Бригантина, 66
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Рождаясь, книга, как корабль, отправляется в странствия. Она обречена на неспокойную жизнь, потому что несет в себе дух пытливости, дух познания.
И когда наше издательство готовило в свет новую флотилию маленьких кораблей — книг о путешествиях, поисках и открытиях, — само собой родилось тревожное и зовущее имя: «Бригантина».
Оснащая судно, капитаны — писатели, путешественники, ученые — помнили, что у книги есть одно несомненное преимущество перед кораблем — книге противопоказан балласт.
Отплывая в далекие страны, в свой первый рейс, «Бригантина» набирает команду.
Она ждет тебя, читатель!
Попутного ветра!
Вл. СТЕЦЕНКО
М., «Молодая гвардия», 1966
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О БРИГАНТИНЕ
С ранней юности я люблю рассказ Киплинга под несколько странным и даже загадочным названием «Мы здесь!».
В рассказе говорится о плавании рыболовной бригантины в водах Ньюфаундленда.
Называлась эта бригантина «Мы здесь!». По этому ее наименованию и назван рассказ Киплинга. В имени бригантины есть что-то и печальное и радостное. «Мы здесь!» — значит, мы живы и ждем свидания с вами. «Мы здесь!» — значит, мы помним родных, друзей и всех людей нашей страны, помним в этих печальных пространствах туманного северного океана.
«Мы здесь!» — значит, мы вернемся.
Когда бригантину окликали со встречных кораблей, то в ответ едва слышно доходило из гущи тумана, из погруженных в тусклый свет водных далей; «Мы здесь, не тревожьтесь о нас».
Впервые из этого киплинговского рассказа я узнал, что существует особый вид парусника под названием «бригантина».
Много позже, работая в газете «Моряк», я узнал наименования многих типов парусных судов — барков, шхун, бригов, клиперов и баркентин.
Бригантина — это двухмачтовый небольшой парусник с квадратными парусами водоизмещением в 300–400 тонн. В общем это маленький бриг.
Но небольшие размеры корабля нисколько не лишали его поэзии. Бригантины так же пенисто бороздили моря, как и стройные и стремительные бриги.
Они приносили мачтовые огни в такие глухие углы океана, что их впервые видели и приветствовали криками только стаи обезьян, еще не видевшие человека.
Бригантины бесстрашно везли в своих трюмах драгоценный душистый груз так же, как и океанские клипера.
Поверим на слово рассказам наших дедов и прадедов о том, что б давние времена груз морских кораблей был гораздо душистее, чем нынешний.
Судите сами — гвоздика, копра, бананы и ананасы, кокосовые и мускатные орехи, ваниль, бочки с пальмовым вином. Всего не перечислишь!
— А что теперь? — спрашивают отцы и деды и пренебрежительно машут рукой.
— Теперь едкий зловонный бензин, убивающий в воде всяческую жизнь, да, бензин и еще какой-то липкий грязный мазут. Теперь не то!
Это вечный припев стариковских рассказов. И мы не те. И океан не океан.
И паруса не паруса, а хлопчатобумажный текстиль.
Разве кто-нибудь помнит о знаменитых манильских канатах для английского военного флота! В эти канаты коварно вплетали красную нить. И если у частного (не военного) шкипера находили на корабле канат с красной нитью (а это свидетельствовало, что канат был наверняка украден с военного корабля), то шкипера по средневековым английским законам вешали в петле из этой же самой любимой им манильской пеньки.
В рассказе Киплинга рыбаки на «Мы здесь!» поют старую песенку:
Сборник под названием «Бригантина» будет нести в своих трюмах, как и полагается бригантине, много замечательных «товаров» и прежде всего описания замечательных уголков земли и удивительных явлений природы. Вот материал, который никогда не приестся и не набьет оскомину.
Проверьте это по первому номеру «Бригантины».
В. Некрасов
«САНТА-МАРИЯ»
С балкона моей комнаты видно море. По нему с утра до вечера ходят теплоходы. Маленькие — раньше они назывались катерами, а теперь тоже теплоходами — в Алупку, Симеиз, Форос. Большие подальше — в Одессу, Батуми. Все они белые, а большие — с красными полосами на трубах.
Я их умею уже отличать по очертаниям. Самая красивая и важная — это «Россия», самый большой — «Адмирал Нахимов»: у него две трубы, и он не теплоход, а пароход. Остальные: «Петр Великий», «Крым», «Абхазия», «Литва», «Латвия» — те поменьше, но тоже красивые. По вечерам, обгоняя друг друга, носятся по морю красненькие прогулочные катера на подводных крыльях. Среди них один большой — «Стрела»: он развивает скорость до восьмидесяти километров в час и оставляет за собой невероятной длины белый хвост.
Раз в неделю привозит иностранцев немецкий лайнер с желтой трубой и длинным названием «Фольксфройндшафт», иногда появляется грек «Агамемнон», иногда румын.
Всех их я знаю, я к ним привык, полюбил. Но сегодня появилась «Альфа», и я не могу уже смотреть ни на важную «Россию»» ни на стремительную «Стрелу». У «Альфы» три мачты и сероватые паруса. И идет она гордо, спокойно, величаво. От нее нельзя оторвать глаз. Она такая изящная» стройная. И, глядя на нее, хотя она только учебное судно, хочется быть флибустьером, отчаянно смелым и лихим, хочется, сидя на баке, пить ямайский ром, бегать по реям, кричать с марса: «Земля!», открывать Америку, быть Колумбом.
Я знаю: все это от детства, от прочитанных тогда книг. А вот нынешние десятилетние мальчишки? Дрожит ли у них что-то внутри, когда они видят живой парусник? Или все дети теперь мечтают быть не флибустьерами, а космонавтами? Неужели это так?
Я привез из Америки одному мальчику подарок. Когда я увидел его, этот будущий подарок, на полке детского отдела большого нью-йоркского магазина, я сразу понял: оставшиеся деньги потрачены будут не на авторучки, не на клетчатые «безразмерные» носки, не на кальвадос «Триумфальная арка», а именно на нее — колумбовскую «Санта-Марию».
Рядом с «Санта-Марией» стояли: слева — «Куин Мэри», справа — знаменитый авианосец, название которого я забыл. Но на них не хотелось даже смотреть. Я заплатил один доллар семьдесят пять центов и получил коробку удивительной красоты — на пестрой глянцевой крышке, надув паруса с алыми крестами, неслась по пенистым волнам океана прекрасная «Санта-Мария».
Когда через несколько дней я вручил эту коробку мальчику, которому она была предназначена, и когда он, открыв ее, увидел лежащую внутри в разобранном виде «Санта-Марию», он, мальчик, на какое-то время лишился дара речи, потом были крики, объятия, восторги, желание немедленно, тут же, сейчас же начать сборку легендарной каравеллы. Но родители сказали, что каравелла подождет и до завтра, а сейчас пора ужинать и спать.
На следующий день утром была школа, потом пионерское собрание, а вечером надо было готовить уроки, Сборку и на этот раз отложили.
Назавтра мальчик опять ушел в школу, погладив на бегу коробку, а мы е его отцом, хозяином квартиры, в которой я всегда останавливаюсь, когда приезжаю в Москву, допив чай, закурили.
Кончив курить, отец мальчика сказал:
— А что, если мы сами начнем склейку? Сынок мой — товарищ неаккуратный, того и гляди чего-нибудь сломает, а мы с тобой…
— Что ж, можно, — сказал я.
Мы выключили телефон и пошли за коробкой.
«Санта-Мария» была пластмассовая и состояла из отдельных кусков. Отдельно палуба, отдельно борта, бак, ют, фок-грот и бизань-мачты, отдельно все реи, бушприт, надутые уже ветром паруса, флаги и вымпелы, отдельно и моряки, среди них, очевидно, и Колумб. Все перенумеровано. Ко всему приложены были чертеж и тюбик клея.
Мы сели за работу. Визит в издательство был отложен. Телефон, слава богу, молчал. Когда пришел мальчик, которому подарена была «Санта-Мария», ему было сказано: «Не мешай, иди готовь уроки», — в этот момент приклеивался кливер, а это дело нелегкое.
Вечером должны были прийти гости, но им позвонили, что-то наврали, и работа продолжалась. Иногда к нам в комнату заглядывал хозяин «Санта-Марии» и просил, чтобы ему разрешили приклеить к мачте вымпел, но отец пристыдил его, напомнив, как плохо он наклеил неделю тому назад в ботанический альбом паслен, и хозяин каравеллы вынужден был уходить, а вымпел мы приклеивали сами.
Но гости все же пришли. Не те, а другие, совсем неожиданные. Мы с отцом хозяина «Санта-Марии» возненавидели их на всю жизнь. Они сидели до часу ночи, говорили о всякой всячине — о литературе, какой-то выставке в Манеже, театре «Современник», о своей поездке в Армению, а мы смачно курили, иногда переговариваясь между собой, куда надо приклеить деталь № 57, которой на чертеже почему-то нет.
В этот день мы легли… В общем неважно, когда мы легли, — утром «Санта-Мария» гордо стояла на своей подставке на самом видном месте, и свежий атлантический ветер упруго надувал ее паруса с большими алыми мальтийскими крестами. Марсовый бушприта смотрел в подзорную трубу. «Санта-Мария» неслась на запад в поисках Индии.
Хозяин «Санта-Марии» был в восторге. Друзья его тоже. И друзья отца тоже. И дети друзей отца тоже. Все щупали паруса, ванты, приклеенных к палубе моряков, а мы с отцом говорили: «Осторожно, не трогайте пальцами, может быть, клей еще не совсем засох», — и все были довольны и сетовали на нашу игрушечную промышленность, которая почему-то не делает такие милые игрушки, — ведь можно было сделать «Три святителя» или какой-нибудь другой знаменитый корабль.
Место для «Санта-Марии» было выбрано на невысоком книжном шкафу. Время от времени мы к ней подходили и что-нибудь на ней подправляли или слегка поворачивали, чтобы она красивее выглядела с того или иного места. Несколько дней шел спор, в какую сторону должны развеваться вымпелы — вперед или назад. Одни говорили назад, другие — вперед, доказывая, что ветер дует сзади, по ходу корабля, а не спереди. Но договориться так и не удалось.
С появлением «Санта-Марии» комната сразу стала красивее. Порой казалось, что в ней пахнет водорослями, рыбой, соленым морским ветром. Сам хозяин каравеллы, парень ехидный и с юмором, сказал как-то, что скорее всего пахнет джином или ромом. В наказание он был отправлен, как всегда в таких случаях, учить уроки.
В воскресенье к мальчику в гости пришел другой мальчик. Родители ушли по делам, и старшим в квартире остался я. Дети начали играть в мяч, а я ушел в соседнюю комнату то ли писать, то ли читать, то ли спать. Уходя, я сказал:
— Смотрите играйте в мяч осторожно, не попадите в каравеллу.
Дети обещали не попасть в каравеллу и начали осторожно играть в мяч.
Минут через пять что-то с грохотом упало — и воцарилась могильная тишина. У меня внутри все оборвалось. Я выскочил в соседнюю комнату. «Санта-Мария» лежала на полу с поломанными мачтами. На мальчиках не было лица.
Я страшно рассердился, накричал на мальчиков и даже дал им несколько подзатыльников, чего со мной до сих пор никогда не случалось. Мальчики обиделись: «Ведь мы ж не нарочно», а я подобрал каравеллу и унес ее в другую комнату.
На починку ушло не меньше часа. Грот-мачта сломалась пополам, и срастить ее было не так-то просто. Две другие мачты, к счастью, только погнулись, но порвались и попутались ванты — с ними тоже пришлось повозиться.
В конце концов я все-таки восстановил каравеллу. Сейчас она по-прежнему стоит на своем месте, и попутный ветер по-прежнему никогда не изменяет ей. Обидно другое: буквально через три минуты после катастрофы мальчики как ни в чем не бывало опять начали свою идиотскую игру в мяч, начисто забыв о Колумбе, бом-брамселях, гиках, стеньгах, клотиках и соленых брызгах.
С тех пор я навсегда возненавидел игру в мяч и еще больше мне захотелось убежать юнгой на корабль.
А может, на «Альфе» нужен библиотекарь?
К. Паустовский
ОГНИ ЛА-МАНША
Я только что вернулся из Англии, но некоторые впечатления этой поездки настолько уже отстоялись, что о них можно писать. Хуже всего, конечно, писать по первому впечатлению. Тогда рисунок получается слишком резким, как сырая масляная краска на холсте. Все выпуклости еще сильно блестят. Они еще не смягчены дымкой времени и слабого забвения.
Дымка времени, очевидно, похожа на тот мягкий голубоватый туман, каким наполнены долины сельской Англии. Эта дымка придает величественные расплывчатые очертания дубовым рощам, навсегда покинутым Робин Гудом. Она сообщает темный и глубокий тон воде озер и замедленных рек, украшенных стаями лебедей. В этой дымке выглядят призрачными даже бесчисленные замки. Они как бы построены из ноздреватой пемзы. Длинное время покрыло их стены старческим румянцем. Кажется. что такой замок можно легко поднять и подержать на ладони.
В Англии время почему-то кажется спокойным, несмотря на то, что история страны полна тревог и кровавых событий.
Сейчас в Лондоне пескоструйными насосами смывают со старых зданий черноту времени — патину, истории. Иным это нравится, иным нет. По-моему, светлый, как бы восковой, Лондон приятнее недавней) черно-белого и несколько траурного Города.
Англия оказалась страной неожиданной. Первая встреча с ней сразу же разрушила мой привычные представления, сложившиеся еще в юности, и, несомненно, связанные с временами Констебля, Вальтера Скотта и Чарлза Диккенса. Вместо багрового тумана — «смога» Лондон был залит океаническим воздухом и вполне респектабельным солнцем. Даже громада собора святого Павла представлялась в этом воздухе перенесенной сюда из Флоренции. Неожиданными оказались и англичане — шутливые, простые и обязательные люди, обладающие вежливой точностью и хорошей памятью на свои обещания.
Но все же туман не исчез из Лондона. Как-то мы разговорились о тумане с шофером такси, и он, подумав, сказал:
— Если хотите увидеть наш знаменитый туман, то я заеду за вами в гостиницу поздним вечером и отвезу вас на тот берег Темзы («тем берегом» он называл правый берег реки). Оттуда вы увидите парламент и Вестминстерское аббатство в тумане, таком красном, как натертый кирпич.
Вечером мы вышли из такси и облокотились на мокрый гранит набережной. На Темзе начался прилив, и длинные барки уже не полулежали на илистом дне, а покачивались на взволнованной воде вместе со множеством неярких речных огней. Перед нами в летучем дыму, неведомо откуда струившемся вдоль Темзы и неведомо откуда подсвеченном тяжелым красным пламенем, величественно плыло каменное привидение парламента. И гулко, на весь Лондон, казалось на весь «туманный Альбион», забрызганный холодными атлантическими прибоями, били башенные часы Биг-Бен.
В гостинице я часто просыпался среди ночи, но не зажигал огня, чтобы посмотреть на часы, а ждал боя Биг-Бена. И каждый раз у меня сжималось сердце от чувства затерянности в чужой и не всегда понятной стране, от ощущения бесконечно уплывающей, как ночная вода, тугой темноты. Куда уходит время? К какому концу? К какому пределу?
Чтобы уснуть, я начинал вспоминать по старой привычке разные стихи. Сначала Верхарна:
Или печальные стихи о старом Сити:
В конце концов мне удавалось уснуть, но сон был непрочен, как проблеск английского утра, что зарождалось в сумраке ненастных берегов.
В Британском музее я рассматривал акварели знаменитого английского мариниста Тернера и был поражен множеством аспектов низкого ветреного неба и дождевых облаков, заполнявших его гениальные картины. Нет, не слишком уютной была жизнь на этом острове, куда заплескивали ненастья всего нашего полушария.
Но, повторяю, нам повезло, и страна, согретая октябрьским солнцем, как бы улыбалась про себя чужестранцам, пораженным теплотой и сочностью ее светло-зеленых пастбищ и садов. В маленьком палисаднике в Лондоне, стиснутом черными глянцевитыми кирпичами, я видел дозревающий инжир — совсем как у нас в Крыму, где-нибудь на окраине Ялты. В Стратфорде в саду жены Шекспира Анны Хэтауэй, очень светлом и небогатом, пахло свежо и нежно незнакомыми, должно быть, тропическими цветами. Этот запах 'спящего столетиями сада проникал в светлые деревянные комнаты и смешивался с запахом старой английской полировки. Лестницы в этом доме скрипели беспомощно и жалобно под ногами туристов, будто говорили с укором: «Зачем вы топчетесь там, где проходил Шекспир! Вы же знаете, что по своей скромности и детской застенчивости он уступает вам дорогу на узких поворотах и очень смущается при виде бородатых босых битников и извивающихся молоденьких леди с руками, глубоко засунутыми в карманы коротеньких брюк».
Может быть, я не прав, считая Шекспира таким застенчивым. Но самая обстановка Стратфорда-на-Эйвоне располагает к такому представлению. Во всяком случае, я уверен, что Шекспир смутился бы, встретившись с Бернардом Шоу. Этот решительный и ошеломляющий ирландец кого угодно мог поставить в тупик.
В Англии я все время как бы примеривал страну к Бернарду Шоу, но он не очень в ней помещался. Ему было тесно. Его насмешливый ум требовал вольных прыжков. Но чем дольше я жил в Англии, тем яснее становилось, что Шоу — подлинный великий англичанин по своей внутренней сути, по своей ястребиной мысли, неумолимому сарказму и непрерывным взрывам. Это был «пороховой заговор» в одном лице. Взрывов его иронии и мысли можно было ждать в любую минуту дня и ночи. Любая строка могла взлететь на воздух и надолго восхитить вас или ошеломить.
Спектакль Шекспира («Генрих Пятый») в Стратфордском королевском театре — в новом здании, которое как бы охраняют среди затененной реки эскадрильи невозмутимых лебедей, — был несколько странен. Он казался нам, чужестранцам, несколько странным и не совсем реальным, подобно холодноватым и туманным улицам этого городка, его пустынному уюту и увядшей черной розе на паперти церкви, где похоронен Шекспир. Спектакль о короле — завоевателе Франции — был несколько странен потому, что бурное, всегда на границе гнева и горя, шекспировское действие, пыл героев, их горячность, слезы и смех были как бы заперты наглухо в стенах театра, где голубовато и спокойно светились, исполняя свой долг, дежурные лампочки, и зрители — вежливые и сдержанные — почти не аплодировали самой превосходной игре.
В этом театре вот в такую обманчиво тихую ночь надо бы увидеть великую трагедию Шекспира о леди Макбет — трагедию предательства, крови и женской красоты, запутанной в преступлениях. Я подумал об этом и невольно вспомнил стихи нашего} прекрасного писателя и поэта Бориса Лапина, героически погибшего во вторую мировую войну. Вспомнил его удивительные стихи, чем-то неуловимо, но крепко связанные с Англией, с Шекспиром:
На обратном пути из Стратфорда в Оксфорд меня преследовал этот образ Бирнамского леса — он шел на нас, он зловеще возникал в ночной мгле громадами своих качающихся черных вершин, он угрожал железным скрежетом листвы, трепещущей от атлантического ветра. Только в Оксфорде среди спокойствия колледжей и благожелательных ученых эта тревога прошла — нет, Бирнамский лес еще не двинулся!
Из Стратфорда мы возвращались в Лондон через Оксфорд и заночевали в этом древнем университетском городе, похожем на большое, вымощенное плитами подворье монастыря.
В гостинице было безмолвно, светло, стены ее были затянуты тонкими выцветшими коврами. В уютном холле смущенно краснел электрический камин и успешно боролся с пронизывающим холодом ночи. Мы вспоминали названия старинных харчевен, встреченных в дороге, и почему-то радовались этим названиям, как будто взятым из романов Стивенсона или Вальтера Скотта: «Глаза оленя», «Крикливый петух», «Пивная цена». Радовались, очевидно, потому что давно не встречали таких старомодных
В харчевнях с такими названиями должно было быть сухо, светло, пахнуть вереском или лавандой, должны были ярко гореть, источая лучистую теплоту, старые керосиновые или газовые лампы, а к ужину поджаривалась на очаге жесткая свинина.
Англия несколько старомодна. Особенно это заметно в одежде среднего англичанина, лондонского клерка. Когда в «столице клерков» Сити кончается работа, все улицы внезапно отодвигаются во времена Теккерея и Питта. Тысячи клерков, одинаково одетых, в одинаковых черных костюмах, с черными, туго свернутыми зонтиками в руках, бодро расходятся по домам, и кажется, что у них в карманах позванивают шиллинги, а у иных, наиболее бедных, даже фартинги, на которые ничего, собственно говоря, нельзя купить.
Сложность английской денежной системы может привести в отчаяние. Почему фунт стерлингов делится не на десять, а на двадцать шиллингов, а шиллинг делится на 12 пенсов, — и неизвестно и непонятно. Почему в пенсе четыре фартинга? Каково достоинство фартинга, вы сможете понять, пожалуй, лишь в том случае, когда вам в сердцах скажут, что ваша паршивая жизнь не стоит и одного фартинга.
Так вот, есть Сити, где в тусклых стенах банков и контор медленно вращаются, позванивая в сейфах, несметные, накопленные веками богатства Англии.
Однажды с империала вишнево-красного автобуса я с радостным изумлением увидел в Сити узкий дом, похожий на коробку от сигар, поставленную на попа, с вывеской на фасаде «Домби и Сын».
Нельзя, конечно, думать, что в этом беглом очерке о внешних чертах Англии можно хотя бы в сотой доле исчерпать тему этой поездки. Нужно еще написать о многом, но прежде всего о людях — от блестящих профессоров Оксфорда до не менее блестящих шоферов и матросов. Эти строки — это отрывки, первые впечатления. И одно из сильнейших впечатлений — английский ландшафт.
К Оксфорду мы подъезжали к вечеру. Над очень пологими волнистыми холмами Англии разгорался закат. Такого я никогда не видел в жизни. Он был необыкновенного тускло-желтого и приятного цвета, без всяких оттенков, как одна огромная небесная пелена. Если бы это сравнение не казалось искусственным, то я сказал бы, что закат над Оксфордом носил цвет спелого банана. Сквозь него кое-где просвечивал тоненький свет звезд. Кущи дубов и вязов, огромных, как библейские шатры, возникали на этом закате, и это походило на фантастическое траурное шествие Деревьев.
Дали Англии окрашены так воздушно, будто они нанесены на фарфор самой тонкой кистью и самой светлой краской. И всюду среди рощ, полей и дорог часто цветут шиповник и репейник — герб Англии.
Ландшафты Англии наполнены тускло светящимся воздухом. Это обстоятельство должно было вызвать к жизни художника, который стремился бы передать этот воздух родной земли. И такой художник появился. Это был Уистлер. Он наполнил Англию блеском прибрежных вод, красками гаснущего заката, голубизной морских затиший, разгорающимся к ночи широким сиянием огней и их отражений в неподвижных портовых затонах.
Таков пейзаж Англии. Но не всегда. Иной раз в нем полыхают червонная медь, бронза, пурпур и зловещий мрак океанской ночи. В таких красках возникает Англия на картинах Тернера — гениального художника, скитальца морских берегов. Я невольно завидую ему. Скитаться по берегам Англии — занятие порой веселое, а порой и грустное. Я испытал его, и то чуть-чуть, только на берегах Темзы и около ее устья. Но и этого оказалось достаточно, чтобы увлечься изучением «туманного Альбиона».
От Вестминстерского аббатства до городка Гринвича (где проходит первый меридиан) ходят речные катера. С их палубы открывается медленный разворот Темзы от города до доков, до чудесного и тихого Гринвича, где таверны тянутся живописными рядами, перемежаясь с классическими зданиями знаменитой обсерватории, морского колледжа, морского музея и госпиталя.
Сидеть на висящей над Темзой террасе таверны — одно из интереснейших занятий в мире. Нужно только пить кофе, пряный чай, виски или кока-колу и смотреть. Смотреть, и перед вами, как на волшебной ленте, пройдет мировая морская дорога — непрерывная цепь океанских кораблей, лайнеров, корветов, угольщиков, лесовозов и нефтевозов, буксиров и парусников с такими высокими мачтами, что они режут верхушками пелену низких облаков.
— Вот смотрите, — сказала нам хозяйка таверны «Яхта», француженка из Лиона (глаза ее блестели действительно как в кипучем Лионе), — идет корабль под вашим советским флагом. Очень красивый мужчина. Смотрите!
По Темзе, закрывая далекий берег Сити, величаво проходил мимо башен Тауэрского моста белоснежный «красивый мужчина» — гигант-лесовоз «Мезеньлес» с надстройками и широкой трубой, вынесенными на корму.
Матросы за соседним столиком стали махать кепками. «Рашн, рашн!» — кричали они и приветливо улыбались нам. «Мезеньлес», медленно разворачиваясь по изгибам реки, ушел в отдаленный дым, к родным нашим северным берегам.
Потом мы бродили по ярко-зеленым, будто весенним (несмотря на октябрь) паркам Гринвича. Голуби садились нам на руки и заглядывали в глаза, выпрашивая зерна. Работяги буксиры гнали перед собой легкую волну, и было слышно, как в старых домах корабельные часы отбивали мерные удары. Тишина прошлого стояла над знаменитым Гринвичем.
В Англии я видел много людей разных профессий и классов — от строительных рабочих, собиравших против наших окон в гостинице огромный дом, как собирают часы, до герцога Веллингтонского, и от доброго и скромного издателя Коллинса до милого одиннадцатилетнего мальчика-лифтера Роджерса. Я никак не мог привыкнуть к тому, что он вправду служит и отдает заработок матери.
Уезжая из Англии, я по просьбе радиокомпании Би-би-си сказал по радио несколько прощальных слов и упомянул о Роджерсе. Это вызвало большое оживление среди мальчиков-лифтеров и посыльных в районе Сент-Джеймс-стрит и Риджент-стрит, а Роджерс решил по этому случаю привести в порядок свои вихры и вымазал их целой банкой бриллиантина. Это нисколько не помогло, вихры по-прежнему стояли у Роджерса дыбом, но он был счастлив.
Нигде, как в Англии, я не видел такой выпуклой разницы между людьми разных классов. Это расслоение сразу же бросалось в глаза даже самому равнодушному человеку.
Прямой поезд «Лондон — Париж» отошел из Лондона с вокзала Виктория поздно вечером. В Дувре море хлестало в набережные. Вагоны вкатили на нижнюю палубу парохода-парома, закрепили цепями и канатами. Молодой полисмен сообщил, что нам повезло: только сегодня закончилась забастовка команд буксирных пароходов, а то мы бы просидели в Дувре неизвестно сколько дней. Беседуя с нами, полисмен поигрывал тонкими никелированными наручниками и все норовил показать на любом желающем пассажире, как они захлопываются. Но желающих для этого опыта не находилось.
Ночью вагон качало. В Ла-Манше бушевал шторм. Вагон испуганно лязгал, дергался, трещал, звенел буферами и, казалось, собирался вот-вот броситься за борт. А в борт упорно колотили холодные негостеприимные волны.
Среди ночи в каюту ко мне постучал стюард.
— Извините, сэр, — сказал он мне, — но вы рискуете проспать огни Ла-Манша и огни Дюнкерка.
Я понял, что это, должно быть, новая традиция, возникшая после мировой войны, — смотреть на огни Ла-Манша и Дюнкерка. На огни города, где произошла величайшая военная драма, где была окружена гитлеровцами и сброшена в море английская армия.
Ее удалось спасти. Все, что могло плавать, было брошено в Дюнкерк на спасение людей. Берега Ла-Манша были покрыты тысячными толпами, вылавливавшими из воды оглушенных и йолузадохшихся людей. Корабли подходили к мелким местам английского побережья, но не останавливались, а тотчас разворачивались и с ходу шли обратно в Дюнкерк за новыми отрядами людей. Солдаты сотнями прыгали с палуб в воду и добирались до берега по горло в воде. Им бросали канаты, круги, доски.
Я вышел на палубу и невольно отступил: из кромешного мрака, со стороны Европы, плыли навстречу нашему пароходу — ослепительные горы сверкающего хрусталя, тысячи бессонных пульсирующих огней. Навстречу плыл белый исполинский пожар, охвативший весь горизонт.
Это и были невиданные огни Дюнкерка и Ла-Манша, пылавшие, как неопалимая купина, в том месте, где сгорели от чудовищных бомбежек полки молодых англичан.
Вокруг меня на палубе молча стояли люди и неподвижно смотрели на эти огни — неугасимые огни над могилами тысяч неизвестных солдат.
Я оглянулся. Маяки Ла-Манша горели напряженно, пристально вглядываясь в туман, за которым, как за крепостной стеной, лежала Англия.
Ю. Александров
СОЛОВКИ
По дороге на Соловки мы прибыли на Поморский берег Белого моря. Поезд остановился на станции Сорока, откуда мы надеялись добраться до цели каким-нибудь рейсовым кораблем. Невдалеке от устья знаменитого канала, на изрезанном заливами берегу и на небольших островах, соединенных деревянными мостами, раскинулся городок Беломорск. Настоящим Поморским берегом издревле считается именно эта часть побережья — от Кеми до Онеги, а главным поморским городом всегда была Кемь. Севернее Кеми — Карельский берег. На юге — от Онеги до мыса Жижгина — Онежский, или Лямецкий, а от Жижгина к Архангельску тянется Летний берег. Это теперь, включая Онегу, часть Приморского района Архангельской области.
Исторически Соловки были сердцем Беломорья, и все эти «берега» с древними городками и селами имеют к ним прямое отношение. А поморами зовут не только живущих на Поморском берегу, но и всех обитателей Беломорского побережья.
Шла середина июля, но море и небо были пасмурные. От беспокойной серой воды тянуло холодком и запахом водорослей. На скалистом берегу ютились приземистые колченогие березки да корявые сосенки. Камни да болото с ядовитыми цветами белокрыльника. А мы-то думали, что это растение южное!.. Кочки, мхи, лишайники, кое-где песок, и, куда ни погляди, все скалы, скалы.
Хозяйка дома, где мы остановились, посадила сад — вишенки, полдесятка яблонь-двухлеток, рябину… Года три деревца ветвились и тянулись к небу. Но вдруг засохли одно за другим. Пришлось посадить сад заново. А на четвертый год все деревья погибли опять. Кусты — те ничего, прижились. Решили тогда копнуть поглубже, и стало ясно — скала! Подо всем участком — гранитная громада.
Многое казалось нам необычным. Даже в шоферской кабине попутного грузовика висела большая, высушенная и покрашенная суриком морская звезда. Необычным, сказать по правде, показалось и то, что шофер отказался взять плату за проезд. Но, как мы убедились в дальнейшем, бескорыстное радушие поморов, для нас несколько удивительное, там, на севере, попросту типично.
А еще было в новинку изобилие дерева, хорошего пиленого леса. На севере он идет широко. Заборы, мостки, тротуары, где надо и где не надо, — из первосортного теса. Где-нибудь в Крыму такому бы цены не было. А здесь и вправду нет — идет за бесценок. Да еще годами гуляют по беломорским волнам тысячи бревен, упущенные во время лесосплава.
Думая написать заметку для «Советской торговли», я поинтересовался продовольственным и прочим снабжением рыболовных сейнеров. Капитан порта оживился и принялся сердито рассказывать о том, как автомашины целыми днями разъезжают по городу за всякими мелочами. Снабжение не централизовано, и… Тут я сказал, что мне нужны больше положительные факты. Лицо его сразу как-то застыло, интерес ко мне моментально угас.
При попытке уехать, вернее уплыть на Соловки, мы сразу же поняли, что напрасно нарушили совет столетней давности, данный еще Озерецковским: идти на Соловки не с Поморского берега, а непременно из Архангельска. Впрочем, то же самое за неделю до путешествия советовал нам и писатель Ю. Казаков. За упрямство и легкомыслие вскоре пришлось поплатиться.
Но ведь мы плыли древними путями XVI века! Когда-то тысячи богомольцев из Великого Новгорода и потом из Петербурга тянулись массами как раз через Кемь и Сороку. А еще раньше поморы хаживали отсюда в Норвегию, а то и на легендарней Грумант (Шпицберген). В ту пору ходили на «мореходных лодьях» (нечто вроде трехмачтового галиона), вверяя себя всем превратностям ветров и течений. Особенно туго приходилось у выхода в океан. Еще в XII веке норманны, которые ходили в Гондвик (тогдашнее название Белого моря), жаловались на северную Сциллу и Харибду у входа в него. Но все же в 1834 году «архангельский крестьянин Пашин, как новый Васко де Гама, дерзнул на лодье своей обогнуть берега Норвегии но Северному океану и вернулся с трескою в Петербург».
Парусных судов, за исключением спортивных и учебных, конечно, уже не существует. Ходят обычные моторные суда и моторные шлюпки, которые в здешнем краю зовутся «дорками». Старинная матросская и рыбачья песня:
давным-давно забыта. Но и сейчас, порою даже летом, Белое море причиняет мореходам чувствительные неприятности.
Итак, никакого рейсового сообщения между Беломорском и Соловками не существует. И только через три дня мы с женой пристроились кое-как на гидротехническое судно, развозящее по маякам Белого моря баллоны с ацетиленом. Оно должно было заходом побывать и на Соловках.
Целый день это судно собирало в трюм пустые баллоны. С утра до вечера вся команда корабля — десять крепких и бывалых матросов — катала по песку и щебню и таскала на себе стокилограммовые стальные снаряды, что приходится делать в любое время года, когда только есть навигация, и в любую погоду. Работенка, прямо скажем, нелегкая. И это при нынешней-то технике! Просто стыд берет. Ведь нередко приходится тащить эти самые баллоны километра за полтора, да еще в гору и с препятствиями. Помочь тут мог бы только вертолет. Моряки мечтают об этом. Ну что ж, мечта вполне осуществимая и, так сказать, рентабельная. Не худо бы сделать ее реальностью. А пока моряки до ломоты в костях воюют со своим всегдашним постылым грузом.
Но вот все закончено, идут последние формальности перед отплытием. И вдруг сюрприз: штормовое предупреждение! Но наш капитан заявил: «Ничего, проскочим! За пять-семь часов штормяга в Онежском заливе не разгуляется. А в бассейнов открытое море выходить не будем!» — И добился разрешения на выход.
Наш девяностотонный (на целых двадцать тонн больше, чем самая большая каравелла Колумба!) номерной кораблик отдал швартовы и, лавируя между похожими на метлы вешками (отметки фарватера), покинул Беломорский порт и взял курс на Ромбак.
Но мы не «проскочили». Последнее, что я помню, — это грозный и прекрасный вид штормового моря и неба да похожий на китовую спину скалистый островок Ромбак вдали. Его пришлось миновать, чтобы не разбиться. Забрать баллоны с ромбакского маяка было невозможно. Волнение быстро достигло девяти баллов.
Волны пробрались уже в задний кубрик и в камбуз. Но двигатель не умолкал, команда работала не покладая рук, и все кончилось благополучно — судно вошло в бухту Благополучия острова Соловецкого. Волнения как не бывало, хотя ветер продолжал дуть с прежней силой. Мы попрощались с командой и с морской болезнью и вышли на палубу. Метрах в двадцати от борта мирно и нахально покачивался на воде морской заяц, который был явно поувесистей баллона с ацетиленом. Вдали белел монастырь. Так вот они, Соловки!
Соловецкий архипелаг невелик. Он состоит из острова Соловецкого, окружность которого по береговой линии около 180 километров, из островов Анзерского, Большого и Малого Заяцких, Большой и Малой Муксальмы и совсем уж малых и пустынных островков — Песьего, Безымянного, Сенного и других. Соловецкий остров лесистый, гористый, с обширными лугами и множеством озер. На малых Островках только тундра да кустарник.
Монастырь вблизи огромен. Это поистине циклопическое сооружение — вернее, крупный архитектурный комплекс. Многотонные серые камни шестиметровой в вышину толстенной стены заросли травой, кустарником, даже деревцами. Тут за столетия вырос бы целый лес, если бы с растениями покрупнее не случалось того же, что в садике моей хозяйки в Беломорске. В 1926 году ботаники, изучая растительные сообщества, заинтересовались флорой стены. На ней обнаружены: рожь, ячмень, горох, шесть видов лесных цветов, пушистая береза, рябина, малина и еще двадцать пять видов различных трав, лишайников и мхов!..
Длина стены по периметру свыше километра. Она ограничивает неправильный пятиугольник. В ней восемь больших круглых башен и семь ворот. Когда-то главными считались Святые ворота, выходящие в сторону бывшей гавани. Сейчас они закрыты. Над ними высится церковь Благовещенья с характерным куполом луковкой. По бокам ворот еще уцелели пузатые, похожие на ножки рояля деревянные колонны с крашеной резьбой. Теперь вход на территорию монастырского кремля — только через большую арку со стороны Святого озера.
Туда мы и направились. Отыскали Островной Совет и его председателя, товарища Таранова, который лично регистрирует всех приезжих. Он поселил нас в гостинице. Отдохнув, мы стали знакомиться с островом. Здесь мы тоже, как бы помимо собственной воли, столкнулись с историей. Причем больше с историей минувших столетий, нежели нынешнего. Судьба Соловков сложилась так, что XX век здесь только разрушал, а все предыдущие строили — оставляли весомые, грубые, зримые следы. Но это только внешне, для беглого взгляда со стороны. Ведь у Соловков «историй» несколько. Одна история сусальная, официальная, писанная в царское время деятелями синода и архимандритами. Другая история — подлинная. Она такая же, как везде, — долгая повесть о борьбе человека с природой, стихиями, врагами и заблуждениями. Рассказ о смертельно-трудном, кровавом, полном тревог пути к свету и свободе. Эта подлинная история Соловков складывалась как-то особенно своеобразно и сурово. Казалось, люди только и думали, как бы еще отягчить нелегкую жизнь в северном краю, где и поселились-то они сперва по нелепой прихоти. И теперь только, после пяти веков, все становится понемногу на место. Грандиозный монастырский бизнес окончился. Современная военная техника свела на нет и стратегическую ценность Соловков.
Сейчас остров живет обычной жизнью советского населенного пункта, занимая положение довольно скромное, предназначенное ему природой. Это и есть самое замечательное, главное чудо, которое совершилось, наконец, после пяти столетий «чудес» и… беззаконий. Жизнь здесь как бы начинается сызнова. Своя экономика острова незначительна. Да в ней, по правде сказать, и нужды особенной покуда нет. При современном транспорте и промышленности ничего не стоит обеспечить тысячу-другую жителей (всем необходимым, хотя потребности у них куда больше, чем были у людей давно минувших времен. Сейчас монахам пришлось бы, пожалуй, строить завод радиоприемников и электроприборов, открывать киностудию и изготовлять вертолеты!
Но монахов на острове Соловецком давным-давно нет. Здесь трудятся рабочие агарового завода, добывая из морских водорослей ценное сырье для кондитерской и медицинской промышленности. Работают педагоги, врачи, другие служащие, сезонные строители, скотоводы и рыбаки. Люди обзаводятся семьями, ходят в клуб, устраивают в праздничные дни пикники в лесу, отправляются на рыбалку и на охоту, разъезжают по устроенным еще монахами прямым и гладким дорогам на велосипедах и мотоциклах.
Они благоустраивают свой городок и налаживают сельское хозяйство. Многие полюбили остров, на который приехали, казалось бы, ненадолго. Кое-кто обосновался здесь уже прочно, навсегда. Одних влечет природа, других — история. И то и другое, несмотря на суровость, богато здесь необыкновенно. Жизни человеческой не хватит для досконального их изучения. А простор для новых открытий неогляден.
Мы познакомились с библиотекарем Маргаритой Николаевной. Библиотека расположена тут же, на территорий кремля. Книг и журналов накопилось в ней множество. Их систематизация только начата. Это в основном литература, изданная уже в советское время. Но Маргарита Николаевна жадно интересуется историей, она пытается раздобыть книги о монастыре, о природе Беломорья — спрос на такую литературу возрастает. Приходится выписывать их из Архангельска, из Ленинской библиотеки в Москве. Ведь богатая монастырская библиотека давно вывезена или погибла. Уникальные рукописные книги еще в 1854 году вывезены в Казань, а архивы при ликвидации монастырской тюрьмы в 1902 году переправлены в Пермь.
Но кое-какие древности порою выплывают на свет и теперь. Библиотека Салтыкова-Щедрина в Ленинграде неоднократно получала уже сигналы о том, что на Соловках находятся старинные книги и грамоты. В музее школы-интерната я видел роскошно изданное евангелие и еще какую-то книгу, пестрящую древнеславянской вязью, должно быть «Апостол». Историческую ценность их определить не берусь. Но вдруг это те самые книги, которые пожаловал монастырю лично Иван Грозный!..
Маргарита Николаевна буквально захлебнулась работой в библиотеке. Но как же отказаться от счастья быть одним из первых советских исследователей крупного исторического памятника. Да не по книгам, а на месте, тут же рядом, у тебя под носом. И ключи от храмов и подземелий у тебя в кармане! Теперь открылся свободный доступ на остров и монастырь. И кому же, как не жительнице острова, заглянуть в эту бурную, манящую глубину истории!. Она облазила вместе с экскурсоводом все подземелья и другие помещения монастыря. Они отыскали даже камеру, где был заточен граф Толстой, сподвижник Петра, сосланный после смерти последнего вместе с сыном сюда, на Соловки. Вместе с ним был и другой именитый вельможа Долгорукий. По приказу свыше монахи сгноили их заживо в каменных мешках монастырской тюрьмы, по сравнению с которыми камеры Петропавловской крепости просто номера «люкс» какой-нибудь столичной гостиницы. А до этих каменных мешков существовали просто земляные ямы где-нибудь под крыльцом, где злосчастные узники сидели в собственных нечистотах, закованные в цепи, годами не видя дневного света. Но дворянам, конечно, и в: тюрьме жилось хоть и не намного, но все-таки лучше, нежели прочим смертным. А уж после того как знатные узники отдали богу душу, похоронили их по первому разряду, рядом с усыпальницами архимандритов, соорудив; роскошные надгробия, которые уцелели и поныне. Но далеко не одни только вельможи томились в глухих, никому, кроме рясофорных тюремщиков, неведомых казематах. Много лет просидел здесь в «железах», то есть в кандалах, таинственный узник, именовавшийся «бывший Пушкин». Вина его, как исследователям удалось выяснить уже столетия спустя, заключалась в том, что он при всем честном народе обложил матушку царицу Екатерину «по матушке».
Сиживал тут за ересь иеромонах Израиль. Сидели новокрещенцы. Двадцать пять лет провел в Соловецкой тюрьме Кальнишевский, последний кошевой Запорожской Сечи. Он ослеп в каземате, но дожил до 112 лет. История сохранила имена матроса Никифора Куницына и шляхетского революционера Алексея Еленского. В 1828 году были заключены в Соловецкую тюрьму студенты Попов и Критский «за организацию тайного общества». Немало безыменных и безвинных страдальцев окончили тут свои дни во времена средневековья и последних русских царей. Так самодержавие и церковь расправлялись со своими противниками. Побегов Соловецкая ссылка не знала. Белое море надежно стерегло своих пленников, даже если им чудом удавалось вырваться из острога. Однажды неукротимый беглец молдаванин Попескуль попытался зимой переплыть на льдине к поморам. Но погиб.
Удобным местом были для тюремщиков Соловки! И тем прекраснее кажется сейчас такая обыкновенная, зачастую нелегкая, но свободная жизнь советских людей здесь, на острове Соловецком. Одна из них — Маргарита Николаевна, скромная разведчица прошлого, жадно интересуется всем, что относится к истории монастыря. Она мечтает разыскать описанную Пришвиным росянку, растение, пожирающее насекомых. После двухдневных поисков мы обнаружили-таки на болоте этот розоватый цветок и с удовольствием отнесли его в библиотеку.
Вместе с Маргаритой Николаевной мы осмотрели все, что есть на территории монастыря, и были поражены размахом былой деятельности монахов. Это впечатление усилилось после знакомства со всем архипелагом и историей края.
Одна лишь «одностолпная палата» с кирпичной колонной в одиннадцать метров по периметру — больше Грановитой палаты Московского Кремля. Это была трапезная, которая вмещала свыше тысячи человек. Недаром теперь архангельские студенты-строители бродят по ней с рулетками, изучая архитектурные пропорции. Неведомый в истории архитектуры монах Трифон, по проекту которого построены стена и многие здания, был, как видно, великим русским зодчим. Родина его — поморское селение Неноксы. Немало и других незнаемых архитекторов и живописцев потрудились в свое время на Соловках. Девять соборов: Троицкий, Благовещенский, Преображенский, Успенский, Николая Чудотворца, Филипповский и другие, созданы безвестными мастерами. В Преображенском и Филипповском соборах да еще кое-где уцелели остатки икон и росписей. Но, скажем прямо, сохранилось настолько мало, что реставрация всего монастыря как художественного памятника кажется нам делом чуть ли не безнадежным… Даже во время Великой Отечественной войны по приказу не в меру ретивого начальства фрески не только замазывались известью, но и тщательно выскребались, дабы не смущать своим духовным содержанием умы советских солдат. Невдомек было кое-кому, что древняя живопись и не могла иметь иной формы. Что лики российских мадонн, святых и грешников, так же как и в творениях великих мастеров Ренессанса, это изображения реальных, живых людей. Быть может, и даже наверняка, здесь погибли замечательные произведения русской живописи, которым быть бы в Третьяковке рядом с произведениями Андрея Рублева.
Монахам пришлось потрудиться. Надо ведь было жить и кормиться, да и добавить в монастырскую казну доходу, притом немалого. Мне представляется монастырский «отдел кадров». И совершенно очевидно, что подбор «личного состава» производился меньше всего по святости, но явно по рабочей квалификации. Кузнецы, пекари, сапожники, литейщики, каменщики, лесорубы, матросы, скотоводы, хлебопашцы, мельники, гончары — вот кто нужен был монастырю. На территории кремля, архипелага и всего края раскинулись монастырские земли, пастбища, огороды; дымились трубы гончарного, кирпичного, салотопенного и свечного, кожевенного и других заводов. Были своя мельница, пекарня, смолокурня, кузня, литейная; был собственный док, где строились и ремонтировались суда.
В. И. Немирович-Данченко ехал в 1872 году из Архангельска на судне «Вера», которое построили монахи. Вся команда была в клобуках, да и капитан «был небольшой худощавый инок». Пытались монахи лить и колокола. Вначале их заказывали в Германии, потом отлили собственные, но мастера-литейщика пришлось пригласить из Петербурга; а потом уж овладели этим делом и сами. Хлебопечение и другие виды изготовления пищи занимали немалое место в хозяйстве монастыря. Одного сена для кормления скота накашивали ежегодно по 50 тысяч пудов. Хлебный квас хранился в чанах, вмещавших по десять сорокаведерных бочек. Существовал специальный квасоваренный корпус, были квасоваренная башня и квасоваренные ворота.
Да, как бы две истории выступили пред нами из глубины веков. Одна рассказывает о том, как первые отшельники — Савватий, Герман и Зосима — поселились в начале XV века на острове Соловецком. Как потом у Святого озера образовался и вырос монастырь. Как Новгородское вече, боярыня Марфа Борецкая, по прозвищу Посадница, и цари русские дарили ему земли, крепостных и казну. Как свершались «чудеса», вроде следующего: монахи потеряли просфору, а когда нашли, застали над ней собаку, от просфоры же «исходил страшный огнь, не дающий оному псу пожрать сей священный хлеб». На этом месте был тотчас установлен крест.
А вторая «история» показывает, что монастырь был только формой. В малой форме монастырь отражал в себе всю тогдашнюю жизнь — от русской православной инквизиции и помещика-архимандрита на его роскошной даче до простых тружеников и, наконец, подчиненных монастырю крепостных крестьян, количество которых при Екатерине доходило до 5 тысяч человек. Были там монахи-матросы, хлебопашцы и пастухи, кузнецы и литейщики в рясах, а также высшие представители церковной иерархии, подчинявшиеся только синоду (монастырь был ставропигиальный). Были и неизбежные тюремщики, жандармы и палачи все в тех же рясах, клобуках и с крестом на груди.
Ну и, конечно, богомольцы, сотни тысяч обманутых, которые за тридевять земель спешили доставить свои сбережения в монастырскую кружку. Многие из них считали своим непременным долгом искупаться в Святом озере. После ледяной грязной воды количество пациентов в монастырской больнице пополнялось изрядно.
Надо сказать, однако, что святые отцы в поисках тишины и уединения выбрали место весьма беспокойное. Начать хотя бы с того, что в 1542 году, как повествует Летописец Соловецкий; «в трех погостах: Керети, Кандалакше и до Умбы, свершилось великое трясение земли». В XVI веке на монастырское богатство зарилась новгородская разбойная вольница. Нападали на монастырь финны и литовцы. Потом пошли бесчинствовать каянские, или заморские, немцы (шведы), против которых в 1594 году пришлось построить монастырскую стену — возвести настоящую неприступную крепость. Дюжие монахи все до единого так освоили воинскую науку, что присланный из Петербурга воевода со стрельцами «сдал ключи» и командование игумену и его войску. С тех пор врагам подступа к монастырю не было. А царские дары, аккуратно заносимые настоятелем Досифеем в Летописец, стали удивительно однообразными. Ранее то были книги, земли, золотые кресты. Но потом изо дня в день, из года в год пошли пищали, пушки, ружья, ядра, порох. Монастырь в силу своего стратегического положения у северной границы России стал передовым оплотом обороны всего Поморья.
Зато когда монахи взбунтовались против печатных книг и новой веры, солдатам и морякам Петра пришлось осаждать монастырь семь лет подряд. И только измена «переметчика Феоктиста», указавшего осаждающим подземный ход, позволила им овладеть крепостью и расправиться с непокорными.
В дальнейшем, в середине XIX века, в отместку за разгром Нахимовым Синопа нападали на монастырь и англичане. Высадиться им не дала монастырская артиллерия. Но два военных корабля в течение девяти часов палили по монастырю из всех орудий, требуя безоговорочной капитуляции. Ущерб оказался невелик, люди не пострадали, уцелели даже бесчисленные птенцы чаек на монастырском дворе, что немедленно было объявлено чудом. Англичане же ретировались, прихватив с собою не то на Заяцком, не то на Анзерском острове колокол. Он провисел в Портсмуте 58 лет, а в 1913 году в знак добрых отношений Англии и России был в торжественной обстановке возвращен монастырю.
В 1635 году было сильное морское наводнение, причинившее монастырю большой материальный ущерб. Вода доходила до крыльца Преображенского собора.
Подлинным бичом монастыря были пожары, которые вызывались ударами молнии в купола церквей. Как видно, в этом северном краю грозы бывали жестокие. 6 сентября 1701 года удар молнии причинил сильные повреждения Преображенскому собору, причем «в алтаре у служившего иеромонаха Маркиана на ноге у сапога голенище разорвало, без повреждения, однако, ноги. Проломило купол и попадали иконы». Еще в 1485 году большая часть монастыря сгорела. В 1538 году монастырь сгорел повторно до основания. В 1717 году был пожар в Успенском соборе. Бывали пожары и позже. Поэтому облик монастыря многократно менялся. На древних изображениях можно найти многие постройки, которых нет на последующих.
Доставалось монахам от природы и в мореходстве. Вот, например, «1749 года октября 17 дня восемь человек монастырских трудников, ехав морем с рыбной ловли, производимой ими на западном берегу Белого моря, пристали для ночлега в Шугрецких лудах, или малых островках. Двое из них остались в судне, которое, кроме брошенного якоря, привязано было за камень канатом. А шестеро, вы-шедши на берег, разложили там огонь. Спустя мало времени вдруг поднялась порывистая буря, и судно их силою ветра с каната сорвало и унесло в море столь скоро, что находившиеся в нем те два человека не имели возможности выйти на островок. У судна руль был поврежден — ночь была осенняя, темная, почему они ожидали только своей погибели. Через двое суток за семьдесят верст от сего места их выкинуло с судном на берег Керети. Оставшиеся же на, пустом островке люди, не имев с собою съестных припасов, целых двенадцать дней питались растущими там ягодами вороницею; у них был один токмо топор, с помощью коего двое из них решились из наносных водою досок сделать плот и с отчаянием вдали себя морским волнам. Эти двое доплыли по бурному морю до берега материка, и шугрецкие крестьяне спасли по их указанию остальных». Казалось бы, сроки и расстояния в этой древней робинзонаде не так велики. Но надо вспомнить, что представляет собой в октябре разъяренное ледяное Белое море!
Из монастырских настоятелей наиболее прославился полезной деятельностью архимандрит Филипп, он же боярин Федор Степанович Колычев. Это был просвещенный и активный церковный деятель XVI века. При нем были построены многие здания, в частности Преображенский собор, заводы и мастерские, а также создана единая водная система острова и хорошая система водоснабжения монастыря. Под его руководством связаны каналами 52 озера (в настоящее время связано 70 из почти 300 озер). Настоятель Филипп прославился так, что царь Иван Васильевич вызвал его в Москву и сделал митрополитом Московским и патриархом всея Руси. Однако это возвышение на пользу бывшему боярину Колычеву не пошло. Иван Грозный разгневался на него за то, что он хотел отстранить от себя опричнину, Малюту Скуратова. Нашлись клеветники и завистники в самом Соловецком монастыре, куда была послана комиссия, настроенная подтвердить «вину» Филиппа в каких-то злоупотреблениях.
В результате «он был изгнан поносно и в одном из московских соборов разоблачен, а затем сослан на покаяние в Тверской Отрочь-монастырь». Царь Иван тем временем раскаялся, обратил гнев свой на монастырских клеветников. Дело разбиралось повторно, и Федор Колычев дожидался уже оправдания, но в ноябре 1570 года был в заточении удушен, по преданию, самолично Малютой. Вот почему на всех последующих изображениях монастыря и его деятелей венцами окружены головы не только Савватия, Германа и Зосимы, но и Филиппа.
Все, о чем я здесь рассказываю, лишь отдельные случайные вехи, взятые из рассказов и старинных книг по истории острова и монастыря. История эта была необыкновенно насыщенной событиями.
Разнообразна и природа острова. Мы упоминали уже о растительности монастырской стены и птенцах чаек. Но сейчас чаек на территории монастырского кремля давно уж нет. Все они гнездятся на малых островках. Их можно видеть на побережьях Муксалмы и Анзерки. А на зиму они вообще улетают с архипелага. Сейчас это просто дикая птица, довольно пугливая. Но прежде было совсем не так.
Монахи чаек отнюдь не приваживали, даже терпеть их не могли. Но их обильно прикармливали богомольцы, и чайки расплодились необыкновенно, словно голуби на городских площадях. Они избрали местом гнездовья монастырский двор и строго поделили всю его территорию на куски около одного квадратного метра каждый. Это происходило по описаниям так: «Две чайки берут в клювы по небольшой щепке, становятся одна перед другою и бросают щепки прямо перед собой. Третья чайка в качестве свидетеля стоит в стороне. Потом две делящиеся начинают, не сходя с места, кричать и бормотать по-своему и, вдруг замолчав, схватываются носами и тянутся в разные стороны. Этим оканчиваются условия, и с тех пор каждая знает границы своего участка. За нарушение границы даже птенца заклевывали насмерть».
Монахи, которым чайки, видно, прямо-таки осточертели, завели специально для борьбы с ними большое количество лисиц. Но чайки выклевали лисицам глаза. На зиму чайки улетали уже и тогда, а на смену им прилетали большие стаи ворон. Видели мы на севере и черных воронов.
В правление того же настоятеля Филиппа на остров завезены были лапландские олени, которые размножились. На них в последующее время велась охота. Есть олени на острове и сейчас. Говорят, их около шести десятков. Но они очень страдают от одичавших собак, которые ведут на них гон и загоняют насмерть. Поэтому теперь первое дело для сохранения поголовья оленей — это борьба с собаками.
Много в районе Соловецкого архипелага и морского зверя: тюленя, нерпы и морского зайца. Много белуги или белухи — огромного млечного дельфина. Сам он белый, а детеныши у него черные. У обычного же тюленя и нерпы, наоборот, малыши гораздо светлее, их и называют бельками. Изредка заходили в Белое море акулы и касатки. По сведениям Б. Г. Островского, никогда не заходили киты. Но послушаем, что говорит древний Летописец, описывающий события день за днем: «У самого Соловецкого острова в 1798 году был пойман кит в тринадцать сажень длиной^ которого затерло льдом. Из него вытопили 1300 пудов сала». Вероятно, это был единственный за всю мировую историю кит, сало которого целиком пошло на церковные свечи.
Озера — главное украшение острова. Идешь по прямехонькой дороге на Муксальму или на Секирную гору — и открываются по обе стороны большие и малые водоемы, окаймленные лесом и холмистыми берегами один другого краше, с островками, камышом и кувшинками. Сверху это прямо какое-то кружево из воды и земли. Над озерами в большом количестве тянутся утки разных пород и дикие гуси, а то и лебеди. По воде плавают выводки. На озерах много чаек и куликов. Хватает в них и рыбы, в основном окуней. Об этом знают и моряки заходящих на Соловки судов. Как только выдастся свободный час, они бегут на рыбалку и непременно приносят себе на «пресноводную уху». Реже попадаются плотва, язь и форель. Много щуки, одна из них клюнула на большого червяка, а может быть, и на только что попавшегося окунька и оторвала у меня леску вместе с поплавком. Долго еще видел я в бинокль, как мой поплавок, то всплывая, то исчезая, метался по всему озеру.
Не только история нашла своих энтузиастов среди нынешних островитян. На хуторе Горки, в четырех километрах от монастыря, там, где была прежде дача архимандритов (здание существует и теперь), трудятся не покладая рук юные мичуринцы, соловецкие школьники. Это опытная станция акклиматизации растений. Работой руководят педагоги Соловецкой школы. Более же всего занимается ею одна из них — Мария Ивановна Андреева. Мы не могли познакомиться с нею лично — она была в отпуске. Но следы ее неустанной деятельности видны во всем. Ребята говорят о ней с любовью, а товарищи по работе с искренним уважением. Ею создан и музей при школе-интернате, в котором отражена работа по акклиматизации. Вся работа тщательно фиксируется, и по записям можно судить, что она является уже не учебной, а подлинно научной.
Конечно, по размаху этой скромной станции юннатов далеко до той работы, которую вели себе на потребу монахи, «эти своеобразно пристроившиеся русские крестьяне»
На скромных школьных грядках вызревают под этикетками мичуринские морозоустойчивые сорта картофеля: «хибинский», «ичандра», «прискульский», «фалки» и другие. Хорошо растут желтые и германские бобы, люцерна, горох, райграс. Много лекарственных трав. В некоторые годы удавалось выращивать даже кукурузу. Очень интересными показались нам опыты с подзимней посадкой картофеля, давшие хороший практический результат. Изучаются овощной, полевой, плодово-ягодный и цветочно-декоративный севообороты. Школьники включились во Всероссийский конкурс на лучшую постановку опытной работы. Они переписываются с Хибинской станцией ПОВИР (Полярная опытная станция Всесоюзного института растениеводства), получают оттуда советы, саженцы, семена, литературу.
Рекомендованные юными мичуринцами сорта внедряются в соловецкие совхозы, которым ничего не стоит обогнать ретивых, давно вымерших монахов и по масштабам, если только будет в этом какая-либо надобность.
Целыми днями бродили мы по острову, побывали на молочной ферме Большой Муксальмы, пройдя по огромной каменной дамбе, выстроенной монахами для перегонки скота. Исколесили на моторной лодке пролив Железные Ворота, где ловили на блесну треску. Залезли на Секирную гору, где в церкви устроен маяк (это наивысшая точка острова). Но, проходя недалеко от монастыря у одного из озер, мы заметили два небольших дома, один в бывшей церковке. Мы спросили, что это. Нам ответили: бывшая биостанция. И отсюда повеяло на нас той единственно подлинной историей и романтикой, с которой смыкается нынешний день и будущее острова Соловецкого. Это сама история северных морских открытий русской науки, история работы русских и советских ученых на Белом море, где получил боевое крещение наш ледокольный флот. Станция впервые была открыта Петербургским обществом естествоиспытателей в 1881 году. Она была на Белом море единственной. Ученые трудились самоотверженно, несмотря на тяжелые условия, на скудость оборудования и средств. Тогдашний архимандрит Мелетий относился к ним благожелательно и даже кое-чем помогал. Но на смену ему пришел мракобес Иоанникий, потребовавший в 1898 году убрать станцию «в видах сохранения безмятежного монастырского жития и во избежание соблазна как для братии, так и для приезжих богомольцев». Ученые-де не соблюдали постов и не ходили в церковь. Дни проводили они в скитаниях, ночи напролет наблюдали за своей добычей, а до полудня спали. Все это взбесило Иоанникия, и с помощью синода он добился своего — станцию «убрали на Мурман».
В советское время станция-лаборатория на Соловках была открыта вновь и просуществовала до 1927 года. С Соловками в той или иной мере связаны работы и славные имена многих полярных исследователей, работавших на Белом море. Это и Федор Литке, устранивший важные ошибки в мореходных картах. И М. Ф. Рейнеке, проделавший в XIX веке огромную работу по описанию всего Белого моря. И работы Иностранцева и Яржинского, послужившие основой для всех почти научных исследований в будущем. И многие-многие другие. Здесь работали и советские ученые: Н. И. Вагнер, Н. М. Книпович, К. О. Мережковский, О. Ю. Шмидт. Когда вспоминаешь об этом и представляешь себе, что и во имя чего ими сделано, каким жалким кажется огромный монастырь и его угрюмое прошлое! С какой радостью смотришь на скромную работу ребятишек-юннатов. Ибо в ней уже проступает великое будущее.
А у работников острова хлопот полон рот. Председателя Таранова и не поймаешь. Недаром он так хорошо знает водную систему, что с карандашом в руке по памяти исправляет карту приезжих туристов. А ведь все, что мы сейчас видим на острове, только самое начало. Придется ведь и турбазу открывать, непременно придется. И дом отдыха. И реставрировать кремль, превращать его в настоящий музей всесоюзного и мирового значения. И развивать сельское хозяйство — разводить, например, водоплавающую птицу. Да и мало ли что еще!
Пожелаем же от души всяческого успеха молодым строителям новой жизни на далеких Соловках. Всего вам доброго, товарищи! И непременно до свидания!
Теплоход «Карелия» стоял уже на рейде «Песьи луды». Мы перебрались туда на катере, с трудом вскарабкались на высокую палубу по болтающемуся над волнами веревочному трапу. Теперь на Летний берег, к южным поморам!
Вл. Стеценко
В БЕСКОНЕЧНОСТЬ ВЕКОВ
Кобыстан. Рыжими холмами, столообразными плато, рассеченными террасами пустынных долин, конусами грязевых вулканов обрывает здесь свое шествие к Каспию Большой Кавказский хребет.
Впереди, сливаясь с горизонтом, неспокойно плещется море. Зеленое старое море, которое помнит рождение потеснивших его Кавказских гор и которое закипает яростными штормами, тоскуя о былом Сарматском величии[1]. Солнце и время иссушили его, и море, все еще огрызаясь, отступило, обнажив каменистое дно.
По сведениям «отца географии» Страбона, выутюженная прибоем прибрежная полоска земли в незапамятные времена стала караванным путем, соединившим страны Востока и Запада. По нему на верблюдах перевозили вьюки индийских и вавилонских товаров.
Мы едем к археологам, и тени прошлого обступают нас, и сама дорога, кажется, ведет нас в дебри истории.
Чудится, то не пыль, а прах разноязычных завоевателей, топтавших эту многострадальную землю, разносит горячий ветер, и слышишь, как эхом в придорожных холмах бьется посвист татарина и стелется по оврагам, затухая в изглоданном бурьяне, топот монгольской конницы, сеявшей смерть.
Но вот пробежал состав, груженный нефтью; застыла, преградив нашему «газику» путь, отара; черномазый чабан привычным жестом поднес руку к подслеповатым глазам, сверяя часы; и призраки отступили.
…Вдоль шоссе приметами ушедшей жизни стоят караван-сараи — средневековые «гостиницы». За их надежными стенами укрывались от разбойников мирные купцы. Рядом овданы, крытые колодцы со ступеньками, вырубленные в толщах известняка. В караван-сараях останавливаются геологи, разведчики нефти, а ключевой водой из овданов шоферы остужают моторы разгоряченных машин.
Километрах в шестидесяти от Ваку, у станции Дуванны, на той же древней дороге скала с латинской надписью. С трудом разбираем полустершиеся письмена: тракторист, разворачивая тяжелую машину, «примял» надпись, выскобленную римлянином 19 веков назад. Надпись повествует о том, что сюда во времена императора Домициана добрались римские завоеватели — у подножия горы Беюк-даш в конце I века стоял сторожевой пост XII легиона — «Молниеносного». Это самая восточная в мире надпись тщеславных римских завоевателей.
Миновав легендарную скалу, въезжаем на территорию заповедного Кобыстана. Задыхаясь на подъемах, машина сбавляет ход, и нас сразу окутывает облако раскаленной известковой пыли.
Предгорье вдоль и поперек изрезано разливами высыхающей летом реки.
— Это и есть знаменитые «кобы» — овраги. Они-то и дали название краю, — говорит Зелик Иосифович Ямпольский, историк, наш проводник в «страну мертвых»[2].
Ни деревца. Солончаки да полынь. И вдруг в отдалении открылись горы. Плосковерхие, неприступные, поражающие крутизной своих обрывов. Острова исчезнувшего моря… Горы и причудливые нагромождения обвалившихся скал сразу скрасили однообразие пустыни.
Камень — лучшая бумага для письма, отправляемого в будущее. Такие письмена из прошлого— наскальные изображения — найдены азербайджанскими археологами в Кобыстане у подножия гор Беюкдаш, Джингирдаг и Кичикдаш. Убежища первобытного человека под навесами скал, рисунки, наносившиеся на камни на протяжении тысячелетий, придорожная латинская надпись I века, тамги, кресты, молитвенные знаки мусульман, пиры — архаические азербайджанские святилища, возникшие в местах скопления наскальных изображений, и, наконец, «охранные грамоты», высеченные на скалах в середине XX века Академией наук Азербайджанской ССР — все эти зарубки, меты истории, сделали Кобыстан уникальным музеем природы и человека — «от сотворения мира до наших дней».
Машина прыгает по бездорожью, Зелик Иосифович «начиняет» нас исторической информацией, марево струится над выжженной землей, и нам начинает казаться, что даже шоферу приходится преодолевать барьеры веков, потому и трясет!
Замаячила гора Джингирдаг. Еще недавно она почиталась местными жителями как святилище. Сюда с дарами приходили верующие — и мусульмане и христиане, — чтобы вымолить у языческих богов исцеление от болезней. У подножия горы — холм Язылы, что значит в переводе на русский Писаницы. Отсюда начали в 1947 году историки многолетнюю экспедицию в глубину веков. И мы делаем первый большой привал у холма Язылы.
Встреча с рисунками в горах рождает необъяснимое чувство победы над временем. Кажется, тысячелетия расступились, и ты стал участником, свидетелем происходившего.
Вот человечек — две палочки крест-накрест — ведет двух верблюдов. Караван.
Мужчина держит серп, и рядом растет просо. Жатва.
Охотник с копьем в поднятой руке… Волк поджал хвост — его догоняет собака. Сцены охоты.
И тут же арба, и единорог удивленно разглядывает крадущихся львов.
Лодки. Лодки, плывущие в пустыне.
Откуда они?!
Непонятные значки и знаки, похожие на загадочные письмена, чьи-то откровения, мысли о мире, мифы, вверенные камню.
Рассказываем Зелику Иосифовичу о наших открытиях, отстаиваем моментальные гипотезы и объяснения, до крика спорим, а он улыбается ядовито, довольный. Все это он уже столько раз слышал и сам кричал до хрипоты в горле — и это повторяется со всеми, кто приезжает в заговорившую пустыню.
Неприметным островком среди моря обвалившихся скал возвышается груда каменных плит — уникальный памятник глухой старины, центр, где совершали магические обряды первобытные охотники. Это «гавал-чалан даш», «камень-бубен», или, как называют его историки, «кобыстанская филармония». Молча Зелик Иосифович берет увесистый камень и начинает постукивать по стесанному краю каменной плиты. Плита вдруг отзывается металлическим звоном, в котором мы угадываем ритмы танца.
— Та-та-там, — глухо выговаривает каменный бубен. И мы замечаем, что Зелик Иосифович отдаляется от нас.
— Та-та-там, — шаманит он, смуглый и торжественный. И под его ритмы оживают и начинают двигаться на скалах взявшиеся за руки каменные человечки. И мы сами как бы переносимся в далекое прошлое.
…15–20 тысяч лет назад склоны Кобыстанских гор зеленели зарослями карликовой вишни, иберийской жимолости, жостера, груши, можжевельника. В рощах, в пышных долинах паслись стада свирепых быков, гигантских оленей, джейранов, подстерегали добычу львы, тигры, медведи.
Под навесами прибрежных скал, в пещерах обитали первобытные люди. Охотники. Охота на крупного и сильного зверя требовала, чтобы в ней принимало участие все племя. Именно охота сплотила людей в первобытные коллективы, где каждый был подчинен всем и все действовали ради выгоды каждого.
Как же проходила первобытная охота? Памятники Ко-быстана помогли ученым ответить и на этот вопрос.
Подбадривая себя криками» размахивая факелами, толпа людей, вооруженных костяными ножами, дубинами, копьями с кремневыми наконечниками, загоняла животных на вершину горы (плосковерхйе Кобыстанские горы с крутыми обрывами были как бы самой природой подстроенными ловушками); в тупой ярости, в сжимающемся кольце огней метались быки по плоскогорью и, охваченные паническим страхом, бросались в пропасть.
Охоте предшествовали своеобразные учения. Ведь чтобы победить сильного врага, нужно уметь его найти, знать его приметы, повадки, нужно отработать и согласовать действия загонщиков и охотников.
И на скалах, в особо удачливых местах охоты с аналитической точностью высекался «портрет» зверя, на которого готовилась облава. У изображения, как у мишени, и отрабатывало племя охотничьи приемы.
Это были торжественные обряды. Они совершались под команду старейшин и сопровождались размеренными ритмами камня-бубна.
Еще раз внимательнее приглядимся к камню, на котором высечены танцующие люди.
Сорок охотников, разбитых на две цепочки, приближаются к ловушке, куда загонщики их трое, — размахивая дубинами и горящими факелами, направляют бегущих горных баранов. Одно животное, изображенное за ловушкой, уже убито — показана часть его туши, другое ранено, о чем свидетельствует характерная насечка на шее.
А вся многофигурная двухметровая композиция — не что иное, как детализированный рассказ о подготовке к охоте, сопровождавшейся магическими церемониями и обрядами.
«Убивая» изображения, человек каменного века надеялся предопределить успех охоты.
Это наивное представление до сих пор сохранилось у Отсталых охотничьих племен, а магические обряды дошли до нас в охотничьих танцах разных народов.
С веками музыка, танец, рисунок, возникшие как элементы «производственной» магии, стали неотъемлемой частью человеческого существования. Ученые утверждают, что искусство — эта эмоциональная форма мышления — сыграло громадную, еще не вполне оцененную роль в очеловечении человека. Охотник, рассказавший на скалах о своей жизни, человек, ставший выше своего примитивного бытия, был первым художником. И по праву каталоги всемирного искусства начинаются перечислением открытых и расшифрованных учеными и искусствоведами памятников — наскальных изображений.
Под вечер мы добрались до Беюкдаша. И снова встречи — одна удивительнее другой — сначала с рисунками, потом с людьми, сумевшими распутать калейдоскоп застывших отпечатков жизни и по ним воссоздать картину деятельности поколений, сменявших друг друга на протяжении пятнадцати-двадцати тысяч лет. Почти два десятилетия понадобилось на это группе азербайджанских историков, которую возглавляет И. М. Джафар-заде. И для учителя и для его учеников Кобыстан — и школа, и первая любовь, и изнуряющий труд.
Сейчас «картинная галерея» Кобыстана насчитывает более трех тысяч изображений. Есть здесь свои «Третьяковки» и «эрмитажи» — на отдельных скалах, у которых совершались первобытные обряды. Ученые раскрыли и реставрировали сотни рисунков и надписей.
Находки пересняты, пронумерованы, занесены в каталоги, составлен подробный план-путеводитель по 725 скалам — «залам музея», общая площадь которого несколько десятков квадратных километров. Пожалуй, только Сахаре уступает Кобыстан по обилию и разнообразию произведений первобытного искусства.
Каждый сезон — а археологи работают в «поле» из-за тропической жары только ранней весной и в недолгую осень — радует новыми открытиями. Новые изображения открывают даже на тех камнях, которые, казалось бы, изучены досконально. И это не удивительно. Даже скалы не выдерживают напора времени. Что уж и говорить о рисунках, неглубокие бороздки которых выдолблены примитивными кремневыми, бронзовыми или железными орудиями тысячи лет назад.
Дождь, ветер и солнце, эти нерассуждающие пособники тлена, многое успели зачеркнуть навсегда. Не чудом — трудом, каждый пышущий зноем камень — на ощупь, часы — не минуты — с нацеленной камерой — в ожидании нужного освещения, так буквально из небытия выхватывали археологи обрывки каменных скрижалей. Йа эту, без преувеличения, героическую, а по существу, предварительную работу ушли годы.
— Вот уже и времени жить мне осталось немного, — сказал как-то Исак Мамедович Джафар-заде, — а самое интересное по-прежнему все еще впереди.
Недавно начаты раскопки подскальных убежищ. Археологи надеются найти там древнейшие предметы обихода и материальной культуры. На помощь археологам придут этнографы, геологи, географы, палеонтологи, искусствоведы, и тогда орудия труда, керамика, украшения, кости животных помогут уточнить возраст каждого из трех тысяч кобыстанских изображений, дадут точную хронологическую шкалу.
А сделать это — расшифровать каменный калейдоскоп, где десятки изображений наложены друг на друга, и все они древние и на первый взгляд кажутся близнецами — еще сложнее, чем отыскать.
Проходишь от камня к камню два шага, а рисунки, на них нанесенные, разделяет расстояние в тысячи лет.
Иногда помогает случайность.
…На Апшеронском полуострове среди желтых песков, обладающих, как говорят, чуть ли не волшебными целебными свойствами, на том же древнем караванном пути лежат Шувеляны — селение потомственных виноградарей.
У самого въезда возвышался двухметровый зольный холм неизвестного происхождения площадью 65 на 70 метров.
— Он всегда был, — говорят старики. И разводят руками. — А откуда взялся, никто не помнит. Так и стоял у въезда, мозолил глаза. И деды, кто посмекалистей, и внуки наши тягали помаленьку, кто осликом, кто на собственном горбу, на свои отдаленные наделы его жирный песок.
Летом 1963 года местные крестьяне решили, наконец, разобрать холм и вывезти вместо удобрений на колхозные виноградники. Первый же ковш экскаватора вместе с золой поднял каменную плиту, на которой были выдолблены грациозные и загадочные миниатюрные фигурки. Правда, некоторые фигурки пострадали при этом необычном воскрешении: экскаватор оттяпал у них головы. Так обезглавленными они и начали новую жизнь в исследованиях историков, в каталогах искусствоведов.
Раскопки по горячим следам, произведенные Гардош-ханом Мамедовичем Аслановым, привели к открытию циклопического сооружения, имеющего форму слегка вытянутого круга. Его стены сложены из плоских камней полутораметровой высоты. У Мардакян ученый обнаружил остатки еще двух подобных сооружений.
Тип сооружений, характер погребений, керамика, изумляющая тонкостью ювелирной работы, бронзовые украшения, орудия труда, кости животных — эти находки позволяют считать, что здесь в эпоху бронзы за тысячу лет до нашей эры находились родовые поселения скотоводов и земледельцев.
К этому времени охота отступила на второй план. Была утрачена связь рисунка с первобытной производственной магией. Изменился и характер рисунков. Изображения здесь схематичнее, меньше по размерам. Это уже не точная копия натуры, а подражание древним изображениям. Художник работает на заказ, становится «иконописцем», изображая по традиции почитаемых животных — добрых духов домашнего очага.
На 60 камнях, обожженных пламенем жертвенных костров, найдено более ста пятидесяти миниатюрных изображений танцующих и молящихся людей, а также животных — коз, коров, оленей, джейранов.
Многие апшеронские рисунки находят аналогию с соответствующей «по возрасту» группой кобыстанских изображений, помогая установить связи, распространение древних культур.
Случайные открытия не случайны! Они учтены в ученых планах работ, их ждут. И когда открытие совершилось, оно подсказывает новые пути, иное направление поисков.
…Тот, кто побывал в горах Кобыстана, не торопится уезжать. И уезжаешь, даже если очень недолго здесь побыл, уже другим человеком, причащенным к тайне веков.
Мы прощаемся. Нам пора уходить. Дорога в скалах. Нас провожают безмолвные изображения женщин с мощными торсами и длинными сильными ногами. Они символ плодородия, источник неувядающей жизни.
Угловатые, вытянутые мужчины замерли, выслеживая пасущееся неподалеку стадо оленей.
На камне у своего тысячелетнего портрета застыла живая ящерица.
Мы смотрим вверх на скалы, выискивая изображение гадюки. А она шипит под ногами.
Гадюка уползла под каменную плиту. Осторожно переворачиваю камень и обнаруживаю, что камень тот с желобком. Дальше снова и снова такие же плиты.
— Водопровод, прадедушка знаменитого римского акведука, — говорит Зелик Иосифович.
И вдруг Кобыстан перестает для меня быть только музеем. Водопровод! Почему-то водопровод делает понятной, почти ощутимой жизнь тех далеких людей.
Прослеживаю путь воды, стекавшей когда-то с плоской вершины. Водопровод тянется метров на триста и потом теряется в скалах. Неподалеку выбиты на камне две крупные рыбины. Чей-то богатый улов.
На нижней террасе Беюкдаша, обращенной к морю, скалы испещрены продолговатыми дугообразными линиями с вертикальными насечками — изображениями, которые мало-мальски знакомый с археологией человек не спутает ни с какими другими.
Это лодки с гребцами. Целая флотилия маленьких кораблей. Такие же, как на скалах Швеции, у Онежского озера, на береговых утесах сибирских рек. Мифологические лодки Осириса… Харон, перевозивший на лодке души умерших через реку Забвения… Все это звенья одной цепи.
Лодки — первое образное выражение бессмертия. Это молодость человечества, не желающая мириться с фактом смерти, послала в бесконечность веков кораблики своей наивной веры.
Они пришли в гавань XX века. И не дают мне покоя.
Кто, как и когда отправил в далекое плавание эти лодки?
Может, так это было…
…Ураган налетел из-за моря, яростный как бык, вырвавшийся из западни. Не выдержав напора ветра, дрогнули скалы, и огромный валун рухнул в пещеру, разметав костер, у которого пережидали ненастье старейшины рода.
Куда уходят люди, когда они перестают охотиться и любить? С таким вопросом пришел сын к умирающему отцу, но не узнал ответа. Безмолвны камни, поглотившие старейшин.
К утру ураган угас и. море отступило. Оно откатывало свои зеленые волны, обнажая мелкий желтый песок, и в его кружевных гребнях носились и шипели белые змеи.
И вдруг — что это? — уже не в первый раз после несчастий, которые со штормами обрушивались на его род, он и его люди увидели лодку, плывущую по бурному морю. Лодка взмывала к небу, проваливалась в зыбкую хлябь. И люди видели, как она расплавилась в слепящих лучах светила.
Молодой охотник медленно, словно боясь расплескать драгоценную ношу, сошел к убежищу и точными ударами камня о камень перенес увиденное на скалу: лодка с гребцами, уплывающими в страну мертвых, и на носу ее ведущее солнце.
Солнце, перевалив видавшие виды горы, незаметно закатилось. Внезапно высветились колючие звезды, и луна бросила на море вспухающую и опадающую дорожку.
Машина, выхватывая из темноты силуэты нефтекачалок, торопится в Баку, а нам все видятся по обочинам усталые морды верблюдов, мелькают сторожевые посты римлян, стерегущих обманчивый покой легионеров, и топот татарской конницы заглушает ритмы охотничьих барабанов.
Мы думаем о людях, которые были прежде нас, и тени прошлого оживают в нас таинственным и тревожным воспоминанием.
Путешественники прошлого, флибустьеры, авантюристы, древние ученые открывали страны, материки. К концу XIX века, казалось, замкнулся круг. Земля была изучена и втиснута в глобус. Минула эра географических открытий.
XX век пришел, сметая истины, утвержденные авторитетом и внося в души смятение. Век заглянул в глубь клетки, расщепил неделимый атом, начал прощупывать космос, угадывая по античастицам, полученным в лабораториях Земли, антимиры вселенной.
И, словно собираясь в далекий путь, человечество все пристальней вглядывается в свое прошлое.
Распахнуты двери в глубины веков.
Лоцманы истории наносят на карты времени забытые миры.
Так раньше наносили острова.
Г. Снегирев
НА ЮЖНЫХ КУРИЛАХ
Когда я приехал во Владивосток, мне хотелось всюду побывать и все увидеть. И бухту Майхэ, где растет женьшень, и папоротники, большие как деревья, и чащу, где бродят тигры. За тиграми голубые сороки перелетают с ветки на ветку и стрекочут.
И остров Путятина увидеть, где на озере цветет лотос и живут пятнистые олени. Пятнышки на оленьей шкуре как солнечные зайчики. Ляжет олень под деревом, и нет оленя — исчез. Только солнце сквозь листву пускает зайчиков на траве…
Совсем решил на Путятин ехать, пошел в порт, а катер на остров идет через три дня. Слышу, кассирша кому-то говорит:
— На Южные Курилы пароход через час уходит!
Когда я карту рассматривал, мечтал на Курильских островах побывать, на самых дальних.
— Давайте, — говорю, — поскорее билет.
И поплыл. Четыре дня плыл пароход. Сначала штормило, а потом, как Лаперузов пролив прошли, ветер утих. Еще два дня, и утром Курилы.
Рано утром пароход подошел к острову. Рассвело, а берега не видно. На море лег туман, густой, как простокваша.
Слышу, по палубе кто-то пробежал. Наверное, вахтенный матрос. Якорная цепь загремела. На корме закричали, я разобрать не могу, на берегу водопады гремят, голоса заглушают.
Солнце взошло, туман расходиться стал волнами, шлюпку спустили на воду, поплыли на берег.
Впереди туман, да волны накатывают, и птицы кричат морские — глупыши. Вынырнет из тумана глупыш и с криком за кормой в тумане исчезнет.
— Да, вон, вон, наверху!
Задрал голову, посмотрел наверх, а там гора в небе висит над туманом.
Солнце выше поднялось, и еще две вершины показались. В горах всюду белые струйки висят — водопады.
Когда я на вершину горы залез, увидел там, в потухшем вулкане, озеро. В озере горячие ключи бьют и вода совсем голубая. Чайка пролетала над озером голубым пятнышком* сквозь перья на крыльях голубизна просвечивает.
В поселке я у знакомого рыбака пил чай. Он мне рассказывал, как осьминожек в отлив на щупальцах поднялся, хотел его напугать.
Вдруг тарелки в шкафу как забренчат, как задребезжат! Лампочка над столом закачалась, и весь мой чай разлился по скатерти!
Я вскочил, хотел на улицу выбежать. У дверей уже был, слышу, тарелки больше не звякают, лампочка чуть покачалась и успокоилась.
Рыбак засмеялся.
— Маленькое землетрясение. Сначала мы тоже пугались, выбегали на улицу.
Потом я ходил в горы, огромные камни смотрел. Когда настоящее землетрясение было, эти камни из кратера вулкана вылетели из самого пекла. Они обожженные и в дырках, как будто их долго варили.
И купался в горячей речке. Холодный ветер листья с деревьев рвет, а вода в речке горячая, как в бане.
Один раз гулял на берегу, сел на камень, а камень теплый! Перевернул камень, а из земли повалил горячий пар. Как будто крышку открыли у чайника.
Зимой на Курилах печки не топят. По деревянным трубам горячая вода прямо из земли в дом идет. И лучше всякой печки греет. Горячая вода нужна — краник в сенях открой и наливай сколько хочешь!
Когда пароход к островам подходит, вулканы издалека белым дымком попыхивают, курятся. Вот и назвали острова Курильские.
Подальше от берега бамбук растет. Густой — не продерешься, да и страшно. В бамбуковой чаще растет лиана — ипритка, такая ядовитая, даже не дотронешься до нее; ветер только подует, пыльцой обдаст — обожжет, как кипятком.
В курильском лесу всякие лианы растут. Такие, что деревья обвивают, в кору впиваются и сок пьют из дерева. Цветы у лиан большие, яркие, хочется сорвать, да боязно — вдруг ядовитые.
Я в лопуховом лесу гулял. Листья лопушиные над головой, как зеленые крыши, один лист можно постелить, а другим сверху накрыться. Темно, сыро, и никакой травы не растет. Посмотрел я на свою руку, она зеленая, листья свет не пропускают.
Какая-то птичка с земли вспорхнула, в лопушиный стебель вцепилась коготками. Вроде знакомая птичка. Да это соловей, курильский. На груди у него красное пятнышко.
Соловей улетел, а я стал выбираться из чащи. Впереди поляна показалась, а на поляне растут пальмы.
Нет, не пальмы, а трава-дудочник. Ребята из нее дудочки вырезают. Только из этого дудочника можно сделать трубу в две руки толщиной. Каждая травинка — дерево. А наверху зонт, как у пальмы. Называется «медвежья дудка». В такую дудку только медведю дудеть.
Слышу, водопад шумит. Стал я к нему продираться через лопушиные стебли.
Выбрался к речке, а по речке вышел на океанский берег, в рыбацкий поселок.
Когда я в лопуховой чаще заблудился, думал: «Меня заколдовали, и стал я крошечным человечком, как в сказке».
Утром меня чайки разбудили. И глупыши кричат, и вороны каркают, и ничего не разберешь. Кто-то под окном пробежал:
— Сайра, сайра, сайра подошла!!
Я скорее оделся, выбежал на улицу. Над бухтой чайки со всего океана собрались, крыльями полощут, на воду падают, в клювах блестящие ножики мелькают — выхватывают сайру из воды. На зеленых волнах белыми хлопьями чайки покачиваются, взлететь не могут, отяжелели, объелись сайрой.
По берегу ходят вороны, сайру клюют. Волны ее выбрасывают, серебряной полоской мертвая сайра блестит на солнце, ближе к воде живая трепыхается на песке.
А по воде словно рябь от ветра набегает широкими полосами — это стаи сайры идут с океана.
Ночью вся бухта зажглась огоньками — рыбачьи сейнеры выходят в океан.
С берега видно, как сайру ловят. Сначала белый огонь в воде горит. Вдруг потухнет, синий вспыхнет.
Сначала в океан белую люстру опускают. Сайры на свет, как бабочки, собираются несметными стаями, а потом сразу потушат белую лампу-люстру и синюю зажгут. Сайра так и замрет.
Пока она на месте стоит, остолбенелая от синей лампы, тут ее неводом огромным кошельковым и выгребают. Он и вправду на кошелек похож. Два крыла и кошель посредине.
На рассвете я ходил по берегу, собирал кальмаров.
Кальмары за сайрой погнались, сайра за огнями на причалах, а волны на берег их выбросили.
Кальмары хищные, быстрые. Сайра в воде, как молния, мелькает, а кальмар еще быстрее, глазом не заметишь. Щупальца сложит, крылышки растопырит, воду из себя выталкивает и мчится за сайрой.
На берегу кальмар умирает, но все равно щупальцами с крючочками сайру в себя запихивает, обволакивает и прямо не ест, а растворяет в желудке. Поперек схватит, согнет и запихивает. С хвоста схватит, сожрет!
Одного кальмара я поднял с песка, он надулся и запыхтел быстро-быстро: пых, пых, пых!
А сам весь переливается, то фиолетовый, то оранжевый, то даже не знаю какой. Похоже, как бензин в луже разольют, вот так же переливается!
Кальмаров я на подсолнечном масле жарил — очень вкусные, как белые грибы!
Сайра шла несколько дней. На берегу и лисьи следы видны, и медвежьи, даже трясогузка на песке побегала, поклевала сайру и опять улетела на речку.
А потом вдруг утром проснулся — тишина. Вышел на улицу — тишина! Сайра прошла в один день, как ножом отрезало. Нет больше ни одной сайры.
Ни чаек, ни глупышей не слышно. Все улетели вслед за сайрой в океан. Будут за ней лететь, хватать, объедаться, отдыхать на волнах, пока не отстанут, — сайра рыба быстрая, океанская.
Вороны на берегу поклевали всю сайру и приуныли. Сидят около моря на камнях, сгорбились и по сторонам поглядывают, где бы поживиться.
Берег высокий, внизу океан. На крутой скале, в каждой щели, на каждом уступчике, в ямке сидит кайра, а вон тот карниз весь белый от птиц, и еще с океана летит кайра, да уж сесть негде! Остальные кайры закричали, загалдели, потеснились и… ничего, сели.
Топорок летит. Черный, на солнце золотом отливает, голова белая, а клюв оранжевый, широкий, как топор. Крылышки у топорка короткие, под водой такими хорошо грести. Топорок в воздухе трепыхается, вот-вот упадет!
Никак не может на лету повернуть — несет его прямо в скалу. И вдруг воздух лапками стал загребать, загребать… и повернул. Юркнул в свою норку, птенцов кормить рыбой. Топорок длинные норки роет на высоких берегах. Там птенцов выводит, рыбой выкармливает и даже пол в норках выстилает рыбьими костями и перьями. Перья он у чаек крадет.
В океане за рыбой ныряет, ныряет и столько нахватает рыбешек, что не может взлететь. Отталкивается от воды — вот-вот, вот-вот! Машет, машет крылышками и так и не взлетит. Отдохнёт, посидит на волне, опять замашет крылышками-култышками. Нет, никак!
Наконец взлетел. Только не может повернуть в воздухе и прямо сверху кайрам на головы сел, растолкал их и отдыхает, а рыбу не выбрасывает, держит в зобу, обязательно притащит птенцам.
Еще видел я, как вынырнула гагара. А на клюве у нее висит ракушка — морской гребешок.
Гагара нырнула и на дне увидела: лежит гребешок, створки раскрыл. Она хотела его клювом из ракушки вытащить, а гребешок щелк — и захлопнулся.
Гагара вынырнула, схватила воздуха, гребешок ее снова вниз потянул, она под водой исчезла.
Опять вынырнула, дыхнула и снова под воду.
Еще раза два показалась с гребешками на конце клюва и больше не выныривала. Я стоял ждал, нет гагары. Утонула.
В отлив подводные скалы торчат из воды. Морская капуста длинными лентами лежит на камнях. Ребята с ножами ходят и собирают ее в ведра.
Я тоже собираю, только не капусту, а морских звезд и ежей. Нашел большую звезду красную, а в середине синий круг, и еще поймал большого морского ежа фиолетового. Отнес его подальше от берега. Он иголками пошевеливает и ползет к воде. Медленно^ но все равно прямо к воде ползет, а глаз-то у него нет.
Я ежа отпустил, стал искать раковины в лужах, среди камней. И вдруг в одной большой луже как метнется, песок взбаламутил — осьминог!
Стал я смотреть на него. Он недоволен — покраснел, а спрятаться ему некуда. Я поближе подошел —; осьминог щупальцами задвигал. На щупальцах много-много белых пуговок Перламутровых — присосок, как на баяне.
Хотел его палочкой потрогать — он еще больше покраснел, потом побледнел, стал какой-то серый и сбоку трубку выпустил голубую.
И как дунет водой из трубки, мелкие камешки на дне в разные стороны разлетелись! Стал осьминог под большой камень подлезать, щупальцами его обхватил и подвинул к другому камню.
Потом еще подлез — подвинул и забился между двумя камнями. Тут я вижу, он меня и сам боится, и решил: поглажу его! Стал на колени, руку опустил в воду и потихоньку к нему тянусь.
Осьминог смотрит на меня строго.
Я взял и погладил пальцем между глаз. Один раз, два, три…
И тут… осьминог глаза закрыл. Я глажу, а он глаза зажмурил совсем, втянул их, у него зрачки поперек и длинные, как у козы.
Погладил, погладил и отошел. Осьминог глаза открыл и стал за мной подсматривать. Над каждым глазом бугорок и рожки мягкие.
Если дно ровное, осьминоги настоящие домики строят. Один камень поднимут, второй, а сверху взгромоздят третий — крышу. Сидит осьминог в домике и посматривает, а вокруг пустые раковины лежат, он из них выедает моллюсков.
Говорят, чтобы раковина не захлопнулась, осьминог в нее камень бросает. Раковина щелк, а камень не дает ей закрыться. Осьминог бросается и выедает моллюска.
Осьминог — зверь умный, любит, чтобы его погладили, приласкали.
В бухте вода совсем прозрачная, каждый камешек на дне виден. На сером камне покачиваются под водой белые ландыши на тонких стебельках.
Это искра осьминога. Он ее приклеивает на камень, а потом из нее крошечные осьминожки выклюнутся и расползутся по дну.
На дне заросли морской капусты колышутся, как вершины деревьев в лесу. Рыба клюет, только успевай вытаскивать. Насадишь кусочек рыбьего мяса на крючок, не успеешь закинуть — дергает! Без удочки, просто бечевка намотана на палец. Терпуг попался, бьется на дне лодки, плавники красные растопыривает.
Ага! Еще дернула. Подтащил я бечевку, и вдруг… из воды высунулась страшная рожа, глаза на меня таращит!
Я испугался, бечевку отпустил, рожа на дно шарахнулась!
Стал я потихоньку выуживать. Вытащил — и не поверил, да это бычок океанский! Одна голова. Из нее во все стороны кости торчат, обтянутые кожей. Губищи толстые, глазами вращает. И прямо из головы растет хвостик и два плавника по бокам. Ну и чудище, напугало меня!
Потом я и не таких выуживал. Не бычки, а целые быки. И все разные. Синие, с желтыми плавниками, зеленые, с красными, и один другого страшней. Настоящие драконы!
Рыбаки говорят: «У каждого маяка своя соль!»
Один маяк через каждые три секунды мигает в ночном океане, другой — через четыре секунды, третий — через пять, и все по-разному.
Например, в лоции написано, что в проливе Дианы маяк вспыхивает через каждые три секунды. Штурман увидит ночью огонь, посчитает вспышки и точно узнает, что корабль идет в проливе Дианы.
На маяке, как на корабле, несут вахту, чтобы лампа всегда горела, показывала в океане дорогу.
Рядом с башней в домиках живут электрики. Корова гуляет, собаки бегают, и в ящике живет тюлень Федя.
Федя уже взрослый, но в море его не пускают: большая акула может Федю сожрать запросто!
Рассказал мне сторож на маяке, что Федину мать убили зверобои, а Федю с братцем на обратном пути с Камчатки отдали на маяк. Тюленята были еще маленькие и белые — бельки. Федин брат из рук ничего не ел и все плакал. Лежит в углу комнаты и молча плачет — пришлось его обратно в океан выпустить.
А Федя очень полюбил сгущенное молоко и зимой, как свет потушат, просился на постель спать с хозяином.
К весне он подрос, стал серебристым. Его выпустили в океан, он уплыл. Думали, уж и не вернется. К обеду проголодался и приплыл. Так он и стал на маяке жить: с утра уплывет, и нет его, кто-нибудь выйдет на берег, помашет алюминиевой миской, и Федя из самой дальней дали увидит, как на солнце миска блеснет, и плывет — гребет к берегу обедать.
А сейчас Федю закрыли в ящик, и правильно сделали. Большая акула его сразу сожрет.
Во Владивосток я возвращался на катере. Погода была тихая, и ночью море горело синим огнем. Я зачерпнул в стакан морской воды и принес в каюту. В темноте вода светится. Книжку поднес к стакану, буквы видно, можно читать.
Из-под катера вылетают большие горящие лепешки — медузы.
Вдруг три синие торпеды по морю мчатся катеру наперерез. Все ближе, ближе, сейчас ударят в борт!
Нырнули под катер, вынырнули с другой стороны и умчались в море.
Это морские волки — касатки. Они по морям рыскают, как волки в степи. Кита догонят, вырвут у него язык и дальше помчатся, плавник над водой торчит, как нож, волны режет.
Тюленя увидят — проглотят. Зубы у них большие, острые. У одной касатки в животе шесть тюленей нашли, пополам перекушенных.
Кит от касаток удирает и от страха в обморок падает, кверху брюхом лежит на волнах.
Утром, когда к Сахалину подходили, на горизонте увидел я фонтан.
Посмотрел в бинокль — кашалот! Спину изогнул, хвост показал над волнами, исчез. Другой нырнул, третий, целое стадо.
Кашалоты плывут в южные моря. Плывут они с Чукотского моря и от берегов Камчатки. Там уже осень. В море плавают зеленые льдины, и вулканы по ночам освещают облака розовым пламенем.
В. Загорский
ПЕЩЕРНЫЕ ГОРОДА
Горы, окружающие Бахчисарай, поражают своей необычностью.
Плоские, как стол, вершины на сотни метров заросли деревьями и кустарниками. Края вершин обрываются белыми утесами, до иллюзии похожими на гигантские крепостные стены. Ровные трещины, напоминающие швы каменной кладки, усиливают это сходство.
Лишь ниже начинаются пологие склоны, покрытые чащами дубняка и барбариса.
Земля здесь сплошной известняк. Это особенно заметно, когда смотришь сверху на горные леса — они прорезаны тропинками ослепительно белого цвета, — кажется, кто-то жирно провел куском мела по зеленому ковру.
В долинах Второй гряды Яйлы, так называются эти горные хребты, постоянно встречаются известняковые скалы, превращенные работой воды и ветра в сказочных животных и великанов. Утесы испещрены длинными ровными желобами и впадинами в виде пчелиных сотов. Попадаются и углубления громадных размеров, под сводами которых долго перекатываются крики птиц.
Но самое удивительное, что можно увидеть в этих местах, создано не природой, а руками человека.
Однажды у края горной тропинки я увидел столб с объявлением, что территория феодального пещерного города Эски-Кермен является государственным заповедником и охраняется законом. При слове «пещерный» представилась картина сырых подземелий. Однако вид светлых скал на фоне яркого неба, треск кузнечиков в траве — вся обстановка крымского лета совсем не вязалась с этим образом.
Тропинка тем временем бежала дальше, и не вниз, к какому-нибудь провалу под землю, а к основанию отдельно стоящей скалы. Вся в черных точках пещер и провалов скала очень напоминала изъеденное насекомыми бревно, выброшенное на берег горной реки.
Издали пещеры казались естественными, что не редкость в этих горах. Разглядывая их внимательней, я не сразу заметил, как маленькая тропинка незаметно перешла в желоб, выбитый в плоском основании скалы. По сторонам от него виднелись еще два желоба, более узкие и глубокие. Это была обыкновенная проселочная дорога, только проложенная в твердом камне, а не среди привычных полей и лугов.
Дорога серпантином поднималась к вершине скалы. Ее стертые колеи, прочерченные много столетий назад, временами терялись. Чем выше, тем больше странных знаков встречалось на пути. Ровные канавки, выдолбленные искусственно, сбегали вниз и оканчивались правильными углублениями. В местах, где дорога вплотную подходила к обрыву, виднелись глубокие круглые ямки. Похоже, что в них вставлялись столбики, предохраняющие повозки от падения вниз, как на современном шоссе.
Первая пещера. Небольшая, с комнату средней величины. Очень гладкий пол, вдоль стен — скамьи, высеченные прямо в камне. В глубине — ниша наподобие алтаря. Табличка на столбике у входа сообщает, что это пещерная церковь за городскими воротами.
Ниже церкви — маленькое захоронение. В скале выдолблено несколько аккуратных прямоугольных ямок не глубже метра. Это скорее не могилки, а саркофаги, устроенные на уровне земли. В верхней части гробниц — уступы для могильных плит. Но плит уже нет, да и могилы все пустые.
В нескольких метрах от церкви высится сторожевая башня. В яйцеобразном выступе высечена обширная пещера с бойницами. Солнце проникает через круглые отверстия в потолке, освещает белые стены, широкий столб, поддерживающий свод.
За последним поворотом дороги начинается «городская улица», прорезанная в вершинной части скалы. Сразу по въезде — несколько пещерных помещений, похожих на лавки торговцев или мастерские ремесленников. Далее — развалины множества пещер. Трудно определить, что здесь было, — потолки обвалились, лишь маленькие ящерицы греются среди обломков.
Правее поднимаются руины пещерного храма, где могло разместиться уже не меньше двухсот человек. За ним над краем обрыва несколько небольших пещер с неизменными могилами в каменном полу.
Но самое интересное — «жилые кварталы». Они расположены в сглаженных скалах, похожих на гигантские желуди. Верхушки скал пестреют темными пятнами окон и провалов.
Пещеры размещены так плотно одна к другой, что тонкие стенки между ними местами обвалились. Можно часами лазить по сложному лабиринту помещений, опускаться по стершимся лестницам на нижние этажи, подниматься на крыши и везде находить интереснейшие черты «пещерной» жизни.
Само название — пещера, пожалуй, мало подходит для этих высеченных в светлом камне помещений, имеющих почти правильные очертания. В полу — хорошо отесанные ямы для зерна и продуктов, и почти в каждой «комнате» каменная скамья-кровать. Иногда над ней выдолблена полочка для разных мелочей. Стены гладко обработаны, изредка на них сохранились диагональные борозды от режущих инструментов. В крышах верхних этажей устроены круглые отверстия для доступа света. Рядом кое-где лежит овальный камень, которым такое отверстие закрывалось во время дождя. Чтобы вода не проникала внутрь помещений, плоские крыши изрезаны желобками, оканчивающимися маленькими лунками.
Фотография плохо передает своеобразие внутренности пещер. Белый камень стен и обилие света создают ощущение своеобразного уюта, если применимо здесь это слово. Из окон видны зеленая долина внизу и домик колхозной пасеки. Иногда пчела стремительно влетает в пролом стены и садится на куст, растущий в щели пола. Из некоторых помещений можно выйти на «балкон» — небольшую площадку над обрывом, — видны следы ограждения.
Кто были строители этих странных жилищ? Понятие «пещерный житель» в нашем представлении обычно связано с доисторическими людьми, а этого не скажешь о тех, кто высекал в Крымских горах храмы, сторожевые башни и целые жилые комплексы.
Но вскоре на плоской вершине среди колючих кустарников я увидел и фундаменты многочисленных зданий.
Лишь позже мне стало известно, что эти руины обнаружены сравнительно недавно, во время археологических раскопок в 1928–1930 годах. До этого Эски-Кермен считался чисто пещерным поселением, и само название его означает по-татарски «старые пещеры».
Одновременно с фундаментами домов были найдены остатки водопровода из керамических труб, идущего в город с окрестных гор. Вот доказательство уже высокой культуры обитателей пещерных городов.
На случай осады в толще скалы был устроен глубокий колодец. Пожалуй, это одно из самых поразительных пещерных сооружений Эски-Кермена. С вершины прямо вниз прорублена крутая лестница. В начале спуска, налево — просторное помещение, по-видимому для стражи. Крутые полустершиеся ступени уходят все ниже. Время от времени встречаются площадки, как на лестнице современного многоэтажного дома. Сумрачный свет проникает сквозь потайные оконца. Через сто с лишним ступенек становится совсем темно, Лестница переходит в наклонный коридор, уходящий в глубь горы. Наконец луч карманного фонарика выхватывает в полу квадрат черной, словно маслянистой воды.
В тот день на городище Эски-Кермена у меня было еще много памятных встреч. Именно встреч, несмотря на то, что за все время я не видел ни одного живого существа, кроме пчел и ящериц. По-видимому, остатки исчезнувших цивилизаций приобретают в наших глазах качества, свойственные одушевленным существам.
Самая удивительная встреча произошла уже в ранних сумерках на отлогом травянистом склоне у подножия города, где валялось много больших камней. В яйцеобразном валуне длиной в несколько метров виднелся дверной проем. Внутри было вырублено помещение овальной формы, как бы повторяющее внешние очертания камня. Это оказалась маленькая церковь (скорее часовня) — шедевр пещерной архитектуры. На стене — большая фреска. Три всадника в развевающихся плащах. Ниже полустершаяся надпись. Краски еще сохранили свежесть. Штукатурка росписи намертво срослась со стеной, и даже царапины и выбоины, видимо, нанесенные руками многочисленных захватчиков, не могли полностью уничтожить изображение.
Верхняя часть алтарной арки наклонена вперед, и это вместе с полукруглой линией каменных скамеек вдоль стен создает впечатление завершенности. Поражает художественное чутье строителя, сумевшего органически «вписать» крошечную церковь в простой валун.
В Бахчисарайском музее я узнал, что, кроме Эски-Кермена, в горах Юго-Западного Крыма сохранился целый ряд пещерных городов и монастырей — Мангуп, Чуфут-Кале, Тепе-Кермен, Качи-Кальон, Инкерман и другие. Названия их частично подлинные, частично уже позднейшие. История этих городов, как и история всего Крыма, увлекательна, полна трагическими событиями и еще не совсем ясна.
Археологи считают, что первые пещерные поселения созданы древнейшими жителями полуострова таврами и скифами более двух тысяч лет назад. В начале нашей эры через южнорусские равнины непрерывно двигались огромные массы кочевников. Часть их проникала в Крым, порабощала основное население или оттесняла его в горы. Тогда-то на плоских вершинах, господствующих над проходами, ведущими в глубь Второй гряды Яйлы, возникли крупные пещерные города. Жители их занимались ремеслами и земледелием. Поля и виноградники были расположены в закрытых долинах у подножия городищ.
Местный известняк сравнительно хорошо поддается обработке, но, безусловно, потребовались многие и многие годы, чтобы создать эти удивительные сооружения. Позднее стали появляться и наземные строения. Возможно, для их возведения использовался камень, получаемый при строительстве пещер.
Часть пришлого населения смешивалась с коренными жителями. Археологические данные свидетельствуют о пестром расовом составе горожан. Однако в исторических документах с VI века нашей эры уже упоминается о самостоятельном государстве пещерных городов в Юго-Западном Крыму. Столица этого государства Дорос, или Дори, по мнению исследователей, и есть Эски-Кермен. Господствующей религией среди подданных Дороса было христианство, воспринятое от Византии вместе с греческой письменностью. Жителям маленького государства постоянно приходилось отражать набеги тех же кочевников, что тревожили едва возникшие на севере русские княжества.
В первой половине VIII века хазары основательно разрушили Дорос, и город не сумел окончательно оправиться. Столицей государства становится Мангуп, лежащий на несколько километров восточнее. С этого времени государство пещерных городов называется княжеством Феодоро. У его правителей устанавливаются тесные торговые и дипломатические отношения с Киевской Русью, с Тьмутара-канским и Сурожским княжествами. Между русскими и мангупскими князьями существовали, возможно, и родственные связи.
В XIII веке Крым захватили полчища Золотой орды.
Обосновавшись на полуострове, татары совершали постоянные набеги на русские земли. Пленных они продавали генуэзским купцам, которые возвели на побережье несколько факторий, защищенных крепостями. Отсюда пленников увозили в рабство в страны Ближнего Востока.
Для княжества Феодоро настало тяжелое время. Самое удивительное, что крошечное государство сумело сохранить свою самостоятельность во время татарского ига и просуществовало вплоть до конца XV века. Правда, оно осталось изолированным в горах и лишилось прежних связей» Существенное значение приобрела борьба за выход к морю. Жителям Феодоро на некоторое время удается отвоевать восточную часть нынешней Севастопольской бухты и крепость Каламита (Инкерман). Но борьба была слишком неравной. Вскоре генуэзцы вновь захватили порт.
Тем временем на севере крепнет Московское государство, и княжество Феодоро ищет поддержки у него. В 1474 году ведутся даже переговоры о браке дочери мангупского князя и сына царя Ивана III.
Однако свадьбе не суждено было состояться. В следующем, 1475 году на Крымский полуостров вторглись турки. Они подчинили своей власти татар, изгнали генуэзцев и уничтожили княжество Феодоро. Оставшиеся жители основали в горах несколько пещерных христианских монастырей, где нередко находили убежище бежавшие из татарского плена русские, поляки и литовцы.
С тех пор прошло почти пятьсот лет.
Я подходил к городищу, где когда-то возвышался Мангуп, по древней дороге среди созревающих виноградников. Наверное, виноградники зеленели на этих же склонах и во времена княжества Феодоро.
Неизвестно, какими были гербы пещерных городов и были ли они вообще, но думается, что на них рядом с долотом для вырубания пещер обязательно должна быть изображена кисть винограда. Еще среди заросших развалин Эски-Кермена мне на каждом шагу попадались квадратные каменные лоханки с носиком, как у чайника. Это оказались тарапаны — посудины для давления винограда. Большой тарапан был даже устроен в полу одной из церквей, под настенным изображением богородицы. Рядом с ним вместо традиционных могилок-саркофагов выдолблена глубокая цистерна для виноградного сока. Возможно, церковь превратили в винодельню уже в более поздние времена.
Однако я отвлекся. Ведь на пути Мангуп. Дорога раздваивается, впереди возникает изолированная вершина, для которой больше всего подходит определение — монументальная. Строители Мангупа выбрали для столицы княжества одну из самых величественных и недоступных гор района. В плане она похожа на большой коренной зуб. От плоской вершины на север отходят четыре отрога. Они поднимаются над окрестными лесами подобно корпусам гигантских кораблей.
Чтобы обойти мангупское городище по дну ущелья, нужно потратить не меньше полутора-двух часов. И вот что характерно. Снизу трудно рассмотреть на Мангупе пещеры или остатки домов. Впрочем, и сооружения Эски-Кермена нельзя заметить, если приближаешься к городу с севера, откуда обычно приходили захватчики. Создатели городов не забывали о маскировке.
Лишь через час подъема по крутой тропинке густые заросли разом расступились, впереди возникли развалины мощных крепостных стен и башен. Это были остатки трехкилометровых оборонительных сооружений, защищавших Мангуп в наиболее уязвимых местах.
За стенами сразу попадаешь в мир тишины и спокойных далей. В сухом воздухе четко виден характерный шатер Чатыр-Дага. В противоположной стороне дымка далекого моря сливается с небом.
Плоская вершина на первый взгляд кажется пустынной. Это удивляет после пестроты руин Эски-Кермена. Впрочем, на Мангупе не производились раскопки в таких масштабах.
Пещер значительно меньше. Чувствуется, что город был уже в основном «наземным». Отлично сохранились основания стен большой базилики. В тщательности, с которой обработаны и подогнаны друг к другу метровые прямоугольные грани, угадываются традиции, восходящие к очень далекому прошлому Крыма. Именно так возводили стены своих храмов древние греки еще за много веков до основания Мангупа.
Поодаль развалины дворца. Они производят меньшее впечатление. В старину всегда особо добротно и тщательно строили культовые здания.
На самой высокой части плато как символ мирного города высечен большой тарапан. Его стенки длиной в несколько метров выщербились от времени, а в цистерне вместо виноградного сока тускло поблескивает дождевая вода.
У каждого города своя судьба, хотя вид развалин часто одинаков. Это можно сказать не только о возникновении и расцвете города, но также о его опустошении. Загадочный Эски-Кермен был уничтожен внезапно и затем оставлен захватчиками. Поэтому сравнительно хорошо уцелели пещерные жилища и храмы. Мангун угасал медленней. Турки планомерно разрушали столицу, используя камень для строительства своей крепости.
Иначе сложилась судьба «соплеменника» Мангупа и Эски-Кермена — пещерного города Фуллы. Живая история этого города продолжалась почти до наших дней. Последние жители ушли с городища лишь в конце прошлого века. Подобная вещь кажется невероятной, но тем не менее это факт.
Однако по порядку. Несмотря на обилие исторических потрясений, в Фуллах никогда не замирала жизнь. Так уж повелось, что захватчики, покорив город, водворялись в нем сами. Одни народы сменяли другие, оставляя следы осад, разрушений и восстановлений.
Повсюду множество пещер — жилых, оборонительных и даже хозяйственных со стойлами и кормушками для скота. В разных местах городища возведено несколько крепостных стен. Интересно сравнивать их между собой. Они словно каменные визитные карточки, оставленные многочисленными хозяевами города. По характеру кладки стен, размерам и тщательности обработки камней, как по почерку, археологи определяют последовательность нашествий и смен племен.
Через все городище протянулась главная улица. Вдоль нее не сохранилось почти ни одного дома, зато уцелел тротуар из узких плит. Мостовой служит поверхность скалы. Глядя на глубокие борозды от колес, как и в Эски-Кермене, особенно осязательно ощущаешь прошедшее.
В XIII веке город перешел во власть татар, превративших Фуллы в свою крепость. От этого времени остались мавзолей дочери хана Тахтомыша, развалины мечети и пещерная тюрьма в обрывах северного склона.
Со временем в нескольких километрах от Фулл вырос Бахчисарай, ставший столицей Крымского ханства. Татары покинули пещерный город, который вскоре стал называться Чуфут-Кале, по-тюркски Иудейский город. Это связано с тем, что после татар в городе поселились караимы[3]. Днем караимские купцы и ремесленники могли торговать и находиться в Бахчисарае, но с заходом солнца были обязаны возвращаться в крепость.
В конце XIX века, хотя давно уже кончились времена Крымского ханства, последние караимские семьи все не могли расстаться с Чуфут-Кале, где их предки обитали несколько столетий.
Если Крым — «исторический перекресток», через который прошло множество народов, то центр этого перекрестка должен лежать в маленьком зеленом ущелье, соединяющем Чуфут-Кале с Бахчисараем.
Вверху ущелья, среди сухого кустарника, сереют замшелые надгробия старого караимского кладбища. Ниже, в густом мелколесье, — гробница одного из татарских ханов. Над ней, как птичьи гнезда, прилепились строения Успенского пещерного монастыря. Факт существования здесь христианской обители — интереснейший исторический парадокс.
Именно из этих мест крымские татары несколько веков совершали разорительные набеги на русские, польские и литовские земли, а всего в получасе ходьбы от ханского дворца в Бахчисарае под пещерными сводами справляли службы православные монахи. Скорее в биологии, чем в истории, можно найти примеры подобного совместного существования столь различных организмов.
Разгадка заключается в том, что в монастыре татары всегда находили переводчиков и грамотных людей для дипломатических переговоров. Сюда они в сопровождении стражи могли отпускать на богомолье знатных русских пленных. В Успенской обители не раз бывал крупный военачальник и государственный деятель XVII века Василий Борисович Шереметьев, пробывший в татарском плену с 1660 по 1681 год. Упоминания о монастыре не раз встречаются в русских летописях.
Время пощадило Успенский монастырь. Пещеры, в которых размещались кельи и служебные помещения, хорошо сохранились. Рядом с ними маленький погост. Выше белеет наружная стена монастырской церкви, внутренними ее стенами служат своды пещер.
От церкви по узенькой тропинке вдоль обрыва можно подойти к основанию потайной лестницы, вырубленной в скале таким образом, что она совершенно не заметна со дна ущелья.
Я поднялся по щербатым ступеням на вершину широкого плато, ведущего в соседние долины. На севере, за минаретами Бахчисарая, небо было прозрачно и спокойно. Это степное небо, повисшее над равниной. На юге оно поднималось над морем и отражало синь его просторов. В той стороне — оживленный курортный берег, так не похожий на эти малолюдные и немного суровые места.
Крым всегда был страной контрастов. Когда-то контрасты его природы соответствовали превратностям исторических судеб. Теперь они остались единственным живым памятником тех далеких времен.
Л. Кривенко
ГОРЫ
Человека, впервые попавшего в горы, долго еще будет вводить в заблуждение оптический обман: далекое может оказаться близким, а близкое далеким.
Дороги, дороги… Когда едешь на машине, то кажется, что одно неосторожное движение руки, и… машина свалится в пропасть. Близость опасности мешает впитывать то, что видишь. Ждешь, чтобы скорей прибыть на место.
Шагая пешком, обнаруживаешь: дорога достаточно широка, чтобы разойтись, и если что и случится, то все зависит от тебя и твоей зоркости.
А раз все зависит от тебя самого, начинаешь понемногу вживаться в то, что тебя окружает, если и не вживаться, то хоть замечать, одним словом, не опасаться, а жить.
Орлы кругами ходят внизу. Дороги по горам вьются спиралью. Тот, кто идет прямо, быстро выдыхается.
…Касарская теснина.
Ардон, еще более яростный и непримиримый, чем Терек, словно напитанный слепой злобой, все на своем пути смывающий, казалось, пробил в скалах сперва себе ложе, а затем раздвинул это ложе до ущелья. Здесь можно только пройти, но жить здесь гремящий перекатывающий камни Ардон никому не даст.
Вниз можно смотреть, только подползая к отвесу.
В одном пролете ущелье сужается.
Старая дорога заросла травой. Рядом, в обход дороги, прорубили в скале тоннель, где всегда стоит ночь, сырость и блестит грязь, пахнущая навозом.
Там, внизу, где перекатывает камни Ардон, вросли валуны, в плешины которых вцепились корнями низкорослые кривоствольные сосны. Снизу тянет обжигающим холодом.
То светлеет, то темнеет, но никогда не светлеет настолько, чтобы прорезалась улыбка: когда светлело, то Ардон, казалось, еще злобнее громыхал.
Сторожевые башни — закоченевшие часовые.
В таких ущельях говорят:
— Пронеси, господи!
Тут даже Тимур, решивший во что бы то ни стало, перевалив хребет, войти в долину и завоевать весь мир, велел трубить отбой.
Отступление без сражения.
…Плачущие скалы, слоистые, точно облитые варом, и обрываются слезы, капля за каплей. Капли дробятся в водяную пыльцу, образующую радуги.
Здесь подземная жизнь пробивается слезами наружу.
А сияющие вдали снеговые вершины — обиталище вечной мерзлоты — кажутся жизнью рядом с этим нагромождением скал и кипящей воды в ночной полутьме ущелья.
Вдруг нас облепили мухи, да такие, что норовят лезть прямо в глаза. Горы стали как бы сглаживаться. Внезапно открылась долина, зеленая, облитая сквозным солнцем. Даже река замедлила бег, присмирела.
А выше мы увидели сбившуюся отару овец.
Селение Нар.
Здесь родился Коста Хетагуров, поэт, революционер-демократ.
Когда выходишь из тесной сакли, в которой родился Коста, то видишь внизу веселую речку с блестящей, вспыхивающей на солнце свежей пеной, веселые, как бы ровно подстриженные зеленые склоны, и вдали и близко снеговые вершины, излучающие здоровье.
писал Коста.
Любовь и печаль… Полюбив, мы уже боимся потерь, которые предчувствуем. Боимся потерь… вместо того чтобы купаться в солнце, пока оно не закатилось.
…Встречают черноголовые черноглазые дети и кричат:
— Турист, привет!
— Дай конфет!
Пришлось запастись леденцами.
Они ждут от нас гостинцев, как от гостей.
В самом деле, что это за гости, которые никого ничем не могут обрадовать?
…Еще выше — опять горы.
Горы я видел и прежде — горы курортного Черноморья. С пляжа, где люди оценивающе разглядывали друг друга, словно ставили свои тела на весы, горы казались отстраненными, бутафорскими.
И сейчас, когда я разглядывал горы из щели бойниц сторожевой башни, на которую мы вскарабкались, горы, как и прежде, казались отстраненными. Своей громадностью горы поражали воображение, удивляли, но выглядели все же увеличением того, что я уже встречал, о чем читал. Это были знакомые полотна, пусть живые, но все же картины, как бы вставленные в рамы картины.
Для меня чего-то в горах не хватало, того, что одухотворяло бы, очеловечивало бы это нагромождение скал. Глаз невольно разыскивал для отдыха солнечные полянки.
И мы словно очутились дома, когда, войдя на гору, вдруг обнаружили себя в сосняке, а в кустах нашли наши, Среднерусской возвышенности, грибы, нашу землянику, уже затвердевшую, запекшуюся на солнце в сладкую корочку, нашли груду ореховой скорлупы, нащелканной нашей белкой.
Сакля, прикрепленная к сторожевой башне рода Гагия.
Подступают громадные горы, и все, чтобы выдержать натиск гор, кажется, должно быть, громадным, равносильным горам.
Шустрые свиньи бегают, как собачата. Низкорослые коровы. Приземистые лошади.
Макушка башни отвалилась, стена растрескалась, и вал с глазницами бойниц в метинах, выщербленный.
Напротив другая башня, с остатками развалившейся крепости.
И крепость, и башни, оцарапанные пулями, и напластованные горы, казалось, хранили в своей замурованной тишине какую-то тайну.
Невольно ждешь, что камни оживут, наконец, от накопленной веками боли и раскроют то, чего еще никто не знает.
Но, посеченные свинцом, камни молчат, как надгробные плиты.
Старик Лекка не знает точно, сколько ему лет, но он помнит еще времена, когда эти башни огрызались ответным огнем, он помнил Коста Хетагурова, приехавшего в долину на охоту, чтобы здесь, в стороне от «всевидящих глаз и всеслышащих ушей», набраться здоровья и сил и, обретя любовь, снова петь борьбу.
И сейчас, на десятом десятке своих лет, Лекка делал то, что делал в шестнадцать: он косил сено для скотины, заготовлял корм на зиму.
Косил он, привязывая себя к стволу дерева, чтобы не свалиться под откос: здесь все отвоевываешь у гор.
Старик Лекка, высохший, легкий, выветренный, как будто из одной пористой дубленой кожи, на которой живые, цепкие, все замечающие глаза. Когда он улыбнулся, то и горы и эта башня, казалось, уже не имели того значения, которое мы и исторические хроники им приписывали. Лекка что-то сказал и развел руками.
Георгий перевел:
— Лекка извиняется, что заставил нас ждать. Он не знал, что у него гости. А когда узнал, то рад, что…
Старик опять заговорил по-своему.
— О! Салям алейкум, — воскликнул Георгий, — он приглашает нас к себе, в саклю.
Низкий потолок, узкое окно. Нет ни одного предмета, который служил бы украшением.
Кто-то из нас спросил:
— Почему дают башням разрушаться? Ведь это памятники древности.
Очевидно, старику это прошлое не столь было дорого, как молодым, знающим о прошлом только по картинкам и учебникам.
Старика Лекка вопрос развеселил. Он не засмеялся, а только сморщился, но так, что было видно — смеется глазами, морщинами, подпрыгивающей бровью.
Он сказал не то всерьез, не то в шутку:
— Эти башни нужны были тогда, когда нужны были храбрые люди.
— Разве сейчас нет храбрых людей? — спросил я. Георгий перевел мой вопрос.
Старик подумал и ответил:
— Теперь не та храбрость нужна. А эти башни нужны были тогда. Я жил и на плоскости, — сказал Лекка и, как бы поясняя то, что он хочет сказать, добавил: — И там, на плоскости, у меня не было врагов.
Георгий переводил:
— Лекка говорит: дружба зависит от самого человека. Лекка говорит: в дружбе тогда живешь со всеми, когда отдаешь больше, чем берешь, а больше даешь тогда, когда любишь и хочешь, чтобы и тебя любили.
Лекка покачал головой.
— Слишком много ненависти, слишком много.
И мне вдруг открылся смысл тишины, замурованной в башнях.
И я вдруг почувствовал горы как нечто живое, теплое, родственное, почувствовал сопричастность человеческой жизни.
И зря старик Лекка, как передал нам потом Георгий, сокрушался, что в доме у него ничего не было к нашему неожиданному приходу особенно вкусного, чем бы он мог нас угостить.
Карабкаемся выше в горы. Солнце бьет прямо в лицо, а спину сводит осенним заморозком.
Кажется, перешагни через первый попавшийся бугор, и ты уже за перевалом.
Чабан в бурке, с палкой. Он поет, то усиливая, то приглушая один и тот же мотив, заунывный, степной: то убаюкивает самого себя, то будит.
Из сказания: Асхар получил весть — сильно заболела мать. Он поскакал к матери, не щадя ни скакуна, ни себя, чтобы успеть застать мать в живых.
На дороге лежал, скорчившись, человек и стонал. Асхар спешился и увидел, что если бросить человека, то человек пропадет.
Он уложил человека поперек лошади и привез в селение. Ему пришлось сделать крюк в сторону от дороги.
Проезжая аулом, Асхар увидел дым, услышал вопли женщин. Что-то горело. Асхар хотел проскочить мимо, но сила, что гнала его вперед, заставила свернуть на крики. Он вынес из горевшей сакли ребенка.
Матери он не застал в живых. Она все смотрела на дорогу, и соседка сказала ему, что мать только что закрыла глаза. И ему казалось — он совершил в жизни самое страшное, что может быть, — предал мать, не протянул ей руки, чтобы удержать ее на земле. Он не дал бы ей уйти так сразу.
И приговорил Асхар тогда себя к самоуничтожению. Вся жизнь обессмыслилась и обезвкусилась для него, потому что он самому себе стал кровным врагом. И он, угасая, умертвлял себя голодом.
И узнал бог, почему Асхар не застал своей матери в живых, и воскресил тогда ему мать, чтобы вернуть человеку душу и не убить в человечестве совесть.
Значит, люди не только оправдали Асхара, но и обессмертили.
Селение из трех саклей — Калаки. Здесь, в дощатом сарае, расположился туристский бивак. Еще немного — и мы за перевалом.
А там — море?
Мы, словно достигнув великой цели, начали от радости бороться с местными, обступившими нас юркими мальчишками.
…Солнце еще не поднялось из-за гор, но все распрямилось, потягиваясь спросонья.
Отары овец. Дымки — стоянки чабаньи.
Это перевал.
Может быть, мы бы и отметили криком «ура» наше восхождение, если бы у нас не пересохло горло. Ели снег, разбавляли воду снегом и пили снеговую кашу — все равно хотелось пить, пить, пить.
Потом катались по обледенелому насту.
Наконец-то над нами только солнце и небо.
Шаг вниз — и мы в Грузии. И все выглядит по-другому — все золотисто: и горы, и долины, и реки, и небо, и стога, и все прямо на глазах увеличивается в размерах: и цветы, и деревья, и свиньи, и куры, и коровы.
Там, за спиной, отвоевывали жизнь у скал, здесь же горы казались только роскошным украшением. Обволакиваемые голубой, сизой дымкой, горы весело сверкали снежными вершинами. Мягкие горы.
И перед такой щедростью природы хотелось и самому быть как-то щедрее.
В нас словно вселился бес передвижения. Пробегаем вокзалы, наскоро перехватываем чего-нибудь пожевать в столовых.
Все словно бежит под наклонную, и мы скользим по этой наклонной — к морю, к морю!
Дорога все укорачивается, позади горы и руки, провожающие нас; ночь и день смешиваются в нашей последней стометровке. А вот и финишная лента.
В проулке мы увидели белое тело парохода с красной полосой, с закопченными трубами.
Море…
Море в граните, но не затихает прозябая.
Море не знает, что такое сдача в плен.
Море постоянно, вечно огрызается, набрасывается в беге на гранит с угрожающим гулом и откатывается назад только для нового разбега, чтобы тут же снова броситься еще яростнее на гранит.
Непокоренное море, никогда не покоряющееся море, независимое, живущее своей собственной жизнью море.
Волны, вспухая, накатываются и накатываются.
Море обороняется только одним способом — наступлением.
А за спиной невидные в синем разливе гор тропинки, дороги, уводящие нас через перевалы к мятежному морю и возвращающие нас самим себе — к годам нашей юности, молодости.
Л. Скрягин
СЧИТАЮТСЯ ПРОПАВШИМИ БЕЗ ВЕСТИ
1. ПОСЛЕ ТРЕХ УДАРОВ КОЛОКОЛА
В залах английской страховой корпорации «Ллойд» в Лондоне целый день царит напряженная деловая атмосфера. Здесь страхуют морские суда, начиная спортивной яхтой и кончая супертанкером водоизмещением свыше 150 тысяч тонн. В главном зале огромного здания на Лайм-стрит, где ведется учет застрахованных судов различных стран и отмечаются колебания курса страховки, гул тысячной толпы клерков напоминает шум огромного пчелиного улья.
Неожиданно под высокими сводами центрального зала раздается удар звонкого колокола. Это необычный колокол. Более века назад его подняли с затонувшего во время шторма в 1799 году фрегата «Лютин», груз которого в виде золотых монет и слитков серебра был застрахован «Ллойдом». Решив в 1896 году увековечить память о фрегате, страховщики подвесили колокол в зале.
Бьет колокол… шум толпы мгновенно затихает, клерки отрывают глаза от деловых бумаг и внимательно слушают. Одетый в красный плащ глашатай поднимается на кафедру и сообщает, что такое-то застрахованное «Ллойдом» судно в должный срок не прибыло в порт назначения. Один удар колокола говорит клеркам о том, что в записях нужно сделать соответствующую отметку об упомянутом корабле. Если выяснится, что судно погибло, его владельцу надлежит получить страховое возмещение. Чтобы узнать подробности о названном глашатаем судне, страховщики помещают в тот же день объявление в газете корпорации «Ллойдз лист энд шиппинг газетт». Если спустя несколько недель сведений о судне в «Ллойд» не поступит, то название этого судна заносятся в список «Суда для расследования», а газета в течение недели публикует этот список.
Два удара колокола говорят страховщикам о том, что в общество поступили хорошие вести — один из 1600 агентов «Ллойда», работающих в разных портах земного шара, сообщил, что застрявший где-то пароход, наконец, нашелся.
Но когда все реальные сроки ожидания проходят, а об исчезнувшем судне по-прежнему нет сведений, под сводами центрального зала раздаются три удара колокола «Лютина», напоминающие унылый похоронный звон. Глашатай объявляет, что с этого момента такое-то застрахованное в «Ллойде» судно считается пропавшим без вести. Эта традиция колокола «Лютина» исключает путаницу в списках десятков тысяч застрахованных в «Ллойде» судов.
Англичане в шутку говорят, что простая чашка кофе родила крупнейшую в мире страховую корпорацию. Действительно, основателем английского «Ллойда» в 1716 году был содержатель кофейни — Эдвард Ллойд. Он начал страховать суда посетителей, которые собирались в его кофейне. «Ллойд» как независимая организация был учрежден специальным актом английского парламента в 1871 году. Корпорация всегда остается в барыше. Ведь кораблекрушения случаются гораздо реже, чем благоприятный исход рейсов всех застрахованных в «Ллойде» судов.
Все застрахованные в «Ллойде» суда тоннажем от 100 регистровых тонн в случае гибели заносятся в так называемые «книги кораблекрушений». Они делятся на ряд разделов: «погибшие на мели», «затонувшие в море», «погибшие в результате столкновений», «сгоревшие и взорвавшиеся». Сюда записывают суда, о гибели которых имеются соответствующие точные сведения. Но когда колокол старого фрегата «Лютин» бьет три раза, суда заносятся в особые книги — «Считаются пропавшими без вести». Это большого формата книги в красных сафьяновых переплетах. В каждой из них по 200 страниц.
Первая «красная книга «Ллойда» была начата в 1873 году. Прошло всего два года и два месяца, как все строки ее огромных двухсот страниц были заполнены названиями бесследно исчезнувших в море судов… В основном это были старые деревянные парусники, «плавающие гробы», перегруженные сверх нормы. Потом записями заполнилась вторая, третья, четвертая… четырнадцатая книга. Причем на заполнение «красных книг» с годами требовалось все больше и больше времени. Люди стали больше уделять внимания вопросу непотопляемости и остойчивости судов, совершенствуя противопожарные средства и пр. Правила конструирования судов были утверждены международными морскими конвенциями.
Если на заполнение первой «красной книги» потребовалось всего два года и два месяца, то четырнадцатая книга такого же объема заполнялась четверть века. Ее начали 10 июля 1929 года и закончили 22 декабря 1954 года. В книгу не заносились суда, пропавшие без вести во время второй мировой войны. Но тем не менее в эту книгу записано 222 судна! — это страшная цифра. Она означает, что за четверть века человечество 222 раза расписалось в своей полной беспомощности перед стихией моря.
Эксперты по вопросам аварийности торгового флота и специалисты в области кораблестроения не только не смогли установить причину гибели этих судов, но не в силах даже найти место, где они погибли… В наши дни продолжается заполнение пятнадцатой «красной книги «Ллойда». В нее занесено уже около ста судов. Перелистывая пожелтевшие от времени страницы «красных книг «Ллойда», невольно вспоминаешь строчки из «Зеркала морей» Джозефа Конрада: «Никто не возвращается с исчезнувшего корабля, чтобы поведать нам, сколь ужасной была его гибель, сколь неожиданной и мучительной стала предсмертная агония людей. Никто не расскажет, с какими думами, с какими сожалениями, с какими словами на устах они умирали…»
2. РЖАВЫЙ ЛИСТ СУДОВОЙ ОБШИВКИ
В середине 1909 года мир облетела весть — новый английский пассажирский пароход «Уарата», совершая свое первое плавание из Австралии в Англию, исчез со всеми находившимися на нем людьми у берегов Южной Африки. Если не считать гибели «Титаника», ни одна из морских катастроф не вызвала такой сенсации в мировой прессе, как история, связанная с этим пароходом. Пятьдесят лет загадочные обстоятельства исчезновения этого судна оставались одной из величайших тайн океана.
«Уарата» был построен по заказу известной английской судоходной фирмы «Блю энкор лайн» в Шотландии в 1908 году. Это был большой, надежный пароход, рассчитанный на дальние океанские рейсы. Он мог принять несколько сотен пассажиров и более десяти тысяч тонн груза. В те годы «Уарата» считался одним из самых больших в мире торговых судов.
После сдачи заказчику пароход, успешно выдержав ходовые испытания, совершил плавание в Австралию. Возвращаясь в Европу, «Уарата» взял на борт в Аделаиде 6500 тонн груза: зерно, муку, жиры, кожи и свинец. Пароход зашел в южноафриканский порт Дурбан, где пополнил запас угля. Через три дня судно, имея на борту 211 человек пассажиров и команду, снялось с якоря и взяло курс на Кейптаун. Это было вечером 29 июля 1909 года… После остановки в Кейптауне «Уарата» должен был идти в Лондон. С тех пор пароход больше не видели. Сначала думали, что он просто задерживается из-за какой-нибудь неисправности в машине (радио на «Уарате» не было). Вспомнили случай с новозеландским пароходом «Уайкато», у которого в 1899 году во время плавания из Англии в Австралию переломился гребной вал. Судно, не имея парусов, находясь всего в 180 милях от Кейптауна, случайно было замечено лишь спустя три с половиной месяца после аварии.
Проходили дни, недели, прошло два месяца, а «Уарата» не давал о себе знать.
Поиски, организованные на третий месяц, не дали никаких результатов. Судно вместе с 211 пассажирами и командой таинственно исчезло.
Последним, кто видел «Уарату», был экипаж английского грузового парохода «Клан Макинтайр», «Уарата» обогнал его по выходе из Дурбана.
Дело начинало принимать характер сенсации. Пароход «как в воду канул». И действительно, если «Уарата» по каким-либо причинам затонул, то куда же делись люди? Ведь они могли спастись на шлюпках. На судне было 17 спасательных шлюпок, рассчитанных более чем на 800 человек, деревянные плоты, спасательные круги, около 1000 пробковых поясов! А во время поисков не было обнаружено ни одного плавающего на поверхности океана предмета! Это было загадкой.
Австралийские и английские газеты стали заполняться различными предположениями и самыми невероятными «разгадками» тайны. В печати появилось сообщение капитанов английских пароходов «Инсизва» и «Тоттенхэм» о том, что 11 августа в районе порта Ист-Лондон они видели плававшие в море человеческие трупы. Однако при проверке вахтенных журналов разница в координатах этих двух пароходов составляла около ста миль. Вскоре в Лондон пришло еще одно сообщение. Капитан английского парохода «Хорлоу» заявлял, что 27 июля в 17 часов 30 минут, находясь близ мыса Гермес (мимо которого должен был пройти «Уарата»), он видел нагонявшее его большое судно, которое упорно следовало за ним в течение двух часов. В 19 часов 15 минут того же дня англичанин отчетливо видел два топовых огня и красный огонь левого борта этого судна. Примерно 35 минут спустя за кормой в ночной дали он увидел две сильные вспышки пламени, взметнувшегося в ночное небо на 300 метров. При этом был слышен отдаленный гул. Затем огни неизвестного парохода исчезли, и никакое судно больше на горизонте не появлялось. Сообщению капитана «Хорлоу» противоречило заявление смотрителя маяка на мысе Гермес. Маячный смотритель, наблюдая за морем, не видел в эту ночь ни вспышек, ни огней второго судна и не слышал гула.
С каждым днем пресса, получая все новые факты, выдавала читателям все больше подробностей, «проливающих свет» на таинственное исчезновение парохода. Появились и поддельные документы, повествующие о разыгравшейся у берегов Южной Африки драме. Зная, сколько романтики хранит в себе «бутылочная почта», тайной исчезновения «Уараты» воспользовались ловкие дельцы. За короткий срок на побережье и в «море были «найдены» и проданы коллекционерам почты Нептуна четыре бутылки с записками, якобы написанными в момент гибели «Уараты». Четыре записки — четыре различные версии о гибели одного и того же судна. Даты, координаты и причины катастрофы противоречат друг другу. Две, записки написаны одним почерком. Ни одной из четырех подписей не было ни в списке пассажиров, ни в списке экипажа «Уараты». Вскоре на страницах газет появился рассказ пассажира с «Уараты» — Клауда Сойера, директора одной из английских торговых фирм.
Во время плавания из Аделаиды в Дурбан Сойеру показалось, что пароход как-то странно ведет себя на волне. По его мнению, плавность бортовой качки должна была свидетельствовать о низкой остойчивости судна. Своими соображениями Сойер поделился с третьим помощником капитана «Уараты». Тот подтвердил его мнение и по секрету признался, что еще после первого плавания в Австралию хотел именно из-за этого списаться с парохода, но побоялся потерять службу в компании «Блю энкор лайн». За несколько дней до прихода «Уараты» в Дурбан Сойеру три ночи подряд снился один и тот же сон: за ним гнался рыцарь, закованный в окровавленные доспехи, размахивая длинным мечом… Вспомнив беседу с третьим помощником о том, что «Уарата» очень валкий пароход, с плохой остойчивостью, подсчитав к тому же, что «Уарата» был тринадцатым по счету судном, на котором он совершал свою деловую поездку, и считая сон дурным предзнаменованием, Сойер сошел на берег в Дурбане. Через месяц после исчезновения парохода «загадочный» сон Сойера по телеграфу был передан в Австралию, Европу и Америку — падкая на сенсацию пресса получила дополнительную пищу. Но тайна продолжала оставаться тайной. Никто не мог ответить, что же все-таки случилось с пароходом и где он. Волны не выбросили на берег ни спасательного круга, ни обломка с исчезнувшего парохода.
15 декабря 1910 года в Лондоне, в Вестминстерском соборе собралась официальная комиссия по расследованию исчезновения «Уараты». В ее состав входили лорды Адмиралтейства, старые опытные капитаны, инженеры, профессора, кораблестроители. Рассмотрение чертежей парохода, пересчет его остойчивости, критический анализ его мореходных качеств — все это заняло больше года. Но ответа на вопрос «Где пароход?» не было. Комиссия подтвердила, что «Уарата» был построен в соответствии с требованиями высшего класса английского Регистра Ллойда — «4-100А1». Единственным, что могла сообщить комиссия, было предположение: «Пароход погиб во время шторма 28 июля 1909 года. По всей вероятности, он, потеряв остойчивость, перевернулся и затонул».
Но, несмотря на всю компетентность комиссии, это был не ответ, а лишь предположение. К такому предположению мог прийти каждый. Раз пароход не объявился ни в одном порту мира и его не нашли в океане, естественно, он затонул. И по-видимому, затонул внезапно, получив огромную пробоину или опрокинувшись вверх килем, не оставив никаких следов на поверхности океана. Но каковы были причины гибели судна, его экипажа и 211 пассажиров, на этот вопрос никто не мог дать ответа.
Дело об исчезновении парохода «Уарата» было прекращено 22 февраля 1911 года. Репутация фирмы была подорвана — пассажиры отказывались покупать билеты на суда компании «Блю энкор лайн». Чтобы не разориться, компания вынуждена была «выйти из игры», распродать свои пассажирские суда и впредь перевозить только грузы.
Шли годы… Летом 1955 года пилот самолета Южно-Африканского Союза, совершая патрульный облет побережья в районе порта Сент-Джонс, недалеко от берега, близ подводных рифов, заметил большую странную тень на дне моря. По его мнению, это был корпус большого затонувшего парохода. Летчик сделал об этом сообщение представителям печати. На следующий день, пролетая по этой же трассе с журналистами на борту, он не мог заметить видимый им накануне силуэт парохода. Возможно, пилот не сумел вывести самолет на ту же трассу, или море было не столь гладким и прозрачным, или лучи солнца освещали дно не под тем углом, как в первый раз. Одним словом, с воздуха этот таинственный силуэт никто уже после не видел. Правда, скептики не хотели и думать, что это мог быть «Уарата». Они говорили, что близ южной оконечности Африки во время второй мировой войны погибло немало судов, на дне много старых корпусов. Прошло еще три года. Летом 1958 года капитан одного рыболовного судна, промышляя рыбу в 60 милях на запад от Дурбана, близ устья реки Умзамби, обнаружил эхолотом большое затонувшее судно. Место находки совпадало с местом, где был замечен с самолета силуэт парохода (недалеко от порта Сент-Джонс). Через некоторое время со дна моря удалось с помощью храпкового ковша поднять ржавый лист обшивки корпуса. Специалисты шотландской судостроительной фирмы «Барклай Кэрл», где в 1908 году был построен злополучный пароход, тщательно исследовали эту находку. Анализ качества стали, толщина листа, его форма, расположение отверстий для заклепок и форма нескольких сохранившихся в них заклепок свидетельствовали о том, что найденным судном мог быть пароход «Уарата». Именно такие листы фирма ставила на свои суда до начала первой мировой войны.
Таким образом, факт гибели судна был подтвержден и место гибели установлено. Теперь дело за водолазами, они должны помочь установить причину гибели парохода. Пока же организованных экспедиций на «Уарату» не проводилось. Частые штормы в этом районе побережья и стаи акул мешают аквалангистам-любителям проникнуть на затонувший пароход и полностью раскрыть его тайну.
3. СЕМЬ СКЕЛЕТОВ В ПУСТЫНЕ НАМИБ
Даже у старых «морских волков» этот корабль вызывал чувство приятного изумления. Бывалые, видавшие многое на своем веку моряки были восхищены, увидев прибывший ранним сентябрьским утром 1921 года на внешний рейд датской столицы парусный корабль «Копенгаген»» Сверкающее краской и белоснежными парусами судно привлекло к себе внимание жителей города своими исполинскими размерами.
Если говорить точно и выражаться языком моряков, то это не был корабль в правильном понимании этого слова. «Копенгаген» по типу парусной оснастки был барком, причем не обычным трех- или четырехмачтовым барком, а пятимачтовым. Это значит, что первые четыре мачты несли прямые паруса, а последняя, пятая — косые. Такие суда строили очень редко. За всю историю парусного судостроения их было всего пять.
В этой пятерке «Копенгаген» был третьим в мире по величине. По площади парусности он уступал немецкому «Потози», а по водоизмещению — французскому «Франс». Построили его в Шотландии, на верфях «Рэмедж энд Фергюсон» по особому заказу Датской Восточно-Азиатской судоходной компании. Судно предназначалось для перевозки грузов и подготовки будущих офицеров торгового флота Дании. «Копенгаген», стоявший на рейде, вызвал живейший интерес жителей датской столицы. За первые две недели стоянки на его борту побывало более десяти тысяч человек.
Капитан нового парусника — принц Ниле Брокдорф — сам проводил экскурсии, объясняя прибывшим на борт судна изумленным экскурсантам его устройство. «Господа, водоизмещение этого прекрасного корабля составляет почти 5 тысяч тонн, его длина — 131 метр, высота первой грот-мачты — 65 метров, площадь всех поставленных парусов — почти 5000 квадратных метров. Если все эти паруса снять и положить на весы, то вес их составит ровно 8 тонн. Нижние реи на мачтах весят по 5 тонн, а если всю оснастку судна вытянуть в одну линию, то ее длина достигнет почти 30 миль…»
Но, несмотря на столь мощное парусное вооружение, в корме барка был установлен солидный дизельный двигатель. Без парусов «Копенгаген» мог идти со скоростью шести миль в час. Дизель был необходим этому гиганту для преодоления полосы штилей и при маневрировании в портах. К тому же на нем могли тренироваться будущие механики торгового флота.
Несмотря на свои большие размеры, корабль был изящен и стремителен. Форштевень, предназначенный резать волны под всеми широтами, был украшен изумительным по красоте бюстом монаха-воина Абсалона — основателя города Копенгагена.
В октябре того же, 1921 года парусник вышел в свое первое океанское плавание. Приняв в Ньюкасле и Антверпене груз, судно пересекло Атлантический океан, благополучно обогнуло опасный мыс Горн и прибыло в Сан-Франциско. Потом оно побывало в Гонолулу, Владивостоке, Дальнем, зашло на Филиппины, обошло вокруг мыса Доброй Надежды и вернулось в Европу, совершив свое первое кругосветное плавание за 404 дня. Этот рейс подтвердил превосходные мореходные качества корабля. Судно легко выдержало ряд сильных штормов в океане, показало при легких бризах отличный ход в 13 узлов, хорошую управляемость и остойчивость.
Не менее успешно проходило второе, третье и четвертое плавание «Копенгагена». Парусник прошел сотни тысяч морских миль, перевез десятки тысяч тонн цемента, зерна, леса. Корабль посетил Буэнос-Айрес, Бальбоа, Портленд, Сидней, Бордо, Дурбан, Лондон, Бангкок, Сингапур, Гамбург и много других портов. На «Копенгагене» сменилось уже три капитана. Причем каждый из них оставил о судне отличный отзыв. Корабль вполне оправдал свое назначение — после шести месяцев плавания кадеты получали хорошую морскую подготовку и физическую закалку.
Прошло семь лет. «Копенгаген» совершал свое десятое по счету плавание. На этот раз им командовал капитан Ганс Андерсен, плававший когда-то на этом судне старшим помощником капитана. Судно пришло из Дании в Аргентину. Груз был сдан в Буэнос-Айресе. По плану учебной программы «Копенгаген» должен был направиться в австралийский порт Аделаиду за пшеницей. Груза для этого рейса не было, и капитан Андерсен, не собираясь отстаиваться на рейде аргентинской столицы, решил совершить балластный пробег через южную часть Атлантики и Индийского океана в Австралию.
Андерсен намеревался после выхода из Буэнос-Айреса спуститься к югу и идти в районе 42-го и 43-го градусов южной широты — в зоне действия штормовых ветров, которые постоянно дуют в районе «ревущих сороковых» широт. С точки зрения здравого смысла решение Андерсена как судоводителя парусного судна было правильным. Именно таким маршрутом ходили из Южной Америки в Австралию клипера и четырехмачтовые барки. К тому же «Копенгаген» не раз ходил этим путем в Австралию, неделями гонимый на восток ураганными ветрами. Даже с наглухо зарифленными парусами он показывал превосходную для парусника его класса скорость — 16 узлов. Нет, не шторма опасался капитан барка! Айсберги, гигантские антарктические айсберги, тревожили Андерсена. Ледяные глыбы, достигающие иногда в длину несколько миль, высотой до 50 метров над водой, отколовшись от вечных ледников Антарктиды, совершали в этих водах свой медленный дрейф на север. Именно айсберги являлись настоящим бичом судоходства в этих широтах (к югу от 43-го градуса). А проложить курс севернее этой широты — значит лишиться столь сильного попутного ветра. Да кто знает, не встретятся ли и там айсберги? Ведь бывали случаи, когда они в своем дрейфе достигали 40-го градуса южной широты.
В полдень 14 декабря 1928 года «Копенгаген» снялся с якоря, взяв курс на Австралию.
В порт назначения — Аделаиду — барк не пришел. Не появился он и в других портах Австралии.
Сначала думали, что капитан Андерсен изменил свое решение и направил судно в южноафриканский порт Кейптаун. Предполагали, что кто-то из экипажа мог заболеть и, чтобы оказать заболевшему медицинскую помощь, капитан поспешил доставить его на берег. Но тогда почему капитан барка не поставил об этом в известность своих судовладельцев по радио? Ведь радиостанция «Копенгагена» имела радиус действия в 1200 миль. Радист судна в случае ЧП мог связаться с Буэнос-Айресом или с другими судами, находившимися в пределах действия радиостанции. Но экстренного сообщения с борта парусника передано не было и в Кейптауне судно не появилось. Хозяевам Восточно-Азиатской судоходной компании было известно, что переход «Копенгагена» из Буэнос-Айреса должен был занять 42–45 дней. Но прошло целых два месяца, а барк все еще находился в море.
Стали предполагать, что парусник попал в неблагоприятные условия плавания, задерживается из-за сильных штормов, а его радиостанция по каким-то причинам вышла из строя.
В феврале 1929 года, когда беспокойство за судьбу парусника охватило всю Данию, Восточно-Азиатская судоходная компания запросила капитанов всех судов, которые вернулись в Европу из южной части Атлантики и Индийского океана. На этот запрос откликнулось всего два капитана — с норвежского парохода «Вильям Блюмер» и с английского грузового «трампа» «Сити оф Окленд». Первый из них сообщил в правление компании, что 21 декабря 1928 года его радист принял сообщение с борта «Копенгагена». Андерсен передавал, что на борту парусника все в порядке, экипаж чувствует себя хорошо и готовится встретить в море рождество и отметить Новый год. Передав привет команде «Вильяма Блюмера», датский капитан сообщил, что «Копенгаген» направляется в Аделаиду, где примет груз пшеницы и совершит плавание в Европу вокруг мыса Горн. Радиосвязь между судами была отличной: «Копенгаген» находился всего в ста милях к северу от норвежского парохода. Эту передачу с борта парусника также приняла радиостанция парохода «Сити оф Окленд», о чем его капитан и сообщил Восточно-Азиатской судоходной компании.
Оказалось, что разговор с норвежцем был последней передачей с борта «Копенгагена». После 21 декабря никто уже не слышал в эфире позывных парусника. Компания каждый день посылала запросы в эфир через мощные станции Буэнос-Айреса, Кейптауна, Фримантла и через радиостанции судов, находившихся в океане между этими портами. На продолжавшие поступать из Дании запросы о судьбе «Копенгагена» капитаны этих судов, вернувшись в европейские воды, заявляли, что за время плавания между Аргентиной и Австралией парусник им не встречался…
Капитаны английского парохода «Гораций» и немецкого «Хейдельберг» сообщили, что в конце декабря в южной части Атлантического океана, между 42-м и 43-м градусами они видели огромные айсберги. Это сообщение насторожило Восточно-Азиатскую компанию. Ведь действительно
— «Копенгаген» мог затонуть в результате столкновения с айсбергом, а его команда ожидает спасения где-нибудь на заброшенных и необитаемых островах Южной Атлантики!
Немедленно был зафрахтован английский грузовой пароход «Дюкальен». На нем был установлен сверхмощный радиопередатчик. В состав экипажа входила специальная поисковая партия датских добровольцев. Капитану парохода было предписано пройти от Буэнос-Айреса до Аделаиды по маршруту, которым должен был идти «Копенгаген», и при этом внимательно наблюдать за морем, а в случае обнаружения каких-либо подозрительных плавающих предметов поднять их на борт и доставить в Данию.
Но напрасно наблюдали за морем вахтенные с «Дюкальена», напрасно до рези в глазах всматривались они в монотонно катившиеся волны угрюмого океана — никаких плавающих предметов замечено не было. После краткой стоянки в Аделаиде пароход, пополнив запасы угля, пошел обратно в сторону Южной Америки. Капитан «Дюкальена» должен был обследовать острова Крозе и острова Принс-Эдуарда. Эти крошечные кусочки суши, лежавшие в океане вдали от морских дорог, были необитаемы. Лишь изредка сюда заходили китобои, охотники на тюленей и гидрографы. На этих суровых островах англичане когда-то построили несколько деревянных строений — пристанищ для потерпевших кораблекрушение. В примитивно сооруженных домиках хранились запасы провизии и предметы первой необходимости.
Когда поисковая партия с «Дюкальена» высадилась на этих скалистых обломках суши, ее встретил рокот океанского прибоя, сквозь который можно было различить жалобный крик тысяч чаек да завывание ветра в разрушенных скалах. Оба острова по-прежнему были необитаемы: домики для потерпевших кораблекрушение были закрыты, запасы нетронуты. Поисковая партия вернулась в Данию.
Шло время. О «Копенгагене» по-прежнему не было никаких известий. Его таинственное исчезновение волновало не только Данию, но всю морскую общественность Европы и Австралии. Капитаны английских и австралийских судов, совершавших редкие рейсы в водах, где проходило плавание злополучного барка, постоянно следили за морем и даже заходили на самые отдаленные островки. Например, грузо-пассажирский лайнер «Белтана», принадлежавший английской судоходной фирме «Пиэндо», во время одного рейса из Фримантла в Монтевидео зашел на остров Гоф. Но там, так же как и на островах Принс-Эдуарда и островах Крозе, никого не нашли.
Судьба пропавшего в океане парусника, который по праву считался национальной гордостью Дании, не могла не волновать правительство страны. Поэтому вслед за «Дюкальеном» в Южную Атлантику был направлен пароход «Мексико». В команде этого судна были моряки, которые раньше плавали на «Копенгагене». Отлично зная парусник, они могли безошибочно опознать его обломки.
«Мексико» начал поиски с точки координат, откуда Андерсен сообщил по радио капитану норвежского парохода «Beльям Брюмель», что его команда готовится встретить Новый год. Пройдя по маршруту «Копенгагена» вдоль 43-го градуса южной широты до островов Принс-Эдуарда и не обнаружив никаких плавающих предметов, капитан «Мексико» решил направить свое судно к островам Три-стан-да-Кунья.
Велико было удивление моряков парохода «Мексико», когда, прибыв на один из этих островов, они встретили протестантского миссионера, который поведал им, что видел разыскиваемый ими парусник.
«Это было вечером 21 января. Да, это был большой пятимачтовый парусный корабль с широкой белой полосой на корпусе. Его хорошо было видно в бинокль с нашего острова. По-моему, судно терпело бедствие. Его передняя мачта была сломана. Корабль медленно дрейфовал на север к Восточному острову под одним косым парусом, поставленным между носом и сломанной мачтой… На его палубе не было ни одной живой души. Словно призрачный «Летучий голландец», корабль прошел мимо нас в расстоянии примерно трех миль. По моим подсчетам, он приблизился к соседнему острову на четверть мили. И поскольку этот остров с той стороны окружают рифы, уходящие в море на милю с четвертью, я был уверен, что он оказался в ловушке. В ту ночь море было неспокойным, буруны и сильный прибой не позволили нам спустить на воду наши утлые суда и подойти к кораблю, оказавшемуся в столь гиблом месте. Когда стемнело, парусник скрылся с наших глаз. С тех пор мы его больше не видели. Через несколько дней волны выкатили на берег нашего острова странный ящик длиной около ярда, шириной и высотой примерно 8 дюймов. Это был очень крепко сколоченный ящик, окрашенный в серый цвет. Кроме того, мои туземцы нашли на берегу несколько досок, соединенных между собой «ласточкиным хвостом». Примерно через месяц море прибило к нашему острову плоскодонную парусиновую лодку длиной около 30 футов».
Рассказ миссионера взволновал всю команду парохода «Мексико». Ни у кого не оставалось сомнений, что речь идет о «Копенгагене». В тот же день моряки приступили к обследованию рифов, о которых рассказал миссионер. Они осмотрели каждый камень, каждую скалу. Но все было тщетно — они не нашли даже щепки. «Если такая махина, как «Копенгаген», погибла на этих рифах, то весь берег Восточного острова был бы усеян обломками. К тому же на судне имелся немалый запас горючего для дизеля, которое наверняка всплыло бы после гибели корабля, и следы нефти можно было бы легко обнаружить на прибрежных камнях», — рассуждали моряки.
Забрав с собой на борт парохода загадочный ящик и доски, соединенные «ласточкиным хвостом», записав подробно рассказ миссионера, поисковая партия «Мексико» прекратила обследование островов Тристан-да-Кунья. Когда пароход вернулся в столицу Дании, рассказ миссионера стал «сенсацией номер один». Его напечатали почти все газеты страны, передали по радио. Все были уверены, что 21 января 1929 года «Копенгаген», терпя бедствие, подходил к островам Тристан-да-Кунья. Вероятно, его команда из-за сильного волнения не смогла спустить на воду шлюпки и высадиться на берег. Правда, мало кто обратил внимание на то обстоятельство, что даже бывшие моряки «Копенгагена» не смогли опознать «крепко сколоченный ящик» и доски с «ласточкиным хвостом». Почти никто не задумался над тем, почему миссионер не показал плоскодонную парусиновую лодку.
Через неделю датские газеты поведали своим читателям о том, что опубликованный ими рассказ миссионера был досужей выдумкой и фантазией больного воображения старика.
Оказалось, что 21 января 1929 года к островам Тристан-да-Кунья действительно подходил парусный корабль. Но это был не пятимачтовый корабль со сломанной мачтой, а четырехмачтовый финский барк «Понапе». Он шел с грузом леса из Хельсинки в Австралию. В полдень указанного дня «Понапе», который, кстати, не терпел никакого бедствия и не имел продольной белой полосы на борту, подошел к Восточному острову и отдал якорь в шести милях от него. Почему капитан этого судна решил сделать остановку близ островов? Почему команда не сошла на шлюпке на берег?
Дело в том, что многие парусники, плававшие между Аргентиной и Австралией, в ясную погоду подходили к этим островам, чтобы уточнить свое место на карте. Ведь после Тристан-да-Кунья до самой Австралии им нужно было пройти почти 6000 миль. А плавание в зоне «ревущих сороковых» обычно проходило в обстановке очень плохой видимости. Неделями приходилось идти судоводителю сквозь штормы, дождь, мглу и туман по счислению, то есть пользуясь только компасом, лагом и картой. А как известно, длительное плавание по счислению — дело рискованное. Судоводитель не всегда может определить силу действующих на его судно течений. Вот поэтому, следуя из Буэнос-Айреса или Монтевидео на восток, вдоль пустынных океанских дорог, капитаны нередко, пользуясь ясным днем, подходили к острову Тристан-да-Кунья и сверяли свои координаты по карте. Именно этим объяснялся, казалось, странный на первый взгляд заход «Понапе» на острова.
Когда это стало известным капитану «Мексико», он вспомнил, что во время его беседы с миссионером туземцы старались объяснить, что все мачты виденного ими парусника были целы и что судно они заметили не вечером, а в полдень.
Все эти противоречивые обстоятельства, рассказ миссионера, таинственный серый ящик, парусиновая плоскодонная лодка создавали странную путаницу в этом деле. А вдруг «Копенгаген» все же подходил к острову сразу же после «Понапе»? А если он затонул, отнесенный течением в сторону острова? Датчане еще раз зафрахтовали пароход и обследовали острова Тристан-да-Кунья. Но и на этот раз докопаться до истины не удалось.
Прошел почти год. За это время по маршруту, которым следовал «Копенгаген», прошло немало судов. Зная о назначенной датским правительством награде тому, кто обнаружит какие-нибудь предметы с пропавшего парусник ка, капитаны этих судов внимательно следили за морем. Но за год не было найдено ни одного обломка.
Правительство Дании, не имея никаких сведений о корабле, назначило официальную комиссию экспертов. В нее вошли самые опытные капитаны, служившие на парусных кораблях, кораблестроители, профессора, метеорологи, бывшие офицеры «Копенгагена». Все без исключения дали высокую оценку мореходным качествам «Копенгагена», прекрасную характеристику его капитану и помощникам. Прошли недели работы этой комиссии, но она не смогла высказать ни одного сомнения в отношении проекта судна. Более того, выяснились еще новые преимущества корабля.
Интересно, что комиссия допросила одного из практик кантов, который за день до выхода «Копенгагена» в последнее плавание списался с судна в Буэнос-Айресе по семейным обстоятельствам. Он признался, что с тоской в сердце покидал корабль, что, перед тем как он его оставил, на борту был полный порядок, судно было в идеальной готовности к трудному плаванию, капитан позаботился о всех мелочах.
Списанный с барка кадет рассказал, что, помимо капитана Андерсена, на борту судна было пять офицеров, один из которых исполнял обязанности радиста, два механика, моторист, плотник, парусный мастер, кок, пекарь, буфетчик и 45 кадетов — всего 59 человек. Причем все кадеты уже имели опыт плавания на парусном судне. Девятерым из них было присвоено звание матросов первого класса.
15 октября 1929 года в Копенгагене проходило последнее заседание комиссии по расследованию исчезновения барка. Президиум комиссии в лице контр-адмирала Колдта, капитана Эгенса, капитана Штабеля, капитана третьего ранга Шульца под председательством профессора Кукла еще раз просмотрел толстое дело.
«Последний день в Буэнос-Айресе. Барк на внешнем рейде, готовый к отплытию в Австралию… Принято 698 тонн песка для балласта, осадка на миделе 17 футов и 2 дюйма… Водоизмещение судна 5150 тонн. Метацентрическая высота 3.04 фута… Отличная остойчивость. Балласт размещен идеально. Судно полностью укомплектовано командой. Радиостанция исправна.
Председатель комиссии объявляет решение: «Означенный выше учебный парусный корабль, пятимачтовый барк «Копенгаген», имея на борту 59 человек, совершая очередное плавание из аргентинского порта Буэнос-Айрес в Австралию, погиб ввиду действия непреодолимых сил стихии и непредвиденных на море случайностей. При этом судно потерпело бедствие настолько быстро, что его команда не смогла ни передать в эфир радиосигнал бедствия «SOS», ни спустить на воду спасательные шлюпки или плоты».
Что же повлекло за собой столь быстрое затопление судна? Почему радист не успел передать даже сигнал бедствия? Какова была причина такой непредвиденной и быстрой гибели «Копенгагена»?
Большинство специалистов торгового флота Дании считали, что разбушевавшаяся стихия не могла явиться причиной затопления корабля. В случае неожиданно налетевшего шквала или урагана «Копенгаген» мог потерять мачты, но все равно остался бы на плаву… В этом случае его команда или часть ее смогла бы добраться, пользуясь благоприятными ветрами, до ближайших островов. Если даже во время шторма судно потеряло все спасательные шлюпки, то, имея запас провизии и воды, команда могла оставаться в безопасности на потерявшем мачты паруснике длительное время. Не следует забывать, что «Копенгаген» имел мощный вспомогательный двигатель и мог добраться до ближайшей суши. Если даже его двигатель вышел из строя, стальное прочное судно не должно было затонуть. Течение наверняка прибило бы его к берегу. Поскольку корпус барка не был обнаружен, специалисты считали, что «непредвиденными на море случайностями» явилось столкновение с айсбергом. Да, это вполне вероятно.
Ночью, под наглухо зарифленными парусами, подгоняемый сильным западным штормом с дождем или снегопадом «Копенгаген» мог иметь скорость до 16 узлов. Ни впередсмотрящие, наблюдавшие за морем с марсовой площадки, ни вахтенный помощник капитана, возможно, не смогли на таком ходу своевременно обнаружить айсберг, оказавшийся по курсу судна. Возможно, «Копенгаген» постигла участь «Титаника». С полного хода он врезался в плавающую ледяную гору. Этот выступ, как зуб исполинского чудовища, прорезал его корпус ниже ватерлинии. Вода устремилась в узкую длинную пробоину, заполняя одновременно все трюмы барка. От столкновения с айсбергом могли рухнуть все пять мачт судна. Среди абсолютной тьмы палуба корабля могла напоминать чудовищный лабиринт из стальной паутины… Вероятно, при этом спуск шлюпок на воду при сильном волнении моря был невозможен… Вода быстро затопила все отсеки судна — оно скрылось в волнах у белой холодной стены гигантского айсберга через каких-нибудь 20 минут… Может быть, кому-либо из команды и удалось вовремя покинуть тонущий корабль и уцепиться за плавающий обломок или взобраться потом на всплывший спасательный плот. Но не долго, наверное, смог человек продержаться на открытом плоту среди ледяных волн разбушевавшейся стихии.
Именно так представляли себе последние минуты «Копенгагена» старые моряки, плававшие на парусниках в этих суровых водах. Они были согласны с тем, что именно айсберг стал причиной гибели этого прекрасного корабля. Они разделяли мнение комиссии, расследовавшей это дело. Но у людей есть поговорка: «Со временем дела проясняются…» Так случилось и в загадочной истории исчезновения «Копенгагена».
С момента последнего заседания комиссии по расследованию причин гибели «Копенгагена» прошло почти два года. За эго время по-прежнему не было обнаружено никаких обломков, которые могли бы оказаться остатками исчезнувшего корабля. Это обстоятельство еще раз укрепило мнение, что барк затонул на большой глубине в безбрежных просторах океана в результате столкновения с айсбергом. Но вот в своей формулировке комиссия ошиблась. То место в заключительном слове, где говорилось: «его команда не смогла спустить на воду спасательные шлюпки…», оказалось ошибочным.
В конце 1932 года недалеко от побережья Юго-Западной Африки, в раскаленных песках пустыни Намиб нашли семь человеческих скелетов. Английская экспедиция ученых определила, что скелеты не были скелетами африканцев. Судя по строению черепа, это были европейцы. На обрывках одежды, сохранившихся на скелетах, ученые нашли медные пуговицы с якорями. Через некоторое время, когда пуговицы были доставлены в Лондон, специалисты установили по рисунку якоря с обнесенным вокруг него канатом, что это форма кадетов торгового флота Дании.
Выяснилось, что местные жители-африканцы в том же районе побережья нашли разбитую деревянную шлюпку, но название, написанное на ней, они уже не помнили.
На этот раз у владельцев Восточно-Азиатской судоходной компании сомнений не осталось. Ведь до 1932 года других катастроф с учебными судами Дании не отмечалось. Значит, шлюпка с «Копенгагена» была все же спущена и достигла берега. Может быть, удалось спустить не одну, а все четыре шлюпки. Но они, наверное, не добрались до берега. Те, кто достиг пустынного, выжженного солнцем побережья Африки, умерли от жажды и голода в раскаленных лесках пустыни Намиб.
И хотя причина исчезновения «Копенгагена» может быть теперь объяснена, имя этого великолепного корабля нашего времени, одного из последних могикан парусного флота, по обычаю «Ллойда» занесено в «красную книгу» № 14.
4. ЦЕНА ОДНОГО СЕРТИФИКАТА
Четверо англичан, прибывших самолетом утром 13 августа 1951 года в столицу Бразилии, напоминали частных детективов. Остановившись в одной из недорогих гостиниц, они в тот же день, наняв катер, совершили осмотр одной из красивейших гаваней мира — Рио-де-Жанейро. Но их совсем не интересовали сама гавань и красота природы. Целью их поездки по заливу был внешний осмотр линкора «Сан-Паоло», который стоял на мертвом якоре в тихом углу этой чудесной гавани.
На следующий день англичане явились в штаб военно-морского флота Бразилии. «Мы, представители лондонской фирмы «Бритиш айрон энд стил корпорейшн (Сэлведж)», — заявили они командиру военного порта, — прибыли вчера в Рио, чтобы осмотреть «вашего старого льва» и, если Он подойдет нам, купить его».
Офицерам военно-морского штаба было хорошо известно, что списанный с вооружения корабль давно привлекал к себе внимание голландских, французских, итальянских и английских судоподъемных компаний. Сразу же после окончания второй мировой войны их агенты, как ищейки, рыскали по всем портам мира в поисках полузатопленных кораблей, которые без особого труда можно было бы поднять, отбуксировать и пустить на металлолом. После войны металла в Европе не хватало, и подъем затонувших и изуродованных войной судов был «верным бизнесом».
После краткого, но содержательного разговора англичане, сопровождаемые бразильскими офицерами, сели на поданный к причалу катер и отправились на корабль.
На линкоре никто не встретил прибывших, не просвистела боцманская дудка и не вышел вахтенный офицер корабля с рапортом. Какой-то заспанный рабочий как будто нехотя спустил с нижней палубы штормтрап и, сев на ржавый кнехт, стал молча раскуривать трубку. Такой приём не удивил поднявшихся на борт «Сан-Паоло». Бразильские офицеры и англичане знали, что линкор уже не является боевым кораблем. Вот уже шесть лет, как он перестал числиться в составе военного флота Бразилии, честно Отслужив свой срок.
Его построили по заказу Бразилии в Шотландии на верфях «Викерс-Армстронг» в 1910 году. В то время «Сан-Паоло» считался грозным кораблем с очень сильным вооружением. На дем было шесть башен, имевших по две двенадцати дюймовые пушки, 18 пушек меньшего калибра. Водоизмещение линкора превышало 20 тысяч тонн. Это был самый крупный корабль Бразилии. Но как и любой другой военный корабль, «Сан-Паоло» очень быстро устарел. Не прошло и десяти лет, как его пришлось модернизировать. Сейчас он устарел уже безнадежно. Его таранный нос, старомодная корма, огромные прямые трубы, треногая мачта с «этажеркой» боевых рубок могли внушать уважение только туристам. Командование бразильского военного флота понимало, что с допотопной паровой машиной, пожиравшей немыслимое количество угля, и с примитивной техникой этот корабль — плавучая мишень, и ничего больше.
Осмотр линкора занял почти две недели. Англичане обследовали корабль «от форштевня до ахтерштевня и от киля до клотика». Несмотря на то, что на «Сан-Паоло» недоставало многих сотен предметов, корабль им понравился. Его корпус, изрядно обросший ракушками и водорослями, был в отличном состоянии. Он напоминал исполинскую стальную бутылку, разделенную семнадцатью перегородками на отсеки. В Шотландии умели строить прочные корабли!
Правда, англичане не могли понять, куда исчезли с корабля некоторые бронированные двери, многие стальные крышки горловин, тяжелые крышки артиллерийских портов, заглушки иллюминаторов, электромоторы, лебедки, множество медных ручек, задраек и гаек. Их не волновала мебель, от которой не осталось и намека, панели красного дерева, зеркала в офицерских каютах и в кают-компании. Броня, отличная по качеству 9-дюймовая броня, сталь и медь в машинном отделении общим весом более 20 тысяч тонн, то, за чем они прилетели в Бразилию, было цело. «Покупаем!» — заявили представители судоподъемной фирмы. Бразильцы не стали долго торговаться: цена была приемлема. В тот же день в лондонской конторе «Бритиш айрон энд стил корпорейшн (Сэлведж)» была получена телеграмма о том, что сделка состоялась. Президент компании направил в Рио-де-Жанейро два мощных океанских буксира — «Бастлер» и «Декстроус». Они должны были доставить покупку в Лондон.
Конечно, «Сан-Паоло», если его машины были бы исправны и в готовности, мог идти своим ходом. Но восстановление машины, ремонт и проверка давно потушенных топок стоило денег. Да, даже если бы корабль был на ходу, пришлось бы нанимать полторы сотни кочегаров и платить им фунты или доллары… Все равно линкор не смог бы развить ход более девяти узлов. С такой скоростью переход до Лондона занял бы несколько месяцев. А за это время расход угля обошелся бы фирме в кругленькую сумму. Одним словом, было решено линкор буксировать. Протащить через океан такую махину было нелегким делом. Буксировать громадину в 20 тысяч тонн на расстояние почти 6000 миль в открытом океане — это большое искусство!
В первых числах сентября из Шотландии в Рио-де-Жанейро прибыла самолетом бригада такелажников, выделенная фирмой «Энсн риггинг компани» по договору с новыми владельцами линкора. Ее возглавлял сам директор — Вильям Пэйнтер. Всю свою жизнь он, как и его отец, занимался подготовкой судов и плавучих доков для буксировки через океан.
Его задачей было принять и привести заброшенный корабль в порядок, обеспечить его мореходное состояние и наблюдать за ходом буксировки через океан.
5 сентября шотландцы приступили к работе. Им нужно было заделать на корабле каждое отверстие, наглухо забить выходящие на открытые палубы двери, задраить все пушечные порты, проверить надежность водонепроницаемых переборок и дверей внутри корабля, закрепить намертво все пушки. Работы для восьмерых было более чем достаточно. Когда Пэйнтер подсчитал объем всех работ, его охватило сомнение. Еще никогда ему не приходилось готовить к океанскому перегону судно, в котором было так много дыр! К тому же это было не торговое судно, а настоящий линкор. С таким он столкнулся впервые…
Правой рукой Пэйнтера был некий Адамс — главный такелажник фирмы. Он пытался отговорить хозяина: «Не нужно браться за это темное дело. Оставим этот плавучий гроб в покое! Чует мое сердце, что не успеть нам с работой до прихода буксиров. Никто не выдаст нам сертификат». Но Пэйнтер рассуждал иначе. В уме он прикидывал: «Не так уж часто выпадает такое счастье. Не в каждой гавани ждут перегона корабли по 20 тысяч тонн. Ведь игра уже начата. Более двух тысяч фунтов заплачено за билеты Лондон — Рио!»
Работали день и ночь. Директор фирмы, надев комбинезон, носился по кораблю как метеор, вмешиваясь лично во все дела. Ему удалось убедить новых хозяев «Сан-Паоло» в том, что им необходимо заключить дополнительный контракт с местной верфью — безработных в порту хоть отбавляй. Но толку от их помощи было немного — они не знали тонкости этого дела. Работали старательно, но неумело.
«По моим, далеко не полным подсчетам, — жаловался капитану военного порта Пэйнтер, — на линкоре недостает более полуторы тысяч тонн металла. Где крышки от пушечных портов? Где двери? Где щиты? Мне нечем заделывать эти проклятые дыры и щели!»
Но бразилец на это спокойно отвечал: «Извините, сеньор, но я теперь к этому кораблю имею такое же отношение, как ваша жена к моей личной яхте. У «Сан-Паоло» последние шесть лет не было владельца. Его полновластным хозяином был старый Антонио, он зажигал по ночам на корабле якорный огонь. Спросите у него, сеньор».
Пушечные порты и двери на внешних палубах пришлось заделать деревом. Делали клети, набивали на них доски, пригоняли кувалдами.
Пэйнтер работал лихорадочно и торопил других. В спешке матрос-такелажник Эдвард де Фос получил тяжелое ранение левой кисти, и его пришлось положить в госпиталь. Вся бригада возмущалась тем, что Пэйнтер в этой бешеной спешке еще не позаботился оборудовать их жилье. Ведь более трех месяцев проведут они в холодном бронированном ящике, где ободраны даже стены, где нет ни камбуза, ни кроватей. Некоторые моряки, хотя и проработали в «Энсн риггинг компани» несколько лет, наотрез отказались от перегона.
Зная, что семь человек — это минимум экипажа, который сможет обеспечить вахту на буксируемом корабле, Пэйнтер, пустив в ход верное средство — деньги, сумел уговорить бригаду не оставаться в Рио-де-Жанейро. Да и кому хотелось тратить на обратный рейс до Англии деньги, если за перегон можно еще и прилично заработать?
Наконец работы на корабле закончились. «Сан-Паоло» был сильно облегчен, и его трюмы пришлось частично заполнить водой, чтобы придать ему необходимую остойчивость. Перегонная команда в составе семи человек, возглавляемая Пэйнтером, получила спасательные нагрудники, два комплекта сигнальных ракет, фальшфейеры и запас провизии на три месяца. На палубе линкора укрепили пару небольших спасательных шлюпок. Командиру перегонной команды выдали переносный коротковолновый приемник-передатчик. «Сан-Паоло» был готов к длительной буксировке через океан.
Оставалось одно: Пэйнтер, подписавший договор буксировки, должен был получить сертификат — удостоверение на годность к плаванию. Без такого документа, учрежденного решением Международной конвенции об охране человеческой жизни на море, «Сан-Паоло» не мог бы быть выведен из порта в море. Этот документ мог быть выдан представителем одного из классификационных обществ, которые регистрируют морские суда. Представитель английского «Регистра Ллойда» почему-то к этому времени заболел. 18 сентября на борт линкора прибыл один из членов «Бюро веритас» — французского морского регистра. Он и выдал Пэйнтеру удостоверение на годность к плаванию.
Через три года это явилось причиной судебного процесса в Лондоне. Но об этом позже.
С рассветом 20 сентября 1951 года «Сан-Паоло» на буксире у «Бастлера» и «Декстроуса», подталкиваемый с бортов еще двумя небольшими буксировщиками военно-морского флота Бразилии, торжественно был выведен из гавани Рио-де-Жанейро. Рули линкора были закреплены в диаметральной плоскости, винты для устранения лишнего сопротивления при буксировке были отсоединены от гребных валов. Главной тягловой лошадью в этой «упряжке» должен был быть «Бастлер» — лучший океанский буксир-спасатель компании. Его мощность составляла 3500 лошадиных сил, водоизмещение — тысячу тонн, длина — более 60 метров. Из клюза линкора было вытравлено три смычки якорной цепи. К ней прикрепили пятидюймовый стальной трос длиной 350 саженей. И наконец, к этому стальному тросу был прикреплен для амортизации рывков на волне манильский трос в окружности 22 дюйма и длиной 100 саженей. Таково было устройство буксира, за который «Бастлер» должен был тащить линкор.
Второй буксировщик — «Декстроус» — по мощности и по водоизмещению был в два раза меньше. Он был как бы «пристяжным» по отношению к первому. Его буксирный конец состоял из 70 саженей десятидюймового нейлонового и 230 саженей пятидюймового ртального троса.
Командиром буксировки был капитан «Бастлера» Джонатан Эдам. Курс, проложенный им, проходил через южную и северную части Атлантики. Сначала нужно было миновать зону юго-восточных пассатов, потом пройти через экваториальную штилевую полосу и, наконец, преодолеть самый трудный участок пути в зоне северо-восточных пассатов. Предстояло пройти почти 6000 морских миль.
Первые дни плавания были для шотландцев, находившихся на борту неуправляемого линкора, продолжением работы. Как выяснилось, на корабле осталась целая куча недоделок. Нужно было забить кое-какие отверстия и оборудовать жилье. Когда это было сделано, забот осталось немного. Теперь в ответе за все был капитан «Бастлера». От перегонной команды требовалось лишь следить за состоянием буксирных концов на носу корабля, обеспечивать работу генератора, вырабатывающего энергию для радиостанции и ходовых огней, и смотреть, не появилась ли в трюме вода, не сдвинулись ли с места из-за качки орудия. Как проложен курс и в какую сторону относит линкор, это их уже не волновало. Ведь они не имели ни собственного хода, ни управления.
Сорок пять дней плавания прошли в монотонном ритме вахт, ожесточенном покере и болтовне на нехитрые матросские темы. Было немного скучновато, так как радио, оказалось, не принимало других станций, кроме станции «Баетлера». Голос его капитана им уже изрядно надоел. Каждый день, как будто находясь за тридевять земель, он вызывал «Сан-Паоло» и спрашивал Пэйнтера о состоянии дел на борту.
В середине октября, когда пересекли экватор и миновали северную десятую параллель, рутина была нарушена выходом из строя «Декстроуса». Это был паровой буксир, и бункер его не был рассчитан на столь длительный переход. Запас угля кончался — буксир вышел «из упряжки» и весело помчался в Дакар. «Сан-Паоло» он нагнал на вторые сутки. Плавание продолжалось.
С каждым днем все сильнее и явственнее начинал ощущаться крутой нрав Северной Атлантики: крепчал ветер, увеличивалась волна. Брызги то и дело заливали бронированные палубы линкора. Высыхая, они оставляли на них серебристый налет соли.
Первый шторм обрушился на буксиры и «Сан-Паоло» в самом начале ноября. Это был семибалльный норд-вест, типичный для Северной Атлантики этого времени года. Он то свирепо, то уныло завывал в треногой мачте, тяжело гудел между ржавыми, уже давно не помнящими краски трубами и надстройками корабля. Командиру флотилии пришлось изменить курс и встать носом к ветру: иначе ветер, ударяя в высокий борт линкора, начинал сильно раскачивать его с борта на борт. А это уже был риск…
4 ноября движение флотилии вперед прекратилось. Заботы капитанов двух буксировщиков теперь сводились к тому, чтобы удержать «Сан-Паоло» носом против ветра. Нелегкая задача. Тяга буксиров была неравномерной. Громадные волны с неистовой яростью отбрасывали в сторону нос то одного, то другого буксировщика. Им самим уже трудно было удерживаться против ветра. Через каждые полторы-две минуты сквозь гул шторма над разъяренным океаном раздавался оглушительный вой — это ревели обнаженные винты буксиров, когда их корма оказывалась задранной после прохождения очень большой волны. Все чаще и чаще «Сан-Паоло» разворачивало бортом к волне. В эти минуты с буксиров видели его обнаженный, сильно обросший ракушками и водорослями скользкий борт. Высоченная мачта напоминала маятник исполинских часов небывалой конструкции. Леерные стойки, ограждавшие борт корабля, то и дело уходили под воду. Потом буксирам путем неимоверных усилий удавалось снова привести корабль на нужный курс. Над разбушевавшейся стихией слышались лишь глухие удары огромных водяных валов, которые разбивались о корпус 150-метрового бронированного чудовища.
Дизель «Бастлера» работал в форсированном режиме. Сейчас он давал предельную мощность. «Декстроус», перегруженный в Дакаре углем, плохо принимал волну. На его ходовом мостике водой было выбито уже несколько стекол.
Оба буксировщика напоминали коней, пытавшихся тянуть вперед идущий назад паровоз… Шторм продолжал крепчать. Теперь уже «Сан-Паоло» медленно, но упорно тащил за собой «Бастлера» и «Декстроуса», которые при этом опасно сближались бортами. Хотя машины буксировщиков работали на полную мощность и на руле стояли видавшие виды матросы, сделать что-либо было невозможно. Одному из судов нужно было отдать трос и отойти в сторону. Капитаны буксиров связались между собой по радио. Эдам принял решение, что «Бастлер» будет продолжать буксировку один. Другого выхода не было.
Капитан «Декстроуса» дал команду отдать буксирный трос. При таком шторме это было нелегко. Момент для рискованного маневра должен был быть точно рассчитан. Каждое действие хорошо продумано. Не успел старший помощник капитана с двумя матросами выйти из рубки, чтобы пробраться на корму к лебедке и отдать гак, как случилось непредвиденное — трос «Декстроуса» лопнул раньше! Вся масса огромного корпуса «Сан-Паоло» обрушилась на буксирный конец «Бастлера». Первое звено его буксирного конца — якорная цепь — не выдержало столь резкой и чудовищной нагрузки. Цепь лопнула. Ее остатки, 350 саженей стального и 100 саженей манильского троса, — все это, словно леска адского удилища, ушло под воду. Кусок из мягкого манильского троса попал под правый винт буксира и был перерублен. «Сан-Паоло» остался без привязи. Ураганный ветер с еще большей яростью обрушился на его бронированный борт, возвышавшийся над волнами на добрых тринадцать метров.
Несколько минут капитан «Декстроуса» Макдональд сквозь пелену дождя и летевшую по воздуху пену, срезанную ветром с верхушки волн, видел силуэт линкора и его ходовые огни, тускло горевшие на мачте. Видимость была меньше мили. Потом огни исчезли, и силуэт, словно призрак, растаял во мраке штормовой ноябрьской ночи.
Тщетно пытался Эдам определить на экране своего радиолокатора эхо — сигнал от «Сан-Паоло»: на индикаторе лишь мерцали мелкие точки — отражения от волн. Среди них ярче вспыхивала лишь одна. Но капитан «Бастлера» знал, что это эхо — сигнал от второго буксира. Напрасно оба капитана вызывали Пэйнтера по радио, чтобы сообщить ему, что они рядом. Всего каких-нибудь двадцать минут назад они оба отчетливо слышали озабоченный голос директора «Энсн риггинг компани»: «Я сейчас осмотрел корабль… Вода поступает через забитые бортовые пушечные порты. Кое-что мы недосмотрели в Рио…»
Но сейчас Пэйнтер молчал. В эфире лишь слышны были помехи от грозовых разрядов да голоса других радиотелефонных станций судов, которые находились поблизости.
Эдам передал по радио сигнал срочности и затем дал «SOS», сообщив о случившемся.
На сигнал бедствия откликнулось много судов. Все они приняли участие в поисках исчезнувшего линкора. Через несколько часов, когда шторм начал понемногу стихать, над океаном послышался гул авиационных моторов. Это американские и французские военные самолеты прилетели с ближайших военных баз в районе Гибралтара. С аэродрома на Азорских островах в воздух поднялись португальские самолеты. Со всех сторон к месту разыгравшейся трагедии спешили торговые суда различных стран.
Новые хозяева «Сан-Паоло», еще не веря в его гибель и надеясь продолжить буксировку, обратились за помощью к своему соседу и конкуренту по промыслу металлолома — «Оверсиз Тоуидж энд Сэлведж компани». Эта фирма, обрадовавшись неожиданной сделке, выслала из Фальмута свой самый мощный корабль — океанский спасатель «Тормойл». На полном, 16-узловом ходу он ринулся в сторону Азорских островов.
Поиски «Сан-Паоло» продолжались с 7 по 10 ноября. Самолеты и суда обследовали район Северной Атлантики площадью 140 тысяч квадратных миль. Но все было напрасно — на поверхности угрюмого океана не нашли ни перевернутой шлюпки, ни плавающего спасательного нагрудника: «Сан-Паоло» — «старый ободранный лев» бразильского флота — исчез.
Спустя несколько месяцев, как заведено в Англии в таких случаях, в Лондоне началось судебное разбирательство этого дела. Ведь на борту линкора находились люди — восемь шотландцев. Вдовы и дети моряков требовали ответов на вопросы: «Где наши мужья и отцы?», «Почему пропал корабль?», «Чья это вина?»
Назначенная Британским министерством транспорта комиссия по расследованию причин гибели «Сан-Паоло» приступила к работе. Долго изучались чертежи линкора, обсуждался его проект, пересчитывалась его остойчивость, уточнялись метеорологические сведения близ Азорских островов на день происшествия, анализировался метод буксировки, проверялись мощности буксиров. Много было собрано сведений, чертежей и карт. Не хватало только живых свидетелей, тех, кто мог бы рассказать комиссии, как проходила подготовка «Сан-Паоло» к переходу через океан.
На «Бастлере» команда уже сменилась, и показания давал один лишь Эдам. Экипаж «Декстроуса» вместе со своим судном, поврежденным штормом, застрял на ремонте в Понта-Делгада.
В ходе дела выяснился целый ряд немаловажных деталей. Комиссии, например, не было ничего известно, как были установлены на линкоре спасательные шлюпки, были ли исправны ракетницы и, самое главное, был ли «Сан-Паоло» мореходным кораблем. Расследование затянулось.
Председатель комиссии через британского посла в Рио-де-Жанейро запросил командование военно-морского флота Бразилии о возможности получения необходимых данных по подготовке линкора к океанской буксировке. Вместо ответа в Лондон прилетел представитель французского «Бюро веритас», тот самый, который выдал Пэйнтеру сертификат — удостоверение на годность к плаванию. Он заявил комиссии, что, по его мнению, корабль находился в превосходном состоянии, был вполне мореходным и отвечал всем требованиям французского классификационного общества. Одним словом, этот человек своей убедительной речью в суде здорово убыстрил дело.
Следствие близилось к концу. Уже печатались заключительные протоколы, в которых осадка, крен, дифферент, объем водяного балласта линкора, его мореходные качества признавались комиссией нормальными. Мощность бункеров была признана вполне достаточной. Действия обоих капитанов были оправданы. Все чаще и чаще встречались такие традиционные для подобных ситуаций выражения, как «непредвиденные на море случайности» и «непреодолимые силы стихии».
Как-то вскользь было упомянуто то обстоятельство, что «Бритиш айрон энд стил корпорейшн» не учла тяжелых условий плавания в зимней Северной Атлантике, ведь буксировка была начата очень поздно.
По всем признакам дело должно было закончиться вполне миролюбиво, с ссылками на «волю всевышнего».
Но произошло так, что в суде под присягой была произнесена еще одна речь, которая не только пролила свет на странное исчезновение в океане «Сан-Паоло», но и дала законное право истории вписать этот случай как позорную страницу в летопись капиталистического судоходства. За несколько дней до прекращения дела по «Сан-Паоло» выступил член бригады такелажников фирмы «Энсн риггинг компани» — Эдвард де Фос, получивший ранение и положенный в госпиталь за день до начала буксировки линкора в Англию. Он рассказал, что уже более двадцати лет плавал матросом первого класса в составе перегонных команд фирмы. На «Сан-Паоло» ему надлежало отвечать за состояние буксирного устройства во время перегона. Из его рассказа комиссия узнала, в какой спешке проходила подготовка корабля к этому рейсу и в каком состоянии был линкор. Он заявил, что в трюмах корабля было почти полметра воды, что линкор перед выходом в море имел крен в 5 градусов на правый борт. Зал суда с негодованием услышал, что около тридцати отверстий в бортах и на нижней палубе «Сан-Паоло» оставались до выхода в море незаделанными (их намеревались заделать во время буксировки). Поведал де Фос и о том, каким способом, «на живую нитку», Пэйнтер заделывал другие отверстия, включая двери и бортовые пушечные порты…
Старый моряк публично обвинял представителя «Бюро веритас» в злоупотреблении своим правом выдавать сертификат:
«Название вашего регистра в переводе с французского означает «бюро истины»… Истина ушла на дно Атлантики вместе с этим бронированным гробом «Сан-Паоло», который унес на дно океана моих товарищей. Вас, как и моих семерых друзей, купил пройдоха Пэйнтер. Он хорошо изучил колебание курса металлолома на верфях Европы. Алчность не позволила ему отложить буксировку до весны. Пэйнтер знал, что на следующий год цены на лом могут упасть».
Молчание царило в эти минуты под сводами здания «Карлтон-хауз» в Вест-энде Лондона, где проходил суд. Председатель комиссии взялся уже было за звонок, но тихо опустил его: он, старый моряк, знал, что де Фос говорил правду.
«Когда мы все отказались от перегона, — продолжал матрос, — Пэйнтер сказал нам: «Что вы волнуетесь, все в порядке, нас поведут лучшие в мире буксиры!» Всех успокоили деньги и то, что он сам должен был быть на этом проклятом корабле…»
После полной гнева и горечи речи слова попросили представитель «Бюро веритас» и глава фирмы «Бритиш айрон энд стил корпорейшн (Сэлведж)». Оба они убеждали суд не учитывать показания выступившего перед ними свидетеля.
Суд удалился на совещание. Через сорок минут председатель объявил решение: «Причины гибели линейного корабля «Сан-Паоло» останутся предметом догадок и предположений. Живых свидетелей катастрофы нет. Показания косвенных свидетелей противоречивы. Наиболее вероятной причиной гибели корабля, по мнению просвещенных судей, могли быть недостаточно прочные деревянные закрытия бортовых пушечных портов и дверей открытых палуб. Суд предполагает, что корабль затонул вскоре после обрыва буксирных концов. Почему и каким образом затонул означенный выше корабль, суду неизвестно.
Истинная причина гибели «Сан-Паоло» не может быть установлена, и поэтому нет конкретных виновников катастрофы».
Когда председатель закончил свою речь, представитель «Бюро веритас» и владелец «Бритиш айрон энд стил корпорейшн» с облегчением вздохнули и поспешили удалиться.
5. В ПОРТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕ ПРИШЛИ
Как и люди, корабли уходят из жизни разными путями. Их естественная смерть — разборка на металлолом. Таков удел большинства построенных и отплававших свой век судов. Подобно людям, которые их создали, корабли нередко становятся жертвой роковых обстоятельств — морской стихии, войны, злого умысла, ошибок людей, которые управляют ими.
С тех пор как человек начал овладевать стихией моря, ему пришлось познать горечь кораблекрушения.
Сколько судов погибло за всю историю мореплавания? Сколько их покоится на дне морей и океанов?
На эти вопросы впервые попытались дать ответ американские океанографы Терри и Рехнитцер. В 1964 году они подсчитали по данным мировой статистики, что ежегодные потери в середине XIX века составляли около трех тысяч судов. Начиная с 1902 года до наших дней каждый год в среднем погибало по 398 судов.
Если учесть, что мореходством люди занимаются не менее двух тысяч лет, и принять, что ежегодная средняя потеря судов составляла 500 единиц, то получится миллион погибших судов. Миллион затонувших кораблей! Это значит, что примерно на каждые 40 квадратных километров дна Мирового океана приходится в среднем одно затонувшее судно.
Большая часть этих судов погибла на скалах и подводных рифах близ берега. На карте земного шара есть десятки мест, получивших название «кладбище кораблей». Многие нашли свою могилу на огромной глубине в океанских просторах. Координаты места гибели большинства из них известны морским историкам и охотникам за затонувшими сокровищами.
Но в мировой летописи кораблекрушений есть тысячи незаполненных страниц. Каждая из них начинается примерно так: «Такого-то числа, месяца и года корабль такой-то под командованием капитана такого-то, имея столько-то человек на борту, вышел из порта N». И все… Далее две роковые фразы: «В порт назначения корабль не пришел. Считается пропавшим без вести».
Да, тысячи страниц в этой печальной летописи не имеют записей. Одно поколение человечества сменяется другим. Люди со временем перестают- вспоминать о кораблях, таинственно исчезнувших в океане где-то между XVII и XVIII веками. Но возьмем более поздний период, примерно последние сто лет. За это время без вести пропало не менее трех тысяч судов — от промысловой шхуны до линкора. Вот тридцать кораблей, загадочная судьба которых продолжает оставаться не меньшей загадкой для человечества, чем тайна «Уарата» и «Копенгагена».
Эти суда являются самыми большими из числа записанных в «красные книги «Ллойда». Они исчезли в океане, не оставив никаких следов, не передав по радио «SOS». Море не выбросило на берег ид обломки. Непонятное людям исчезновение каждого из этих, казалось бы, вполне надежного и пригодного для плавания судна вошло в историю мореплавания как сенсация.
1. 1854. Английский парусно-винтовой пароход «Сити оф Глазго». В Атлантике. 480 пассажиров и команда.
2. 1854. Американский военный шлюп «Олбани». В Атлантике. 193 военных моряка.
3. 1856. Американский парусно-колесный пароход «Пасифик». В Атлантике. 150 пассажиров и команда.
4. 1857. Английский пассажирский пароход «Темпест». В Атлантике. 160 пассажиров и команда.
5. 1868. Английский пассажирский пароход «Юнайтед Кингдом». В Атлантике. 80 пассажиров и команда.
6. 1870. Английский пассажирский пароход «Сити оф Бостон». В Атлантике. 177 пассажиров и команда.
7. 1878. Немецкий грузо-пассажирский пароход «Герман Людвиг». В Тихом океане. 52 пассажира и команда.
8. 1880. Английский учебный парусный корабль «Атланта». В районе Бермудских островов. 250 курсантов и 40 моряков.
9. 1889. Английский пассажирский пароход «Эрин». В Атлантике. 72 пассажира и команда.
10. 1893. Английский пассажирский пароход «Нороник». В Атлантике. 140 пассажиров и команда.
11. 1901. Английский военный корабль «Кондор». В Тихом океане. 104 военных моряка.
12. 1902. Английский пассажирский пароход «Камор-та». В Индийском океане. 655 пассажиров и команда.
13. 1912. Английский пароход «Кумбана». У берегов Австралии. 130 пассажиров и команда.
14. 1913. Английский пароход «Кальвадас». В Мраморном море. Около 200 человек.
15. 1918. Американский рудовоз «Циклоп» водоизмещением 19 300 тонн. В Атлантике. 72 пассажира и 250 военных моряков.
16. 1923. Американский грузовой пароход «Суитстар». В Тихом океане. 33 моряка.
17. 1928. Английский грузовой теплоход «Азиатский Принц». В Тихом океане. 48 моряков. На борту судна было золото на сумму четверть миллиона фунтов стерлингов.
18. 1934. Английский танкер «Ла-Крешента». В Тихом океане. 39 моряков.
19. 1935. Английский грузовой пароход «Вардалиа». В Атлантике. 33 моряка.
20. 1938. Немецкий учебный четырехмачтовый барк «Адмирал Карпфангер». У мыса Горн. 33 курсанта и команда.
21. 1947. Английский пассажирский пароход «Сэр Гарвей Адамсон». В Индийском океане. 275 пассажиров и команда.
22. 1948. Английский грузовой пароход «Хоупстар». В Атлантике. 40 моряков.
23. 1948. Английский грузовой пароход «Сэмкей». В Атлантике. 43 моряка.
24. 1951. Бразильский линкор «Сан-Паоло» водоизмещением 21 тысяча тонн. В Атлантике (во время буксировки в Англию). Перегонная команда — 7 человек.
25. 1952. Американский грузовой пароход «Пенсильвания». В Тихом океане. 46 моряков.
26. 1952. Западногерманский грузовой теплоход «Мелани Шультэ». В Атлантике. 35 моряков.
27. 1954. Аргентинский грузо-пассажирский пароход «Генерал Сан-Мартин». В Тихом океане. 54 моряка.
28. 1956. Канадский грузовой пароход «Нордикстар». В Атлантике. 37 моряков.
29. Английский грузовой теплоход «Ардгарри». В Ла-Манше. 33 моряка.
30. 1963. Американский танкер «Сулфур Куин». В Мексиканском заливе. 39 моряков.
Что стало с этими судами, людям еще не известно. До сих пор океан надежно хранит тайну бесследно исчезнувших в его просторах кораблей. Причины их гибели могут быть настолько непредвиденными, что порой в них трудно поверить.
Действительно, многие эти случаи можно отнести за счет действия непреодолимых сил стихии — невероятной силы урагана, действия цунами близ берега и даже попаданием метеорита. Но есть еще одна причина загадочных исчезновений судов в океане, о которой западная пресса старается не распространяться. Отчаянная конкурентная борьба характеризует капиталистическое судоходство. Чувствуя приближение финансовой катастрофы, предприниматели некоторых судоходных компаний иногда идут на такое крайнее средство, как уничтожение своего имущества ради получения страхового возмещения. В целях спекулятивной наживы они страхуют свои суда на очень высокую сумму.
Предметом страхования, как правило, являются старые тихоходные судна. Преднамеренный поджог судна или затопление его на большой глубине — это один из верных и удобных для авантюристов способов замести следы преступления. Так, например, в августе 1963 года в Италии была вскрыта афера, авторами которой оказались крупные судовладельцы. По их приказу были преднамеренно затоплены тринадцать принадлежавших им же судов, застрахованных на весьма значительную сумму. За десять лет мошенники от хитроумно организованных потоплений получили 350 миллионов лир.
Ожесточенная конкурентная борьба морских монополий — одна из причин того, что, несмотря на появление морской радиолокации и развитие электронно-навигационных средств в наше время, около десяти судов в год все еще заносятся в «красную книгу «Ллойда».
Л. Волановский
КАМЕННАЯ СЛАВА
Нынешний век старой истории
Нет, нет, в Сием-Реап я поехал вовсе не ради коммерции.
Что потянуло меня в джунгли? В Европе мне приходилось слышать, что это чудо из чудес, что колыбели нашей культуры Рим и Афины не сохранились так великолепно до наших дней. Но даже и это не дает представления о том, что я увидел в джунглях среди лиан и древесных стволов на самой границе с Сиамом.
Уже тысячи лет назад в Камбодже шла оживленнейшая торговля. Золото с Суматры и Кореи, цинк с Малайи, ртуть, благородные сорта дерева, коренья, красители, шелк — все это переправлялось по рекам и переносилось руками невольников, прозябающих под полами построенных на сваях домов и носящих оскорбительные клички, вроде «Пес», «Урод», «Вонючка».
Китаец, по имени Чу Такуан, который в 1296–1297 годах провел семь месяцев в Камбодже, оставил для нас самый настоящий репортаж, поразительный по меткости наблюдений и богатству подробностей. Вот как, по его словам, выглядела аудиенция у прославленного бога-короля Яаяа-варамана VII: «Из дворца послышалась музыка. Это дуют в раковины, чтобы достойно приветствовать короля. Я узнал, что он пользуется только золотыми носилками. Минуту спустя видно, как две дворцовые девушки гибкими пальцами приподымают занавес, и король с мечом в руке показывается в золотом окне». Чу описывает, как люди припадают лбом к земле, и восхищенно добавляет, что у короля пять жен, одна для его здешних апартаментов, а четыре — для различных загородных резиденций. «Мне говорили, что число наложниц и дворцовых девушек колеблется от трех до пяти тысяч», — записал семьсот лет назад китайский репортер.
Владыка, о котором писал Чу, правил страной, простиравшейся от Малайи до самого Китая.
Высеченная на камне надпись сообщает нам, что Яаяа-вараман VII был «наилучший из королей, небывалое средоточие достоинств, искусный во всех науках, в спорте, танцах, пении и во всем, как будто он первым вводил все это… А глядя на него, Создатель впадал в изумление, и могло бы показаться, что при этом он говорит сам себе: и зачем же это я сотворил себе соперника в лице этого короля?».
Владыка построил для своих подданных 102 больницы, а также написал свое политическое кредо: «Зло, калечащее тела подданных, болезненно отзывается в душе их владыки, ибо именно общественные недостатки мучают королей больше, чем их личные страдания…»
Король был плотным энергичным мужчиной с серьезным и спокойным лицом. Добившись независимости своей страны в 1181 году, он решил построить храм в Ангкоре и основать там свою столицу. Эта столица, «как девица из хорошей семьи, просватанная жениху и сжигаемая страстью, наряженная в дворец из драгоценностей и украшенная его пристройками, была отдана в жены королю, дабы плодить счастье живущих» — гласит надпись, высеченная на одном из храмов. Владыка этот, умерший почти в столетнем возрасте, был великим зодчим. Его храмы вздымались к небу, ибо, как поясняет нам Роберт фон Хайне-Гельдерн, по верованию кхмеров в сердце суши высится гора Меру, а вокруг суши тянется семь горных цепей и семь морей. Это строение вселенной символически выражают святыня в Ангкор-Ват и город Ангкор-Том. Именно там король-бог осуществлял связь между своим народом и небом.
Все было символом в зодчестве кхмеров, но и практическая жизнь здесь тоже сказала свое слово. Ведь только один храм Та Прохм обслуживало 79 365 человек, в том числе 8 верховных жрецов, 2740 жрецов с 2202 прислужниками и 615 танцовщиц. Во владении у храма было 3140 деревень, 5 тонн золотой и почти столько же серебряной посуды, 35 бриллиантов, 40 620 жемчужин, 4541 драгоценный камень. Однако, с другой стороны, королевская служба здравоохранения получала ежегодно 11192 тонны риса, производимого 838 деревнями. Луи Финто назвал тогдашний культ кхмеров «хозяйственной религией», к подобной же оценке склоняются Г. Кодес и другие исследователи Камбоджи.
Специалисты второй половины XX столетия только головами качают, восхищаясь самой великолепной системой водоснабжения в мире. Каналы, плотины, перемычки, водохранилища — все это призвано было обеспечить народу крестьян и рыболовов до трех годовых урожая риса и рыбу, разводимую в искусственных водоемах. Храмы были призваны умолить богов охранять всю эту систему орошения, обеспечивающую богатство страны. Сохранился целый ряд построек того времени, например, водохранилище поверхностью в 14 квадратных километров, а оно было всего лишь маленьким звеном в огромном механизме, призванном уберечь рисовые поля от наводнений и засухи, дать растениям именно столько воды, сколько требуется для самых высоких урожаев.
Подобно Риму, империя кхмеров пала под ударами варваров. Они увели в рабство жителей людных городов, а города эти стали добычей джунглей.
В городе Сием-Реап два отеля — «Гранд» и «Оберж Рояль де Темпль». Отели эти обеспечивают своих клиентов не только ночлегом и питанием, но и дают им средства передвижения по джунглям — вездеходы и слонов. Вездеходы эти новые и в прекрасном состоянии, слоны тоже, хотя и не отличаются особой высотой.
Сто лет тому назад французский исследователь Генри Могут совершал путешествие по Камбодже, когда до него докатились слухи о «городе, затерянном в джунглях». Он двинулся в путь на лодке, а потом уже пешком продирался сквозь джунгли, пока, наконец, не увидел руины Ангкора. Огромные камни были обвиты лианами, корни гигантских деревьев раскололи стены некоторых построек, крик обезьян и щебет птиц нарушал тишину вымерших городов. Жилые дома, построенные из дерева, исчезли бесследно, ибо только боги имели право на постройки из камня.
Величина возвращенного джунглями бриллианта превышала все, что только можно было себе представить. Это был, пожалуй, самый обширный в мире участок археологических раскопок. В самом сердце джунглей раскинулась целая система городов и храмов, называемая Ангкор-Ват, простирающаяся на 30 километров с востока на запад и на 20 километров с севера на юг. Открыто уже сорок археологических памятников, некоторые из них по величине равны пирамидам. По меньшей мере шестьсот из них еще скрыто джунглями, над которыми проносятся самолеты-разведчики, которые устанавливают расположения новых построек там, где не может пройти человек. Так были открыты постройки, единственными обитателями которых сейчас являются змеи и летучие мыши. Потому что одновременно с наступающими джунглями сразу же за первой цепью деревьев шли дикие звери. По улицам разгуливали тигры, в храмах поселились пантеры, а толпы обезьян подымали возню там, где некогда купцы выставляли на продажу товары со всего мира.
Открытие этого чуда из чудес, этих мостов, построенных для прохода слонов (в королевской кавалерии их будто бы насчитывалось 200 тысяч), этих каналов, не уступающих по ширине рекам Азии, и башен, более высоких, чем те, которые высятся над Собором Парижской богоматери, имело совершенно неожиданные последствия. Ученые с ужасом обнаружили, что воскрешение этих построек стало началом их гибели. Неужто на этот раз окончательной?
Ибо джунгли все же тщательно оберегали свое сокровище. Они обернули тонким слоем земли и прикрыли плащом из буйной растительности этот хрупкий песчаник, который служил здесь строительным материалом. На нем же была высечена история народа и его величия, воспоминание о великолепной цивилизации, которая бурно цвела в то время, когда Европа еще пребывала во мраке. Теперь же вновь открытый камень разрушается эрозией, тропическими ливнями, едким птичьим пометом, наконец бактериями, которые прозваны здесь «черной заразой». Эти последние представляют собой настолько грозную опасность, что консерваторы прибегают к мерам, необычным даже в масштабах современной техники: они разбирают объекты на отдельные камни, очищают их от мхов и растительности и насыщают песчаник антибиотиками. За один только год «обработано» было таким образом 80 тысяч камней, из которых самый маленький весил тонну. Бернард Грослье, 35-летний француз, ведущий эти работы, уверяет, что эти меры сохранят для грядущих поколений этот памятник цивилизации, настолько выдающийся, что Лоуренс Палмор Бриггс написал: «Кхмеры не оставили миру ни великолепной административной системы, ни воспитания, ни этики, как китайцы, ни литературы, ни религии или философии, как индусы, но зато именно здесь, в архитектуре и резьбе, они достигли своей вершины».
Поразителен вид пяти башен, вздымающихся восемнадцатью этажами над джунглями. Они были построены во времена короля Сурьярмана II, правившего в XII веке, когда кхмеры владели пространством между Индийским океаном и Китайским морем.
На барельефах — сцены, запечатленные в камне. Здесь обезьяний народ нападает на лошадей, там дракон пожирает перепуганную женщину, а еще дальше — морское сражение, где аллигаторы хватают упавших за борт матросов. В другом месте — сценки обыденной жизни. Кхмеры следят за петушиным боем, играют в шахматы. А там небесные танцовщицы, или «апсарас», почти нагие, с великолепными головными уборами все еще продолжают очаровывать невероятной красотой своих изощренных танцев даже по прошествии восьмисот лет.
Ученые долго ломали головы над изменениями стиля одежды этих придворных танцовщиц. Точнее говоря, они старались отгадать, почему вообще они начали одеваться, если на протяжении столетий они танцевали почти нагими? Сейчас полагают, что после захвата города королевский балет вместе с военной добычей был отправлен в Сиам, где люди уже несколько столетий носили при монаршем дворе дорогие наряды. И танцовщицы были одеты своим новым владыкой, а когда кхмеры вновь завоевали независимость, то опять воскресили и прежний стиль танца, но уже в костюмах сиамского двора.
На площади Слонов каменные животные с тремя головами стоят вокруг тех мест, где некогда владыка принимал парад своих войск. Вокруг дворца возносятся к небу двенадцать башен Канатоходцев, которые демонстрировали здесь свое искусство.
Политика воды занимает и сейчас правительство Камбоджи. Однако планы полного использования реки Меконг для сельского хозяйства требуют объединения усилий всех народов, живущих по берегам великой реки. Это все страны буддийского вероисповедания, и, следовательно, идея объединения на основе нейтральности имеет для них свою притягательную силу.
И все же война между Сиамом и Камбоджей, начатая в 1350 году и завершившаяся в 1421 году взятием Ангкора и разграблением города, по сути дела, продолжается и по сегодняшний день. Кажется, что две эти страны побили мировой рекорд продолжительности спора о межах. Последняя стычка произошла по поводу буддийского храма в пограничном районе, который, по мнению камбоджийцев, должен принадлежать им, хотя и занимают его сиамцы.
Камбоджа — государство нейтральное. СССР построил этой стране больницу на пятьсот коек и политехнический институт для тысячи студентов, Соединенные Штаты дали ей 213 километров автострады, которая, однако, из-за злоупотреблений во время строительства находится сейчас в плачевном состоянии.
В тени древней башни сегодняшние проблемы теряются во времени и пространстве. Горизонты Азии расплываются вдали в солнечном блеске, близость этого чуда из чудес заставляет думать о людях, унесенных потоком истории, который, однако, сохранил нам каменный рассказ об их славе.
Репортер Чу дополняет рассказ каменных барельефов историей о том, что король каждую ночь посещал дворец, в башне которого «живет дух девятиглавого змея, владеющего землей всего королевства. Он является еженощно в облике женщины. Если в одну из ночей змей не явится, это будет означать, что срок жизни короля истек. Но если король не придет сюда хотя бы одну ночь, это принесет ему несчастье».
Репортер из далекой страны, который семьсот лет спустя разыскивает народ кхмеров, тот самый, о котором рассказывал Чу, очарован фантазией китайского корреспондента. «Все было символом в государстве кхмеров», — припоминается ему высказывание ученых. Король, который каждую ночь шел на встречу с женщиной-змеем, владеющим плодородной землей Камбоджи, — какая же это прелестная основа для сказки, сколько здесь мест для игры фантазии!
Когда мы возвращаемся в Пном-Пень — столицу страны, мы проезжаем мимо деревни на сваях. Перед домами — жующие бетель женщины готовят снедь под открытым небом, просеивают рис. Буддийские монахи медленно гуськом шагают по деревне. Они останавливаются и ждут, пока крестьяне не вынесут им миску дымящегося риса. Получив милостыню, монахи неторопливо подкрепляются. Потом возносят молитвы и снова трогаются в путь.
Одинокий ибис низко пролетел над нами, а заходящее солнце благодушно поглядывает на двух нагруженных голыми ребятишками слонов, купающихся в пруду и поливающих из хобота своих хохочущих пассажиров. Невольно я оглядываюсь вокруг — не видать ли марширующих королевских войск. Я уже начинаю подумывать: не является ли наш запыленный автомобиль машиной времени, которая переносит путешественников в другую эпоху?
М. Алигер
ЧИЛИЙСКОЕ ЛЕТО
ОТ АВТОРА
В сказках, которые сопутствуют нам с малых лет, у каждого человека, наверно, есть свой любимый герой. Моим был третий сын, тот самый третий сын, славный и добрый малый, которому отец, умирая, ничего не оставил в наследство. Третий сын надевал котомку, прощался с братьями и уходил куда глаза глядят… Куда глаза глядят! Боже мой, как заманчиво это звучало и как я с детства завидовала этому парню! Той легкости, с которой он отправлялся в путь. Его легкому, веселому сердцу.
Выйти на привокзальную площадь чужого города, в ее гомон и суматоху, поставить наземь свой нетяжелый чемодан и постоять минутку, решительно не представляя, что делать, куда идти. Наверно, это удивительное ощущение, и я бы дорого за него дала.
Что говорить, приятно и удобно, когда тебя встречают, устраивают, принимают и опекают, но этот сладкий и тревожный холодок, который подступает к сердцу путника, когда все впереди неизвестно, — не в нем ли главная прелесть путешествия, не эти ли минуты всего острей запоминаются?
Мы летели из Монтевидео в Сант-Яго-де-Чили на самолете скандинавской компании «SAS» с посадкой в Буэнос-Айресе, и перелет был очень недолог. В разрывах облаков ненадолго показались Кордильеры, и прежде чем ленивое воображение успело увидеть их по-своему, расторопная память тотчас подсказала: «Кавказ был весь как на ладони, и весь как смятая постель».
И вот уже снова под нами обыкновенная земля, обжитая и возделанная. Самолет идет на снижение в Сант-Яго. Что-то ждет нас там?
На этот раз обижаться не приходится: в нашем путешествии сколько угодно неизвестных величин, и первая из них — земля, которой вот уже коснулись колеса самолета. Что мы знаем о Республике Чили, расположенной вдоль самой кромки, по самой закраине другого полушария? Знаем, что это. самая длинная и самая узкая страна в мире, север которой находится в тропическом поясе, а юг — в Антарктике. Что у нее есть медь и селитра. Что у нее были Габриела Мистраль и Висенте Увдобро и есть Пабло Неруда. И что у нас с этой страной довольно давно уже нет дипломатических отношений.
И тем не менее нас встречали очень многолюдно, оживленно и дружелюбно.
С первой минуты нас окружает радушная приветливость, оттесняя все сомнения и неизвестность. Все ясно: мы приехали к людям, которые пригласили нас, ждали нас, рады нам. Это безусловно и определенно. А дальше — поглядим!
Город начинается небогато и провинциально, так же, как и Монтевидео, напоминая сперва наши южные города: глиняными домами, акациями и тополями, заборами, чисто побеленными известкой. Тянется он очень долго; мы бесконечно едем по этому южному большому городу и как-то совершенно незаметно оказываемся в другом, очень оживленном, многолюдном и многомашинном городе, среди огромных домов и множества магазинов, в снующей толпе — в центре Сант-Яго.
Я буду часто пользоваться местоимением «мы» — это естественно, ибо нас было трое. В нашей маленькой группе: известный украинский писатель Михаил Стельмах, переводчица Елена Колчина и я. Проведя с ними вместе два месяца, я много могла бы рассказать о каждом, но сейчас я этого делать не стану — уж очень много мне надо рассказать о стране и людях, к которым мы приехали втроем. Они — это мы. Мы много работали, многое увидели и пережили вместе.
Выходим на улицу в пять часов дня. Это самый центр города и часы «пик» жаркого летнего дня. Слепящее солнце и тяжелая городская жара, насыщенная пылью, бензином, асфальтовыми испарениями, людскими дыханиями, всеми благоуханиями огромного города. Плотная и тугая толпа медленно, с трудом движется в уличном громе, грохоте, лязге, шарканье. В этом обычном интернациональном уличном шуме присутствует еще множество дополнительных звучаний — разнообразная нехитрая музыка; помимо той, что льется из радиорупоров, играют какие-то дудочки, свистульки, барабанчики. И на все голоса кричат уличные торговцы. Ведь этот жаркий летний день — 19 декабря 1962 года — это канун рождества, святки, веселая предпраздничная суматоха большого города. Это довольно забавно выглядит — современный большой город и старомодные аксессуары праздничного убранства.
Представьте себе торговый и деловой центр столицы маленького капиталистического государства, огромные здания банков, отелей, всевозможных концернов и акционерных обществ, авиационных компаний, несчетных магазинов с несчетными витринами. Ультрасовременная архитектура, ее каменные кубы и цилиндры и легкие многоэтажные и многооконные здания, похожие больше всего на стеллажи… Поток машин всех на свете марок и фирм. Толпа служащих, идущих в этот час с работы, — чилийцы в Сант-Яго одеваются строго, мужчины, как правило, в пиджаках и при галстуках. И вдруг надо всем этим парят на тросе огромные старомодные и традиционные ангелы, такие издавна знакомые, словно бы в мире не произошло решительно никаких изменений и потрясений. Ангелы в длинных одеждах, с длинными кудрями, у иных из них медные трубы — они приветствуют рождение Христа. Грустная богоматерь с младенцем присутствует тут, разумеется, в разных вариантах. На домах укреплены подсвечники с огромными свечами. Ноэли — международные деды-морозы — представлены очень широко и в разных видах. В одном случае это просто реклама обуви, воспарившая над одним из самых людных перекрестков: огромный румяный красноносый Ноэль огромной иглой шьет огромный башмак. Какие-то белые птицы — надо полагать, голуби мира — парят вместе с ангелами. И заливаются, кричат продавцы веселых рождественских товаров, которые весело дарить и весело получать в подарок. В толпе, между людьми, то тут, то там вспыхивают, искрясь, маленькие пузырики. Что это? Неужели мыльные пузыри? Ну да, их пускают в качестве рекламы продавцы специальной игрушки, пускающей мыльные пузыри. Мыльные пузыри умиляют меня окончательно. В состоянии полной благостности я замечаю в витрине книжного магазина большую и яркую книгу, в заглавии которой фигурирует Советский Союз. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это броское и пухлое американское издание, озаглавленное «Советский шпионаж в действии». Это мимолетная встреча несколько нарушает идилличность окружающей нас обстановки, словно бы вспыхнула сигнальная лампочка: «Не забывай, где ты!»
К вечеру предпраздничное оживление стало еще неистовей: базары на улицах и площадях, играет музыка, звенят колокольчики, кружатся карусели, трудно протолкаться сквозь густо клубящуюся толпу.
Людской поток вынес нас на Пласа-де-Армас — площадь Оружия, центральную площадь города. Она окружена аркадами, под которыми идет оживленная торговля, а в центре площади сквер — любимое место отдыха и прогулок жителей города. Сейчас, на закате жаркого летнего дня, площадь запружена народом, и наши друзья с трудом находят для нас местечко на одной из длинных скамеек.
Один мой товарищ, с которым мне случалось путешествовать, учил меня, что, попав в чужой город хотя бы на один день или даже на одну ночь, недостаточно исходить его вдоль и поперек; надо непременно посидеть часок-другой где-нибудь на людном месте, на скамейке, там, где сидят еще и другие люди. Я была рада такой возможности в первый же вечер в городе Сант-Яго.
Перевожу дыхание и пробую собрать воедино впечатления этих нескольких первых часов. Множество теплых рук, приветливых глаз, добрых слов и славных лиц. Да, нас пригласили сюда друзья, они хотят показать нам свою жизнь и свою страну, которую они любят, которой они желают счастья, за счастье которой они борются, как могут. Дай-ка я поверю этим друзьям, поверю их любви, их судьбе и пойду за ними, не сопротивляясь, улыбаясь ангелам и мыльным пузырям, хваля пирожные и черешни, смеясь над уловками бедняги, которому надо распродать свою грошовую раскрашенную дребедень. Дай-ка я проживу малый срок, отпущенный мне в этой стране, жизнью этих людей, доверясь их желанию показать мне свою родину. Кто знает страну, ее радости и беды, ее гордость и ее позор больше тех, кто ее любит? Нет, я не буду ни в чем им сопротивляться, ни с чем зря спорить, ничего не буду бояться рядом с людьми, и тогда никакая ерунда не закроет от меня главного, не закроет от меня правды. Скажу, забегая вперед: да, я глядела на Чили глазами друзей. Они хотели, чтобы я полюбила их родину. И это им удалось.
Мы провели в этой стране три недели и повидали ее всю — от сената до индейской руки. Увидеть за три недели больше невозможно. И все-таки мы увидели очень мало, увидели только, сколь это своеобразная, ни на что не похожая страна; увидели, как она достойна пристального внимания, сколько интересного можно бы рассказать о ней людям. И только что я стала разбираться, что к чему и кто — кто, только что я начала кое-что понимать, что-то любить, как вот уже надо уезжать… Так это всегда и бывает. Так и жизнь проходит, кончаясь в тот момент, когда человек начинает, наконец, что-то понимать.
Я бы хотела прожить в Чили долгий срок и написать об этой стране книгу — я думаю, я сумела бы, уж очень многое до глубины души пронзает меня тут. Мне симпатичны люди, которые тут живут и действуют, строй их мыслей, направление их усилий. Мне только горько было видеть воочию, что большие общественные победы, которые одерживаются с таким напряжением и трудом, неизбежно разбиваются и дробятся об утес существующего положения вещей. И можно ли, собственно, достичь большего и рассчитывать на большее, скажем, в части земельного переустройства, если считать незыблемым латифундизм? Вот то-то и оно! Впрочем, я, кажется, вторгаюсь в запретные зоны.
Может быть — вероятней всего, — я никогда не напишу эту книгу. Может быть, не смогу — для этого нужно много объективных условий, вовсе от меня не зависящих. Может быть, не сумею, — я ведь никогда еще этого не пробовала. Но — несколько глав из нее я, наверное, все-таки напишу, не смогу не написать, хотя бы для того, чтоб продлить для себя и утвердить в себе все, что я видела и чувствовала там.
Так я размышляла, улетая из Чили. И я действительно написала эти несколько глав, самые яркие впечатления, оставшиеся после тех трех недель чилийского лета. Я и назвала эти несколько глав «Чилийское лето», и под этим названием они были опубликованы в журнале «Новый мир». Четыре главы из «Чилийского лета» с некоторыми сокращениями я и предлагаю вниманию читателей этого сборника. Но в начале 1965 года в моей судьбе случилось второе чилийское лето, и это помогло мне продолжить работу и написать еще несколько глав для книги, которую я сейчас готовлю к печати.
ДОН ПАБЛО У СЕБЯ ДОМА
Мне приходилось видеть Пабло Неруду в Москве, в огромных многолюдных залах съездов писателей, в президиумах, всегда среди других людей, всегда издали. Это было величественно и декоративно и не отделялось от других впечатлений, от других имен. А лицом к лицу и в более камерной обстановке мне с ним до сих пор встречаться не случалось, и теперь я рада этому.
На следующее утро по приезде в Сант-Яго нам позвонила Матильда, жена Неруды, — они приехали в город и хотят сегодня же видеть нас; если мы ничем не заняты, они заедут за нами в час дня, чтобы пообедать вместе.
Около часу у меня в номере раздался телефонный звонок:
— Это говорит ваш друг Пабло Неруда…
Он ждал нас внизу и встретил нас так просто и славно, как будто решительно ничего особенного не было в том, что мы вдруг очутились в Сант-Яго, с той спокойной приветливостью, лишенной всякой нарочитости и преувеличенности, которая и вас ни к чему не обязывает и с первой минуты общения с ним дает вам чудесную возможность чувствовать себя совершенно свободно и естественно.
Неруда распространяет вокруг себя чудесное чувство человека, живущего твердо, уверенно и удобно у себя в Чили, у себя на земле, у себя на белом свете, и умеет передать это окружающим. И рядом с ним вы тоже сразу же чувствуете себя органически слитым с жизнью, свободным от какой бы то ни было неловкости, располагаетесь в этой жизни столь же удобно, столь же определенно и независимо, как Пабло Неруда.
Эти человеческие качества тем более драгоценны, что, постепенно узнавая лучше этого человека, вы начинаете понимать, что в жизни его вовсе не все так просто и удобно, что в ней, как и во всякой настоящей человеческой жизни, сколько угодно сложностей, противоречий и острых углов. Уже не говоря о тех общественных условиях, достаточно сложных и противоречивых, в которых Неруда существует очень активно и деятельно — как коммунист и гражданин своей страны, — есть немало и прочих житейских подробностей, которые изо всех сил стараются помешать ему жить. Болит нога, иногда на несколько дней выводя из строя. Это лишает возможности полноценно работать, что может уже само по себе отравить существование человека. Всякого человека, но только не Пабло. И в этом заключается его человеческий талант, который в итоге сильнее всех препятствий, на каждом шагу создаваемых жизнью, — он не только не сдается им, но подчиняет их себе, своей воле к счастью, своей любви к жизни.
Мы вышли на площадь, и Пабло повел нас к большому зданию из желтого камня. Это Ла-Монеда — президентский дворец. Однако нынешний президент[4] там не живет, он предпочитает частную квартиру на верхнем этаже огромного дома в центре. Во дворце помещается министерство внутренних дел. По пути Пабло задержался у одного из обыкновенных жилых домов, выходивших на площадь, и в обычной своей вроде бы бесстрастной манере рассказал следующее:
— Однажды летом — это было давно, лет двадцать назад, — в подворотне этого дома организация чилийских молодых фашистов устроила засаду. Семьдесят пять молодых людей, вооруженных пулеметами, начали обстрел президентского дворца, очевидно рассчитывая уничтожить или спугнуть охрану, занять здание и соответственно захватить власть в стране. Они действовали очень решительно, предполагая, очевидно, что эта решительность в сочетании с внезапностью дадут им серьезное преимущество, и никак не рассчитывая на то, что они могут столкнуться с такою же решительностью. Тогдашний президент — первый Алессандри, отец нынешнего, — отдал приказ открыть огонь по этой засаде и не выпустить ни одного человека живым. Здесь все было залито кровью, — кивая на мостовую, заканчивает Пабло. — Река крови текла из-под ворот на улицу и по улице. С тех пор в Чили нет ни одного фашиста, который бы осмелился официально так себя именовать.
Это заключение было достаточно казуистическим, для того чтобы не показаться чересчур уж безбрежным и наивным. Сделав его, Пабло замолкает и словно замыкает тему и что-то в самом себе и даже в своем лице. Он не дает никаких оценок и не высказывает никаких суждений. Судите сами о политической фигуре решительного президента, о методе, который он применил. Относитесь к ним как хотите. Что же до Пабло Неруды, то ясно только одно: отношение Пабло Неруды — определенное и безусловное отношение его — к фашизму.
Ла-Монеда — одно из самых старых зданий Сант-Яго и наиболее близко воспроизводит старую испанскую архитектуру. Солдат, стоящий у ворот на посту, не останавливает нас — это не входит в его обязанности, — и через двор, выложенный каменными плитами, с фонтаном посередине мы выходим на другую сторону площади.
Пабло обращает наше внимание на роскошный отель «Каррера-Хилтон», по сравнению с которым наш вполне респектабельный «Крийон» выглядит весьма жалким и старомодным.
— Здесь всегда останавливаются американцы, — говорит Пабло, очевидно желая этим сказать, что такие отели не для нас. Не для нас, советских граждан, и не для нас, чилийцев.
И почему-то он сворачивает в огромный вестибюль отеля. Тут и впрямь роскошно — цветы и деревья в кадках, скульптуры мраморные и деревянные, вделанные в стены аквариумы с рыбами, птицы в клетках, множество всевозможных «торговых точек», в которых можно, вероятно, купить все, чем может похвастаться Республика Чили. Все, но недешево.
Вот и книжный киоск: яркие обложки журналов и бестселлеров, всевозможные роскошно изданные монографии, путеводители, все, что обычно продают в вестибюлях отелей всего мира. Хорошенькая продавщица читает какую-то небольшую, изящно переплетенную книжку.
— Спросите у нее по-английски, есть ли что-нибудь из моих книг, — тихо говорит мне Пабло.
Ну что ж, я спрашиваю. Нет, к сожалению, ничего нет, сокрушается продавщица. Пабло удовлетворен:
— Ничего нет в продаже. Все мои книги раскупаются мгновенно.
Понятное чувство! И ладно уж, не буду говорить ему, что сегодня утром, гуляя, я видела в витринах некоторых магазинов его книги. Впрочем, может быть, хозяин приберег их для украшения витрины.
Огромный жилой дом ультрасовременной архитектуры и оборудования. Скоростной лифт поднимает нас в квартиру друга Пабло. Здесь Неруды останавливаются, приезжая в Сант-Яго — своего дома у них теперь тут нет, — здесь мы и будем обедать.
Большая двухэтажная квартира, много книг, картины, скульптуры. К одной из картин Пабло подводит нас вплотную. Это огромный портрет Матильды, написанный Диего Ривера. Художник изобразил жену и музу поэта двуликой: одновременно в фас и в профиль, в венце из огненно-рыжих змеящихся прядей.
— Сколько лиц изображено на этом портрете? — обращается к нам Пабло, словно бы загадывая загадку.
Чувствуя, что за этим кроется какой-то подвох, я все-таки простодушно отвечаю, что два. Хитрый Стельмах заявляет, что одно, — и вправду, ведь это одно лицо, но в двух разных ракурсах. Пабло доволен: никто не угадал, здесь три лица. И с торжеством показывает свой крошечный профиль, художнику удалось вписать его в один из изгибов, образованных волосами.
История любви Пабло и Матильды довольно необычна. Они недавно вместе, всего несколько лет, и эта большая любовь, вспыхнувшая, победившая и утвердившаяся уже во второй половине жизни ее героев, породила «Сто сонетов о любви» и много другой любовной лирики. Право, не знаю, красавица ли Матильда Уррутиа, женщина из города Чильяна, да это и не имеет решительно никакого значения. Мы знаем Матильду нерудовской поэзии, мы глядим на нее глазами любви и глазами стихов, написанных этой любовью, и видим, как своеобразно и вдохновенно хороша эта женщина. Это та негасимая прелесть, которая больше красоты, сильней красоты, вспыхивающая, словно в ответ, словно в благодарность за восхищенный взгляд, который она все время чувствует на себе; это беззаветное стремление быть такой, какой ее все время, день за днем, час за часом, пишет любовь.
Обедаем вшестером. Шестой — хозяин дома, приветливый пожилой господин, очевидно беззаветно преданный Пабло и получающий удовольствие от его присутствия. Таких людей я встречала в Чили немало.
Во время обеда приходит запоздавший седьмой гость, молодой человек, художник с юга Чили, из города Консепсион.
— Не абстракционист ли? — шутя, спрашиваю я.
— Нет, реалист, но хороший, — в лад мне отвечает Пабло.
Это был Хулио Эскамес, один из лучших чилийских современных художников.
Весь разговор за обедом ведет Пабло. Он много и увлеченно рассказывает о Чили, о политической обстановке, об общественной жизни.
— У нас нет старых построек и памятников старины, у нас нет даже развалин и нет традиций в таком объеме и смысле, как это понимают в Европе. Но у нас есть драгоценные традиции — традиции нашего рабочего класса, который уже более шестидесяти лет выступает единым фронтом против реакции. Хуже обстоит дело с сельскохозяйственными рабочими. Они целиком зависят от тех, кому принадлежит земля, они сейчас почти так же неграмотны, как сто лет назад, они все дальше отстают от промышленного пролетариата, и это ощутимо тормозит прогресс в Чили. Но в нашем народе сильно стремление к независимости.
Во всех слоях населения, во всех поколениях, даже в детях. Мы верим в свое будущее, и умеем ждать, и умеем сохранять спокойствие…
Он очень озабочен сроками нашего пребывания. Десять дней — это не срок для такой разнообразной и своеобразной страны. За этот срок мы попросту ничего не увидим. А мы непременно должны увидеть как можно больше, непременно должны поездить по стране, побывать на юге. Для начала он приглашает нас в воскресенье 23 декабря к себе в Исла-Негра.
Нам непременно нужно познакомиться с чилийской интеллигенцией, и не только с левой, но и с интеллигенцией правого толка. Мы должны как можно лучше узнать чилийских писателей, чилийских поэтов.
Я помню: где-то Неруда говорил, что стоит ему год не быть в Чили, как он, вернувшись, встречает десяток новых поэтов. Да, это именно так. И надо, чтобы и они узнали нас. Он сокрушается о том, что в Латинской Америке не знают советской поэзии, и размышляет, как бы этому помочь. Хорошо бы посылать в Советский Союз молодых латиноамериканских поэтов для изучения русского языка и русской поэзии. От них можно будет ждать хороших переводов русских стихов на языки Латинской Америки.
В заключение обеда Неруда со всей свойственной ему категоричностью и определенностью ставит вопрос о том, что мы непременно должны задержаться, раз уж мы так далеко добрались. Надо дать телеграмму в Союз писателей, сослаться на его мнение. Надо вглядеться в Чили как следует. С этим трудно не согласиться.
23 декабря утром Неруды приехали за нами в условленное время, с аккуратностью, от которой мы в Сант-Яго уже начали было отвыкать. Оказалось, что с нами едет много народу: в машине с Нерудами я и еще двое пассажиров — председатель Союза писателей Чили Рубен Асокор и поэтесса Пракседес Уррутиа, а мои спутники едут во второй машине, с поэтессой Делией Домингес и ее подругой Адрианой. Пабло усаживает меня вперед. Я отказываюсь — у него болит нога, и ему будет удобнее впереди, — но он непреклонен:
— Вы должны смотреть Чили!
Ну что ж, буду смотреть Чили.
Долго тянется город, вот и аэродром, на который мы прилетели, а дальше — страна Чили, поля, пастбища, фермы, изредка асиенды — иные из них очень старые, колониальных времен. Тополя и акации великолепно уживаются с эвкалиптами и пальмами и какими-то уж вовсе тропическими, ярко цветущими деревьями. А то вдруг по обеим сторонам дороги тянутся виноградники, то тут, то там вспыхивают подсолнухи. Кактусы, цветущие красными цветами, растут иногда и на полях ровными рядами, словно их посадили. Или и в самом деле посадили? И вдоль всего пути в пейзаже активно участвуют рекламы.
Пабло все время на что-то обращает мое внимание — то на старую асиенду, то на какое-нибудь редкое дерево. Очевидно, у него очень болит нога, судя по тому, что он ни разу не выходит на стоянках. Но он ни на что не жалуется, как всегда приветливо оживлен и всем доволен, болтает, шутит, иногда они с Рубеном Асокором негромко поют чудесные чилийские песни.
Мы останавливаемся в пути на большой автомобильной заправочной станции в городке Мелипилья, что значит по-араукански «четыре черта». На нас накидывается туча продавцов, торгующих бутербродами и разными сластями. Тут мы встречаемся с пассажирами второй машины, заходим вместе выпить кофе. Делия везет их с отчаянной скоростью и лихостью и при этом все время успокаивает, что в случае чего, так ведь ее подруга Адриана — хирург.
И вот уже впереди засветился океан. Сан-Антонио — портовый город в долине, с железнодорожной станцией у самой воды. Рыбный рынок, где от восторга заходится сердце, — масса даров океана. Какие-то чудища, морские ежи, устрицы, крабы, огромные рыбины… Догадавшись, что я спрашиваю их название, один скучающий продавец — покупателей-то мало, — услышав, как меня называют мои спутники, охотно кричит мне:
— Маргарита! Корвина!
Обнаруживаю рыбную лавку, по имени «Спутник», и охотно отдаю ее владельцу остатки своих московских значков. Вернее, дарю ему сперва один, со спутником, но он приходит в такой восторг, что просит еще для своего сына и для своих друзей.
Город Картахена — очень старый город с крутыми улочками. Все тут — и особенно имена: Сан-Антонио, Картахена — напоминает о плавании Магеллана, о названиях судов, об именах капитанов.
И наконец — я гляжу вперед, туда, куда указывает Пабло, — Исла-Негра, что означает «черный остров». А на деле и не черный и не остров.
Пабло построил свой дом больше двадцати лет тому назад, первый дом на этом диком берегу. Метр земли стоил тогда одно песо. А сейчас вокруг вырос курортный поселок, и квадратный метр земли стоит шесть тысяч песо. Но поселок Не изменил характера места, полюбившегося поэту, — берег здесь по-прежнему пустынный, потому что Тихий океан совсем не всюду разрешает людям лезть в свои волны, выделяя для этого занятия весьма не частые пляжные местечки.
Машина въезжает во двор, к большому каменному дому. Задыхаясь от счастья, навстречу бегут два рыжие чао-чао — китайские лайки — и, не дав хозяевам выйти, вскакивают в машину. Выхожу, и на меня сразу же обрушивается грохот океана, — он присутствует во всем и стоит вокруг, как воздух.
Дом из дикого камня, очень толстые стены, крыльцо выложено камнем, в него вмурованы раковины. Тут же у дома, во дворе, накрыт длинный стол, за который может усесться множество народу. Стол сделан из одного распиленного вдоль огромного ствола, положенного на чурбаки, вкопанные в землю. Так же просто и рационально сделаны и стулья. К дому сейчас что-то пристраивается, но сегодня работ нет: воскресенье и завтра сочельник. Наверное, на этом месте тоже был когда-то океан и отступил недалеко изрыв и исковеркав берег своими волнами и даже оставив на нем свои, лично ему принадлежащие предметы: камни, ракушки, охапки травы, которая могла бы расти и под волнами, обломки, похожие на останки разбитых кораблей. Огромный ржавый якорь брошен весьма живописно на один из уступов берега. На скале, выступающей над обрывом, словно задержалась большая деревянная статуя женщины в тунике, со слепыми, как у сибиллы, глазами — носовая фигура старого корабля. Под ней выложенная из камня скамья.
Все эти детали — и якорь и скульптура — выглядят так натурально, будто их в самом деле забыло или выбросило море. Потом я узнала, что это не так: это хозяин дома — поэт его и художник — нашел их на белом свете и принес к себе домой. А потом еще сделал их стихами, написав «Оду якорю» и рассказав в одном из сонетов о деревянной девушке.
После обеда мы спускаемся вниз, на берег, расстилаем на чистом песке шерстяные индейские пончо — это нечто среднее между одеялом и плащом, а точнее и то и другое, — предусмотрительно захваченные Делией. У нее все индейское — она и нам дарит шерстяные расшитые индейские сумки. Она ведь выросла на юге, где живут индейцы. Мы увидим эти места, они очень красивы и своеобразны — озера, горы, вулканы…
Была дерзкая мысль искупаться, но от нее очень быстро пришлось отказаться — вода холодная, и огромные волны со страшной силой, бьются о скалы и далеко заливают берег. Матильда говорит, что тут всегда волны и никогда нельзя купаться. Но мы лежим на ветру в купальных костюмах, бродим по мокрому песку, залезаем на скалы, и нас нет-нет да и обдает морской пылью и брызгами. И это чудесное ощущение освежает и снимает городскую усталость.
Ночевать мы будем в гостинице «Санта Елена», там нам уже готовы комнаты. Это рядом, в нескольких десятках метров от дома Неруды, и тоже на берегу океана. Наши комнаты, куда нас проводят из внутреннего дворика, тоже наполнены океанским громом и ревом и соленым его дыханием. Наверное, тут будет чудесно спаться после душных и шумных номеров в «Крийоне».
Вечером, вернувшись к Нерудам, я разглядываю дом изнутри. Стоящий лицом к океану, он задуман как корабль. Мы сидим в большой комнате, обставленной, как кают-компания: здесь тоже присутствуют старые фигуры, украшавшие корабли, модели кораблей, старая подзорная труба, морские карты, морские приборы, редкости, сокровища и эмблемы. На стене — огромная старинная гравюра морской баталии. На другой стене среди прочих украшений висит белая капитанская фуражка. За стеной грохочет океан. Огромные волны разбиваются о скалы, и дом всякий раз сотрясается от их могучих ударов. Но в доме надежно и уютно, горит огонь в камине, сложенном из больших круглых камней, отшлифованных морем.
Пабло просит нас подняться к нему; он лежит: очень болит нога, решил не вставать к ужину, чтобы завтра быть в форме. По крутой лесенке с поручнями, похожей на трап, мы поднимаемся в башню, как на капитанский мостик. Там одна комната, в которой размещаются маленький кабинетик и спальня. Здесь тоже очень интересно, множество картин, редких изданий, всевозможных словарей, индейских кустарных вещиц, предметов старины, свезенных со всего света. Как получается такой удивительный дом? Его нельзя устроить, он должен сложиться сам собой, как жизнь человека.
Пабло в голубой рубашке лежит в огромной постели. У него болит нога, но это чувствует только он, а вам он этого не показывает. Вы видите только, как ему удобно и приятно лежать в этой огромной постели, вы почти видите, как он получает от этого удовольствие. Он просит нас сесть, ему нужно с нами поговорить. Есть вопросы, свою точку зрения на которые он хочет нам изложить, для того чтобы мы, вернувшись домой, в свою очередь, рассказали об этом в Москве, в Союзе писателей.
Пабло считает необходимым, чтобы какому-нибудь советскому писателю была предоставлена возможность приехать в Чили на несколько месяцев с задачей написать книгу об этой стране, может быть, о каком-нибудь одном ее интересном и характерном районе. Пожалуй, лучше всего о юге: он очень колоритен и богат интересным материалом.
Не менее целесообразно было бы приглашение в СССР чилийского писателя с той же задачей — написать книгу о нашей стране для чилийцев. И снова тот же сюжет, о котором была речь за обедом в Сант-Яго: о том, чтобы найти возможность посылать в Советский Союз молодых латиноамериканских поэтов — отбор может производиться каждой страной по конкурсу — для изучения русского языка, для подготовки серьезных переводчиков советской поэзии на языки Латинской Америки.
Мы ужинаем с Матильдой при свечах в столовой за большим круглым столом. Топится камин, и горят свечи, и нам славно, просто и вкусно в этом доме, наполненном океаном. В разгар ужина со страшным грохотом врывается коротконогая служанка Мария, очень встревоженная тем, что звонили из гостиницы, что дверь запирают в одиннадцать… Ее успокоили. Мы ушли после двенадцати и, найдя ключ в условленном месте, под половичком у двери — как похоже живут люди! — благополучно попали в свои комнаты и с удовольствием заснули в удобных постелях, оглушенные грохотом океана.
Пабло встретил нас на другое утро на ногах. В черном свитере, туго облегающем грудь, в вязаной шапочке, он органично вписан в океанский пейзаж — этакий старый и бывалый мореход: кормчий или китобой. Мы поехали по побережью в машине дальше, за Исла-Негра, и Пабло, как хозяин, показывал нам свой край.
А на обратном пути заглянули в две церкви, чтобы узнать, где можно будет послушать рождественскую службу, так называемую петушиную мессу, но в одной сразу сказали, что мессы не будет, а в другой, маленькой старой церковке, старушка, подметавшая паперть, грустно посетовала на то, что какая уж теперь «misa de gallo». Все всё забыли, никто даже не пришел помочь священнику устроить вертеп, пещеру с яслями и со всеми подробностями — иногда даже в ясли кладут живого младенца. Рубен Асокор вспоминает, что и его в грудном возрасте использовали на этой работе.
Не помню, как зашел разговор о живописи и об абстракционизме. Пабло говорит о том, что абстракционизм возник не случайно, что он — следствие целого ряда новых явлений в нашей жизни, в науке. Новейшие сверхсильные мискроскопы открывают глазу зрелища глубоко абстрактные. Земля с космических высот, наверное, тоже выглядит абстрактно. И не следует возводить абстракционизм в степень страшной угрозы — никакой угрозы он не представляет, все равно искусство неизбежно вернется к реализму. Не вернется, а снова дойдет до него, дорастет до него и заговорит снова понятным людям, простым и великим языком о том, что для людей важнее всего и дороже всего. Он лично не любит и не принимает душой абстрактное искусство, допуская возможность его существования только с декоративной целью, но относится к нему спокойно и терпимо, понимая неизбежность этого явления.
За обедом Пабло опять очень оживленно и интересно рассказывает о политической жизни в Чили. Сейчас сильнее всех христианско-демократическая партия, верно угадавшая главную нужду народа — землю. Христианские демократы обещают народу земельную реформу и в виде аванса даже разделили между самыми безземельными несколько больших поместий, принадлежащих церкви. Для завоевания популярности этой партии подчас приходится быть левей, чем ей хотелось бы…
Пабло не раз уже, говоря о чилийском стремлении к независимости, о всеобщей политической активности, повторял, что это распространяется даже на детей. Сейчас, за обедом, продолжая речь о разных партиях, о их значении, давая им всем меткие и точные политические характеристики, вдруг оборвав себя, он обращается к двум ребятам, сидящим с нами за столом, с вопросом, за какую из существующих партий они бы отдали свои голоса. Мальчики — пятнадцатилетний Хуан, племянник Матильды, и одиннадцатилетний Энрике, сын вдовы-рыбачки, живущей по соседству, и большой приятель Пабло, — оказались лукавцами.
— Ах, дон Пабло, я еще, может быть, раньше умру, что же мне сейчас об этом задумываться? — ускользнул Энрике.
А Хуан очень высокомерно заметил, что, может быть, до той поры, когда он должен будет выбирать, возможностей выбора станет больше и появятся какие-нибудь новые партии, и, может быть, они будут куда лучше.
Столь уклончивые и даже оппортунистические ответы явно не устроили дона Пабло. Его лицо на мгновение приняло то самовыключающееся характерное выражение, которое означает, что вопрос исчерпан, обсуждению и разжевыванию не подлежит.
Он интересно рассказывает о компартиях других стран Латинской Америки, о ярких политических фигурах, о характере жизни и деятельности коммунистов Южноамериканского континента. Он глубоко знает истинное положение дел, характеризует людей, руководителей, анализирует настроения. Многим он гордится, многое его тревожит. Он глубоко обеспокоен положением вещей в Бразилии. Увы, он оказался прав в иных своих опасениях; некоторые предвиденья, которыми поделился с нами Пабло в декабрьский полдень 1962 года, к сожалению, скоро стали фактами.
Пабло очень активен как коммунист, и при своей популярности и авторитете он бесконечно много значит для партии и для народа. Огромный успех имела его брошюра «С католиками за мир!», написанная в ответ на благостную, весьма решительную и глубоко антикоммунистическую пастораль, с которой обратился к верующим епископ Сант-Яго.
Антикоммунистическая пастораль — довольно неожиданное словосочетание. В этом обращении епископ очень проникновенно и вдохновенно поддерживает верующих во всех их самых решительных и прогрессивных требованиях, но убеждает, что в борьбе за эти законные требования их никто больше не поддержит, никакая партия, и коммунисты в том числе, — никто, кроме церкви, которая во всем и всегда с ними и за них.
Пабло Неруда очень просто и серьезно напоминает людям о тех крушениях, которыми кончались самые замечательные общественные начинания, когда люди в борьбе за их осуществление отрекались от своей классовой принадлежности и доверялись церкви, неизменно предававшей их. Твердость и уверенность тона, серьезность и глубина постановки вопроса, дорогое чилийцам имя их собеседника — все это произвело сильное впечатление и создало брошюре большой успех. Пабло много работает и всегда помогает партии.
Мы простились ненадолго, до вечера. Вечером на праздничный ужин к Неруде приедет из Вальпараисо Ивенс, тот самый Норис Ивенс, — он снимает сейчас фильм о Вальпараисо.
После обеда я крепко заснула и проснулась оттого, что где-то снаружи, за дверью, во внутреннем дворике послышались шаркающие шаги и какой-то бесцветный голос меланхолически позвал:
— Пенелопе, Пенелопе!
Я улыбнулась и имени и голосу — где еще на белом свете можно вдруг так буднично и меланхолично звать кого-то забытым античным именем Пенелопе, и кого это так зовут, и что это за Пенелопе? Шаги пошаркали-пошаркали, голос позвал-позвал, ответа не было — и во дворике снова наступила тишина, словно бы все это только приснилось. Я начала понемногу освобождаться от сладкого оцепенения и возвращаться к реальной жизни.
Когда через полчаса мы зашли выпить чаю в пустой в этот час ресторан гостиницы, я вдруг услышала тот же меланхолический голос, так же уныло зовущий Пенелопе. С этим зовом в ресторан вошел какой-то старик, и на его голос неожиданно, сразу и очень бойко откликнулся молодой и дюжий официант мужского пола. Вот тебе и Пенелопе!
Ивенс невысокого роста, седой, все время улыбающийся чуть смущенной милой улыбкой. Я думала, он больше, массивнее, а главное, старше. И странное дело, когда я увидела его в Москве через полгода, следующим летом, на кинофестивале, он и в самом деле оказался старше, даже можно сказать — старее.
Топился камин, на столе горели свечи. Матильда вручала всем рождественские подарки. Мой был от Пабло: роскошное издание «Ста сонетов о любви».
После ужина Матильда все-таки повезла нас троих к рождественской петушиной мессе в церковь Картахены. Церковь была полна народу, и мы слушали проповедь, стоя сзади в толпе. Но когда проповедь закончилась и народ стал расходиться, Матильда повела нас поглядеть сооруженную пещеру с младенцем в яслях, животными, волхвами, святым семейством и прочими подробностями. Старая, добрая игра человечества! Старые, милые его игрушки! «Все яблоки, все золотые шары…»
На пути назад Матильда набила в свою машину много народу, пригласила каких-то пожилых женщин — очевидно, мать и бабушку Энрике, которые встретились нам в церкви. Ребята ехали почти в багажнике.
Я прощалась с Ивенсами и с Пабло, зная, что мы еще увидимся, — Пабло пригласил нас к себе в Вальпараисо встречать Новый год. И мы побывали там на этой неповторимой встрече Нового года — я еще напишу о ней, — и он был снова хорош и органичен во всем: и когда с плоской крыши своего дома отдавал в рупор шутливые приказания стоящим в порту кораблям и когда, презрев боль в ноге, от души плясал с плясуньей-паскуанкой ее странный и диковатый полинезийский танец. Но все-таки в мою душу он вошел навеки тем Пабло Нерудой — хозяином дома в Исла-Негра, дома, стоящего перед лицом океана, дома, наполненного океаном, его ревом, его грохотом, его солью и свежестью, его несравненным величием и огромностью.
Я только теперь поняла поэзию Неруды, ее странные ритмы. Это ритмы океана, ритмы, в которых живет Пабло, ритмы, которые живут в Пабло, которые слышит только он. Их трудно перевести, не знаю даже, возможно ли, да и нужно ли? Может быть, эта поэзия и не нуждается в переводе? Слушая ее в подлиннике, каждая чуткая душа поймет ее огромность и могучую наполненность, как понимают без перевода великую музыку, как понимают по-своему шум ветра, грохот океана.
ВУЛКАН
После рождественского ужина и поездки в церковь Картахены я засыпала в блаженной уверенности, что нам не грозит ранний подъем, о котором мы на ходу условились с Рубеном Асокором. Он, кстати, еще оставался у Неруды, когда мы ушли спать. Тем невероятнее было то, что он разбудил нас в условленное время, когда нам еще так сладко спалось под шум океана. Он был очень деловит и поторапливал нас, заявив, что пора ехать для того, чтобы успеть осуществить свой план, — поездку в Кордильеры. Эта поездка куда-то к вулкану была давно назначена на этот день.
Все было в это раннее утро сухо и деловито. Никаких машин в нашем распоряжении уже не было, и Рубен распорядился снести наши вещи на остановку автобуса. Вот и автобус показался из-за поворота, большой, дребезжащий, совсем не комфортабельный и не переполненный в этот ранний час праздничного дня. Первый день рождества! Кому в этот день и так рано ехать куда-то автобусом?
Мы доехали до Сан-Антонио, а там пересели на другой автобус, идущий в Сант-Яго. Пришлось ждать его минут сорок, но сидели мы у океана, у самой воды, и это было приятно и прохладно, — несмотря на раннее утро, уже чувствовалось, что день будет жаркий.
Без всяких происшествий в пути, знакомой уже дорогой, где-то около двенадцати прибыли мы на конечную станцию автобуса на окраине Сант-Яго. Рубен повел нас через мощенную булыжником площадь прямо в некое закусочное заведение, объяснив, что хозяин его друг, что тут мы закусим и передохнем и отсюда поедем дальше. Нас приветливо встретили, усадили за столик и угостили едой типа солянки, в глиняном горшочке. Рубен объяснил, что это народная еда, почти деревенская, и был рад, что нам она показалась вкусной. Хозяин подсел к нашему столику и выпил с нами — он хотел назвать свою закусочную «Спутник», но муниципалитет не разрешил этого, и теперь она называется «Сателлит».
Народу вокруг было много — простой люд рабочей окраины, пришедший отдохнуть в праздничный день. Некоторые просто беседовали, попивая пиво или сухое вино, другие увлеченно играли в какую-то местную карточную игру. Шли жаркие споры явно о политике, чилийцы это любят, но все было мирно и дружелюбно. Уже в разгар дня и жары мы выехали впятером: нас трое, Пракседес Уррутиа и Оскар, ее брат, — за рулем машины. Я смутно представляла себе, куда мы едем: в Кордильеры, к какому-то вулкану, который то ли действующий, то ли потух… Наш водитель сразу же заявил, что по пути мы должны непременно заехать на Писсину. Мы уже знали, что Писсина — это бассейн. Стоит ли тратить на это время? Нет, непременно, тем более что это по пути. Он твердил это с каким-то азартом, и хотя было уже много времени, а ехать нам было далеко, точно никто не мог сказать сколько, и хотя было нестерпимо жарко, стало ясно, что все возражения напрасны и что надо подчиниться течению событий.
Это было действительно по пути — сооруженный довольно высоко в горах искусственный водоем, бассейн, который после вчерашнего океанского пляжа показался нам убогим. Я почти заставила себя искупаться в этой большой, общей, переполненной народом ванне, но все-таки это освежило и оживило меня. Ну что ж, поехали дальше! В Кордильеры, на вулкан, бог весть куда!
День уже клонился к закату, когда мы добрались до городка Сан-Хосе на Майпо. Майпо — горная быстрая река, и мы несколько раз переезжали через нее, а потом долго ехали по ее берегу. Сан-Хосе на Майпо — маленький городок в горах, чем-то напоминающий наш Нальчик, только много меньше. Мы прошлись по площади, на которой разбит сквер, поет радиорупор и детишки играют в кегли, посидели на скамье перед лавчонкой-баром, у дверей которой стояла убранная елка, уже несколько пожелтевшая от жары; перевели дыхание и поехали дальше. Дорога все хуже, все разбитее, все круче, цель путешествия все туманнее и дальше, солнце все ниже, Оскар все мрачнее и молчаливее. Еще бы! Каково будет ему возвращаться назад ночью, в темноте, по этой крутой и разбитой горной дороге. «Не вернуться ли?» — взываю я к Стельмаху. «Поехали дальше!» — неумолим он. О упрямство человеческое! Думала ли я тогда, что очень скоро буду благодарна этому упрямству. Не будь его, мы, разумеется, давно бы повернули назад и так бы и не узнали, что это была за цель, до которой мы так бы и не добрались. Махнув на все рукой — будь что будет! — я перестала воображать себе ужасы обратного пути и отдалась своему любимому занятию — растворению в дороге, в полной отрешенности от всех и всяческих забот, в своих думах, разных и подчас очень далеких отсюда, — то, что я люблю в путешествии больше всего на свете.
Вдруг Оскар съехал с дороги и поставил машину на тормоз. Так съезжают обычно при поломке. Только этого еще не хватало! Мы сидели растерянные.
— Вулкан! — сказал Оскар, выходя из машины и кивая в сторону.
В стороне, чуть поодаль от дороги, стояло несколько ветхих строений, а перед нами на шесте, вкопанном в землю, была укреплена дощечка с лаконичной надписью, сделанной на двух языках:
«Volcano. Vulcan».
Мы вылезли из машины и, сойдя с дороги, пошли к поселку, лежащему перед нами. У дороги стояли трое мужчин, выжидающе следящих за нашим движением. Пока Оскар разворачивал и ставил машину, мы подошли к ним и заговорили.
Да, это поселок Вулкан, здесь живут рабочие медного рудника, расположенного на горе. Они кивают вверх, в ту сторону, куда тянется трос канатной дороги, который мы заметили уже давно. Вот туда на гору они и ходят каждый день на работу; канатная дорога — это для породы, а люди ходят пешком. Сейчас, летом, это не страшно, а зимой приходится добираться по колено в снегу. А ведь это несколько километров. Прежде у них были дома получше и ближе к руднику, но их разрушило землетрясение — это было несколько лет назад, — и правительство помогло им построить эти лачуги. Теперь он, считается, потух, этот вулкан, но кто его знает, — наши собеседники кивают головой в сторону одной из вершин, ничем не отличающейся от других. Мы глядим в ту сторону автоматически, уже без всякого интереса, — гора как гора, а вот люди… Условия работы очень тяжелые, оплата низкая: простой рабочий, к примеру, один из наших собеседников, вот этот сухонький, неопределенного возраста, почти в лохмотьях, может заработать в день в лучшем случае полторы тысячи песо. А у него жена и трое ребятишек. Вот этот, помоложе, покрепче и поприбранней, он мастер, он зарабатывает две с половиной тысячи песо в день, да и семьи у него нет. Конечно, ему легче…
Пока мы разговаривали с мужчинами, Оскар куда-то сходил и, вернувшись, сообщил нам, что тут можно поесть — одна женщина печет пирожки — эмпанадос — на продажу, и он уже с ней договорился. Это весьма существенно, мы с утра ничего не ели, а сейчас уже около восьми.
Глинобитная лачуга из одной комнаты, без окна, только с дверью, выходящей на какое-то подобие крытого крылечка. Старуха — черная, иссушенная, словно обожженная — у нас на глазах месит и раскатывает тесто, печет пироги. Пока это все делается, она глухим голосом, каким-то тусклым и безнадежным, отвечает на наши расспросы. В этой лачуге живут они со стариком и дочь с мужем и детьми. Старик болен силикозом — он всю жизнь проработал на медном руднике, теперь, на старости лет, получает пенсию тридцать три тысячи песо, то есть примерно двенадцать-пятнадцать долларов в месяц. Дочь с мужем тоже работают на руднике; заработок тоже невелик, а детей пять человек. Они возятся вокруг, как котята. Подходит дочь — ей двадцать шесть лет, — она вся какая-то заскорузлая, даже не понять, хороша она или нет. Нет, не так: сейчас-то она, разумеется, не хороша, но это вовсе не значит, что она не могла быть хороша. Просто этот свет, этот огонек, вспыхивающий непременно в каждом живом существе, едва занявшись, был очень бойко и решительно затоптан жизнью, и она уже сейчас, в свои двадцать шесть лет, похожа на обугленный пенек. При взгляде на нее сердце щемит от жалости, так безрадостно ее существование в поселке Вулкан.
Эмпанадос оказались похожими на наши чебуреки, очень вкусные с пылу, с жару и довольно большие. Утолив голод, мы бродим по поселку, встречаем веселую компанию: молодую женщину с детишками мал мала меньше. Все они босиком, и мама и дети, но все очень веселы и довольны жизнью, и это доставляет радость, смешанную с горечью. От мамы мы узнаем, что у них есть школа, а вот доктора нет, и добираться до него трудно и далеко, а болеет очень много народу, особенно дети. Они весело прощаются с нами и так же весело уходят, кажется, куда-то в лавку за покупками, даже что-то распевая по дороге.
Мы доходим до околицы. Она, собственно, рядом; там ребята постарше играют в мяч. Жизнь все-таки идет своим чередом. Я думаю о том, как живут старик и старуха — та, пекущая пирожки, — на тридцать три эскудо в месяц. Пытаюсь прикинуть, сколько они могут заработать пирожками — старуха говорила, что она печет их на продажу, многие в поселке их у нее покупают. Пирожок стоит сто восемьдесят песо (а в Сант-Яго, по свидетельству Праксис и Оскара, они стоят двести восемьдесят — триста песо за штуку). Нужна ведь и одежонка какая-то, и обувь, и топливо. Зима здесь, высоко в горах, наверное, холодная. А когда мы возвращаемся назад и, проходя мимо дома старухи, киваем ей, она вдруг окликает нас, идет к нам и говорит своим тусклым, беззвучным голосом, что вот она хочет нам сказать, — пусть мы. не думаем, они эти пирожки пекут и продают не для наживы, как торговцы какие-нибудь. Нет, весь доход, который они получают, идет в фонд партии, на ее нужды.
— Вот газета на эти деньги печатается, — простодушно объясняет она. — Мы отнимаем у детей, потому что хотим, чтобы было лучше… Мы знаем, какие вы люди, нам сказали, откуда вы приехали, поэтому мне захотелось вам это сказать, — объясняет она свой внезапный порыв.
Уже совсем смеркается, и Оскар поторапливает нас. Путь далек и нелегок. Мы прощаемся и уезжаем с острым ощущением того, что соприкоснулись с чем-то огромным, бесконечно важным и дорогим. В горле сухо, разговаривать не хочется. Хочется подумать и пережить все только что встреченное, и езда в машине в быстро густеющих горных сумерках по вечереющей дороге очень помогает этому. Вот тебе и экскурсия в Кордильеры! Вот тебе и потухший вулкан! Мы часто слышали в Сант-Яго от наших друзей, когда шел разговор о положении народа: «Мы умеем ждать и умеем сохранять спокойствие». Это разумно, даже мудро, но каково поселку Вулкан?
FELIZ ANO NUEYO!
Едем в Вальпараисо с одним из наших друзей, депутатом парламента от этого города.
Вальпараисо — один из интереснейших портовых городов мира, с бурным прошлым. Его звезда несколько померкла после того, как прорыли Панамский канал. Сейчас Вальпараисо фактически слился с городом Винья-дель-Мар, расположенным рядом. Они соединены мостом и, в сущности, являются одним большим городом с двумя частями и центрами, очень разными по своему характеру. Вальпараисо — портовый и торговый, трудовой и рабочий город, а Винья-дель-Мар — город курортного типа, без промышленности и суеты, с великолепным купаньем. Пабло Неруда предпочитает Вальпараисо с его характерностью и выразительностью — курорта ему и в Исла-Негра хватает. После того как несколько лет назад изменились его семейные обстоятельства, он, живя постоянно в Исла-Негра, сделал своей городской резиденцией Вальпараисо. Там мы и будем завтра ночью встречать Новый год. А сейчас мы едем в Винья-дель-Мар, в дом одного из здешних друзей.
Мы едем через Кордильеры де ла Коста, то есть Береговые Кордильеры, переезжаем перевал, откуда открывается великолепный вид далеко и широко кругом. Чудесная горная дорога с живописными долинами, похожая; впрочем, на другие живописные горные дороги. Только вдруг ни с того ни с сего торчит пальма или огромный кактус, и кажется, что это нарочно, что это не в самом деле.
Дорога раздваивается на два рукава. Слева остается Вальпараисо — мы видим издали гористый рельеф, напоминающий наш Владивосток, его дома и дымы судов, стоящих в порту, — а мы едем вправо — в Винья-дель-Мар, переезжаем канал, фонтаны и каскады и попадаем в зеленый, чистенький, добропорядочный городок. Это Винья-дель-Мар.
Дом, где мы остановились, — один из многочисленных двухэтажных коттеджей с крошечным двориком-садиком и гаражом при доме. Хозяина нет, он на пляже, жена его — активистка в Обществе чилийско-кубинской дружбы — уехала на месяц на Кубу. Этому не помешало то немаловажное обстоятельство, что она мать четырех дочек, из которых старшей тринадцать лет, а младшей полтора года. В доме без хозяйки мало порядка, это чувствуется сразу, но это никого не смущает. Хозяин дома даже не стал дожидаться гостей и отправился на пляж, не нарушая своего обычного распорядка. Мне это нравится — это и нас ни к чему не обязывает и дает и гостям право чувствовать себя много независимее, чем когда вам изо всех сил дают понять, что ради вас и из-за вас разбиваются в лепешку и ломают весь привычный ход жизни и порядок дня в доме.
Нас увозит к себе президент здешнего Института чилийско-советской дружбы профессор-хирург Хосе Гарсиа Тельо, очень респектабельный и любезный господин. У профессора элегантный дом с изумительным садом, полным редчайших деревьев и цветов; почтенная хозяйка дома, сын — студент, занимающийся океанографией, биологией моря. К обеду пришла еще одна пара: генеральный секретарь института доктор Саморано с женой. Саморано тоже хирург, специалист-легочник, удивительно приветливый и красивый человек. Сегодня до обеда он выполнял общественную нагрузку, обязательную для каждого коммуниста: продавал на улице «Эль Сигло» — партийную газету.
Доктор Саморано рассказывает о работе института, об изучении русского языка. Преподаватель у них родом из Новгорода — из семьи, которая в годы первой мировой войны уехала из России. Трудно быть уверенным в абсолютной чистоте его русского языка, но важно и дорого, что девяносто человек в Вальпараисо хотят учить русский язык.
Саморано показывает газеты, где помещена фотография: североамериканские матросы, прибывшие в Вальпараисо, столпились у окна и заглядывают туда через головы друг друга. Это окно Института чилийско-советской дружбы, где демонстрируют советский фильм.
— Видите, какой интерес!
Жаль только, что фильмы они получают редко и добиваются их с трудом. Будь это проще и доступнее, институт собрал бы вокруг себя гораздо больше народу. Очень нужен телевизор, это тоже привлекало бы людей вечерами и способствовало бы их сближению. Но телевизора нет, и средств на приобретение его тоже нет.
Как обидно мы теряем драгоценные возможности пропаганды, горячий человеческий интерес к нам. Между прочим, Саморано рассказывает нам о том, какую деятельность здесь у них развивает Западная Германия. У немцев здесь несколько школ с великолепно поставленным обучением, с очень сильным преподавательским составом, который, надо полагать, даром времени не теряет. Мы отлично понимаем ход его мыслей, и он, разумеется, прав. Позднее я видала в Бразилии, в Рио, на самом бойком месте, на пути с пляжа Копакабана, рядом с нашим огромным отелем «Калифорния» скромно и гостеприимно расположившуюся Североамериканскую библиотеку-читальню. Это культурный центр, где можно поглядеть всю текущую периодику, все литературные новинки Штатов, а заодно можно послушать лекцию, поглядеть телевизионную передачу. Бразильцы, особенно молодежь, которой часто некуда деваться, охотно туда заходят, и американцы, надо думать, умеют это использовать. Я уверена, что и мы могли бы подумать о своих культурных центрах. А уж в громадном интересе к ним сомневаться не приходится.
Нас везут на побережье, но до этого мы долго кружим, поднимаемся высоко в гору, откуда открывается чудесная панорама. Но не для этого нас сюда привезли. Главное — это рабочий поселок, один из многочисленных поселков, которые растут, как грибы, и в Сант-Яго и в Вальпараисо и поэтому называются «грибными».
Лос-Кайампас — «грибные поселки» — это уже ставшая системой форма захвата земли теми, у кого нет ни своей земли, ни крыши над головой, ни средств для приобретения того и другого. Те, кто годами ютится где придется, ночуют целыми семьями, с детишками и стариками, под открытым небом где-нибудь под мостом в Сант-Яго или в портовых закоулках Вальпараисо, доведенные до отчаяния, которое придает решимости, собираются большой группой и вступают в единоборство с существующим порядком вещей. Они присматривают какой-нибудь пустырь, какой-нибудь брошенный участок — таких много там, где земля застраивается чаще всего беспланово и беспорядочно, — и однажды ночью являются туда и захватывают эту землю. Захват заключается в том, чтобы в течение ночи выстроить на пустующей земле любое подобие жилья и вселиться в него до рассвета, чтобы утром в новом поселении уже шла жизнь: топились очаги, варилась еда, сушилось белье, чтобы в пыли уже играли детишки и на солнышке грелись старики, — о бедные приметы человеческого существования! Для того чтобы это осуществить, решающей ночью на пустырь приходит целая армия. Сотням тех, кто намерен здесь поселиться, приходят на помощь тысячи друзей, тысячи рабочих рук для того, чтобы успеть подвезти «стройматериалы» — это выражение весьма условно, дома строят из чего попало: из обрезков железа, из фанеры, из деревянных ящиков, а иногда даже из картона — успеть до зари осуществить строительство, а в случае непредвиденного столкновения с полицией — для отпора. Впрочем, последнее почти исключено: полиция смотрит на это дело сквозь пальцы — в конце концов это не ее земля — и уж никак не заинтересована в схватке с силами, численно во много превосходящими ее.
Конфликт начинается утром, когда обнаруживается новый поселок. Тут уже полиция выполняет как ритуал все, что ей положено. Но действия ее, к общему удовольствию, ограничены рамками давно принятого закона: нельзя выбросить из этих почти бутафорских лачуг живых людей, детей и стариков, и спор неизбежно переходит в высшие сферы, в судебные инстанции. Полиция умывает руки: пусть уж теперь беспокоятся за свои пустыри сами владельцы, пусть нанимают дорогих адвокатов, пусть дают взятки одним словом, раскошеливаются; посмотрим, что у них из этого получится.
У них ничего не получится, сколько бы они ни старались. Ничего не получится, ибо, помимо судебных инстанций, адвокатов и прокуроров, денег и связей, есть на их пути еще один противник, обладающий поистине огромной силой, противник, которого нельзя подкупить и нельзя обойти, который с каждым днем становится все сильнее и сильнее.
Дальше события развиваются по следующему сценарию: одновременно с возмущенными владельцами, которые кидаются в суды и во все прочие инстанции с требованием согнать с их пустыря наглых захватчиков, эти несчастные, получившие, наконец, какое-то жилье, входят в правительство с просьбой утвердить за ними права на захваченную землю. Можете быть спокойны, они делают это достаточно квалифицированно, убедительно и красноречиво, — в рядах тех, кто всемерно поддерживает их, немало превосходных адвокатов, и обращения составлены строго по форме. И вот тут-то, когда эти просьбы поступают в правительство и оно должно принять решение, вот тут-то и вступает в игру тот великий фактор — могучий противник и могучий союзник, о котором говорилось выше. Имя ему — общественное мнение.
Надо отдать должное прогрессивным силам Чили — общественное мнение страны формируется и организуется ими; оно их великий соратник в каждом большом деле, в повседневной борьбе за улучшение жизни народа. Начинается активная кампания в прогрессивной печати, широкие выступления в разных формах и с разных трибун. Вокруг обсуждаемого вопроса создается такая напряженная, даже накаленная атмосфера, что правительству становится ясно: тут не обойтись ни полумерами, ни. компромиссами, любое неполноценное решение неизбежно, обернется против него. А правительство — это ведь тоже люди, большинство из них вовсе не заинтересовано в том, чтобы перестать быть правительством. Они достаточно опытны, чтобы знать: ничто на земле не вечно, впереди — не за горами! — новые выборы, и иные из них надеются остаться депутатами, а другие из депутатов стать сенаторами… А общественное мнение — ведь это прежде всего тысячи избирателей, тысячи голосов. Вот и поди попробуй его игнорировать. И захват узаконивается, и застроенный за ночь пустырь становится собственностью тех, кто его застроил, а они уже к тому времени, пока вопрос рассматривался, успели, насколько это было в их силах, благоустроиться. Теперь им не так страшна наступающая зима.
Мы поглядели несколько «грибных поселков» разного типа, а в одном месте видели даже просто небольшой сруб, вот так выстроенный на чужой земле, правда, в довольно трудном для жизни месте — на крутой горе. Тяжба еще идет, но хозяйство уже существует, бродят куры и утки, собаки и кошки.
Дорога по берегу океана тянется очень далеко, собственно, идет она вдоль всей страны, и мы долго ехали по ней мимо поселков, деревушек и городков главным образом курортного типа. Ах, какое это побережье! Своеобразие дикое, неповторимое, нигде и ничем не испорченное цивилизацией. Оно скалистое, и это не просто скалы — время, и ветры, и волны превратили их в свои скрижали, исписали их своей клинописью, исчертили своей мудреной графикой, хитрой живописью. Это какой-то естественный кубизм, супрематизм, какой-то самопроизвольный и невольный формализм. Кое-где рельеф местности с толком и со вкусом используется — в скалы органично встроены дома из такого же темного дикого камня. Это красиво. Кое-где плоские скалы превращены в пьедесталы для скульптуры. На одной такой скале лицом к океану поставлено каменное изваяние Христа, очень впечатляющее в этом поразительном пейзаже.
На дороге нам часто встречались торговцы со странным товаром — огромными мотками каких-то темно-коричневых ремней. Что это? Сыр? Колбаса? Какое-то растение? Да, это морские водоросли, которые используются в пищу. Алйсия Саморано покупает моток. Дети неохотно их едят, но мать настаивает — эти водоросли очень полезны.
Я не была в Скандинавии дальше Финляндии, но мне кажется, что чилийское побережье по своей конфигурации ближе всего к норвежским шхерам. Во всяком случае, никакого специфически южного колорита в нем нет. Кое-где дорога шла над пляжами, заполненными купальщиками; кое-где пляжи возвышались над дорогой — высокие, иногда почти отвесные песчаные косогоры, на которых живописно располагались купальщики. Их было много в этот воскресный день, жаркий день чилийского лета в канун Нового года.
Если ехать вдоль побережья дальше, к югу от Вальпараисо, пейзаж, очевидно, будет становиться все грандиознее и значительнее. Магелланов пролив… Огненная Земля… Какая это захватывающая дух история — плаванье Магеллана в поисках пролива! История железной воли, железного духа, который в конце концов словно бы рассек материк этим мрачным проливом, мечтой Магеллана. Победа железной решимости победить, любой ценой победить, несравненная победа! И после всех испытаний, всех ужасов странствия — нелепая гибель от отравленной стрелы дикаря уже на обратном пути домой, в Испанию… Бедный Магеллан! Но человечество и история все узнают, узнают истину, потому что один корабль из армады в конце концов дойдет до родных берегов и на этом единственном корабле вернется в Испанию белокурый матрос, генуэзец, по имени Пигафетта, никому не ведомый летописец Магелланова плаванья. Кто мог думать, что в темном трюме в духоте тропических ночей и в полярную стужу он все и всегда, день за днем, неуклонно записывает? Он пишет о твоем мужестве, о тех, кто геройски погиб, и о тех, кто предал в трудном пути. О белокурые юноши, безвестные летописцы своего времени, его величия и поражений, его славы и позора, какое счастье, что вы существуете на свете!
Доехать бы до Огненной Земли или хотя бы до Пунта-Аренас — портового города на северном берегу Магелланова пролива.
В первые же дни в Сант-Яго мы познакомились с высоким и могучим человеком, с лицом огромного ребенка, несмотря на обрамляющую это лицо типично морскую бороду. Это Франциско Колоане — писатель этих трудных краев. Уроженец острова Чилоэ, он вырос в Пунта-Аренас и с детства начал плавать — его часто брал с собой в плавание отец, капитан. А с семнадцати лет он — пастух на Огненной Земле, матрос на китобойных судах, охотник за тюленями — узнает лицом к лицу жизнь этих суровых мест, судьбы и характеры ее отважных людей. Они становятся героями его книг, его простых и скупых рассказов, за которые его нередко называют «чилийским Джеком Лондоном». Людям ведь проще отыскивать аналогии, чем привыкнуть к новому явлению. Имя Франциско Колоане имеет полное право на то, чтобы звучать независимо от других имен: его талант столь же неповторим и своеобразен, сколь своеобразен колорит тех мест, о которых он пишет.
Через год я встречу его в Москве и он подарит мне книгу, только что вышедшую на русском языке. Она так просто и называется «Огненная Земля». Книга такая достоверная, что мне покажется, будто я все-таки побывала на Огненной Земле и на мысе Горн, и такая увлекательная, что мне еще больше захочется в самом деле там побывать.
Под вечер нас, наконец, повезли в Вальпараисо. Мы выехали в сумерки, в городе зажигались огни; их было больше, чем обычно, и они были разнообразнее — ведь был канун Нового года. Улицы, площади, скверы были иллюминованы к празднику, на площадях горели огромные елки в гирляндах из разноцветных лампочек. Это делало еще живописнее этот волшебный город, таинственный город, город из старого, полувековой давности, журнала «Мир приключений», портовый город, где на узких крутых улочках немало драк, убийств и других драматических событий. По внешнему рисунку, как я уже говорила, он похож на Владивосток: так же лепится жизнь по отвесным склонам. Вальпараисо расположен на холмах, их более сорока, и каждый имеет свое название — иногда серьезное, иногда шутливое: Пирамида, Петушок, Забавы…
Мы поднялись на один из таких холмов на фуникулере — это здесь едва ли не важнейший вид городского транспорта — и глядели сверху на панораму города и порта. Грандиозное зрелище для людей, подъехавших на машине и поднявшихся на фуникулере на несколько минут, а каково тут жить всегда? Трудно тут жить всегда, отвечали мне мои спутники: врач, достаточно близко знающий эту страшную жизнь, и писатель, политический деятель, партийный работник — депутат парламента от Вальпараисо. Но гораздо более взволнованный ответ я получила спустя несколько месяцев дома, в Москве. На кинофестивале 1963 года я видела фильм «Вальпараисо», снятый Норисом Ивенсом в то время, когда мы там находились.
Это произведение искусства, полное настоящего драматизма, отвечающее на тот же вопрос, — думаю, что на самый главный вопрос любого искусства: как тут живут люди? И это произведение — еще одно подтверждение бесспорной истины о том, что человечность — свойство не жанра, а художника. Для того чтобы быть глубоко человечным, совсем не обязательно писать мелодраму и брать объектом своего писания какой-нибудь безумно трогательный материал. Можно на материале хроники, на документально-видовом материале создать произведение поразительной человечности. Таков «Вальпараисо» Ивенса.
Оказывается, на холмы не проведен водопровод, и тут проблема — каждая капля воды. И художник, режиссер, постановщик заставляют вас до глубины души почувствовать это, понять, как трудно живут эти люди, как трудно им дается каждая чисто вымытая ребячья мордочка, каждая чисто выстиранная девичья блузка. Какая огромная победа человеческого духа — эти сияющие радостью жизни глаза, сверкающие в улыбках зубы!..
Хочется пожить в этом городе, походить по нему пешком хотя бы день, хотя бы несколько часов. Мы упросили наших добрых хозяев разрешить нам переехать завтра из Винья-дель-Мар в Вальпараисо, в гостиницу.
На Другое утро, гуляя по городу, заходим на вокзал, пытаемся купить билеты на поезд в Сант-Яго на завтра, но никаких билетов нет. Очень много народу приехало встречать Новый год к океану, и завтра все должны вернуться. Они чем-то приятны, такие маленькие житейские трудности, — как похоже живут люди.
С нами гуляет Алисия, жена Саморано, она провела тревожную ночь — захворала девятилетняя дочка, Ла Химена, что-то, видимо, съела, животик болел, рвота, температура… Сегодня, слава богу, ей с утра получше.
Все эти милые человеческие подробности и мелочи создают вокруг атмосферу будничности и обыкновенности, словно амортизируя, притормаживая силу чуда, которое с нами происходит: этот яркий день — 31 декабря — на берегу Тихого океана, где-то близ вод, в которых плавал Магеллан. И мы, со свойственной людям способностью осваиваться со всем самым невероятным, охотно идем на это — так легче и проще. Но чудо все-таки оказывается сильней. После рынка, вокзала и подробностей о желудочке Ла Химены мы узнаем, что именно здесь, в Тихом океане, если плыть по прямой, то неподалеку от Вальпараисо находится остров Робинзона Крузо. Тот самый остров того самого Робинзона Крузо… У меня перехватывает дыхание каким-то сладко тревожным, словно из детства прихлынувшим ветром, и я долго не могу опомниться и спросить все, что хочется спросить.
Это один из островов архипелага Хуан-Фернандес. Архипелаг был открыт в 1574 году. До той поры мореплавателям было известно странное явление: путь из Вальпараисо в Перу занимал один месяц, в то время как путь из Перу в Вальпараисо продолжался три месяца. Дело было в том, что обратно приходилось идти против течения Гумбольдта. Но в те поры это было еще неизвестно и считалось колдовством и волей злого духа. Капитан, по имени Хуан Фернандес, решил попытаться вырваться из-под власти злых духов. Возвращаясь из Перу в Вальпараисо, он спустился южней и пришел через месяц, открыв по пути этот архипелаг. Инквизиция возбудила против него дело, считая, что он продал душу дьяволу, за что тот ему и помог. Капитану удалось доказать истину — иногда ее удавалось доказать даже инквизиции — благодаря этому открытому им по пути архипелагу, состоящему из трех островов. С тех пор он называется его именем. Вот на один из этих трех островов и был высажен с корабля капитаном не угодивший ему матрос-англичанин Александр Селькирк. Никто не предполагал, что его пребывание на острове затянется. Это был остров, лежащий на пути многих кораблей. Однако волею судеб он только через четыре года был замечен, снят с острова и возвращен на родину. Там и разыскал его Даниэль Дефо, заинтересовавшийся его судьбой, о которой сообщали газеты. Он нашел его в портовом лондонском кабачке где-то в районе доков — кабачок этот до сих пор показывают туристам — и провел с ним целую ночь, а может быть, и не одну. В течение этой беседы Александр Селькирк — будущий Робинзон Крузо, очень растерявшийся, опустившийся и спившийся — Англия встретила его довольно равнодушно, — неоднократно восклицал в приступе тоски:
— О мой остров!
Я долго не могу опомниться и вернуться в свои чилийские будни. О мой остров!
Отель «Прат» в самом центре города, на шумной торговой улице: огромный мрачный дом, номера выходят в какие-то каменные колодцы, и в них, очевидно, никогда не проникает полноценный дневной свет. Но я не засиживаюсь в своем номере и тотчас ухожу на улицу и брожу. Хожу, смешиваясь с толпой, стараясь побыть в этом городе, раствориться в его суете, оживлении, жизни. Гаснет день. Смеркается. Зажигает свои огни вечер, предпраздничный вечер, новогодний вечер…
В половине одиннадцатого мы поехали к Неруде. Улица шла круто в гору, и, когда мы вышли из такси, нам пришлось еще подниматься вверх: к дому машина подъехать не может, он стоит совсем высоко, над каким-то театром, совсем вальпараисский дом, лепящийся по крутому склону. Открыв дверь, мы очутились на узкой, крутой лесенке в полном мраке. Прежде всего мы наткнулись на каких-то мрачных мужчин, которые при свете свечи возились, что-то починяя. Оказывается, они меняли пробки, которые вдруг так не ко времени перегорели, погрузив дом в полный мрак. Карабкаемся вверх почти ощупью. Через несколько витков лестницы натыкаемся на знакомых рыжих собак — Ю-Фу и Панду, которые нас добродушно приветствуют. Собаки этой породы чрезвычайно терпимы к людям, но могут разорвать в клочья другую собаку. Бывают и люди подобной породы во взаимоотношениях с собаками и людьми.
Еще несколько мгновений карабкаемся во мраке, и новая приятная встреча — коротконогая Мария с множеством приветственных слов, — как же, мы старые знакомые; кроме того, мы забыли на Исла-Негра свои «трахее да баньо», то есть купальные костюмы, и добрая Мария их нам привезла. Спасибо, Мария! «Трахее да баньо» здесь очень дороги, особенно в купальный сезон. Еще один крутой подъем — и нас встречает Матильда, рыжая, в красном платье, очень красивая, с горящей свечой в руке. Она хватает нас за руки и тащит еще куда-то вверх по лестнице, и, наконец, мы на крыше. Крыша сегодня — главный приемный зал в этом узком высоком доме. По-моему, в нем не меньше четырех этажей и на каждом этаже не более одной комнаты. Еще один нерудовский дом. Я еще не могла в нем разглядеть ничего, кроме конфигурации, но и она уже достаточно выразительна и характерна. Итак, мы на крыше!
Здесь уже много народу; нас с обычным радостным оживлением встречает Пабло. Обняв за плечи, ведет к разным людям знакомиться, показывает все вокруг, весь новогодний Вальпараисо, с гордостью, словно еще одно свое хозяйство. Наша крыша словно надо всем городом, над океаном, над портом, в котором стоят ярко иллюминованные корабли, готовые к новогоднему салюту. И весь город пылает, вспыхивает гирляндами, ракетами, бенгальскими огнями. Мы тоже запускаем бумажный фонарь с зажженной свечой, и следим за ним, и радуемся тому, что он взлетает высоко и свеча не гаснет и горит, словно новая звезда, только что вспыхнувшая в этом глубоком черном небе. На склоне горы, высоко над нами и городом, взвиваются костры — это кто-то по-своему отмечает приближение новогодней полночи. Город словно охвачен пламенем, и кто-то говорит о том, что новогодней ночью тут неизбежно бывают пожары. Только теперь, после фильма Ивенса, я в полной мере представляю, как это страшно на крутых склонах, где нет воды и куда не подъехать пожарным машинам.
Народ на крыше все прибывает; люди ведут себя, как обычно на здешних сборищах, крайне независимо и непринужденно. Их никто не организует, не собирает, не занимает и не угощает. Тут же на крыше стоит стол с напитками, каждый может пить, что ему угодно и сколько угодно. Среди гостей много наших знакомцев: Рубен Асокор приехал на такси из Сант-Яго — его все забыли и бросили, и он мчался вдогонку.
Эва Фишер, жена Ивенса, — одна. Ивенс снимает в порту и придет позднее, после съемки. Она, в свою очередь, знакомит меня с разными молодыми женщинами — все они, разумеется, «поэтиссы» — это по-испански значит поэтесса. Поэтисс в Чили очень много — что ни женщина, то поэтисса, — или меня только с ними и знакомят? Одна из них, совсем молодая, рассказывает о том, как она год прожила со своим отцом, врачом, на острове Пасхи. Остров Пасхи — полинезийцы, древние скульптуры, Аку-Аку — это тоже Чили. Попасть туда трудно, пароход ходит раз в год. Американцы пробовали’создать там военную базу, но это оказалось невозможным из-за характера острова, трудного для авиации. Об острове Пасхи вспомнили потому, что среди гостей есть трое островитян: женщина — она плясунья, ее зовут «королева острова Пасхи» — и двое юношей с гитарой. Они все время пляшут под гитару свои полинезийские языческие пляски, впрочем мало чем отличающиеся от рок-н-ролла и твиста.
Боже мой, как все невероятно и как я помню прошлый Новый год и все вокруг него и ни на миг ничего не забываю, не могу забыть, не хочу забывать.
У Пабло в руках картонный рупор. Он время от времени отдает в него разные веселые приказы. За несколько минут до двенадцати он приказывает кораблям дать залп в честь советских друзей.
Ровно в полночь корабли в порту вспыхивают новыми огнями и дают оглушительный новогодний залп. Под этот залп все обнимаются и целуются, и мы тоже, и с нами тоже. Никакого общего стола, никаких тостов и чоканий. Это плохо или хорошо? Пусть будет не так, как всегда. Пусть будет иначе. Пусть будет по-другому. Все помню, и всех помню, и думаю о близких, и хочу, чтобы для всех этот год, так невероятно начавшийся для меня, был новым и добрым. Если это возможно. С Новым годом!
На крыше становится прохладно, почти холодно, и, как ни жаль уходить, приходится спуститься вниз в комнаты. В первой же на верхнем этаже накрыт стол, все пьют и едят сколько угодно, но никто никого не рассаживает и не угощает, и поэтому хозяйка не устает, не напрягается, отдыхая и веселясь вместе с гостями.
Гости у Пабло очень разные: наряду с дипломатами, политическими деятелями, писателями — владелец лавочки, что напротив, с женой и детьми. Пабло представляет его как своего друга. Они, однако, уже уходят, прощаются, извиняясь, объясняя, что им придется рано открывать лавочку. Какой-то красивый поэт из Уругвая. Вскоре после двенадцати приходит Ивенс; его шумно приветствуют, и он, пробираясь сквозь толпу, со всеми целуется.
Бразильский культатташе, поэт Тиего де Мола со странным сооружением на голове — в центре сооружения дамская туфелька на высоком тонком каблуке — организует нечто вроде самодеятельного концерта, дирижирует, заставляет всех петь; потом запевает соло Матильда — она когда-то была певицей; потом Рубен Асокор с пестрым платком на шее, с красной гвоздикой в руке долго декламирует какую-то поэму.
И непрерывно поют и пляшут полинезийцы. Юноши совсем молоды; они двоюродные братья. На материк они попали в связи с военной службой, сейчас оба рабочие. Рикардо очень хорош собой. Он играет на гитаре самозабвенно и упоенно. Рафаэль старше; он очень похож на деревянные скульптуры — такие же грубо вырубленные, своеобразно выразительные черты лица. Он удивительно пляшет, весь пляшет, каждой частью тела, каждой клеткой. «Королева острова Пасхи» — их тетка. Она немолода и, вероятно, талантлива и несчастлива. Еще на крыше в полночь она горько зарыдала, и бразилец все спрашивал у нее:
— О чем плачешь, глупая королева?
Пляски Рафаэля так зажигательны, что невольно увлекают за собой и других; его партнерши сменяют друг дружку. Вслед за поэтиссой, жившей на его родине, в круг входит Эва Фишер, полька, и пляшет совсем на свой, особенный лад, с какой-то славянской то ли усталостью, то ли ленцой. И когда Рафаэль исступленно пляшет со своей теткой, его вдруг, неожиданно для всех, отстраняет хозяин дома. Пабло Неруда выходит плясать, грузный, немолодой, с больной ногой, и пляшет так, словно бы ничего этого нет и не было, — грузное, большое древнее божество, еще одно чудо этой полной чудес страны. И все его большое тело и большое загадочное лицо отдаются во власть этим родным ему многозвучным океанским ритмам свободной дикарской пляски. И все от души рукоплещут ему в его доме. Сейчас, когда горит свет, я могу даже в хаосе этой ночи разглядеть еще один его удивительный дом, еще один дом жизни этого человека, снова полный чудес, сокровищ и редкостей, снова свободный, артистичный, словно не созданный, а создавшийся сам собой. Какие-то деревянные скульптуры, огромная лошадь в странном аллюре… Не так давно мне рассказывали, что Пабло однажды увез из Парижа деревянную лошадь с карусели, и я вспомнила, что видела ее, — она продолжала скакать той новогодней ночью.
Я не помню, прощались ли мы уходя — это было под утро, — но если прощались, то не думая о том, что уже до отъезда своего не увидим больше Пабло. Это не приходило на ум — мы были еще здесь, в его стране, с ним. Нам еще не хотелось прощаться надолго или навсегда. И мы не простились с вами, слышите, друг?
Выйдя из дома и спустившись на улицу, по которой надо было еще долго и круто спускаться к центру города, мы словно сошли с волшебной горы на обыкновенную землю. Редкие группки людей возвращались домой с праздника. «Feliz año nuevo!» — «Счастливого нового года!» — слышалось тут и там. И вдруг нас с грохотом догнал и остановился обыкновенный городской автобус, пыхтелка и дребезжалка, и мы радостно вскочили в него и очутились среди усталых и довольных людей. Они тоже встречали Новый год где-нибудь у друзей или у родных где-то там, наверху, на холмах, и вот возвращаются домой. А может быть, кто-нибудь из них ехал уже с работы или на работу? Бывают еще во всем мире работы, не прекращающиеся даже новогодней ночью. Им<го, этим людям, пассажирам автобуса, мне с особенным чувством хотелось сказать: «Feliz año nuevo, мои дорогие!»
ПОЕЗДКА НА ЮГ
4 января нового, 1963 года ранним утром мы выехали на юг. Так как на утренний автобус не удалось достать билеты, а на поезд — вчера вечером — мы не успевали в связи с конференцией о советской литературе, которая состоялась в здешнем университете, нас везет в своей машине молодая женщина, по имени Мария. Машина не велика и не могуча — какая-то разновидность очень популярного здесь «фольксвагена», — что же до водителя, то Мария только три месяца, как научилась водить машину и весьма не тверда в этом искусстве. Поэтому сопровождающий нас молодой писатель Армандо Касиголи наблюдает за дорогой и дает руководящие указания. Мария им покорно подчиняется, и все идет благополучно.
Бесконечно долго выезжаем из Сант-Яго. Улица Сан-Диего никак не кончается, словно бы она решила протянуться по всей стране. Если Чили самая длинная страна на свете, то Сан-Диего, безусловно, самая длинная улица на свете. Наконец мы все-таки вырываемся из города.
Едем равниной; где-то слева и справа вдалеке возникают горы, но никаких особенных красот и эффектов покуда нет — обыкновенная земля, еще одна ее дорога.
Через пять часов езды благополучно прибываем в город Талька и заезжаем в дом здешних наших друзей. Хозяин дома, разумеется, врач, жена его, еще молодая женщина, хоть и мать четверых взрослых детей, общественная деятельница, работает, как она нам доверительно сообщила, в партии, выдвинута кандидатом в депутаты муниципалитета.
Завтра в семье большое торжество: выдают замуж дочку, молодую девушку, мою соседку за обедом. Она кончила курсы английского языка, жених ее студент-архитектор, учится в Сант-Яго. Девушка очень мила, охотно рассказывает мне о городе и его жизни. Талька — сельскохозяйственный районный центр — город внешне малоинтересный. Свадьбы в смысле церковном у них не будет, зарегистрируются в мэрии. Подвенечного платья у нее нет, так, новое платьице. Жить будут отдельно, своим домом. Ее старшая сестра уже замужем, а младшие братья учатся — один студент-медик, второй еще школьник. Сестра очень сокрушается, что братья ленивы, — в ней уже просыпается будущая учительница английского языка.
После обеда привезшая нас Мария прощается с нами; ей надо возвращаться в Сант-Яго. Дальше мы поедем автобусом.
Ах, какая это была поездка! Автобус удобный, большой, надежный. Пассажиров много, несколько больших чилийских семей с огромным количеством детей. Дети вели себя спокойно, только очень много пили «рефреско» — прохладительные напитки, которые сменный шофер в белой куртке разносит и откупоривает для желающих. Дети, как все дети во всем мире, — желающие. Сидишь высоко и видишь все вокруг. Чудесно! Дорога ослепительно красива, никакого сравнения с ее первой, утренней частью. Леса густые и разнообразные, очень много могучих хвойных деревьев, зеленые речки, удивительные долины, целые озера цветов — лиловых и розовых, высоких и огромных. Все краски усилены закатом — я больше всего люблю дороги на закате. Я сидела одна, ни с кем не разговаривала, абсолютно растворялась в окружающем меня мире и была почти счастлива.
Жаль было, когда стемнело и дороги не стало видно. Но и во мраке было заметно, что природа становилась все значительнее, леса — все могучее, все плотнее обступали дорогу. Переезжали какую-то большую реку. Даже во мраке все было прекрасно и волнующе.
В Консепсьон приехали в одиннадцатом часу. Сверх всяких ожиданий нас встречают многолюдно — рукопожатия, поцелуи, восторженные взгляды.
— Вы первые живые советские люди, которых я вижу в жизни, — говорит с придыханием юноша, идя с нами рядом.
Среди встречающих несколько пожилых людей; нам их представляют: это — ученый, это — известный писатель, еще какие-то серьезные, солидные люди. А мы с дороги, растерянные, никак не ожидавшие, что в столь позднее время кто-нибудь может знать о нашем приезде, ждать нас ночью на остановке автобуса…
Нас забирает в свою машину какой-то professore, то есть попросту учитель, и везет к себе на квартиру. Там мы и переночуем. Наших возражений он не слушает, да у нас и сил на них нет. Вкусный ужин и славные люди — жена, тоже учительница, и милая толстушка дочка, студентка-микробиолог. Эти люди ждали нас, готовились к этому, им хочется пообщаться с нами, и, превозмогая дорожную усталость, мы долго и оживленно беседуем.
Под утро мне снился страшный сон, будто мы на обратном пути из Чили почему-то не сходим с самолета в Бразилии, как нам это положено по маршруту нашей командировки. Мы и сами — во сне — не можем ни понять, ни объяснить, почему это так случилось, но это уже непоправимо, и мучительно жаль, и обидно… Я была так рада проснуться в квартире учителя Маркоса Рамиреса в городе Консепсьон и испытала истинное блаженство, когда поняла, что все это мне только снилось и что Бразилия еще впереди.
Маркос Рамирес повез нас по городу. С нами едет молодая женщина, одна из встречавших нас вчера. Ее зовут Вероника, она актриса, драматург, преподавательница драматического искусства — у них тут есть такой самодеятельный театрик. У нее несколько эксцентрический вид: светлые волосы распущены по плечам, на шее висит огромный языческий амулет, но в общении она приятна, естественна и интересна.
Едва выйдя из дома, мы встречаем Хулио Эскамеса, того молодого художника, с которым познакомил нас Неруда в Сант-Яго, и он немедленно тоже отправляется с нами показывать нам город.
Славный город, покойный, зеленый, невысокий; даже деловой и торговый центр с неизбежными большими зданиями не нарушает это впечатление. Зеленый район университета, расположенного в парке.
Крытый рынок в центре города. Здесь уже гораздо ощутимее близость индейцев — их много в рыночной толпе, они продают национальную керамику из черной чилианской глины, изделия из коры копиуэ. Чилийцы очень любят растение копиуэ. Его цветы — огромные алые колокольчики — эмблема Чили.
Потом мы едем на лагуну, переезжаем большую судоходную реку Био-Био — это ее я вчера видела в темноте, по ее имени называется и провинция.
Стельмах, выехавший на юг на два дня раньше нас с Колчиной, уехал накануне вечером в Темуко. Вероника рассказывает, что вчера он целый день провел на шахте в Лоте, вечером после всех встреч в рыбачьем поселке улучил минуту поудить рыбу и был взволнован тем, что никак не может вытащить удочку, считая, что поймал очень большую рыбу, в то время как он всего только зацепил и порвал рыбачью сеть. Но ему не стали этого объяснять, не хотели его огорчать.
Очень просто, как о чем-то будничном и неизбежном, рассказывает Вероника о землетрясениях и моретрясениях, время от времени вторгающихся в их жизнь. Эту жизнь, однако, снова восстанавливают, отстраивают, продолжают и не уходят с родных мест.
— Мы всегда живем, зная, что в любой момент можем погибнуть, но мы верим в жизнь и стараемся сделать все, чтобы она была лучше.
Что-то в этом есть пронзительно трогательное: собственно говоря, это ничем не отличается от жизни всего прочего человечества во всем мире — ему неизбежно и ежеминутно что-нибудь грозит, если не землетрясение и не моретрясение, то войны или другие стихийные бедствия. Я уж не говорю о страшных болезнях. Меня, во всяком случае, землетрясения сближают с чилийцами. Поначалу я чувствовала, что мы чем-то отдалены друг от друга, что-то отсутствует в их жизни бесконечно важное для того, чтобы нам вполне понимать друг друга. Потом я догадалась, что это война, которую они никоим образом не пережили в отличие от большей части населения земного шара. Когда я это поняла, мне стало легче с ними общаться, я стала говорить с ними о войне и о ее значении в жизни нашего общества, где почти нет семьи, не пострадавшей от войны, и они живо и умно воспринимали меня и горячо откликались на это в отличие от некоторых других невоевавших народов, изо всех сил отталкивающих войну от себя, защищающихся от нее слоем жира и не желающих впускать ее в свою душу, в свое сознание. Я имею в виду, к примеру, Швецию, но могу, однако, объяснить такую разницу отношения. От Чили война была так далеко, что она почти не реальна, и чилийцы могут горячо и заинтересованно слушать о ней и понимать людей, переживших ее. Самозащита Швеции по-человечески понятна: война была рядом, вокруг; шведы были окружены ею, и она могла в любой момент вломиться в их жизнь, в их дома. Они боятся ее неизмеримо больше, чем далекое Чили, и это можно понять. А может быть, это происходит еще и потому, что жизнь чилийца и без войны лишена благополучия: помимо тяжкой извечной народной нужды, в этой жизни всегда присутствует драматизм в виде постоянной угрозы землетрясений, и как только я поняла это, мне стало еще проще разговаривать и общаться с этими людьми, они стали мне еще понятнее и ближе.
Во время обеда приходили знакомиться с нами разные люди, все сожалели о том, что мы так спешим, и мне уже тоже не хотелось уезжать отсюда, но изменить это было невозможно. Мы уезжаем после обеда, нас везет известный хирург Хусто Ульоа с женой в собственном роскошном «кадиллаке». Мы от души благодарим семью Рамиреса за гостеприимство, прощаемся и уезжаем в Темуко. По пути еще только одна остановка: художник Хулио Эскамес завозит нас в большую городскую аптеку посмотреть его стенную живопись. Посетить его ателье у нас, к сожалению, уже нет возможности. Полотном художнику служили три стены очень большого и светлого помещения, вся четвертая стена — огромное окно. Сюжет его картины — история медицины в Чили. Она начинается с того, что индеанки собирают в лесах целебные травы, потом католические монахи трут в ступках и готовят в своих кельях лекарства, потом им на смену приходит современная медицина со шприцем и микроскопом. Мне очень нравится ясность и свет красок, подкупающая своим простодушием манера, за которой стоят большое мастерство и удивительная душевная ясность и чистота. Как жаль, что мы не смогли посмотреть другие его работы! Как жаль уезжать из города Консепсьон! Как жаль, что мы должны спешить! Почему мы должны спешить? Куда мы должны спешить? Ах, это сожаление, сопутствующее мне всю жизнь!
Хусто Ульоа — наш искренний и убежденный друг — провел несколько месяцев на практике в Москве, изучал постановку медицинского дела в наших крупнейших хирургических институтах — имени Склифосовского и у Вишневского. Свои весьма восторженные впечатления он изложил в книге, уже изданной в Чили, но главное, он отправил сына изучать медицину в Советский Союз. Дарио Ульоа учится на медицинском факультете Университета дружбы народов; может быть, будущим летом он приедет на каникулы домой, мать очень соскучилась.
Вообще все эти доктора и адвокаты на нашем пути — наиболее состоятельный слой интеллигенции, — очевидно, играют немалую роль и составляют главную опору прогрессивных сил страны. Нам они оказались отличными друзьями. Мы проехали по Чили, передаваемые с рук на руки — всюду они есть, и всюду они были нам рады и от души помогали нам и любили нас. Учителя живут труднее —. наш сегодняшний радушный хозяин Маркос Рамирес, к примеру. Оба работают, муж и жена, скромный дом, достаток средний, и на старость ведь надо что-то отложить; и как еще сложится судьба их премилой дочки?
Мы останавливаемся выпить чая в живописном месте у шумного водопада, где какой-то ловкий хозяин догадался построить отель и ресторан. Все вокруг колоритно и многообразно — рядом с могучей пальмой растет тоненькая березка. Однако в пути мы находимся уже часа три, а никаким Темуко еще и не пахнет. Ну что ж, поехали дальше!
По пути нам часто встречаются лесоразработки — это основная промышленность этих мест. Лес сплавляется по речкам, зеленеющим в зарослях. Очень много ежевики вдоль дорог.
Проехали перевал, спускаемся крутой дорогой, любуемся самым высоким железнодорожным мостом в мире — по нему, словно напоказ, специально для нас, над пропастью проходит поезд.
Я вспомню его, этот поезд, вспомню через год, в зимней Москве, когда буду переводить нерудовскую «Оду поездам Юга»:
Дорога местами очень плохая: ремонт, объезд, пылища. Это замедляет темп нашего движения, и никаким Темуко еще и не пахнет. Пахнет, наоборот, гарью — мы проезжаем места, где часто бушуют грозные лесные пожары, видим еще дымящиеся участки леса.
Темнеет быстро, как обычно в горах, почти сразу наступает ночь. Все это начинает нас беспокоить, но водитель машины спокоен и невозмутим, словно продолжая приятную послеобеденную прогулку. Иногда он, пожалуй, начинает вести себя несколько странно: там, где указатель показывает влево или вправо, он почему-то едет прямо, объясняя это тем, что дорога прямо лучше, а иногда и ничем этого не объясняя. Может быть, стоит уже вправду забеспокоиться — что же все это значит и чем все это кончится? — но я, как всегда в дороге, нахожусь в блаженном состоянии покоя, и наш водитель внушает мне глубокое доверие. Я бы даже под нож к нему легла, так что ж тут беспокоиться по поводу Темуко! Будет нам и Темуко, раз он ведет машину, ему видней.
И в самом деле, мы все-таки в конце концов приехали в Темуко. Уже совсем поздно, народу на улицах мало, одни только влюбленные парочки. Ничего не остается, кроме того, чтобы, улучив минуту, когда они перестают целоваться, спрашивать у них, как проехать по нужному адресу.
Наконец находим улицу и дом, доктор уходит, оставив нас в машине, и долго не возвращается. Наверное, нас уже не ждали и возникли непредвиденные сложности. Меня заботит сейчас только одно: как бы нам исхитриться так, чтобы остановиться в гостинице, а не в частном доме, никого не беспокоить в столь позднее время, никого не затруднять хлопотами о нас, никому не говорить несчетные «Muchas gracias!» — «Большое спасибо!» — на это уже нет сил. Так и получилось. Было уже слишком поздно для того, чтобы вламываться в частные дома, и благодаря этому мы через несколько минут обосновываемся в отличном номере первоклассного отеля.
Под утро прошел сильный дождь. Было чудесно слушать сквозь сон его шум после душного Сант-Яго. Было даже чуточку страшно: а вдруг это только снится? Ни свет ни заря, как мне показалось сквозь сон, а на самом деле не раньше семи часов зашли к нам друзья и привели двух товарищей — молодого адвоката Нельо и мапуче Висенте, которым поручено свезти нас в индейские поселения.
Темуко — приятный город, со своим колоритом, который начинается с погоды. Это юг, то есть для здешних мест север, и здесь куда прохладнее. Город с утра после дождя словно вымытый, облачный мягкий денек, напоминающий нашу Прибалтику, много уютных улочек, зелени, цветов. В этом городе издавна живет много немцев, и это чувствуется в архитектуре коттеджей, в характере садиков и двориков.
Когда мы, выехав из города, начали встречать по дороге малуче в национальных костюмах, хозяева машины проявляли бурное оживление. Может быть, они делали это ради нас, чтобы привлечь наше внимание, но в присутствии Висенте что-то в этом меня смущало.
Висенте вполне цивилизованный человек, он свободно говорит по-испански и немного по-английски. На нем хороший костюм, и внешне он похож на чукчу или марийца.
Да простят меня специалисты — я, может быть, допускаю сейчас грубейшую ошибку, но все-таки не могу умолчать об этом впечатлении, об этом сходстве. Есть немало общего и в укладе жизни индейцев с укладом жизни некоторых наших северных малых народностей. Если это не вполне можно сказать об индейских племенах Южной Америки, то уж насчет индейцев североамериканских это, безусловно, так. На Дальнем Востоке, к примеру, живет племя тазов, селящееся по течению реки Таз. Оно вело до недавнего времени кочевой образ жизни, охотясь и рыбача, трудно преодолевая нелегкие условия дальневосточной зимы. Мне рассказывал о них Александр Фадеев — его книга «Последний из удэге» в первоначальном замысле должна была называться «Последний из тазов». Я вспомнила о них недавно, читая книгу Джона Теннера «Тридцать лет жизни среди индейцев». Индейские племена, среди которых вырос автор книги, жили точно так же.
Эта интереснейшая книга, написанная сыном миссионера, который был в десятилетнем возрасте похищен индейцами, вырос у них и прожил с ними тридцать лет, недавно впервые вышла у нас в стране целиком. Но в отрывках она печаталась на русском языке более ста лет тому назад, когда впервые была опубликована в Штатах. И печатал эти отрывки со своими комментариями не кто иной, как Пушкин у себя в «Современнике».
Пушкин! Из России его времени он ухитрялся видеть весь мир, интересовался всём на свете, делал все интересное достоянием своей культуры, своего языка. Думаю, проживи он еще хотя бы лет двадцать пять — тридцать, и русская литература совершила бы за этот срок колоссальный рывок вперед. И литература, и язык, и история… Ах, уж эти роковые двадцать пять — тридцать лет, их всегда не хватает, когда речь идет о великих жизнях.
Висенте двадцать восемь лет. Он работает в партии и живет в Темуко. Своей семьи у него еще нет, а отец с матерью живут в одном из индейских поселений.
На выезде из города стоит бронзовая скульптура араукана, целящегося из лука. Это архитектурная деталь всех городков юга Чили, как памятники Жанне д’Арк во всех французских городках вокруг Орлеана. В некоторых городках есть еще памятники Алонсо де Эрсилья-и-Суньига, автору знаменитой «Арауканы» — поэмы, которую с равным основанием можно считать эпосом, воспевающим мощь испанских завоевателей, — таково было намерение поэта-воина — и эпосом, воспевающим мужество и непобедимость гордого и независимого племени индейцев — арауканов, — так это получилось, ибо чуткая душа поэта не смогла не воздать должного восхищения отваге и благородству арауканов.
Арауканы считаются единственной индейской народностью, которую испанцы так и не смогли полностью и до конца покорить, с которой они вынуждены были считаться и уживаться. Мапуче — последнее арауканское племя, сохранившееся в Чили, достаточно истощенное, обедневшее и вымирающее, но все-таки существующее и заставляющее с собой считаться. Индейская проблема в Чили одна из насущных и важнейших проблем, и демократические силы страны занимаются ею повседневно и горячо. Собственно, при ближайшем рассмотрении индейская проблема мало чем отличается от общей проблематики жизни народа Чили. Нужды индейцев и нужды чилийцев похожи, у них одна нужда и одна беда — безземелье. Название племени «мапуче» означает в переводе «люди земли», и вот эти-то «люди земли», в сущности, гибнут оттого, что они почти лишены земли, так же, как, впрочем, «люди земли» не чисто индейского происхождения, то есть все чилийские крестьяне. Между прочим, Висенте, привезя нас в самое отдаленное от Темуко индейское поселение, привел нас почему-то в очень бедный дом, однако не индейский. Было ли это случайностью, хотел ли он что-то этим подчеркнуть, или это просто для него не имеет уже особенного значения — в любом случае это характерно.
Земельная проблема, в частности, проблема индейского владения землей — одна из старейших и первейших проблем в экономике колониальных владений Испании, оставленная ею в наследство завоевавшей независимость Латинской Америке. Это проблема, стоящая всегда и не решенная до сих пор. С самого начала испанского владычества, существо которого заключалось именно в захвате земель, принадлежавших индейцам, королевское законодательство пыталось оградить права индейцев на землю — на их собственную землю. Вряд ли кому-нибудь придет в голову рассматривать это как акт некоего проявления гуманизма — за этим стояла жгучая боязнь роста крупного землевладения, ведущего к неограниченной власти конквистадоров в американских колониях, неизбежно ослабляющего позиции королевского правительства в Латинской Америке. Во все времена находились фигуры, которые ратовали за права индейцев и пытались эти права уберечь и защитить, подобно Бартоломе де Лас Касас (1511 год), который приобрел в истории имя «защитника индейцев». Такие фигуры встречались в разных общественных сферах этих нескольких веков, но тем не менее воз и ныне там, и проблема, решаемая в разных аспектах во все века и на всех этажах и этапах общественной жизни, никогда не была решена радикально, и все временные и половинчатые решения в лучшем случае только на время создавали видимость облегчения. Да и создавали ли?
В наше время бедные «люди земли», доведенные до отчаяния, снова начали борьбу за землю, на этот раз изыскав для этой борьбы вполне конкретные формы. Прежде всего мапуче доказали свое законное право на определенные земельные пространства. Им пришлось доказывать это право — им, родившимся на этой земле еще задолго до того, как о ней узнала Испания. Но что уж забираться в глубину истории, сегодня любой школьник знает, что за рекой Био-Био, к югу, начинаются древние арауканские владения, которые испанцам никогда так и не удалось покорить. Эти земли за знаменитой и доныне существующей как термин «фронтьерой» («границей») были присоединены к Чилийской республике только в конце XIX века, когда обе стороны, выдохшиеся после нескольких веков кровопролитной борьбы, нашли все-таки путь к «мирному сосуществованию». Однако это древнее право потребовало новых доказательств. И такие доказательства, разумеется, без труда нашлись. Мапуче разрыли старые кладбища, расположенные на этой земле, и доказали по характеру захоронений, что кладбища эти индейские. Дело в том, что, когда умирает мапуче, считается, что он возвращается в Аргентину, откуда некогда пришло это племя, и что живые должны помочь ему вернуться туда. Поэтому умершего мапуче обычно хоронят вместе с конем и со всем скарбом, необходимым для того, чтобы совершить это нелегкое путешествие. Подтвердив таким образом свое исконное право хотя бы на часть этих земель, мапуче захватили их и обратились в правительство с просьбой закрепить их за ними. Ну, а дальше все развивалось уже по известной нам на примере «грибных поселков» схеме. В дело вступили все те же живые и вездесущие общественные силы, которые уже ни в чем, и нигде, и никому не удается игнорировать. Они подняли голос по всей стране, в прогрессивной печати и во всех возможных общественных учреждениях, вызвали к жизни общественное мнение самых широких слоев населения. И правительство оказалось вынужденным поддержать просьбу мапуче, горячо подхваченную всей страной.
Наши чилийские друзья очень гордятся и дорожат этой победой, и их можно понять. По правде говоря, и мне она показалась чем-то чрезвычайно значительным и лучезарным, пока я слышала о ней издали, и я готова была возвести ее в разряд одного из знаменательнейших завоеваний демократических сил Чили, пока я не увидела воочию, что такое жизнь мапуче и после одержанной победы.
Индейские поселения называются «согпипа» — это слово означает вовсе не коммуну, а всего только общину. Люди живут отдельно и далеко друг от друга — деревень в нашем смысле слова у мапуче вообще нет. В понятие «согпипа» вкладывается то, что люди, принадлежащие к данному поселению, в некоторых случаях общими силами помогают тому, кто в этом нуждается: построить дом, скажем, или похоронить кого-нибудь из близких. И ничего больше. Среди мапуче тоже есть более богатые и более бедные. Мы были в доме (индейский дом называется «рука» — это нечто среднее между шалашом и юртой, сплетенной из толстой и темной соломы, обмазанной глиной), где живет одинокая пожилая женщина с дочкой семнадцати лет и внучкой. Они издольщики, арендуют полтора гектара земли у более богатых мапуче. Страшная, извечная нужда. Старуха по просьбе наших спутников надевает свои серебряные индейские украшения и с гордостью сообщает, что ее однажды снимали для кино. Страшно жаль семнадцатилетнюю девушку: уж очень все в ее жизни убого в этот один раз в жизни переживаемый возраст. У меня, как на грех, нет ничего, что бы ей подарить. Яркий платочек или брошка были бы для нее большой радостью. Судорожно шарю в сумке, нашарила значок с портретом космонавта Авдрияна Николаева, отдаю его девушке и объясняю, что это знаменитый летчик, что он летал высоко-высоко в небо и вокруг Земли, пусть она носит значок и пусть ей встретится жених, такой же смелый и красивый, как этот летчик. Девушка, смущаясь и удивляясь, прикалывает значок к груди и озадаченно слушает незнакомые и, наверное, непонятные слова: «летчик»… «летал вокруг всей Земли»… а может быть, и не верит нам. Но может быть, и верит и будет думать и помнить об этом. Пусть думает. Пусть думает побольше о разных неизвестных ей вещах. Это очень важно — заставить думать таких, как она. Я бы рада была, если бы это мне удалось.
В другом доме, где много детишек, нам рассказали, что в поселении есть иезуитская школа — мы проезжали мимо нее — и что там сейчас детям стали давать бесплатные завтраки. Наши спутники объясняют нам, что иезуитская школа очень оживилась и развила бешеную деятельность в противовес активной работе коммунистов среди мапуче. Дело в том, что нынешний вождь мапуче, увлеченный поддержкой и помощью, не так давно вступил в коммунистическую партию.
Мы проезжаем поселение, по имени Робле Куаче, что означает «одинокий дуб». Огромный старый дуб действительно стоит одиноко у дороги. Висенте ведет нас в школу, где он учился.
Одноэтажное, унылое и запущенное кирпичное строение с открытой галерейкой. Наверно, оно выглядит не так уныло, когда в нем идет жизнь, но сейчас каникулы, нет детей, их голосов, их оживления, и ветхость школьного здания особенно очевидна. Висенте разыскивает учительницу, свою учительницу, пожилую чилийку, с давно знакомым, добрым усталым лицом. Она встречает нас приветливо, но ни мы, гости, ни каникулы, ничто уже, очевидно, не может ее освободить от вечных ее забот. Она настолько знакома мне, что мне кажется, будто я и впрямь давно ее знаю. Может быть, она попросту очень типична, очень похожа на знакомых мне учительниц, на моих учительниц? Разумеется, но все-таки дело не в этом. Откуда-то я знаю ее, именно ее, и знание это ближе, недавнее… Может быть, это памятник, который я три недели назад видела в Парке Прадо в Монтевидео? В этом городе много памятников людям труда: есть памятники Пахарю, Рабочему, Докеру, есть и памятник Учительнице — весьма условная фигура молодей женщины без ног, они закрыты каменными складками ниспадающей до полу юбки. Скульптура неинтересная — топорный модерн начала века, — но благородный смысл ее глубоко трогает. И все-таки нет, не в памятнике дело.
Я знаю эту женщину, именно ее, крепкую и выносливую, несчастливую и победительную, со всем грузом ее судьбы. Она жила в этих же краях, в таком же ветхом и невеселом школьном доме, вечно озабоченная множеством нужд своей большой семьи. Она сама рассказала мне все про себя, про свою судьбу, про свою любовь, про свое горе, про свою душу. Рассказала в стихах, горьких и гордых, трепетных и сильных. Она писала эти стихи, когда правила тетрадки, когда ходила между партами во время урока, слушая ответы учеников. Она писала их, как жила, с той только разницей, что в жизни ее звали Люсила Годой, а стихи писала Габриела Мистраль.
Молодые свои годы школьная учительница Люсила Годой проводила в самых глухих местах — наверное, более глухих, чем индейское поселение Робле Куаче, в пятнадцати километрах от Темуко. Ведь только тогда, когда она стала уже широко известным поэтом, не только в Чили, но и далеко за пределами своей страны, где ее заслуженно считают первым чилийским поэтом, только тогда о ней вспомнило начальство и в виде повышения назначило ее начальницей школы в городке Пунта-Аренас, на берегу Магелланова пролива, на крайнем юге страны. Дальнейшим ее продвижением было назначение сюда, в Темуко, где ее путь пересекся с началом дороги другого будущего поэта, школьника Нафтали Рикардо Рейеса, нынешнего Пабло Неруды. Она всегда была учительницей, возводя это звание в самую высокую степень. Достаточно прочитать «Молитву учительницы», одну из лучших вещей ее первой книги.
«Дай мне единственную любовь — к моей школе; пусть даже ожог красоты не сможет похитить у школы мою единственную привязанность».
«Дай мне стать матерью больше, чем сами матери, чтобы любить и защищать, как они, то, что не плоть от плоти моей».
Вся судьба этой женщины в этой мольбе, и мы знаем, что ее не сделает счастливее то яркое и славное, что с ней еще случится, и ничего: ни успех, ни мировое признание — не изменят ее сущности.
«Сделай меня сильной, несмотря на мою женскую беспомощность, беспомощность бедной женщины…» «Дай мне простоту и дай мне глубину; избавь мой ежедневный урок от сложности и пустоты…» «Дай мне оторвать глаза от ран на собственной груди, когда я вхожу в школу по утрам. Садясь за свой рабочий стол, я отброшу мои мелкие материальные заботы, мои ничтожные ежечасные страдания».
Стоя на неприбранной галерейке школы в Робле Куаче, я не могу не повторять строки: «Сделай так, чтобы мою кирпичную школу я превратила в школу духа. Пусть порыв моего энтузиазма, как пламя, согреет ее бедные классы, ее пустые коридоры. Пусть мое сердце будет лучшей колонной и моя добрая воля — более чистым золотом, чем колонны и золото богатых школ»[5]. Это молитва или заклинание?
Бедная сестра Люсилы Годой, что стоит сейчас рядом с нами, работает в своей школе около тридцати лет. Ее не ждет впереди ни всемирная слава первого поэта Латинской Америки, награжденного Нобелевской премией, ни далекие путешествия и встречи, которые сделали жизнь Габриелы Мистраль ярче, не сделав ее счастливее: ничего, никаких перемен, — помог бы кто-нибудь устранить все насущные недостатки и неполадки. У нее есть только эта старая школа, эта молитва, радость оттого, что ей удается подчас свершить самой то, о чем молит она бога. Вот и Висенте, ее ученик, всегда был хорошим мальчиком, и она всегда говорила, что из него получится толк. Висенте ласково глядит на нее добрыми и благодарными умными глазами.
По дороге в открытом поле нам навстречу скачет верхом индеанка, за спиной у нее сидит девочка лет четырнадцати, тоже в национальном костюме, с длинными прямыми черными волосами и подстриженной челкой. Это зрелище пронзает душу чем-то странным и давно знакомым — что это, дочь Монтесумы или еще что-то более смутное? Вообще тут на каждом шагу пронзает душу это странное чувство чего-то давно пережитого и все-таки не позабытого, какого-то древнего сверхвоспоминания, которое томит своим присутствием и невосстановимостью. Это именно то, чего мне недоставало в грохочущем и суматошном Сант-Яго.
Индейцы в Латинской Америке, на своей родной земле… Еще одна пылающая страница истории. Еще один саднящий шрам на совести человечества.
В Монтевидео я видела трагический памятник. По пути из города к Серре, к старой крепости, откуда, в сущности, начался город, у самой обочины современного шоссе сидят на земле, у примитивного очага, четыре мрачные фигуры, погруженные в тяжелое раздумье. Мужчины курят свои длинные трубки, у женщины на руках ребенок. Это памятник последним четверым уругвайским индейцам, которые еще в прошлом веке были проданы на Всемирную выставку в Париж, где и умерли в тоске по родине. На этом, считается, и кончились индейцы в Уругвае. Так сказал нам наш друг, художник Анельо Эрнандес, показывая этот памятник. Но достаточно приглядеться к нему самому, к чертам его лица, ко всему облику его голенастой четырнадцатилетней дочки Моряны, которая сопутствовала нам, и станет ясно, что это заблуждение. Нельзя истребить, уничтожить, стереть с лица земли целый народ, существовавший веками. Это невозможно. Даже в истории последних четырех индейцев есть на это намек — ребенок на руках у женщины. Легенда говорит о том, что он остался жив и что судьба его неизвестна.
В Чили все обстоит совершенно иначе, чем в Уругвае, где индейцы истреблены до основания. Тут не только доныне существуют индейские племена, но и собственно чилийский народ, по свидетельству даже и буржуазных историков, энергичный и здоровый чилийский народ возник из скрещения испанцев с индейцами-арауканами. Чилийская культура, чилийское искусство и литература очень тяготеют к индейскому прошлому, бережно хранят индейские связи.
Есть непреодолимая притягательность в драматизме судьбы вымирающего народа. Энгельс, его удивительная книга «Происхождение семьи, частной собственности и государства» высветила яркой вспышкой глубокой аналитической мысли бережно хранимые в душе молодого Фадеева юношеские впечатления — он побывал на Дальнем Востоке в удэгейских поселениях, живущих в условиях едва ли не первобытного коммунизма. Это был первый непосредственный толчок, центростремительная сила, которая стала собирать воедино эти яркие, но смутные впечатления в один грандиозный замысел. Так родилась идея книги, заглавие которой подсказал молодому писателю с детства любимый «Последний из могикан» Фенимора Купера.
Исток романа — это встреча одного из героев книги в годы гражданской войны на Дальнем Востоке с удэгейским племенем, существующим вроде бы вне истории всего человечества, вроде бы в его далеком прошлом. Фадеева глубоко волновала и вдохновляла мысль о том, что в дальнем прошлом человечества, в укладе первобытного коммунизма, заложено, в сущности, зерно его великого будущего. Эта поэтическая мысль пронизывает его книгу. Гражданская война на Дальнем Востоке, русская революция, те, кто ее совершал и утверждал, партизаны, молодая интеллигенция, выходцы из буржуазной среды, сучанские шахтеры и хунхузы, удэгейцы, китайцы, корейцы, корейские коммунисты, их изначальная связь с русскими коммунистами, с лучшими людьми большевистской партии, такими, как Петр Сурков и Алеша Маленький, — вот многочисленные герои этого великолепного реалистического полотна. Огромной силы картина революционной борьбы на Дальнем Востоке охватывала все стороны жизни, все социальные слои родного автору края — края его чудесной юности — это, в сущности, роман о судьбах всего человечества на разных этапах его развития.
Замысел, видимо, был так удачно найден, так органичен и естествен, что в него свободно Стали вливаться все новые и новые струи, линии, темы. Все дорогое и важное, все, что хранилось в памяти и в душе, — все это, оказывается, могло вспомниться в этом романе. Люди, встречи, жизненные впечатления и раздумья сами по себе, без всяких усилий входили в сюжет, делая его лишь основательней и значительней. Обо всем можно было рассказать и задуматься в книге «Последний из удэге». Роман все разрастался, сюжет его наполнялся все новыми и новыми линиями и образами, композиция все усложнялась. Это было не легко и не просто, но это были трудности, увлекающие и обнадеживающие художника, вселяющие в сердце веру в себя и в свою работу. И автор был счастлив, что возник в нем этот замысел; был, в сущности, влюблен в него, носил его в себе, берег его как нечто драгоценное. Он задумал эту книгу в юности, начал работу над ней в молодости, жил в ней и с ней долгие годы, мужал, и рос, и старел с ней, и, работая и размышляя над этой книгой, возвращался к юности своей, и был счастлив этим.
Он вообще работал медленно, Фадеев, писал трудно и долго, но е этой книгой все было особенно и по-особенному сложно. Жизнь все время мешала ему, отвлекала и словно уводила его от этой работы. Ему приходилось часто прерывать и надолго откладывать ее… Сперва это раздражало и огорчало его, потом он к этому почти привык и приноровился и даже превратил в одну из тех утех, которые так нужны человеку в пути: вот я сделаю то-то и то-то и тогда сяду за «Удэге». Так он год за годом говорил себе, утешал себя, и эта перспектива всегда ему светила и вселяла в него надежду.
Написав и опубликовав первые части романа, он надолго вынужден был отвлечься от этой работы и от письменного стола вообще. Его захлестнула общественная деятельность, работа в Союзе писателей. Он надеялся, верил, хотел сделать в этой сфере своей жизни как можно больше хорошего — он очень любил советскую литературу, знал ее огромные возможности, верил в то, что их можно развить, поддержать, уберечь, надеялся, что сумеет это сделать, И действительно, он много сделал, не жалея себя, своего времени, своих сил.
Так прошло года два, и в Фадееве затосковал писатель, Весной сорок первого года он взял творческий отпуск на несколько месяцев для того, чтобы вернуться к работе. Писатель, берущий творческий отпуск для того, чтобы писать, — это, пожалуй, характерно только для нашей действительности.
Он уехал на дачу, с удовольствием достал и развернул все папки, тетради, записные книжки — все, что было связано с «Последним из удэге», с радостью встретился с милыми ему героями, и работа пошла сразу, свободно, весело, легко, как никогда. Он с ходу написал начало пятой книги романа, те несколько глав, которые теперь известны: детство, юность и любовь заглавного героя, удэгейского юноши Масенды. На этих блистательных по сжатости и силе чувства страницах явственно предчувствуется конец «внеисторического» существования удэгейцев и увлекательное будущее Масенды, человека XX века, который неизбежно примет участие в его великих событиях. И так ему хорошо работалось, так далеко виделось, так широко думалось, что он чувствовал, что напишет книгу одним дыханием. Настолько уж он выносил ее, что знает, как писать каждую главу, каждую страницу. С такими ощущениями он поднялся в свою рабочую комнату в воскресное утро прохладного еще июня и сел к столу, полный радости от желания работать. И в это утро началась война. На другой день Фадеев уже совмещал работу в Союзе писателей с работой в «Правде», и все пошло совсем в другом ключе, совсем в другом ритме.
В первые военные годы, среди своих сложных обязанностей и обстоятельств, он всегда помнил и думал об «Удэге», охотно читал друзьям вдохновенные главы пятой книги, мечтал о том времени, когда вернется к этой работе. Она стала для него почти что символом мира и счастья. Ему так и не удалось добраться до этого мира и счастья.
«Последний из удэге» так и остался не дописанным. Я уже никогда не смогу подробно — как он любил — рассказать ему, как вспомнилась мне эта книга на другом полушарии, на далекой арауканской земле, на обратном пути из индейских поселений в город Темуко.
Вернувшись в город, мы прощаемся с нашими любезными спутниками, супругами Ульоа, — они должны возвращаться в Консепсьон.
Мы побывали и у более богатых мапуче. Выехав под вечер в другую сторону от Темуко, проехав километров пятнадцать, оставили машину на шоссе и пошли пешком по проселку, по тропинке в овсе. Кое-где в поле растут кусты, редкие купы деревьев. Какой-то дом в стороне, одинокий дом в поле, оттуда гремит собачий лай… Нет, мы идем мимо и дальше. Довольно сложно, с помощью кольев, положенных здесь, очевидно, именно для этого, переправились через болото и очутились на поле, с которого уже было видно чье-то человеческое жилье. Вот и собаки залаяли, почуяв чужих, и навстречу нам по дороге идет старая индеанка в темной шали с каймой, в традиционных серебряных украшениях, с лицом приветливым и мудрым, снова таинственно знакомым с детства. Это Мадре Франсиска, говорит Нельо, а старуха приветствует нас и заводит в большую темную руку. Тут две ее дочери и маленький внучек. Молодые женщины одеты более современно, но у младшей больные глаза.
— Она и вся-то больная, — жалуется старуха.
Рука большая, просторная, прибранная. Посредине высится очаг. Здесь не живут, не спят, только готовят пищу, едят. Спят во второй, соседней, руке. Пока мы беседуем о том, о сем, слышно, как, постукивая копытцами, возвращаются на ночь овцы. Вокруг нас в полумраке все шевелится, шуршит, потрескивает и попискивает это устраиваются на ночлег в соломе куры с цыплятами-подростками.
Нас заводят во вторую руку. Там стоит огромная железная кровать, на ней в тряпье уже кто-то копошится. Появляется одни из сыновей старухи — очень заинтересованно и приветливо здоровается с нами; он — общественный деятель в местных масштабах. Другой парень загоняет скотину.
У этой семьи двенадцать гектаров земли, два быка и две коровы, пятнадцать овец, много птицы. Это уже благосостояние в сравнении с жизнью окружающих, но все-таки нужда и болезни. Эти люди могли бы быть богатыми, но не получается, потому что нет машин, нет удобрений, не хватает денег для их приобретения. Все дорого, и земля обрабатывается плохо, урожаи невысокие, еле сводят концы с концами.
Мы уходим в глубоких сумерках. Темнеет быстро и густо, и, чтобы избежать трудного перехода через болото, наши спутники ведут нас в обход, более долгим путем, зато посуху. Хозяйский сын провожает нас, выводит на дорогу и прощается. И вот мы идем во мраке летней ночи тропинкой вдоль оросительной канавы. Вода в этой канаве принадлежит местному латифундисту — помещику, индейцы не имеют права пользоваться ею. Свежо — я в шерстяной кофточке, кажется, впервые за всю поездку. Ночное поле чирикает, посвистывает, стрекочет, живет. Странными пронзительными голосами кричат ночные птицы — трейле. Это самодеятельные сторожа: они начинают кричать, услышав чьи-нибудь шаги. Мы тоже вдруг услыхали шаги — какой-то человек шел нам навстречу тем же окольным, ночным путем. Странно было встретить человека на этой глухой тропинке, человека, идущего в другую сторону, идущего к себе домой или еще куда-нибудь. Он перекинулся несколькими словами с нашими спутниками — наверное, в свою очередь, удивился и спросил: кто это, кого это занесло ночью на полевую тропинку? Это меня занесло сюда, прохожий. Но он уже идет дальше, этот мапуче или, может быть, чилиец. Летают светлячки, очень крупные и яркие.
— Это души убитых, — говорит Висенте.
Убитых или умерших? Можно, вероятно, и так перевести это слово. Когда убитых? Где умерших? Не все ли равно. Здравствуйте, души убитых и умерших, я рада, что вы здесь, со мной. Я только до сих пор думала, что никто, кроме меня, вас не видит и о вас не знает. Ну что ж, пусть и другие вас увидят этой странной ночью.
Это был долгий путь в темноте, путь, надышанный полевыми ароматами. Путь, озаренный яркими созвездиями и еще более яркими душами умерших. Путь, наполненный многозвучной музыкой полевой ночи: самозабвенным треском кузнечиков, посвистом сусликов и летучих мышей, голосами ночных птиц, шелестом ночных кустов и деревьев, ясным, торопливым говорком воды в канаве, воды, которая принадлежит помещику, которой не смеют пользоваться другие люди. Было что-то в этой ночи, в этом пути пронзительно человеческое, берущее за сердце, не требующее перевода, понятное до глубины души… Мне стало почти жаль, когда тропинка, наконец, вывела нас на большую дорогу и мы вышли на шоссе и наткнулись на свою машину, одиноко стоявшую у обочины. Ну что ж, поехали в город Темуко!
На крутом витке дороги фары нашей машины вырывают из мрака понуро бредущую тощую лошадь. Поперек седла лежит человек.
— Пьяный, — говорит Висенте.
— Пьяный мапуче, — говорит Нельо.
Не надо ли помочь ему? Нет, лошадь довезет его до дому, ей не привыкать стать. Сжимается сердце. Господи, как наглядна жизнь! В самый последний миг она словно хочет заставить меня убедиться воочию в правильности того, что я не раз слыхала: арауканов не смогли победить в веках испанские завоеватели своим огнем и оружием, их одолели столетия нужды, страшные болезни, — они их прежде не знали, и водка, спирт, которых они тоже прежде не знали. Именно это и привело к вымиранию. Я видела это сама. Впрочем, не будем спешить с выводами: рядом со мной в машине сидит Висенте — трезвый, здоровый и чистый, знающий испанский и английский, друг Нельо и других славных людей.
Было очень странно, почти невероятно, после того земного и древнего, с чем я вдруг так близко соприкоснулась в темном поле, очутиться через полчаса в городе и в доме Нельо. Был воскресный вечер, и в доме было много гостей — молодых друзей молодых хозяев дома. Было много музыки, танцы, песни под гитару.
Мне нравятся эти молодые люди, они внушают доверие, они интересны мне: хотелось бы побольше узнать о них, поближе узнать их. Вот эти двое — жених и невеста, он медик, она учительница, надеются пожениться в марте, если удается подкопить деньжонок, — это не так легко* Для них нее нелегко, для этих славных молодых людей, они живут трудно и небогато, эта молодая чилийская трудовая интеллигенция, они живут нелегкой и наполненной жизнью, отдают много сил и дум тем, кто живет еще труднее и горше, верят в лучшее будущее, и стараются помочь ему наступить быстрее, и охотно собираются в праздничный вечер повидать друзей, поплясать и попеть в уже налаженном и относительно благополучном доме молодого адвоката-коммуниста в городе Темуко за фронтьерой.
И. Соколов-Микитов
НА РОДИНЕ ПТИЦ
Из таймырского дневника
Почти в самом центре полярной неисследованной страны раскинулось величайшее в Арктике Таймырское озеро. С запада на восток оно протянулось длинной сверкающей полосою с затейливо изрезанными берегами. К южным отлогим берегам примыкает обширная полярная тундра с бесчисленными озерками и холмами. На севере возвышаются каменные останцы, за ними — на фоне холодного неба — маячат горные хребты Бырранга. Сюда, на северные берега озера — в простершуюся за ними холодную пустынную страну, — до последнего времени человек совсем не заглядывал. Только немногим путешественникам удалось полюбоваться издали загадочным хребтом Бырранга, сказочные вершины которого виднелись на горизонте. Лишь по течению рек Верхней и Нижней Таймыры изредка можно встретить следы пребывания человека. Здесь находили древние нганасанские могилы, остатки первобытной утвари и снаряжения; весенние воды приносили с верховьев рек и выбрасывали на каменистые отмели деревянные поплавки от сетей, поломанные весла и прочие принадлежности охотничьего обихода. В западной части острова на каменистых отмелях находили мы множество деревянных поплавков от сетей, кусков дерева и поломанных весел, занесенных ве-щней водою.
В восточной, отдаленной части Таймырского озера исследователи еще не бывали. Нам предстоит заманчивая задача совершить первый рейс в эту неведомую часть озера, осмотреть и изучить берега, измерить и обследовать глубины и дать названия открываемым рекам и озерам.
Казалось бы, так просто дать названия Вновь открываемым рекам, горам, ручьям и озерам. А на деле это совсем не легко[6]. И мы долго ломаем головы, помогая топографам, составляющим подробную карту постепенно изучаемых, доселе неведомых площадей и пространств, и почти ничего не можем придумать. На карте появляются обычные, иногда удачные, иногда бесцветные названия и имена. Встретит путешественник на вновь открытой реке зайца — стала река Заячьей, увидел стаю волков — Волчья. Нашли на горе ботаники редчайший папоротник, древний реликт — назвали гору Ботаническая. Ручей, на котором был найден прекрасного качества каменный уголь, получил название Угольный. И уж неведомо почему появилась гора Медвежья, где якобы видели следы медведя, появление которого здесь почти невероятно. Есть Ушкан-гора (ушкан — заяц).
На геологической новой карте, как на медленно про-являемой фотографической пластинке, появляются новые, неизвестные подробности и детали. Как снег в тундре — медленно, с краев, тает «белое пятно».
Еще ранней весною смотрел я с вершины высокого останца на три маленьких домика, затерявшихся в снежных пустынных просторах. В этих крошечных домиках, издали казавшихся пылинками, застывшими на белейшей скатерти снегов, живут и работают люди, прибывшие изучать холодную, почти неведомую страну.
Самый крайний домик построен три года назад. На берегах Таймырского озера это было первое человеческое жилище. С величайшими трудностями были доставлены строительные материалы, запас продовольствия. На озере уже появился молодой лед. Наспех выбрав место, люди торопились выгрузить снаряжение.
На зимовку в недостроенном домике остались два бывалых советских полярника — П. С. Свирненко и Г. М. Черниловский, много лет уже зимовавшие на отдаленных станциях в Арктике, имевшие большой опыт и крепкую закалку.
Проводив людей, доставивших снаряжение, зимовщики своими силами закончили постройку повой полярной станции, расчистили и оборудовали площадку для метеорологических наблюдений, установили приборы и наладили радиосвязь с морским побережьем. В первых числах сентября уже начиналась настоящая зима, почти ежедневно бушевала над тундрой пурга. Обширное озеро быстро покрывалось льдом.
В непогожие сентябрьские дни на северном берегу озера появились многочисленные стада диких оленей, возвращавшихся с летних пастбищ в южные районы обширного полуострова. Зимовщики ежедневно видели сотни оленей, искавших переправы через бурное озеро, пускавшихся иногда вплавь. Скитаясь по пустынному берегу, испуганные животные доверчиво подходили к одинокому домику и безбоязненно паслись у самых окон. Чтобы обеспечить себя и своих ездовых собак на зиму мясом, зимовщики успешно охотились на оленей, накопивших за лето много вкусного, питательного жира.
Еще в начале зимы, занимаясь охотой, смелые полярники совершили много пешеходных походов в глубь неизученной страны. Путешествуя к отрогам гор, они открыли несколько рек и горных ручьев, протекавших в глубоких скалистых каньеках. В руслах и на берегах этих новооткрытых рек и ручьев попадались куски и целые стволы окаменелых деревьев, повсюду валялись створки ископаемых раковин моллюсков, встречались редкие минералы. Бродя по берегам рек и озер, зимовщики-охотники находили бивни мамонтов и кости других вымерших животных, некогда населявших холодную страну. Дичи и рыбы было так много, что на весь круглый год зимовщики в избытке обеспечили себя свежей пищей.
Проходя берегом небольшой реки, любуясь игрою разноцветных подводных камешков, устилавших речное дно, один из зимовщиков обратил внимание на небольшой черный камешек-обломок. Чем выше поднимался путешественник берегом реки, таких черных обломков в воде попадалось больше и больше. Приблизившись к береговому размыву, путешественник скоро увидел пласт каменного угля, выходивший на самую поверхность земли. Река подмывала здесь берег, а куски каменного угля падали в воду и уносились быстрым течением.
Обрадовавшись счастливой находке, путешественник вернулся домой. Захватив ломы и лопаты, зимовщики направились на заготовку зимнего топлива, в котором особенно здесь нуждались. В морозную полярную ночь при свете северных сияний-сполохов они перевезли на собаках к своему домику целую гору каменного угля и в топливе, составлявшем для них самую главную заботу, больше совсем не нуждались.
Неустанно продолжая работать, исследуя ближайшие окрестности неведомой страны, занимаясь рыбною ловлей и охотой, отважные зимовщики в полном одиночестве два года провели на берегу пустынного озера, только на два летних месяца освобождавшегося ото льда. Зимою и летом они вели метеорологические наблюдения, во время походов собирали ботанические и зоологические коллекции, непрерывно держали по радио связь с далекой Большой землей.
Живя на берегу Таймырского озера, я особенно полюбил заходить к старым зимовщикам в их маленький теплый домик, возле которого, свернувшись клубками в снегу, обычно спят ездовые собаки, за зиму обросшие густой лохматой шерстью. Подняв головы, собаки недоверчиво обнюхивают гостя, ступившего на крыльцо домика, по самую крышу утонувшего в глубоком снегу.
В небольших комнатках, убранных мужскими руками, тепло и уютно. На покрытых оленьими шкурами бревенчатых стенах развешаны ружья, охотничьи принадлежности. Тут же, в жилом помещении, установлены приборы, необходимые для метеорологических наблюдений и для радиосвязи с Большой землей. На укрепленных над письменным столиком полках с любовной бережливостью расставлены книги: небольшая, хорошо подобранная библиотечка, много раз прочитанная зимовщиками.
Старые зимовщики, хозяева «полярки» (так называют в экспедиции маленький домик) приветливо встречают своих гостей. В непогожие дни, когда над тундрой бушует пурга и даже ко всему привычные собаки не решаются показываться из своих убежищ, было особенно приятно гостить в маленьком теплом домике, под завывание ветра слушать бывалых людей, скромно и просто рассказывающих о своей самоотверженной многолетней работе.
В далеких, подчас нелегких и опасных путешествиях не раз я знакомился и сходился с людьми, дружба с которыми сохранялась потом на многие годы. К таким людям, далеким и верным моим друзьям, принадлежит Петр Степанович Свирненко, один из старейших советских полярников, опытный зимовщик и прекрасный охотник. Молчаливый, приветливый и трудолюбивый, он пользовался уважением всех товарищей, многих советских рядовых полярников, которым известно имя Свирненко. По рождению украинец, бывший учитель и пчеловод, много лет назад он уехал в Арктику и там надолго остался. Кажется, во всей советской Арктике нет самой отдаленной зимовки, где бы не побывал в свое время П. С. Свирненко. Не раз зимовал он на Новой Земле, на Земле Франца-Иосифа, на Северной Земле, на Таймыре. Каждая его зимовка — цепь подвигов и опасных приключений, о которых можно написать большую книгу. Как свойственно скромным людям, Петр Степанович не любит рассказывать о себе, и только в счастливую минуту, на охоте, когда оставались мы в тундре одни и Петр Степанович учил меня приемам охоты, ранее мне неизвестным, рассказывал он кое-что из своего прошлого: о трудных одиночных блужданиях в полярных просторах, о зимовках, об охоте. Многих товарищей выручал он из беды, рискуя собственной жизнью.
В полярных странах медленно и неровно проходит время весны. Даже в самом конце июня нередко возвращалась зима, дул с севера холодный ледяной ветер, засыпая снегом распустившиеся нежные цветы, по-зимнему бушевала пурга. Пробудившаяся жизнь, казалось, вновь замирала. Но все выше и выше поднимается над тундрой полуночное солнце, под снегом весело звенят ручьи, а над бурыми пятнами проталин белыми хлопьями взлетают бесчисленные куропатки. Свистят кулики, с криком кружатся и падают чайки.
Еще ранней весной начинается прилет птиц. Стая за стаей птицы торопятся на пустынный и далекий север. Их неудержимо манит далекая и холодная родина, где на бесчисленных реках и озерах птицы совершают брачный и семейный круг. В течение многих тысячелетий повторяют птицы свой долгий и трудный путь. Побуждаемые природным инстинктом, целые полчища крылатых путешественников ранней весною покидают гостеприимные теплые края, чтобы вернуться на свою далекую и холодную родину. Какие таинственные силы, древняя привязанность к местам гнездований заставляет их совершать долгие и опасные перелеты? Свистом бесчисленных крыльев, призыв-ними голосами наполняется весною ожившая пустынная тундра.
Еще в холодную пору первыми прилетели пуночки и белые куропатки. За ними летят гуси, бесчисленные кулики, появляются длиннокрылые крикливые чайки.
В начале июня на обнажившихся проталинах, покрытых прошлогодней травою, появились стайки подорожников — веселых маленьких птичек, очень похожих на овсянок.
Разбиваясь на пары, ночью и днем кружат над тундрою дикие гуси.
Немногие охотники средней полосы России знают, как живут и гнездятся на Дальнем Севере дикие гуси, ежегодно совершающие свой долгий путь над полями и лесами нашей страны. Кто из охотников не слышал веселый переклик пролетающих гусей, не следил за исчезающими в небе легкими косяками? Всякий охотник знает, как трудно добыть дикого гуся — осторожную и зоркую птицу. Готовясь к ночлегу, долго кружат они над рекою, с большой высоты замечают малейшую опасность.
На далеком севере, в безлюдной и пустынной тундре, дикие гуси ведут себя по-другому. Здесь, на своей древней родине, крылатые путешественники чувствуют себя почти в безопасности. Еще ранней весною, когда лежит над тундрою снег, появляются их первые косяки. Выбирая места для гнездования, кружат гуси над устьями рек, над бесчисленными озерами, которыми вдоль и поперек покрыта тундра.
Бывалые и опытные охотники научили нас особенному приему. Завидев приближающихся в поисках подружек гусей, мы приседаем на открытом месте и, сидя на корточках, ритмично и плавно машем над головою раскинутыми руками. Эти плавные, похожие на взмахи крыльев движения неизменно привлекают внимание пролетающих птиц. Сделав широкий круг, гуси обычно тянут прямехонько на спокойно ожидающего стрелка.
Застрелить налетевшего вплотную гуся, разумеется, нетрудно. Слышно, как щелкнет дробь по перьям, как, кувыркаясь в воздухе, мгновенно утратив изящную свою ловкость и красоту, одна за другой грузно падают на земли? подстреленные птицы.
Странное дело, охота здесь как бы утратила свою обычную привлекательность. Жалко убивать прекрасных доверчивых птиц, после великого опасного путешествия вернувшихся на далекую родину, радостными голосами своими ожививших застывшую и мертвую страну.
Выходя в тундру, редко беру с собою ружье. Подманив доверчивых птиц, быстро поднимаюсь во весь рост, громко хлопаю в ладоши. Испуганно забирая крылами, гуси столбом взвиваются над головою, и еще долго любуюсь, как исчезают в небе красивые сильные птицы.
Чудесный голубой день, чистое небо, зеркальный воздух, глубокая прозрачная тишина! Наконец-то и в этой холодной стране наступила настоящая весна, близится короткое полярное лето. После весенних праздничных игр у птиц наступили дни забот. Звеневшая бесчисленными голосами токующих птиц пустынная тундра замолкла. В жизни птиц пришла хлопотливая пора гнездования. Белоснежные брачные наряды самцов-куропаток поблекли. Скромные самочки переоделись в домашние платьица, будничным цветом своим неразличимо слившиеся с буровато-желтой раскраской тундры. Пышным свадебным нарядом еще по-прежнему красуются самцы гаг-гребенушек, изредка пролетающие над пустынными каменистыми берегами, да в праздничных костюмах, в нарядных кружевных воротниках разгуливают длинноногие щеголи турухтаны. Куда-то попрятались, рассыпались суетливые кулики. Поделив безбрежные просторы тундры, птицы разбились на пары. Как бы охраняя покой умолкнувшей тундры, на вершинах пустынных холмов и останцов недвижно маячат полярные совы — бессонные часовые. Из-под ног путешественника то и дело выбежит, припадая к земле, куропатка-наседка, да сорвется с гнезда и, как подстреленный, тут же упадет на землю крошечный куличок. Стараясь отвести незваного посетителя от своего гнезда, притворившись беспомощным, куличок кувыркается у самых ног путешественника, как бы приглашая дотронуться до него рукою. С улыбкой наблюдаю уловки маленького хитреца. Осторожно смотрю под ноги. Среди разноцветных камешков береговой осыпи даже на близком расстоянии трудно разглядеть крошечные яички. И цветом и формой эти лежащие на голой гальке яички так похожи на окружающие их мелкие камешки, что даже зоркому хищнику не всегда удается их заметить.
Бродя по тундре, наблюдаю множество удивительных явлений. Вот из-под самой ноги путешественника, наступившего на мокрую кочку, выскочил, злобно заверещал лемминг — бесхвостая полярная мышь-пеструшка. С какой поразительной храбростью бросается она на сапог путешественника, случайно нарушившего покой зверька! С яростным писком подскакивает зверек над землею. В этом писке — отчаянная угроза, готовность бороться за свою жизнь. Стараясь не повредить скрытого в кочке гнезда пеструшки, тихонько отступаю от храброго бойца, привыкшего ждать опасность со всех сторон.
Над простором тундры низко летят дикие гуси. Слышу знакомые голоса, вижу стайки пролетающих птиц. Сделав круг, дикие гуси присаживаются на жировку. Мне видны длинные вытянутые шеи, их туловища, спрятанные за кочками тундры, поросшими мхом и полярной березкой.
Вот у основания каменной россыпи пробирается покрытый клочьями вылинявшей шерсти песец-крестоватик. Долго слежу за уловками зверя, почуявшего лакомую добычу. Прячась за обломками камней, тихонько пробирается хитрый разбойник. Вижу лисью мордочку, лисьи вострые ушки. Иногда он останавливается, как бы прислушиваясь, приглядываясь к спокойно жирующим гусям. Но нелегко поймать осторожного и чуткого гуся в открытой тундре. Слюнки текут у прожорливого песца. Сделав прыжок в сторону, он придавил лапами выскочившую пеструшку и, скрывшись в промоине, занялся обедом. Хищного разбойника заметили чайки-поморники, зорко охранявшие свое гнездо. С громкими криками вьются они над каменной россыпью, в которой затаился песец. Мне хорошо видно в бинокль, как птицы взлетают, круто падают на спину зверя. Отбиваясь от птиц, песец огрызается, щелкает зубами, но смелые поморники настойчиво преследуют врага. Спасаясь от них, песец прибавляет ходу, и я еще долго вижу, как в просторах тундры мелькает его подвижная легкая тень[7].
Пара черных поморников кружится над моей головою. Смелые птицы нападают с такой решительной настойчивостью, что приходится от них обороняться, прикрывать голову от ударов.
Мой наблюдательный пункт у подножия каменного останца, одиноко возвышающегося над необозримыми просторами тундры. По охотничьим приметам здесь должна пролегать «трасса» пролета диких гусей, отлетающих на линьку в восточные районы Таймырского полуострова. С отлогого склона останца открывается обширный вид на Таймырское озеро, на уходящие в прозрачную даль пустынные извилистые берега. Направо и налево расстилается холмистая безбрежная тундра. С ружьем в руках я сижу на обломках выветрившегося останца, украшенных разноцветным узором лишайников. Необычайное чувство одиночества Владеет здесь человеком. Чувствую себя в глубине пустынного безлюдного мира. Охотничье ружье лежит на коленях. Слышу близкие голоса птиц. Косяки гусей пролетают над моей головою. Десятки тысяч лет назад также раздавались здесь эти спокойные голоса.
У берегов озера тундра оголилась, кое-кое-где ярко белеют пятна снега. Но еще крепко держит ногу нерастаявшая твердая мерзлота. Всюду звенят ручьи, шумят весенние речки, пробивая путь в наполненных снегом глубоких распадках. В снежных размывах гремят живописные водопады. На озере еще стоит лед, местами уже посеревший; в образовавшихся глубоких заберегах уже просвечивает покрытое камнями дно. Любители рыбной ловли ночью и днем таскают жмущуюся к берегу рыбу. На мокром рассыпающемся льду лежат огромные рыбины с красноватыми плавниками, еще не успевшими поблекнуть. Это последние дни подледного зимнего лова. В западной своей части, там, где впадает река Верхняя Таймыра, озеро, по-видимому, уже расчистилось, и со дня на день можно ждать общего ледохода. Но по-прежнему плотен и толст в своей подводной части образовавшийся на зиму лед, и кажется, нет такой силы, чтобы сокрушить, поломать железную его толщину.
Чаще и чаще появляются в небе кучевые пухлые облака — верный признак близкого лета. Но и эти высокие облака, сочетаясь с суровым ландшафтом страны, кажутся незнакомыми, другими.
Так редки в этой суровой стране ясные и тихие дни, природа почти не улыбается. Но зато особенно милы, чудесны редкие улыбки полярной природы!
После такой ясной улыбки опять хмурится небо, злобно свистит ветер. Под напором холодного ветра стены жилища колеблются.
Но и в злобном дыхании ветра чувствуется близость полярного лета. Набухает, темнеет на озере лед, в образовавшихся заберегах ходят и пенятся волны. Не обращая внимания на дурную погоду, завзятые рыболовы продолжают таскать на крючки рыбу. В озере с каждым днем прибывает вода. Преграждая путь путешественникам, по всей тундре гремят, разливаются холодные бесчисленные ручьи и потоки.
Ветер, ветер! Низкие темные облака. Серая гладь озера и холодная зеленоватая вода в открывшихся заберегах. Птицы точно попрятались, примолкли. Редко-редко сбиваемый ветром протянет над берегом гусь, да покружатся и исчезнут неведомо куда чайки. В тундре звенят ручьи, ярко сверкают пятна снега. За тридцать дней на глазах наших произошли замечательные превращения.
Есть в этих днях особенное время затишья, когда^ как бы утомившись, живая природа вдруг засыпает. Все как бы примолкает, настораживается в природе, нерушимая стоит тишина. Особенное чувство испытывает в эти дни человек. Растут-поднимаются на глазах травы, сладостно пахнет земля, цветы распускаются.
Утром, «на рассвете» (здесь, разумеется, совсем неуместно это обычное выражение: день и ночь по свету почти не различаются, и о времени «рассвета» мы узнаем по карманным часам), сегодня первый настоящий дождь барабанил по крыше. Этот знакомый приятный звук напомнил вдруг детство, деревню, теплое лето — быть может, поэтому так крепко и долго спалось, легкие, детские снились сны.
Одевшись, отворил дверь и вышел на волю. Так обрадовали ворвавшиеся с ветром запахи пробудившейся земли! До сего времени я был уверен, что тундра бедна ароматами. Опытному наблюдателю природы странным казалось почти полное отсутствие запахов в необычайно чистом, прозрачном воздухе полярной страны. Оттаявшая под лучами солнца земля почти не пахла, а веющий в лицо ветер обычно не приносит знакомых, тревожащих нас запахов весны. Здесь не почует путешественник и неприятного запаха тления — в чистом холодном воздухе ничто не разлагается, ничто не тлеет.
Сегодня после первого дождя впервые я узнал аромат тундры. Ветер тянул над обмытой дождем, покрытой скудной растительностью тундрой, и в его дуновении я почувствовал очень знакомый, смолистый запах багульника, земли, болотной мокрой листвы.
Этого знакомого запаха весны почти никто не почувствовал. Это, быть может, объясняется особенной остротой обоняния, которою я всегда отличался. Острота обоняния, так же как и острота слуха, в наблюдениях над природой доставляла мне много наслаждения. В окружавшей природе нередко улавливал я тончайшие ароматы, самые отдаленные воспоминания возникали тогда с особенной силой. Я помнил, как, каждый по-своему, пахнут посещенные мною большие города; в воспоминаниях раннего детства и наших ночных сновидениях запахи имеют особое значение. Странное дело, здесь, в лютой, холодной стране, где так редко проглядывает солнце, с особенной четкой остротою вспоминается родная, такая знакомая с детства природа: я как бы слышу шелест листвы березовой рощи. В этой повышенной остроте воспоминаний скрыта особенная, захватывающая дух прелесть. Так, художники и поэты зорче видят «из прекрасного далека» свою родину, и поэтическое чувство в них вырастает с особою силой.
Вдыхая запахи пробужденной земли, берегом озера я ухожу в тундру, поразительно изменившуюся в течение одной ночи. Неузнаваемо было и посиневшее до черноты озеро: толстый двухметровый лед вздувался, просачиваясь сквозь береговую гальку, бесчисленные бежали ручьи. Но уже наступила настоящая, подлинная полярная весна, которую мы так нетерпеливо ожидали. И вместе с весною настало время полной распутицы, невозможности двигаться на вездеходах внутрь горной страны, которую пересекали теперь бесчисленные бурные потоки, наполненные водою и снегом глубокие распадки, куда, как в волчью яму, может провалиться тяжелый вездеход. Мы давно не знаем выходных дней, календарные числа перепутались. Кроме радистов и метеорологов, ведущих регулярные наблюдения над погодой, никто точно не знает названия наступающего дня. Дни и ночи перепутались. Даже вездесущее радио, крепко вошедшее в повседневный наш быт, теперь почти отсутствует. Связь с внешним миром держим лишь в определенные часы.
В живой природе полярной страны все как бы торопится захватить короткое лето. В прозрачных ледяных «тепличках» мы находили распускавшиеся растения и, несмотря на пургу и жестокие морозы, наблюдали над снежной тундрой первых крылатых разведчиков-птиц, спешивших иногда лишь для того, чтобы погибнуть. Так велика у перелетных птиц тяга на свою холодную родину, что их не останавливают тяжкие лишения и опасности, огромное пространство.
Необычайно быстро проходит у птиц весенняя «красная горка» — веселое время спаривания и брачных игр, ради которых самцы оделись в праздничные одежды. Не успеешь налюбоваться на игры птиц — у хлопотливой самочки уже заложено гнездо, искусно прикрытое сухою травой. Даже острый глаз хищника не всегда разглядит сидящую на гнезде птицу, расцветкой своего оперения слившуюся с растительностью тундры.
Еще пролетают над замолкающей тундрой холостые гуси — самцы. Нетрудно приманить и застрелить одинокого гуся, подыскивающего себе подругу. Пролетающий гусь непременно сделает круг и приблизится к стрелку, размахивающему над головой руками. Но и гуси-одиночки пролетают rice реже и реже. Только по-прежнему стон стоит от бесчисленных куликов, населивших все безграничное пространство тундры. В голосах птиц преобладают мирные, тихие звуки. Бурное время весны, соревнования самцов и веселого красования промелькнуло. Его сменили будни насиживания, накопления сил и выращивания потомства.
Под сухой круглой кочкой, покрытой бурой травою, я нашел гнездо куропатки. На соседней кочке сидел белоснежный самец-петушок, отчетливо выделявшийся на буром фоне тундры. В нем уже не оставалось грациозной живости, задора и красоты, которыми недавно мы так любовались. Утомленный весенними играми, петушок сидел, сидел понуро и неподвижно. Он равнодушно следил за моими движениями, не выказывая ни малейшего беспокойства. Я подошел вплотную к неподвижному петушку, и мне показалось, что птица ранена, не может летать. Я протянул руку — петушок вспорхнул. Распахнув крылышки, он тихо летел над самой землею, как бы приглашая меня за собою. Хорошо зная повадки птиц, точно таким приемом отводящих от гнезда хищников, внимательно смотря под ноги, я направился в противоположную сторону. Охотничья догадка оправдалась. Я ступал со всею осторожностью, разглядывая под ногами каждую кочку, каждую пядь земли. Как ни старался я разглядеть замаскированное гнездо — все старания были напрасны. Так и не удалось бы мне найти искусно скрытое гнездо, если бы я не наступил ногою на кочку. Под этой кочкой, покрытой прошлогодней бурой травою, в замаскированном гнезде таилась и пряталась наседка. Желтовато-серенькая курочка сидела в гнезде, прижав головку, поглядывая на меня блестящим черным глазком. Нагнувшись над гнездом, я попытался осторожно погладить притаившуюся наседку. Почувствовав прикосновение руки, наседка соскочила с гнезда, притворно волоча крыло, прихрамывая на одну ножку. В замаскированном гнезде я насчитал больше десятка яиц и, чтобы не дать им остынуть, поспешил поскорее убраться.
Очень часто у нас, у людей, бывает так: оскорбит, обидит кто-нибудь слабого, брякнет при женщине грубое слово, нередко «цари мироздания» бросают свою семью — жена остается с маленькими детьми мыкать горе, проклинать судьбу.
У огромного большинства птиц и зверей не так. Есть у животных и весенняя чистая любовь с прекрасными брачными играми, есть верность, дружба и самопожертвование. Многие звери и птицы, разбившись на пары, остаются навеки вместе: дружно строят гнездо, дружно выкармливают и воспитывают до последнего дня свое многочисленное семейство, а певчие птицы-самцы услаждают звонкими песнями сидящих на гнездах милых подружек. Бывает, разумеется, в птичьем и зверином мире совсем по-другому.; Дикая утка, к примеру, тщательно прячет от сладострастного и грубого мужа свое гнездо и, отлучаясь, чтобы положить яйцо, старается обмануть мужа. Найдет селезень гнездо — перебьет яйца.
Из всех диких птиц самая дружная, семейственная птица — куропатка. Мне куропатки напоминают старых уездных хозяек. Живут оседло, хлопотливо, добропорядочно. У людей-куропаток — занавесочки, самоварчик, цветочки на окнах. И непременно большой-пребольшой выводок.
Но эти же самые куропатки показывают изумительные примеры самопожертвования. Защищая детей, не задумываясь, жертвуют своей жизнью родители. В природе нередко встречаются крупные выводки куропаток — до двадцати пяти — тридцати штук. Наверное, можно сказать, что такой выводок составился из двух куропаточьих семейств — семья куропаток усыновила соседний осиротевший выводок, родители которого погибли; свои и чужие дети растут и воспитываются, как родные.
Здесь, в тундре, мне удалось наблюдать жизнь куропаток, не видевших и не боящихся человека.
С сегодняшнего дня солнышко покатилось под горку, к полярной зиме. Экая, говорят, наша сторонка, как где-то поют на Крайнем Севере безнадежную песенку:
Здесь мы словно в строгом мужском монастыре — ни единой женщины; бабьим духом, как говорится, и не пахло. Как Земля стоит от века веков, не было на берегах Таймырского озера легкой женской ноги. В прошлом году, говорят, прилетела с попутным самолетом — пилот Мальков пригласил — метеорологическая девушка Рая с Усть-Таймыри, всего на один часочек. Повернулась, как трясогузочка на береговой гальке посмотрела туда-сюда голубыми глазами и — до свиданья — улетела. Как трясогузочка. Так и не знаю, вздыхали или не вздыхали парни: без меня было.
Так строг и некасаем наш монастырь, даже портретов женских, простых фотографий что-то не видно, никто не показывает. В единственном завалявшемся номере «Огонька» нет ни одного женского изображения. И пусть не обидятся наши любимые жены, одни оставшиеся на трудном домашнем хозяйстве: без заботливой женской руки, сама собою движется наша суровая походная жизнь. Пусть не подумают, что без нежной руки мы совсем опустились, заросли грязью, забыли следить за собою.
Сказать нечего: на окнах «монастырского» нашего скита нет кружевных занавесок, нет праздничных скатерток и прочих прелестей домашнего обихода. Чудесно устраиваемся мы и на камне возле походной палатки, и, если даже не радует путников погода, надолго запомнится походная скудная трапеза, и чистое высокое небо, и горы, и голоса пролетающих над лагерем бесчисленных птиц. Странное дело: реже здесь слышатся скоромные, солёные разговоры и даже у самых заядлых любителей острой приправы как будто пропала до них охота. Нет-нет, добродушно пошутим над нашими холостяками: «Ну, как, кого во сне видели, блондинку или брюнетку?» — или неуемно-подвижный ботаник-профессор без нужды припишет в фенологический дневник своего ученика Окмира нарочно придуманную фразу: «Любовался-де на цветы и вспоминал глаза любимой девушки…»
О женщинах говорится уважительно. Кто знает, быть может, так, в одиночестве, происходит преображение и возникает мечта о Прекрасной Даме и Незнакомке, которые заслоняют от нас домашние неурядицы и кружевные занавески.
Вчера был памятный, незабываемый день. Утром — тишина, солнце, тепло. К вечеру подул восточный ветер, по всему озеру тронулся лед. Во время обеда кто-то взглянул в окно, громко крикнул:
— Скорее идите смотреть: лед тронулся!
Оставив обед, накидывая наспех одежду, мы выбежали на берег. Зрелище открывалось изумительное. Возле маленького домика полярной станции стояли люди, без шапок, в одних легких рубахах. На покрытом льдом озере от края до края зигзагами расходились огромные трещины, черневшие открытой водою. Обжигая лица, дул резкий ветер. Невообразимое, фантастическое совершалось на берегу. Движимое силой инерции, огромное ледяное поле напирало на берег. Светясь фосфорическим светом, льдины ломались, дыбились, рассыпались хрустальным порошком. На глазах наших росла огромная сказочная гора, вся светившаяся зеленоватым светом. Казалось, живая неведомая сила управляет движением льда. На вершине хрустальной горы вырастали чудесные башни, замки, фантастические города. Все это с шумом и шорохом тут же рушилось, рассыпалось в прах, и на глазах наших вновь возникали сказочные здания, мерцающие чудесным алмазно-голубым светом.
Светящиеся алмазные зеленоватые тяжелые льдины двигались, вырастали, обрушивались на отлогий берег, катя перед собою вывернутые со дна озера многопудовые камни, кувыркавшиеся по земле. Взволнованные необычайным зрелищем, по берегу с лаем и воем носились собаки. Люди стояли молча, не обращая внимания на пронизывающий ветер, трепавший волосы на их открытых головах. Изредка слышались короткие замечания:
— Какая силища!
— Красота!
— Вот, если на домики наши попрет!
— Кинооператоров бы сюда!
Впрямь, не хватало в тот час кинооператоров, чтобы запечатлеть необыкновенное зрелище, любоваться которым приходится очень немногим.
Не более двух часов продолжалось интересное явление. Силы, двигавшие льдами, встретив сопротивление береговой полосы, скоро иссякли, и живая сказочная картина застыла. Перед нами недвижно возвышалась высокая ледяная гора, светившаяся чудесным нежно-зеленым светом. С тихим шуршанием сыпались осколки льда, с хрустальным звоном струилась вода.
Не замечая насквозь пронизывающего одежду ветра, мы долго любовались чудесным зрелищем. Веселый и возбужденный зашел я обогреться в домик полярной станции. В уютно обжитых комнатках домашне пахло печеным хлебом, уютом теплого человечьего жилья, где соблюдались аскетический, дельный, «мужской» порядок и щепетильная чистота, которые можно наблюдать на дружных дальних зимовках.
Весь день полон перемен и событий. Утром собирались в дальний поход в восточную, неисследованную часть озера, готовили шлюпки и снаряжение, рассчитывая пробираться у берега каемкой открытой воды. К вечеру все вдруг неузнаваемо переменилось — двинулся лед, перед самыми окнами нашей зимовки словно в сказке высилась ледяная хрустальная гора. Освещенная полуночным солнцем, нависла густая лиловая туча, и над озером, покрытым посиневшим льдом, вдруг засияла, дугою перекинулась с берега на берег многоцветная радуга, как бы предсказывая перемену в погоде. Зрелище этой чудесной радуги было необычайно. Крепче и крепче нажимал ветер, хлестал крупный ледяной дождь; под напором сильного ветра кипела и волновалась в сузившихся заберегах холодная вода.
Днем мы ходили ловить в маленькой бухточке рыбу. Крошечным неводом-волокушей в одну тоню вытащили несколько десятков крупных сигов и целую кучу серебристых скользких хариусов, прижимавшихся у отмели к самому берегу. Рыба живым трепещущим серебром наполняла мотню волокуши. Множество рыбы лед прижал к берегу, загнал в бухту; вода кипела живою рыбой. Каждый заброс волокуши приносил обильный улов. Не обращая внимания на ветер и холодный дождь, весь день продолжали ловить рыбу в запас.
Вечером попечением нашего повара Михайлыча мы лакомились и грелись «многоэтажной» ухой, испробовать которую доводилось лишь немногим рыболовам.
Все жесточее и жесточее нажимал ветер, дощатые стены барака дрожали и колебались. Взглянув в забрызганное дождем окно, я увидел, как от берега к берегу, по огромному полю льда, зигзагами уходя вдаль, побежала черная трещина, неизменно и быстро расширяясь. Разбитое ветром огромное поле льда двинулось к югу. Темная грозовая туча стояла над южной частью Таймырского озера, сбрасывавшего с себя ледяные оковы. Странная ярко-лиловая молния сверкнула вдруг, ослепив глаза, глухо пророкотал гром. Никогда еще не доводилось мне видеть летнюю грозу в Арктике. Странно было слышать в этой холодной стране первую грозу, возвещавшую начало полярного лета. Быстрее и быстрее надвигалась туча, над ледяными полями вспыхивали лиловые молнии, и на глазах наших раскалывался и уносился ветром лед.
Ясный ветреный день. После вчерашнего «столпотворения» ясное, глубокое небо с летними кучевыми облаками. На озере движется лед: гонимые течением, медленно проплывают широкие ледяные поля, смыкаются и расходятся отдельные льдины, образуя чернеющие водою трещины и разводья. Необычайно это сочетание высокого летнего неба, вчерашней грозы, многоцветной радуги с холодным до* зимнему ветром и еще не растаявшим льдом, с белыми пятнами снега, всюду разбросанными по тундре.
По наблюдениям старых зимовщиков, дней через десять-двенадцать должно очиститься озеро, но еще долго будет стоять лед в устье реки Нижней Таймыры, не раньше августа могут ходить по реке катера. Так коротко в этой полярной стране настоящее лето. А в сентябре уже вернется зима, озеро покроется молодым льдом, начнутся пурга и метели.
Над примолкнувшей тундрой, над берегами озера летят и летят косяки гусей. Гуси направляются линять на восток, в пустынную недоступную часть тундры. Ночью и днем слышатся их знакомые голоса. Возле самого дома, под окнами, появились цветы, пахнущие сильно и пряно. На склоне останца маленький нежный цветочек вытянулся, доверчиво склонил головку на плоский камень, как на подушку. Здесь, на камне, согретом скудным полярным солнцем, ему теплее.
На полярных зимовках, как и во всех многолюдных экспедициях, бывают дельные люди и бездельники, скучные и веселые, бодрые и унылые, здоровые и больные. Ни одна зимовка не проходит без мелких и крупных недоразумений, не всякий способен выдержать, перенести спокойно долгую полярную ночь, вынужденную скученность. Все переговорили, перечитали все книги, рассказали все анекдоты, переслушали потертые пластинки, каждый о каждом давно знает всю подноготную. Люди надоедают ДРУГ дружке, все присмотрелось, прислушалось, изучены недостатки и достоинства каждого зимовщика, нервы необычно напрягаются. Некоторые от избытка молодых сил начнут возню, шуточную потасовку, борьбу, все летит кувырком: столы, табуретки. Не мудрено, что сорвется иной раз в раздражении обидное для товарища словечко, завязывается ссора, кажется, навеки разошлись, поссорились люди, и уже никогда им не помириться, не стать вновь друзьями. Но споры и недоразумения обычно заканчиваются так же скоро, как и возникают, все забывается — дружной, крепкой семьею живут зимовщики. А приходят горячие дни работы — и все дурное уляжется, не щадя сил и здоровья трудятся люди, работа всех объединяет, каждый каждому старается помочь, опытный обучает неопытного. Во всей силе вдруг сказывается та дружная, крепкая мощь, которая помогает русскому человеку в трудные, ответственные и трагические минуты чудесно объединиться, слиться в единое дыхание, единым махом поднять тяжести, на удивление изумленному чужеземцу.
Много знавал я людей, полярных советских зимовщиков, для которых Арктика делалась как бы второй родиной, — вновь и вновь тянуло их на зимовки в ледяную холодную пустыню. Были среди этих энтузиастов Арктики городские избалованные люди, рабочие и интеллигенты, были привычные к северу промышленники — архангельцы-поморы, были и уроженцы солнечной ласковой Украины, выросшие среди садов и баштанов. Этих разнообразнейших по своему происхождению людей одинаково манила Арктика, суровая ее природа, и не раз случалось, побывав на родине, они опять возвращались в полюбившуюся им пустыню.
Первобытная жизнь лицом к лицу с природой особенным образом влияет на людей. Мужественные и сильные закалялись; капризных и избалованных уличало их поведение. В трудных походах и передвижениях люди объединялись, суровая природа воспитывала, облагораживала человека. В походе, как и на войне, все были товарищами, друзьями, в трудную минуту спешили друг другу помочь. В природных условиях определяются характеры и качества человека; здесь все на виду, нельзя прикрываться словами: лентяй остается лентяем, труженик — тружеником.
И быть может, лучшими товарищами, крепкими и неутомимыми работниками, не знавшими усталости, были промышленники-архангельцы. На этих простых и отважных людях многое держалось. В походе, в трудных, почти невыносимых условиях они не теряли своей спокойной уверенности. Неизбывная веселость, находчивость выручали их в самых тяжелых положениях. В этих смелых людях, прямых наследниках отважных мореходов-поморов, выражались те духовные качества, которыми богат и силен русский талантливый коренной человек.
Из таких незаменимых в походе людей был и наш спутник — архангельский промышленник Веня. С большим удовольствием вспоминаем теперь мы наши подчас нелегкие и утомительные походы. Для непривычного к путешествиям человека тяжелой, пожалуй, покажется жизнь в походной палатке. В суровой стране редки теплые тихие дни. Однажды на стоянке нас застала жестокая длительная непогода. Ветер вдруг подул с севера, к самой земле прижимая распустившиеся желтые и голубые цветы. Посыпался снег, полил косой ледяной дождь, временами насквозь пробивавший маленькую нашу палатку. Со всех сторон подтекает вода, отовсюду дует, течет. Давно уж подмокли постеленные на земле шкуры, насквозь промокла одежда. В такие часы не раз приходят невеселые мысли. Лежишь, лежишь
— А ну, не погреться ли нам чайком? — скажет, бывало, Веня.
— Да разве можно на таком ветру чай вскипятить?
— Будет сделано! — скажет Веня.
Этот незаменимый в походах человек в самом деле мог совершать чудеса. Он разводил огонь, когда, казалось, не было никакой возможности выбраться из палатки и стоять на ногах, отыскивал топливо и воду, безошибочно находил верную дорогу, видел и слышал так, как может видеть и слышать природный промышленник — и охотник. Партия ботаников, возвращавшаяся по озеру в бурный день на парусной лодке, жизнью обязана Вене, доставившему ботаников через бушующую стихию.
Это о таких простых северных русских людях, как наш спутник архангельский промышленник Веня, писал еще в начале прошлого века один из популярных путешественников:
«Я не могу отказать русскому человеку в самом решительном подтверждении свидетельства, которое уже не раз ему воздавали. Во всем свете едва ли найдется другой, кто мог бы помериться с ним в самой гибкой во всем находчивости, особенно с русским, выросшим в безлюдных пустынях глубокого севера. Для него, собственно, изобретена фраза: мастер на все, хотя она не одно и то же, что «во всем мастер». И если прибавить к тому неистощимое юмористическое добродушие, каким сопровождается эта находчивость, то можно решительно сказать, что именно русский по преимуществу создан быть путешественником в лучшем смысле этого слова».
Огромный рост и физическая сила еще не всегда верные показатели пригодности человека для работы в тяжелых арктических условиях. Я знавал очень слабых и пожилых людей, коренных избалованных интеллигентов, отлично и безропотно выдерживавших трудные зимовки. Это были самые лучшие, внимательные, скромные, нетребовательные товарищи. Ворочавшие бревнами и хваставшие всяческими подвигами болтуны, случайно устроившиеся на зимовку, быстро пасовали.
Слишком разговорчивые, неумеренно экспансивные люди на долгих зимовках так же невыносимы, как и мрачные желчные ипохондрики, во всем и всегда проявляющие свое недовольство; Страдающий недержанием слова влезает в каждый, едва завязавшийся разговор своих иногда очень молчаливых и скромных товарищей, и тогда уже никакая сила не заставит его остановиться. Слово за словом, в десятый раз, не обращая внимания на замечания и шутки, подчас и бесцеремонные, расскажет он уже давно знакомые и рассказанные истории, от которых всем станет тошно. Но еще хуже жалобщики, нюни и матерщинники — случайные обитатели зимовок. «В семье не без урода!» — говорит пословица. Бывали и на советских зимовках случайные, неподходящие люди. Как и везде в человеческой жизни, самые неприятные — самовлюбленные карьеристы, равнодушные себялюбцы, самодовольные дураки. Суровые условия жизни обычно быстро отсеивают лишних людей: так сами собою нередко создавались дружные коллективы.
Помнится, у американского полярного исследователя Бэрда читал (да и сам думал) очень верное наблюдение: в его антарктические экспедиции нередко просились люди некоторым образом травмированные: политические неудачники, надеявшиеся вернуть себе утраченную славу; случалось, уголовные преступники, спасавшиеся от преследования; семейные несчастливцы, искавшие покой сердцу, измученному бесплодными любовными терзаниями.
Но есть и другие, так сказать, «одержимые» путешественнику. На этих-то одержимых все стояло, стоит и будет стоять. К таким одержимым относятся Нансен, Седов, Амундсен, быть может, и сам Бэрд. Этих великих духом людей в полярные страны гнали не личные соображения и не мелкие тревоги за собственную судьбишку. Полярные путешествия были их стихией. Они родились и росли, чтобы стать полярными путешественниками.
Наша походная палатка разбита на берегу ручья, проложившего себе путь в снегу. На сухой проталине лежат убитые на обед куропатки. Вокруг тундра, бескрайний однообразный простор, пологие бурые холмы и долины, еще укрытые слежавшимся зимним снегом. Возле палатки растут цветы. Голубые и желтые венчики треплет и принимает к земле ветер. Изредка над цветами пулей промчится шмель, сядет на закачавшийся, не выдерживающий его тяжести цветок.
Над ручьем и открытою тундрой все время летают гуси. Они кружатся небольшими косяками, то присаживаясь на поляну, то опять поднимаясь. Выйдя из палатки, изредка наблюдаем оленей, спокойно пасущихся в обширных долинах. Дважды я встречал волков, подбиравшихся к стаду оленей. Разбойники пробирались в глубине долины, останавливались и прислушивались к звукам, с необыкновенной отчетливостью разносившимся над пустынной тундрой. Зарядив картечью ружье, я долго стоял неподвижно. Ветер донес, до разбойников запах человека, и они быстро метнулись, трубою вытянув хвосты и прижав уши.
Странное дело, в ветер и стужу, под грохочущим полотном мокрой палатки я видел волшебные легкие сны. И засыпал и опять просыпался — и легкие воздушные видения меня обступали. Во сне я видел друзей, голубое прозрачное море, по которому сновидения меня носили на легких парусах. Бодрое, веселое наше настроение поддерживал Веня, рассказывавший веселые истории из прошлой архангельской жизни.
Мы, путешественники и охотники, с особенным величайшим удовольствием вспоминаем пережитые некогда невзгоды, дни, проведенные в палатке, в пустынной тундре^ Каждая подробность путешествия врезалась в память.
То, что подчас казалось невыносимым и крайне тяжелым, вспоминается как лучшее и приятное. Мы вспоминаем дни наших лишений, тяжелые ночевки и опасные переходы, друзей, с которыми в походе навеки завязались лучшие отношения, природу — и уж вновь сосет нас червячок странствий, власть которого знает каждый путешественник и страстный охотник. И не соблазнишь нас ни уютной квартирой, ни веселым и людным курортом. Вдруг невыносимой покажется городская торопливая жизнь — и потянет опять путешествовать в далекие страны, потянет к родной земле, к простым и понятным людям, к любимой и ясной природе. Так уж устроен каждый из нас, путешественников, и по-другому мы жить не можем.
В долгой жизни своей видывал я путешественников, до глубокой старости не утративших, несмотря на возраст и возраставшие трудности, своей страсти. Вновь и вновь пускались они в путешествия. В привычных лишениях и трудностях к ним вновь возвращались бодрость и молодости, с новой силой принимались они за любимую работу.
Ясный, солнечный день. А ночью заморозок, наст, ветер. Этот настойчивый пронзительный ветер не стихает. Мы живем точно на сквозняке, дующем вдоль грандиозной впадины, образовавшейся внутри полуострова, — огромной пустынной страны.
Сегодня в ночь партия геологов тронулась в трудный путь. Минувший день прошел в сборах, предотъездной сумятице. Люди торопились уложить снаряжение, багаж, вымыться в бане, выстирать бельишко; каждый обслуживает сам себя. Это немного напоминает войну, боевые походные будни. Сотни километров с тяжелым грузом за плечами проходят исследователи, почти на каждом шагу встречая препятствия. Заглазно трудно представить лишения, которые приходится испытывать людям, оторванным от основной базы, вынужденным работать, не зная отдыха, в суровых условиях. В растерзанной ветром палатке, на голой земле, в лютую стужу или под дождем живут они нередко целые месяцы. Негде отдохнуть и негде помыться. Возвратившись с работы, на скорую руку готовят они обед, развешивают и сушат (когда возможно) промокшую одежду, ползком забираются в свое полотняное жилище, стараясь прикрыться походным тряпьем. Ветер нещадно треплет палатку, осаждают в летнее время комары, льет дождь, завывает подчас злая пурга. Нужны крепкое здоровье, хорошая выдержка и закалка, умение терпеливо переносить самые тяжелые невзгоды, чтобы благополучно закончить тяжелый рискованный поход. Но странное дело, редко кто простуживается: холод и ветер как бы разогнали все недуги, необыкновенно крепко спится иной раз под звуки пурги, светлые снятся; сны.
По крутому распадку, наполненному снегом, спускаемся в глубину промытого рекою каньона. Суровые, выветрившиеся скалы высятся над головою, заслоняя яркий свет солнца. В этих скалах, в обломках размытых камней тщательно роются геологи, вооруженные длинными молотками. У подножия отвесной каменной стены они терпеливо копаются в камнях и осыпях, дробят ножами рассыпающуюся на куски породу. Опытный глаз геолога в хаосе первобытных наслоений находит нужное, точно различает характер и происхождение древнейших напластований. Перед взором геолога шаг за шагом раскрывается отдаленное прошлое холодной, некогда неведомой страны. В кусках породы (глинистый сланец) с поразительной четкостью отпечатались створки древних моллюсков, узорчатые ходы давно вымерших морских червей. Сколько десятков и сотен миллионов лет миновало, когда в этих пустынных краях бушевало море! Необычайные находки помогают геологам с большою точностью определить «возраст земли» и напластований. Работа геологов и биологов здесь как бы смыкается. Для наблюдений геологов особенно удобны глубокие речные размывы. Здесь обнажается структура напластований, сама собою проясняется картина прошлого.
У опытного геолога-изыскателя, как и у нашего брата-охотника, вырабатываются особенная острота глаза, нюх, острое чутье. Под землею, кажется, видит он драгоценные минералы, сложные отложения. По незначительным на первый взгляд приметам свободно читают геологи историю Земли, со спокойной уверенностью углубляются в непостижимые доисторические глубины. По мельчайшим находкам, древнейшим напластованиям, открываемым в толще земной поверхности, на скалах и обрывах читает геолог интереснейшую книгу событий и величайших земных катастроф. По черточкам, оставленным на поверхности камня, определяет он направление движения льдов в ледниковую эпоху.
Порывшись на берегу ручья, геолог показывает маленькую, отлично сохранившуюся раковину. Я внимательно рассматриваю находку, спрашиваю:
— Сколько же лет этой раковине?
— Раковина принадлежит к четвертичной эпохе, — отвечает геолог. — Как видите, здесь песок. Несомненно, в этих местах был морской пролив, соединявший нынешнее Карское море с морем Лаптевых. В те времена полуостров Челюскин был островом, отделенным от материка глубоким проливом.
Ученые до сего времени спорят о величине и характере ледникового покрова. Двигавшиеся с севера льды пропахали в земном массиве огромную глубокую борозду — так образовалось озеро. В образовавшуюся впадину хлынули воды. Накопившаяся вода промыла выход — так образовалась река, соединившая озеро с морем. Очень может быть, что в глубокой древности здесь были другие реки и озера. Море приходило и уходило, обнажались залитые водою огромные пространства суши, горы поднимались из глубин вод, море отступало.
Возвращаясь из очередной экскурсии к отрогам гор Бырранга, в числе обычных сборов геологи однажды принесли несколько камней самоцветов, найденных в каменных россыпях и распадах. Небольшие разноцветные камешки (подобные камешки-самоцветы нередко встречаются В горах Южного Урала) были похожи на окаменевшие полупрозрачные капли светло-зеленого цвета. Крепкие камешки эти резали стекло. Кроме изумрудно-зеленых камней и осколков, геологи принесли чудесные, изумительно правильной формы кристаллы неведомого, намагниченного минерала. Стрелка карманного компаса, по словам геологов, сильно пляшет в местах нахождения этих минералов. Вот они — первые находки, обещающие новые интересные открытия.
Необычайно обильна природными богатствами малоисследованная пустынная страна. В размывах реки пласты каменного угля лежат на поверхности земли. Наша походная палатка разбита возле месторождения каменного угля, на берегу ручья. Пласт каменного угля лежит здесь на поверхности земли. Осколками черного угля покрыто дно ручья, в котором, поблескивая серебром своей чешуи, веселыми стайками снуют быстрые хариусы — проворные веселые рыбки, живущие в быстрых студеных протоках. В течение долгой зимы этим углем, который возили зимовщики на собаках, отапливались жилые помещения на берегу Таймырского озера. Прекрасного качества уголь горит даже в обычном походном костре, заменяя отсутствующее в тундре древесное топливо. Чтобы разжечь небольшой костер, достаточно несколько лучинок и ложечки керосина. В сооруженном из камешков очаге мы стряпаем наш походный обед, кипятим большой чайник — верный спутник каждого охотника и путешественника.
Из великого множества птиц, ежегодно прилетающих гнездиться на побережье Полярного океана, самой редкостной и красивой птицей знающие люди справедливо называют краснозобую казарку. В ее праздничном необычайном наряде нет ярких кричащих красок, свойственных некоторым экзотическим птицам, но как прелестен украшающий ее шею и головку затейливый узор, червонно-бронзовая грудь, изящная маленькая головка! За редкостную эту птицу владельцы европейских и американских зоопарков платили сотни золотых рублей.
Как уверяют ученые орнитологи-птицеведы, краснозобые казарки живут и гнездятся лишь в пределах нашей страны. Осенью и весною совершают они долгий путь — от южной части Каспийского моря до пустынных берегов холодного океана. Путешествуя некогда в краю птичьих зимовок, я наблюдал краснозобых казарок в заповеднике имени С. М. Кирова, в заливе Кизил-Агач. Чудесные птицы кормились на отмелях мелководного залива. Быстрыми табунками пролетали они на жировку в Муганскую степь. Ранней весною возвращаются казарки на далекую свою родину.
На одном из островков Таймырского озера мы обнаружили гнездовье краснозобых казарок.
В маленькой лодке, подхватываемой волною, я осторожно причаливаю к пустынному островку, сойдя в воду, вытаскиваю лодку на прибрежные камни.
Тихонько, без охотничьего ружья, которое мне здесь не нужно, обхожу небольшой каменистый остров. Из-под моих ног с криком тревоги слетают гнездящиеся на каменной отмели крикливые чайки, кружат и падают над моей головою. В их криках мне как бы слышатся слова тревоги и брани.
«Чей ты? Чей ты?» — взлетая и падая, спрашивают чайки.
«Чужой! Чужой! Чужой!»
«Опасность! Опасность!»
«Уходи! Уходи!»
«Ушел! Ушел!»
«Чорррт! Чорррт! Чорррт!» — пикируя над самой моей головою, грозно бранятся поморники.
В глубине острова, среди обломков камней, гнездятся краснозобые казарки. Их гнезда скрыты на южном склоне скалистого островка.
Сидящих в пуховых гнездах казарок трудно увидеть. Так сливается окраска их нарядного оперения с цветным узором лишайников на окружающих гнезда обломках камней. Иногда птицы срываются из-под самых ног. Невольно вздрагиваешь от шумного взлета, от тревожного крика напуганных птиц.
Некоторые смелые птицы продолжают сидеть в своих пуховых гнездах. Совсем близко можно любоваться чудесным их оперением. Я вижу черные глазки, маленький клюв, пестрый чертеж полосок на вытянутой червонно-золотистой шее.
Слетевшие с гнезд казарки садятся у берега на воду, Колыхаясь на волнах, они внимательно следят за незваным гостем, неторопливо обходящим их заповедный остров.
«Хорошо бы, — думаю я, — одному поселиться, пожить на этом сказочном островке. Сторожкие птицы, наверное, скоро привыкнут к человеку, не причиняющему им никакого вреда». Проходя птичьим островом, я вспоминаю моего приятеля, ученого-орнитолога, с которым познакомился некогда в краю птичьих зимовок. Приятель рассказывал мне, как, изучая повадки птиц, он жил в палатке на пустынном песчаном островке, сплошь покрытом птичьими гнездами. Птицы пригляделись и привыкли к поселившемуся на островке человеку и совсем его не страшились. Они не слетали, когда он подходил к гнездам и трогал наседок руками. Палатка его была разбита в центре птичьей колонии. Ученый-птицевед засыпал и просыпался под крики птиц. Из палатки он наблюдал, как в ближайших гнездах вылуплялись птенцы, как выкидывали птицы из гнезд разбитую скорлупу, кормили птенцов. Подраставшие птенцы забегали в палатку. При появлении хищников взрослые птицы дружно отстаивали своих птенцов. Тучею кружились они над залетевшим крылатым хищником, поливая его густым дождем известкового помета. Опозоренный, политый белым пометом хищник торопился убраться.
Я брожу по скалистому острову, любуясь на сказочных краснозобых казарок. Встревоженные птицы как бы привыкают ко мне, спокойно усаживаются на свои гнезда. Окруженный птицами, долго сижу у подножия небольшой, нагретой солнцем скалы, возле которой голубым ковром цветут полярные незабудки.
Выходя в тундру, почти всякий раз видим оленей. Робкие животные пасутся обычно у подножия каменных останцов, на склонах пологих холмов, в долинах рек, во всех направлениях пересекающих тундру. К пасущимся диким оленям трудно подойти близко. Человеку в тундре нелегко укрыться. Издали замечают человека спокойно пасущиеся олени. Лишь изредка, скрываясь за выступами каменных останцов, удается накоротке наблюдать оленей. Спокойно бродят они небольшими дружными табунками, то поднимая, то опуская головы, украшенные ветвистыми рогами. Поразительно сливается окраска их меха с окраскою тундры.
Малейшее дуновение ветра доносит до оленей запах человека. Сторожко поднимают они свои красивые головы. В бинокль можно увидеть, как кидаются животные в бегство, исчезают за холмами пустынной тундры.
В просторах Таймырского полуострова еще сохранились многочисленные стада диких оленей. Подобно пролетным птицам весною, совершают они долгий и трудный путь на новые пастбища в холодный край, никогда не посещавшийся человеком. Здесь, на севере Таймырского полуострова, олени были в безопасности от охотников, подстерегавших их на берегах озер и рек. Несомненно, дикие олени, в великом множестве приходившие каждое лето на пастбище в эту страну, сохранились благодаря ее недоступности.
Я не знаю и не видел животных более кротких и беззащитных, чем северный олень. В прекрасных темных глазах оленя — скорбь и покорность мученика. У северных оленей множество врагов, начиная от злых оводов, в летние месяцы преследующих стада, и кончая волками и человеком. На огромное пустынное кладбище похожа тундра* усеянная костями погибших оленей. Сколько веков и тысячелетий лежат здесь эти кости, выбеленные солнцем оленьи голые черепа, потонувшие в оттаявшей мерзлоте позеленелые ветвистые рога?
Стада оленей неизменно сопровождают полярные волки. Больных и ослабевших, отбившихся от стада оленей, разбойники-волки уничтожают беспощадно. Быть может, поэтому среди диких оленей не бывает повальных заразных болезней, которым так часто подвержены домашние ручные олени. Волки здесь как бы выполняют роль жестоких и неумолимых санитаров, уничтожающих каждое заболевшее животное. Странное дело: количество волков, преследующих стада оленей, не увеличивается. Природа сама устанавливает (как везде и во всем) строгое равновесие. Не будь злых санитаров-волков, очень возможно, что все олени погибли бы от повальных болезней. Таковы неумолимые и разумные законы природы.
Еще весною мы наблюдали ранний ход диких оленей. Небольшими табунками олени двигались по льду Таймырского озера, переправлялись с юга на север, на пустынный северный берег озера, куда люди еще никогда не проникали. В солнечные ясные ночи и дни на ослепительной белизне снегов мы наблюдали медленно двигавшихся животных.
Наши охотники устраивали иногда засаду у небольшого каменного островка, мимо которого проходили усталые олени. Я не принимал участия в этой охоте. По рассказам охотников, олени подходили иногда почти вплотную к зарывшемуся в снег человеку. Слышались сухие винтовочные выстрелы.
Убитые и раненые олени падали в снег, кровавя ослепительно чистую его белизну, мучительно бились в предсмертных судорогах. Жестокою смертью кончался их путь на север, в некогда безлюдную молчаливую страну, где ружейные выстрелы еще не нарушали торжественной первобытной тишины.
Охота на кочующих усталых оленей была, впрочем, необходимостью. Нам нужно было кормить собак, питаться самим. Весенняя охота продолжалась недолго. Застрелив десятка два оленей, самые заядлые охотники вскорости прекратили стрельбу, и мы спокойно наблюдали весенний ход оленей. Разбившись на небольшие табунки, бродили они по склонам бесчисленных холмов, разрывая копытами снег в поисках скудной пищи.
Некогда дикие северные олени водились и паслись по всему обширному побережью Полярного великого океана — от Кольского полуострова и северных берегов Норвегии до далекой Камчатки. Бесчисленные стада оленей кочевали по крайнему северу Американского материка, в Гренландии и на Шпицбергене. Пробиваясь некогда на север пустынного Карского моря, покрытого почти непроходимым льдом, мы находили рога диких оленей на вновь открываемых островах.
В настоящее время диких оленей осталось немного. Их беспощадно истребляли охотники, вооруженные современным оружием, ловили и съедали голодные полярные волки.
Люди, обитавшие на далеком севере нашей страны, жившие первобытной кочевой жизнью, с незапамятных времен приручали и одомашнивали диких оленей. Одомашненные олени, по своему внешнему виду ничем не отличимые от оленей диких, стали необходимыми друзьями кочевника-оленевода. Оленеводство сделалось основным хозяйством первобытного человека. Не требуя большого ухода, домашние олени спасали жизнь человека, помогали ему перебираться с места на место, кормили, одевали. Зимою они ходят в запряжках, перевозя семью и имущество хозяина. Мясом оленей люди питаются, из меха оленей шьют одежду и обувь. Шкурами оленей покрывают свои переносные чумы, накрывают детей и спят под теплыми оленьими мехами. В играх, сказаниях, обрядах и песнях северных народов видное место отводится верному другу — оленю.
Но и жизнь человека в силу необходимости приспосабливалась к жизни и привычкам оленей. Стаду диких и домашних оленей необходимо часто менять пастбища, переменять опустошенные, объеденные места. Люди следовали от пастбища к пастбищу за своими стадами. Так возникла вечная кочевая жизнь первобытных оленеводов. Вместе со стадами домашних оленей люди передвигались по обширной тундре. В примитивном быте кочевника-оленевода все было приспособлено к этим вечным кочевникам: утварь, жилище, домашнее устройство. С необычайной легкостью, поражавшей стороннего наблюдателя-европейца, снимались оленеводы с места и вновь садились. Это кочевое устройство вошло в плоть и кровь северных народов, и редкий кочевник соглашался менять свой привычный быт и уклад на оседлую и спокойную жизнь цивилизованных людей.
Домашнее оленеводство с незапамятных времен развивалось только на севере нашей страны. Ни в Америке, ни в северных местностях других стран люди не знали[8] домашнего оленеводства. Великую помощь оленеводам в пастьбе оленей оказывают приученные к этому делу собаки. Собаки охраняют и пасут стадо, помогают и пастухам собирать оленей, подгоняют к стаду отбившихся быков. У каждого пастуха имеются две-три собаки-помощницы. Оленеводы не долго задерживаются на месте со своим стадом. Через два-три дня чум снимается, и люди двигаются на новое место, где еще не подъеден корм. Выеденная растительность медленно возобновляется в тундре. Нужны годы, чтобы раз выбитое пастбище возобновилось. Все шире и шире приходится ходить оленеводам в поисках нетронутых мест. Широка, обширна тундра, но и много выбивают тундры олени.
Среди домашних оленей нередко бывают повальные болезни. От сибирской язвы и копытной болезни погибали тысячи, десятки тысяч голов. От больных оленей заражались сибирской язвой люди. Опустевали огромные пастбища, вымирали людские стоянки. Всюду в тундре белели кости оленей, стояли вымершие чумы. К этим вымершим пастбищам люди опасались приближаться, и зараженные пастбища долгое время оставались пустынными — ни одно стадо к ним не подходило близко.
В тех местах, где дикие олени могут встречаться с домашними, нередко происходит спаривание. В пору гона в стаде домашних оленей нередко появляется дикий олень-самец. Дикого оленя трудно превратить в домашнего. Многочисленные попытки приручения диких оленей обычно кончались неудачей. Домашние олени, оставшиеся на воле, иногда обращаются в первобытное состояние, дичают, пасутся и живут вместе с дикими. Такое явление особенно часто в местах, где домашние олени гуляют на свободе, без присмотра собак. Так, например, на Чукотке, случалось, дичали целые стада.
Во время гона самцы — хоры[9] приобретают неприятный запах, мясо их несъедобно. Ненцы-оленеводы кастрируют самцов, достигших семилетнего возраста. К стаду подпускаются молодые, сильные олени и подростки. Часто происходит так, что во время драки взрослых сильных оленей с важенками спариваются слишком молодые олени — это ведет к вырождению стада. Взрослых оленей кастрируют для того, чтобы употреблять их в езде; важенок запрягают только яловых. Неплодные важенки — хаптарки особенно ценятся в быстрой, но недолгой езде. Вся тяжелая работа ложится на взрослых самцов. Олени привыкают к человеку, слушаются его голоса, работают до полного изнеможения. Олени — это извечные мученики. Прекрасные темные глаза оленей тоскливы и покорны.
На покрытых мелкою галькою берегах залива зацвели крошечные камнеломки — саксифрага флагелларис. Небольшой желтый цветочек этого удивительного растения здесь не приносит семян. Саксифрага развивается на особых усиках — волосках. Эти длинные усики материнское растение выбрасывает во все стороны от себя. Каждый усик завершается загнутым кверху полозочком, удобно скользящим по земле. На усиках висят крошечные зародыши с готовой уже корневой системой. Как только корни зародыша коснутся свободной почвы, молодое растеньице укрепляется, начинает расти. В первое время жизни этих новорожденных материнское растение продолжает питать своими соками все многочисленное новорожденное потомство. Позже связь между материнским растением и детьми нарушается, связывающие их нити ссыхаются, и мать погибает, дав жизнь целой колонии детей.
На береговой гальке очень удобно наблюдать эти родственные колонии. Между камешками гальки видны розоватые, похожие на крошечные шишки еще не развившиеся растения и уже взрослые, осыпанные золотыми цветами. Тут же остатки мертвых материнских растений и иссохшие тонкие усики, некогда соединявшие растения с их погибшими матерями. Точно такие растения ботаники находят на юге, в Альпийских горах. Быть может, на далеком юге эти растения приносят семена. В холодной стране они сохранили способность бесполого размножения. Их цветы остаются неоплодотворенными. Дав жизнь детям, девственница-мать погибает.
Бродя по открытым проталинам в оживающей тундре, я попал в целую «березовую рощу». Под моими ногами, ища защиты от холода, стелились по земле крошечные полярные березки. Высота деревьев едва достигала десяти-двадцати сантиметров. Однако это были настоящие березы с надувшимися весенними почками, готовыми распуститься. Множество куропаток перелетало и токовало в этой удивительной маленькой роще.
Я с трудом выдернул из земли крепко державшееся корнями, покрытое почками корявое деревцо и положил в сумку. Дома, в бараке, я поставил деревцо в бутылку с водою, и через несколько дней в теплоте готовые почки стали доверчиво распускаться. Из них показались сложенные гармоникой зеленые нежные листочки, и все растеньице вдруг оживилось. Это была настоящая весенняя березка с крошечными круглыми и зазубренными листочками, величиной с крылышко мухи. Деревцо пахло обыкновенной березой, и этот знакомый запах весны особенно напоминал родину, детство, распускающийся лес и любимую мною весеннюю охоту.
Таким же крошечным кустарничком здесь растет ива. Тонкие упругие стебли ее прячутся в земле, поросшей мертвой травою. На тоненьких ветках надулись весенние пуховки. Странно видеть эти знакомые ласковые шелковистые пуховки среди незнакомой и такой чуждой природы.
Возвращаясь с охоты, мы подходили к маленькому домику полярной станции на берегу Таймырского озера. Над нашими головами кружились дикие гуси, из-под самых ног с треском взлетали куропатки, на береговой гальке шныряли бесчисленные кулички.
Следя за движениями зверька, я положил на его пути убитого мною, еще теплого гуся. Увидев лежавшую на земле птицу, горностай бросил свою добычу и жадно вцепился в окровавленную птичью шею.
Я поднял тяжелого гуся вместе с жадно вцепившимся в него зверьком. Держа в протянутой руке гуся, я близко разглядывал маленького кровожадного хищника.
Чтобы сбросить горностая, я крепко встряхнул тушку гуся. Горностай упал на каменную гальку, но тотчас кинулся к лакомой добыче. С необыкновенным проворством он взобрался по моей одежде на плечо и опять вцепился в гуся, которого я продолжал держать в руке. Так несколько раз я сбрасывал жадного горностая, но он тем же путем возвращался на гуся. Ни малейшего страха не проявил он к человеку и вел себя как отчаянный разбойник.
На берегах Таймырского озера мы часто видели горностаев. Эти смелые отважные зверьки переплывали широкие заливы, пускались в далекие путешествия. В желудках пойманных крупных рыб мы не раз находили проглоченных горностаев. Хищные рыбы охотились за горностаями, переплывавшими обширную гладь озера, и заглатывали их, как обычную добычу.
Смелый горностай поселился в подполье нашего домика. Мы не раз наблюдали, как появлялся он из своего надежного убежища, привлекая внимание собак. С яростным лаем собаки бросались за смелым разбойником, но он всегда очень ловко увертывался от своих врагов, со сконфуженным видом возвращавшихся после неудачной погони.
Однажды, вернувшись с рыбной ловли, мы оставили нашу добычу в сенях. Наполненный крупной рыбой таз стоял на высокой табуретке.
После рыбной ловли мы пили чай в маленькой кухоньке нашего домика. В открытую дверь было видно, как в сенях появился проворный горностай. Попивая чай, мы наблюдали, как, взобравшись на таз, горностай пытается утащить тяжелую рыбину. Он долго возился с тяжелой добычей, стараясь утащить рыбу в подполье.
Собаки ежедневно пытались поймать горностая, который не давал им покоя. Уж$ в конце лета справилась с горностаем самая умная наша собака Тайга. Целыми сутками, отказываясь от еды, неподвижно лежала она у самого лаза, из которого обычно появлялся из своего у бе-, жища хитрый зверек. Однажды ей удалось обмануть его. Она схватила горностая в тот самый момент, когда он вылезал из своей норы, и через минуту от храброго горностая остались лишь клочки шерсти и яркая на снегу кровь.
Так бывает: росту человек саженного, силы непобедимой, кулаки по пуду. Станешь, бывало, расспрашивать: «Ну как, грозен, чай, ваш Добрынюшка-богатырь?» Засмеются все, а сам богатырь глаза отведет. «Да что ты, — скажут вам, — наш Добрынюшка-богатырь мухи еще не обидел». И видишь вдруг: впрямь такой мухи не обидит. А случается и наоборот: росту и силы пшик, а задору, а злобности, а шуму на десятерых наберется. Это и у людей и у зверей одинаково.
Не видел я зверя злобнее бесхвостых мышей-пеструшек, зимою и летом живущих в полярной тундре. Сколько раз бывало: идешь по тундре, наступишь на кочку — такое поднимется верещанье, писк, даже подчас вздрогнешь. Глядишь — под ногами маленькая пеструшка. И с какой необычайной яростью бросается она на ваши огромные по сравнению с нею сапоги! Крошечные глазки горят, вострые зубки злобно оскалены. «Ну, — думаешь, — дать такому зверьку медвежью силу да львиный рык — не было бы на всем свете зверя страшнее!»
У северных охотников есть такая примета: если в тундре много пеструшек, будет зимою богатая охота. Пеструшками питаются в тундре белые лисицы — песцы. Зимою песцы откапывают пеструшек под снегом, а летом ловят их на земле.
Вышедшая из-под снега тундра во всех направлениях изрыта бесчисленными ходами, некуда ногу поставить. Ходы эти проделаны пеструшками в зимнее время: так, в течение долгой зимы под покровом снега продолжается невидимая, очень суетливая жизнь беспокойных зверьков. В бесчисленном лабиринте ходов юркие зверьки кормились, рожали и выхаживали потомство. Эту подснежную жизнь пеструшек нарушали бродившие по тундре песцы, с необычайною быстротою раскапывавшие снег и ловившие пеструшек. Чутье и острейший слух помогали песцам безошибочно находить живую добычу под толщею снега.
Никого, кроме лютых врагов, не видят в тундре маленькие пеструшки. Беспощадно глотают их хищные птицы, и даже миролюбивые травоядные олени не прочь полакомиться мясом пеструшки. Давно бы перевелись они в тундре, если бы не размножались с необычайной быстротою. От всех животных пеструшки ждут свою смерть и погибель. Быть может, поэтому зародилась в них такая жестокая, непримиримая злобность.
Однажды мы поймали в нашей походной палатке пеструшку, посадили в железный ящик и стали кормить. Не видя опасности, маленький зверек скоро привык к людям. Нетерпимая злобность пропала, мы смело брали его в руки, и он больше совсем не кусался.
Старый таймырский зимовщик радист Г. М. Черниловский рассказывает:
— В первую зиму здесь было очень много зайцев. Зайчики собирались большими стаями, по нескольку десятков штук. Бывало, глядишь, весь берег белый. Соберутся возле зимовки под окнами, прыгают, дерутся. Очень смешно дерутся, передними лапками, быстро-быстро. А кругом совы сидят, караулят. Зайчишки доверчивые — сов не боятся. Который подальше поотбежит — сова цап-царап. Сколько мы ни убивали зайцев, ни одной шкурки целой не было — все в совиных когтях побывали.
У нас вокруг зимовки лежало много оленьих сырых шкур. В ту зиму мы много оленей бивали. Вот под этими шкурами зайчишки от холода прятались. Выйдешь, бывало, метнаблюдения делать, а они под окнами прыгают. Однажды Петр Степанович на метеорологической площадке семьдесят три штуки насчитал. А вот теперь ни одного зайца здесь не осталось, по-видимому, откочевали. Невозможно предположить, чтобы все вымерли. Тогда бы их трупики в тундре находили, а то мы не видели ни одного мертвого зайца. По всем признакам зайцы откочевали на юг, следы туда тянулись. Зайцы шли целыми стаями. Очень возможно, что такие кочевки здесь происходят периодически: зайцы то появляются, то исчезают. Трудно сказать что-либо определенное о причине заячьих пере-кочевок.
В те времена мне очень надоедали полярные совы. Садились часто на антенну. Сядет одна сова — еще ничего. А как две усядутся — непременно антенну порвут. Вот я их, бывало, прямо с крыльца стрелял из малокалиберки.
Малокалиберка, если метко стрелять, — оружие отличное. Главное, почти бесшумный выстрел. Я из малокалиберки не раз убивал оленей, даже крупных быков. Разумеется, на близком расстоянии, случалось» наповал.
Осенний ход оленей начинается у нас в сентябре, когда выпадет первый снег. Они идут с севера к озеру. Случалось, в один день проходило по нескольку сот оленей.
Один из самых заядлых рыболовов, рабочий экспедиции, приехавший на зимовку отчасти с намерением половить рыбу, рассказывает так:
— В самую горячую пору ловли — это по осени, когда рыба набирает жиру к зимовке, — бывало, крючок не успеваешь закидывать! Всю наживку исполосуют, висит клочьями, а все идут, не брезгуют. Бывало, не переменяя насадки, штук пятнадцать-двадцать выудишь. Бывало так: попадется здоровенный голец, тащишь его в лодку, глядишь, а за ним морды других гольцов высовываются, точно интересуются, куда, мол, их дорогой товарищ направился, в какое такое сухопутное путешествие?.. Бывали и такие случаи: попадется в сети рыбина, сиг или, скажем, муксун, а его тут же зубастый голец схватит, полсетки в пасть к себе засосет! Ну и вытащишь тогда на свет всю эту комбинацию.
И вот, возьмите, особенный здесь голец. На Новой Земле, да и в других северных местах голец мелкий, редко-редко четыре килограмма завесит. А тут попадаются и по четырнадцати. Не рыба — настоящие поросята. И удивительное дело; кажется, сильная рыба голец, так похожий на семгу, а на крючке — смиренный, как ягненок. И чем крупнее голец, тем смирнее. Мелкий еще похорохорится, а крупный как зацепится — идет с полной покорностью. Не раз даже бывало: с крючка сорвется и стоит, ждет; тут его или руками берешь, или чем не попадя оглоушишь, пока не одумался. А с семгой-то, бывало, сколько провозишься, сколько потов сольешь! Все силы у рыбака вымотает. Да и то не всегда возьмешь: уж цепко, кажется, на крючке сидит, а спопахнулся чуть — прости-прощай! Сиди на бережку да затылок почесывай!
Из всех птиц, гнездящихся на севере в тундре, самые умные и дружные — гуси.
Ранней весною возвращаются гуси на север, на свою холодную родину. Стройными косяками летят они с юга над степью, над синей тайгою, над сибирскими широкими реками. На побережье Ледовитого океана, в просторах полярной тундры, остаются гуси на лето.
Путешествуя по пустынному Таймырскому озеру, увидели мы однажды выводок гусей. Два старших гуся — гусак и гусыня — плыли от берега по воде, а за ними торопливо поспевали три крошечных гусенка, очень похожие на желтые пушистые шарики. Они плыли, оставляя на зеркально спокойной глади разбегавшиеся, как тонкие веревочки, волны.
Заметив моторную лодку, старые гуси стали беспокоиться. Один гусь вытянул шею, и мне показалось, что он шепнул на ухо крошечным гусятам.
— Скорее ныряйте, гусята, — догадался я, о чем шепнул гусь.
Старые гуси поднялись с воды и, расправив сильные крылья, стали делать над озером большой круг.
На моторной лодке мы подъехали совсем близко к удиравшим изо всех сил гусятам. Я хотел протянуть руку, но, как по команде, гусята вдруг скрылись под водою. Мы долго смотрели на воду, но маленькие гусята вынырнули не скоро и очень далеко от лодки.
— Не будем их больше тревожить, — сказал я рулевому, и мы направили лодку на середину озера.
Тотчас старые гуси вернулись. Я наблюдал с лодки в бинокль, как они опустились на воду и, вытягивая длинные шеи, что-то радостно заговорили на гусином своем языке.
— Хорошо ныряли, гусята! — перевел я гусиную речь. Для меня самым удивительным было, что маленькие, еще пушистые гусята, только что вылупившиеся из яиц, уже умели отлично нырять и самостоятельно спасались от опасности.
На севере в тундре среди множества разнообразнейших птиц часто встречается бойкий маленький куличок-плавунчик. Весною шейка и грудь у плавунчика ржаво-кирпичного цвета, на спине светлые полоски, на голове красивая шапочка. Эти маленькие, очень проворные и нарядные кулички плавают всюду по мелким озеркам и бесчисленным лужицам, наполненным весенней прозрачной водою.
Посмотришь на плавунчика-куличка: совсем как живая нарядная лодочка и человека почти не боится!
Не раз, бывало, идешь по тундре задумавшись, а он тут как тут, совсем под ногами. Нагнешься поближе, а плавунчик в лужице плавает, на человека ни малейшего внимания. Всего полшага осталось, а он знай себе кормится, туда носиком, сюда носиком — такой проворный!
А каким огромным должен казаться ему склонившийся над лужицей человек!
Сделал я последний шаг, протянул к плавунчику руку. «Ну, — думаю, — теперь полетит!» А он по воде, да в травку, да на соседнюю лужицу. Туда носиком, сюда носиком, совсем как маленькая лодочка.
Смотришь на плавунчика и улыбаешься.
На береговой гальке я нашел гнездо маленького куличка-зуйка. Сидевшая на яйцах птичка побежала впереди меня на тоненьких ножках, все время припадая. Я долго осматривал лежавшие на берегу камушки — плоские, круглые, различных цветов. Гнездо трудно было увидеть. Да и не было никакого настоящего гнезда. Четыре очень крупных, по росту самой птички, яйца лежали на голых камушках, без всякой теплой подстилки. Цветом, формой и величиной яички так были похожи на обкатанные прибоем камушки, что разглядеть их было почти невозможно. Я сложил возле гнезда из камушков маленький «гурий» и стал следить. Несколько раз, когда я подходил, птичка убегала; я осматривал гнездо и уходил. Много раз я думал: как это, без гнезда, на голые камни, кладет зуек яйца и без теплой подстилки яички не остывают? Почти все птицы, даже в теплых странах, делают удобные, мягкие, теплые гнезда, а здесь, на холодном севере, яйца лежат открытыми? Птицы бывают птенцовые и выводковые. Птенцовые долго выкармливают детей, корм им носят в клювах в гнездо, птенцы беспомощные, голенькие, рты разевают. У выводковых птиц только выведется птенец из яйца и побежит (например, цыплята у курицы или утята у утки), и уж сам клюет и родители их не кормят. Кулички — птицы птенцовые, то есть родители детей кормят, а вот поди же — дети на голых камушках, без теплой подстилки. Долго я удивлялся: это на севере-то птенчики беспомощные, голенькие — и живут? Я положил термометр в камни, он показал 15 градусов тепла; в воздухе было только 5 градусов. Камни в тундре нагреваются больше, чем воздух; они, как печь, сохраняют солнечную теплоту. Вот почему куличок-зуек выводил своих птенцов на гальке, где было теплее, чем на сырой охлажденной испарениями земле даже и с теплой подстилкой. Поэтому-то и теплолюбивые растения — цветы — тоже жмутся к камням. Так я объяснил эту загадку.
Вернулся из тундры Степа, рассказывает:
— Видел множество озерок с гусями и утками. Нашел гусиное гнездо, в гнезде только что вылупившийся птенец и наклюнувшиеся яйца. Гусыня слетела, села неподалеку. На крик ее собралось множество гусей.
Прихожу на другой день — гнездо пустое. Огляделся. На берегу мелькает хвостик гусыни. Пробежал за ней. Маленькие гусенята рассыпались, попрятались, припали к земле. Сутки возраста, а бегают быстро, прячутся так, что трудно найти. Гусак и гусыня держатся поблизости, перелетают с места на место. Поймал я нескольких гусят, спрятал в рюкзак, сел покурить. Родители — гуси — волнуются. Покурил я, встал. Выпустил из рюкзака одного гусенка. Запищал гусенок, побежал и… вернулся, сам полез в рюкзак. Отпустил других — попищали, попищали — и опять в рюкзак.
Долгое время весною мы слышали странные звуки, раздававшиеся в тундре. Звуки были необычайные. Нам казалось, что они исходили из мрачного ущелья.
— Наверное, там живет большая птица.
Но что это за птица? Звуки как будто исходили издалека, и мы долго не могли догадаться об их происхождении.
Однажды мы сделали удивившее нас открытие. Странные, таинственные звуки издавал совсем маленький куличок. Часто он пролетал совсем близко от нас, и тогда всем казалось, что странные звуки исходят из мрачного ущелья, в котором живет какая-то неведомая и страшная птица.
Принесли гагу-гребенушку в брачном наряде. Черная грудь, палевая шея, а над клювом высокий мясистый гребень, с обеих сторон разукрашенный изумительным бархатисто-оранжевым рисунком, щеки ниже глаз нежно-зеленого цвета, затылок голубой. Вид птицы совершенно экзотический. Говорят, на некоторых датских островах эти гаги стали совершенно ручными, их прикармливают и содержат в особых домиках. Вообще они, как и все гаги, очень доверчивы и смирны.
Вокруг дома ходят куропатки, у самого крыльца. Посмотришь в окно — совсем как домашние куры. Очень похоже. Собаки, разумеется, за ними гоняются, а вот, поди ж, не отлетают далеко. Такие настойчивые. Теперь их уж никто не стреляет.
Далеко за чернеющим каменным останцом в чистом, звучном, как чистое серебро, воздухе слышу человеческий голос, и таким странным, чуждым, ни к чему не идущим кажется этот голос! Я поднимаю бинокль, старательно вглядываюсь, но ничего не могу разобрать в темной зубчатой вершине, так напоминающей древний замок.
Наверное, это поет молодой и тихий, трудолюбивый, прибывший с нами топограф. Но каким чуждым и жалким, как у комарика, кажется в этой суровой пустыне слабый человеческий голос, напевающий знакомые слова московской песенки.
Иду тундрой. Под ногами, на моховых подушках, белеют ватные белые клочья, очень похожие на заячьи пушистые хвостики. Кажется, здесь растерял свою шерсть пробегавший заяц-беляк.
Я нагибаюсь, трогаю пушистый белый комочек. Нет, это не заяц растерял свою белую шерсть — это молодые побеги растений спрятали свои цветочные почки в теплые пуховые белые шубки, так поразительно похожие на белые заячьи хвостики.
Наполнив шумом походное наше жилище, вернулся с очередной экскурсии в тундру хлопотливый, необычайно подвижной профессор-ботаник. На раскрасневшемся мокром лице его сияла веселая улыбка.
— Полюбуйтесь нашей находкой!
Он протянул большую пухлую руку. На мокрой ладони лежала едва приметная глазу крошечная хвоинка.
— Хвоя! Настоящая хвоя!
Крошечную хвоинку сибирской лиственницы вместе с семенами и лепестками других растений ботаники обнаружили на поверхности снежного сугроба, уцелевшего в глубине каменного распадка.
— Решите задачу! — радовался ботаник. — Граница хвойных лесов от нас за многие сотни километров. От этой границы нас отделяет огромное пространство голой безлесной тундры. Каким образом могла очутиться на берегу Таймырского озера эта крошечная хвоинка? Какие силы ее сюда занесли?!
Мы рассматривали находку ботаников и разводили руками. Трудно было объяснить, откуда появилась оторванная от лиственницы загадочная хвоинка.
— Ответ может быть только один, — сказал, улыбаясь, ботаник. — Маленькая эта хвоинка совершила зимою большое и долгое путешествие. Гонимая ветром, сотни километров неслась она по снежной гладкой пустыне вместе с семенами и листьями многих растений. Маленькая находка поможет нам, ботаникам, установить, в каком направлении переносятся семена растений, а вместе с семенами и заключенная в них жизнь.
Крошечную хвоинку ботаники бережно завернули в бумажку и, как водится, старательно надписали, где и когда была сделана находка.
Необычаен растительный мир здешней природы. Нет высоких, широко раскинувшихся деревьев. Отделенная голою тундрой, за сотни километров проходит граница лесов. За многие тысячелетия растения приспособились к жизни, к особенностям климата и светового режима. Необычайно тонок в полярной тундре торфяной и почвенный покров. На мощном массиве вечной мерзлоты тоненькой пленкой расстилается слой прогреваемой солнцем земли. На этом тоненьком слое плодородной прогреваемой почвы живут и развиваются растения, в течение тысячелетий приобретшие свойства, охраняющие их жизнь в суровых полярных условиях.
Многие растения здесь как бы одеты в шубы. Стебель старой полярной ивы, склоняясь от холодных ветров, зарылся в мох. На поверхности видны только его ветки, покрытые крошечными знакомыми цветущими пуховками. По земле, на вершинах холмов, стелются стебли миниатюрной полярной березки, покрытые продолговатыми крошечными, величиной с крылышко мухи, листочками. Осенью необычайно ярко окрашены эти маленькие листочки.
С величайшей бережливостью накапливая живительное тепло солнца, растения сохраняют жизненную энергию. Им не страшны жесточайшие морозы. В корнях растений отлично сохраняется ровная температура. Так происходит изумительное чудо в природе: здесь, на краю света, мы находим растения, переселившиеся с юга и здесь закрепившиеся. Ни стужа, ни полярные длинные зимы не могут истребить этих, с виду очень слабых переселенцев.
Еще ранней весною, когда везде лежал снег, на пригреве южного берега острова оголилась тундра. Были видны серые камни с разноцветными пятнами лишайников, образующих яркий узор. По ночам (в светлые солнечные ночи многие зимовщики страдают бессонницей) охотники искали здесь куропаток. На снегу виднелись следы птиц. Рядом с камнями показались крошечные растения: мохнатые листья и стебли. Под коркою прозрачного льда — настоящие маленькие парнички. Так удивительно борется за свое существование жизнь.
Прошлою осенью ботаники отметили здесь несколько растений. В цветущем состоянии растения ушли под выпавший снег. Очень возможно, что на цветках образовались ледяные предохранительные колпачки и весной цветение будет продолжаться. Это замечательное явление следует проверить.
У медленно тающих ледничков, по мере того как снег тает, все лето будет продолжаться вечная весна. На месте растаявших снега и льда начинают оживать и цвести растения. Цикл жизни здесь как бы бесконечно возобновляется, и так, иногда даже поздней осенью, в тундре возникают цветущие зеленые островки.
Такое необычайное явление, разумеется, невозможно на юге и в средней, знакомой нам лесной полосе, где снег и лед летом исчезают, — жизнь всех растений проходит по твердо установленному самой природой кругу.
На севере круг этот постоянно обрывается. Привычные нам понятия сместились, и самый цикл жизни растений, приспособившихся к суровой природе, проходит совсем по-другому. Очень возможно, что в отдаленнейшие времена существования нашей планеты, когда сушу постигла величайшая катастрофа — у таявшей кромки гигантских ледников также зеленела вечная весна, — стертая ледниками с лица земли жизнь возобновлялась.
И здесь, в полярной пустыне тундры, поросшей жалкой растительностью, есть свои чудесные ароматы. На южном склоне каменного останца множество цветов, нежных и пахучих. Здесь я нахожу знакомые растения. Но как нежно пахнут незабудки, в наших краях совсем безаро-матные! Некоторые цветы пахнут резко и пряно. Их целые куртины. Ветер колышет их легкие разноцветные венчики. У самого уха, как пуля, пролетает и садится на цветок шмель.
Камни, вода, солнце, цветы. Знакомо пахнет на пригреве земля, на этой земле теплится скудная, но такая чудесная жизнь.
Опытному глазу ботаников раскрывается обширнейший мир живой природы с разнообразными формами борьбы за жизнь. Здесь, на «краю света», где богатство растительного мира выражается небольшим числом и в борьбе с природой выжили самые приспособившиеся, «умные» виды, особенно интересно наблюдать вечную, непроходящую борьбу за существование.
В растительном мире тундры есть далекие путешественники, неведомыми путями и в неведомые времена прибывшие сюда с юга и приспособившиеся к новым жестким условиям. Есть глубокие старцы, поколения которых пережили здесь сотни тысячелетий, сохранившиеся от незапамятных времен, когда в этих, ныне холодных местах дремучие простирались леса, высокие росли деревья, окаменевшие остатки которых по сие время мы находим в размытых реками глубоких каньонах.
Есть растения-общественники, тесно жмущиеся друг к дружке, образующие многочисленные, перенаселенные сообщества, где жизнь множества организмов как бы сливается в одну общую жизнь. Такие растения-общественники обычны в природе.
Есть растения-одиночки, упрямые и настойчивые отшельники. Именно для таких растений, иногда редчайших (таков, например, растущий на Дальнем Востоке женьшень), нужно полное одиночество. Они как бы уходят в пустыню, уединяются: в одиночестве проходит их жизнь.
Сиверсия — ледяная роза — многолетнее, очень распространенное растение. Зацветает первым, когда еще лежит снег. Начинает развиваться в своеобразных ледяных «тепличках», под прозрачной крышкою тонкого льда, пропускающего свет. Многолетний, довольно толстый подземный стебель в верхней части своей закрыт теплой «шубкой», образовавшейся из ежегодно отмирающих и медленно гниющих вторичных стеблей и листьев, как бы покрытых густым теплым пухом. Цветки, одетые в пух, напоминают вылупившегося из яйца гусенка.
В местах обитания этих растений из разлагающихся частиц образуется плодородная почва. Под прикрытием хорошо защищенного растения находят приют в стужу насекомые и обыкновенные дождевые черви, распространение которых даже иногда на самых отдаленных арктических островах обычно изумляет неопытного наблюдателя.
Некоторые растения, обитающие в полярных областях, размножаются особыми луковичками, образующимися в пазухах листьев. Самые луковички имеют готовую корневую систему. Отпадая, они приживаются в земле, пускают корни, и новое растение вырастает. Таков горлец живородящий.
Так хороши, нежны маленькие полярные березки, доверчиво прижавшиеся к сырой и холодной земле, обычно растущие на южных склонах холмов. Еще ранней весною, когда в тундре лежал снег, на редких проталинах я собирал тонкие веточки берез, покрытые крошечными нераспустившимися почками, знакомо пахнувшими смолою. Пучок березовых веток я бережно ставил в кружку с водою. На маленьком столике у окна барака смолистые почки березок скоро начинали распускаться, из них вылуплялись зеленые шероховатые листочки, знакомо пахнувшие обыкновенной березой.
В августе в «березовых рощах» появились первые грибы. Странно здесь видеть настоящие, всем знакомые грибы-подберезовики, которые мы в шутку называем «надберезовиками». Эти крепкие и красивые грибы растут на вершинах сухих отлогих холмов, где обычно стелется по земле мелколистная полярная береза. Над «вершинами» березовой рощи на высоких ножках возвышаются коричневые крепкие шляпки грибов.
Необыкновенно быстро проходит на Дальнем Севере короткое лето. Еще недавно держался на озере лед, множество голосов токующих птиц раздавалось над просыпавшейся тундрой. Уже ниже и ниже спускается полуночное солнце. Оперились, подрастают птенцы, накапливают силы для осеннего трудного перелета в теплые страны.
Над сырой кочковатою тундрой висят темные тучи комаров. Комары здесь не боятся яркого света. В солнечные тихие дни облепляют они каждого проходящего по тундре человека, нестерпимо лезут в глаза. Такие же звонкие столбы комаров, отсвечивая металлическим блеском, висят в воздухе над каждой свернувшейся калачиком собакой. От укусов комаров плохо спасают душные накомарники. Из походов в тундру люди возвращаются искусанные комарами, с руками и лицами, испачканными кровью. Ко всякому бедствию можно привыкнуть, понемногу и мы привыкаем к нещадно терзающим нас комарам: в ходьбе и работе о них забываем. В холодные ветреные дни полчища комаров прячутся в траве. Из-под ног путешественника, точно клубы темного дыма, развеваемого ветром, поднимаются скрывавшиеся в растительности комары. С комарами появилась мелкая мошка — новое пополнение, которое тундра выставила против человека.
Странное дело: здешние «полярные» комары в темноте почти не кусаются. Мы спокойно спим в затемненных палатках, в полутемном бараке, где великое воинство комаров, стремясь к яркому свету, живой темной пленкой покрывает стекла окон.
Возле нашей палатки, разбитой у самого ручья, сегодня на пригреве во множестве появились мухи. Очень подвижные, с бронзово-зелеными брюшками, они с особенным металлическим звуком вьются над нагретой солнцем каменистой землею, над серым полотнищем палатки. По-видимому, их привлекают внутренности застреленных нами птиц, совсем не гниющие на воздухе, лишенном бактерий.
Живое жужжание мух в чистом и прозрачном воздухе полярной страны с особенной живостью напоминает знакомые с детства звуки весны. Подует над тундрою холодный ветер, и эти неведомо откуда появившиеся мухи исчезнут бесследно.
Немногие путешественники, некогда побывавшие на берегах Таймырского озера, узкою полосою протянувшегося с запада на восток, успели исследовать только более доступную его, западную часть. В восточной, отдаленной части пустынного озера, берега которого до последнего времени на географических картах были отмечены пунктиром, ученым-исследователям побывать еще не удавалось. Краткость полярного лета, отсутствие надежных транспортных средств, бушевавшие над озером жестокие штормы мешали путешественникам проникнуть в неисследованную, «таинственную» часть полярного озера, носившую название Яма-Байкура.
С вершин гор, с пролетавших над озером самолетов люди видели в восточной части озера очертания обширного залива. К берегам этого залива исследователи иногда приближались, но до последнего времени ни одному путешественнику не удалось проникнуть в его глубину. В задачи нашей экспедиции входило обследование восточной части озера и прилегающих районов.
Особенное чувство испытывает путешественник, отправляясь в неведомые края, в которые от века веков не ступала нога человека. С таким трепетным чувством и мы отправлялись в наше путешествие на быстроходном катере, снабженные необходимым снаряжением и припасами. Мы знали, что нам не грозят большие опасности, но всё же путешествие в еще не исследованную часть обширного Таймырского озера могло принести негаданные сюрпризы.
Ясный тихий день. Пустынная светлая гладь озера недвижно зеркальна. В высоком, прозрачном легком небе как бы застыл, не движется шар нежаркого полуночного солнца.
Рассекая зеркальную гладь озера, катер скользит, удаляясь от берега, оставляя за собою на недвижной поверхности два широко расходящихся уса, две переливающиеся светом волны. Отражаясь в зеркале воды, с тревожными кликами пролетают над катером чайки. В за^-стывшей стеклянной тишине впервые здесь слышится ровный, приглушенный звук наших моторов.
С биноклем в руках сижу на носу катера. Справа виден далекий пологий южный берег, слева отчетливо видны отраженные в воде высокие, покрытые рыжеватою растительностью тундры пологие холмы, выступы каменных останцов и за ними — в призрачной зыблющейся дали — вершины снежных гор Бырранга, загадочностью своею манящие взоры путешественников. Я поднимаю бинокль, вглядываюсь в неведомый людям берег. На склонах холма замечаю небольшое стадо оленей. Светлыми крошечными пятнами выделяясь на буром фоне тундры, животные мирно пасутся. Подняв красивые, украшенные ветвистыми рогами головы, олени прислушиваются к незнакомому звуку моторов, раздававшемуся здесь впервые.
Дальше и дальше уходит на восток катер, следуя изгибам озера. Изредка мы останавливаемся, чтобы измерить глубину. Катер недвижно стоит как бы в застылой и прозрачной тишине. Чем дальше идем к востоку, меньше и меньше становится глубина озера. Чаще встречаются отмели. Стоя на носу катера с «наметкой» в руках, матрос и кок Вася измеряют глубину.
В полной тишине слышится его голос:
— Полтора!
— Два с половиной!
Уже через пять часов пути на горизонте открылся неведомый людям остров. Осторожно приближаемся к его холмистым призрачным берегам. Как бы встречая негаданных гостей, тучею поднимаются над островов чайки. Качаясь на распахнутых длинных крыльях, они низко пролетают над нашими головами. Мы близко видим их раскрытые черные клювы, вытянутые белоснежные шеи. Они как бы качаются, повисают, падают и кувыркаются в воздухе, издавая тревожные крики.
Не подходя к самому острову, опасаясь задеть каменистое дно, бросаем якорь, садимся в маленькую шлюпку, под которой отчетливо видна разноцветная крупная галька.
В маленькой нашей экспедиции ботаники, зоолог, два кинооператора, вооруженные съемочными аппаратами, запасами пленки. Над нашими головами по-прежнему вьются, тревожно кричат чайки.
Южный высокий берег неведомого острова покрыт густой и высокой растительностью, похожей на запущенный цветник. Мы входим, вытаскиваем на берег шлюпки, под тревожные крики чаек поднимаемся на холм, сплошь покрытый птичьими гнездами. В высоких зарослях цветущих незабудок, сиверсии проворно бегают неоперившиеся птенцы. Недоступный для разбойников-песцов остров птицы избрали для гнездования. Тысячелетиями скоплялись здесь помет чаек, отбросы их пищи, и на удобренной перепревшей почве появились заросли полярных цветов — богатая находка для наших ботаников, торопившихся пополнить свои сборы.
С ружьем за плечами я один обхожу небольшой и пустынный остров, покрытый обломками скал, расписанными разноцветным ковром лишайников. Сколько миллионов лет прошло, когда образовалось это пустынное озеро, возник над ним каменный остров? Так же светило полуночное солнце, в долгие зимние ночи бушевала над застывшим озером пурга. Быть может, так же раздавался клик длиннокрылых птиц, избравших остров для своего гнездования?
Дальше и дальше бежит наш быстроходный катер, унося нас в еще не исследованную северо-восточную часть Таймырского озера, в загадочную, еще не посещенную человеком страну, куда весною отлетали на линьку пролетные гуси. У берегов озера иногда Мы видим многочисленные стаи этих гусей, на летний период потерявших способность летать[10]. В бинокль можно заметить, как линные гуси выходят в испуге на берег и между бурыми кочками тундры мелькают их вытянутые тонкие шеи.
Чем дальше подвигаемся на восток и север, пустыннее кажутся берега мелководного неведомого залива Яма-Бай-кура. Изредка видим оленей, пасущихся на отлогих холмах, взовьется, пролетит над берегом черный поморник. Ровный заглушенный рев моторов нарушает недвижную, как бы застывшую тишину.
Все чаще и чаще встречаются отмели. Чтобы не задеть дно, катер уменьшает ход и останавливается у пустынного берега.
Накинув на плечи ружья, вдвоем с Василием Михайловичем мы отправляемся в первый разведывательный поход. Неторопливо шагаем по кочковатой, пропитанной влагой земле. Здесь еще никогда не были люди, человеческая нога не оставляла свой след. Над нами пустынное высокое небо, недвижные легкие облака. Застылый шар полуночного солнца освещает вершины холмов, один за другим уходящих в дальнюю даль. Хрустально прозрачен и недвижим арктический чистый воздух. Мы больше не слышим голосов птиц. Странное чувство возникает в душе впечатлительного путешественника, вступающего в неведомую людям страну. Мы идем час, другой, третий — ничто не меняется перед глазами. Та же окружает нас беззвучная тишина. Иногда мы останавливаемся, смотрим на недвижную гладь залива, отразившего в себе высокое холодное небо. Кружится голова от необычайности впечатления. Слышу, как бьется в груди сердце, как шумит кровь в ушах. Изредка мы обмениваемся двумя-тремя словами, и наши голоса гаснут в застылой тишине.
Утомительно и печально однообразие тундры. Трудно идти по сырой, подтаявшей, покрытой невысокими кочками мерзлоте. Зимой в этих местах бушевала снежная пурга, лежали спрессованные ветром сугробы. Над снежною белой пустыней совсем не восходило солнце, в морозные тихие ночи в снегах отражалось сияние бесчисленных звезд. Полыхали, переливались на небе северные сияния — сполохи, по временам ярко светила луна, освещая снеговые обширные пространства.
После нескольких часов утомительной ходьбы мы поднимаемся на вершину пологого сухого холма. Отсюда хорошо видна гладь залива, на севере и востоке — пустынные цепи холмов, далекое сияние покрытых снегом таинственных гор.
Здесь, между холмами, протекает неведомая, не имеющая названия река, которую летчики видели с пролетавшего над этой пустынею самолета. Как и куда течет эта таинственная река? Впадает или вытекает из Таймырского озера? В задачу экспедиции входит изучение неведомой реки, ее течения и глубины.
Вершина холма покрыта вросшими в землю, расписанными узорами лишайников камнями. Здесь мы устраиваемся на отдых, снимаем с плеч ружья, достаем из рюкзаков походную нашу еду. Растянувшись у вросшего в землю камня, мы едим, курим.
— Наверное, и здесь есть жизнь, — говорит Василий Михайлович, — пасутся, бродят олени, гоняются за оленями волки.
Как бы в подтверждение его слов, шагах в тридцати от нас появляется молодой песец-крестоватик. Мы видим его маленькую лисью головку со стоячими заостренными ушами. Песец останавливается, судорожно нюхает воздух, в котором почуял незнакомый запах людей.
Мы лежим неподвижно, внимательно наблюдая внезапно появившегося зверька. Совсем по-собачьи он крутит головкой, медленно приближается к нам, то останавливаясь, то припадая к земле. Несомненно, его влечет к нам его звериное любопытство. Он рассматривает неподвижно лежащих людей, останавливается, вытянув шею, долго нюхает воздух. На его спине и боках темные полосы, имеющие форму креста, охотники-промышленники в летнюю пору называют поэтому линяющих песцов «крестоватиками». Ближе и ближе подкрадывается к нам любопытный песец. Совсем близко вижу его лисью мордочку, черные его глазки. Улыбаясь, мы лежим неподвижно. Вот он подходит к моему сапогу, нюхает. Я осторожно пошевелил носком сапога. Боже мой, с каким смешным испугом отскочил в сторону любопытный песец! Отскочил и остановился.
Долго продолжается игра с любопытным песцом, то осторожно подкрадывающимся к нашим ногам, то отпрыгивающим в испуге. Отдохнув, мы поднимаемся, навьючиваем на спины тяжелые походные рюкзаки, трогаемся в путь. Перепуганный песец удирает от нас со всех ног, И мы долго видим с вершины холма, как белой пушинкой мелькает он среди бурых кочек молчаливой и недвижной тундры.
Понадобилось много времени, чтобы спуститься к неведомой реке, текущей в размытых и темных берегах. Здесь мы особенно убедились, как обманчиво расстояние. То, что казалось близким и доступным, от нас уходило — мы долго спускались к устью реки, как бы от нас отступавшей. Люди еще никогда не бывали на этой реке, нами открытой. Спускаясь по крутому распадку, близко подходим к воде, черной и неподвижной. Из походной тетради я отрываю белый листок, бросаю на поверхность воды. Листок медленно движется, указывая, что река впадает в Таймырское озеро, в его восточную часть.
Мы идем усыпанным галькой и камнями берегом открытой нами реки и странное, особенное испытываем чувство. Нога человека не ступала на эти пустынные берега. Миллионы лет пролетели над этой пустыней, и все здесь как будто не двигалось. Звук выстрелов, голоса охотников никогда не нарушали таинственной тишины.
— В таких вот местах обычно находят мамонтов, — сказал Василий Михайлович, осматривая оползшие берега.
Мы знали о редких находках мамонтов в полярных странах. В условиях вечной мерзлоты сохранялись трупы животных. Кто знает, быть может, нас здесь ожидает редкостная находка. Как бы подтверждая нашу надежду, мы увидели клык мамонта, торчащий из земли. Трупа допотопного животного не оказалось. Покрытый землею огромный клык торчал наполовину. Мы с трудом его вытащили.
Усталые, но довольные удачным походом, с тяжелой находкой на плечах, мы возвращались к заливу берегом открытой нами реки. Перьями линных гусей, точно хлопьями снега, был покрыт берег.
Пройдут немногие годы, думал я, путешествуя у берегов пустынного Таймырского озера, прислушиваясь к шуму волн и голосам птиц, и, быть может, в этой «недоступной стране», куда мы проникли впервые, начнется новая жизнь, будут построены удобные пути и дороги, возникнут поселки и города. Кто знает, быть может, в холодной и пустынной стране возникнет первый арктический заповедник, в котором найдут надежное прибежище пролетные птицы, с незапамятных времен совершающие свой долгий и опасный путь. В просторах тундры, под охраной разумных и добрых людей по-прежнему безбоязненно будут пастись стада диких оленей, а приезжие путешественники-туристы станут любоваться прекрасной «родиной птиц».
Д. Даген
КАПИТАН КУСТО
Глава первая
ПЕРВЫЕ ЧЕЛОВЕКО-РЫБЫ
Человек плавал в зеленовато-голубом море у берегов Туниса. Размеренно мелькали резиновые ласты, из воды торчала дыхательная трубка. Через маску он смотрел вниз, на загадочные ландшафты морского дна. Это был лейтенант французских военно-морских сил Жак-Ив Кусто, один из первых человеко-рыб. Летом 1939 года Кусто задумал во время отпуска проникнуть в тайны африканских морей. Три года назад он вместе со своими друзьями Филипом Тайе и Фредериком Дюма увлекся нырянием и с тех пор словно превратился в подводного жителя.
Сквозь прозрачную толщу воды Кусто на глубине десяти метров видел странное, плоское каменистое дно с большими отверстиями. Он нырнул и заглянул в одно отверстие. Вот это да: под дном была какая-то полость! Точно большая платформа опиралась на естественные колонны. А до настоящего, песчаного дна было еще около метра. В сумерках под платформой, вокруг колонн плавно танцевали тысячи рыб. Метрах в пятнадцати через другое отверстие в подполье проник солнечный луч. И рыбы, пронизывая столб света, переливались золотом и серебром.
Он вернулся к поверхности, а в голове его уже роились всякие замыслы. Снова уйдя под воду, Кусто нырнул в отверстие и метнулся вдогонку за рыбой. Вынырнул он с добычей, на остроге висели две рыбы. Тайник на дне оказался увлекательнейшим местом. Как его исследовать? У Кусто не было дыхательного аппарата, который позволил бы пробыть подольше под водой. А если задержать дыхание и нырнуть в одно отверстие, потом выбраться через второе?
Отдыхая под лучами солнца, он представлял себе, как это сделать. Такая уж у него была привычка — перед трудным погружением все тщательно продумать. В первое отверстие он проникнет быстро, секунд сорок понадобится, чтобы под «полом» проплыть до выхода, а оттуда всего несколько секунд до поверхности. Спешить не надо, он успеет внимательно все осмотреть, да еще у него останется время в запасе. Кусто мог, если нужно, две минуты пробыть под водой не дыша.
Решение принято. Глубокий вдох, и он пошел вниз, не торопясь, сберегая воздух. Чем глубже, тем сильнее золотисто-зеленая вода давила на грудную клетку. Вот нырнул в первое отверстие, и тотчас вокруг стало сумрачно. Теперь развернуться головой к выходу, проверить, какие препятствия впереди. Если есть преграды, он возвратится тем же путем. Но преград не было.
И Кусто поплыл на луч света, на фоне которого, будто подхваченные ветром листья, порхали рыбы. Они расступились, пропуская его, и он почувствовал, как рыбьи плавники гладят ему спину. Подобрав на ходу камень со дна, он, как и рассчитывал, через сорок секунд оказался у выхода. Просунул голову в отверстие, присел, уперся ластами в дно, оттолкнулся. Плечи ударились о края отверстия. Выход оказался слишком тесным.
В одно мгновение исчезла счастливая уверенность. Он очутился в западне, и жить ему оставалось полминуты. Плыть обратно слишком далеко. В легких копился смертоносный углекислый газ, продукт его же дыхания. Голова торчала из дыры в каменной платформе, а сердце безумно колотилось. Кусто старался рассуждать трезво. Сотни погружений научили его, что самое опасное — потерять голову. Кажется, он уголком глаза видел поблизости еще одно отверстие, где-то еще пробивалось солнце. Это его последняя надежда.
Если соседний ход тоже мал, он погибнет, падет жертвой собственного любопытства. Кусто присел, метнулся под «полем» в сторону и, не жалея своей кожи, протиснулся в третье отверстие — наверх, к жизни!
Кусто вспоминает: «Этот случай многому научил меня. Я сказал себе: больше никогда не делать таких безрассудных трюков. Мне хотелось узнать, что кроется под ложным дном, и я решил пройти под ним на одном вдохе. А подготовился плохо. Не проверил заранее выход. Но главный урок, который я почерпнул, — подводному пловцу нужен дыхательный аппарат, чтобы не зависеть от времени. Дюма, Тайе и я видели на дне моря столько заманчивого, но мы не могли задержаться, чтобы рассмотреть все поближе. Нужны дыхательные аппараты… Это было моим больным местом, ведь я уже сконструировал два кислородных аппарата, которые едва не сгубили меня».
В 1938 году, когда Кусто был артиллеристом на крейсере «Плутон», он придумал свой кислородный аппарат замкнутого типа. Оружейный мастер сделал этот аппарат из металлической банки и камеры от мотоциклетного колеса, которая опоясывала ныряльщика и служила дыхательным мешком. Кусто опирался на принцип, применяемый в кислородных аппаратах, с которыми выходили из затонувших подводных лодок. Выдох человека поступал в дыхательный мешок, натронная известь очищала воздух, им можно было снова дышать.
Два моряка сопровождали Кусто на шлюпку, когда он испытывал свое изобретение. Наступил долгожданный миг, он мог плыть под водой, не считая секунд. Бесшумный аппарат был волшебным ковром-самолетом, который позволял летать в «подводных небесах». Кусто проник в грот и загнал в угол рыбу. Она протиснулась мимо него и удрала. Тогда он вышел из грота и погнался за большим лещом на глубине пятнадцати метров. Знающие люди предупредили его, что до этой глубины кислород безопасен, но дальше человеку грозят судороги, потеря сознания.
Уже полчаса, как он под водой, дышит чистым кислородом и радуется подводному приволью. Вдруг губы, сжимающие мундштук, задрожали. Веки задергались. Спина сама выгнулась. Все ясно: кислородные судороги. Сейчас он потеряет сознание. И Кусто тотчас отцепил привешенный к поясу четырехкилограммовый груз. Он был в обмороке, когда товарищи подобрали его на поверхности.
Кусто не знал, что специалисты ошибались: кислород может оказаться губительным уже на глубине десяти метров. Он думал, что виновата неудачная конструкция аппарата. Сделал новый и в начале 1939 года испытал его. Судороги напали на него так неожиданно, что он не помнил сам, когда отцепил поясной груз. С той поры Кусто не связывался с этим невинным на вид, но таким коварным газом.
После случая с ложным дном он опять стал подумывать о новом дыхательном аппарате. Может быть, применить сжатый воздух? Водолазы могут работать на глубине около шестидесяти метров; сжатый воздух им накачивают сверху по шлангу. Он изучал этот вопрос, когда разразилась вторая мировая война и вынудила его все отставить.
Кусто служил в это время на крейсере «Дюпле», который входил в секретный англо-французский отряд, охотившийся в Атлантическом океане за немецким «карманным» линкором «Граф Шпее»; двенадцать часов в сутки он нес вахту, обслуживал артиллерийские приборы, а когда они заходили в порт, урывал мгновения, чтобы упражняться в подводном плавании.
Однажды «Дюпле» остановился в Саргассовом море, надо было чинить машину. Кусто часто пытался представить себе, что может подводный пловец увидеть в подводных чащах Саргассова моря. И вот оно простирается вокруг него. Вот водоросли, которые таят столько легенд о затонувших пиратских тендерах и испанских галеонах. Даже не верится. А ведь с этими местами связаны вещи еще более удивительные: например, история жизни европейского угря.
Датский ученый Юханнес Шмидт много лет потратил на то, чтобы разгадать удивительную загадку угря, который обитает и в пресной и в соленой воде. Когда морской угорь состарится и ему приходит пора умирать, он плывет в Саргассово море. На глубине трех с лишним километров под ковром водорослей угри спариваются и умирают. Глубинные течения Атлантики далеко разносят прозрачные личинки, и они вырастают в молодых угрей. По рекам молодые угри проникает в озера Европы и Северной Америки. А став взрослыми — «серебристыми» угрями, они возвращаются в океан. Наступает срок, и угри плывут обратно в Саргассово море, чтобы пережить брачную пору и умереть.
Надев маску, человек спустился по трапу вдоль высокого серого борта крейсера и исчез в подводных дебрях. Здесь Кусто увидел, что толщина ковра из водорослей меньше полуметра. Мириады крохотных морских животных поселились на корнях. Скользя под плавучим садом, он слышал, как за стенами стального «города» стучат, звенят механики. Он посмотрел вниз, туда, где рождались и умирали угри. Вода была очень прозрачная, но взгляд человека не мог проникнуть в страну угрей.
Он вернулся на борт. «Дюпле» пошел в Дакар. Здесь Кусто решил научить своего товарища Шопара искусству подводной охоты. Взяв ружье резинового боя, они ушли под воду с африканской лодки. Видимость была скверная. Вдруг Кусто заметил присутствие крупной рыбы. Мимо него, совсем рядом, скользнула трехметровая тигровая акула. Он поспешил к поверхности. Где Шопар? А вот и он — выскочил из воды, закричал и снова пропал под водой. Кусто нырнул за Шопаром и потащил его к лодке, готовясь увидеть что-нибудь ужасное. А когда втолкнул товарища в лодку, то рассмеялся! Акула не тронула Шопара, просто тот запутался ногами в резинках своего ружья.
Но не всегда кончалось так весело. Раз, когда Кусто обучал другого новичка, тот, метя в рыбу, промахнулся, и стрела вонзилась в ногу учителя.
В 1940 году немцы взяли Париж, и активность средиземноморского флота Франции сразу снизилась. Кусто вновь занялся сжатым воздухом, ведь только с ним можно было осуществить давнюю мечту — стать подводным бродягой, человеко-рыбой. Он продолжал теоретические занятия, когда фашисты в ноябре 1942 года оккупировали Южную Францию. Чтобы флот не достался врагу, французы затопили его. Кусто и его товарищи-моряки были списаны на берег. В эту тяжкую, беспросветную для его страны пору Кусто настойчиво работал над новым аппаратом. Через два месяца был готов первый акваланг, изобретение, которое открыло золотой век в подводных исследованиях.
Глава вторая
ОКНО В ОКЕАН
Изобретательская страсть, благодаря которой был создан акваланг, очень рано проявилась в жизни Кусто. В одиннадцать лет он достал чертежи двухсоттонного плавучего крана и собрал из своего «Конструктора» модель высотой больше метра, с электрическим моторчиком. Отец показал его модель одному морскому инженеру.
Тот спросил:
— Мосье Кусто, вы помогали сыну?
— Нет, он все делал сам, — ответил отец.
— А вы знаете, что мальчик добавил важный узел, которого не было в кране? Если и дальше так будет продолжаться, он станет настоящим изобретателем!
Жак-Ив Кусто родился в 1910 году в Сен-Андре-де-Кюб-заке, неподалеку от Бордо. Отец Кусто был коммерсантом, постоянно разъезжал, и Жак переходил из одной школы в другую.
Летом семья Кусто снимала дачу в Руайяне, на берегу Атлантики. Здесь мальчик узнал море и стал отличным пловцом.
Когда ему было десять лет, семья прожила год в Нью-Йорке, на углу Бродвея и 96-й стрит. Юный Кусто гонял по улицам вместе с вест-сайдскими ребятами, которые звали его Джеком. Играл с ними в их любимые игры, зимой штурмовал снежные крепости, а лето провел в Вермонте, в лагере, которым руководили два профессора из Йела. Кто-то из старших заметил, что Жак хорошо плавает, и спросил, не возьмется ли он очистить от коряг дно озера под трамплином для прыжков в воду. Задача требовала отваги, глубина в этом месте была почти четыре метра. Мальчишка улыбнулся и нырнул. Тогда еще не было масок для ныряния, и Жак видел все, словно в тумане. Одну за другой он убрал все коряги. Но ныряние его не увлекло — ведь ничего не видно.
В тринадцать лет он сочинил книгу, которую назвал «Приключение в Мексике». Он четко переписал ее и разрисовал от руки, потом отпечатал на мимеографе и переплел.
Отец заметил, что Джек запустил учение. В комнате сына он нашел кипу бланков со штемпелем: «ЗИКС ФИЛЬМ, Джек Кусто, продюсер, директор и главный оператор».
Когда Жак-Ив пришел домой из школы, мосье Кусто спросил его:
— Где ты раздобыл кинокамеру?
— Я накопил на нее.
— Ну вот что, сдай-ка мне ее на хранение, пока не подтянешься в школе, — сказал мосье Кусто.
Уже через месяц мальчик получил камеру обратно. После он признавался: «Конечно, фильмы были так себе. Больше всего мне нравилось разбирать камеру и проявлять ленту».
Жак-Ив свободно говорил по-английски. А в рибовильской школе в Эльзасе он хорошо освоил немецкий язык. С пятнадцати лет родители разрешали ему летом уезжать на каникулы в Англию, Германию, Испанию, чтобы он знал язык и нравы других народов.
Окончив школу, Кусто поступил в Станиславское училище в Париже. Занимался он очень прилежно, мечтая попасть в Военно-морскую академию. Но ему не давали покоя лавры старшего брата Пьера, который увлекался регби. И Жак решил сделать все, чтобы попасть в сборную училища.
А команда Пьера потерпела сокрушительное поражение.
— Я сделал все, что мог, — объяснял брат. — Старался держаться подальше от мяча. Стоит схватить мяч, как на тебя набрасываются двадцать девять человек!
В конце сезона Пьер решил посмотреть в спортивной газете «Экип», вышел ли из Жака-Ива регбист. И вытаращил глаза, увидев фотографию с подписью: «Команда Станиславского училища, чемпион Парижа». Жак-Ив стоял поодаль от мяча и улыбался — ехидно, как показалось Пьеру. Его младший брат стал чемпионом столицы!
Из тысячи кандидатов Жак-Ив прошел в Военно-морскую академию в Бресте двадцать вторым. Его группе удивительно повезло, они первыми из французских кадетов на год ушли в кругосветное плавание на учебном корабле «Жанна д’Арк». Кусто узнал жизнь дебрей Борнео, Сан-Франциско и Нью-Йорка. В знаменитом арабском порту Маскат в Смане он и его товарищи взобрались на прибрежные скалы и огромными буквами намалевали: «ЖАННА Д’АРК». (Двадцать два года спустя он пришел в Маскат на своем «Калипсо» и среди сотен названий военных кораблей увидел на скале знакомую надпись.)
Кусто был вторым по успеваемости в своей группе. Закончив академию, он попал на Французскую военно-морскую базу в Шанхае. Но неутолимая жажда новизны прервала его многообещающую карьеру флотского офицера. Вернувшись во Францию, он поступил в Академию морской авиации. Он уже заканчивал курс, когда произошел случай, который изменил всю его жизнь.
Ночью Кусто один мчался в спортивной автомашине по пустынной горной дороге. Туман заполнил всю долину и выполз на шоссе. Жаку казалось, что он скользит по белому морю. Машина нырнула в облако. Внезапно Кусто прямо перед собой увидел дерево. Он круто свернул. Машина скатилась с дороги и несколько раз перевернулась.
Когда Кусто очнулся, голова его была придавлена к земле. Он чувствовал, что сломано несколько ребер. Правая рука тоже была сломана, кость торчала наружу. Левая рука не двигалась. Он выполз на середину шоссе, надеясь остановить какую-нибудь машину.
Медленно тянулись минуты, но никто не ехал. Кусто понял, что дальше ждать нельзя, он истечет кровью. Каждое движение было мукой, но он, борясь за жизнь, пошел по шоссе. Наконец увидел указатель. Прочел, что до ближайшей деревни шесть с половиной километров, и у него потемнело в глазах. Но тут он сквозь боль и кровавый туман услышал лай. Потащился на звук и очутился перед домом. В окнах темно. Он позвал на помощь.
Сердитый женский голос ответил ему:
— Уходите!
— Мадам, — сказал Кусто, — если бы вы меня видели, вы бы так не сказали.
Хозяйка отворила, впустила его и послала своего сына на велосипеде за врачом.
В ту же ночь в больнице подпилили и соединили кость его правой руки. А в левой, онемевшей руке через несколько дней началось заражение. Врачи сказали, что придется ее отрезать. «Запрещаю», — ответил Кусто.
Сломанная рука заживала очень медленно, но Кусто все внимание обратил на левую. Тщетно он пытался пошевелить пальцами, они не слушались. Изо дня в день, неделю за неделей он напрягал всю свою волю, чтобы заставить их подчиниться. Врачи еще раз проверили левую руку и вынесли приговор: лучевой нерв не действует. Один из них сочувственно сказал:
— Лейтенант, привыкайте к мысли, что вам придется ходить со скобой на руке.
— Ни за что, — отрезал пациент.
Он купал руку в особой ванне, сражался со своими не-гнущимися пальцами, словно с врагом, которого надо взять в плен живым. Через восемь месяцев один палец зашевелился! Кусто продолжал борьбу, и вскоре рука заработала.
Теперь пальцы, которые как будто были обречены на неподвижность, делают самую тонкую работу, даже чинят кинокамеры. Кусто сам заставил инвалидность отступить и помогает другим, кто борется с недугами. Один из лучших подводных пловцов на «Калипсо» — молодой человек, у которого нога изуродована полиомиелитом. Другой потерял три с половиной пальца при взрыве минного детонатора. Из-за покалеченной руки его не допускали до подводных работ. Кусто пошел с ним к флотскому врачу. Парень искусно прятал руку и благополучно прошел осмотр. Врач хотел уже подписывать бумаги, но тут хитрость раскрылась.
— К сожалению, капитан, я не могу его пропустить, — сказал врач.
— Но он отлично может быть матросом и подводным пловцом на «Калипсо», — настаивал Кусто.
В конце концов врач уступил, выдал справку: разрешается работать только на корабле Кусто.
Автомобильная катастрофа закрыла Жаку-Иву Кусто путь в авиацию. Словно сама судьба вмешалась — большинство его товарищей по факультету в Академии морской авиации погибло во время второй мировой войны.
После больницы Кусто в 1936 году направили в Тулон инструктором на крейсер «Сюфрен». Здесь он познакомился с худощавым смекалистым лейтенантом, по имени Филип Тайе, который любил плавать не меньше его. Вскоре Кусто заметил, что плавание помогает руке обрести прежние качества. Вместе с Тайе они каждый день плавали в волнах Средиземного моря и стали едва ли не самыми искусными кролистами Тулона.
Сразу, как только в продаже появились водонепроницаемые очки, Тайе заприметил их.
— Это настоящее чудо, — сказал он Кусто. — В очках под водой замечательно видно. Там новый мир.
Кусто надел очки, вошел в воду и окунул лицо. Как отчетливо видны камни, водоросли, рыбы — все то, что незащищенному глазу представлялось будто в тумане! Рядом в воде плескались дети со своей мамашей.
Кусто сказал ей:
— А вы знаете, здесь кругом столько рыбы!
— Рыба? — Она даже вздрогнула. — Дети, дети, скорей выходите на берег!
Кусто снова погрузил лицо в воду — и «цивилизованный мир разом исчез», как он пишет в своей книге «В мире безмолвия». С первой минуты он понял, что отныне его жизнь принадлежит подводным дебрям. Как для Эндимиона в стихотворении Китса: «Видение земли ушло как сон, над головой сомкнулся океан».
Глядя через «окошки»-очки, Кусто и Тайе взмахнули ногами и нырнули.
С каждым разом они погружались все глубже. А затем открыли для себя и резиновые ласты, которые увеличивали «мощность» ног на сорок процентов. Из садового шланга Тайе сделал дыхательные трубки; теперь они могли плавать, не поднимая головы, все время видя подводную жизнь. И тут они познакомились с Фредериком Дюма, стройным ныряльщиком, который намного опередил их в превращении человека в рыбу. Так составилась знаменитая тройка пионеров подводного плавания.
Дюма в детстве много болел, не мог даже ходить в школу. Его родители переехали в Санари-сюр-Мер, и море подарило мальчику здоровье. Отец и мать Фредерика сами были педагогами; он сдал дома все школьные экзамены.
Свой первый подводный фильм «На глубине десяти саженей» Кусто, Тайе и Дюма сделали без дыхательных аппаратов. Они нашли грот, который пронизывал насквозь подводный риф Маньон. В гроте обитало множество меру — рыб, напоминающих окуня. Кусто хотел заснять момент, когда Дюма бьет острогой рыбу. Надо было, набрав в легкие воздух, за короткие секунды проделать под водой маневр, чтобы одновременно быть на месте. Ныряли с противоположных концов островка, причем бугор мешал им видеть друг друга. Они все рассчитали, и съемки удались.
Вот как это было сделано. Третий товарищ, Стоя на бугре, подал Кусто знак нырять. Через четыре секунды он подал такой же знак Дюма. Тем временем Кусто погрузился на глубину пятнадцати метров, просунул камеру в грот и нажал спуск в тот самый миг, когда с противоположной стороны показался его друг. Плывя навстречу камере, Дюма пронзил острогой меру. Из таких эпизодов был составлен фильм на восемнадцать минут.
И снова Кусто подумал: насколько легче было бы работать с дыхательным аппаратом!
Глава третья
РОЖДЕНИЕ АКВАЛАНГА
Задумав аппарат со сжатым воздухом, Кусто изучал водолазное дело. Водолазам подают воздух сверху по резиновому шлангу, и работают они на глубине до шестидесяти метров, но Кусто не нравилось их громоздкое снаряжение. Тяжелый шлем, грузы, десятикилограммовые галоши сильно сковывают человека. А шланги и концы не дают ему странствовать под водой по своему усмотрению.
Подводный пловец должен быть свободным. Подводный пловец должен стать как рыба. Почему не носить баллоны со сжатым воздухом на спине? Кусто узнал, что еще в 1862 году было создано полу автоматное снаряжение для сжатого воздуха, но оно оказалось несовершенным и неуклюжим. Все-таки первый шаг был сделан. После того не раз пытались сконструировать переносное «подводное легкое», но не могли добиться полной автоматичности. А Кусто мечтал о таком аппарате, который на любой глубине сам подавал бы воздух под нужным давлением. Чтобы подводному пловцу не надо было ни с чем возиться, следить за приборами, крутить ручки. Нужен автоматический регулятор воздуха, который взял бы всю работу на себя. Но как создать достаточно простую конструкцию? Это очень сложно. А Кусто не был инженером.
Он узнал, что в Париже есть человек, который много работал с газами под давлением, зовут его Эмиль Ганьян. И в декабре 1942 года, через месяц после того, как немцы оккупировали Южную Францию и его списали на берег, Кусто приехал в Париж. В лаборатории фирмы «Жидкий воздух» его познакомили с темноволосым, смущенно улыбающимся человеком. Это был инженер Ганьян. Как ни странно, первым изобретением Ганьяна — он сделал его, когда ему было одиннадцать лет, — была модель подводной лодки, которая погружалась и всплывала автоматически. Эмиль нагружал боевую рубку кусками сахара, пока лодка не ушла под воду. А когда сахар растворился, лодка всплыла.
Кусто рассказал Ганьяну, что ему нужно. Инженер улыбнулся и подал ему прямоугольную коробку величиной с книгу.
— Вот этот регулятор, — сказал он, — я сделал для автомашин, которые используют вместо бензина генераторный газ. Видимо, вам нужно что-то в этом роде.
В эти военные годы французы ставили на своих автомашинах большие баллоны для генераторного газа, в которых стояло приспособление Ганьяна.
Кусто осмотрел регулятор.
— Да, это похоже на то, что нужно нам, — согласился он. — Наш регулятор должен сразу подавать сжатый воздух, как только подводный пловец начнет делать вдох.
И они принялись дорабатывать конструкцию. Через несколько недель Кусто и Ганьян превратили автомобильный регулятор в первый акваланг — «пропуск» в гидрокосмос.
У регулятора — он же легочный автомат — две камеры, одна заполняется водой, другая (камера вдоха) герметична. Их разделяет гибкая перегородка — мембрана. Воздушный шланг соединяет рот подводного пловца с камерой вдоха. При вдохе в ней понижается давление, и мембрана под напором воды извне прогибается, нажимая на рычаги, которые открывают баллоны, укрепленные у вас на спине. Сжатый воздух врывается в камеру вдоха, возвращает мембрану в исходное положение и запирает баллоны. Теперь давление воздуха в камере вдоха, а также в ваших легких равно давлению среды, то есть воды. Выдыхаете вы в ту же мундштучную коробку, но отработанный воздух по другому шлангу выходит через невозвратный клапан в воду.
И опять: человек вдыхает, мембрана прогибается, открываются баллоны, давление воздуха и воды выравнивается, баллоны закрываются. С 1943 года во всем свете люди миллионы раз погружались с аквалангами. И не было ни одного несчастного случая из-за легочного автомата Кусто — Ганьяна. Даже если он откажет, акваланг сохранит вам жизнь. Воздух будет идти непрерывно, и человек успеет выплыть на поверхность.
Первое в истории погружение с аквалангом Кусто совершил в январе 1943 года под Парижем, в ледяной воде Марны. Клапан выдоха был помещен в мундштучной коробке, сантиметров на двадцать пять выше легочного автомата, который находился на спине.
Стоя на берегу, Ганьян смотрел, как Кусто входит в мутную воду. Вот исчезла голова Кусто. Но что это: выдыхаемый воздух выходит на поверхность не в лад дыханию, а непрерывно! Автомат не работает. Постой-ка, теперь пузырьки воздуха то появятся, то исчезнут, как и положено! Ганьян радостно смотрел на удаляющиеся пузырьки. Все в порядке. Кусто свободно плывет под водой и дышит правильно. Значит, конструкция верна!
А в следующий миг пузырьки совсем пропали. Секунда, вторая, третья. Инженер сбросил пальто и стал разуваться, чтобы нырнуть на выручку. Но тут появился сам Кусто.
— Господи, Жак! — воскликнул Ганьян. — Я уж думал, ты утонул!
— Нет, я просто стоял на голове, — ответил Кусто. Он вышел на берег хмурый, дрожащий от холода. — Когда стоишь прямо, эта проклятая штука подает воздух непрерывно, а если повернуться вниз головой, почти невозможно дышать.
— Но ведь был промежуток, когда пузырьки шли нормально! — сказал Ганьян.
— Это когда я плыл горизонтально, — ответил Кусто. — Тогда он работает хорошо. Но ведь надо еще и погружаться и всплывать!
Они возвращались в Париж в полной тишине, если не считать ехидного шипения в газогенераторе на машине Ганьяна: этот регулятор работал безотказно. Но в чем же дело? И тут их обоих осенило, они начали наперебой объяснять друг другу. Когда Кусто стоял прямо, воздух шел непрерывно потому, что клапан выдоха был на двадцать пять сантиметров выше клапана вдоха. Под водой разница в двадцать пять сантиметров создает сильный перепад давления. А когда он повернулся вниз головой, ниже оказался клапан выдоха, стало трудно выдыхать. И только в горизонтальном положении, когда давление в трубках сравнялось, аппарат работал безупречно.
Решение? Очень просто: поместить клапан выдоха возможно ближе к центру мембраны. Они переделали автомат и поспешили в закрытый бассейн. Кусто нырнул и принялся выделывать под водой головоломнейшие акробатические трюки. В любом положении воздух поступал легко.
Кусто, Тайе и Дюма не могли дождаться лета, чтобы испытать «легкое» на море. Им не терпелось уйти под воду, проплавать на глубине двадцати метров целый час. Наконец Ганьян прислал им второй, тщательно сделанный образец, и друзья отправились в уединенную скалистую бухточку на средиземноморском побережье.
Симона Кусто и Дюма подстраховывали, плавая на поверхности, а Жак-Ив Кусто совершил первое морское погружение. Вот заскользил вниз, будто космонавт из какого-нибудь фантастического сна. Он был невесом, не ощущал ни выталкивающей силы, ни тяготения. Кусто ликовал, почувствовав себя человеко-рыбой. Он кувыркался, делал фигуры «высшего пилотажа». Потом лег на спину, точно на огромном пружинистом матрасе, видя страхующих, как рыба видит морских птиц. Чудесные знаменательные минуты. И не надо спешить наверх за глотком воздуха. Автомат сипел и булькал, подчиняясь ритму его дыхания; взмывали к солнцу, расширяясь, серебристые пузырьки.
Поблизости был подводный грот, который пловцы давно мечтали изучить. «Что может помешать нам теперь?» — спросил себя Кусто. И заплыл в грот. Выдыхаемый воздух скапливался под сводом, получились словно блестящие лужицы. Одна лужица «перелилась через край», и струйка воздуха скользнула вбок в поисках другой впадины. Вдруг Кусто увидел на своде еще что-то. Множество небольших омаров шевелили щупальцами. Он снял двух омаров, выплыл на поверхность и отдал их Симоне. Потом еще несколько раз погружался и набрал столько омаров, что хватило для всех на праздничный пир вечером.
За столом друзья предавались самым смелым мечтам, строили всевозможные планы, как использовать акваланг. Они не знали, что действительность намного превзойдет полет их воображения. Не могли предвидеть, что легочный автомат откроет новую эру в науке об океане и положит начало увлекательнейшему спорту, который позволит миллионам людей увидеть море «изнутри».
Дюма надеялся, что новое изобретение поможет им проникнуть в затонувшие корабли и добыть подводные сокровища. И как только у них появился второй акваланг, они нашли себе такой корабль. Это был буксир французских военно-морских сил, затопленный командой годом раньше, чтобы он не достался оккупантам. Буксир лежал на глубине меньше пятнадцати метров, аппарат был рассчитан на двадцать. Они вошли в радиорубку — там все было в полном порядке, так и казалось, что сейчас появится радист. Проникли и на другой корабль-«самоубийцу» — торпедный катер «Марс». Тут уж пришлось быть поосторожнее, так как катер лежал на глубине около двадцати метров.
Один из офицеров с «Марса» просил Кусто достать кое-что из его каюты. Подводные пловцы пронизали кольцо морских окуней, смело пробрались внутрь затонувшего корабля и нашли нужную каюту. Они легко отворили дверь и заглянули внутрь.
После Кусто рассказывал:
— Его ботинки стояли на своем месте на полу. Карандаши, деревянные плечики для одежды, линейки, щетки всплыли к потолку. Все было так жизненно, что даже страшно. Я не мог вынести это зрелище. Мертвый и в то же время живой корабль. Вернулся на поверхность и ничего не взял с собой.
В отличие от него Дюма никогда не упускал случая захватить сувенир с затонувших кораблей.
Друзья отыскали торговое судно «Дальтон», которое наскочило на скалистый островок Планье неподалеку от Марселя и легло на подводный склон. Дюма захотел отпилить дубовый штурвал «Дальтона». Но когда он толкнул пилу, она не врезалась в дерево, зато сам он от толчка поплыл назад. Ведь под водой Дюма был невесом. Протрудившись несколько часов, он все-таки добыл свой сувенир: одной рукой держал штурвал, другой пилил. И всплыл, гордо неся добычу перед собой.
— Он был похож на штурмана-призрака с невидимого корабля, — вспоминает Кусто.
Работать на «Дальтоне» было интересно, страшно и увлекательно. Исследуя его верхнюю часть, друзья погружались на глубину больше двадцати метров. И видели в прозрачной воде уходящий вниз длинный корпус. Заманчиво… Метр за метром, еще не уверенные в «подводном легком», они спускались по «Дальтону» все глубже. И акваланг их не подводил.
Они напоминали друг другу, что эти глубины уже счи? таются опасными для водолазов, а у них еще совсем мало опыта. Но это их не останавливало. Вот они погрузились уже почти на тридцать метров в темные трюмы «Дальтона». Дальше вдоль главной палубы до кормовых поручней: отсюда до поверхности тридцать метров с лишним. Стоя у поручней, друзья увидели внизу, в десяти метрах могучие винты. Как тут устоять! Кусто перегнулся через поручни и поводил рукой в воде, точно в воздухе, сквозь который предстояло упасть к винтам. Пошел! Дюма последовал за ним. Сорок метров! Они взволнованно дышали — акваланги бесперебойно подавали воздух. Где же предел для их аппарата? Можно подумать, ему любая глубина нипочем. Но предел должен быть — ведь есть же он у кислородных аппаратов.
Тайе нашел большую пещеру в кораллах на глубине около тридцати метров и стал уговаривать своих товарищей непременно побывать в «пещере Али-Бабы», как он ее назвал. Исследуя подводный мир, они сами давали названия местам, которые открывали. На суше человек проник в самые потайные уголки, но неизведанные просторы морского дна еще ждут своих открывателей.
В хмурый весенний день после шторма отряд нырнул в «пещеру Али-Бабы». Жажда открытий заставляла подводных фанатиков погружаться в любую погоду. Но в этот день вода была очень уж холодной. Тайе увлек своих дрожащих друзей в пещеру. Там внутри было совсем тепло! Почему? Все необычное заставляло их обращаться к естественным наукам за объяснением. И они разобрались: во время шторма вода в море перемещалась, верхние теплые слои уступили место холодным придонным, но уютное тепло пещеры оказалось неподвластно ветру.
В это время Кусто вел вдвойне опасную жизнь. Он работал и под водой и в подполье. Он был офицером отряда Сопротивления, который выступал против оккупантов. Раз ему удалось выкрасть у итальянцев код так, что они и не проведали об этом.
Код был заперт в сейфе итальянского штаба в Сете. После долгой подготовки Кусто и трое его помощников оделись итальянскими офицерами и подъехали к штабу на машине с итальянским номерным знаком. Они все рассчитали и прибыли сразу после того, как начальник штаба закончил свой день. Надеялись, что часовой примет Кусто за итальянца, который вернулся зачем-то. И часовой лихо приветствовал Кусто и его людей, когда они деловито, зашагали вверх по лестнице. Один из них был искусный слесарь. Он вскрыл сейф, а Кусто миниатюрной камерой стал переснимать страницы шифровальной книги и другие совершенно секретные документы. Четыре часа ушло на эту работу, он не хотел уходить, пока не сделает все. Каждый звук заставлял насторожиться — их могли обнаружить и схватить. Но у четверки были крепкие нервы. В заключение они положили бумаги на место, заперли сейф и вышли с самым непринужденным видом. Часовой снова приветствовал их. Машина укатила прочь. Кусто называет эту операцию: «Погружение в итальянский штаб».
Глава четвертая
Я ЗНАКОМЛЮСЬ С КУСТО
В войну Дюма бил под водой для голодных родственников и друзей меру. Это крупная рыба, весом до пятидесяти килограммов, но ему такая охота не нравилась. Меру — разумные существа, они любят разглядывать подводных пловцов, и их легко бить.
— Бывало, выслежу меру в его пещере, а стрелять рука не поднимается, — вспоминает Дюма. — Так у дикаря рука не, поднималась убить животное, которое племя считало своим тотемом.
Теперь группа Кусто очень редко охотится на рыбу.
— Очень уж силы неравные, — говорит Кусто. — Единственное оправдание этому, если люди действительно голодны. Подводный спорт — плавание, а не бессмысленное истребление рыбы.
В ту пору, когда Дюма охотился на меру для общего котла, бывали удивительные приключения. Однажды небольшой меру, которого он преследовал, укрылся в груде камней. Охотник заглянул в щель и увидел беглеца на фоне колышущегося хвоста другой рыбы того же вида, но настоящего гиганта. Обогнув камни, он вонзил острогу в голову великана. Тот чуть не вырвал рукоятку у него из рук. Упираясь ногами в камень, Дюма стал подтягивать добычу. Но меру отбивался. К тому же он был слишком велик, не пролезал в щель. Дюма дернул сильнее. Камни рассыпались, и Дюма полетел кувырком, не выпуская остроги, на которой билась двадцатипятикилограммовая рыбина. А малыш увернулся от падающих камней и улизнул.
В другой раз Дюма вступил в поединок с крупным меру в пещере на глубине двадцати пяти метров. Рыба измотала его. Он выпустил острогу и выплыл из пещеры отдышаться. У входа его встретила кучка любопытных меру, которые увлеченно следили за поединком. Он наклонился и снова нырнул в пещеру, чтобы начать второй раунд. Противник забил хвостом, обстреливая его песком. Хотя глаза Дюма были надежно защищены маской, он непроизвольно зажмурился. Наконец вытащил упорного бойца на поверхность и пожаловался:
— Ну и тип! Он кидал мне песок в глаза!
— Брось травить, — ответил Кусто. — Давай лучше есть.
А вечером Дюма решил принять душ. И позвал Кусто, чтобы тот посмотрел, как он вычесывает из головы песок и камешки.
— Ну что, Жак, ты и теперь скажешь, что я травил?
Они узнали, что, если меру пробить мозг стрелой, рыба гибнет мгновенно. А дальше может быть двояко. Либо убитая рыба побелеет, воздух цепочкой пузырьков вырвется из ее воздушных полостей, и она тонет. Либо воздушные полости раздуваются, и меру всплывает. В одном меру Дюма нашел два рыболовных крючка — один новехонький, другой густо обросший слизью. Рыба дважды, с многолетним промежутком, уходила от рыболовов.
Как-то Кусто и Дюма не торопясь плыли над каменистым дном на глубине около тридцати метров. Им попалась глубокая ложбина, полная молодых меру. Друзья остановились, повиснув над ложбиной. Рыбы отнеслись к ним спокойно.
— Поднимутся к нам, повернут и скользят вниз, точно дети с горки катаются, — рассказывает Кусто. — А в самой глубине взад-вперед плавало с десяток взрослых меру. Вдруг один из них стал совсем белым. Остальные шли мимо него, очень близко. Потом еще один остановился и тоже побелел. Оба белых меру потерлись друг о друга. А молодежь все каталась с горки, плавно так.
Кусто не мог объяснить, почему рыбы себя так вели.
— Подводного пловца ждут тысячи загадок, — говорит он. — Стоит перешагнуть примитивную ступень, когда мечтают об одном — бить рыбу, и вместо этого наблюдать, изучать, фотографировать.
Когда друзья на берегу спрашивали эту странную троицу, чем они заняты, подводные пловцы взахлеб расписывали чудеса, которые видали. Но устный рассказ не мог всего передать. Только фильмы могли бы показать странствия человеко-рыб, полет скатов, реактивное движение осьминогов, плавные ритмы моря.
И они приспособили для подводных съемок 35-миллиметровую камеру. Но где достать пленку? Ее в ту пору выдавали только профессиональным киностудиям. Кусто сообразил, что надо сделать: он стал ходить по магазинам, скупая обыкновенную фотопленку. Симона Кусто накрывалась одеялами, доставала из коробочек пленки и склеивала полутораметровые куски в тридцатиметровые ленты. Ей пришлось склеить сотни лент для первого фильма, снятого аквалангистами; в нем было четыре части, и назывался он «Эпаве» — «Погибшие корабли».
Я увидел этот чудесный фильм после освобождения Парижа в 1944 году и тотчас стал разыскивать людей, которые сделали его. Мне рассказали, что двое из них — офицеры французских военно-морских сил, — вероятно, живут в Южной Франции. Мне не удалось получить командировку, чтобы воочию увидеть человеко-рыб. Прошло несколько месяцев. Меня направили в журнал «Янк» в Лондон.
Однажды моя знакомая, Ольвен Воган, сказала мне:
— Я только что была на просмотре, показывали удивительный французский фильм, он снят под водой.
— «Эпаве»! — крикнул я.
— Да-да, — подтвердила она. — Автор на днях привез его из Франции.
— Где он?
— В отеле «Клеридж».
Я пулей помчался туда и увидел Кусто.
Это был высокий, очень худой молодой человек в голубой форме лейтенанта французских ВМС. Нос большой, крючковатый, крупные глаза с тяжелыми веками. Лицо серьезное, незаурядное, чуть печальное — такими представляют себе поэтов. Но вот он улыбнулся, и широкая улыбка преобразила лицо, словно палка, погруженная в тихий пруд: веселые морщинки и складки исчертили высокий лоб, разбежались от глаз, избороздили щеки. Глаза закатились кверху. Два лица, такие же непохожие, как маски трагедии и комедии, изображенные где-нибудь над театральной сценой. И то и другое Кусто: мыслитель — и человек, который умеет извлечь из жизни больше радости, чем любой, кого я знаю.
Он охотно описал мне «подводное легкое», рассказал о приключениях своего отряда. И ни разу не сказал «я сделал», только «мы сделали». Подчеркивал роль Дюма, Тайе, Ганьяна, товарищей по службе, своего друга Роже Гари. Работая в последующие годы вместе с Кусто, я убедился, что страсть к коллективной работе отличает его от многих других исследователей. Есть люди такие же бесстрашные и изобретательные, как Кусто, но никто не сумел на одних только товарищеских началах создать организацию, которая могла бы сравниться с тем, что у него есть сегодня.
Я слушал его несколько часов. Вот повесть, которая еще никем не напечатана, и я первый репортер, который ее слышит! Я написал статью и для проверки показал ее одному офицеру американских ВМС, знатоку водолазного дела.
— Этот акваланг… Что ж, это возможно, но маловероятно, — сказал он.
— Но я видел целый фильм — люди Кусто плавают, точно рыбы. И видно, что они глубоко, нет переливов света от волн на поверхности, — возразил я.
— Я бы не стал рисковать, — ответил он.
Он не оспаривал ни одной технической детали. И все-таки прошло три года, прежде чем я нашел журнал, который решился напечатать мою статью.
В 1948 году Джек Хорнер, мой редактор в журнале «Янк», стал выпускать новое издание — «Сайенс иластрейтед». Здесь и был опубликован рассказ о Кусто. Сотни читателей присылали письма, спрашивали, где достать акваланг. Одно из писем было подписано командиром Френсисом Дугласом Фейном, начальником подводных диверсантов ВМС США, которые пользовались кислородными аппаратами. Фейн получил несколько аквалангов, и фрогмены — люди-лягушки — высоко оценили их. Теперь военно-морские силы многих стран приняли на вооружение акваланг.
Вы не увидите первого акваланга в музее. Во время войны Кусто хранил его в Марселе, на красильной фабрике Роже Гари. Когда в 1944 году союзники высадились в Марселе, немцы пытались удержать укрепленный пункт в нескольких километрах от фабрики. Союзники предъявили ультиматум: «Выходите, или мы вас вышибем». Немцы отказались выходить. Начался артиллерийский обстрел. Кто-то не очень точно нацелил свое орудие. Снаряд Попал в фабрику Гари, и первый акваланг взлетел на воздух.
Уже во время нашей первой встречи Кусто рассказывал про планы подводных исследований, которыми он займется, как только кончится война. Он предвидел, что подводные пловцы станут помощниками океанографов. Океанографами называют ученых разного направления, работающих в море, — будь то физики, или геологи, изучающие земную кору под океанами, или химики, исследующие воду и морское дно, или биологи, которых занимает богатейший животный и растительный мир морей.
— После войны, — говорил Кусто, — у меня будет специальное исследовательское судно. На нем подводные пловцы и океанографы смогут работать вместе.
Тогда это была далекая мечта. Война еще не кончилась. Кусто, Тайе и Дюма участвовали в возрождении французских военно-морских сил. Флот почти весь погиб, военно-морские верфи были разрушены, море кишело немецкими минами.
Подводные пловцы заняли построенное немцами бомбоубежище на верфях Тулона и повесили надпись: «Группа Подводных Изысканий». Кусто приглашал моряков, которые возвращались на военную службу:
— Вступайте в наш отряд, вы увидите подводный мир.
Им никто не приказывал организовать «Подводную группу». Они сделали это сами. Адмиралы не знали об их существовании, зато удивлялись, почему по ночам с баз исчезает снаряжение. А у «Подводной группы» не было другого выхода. Вскоре они уже располагали двумя судами — «В-П 8» и «Эли Монье».
Но вот Кусто получил назначение на скучнейшую канцелярскую должность в Марселе. Он не хотел покидать «Подводную группу». И хотя Кусто был всего-навсего лейтенантом, он добился приема у адмирала, чтобы отстоять свое право работать под водой. Показал фильм «Эпаве», рассказал, как «Группа Подводных Изысканий» расчищает фарватер от немецких мин, выполняет другие важные задачи.
— Группа подводных изысканий? — удивился адмирал. — Что это такое? В первый раз слышу.
Кусто признался, что группа существует неофициально.
— Мы сами втроем основали ее, — продолжал он.
— Как же так, молодые люди, разве можно ни с того ни с сего создавать свои военно-морские силы? — спросил адмирал. — Но вы, видимо, делаете хорошее дело, и у вас боевое настроение. Ладно, возвращайтесь в свою группу.
Больше им не надо было добывать себе снаряжение при луне.
Командующий базой в Тулоне обратился к ним:
— Нам нужно выяснить, какие торпеды немцы применяли в конце войны. Тут недалеко есть несколько штук, в потопленной подводной лодке.
Аквалангисты ушли под воду и увидели, что корма подводной лодки разворочена взрывом. Дюма проник внутрь и осторожно пробрался в отсек, где хранились запасные торпеды. В полумраке он различил их, они были вдвое длиннее его самого. Дюма проверил, не включены ли взрыватели. Пользуясь талями и платформами, с помощью которых команда подавала торпеды в аппараты, «Подводная группа» извлекла их, а потом подняла на поверхность. Дюма захватил добычу — хороший бинокль.
Подводным пловцам поручили также поднять со дна моря авиабомбы. В стабилизаторе каждой бомбы сидело по осьминогу, и эти головоногие очень ловко меняли свою окраску, сливаясь с металлом.
Группа установила рекомпрессионные камеры. Эти камеры из толстого стального листа наполняют сжатым воздухом, чтобы создать то же давление, при каком пловец работал под водой. Если неосмотрительный аквалангист слишком долго задержится на большой глубине, ткани его тела насыщаются азотом из сжатого воздуха, которым он дышит. И когда он поднимется на поверхность, этот азот образует пузырьки в венах и суставах, причиняя адскую боль. Называется это кессонной болезнью. Чтобы вылечить человека от кессонной болезни, его помещают в рекомпрессионную камеру и постепенно «поднимают», убавляя давление. В «Подводную группу» обращались гражданские ныряльщики, скрюченные кессонной болезнью. Они выходили из камеры, смеясь и прыгая, а свои костыли оставляли людям Кусто на память.
Глава пятая
«КАЛИПСО»
«Группа Подводных Изысканий» совершила немало исследовательских рейсов на «Эли Монье». И Кусто все больше мечтал о собственном корабле. Чтобы купить его, требовались сотни тысяч долларов, а где они? Но он не сомневался: было бы судно, средства найдутся. И в 1950 году на острове Мальта он нашел старый британский минный тральщик, который теперь ходил в качестве парома между Мальтой и Гоцо.
Кусто понравилось название парома — «Калипсо», в честь нимфы из «Одиссеи». Корпус был крепкий, из выдержанной орегонской сосны и дуба, машина — два мощных дизеля «Дженерал моторе»; тральщик строили в США по заказу британских военно-морских сил. Широкая, низкая кормовая палуба, предназначенная для минного трала, была очень кстати для аквалангистов.
Один состоятельный друг вызвался помочь Кусто купить «Калипсо» и переоборудовать корабль на Антибской верфи. Воённо-морские силы предоставили Кусто «отпуск для научных целей», и он приступил к своим знаменитым «Океанографическим экспедициям «Калипсо». Перед начинающими исследователями возникают самые удивительные проблемы. Для экспедиций нужны деньги, а чтобы раздобыть деньги, надо провести экспедицию. Кусто делал то и другое одновременно. Это его метод: работать вдвое напряженнее, чем кто-либо, одновременно быть в двух местах.
После первого плавания «Калипсо» (в Красное море зимой 1951/52 года) корабль не меньше девяти месяцев в год проводит в научных экспедициях. В это же время Кусто всякими путями изыскивает средства.
Уже в 1957 году «Калипсо» прошло 200 тысяч миль в Атлантическом и Индийском океанах, в Красном, Черном, Аравийском морях, Персидском заливе. Корабль водит первый помощник Кусто капитан Франсуа Су, опытный моряк-бретонец. Су не исполнилось и тринадцати лет, когда он уже трижды обогнул мыс Горн под парусами. На военной службе он командовал различными типами судов, от миноносца до джонки. Во время второй мировой войны капитан Су на джонке прорывался сквозь японскую блокаду в Индокитай, снабжая борцов Сопротивления. Кончилось тем, что японские самолеты потопили джонку.
Если Кусто зайдет в ваш город, капитан Су может и вас пригласить осмотреть «Калипсо», на нем уже побывали тысячи экскурсантов. Вы подниметесь по кормовым сходням и увидите на транце внизу подъемную водолазную площадку. На водолазной станции площадка опущена к самой воде, сквозь нее проходит длинный трап с поручнями. Подводным пловцам очень удобно спускаться в воду с открытой кормовой палубы.
На водолазной палубе стоит двухколенчатый гидравлический кран «Юмбо». Он легко достает из трюма подводные скутера и другие приспособления и через борт опускает их в море. На той же палубе есть несколько мощных лебедок, на барабанах которых намотаны мили плетеного нейлонового троса. На тросе опускают глубоководные приборы; в воде нейлон невесом. Здесь же дежурное помещение для аквалангистов, где хранится их снаряжение, камеры для подводной съемки; есть ремонтная мастерская. Два выпускных клапана позволяют заряжать акваланги сжатым воздухом. Компрессоры стоят в трюме вместе с подводными скутерами и другим тяжелым снаряжением.
Двухместные каюты ученых и командного состава расположились вдоль наружных проходов главной палубы. Двойная каюта Кусто включает зал совещаний. В столовой все едят за одним столом, на «Калипсо» не признают рангов и не носят мундиров. После обеда команда использует столовую как комнату отдыха. Можно послушать записи, радио, поиграть в шахматы, карты, написать письмо. Иногда вечером на водолазной палубе показывают фильмы.
В камбузе стоит холодильник, на который постоянно совершают набеги. Тут же есть скрытый выход через люк в полу. Это водолазный колодец, который пронизывает судно насквозь в средней части. Он сделан, чтобы можно было уходить под воду и в непогоду, когда погружаться с кормы опасно из-за волн» А в колодце никакие волны не страшны.
Поскольку «Калипсо» — корабль для подводных исследований, наша экскурсия должна включать и его подводную часть, которую калипсяне знают так же хорошо, как надводную. Надевайте свой акваланг и спустимся по колодцу. Мы еще не покинули корабль, а уже вошли в воду. Уровень воды в колодце совпадает с ватерлинией судна. Опускаемся по трапу еще на два с половиной метра, открываем люк в днище и уходим в голубую морскую толщу. Паря в пространстве под кораблем, смотрим по направлению к корме и видим два бронзовых винта, рули, нижние ступеньки водолазного трапа. По обе стороны от нас на изгибе корпуса — кили остойчивости. А вот, словно пузырь на обшивке, датчик гидролокатора. Он посылает ультразвуковые сигналы к морскому дну и ловит эхо, которое говорит о глубине и неровностях дна.
Теперь плывем к странному сооружению в носовой части. Вперед на два с половиной метра выдается металлический водорез. В нем есть окошки. А внутри на матрасе лежит человек и разговаривает по телефону. Это любимое место калипсян — кабина для подводных наблюдений. Из нее можно подсмотреть, как впереди резвятся киты и дельфины. Когда корабль идет среди неизведанных рифов, наблюдатель внимательно всматривается в толщу воды и сообщает по телефону на мостик, каких препятствий надо остерегаться.
Вернемся через колодец на корабль, снимем акваланг и примем душ в общей душевой, в носовой части судна. По соседству расположены пекарня и лаборатория морской биологии. Клинообразный отсек в самой передней части, форпик, занят под склад, здесь хранят краску. Моряки непрестанно драят и красят судно, борясь с коррозией, которую вызывает соль.
Под палубой, в жарком, лоснящемся нефтью машинном отделении, два сверкающих дизеля просунули гребные валы сквозь обшивку в море. Здесь же стоят три мощных электрогенератора. Для гражданских судов такого размера — водоизмещение 360 тонн — «Калипсо» потребляет очень много электроэнергии. На главном распределительном щите в машинном отделении множество циферблатов и тумблеров. Ближе к носу расположены механическая и столярная мастерские, фотолаборатория с кондиционированием воздуха. Даже цветную пленку проявляют на борту.
На баке под палубой удобные двухместные каюты для команды. Рядом холодная кладовка для провианта, места для хранения лагерного и альпинистского снаряжения, а также сувениров вроде метровых створок тридакны — моллюска «людоеда» — или добытых со дна моря древних сосудов.
Поднимемся по трапам на шлюпочную палубу над дежурным помещением подводных пловцов. Над доской красного дерева с бронзовыми буквами КАЛИПСО — ТУЛОН развевается трехцветный французский флаг. Тут стоят желтое «акулоубежище» и два плоскодонных катера с алюминиевым корпусом, с воздушными ящиками для непотопляемости. Осадка катера с пятнадцатью человеками на борту всего двадцать сантиметров. Катера заменяют спасательные шлюпки, служат водолазными ботами.
На ослепительно белом корабле выделяются два красочных пятна: флаг и зеленая эмблема на трубе — изображение нимфы Калипсо, которая плывет наперегонки с дельфином. Труба фальшивая. Для выхлопа есть отверстие в борту над ватерлинией. А в трубе — каюта радиста. Перед ней — надстройка, «мозговой центр» «Калипсо». На мостике все внутри окрашено в черный цвет, чтобы не утомлялись глаза рулевого. Когда он стоит за штурвалом, перед ним находится гирокомпас, справа и слева — машинный телеграф» справа, под тубусом, — экран радара, позади слева — авторулевой. За спиной две ступеньки ведут вниз в штурманскую рубку.
В обычной штурманской рубке есть радиостанция, стоит стол, на котором сложены карты, висит полка с лоциями и другими справочниками. Для судна, занимающегося подводными исследованиями, этого мало. Вот почему в штурманской рубке «Калипсо» помещаются три самописца-эхолота, соединенные с датчиками на корпусе. Есть радиотелефон, микрофон, подключенный к громкоговорителям на носу и на корме, телефонный аппарат, соединенный с пятнадцатью телефонами в разных точках судна, включая подводную кабину. Есть автоматический курсограф, есть хитроумный прибор, который измеряет океанские волны и записывает данные. «Калипсо» может на ходу непрерывно регистрировать поверхностные течения, для этого установлен прибор, чувствительный к магнитному полю Земли. В «мозговой центр» входят также отлично оборудованные физическая и химическая лаборатории, в которых исследуют материал, полученный глубоководными приборами — термометрами, батометрами Нансена, грунтовыми трубками.
Каюта капитана Су рядом со штурманской рубкой, так что он в случае чего может немедленно выйти на мостик. Трап ведет в каюту Кусто внизу.
Выше надстройки — флаговая палуба. Здесь нактоуз магнитного компаса, репитер гирокомпаса, рундук с флагами, рекомпрессионная камера для аквалангистов. Выше всех подняты наблюдательный мостик во всю ширину судна и антенна радиолокатора. На флаговой палубе хорошо подвесить свою койку в жаркую тропическую ночь. Лежишь так мягко, удобно, и наблюдательный мостик качается на фоне Южного Креста, а вращающаяся антенна радара словно пытается схватить Сириус.
Глава шестая
НА КОРАБЛЕ,
ЗАТОНУВШЕМ ДО НАШЕЙ ЭРЫ
Летом 1952 года Кусто и Дюма в каюте на «Калипсо» совещались с приземистым седым человеком — профессором Фернаном Бенуа, известным археологом, который раскапывал древнегреческие развалины, относящиеся к шестому веку до нашей эры. Судно шло из Тулона в сторону Марселя с новым увлекательным заданием: подводная археология.
Дюма нашел на карте остров Гран-Конглуэ.
— Профессор, — говорил он. — Мы идем к точке, где как будто лежит на дне древний корабль. Мне рассказал о нем один любитель подводных трофеев, которого мы лечили от кессонной болезни. Бедняге отняли пальцы на ногах, но жизнь спасли. И в благодарность за спасение он поделился со мной своими «подводными секретами». Меня особенно заинтересовало то, что он рассказал про Гран-Конглуэ. Будто там, на глубине около тридцати метров, есть природная арка. Если плыть от арки на запад, найдешь скалу, где водится множество омаров.
Дюма продолжал:
— Я спросил его, далеко ли от арки до омаров. Он ответил: «Как доплывешь до груды старых сосудов на дне, так прямо над ними и смотри».
Дюма взмахнул карандашом.
— Понимаете, профессор, «сосуды» — это амфоры. — (Он-то не знал, какая это ценность для археологов.) — Но если на дне лежит много амфор, под ними почти наверное погребено древнее судно.
В амфорах из обожженной глины в древности хранили воду, оливковое масло, вино, зерно, железную и медную РУДУ, семена — все, что можно было налить или насыпать через горлышко шириной в двенадцать-тринадцать сантиметров. Древние греки и римляне нагружали суда от киля до палубы и выше восьмигаллонными амфорами.
— Подходим к Гран-Конглуэ, — сказал Кусто.
Они вышли на палубу. Пролив чем-то напоминал лунный ландшафт. С одной стороны — берег материка, огромная скала из белого известняка, с другой — цепочка бесплодных скалистых островков. И среди них — Гран-Конглуэ, многослойный каменный торт, один край которого вздымается вверх на пятьдесят метров. «Калипсо» бросило якорь подле угрюмой скалы; Кусто, Дюма и Бенуа спустились на катер.
Дюма укрепил на борту катера алюминиевый водолазный трап, надел акваланг.
— Где-то здесь должна быть арка, — сказал он.
И ушел в голубую воду. На глубине двадцати метров была отличная видимость. Вот и арка показалась внизу, вся покрытая живыми кораллами. Сердце забилось чаще.
Подводная археология — одно из увлечений Дюма. Ему было тринадцать лет, когда на берегу моря он нашел погребение двадцативековой давности. Тогда-то он и стал изучать археологию: искусство находить погребенные временем предметы и по ним узнавать, как жили люди в древности.
Вдоль крутого основания островка Дюма поплыл от арки на запад. Увидел торчащие из расщелины щупальца омаров. В самом деле, омары! Но их вовсе не так много, как почудилось тому незадачливому ныряльщику* Он пошел вниз — где тут древние сосуды? Ничего, только ложе из окаменелого ила, на котором стоит остров. Нет, никаких сосудов нет. Время истекло, Дюма вышел на поверхность.
— Пойдем лучше к острову Мэр, — предложил профессор Бенуа, — там точно есть древний погибший корабль.
— Ну-ка, я все-таки сперва посмотрю, — сказал Кусто.
Он ушел под воду в том месте, где закончил свою разведку Дюма, и поплыл дальше вокруг островка, протянувшегося на сто сорок метров. Кусто внимательно рассматривал илистое дно, сложенное скелетиками миллиардов крохотных животных, которые много веков дождем сыпались вниз. Тут и там лежали скатившиеся с острова камни. Только наметанный глаз может отличить амфору от камня. Ведь сосуды тоже обрастают губками и водорослями. Нет, нигде не видно изящных очертаний амфоры. Кусто поворачивал в разные стороны, уходил вглубь. В одном месте погрузился на шестьдесят метров — предел акваланга. Он очень устал и повернул обратно, вверх. На глубине сорока метров взгляд его остановился на покрытой илом скальной полке. Вот они, амфоры, сотни амфор, беспорядочно разбросаны кругом, кое-где только горлышки торчат над илом!
Рядом с крупными сосудами Кусто разглядел кубки, блюда. Он успел только раскопать три кубка — пора было выходить к катеру.
Профессор Бенуа нетерпеливо всматривался в воду. Вдруг над поверхностью моря показалась рука, держащая кубки. Профессор схватил их и порозовел от волнения.
— Третий век до нашей эры! — закричал он. — Если там лежит корабль, он самый древний из всех, какие находили!
Кусто взобрался на катер и бессильно простерся на дне.
— Не беспокойтесь, профессор, сказал он. — Корабль есть, и очень большой, я печенкой чувствую. Все признаки в нашу пользу.
Аквалангисты ушли под воду. Амфоры лежали на наклонном уступе, на глубине от тридцати пяти до сорока пяти метров, как раз под отвесной стенкой; Спустили на дно проволочную корзину, наполнили ее сосудами
С «Калипсо» опустили на дно жесткий рукав, и пловцы принялись очищать сосуды от ила «подводным пылесосом». Сотни амфор были погребены в иле, и стояли они так, как их две тысячи лет назад поставили грузчики в порту. Кусто решил отвести для работ два месяца, чтобы поднять на поверхность все: и корабль и груз.
Они пошли в Марсель, заставив амфорами все палубы и переходы. Тысячи людей поспешили в порт, услышав весть о замечательном открытии.
Подводные раскопки продолжались. И тут выяснилось, что рискованно стоять на якоре так близко к острову Сильные шквалы то и дело грозили бросить корабль на скалу. Кусто решил, что здесь слишком опасно.
— И вообще, — сказал он, — «Калипсо» должно работать в море, а не торчать на одном месте, разгружая корабль, который опоздал к месту назначения на две тысячи лет.
Он продолжал:
— Корабль лежит возле самого острова. Вот и надо работать с суши.
У нас даже на «Калипсо» денег не хватает, — возразил Дюма, — а тут понадобится еще устроить базу на острове, постоянно содержать здесь людей.
— Я кое-что придумал, ответил Кусто. А ты посоветуйся с профессором Бенуа, расскажи про наши планы, может быть, ему удастся получить средства от правительства.
Правительство выделило средства, помогли и власти Марселя^ Группа Кусто уже поняла, что потребуется гораздо больше двух месяцев, чтобы поднять древнее судно.
(Они не подозревали, что в действительности На это уйдет шесть лет!)
Кусто пригласил на Гран-Конглуэ генерала Молля. Генерал впервые в жизни надел акваланг и погрузился на сорок метров, чтобы осмотреть раскопки. Поднявшись наверх, он воскликнул:
— Это замечательно! Вы думаете, все это можно поднять?
— Да, мосье, — ответил Кусто, — если нам помогут.
Через три дня «Калипсо» высадило на островок отряд позеленевших от морской болезни военных саперов. Взрывами они расчистили площадку в трех метрах над водой и поставили ручную лебедку для подъема находок со дна моря. В Марселе Кусто отыскал списанные разборные бараки. Они принадлежали вооруженным силам США, которые только рады были избавиться от них. Из бараков вышел аккуратный домик для десяти подводных пловцов. Люди Кусто установили грузовую стрелу длиной около двадцати пяти метров и подвесили на ней рукав «подводного пылесоса». На площадке поставили компрессор, который подавал сжатый воздух к всасывающему отверстию трубы.
Многие добровольцы добивались разрешения участвовать в работах в Порт-Калипсо. Капитан Кусто осторожно относится к добровольцам, у них часто больше пыла, чем опыта. И не успеют они освоиться с работой, как им уже пора уезжать, опять вся нагрузка ложится на плечи калипсян. Как-то один юрист, по имени Пьер Лабат, сказал Кусто:
— У нас есть группа подводных пловцов, мы хотели бы вам помочь.
— Спасибо, — ответил Кусто, — но это опасная и трудная работа.
— Мои ребята знают свое дело, капитан, — настаивал Лабат. — Это подводные скауты, первые в мире скауты, которые отлично усвоили подводное дело. У нас опытный народ.
— Что ж, скауты и впрямь молодцы, — согласился Кусто.
Подводные скауты отправились на пустынный островок и принялись вылавливать исторические экспонаты. Проволочные корзины доставляли на поверхность тысячи амфор и блюд, куски деревянного корпуса, инструмент, листы свинцовой обшивки древнего корабля. Орудуя рукавом, подводники все глубже зарывались в окаменелый ил. Это было все равно что сражаться с извивающейся анакондой; рукав напоминал морское чудовище. Он засасывал все, что встречалось на его пути: ил, водоросли, камни, рыбу. Подводные пловцы старались держаться подальше от отверстия. Этот рукав мог содрать мясо с костей человека.
Они трудились без устали — раскапывали амфоры, складывали их грудами, нагружали корзину. Кого-то осенила блестящая рационализаторская мысль. Из воздушного шланга он наполнил амфору сжатым воздухом, и она рванулась вверх, словно торпеда. Но ловить на поверхности «самоходные» амфоры оказалось еще более трудоемким делом, чем складывать их в корзину на дне.
Через несколько месяцев яма настолько разрослась в глубину и в ширину, что обнажились шпангоуты древнего судна. С волнением смотрели люди на корабль, построенный больше двадцати одного века назад.
Порт-Калипсо был словно форт, который отстаивал свое существование в борьбе со стихиями. Осенью на него обрушивался жестокий мистраль — могучий ветер, который с воем мчится вдоль берегов Франции, достигая скорости 150 километров в час. Возникает он потому, что нагретый морем воздух устремляется вверх, а со стороны более холодного побережья на его место врывается холодный воздух. В 1952 году мистраль всю свою мощь обрушил на Порт-Калипсо.
Волны бодали площадку, где стояли моторы, разбивали доски, захлестывали большой компрессор. Соленые брызги барабанили по стенам и крыше жилого дома. Подводники встали на защиту машин. Но ничего не могли поделать — волны разбили платформу, увлекли на дно лебедку, воздушные баллоны. Большая стрела угрожающе раскачивалась, лопались тросы. Анри Гуара и Раймон Кьензи поползли по двадцатипятиметровой стреле, то и дело исчезая в яростных каскадах белой пены. Они закрепили тросы и в промежутках между валами пробрались по стреле обратно. Если бы их сшибло, вряд ли они бы выжили.
Кончился могучий мистраль. Подводные пловцы спустились на дно и подняли свое снаряжение. Сколотили новую платформу намного выше прежней. Порт-Калипсо выдержал пять раундов с ежегодными штормами и проиграл только один. Работы продолжались, и доблесть подводников вознаграждалась все новыми находками.
Глава седьмая
РОЗЫСКИ МАРКА СЕСТИЯ
На многих амфорах, поднятых в Порт-Калипсо, выдавлено на краю клеймо СЕС и условное изображение то ли якоря, то ли трезубца, какой держат в руках древнегреческие морские боги. И чем больше сосудов с клеймом скапливалось в музее профессора Бенуа, тем чаще он спрашивал себя, не связаны ли буквы СЕС с именем владельца погибшего корабля. Археолог — это своего рода детектив исторической науки, расследующий важнейшее дело: как мы жили в далеком прошлом. И археолог Бенуа стал искать метку СЕС в других музеях.
В начале 1953 года профессор Бенуа пришел к Кусто. Лицо у него было такое же розовое от возбуждения, как в тот раз; когда он увидел над водой руку с тремя кубками.
— Я нашел в древнеримских источниках записи о некоем Марке Сестии, судовладельце с острова Делос в Греции, — сказал ученый. — Он жил в третьем веке до нашей эры, к тому же времени мы относим амфоры и посуду. Римляне часто составляли из своих инициалов «фабричную марку». Может быть; СЕС — это и есть Марк Сестий?
Слова профессора увлекли Кусто.
— Летом мы идем к берегам Греции, будем заниматься глубоководной фотосъемкой, — сказал он. — Зайдем на Делос и проверим вашу догадку.
В том же году состоялось мое первое плавание на «Калипсо». В намеченный срок мы пришли на Делос, остров цвета львиной шкуры. Под ярко-голубым небом — сухие заросли, обломки мраморных колонн, разбитые скульптуры.
Две тысячи лет назад статуи, окрашенные и позолоченные, стояли под высокими кедрами вдоль цветочных клумб. Целыми семьями греки шли по дорожкам в театры под открытым небом, шли на берег, где в складских зданиях лежало зерно из Египта, а в порту покачивались мачты сотен судов, таких же, как затонувшее у Гран-Конглуэ. Теперь все исчезло, остались только оббитые, мытые-перемытые дождями обломки мрамора. Морские разбойники и римляне не раз совершали набеги на Делос и разрушали его постройки.
В 1953 году на острове жило всего человек десять-двенадцать, включая французских археологов, которые уже много лет занимались раскопками, чтобы узнать, каким был Делос в пору величия.
— Вы слышали что-нибудь о Марке Сестии? — спросил их Кусто, не очень-то надеясь на вразумительный ответ: ведь мы искали человека, который умер 782 500 дней назад.
— Да, у нас есть данные о Марке Сестии, — сказал начальник экспедиции. — Профессор Бенуа уже запрашивал нас о нем.
И ученый показал нам плиту с греческой надписью, из которой явствовало, что в конце III века до нашей эры Марк Сестии, римский торговец, стая гражданином Делоса.
— Торговец? — сказал Кусто. — Тогда он, вернее всего, жил в самой богатой части города.
— Эту часть города мы знаем, — ответил ученый. — Богатые судовладельцы и торговцы занимали роскошные виллы за складскими зданиями.
И он повел нас туда. Во многих местах еще остались колонны, части стен, мраморные ванны, сохранились водостоки, ниши, в которых некогда стояла домашняя утварь, большие участки пола с изумительными мозаичными картинами. Нас особенно заинтересовал дом, где на полу были выложены изображения дельфинов и амфор.
Детективы с «Калипсо» ползали по полу, придирчиво изучая узоры. Кто-то нашел якорь, знакомый нам по амфорам, поднятым в Порт-Калипсо. Затем еще кто-то крикнул:
— Глядите-ка сюда!
Это тоже мы видели в Порт-Калипсо: три зубца и между ними латинское S.
У меня был с собой блокнот, я стал срисовывать трезубец. И вдруг меня осенило. Я повернул по-другому трезубец и показал Кусто:
Он обратился к начальнику экспедиции:
— Посмотрите! Вы не думаете, что это и есть дом Сестия?
— Остроумно, — признал ученый. — Но это не доказательство. Нам кажется, что в этом доме никто не жил. Он даже не был достроен.
Кусто улыбнулся.
— Может быть, Сестий начал строить дом, надеясь расплатиться тем, что выручит за груз, отправленный в Марсель. А корабль не вернулся, и владелец был разорен.
Один из наших товарищей продолжал развивать эту фантастическую догадку:
— А может, он сам погиб вместе с кораблем.
— Занятные предположения, — вежливо улыбнулся археолог.
Один из подводников, рассмотрев мозаику, заметил:
— Вот эти маленькие серо-голубые плитки и цветом и формой в точности похожи на некоторые плитки с погибшего корабля.
— Обычные плитки, — сказал ученый. — Здесь во всех полах такие.
— Но для морского дна у Марселя это вовсе не обычно, уж вы мне поверьте.
— Эти совпадения действительно заставляют призадуматься, — согласился археолог. — Будем следить за тем, что еще дадут ваши раскопки. И все-таки, господа, у нас нет никаких доказательств, что этот дом был связан с вашим кораблем.
Тем не менее, покидая Делос, кое-кто из нас думал, что мы приблизились к разгадке тайны древнего корабля. А в Порт-Калипсо он сам продолжал рассказывать свою историю, по мере того как подводные археологи все глубже зарывались в ил.
Амфоры были двух основных видов: пузатые греческие и более стройные римские. Пузатые находились в трюме глубже, их погрузили первыми — значит, корабль вышел из греческого порта. Римские амфоры стояли сверху — судно заходило в один из портов Италии.
Судя по всему, в амфорах было вино для Марселя — в ту пору древнегреческой колонии Массилии. Одна из поднятых амфор была закупорена пробкой, обмазанной сосновой смолой. А внутри оказалась прозрачная жидкость и густой темный осадок — все, что осталось от красного вина. Кусто дегустировал его.
— Н-да, век на век не приходится, — заметил он, оценивая вино, сделанное за двести лет до нашей эры.
Но привкуса соли не было, морская вода не проникла в сосуд.
Семь тысяч амфор и больше десяти тысяч блюд, кубков, чаш и флаконов было поднято с затонувшего корабля к 1957 году.
Блюда первоначально лежали в кормовом трюме. Эту изящную черную посуду с красными узорами и тиснением раскидало вокруг судна. Очевидно, во время крушения корма была пробита, и блюда высыпались.
Теперь можно представить себе, как все это случилось.
Большое торговое судно с богатым грузом приближалось к порту, и, возможно, команда, радуясь скорому окончанию долгого и трудного плавания, позабыла об осторожности. А может быть, в коварном проливе между островом и скалами материка их захватил шторм. Так или иначе, корабль налетел на восточный мыс Гран-Конглуэ и быстро пошел ко дну. Корму разворотило либо при столкновении, либо позже, уже под водой, когда корабль задел острый выступ.
А затем море, вековой труженик, приступило к консервации судна. Глиняные сосуды ничто не могло разрушить, и они стали домом для многих поколений губок, моллюсков, червей, водорослей. Бактерии принялись исподволь поедать деревянные надстройки, но одновременно шел контрпроцесс погребения и сохранения нижней части корпуса. Покрывая корабль слоем ила, на него, будто нескончаемый снег, все сыпались и сыпались крохотные скелеты диатомей. Захоронили восемнадцатидюймовые бронзовые гвозди, которые крепили обшивку к шпангоутам. Захоронили железные гвозди, сотни квадратных метров свинцового листа, закопченную каменную и глиняную посуду на открытой кормовой палубе. Историю корабля изучал не только профессор Бенуа, с ней знакомились археологи всего мира. Но в залах музея весь груз не уместился, и пришлось его складывать в сарае пр соседству.
Раскопав корабль, подводные пловцы измерили и сфотографировали его. Он оказался более тридцати метров в длину, очень широкий и «пузатый», водоизмещением около тысячи тонн — в три раза больше «Калипсо». Историки даже не подозревали, что в древности по морям ходили такие великаны.
Поднятый рукавом ил спускали в море уже за мысом, чтобы не мутить воду в месте раскопок. У выходного отверстия укрепили проволочную корзину, и в ней задерживались случайные находки. Однажды неистовый рукав захватил хрупкий черный кубок. Зеленая струя пронесла его шестьдесят метров и аккуратно положила в корзину.
Один из тех, кто дежурил у корзины, мечтал о древних монетах. Подводники решили подшутить над этим романтиком и пустили несколько монет по рукаву. «Романтик» жадно схватил их и помчался к домику, крича на ходу, что обнаружено сокровище.
— Смой-ка ил с монет, — посоветовали ему.
Он послушался — и увидел три пятифранковика 1950 года. А другой шутник отправил по рукаву искателю сокровищ живого осьминога.
В 1953 году капитан Кусто испытал в Порт-Калипсо свою новую установку подводного телевидения. Камера, помещенная в стальной бокс, посылала изображение по кабелю на «Калипсо».
Подводное телевидение позволяло археологам, сидя в сухой, уютной каюте «Калипсо», наблюдать и направлять действия подводных пловцов в яме.
Шли месяцы, годы, а работа в Порт-Калипсо не прекращалась. Каждый день в хорошую и дурную погоду — погружения, погружения. Жизнь была трудная, неустроенная, суровая. Луи Маль, молодой кинооператор, который стал членом отряда «Калипсо» в 1954 году, отправился в Порт-Калипсо, чтобы поработать там. Он назвал подводные раскопки у Гран-Конглуэ школой мужества.
Но в жизни Порт-Калипсо были не только будни. Один из подводников справил на острове свадьбу под открытым небом. А под Новый год Кусто привез в Порт-Калипсо родных и друзей тех, кто работал здесь. В полночь какой-то весельчак крикнул:
— Кто добудет первую амфору 1954 года?
Человек пять быстро надели акваланги и нырнули в черную ледяную воду за сосудами.
…Сильный мистраль 1955 года вынудил приостановить погружения. Слушая барабанный бой соленых капель, жители Порт-Калипсо отсиживались в своем железном бараке. Радио доносило тревожные сообщения кораблей, захваченных в море штормом, и калипсяне радовались, что под ногами — твердая скала. Один из них на минуту вышел из домика — и насторожился. Что это? Никак ветер несет человеческие голоса?
Он пошел на звук и со скалы увидел в море троих людей на маленькой лодке. Они отчаянно сражались с могучим прибоем. Подводник побежал за товарищами. Мигом спустили железный трап и спасли всех троих. Это были итальянские моряки.
Один из калипсян переговорил с ними по-итальянски, потом передел друзьям:
— Они шли на «Донательо», судно наскочило на скалы Риу и пошло ко дну!
Риу — соседний островок, такой же неуютный, как Гран-Конглуэ.
— Их товарищи выбрались на берег Риу, — продолжал переводчик.
Подводники поделились с отважными моряками сухой одеждой, дали им вина, горячего супа и тотчас связались по радио с «Калипсо», которое стояло в Марселе. Капитан Су снялся с якоря и вышел в бушующее море на выручку потерпевшим кораблекрушение. Сквозь шторм он пробился к Риу и снял всех людей.
Как только шторм прекратился, аквалангисты отправились обследовать погибший корабль. Новое, только что спущенное с верфи торговое судно, груженное скипидаром и воском… «Донательо» стояло на дне прямо, и лишь пробоина да разбросанные вокруг бочонки говорили о катастрофе. Ни радар, ни гидролокатор, ни электроника, ни мощные моторы не выручили судно — оно разбилось и потонуло в точности так же, как неуклюжий греческий корабль две тысячи сто лет назад.
Глава восьмая
ПОГРЕБЕНЫ НА ГЛУБИНЕ
ОДНОЙ МИЛИ
Первые десять «подводных лет» капитана Кусто открыли эру подводного плавания. Его отряд все глубже отодвигал границу погружений аквалангистов, а камеры и светильники помогали запечатлеть буйные краски голубых рифов, краски, которых прежде не видели ни человек, ни рыбы.
В 1947 году Кусто и еще четыре члена «Группы Подводных Изысканий» французских ВМС опустились на глубину 90 метров. Это было тогда пределом погружений с аквалангом. Целью этого тщательно подготовленного подвига было изучение своеобразного явления, которое называли «глубинным опьянением». В самом деле, даже самый волевой человек, если он дышит сжатым воздухом на глубинах от 60 метров и больше, становится будто хмельной. Им овладевает буйное веселье, и море ему по колено, хочется петь, скакать, он способен даже вытолкнуть изо рта загубник, так как считает, что можно обойтись без воздуха. Два человека, заплыв глубже 90 метров, погибли от глубинного опьянения. Некоторые ученые считали, что его вызывает химическое воздействие азота на мозговые центры, и придумали даже название «азотный наркоз». Но до конца это явление далеко не изучено.
Во всяком случае, предельной глубиной, на которой может работать аквалангист, считается глубина в 60 метров. Но глубже кроются еще чудеса, которые Кусто хотелось изведать. Начало новому броску было положено в 1947 году в Тулоне, на совещании «Подводной группы».
— Профессор Огюст Пикар создает подводный дирижабль, — сказал Кусто. — Он назвал его батискафом, говорит, что два человека смогут погрузиться на глубину трех с половиной тысяч метров.
— Невозможно, — возразил кто-то. — Трос будет весить слишком много. Биб и Бартон погрузились в батисфере на девятьсот метров, это предел возможностей стального троса.
— Батискаф не висит на тросе, — объяснил Кусто. — Он погружается автономно.
— Э, Жак, — улыбнулся маловер, — вниз хоть что опустится. А вот как профессор собирается вернуться на поверхность?
— Для наблюдений у батискафа предусмотрена кабина, похожая на батисферу Бартона, — ответил Кусто. — Но она подвешена к металлическому «аэростату», который наполнен бензином, а бензин, как известно, легче воды. Так что плавучесть хорошая.
— Тогда как он погружается? — не унимался спорщик. — Набирает в балластные цистерны морскую воду? Не хотел бы я продувать сжатым воздухом цистерны с водой на глубине трех километров.
— Водяного балласта нет, — сказал Кусто. — Есть вертикальные отсеки, которые заполнены крупной чугунной дробью, ее удерживает электромагнит. Забираете на борт балласт, сколько надо, чтобы идти вниз. Если батискаф погружается слишком быстро, нажимаете кнопку, которая выключает магнит. Сбросили сколько-то дроби — погружение затормозилось. А надо всплыть, выпускай еще дробь, и батискаф пойдет вверх.
— А если он вдруг остановится на пути вниз? Где взять еще балласт, чтобы заставить его погружаться дальше?
— Тогда, объяснил Кусто, надо открыть клапан и выпустить немного бензина из «аэростата». — Он говорил горячо, воодушевленный мыслью о больших глубинах. — В кабине есть два конических иллюминатора, закрытых толстым пластиком. Включаешь прожекторы и видишь такое, чего еще никто не видел! Средства на подводный дирижабль дало правительство Бельгии. Он назван ФНРС-2, по имени финансирующей организации. Пикар думает испытать батискаф летом следующего года у берегов Западной Африки. Я считаю, что мы должны принять участие в экспедиции. «Эли Монье» и суда метеослужбы помогут выбрать лучшее время для погружения.
Группа согласилась. Это приключение всем было по вкусу.
Первая экспедиция с батискафом состоялась в 1948 году, но человек не проник в пучину. Корпус поплавка ФНРС-2 сильно помяло волнами, и погружение пришлось отменить. Но Кусто продолжал верить в глубоководное судно.
— Все дело в том, — говорил он, — чтобы сделать достаточно прочные резервуары с бензином, не боящиеся волн. Что-то похожее на подводную лодку.
Кусто договорился с бельгийцами, что ему передадут герметичную кабину от батискафа, которая вполне оправдала себя. А французские ВМС взялись «приделать» к ней сверху маленькую подводную лодку. Новый батискаф, ФНРС-3, был готов в 1953 году. Пока шли работы, профессор Пикар отделился и построил в Италии другой батискаф, который назвал «Триест». В нем он вместе с сыном Жаком опустился на глубину 3100 метров. Но на счету «Триеста» мало выходов. А ФНРС-3 к 1957 году совершил больше пятидесяти научно-исследовательских погружений.
В 1954 гаду ФНРС-3 поставил новый рекорд глубины, погрузившись в Атлантическом океане на 4050 метров. Усилия «Группы Подводных Изысканий» оправдались. Командовал батискафом Жорж Уо, ему помогал инженер Пьер Вильм.
Много книг было написано о космических путешествиях, о полете ракеты на Луну, но к тому времени ни один человек еще не вышел за воздушную оболочку Земли. А экипаж батискафа проник в область чудовищных давлений йод этой оболочкой.
Капитан Кусто отвечал за фотосъемку на ФНРС-3. На средства Национального географического общества были куплены специальные камеры, которые укрепили на кабине снаружи. Конструктором этих камер был доктор Гарольд Эджертон, профессор инженерной электроники Технологического института в Массачусетсе. Однажды он, надев акваланг, проверял под водой на Тулонской верфи, как чувствуют себя камеры на батискафе. Когда он вышел наверх, кто-то спросил его:
— Ну и что вы думаете найти там, в глубинах?
— Если бы я знал это заранее, дружище, — ответил Эджертон, — я не стал бы ничего затевать.
В этих словах выражена философия исследования, они говорят о мужестве, изобретательности и настойчивости людей, стремящихся открыть неизведанное.
Второе погружение Кусто не обошлось без приключений. К батискафу он прибыл с четырьмя камерами и гипсовой повязкой на ноге: его сын Жан-Мишель уговорил отца поиграть в теннис, и Кусто сломал ногу. Все-таки он вошел в рубку ФНРС-3 и спустился по трапу к кабине. На его счастье, загипсованная нога пролезла в узенький люк. Уо большим ключом наглухо завернул болты люка и по телефону запросил:
— Буксирный конец убран?
— Так точно, капитан.
— Аквалангисты отпустили гайдроп?
— Так точно, капитан.
— Скобы электромагнитов сняты, все семь?
— Сняты, — подтвердил Кусто. — Они показывают их мне в иллюминатор.
— Если забудут хоть одну скобу, — предупредил Уо — мы не сможем сбросить балласт и застрянем где-нибудь под водой.
И он продолжал по телефону проверку — один за другим около тридцати пунктов.
Подводные пловцы, которые готовили в путь батискаф, показывали Кусто растопыренные пальцы, чтобы он мог точно настроить фотоаппараты на съемку рыб.
Но вот У о повернул клапан, и в камеру входа ворвалась морская вода, балласт для погружения. Их ждало дно Тулонского подводного каньона.
Глубоководное судно пронизало знакомое подводным пловцам зеленое безмолвие. Затем вода стала голубой, и вот уже пройдена граница акваланга, они погрузились в мрак без луны и звезд, в неведомые глубины нашей планеты.
Триста метров… Кусто включил наружные прожекторы.
— Вижу снег, только он падает вверх, — сказал он Уо.
Батискаф проходил сквозь рои взвешенных в воде крохотных животных. Эту зону Уо и Кусто называли «супом». Пользуясь глубоководными камерами и фотовспышками, Эджертон и Кусто уже сделали тридцать тысяч снимков в «супе». Теперь Кусто видел его воочию.
Большинство «снежинок» были ракообразные — копеподы. Попадались личинки, крохотные икринки, прозрачные комочки. В иллюминатор Кусто видел подвижных стреловидных червей, различал внутри их прозрачного тела «скелет». Луч прожектора ловил серебристых рыб, которые отражали свет, точно окна на закате. Вообще огни привлекали всевозможных животных: проплывали тучи креветок, пульсировали небольшие изящные медузы, нежно-голубые или оранжевые на фоне черной воды.
Можно было видеть сложные колонии сифонофор, которые собираются в запутанные шнуры — ни дать, ни взять вязание какого-нибудь лунатика. От этих удивительных микроскопических животных протягивались опаснейшие щупальца. А вот за иллюминатором вниз головой, точно йоги, висят какие-то неведомые продолговатые рыбы.
Шестьсот метров. Появились кальмары: голова, как торпеда, за ней волочатся десять щупалец. Кальмары носились вокруг батискафа, вдруг замирали на месте и выбрасывали клубы белой жидкости. Кусто вспоминал про огромных кашалотов, которые ныряют сюда, в пучину, и пожирают кальмаров, про кита-полосатика, который заглатывает косяки креветок, пропуская их через сито своих «усов».
— Поразительно, — сказал он Уо. — Чем глубже, тем этот «суп» гуще. Послушай, Жорж, а если мы будем погружаться чуть медленнее?
Капитан нажал кнопку. Магниты выключились, и по кабине, словно летний дождь, забарабанила дробь из балластных отсеков. У о отпустил кнопку, дождь прекратился. ФНРС-3 застыл почти неподвижно на глубине около восьмисот метров.
— Интересно, что мы увидим, если выключим все наши огни, — сказал Кусто.
Уо послушно выключил наружные прожекторы и внутреннее освещение.
Полный мрак и безмолвие. В иллюминатор Кусто видел необычайный «Млечный Путь», целые галактики мельчайших светящихся животных, среди которых проносились кометы. Мерцали зеленые, голубые огоньки. Вот ракетой промчался кальмар, оставив за собой светящееся облако.
Бензин остывал, поплавок стал тяжелее, и они снова пошли вниз. У о на секунду включил свет и глянул на гидролокатор.
— До дна каньона осталось метров шестьдесят.
Кусто посмотрел вниз, в густую тьму.
— Вижу отсвет наших огней на дне, — сказал он.
Вот и дно. В освещенном круге лежало пять крупных акул и один скат. Они метнулись прочь и пропали. Гайдроп коснулся дна, вес батискафа убавился, погружение прекратилось. Мягкое приземление… ФНРС-3 остановился на глубине полутора тысяч метров.
Кусто внимательно осмотрелся.
— А знаешь, Жорж, мы ведь не на дне, — сказал он, — сели на илистую полку на откосе каньона.
Уо выглянул в иллюминатор.
— В самом деле, выступ.
— Давай-ка пустим моторы, уйдем отсюда, — предложил Кусто.
У о нажал кнопку и держал ее так двадцать секунд. Батискаф приподнялся на полтора метра. Можно плыть.
Уо пустил электродвигатели. Они установлены на батискафе сверху, в кожухах, заполненных машинным маслом, которое противостоит давлению воды. ФНРС-3 снялся с полки, и Кусто увидел как с уступа вниз сорвался огромный ком ила. Катясь по откосу, ком сшибал на своем пути бугорки. Из глубины вверх поднялись облака ила. Должно быть, виновником этой лавины был гайдроп. И сразу не стало видимости. Будто кто-то снаружи прикрыл иллюминатор листом желтого картона.
Батискаф шел компасным курсом к противоположному откосу каньона. Пятнадцать минут он одно за другим рассекал облака ила, точно самолет, летящий сквозь грозовые тучи. Наконец вошел в сплошную тучу. Пять минут — туча не рассеивается. Кусто посмотрел на горизонтальный спидометр.
— Стоим на месте, — сказал он. — Комочки ила за иллюминатором не двигаются.
— А винты вращаются, — отозвался Уо и выключил моторы. — Думаешь, мы уткнулись в склон?
— Возможно, — ответил Кусто. — Подождем, пока осядет ил. Как насчет того, чтобы перекусить?
Уо полез в сумку вроде кондукторской, которая была надета у него через плечо. В сумке лежали бутерброды, бутылка красного вина. Капитан и старший фотограф подкрепились.
Кусто поглядел в иллюминатор: снаружи подвешен крючок с наживкой, приманивать рыб поближе к фотоаппарату. Нет, крючка еще не видно.
Прошел час, илистое облако не рассеивалось.
— Что ж, Жорж, похоже, сегодня уже не придется фотографировать, — заметил он. — Пошли на всплытие?
Уо нажал кнопку магнита и сбросил балласт.
Они смотрели на глубиномер и вертикальный спидометр.
Стрелки приборов не двигались.
Так, застряли в пучине, на глубине полутора километров.
Оба молчали. Зато мысли, как бывает в таких случаях, лихорадочно роились в голове. Неужели ФНРС-3, когда уткнулся в откос, сорвал новую лавину и она. погребла его?
Конечно, можно сбросить еще балласт. Может, быть, тогда батискаф пробьет легкий покров ила? В балластных отсеках остались еще тонны дроби. И тяжелый гайдроп отделяется. Есть, наконец, аварийная кнопка для сбрасывания увесистых наружных аккумуляторов, которые питают током моторы.
Батискаф не двигался с места. Команда мысленно перебирала все причины, почему судно не хочет всплывать. Вдруг Уо твердо произнес:
— Холод. За час море охладило батискаф, он стал тяжелее. Надо сбросить еще балласт.
Они быстро прикинули, сколько мог прибавить в весе батискаф. Уо нажал кнопку и стал отсчитывать секунды по своему секундомеру. Каждая секунда казалась им часом.
— Комки пошли вниз! — крикнул Кусто. — Стрелка вертикального спидометра сдвинулась. Всплываем, Жорж!
Только через 250 метров батискаф вышел из облака ила. И опять кругом «суп», живой полуночный «снегопад». Теперь крохотные животные казались им старыми друзьями. Уо, включив ультразвуковой передатчик, снова и снова передавал сигнал «М», означающий «всплываю» («всплывать» будет по-французски «монте»).
Под водой занялся «рассвет». Сумеречную зону сменила зона зеленого света. Вот кабина закачалась. Всплыли.
Глава девятая
НА ДНЕ СУЭЦКОГО ЗАЛИВА
Кусто и Дюма склонились над штурманским столом. Перед ними лежала крупномасштабная карта пролива Губаль, соединяющего Красное море с Суэцким заливом. «Калипсо» белой щепочкой качалось на волнах под оранжевыми и фиолетовыми возвышенностями Синайского полуострова. Было так жарко, что на палубе таяла смола в пазах между досками.
— Тут где-то под нами лежит погибший корабль, — сказал Кусто. — Вот отметка на карте, глубина тридцать метров. Бьюсь об заклад, его не обследовал еще ни один водолаз. Поищем?
Дюма хлебом не корми, дай только первым попасть на затонувший корабль. Он попросил по телефону главного механика Андре Лаба подняться на мостик. «Калипсо» остановилось возле полузатопленного рифа и спустило на воду катер. Захватив металлическую чушку, боцман пошел на катере к рифу. Здесь он положил чушку на кораллы — она будет «мишенью» для радара, на нее удобно ориентироваться во время подводного поиска. И вот уже антенна радара вращается на стеньге, простирая во все стороны незримые щупальца. Кусто прильнул к резиновому тубусу, защищающему от света экран радара.
— Мишень видна отлично, — доложил он.
Лаба начертил схему поиска. На кальку, наложенную на карту, он нанес паутину координатной сетки, ее линии расходились, как лучи, от радарной мишени на рифе. Такая сетка позволяет подводным разведчикам в любой миг определить свое положение, даже если для этого участка моря нет подробных карт. И «Калипсо» начало ходить взад и вперед, проверяя сектор за сектором.
Чтобы «поймать» затонувший корабль, были пущены в ход подводные «щупальца». Кусто включил гидролокатор. Этот прибор непрерывно рисует профиль морского дна и сообщает о глубине. Из «пузыря» на корпусе датчик гидролокатора шлет вниз поток звуковых сигналов высокой частоты. Сюда же приходит отраженный сигнал, превращаясь в штурманской рубке в видимый рисунок. Звук распространяется в воде со скоростью полутора тысяч метров в секунду. Автоматический прибор измерял долю секунды, которую сигнал потратил на путь до дна и обратно, и сообщал результат перу самописца, а перо чертило профиль дна на рулоне миллиметровки, которая непрерывно разматывалась перед окошком прибора. Гидролокатор «Эдо», установленный на «Калипсо», настолько чувствителен, что начертит убегающий вниз пунктир, если кок выбросит за борт консервную банку. На гладком дне, да еще при такой малой глубине, судно высотой около 15 метров будет выглядеть на миллиметровке целой горой.
В помощь радару, координатной сетке и гидролокатору для поисков затонувшего военного транспорта были привлечены глаза Дюма. Он прошел на нос, открыл люк и спустился по трапу, который укреплен в трубе, приваренной к форштевню. В двух с половиной метрах ниже ватерлинии он удобно улегся в наблюдательной кабине и стал высматривать погибший корабль. О своих наблюдениях он сообщал по телефону на мостик.
«Калипсо» продолжало петлять по размеченным секторам. Оператор радара, следя за оранжевым пятнышком радарной мишени, передавал координаты и пеленг судна рулевому и Лаба, который наносил пройденный путь на схему. Слух и зрение «Калипсо» были напряжены до предела. Теперь Кусто попросил Альбера Фалько и Этьена Пюига надеть акваланги и быть готовыми прыгнуть в воду, как только судно пройдет над погибшим кораблем. Оба аквалангиста спустились на водолазную площадку, поплевали на маски и сполоснули их в воде, чтобы стекло не запотело во время погружения.
Но море не так-то легко выдает свои тайны. Вот уже час «Калипсо» снует взад-вперед, люди и электроника настороже, стараются нащупать невидимый корабль. Оператор выкрикивает скучные цифры; из кабины время от времени звонит Дюма: «Ничего нового». Под окошком самописца медленно ползет миллиметровка, показывая дно, ровное, как футбольное поле. Терпение — одно из главных качеств, которыми должен обладать подводный исследователь.
Оператор гидролокатора спокойно докладывает:
— Дна что-то не видно.
Кусто поглядел на окошко самописца. Перо круто пошло вверх.
Он позвонил Дюма:
— А теперь что-нибудь видишь?
— Есть! — отозвался Дюма. — Вижу стеньгу!
Кусто включил громкоговоритель водолазной палубы и дал команду:
— Фалько и Пюиг, пошли!
Они прыгнули в воду «солдатиком», придерживая руками маски, и исчезли в струях, взбитых винтами. Одновременно боцман выбросил маленький буй, чтобы пометить место. Капитан Су переключил машинный телеграф, «Калипсо» сбавило ход, повернуло, подошло к указательному бую и стало ждать.
Подводные пловцы двигались в полной тишине, нарушаемой только их дыханием: вдох — сипит легочный автомат, выдох — весело рокочут пузырьки воздуха. Воду замутили крохотные водоросли. 25 метров, никаких признаков судна. Но вот на дне что-то похожее на хребет кита. Это была могучая якорная цепь, обросшая живыми кораллами. Они остановились. Корабль — должен быть на конце цепи, но где этот конец — влево или вправо? Поплыли дальше и увидели огромный якорь. Повернули, пошли в обратном направлении. Ага, цепь поднимается вверх… Вот он, форпик корабля.
Первое чувство аквалангиста, когда он находит погибший корабль, — грусть.
Возле носа Фалько и Пюиг задержались. Затем медленно поплыли над лебедками и орудиями, которые обросли кораллами, расцвели колониями морских животных. Из мглы на главной палубе возникали непонятные нагромождения искореженного металла на стальных колесах. Цистерны на товарных платформах. А обнаженным подводным пловцам это же давление нипочем. Сжатый воздух придал небывалую прочность грудной клетке человека.
По соседству с платформами зиял люк главного трюма. Странно: куда делась огромная крышка люка? Отнесло, когда корабль шел ко дну? Фалько оттолкнулся от обреза и нырнул на десять метров в трюм. Пюиг пошел за его пузырьками. Они посветили фонарями. Кругом стояли армейские грузовики и мотоциклы. Из голубого тумана возникали ослепительные красочные картины — веера красных и желтых кораллов, рои и вереницы блестящих рыб. Голубой губан нырнул под грузовик. Стайками проносились оранжевые рифовые рыбки. На остальных плитах лениво возлежали эпинефелусы, мастера менять окраску под цвет фона. Людям погибель — рыбам отелы.
Друзья проплыли мимо надстройки и увидели хаос металла. Корабль был искалечен до неузнаваемости. Все ясно: взрыв. Транспорт шел с военным снаряжением, его потопили либо торпедой, либо авиабомбой.
И наверное, погибло немало людей. Фалько и Пюиг не нашли никаких следов команды, только один разлезшийся кожаный сапог. Раки, крабы и бактерии в несколько недель уничтожают утонувших.
Как же назывался этот корабль? На карте написано только:. «Погибшее судно». Но имя корабля навсегда запечатлено на бронзовом судовом колоколе — законном трофее того, кто первым обследует судно. Они поднялись вдоль надстройки и нашли колокол, сплошь покрытый розовыми кораллами. Фалько водолазным ножом стукнул, по колоколу — из него выскочила голубая рыбка, а под водой разнесся чистый звон.
Время на исходе, только три минуты осталось, колокол снять не успеешь. Пришлось возвращаться наверх без трофея.
Глава десятая
СОКРОВИЩА «ТИСТЛГОРМА»
На следующее утро Фалько и Дюма пошли за колоколом. Только стали снимать его, вдруг за поручнями показалось что-то огромное, черное. Дюма и Фалько не новички под водой, их не легко испугать, но тут оба мигом нырнули в трюм.
А выглянув из трюма, увидели, как мимо проплывает здоровенная рыбина. Три с половиной метра в длину, почти три метра в высоту, толщина около метра — не рыба, а живая стена! Окраска темно-синяя, с вертикальными черными полосами. Огромный выпуклый лоб, зубастая пасть, прозрачные плавники с пальмовый лист. Возле носа корабля рыбина тяжело развернулась и опять медленно заскользила вдоль борта, одним глазом пристально рассматривая Дюма и Фалько. Друзья выбрались из трюма и оцепенели от удивления. Все перевернулось в мире людей и рыб: человек казался мальком рядом с этим великаном.
Дежурный на водолазной палубе уже начал беспокоиться: срок истекает, а большие пузыри показывают, что подводные пловцы еще глубоко. Но вот пузырьки стали уменьшаться.
— Выходят, — доложил дежурный.
Фалько и Дюма стремительно вынырнули, вытолкнули изо рта загубники и закричали о встрече с гигантской рыбой.
Кусто нагнулся над водолазной площадкой и взялся за баллоны на спине Дюма, помогая ему подняться по трапу.
— Кит? — спросил он.
— Нет-нет! — ответил Дюма.
— Может, китовая акула? Они бывают до трех с половиной метров.
— Нет, начальник, — вступил Фалько. — И не китовая акула!
— Откуда вы знаете, что в ней три с половиной метра в длину и три в высоту? — спросил кто-то из команды. — Она что, стояла на месте, пока вы ее измеряли?
Фалько возмутился: еще и не верят!
— На палубе стоял грузовик, рыба прошла рядом с ним, она была как раз с него.
— Выходит, рыба-грузовик, — ухмыльнулся моряк. — Фалько видел рыбу-грузовик!
Кусто строго посмотрел на моряка и сказал:
— Лаба, сходи-ка ты вниз, попробуй сфотографировать ее.
Когда Лаба и его напарник через пятнадцать минут поднялись на поверхность, они уже не улыбались.
— Видимость скверная, нельзя снимать, — сказал Лаба.
— Вы видели рыбу-грузовик? — спросил недоверчивый моряк.
— Конечно, видели, — ответил Лаба. — Огромная, в точности как они говорили.
Третье звено не встретило никого. Тогда снова ушел под воду Дюма и принялся снимать колокол, уголком глаза следя, не покажется ли рыбина. Он обил с колокола кораллы и прочел буквы:
п/х Тистлгорм Глазго
Вечером аквалангисты, которые повидали чудовище, избегали говорить о нем, только смущенно улыбались: может, и впрямь почудилось? Но Кусто верил своим людям и отвел их для разговора в сторонку от шутников.
— Понимаешь, Жак, — сказал Дюма, — она почти квадратная. Словно скат, который плывет боком. Но это самая настоящая рыба. Напоминает рифовых, только размеры и пропорции ни на что не похожи.
— Наверно, поселилась в корабле, — добавил Лаба. — И недовольна, что мы вторгаемся в ее дом, шумим.
Звенья подводников установили постоянное сообщение между двумя судами, и мало-помалу сенсация отошла на второй план. Аквалангисты обследовали все уголки «Тистл-горма», но великана больше не встречали. На третий день кинооператор Луи Маль и Дюма снимали возле мостика. Маль не терял надежду увидеть огромную рыбу. И вдруг заметил ее — она медленно выплыла из подводной мглы и воззрилась на подводных пловцов, будто недовольная тем, что эти шумные существа еще хозяйничают в ее доме. Повернула и скрылась. Описание Маля во всем совпало с тем, что видели его товарищи.
Всюду, где только мог протиснуться человек, побывали аквалангисты. Они были несравненно подвижнее, чем обычные водолазы, работающие на погибших судах. Водолаз готовится к погружению долго, и ему надо помогать; он берет с собой под воду воздушный шланг, предохранительный конец. Он обязан все время следить за клапанами, от которых зависит наполнение скафандра воздухом при разном давлении. На дне он буквально связан своими линями и тяжелыми галошами, шлемом и грузами. Когда поднимают водолаза, самая опасная зона — последние десять метров, где особенно резко меняется давление; с двух атмосфер оно падает до одной. Если вовремя не стравить клапаном воздух, скафандр раздуется и увлечет человека на поверхность.
Аквалангисты скользили по помещениям «Тистлгорма» так же свободно, как поселившиеся в корабле рыбы. Дюма вынырнул в трюм и забрался в кабину грузовика. Нажал стартер, но не задавил ни одной рыбы. Подводные пловцы собирали жемчужниц на зенитных орудиях, в отсеках ловили под потолком бутылки. По переходам гуляли в обществе полосатых порги и голубых помакантид с картой Мадагаскара на боку. На «Тистлгорме» обитали также голубые и полосатые губаны. Эти вегетарианцы, жители рифов, охотно поселяются в затонувших кораблях.
Луис Мерден, фотограф Национального географического общества, снимал «Тистлгорм» на цветную пленку; внезапно он увидел «рыбу-грузовик». Он поплыл к ней, надеясь сфотографировать, но она повернулась и исчезла.
«Калипсо» на два месяца ушло в другое место, дотом вернулось к тому же рифу. Перед началом погружений Кусто наставлял аквалангистов:
— Может быть, эта большая рыба вернулась на корабль. Тогда надо попытаться снять ее. Так что будьте осторожны, старайтесь не спугнуть ее.
Дождавшись полудня, когда ярче всего светило солнце, он и Лаба захватили кинокамеру и пошли вниз.
Над главной палубой Лаба схватил Кусто за руку и показал: «Рыба-грузовик!» Она медленно скользила вдоль поручней. Кусто навел камеру на рыбу — может быть, несмотря на мутную воду, хоть что-то останется на пленке. И тут он опознал рыбу.
Это был «шишколобый» губан. Рыба миролюбивая, растительноядная, калипсяне немало их повидали на рифах. Да и «Тистлгорм» кишел губанами. Но этот был так велик, что никому не пришло в голову отнести его к губанам.
Кусто поднялся на «Калипсо» и отдал проявить конец ленты. Увы, на ней была только голубая вода и белые точки. Семь человек видели зоологического уникума, но сняться он не пожелал. Великий шишколоб напомнил им одно обстоятельство, отличающее подводный мир: есть рыбы, которые могут расти без предела. Если они живут достаточно долго, то достигают сказочных размеров— как «рыба-грузовик» на «Тистлгорме».
Работы на погибшем корабле продолжались, но губан-великан больше не показывался.
Дюма и Маль проникли в среднюю надстройку. Следя за тем, чтобы не запутаться в трубках и проводах, прошли мимо обросшего кораллами руля, компаса, машинного телеграфа. Дюма ножом снял с петель дверь капитанской каюты и, взмахнув голубыми ластами, скользнул внутрь. Луч фонаря осветил облупившиеся стены, смятый радиа-* тор, повисшую вниз головой красную скорпену. Скорчена метнулась в сторону. Дюма посветил фонарем и увидел нечто такое, что заставило его тотчас забыть про игру с рыбой.
Сейф капитана! В голове пронеслась волнующая мысль: «Корабль затонул очень быстро, вряд ли успели взять что-нибудь из сейфа. Здесь лежит казна «Тистлгорма»!»
Он поспешил наверх и доложил о находке, В одно мгновение «Калипсо» овладела золотая лихорадка.
— Сейф небольшой, его легко поднять, — будоражил Дюма товарищей.
Подошел Кусто.
— Пустая трата времени, — сказал он. — В сейфе не может быть ничего ценного. В войну капитанам не разрешали держать при себе деньги, чтобы они не достались противнику. Компания выдавала аккредитивы, а деньги капитан получал в союзных портах.
Калипсяне сразу приуныли.
— Вы все еще хотите поднять сейф? — спросил он.
— Конечно!
— Что за вопрос!
— Ладно, — сказал Кусто. — Только помните: сейф принадлежит судовладельцу. Получим вознаграждение за спасение, поделим между собой поровну.
Все согласились, что это вполне справедливый порядок. Тогда Кусто обратился к Анри Пле, которого, калипсяне уважали за возраст и опыт:
— Дядюшка Анри, вы будете начальником аварийно-спасательных работ. Проследите, чтобы все было по чести.
Подводные пловцы захватили конец стального троса и обвязали сейф. Лебедка «Калипсо» понатужилась, с ее помощью пловцы вытолкнули сейф из капитанской каюты и проводили его до поверхности. Второй механик Рене Робино взломал дверцу сейфа. Со всех сторон напирали калипсяне, которым не терпелось увидеть сокровище. Дядюшка Анри сунул руку внутрь и достал кипу отсыревших бумаг. Снял обертку, развернул рулоны карт. Искатели сокровищ только хмыкнули: этим картам грош цена.
— Постойте! — сказал Пле. — Тут еще ящичек в верхней части.
Он выдернул ящик. В нем лежал заплесневелый кожаный бумажник. Вокруг дядюшки Анри творилось что-то невообразимое. Вот он вынул какие-то слипшиеся бумажки и стал их разделять.
— Капитанское удостоверение. Квитанция за портовое обслуживание.
— Там еще отделение есть! — крикнул Анри Гуара. — Загляни-ка туда!
Пальцы дядюшки Анри извлекли несколько ассигнаций. Кладоискатели издали ликующий вопль. Дядюшка Анри прямо на палубе разгладил бумажки: канадский двухдолларовик и английский фунт стерлингов. Больше ничего в сейфе не оказалось. Вся касса «Тистлгорма» не составляла и двух фунтов. Если владелец, как положено, выделит им половину за спасение, на каждого причтется меньше шиллинга.
— Ну что ж, дядюшка, — сказал Кусто, — как только придем в Суэц, отправьте деньги в Шотландию и запросите положенную долю.
Начальник аварийно-спасательных работ оставил деньги на ночь сушиться. А утром все увидели, что они рассыпались на клочки. Рассыпались мечты кладоискателей.
Глава одиннадцатая
НЕФТЬ У ПИРАТСКОГО БЕРЕГА
«Калипсо» рассекает лазурные воды Аравийского моря. Курс — на Персидский залив. Задача — искать нефть под морским дном. На высоком наблюдательном мостике стоят трое в шортах и арабских тюрбанах; калипсяне любят надевать головной убор страны, в которой гостят. Наблюдатели пытливо всматривались в голубую даль. Не покажется ли что-нибудь интересное? Нет, можно подумать, что их белый корабль — один во всем свете.
— Риф! — вдруг закричал впередсмотрящий в штурманскую рубку. — Прямо по курсу! Волны разбиваются о подводный риф!
Капитан Кусто удивился. На его карте не показано никаких рифов.
Захватив бинокль, Кусто поднялся на высокий мостик.
— Это не риф, — сказал он. — Это дельфины играют. Корабль подошел ближе, и действительно: на несколько километров с обеих сторон протянулись ряды играющих дельфинов, их — тысячи.
Дельфин не рыба, это теплокровное млекопитающее, которое дышит легкими и выкармливает своих детенышей молоком. Дельфины очень умны, любят играть, уголки пасти изогнуты кверху так, словно они всегда улыбаются. Моряки хорошо знают этих любителей посостязаться в скорости с судном. Дельфин шутя обгоняет самый быстроходный корабль.
Но никто на «Калипсо» еще не видел столько дельфинов. зараз. И таких высоких прыжков не видели! Двух-трехметровые дельфины взлетали над водой на три с половиной метра и шлепались обратно. Вот уже окружили судно со всех сторон. Из подводной кабины было видно, как они приглашают «Калипсо» поиграть с ними. Легкое движение плоским хвостом — и мчатся вперед. Выскочив из воды, они лихо извивались в воздухе, потом шлепались брюхом так, что только брызги летели. И заходили к нам в кильватер, используя волны как трамплин для еще более высоких прыжков. Можно подумать, что мы попали на какой-то дельфиний праздник! Два часа длился спектакль, потом они снова выстроились в шеренгу и прибавили ходу. Живой «риф» быстро ушел вперед и затерялся в голубых далях Аравийского моря.
Мы вошли в Персидский залив, а дальше нас ожидало самое жаркое место на земном шаре — длинный, извилистый залив Эльфинстон, обрамленный раскаленными скалами полуострова Масандам. К счастью, было не самое знойное время года, и мы чувствовали себя сносно. В глубине залива на берегу приютилась деревушка из глинобитных лачуг, в которой жили нищие арабы. Зимой они ловят сетью мелкую рыбу, а как наступит нестерпимо жаркое лето, переваливают через гору, которая вздымается на тысячу двести метров над деревушкой, и в одном из оазисов работают на плантациях финиковых пальм.
Свой зимний улов они вялят на берегу, потом отправляют на Бахрейнские острова, где он идет на корм скоту. На этих островах нет травы, вот и пришлось коровам научиться есть рыбу.
Пиратский берег, к которому мы затем подошли, чтобы искать нефть на дне моря, назван так потому, что в прошлом проходящие суда подвергались здесь нападениям разбойников. Теперь разбойники неплохо зарабатывают на нефти.
Как же ищут нефть под морским дном? Она обычно собирается либо в подземных куполах, либо в песчаных пластах — это первый ключ. Находить купола помогают большие, с виду напоминающие колокол приборы, которые называются гравиметрами. На «Калипсо» гравиметр стоял на палубе так, чтобы его можно было вынести за борт и погрузить на дно. Электропроводка соединяет прибор с пультом управления на корабле. Коснувшись дна, прибор сам становится совершенно ровно и начинает измерять изменения силы тяжести в этой точке, передавая данные на корабль. Если сила тяжести отклоняется от теоретической, можно предположить, что в этом месте есть купол.
Мы брали также пробы грунта. Сперва сбросили «бомбу» весом в полтонны. Внизу к ней была привинчена трубка из очень твердой стали. Такая трубка обычно вонзается в дно и добывает образец.
Капитан Су подвесил «бомбу» на канате и краном вынес ее за борт. Затем он обрезал канат, и «бомба», соединенная со стальным тросом, плюхнулась в воду. Обратно на борт ее вытащила лебедка.
— Эгей! — крикнул капитан Су. — А трубка-то где? Исчезла!
— Акула съела, — рассмеялся Фалько.
Аквалангисты не принимали «бомбу» всерьез, они предлагали другой способ добывать пробы.
Анри Гуара и Дюма ушли под гору искать пропавшую трубку. На глубине двенадцати метров расстилалось ровное светлое песчаное дно. А на дне, изогнутая зигзагом, лежала трубка. Стайка рыб удивленно разглядывала ее.
Почему же она согнулась, ведь дно песчаное? Подводники копнули руками — под песком был камень. Они отнесли искалеченную трубку на борт, в душе радуясь поражению «бомбы».
— Жак, — сказал Дюма, — мы все сделаем с помощью бурильного молотка.
Он подразумевал тот самый шумный снаряд, которым взламывают мостовые на городских улицах. Захватив перфоратор, Дюма пошел вниз. Уперся буром в грунт и включил. Перфоратор принялся лихо отплясывать, а камню хоть бы что!
Дюма вернулся на корабль, проклиная эту твердую породу. Да, задача… Сколько денег ухлопали, специалисты ждут проб, а мы не можем дать им даже самого малюсенького осколочка.
— Давайте мы с Кьензи попробуем, — сказал Фалько.
Плечистые аквалангисты взяли с собой на дно кувалду и зубило. Смели ластами песок в одном месте и отыскали в камне трещину. Фалько воткнул в нее зубило, Кьензи взмахнул кувалдой. Она медленно проплыла у него над головой и звонко упала на зубило. Пришлось немало потрудиться, чтобы отколоть несколько образцов. Старший геолог радостно принял добычу и поспешил с ней в свою лабораторию. Немного погодя он вышел оттуда улыбаясь. Подал Кусто лупу и сказал:
— Видите в камне крохотную ракушку? Это нуммулит. Почти верный признак того, что есть нефть.
Опираясь на радарные мишени на берегу, гидрограф определял координаты «Калипсо», а судно переходило из одной точки в другую, снова и снова погружая гравиметр и посылая аквалангистов за пробами. Как правило, на дно опускали и «акулоубежище», чтобы можно было укрыться, если акулы станут вести себя слишком назойливо. Но клетка не могла защитить от самого опасного обитателя Персидского залива — ядовитой морской змеи. Ей ничего не стоило проникнуть между прутьями. Кьензи ненавидит змей и пытался бить их кувалдой.
Но морские змеи никого не укусили, и подводные пловцы сделали за два месяца 400 станций.
Мы увезли с собой точные данные, где искать нефть, когда придут баржи с буровыми станками.
Глава двенадцатая
РАЙСКИЙ ОСТРОВ
Десятый день «Калипсо» идет на юг в Индийском океане, вдали от суши. Только один раз мы видали судно в этом пустыннейшем из океанов. Зато ежедневно встречаем летучих рыб. Вернее было бы назвать их парящими рыбами. Спасаясь от преследования, они часто-часто бьют хвостом. Разгонятся, расправят грудные плавники, точно крылья, и «взлетают».
Но вот наблюдатели на высоком мостике приметили над краем моря вереницу зеленых пятнышек — макушки кокосовых пальм. На пятьдесят километров вытянулся коралловый остров Альдабра.
Двенадцать человек и две собаки прыгнули в первый катер, который пошел к берегу. Мы нашли проход в барьерном рифе — коралловой ограде вокруг острова. Выскочили за борт; приподняли винт и протолкнули лодку в «калитку»..
Берег был белый как сахар. В отлив, когда между берегом и рифом обнажались отмели, сотни белых и черных цапель ловили в лужах червей и мелких рыбешек. Птицы не обращали на нас никакого внимания. Атолл Альдабра — один из самых удивительных уголков на земле, своего рода заповедник среди океана, не поруганный человеком. Мы причалили к необитаемому острову и пошли по сосновым иглам и мелкому песку. Рыжие крабы — пальмовые воры — нежились на солнце, ветви кустарников гнулись от веса отдыхающих морских птиц — олушей и белых глупышей. В воздухе, простирая на два с половиной метра свои могучие крылья, парили лучшие авиаторы тропического неба — фрегаты. Нам попалось кладбище с посерев-шими деревянными крестами. На покосившихся дощечках были написаны азиатские, африканские, европейские имена. Когда-то на Альдабре заготавливали копру, иначе говоря, сушили ядро кокосового ореха — сырье для масла и мыла.
Пересекая травянистую лужайку, Морис Леандри вдруг остановился.
— Что это? — Он показал рукой: по траве полз большой камень.
Это была огромная сухопутная черепаха. Альдабра — одно из двух мест на земном шаре, где они еще уцелели. Нас со всех сторон окружили черепахи ростом до полуметра и до метра в длину. Они щипали траву аккуратно, как газонокосилки. Всего на острове около полумиллиона гигантских черепах. Калипсяне садились на них верхом и катались.
Показались полуразрушенные деревянные и коралловые постройки бывшей плантации, остатки лодочных сараев, крытых пальмовыми листьями. Кругом валялись побелевшие кости морских черепах.
Чей-то приветливый голос сказал:
— Бонжур, господа.
Мы повернулись кругом. Из-за сосен вышел невысокий босой человек в шортах. У него были голубые глаза, на длинных седых волосах лежал серебристый тропический шлем.
— Жорж Хоро, губернатор острова, — представился он.
Вот тебе и «необитаемый» остров: даже губернатор есть!
— Добро пожаловать на Альдабру, — продолжал он. — Я не ждал вас. Мой радиоприемник сломался уже несколько лет назад. Как там, за последние годы не было новых войн?
Губернатор пригласил нас в свой особняк — некрашеное деревянное бунгало на сваях, с большим бетонным бассейном у входа для сбора дождевой воды. На террасе стояла могучего роста улыбающаяся негритянка в пестром платье.
— Анжелина, — представил ее нам губернатор, — мой министр благоденствия.
— Сколько же здесь всего жителей? — спросил я.
— Семеро, — ответил Хоро.
И он рассказал нам, каким образом семь человек попали в рай. Альдабра управляется британской администрацией, находящейся в восьмистах милях, на Сейшельских островах. Администрация послала Хоро и его людей на атолл, чтобы они охраняли заповедник. Раз в год (увы, не каждый год) судно доставляет табак, сахар, чай, муку. А не придет, островитяне отлично обходятся морскими черепахами, диким сельдереем, помидорами, кокосовыми орехами, цыплятами, яйцами, свининой, козьим молоком.
Губернатор выделил нам два домика на берегу. Анжелина стряпала для нас, продукты мы захватили с корабля. Целый месяц мы провели на атолле, пока наши ученые изучали животный и растительный мир этого счастливого острова. А «Калипсо» ходило вокруг Альдабры, исследуя подводное царство. Подводные пловцы поочередно отдыхали на берегу и отъедались на кухне искусницы Анжелины.
Как-то вечером Кусто предупредил нас:
— Завтра как следует обследуем лагуну.
Внутренняя часть Альдабры — обширнейшая лагуна. Три пролива соединяют ее с океаном. Они настолько узкие, что во время прилива и отлива в них возникает стремительное течение.
Катер вошел в пролив Джонни. Был отлив, и вода отступала со скоростью шести-семи узлов. Вооружившись кинокамерой, Луи Маль нырнул в стремнину, и течение увлекло его в море. Вот когда ой вволю поснимал «наездом»! На киностудии этот способ съемок обходится довольно дорого, а отлив подарил отличные кадры даром, если не считать ссадины и царапины, которыми поплатился Луи.
Большую часть просторной лагуны занимают отмели. Во время отлива они обнажаются. Кусто повел катер между торчащими корнями мангров. Мы скользили точно по венецианским каналам, чувствуя себя так же уединенно, как во время глубоких погружений. Окруженные зеленым безмолвием, любовались живописнейшими кораллами в прозрачной воде. Где было очень уж мелко, поднимали подвесной мотор и отталкивались шестами.
Тут и там вздымались могучие серые колонны грибовидных кораллов. Остров весь сложен кораллами, но, видимо, морское дно поднималось, отсюда эти размытые башни, которые торчат из воды на шесть метров. Лагуна Альдабры — неповторимый, редкостно красивый уголок.
На Альдабре не бывает штормов. Хотя остров лежит почти на самом экваторе, климат круглый год ровный, умеренный. В пору муссонов со стороны Индии плывут, словно дирижабли, небольшие дождевые тучи. Дождь побарабанит и пройдёт, будто самолет пролетел. Мы принимали душ под этим веселым дождем и смотрели, как тучи скользят дальше, к Африке, зажигая в небе двойные радуги.
Как-то вечером мы после ужина бродили в звездном свете на белоснежном берегу, любуясь огнями «Калипсо», Которое качалось на волнах за барьерным рифом. Вдруг позади нас из моря выскочила луна и озарила летучее облака. В небе над кораблем вспыхнула белая лунная радуга! Ее было видно очень отчетливо, а если прищуриться, можно различить цвета. До тех пор никто из нас не слыхал про лунные радуги, не говоря уже о том, чтобы видеть их.
Глава тринадцатая
ИЗ ВОЙНЫ ЧЕЛОВЕКА С АКУЛАМИ
— Киты! — крикнул Дюма с наблюдательного мостика. — Кажется, кашалоты!
Мы шли в экваториальной части Индийского океана, в шестистах милях на восток от Африки. Кусто сразу повернул корабль. Он всегда готов отклониться от курса, если представляется случай наблюдать китов. И снова возбужденный голос Дюма:
— Вот это да! Вы заметили?
Мы видели на горизонте огромный всплеск.
— Здоровенный кит выскочил из воды! — кричал Дюма.
Но только он и Фалько успели заметить, как двадцатиметровый кашалот «взлетел» к небу и упал обратно в каскадах брызг.
«Калипсо» догнало китов. Они шли медленно, время от времени неглубоко ныряя, пуская туманные фонтаны. Мы насчитали девять китов. Судно их не испугало, они бултыхались как раз перед нами. Команда скопилась на носу и мостике, все что-то восхищенно кричали, показывали. Судя по всему, нам встретилась одна триба: самец, самки и два детеныша. «Малыши» были длиной около шести метров каждый — значит, им месяца два-три.
Этот район китобои в старину называли Сейшельскими банками. Считалось, что кашалоты здесь истреблены, а уцелевшие ушли в Атлантический океан. Но вот перед нами целое стадо взрослых китов, и ведут они себя так, словно они хозяева Сейшельских банок!
«Калипсо» протиснулось в строй. Из подводной кабины было видно, как в прозрачной воде вверх-вниз лениво изгибаются хвостовые плавники трёх-четырёхметровой ширины. А с носа можно было различить отливающие блеском туши; высовывались из воды крутые спины. Фонтаны влажного дыхания радугами наплывали на нас.
Неожиданно один из китов пересек нам путь. Сильнейший толчок: «Калипсо» наскочило на пятидесятитонную тушу. Лязгнул металл, рассыпалось вдребезги стекло в двери штурманской рубки. Удар явно потряс кита: он больше не нырял и не мог поспевать за стадом. Два кита приотстали и с двух сторон подперли раненого, помогая ему плыть.
Кусто подбежал к гидролокатору. Надел наушники и услышал тоненький, словно мышиный писк, голос могучего животного. В толще воды отдавался сигнал бедствия. И со всех концов морского царства на выручку стали сходиться киты.
Уже двадцать семь великанов окружают раненого. Среди них неуклюже сновали два малыша — ни дать, ни взять дети, которые только что научились ходить. Один из них поплыл в нашу сторону.
— Берегись! — закричали наблюдатели на мостике.
Но Кусто не успел свернуть, и произошло новое столк-новецие. На мостике раздался звонок из машинного отделения.
Второй механик Рене Робино доложил:
— Левый двигатель остановился.
— Кажется, мы задели кита, — ответил Кусто. — Пускай машину снова.
Робино выполнил команду.
Вода позади нас окрасилась в красный цвет. Острые лопасти винта иссекли спину маленького кита. Напрягая все силы, детеныш догнал стадо; некоторое время ему удавалось не отставать от старших.
А к нам уже шел огромный самец, вожак стада. Возле самого борта он на две трети своей длины поднялся над водой, и казалось, кит стоит на хвосте. Вот блеснул его глаз, рассматривая нас. Наконец кит упал обратно в воду, подняв такую волну, что «Калипсо» закачалось. Кит пересек нам курс, ловко увернулся от подводной кабины и стал быстро удаляться. За ним пошли и остальные, развив такую скорость, что не догнать. Видно, вожак решил, что детеныша все равно не спасти, и велел своим подданным уходить, пока не случилось новой беды.
Раненый детеныш заметно терял силы. Су спустился на гарпунерскую площадку на носу, чтобы добить его. В ту самую секунду, когда он метнул гарпун, киты взмахнули хвостовыми плавниками и ушли в пучину.
Гарпун попал в цель. Су быстро поднялся на палубу и, не выпуская из рук гарпунный линь, по поручням левого борта побежал на корму. В воде под ним метались мрачные тени — у самой поверхности ходили здоровенные бурые и голубые акулы. Моряки набросили петли на хвост кита и подтянули его к корме. Дюма взял винтовку и одним выстрелом прекратил мучения бедняги.
Больше десятка акул кружило около нашей добычи. Пока что они держались осторожно, ближе чем на девять-десять метров не подходили. Кусто сразу понял, что представляется случай снять на пленку зрелище, какого не видел еще ни один из живущих, — подводную атаку стаи акул.
— Опустить акулоубежище! — скомандовал он.
Кран вынес за корму желтую клетку, Кусто и Лаба с аквалангами и кинокамерой вошли в нее. И вот клетка с людьми уходит под воду. Она подвешена на полудюймовом тросе, он достаточно прочный, но почему-то все с тревогой глядят на него. Если трос лопнет, клетке падать почти пять километров. Кусто и Лаба должны выскочить из нее* прежде чем она достигнет опасной для них глубины, то есть раньше отметки сто метров. И идти к судну среди голодных акул.
Акулоубежище опустилось на три с половиной метра. Вода непрестанно колыхалась, и сверху казалось, что желтые прутья извиваются.
Там, внизу, Кусто и Лаба наблюдали необычайное зрелище. Видимость была хорошая, около тридцати метров, и в серебристом ореоле вокруг китовой туши розовыми и желтыми облаками плыла кровь, А возле клетки, будто реактивные самолеты, барражировали акулы.
Много раз Кусто и его люди плавали среди акул, но ни в одном случае в воде не было крови. Теперь они захотели увидеть, как акула идет в атаку. Подводный пловец должен знать своего злейшего врага. Но как снимать, когда мешают прутья? И Кусто открыл дверцу, а Лаба чуть поднял ее на петлях и привязал веревкой. В руке он держал наготой нож — перерезать веревку, если понадобится. Отверстие достаточное, девяносто на сто двадцать сантиметров, и Кусто высунулся с аппаратом наружу. Теперь его голова и плечи ничем не защищены.
Волки глубин все ближе подходили к киту, набираясь храбрости для штурма. Одна акула покинула строй и направилась к клетке. Кусто снимал в упор акулью морду. Ближе, ближе. Он отпрянул Внутрь, хищница толкнула клетку. Оба аквалангиста невольно посмотрели на трос.
Вот первая отважилась обнюхать бок кита. В следующий миг в воде и под водой началась битва. Калипсяне заранее вооружились острогами и баграми и спустили водолазную площадку. Теперь они в каком-то исступлении принялись колоть хищниц.
Первая акула разинула пасть и разом отхватила килограммов пять китового мяса. Стая пошла в атаку. Высовываясь из воды, акулы пировали, а моряки яростно избивали их. В туше кита зияли огромные ямы. Хищницы впивались челюстями в мясо и рвали его, точно злые псы. Кругом кипела белая и красная пена.
Кусто и Лаба смотрели, как акулы обгрызают грудные плавники кита: Вдруг прямо на клетку пошла трехметровая голубая акула. Друзья поспешно захлопнули дверь. Хищница с ходу стукнулась мордой о прутья. И хоть бы что ей, повернулась и уплыла. Кусто нажал сигнальную кнопку; мы подняли клетку на борт. Теперь очередь Дюма и Маля посмотреть подводную бойню.
За десять-двенадцать погружений удалось снять потрясающие сцены, которые вошли в фильм «Мир тишины». Калипсяне дали выход своей ненависти, вытаскивая баграми одну хищницу за другой.
Наконец, Утомленные схваткой, мы покинули это место. Кончилась еще одна битва в многовековой войне человека с акулой.
Сами того не ведая, мы увозили свидетелей жестокого побоища. Первое же звено, которое ушло под воду в следующий раз, увидело множество прилипал на днище «Калипсо»; Эти рыбы постоянные спутницы акул, но в пылу боя хозяйки стряхнули их, и прилипалы перешли на «Калипсо
Глава четырнадцатая
ОГОНЬ ПОД ВОДОЙ
Муссон летел над Индийским океаном, и «Калипсо» бросало на волнах. Соленые брызги взлетали выше антенны радара. День за днем ветер и волны трепали корабль, идущий от Сейшельских островов к Мадагаскару. Вперед сквозь валы, из ложбины в ложбину, белые гребни захлёстывают палубу, и, как ни закрывай дверь, вода проникает всюду. Самая пора вспомнить морскую поговорку: «Одной рукой работай, другой держись». Обычно калипсяне во время переходов из одного района исследований в другой готовят свое подводное снаряжение. Но муссон не давал работать как следует. В качающейся штурманской рубке Кусто и Дюма держались за стол для прокладки курса.
— Люди очень устали, — сказал Кусто. — А здесь неподалеку островок Ассампшен. Может, он нас прикроет от ветра. Бросим якорь, постоим денек, отдохнем, наведем порядок на борту.
«Калипсо» обогнуло белопесчаный мыс Ассампшен, и тотчас ветра не стало. Судно прошло вдоль барьерного рифа и бросило якорь. Тихо, благодать. Боцман опустил водолазную площадку и трап. Дюма и Фалько не терпелось поскорее проникнуть в мир неизведанных кораллов.
Два смуглых пловца, перебирая ластами, ушли в теплую спокойную воду. А всего в нескольких милях ветер вздымал высоченные волны. Дюма и Фалько подталкивали друг друга, показывали: в кристально чистой воде у рифа Ассампшен видимость достигала шестидесяти метров! Под ними была ярко расцвеченная, наклонно, уходящая вглубь отмель. Коралловые зонты и купола, полные алых губок гроты, «грядки» огромных анемон, будто сала? из помидоров для какого-нибудь Гаргантюа., Друзья плыли мимо веток драгоценного черного коралла, над чащами розовых перистых кораллов, над тонкими белыми «прутиками».
Никогда еще Фалько и Дюма не видели столько рыб одновременно. Черные с желтым «рыбы-бабочки» (щетинозубы), крылатки с длиннейшими шипами, сине-желтые хирурги, у которых вдоль хвоста спрятаны в коже, как бы острые ножи. Золотистые рыбки-клоуны бесстрашно сновали между ядовитых щупалец морских анемон. Стайки полосатых «сержантов» и голубых люцианид, губаны и неповоротливые морские окуни, порги и красные скорпены проплывали мимо изумленных аквалангистов. Разведчики поспешили вернуться к водолазному трапу.
— Невероятно! — доложил Дюма. — В жизни не видел ничего подобного.
— Будем снимать, — сказал Кусто. — Приготовьте аппаратуру, снаряжение. Робино и Фалько, наладьте скутера. Мартен, установи подводные светильники. Лаба и Дельма, ваши камеры в порядке?
На водолазной палубе закипела работа. Кусто ушел под воду, ему тоже захотелось посмотреть. Вернувшись, он сказал:
— Да, место великолепное.
Калипсяне столпились вокруг него.
Он продолжал:
— Мы нашли девственный уголок, куда еще не проникал человек. Здешние рыбы никогда не видели ни рыболовного крючка, ни подводного ружья. Здесь можно проделать интереснейший опыт, если мы придем в море с миром. Проверим, удастся ли нам ужиться с рыбами в их царстве. Ружей с собой не брать. Плавать медленно, без резких движений, не пугать рыб.
Дельма мелко нарубил мяса, положил его в тряпичный мешок и нырнул. Подплыл к шеренге расписанных голубыми полосками люцианид и разбросал в воде лакомые кусочки. Рыбки кинулись к нему, и сотни других присоединились к пиру.
Пока Дельма налаживал дружбу с рыбами, калипсяне готовили погружение с огнем. Дюма принес палки длиной около метра, с красным резиновым мешочком на конце, от которого тянулись провода к аккумуляторам на рукоятке. Взяв кинокамеру, Кусто ушел под воду на глубину пятнадцати метров и остановился, направив объектив вверх. Оттуда на него пошли пять пловцов с палками в руках.
По сигналу Кусто они включили аккумуляторы. Внезапно голубая толща озарилась светом невообразимой силы. Вспыхнули пять светильников мощностью больше миллиона свечей каждый! Наверно, только атомный взрыв может затмить под водой факелы Дюма — Руджиери. От факелов вверх тянулось серебристое ожерелье пузырьков. Шипение и треск нарушили тишину.
В водонепроницаемых резиновых мешочках был особенный химический состав. Небольшого запаса воздуха было достаточно, чтобы родилось пламя, а дальше реакция шла сама, даже после того как сгорала резина. Кругом вода, посередине огонь!
Следя в видоискатель за огненосцами, Кусто поплыл за ними. Кинопленка запечатлела весь путь аквалангистов с факелами, от поверхности до самого дна, на глубину пятидесяти метров. Пяти миллионов свечей довольно, чтобы ночью осветить целое футбольное поле, но под водой свет факелов проникал совсем недалеко. Вода сильно поглощает свет.
Фотографы тоже снимали мирное вторжение на риф Ассампшен. У Луиса Мердена из Национального географического общества была камера с двумя фотовспышками. Его помощник нес запасные лампочки в авоське. Она парила над его головой, и он напоминал продавца воздушных шаров.
Обычно эти хрупкие лампочки выдерживали давление воды, но один раз Мерден забрался глубже обычного, и одна лампочка лопнула. От этого взрыва пошли лопаться и остальные, фотографов забросало осколками стекла. Грузы потянули помощника вниз, пришлось ему бросить их.
Мерден обнаружил на дне маленькие песчаные бугорки, которые время от времени «извергались», словно маленькие вулканчики. Вероятно, под бугорками прятались какие-то животные. Мерден снова и снова уходил под воду и ложился в засаду возле бугорков, но ему никак не удавалось сфотографировать извержение. Кругом извергались «вулканы», но бугорок, на который в эту минуту смотрел объектив фотоаппарата, бездействовал. Кусто решил проверить, чем это Мерден так увлечен. А тот все ждал, лежа на животе. Кусто показал на бугорок и щелкнул пальцем. Тотчас последовало извержение. Мерден так удивился, что не успел даже снять его. Они повернулись к другому вулканчику. Кусто прицелился пальцем — снова извержение! И опять Мерден прозевал момент. Как назло, пора было выходить наверх.
Вернувшись на «Калипсо», Мерден долго ходил за Кусто и все спрашивал:
— Ну, скажи, скажи, как ты это сделал?
— Секрет, — отвечал Кусто. Наконец признался: — Да нет же, Луис, это чистое совпадение. Я удивился не меньше тебя.
Удивительный риф манил их заплывать все дальше и дальше. А чтобы не уставать, калипсяне «запрягали» подводные скутера. Эти желтые электрические торпеды тянут аквалангистов со скоростью до пяти километров в час. Примерно такую скорость развивает под водой самый быстрый пловец.
Капитал Су опустил с кормы в воду два скутера. Человеку не под силу поднять такой подводный буксир, зато в воде он весит всего около килограмма. Дюма и Фалько взялись за ручки — они же рычаги управления. Винты защищены ограждением и опущены вниз так, чтобы струя от них не срывала маску с пловца.
Нажат стартер на правой рукоятке. Р-р-р-Р-Р-Р! Зарокотали моторы, и скутера увлекли людей в сумеречную толщу. Никакие рули не требовались — пловец сам рулит своим телом. Достаточно чуть изогнуться или повернуть ласты, и скутер пойдет, куда нужно. В жидкой среде человек может хоть выполнять фигуры высшего пилотажа, ведь он все равно что в свободном полете. Дюма и Фалько мчались над самым дном, и все сливалось под ними. Километр за километром шли они, пронизывая рои золотистых рыбок, которые тотчас снова смыкали ряды. Огибали коралловые глыбы, ныряли под коралловые «зонты».
Вот идут вверх вдоль сказочного рифа, будто над цветным ковром. А теперь разделились и пошли навстречу друг другу. Ни дать ни взять две ракеты в космосе, вот-вот столкнутся. Легкое движение ластами в последний миг, и разошлись меньше чем в полуметре.
Когда паришь в воде, любуясь многоярусным рифом, и вдруг из-за поворота прямо на тебя выскакивает подводный скутер, поневоле вздрогнешь.
Вдоль рифа скутера подошли к коралловому гроту, нырнули в него и на пятнадцать метров углубились в потаенный темный уголок. Затем снова выскочили на голубой простор и помчались вниз, догоняя эпинефелуса, который плыл над подводными лугами. Рыба испуганно вращала глазами, уходя от шумных и незваных гостей. Метнулась к коралловому выступу — желтые ракеты загнали эпинефелуса в расщелину, а сами свернули, чтобы не врезаться в коралл.
Не спеша плыла по своим делам метровая морская черепаха. Фалько и Дюма решили догнать ее. Черепаха вытянула вдоль хвоста задние ноги, чтобы быть более обтекаемой, и стала усиленно загребать передними ластами. Ей удалось оторваться от преследователей, но долго идти с такой скоростью она не могла. Фалько настиг ее, выпустил рукоятки скутера и вскочил на спину черепахи так же ловко, как цирковой наездник перескакивает с одной лошади на другую. Его буксир плавно лег на дно. Мотор сам выключился, едва ловец отпустил рукоятку.
Озадаченная черепаха отчаянно загребала ластами, но рослый Фалько своим весом тормозил ее ход. Она опустилась на песок и поползла. Мимо промчался Дюма, вызывая Фалько, на состязание. Но черепахе после таких усилий нужен был воздух, и она понесла Фалько к поверхности. Высунула голову из воды, жадно, с хрипом вдохнула, затем снова нырнула. А Фалько упорно держался за нее, пытаясь. объездить непокорного «скакуна». Черепаха опять легла на дно, она отказывалась состязаться. Тогда Фалько отпустил ее и поймал за ласты Дюма. Тот отбуксировал его к брошенному скутеру. Здесь Фалько взялся за рукоятки своей «ракеты» и пошел догонять друга.
Возвращаясь к судну, они увидели работавших на рифе «пеших» аквалангистов и предложили подвезти их. И вот уже каждый скутер тянет по четыре подводных пловца вверх, навстречу солнцу и воздуху.
Глава пятнадцатая
ВЕЛИКИЙ УЛИСС
Дни изучения и съемок рифа Ассампшен, этого удивительного, нетронутого уголка тропических морей, были волшебными днями. «Мирное вторжение», предложенное капитаном Кусто, увенчалось полным успехом. Рыбы словно не замечали подводных пловцов.
Для цветных съемок применялись светильники мощностью шесть тысяч ватт, иногда по шести на одном участке. Если включить такой светильник на воздухе, колба лопнет от перегрева. На дне морском вода охлаждала их.
Среди подводных чудес, которые встречали аквалангисты, была голотурия. Это животное, с виду похожее на огурец, извлекает питание из засасываемого песка и ила. Эмиль Робер принес одну голотурию на корабль. Здесь из нее выпали две маленькие живые рыбки — фиерасферы. Морской огурец не глотал их, они в нем жили, питаясь тем, что он ел, и пользуясь правом свободно входить и выходить.
Операторы сияли голубых скалозубов — рыб, которые грызут и перемалывают кораллы, добывая из них полипов. Скалозуб — живая камнедробилка. Разгрызет коралл и выбросит мелкий песок.
— Лучше наблюдать, как рыбы живут, чем как они умирают на гарпуне, — говорили калипсяне.
Среди обитателей рифа были эпинефелусы. Каждый из них занимал свой участок и гнал прочь чужаков. Дюма заметил, что один эпинефелус около метра длиной упорно ходит за ним. Он повернулся к рыбе лицом, и они долго разглядывали друг друга. Вернувшись на корабль, Дюма сказал:
— Этот здоровяк почему-то заинтересовался нами. Остальные только скользнут по тебе взглядом и опять занимаются своим делом, а он хочет все знать.
— Попробуем подружиться с ним, — предложил Кусто.
У эпинефелусов нет резцов, как, скажем, у акулы. От губ и до глотки ряд за рядом выстроились коренные зубы. Рыба захватывает добычу пастью и разжевывает ее.
Дельма набил свою сумку угощением, чтобы наладить добрые отношения с эпинефелусом. Он понимал, что будет не очень приятно, если такой верзила нечаянно цапнет его за руку, но полагался на учтивость подводного жителя. А тот уже ждал гостя. Дельма протянул ему кусок мяса, а когда эпинефелус подошел ближе, выпустил угощение. Рыба жадно проглотила мясо. Дельма предложил еще кусочек, держа его кончиками пальцев. Эпинефелус схватил мясо, не коснувшись руки.
Здоровяк быстро привык к людям и подплывал к ним, даже если у них не было угощения для него. Как-то Дюма» увидя эпинефелуса в донных зарослях, подошел к нему на полметра. Эпинефелус не двинулся с места. Тогда Дюма протянул руку и почесал рыбе голову, словно псу.
Калипсяне прозвали этого эпинефелуса Улиссом, по имени героя гомеровской «Одиссеи». Улисс каждый день подходил к аквалангистам» чтобы выпросить угощение и затеять игру. Они гладили ему бока, чесали голову. Известно, что некоторые рыбы в неволе привыкают к человеку и едят у него из рук, но этот житель морских просторов сам решил стать нашим талисманом.
Хотя аквалангисты не нарушали сроков погружений, они, чтобы было спокойнее, применяли ступенчатую декомпрессию — надежное средство против кессонной болезни. Закончив работу под водой, человек, прежде чем выходить, на пять минут останавливается на глубине шести метров, избавляясь от избыточного азота. Однажды, когда семеро пловцов висели на якорной цепи «Калипсо», к ним снизу поднялся Улисс, чтобы они не скучали.
На следующее утро Лаба, ступив на водолазный трап, увидел на глубине полуметра крупный силуэт.
— Это Улисс, — сказал Андре. — Ждет нас, чтобы проводить на работу.
С тех пор Улисс каждое утро подходил к трапу и всегда составлял подводным пловцам компанию во время декомпрессии.
Как-то раз, когда Дельма кормил рыбок, Улисс подкрался сзади и проглотил весь мешочек с угощением. Потом улизнул и больше в тот день не показывался. На следующее утро калипсяне отыскали его: он лежал на дне, явно больной. Брюхо Улисса вздулось, точно мешочек застрял в кишках. Аквалангисты посидели с ним, гладя его по голове. Улисс не двигался с места.
И назавтра он лежал все там же. Как лечить рыбу от несварения желудка?
— Не спрашивайте меня, — сказал судовой врач. — Я не умею лечить желудок на глубине тридцати метров.
Улисс отказывался есть. Подводные пловцы дежурили возле него, следя, чтобы какая-нибудь акула не напала на их беспомощного друга.
Четыре дня Улисс провел в «постели». На пятый день, когда к нему пришли посетители, «палата» была пуста. Под вечер аквалангисты видели его издали. Он не хотел подходить близко, наверно решил, что они нарочно так ало подшутили над ним. А они радовались, что он опять здоров.
Улисс быстро забыл про свою обиду и задумал помочь в съемках фильма. Операторы снимали каких-то небольших рыбок, вдруг Улисс ворвался в круг людей, которые держали светильники и камеры, и стал плавать перед объективами, разгоняя маленьких актеров и запутывая провода. Операторы перешли в другое место. Улисс приплыл следом и попробовал цапнуть зубами камеру. Друг стал безобразничать.
Работа у рифа Ассампшен продолжалась уже полтора месяца. Люди устали. Запас мяса был на исходе, они ели морских черепах и консервы. Мука кончилась, пресной воды оставалось так мало, что нельзя было даже ополоснуться после погружения. У многих кожа была разъедена солью. Капитан Су проверил запасы и сказал Кусто, что через три дня придется уходить. Подводные пловцы удвоили усилия, стараясь побольше сделать в оставшееся время. Улисс тоже развил небывалую энергию, он снова и снова срывал съемки.
Дельма рассердился на своего приятеля. Никому не хотелось обижать Улисса и прогонять его, но надо же закончить съемки! И тут Дельма осенила блестящая мысль. Он подплыл к «Калипсо» и окликнул Су:
— Капитан! Спусти-ка акулоубежище!
Су мигом взбежал на шлюпочную палубу.
— Акулы! — крикнул он боцману; — Живей, помоги спустить акулоубежище!
— Нет-нет, — вмешался Дельма, — не волнуйся, капитан, никаких акул нет. Трос не нужен, просто швырните клетку за борт.
Акулоубежище опустилось на дно. Фалько открыл дверцу. Улисс взволнованно смотрел на новую игрушку. Дюма показал пальцем на него и повел рукой в сторону клетки. Улисс послушно заплыл внутрь.
Бам! Улисс оказался за решеткой. Он потыкался мордой в прутья, но в общем вел себя: смирно. Пловцы погладили его и отправились заканчивать съемки. Наконец-то можно было работать, не боясь, что сорокакилограммовый талисман ворвется на студию, начнет разгонять актеров, сшибать светильники.
Улисса кормили в клетке. Очень кстати Кок поймал на удочку барракуду. (Он единственный на «Калипсо», кто еще удит рыбу по старинке.) Аквалангисты любили подшутить над ним — дернут за леску, кок поспешно выбирает ее, а на крючке ничего. Или висит старый башмак, а то и потрепанный комикс. Но на этот раз кок вытянул полутораметровую барракуду. Дельма отнес полрыбины Улиссу. Заключенному хватило ровно на один глоток.
Калипсяне успели хорошо изучить Улисса, они знали, что он никому из них намеренно не причинит вреда. И все-таки при виде того, как в его пасти исчез «кусочек» длиной в семьдесят пять сантиметров, им стало немного страшно за свои руки.
Кончились съемки. Участники съемочной группы отворили дверцу и отошли в сторонку, чтобы Улисс не сбил их с ног на радостях. А он даже с места не двинулся. Они поманили его руками. Улисс только глядел на них. Тогда Фалько вошел в клетку и стал подталкивать его ногой. Арестант нехотя выплыл на волю. Его подтолкнули еще, еще. Он обиделся и ушел в изумрудную даль, оглядываясь на чудесный отель, где люди подавали ему барракуду на обед.
Утомленный отряд поднял все снаряжение на борт.
— Эх, хорошо будет принять душ, как придем на Мадагаскар! — мечтал Дюма;
— А мне бы жаркое из антилопы, килограмма на два, — сказал Лаба.
— А я все думаю, — вступил Фалько, — что мы никогда больше не увидим ничего похожего на этот риф.
Остальные молчаливо согласились с ним.
Лязгнула якорная цепь, зарокотала машина. Перегнувшись через поручни; калипсяне в последний раз любовались барьерным рифом и белым песчаным берегом, а мысли их были в волшебном подводном мире, где люди полтора месяца жили в дружбе с рыбами.
— Гляди-ка, кто-то из островитян идет на лодке, сказал Робер.
— Сбавь ход, капитан, — попросил Кусто. — Попрощаемся с человеком.
— Постой, кто это? — насторожился Лаба. — Он держит что-то в руке.
— Большой эпинефелус!
Калипсяне ахнули.
— Улисс!
Рыбак гордо показывал им свой улов.
— Мы предали Улисса, — сказал Кусто. — Приучили его есть все на свете, вот он и схватил этот чертов крючок.
— А я не уверен, что это Улисс, — возразил Фалько. — Давайте, схожу вниз, проверю.
— Стоп машина! — скомандовал Кусто.
Фалько и Лаба прыгнули за борт. Через пять минут они появились вновь, выдернули изо рта загубники и закричали:
— Улисс дома, жив-здоров! Он подошел к нам. Мы еле от него отвязались.
— Полный вперед, капитан! — скомандовал Кусто. — Скорее, пока этот бродяга не надумал идти за нами.
Глава шестнадцатая
НА ГРАНИ
Сыновья капитана Кусто очень рано стали подводными пловцами. Старшему, Жану-Мишелю, было семь, его брату Филипу пять, когда отец подарил каждому по маленькому аквалангу. Они всегда погружались вместе с ним или каким-нибудь другим опытным аквалангистом. Мальчишки выслеживали молодых осьминогов и играли с ними. Ловили вилками морских ежей — бурые колючие мячики, которые живут на скалах. В Средиземном море, пожалуй, нет более опасных животных: если вы заденете ежа, иголки проткнут кожу и обломятся, будет опухоль, нагноение. Но братья научились ловить морских ежей и добывать из них нежную розовую икру.
В каникулы Жан-Мишель и Филип не раз участвовали в экспедициях «Калипсо». Как-то они прилетели на Аравийский полуостров, чтобы там пересесть на корабль. Самолет приземлился в Джидде, а «Калипсо» в это время работало на рифах Абу-Латт.
— Если идти за ребятами, мы не успеем кончить работу, — сказал капитан Кусто жене. — Нам осталось тут дела всего на два дня. Что ты предлагаешь?
— Сперва закончим, — ответила она.
В душе ей было страшновато, ведь сыновья попали в город, где еще не изжита работорговля, и правители могут из-за малейшего пустяка бросить человека в тюрьму.
Наконец «Калипсо» пришло в Джидду. Симона Кусто, волнуясь, сбежала по трапу на пристань. В это время рядом с ней остановился лимузин с французским флажком, и вышли Жан-Мишель и Филип. Их сопровождал французский посол.
— Мама, что ты волнуешься? — удивился Жан-Мишель. — Когда мы увидели, что тебя нет на аэродроме, мы сразу поняли, что у вас много работы. Позвонили послу, и он пригласил нас к себе. Мы всюду ездили, все успели посмотреть.
В восемнадцать лет Жан-Мишель целое лето проработал аквалангистом и подводным фотографом в Океанографическом институте Вудс-Хол, на мысе Код в США. Там он научился лихо танцевать и приобрел костюм ковбоя. Когда он вернулся, друзья по школе прозвали его Техасцем.
Филип изобретал космические и подводные корабли. Он мечтал побывать на Луне и в самом глубоком месте на земле — в Марианской впадине в Тихом океане. Ее глубина — около одиннадцати тысяч метров. Когда старший брат был в Вудс-Холе, Филип вылетел в Западную Африку и там сел на «Калипсо».
«Калипсо» зашло на остров Мадейра. Здесь Филип пересел на португальское судно, которое занималось промыслом кашалотов. Как-то раз «Калипсо» встретило китобоев в море. Вдруг Симона Кусто увидела своего сына: он стоял на воде рядом с судном.
— Я еду на ките! — крикнул Филип матери.
— Осторожно! — закричала она в ответ.
— Не бойся, — успокоил ее Филип, — он мертвый.
Китобои тащили на буксире свой улов в порт, и Филип воспользовался случаем испытать новые «водные лыжи».
Капитан Кусто вовсе не настаивает на том, чтобы его сыновья стали подводными исследователями.
— Пусть сами найдут свое место в жизни, — говорит он. — Моё дело помочь им получить образование. А дальше они сами себе хозяева.
Теперь семья Кусто живет в Монако, в розовом и голубом домике на краю обрыва, в шестидесяти метрах над морем. Нельзя сказать, чтобы в доме царил мир и покой. Филип и Жан-Мишель приезжают с друзьями на мотороллерах и застают у отца гостей — ученых и инженеров. Если бы здесь вдруг появился марсианин, его бы не сразу заметили, такой шум стоит в доме. В довершение ко всему из комнаты в комнату, шипя и фыркая, награждая Друг друга туманами, Носятся рыжая такса и. белый кот с Мадейры.
Как-то неприметно стоят призы, завоеванные цветным фильмом «Мир тишины», который снял отряд Кусто. Один из них напоминает видом кактус — это Большой приз Международного фестиваля в Канне. Второй — «Оскар», премия, присуждаемая Голливудом за лучший художественно-документальный фильм.
Кусто говорит:
— Этот фильм знаменует конец этапа, расставание с верхними слоями моря. Так сказать, сувенир, память об удивительной красоте виденного и приключениях нашего отряда за двадцать лет подводного плавания. Эта пора теперь позади. Тысячи исследователей пользуются аквалангом, океанографы взяли его на вооружение для своих работ. На глубинах до шестидесяти метров становится довольно людно. Надо идти глубже. На очереди материковая отмель — континентальный шельф. А дальше — кто знает?..
И с улыбкой:
— То, что мы задумали, позволит нам погружаться очень глубоко.
Посетителей розовой виллы больше всего на свете заботит вопрос, как освоить континентальный шельф — следующий этап на пути человечества, покоряющего океан. Глубина шельфа в три раза превышает предел обычных погружений со сжатым воздухом, Во многих местах материки окаймлены длинными отмелями, их-то и называют шельфом. На глубине примерно двухсот метров шельф заканчивается гранью, за которой континентальный склон спадает к подводным долинам и абиссальным плато.
Почти весь рыболовный промысел происходит в области шельфа, в зоне фотосинтеза — химической лаборатории солнца. Дневной свет пронизывает толщу воды, и в ней образуются органические вещества, необходимые для растений, для животных, которые питаются, растениями, для животных, которые питаются животными. Чем больше людей становится на свете, тем лучше надо наладить рыболовство, чтобы всех прокормить.
Но материковая отмель — это также склад полезных ископаемых и химического сырья. Ведь добывают же в море нефть, например у Пиратского берега, где работало «Калипсо».
Вот группа Кусто и думает над тем, как проникнуть на шельф и исследовать его. Они убеждены, что человек должен обойти всю материковую отмель, все разведать и нанести на карту, хотя глубины тут в три раза превышают предел акваланга.
Кроме этих планов, Кусто занят работой в Океанографическом музее Монако, куда его пригласили на должность директора. Это крупнейшее в мире научно-исследовательское учреждение, изучающее загадки моря. От его дома через великолепный парк можно быстро дойти до могучего белого здания музея, которое высится в восьмидесяти пяти метрах над Средиземным морем. Основал музей в 1910 году князь Альберт I Монакский. Его называли «князем океанографии»; Это был ученый и моряк; он, в частности, охотился на китов, чтобы изучать их.
Возглавив музей в Монако, Кусто получил для исследовательской работы еще два судна: «Винаретта Зингер» и «Пиза III». Он привлекает к штурму глубин светил мировой океанографической науки. Но основную работу выполняет отряд самого Кусто.
В конце тридцатых годов три человека без скафандров начали проникать в тайны моря. Теперь у Кусто около ста сотрудников. Это одна из самых главных в мире групп, занимающихся подводными исследованиями.
Глава семнадцатая
НЫРЯЮЩЕЕ БЛЮДЦЕ
В торговом порту Марселя стоит длинное серое здание с загадочной надписью на фасаде: КАЛИПСО — ОФРС. Если расшифровать сокращение, получится: Французский центр подводных исследований. Кусто организовал его в 1952 году.
Возглавляет ОФРС молодой инженер-химик, подводный исследователь Андре Лаба. Это высокого роста приветливый человек, один из главных сотрудников Кусто. Ему помогает Жан Алина, ветеран «Группы Подводных Изысканий» французских ВМС, откомандированный в распоряжение Кусто. Участник создания акваланга Эмиль Ганьян продолжает работать вместе с Кусто в ОФРС, создавая новое снаряжение для подводных работ.
Лаба был моим экскурсоводом, когда я пришел в здание ОФРС. В столярной мастерской и мастерской по обработке пластмасс механики собирали подводные съёмочные камеры и электрические скутера. С помощью инженеров компании «Томсон-Хустон» они в свое время уже создали отличную камеру для подводного телевидения. Телекамера видит лучше, чем подводный пловец, а в ОФРС ее к тому же оснастили приспособлением, которое позволяет телекамере видеть даже в мутной воде.
Нашу экскурсию прервали возгласы снаружи:
— «Калипсо» подходит!
И впрямь, исследовательское судно подошло к пристани, с палубы бросили легость, и вот уже огромные петли швартовых надеты на тумбы на берегу. Команда «Калипсо» громкими криками приветствует капитана Джо Тоскано на «Эспадоне» — исследовательском судне ОФРС. Люди быстро сошли на берег, их радостно встретили друзья на берегу. Техники, ученые, моряки, подводные пловцы — в организации Кусто все равны. Они по очереди выходят в море, работают на берегу. С Альбером Фалько поздоровался профессор Жак Шуто, выдающийся молодой физик, который увлекается подводным плаванием и изучает «глубинное опьянение». Пришли члены конструкторского бюро ОФРС — инженеры Сивирин и Моллар, конструкторы Страда и Фолько. Был тут и Эли Ферра, казначей ОФРС и председатель Французской федерации клубов подводного плавания; был широкоплечий Ив Жиро, который руководил в ОФРС спортивной подготовкой, обучал молодых пловцов и наблюдал за тем, чтобы под водой соблюдались законы спортивной чести; пришел Арман Давсо, техник и подводный пловец, бывший работник коммунального хозяйства, откомандированный в ОФРС.
Все эти люди не прикованы к лабораториям, ОФРС часто снаряжает смелые экспедиции.
Так, в Порт-Миу ОФРС исследовал подземную реку, которая впадает в Средиземное море на глубине двадцати метров. Вдоль подземного русла подводники на сто метров протянули электропроводку. Вооруженные приборами и фонарями, они бросок за броском проникли на двести метров в недра. Дальше плыть не пришлось, не хватило бы воздуха на обратный путь.
Жиро руководил самым глубоким из зарегистрированных пещерных погружений. Это было в 1955 году, когда ОФРС послал экспедицию на Воклюзский источник. В 1947 году Кусто и Дюма чуть не погибли здесь во время погружения. Компрессор, который заряжал воздухом их акваланги, засасывал собственный выхлоп и накачал в баллоны смертельно опасную окись углерода. На глубине шестидесяти метров Дюма потерял сознание. Величайшим напряжением воли Кусто удалось выбраться на поверхность самому и спасти товарища.
Подводники из ОФРС приехали к Воклюзу на четырех грузовиках со специальным снаряжением. Они провели электрическое освещение воды до глубины сорока пяти метров, опустили динамик и гидрофон для переговоров с поверхностью. Захватив в подводный мрак прожекторы с маячными линзами, они стали продвигаться вперед, нанося контуры пещеры на карту. На глубине тридцати трех метров Кьензи и Гуара открыли боковой ход и прошли по нему сорок пять метров, а ход тянулся еще дальше. После восьмидесяти погружений отряд проник в огромное заполненное водой пространство, которое начиналось с глубины шестидесяти пяти метров. Подводники назвали его Великий Зал Мрака. Погрузившись на восемьдесят пять метров. Луи Маль снял Великий Зал на кинопленку. Ни один аквалангист до него не снимал на такой глубине.
Люди из ОФРС уже начали изучать материковую отмель. Прежние методы погружений здесь не подходят. Подводный пловец не может проникнуть достаточно глубоко. Опускать с кораблей наблюдательные кабины нет смысла, очень уж они малоподвижны. Батискаф велик, он рассчитан на гораздо большие глубины, нелепо использовать его на шельфе. Лучшим решением для материковой отмели Кусто считает «раковину» — небольшое и маневренное судно, которое можно перевозить в любые уголки мира в трюме «Калипсо». Эта «раковина» должна свободно двигаться во всех направлениях, а если надо — парить на одном месте, чтобы исследователь мог все осмотреть и собрать образцы.
Кусто и ОФРС уже сконструировали такое судно; им помогли Национальное географическое общество, Фонд Эдо, компания «Жидкий воздух». Судно названо «ныряющее блюдце». К 1957 году ОФРС построил три «ныряющих блюдца».
Эти суда напоминают «летающие блюдца» из научно-фантастических романов. Вся разница в том, что «блюдца» Кусто, исследующие гидрокосмос, существуют на самом деле.
В Марселе он и Лаба познакомили меня с «ныряющим блюдцем».
— В этой конструкции нет ничего от классических Принципов, — заметил Кусто.
— Да, она непохожа на обычные подводные лодки, — Подтвердил Лаба.
— Винтов нет, — продолжал Кусто. — Форма «ныряющего блюдца» — эллипсоид, сплющенная сфера. В отличие от подводных лодок у него есть иллюминаторы, есть гидравлическая клешня, которая управляется изнутри.
«Ныряющее блюдце» начало обследовать материковую отмель» а группа Кусто уже думает над тем, как проникнуть еще глубже.
Глава восемнадцатая
В АБИССАЛЬ
Капитан. Кусто не согласен с теми, кто считает, что передовая линия современной науки проходит только в космосе.
— Ведь мы еще ничего не знаем о том, что у нас под ногами, — говорит он. — Мы словно забываем, что не изведаны семь десятых нашей собственной планеты.
Океан занимает семьдесят один процент поверхности планеты, и его биосфера в тысячу раз больше наземной. Если утопить все материки, Земля будет покрыта слоем воды толщиной больше трех километров. Взгляните на наш мир из космоса, и вы назовете его скорее «Океан», чем «Земля».
Невозможно подсчитать, сколько животных обитает в морях. Одна ветка коралла сложена миллионом организмов, которые называются полипами. В океанах, наверное, больше дельфинов, чем людей на свете, а ведь нас около трех миллиардов. В море живут мельчайшие организмы — и величайшее изо всех животных, синий кит, достигающий тридцати метров в длину. Известна по меньшей мере 21 тысяча видов морских рыб, причем каждый год подводные пловцы открывают сотню новых. Ученые, работающие на «Калипсо», нашли десятки новых видов. В название некоторых из них вошло слово cousteauii — в честь Жака-Ива Кусто.
Мощный жидкий покров планеты — по сути дела, огромный живой организм. Его глобальная система ветров и течений определяет климат и погоду. Взять хоть теплый Гольфстрим, идущий на север вдоль Атлантического побережья США, — одна его ветвь доходит до островов Силли в Великобритании, и здесь пальмы растут на широте, секущей южную часть Сибири.
Геофизики разрабатывают теории о возникновений и строении Земли, хотя им очень мало известно о семи десятых ее поверхности, скрытых под водой. Конечно, океанографы опускают на большую глубину приборы и получают пробы грунта, сведения о температуре, о скорости течений. Но ведь этого так мало, если подумать, сколь велик океан.
Кусто считает, что человек должен проникнуть в пучину и все увидеть сам. Он из тех океанографов, которые верят собственным глазам.
Средняя глубина Мирового океана — около трех километров. Батискафы уже покорили эту и гораздо большие глубины, но морская бездна еще долго будет дразнить тайнами ум исследователя.
Глубочайшая известная впадина — Марианская в Тихом океане, в трехстах двадцати километрах на юго-запад от острова Гуам. Эхолот английского исследовательского судна «Челленджер» показал здесь 35 640 футов. Если в этом месте бросить за борт пушечное ядро, оно достигнет дна через шестьдесят две минуты. Или погрузите в воду Эверест — вам придется нырнуть на два километра, чтобы попасть на вершину, на которую первыми ступили Тенцинг и Хиллари.
Кусто верит, что «подводный Эверест» будет взят человеком не ради спортивного интереса — туда проникнут опытные исследователи, вооруженные камерами и приборами. Они добудут важнейшие сведения о «подвалах» земного шара. Гравиметры замерят толщину земной коры, и гидронавты проверят, точно ли она тоньше под самыми глубокими участками океана. В Марианской впадине человек окажется ближе всего к сердцу планеты.
Исследователи абиссали будут сидеть в сферах, ведь шар особенно хорошо противостоит давлению. А оно тут в тысячу раз превышает обычное атмосферное давление. На каждый квадратный дюйм сферы придется сила больше пятнадцати тысяч фунтов.
А между тем нам известно, что при таком давлении живут маленькие незащищенные организмы! Датская экспедиция на «Галатее», исследуя Филиппинскую впадину, подняла актиний и голотурий с глубины около 10 тысяч метров. Возможно, там плавают и более крупные твари. На ФНРС-3 в Восточной Атлантике Уо и Вильм видели акул на глубине 4050 метров.
Капитан Кусто и доктор Эджертон много поработали, чтобы разведать абиссаль фотокамерами, выдерживающими чудовищное давление. В 1956 году, когда «Калипсо» работало в экваториальной части Атлантики, автоматическая камера сделала снимки во впадине Романш на глубине около 7400 метров. Это был рекорд глубоководной съемки. Но Эджертон уже создал камеры, способные выдержать давление Марианской впадины.
Чтобы покорить Марианскую впадину, надо готовиться не один год. Нужны специально оборудованные плавучие базы, постоянные метеорологические наблюдения с воздуха. Главная опасность будет подстерегать участников на поверхности. Большую часть года в океане над Марианской впадиной слишком сильное волнение для таких опытов. Только в сезон ураганов выпадают дни полного штиля. Так что тайны глубочайшей впадины на земле придется выведывать в промежутках между ураганами!
ИЛЛЮСТРАЦИИ
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!
Сборник «Бригантина» будет выходить ежегодно. Здесь будут публиковаться рассказы о путешествиях, об открытиях, связанных с путешествиями, о поисках и находках. Во все века народы всех стран и материков стремились как можно больше узнать о своей Земле — часто это стоило путешественникам жизни, а иногда приводило к величайшим открытиям.
Мы просим наших читателей присылать нам свои отзывы и пожелания — о чем вы хотели бы узнать в следующих выпусках сборника.
Наш адрес: Москва, А-30, Сущевская ул»21. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Редакция путешествий.
INFO
БРИГАНТИНА. Сборник рассказов о путешествиях, поисках, открытиях. М., «Молодая гвардия», 1966.
336 с., с илл. («Ровесник»).
Р2
Редактор
Художественный редактор
Технический редактор
А01915. Подп. к печати 13/I 1966 г. Бум. 60x84 1/16. Печ. л. 21(19,53) + 24 вкл. Уч. изд. л. 19,4. Заказ 1701. Тираж 65 000 экз. Цена 93 коп. Т. П. 1966 г., № 247.
Типография «Красное знамя» изд-ва «Молодая гвардия».
Москва, А-30, Сущевская, 21.
Scan Kreyder — 14.02.2016 STERLITAMAK
FB2 — mefysto, 2022
В ближайшие месяцы в издательстве «Молодая гвардия»
выйдут следующие книги:
В. Киселев, Воры в доме.
О. Горчаков, «Максим» не выходит на связь.
В. Шапошникова, Большое сафари.
К. Брукнер, Золотой фараон.
А. Громова, Странствия сквозь сердца.
