюэцзы с ужасом обнаружили, что среди служащих уголовной и налоговой палат больше половины наркоманов.

Только в 1839 году император Даогуан решился нанести наркобизнесу реальный ущерб.

Но две опиумные войны не спасли империю.

Однако, несмотря на все старания, британским бандитам не удалось превратить Китай в свою колонию как Индию, только потому, что в Китае была сильна центральная власть с дееспособным правительством, которое сумело обеспечить единство страны вплоть до середины XIX века.

Тем не менее, к началу Второй мировой войны в Китае, пребывавшем в состоянии непрерывных междоусобий, под опиум был занят миллион гектаров, а только официальное число наркоманов составляло 20 миллионов человек.

Алексей поморщился.

Да, дюди всегда оставались людьми, даже если они и называли себя коммунистами.

И теперь, когда на чаше весов повисло их благополучие, они, ничтоже сумняшеся, принялись торговать опиумом с неменьшим размахом, нежели изверги-капиталисты.

А идеи…

Вещь, конечно, хорошая, но чего бы они стоили без денег…

Когда машина с Алексеем и Преклонским въехала в предместья Чаньчуня, сидевший за рулем ротмистр Кесарев сказал:

— А ведь где-то здесь базируется сотый отряд!

— Вечно тебе что-то кажется! — недовольно заметил Преклонский.

— Ничего мне не кажется! — возразил Кесарев. — Мне об этом сам Такато говорил!

— Болтун твой Такато, — вздохнул Преклонский и, заметив вопросительный взгляд Алексея, пояснил. — Ходят у нас сказки о каком-то мифическом «отряде 100», который якобы занимается производством бактериологического оружия и проведением диверсионных мероприятий…

Как позже узнал Алексей, слухи об «отряде 100» вовсе не были сказками, а самой настоящей былью. И основная база этого подразделения действительно находилась в 10 километрах южнее Синьцзина в местечке Мэнцзятунь.

В распоряжении отряда была авиация, с помощью которой японцы в 1940 году искусственно вызвали чуму в нескольких уездах.

Узнал он и о том, что «Отряд 100» был создан по подобию «Отряда 731», занимавшегося исследованиями в области биологического оружия.

«Отряд 731» был организован в целях подготовки бактериологической войны, главным образом против Советского Союза.

В отряде на живых людях, которых японцы между собой называли «брёвнами», проводились жестокие опыты, не имевшие непосредственного отношения к подготовке бактериологической войны.

Некоторые военные врачи отряда получили уникальный опыт вскрытия живого человека.

Изучались пределы выносливости человеческого организма на больших высотах и при низкой температуре.

Для этого людей помещали в барокамеры, фиксируя на киноплёнку агонию, обмораживали конечности и наблюдали наступление гангрены.

«Опытные образцы» никогда не покидали лаборатории живыми.

Сложно сказать, почему, но Преклонский, прекрасно знавший об этих отрядах, не стал развивать эту тему и поспешил перевести разговор.

— Обрати внимание, Алексей, — сказал он, — справа от тебя знаменитая императорская резиденция Вэйхуангун, в которой сейчас проживает последний император Китая Пу И…

Алексей, которому хорошо была известна история этого правителя, кивнул.

Началось все в 1912 году, когда премьер-министр Китая Ши Кай сверг правящую династию, и императрица подписала акт об отречении императора от престола.

Пу И был лишён власти, но ему оставили все императорские привилегии. Он должен был находиться в Запретном городе в Пекине, и не мог выезжать за его пределы.

Там, за 10-метровыми стенами, он провел целых 16 лет.

В 1924 году народная армия захватила власть, Пу И лишили всех титулов и привилегий и приказали покинуть дворец.

В 1931 году Квантунская армия захватила Манчжурию, чтобы использовать его как источник военных ресурсов для осуществления планов дальнейшего захвата Китая и азиатских стран.

Для легализации своего присутствия Квантунская армия разрешила местным чиновникам создать государство Маньчжоу-Го со столицей в городе Чаньчунь, который был переименован в Синьцзин.

Во главе нового государства японцы хотели поставить маньчжура Пу И.

Однако тот считал своим долгом перед предками возрождение Великой Цинской династии и отказался от предложенной японцами должности «верховного правителя».

Тогда ему пригрозили тем, что будут считать его врагом Японии, что было равнозначно смертному приговору.

Понятно, что Маньчжоу-го контролировалось Японией и целиком следовало в русле её политики.

В 1939 году вооружённые силы Маньчжоу-го участвовали в боях на реке Халхин-Гол.

— Здесь, — продолжал Преклонский свой рассказ о дворце Пу И, — переплетаются черты китайского, японского и западноевропейского зодчества. Залы и комнаты дополнены восковыми фигурами его обитателей. Но еще интереснее то, что тот самый генерал Хасимото Тораносукэ, который разработал проект программы, как управлять Маньчжоу-Го, привез из Японии три культовых предмета и построил на территории императорского дворца синтоистский храм. Более того, он стал и его верховным жрецом, ответственным за распространение в Маньчжоу-Го чуждого китайцам синтоизма…

Преклонский все сказал правильно, забыв упомнять только об том, что в генерале Тораносукэ уживались милитарист, жандарм и епископ.

Как верховный жрец, скажет о нем много позже сам Пу И, Хасимото убивал души китайцев, как главный жандарм, убивал их тела.

Необычно сложилась и судьба самого императора.

В 1945 году Маньчжоу-Го распалась, и Пу И отрекся от престола.

Затем он был отправлен в СССР, в тюрьмах которого провел шесть лет.

В 1946 году власти Советского Союза разрешили ему отправиться в Токио в качестве свидетеля на суде над японскими военными преступниками.

Целых восемь дней бывший император рассказывал о военных преступлениях Японии, что во многом обеспечило успех советского обвинения на Токийском военном трибунале.

И как ни старалась защита японских военных преступников, никто так и не сумел обвинить Пу И в военных преступлениях, в противном случае ему просто не позволили бы быть свидетелем со стороны обвинения.

По возвращении в СССР Пу И попросил Сталина принять его в коммунистическую партию, объяснив свое странное для императора желание тем, что, начитавшись во время Маркса и Ленина, стал их большим поклонником.

Однако Сталин не удовлетворил его просьбу, и сего подачи в 1950 году передал Пу И китайскому, теперь уже коммунистическому, правительству.

Пу И попытался покончить с собой, но попытка закончилась неудачей.

Не тронули его и коммунисты, удовлетворившись тем, что отправили кровопийцу в тюрьму для военных преступников.

В 1959 году Мао Цзэдун не только амнистировал Пу И, но и устроил его работать садовником в пекинском ботаническом саду, а потом архивариусом в национальной библиотеке.

В конечном счете, дело дошло до того, что бывший владыка стал членом политико-консультативного совета КНР, где проработал до самой смерти.

Такой была удивительная метаморфоза превращения императора в правоверного коммуниста.

Но все это будет позже, а пока еще Пу И продолжал царствовать, но не править.

Что же касается Чаньчуня, то он стал одним из основных центров японского присутствия в южной Маньчжурии.

Но в то же самое время он мало чем отличался от Харбина.

Русских эмигрантов здесь хватало со всеми вытекающими отсюда последствями.

Те же русские рестораны, тех магазны и водители такси в офицерских кителях без погон.

— Слушай, Алексей, — спросил Преклонский, когда они въехали в город, — а правду говрят, что в советских тюрьмах расстреливают довольно гуманно. Ведут человека якобы на прием к врачу, ставят измерять рост и стреляют в голову через специльное отверстие…

— Нет, Женя, — покачал головой Алексей, — неправда! Казнят в наших тюрьмах жестоким способом. Происходит это, как правило, ночью, после двенадцати часов. При казни обязательно присутствуют начальник тюрьмы, прокурор по надзору, начальник медицинской экспертизы, который констатирует факт смерти, и представитель информационного центра, занимавшегося учетом. Когда заключенного забирают из камеры на исполнение приговора, ему не говорят, куда его ведем. Только предупреждают, что его прошение о помиловании указом президиума Верховного совета отклонено. После этого известия многие седели и падали в обморок. На вопрос, куда его ведут, приговореному отвечают, что в кабинет. Впрочем, многие сразу догадывались, куда и зачем их ведут. Именно поэтому многих приходилось втаскивать в этот самый кабинет, примерно три метра на три, с покрытыми резиной стенами. Некоторые умирали сразу от разрыва сердца. Есть и такие, кто начинал сопротивляться, и тогда его скручивали и надевали наручники. Затем следовал выстрел из нагана почти в упор в левую затылочную часть головы в области левого уха, так как там расположены жизненно важные органы. А почему это тебя интересует?

— Да так, — уклончиво ответил Евгений, — слышал я об этом много, но все разное….

— Ну, если так, — усмехнулся Алексей, — то знай, что сейчас смертная казнь в СССР предусмотрена за организацию вооружённых вторжений на советскую территорию, участие в контрреволюционных организациях различного вида, за терроризм, диверсию, шпионаж и самовольное возвращение высланного в пределы РСФСР гражданина. Иными словами, — с усмешкой закончил Алексей свой оптимистический рассказ, — за все то, чем мы с тобой намерены заниматься…

Наташа встретила Алексея такой бурной лаской, словно не ожидала больше никогда его увидеть.

Впрочем, кто знает? Может, и не ожидала, если, конечно, знала, куда и зачем они ездили.

Она приготовила вкусный ужин, и после пережитых сегодня приключений Алексей с удовольствием выпил несколько рюмок настоенной на апельсиновых корочках водки.

С неменьшим удовольствием он закусил и приготовленной в русском стиле селедки с горячей картошкой.

— Знаешь, — сказала Марина, когда основательно закусив, они пили чай, — сегодня я была в храме, и в какой уже раз подумала о том, что очень многого не понимаю в учении Христа…

— Например? — взглянул на нее Алексей.

— Ну, скажем, не мир, но меч! Как это можно кого-то любить с мечом в руке?

— Я тоже много думал над этим выражением Христа, — ответил Алексей, — и, в конце концов, пришел к выводу, что две тысячи лет назад, когда его учение только появилось и не начало утвержадаться, Христос прекрасно понимал, что мирным путем такие революционные изменения в сознании человека невозможны. Что, к сожалению, подтвердила и вся дальнейшая история человека…

— А они возможны вообще? — спросила Наташа.

— Я не знаю, — улыбнулся Алексей, — просто надо понимать, что учение Христа и реальная жизнь редко совпадают! И чтобы мы о нем не говорили, но и у отдельных людей, и у одельных стран всегда будут свои собственные интересы, которые чаще всего не совпадают…

— И поэтому врагов своих никто и никогда любить тоже не будет? Да и как нам, русским, любить сейчас напавших на нас немцев?

— Мне кажется, — ответил Алексей, — что это выражение Христа люди не понимат по той причине, что не знают, кого он подразумевал под «врагами». А подразумевал он отнюдь не тех, кто приходит на твою землю с оружием в руках! Врагами тогда называли чужестранцев. И здесь Христос лишний раз хотел подчерекнуть, что в отличи от иудаизма, буддизма и ислама, новая религия космполотична и не имеет территориальных границ. Так понимание этого выражения я вычитал у одного из светил христианской церкви…

— Думаю, что нам и до этого далеко, — улыбнулась Наташа, — и прежде чем научиться любить своих врагов, не мешало бы по-настоящему научиться любить своих ближних!

— В этом отношении, — сказал Алексей, — мне больше нравиться Конфуций. На вопрос о всеобщей любви он ответил так: «Если любить все человечество, то ничего не останется для родных!» Что же касается всепрощения, то Конфуций считал, что на добро надо отвечать добром, а на зло — по справедливости…

— И правильно считал! — поднимаясь со своего места и глядя на Аринина потемневшими от желания глазами, произнесла Наташа, в страстной натуре которой шампанское и близость любимого человека уже разбудили дремавшие в ней все это время ней чувства. — Не надо любить все человечество, Леша, мне хватит и тебя одного!

Она подошла к Алексею и, усевшись к нему на колени, принялась покрывать его лицо страстными поцелуями…

Эта ночь показалась им самой прекрасной из тех, что они провели вместе.

И все же Алексей не мог не заметить в ее страсти ту осеннюю грусть, какую испытывает человек, глядя на позолоченные кроны деревьев и зная, что пройдет еще несколько дней и тучи затянут пока еще высокое и прозрачное небо.

Когда он на следующий день уходил, Наташа со слезами на глазах крепко поцеловала его в губы.

Но этот поцелуй показался Алексею уже не поцелуем любовницы, а сестры, навсегда уезжавшей из родного дома…

Эти странности в поведении Наташи он объяснил себе тем, что она очень переживала из-за предстоящей разлуки.

Ведь и ему, и ей было ясно, что он не будет вечно сидеть в Харбине и рано или поздно им придеться расстаться.

И вполне возможно, что навсегда.

А если учесть то, что Наташа все это время была одинока, то понять ее было можно…

Собрание представителей русской эмиграции проходило 22 ноября 1941 года в роскошном зале ресторана «Максим».

На него приехали фон Лямпе, Бискупский и Жеребков. Прибыл на него и специально вызванный из Берлина генерал Краснов.

К своему удивлению, Алексей узнал, что «Максим» не был русским рестораном, как было принято считать в России.

Да и с русской эмиграцией он не был связан.

Конечно, в нем бывали те русские, кто сохранил свои капиталы, но это были редкие исключения.

На самом деле название ресторана к России никакого отношения не имеет. Так звали Максима Гайяра, простого официанта, открывшего на этом месте маленькое кафе в далеком 1893 году.

Однако дело не пошло, и вскоре кафе стало собственностью некоего Евгения Корню.

В преддверии Парижской выставки 1900 года, он вложил в обустройство нового заведения немалые деньги.

Интерьер был оформлен в стиле «модерн», он сохранился неизменным и по сей день.

Роскошные драпировки, цветное стекло, яркий свет, множество бронзовых декоративных элементов быстро сделали ресторан Максим известнейшим местом в мире.

Да, здесь играл русский оркестр, но это была скорее данью экзотике.

Представительство на собрании на самом деле было широкое.

В чем не было ничего удивительного, поскольку с точки зрения идеологии русская эмиграция была весьма разнообразной.

Кого здесь только не было!

Белые офицеры, изгнанная и бежавшая из СССР интеллигенция, меньшевики, эсеры, младороссы, черносотенцы и русские фашисты.

Очутившиеся на чужбине участники Белого движения были горды тем, что они не капитулировали перед большевиками, а лишь отступили за границу для продолжения борьбы.

«Мы не в изгнании, мы в послании!»

Именно таким был их лознуг, поскольку эмиграция им виделась временной, а «послание» в том, чтобы свидетельствовать миру о зле коммунизма, которому множество русских людей отчаянно сопротивлялось.

Свое призвание они видели в сохранении «светоча русской культуры» и православия, попираемых на родине, и в продолжении борьбы с большевиками.

Что было проще сказать, нежели сделать, поскольку идти в «крестовый поход против большевизма» до сорок первого года иностранцы и не думали.

Всех этих людей объединяла любовь к России и ненависть к правившим ею большевикам.

Они мечтали видеть свою родину свободной, не знали они только того, как ей эту свободу вернуть.

В ходе споров 1930-х годов, касающихся будущей войны, эмигрантский мир разделился на «оборонцев» и «пораженцев», а 22 июня лишь подвело черту под этим расколом.

Одни считали, что в случае войны надо оборонять территорию старой Российской империи, что «красная» Россия — это все равно Россия, что большевики в грядущем конфликте, защищая себя, невольно будут защищать и ее, а затем получившие оружие красноармейцы сумеют свергнуть режим.

Другие полагали, что территория не так важна по сравнению с уроном, который наносит России само существование большевистского государства, и что «снести» это государство можно только с помощью внешней военной интервенции.

А поскольку у самой эмиграции сил для начала и ведения войны не было, ей, как предполагалось, следует принять деятельное участие в будущем общеевропейском конфликте.

Имелась еще и третья категория, состоявшая из равнодушных или не определившихся с симпатиями наблюдателей, и она была самой многочисленной.

Соответственно, для «оборонцев» 22 июня 1941 года стало днем скорби.

Так, один из бывших руководителей Русского общевоинского союза (РОВС), вице-адмирал Михаил Кедров, с началом войны перешедший на «оборонческие» позиции, говорил впоследствии:

— Кровавыми слезами мы плакали, когда слышали о первых поражениях, но в глубине души мы продолжали верить, что Советский Союз победит, так как для нас он представлял русский народ…

А начальник штаба Вооруженных сил Юга России, генерал-лейтенант Петр Махров, в своем письме полковнику Петру Колтышеву от 12 мая 1953 года вспоминал:

«День объявления войны немцами России, 22 июня 1941 года, так сильно подействовал на все мое существо, что на другой день, 23-го (22-е было воскресенье), я послал заказное письмо Богомолову (советскому послу во Франции), прося его отправить меня в Россию для зачисления в армию, хотя бы рядовым».

За это письмо Махров позже попал в лагерь Вернэ, откуда был освобожден лишь по ходатайству знавшего его генерала Анри Альбера Нисселя в декабре 1941 года.

Махров, занявший «оборонческие» позиции еще до войны, в 1938 году призывал создать эмигрантский «оборонческий батальон» в составе РККА.

Алексей оказался за одним столом с благообразным мужчиной лет шестиядесяти с большой окладистой бородой.

Это был известный в свое время религиозный поэт Сергей Николаевич Дурылин.

Его отец принадлежал к старому купеческому калужскому роду и в одиннадцатилетнем возрасте был отдан в «мальчики» к богатому московскому купцу Капцову.

Он дослужился до приказчика и на свадьбу получил от хозяина в подарок лавочку близ Ильинских ворот.

Со временем он открыл еще две лавки — на Ильинке возле церкви Никола «Большой крест» и в Богоявленском переулке.

Он стал настолько уважаемым членом московского купечества, что получил приглашение на коронацию Николая II.

Сам Сергей Николаевич учился в Московской мужской гимназии, из которой ушел из-за несогласия с господствующей системой образования.

В 1903 году он стал работать в толстовском издательстве «Посредник» и сотрудничал во многих других издательствах.

Занимался Сергей Николаевич и частной педагогической деятельностью, и среди его учеников были Игорь Ильинский и Борис Пастернак.

Он совершил ряд поездок по русскому Северу.

Причина этих путешествий была не только археолого-этнографической.

Поездки Дурылина вполне вписываются в общую традицию интеллигентских «духовных путешествий» и интереса к расколу.

В 1910 году совершился перелом в жизни Дурылина: он вернулся к «вере отцов», которая была потеряна в гимназические годы.

В 1910–1914 годах он учился в Московском Археологическом институте, и темой его выпускной работы стала иконография Святой Софии.

В 1911–1913 годах он регулярно посещал ритмический кружок Андрея Белого при издательстве «Мусагет».

С осени 1912 года Дурылин был секретарём Московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, последнее заседание общества состоялось 3 июня 1918 года.

В 1913 году была опубликована его книга «Рихард Вагнер и Россия. О Вагнере и будущих путях искусства», в которой он впервые использовал образ «незримого града Китежа» как подлинного основания русской духовной культуры.

В том же году он выпустил книгу «Церковь Невидимого Града. Сказание о граде-Китеже».

В июле 1915 года Дурылин признавался в одном из писем:

«Я был на пороге двух аскетизмов: в юности рационалистического интеллигенского, теперь стою на пороге полумонашеского…

И я знаю, что должен стоять, постояв, переступить этот порог и уйти».

Он хотел уйти в монастырь в Оптиной пустыни, однако оптинский старец Анатолий посчитал, что он пока не готов к этому.

Летом 1916 года в «Богословском вестнике» Павла Флоренского была опубликована работа Дурылина «Начальник тишины», в которой впервые звучит тема Оптиной пустыни как реального воплощении «Града Незримого».

В 1919 году Дурылин переселился в Сергиев Посад, где занимался описью лаврских реликвий XVII века и готовился к принятию священнического сана.

В конце концов, он был рукоположен в целибатные священники в марте 1920 года и служил в Церкви Николая Чудотворца в Клённиках.

Там Дурылин познакомился со своей будущей женой — Ириной Алексеевной Комиссаровой.

Он был типичный кабинетный ученый, совершенно не приспособленный к жизни.

А она, женщина из народа, умела раздобыть пропитание и наладить быт в самых сложных условиях.

Ирина Алексеевна была чадом отца Алексея Мечева. И именно отец Алексей благословил Ирину на замужество с Дурылиным, сказав: «Выходите, он без вас пропадет».

В 1921 году он был назначен настоятелем в Боголюбскую часовню у Варварских ворот Китайгородской стены.

20 июня 1922 года его арестовали, каким-то чудом выпустили, и на «философском» парходе Брылин отправился в Европу.

Он жил в Вене, в Праге, а в 1930 году окончательно обосновался в Париже.

Он ненавидел большевиков, но не любил и немцев, которых всегда считал ограниченными.

Как это не покажется удивительным, но Дурылин постоянно говорил то, что думал, нисколько не заботясь о том, какое впечатление производит на собеседников.

Тем не менее, немцы его не трогали.

Судя по всему, они держали его за своеобразную лакмусовую бумажку, поскольку по реакции его собеседников могли определить и их отношение к себе.

— Вот почитайте! — протянул он Алексею листок бумаги.

На нем были напечатаны стихи, прославлявшие нападение Гитлера на Россию.

Под стихами была подпись «Борис Садовский».

— Вам не нравится? — спросил Алексей, возвращая стихи Дурылину.

— Нет! — покачал тот головой. — Мне вообще не нравится, когда русские зовут на помощь тевтонов, которых били всю свою жизнь!

— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, да и пойдите княжить и володеть нами! — процитировал Алексей фразу из летописи «Повесть временных лет» древнерусского летописца, монаха Киево-Печерского монастыря Нестора.

— Бросьте! — поморщился Дурылин. — Эта сама настоящая чушь западников, свято верящих в неспособность славян к естественному самостоятельному развитию без иноземного вмешательства и руководства! Да, Европа обошла Россию по многим показателям, но в чем причина этого отнюдь не в передовой, с позволения сказать, Европе, а большевиках, продолжающих гробить нашу великую страну! Вам требуются доказательства? — спросил он, хотя Алексей и не думал ничего требовать, — пожалуйста!

Он выпил еще рюмку водки и продолжал:

— Нам много рассказывали о промышленной революции в умной старой Англии и о том, какие там жили умные люди! Только весь их ум заключалася только в том, чтобы основательно грабить все те страны, которые входили в их империю! Вы знаете, сколько они вывезли только из одной Индии? Не меньше прибыли они извлекли и из торговли опиумом в Китай! Испанцы грабили Южную Америку, но Англии это не понравилось, и она взяла на службу известного пирата Френсиа Дрейка, сделав адмиралом и членом парламента! Нищяя Америка, которая до первой войны должна была всему миру, разбогатела на спекулициях. А посмотрите, как повела себя просвещенная Франция? Вместо того, чтобы сражаться за каждый метр своей земли, она добровольно легла под Гитлера. В результате не разрушен ни один французский город и ни один завод! В России отменили крепостное право только в восемьсот шестьдесят первом году, но уже через сорок лет стараниями Витте и Столыпина она вышла на первое место в Европе и второе в мире! Но при этом никого не ограбила и не спекулировала оружием, как это делала Америка…

Дурылин перевел дух. Затем выпил еще рюмку.

Он закурил и, с наслаждением затянувшись, продолжал:

— А потом был Октябрь, выход и войны и расстрел Учердительного собрания, которое должно было решить судьбу великой страны. А этот, — брезгливо кивнул он на листок со стихотворением, — так ничего и не понял! Как же, — саркастически усмехнулся он, — освободит вас «благородный враг»! Ждите! А этот не только ждет, но и еще собирается ему помогать! Впрочем, Борис всегда обладал чересчур равзитым воображением. И дело доходило до того, что сочинённое им в 1913 году пародийное стихотворение он попеременно выдавал за текст то Блока, то Есенина. Как это ни удивительно, но оно вошло в собрания сочинений обоих поэтов! Затем он написал мистифицированные воспоминания о Брюсове и выдумал дружбу своего отца с отцом Ленина. Теперь вот собирается бороться! Идиот! Все еще мечтает о самодержце русском! Мало ему «Треста»…

Дурылин замолчал и сосредоточенно курил, выпуская огромные облака дыма, скрывавшие его лицо.

— А если и Сидоров сейчас с ним, то его дела совсем плохи!

— А кто это? — спросил Алексей.

Дурылин насмешливо хмыкнул, и в следующюю минуту узнал, что Алексей Алексеевич Сидоров был сыном расстрелянного чекистами помещика.

В 1913 году этот самый Сидоров окончил Московский университет и продолжил специальное образование в Италии, Австрии и Германии.

Он стал доктором искусствоведения и преподавал в университете и художественных вузах Москвы.

Сидоров обладал в Москве самой полной библиотекой книг и собранием рукописей по оккультизму.

— Он, — с нескрываемой иронией продолжал Дурылин, — охотно вел на эту тему разговоры со своими знакомыми и давал им читать книги по вопросам оккультизма и теософии. Но самое интересное заключалось в том, что многие из этих людей затем исчезали в тюрьмах и лагерях, а он сам, будучи тамплиером, розенкрейцером и масоном высокого посвящения оказался в стороне от всех этих репрессий. В кругах богемы поговаривали, что именно ему был обязан своими посадками известный в то время художник театра Леонид Александрович Никитин. Слышали о таком?

— Кое-что! — ответил Алексей.

— В первый раз художника арестовали еще в 1918 году, и, надо полагать, без участия Сидорова. Во второй раз его посадили на пять лет в сентябре 1930 года по обвинению в принадлежности к ордену тамплиеров как контрреволюционной организации. И, наконец, свой последний срок он получил в июне 1941 года за неосторожное высказывание о руководстве страны. Одно время этот самый Сидоров крутился и возле Садовского, благо тот пускал к себе всех без разбора. И допускался до того, что два раза созданные ими монархические группы молодежи были арстованы…

— А его не тронули? — удивленно спросил Алексей.

— Зачем? — усмехнулся его наивности Дурылин. — Во-первых, он инвалид, прикованный к коляске. А если учесть, что к нему одно время слетались все «бывшие», словно мотыльки на огонек, то зачем гэпэушникам надо было тушить этот огонек?

— Логично! — кивнул головой Алексей.

И он был не далек от истины.

Одно время НКВД на самом деле разрабатывало Садовского.

Однако после, действительно, имевшего место ареста группировавшихся около поэта людей, которые уже тогда проповедовали идеи фашизма, «бывшие» к нему ходить перестали.

Что же касается Алексея Сидорова, то и здесь Дурылин был не далек от истины.

Его завербовали еще в 1928 году для работы с творческой интеллигенцией, и с помощью «Старого», как он значился в личном деле, НКВД отправило в лагеря не одного мятущегося интеллигента.

Время от времени навещал Сидоров и Садовского.

После разгрома его молодежных групп он поутих и не проявлял никакой активности.

А тем слухам, которые ходили вокруг Сидорова, он не верил.

Постепенно НКВД утратило к нему интерес, хотя со счетов никогда не списывало.

— Коненчо, — снова заговорил уже без прежнего запала Дурылин, — все, что я вам сказал о Сидорове, только мои предположения, и вполне возможно, что я ошибаюсь, поскольку НКВД, насколько мне известно, заставляло работать на него каждого второго. Но даже если это так, что, что могут сделать Садовский и Сидоров с десятком других «бывших»? Так, буря в стакане воды! Насколько я понимаю, вы, молодой человек, придерживаетесь иных взглядов. Что же, дело ваше, и все же я советую вам, хоть иногда вспоминать, что вы русский, и все, что русскому благодать, немцу смерть…

Он встал и медленно пошел прочь, тяжело припадая на больную ногу.

Алексей перевел взгляд на забытые им стихи.

Алексей вздохнул.

Странная штука жизнь.

Этот Садовский ждал и приветствовал приход немцев, а Дурылин ненавидел их. И оба они были русскими…

Что же касается его слов о «Тресте», который давно уже стал притчей во языцах, то они означали только то, что этот самый сидевший в инвалидной коляске в Донском монастыре поэт намеревался создать, если уже не создал, подпольную монархическую организацию.

Пусть и бессмысленную, но все же существующую.

Конечно, можно было смеяться и даже издеваться над этим самым Садовским, но у него хватило смелости в первый же день войны не только написать, но и переслать в Париж стихотворения, за которые по законам военного времени его могли расстрелять…

И оставалось только удивляться, как он, инвалид, переслал их?

Впрочем, какая разница!

Главное, что он узнал о Садовском, который вместе со своей пусть даже мифической подпольной организацией может очень ему пригодится…

Генерал Краснов встретил Алексея так, как и подобает встречать сына старого товарища, обняв и троекратно расцеловав.

К Краснову его привел сопровождавший генерала хорунжий Николай Куколович, работник казачьего отдела Министерства восточных областей, возглавляемого Розенбергом.

Сам Краснов вскоре стал его консультантом.

Алексей с интересом смотрел на семидесятидвухлетнего генерала, несмотря на возраст все еще стройного и подтянутого.

И дело было не только в уже давно ставшей легендарной известности генерала.

В мае 1915 года генерал Краснов был назначен командиром той самой 3-й бригады Кавказской туземной конной дивизии, в которой служил его отец.

29 мая 1915 года бригада Краснова вступила в бой с дивизей генерала Кайзера у села Жожавы на Днестре.

Бой сложился для русских неудачно, и очень скоро под сильным огнем и натиском немцев, казаки стали отступать.

И тогда Краснов повел в атаку два Заамурских конных полка, которая увенчалась полным разгромом противника.

В том бою был тяжело ранен отец Алексея. Так и не оправившись от ран, он через несколько месяцев безуспешного лечения умер в госпитале.

Краснов устроил своему боевому товарищу пышные похороны и несколько лет помогал его матери, в прошлом выпускнице Бестужевских курсов, хорошо известной всему дворянскому Петербургу.

В эмиграции Краснов продолжал борьбу против большевиков и был одним из основателей «Братства Русской Правды», занимавшегося подпольной работой в советской России.

В эмиграции Краснов много писал. Его воспоминания и исторические романы издавались на русском, английском, французском, немецком и других европейских языках.

В 1926 году он дописался до того, что был номинирован В. А. Францевым на Нобелевскую премию по литературе.

С 1936 года проживал в Германии, имел германский паспорт. Гражданином Советской России никогда не был и легитимность власти большевиков в России не признавал.

— А как Мария Николаевна? — спросил Краснов.

— Мама умерла в Ленинграде…

Улыбка сбежала с лица генерала.

— Я, — жестко произнес он, — не знаю такого города!

— Мама умерла в Санкт-Петербурге, — поправился Алексей.

Краснов вздохнул.

Санк-Петребург, Мария Николаевна, погибший Петр. Одним словом, вспомнишь и лица давно позабытые…

Но как давно все это было.

Да и было ли?

Чем старше становился генерал, тем чаще ему казалось, что все это, давно минувшее, приснилось ему в каком-то добром сказочном сне.

А вот затем наступило страшное пробуждение, в котором не было уже ничего: ни дорогих лиц, ни милых русскому сердцу пейзажей, ни величавого молчания бескрайних полей, ни малинового звона церковных колоколов…

— Я много видел в своей жизни, — после некоторого молчания произнес Краснов, — и плохого, и хорошего. Но чаще всего я вспоминаю 6 марта 1913 года, которое я провел в Санкт-Петребурге вместе с твоим отцом и матерью…

Алексей кивнул.

Он много раз слышал от своей матери о том грандиозном праздновании в России, которым было отмечено тресотлетие дома Романовых.

В 8 часов утра двадцать один выстрел пушек Петропавловской крепости Санкт-Петербурга возвестил о начале празднования 300-летия Дома Романовых.

В Казанском соборе собрались члены Государственной Думы, дипломатический корпус, представители дворянства и городских сословий, крестьянские старшины, всего более трёх тысяч человек.

Из Зимнего дворца по Невском проспекту двигалась блистательная процессия.

Удивительно красивую картину представлял царский поезд: сотня собственно его величества Конвоя в своих красных черкесках, с ружьями на бедре.

За сотней — Государь с наследником в открытой коляске, рядом с коляской командир Конвоя князь Трубецкой.

Затем — Государыни императрицы Мария Фёдоровна и Александра Фёдоровна в парадной карете, запряжённой четвёркой белых лошадей в русской упряжи с форейторами и двумя камер-казаками на запятках.

Августейшие дочери Государя великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевны в четырёхместной карете, запряжённых парой лошадей в русской упряжи, и затем другая сотня собственно его величества Конвоя.

У входа в собор императора и его семью встречали Патриарх Григорий и митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир Богоявленский.

Николай II проследовал на «царское место» — роскошный мраморный трон.

Служение молебна возглавил Антиохийский Патриарх Григорий IV.

В тот же день в столице было совершено торжественное мусульманское богослужение в новой мечети, также особые моления были совершены буддистами в дацане в Старой Деревне и иудеями в Большой хоральной синагоге.

В три часа дня в Николаевском зале Зимнего дворца началось принесение поздравлений от всех придворных чинов, членов Сената, Государственного Совета и Государственной Думы, министров и генералитета.

К трёхсотлетнему юбилею был утвержден «Наследственный нагрудный знак для лиц, приносивших их императорским величествам личные верноподданнические поздравления по случаю 300-летия царствования Дома Романовых в дни юбилейных торжеств 21–24 февраля 1913 года».

В Зимнем дворце состоялся приём и затем обед волостным старшинам и равнозначащим им представителям сельского и инородческого населения Российской империи, в котором приняли участие более 200 человек.

В Дворянском собрании вечером 23 февраля состоялся грандиозный бал, куда были приглашены более трёх тысяч человек.

Днём позже, в Прощёное Воскресенье, торжества в столице Российской империи завершились грандиозным парадным обеденным столом в Зимнем дворце.

— Твоя мать великолепно танцевала, — продолжал Краснов, — и когда мы с нею пустились в старинный русский «Осенний сон», на нас смотрело все Дворянское собарние…

Алексей едва заметно убынулся.

Все дело было в том, что «Осенний сон» никогда не был русским вальсом, посокольку был написан Арчибальдом Джойсом.

Не мог он быть и старинным, так как был написан в 1908 году.

На Западе он прославился отнюдь не русской по духу грустью, а тем обстоятельством, что именно его играл оркестр тонувшего «Титаника».

Однако в России, где «Осенний сон» звучал практически везде, он в сознании людей утратил связь со страной происхождения и конкретным автором.

И многие на самом деле считали его русским вальсом.

— Но, — снова тяжело вздохнул Краснов, — осенний сон кончился, и, — назвал он другой знаменитый русский вальс, — осталась только одна тоска по родине…

Тронутый дорогими ему воспоминаниями Краснов долго молчал. Почтительное молчание хранили и Алексей, и полковник Куколович.

— Но, — снова заговорил генерал, — человеку свойственно надеяться на будущее. Будем и мы надеятся на то, что вам удастся сделать то, чего не смогли мы и освободить нашу святую Русь от узурпаторов! К чему призвал и местоблюститель российского престола великий князь Владимир Кириллович, который в первый день войны выступил с воззванием ко всей эмиграции поддержать вермахт в крестовом походе за освобождение православной Руси…

Как бы уважительно не относился Алексей к русской истории — что было, то было — но в эту минуту ему показалось, что он чувствует не столько запах истории, сколько нафтолина.

— Ты, Алексей, — продолжал Краснов, — счастливый человек, посольку тебе выпала великая миссия приблизить тот самый великий день, когда наша страна снова будет называться Россией! И я хочу, чтобы ты запомнил, что эта война не против России, а против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Руской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Гитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии русские и Александр I в 1813 году!

Алексей хорошо знал историю России и понимал, на что намекает Краснов.

В конце декабря 1812 года армия Кутузова форсировала Неман и вступила на территорию Пруссии и герцогства Варшавского.

Главной целью зимнего похода 1813 года Александр I ставил уничтожение фланговых корпусов Магдональда в Пруссии и австро-саксонского корпуса Шварценберга и Ренье в Польше. Данные цели вскоре были достигнуты.

В январе 1813 года вся восточная Пруссия была очищена от французов армией графа П. Витгенштейна, пруссаки восторженно встречали русских освободителей. Вскоре города Торн и Данциг были осаждены русскими войсками.

Части под командованием фельдмаршала М. И. Кутузова-Смоленского начали наступление на город Полоцк, что вынудило Шварценберга эвакуировать части из Варшавы и отступать с корпусом Понятовского в Галицию.

Саксонский корпус генерала Ренье отступил к Калишу, где 1 февраля 1813 был разгромлен корпусом генерала Винцингероде.

Действия Русской армии в Восточной Пруссии стали той искрой, от которой разгорелся костёр патриотической борьбы народа Пруссии против наполеоновской оккупации.

И вот теперь наследники Александра I вместе с Германией должны были освободить Россию от Сталина и большевиков.

И, тем не менее, приведенный Красновом пример был не совсем корректным.

Все дело было в том, что Россия вместе с Пруссией освободили Францию от Наполеона, но завоевывать ее они, в отличие от Гитлера, не собирались.

Но теперь нельзя было воевать только против Сталина, поскольку любое вооруженное выступление против него, так или инчае бы означало войну против России.

И именно поэтому православная Русь ответила на подобные призывы совершенно противоположным образом.

22 июня 1941 года Патриарший Местоблюститель Митпрополит Сергий выпустил специальное послание, в котором благословил всех верных чад Русской Православной Церкви на подвиг по защите Отечества.

Не по «освобождении», а по защите!

По защите от тех самых «освободителей», которым.

Да и в самой эмиграции, как успел убедиться Алексей, нацистских прислужников среди эмигрантов было меньшинство.

И в том же Париже, где жило немало эмигрантов, те из них, кто шли прислуживать Гитлеру, становились изгоями и нерукопожатными для всей остальной русской общины.

Именно поэтому они косо смотрели на прибывших из Харбина русских фашистов и весьма прохладно общались с ними.

А многие и не думали скрывать презрения к этим, как они считали, отщепенцам.

И причина этого была в том, что эмигранты первой волны были воспитаны в старых русских традициях, и для них «честь» и «Родина» были далеко не пустыми словами, а жизненным кредо.

И очень многие эмигранты с первого же дня войны поняли главное: враг напал на Родину. Ну а то, какой она была, белой или красной, было уже не так важно.

Помнил Алексей и о первом обращении Краснова в императору Вильгельму II в 1918 году, унизительное и по форме, и по содержанию, поскольку в нем были только просьбы и обещания.

— Скажите, Петр Николавечив, — спросил Алексей, — а я не мог бы увидеть генерала Улагая? Сергей Геннадьевич хорошо знал мою мать, и, я думаю, ему было приятно увидеть меня и вспомнить прошлое…

Генерал Улагай вошёл в историю как командир группы особого назначения Русской Добровольческой армии генерала Врангеля, высадивший десант из Крыма на Кубань в августе 1920 года.

Его войска высадились в районе Ахтари 17 августа 1920 года. Однако поднять кубанское казачество Улагаю не удалось.

Десант на Кубань, одна из последних ставок белых в гражданской войне, потерпел поражение.

«Генерал Улагай, — вспоминал Врангель, — мог один с успехом объявить сполох, поднять казачество и повести его за собой.

За ним должны были, казалось, пойти все. Отличный кавалерийский начальник, разбирающийся в обстановке, смелый и решительный, он во главе казачьей конницы мог творить чудеса.

Я знал его отрицательные свойства, — отсутствие способности к организации, свойство легко переходить от большого подъема духа к унынию».

А. И. Деникин характеризовал генерала Улагая как доблестного воина, чуждого политики и безупречного человека.

Это было на самом деле так.

Улагай крепко держал в руках управление своими частями и, несмотря на ряд частных поражений, не допустил разгрома своих главных сил.

Это и дало ему возможность планомерно произвести обратную эвакуацию в Крым, забрав с собой не только все свои части, больных и раненых, но и мобилизованных, бело-зеленых, пленных красноармейцев, в том числе и раненых.

По оценке белого генерала Я. А. Слащёва, он был «человеком безусловно честным, но без широкого военного образования».

А для командования десантом Врангель избрал его, по словам Слащева, «как популярного кубанского генерала, кажется, единственного из известностей, не запятнавших себя грабежом».

После прорыва Красной армии через Перекоп в ноябре 1920 года Генерал Улагай в составе Русской Армии был эвакуирован из Крыма в Турцию, а затем — во Францию, где поселился в Марселе.

— Я знаю только одно, — не без иронии ответил Краснов. — Генерал живет в Марселе и выступает в цирке с казачьей труппой верховых наездников, чем и зарабатывает на жизнь…

— Но неужели он даже сейчас, — сказал Алекей, — когда решается судьба России, остается безучастным ко всем происходящему?

— Судя по его нежеланию сотрудничать с нами, — несколько резковато ответил Краснов, — это на самом деле так!

Его резкость объяснялась тем, что Алесей затронул больную для Краснова тему.

Он неоднократно пытался привлечь к сотрудничеству с немцами боевого генерала, который продолжал пользоваться большой популярняостью.

Тот отказывался, а когда Краснов попытался надавить на Улагая, тот со всей генеральской приямотой ответил ему:

— Да лучше уж сразу на панель!

Конечно, Краснов обиделся. Ведь по сути дела Улагай назвал его проституткой.

Он хорошо помнил, как бросив эту презрительную фразу, Улагай смотрел ему в глаза, ожидая вызова.

А когда его не последовало, он брезгливо поморщился и, резко повернувшись, пошел прочь, даже не попрощавшись.

Больше говорить было не о чем.

Попросив Алексея отдать все свои силы в «борьбе за святую Русь» и пообещав въехать после победы на Красную площадь на белом коне, Краснов распрощался с ним.

За несколько дней до нового 1942 года на вилле «Кер Аргонид» появился нотариус из Сен-Бриака.

Он сообщил встретившему его Сенявину, что действует по поручению своего швейцарского коллеги, который специально прибыл из Швейцарии, чтобы вручить «его высочеству» важный документ.

О чем идет речь, ни он сам, ни его коллега не знали.

— Моя задача, господин Сенявин, — сказал он, — только засвидетельствовать передачу этого документа…

Через несколько часов нотариус и «коллега из Швейцарии» были приняты великим князем.

Владимиру уже приходилось иметь дело с этим пожилым тщедушным господином после смерти отца, когда он оформлял небогатое наследство наследника русского престола.

Швейцарец был сухопар и высок и, в отличие от француза, молод.

Великий князь встретил гостей в кабинете, куда их привел Сенявин.

Он встал из-за стола, поздоровался с посетителями за руку и предложил располагаться.

Швейцарец достал из портфеля конверт, логотип и печати на этом конверте показал сначала французу, а потом Владимиру.

Это был знак и печати представляемой им фирмы.

Явно наслаждаясь значимостью момента, молодой человек проделывал все манипуляции чётко и не торопясь.

Попросив у Сенявина ножницы, нотариус вскрыл конверт и извлёк из него другой, гораздо меньшего размера.

Это был обычный русский почтовый конверт времен империи, таких было много в архиве отца Владимира.

С ним швейцарец начал проделывать те же манипуляции, что и с предыдущим.

Затем протянул конверт великому князю.

Увидев оттиск, которым был запечатан конверт, тот почувствовал некоторое волнение, поскольку на конверте стояла личная печать Николая II.

Под ней твердым почерком его двоюродного дяди на конверте было написано:

«В случае, если это письмо не будет востребовано ранее, вручить Наследнику моему 16 декабря 1941 года. Николай. 17 декабря 1916 года».

Швейцарец, выдержав эффектную паузу, счёл необходимым пояснить:

— Сегодня 29 декабря 1941 года, что по русскому исчислению соответствует 16 декабря. Так как до этой даты письмо, переданное нам на хранение, не было востребовано, то мы передаем его вам, ваше высочество. По мнению привлеченных нами авторитетных экспертов, вы и только вы являетесь тем самым наследником, о котором пишет император Николай. И я очень прошу вас, Ваше Высочество, еще раз убедиться, что печать на конверте не тронута и что его не вскрывали.

Владимир Кириллович ещё раз внимательно осмотрел конверт.

— Подтверждаю!

В этот момент раздлася бой часов.

Швейцарец, словно опасаясь того, что его могут заподозрить в желании увидеть, как русский принц будет вскрывать конверт, заторопился:

— Моя миссия окончена, — заявил он, — разрешите откланяться!

Ему разрешили, и гости, сопровождаемые Сенявиным, вышли из кабинета.

Владимир, положив конверт перед собой, несколько минут смотрел на него, не решаясь вскрыть.

Конверт был надписан двадцать пять лет назад.

На следующий день после события, окончательно расколовшего императорскую семью — после убийства Распутина.

Наконец, он взял нож для вскрытия писем.

В конверте лежал обыкновенный и совсем не потерявший белизны лист хорошей почтовой бумаги.

На нем, рукой Николая II было написано: «Швейцарский национальный банк. Первая половина шифра — 2В122433».

Владимир Кириллович разочарованно вздохнул.

Судя по всему, тайне так и суждено было остаться тайной, поскольку второй половины шифра у Владимира Кирилловича не было…

Холодным январским вечером 1942 года Алексей Анненков вместе с женой подходил к Новодевичьему монастырю.

Он провел в Москве всего три дня, и все это время они с Мариной иступленно любили друг друга.

Как показалось Алексею, Марина не очень удивилась его появлению.

Обрадовалась, да, но не удивилась.

Конечно, он поведал ей о том, как зона разделилась на два враждебных лагеря, как между ворами началась самая настоящая война и как ему удалось под шумок уйти.

Ничего другого, по его словам, ему не оставалось, поскольку рано или поздно он, входивший в воровскую элиту зоны, получил бы удар финкой от ненавидевших их «сук».

Надежные люди в Москве ему сделали новые документы, и теперь он мог бесбоязненно ходить по улицам.

Марина выслушала рассказ о его новых приключениях и не задала ни одного вопроса.

Она как будто поверила ему, и все же на интуитивном уровне Алексей чувствовал, что какая-то недоговренность между ними осталась.

Обнадеживало только то, что он сразу предупредил ее, что не может рассказать ей всего о своем побеге, дабы не повдрегнуть опасности помогавшим ему людям.

И в это Марина охотно поверила.

Но как бы там ни было, они были снова вместе, они любили друг друга и только одним этим уже были счастливы.

Вокруг монастыря было тихо и пустынно.

Алексей усмехнулся.

Удивительная все-таки эта штука, история!

Когда-то у этих древних стен кипели народные страсти.

В монастыре приняла монашеский постриг с именем Александра княгиня Иулиания Дмитриевна Палецкая, вдова великого князя угличского Юрия Васильевича, младшего брата Ивана Грозного.

В 1582 году в монастыре поселилась царевна Елена Ивановна Шереметева, вдова сына Ивана Грозного — царевича Ивана Ивановича.

Здесь выдвигали на царствование Бориса Годунова, в 1615 году в монастырь была поселена вдова свергнутого с престола в 1610 году царя Василий Шуйского.

Сюда в 1689 году по приказу Петра I была заточена царевна Софья и насильственно пострижена в монахини под именем инокини Сусанны после стрелецкого бунта.

Позже в монастырь были заточены её сёстры.

По приказу Петра I в этом же году перед окнами кельи Софьи были повешены её сторонники — участники восстания.

В 1812 году отступавшие из Москвы французы попытались взорвать Новодевичий монастырь, но одна из монахинь успела залить водой фитили, подведённые к пороховым погребам.

А теперь здесь царила благоговейная тишина, посольку проживавшие здесь «бывшие» старались не шуметь.

Здесь жил и Борис Садовский, о котором Алексею рассказывали в Париже.

Конечно, он мог бы прити сразу к поэту, но он решил сначала посмотреть, что на самом деле представлял собой этот Садовский.

— История Новодевичьего женского монастыря, — сказал Алексей, — началась в 1514 году, когда московский князь Василий III дал обет построить монастырь, если удастся отбить Смоленск, в то время отвоеванный литовцами…

И Марина узнала, что Смоленск был взят, а в 1523 г. из великокняжеской казны было выделено 230 килограммов серебра на устройство нового монастыря.

Место для монастыря было выбрано не простое — с этого поля икона Божией Матери Одигитрии Смоленской была отправлена из Москвы обратно в Смоленск.

Название Девичьего поле получило потому, что во времена татаро-монгольских нашествий баскаки отбирали здесь русских девушек, которым предстояло отправиться в Орду.

Главный собор монастыря — в честь Смоленской Иконы Божией Матери — был возведен в 1525 году. Его создание приписывают Алевизу Новому, но другие исследователи полагают, что строил его зодчий Нестор, погибший при строительстве.

Первой настоятельницей монастыря была Елена Девочкина из Суздаля, причисленная впоследствии к лику святых.

Здесь принимали постриг только представительницы царского или дворянских родов, и при поступлении сюда они жертвовали значительные средства на монастырь.

Здесь приняла постриг дочь царя Михаила Федоровича царевна Татьяна, вдова царя Феодора Иоанновича Ирина Годунова, сёстры Петра I Екатерина и Евдокия, здесь же содержалась и первая жена Петра I Евдокия Лопухина.

Для многих из них Новодевичий стал темницей.

При царевне Софье Алексеевне здесь развернулось новое грандиозное строительство.

По злой иронии судьбы, царевна Софья столь много сделавшая для этого монастыря стала в нем узницей — в 1689 года по приказу Петра I она была заточена в Новодевичий монастырь и насильственно пострижена в монахини под именем инокини Сусанны.

После стрелецкого бунта Петр, дабы продемонстрировать свою окончательную победу в борьбе за власть приказывал вешать стрельцов прямо перед кельями царевны Софьи.

Говорили и то, что здесь, на льду Новодевичьего пруда, Петр лично рубил головы восставшим стрельцам. Отрубить голову не всегда удавалось с первого раза, а поэтому многие стрельцы умирали в страшных муках и страданиях. До сих пор пруд пользуется дурной славой, так как души замученных стрельцов бродят в окрестностях, находясь в бесконечном поиске своих мучителей.

С именем опальной царевна в Новодевичьем монастыре связана еще одна легенда: если приложиться к белокаменным стенам Софьюшкиной башни и загадать романтическое желание, то оно обязательно потом сбудется.

По поверью души заточенных монастырских узниц до сих пор здесь обитают и помогают всякому пришедшему к этим стенам…

Марина с огромным интересом слушала Алексея.

Впрочем, она была не одна. Метрах в трех от них стоял приятель Садовского, Глебов.

В эти вечерние часы он всегда гулял по территории монастыря.

Поначалу он принял эту парочку за праздных гуляк, от нечего делать, забредшую в монастырь.

Но услышав Алексея, он понял, что это далеко не так.

Прежде всего, его поразила речь Анненкова, которая сразу выдавал в нем бывшего.

И не случайно, кто-то из великих сказал, что речь человека — это его судьба.

Так оно и было, поскольку никого из товарищей нельзя было научить тому, что воспитывалиось в человеке веками.

А когда Алексей повернулся и он увидел его лицо, он лишний раз убедился в этом, поскольку это было лицо аристократа.

Глебов сделал вид, что занят тем, что рассматривает другой памятник, а сам с наслаждением слушал рассказ Алексея.

— Если придти ночью в прилегающий к монастырю сквер, — продолжал Алексей, — и встретить там восход полной луны, то кто-то из ближайших родственников человека достигнет вершин в этой жизни, добьется успеха, став известным на каком-либо поприще. А если весной посетить этот сквер со своим любимым человеком, сорвав с деревьев несколько листьев и высушив их, можно увековечить верность друг другу…

— Жалко, что сейчас нет листьев, — томно сказала Марина.

Алексей улыбнулся и ласково обнял женщину.

Затем они направились в храм Успения Святой Богородицы. Глебов последовал за ними.

— Святитель Петр, — снова заговорил Алексей, — перенося в 1325 году резиденцию русских митрополитов из Владимира в Москву, силу и благочестие Москвы ставил в тесную связь с построением в этом городе храма в честь Пресвятой Девы Марии. Он рекомендовал великому князю Ивану Даниловичу Калите воздвигнуть здесь «храм, достойный Богоматери». Согласно этой воле святителя, в 1326 году в Москве была заложена первая каменная церковь во имя Успения Богоматери, и впоследствии значительная часть воздвигаемых на Руси храмов названа в честь этого праздника и в ряду их. Ну, а поскольку храм посвящен Пресвятой Деве Марии, роспись храма в своих художественных образах прославляет Богоматерь…

Они подошли к иконостасу, и Алексей сказал:

— Центром всех изображений, прославляющих Богоматерь, является вот эта картина «Коронование Богоматери». Богоматерь здесь представлена во всей Своей славе. А на вот там, указал он на всоточную стену храма, — находятся главные святыни храма — Тихвинская и Владимирская иконы Богоматери…

В этот момент Алексей заметил внимательно слушавшего его Глебова и вопросительно посомтрел на него.

— Я прошу прощения, — заговорил тот, — но вы так интересно расскзываете о соборе, что я невольно заслушался. Извините, я забыл представиться! — спохватился Глебов. — Глебов Владимир Николаевич, бывший предводитель дворянства в Нижнем Новгороде, а теперь, волею судеб, житель Донского монастыря…

— Аннненков Алексей Петрович, — в свою очередь отрекомендовался Алексей. — А это моя жена Марина…

Дабы избежать ненужных расспросов, он представился агентом по снабжению одного из уральских заводов, прибывшим в столицу по делам службы.

— Простите меня за любопытство, — произнес уже по-настоящему заинтересованный Глебов, — а вы, случайно, не сын Марии Николаевны?

— Сын! — улыбнулся Алексей. — И не случайно!

— Боже мой! — засуетился Глебов. — Вот так встреча! Я хорошо знал вашу матушку, одну из самых красивых женщин, какую я когда-либо встречал!

— Да, вы правы, — погрустнел Алексей. — Вот взгляните…

Он расстегнул пальто и, вытащив висевший у него на груди золотой медальон, раскрыл его.

Глебов увидел на одной его стороне, действительно, хорошо ему известную Марию Николаевну, а на другой — снимок красивого мужчины с мужественным лицом.

— Это ваш отец? — спросил он.

— Да, — кивнул Алексей. — Он умер в пятнадцатом году от ран…

— Жаль! — вздохнул Глебов.

— Мне тоже, — несколько резковато ответил Алексей. — Но куда было бы хуже, если бы его расстреляли эти…

Вспомнив, что он разговаривает с совершенно незнакомым человеком, он замолчал.

За него договорил сам Глебов.

— Вы правы, Алексей Петрович, эти хамы не пощадили бы его!

Этими самыми, весьма доверительно прозвучавшими в его устах «хамами» он как бы сообщал Анненкову, что он среди своих и ему нечего опасаться.

— Благодарю вас, — слегка поклонился Алексей. — Скажите мне, Владимир Николаевич, — произнес он после небольшой паузы, — а вы не могли бы нам порекомендовать священника, который согласился бы обвенчать нас?

— С превеликим удовольствием, — без раздумий согласился довольный тем, что ему удалось завоевать доверие Анненкова, Глебов. — Только, как вы сами понимаете…

— Да, конечно, понимаю, — улыбнулся Алексей, — все будет сделано тайно и за хорошее вознаграждение!

— Тогда идемте!

Они перешли в Большой собор, где Марина принялась рассматривать тот самый иконостас, в котором стояла Донская богоматерь.

Головин подошел к стоявшему в нескольких метрах от иконостаса отцу Никодиму и что-то негромко сказал ему.

Тот удивленно взглянул на стоявшего рядом с женой Алексея и кивнул.

Головин сделал Алексею знак подойти.

Алексей вместе с Мариной подошли к батюшке и поклонились.

— Я рад, — произнес тот густым басом, — что даже в такое тяжелое для всех нас время вы помните о Боге… Устроит вас в пятницу, в девять часов?

— Да, батюшка! — ответил Алексей.

— Тогда во вторник придете на исповедь…

— Хорошо!

— До венчания попоститесь и пострайтесь воздержаться от плотских утех…

— Конечно, батюшка!

— Тогда договорились! — кивнул священник.

— Благославите, батюшка! — попросил Алексей.

Тот улыбнулся и по очереди осенил Алексея и Марину крстным знамением, после чего те так же по очереди поцеловали ему руку.

Когда они вышли из храма, Глебов сказал:

— А как вы смотрите на то, чтобы как следует отметить ваше венчание?

— Положительно! — улыбнулся Алексей.

Глебов довольно качнул головой, поскольку его новый знакомый нравился ему все больше и больше.

— Тогда, — снова заговорил Алексей, — примите от меня вот это!

Он достал из кармана конверт и протянул его Глебову.

Тот хотел было возразить, однако Алексей мягким движением руки остановил его.

— Не обижайтесь, Владимир Николаевич, — сказал он, — и поймите меня правильно…

Перебивавшийся с хлеба на квас Глебов все понял «правильно» и сердечно простился со своими новыми, как он очень надеялся, друзьями.

Проводив их до ворот, он поспешил к Садовскому.

В этот вечер ему было о чем поговорить с ним…

Алексея они увидели уже через неделю, когда он явился в гости с большим тортом.

Галантно поцеловав Надежде Иванове руку, он протянул ей торт.

— Спасибо, — улыбнулась та.

При этом она, как и в прошлый раз, не смотрела ему в лицо. Как успел заметить Алексей, ее взгляд по-настоящему оживал только тогда, когда к ней обращался муж, да и то на мгновение.

— Извините, Алексей, — сказала Надежда Ивановна, — я не успеваю с обедом, так что посидите пока с Борисом Александровчием.

— Присаживайтесь, Алексей Петрович! — Садовский указал на стоящий рядом с его креслом стул.

Говорил он хоть и негромко, но особенно и не таясь:

— Судя по их же сводкам, дела у большевиков все хуже и хуже.

— А мне кажется, что в последние дни фронт начал стабилизироваться. После полутора месяцев непрерывного наступления немцы выдыхлись…

— Что это вы, Алексей Петрович, — усмехнулся Садовский, — решили заговорить словами Совинформбюро? А что касается остановки немцев, то это просто тактическая передышка перед решающим броском на Москву, Петербург и Киев…

— А зачем он нам, этот решающий бросок? — спросил Алексей. — Почему вы так уверены, что приход немцев принесет нам освобождение, а не рабство? Ведь мой отец погиб в войне с ними, а ту войну, помнится, тоже сначала называли отечественной, а не империалистической.

Садовской внимательно посмотрел на Демьянова, тот взгляда не отвёл.

— Если вы ко мне пришли из НКВД, — улыбнулся Садовский, — то напрасно. Там уже давно знают о том, что я не верю ни социализмы, ни в какие революции, а приход большевиков считаю величайшим несчастьем для России. И если вы хотели услышать именно это, то, считайте, что услышали! Если же нет, то не надо меня провоцировать! Скажу больше, я не верю в то, что вам так уж интересно тратить время на прикованного к креслу калеку и беседовать о вашем родственнике и Есенине. Да и зачем НКВД в столь сложное для страны время тратить на всеми забытого инвалида? Что бы узнать мое мнение о вашей власти? Так там оно давно известно! Но зачем-то ты вы ко мне ходите! Зачем? Я прав?

— Продолжайте, Борис Александрович, — кивнул Алексей, — я понимаю и принимаю все ваши сомнения. И своими тоже поделюсь.

В этот момент в комнату вошел Глебов.

Он тепло поздоровался с Алексеем и уселся на диван.

— Вы, — взглянул на него Садовский, — как нельзя вовремя, Владимир Николаевич, поскольку у нас с Алексеем Петровчием начался весьма интересный разговор!

Глебов кинвул и взглянул на Алексея.

— Скажу честно, — продолжал Садовский, — я бы никогда не стал встречаться с вами, если бы не знал рекомендовавшего Владимира Николаевича, — он повернулся к Глебову, — человека тридцать лет. Поэтому и согласился на встречу. Вы оказались именно таким, каким он и рекомендовал вас: умным, самостоятельно мыслящим человеком. Странно другое! Вы молодой и здоровый человек, вас вот-вот призовут в армию, а вы ходите в самый разгар решающей битвы под Москвой и наводите справки о каких-то ушедших в мир иной родственниках! Что дальше, позвольте вас спросить? Поинтересуетесь, не ли был я знаком с Львом Толстым или Бунинным?

— Нет, — усмехнулся Алексей, — не поинтересуюсь! И мне, действительно, не очень интересен мой умерший родственник. Вы правы, к вам я хожу совсем по другому поводу…

Алексей сделал несколько глотков остывшего чая и продолжал:

— А теперь, Борис Александрович, я вам расскажу правду. Я, действительно, тот, за кого себя выдаю. Я работал в Торгсине, был осужден и вернулся в Москву в конце сорокового года. В июне сорок первого я получил новый срок и был этапирован в Хабаровский лагерь, откуда в июле бежал…

Садовский расстеряно смотрел на Алексея, ничего подобного он не ожидал.

— Как же тогда вы стали снабженцем военного завода? — наконец, спросил он.

— А это, Борис Александрович, — улыбнулся Алексей, — уже совсем другая история. Все дело в том, что из лагеря я бежал вместе с Евгением Преклонским, и бежали мы, как вы догадываетесь, в Харбин. Я понимаю, что одних моих слов мало, поэтому предлагаю вам познакомиться вот с этим…

С этими словами он достал из кармана пиджака книжечку и небольшой коневерт и протянул их Садовскому.

Книжечка оказалась удостверением, в которой черным по белому было написано, что Алексей Петрович Анненков является членом Российской фашистской партии.

В конверте лежали фотографии, на которой Алексей был изображен с Родзаевским и Красновым.

Алексей помолчал и, насладившись произведенным им эффектом, продолжал:

— В октябре Константин Владимирович Родзаевский отправил нас с Евгением в Париж наводить мосты с эмиграцией и немцами. На одном из приемов я познакомился с известным вам Дурылиным, и он дал мне прочитать ваше стиховторение «Немцам». Надо вам заметить, Борис Александрович, что сам Сергей Николаевич придерживается совершенно противоположных взглядов на Гитлера и отозвался о ваших германофильских взглядах более чем критически! Но самым главным было то, что он, будучи уже в весьма подпитом состоянии, высмеял ваше намерение создать тайную организацию и помогать немцам!

Алексей замолчал и наблюдал за хранившим молчание Садовским.

Поэт и монархист на самом деле не знал, как себя вести после столь удивительных откровений гостя.

— Потом я несколько раз встречался с сотрудниками абвера, — продолжал Алексей, — и один из них совершенно откровенно заявил мне, что у него нет никакого желания работать с русскими. После того, говорил он мне, как чекисты выкрали Кутепова, Миллера и поставили во главе эмиграции сотрудника НКВД генерала Скоблина, работать с русскими стало себе дороже! А если к этому прибавить еще и пресловутый «Трест», то понять абверовца можно. Но в то же самое время он весьма прозрачно намекнул мне, что может поверить мне только в том случае, если помимо своих заявлений о желании с помощью немцев освободить Росиию от большевиков, представлю более веские доказательства своего желания, то ничего невозможного нет. Особенно теперь, когда блицкриг провалился и немцы всеми способами привлекают к сотрудничеству русских…

Алексей замолчал и внимательным взглядом обвел сидевших в комнате людей.

По их посерьезневшим лицам было видно, что его слова ложились на хорошо подготовленную почву.

— Я не знаю, как вы, — продолжал Алексей, — но я пришел к выводу, что нам по силам создать подпольную монархическую организацию, которая по мере сил и возможностей поведет борьбу с большевиками. Как вы понимаете, одной организации мало, и нам нужно знамя, если хотите, символ, который привлечет к себе всех тех, кто не на словах, а на деле готов бороться с большевиками. И лучшей кандидатуры, чем вы, Борис Александровчи, нам не найти даже при всем желании. О чем мне и говорили все знающие вас люди. Но продолжим мы наш разговор только при одном условии: если вы согласны стать таким символом…

Алексей замолчал.

Молчал и озадаченный всем услышанным Садовский.

Да и был у него уже, говоря откровенно, печальный опыт попытки создать подпольную организацию.

Однако ничего из этого не получилось, и двух человек, которым открылся Садовский, пришлось убрать.

— И еще одно! — снова заговорил Алексей. — Если вы полагаете, что в нашей организации, которую я предлагаю назвать «Престол», всего три человека: то вы ошибаетесь. Не скажу, что к нам стоит очередь, но для того, чтобы создать несколько боеспособных групп, людей у нас хватает. Я понимаю, что мы не сможем штурмом взять Кремль и покончить со Сталиным, а вот крови большевикам мы можем испортить немало. В Москве неспокойно, и мы должны всячески нагнетать напряжение. Диверсии, листовки, убийства военных и активистов, пожары, все это мы можем осуществить своими силами. Однако этого мало. Именно поэтому я хочу наладить отношения с немцами. Но я хочу встретить их не с пустыми руками, а имея такой козырь, как подпольная организация в самой столице. И еще одно… Вы сказали, что очень скоро меня призовут в армию. Но это невозможно даже теоретически, поскольку я числюсь во всесоюзном розыске. И для меня пути назад нет, поскольку меня даже не пошлют в штрафную роту, а расстреляют на месте, как только поймают…

Садовский продолжал размышлять.

Что там говорить, предложение было заманчивым!

Да и что он терял, даже если этот Алексей был из НКВД?

Расстреляют?

Смерти он не боляся, поскольку ничего уже не ждал от жизни.

Ну, досидит он в своем кресле до девяноста лет? И что?

Если же все это было правдой, то он снова оказывался в самой гуще событий.

— Хорошо, — нарушил он затянувшееся молчание, — я согласен…

Алексей улыбнулся и протянул теперь уже руководителю подпольной организации руку.

— Благодарю вас, Борис Александрович, — сказал он, — иного ответа от вас я и не ждал…

Несказанно обрадованный таким результатом Глебов трижды перекрестился, и Алексей последовал его примеру.

— Вы правы, Алексей Петрович, — сказал Садовский, — мы с Владимиром Николаевичем на самом деле хотели создать подпольную монархическую организацию, но пока ничего не получается. Я, как сами видите, — печально улбынулся поэт, — не могу действовать в полную силу даже при всем желании, а Владимир Николаевич ограничен в ресурсах, хотя печальный опыт у нас уже имеется…

— Нельзя забывать и то, что за монастырем постоянно присматривает НКВД, — вступил в разговор Глебов.

Алексей понимающе покачал головой.

— А вам и не надо ничего делать! — ответил он. — Все организационные вопросы я беру на себя, а за вами остается политическое руководство «Престолом»…

— Надюша! — крикнул Садовский, — сделай нам, пожалуйста, закусить!

Через пять минут стол был накрыт, и Садовский разлил водку в небольшие рюмки с царскими вензелями.

— За «Престол»! — торжественно произнес он и поднял свою рюмку.

После четвертой рюмки за победу немецкого оружия Алексей сказал:

— Извините меня, Борис Александрович, но я должен задать вам этот вопрос…

Садовский кивнул.

— Вы русский дворянин и…

— Желаю поражения своей стране? Так? — перебил Алексея Садовский.

— Так, — кивнул тот.

— Не совсем, — покачал головой Садовский. — Прежде всего, я желаю поражения не стране, а Сталину. Во-вторых, я верю в немцев, которые способны навести порядок. Я также очень надеюсь на то, что они каленым железом в буквальном смысле этих слов выжгут смертельную болезнь, ведущую страну к гибели. Конечно, спасая свою власть, спасая себя, большевики увлекут к гибели огромное число наших соотечественников, ибо германская военная машина страшна. Но если Сталин и его присные смогут устоять и выйдут победителями из этой войны, будет еще хуже. Тогда России точно конец. Спросите почему? Потому что остановиться они не смогут. Им тогда опять, как при Ленине и Троцком, понадобится весь мир. И заплатит за эту авантюру остатками своих сил и последними запасами веры русский народ. А авантюра неизбежно и трагично для нашей страны закончится поражением. Потому что не по Сеньке шапка — мир завоевать.

— А немцы смогут? — не удержался от вопроса Алексей.

— Я не могу вам ответить на этот вопрос, но предлагаю вспомнить нашу недавнюю историю! Кто, скажите мне, видел в России смертельную опасность в малочисленной партии большевиков? Кто знал тогда Сталина, которого сами большевики называвли серым пятном в партии? А теперь напомните мне, кто сейчас стоит у власти в России? Но в то же самое вермя я верю и в то, что рано или поздно, но русский народ сполна расплатится и за трагический семнадцатый год и за то, что покорился большевикам. И ничего страшного в том, что он искупит свою вину с помощью немцев, я не вижу…

Садовский замолчал и расукрил погасшую во время его монолога папиросу.

Несколько раз глубоко затянувшись, он продолжал уже более ровным тоном:

— Надо понимать и то, что немцы даже при всем желании не смогут котролировать огромные оккупированные территории. И без опоры на русских у них ничего не получится, какими иллюзиями они себя не тешили. Да, Россия будет, скорее всего, протекторатом Германии, но даже это лучше, нежели быть рабыней Сталина! И не надо красивых слов о родине и чести! Родина это не только имения и малиновый звон русских церквей, но и те люди, которые стоят во главе страны! Именно поэтому я готов помогать самому черту, чтобы только избавить Россию от узурпатора…

Садовский затушил окурок и, волнуясь, закурил новую папиросу.

— Главное, — произнес он, — l’important pour se mêler à la bagarre, et on verra…

— Vous avez raison, — по-французски ответил Алексей.

Он помолчал и прочитал по-немецки несколько строк из стихотворения Гете «Песнь странника в бурю»:

Закончив чтение, он помолчал и прочитал еще одно стихотворение, на этот раз самого Садовского:

— Спасибо, — с признательностью взглянул на него Садовский.

— Благодарю вас, — поднялся со стула Алексей. — Через два дня я снова приду к вам, и мы обговорим с вами мой переход через линию фронта и мое поведение у немцев, если я, — грустно улыбнулся он, — дойду до них. Я дам вам список нашей организации и очень хотел бы познакомиться с теми вашими друзьями, которые готовы помогать нам. Если вы, конечно, посчитаете это удобным…

— Посчитаю, — кивнул Садовский.

— И еще одно! — снова заговорил Алексей. — У вас мы по понятным причинам встречаться не будем. Если только по самым важным вопросам и в составе того политсовета «Престола», который мы выберем. Для встреч с агентами, у нас имеется квартира, владелец которой работает врачом в Генштабе…

Когда за Алексеем закрылась дверь, Садовский тяжело вздохнул.

Нельзя сказать, чтобы он не поверил ему, но что-то тревожное в душе осталось.

Впрочем, иначе и быть не могло!

Ведь на кону стояло не только дело всей его жизни, но и сама жизнь.

Да и могло ли оно быть, полное доверие, в тех играх, в которые он собирался играть.

Но точно также он понимал и то, что лучшей кандидатуры ему не найти.

Ну, а там, как Бог даст…

Да, снова подумал он, все так!

И дворянин, и умница, и знаком с вождями эмиграциии, но…

Через несколько минут к погруженному в глубокую задумчивость Садовскому подошла жена.

— Что ты теперь о нём скажешь? — спросила она.

— Если все это на самом деле правда, — пожал тот плечами, — то нам очень повезло. Если же нет, — грустно усмехнулся он, — то об этом мы узнаем слишком поздно…

Генерал Москвин открыл папку с полученными из Берлина документами.

В них шла речь о совещании в начале февраля 1942 года в Главном имперском управлении безопасности, на котором был образован специальный орган и разработана под тем же кодовым наименованием операция «Цеппелин».

Говоря откровенно, Москвин ожидал этого, поскольку события на фронтах выдвигали совершенно новые задачи как перед немецкой армией, так и перед разведкой Германии.

После провала блицкрига всем стало ясно, что мечты немцев о «легкой прогулке» на Восток так и останутся мечтами и предстоит тяжелая и, что самое печальное, изнурительная борьба.

Провалилась надежда немцев и на то, что с началом войны русскй народ восстанет против Сталина.

Не учли немцы и несгибаемого духа русского народа, который ни одному врагу еще не удавалось сломить.

Да, были и предатели, и трусы, и малодушные, но в подавляющем большинстве своем солдаты стояли насмерть.

И теперь, когда всем было уже ясно, что ставка на блицкриг провалилась, что немецкая армия потерпела под Москвой сокрушительное поражение, а война будет длиться не один год, Гитлер усмотрел главную причину неудач в отсуствии информации о противнике и плохой подрывной работе в тылу русских.

А потому и устроил в декабре 1941 году самую настоящую головомойку руководителям спецслужб.

Можно было подумать, что фюрер забыл о том, как в В своей речи в рейхстаге 11 декабря 1941 года заявил о том, что, если бы даже заранее не было точно известно, какими силами располагает Россия на Восточном фронте, ход кампании, предвиденный им, подтвердил правильность действий.

Тем самым он как бы утверждал, что знает и высоко ценит свою разведку.

После чего польщенный Канарис сказал офицерам своего штаба:

— Ни одно государство, — сказал Канарис офицерам своего штаба, — не вступало в войну с такой полной информацией о противнике, какую мы имели о России…

Однако всего через две недели Гитлер изменил свое мнение о разведке, что лишний раз говорило о том, что диктаторы не могут ошибаться.

Тем не менее, фюрер был не совсем прав, и в поражении под Москвой были виноваты отнюдь не одни спецслужбы.

Другое дело, что, как теперь выяснялось, абвер и другие спецслужбы не имели точных и полных сведений о Красной армии, довольно скудная информация была у них о советском тыле.

Германское командование не имело ни малейшего представления об огромных усилиях противника по строительству новых предприятий на Урале и в Сибири, о мобилизации резервов.

Даже о дивизиях, переброшенных на Западный фронт с Дальнего Востока.

Когда части вермахта подошли вплотную к Москве, фюрер и его генералы были уверены, что Красная армия не сможет «восстать из пепла».

«К началу войны, — писал всего через 10 дней после нападения Германии на СССР начальник немецкого Генерального штаба генерал Гальдер в своем дневнике, — мы имели против себя около 200 дивизий.

Эти дивизии плохо вооружены и укомплектованы, а их командование в тактическом отношении значительно слабее нашего, но как бы там ни было, эти дивизии есть.

И даже если мы разобьем дюжину таких дивизий, русские сформируют новую дюжину».

Конечно, определенная работа велась, и диверсионно-разведывательные группы и террористы-одиночки еще до начала военных действий создавали склады оружия, базы и площадки для парашютных десантов, устанавливали ориентиры для воздушных бомбардировок военных, промышленных и транспортных объектов.

Они вербовали сигнальщиков для целеуказаний авиации, организовывали антисоветские банды, совершали взрывы и поджоги, портили линии связи и отравляли источники воды.

Но всего этого оказалось мало.

Хорошо работала и русская контрравзедка, которая только за четыре дня с 18 по 22 июня 1941 года на одном минском направлении обезвредила 211 диверсионных групп и одиночных диверсантов-террористов.

В беседе с руководителями спецслужб тот самый Гитлер, который запрещал привлекать на службу русских, теперь выразил уверенность в том, что в России должна существовать оппозиция сталинскому режиму.

Более того, он приказал как можно быстрее ее выявить и поддерживать оружием и деньгами.

Остро ощущая дефицит информации о противнике, особенно после битвы под Москвой, нацисты решили значительно усилить разведку, в частности в тылу Красной армии.

Дабы исправить положение, начальник германской разведки адмирал Канарис и руководители Абвера-II полковники Лахузен и Штольц еще в июне сорок первого создали в местечке Сулевейк под Варшавой орган Вали-II, при котором имелись школы и курсы, где готовились соответствующие специалисты.

Понимая вполне законное недовольство Гитлера качеством информации об СССР, Канарис сделал ставку на массовую засылку агентов и так называемый «тотальный шпионаж».

Понятно, что одного «Штаба Вали» для реализации этих планов было недостаточно, и именно поэтому в Германии и на оккупированных территориях были созданы 60 школ по подготовке агентов.

Агентов вербовали из пронемецки настроенного местного населения и среди военнопленных в концлагерях.

Для улучшения управляемости сильно выросшей структурой, включавшей и абверкоманды, занимавшиеся расстрелами мирного населения в тылу немецкой армии, Канарис создал региональные представительства.

И Москвин даже не сомневался в том, что в результате недовольства Гитлера работой спецслужб появился и новый разведывательно-диверсионный орган «Предприятие „Цеппелин“» в составе 6-го управления (внешняя разведка) Главного управления имперской безопасности.

Его возглавил оберштурмбанфюрер СС Хайнц Грейфе.

Основной задачей новой организации и ее штаба была работа по дестабилизации советского тыла с помощью подготовленной в специальных школах русской агентуры.

«Цеппелин», — читал Москвин, — является органом ведения политической разведки и диверсионной работы в тылу у Советов.

Для руководства операцией «Предприятие „Цеппелин“ в структуре 6-го управления РСХА — главного управления имперской безопасности был создан Руководящий штаб.

В своей деятельности „Цеппелин“ руководствовался „Планом действий по политическому разложению Советского Союза“.

Для этого было необходимо создавать специальные отряды для действия: разведывательные группы для сбора и передачи сведений из СССР, пропагандистские группы — для распространения социальной, национальной и религиозной пропаганды, повстанческие группы — для организации и проведения восстаний, диверсионные группы для проведения политических диверсий и террора.

Для осуществления операции были сформированы четыре фронтовые зондеркоманды „Цеппелин“ и созданы учебные центры, где будущих шпионов и диверсантов обучали и тренировали.

Эти центры размещались под Варшавой, в Евпатории, в местечке Освитц близ Бреславля и под Псковом.

В Дрездене была создана разведшкола „Туркестан“, в которой готовили кадры из числа уроженцев советских республик Средней Азии.

— Мы, — говорил по этому поводу начальник 6-го управления РСХА Вальтер Шелленберг, — нарушили обычные правила использования агентов — главное внимание уделялось массовости. В лагерях для военнопленных отбирались тысячи русских, которых после обучения, забрасывали на парашютах вглубь русской территории. Их основной задачей наряду с передачей текущей информации, было разложение населения и диверсии…»

Москвин отложил папку, закрули и задумался.

Он уже знал о том, что прошедшие первоначальную подготовку агенты помещались в специальные лагеря.

Там они получали все, что радовало сердце солдата — хорошее питание, чистую одежду, помещение и даже поездки по Германии.

Преподаватели и доверенные лица изучали истинные политические взгляды этих людей и пытались выяснить, насколько их привлекают только материальные выгоды или они на самом деле вызвались служить из политических убеждений.

Отделения и вербовочные пункты «Цеппелина» были созданы в лагерях для советских военнопленных, которые стали основной базой вербовки агентуры.

Для переброски агентов на советскую территорию «Цеппелин» располагал специальной авиаэскадрильей и чаще всего шпионов сбрасывали на парашютах.

Некоторые диверсанты переходили линию фронта, просачивались через боевые порядки советских войск.

Большое внимание спецслужбы Третьего рейха уделяли изготовлению фальшивых и очень качественных советских документов.

Фактура бумаги, расположение текста — все абсолютно было как в подлинном советском документе.

Вся эта бурная деятельность означала только одно: количество диверсантов очень скоро увеличится.

Но это была задача уже другого ведомства, и Москвин в тот же день доложил о полученной информации по начальству.

Еще через час донесения из Берлина лежали на столе наркома внутренних дел Берии, и теперь его сотрудникам надлежало принимать срочные меры по обезверживанию диверсантов и шпионов.

Линию фронта Алексей решил переходить в районе боевых действий 36-й стрелковой бригады 5-й армии Западного фронта в районе Гжатска.

Для пущей убедительности он нес с собой собранные Садовским три перстня с дорогими камнями, массивное обручальное кольцо и часы «Павел Буре» с четырьмя золотыми крышками с тяжелой золотой цепью от поставщика двора его Величества.

Имелся у него, на всякий случай, и большой крест с бриллиантами.

На шею Алексей надел нательный крест своего родственника, атамана Головатого.

Как справедливо полагал Садовский, так ему во всяком случак казалось, только представитель «бывших» мог в советской стране владеть такими сокровищами.

Целых два дня Алексей просидел в кустах, наблюдая за передовой, пока не выбрал участок для перехода. По той простой причине, что за все время своего наблюдения он не увидел на нем ни одного русского и ни одного немца.

Но именно этот спокойный участок чуть было не стоил ему жизни.

До ближайшей немецкой огневой точки от того места, где находился Алексей, было около двухсот метров.

Когда окончательно рассвело, он привязал на палку полотенце, встал и пошел в сторону немцев.

Как только он вышел из кустарника, по нему начали стрелять, при этом огонь вели не только с той огневой точки у левого конца проволочного заграждения, но и с двух высот, на которых также были две огневых точки, о которых он ничего не знал.

При этом выяснилось, что до ближайшей огневой точки у конца проволочных заграждений не меньше шестисот метров.

Приседая, когда огонь усиливался, и, размахивая палкой с полотенцем, он двигался вперед.

Огонь не причинил ему никакого вреда и прекратился, когда Алексей подошел ближе.

Вскоре Алексей увидел темные фигурки немцев, высыпавших к краю проволочного заграждения, которые что-то кричали и махали руками.

Подойдя еще ближе, он понял, что они просили его идти левее.

Когда Алексей оказался у немецких окопов, он услышал заставившие его похолодеть крики немецких солдат:

— Мины!

Он еще мог повернуть и по уже проложенной лыжне вернуться назад, но в этот момент с советской стороны раздались пулеметные очереди.

И Алексей пошел прямо на группу немецких солдат, которые скорее с интересом, нежели со страхом наблюдали за этим поединком со смертью.

Он едва успел спрыгнуть прямо с лыжами на ногах в немцкий окоп, как в дело вступила советская артиллерия и то самое поле, по которому ему посчастливилось пройти, в несколько минту превратилось в кромешный ад.

Алексей снял лыжи.

С удивленим смотревший на него ефрейтор взглянул на стоявших рядом с ним полицаев.

— Сделать обыскание! — приказал он.

Полицай, не сводя злобных глаз с Рудина, подошел к нему и начал обыск.

Из кармана ватника вытащил пистолет и вернулся к немцам.

— Отведите меня к офицеру! — по-немецки сказал Алексей.

Немец удивленно посмотрел на него и приказал двум солатам вместе с полицаями вести пленника к школе.

Из группы немцев, стоявших возле школы, вышел высокий худощавый офицер с нашивками младшего лейтенанта.

Фуражка с высокой тульей была глубоко нахлобучена на голову, в тени от большого козырька Алексей увидел только ввалившиеся щеки, тонкие сжатые губы и острый подбородок.

— Кто есть такой? — спросил он на ломанном русском языке.

— Я прошу отвести меня к офицеру абвера, — по-немецки ответил Алексей и, сняв шапку, рукавом отер вспотевший лоб.

Немцы переглянулись.

— Отведите его в мою комнату, — приказал офицер.

Алексея ввели в комнату, которая была когда-то школьным классом.

Вдоль стен стояли парты.

В глубине комнаты стояла неубранная кровать, на стоявшем возле нее стуле висел китель.

Как видно, офицер так торопился, что надел шинель без кителя.

На столе стояла эмалированная кружка с недопитым кофе, а на листе бумаги лежали аккуратно нарезанные ломтики белого хлеба и косячок ноздреватого сыра.

Тут же стоял зеленый ящичек полевого телефона, провода от которого тянулись в окно.

Конвоировавший Рудина немец стоял у двери и с любопытством рассматривал пленного.

Полицаи в комнату не вошли. Не было и офицера, его приметный гортанный голос слышался в коридоре.

Офицер вошел стремительно, ударом ноги распахнув дверь.

Повесив фуражку на гвоздь, он снял шинель, прошел к столу и сел в кресло.

Затем целую минуту рассматривал Алексея своими большими белесыми глазами, в которых не было ни любопытства, ни злости.

В них вообще ничего не было, разве только усталость.

Лицо у офицера было серое, с болезненной желтизной. Под глазами — пухлые синеватые мешки.

— Кто ты такой? — спросил он.

— Я, — ответил Алексей, — уже сказал, что буду говорить только с офицером абвера…

Офицер явно был озадачен, поскольку начинал догадываться, что к ним перешел один из тех сотен диверсантов, которых забрасывали в советский тыл.

— Поймите меня, обер-лейтеннат, правильно, — воспользовавшись запинкой офицера, произнес Алексей.

Обер-лейтенант понял и крутанул ручку полевого телефона и взял трубку.

— Второй? — спросил он. — Говорит Девятый. Мы задержали перебежчика, который хочет говорить только с вами…

Не желая говорить в присутствии пленного, офицер приказал конвойному вывести Алексея в коридор.

Алексей решил, что офицеру кажется, что пленный представляет интерес, а тот, с кем он говорит по телефону, его интереса не разделяет и, весьма возможно, предлагает пленного без всякой канители ликвидировать.

Через минуту обер-лейтенант вышел из комнаты.

— Вас отведут! — сказал он Алексею и, взглянув на конвойного, приказал: — К майору Вернеру!

Алексея провели через все село к утопввшему в сугробах небольшому домику.

— Это перебежчик! — сообщил конвойный часовому. Вам звонили!

Тот кивнул и открыл калитку.

Конвойный ввел Алексея в просторную горницу и взглянул на сидевшего за столом человека в сером костюме и аккуратно завязанном галстуке.

Это был майор II отдела Абвера-II, занимавшегося терактами, диверсиями и выполнениями особых задач, Франц Вернер.

— Господин обер-лейтенант… — начал он доклад.

Майор движением руки остановил его.

— Я знаю!

Без всякого интереса он взглянул на Алексея и бесцветным голосом спросил:

— Зачем вы сдались в плен?

— Все дело в том… — начал по-немецки Алексей.

— Вы можете говорить по-русски! — перебил его Вернер.

Алексей рассказал о бегстве из лагеря, членстве в Российской фашистской партии, о знакомстве с ее руководителями и путешествии в Европу.

— Вот смотрите! — протянул он офицеру свой членский билет.

Даже не раскрыв его, тот бросил билет на стол.

Алексей продолжил свой рассказ и поведал о существовании в России подпольной монархической организации, которая хочет наладить сотрудничество с немцами и эмиссаром которой он являлся.

— Я понимаю, — закончил он свой рассказ, — что все сказанное мною требует проверки, а потому прошу вас связаться с майором Шульцем, который отвечает за работу с русскими эмигрантами в Европе, посольку он хорошо знает меня…

— Это все? — равнодушно спросил Вернер, когда Алексей замолчал.

— Да…

Вернер взглянул на конвоира.

— Утром расстрелять его вместе со всеми! — сказал он. — А пока веди его в сарай!

Когда за перебежчиком закрылась дверь, Вернер подошел к окну, которое казалось инкрустированным волшбными серебряными узорами.

Майор поморщился.

Проклятый русский мороз!

Вернер работал перед войной в России на одной из немецких фирм и хорошо знал страну.

Да, в силе духа русским не откажешь, и дрались они как одержимые не только за каждый населенный пункт, но и за каждую улицу, за каждый дом.

Но он прекрасно знал и то, что русский мороз на самом деле помогал русским.

Сила воли, конечно, многое значит, но как можно было воевать в тридцатиградусную стужу в легких шинелях и обычным сапогах, когда невозможно было завести танки и машины?

Однако в Берлине, в том самом Берлине, где и начали, на взгляд майора, не совсем подготовленную войну, словно забыли о том, как фюрер орал на генерала, заикнувшегося о снабжении армии теплыми вещами.

А прав-то оказался оплеванный Гитлером генерал.

После первых же неудач в Берлине засуетились и создали много разведывательных и диверсионных школ, однако Вернер не обольщался на этот счет.

Он хорошо знал русских и прекрасно понимал, что на настоящее сотрудничество с ними пойдут единицы.

И никакой заливший страну кровью Сталин им в этом отношении не поможет.

Да, Сталина боялись и не любили, но точно так же как не любили Сталина, русские любили свою землю, и это святое чувство было сильнее всех страхов перед Сталиным.

Вернер хорошо знал историю России и помнил, что происходило в ней в июле 1914 года, накануне Первой мировой войны.

После того как совершенно случайно при разгоне митинга на Путиловском заводе было убито два рабочих, прокатилась мощная волна забастовок.

Москва, Санкт-Петребург, Киев, Одесса, Баку, Харьков, — бастовали везде.

Но как только Германия объявила войну России, все забастовки и закончились, словно по мановению волшебной палочки.

И объяснялось это волшебство русским патриотизмом, который поднимался выше всех внутренних обид.

Даже самые непримиримые партии протянули друг руку руки в едином патриотическом порыве.

Кроме большевиков, выступивших за поражение собственной страны…

Более того, когда тот самый Николай II, которого после Кровавого воскресения вознавидела чуть ли не вся страна, зачитывал с балкона Зимнего дворца Манифест, собравшиеся на Марсовом поле сотни тысяч людей пали на колени.

И Вернер не сомневался, что не было в мире силы, которая заставила бы этих людей работать на врага.

Более того, он не брал бы в спецшколы ни уголовников, ни врагов народа, ни прочую шваль, готовую при первой же опасности предать кого угодно.

Что же касается всех этих перебежчиков…

Вернер был уверен, что семь из десяти являлись сотрудниками русских спецслужб. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но приказ готовить диверсантов и разведчиков и искать оппозицию внутри страны был отдан, и исполнять его было надо…

В эту ночь Алексей впервые за трое суток, спал спокойно, хотя прекрасно понимал, что проверки и провокации на этом не закончились.

Радовало одно: его и не расстреляли, а значит, заинтересовались, и таким образом он одержал первую, пусть небольшую, но победу.

Алексей проснулся рано.

На душе было тревожно.

Погода соответствовала его настроению. Тяжелые серые тучи заволокли небо.

После завтрака его посадили в машину, которая, поднимая снежную пыль и ловко объезжая воронки и рытвины, понеслась в сторону Смоленска.

По дороге изредка встречались механизированные колонны, прошло несколько грузовиков с солдатами в сопровождении штабной легковой автомашины и полевой кухни.

Смоленск показался за очередным поворотом дороги.

Холодное зимнее солнце выглянуло ненадолго из-за туч, и его лучик блеснул на куполе полуразрушенного собора.

В Смоленске шел снег.

Снежные хлопья сначала медленно кружили в воздухе, потом повалили на землю, плотно облепляя стекла машины.

Машина, постоянно застревая в сугробах, медленно ползла по городу.

Через лобовое стекло Александр мог видеть полуразрушенные здания, искореженные заборы.

Изредка слышались громкие окрики немецких постовых.

Машина остановилась около больших металлических ворот и протяжно загудела, как бы подзывая часового.

Алексею бросился в глаза высокий забор с рядами колючей проволоки наверху.

По углам забора располагались вышки с пулеметами, вдоль него прогуливались солдаты с овчарками.

Алексей поморщился.

Судя по пулеметам и проволке, проверки не кончились. Иначе его вряд ли бы привезли в концлагерь.

Его привели в кабинет начальника лагеря, в котором находился лощеный муцжчина в красиво сидевшем на нем штатском костюме.

От него пахло дорогим одеколоном и душистыми сигарами.

— Проходите, Алексей Петрович, — улыбнулся он, завидев Алексея, — присаживайтесь!

Алексей сел на стоявший у стола стул.

— Чай, кофе? — спросил человек в штатском. — Может быть, чего покрепче с дороги? Погода-то сегодня прохладная!

— Если можно, кофе, господин…

— Ланге, — снова улыбнулся абверовец.

В том, что это был очередной сотрудник абвера, Алексей не сомневался.

Когда с хлебосольством было покончено, Ланге спросил:

— Вы, наверное, удивлены, оказавшись в столь неприятном месте?

— Не очень, — пожал плечами Алексей. — Но скажу честно: после вчерашней встречи с Вернером я полагал, что с проверками, во всяком случае, через расстрел и избиения, покончено…

— Увы! — развел руками Ланге. — А все дело в том, что мы вам не верим! Да, ваша жизнь достойна приключенческого романа, но ведь это только в романах его герои доживают до глубокой и счастливой старости…

— А как насчет минного поля? — поинтересовался Алексей.

— Да, — поднял вверх обе руки Ланге. — Здесь все в порядке, и вряд ли ваше комнадование направило бы вас на верную смерть. Я не первый год в контрразведке и прекрасно знаю, что такое ценный агент. А тут целое минное поле! Но, может быть, все проще, и те, кто готовил ваш переход, просто-напросто сами не знали о нем?

— В таком случае, — усмехнулся Алексей, — я не завидую вашим агентам, поскольку не понимаю, как это можно готовить переход через линию фронта и не выяснить, есть ли в это районе минное поле!

— Вы правы, — улыбнулся абверовец, — но дела это не меняет, и до собого распоряжения вы будете находиться в концлагере. И не просто находиться, но и работать. Вы будете передавать нам все разговоры с вашими соотечественниками. Я не буду рассказывать вам сказки, посокльку вы слишком умный человек, чтобы поверить в них, о том, что все заключенные истинные патриотоы России. Понятно, что многие из пленных работают на нас, но хватает и патриотов. И я вам скажу честно, что испытываю куда больше уважения к последним, нежели к тем, кто предпочел позор смерти. Почему, спросите вы? Да только потому, что соглавший раз, солжет еще! Но дела это не меняет, и как только мы узнаем, что вы не донесли нам даже о самой незначительной беседе, вы насегда останетесь здесь! И именно вам решать, посылать или не посылать на расстрел честного советского человека! А многие из этих честных спят и думают о побеге…

— А разве отсюда можно убежать, — спросил Алексей, вспомнив высоченный забор, несколько рядов колючей проволоки и озрану с собаками.

— Убежать нельзя! — ответил Ланге. — А вот покончить счеты с жизнь, которая для многих честных становится здесь невыносимой, можно. Ведь для этого надо всего-навсего кинуться на надзирателя или подойти к запретной зоне… Вопросы?

— Алексей покачал головой.

— Тогда все, Алексей Петрович, — улыбнулся Ланге. — Идите и помните все то, о чем я вам сказал. И поверьте, что я очень хотел бы с вами встретиться в другой обстановке, поскольку вы произвели на меня самое благоприятное впечатление…

— Говоря откровенно, — впервые за все время беседы улыбнулся Алексей, — мне бы то же очень хотелось бы надеяться на это!

Алексея отвели на городскую квартиру старика-профессора в Смоленске.

Алексея сфотографировали, заполнили на него анкету и взяли отпечатки пальцев.

На следующий день он дал подписку работать на благо непобедимой германской армии.

Она была заготовлена на бланке, и Алексей только вписал свою фамилию, имя, отчество и другие биографические данные.

Потом поставил подпись.

Так он оказался в Абверкоманде -103, той самой, у которой был радиопозывной «Сатурн».

Она действовала в направлении главного удара на Москву.

Начальник Абверкоманды-103 подполковник Феликс Герлитц был уроженцем Гамбурга.

Герлитц обладал большим опытом разведывательной работы, приобретенным еще в довоенное время и во время войны в Польше и Франции.

Разведку он любил, приветствовал борьбу интеллектов, когда нужно было предугадывать шаги противника и продумывать свои на три хода вперед.

Канарис хорошо знал Герлитца и ценил его. И то, что он неоднократно посещал школу разведчиков Абверкоманды-103 в Борисове, говорило о многом.

В свою очередь, начальник команды старался оправдать доверие своего могущественного покровителя и шефа.

Поэтому Герлитц сам пытался перепроверить русского, и немудрено: вся дальнейшая ответственность за работу нового агента ложилась и на него.

На следующий день Алексей начал занятия с двумя инструкторами.

Борисовская разведывательная школа, где прошел обучение Алексей, была создана летом 1941 года Абверкомандой-103.

В ней одновременно обучалось около 150 человек, 90 из них становились агентами-разведчиками, 60 — радистами.

Срок обучения разведчика составлял 1–2 месяца, радиста — 2–4 месяца.

При зачислении в школу каждому обучаемому присваивалась кличка. Категорически запрещалось называть свою фамилию и расспрашивать об этом других.

Подготовленные диверсанты перебрасывались в тыл Красной армии, главным образом на центральные участки фронта, а также в Московскую, Калининскую, Рязанскую и Тульскую области.

Часть агентов имели задание пробраться в Москву и осесть там. Кроме того, обученные в школе засылались в партизанские отряды для выявления их дислокации и местонахождения баз.

Немцы в разведшколе с позывным радиостанции «Сатурн» работали добросовестно.

Алексей учился отлично.

Особенно легко ему давалось радиодело.

И ничего удивительного в этом не было, он еще в Москве стал изучать радиотелеграфию и даже попытался собрать приемник.

Занимались они целыми днями.

В два часа был обед, к которому выдавали бутылку немецкой водки.

После занятий один из инструкторов отводил Алексея в лагерь.

Инструкторы были буквально в восторге от того, что завербовали столь способного интеллигента.

Была и другая причина их радости. «Людвиг», а именно такой псевдоним немцы дали Алексею, мог работать на территории СССР без радиста, что намного облегчало дело.

Когда Алексей, по мнению инструкторов, освоил радиопередатчик, ему доверили вести передачу и прием радиограмм в Центр и из Центра.

Передачи из Центра он подписывал своей новой кличкой «Капитан».

В домик предателей часто заходил начальник лагеря зондерфюрер Гисс.

К Алексею он относился с симпатией, угощал сигаретами и справлялся о здоровье.

Через солдат передавал консервы и сигареты.

Алексей щедро делился этими подачками со своими инструкторами.

Возможно именно поэтому, они стали с ним откровеннее и, видя такое внимание со стороны Гисса, стали относиться к нему намного уважительней, нежели к другим курсантам.

Иногда они оставляли Алексея на некоторое время одного, а вечерами играли с ним в карты.