Она сидела, глядя на врата. Развалины Дома Кубышки под ними напоминали камушек, раздавленный каблуком. Из корней как будто сочилась кровь, прорезая канавки на склоне. Дом казался мертвым, но наверняка определить было нельзя.

Ничего почетного в поражении нет. Килава очень давно это поняла. Эпоха всегда завершалась распадом – последним усталым вздохом. Она видела, как ее народ оставил мир – жалкая насмешка под названием «т’лан имассы» на весах выживания была не тяжелее пыли. И она прекрасно понимала тайные желания Олар Этил.

Возможно, карга добьется своего. Духи свидетели, она созрела для искупления.

Килава соврала. Соврала всем: Онраку, Удинаасу, Улшуну Пралу и его клану. Выбора не было. Остаться там означало погибнуть, а взваливать такой груз на свою совесть она не могла.

Когда врата раскроются, в этот мир придут элейнты. Остановить их надежды нет. Т’иам не потерпит, чтобы ей кто-то перечил.

Единственным непредсказуемым фактором оставался Увечный бог. Форкрул ассейлы были довольно прямолинейны. Как и тисте лиосан, они придерживались безумия окончательных доводов. Прямо родственники по духу. Намерения брата Килаве тоже как будто были ясны. Она не собиралась ему мешать, и если ее благословение могло хоть чем-то помочь, она давала его от всего сердца. Нет, спутать карты мог только Увечный бог.

Килава помнила, какую боль испытывала земля, когда он упал с небес. Помнила его ярость и мучения, когда его только сковали. Однако на этом страдания не закончились. Боги возвращались снова и снова, ломали его, пресекая на корню всякие попытки найти себе место. Даже если он и молил о справедливости, никто не желал слушать. Даже если он выл от мук, боги лишь отворачивались.

Однако Увечный бог был не одинок – мир смертных полнился теми, кого так же мучили, ломали и не замечали. Если задуматься, боги сами и создали Падшего, обустроили ему место в пантеоне.

А теперь они его испугались. И решили убить.

– Потому что боги не откликаются на страдания смертных. Слишком много… хлопот.

Он должен знать, что они задумали, – в этом Килава не сомневалась. И он наверняка отчаянно ищет способ сбежать. Как бы то ни было, без боя он не сдастся. Не это ли главный смысл страдания?

Килава сощурила свои кошачьи глаза, вглядываясь во врата. Пылающий красный шов Старвальд Демелейна в небе продолжал расти.

– Уже скоро, – прошептала она.

Она убежит. Оставаться здесь слишком опасно. Перед разрушением, которое элейнты учинят в этом мире, меркнут даже мечты форкрул ассейлов. В мире, исполненном жалких смертных людей, начнется бойня, равной которой свет не видывал. Кто сможет встать на пути у гибели? Она улыбнулась.

– Кое-кто может. Но их слишком мало. Нет, друзья, вмешиваться не надо. Т’иам должна возродиться и вступить в схватку со своим древнейшим врагом. Хаос против порядка – как просто и как банально, но так и есть. Не становитесь у нее на пути – никто из вас не выживет.

А как же тогда ее дети?

– Что ж, дорогой брат, посмотрим. Сердце карги разбито, и она готова на все, лишь бы его исцелить. Презирай ее, Онос, – духи свидетели, большего она недостойна, – но не отворачивайся от нее. Не отворачивайся.

Как же все непросто.

Килава Онасс посмотрела на разрыв.

– Нет, не так. Это вообще ни на что не похоже.

В Доме Кубышки треснул камень. Из расколотых стен повалил красноватый дым.

– Кубышка была с изъяном. Слишком слабая, слишком юная.

Какое наследие можно найти в ребенке, брошенном на произвол судьбы? Сколько истин скрыты в ее крошечных косточках? Слишком много, чтобы их можно было представить.

Треснул еще один камень, будто цепь лопнула.

Килава снова обратила свое внимание на врата.

Она затянула ремень шлема и выхватила меч. Внизу у разрыва, словно пена вокруг раны, возникали лиосан. Шайхи отступали под натиском, кроме центра, где сквозь вражеский строй прорубался ее брат. Казалось, он двигается вдвое быстрее всех окружающих. Он с легкостью перерубал врагов, будто камыши. Даже с такого расстояния было видно, как вокруг Йедана брызжет во все стороны кровь. Воины-шайхи двигались следом, и дикая ярость и жажда смерти будто бы передавались и им.

На фланг подошли две роты летерийцев, чтобы поддержать ее народ. Строй выровнялся и стал прочнее.

Йан Товис направилась на другой фланг, ускоряясь с каждым шагом. Она не бежала – это бы вызвало у воинов панику. Но и медлить было нельзя: чем дольше, тем больше от рук лиосан гибло ее подданных, тем скорее фланг был бы опрокинут. Бешеные удары сердца отдавались дрожью во всем теле.

Сумрак с боевым кличем ринулась прямо в схватку, расталкивая бойцов. Ужас в глазах ее воинов сменился внезапной надеждой.

Но одной надежды было мало.

Йан Товис воздела меч и стала королевой, ведущей народ на войну. Она выплеснула из себя всю жажду схватки, которая поколениями копилась в крови ее рода, и этот нектар силы отбирал слова, оставляя только дикий вопль, от которого всех вокруг охватывал испуг.

Крошечный островок сознания наблюдал за происходящим с ироничной полуулыбкой. Ты слышишь меня, брат? Здесь, слева от тебя? Киваешь удовлетворенно? Чувствуешь, как моя кровь тянется тебе навстречу? Правители шайхов снова бьются на Берегу.

Никогда еще мы не были столь жалкими, как в это мгновение, Йедан. Мы загнаны в тиски ролей, назначенных нам в распорядке вещей. Мы родились, чтобы оказаться здесь. Свобода оказалась ложью – ужасной и сокрушительной.

Внезапно перед ней возникли враги. Она приветствовала их улыбкой – и росчерком меча.

Воины вокруг нее воспрянули духом. Они сражались бок о бок со своей королевой – они не могли бросить ее одну, их всех охватило нечто огромное и необузданное, будто внутри пробуждался первобытный зверь. Воины сдержали наступление лиосан и стали теснить их назад.

Из разрыва, словно кровь из раны, хлынул свет.

Йедана с его клином шайхов накрыло полностью.

Воины отлетели назад, будто тряпки на ветру. Оружие выбивало из рук, шлемы срывало с голов – прямо под ноги шеренг, прикрывавших тыл, которые тоже гнулись под вырывающимся из разрыва ветром.

Йедан остался один посреди огненного вихря.

У Йан Товис внутри все похолодело. Дыхание дракона…

В разрыве, заполняя его, замаячила огромная тень, потом из пульсирующего света появилась распахнутая змеиная пасть и зашипела. Она начала опускаться на брата…

Йан Товис закричала.

Челюсти обрушились на землю, будто божественный кулак ударил. Йедана не стало. Ее крик превратился в исступленный вопль, она начала без разбора рубить направо и налево.

В воздухе раздался маниакальный хохот. Хуст! Пробудился!

Сверзив очередного противника, Йан Товис выпрямилась – и увидела…

Драконья голова взметнулась вместе с окровавленным песком, пасть снова распахнулась, а Йедан Дерриг неведомым образом оказался прямо под чудищем и нанес удар смеющимся мечом. Стоило клинку вонзиться в шею, как хохот перерос в радостный визг.

Йедан напоминал лесоруба, пытающегося свалить столетний дуб. От удара у него должны были отняться руки. Меч должен был отскочить или рассыпаться в тучу смертоносных осколков.

Но нет, оружие с легкостью прорезало огромную чешуйчатую шею, расплескивая во все стороны кровь и мясо.

Дракон содрогнулся, дернул шеей вверх, и в разрезе мелькнула кость. Йедан прорубил чудищу горло до самого хребта.

Под издевательское улюлюканье он нанес еще один удар.

Голова вместе с куском шеи откатилась в сторону, распахнутая пасть ткнулась в песок, словно в насмешку над первым броском, затем тяжело завалилась. Глаза невидяще уставились в одну точку.

Остаток шеи извивался, будто гигантский слепой червь, поливая все вокруг струями крови. Там, где она пропитывала песок, вздымались черные кристаллы, образуя ограненную стену, а из каждого трупа, на который попадала кровь, поднимались призрачные тени, заточенные внутри кристаллов. Их рты раскрывались в безмолвных стенаниях.

Увернувшись от падающей головы, Йедан подбежал к бьющемуся в судорогах телу и двумя руками всадил Хустов меч прямо в грудь дракону.

Дракона будто разорвало: на Йедана посыпались внутренности, обломки костей и чешуя, но они скатывались с него, как капли дождя с промасленной ткани.

Хуст. Убийца драконов. Ты будешь беречь своего хозяина, чтобы радость не прерывалась. Твой жуткий смех, Хуст, отражает безумие твоего создателя.

План Йедана заткнуть разрыв драконьим трупом на этот раз не увенчался успехом. Кто-то тяжелыми рывками вытягивал растерзанное тело назад. По ту сторону врат толпятся еще драконы.

Полезет ли следующий сюда повторить судьбу сородича?

Думаю, нет.

Пока нет.

Не сразу.

Лиосан по эту сторону разрыва были мертвы. Воины-шайхи нетвердо стояли на груде трупов в два, а то и в три слоя. Не веря своим глазам, они смотрели на Йедана Деррига, застывшего перед разрывом. Ему достаточно было сделать всего один шаг, чтобы перенести битву на территорию противника. На какое-то мгновение Йан Товис показалось, что брат так и поступит, – для него не было ничего невозможного, – но он обернулся и встретился с ней взглядом.

– Если бы ты склонилась…

– Не было времени, – ответила она, стряхивая кровь с меча. – Ты сам все видел. Они знают, чего ты добиваешься, брат. Они этого не допустят.

– Значит, нужно сделать так, чтобы они ничего не могли решать.

– Они были нетерпеливы.

Йедан кивнул и обратился к воинам:

– Они освободят врата и перестроятся. Капитаны, отводите свои отряды и восстановите боевые порядки! Дайте сигнал летерийцам. Шайхи, вы ступили на Берег и с честью отстояли его. – Он убрал меч в ножны, заглушая леденящий душу смех. – Именно так мы отмерим наши последние дни. Здесь, на границе, усыпанной костьми наших предков. И никто не заставит нас отступить.

Он перевел дух.

– Шайхи! Скажите мне, когда наконец почувствуете – на самом деле почувствуете, – что вы дома. Вы дома.

Эти слова ужаснули Йан Товис, но еще больше ее ужаснул ответный рев ее народа.

Йедан удивленно посмотрел на сестру, и тогда она все поняла.

Ты сам этого не чувствуешь, брат. Не чувствуешь, что ты дома. А вот они – наоборот!

В его взгляде мелькнуло нечто, доступное только им обоим: тоска, страх, отчаяние. Подобного потрясения Йан Товис не испытывала никогда.

Ах, Йедан. Я не знала. Я не знала…

Дракон дважды сделал над ним круг, а затем приземлился на поляну в двухстах шагах. Тулас Остриженный подошел ближе, заметил настороженный взгляд. Чешуя напоминала льдинки – частью мутные, частью полупрозрачные, слепящие солнечными бликами. Глаза красные как кровь. Когда между ним и Туласом осталось меньше полусотни шагов, дракон обратился.

Тулас продолжил идти, но в десяти шагах остановился.

– Это что, Хустов клинок, Силкас Руин? – настороженно спросил он. – На тебя не похоже.

Меч постанывал, ощущая поблизости кровь элейнта. Помимо той, что течет внутри хозяина оружия.

Лицо Силкаса не выражало ничего.

– Видимо, ты не участвовал в их сделке. Ведь сделка же была? Между моим братом и Повелителем убитых? Не могло не быть.

– Подозреваю, ты прав.

– Твоей темницей, Князь, был мир Худа или Драгнипур?

Тулас расправил плечи и вскинул голову.

– Изволь обращаться ко мне как подобает.

– Я не вижу твоего престола, Тулас Остриженный. Титул «князь», по-моему, звучит вполне уважительно. Или тебе приятнее называться претендентом?

– Если бы я не был прикован – боюсь, навечно – к состоянию без посмертия, то, наверное, обиделся бы на тебя, Силкас Руин.

– Если хочешь, давай скрестим клинки, ты, заляпанное семенем порождение тьмы.

Тулас обдумал предложение.

– Твое возвращение в этот мир, Силкас, убедило меня в том, что и азаты умеют испражняться.

Силкас Руин подошел ближе.

– Тулас, ты помнишь ночь разврата?

– Да.

– Сейчас ты настолько дерьмово выглядишь, что ни одна шлюха не возлегла бы с тобой даже за всю королевскую казну.

– А перед тем как возлечь с тобой, помнится, они завязывали себе глаза. Что-то они там вопили?.. Ах да. «Он похож на крысу-альбиноса!» Или что-то в этом роде.

Они встали друг против друга.

– Тулас, способно ли еще твое лицо – то, что от него осталось, – на улыбку?

– Может быть, старый друг.

Они обнялись крепко, отчаянно, и в этом объятии было все: и воспоминания, которые казались давно забытыми, и дружба, которая казалась давно погибшей.

– Против этого даже сам Худ бессилен, – прошептал Силкас. – Мой друг.

Не сразу они расцепились.

– Не надо плакать обо мне, – произнес Тулас Остриженный.

– Нежданная радость, – отмахнулся Силкас. – Омраченная… войной.

– Войной, в которой мы изо всех сил старались перебить друг друга? Да, мрачное было времечко. Каждый из нас угодил в водоворот, из которого мы уже не выбрались.

– В день раскола Эмурланна раскололось и мое сердце. Из-за тебя, Тулас. Из-за всего… что мы потеряли.

– Представляешь, я даже не помню, как умер. Я вполне мог погибнуть тогда и от твоей руки.

Силкас Руин замотал головой.

– Нет, не мог. Во время раскола ты пропал, и я не знал, что с тобой случилось. Я… Я искал тебя. Не сдавался.

– На твоем месте я бы поступил так же.

– А затем Скара…

– Проклятие элейнтов.

Силкас кивнул.

– Слишком легко овладевает.

– Но не тобой. И не мной.

– Приятно от тебя такое слышать. Старвальд Демелейн…

– Знаю. Буря будет взывать настойчиво.

– Вместе мы сможем ей противостоять.

– Улыбка внутри меня становится шире. Наконец-то исполнится моя сокровенная мечта. Мы будем сражаться плечом к плечу, Силкас Руин.

– И кто первый падет…

– Второй станет его охранять.

– Тулас…

– Да?

– Он видел мое горе и тоже стал искать.

Тулас Остриженный отвел взгляд и промолчал.

– Аномандр…

– Нет, друг. Не надо. Я… Я еще не готов вспоминать о нем. Прости.

Силкас Руин тяжело вздохнул, прикрыл ладонью лицо и кивнул.

– Как скажешь. – Он резко рассмеялся. – Все это уже не важно. Он мертв.

– Я знаю, – сказал Тулас и положил руку Силкасу на плечо. – Но это-то и важно, как никогда. Пусть мы не будем говорить о твоей утрате – какое-то время, – не думай, что я не разделяю твоего горя. Просто пойми и меня тоже.

– Ладно.

Тулас вгляделся в лицо тисте анди.

– Проклятие элейнтов.

Друг скривился. Оба замолчали. Хустов меч на поясе Силкаса что-то бубнил у себя в ножнах.

– Ах да, еще кое-что, – поднял глаза Силкас. – Дитя Менандор…

– Враг?

– Он родился по эту сторону Старвальд Демелейна.

– Значит, возможный союзник. Три… хорошее число. Владеет ли это дитя своей силой? Умеет ли сдерживать гнев?

– Если бы мог, то был бы сейчас здесь с нами.

– Понятно. Каков же тогда его удел?

– Я еще не решил.

Они пошли на север. Во все стороны простиралась тундра. Небольшие птички метались между зарослями кустарника, а над тропой облачками кружил гнус. На горизонте сверкала белая полоса – граница ледяной равнины.

– Я чувствую, что за всем этим стоит Старший бог, – произнес наконец Тулас Остриженный.

– Ты прав.

– И что ему нужно?

– А что им всегда нужно? Вернуть себе власть.

– За время своей не смерти, Силкас, я постиг смысл старой истины: назад дороги нет.

– Они это знают, но все же попытаются. И, попытавшись, уничтожат этот мир и бессчетное множество других. Возможно, даже убьют самого К’рула.

– Ставки высоки.

Силкас кивнул.

– Выше некуда.

– Значит, Сечул Лат?

– Да. И Эстранн.

– Сечул Лат кидает кости, а Эстранн делает расклад… Игра будет нечестной, мой друг.

– Как они любят.

– И ты все равно готов сыграть?

Силкас на какое-то время задумался, потом вздохнул.

– Они считают себя гениальными шулерами, только, мне кажется, они еще не играли за одним столом со смертными. О, когда речь идет о шулерстве, по сравнению с людьми Старшие боги – просто дети. Уж это-то с момента своего возвращения я хорошо усвоил.

– Думаешь, расклад очень быстро изменится?

Силкас повернул к нему лицо и ухмыльнулся.

– Думаю, что… да. Вот увидишь, Тулас. Вот увидишь.

Из ножен донесся сдавленный звук. То ли смех, то ли, как показалось Туласу, задыхающийся кашель.

– Друг, откуда у тебя этот клинок?

– Подарили.

– Кто? Какому безумцу пришло это в голову?

– Тени.

Тулас понял, что не знает, как ответить. Потерял дар речи, – говорили в таких случаях гадатели по огню. Он замычал, отчаянно подбирая слова, чтобы предупредить друга. Хоть как-нибудь.

Силкас покосился на него.

– Не Идущий по Граням, Тулас.

Идущий… Нет, невозможно… Он не мог… О Бездна, ты полна чудес!

– Я… прощаю его, – наконец выдавил из себя Тулас, и голос его надорвался.

Силкас подозрительно сощурился.

– Кого?

– Твоего брата, – почти прошептал Тулас. – Я прощаю его… прощаю за все. И моя злость оказалась такой… ошибочной. Нижние боги, Силкас! Он не врал! Но… но как? Как ему это удалось?!

Силкас по-прежнему щурился.

– Не понимаю тебя, Тулас. Как ему удалось – что?

Тулас удивленно воззрился на Силкаса Руина, затем опустил голову. Значит, он так ничего и не сказал. Даже любимому брату. Он сдержал обещание. Надежно сохранил тайну и не выдал ее ни единым словом, ни единым намеком, иначе бы все о ней знали. Все бы знали!

– Тулас?

– Я прощаю его, Силкас.

– Это… так приятно. Я… Я польщен, друг. Понимаешь, я всегда знал, что все было не таким, каким казалось…

– Нет, вовсе не таким.

– Тогда, может, объяснишь?

– Нет.

– Тулас?

Они остановились. Солнце наполовину зашло за горизонт и окрасило ледяную полоску в густо-багровые тона. Вокруг обеспокоенно гудела мошкара.

Тулас вздохнул.

– Если я расскажу тебе, друг, то выдам его главную тайну. Я прощаю его, но, боюсь, он бы меня нипочем не простил. За мои слова, мой гнев, мою глупость. И если я выдам его последнюю тайну, у меня не будет надежды на спасение. Прошу, пойми.

Силкас Руин натянуто улыбнулся.

– У моего брата была тайна, которой он не поделился даже со мной?

– Ни с кем.

– Ни с кем, кроме тебя.

– А мне он поклялся никогда и ничего не говорить.

Тисте анди нахмурил брови.

– Тайна была настолько опасной?

– Да.

Силкас вздохнул почти обреченно.

– Друг мой… Тебе не приходило в голову, что если тайна настолько страшна, как ты говоришь, то брат пресек бы ее открытие любой ценой?

– Да, приходило.

– Вплоть до твоей гибели.

Тулас кивнул.

– Да. Кажется, ты только что угадал, как я умер. Меня убил твой брат.

И помогал тебе в поисках, чтобы скрыть это.

– Но…

– Я все равно прощаю его, Силкас. В конце концов, я ясно дал понять, что ненадежен. Знаю, тебе трудно поверить, что он скрыл бы от тебя такое…

Силкас хохотнул.

– Рассветное пламя, Тулас, ты потерял форму. Я же иронизировал. Брат что-то от меня скрывал? Вот откровение! Аномандр преподал мне немало уроков о гордыне, и кое-что я в итоге усвоил.

– Мир велик, однако…

– …истину в нем редко встретишь. Именно так.

– Большие желания, но малые возможности, – добавил Тулас, – как шептались о тебе шлюхи.

– Скажи мне, князь блевотных элейнтов, хочешь познакомиться с моим Хустовым клинком?

– Прибереги эту реплику для следующей шлюхи.

– Вот и приберегу!

– Князь Силкас, смеющийся петух. Нескоро мы найдем такую, что…

– А вот тут, друг, ты ошибаешься. Мы собираемся встретиться со шлюхой всех шлюх.

Тулас раскрыл губы в улыбке. Высохшая кожа затрещала.

– Т’иам. Ох не понравится ей такой титул, совсем не понравится.

– Ради матери, Тулас. Это ирония!

– А… – Тулас кивнул, но не сразу. – Понятно. Да, если она шлюха, то все одиночники вроде нас…

– Все мы шлюшье отродье!

– Тебе это кажется смешным?

– Вполне. Кроме того, лучше фразы для приветствия в голову не приходит.

– Думаешь, один Хустов клинок чего-то сто́ит? Слишком самонадеянно, Силкас. На бой с ней вышел целый легион, и никто не вернулся.

– Да, Тулас, они погибли, но все же преуспели.

– Дар от Тени, говоришь?

– Да, но не от Идущего по Граням.

– А от кого же?

– От нового бога с помпезным титулом. Престол Тени.

Престол Тени. Не так помпезно, как тебе кажется.

– Не стоит его недооценивать, друг.

– Предостерегаешь меня? Ты с ним даже не встречался.

– И тем не менее.

– А причину не объяснишь?

Тулас указал на ножны с мечом.

– Вот.

– Призна́юсь, друг, мне немного не по себе.

– Хорошо.

– Показать гравировку с драконьим орнаментом?

Кошмар…

Рутт замедлил шаг. Остановился. Всхлипнул, затем снова и выдавил из себя:

– Бадаль… Мухи идут…

Бадаль посмотрела на свои ноги в надежде, что они смогут дойти до Рутта. Медленно, через боль, они смогли. Проследив за тем, куда направлены слепые, заплывшие глаза, далеко впереди Бадаль разглядела копошащиеся силуэты – черные на фоне багрового заката. Мухи о двух ногах группка за группкой словно бы выплывали из кровавого сияния.

– Мухи идут… – повторил Рутт.

Но ведь она прогнала их последним словом силы, которое полностью истощило ее. Весь день Бадаль не могла исторгнуть из губ ничего, кроме воздуха.

Она сощурилась.

– Хотел бы я снова ослепнуть.

Она посмотрела на его опухшие глазницы.

– Ты все еще слеп, Рутт.

– Тогда… Они у меня в голове. Мухи… у меня в голове.

– Нет. Я тоже их вижу. Но это все из-за закатного марева, Рутт. На самом деле там люди.

Он чуть не упал, но встал понадежнее и приосанился. Выглядело это жутковато.

– Отцы.

– Нет. Да. Нет.

– Бадаль, мы что, идем назад? Мы сделали круг?

– Нет. Они идут с запада, а мы все время шли за солнцем, каждый день, каждый вечер.

Бадаль замолчала. Змейка за ними скручивалась в кольцо – костлявые тела сбивались в кучу, как будто так безопаснее. Силуэты на фоне заката росли и приближались.

– Рутт, там… дети.

– Что это у них на коже… на лицах?

Среди детей она разглядела одного отца: борода седая с ржавым, в глазах – печаль, свойственная некоторым отцам, когда они отсылают своих детей в последний раз. Однако детские лица привлекали больше внимания. Татуировки.

– Это они пометили себя, Рутт.

Капельки черных слез. Нет, теперь я вижу ясно. Это не слезы. Слезы высохли и больше не вернутся. Это отметины – на лице и ладонях, на руках и шее, на плечах и груди. Эти отметины.

– Рутт.

– Что, Бадаль?

– У них есть когти.

Рутт прерывисто выдохнул и весь затрясся.

– Попробуй теперь, Рутт. Попробуй открыть глаза.

– Я… я не могу…

– Попробуй. Должно получиться.

Отец вместе с толпой когтистых детей подошел ближе. Они держались настороженно. Не ожидали нас увидеть. Не искали нас. Они пришли не к нам на выручку. Было видно, что они тоже страдают – жажда сжала их лица когтистой костлявой рукой. Когти приносят страдания.

Однако отец, остановившийся перед Руттом, отстегнул с пояса бурдюк. По легкости и толщине было видно, что воды там осталось совсем чуть-чуть. Выдернув пробку, отец протянул бурдюк Рутту.

Тот выставил вперед Ношу.

– Сначала ей, – произнес он слабым голосом. – Прошу, сначала малышку.

Жест был понятен и без слов. Отец не мешкая подошел ближе и наклонился к свертку, а Рутт тем временем откинул ткань, скрывавшую крошечное, сморщенное лицо.

Отец вздрогнул, поднял голову и пристально всмотрелся в узкие глаза-щелочки Рутта.

Бадаль ждала, затаив дыхание.

Затем отец встряхнул бурдюк, наклонил горлышко к губам Ноши, и оттуда тонкой струйкой полилась вода.

Бадаль вздохнула.

– Это хороший отец, Рутт.

Один из когтистых детей – на год или два старше Рутта – подошел и аккуратно забрал у него Ношу. В иной раз Рутт бы сопротивлялся, но сил не было. Когда чужой мальчик забрал сверток, руки Рутта остались согнутыми, как будто он все еще держал Ношу. Бадаль увидела, как напряжены его мышцы и сухожилия. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела Рутта без Ноши на руках, но не смогла.

Ребенок теперь был призраком у него на руках.

Отец, плача – Бадаль видела следы от слез на его грязных, щербатых щеках, – вставил горлышко бурдюка в губы Рутту. Выдавил несколько капель, потом еще.

Рутт сглотнул.

Остальные когтистые дети проходили мимо, к свернувшейся кольцом Змейке, снимая с пояса бурдюки. Их было явно недостаточно, но они все равно шли.

И теперь Бадаль увидела новую Змейку, что выползала из заходящего солнца, – блестящую Змейку из железа и цепей. Она выглядела знакомо; Бадаль видела ее во снах. Отцы и матери, но все дети. А вот – я вижу – их главная мать. Я вижу ее. Она идет.

Из-за спины женщины выходили еще люди с бурдюками.

Мать остановилась рядом с бородатым отцом и посмотрела на Бадаль.

– Скрипач, – произнесла мать; Бадаль слышала этот язык во сне, – они идут не туда.

– Да, адъюнкт.

– И я вижу здесь только детей.

– Да.

За спиной у матери стоял еще один солдат.

– Но… Адъюнкт, чьи это дети?

Она обернулась.

– Не важно, Кулак. Теперь они наши.

Рутт наклонился к Бадаль.

– Что они говорят?

– Они говорят, что нам нужно возвращаться.

«Возвращаться?» – прошептал Рутт одними губами.

– Рутт, ты все сделал правильно. Ты вел Змейку, а ее незрячий язык нашел этих чужаков, которые нам больше не чужие. Рутт, ты увел нас от смерти и привел к жизни. – Бадаль подошла к нему ближе. – Теперь ты можешь отдохнуть.

Бородатый отец (которого звали Скрипачом) успел придержать Рутта, чтобы тот не упал. Они оба опустились на колени.

Адъюнкт немного подалась вперед.

– Капитан, он жив?

Тот, помедлив, поднял голову.

– Если сердце у него бьется, адъюнкт, то я этого не чувствую.

– Он жив, Папа, – произнесла Бадаль на их языке. – Просто отлучился. Ненадолго.

Вперед протиснулся мужчина, которого мать назвала Кулаком.

– Кто ты такая, дитя, и где научилась говорить по-малазански?

Кто я такая? Не знаю. И никогда не знала. Бадаль встретилась взглядом с матерью.

– Рутт привел нас к вам. Потому что вы единственные.

– Что значит «единственные»?

– Единственные, кто от нас не отвернется. Вы наша Мама.

При этих словах адъюнкт отшатнулась; глаза ее заблестели, будто от боли. Она отвела взгляд в сторону, а Бадаль указала на Скрипача.

– А он – наш Папа. Скоро он уйдет, и больше мы его не увидим. Так положено отцам. – Она потрясла головой, прогоняя грусть, нахлынувшую при этой мысли. – Так положено.

Лицо адъюнкта было напряжено. Не глядя в сторону Бадаль, она обратилась к стоящему рядом:

– Кулак, вскройте резервные бочонки.

– Адъюнкт! Да вы посмотрите на них! Еще до рассвета половина сдохнет!

– Кулак Блистиг, это был приказ.

– Нам нельзя транжирить воду! Тем более на этих… этих…

– Выполняйте, – устало произнесла адъюнкт, – или я велю вас казнить. Прямо здесь и сейчас.

– И войско взбунтуется! Клянусь…

Скрипач поднялся, подошел вплотную к Блистигу – и Кулак отступил. Скрипач ничего не сказал, только улыбнулся; в спутанной ржавой бороде сверкнули зубы.

Блистиг выругался и развернулся.

– Все это на вашей совести.

– Капитан Йил, капитан Гудд, – произнесла адъюнкт, – проводите Кулака Блистига.

Мужчина и женщина, державшиеся в стороне, встали по бокам от Блистига и последовали за ним в направлении колонны.

Скрипач вернулся к лежащему Рутту и присел возле него на колени, поставив руку рядом с тощим лицом. Потом поднял глаза на Бадаль.

– Он вел вас?

Она кивнула.

– Как далеко? Как долго?

Она пожала плечами.

– Коланс.

Вскинув брови, Скрипач бросил взгляд в сторону адъюнкта, затем снова посмотрел на Бадаль.

– И сколько дней идти до воды?

– В Икариасе были колодцы. Дотуда… Я не помню. Дней семь? Или десять?

– Без шансов, – произнес кто-то из толпы за спиной у адъюнкта. – Наших запасов хватит на день. Без воды мы выдержим не более трех дней… Адъюнкт, мы не дойдем.

Бадаль склонила голову набок.

– Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть мертвые дети.

– В этот раз Кулак Блистиг прав, адъюнкт, – послышался еще чей-то голос. – У нас не получится.

– Капитан Скрипач.

– Да?

– Пусть твои разведчики проводят тех, кто на ногах, к повозкам с едой. Остальных поручить хундрилам. Проследить, чтобы всем досталось воды – и еды, если получится.

– Слушаюсь.

Скрипач протянул руки к Рутту и подхватил его. Теперь Рутт стал Ношей. Он сам нес Ношу, пока мог, а теперь несут его, и так будет продолжаться вечно.

– Адъюнкт, – произнесла Бадаль, провожая взглядом Скрипача с Руттом. – Мое имя Бадаль, и у меня для тебя есть стихи.

– Дитя, если ты так и будешь тут стоять, то умрешь. Я послушаю твои стихи, но позже.

Бадаль улыбнулась.

– Да, Мама.

Трое всадников удалились, а за ними развеялись и клубы навевающего дурноту дыма. Норов шагнул назад в сумрачный переулок и воззрился на призрачную фигуру у груды мусора.

– Старая присяга. Только поэтому я их отпустил. Мертвый дом – это вам не проходной двор, Император.

Трость с серебряной набойкой звонко ударилась о камни.

– Император? От этого титула я отрекся давным-давно. А привычки давать дружеские советы за мной вообще никогда не водилось. Но только сейчас и только ради тебя, Норов, позволю себе сделать предупреждение. Следи за языком, когда говоришь с богами, смертный, если не хочешь, – призрак вдруг хихикнул, – ощутить на себе тень их неудовольствия.

Норов хмыкнул и какое-то время помолчал.

– Тень неудовольствия… м-да, – только и произнес он, готовясь уйти.

Престол Тени снова ударил по брусчатке. Крупный воин замер и обернулся.

– И это все?! – прошипел Престол Тени.

– Что – все?

– Все, что ты можешь сказать, здоровяк? В такой торжественный момент, когда начинается нечто грандиозное? Давай, смертный, выплесни эль из мозгов и выдай что-нибудь достойное твоего рода! Ты, между прочим, стоишь перед богом! Твои слова должны остаться в веках. Будь глубокомыслен и велеречив!

– Глубокомыслен и велеречив, говоришь?

Норов долго молча разглядывал брусчатку, потом наконец поднял голову, посмотрел на Престола Тени и произнес:

– Пошел на хрен.

В лесу было тихо, но за пределами этой тишины скрывался ужас. Вода сочилась из мха, ручейками стекала по стеблям плюща, оплетающего стволы деревьев, лилась дождем из туч где-то над пологом. Вифал радовался прохладным каплям, сладким поцелуям небес. Они напоминали ему, что есть места помимо тронного зала с женщиной, которую он оставил, и усеянного трупами, залитого кровью Первого Берега, который ждет впереди. Увы, радость была недолгой, ведь лес всего лишь узкая полоса между одним несчастьем и другим. Очень скоро Вифал заслышал звуки битвы, а из-за исполинских древних деревьев проступало сияние. Место, где кончается мир.

Для всех нас.

Вифалу надоело, что Сандалат влезает в его сны, надоело, что все вокруг требуют, чтобы он воспользовался своей любовью к ней как орудием угрозы и подкупа. Правильно Санд прогнала его. Пусть теперь с ней разбирается Мать Тьма.

Извилистая тропа сначала пошла вниз, потом поднялась на гряду, что возвышалась над Первым Берегом. Звуки сражения все нарастали. Цепляясь за выступающие корни, Вифал преодолел подъем, и его глазам предстало зрелище, от которого ноги подкосились, а сердце сжало ледяной хваткой.

Видел ли подобное хоть кто-нибудь? Ковер из семи тысяч трупов. Летерийцы. Шайхи. А у подножия Светопада, по обе стороны от разрыва, груды мертвых и умирающих лиосан. Сколько их? Десять тысяч? Пятнадцать? Количество казалось невероятным. Он мог сколько угодно повторять эти числа про себя как мантру, переводя взгляд с погибших на тех, кто еще сражается у самого разрыва, лишь бы не уступить лиосан ни пяди Берега, но это все равно было за гранью его понимания. Даже когда пришло осознание.

Это не что иное, как последняя битва. Они наступают. Мы погибаем. Остатки народа, которому грозит полное уничтожение.

Вифалу вдруг захотелось развернуться и пойти в Харканас, во дворец, в тронный зал… а что потом? Она не виновата. Здесь ей ничего не нужно. Нижние боги, Санд, теперь я начинаю понимать причину твоего безумия. Никто не отступит, что бы ты ни говорила. Ты можешь хоть вспороть себе горло прямо на троне – это ничего не изменит. Люди будут защищать твой труп. Мертвое тело на троне мертвого города. Им уже давно не нужна причина.

Я должен был это понять.

Между погибшими и умирающими бродили две девочки, с ног до головы выпачканные красным. Одна визжала, словно хотела исторгнуть из себя весь звук без остатка, убить его навсегда. Вторая просто шла, зажав уши руками.

Резервов не было. У разрыва сражались все, кто остался, во главе с Йеданом Дерригом. Но где же Йан Товис? Что стало с королевой шайхов? Если она жива, то в той жуткой мясорубке Вифал ее разглядеть не мог. А если она погибла, то ее тело давно погребено под телами подданных.

Вифал тяжело дышал, сердце бешено колотилось. Рукоять палицы стала влажной. Вифал опустил ее на землю и потянулся к шлему с забралом, который болтался на ремне. Повозившись с застежкой, словно пальцы вдруг забыли, как сгибаться, он натянул шлем на голову, ощутил его вес. Затем застегнул его под подбородком; железное кольцо больно цеплялось за бороду.

Шум битвы приутих, превратился в далекий шелест прибоя на невидимом берегу. С громким скрипом Вифал опустил забрало, и поле зрения стало мозаикой хаотично изогнутых прорезей. Пространство под металлом заполнило гулкое дыхание.

Вифал подобрал палицу, выпрямился и, прикрывая левый бок щитом, двинулся вперед.

Тело как будто подчинялось кому-то другому. Ни ноги, которые сами собой вынесли его на песок, ни глаза, ищущие путь между бледными неподвижными телами, ни руки, держащие щит и палицу, больше не слушались. Кто идет в такую бойню по своей воле? Нет, тебя захватывает какая-то сила, превращая в марионетку. А ты смотришь на себя, идущего вперед, и не веришь своим глазам. Страха нет – вместо него пустота. Рев снаружи стихает, его перекрывает рев внутри: сердце, дыхание. В горле такая сухость, что мать родную убьешь за глоток воды. Хотя нет, конечно, не убьешь, ведь так нельзя, – и от этой мысли хочется смеяться. Но и смеяться тоже нельзя: если начнешь, то прекратить уже не сможешь.

Так ли было в моем первом сражении? Может, поэтому я столь мало помню? Одни мгновения, и то лишь когда они хватают тебя за горло, заставляя видеть то, что ты не хочешь видеть, и вспоминать то, о чем мечтаешь забыть?

Так было или не так?

Теперь он шел не по песку, а по наваленным друг на друга телам. Они были холодные, твердые; подошвы и колени Вифала оставляли на них вмятины, как на глине. А потом он увидел нестройную шеренгу летери и шайхов – кто плелся, кто полз, кто пытался выбраться из-под груды тел. Все до единого зажимали свои раны. Вифал думал, что увидит слезы, отчаяние, но нет, глаза воинов были сухи, и в них было только мучение. Сквозь шум в шлеме он слышал не плач, а стоны боли. И все. Ничего лишнего.

Будь в мире только один бог и только один голос, он бы издавал именно такой звук – чтобы прекратить это безумие.

Впрочем, Вифал, взгляни правде в глаза. Мы бы не стали слушать.

Он прошел мимо изможденных и израненных соратников, протиснулся в кучу, которая то наступала, то откатывалась. От вони закружилась голова. Бойня, отхожая яма, пол в доме у рудомета. Можно задохнуться. Вифала чуть не вырвало, но нет, в шлеме он постарается сдержаться.

Со всех сторон его окружали лица. Все молчали, а взгляды были пустыми – самыми пустыми, какие Вифал только видел. И каждый воин стремился вперед, стремился заполнить собой брешь, которая всегда где-нибудь возникала. Этим он как бы говорил: Хотите убить нас всех, убейте и меня. Только не думайте, что это будет легко.

Вдруг Вифал почувствовал, что готов. Иди, пока не упрешься в препятствие. Затем стой, пока не упадешь. И кто сказал, что жизнь – сложная штука?

Скрытые течения вынесли его на левый фланг, далеко от неподвижного узла в центре, откуда доносился хохот меча, впитавшего в себя все безумие Берега до последней капли.

Вифал заметил Коротышку и не сразу ее узнал. Прежней красоты, озорного взгляда больше не было. Лицо покрывала жуткая маска: влажная кровь поверх запекшейся крови, поверх крови, которая превратилась в черную корку. Сквозь рассеченную щеку проглядывали стиснутые зубы. Коротышка командовала своим флангом – без былого задора, но расчетливо и эффективно.

Слева от нее упали двое шайхов, и в освободившуюся брешь стали пробиваться трое лиосан.

Вифал сглотнул, осознав свою простую и ясную задачу. А затем кинулся навстречу врагу.

Что-то новенькое. Йан Товис это чувствовала. Йедан Дерриг со своими воинами подошел вплотную к разрыву и там сдерживал лиосан, не давая ни на шаг закрепиться на Берегу.

Он ничего не объяснял, и бой шел у разрыва, из которого, как из открытой раны, продолжали сочиться лиосан. Йан Товис вдруг осознала, что на этот раз передышки не будет, что битва идет до последнего солдата, пока одна сторона не падет. Конец наступит только тогда, когда последний меч вонзится в последнее бьющееся в агонии тело.

Откуда он знал? Что́ он совершил по ту сторону врат? Что́ он там увидел?

Время от времени она могла разглядеть спину брата, а еще слышала жуткий громогласный хохот, когда очередной лиосан взрывался фонтаном крови и его тело добавлялось к груде остальных, а поверх него начиналась новая схватка. Иногда она видела лицо Йедана, почти неузнаваемое. Хустов меч заставлял брата преодолевать усталость, куда бо́льшую, чем в состоянии выдержать человек. Йан Товис успела заметить плотно обтянутые тонкой кожей скулы и все-все сосуды, а также кровавые слезы, льющиеся из глаз.

Для шайхов наступила ночь. Песок медленно и молчаливо отмерял мгновения, и вот наконец пришло то время перед рассветом, которое кажется вечностью, – время Дозора. И Дозорный стоял. Он сражался, широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие на горе из трупов.

Смотрите на него. Вот он, посреди вечности перед рассветом. Когда дух смертных слаб, когда страх пускает когти в сердце, когда просыпаешься такой одинокий, что хочется вопить. А потом… у тебя перехватывает дыхание, и ты чувствуешь. Чувствуешь, что ты не один.

Дозорный стоит на страже.

Все те, кто сражался рядом с ним, не сдавались и не отступали. Вместо этого они умирали. Один за другим.

Йан Товис чувствовала себя фигуркой, слепленной из пепла и крови, которой придали человеческую форму, обваляли в толченых костях предков. Она не сдавалась, потому что ее брат не сдавался, потому что граница пролегала по Светопаду и разрыв в нем был местом, где все решится.

А лиосан шли и шли, вырывались из бушующего вихря. Многие даже не успевали понять, в какой кошмар угодили, – их тут же пронзали пикой или разрубали мечом. Так они и умирали, прямо на пороге, пачкая кровью тех, кто приходил следом.

Йан Товис не знала, сколько шайхов и летерийцев осталось. Ей снова, как и столетие, а то и больше назад, привиделось, будто Йедан Дерриг один – последний – стоит перед разрывом. Только теперь видение казалось не игрой воображения, а пророчеством.

И все потому, что я отказалась преклоняться перед Берегом.

Дракона в разрыве не было. Если бы он появился, она бы не стала мешкать. Она бы бросилась вниз, веря, что Йедан убьет чудовище, а ее кровь возьмет над ним верх и возведет на его крови новую стену, которая скроет разрыв.

Почему я ждала? Почему сопротивлялась?

Почему я считала, будто моя свобода чего-то стоит? Почему я вообразила, будто имею право выбирать свою судьбу или отрекаться от нее?

На колени встают только побежденные. Только рабы и те, кто отдают свою жизнь в чужие руки.

Однако теперь… я тоже встану на колени. Ради спасения своего народа – той горстки, что осталась. Где вы, девочки-ведьмы? Я готова. Выпустите мне всю кровь до капли.

Взмах мечом, и лиосан перед ней падает на колени, словно передразнивая ее внезапное желание. За его спиной Йан Товис увидела брата. Тот обернулся, и их взгляды встретились.

Она всхлипнула и кивнула.

Йедан Дерриг раскинул руки в стороны.

– Назад! – проревел он. – Десять шагов!

И приготовьтесь встречать дракона.

Военный вождь Голл слышал родовые муки жены, и от этих криков его переполнял ужас. Можно ли представить нечто более жестокое? Производить на свет дитя – в таком мире. Клянусь Падением Колтейна, разве мало слез было пролито? Разве недостаточно мы носим шрамов?

Хотелось завернуться в шкуры и ничего этого не замечать, но Голл не мог шевельнуться. Тело будто умерло, и душа сиротливо сжалась внутри. Кто сейчас стоит рядом с умирающей матерью? Шелемаса, последняя из женщин-поплечниц. И ни дочерей, ни сыновей с женами. Даже меня там нет. Впервые я не присутствую при рождении своего ребенка – последнего ребенка.

Щекой Голл ощутил острие ножа.

– Если ты прямо сейчас не пойдешь к ней, – прошипела ему на ухо Джастара, – я прикончу тебя.

Я не могу.

– Клянусь, такого труса убить не жалко. Слышишь меня, Голл? Твои вопли заглушат все звуки, даже крики твоей жены. Или ты забыл, что я семак? Я превращу эту ночь в бесконечную пытку. Ты будешь просить о пощаде, но не получишь ее!

– Ну же, давай, женщина.

– Разве не должен отец встать на колени перед матерью в момент рождения? Не должен ли он преклониться перед силой, которой не обладает? Не должен ли он смотреть в глаза любимой и увидеть в них незнакомую, ужасную мощь – мощь, которая не видит его, нет, но которая заглядывает в душу? Не должен ли мужчина ощутить себя посрамленным? Только не говори, Голл, что не желаешь присутствовать при этом – в последний раз! Иди и будь свидетелем!

Сглотнув, он посмотрел на Джастару. Нож проткнул щеку, уперся в скулу. Теплая струйка потекла по подбородку, коснулась уха.

– Этот ребенок не мой, – прошептал Голл.

– Твой и больше ничей. Неужели ты не понимаешь, глупец? Это последний ребенок хундрилов, последний из «Выжженных слез»! Ты, Голл, наш военный вождь. Он должен родиться и увидеть твое лицо. Как ты смеешь лишать его этой почести?

Ему стало трудно дышать. Где мне взять силы, чтобы сделать то, что она требует? Я… столько потерял. Ничего не осталось.

– Это последняя ночь, Голл. Хоть на сей раз поведи себя как вождь. Как муж. Как отец.

В шкурах слабо завозилась чья-то дрожащая рука. Не моя ли? – удивился он. – Да, моя. С кряхтением Голл поднялся и посмотрел на Джастару. Та убрала нож.

– Мой сын… был счастливцем, что нашел тебя.

Ее глаза расширились, лицо побледнело. Джастара отшатнулась.

Голл откинул шкуры и потянулся к ремню с ножнами.

– Ты требуешь от меня слишком многого. Да, конечно, я осознаю необходимость. Какие бы угрозы я ни выдвигал, магия мне не враг. И никогда им не была. Более того, я завидую дарам этого мира. У меня на родине… Впрочем, не важно. Вера может прогнить. Чтобы перечеркнуть будущее, достаточно одного предательства.

Ты бы не узнал меня в гневе. В нем я пылаю ослепительным светом. Среди оставленных мной полчищ есть и те, кто, невзирая на смертное обличье, возомнил себя богами. Ни одному настоящему богу не под силу устроить такую тиранию. Они порабощали поколение за поколением – тех, кто ходил с ними по одной земле, пил одну воду, дышал одним воздухом. Они сделали все, чтобы те стояли на коленях, покорно склонив голову. И каждый из рабов, осмысливая свою жизнь, видел – если осмеливался – только правду. А потому почти весь мой мир, почти все мои дети живут в муках и отчаянии, постепенно наполняясь гневом.

Должно ли так продолжаться? С точки зрения тиранов – конечно. Иногда я мечтаю… да-да, знаю, что у тебя мало времени… я мечтаю вернуться и зажечь мечи священным возмездием. Я мечтаю, Престол Тени, убить тех мерзавцев, всех до единого. Не в этом ли смысл божественности? В том, чтобы стать неумолимым орудием справедливой кары?

Согласен, было бы прекрасно.

Но нет, я не настолько глуп. Ничего не изменится. И даже если ты совершишь невозможное: освободишь меня руками горстки смертных и отыщешь тропу… стоит мне ступить на родную землю, меня выхолостят. Обескровят. Выпотрошат, снимут кожу и растянут ее, чтобы укрыться в тени от жара огней, которые они сами и зажгли. В этом-то и беда с тиранами. Они всех переживают.

Я сделаю то, о чем ты просишь. Точнее, попытаюсь. Мне недостает многих частей, и я уже отчаялся когда-либо снова их увидеть. Насколько я понимаю, у Шкуродера, узурпировавшего престол моего Дома Цепей, много врагов. Теперь еще добавлюсь и я. Как думаешь, его мучает бессонница?

Нет, вряд ли. Предатели подобным не страдают.

Престол Тени, ты ведь не предашь меня?

Не предашь?

Кильмандарос бежала, спасаясь. Она уже не помнила, когда началось ее бегство и когда она ворвалась на первый из бессчетного множества Путей. Сейчас ее окружал блеклый, бесцветный мир; под ногами – глина, взрыхленная тысячами копыт. По ночному небу плыли две небольшие луны.

В полулиге впереди виднелись холмы из красного песка, волнами уходящие к горизонту. Спрятаться негде: ни пещеры, ни деревьев. Надо уходить отсюда, и поскорее. Кильмандарос оглянулась через плечо.

Непроницаемо черный вихрь охватил половину неба.

Это он! Он близко! Хриплое дыхание раздирало горло. Сердца громыхали, словно в разгар тысячи гроз. Ступни ее были разодраны в кровь, мышцы жгло кислотой.

Куда? Куда спрятаться?

– Я совершила ужасное и заплачу за это. Но во всем повинен Эстранн! Не я! Я не хотела освобождать ее, клянусь!

Склон, осыпающийся красным песком, был уже совсем рядом. Как же она ненавидела это место!

– Ужасный, ужасный поступок!

Чернота настигла ее. Кильмандарос закричала, останавливаясь, потом развернулась и закрылась руками.

И обрушился удар с неба.

Крылья как всполохи ночи. Пылающие змеиные глаза. Длинные когти, что пронзили ей плечи и оторвали от земли.

Кильмандарос с воплем замолотила кулаками по чешуйчатой груди дракона. Каждый удар отдавался гулким эхом.

Дракон выпустил ее, и она, обливаясь кровью, полетела вниз.

Тень накрыла Кильмандарос – огромное тело с извивающейся шеей. Взмах головой, и мощные челюсти сомкнулись вокруг нее. Клыки впились в бок, и она снова почувствовала, как взлетает. Переворачиваясь, она увидела, что укус содрал кожу и мясо с костей. Из левого бедра хлестала кровь. Воя от боли, она снова устремилась вниз.

На этот раз Драконус не стал ее подхватывать. Кильмандарос приземлилась на ноги, и те хрустнули, будто ломающиеся деревья. Кости бедер треснули, их осколки вонзились в таз и в живот. Она повалилась на грудь, затем перевернулась на спину. Беспомощная и неподвижная, Кильмандарос смотрела, как Драконус спускается с неба.

Нечестно.

Чья-то рука мягко коснулась ее щеки. Кильмандарос сморгнула пелену с глаз и увидела лицо сына.

– Нет! Уходи! Возлюбленный сын мой, беги!

Вместо этого он встал и вытащил меч.

– Сечул, где Эстранн? – донесся до нее голос Драконуса.

– Ушел, – ответил сын.

– Куда?

– Прятаться, куда же еще? Нескоро ты его найдешь. Нужно ли предостеречь тебя от лишних клятв, Драконус, или это будет слишком болезненно?

– Ты всегда ходил за ним на цепи, Сечул Лат. Если собираешься препятствовать мне, я убью тебя.

– Я защищаю свою мать.

– Тогда ты умрешь вместе с ней.

Сын грустно улыбнулся и повел плечом.

– Драконус, кроме нее, у меня никого нет. Если ты сейчас ее убьешь, то… мне больше незачем жить. Ты понимаешь?

– Слабак, – пророкотал Драконус. – Ты хотел всю вечность пробыть под материнским крылом? Вылезай из-под него, ищи свой собственный свет.

– Ах, значит, ты даришь мне шанс? Так ведь, Драконус? Тебе кто-нибудь объяснял, как нужно делать подарки?

По долгому молчанию Кильмандарос поняла, что они сцепились взглядами. Затем Драконус сказал:

– Поднимай свой меч.

Ей хотелось кричать, молить, чтобы Драконус пощадил сына, но стоило открыть рот, как горло наполнилось кровью, и она стала захлебываться.

А потом взвизгнул клинок, зашуршали сапоги и жутко затрещала раздираемая плоть. Со звоном упал меч, кто-то по-детски всхлипнул.

Кильмандарос услышала приближающиеся шаги.

Она не могла дышать и чувствовала, что умирает. Перед глазами висели две луны, такие крошечные на фоне бескрайнего ночного неба, а потом их скрыла собой фигура Драконуса. Он не оставил тебе выбора… но ты этого не скажешь. Да и зачем?

Его глаза сияли, как посеребренная луной вода, и было в них нечто по-своему красивое. Искрящиеся, словно слезы, окруженные тьмой. Но видно, во что они могут превратиться. Так ужасно…

Эстранн, ты нас погубил.

Острие меча коснулось углубления под горлом. Кильмандарос взглянула в глаза Драконусу, но ничего в них не увидела. Что ж, будем считать это милосердием.

Клинок, пронзивший ей шею, был одновременно ледяным и обжигающим. А затем перед глазами потемнело.

Я… я ухожу.

Сын мой. Даже в конце ты меня разочаровал.