Даже в пещере, где потрескивающий огонь тянул серые пальцы дыма сквозь дыру в каменном потолке к небу и красный свет искрился на высеченных на стенах изображениях извивающихся змей и клыкастых зверей со звездными глазами, холод продолжал терзать кости Саймона. Он приходил в себя от лихорадочного сна и снова засыпал, размазанный свет дня сменялся холодной стылой темнотой ночи, и ему казалось, что серый лед у него внутри становится все больше, ноги и руки наливаются тяжестью и покрываются инеем. Ему казалось, что он уже никогда не согреется.

Убегая из холодной пещеры страны кануков, он бродил по Дороге снов, беспомощно проваливаясь в одну фантазию за другой. Множество раз ему казалось, будто он вернулся в Хейхолт, в свой дом в замке, каким он был прежде, но больше не будет никогда: напоенные солнцем лужайки, тенистые закоулки и укромные уголки – величайший дом, наполненный суетой, светом и музыкой. Он снова гулял по Уединенному саду, а ветер, что пел за стенами пещеры, продолжал звучать и в его снах, тихо шумел в листве деревьев и кустов.

В одном странном сне ему показалось, что он вернулся в покои доктора Моргенеса. Теперь кабинет доктора находился на самом верху высокой башни, и за сводчатыми окнами плыли облака. Старик с тревогой склонился над страницами огромной раскрытой книги, и в его сосредоточенности и молчании было что-то пугающее. Казалось, Моргенес не замечал Саймона, продолжая разглядывать рисунок трех мечей, грубо нарисованных на странице.

Саймон подошел к подоконнику и услышал, как вздохнул ветер, хотя юноша не почувствовал движения воздуха. Он посмотрел на двор внизу и увидел, что с него не сводит широко раскрытых серьезных глаз ребенок, маленькая темноволосая девочка. Она подняла руку, словно для приветствия, и мгновенно исчезла.

Башня и неприбранные покои Моргенеса начали таять под ногами Саймона, точно отступающий отлив. Последним исчез сам старик. По мере того как он растворялся в воздухе, подобно тени под разгорающимся светом, Моргенес так и не поднял взгляда на Саймона; лишь его руки нетерпеливо бегали по страницам книги, словно продолжали искать ответы. Саймон его позвал, но мир вокруг него стал серым и холодным, наполненным клубящимся туманом и обрывками чужих снов…

Огонь вспыхивал и затухал, снежинки кружились и мгновенно исчезали в пламени. Деревья вокруг по-прежнему озаряли оранжевые сполохи, но костер уже почти догорел. За хрупким барьером света терпеливо ждали своего часа холод и тьма.

Деорнот поднес ладони поближе к уголькам и постарался не обращать внимания на мощное живое присутствие леса Альдхорт, переплетенные ветви которого не позволяли видеть небо и звезды над головой, а окутанные туманом стволы мрачно раскачивались под холодным, не стихавшим ветром. Джошуа сидел напротив, глядя мимо огня в недружелюбную темноту; красные отблески костра отражались на худощавом лице принца, искаженном в молчаливой гримасе. Сердце Деорнота рвалось к принцу, но сейчас ему было трудно смотреть на Джошуа. Он отвел взгляд в сторону, стиснув замерзшие пальцы, словно так мог избавиться от страданий – своих, своего господина и всех остальных членов небольшого жалкого отряда.

Кто-то застонал рядом, но Деорнот не поднял головы. Многие из его спутников страдали, а маленькая служанка с ужасной раной на шее и Хелмфест, один из людей лорда констебля, которого укусило в живот жуткое существо, вряд ли переживут эту ночь.

Их неприятности не закончились, когда они выбрались из разрушенного замка Джошуа в Наглимунде. Когда отряд принца преодолевал последние разбитые ступени Стайла, они подверглись яростной атаке. Всего в нескольких ярдах от опушки Альдхорта земля вспучилась, и тишину фальшивой ночи, принесенной бурей, нарушили пронзительные вопли.

Со всех сторон их атаковали копатели – буккены, как их называл молодой Изорн, который истерически выкрикивал это слово, нанося мощные удары мечом. Несмотря на страх, сын герцога убил многих врагов, однако он и сам получил дюжину поверхностных ранений от острых зубов копателей и их грубых зазубренных ножей. И о них не следовало забывать: в лесу даже небольшие царапины часто начинали гноиться.

Деорнот принялся ерзать на своем месте. Отвратительные маленькие существа цеплялись за его руку, точно крысы. От удушающего страха он едва не отрубил себе кисть, чтобы избавиться от верещавших уродов. Даже сейчас одна только мысль о них заставила его содрогнуться. Он потер пальцы, вспоминая схватку.

Наконец измученному отряду Джошуа удалось прорваться сквозь ряды врага, и они побежали к лесу. Странно, но угрожающая линия деревьев сулила защиту. Толпа копателей, имевших огромное превосходство в численности, не осмелилась преследовать людей.

«Быть может, у леса есть какая-то сила, не позволившая буккенам продолжить атаки? – подумал Деорнот. – Или, что более вероятно, в лесу обитают существа еще более опасные, чем сами копатели?»

Во время бегства им пришлось оставить за собой пять разорванных тел, еще совсем недавно бывших человеческими существами. Теперь отряд принца состоял из дюжины человек, но, судя по хриплому дыханию солдата по имени Хелмфест, лежавшего под плащом у костра, очень скоро их станет еще меньше.

Леди Воршева вытирала кровь с мертвенно-бледной щеки Хелмфеста. Ее отрешенное лицо напомнило Деорноту безумца, которого он однажды видел на городской площади Наглимунда, тот переливал воду из одной чашки в другую, не проливая ни капли. Ухаживать за умиравшим молодым человеком было столь же бесполезно – Деорнот в этом не сомневался, и по темным глазам Воршевы видел, что она все понимает.

Принц Джошуа обращал внимания на Воршеву не больше, чем на остальных членов своего измученного отряда. Несмотря на ужас и усталость, которую она разделяла вместе с остальными, Воршеву сердило невнимание принца. Деорнот давно наблюдал за сложными отношениями Джошуа и Воршевы, но и сам не знал, как к ним относиться. Иногда он воспринимал женщину из клана тритингов как досадную помеху, мешавшую принцу выполнять свои обязанности; в другие моменты жалел Воршеву, чья искренняя страсть заставляла ее терять терпение. Джошуа мог быть раздражающе осторожным и внимательным, но даже в лучшие времена был склонен к меланхолии. Деорнот понимал, что жить с принцем и любить его очень непросто.

Старый шут Тайгер и арфист Санфугол о чем-то печально разговаривали рядом. Пустой мех от вина лежал между ними; больше у них ничего не осталось. Тайгер только что допил последние капли и в ответ услышал обидные слова от своего спутника. Шут пил, сердито моргая слезящимися глазами, точно старый петух, пытающийся отогнать соперника.

Единственными людьми, которые занимались чем-то полезным, оказались герцогиня Гутрун, жена Изгримнура, и отец Стрэнгъярд, архивариус из Наглимунда. Гутрун разрезала в нескольких местах подол своего парчового платья и шила грубые штаны, в которых было удобнее продираться сквозь кустарник Альдхорта. Стрэнгъярд, оценивший разумность ее действий, резал затупившимся ножом Деорнота сутану.

Рядом с отцом Стрэнгъярдом сидел погрузившийся в раздумья риммер Эйнскалдир; между ними лежало окутанное тенями неподвижное тело маленькой служанки, чье имя Деорнот не мог вспомнить. Она убежала вместе с ними из дворца и все время тихо плакала, пока они пробирались по подземному ходу.

Плакала до тех пор, пока до нее не добрались копатели. Они цеплялись за ее шею, как собаки за кабана, даже после того, как клинки рассекали их тела. Теперь она больше не плакала. Она лежала совершенно неподвижно и отчаянно боролась за жизнь.

Деорнот содрогнулся – на него накатила волна ужаса. Милосердный Усирис, какие грехи они совершили, чтобы получить такое жестокое наказание? За что так страшно пострадали жители Наглимунда?

Он с трудом подавил панику, понимая, что она отражается на его лице, после чего огляделся по сторонам. Никто не обращал на него внимания, слава Усирису, никто не видел его позорного страха. Нет, так нельзя. В конце концов, Деорнот был рыцарем. Он испытал гордость, когда рука принца в латной рукавице легла на его голову, а он произносил слова клятвы. Он мечтал испытать чистый ужас схватки с человеческими врагами – а не с маленькими верещащими копателями или норнами, чьи мертвенно-бледные лица ничего не выражали, когда они уничтожали замок Джошуа. Как можно бороться с далекими детскими страхами, которые так неожиданно ожили?

Должно быть, наконец наступил судный день. Другого объяснения быть не могло. Быть может, они все-таки сражались с живыми существами – у них текла кровь, они умирали, разве такое бывает с демонами? – тем не менее, то были силы тьмы. И последние дни явили людям правду.

Как ни странно, но Деорнот ощутил прилив сил. В конце концов, разве не истинное призвание рыцаря защищать своего господина и страну от врагов, как призрачных, так и настоящих? Разве священник не говорил об этом перед бдением при введении Деорнота во владения? Он постарался задвинуть трусливые мысли подальше – туда, где им и следовало находиться. Деорнот всегда гордился умением сохранять спокойное лицо, своим медленным и взвешенным гневом и потому чувствовал себя комфортно рядом со сдержанным принцем. Только взяв под контроль свои чувства, Джошуа мог вести людей за собой.

Деорнот подумал о Джошуа, бросил мимолетный взгляд в его сторону и сразу почувствовал, как возвращается тревога. Казалось, броня терпения Джошуа треснула, слишком серьезным оказалось оказанное на него давление. Джошуа смотрел в пустоту, где продолжал завывать ветер, его губы безмолвно шевелились, он о чем-то беседовал сам с собой; лоб хмурился в мучительной концентрации.

Смотреть на него было слишком трудно.

– Принц Джошуа, – тихо позвал Деорнот. Принц закончил безмолвный разговор, но не посмотрел в сторону молодого рыцаря. Деорнот сделал новую попытку: – Джошуа?

– Да, Деорнот? – наконец, ответил принц.

– Милорд, – начал рыцарь, но понял, что ему нечего сказать. – Милорд, мой добрый господин…

Деорнот прикусил нижнюю губу, надеясь, что в последний момент его усталый разум посетит вдохновение, но Джошуа внезапно подался вперед, продолжая смотреть в темноту, которая начиналась за освещенными алыми отблесками костра деревьями.

– Что это? – с тревогой спросил Деорнот.

Изорн, дремавший у него за спиной, проснулся с невнятным криком при звуке голоса друга. Деорнот нащупал рукоять меча и, привстав, обнажил его.

– Тихо, – сказал Джошуа, поднимая руку.

Волна страха прокатилась по лагерю. Несколько секунд ничего не происходило, а потом и остальные услышали, как что-то ломилось через подлесок, неподалеку от круга света костра.

– Опять эти существа! – шепот Воршевы перешел в неуверенный крик.

Джошуа повернулся к ней, крепко сжал ее руку и резко ее встряхнул.

– Тихо, ради бога, тише!

Звук ломавшихся веток приближался. Изорн и солдаты вскочили на ноги, их ладони отчаянно сжимали рукояти мечей. Другие члены отряда плакали или молились.

– Никакой обитатель леса не станет двигаться с таким шумом… – прошипел Джошуа и вытащил из ножен Найдел, принц даже не пытался скрыть тревогу. – Он на двух ногах…

– Помогите мне… – послышался голос из темноты.

Казалось, ночь стала еще черней, словно темнота могла поглотить их вместе со слабым огнем костра.

Через мгновение кто-то преодолел кольцо деревьев и закрыл глаза руками, чтобы защитить их от света костра.

– Да, спасет нас Господь, да спасет нас Господь! – хрипло повторил Тайгер.

– Смотрите, это человек, – воскликнул Изорн. – Эйдон, он весь в крови!

Раненый сделал два шага в сторону костра и опустился на колени, наклонив лицо, которое потемнело от крови, однако он не сводил глаз с кольца сидевших у огня людей.

– Помогите мне, – снова простонал он. У него был такой слабый хриплый голос, что им с трудом удалось понять, что он говорит на вестерлинге.

– Что за безумие, леди? – простонал Тайгер. Старый шут схватил герцогиню за рукав, как мог бы сделать маленький ребенок. – Скажите мне, что за новое проклятие на нас свалилось?

– Мне кажется, я его знаю! – заговорил Деорнот, и через мгновение почувствовал, как исчезает парализующий страх; он бросился к дрожавшему человеку, сжал его локоть и помог подойти ближе к огню. Мужчина был одет в какое-то тряпье, кольчуга, разорванная во множестве мест, свисала с кожаного почерневшего ремня на шее.

– Это копейщик из нашей стражи, – сказал Деорнот Джошуа. – Он был с нами на встрече с Элиасом в шатре у стен Наглимунда.

Принц задумчиво кивнул. Его взгляд стал пристальным, а выражение лица непонятным.

– Остраэль… – пробормотал Джошуа. – Кажется, его так звали? – Принц несколько долгих мгновений смотрел на залитого кровью молодого воина, потом его глаза наполнились слезами, и он отвернулся.

– Иди сюда, бедняга, сюда… – сказал отец Стрэнгъярд, подходя к ним с мехом с водой.

Воды у них оставалось лишь немногим больше, чем вина, но никто не стал возражать. Вода наполнила открытый рот Остраэля и полилась по подбородку. Казалось, он не мог глотать.

– Его… схватили копатели, – сказал Деорнот. – Я уверен, что видел, как это произошло в Наглимунде. – Он почувствовал, как дрожит под его рукой плечо копейщика, услышал хриплое дыхание. – Эйдон, какие страдания, должно быть, он перенес.

Остраэль посмотрел на него, и его глаза сверкнули в тусклом свете. Его рот снова открылся.

– Помогите… – он говорил очень медленно, словно каждое следующее слово с трудом поднималось к его горлу, а потом выскальзывало изо рта. – Мне… больно, – прохрипел он. – Пусто.

– Господне Дерево, как мы можем ему помочь? – простонал Изорн. – Мы все получили ранения.

Рот Остраэля открылся, и он посмотрел вверх невидящими глазами.

– Мы можем перевязать его раны, – сказала мать Изорна Гутрун, к которой почти полностью вернулась ее обычная уверенность. – Можем дать ему плащ. А если он доживет до утра, сделаем для него еще что-нибудь.

Джошуа повернулся и снова посмотрел на молодого копейщика.

– Герцогиня, как всегда, права, – сказал принц. – Отец Стрэнгъярд, попробуйте отыскать для него плащ. Быть может, тот, кто не получил серьезных ранений, согласится…

– Нет! – прорычал Эйнскалдир. – Мне это не нравится.

На поляне воцарилось недоуменное молчание.

– Неужели ты пожалеешь… – начал Деорнот, а потом ахнул, когда Эйнскалдир подскочил к задыхавшемуся Остраэлю, схватил его за плечи и швырнул на землю. А затем уселся на грудь молодого копейщика. В руке бородатого риммера внезапно появился длинный нож, и его лезвие, точно сверкающая улыбка, приблизилось к окровавленной шее Остраэля.

– Эйнскалдир! – Лицо Джошуа побледнело. – Что за безумие?

Риммер оглянулся через плечо, и на его бородатом лице появилась странная улыбка.

– Он не человек! – заявил он. – И для меня не имеет значения, где ты его видел!

Деорнот протянул руку к Эйнскалдиру, но тут же ее отдернул, когда нож риммера сверкнул возле его пальцев.

– Глупцы! – воскликнул Эйнскалдир. – Смотрите! – Он указал рукоятью ножа в сторону костра.

Обнаженные ноги Остраэля лежали у самого края ямы, где догорал огонь. Плоть уже почернела и дымилась, но копейщик практически спокойно лежал под риммером, и лишь его грудь продолжала вздыматься и опускаться.

Все молчали. Над поляной начал собираться туман, который принес пронизывающий до самых костей холод. Все стало каким-то странным и неотвратимым, как в кошмаре. Быть может, сбежав из Наглимунда, они оказались в лишенной дорог земле безумцев.

– Быть может, его раны… – начал Изорн.

– Идиот! Он не чувствует огня, – прорычал Эйнскалдир. – И у него рассечено горло – от такого ранения умер бы любой человек. Вот! Посмотри! – И он повернул голову Остраэля так, что все смогли увидеть неровные трепещущие края раны, от одного уха до другого. Отец Стрэнгъярд, который наклонился поближе, чтобы ее разглядеть, издал невнятный звук и отвернулся.

– Скажите мне, что он не призрак… – продолжал риммер, но затем его едва не отбросило на землю, когда тело копейщика стало судорожно под ним биться. – Держите его! – закричал Эйнскалдир, пытаясь отодвинуть лицо подальше от головы Остраэля, которая моталась из стороны сторону, а зубы громко стучали – он пытался укусить риммера.

Деорнот прыгнул вперед и вцепился в одну из худых рук несчастного, она оказалась холодной и твердой, как камень, но на удивление гибкой. Изорн, Стрэнгъярд и Джошуа также пытались удержать на месте извивавшееся тело. Сумрак поляны наполнился сдавленными проклятиями. Когда Стрэнгъярду двумя руками удалось ухватить последнюю оставшуюся свободной конечность, тело на мгновение затихло. Деорнот все еще чувствовал, как двигаются мускулы под кожей, сжимаются и расслабляются, собираясь с силами для новой попытки освободиться. Воздух с хрипом вырывался из изуродованного дурацкой гримасой рта копейщика.

Голова Остраэля приподнялась на повернутой шее, почерневшее лицо раскачивалось из стороны в сторону, казалось, он хотел их всех разглядеть. Затем, совершенно неожиданно, его глаза почернели и стали уходить внутрь. А еще через мгновение алое пламя вспыхнуло в пустых глазницах, и тяжелое дыхание стихло. Кто-то пронзительно закричал и почти сразу смолк, наступила удушающая тишина.

Казалось, липкая, могучая рука титана сжала их сердца, они почувствовали отвращение и ужас.

– Что же, – заговорил жуткий голос, в котором не было ничего человеческого, страшные ледяные звуки в пустынных пространствах; казалось, голос их топит в черном, не знающем преград ветре. – Так было бы намного проще… но теперь вам не видать быстрой смерти, которая приходит во сне.

Деорнот почувствовал, как его сердце бьется все быстрее, точно у попавшего в западню кролика – еще немного, и оно выскочит из груди. Он ощущал, как силы уходят из его рук, все еще сжимавших тело Остраэля, который когда-то был сыном Фирсфрама. Сквозь рваную рубаху Деорнот чувствовал холодную плоть, подобную могильному камню, тем не менее, жуткое существо дрожало – и казалось ужасно живучим.

– Кто ты? – спросил Джошуа, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – И что ты сделал с этим несчастным?

Существо рассмеялось почти приятно, если бы не жуткая пустота в голосе.

– Я ничего с ним не делал. Он был уже мертвым, конечно, ну, почти – совсем несложно находить трупы смертных в руинах твоих владений, принц мусора.

Чьи-то ногти впивались в кожу руки Деорнота, но он не мог отвести взгляда от изуродованного лица копейщика, подобного свече, тлеющей в далеком конце длинного черного туннеля.

– Кто ты? – снова потребовал ответа Джошуа.

– Я один из хозяев твоего замка и твоя неизбежная смерть… – ответило существо с ядовитой серьезностью. – И я не обязан давать ответы смертным. Если бы не проницательный взгляд бородатого солдата, сегодня ночью вам бы всем тихо перерезали горло, что сэкономило бы нам много времени и усилий. Когда ваши бегущие души с визгом устремятся в бесконечное Между, откуда мы спаслись, это будет делом наших рук. Мы – Красная рука, рыцари Короля Бурь, – а он властелин всего!

С шипением, вырвавшимся из рассеченного горла, тело внезапно сложилось как пружина, и в нем появилась ужасающая сила подпаленной змеи. Деорнот почувствовал, что больше не может его удерживать. Сквозь шорох догоравшего костра он слышал, как рыдает Воршева. Со всех сторон ночь наполнилась испуганными криками. Он терял контроль над телом, и в следующее мгновение Изорн оказался над ним. Вопли ужаса их спутников слились с собственной истерической молитвой Деорнота – он отчаянно просил дать ему силы…

Внезапно тело копейщика стало слабеть, однако еще некоторое время продолжало дергаться, точно умирающий угорь, пока не застыло в неподвижности смерти.

– Что?.. – только и сумел пробормотать Деорнот.

Задыхавшийся Эйнскалдир указал локтем на землю, продолжая крепко сжимать мертвое тело. Голова Остраэля, отсеченная острым ножом риммера, откатилась на расстояние вытянутой руки и оказалась на границе тени и света костра. Все ошеломленно смотрели на отсеченную голову, губы которой раздвинулись в злобной усмешке. Алый свет в глазницах померк, и они превратились в пустые колодцы. Из разбитого рта вылетел последний вздох.

– … Нет спасения… Норны вас найдут… Нет… – и он замолчал.

– Клянусь архангелом… – прошептал охрипшим от ужаса голосом Тайгер, старый шут.

Джошуа с трудом втянул в себя воздух.

– Нам следует похоронить жертву демона по эйдонитским правилам. – Голос принца прозвучал твердо, но ему потребовались немалые усилия, чтобы он не дрогнул. Джошуа повернулся к Воршеве, которая все еще не пришла в себя и сидела с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом. – А потом мы должны бежать. Похоже, они продолжают нас преследовать. – Джошуа повернулся и перехватил взгляд Деорнота. – Эйдонитское погребение, – повторил принц.

– Но сначала, – тяжело дыша, сказал Эйнскалдир, по лицу которого текла кровь из длинной царапины, – я отсеку ему руки и ноги. – Он наклонился и поднял топор.

Остальные отвернулись.

Черная лесная ночь придвинулась еще сильнее.

Старый Гилсгиат шел по влажной неровной палубе своего корабля в сторону двух пассажиров в плащах с капюшонами, стоявших у поручней правого борта. Они повернулись к нему, когда он приблизился, но продолжали сжимать руками перила.

– Будь проклята эта адская погода! – прокричал капитан, стараясь перекрыть рев ветра. Люди в плащах с капюшонами ничего не ответили. – Многим предстоит отправиться в постели килп в Великой зелени сегодня ночью, – громко добавил старый Гилсгиат. Его низкий акцент эрнистирийца не вызывал сомнений, несмотря на шум парусов. – В такую погоду корабли и тонут.

Человек с более массивной фигурой откинул капюшон, он прищурил глаза, когда дождь принялся хлестать по его розовому лицу.

– Нам грозит опасность? – прокричал брат Кадрах.

Гилсгиат рассмеялся, и на его загорелом лице появилось множество морщин. Однако ветер тут же унес его смех.

– Только в том случае, если ты намерен поплавать. Мы уже рядом с Ансис Пелиппе и входом в гавань.

Кадрах повернулся, чтобы посмотреть справа по борту в клубящийся сумрак.

– Большое черное пятно – это гора Пердруин, башня Стриве, как некоторые ее называют. Мы войдем в гавань через врата еще до наступления глубокой ночи. Если только ветер резко не переменится. Проклятие Бриниоха – какая странная погода для месяца ювен.

Маленький спутник Кадраха бросил взгляд в сторону серой пелены, за которой скрывался Пердруин, и снова опустил голову.

– В любом случае, святой отец, – прокричал Гилсгиат, – мы пришвартуемся сегодня и будем оставаться в гавани два дня. Насколько я понял, вы сойдете с корабля, ведь вы заплатили только за эту часть пути. Возможно, вы пожелаете сопроводить меня в порт, чтобы немного выпить, – если только вам не запрещает вера. – Капитан ухмыльнулся.

Все, кто проводил время в тавернах, знали: эйдонитские монахи не отказывают себе в удовольствии от крепкой выпивки.

Некоторое время брат Кадрах смотрел на трепещущие паруса, а потом обратил свой странный холодный взгляд на старого моряка. На круглом лице монаха появилась улыбка.

– Спасибо, капитан, но нет. Мы с мальчиком будем некоторое время оставаться на борту после того, как корабль войдет в порт. Он неважно себя чувствует, и я не хочу его торопить. Нам еще предстоит долгий путь до аббатства, к тому же придется подниматься в гору. – Его маленький спутник протянул руку и схватил монаха за локоть, но Кадрах не обратил на это ни малейшего внимания.

Гилсгиат пожал плечами и поглубже надвинул на лоб бесформенную шапку.

– Тебе лучше знать, святой отец. Ты заплатил за проезд и делал свою часть работы на борту – хотя должен признать, что большая ее часть досталась твоему парню. Ты можешь уйти в любое время до того, как мы отправимся с Краннир. – Он помахал рукой с узловатыми пальцами и зашагал по скользкой палубе, на ходу добавив: – Если парень плохо себя чувствует, я бы посоветовал отправить его вниз прямо сейчас!

– Мы вышли немного подышать свежим воздухом! – крикнул ему вслед Кадрах. – Скорее всего, мы сойдем на берег завтра утром! Спасибо, добрый капитан!

Старый Гилсгиат продолжал шагать дальше и вскоре скрылся за завесой дождя и тумана, а спутник Кадраха повернулся к монаху.

– Зачем нам оставаться на борту? – потребовала ответа Мириамель, и гнев отчетливо проступил на ее красивом лице с тонкими чертами. – Я хочу поскорее покинуть корабль! Для нас важен каждый час! – Дождь промочил даже ее толстый капюшон, и выкрашенные в черный цвет волосы облепили лоб.

– Тише, миледи, тише. – На этот раз улыбка Кадраха получилась более искренней. – Конечно, мы сойдем с корабля, как только он пришвартуется, не беспокойтесь.

Мириамель не скрывала своего гнева.

– Тогда зачем ты ему сказал?..

– Потому что матросы любят болтать, и я уверен, что громче и больше всех наш капитан. У нас нет возможности заставить его молчать, не даст мне соврать святой Муирфат. Если мы ему заплатим, чтобы он помалкивал, он просто напьется быстрее и начнет говорить раньше. А так, если кто-то нас ищет, они подумают, что мы все еще на борту корабля. Может быть, они будут ждать нас возле корабля до тех пор, пока он не отправится обратно в Эрнистир. Между тем мы благополучно окажемся на берегу в Ансис Пелиппе. – Кадрах удовлетворенно прищелкнул языком.

– Вот как.

Некоторое время Мириамель молча размышляла. Она снова недооценила монаха. Кадрах оставался трезвым с того момента, как они сели на корабль Гилсгиата в Эбенгеате. Впрочем, тут не следовало удивляться: во время путешествия у него случилось несколько сильных приступов морской болезни. За его пухлым лицом скрывался хитрый ум. И вновь она задала себе вопрос – и далеко не в первый раз, – о чем Кадрах думает на самом деле.

– Я сожалею, – наконец сказала она. – Это хорошая идея. Ты думаешь, что кто-то в самом деле нас ищет?

– Мы были бы глупцами, если бы считали иначе, миледи. – Монах взял ее за локоть и повел на нижнюю палубу.

Когда она в последний раз бросила взгляд на Пердруин, он походил на огромный корабль, неожиданно появившийся посреди волнующегося океана перед их маленьким хрупким суденышком. В какой-то момент возникло большое темное пятно чуть в стороне от носа корабля; а в следующий – словно завеса тумана рассеялась, Пердруин возник перед ними, точно нос могучего судна.

Тысячи световых пятен проглядывали сквозь туман, мелких, точно бабочки, которые заставляли огромную скалу сиять в ночи. Когда грузовой корабль Гилсгиата проплывал мимо портовых строений, остров продолжал подниматься перед ними, постепенно закрывая затянутое тучами небо.

Кадрах решил, что им следует оставаться на нижней палубе, и Мириамель такой вариант вполне устраивал. Она стояла у перил, прислушивалась к крикам и смеху матросов – они сворачивали паруса, – доносящимся из темноты, которую едва рассеивали фонари. Начавшуюся песню прерывал поток ругательств, и снова раздавался хохот.

Ветер в бухте под прикрытием береговых строений был уже не таким злым. Мириамель почувствовала, как диковинное тепло поднимается по ее спине к шее, и вдруг поняла, что счастлива. Она свободна и направляется туда, куда сама решила; сколько Мириамель себя помнила, с ней всегда происходило иначе.

Мириамель не была в Пердруине с самого детства, но у нее возникло ощущение, будто она возвращается домой. Ее мать Иллиса привезла сюда маленькую Мириамель, когда навещала сестру, герцогиню Нессаланту, в Наббане. Они остановились в Ансис Пелиппе, чтобы нанести визит вежливости графу Стриве. Мириамель почти ничего не запомнила от того визита – она была совсем крошкой, – если не считать доброго старика, который дал ей мандарин, а также сада с высокими стенами и выложенными плиткой дорожками. Мириамель гоняла красивую птицу с высоким хвостом, пока ее мать пила вино и смеялась с другими взрослыми людьми.

Добрый старик, вероятно, был графом, решила Мириамель. Такой сад мог позволить себе только очень богатый человек, тщательно ухоженный рай, скрытый за стенами замка. Здесь росли цветущие деревья, а в пруду, к которому выходили тропинки, плавали красивые серебристые и золотые рыбки…

Ветер в гавани набирал силу и принялся дергать ее плащ. Перила под пальцами Мириамель были холодными, и она спрятала руки под мышками.

Вскоре после визита в Ансис Пелиппе ее мать отправилась в новое путешествие, но на сей раз не взяла с собой Мириамель. То самое путешествие, в котором Джошуа потерял руку и которое стало последним для Илиссы. Элиас, едва не потерявший голос от горя, сказал маленькой дочери, что ее мать больше никогда не вернется. В своем сознании ребенка Мириамель представляла мать пленницей прелестного сада с высокими стенами, похожего на тот, где они вместе побывали в Пердруине, и она никогда его не покинет даже для того, чтобы навестить дочь, хотя та так сильно по ней скучала…

И дочь лежала без сна многие ночи после того, как горничные укладывали ее в постель, смотрела в темноту и строила планы спасения матери из цветочной темницы, расчерченной множеством выложенных плиткой тропинок…

С тех пор все шло не так. Казалось, ее отец выпил медленно действующий яд, когда умерла ее мать, ужасное средство, которое гноилось у него внутри, постепенно превращая в камень.

Где он сейчас? Чем занимается Верховный король Элиас?

Мириамель посмотрела вверх на окутанный тенями гористый остров, и на мгновение ей показалось, что ее радость уходит, – так ветер мог вырвать платок из ее руки. Даже сейчас ее отец вел осаду Наглимунда, направляя свою ужасную ярость на стены крепости Джошуа. Изгримнур, старый Тайгер, все они сражаются за свою жизнь, пока Мириамель проплывает на корабле мимо береговых огней по темной гладкой спине океана.

И кухонный мальчишка Саймон, с его рыжими волосами, неуклюжий, но с лучшими намерениями, нескрываемыми тревогами и смущением – она ощутила печаль при мысли о нем. Он и маленький тролль отправились на бездорожный север и, возможно, исчезли там навсегда.

Мириамель расправила плечи. Мысли о прежних спутниках напомнили ей о долге. Она путешествовала как ученик монаха, к тому же постоянно болеющий. Ей следовало спуститься на нижнюю палубу, ведь скоро корабль подойдет к пристани.

Мириамель горько улыбнулась. Как много обманов. Она освободилась от отцовского двора, но продолжала изображать другого человека. Как и многие печальные дети Наглимунда и Мермунда, она часто делала вид, что счастлива. Лгать было легче, чем отвечать на продиктованные благими намерениями вопросы, на которые она не знала ответов. По мере того как отец все больше от нее отдалялся, Мириамель делала вид, будто ей все равно, хотя чувствовала, что его что-то гложет изнутри.

И где был Господь, удивлялась юная Мириамель; где был Он, когда любовь медленно превращалась в равнодушие, забота становилась обязанностью? Где был Бог, когда ее отец Элиас умолял Небеса дать ему ответы, а его дочь, затаив дыхание, слушала, стоя в тени у его покоев?

«Быть может, Он поверил в мою ложь, – с горечью думала она, спускаясь по скользкой деревянной лестнице на нижнюю палубу. – Быть может, хотел верить, чтобы иметь возможность заниматься более важными вещами».

Город на склоне горы был ярко освещен, а дождливая ночь совсем не испугала гуляк в масках. В Ансис Пелиппе отмечали праздник Летнего солнцестояния: несмотря на удивительно неприятную погоду, узкие извилистые улицы заполнили веселившиеся горожане.

Мириамель отступила назад, когда мимо провели полдюжины мужчин, одетых как скованные цепью обезьяны, которые постоянно спотыкались. Заметив одиноко стоявшую в закрытом дверном проеме Мириамель, пьяный актер, чей фальшивый мех слипся от дождя, повернулся, словно собирался что-то ей сказать. Но вместо этого он рыгнул, по его наполовину скрытым маской губам скользнула извиняющаяся улыбка, и он вновь обратил скорбный взгляд на мокрые камни мостовой.

Как только обезьяны скрылись из вида, рядом с ней внезапно появился Кадрах.

– Где ты был? – резко спросила она. – Ты отсутствовал почти час.

– Нет, совсем не так долго, леди. – Он покачал головой. – Я выяснял кое-какие вещи, которые могут оказаться полезными. – Он огляделся по сторонам. – Какая сегодня удивительная, шумная ночь, не так ли?

Мириамель снова потянула за собой Кадраха на улицу.

– Глядя на них, никому и в голову не придет, что на севере идет война и умирают люди, – неодобрительно сказала Мириамель. – Никто не думает, что в Наббане скоро также начнется война, а ведь он находится по другую сторону пролива.

– Конечно нет, миледи. – Кадрах тяжело дышал, стараясь не отставать и соизмерять свои более короткие шаги с быстрыми и длинными шагами Мириамель. – Обитатели Пердруина всегда старались не знать таких вещей. Именно благодаря этому им достаточно часто удавалось не участвовать во многих конфликтах, умудряясь поставлять оружие и продовольствие обеим воюющим сторонам, как будущим победителям, так и побежденным, получая, естественно, немалые деньги. – Он усмехнулся и стер воду с глаз. – Только ради защиты своей прибыли люди Пердруина могут принять участие в войне.

– Остается только удивляться, что никто еще не захватил этот остров. – Принцесса и сама не понимала, почему безрассудство горожан Ансис Пелиппе так ее задевает, тем не менее не могла справиться с возмущением.

– Никто не захватил? И испортил тем самым источник, из которого все пьют? – Кадрах выглядел удивленным. – Моя дорогая Мириамель… прошу прощения, дорогой, Малахия – я должен помнить, ведь очень скоро мы будем вращаться в кругах, где ваше настоящее имя многим знакомо, – мой дорогой Малахия, тебе нужно много узнать о нашем мире. – Он немного подождал, пока мимо не прошла еще одна группа горожан, громко споривших из-за слов какой-то песни. – Вот, – сказал монах, указывая на них, – прекрасный пример, почему то, о чем ты сейчас говорил, никогда не произойдет. Ты ведь слышал их спор?

Мириамель пониже надвинула капюшон, защищаясь от косого дождя.

– Только часть, – призналась она. – И что все это значит?

– Здесь важна не тема спора, а способ. Все они жители Пердруина, если только моим ушам не навредил рев океана – они спорили на вестерлинге.

– И что с того? – удивилась Мириамель.

– О, – Кадрах прищурился, словно выискивал что-то на хорошо освещенной и заполненной толпой улице. – Мы с вами разговариваем на вестерлинге, но, за исключением тех, кто живет в Эркинланде – да и то не всех, – больше никто не говорит на нем. Риммеры в Элвритсхолле используют риммерспак; в Эрнистире собственный язык – тут все зависит от того, где ты находишься, в Краннире или Эрнисдарке. Только в Пердруине перешли на универсальный язык вашего деда, короля Джона, и для них он стал родным.

Мириамель остановилась посреди скользкой дороги, веселившиеся горожане стали обходить ее с двух сторон. Тысячи масляных ламп устроили фальшивый рассвет над крышами домов.

– Я устала и хочу есть, брат Кадрах, и не понимаю, к чему ты ведешь, – сказала Мириамель.

– Все очень просто, – ответил Кадрах. – Пердруинцы стали такими, какие они есть, из-за того, что старались угодить – или, если выразиться более определенно, они знали, в каком направлении дует ветер, и бежали туда, так что он всегда дул им в спину. Если бы народ Эрнистира был склонен к завоеваниям, то купцы и моряки Пердруина учили бы эрнистирийский язык. «Если король хочет яблок, – как говорят в Наббане, – Пердруин посадит яблоневые сады». Никакое другое государство не будет настолько глупым, чтобы нападать на столь уступчивого друга и союзника.

– Ты хочешь сказать, что души пердруинцев можно купить? – резко спросила Мириамель. – Что они хранят верность только сильным?

Кадрах улыбнулся.

– В ваших словах я слышу презрение, миледи, но, в целом, вы сделали правильные выводы.

– Но тогда они ничуть не лучше, чем… – она осторожно огляделась по сторонам, сдерживая гнев, – … чем шлюхи!

Обветренное загорелое лицо монаха стало холодным и отстраненным, а улыбка была почти формальной.

– Не каждый способен быть героем, принцесса, – спокойно сказал он. – Некоторые предпочитают сдаться неизбежному и утешать свою совесть даром выживания.

Мириамель подумала, что Кадрах совершенно прав, но не смогла понять, почему ощущает такую непередаваемую печаль.

Мощенные булыжником мостовые Ансис Пелиппе не только оказались мучительно кривыми, во многих местах они взбирались по выдолбленным каменным ступеням вверх по склону горы, а потом по спирали спускались вниз, переплетаясь и скрещиваясь под диковинными углами, точно змеи в корзине. Дома по обеим сторонам улиц стояли вплотную друг к другу, в большинстве окна были занавешены, словно глаза спящего человека, в некоторых горел яркий свет и гремела громкая музыка. Фундаменты зданий уходили вверх под углом, каждое сооружение не слишком надежно приникало к склону горы так, что верхние этажи нависали над узкими дорогами. По мере того как от голода и усталости у Мириамель все сильнее кружилась голова, временами ей казалось, будто она снова оказалась среди подступавших со всех сторон деревьев леса Альдхорт.

Пердруин состоял из грозди холмов, окружавших Ста-Мирор, центральную гору. Их бугорчатые спины высились прямо над скалистыми гранями острова, выходившими на залив Эметтин. В результате силуэт Пердруина напоминал свиноматку и кормящихся у ее брюха поросят. Равнина здесь практически отсутствовала, если не считать перевалов, где высокие горы сходились друг с другом, а деревни и города Пердруина лепились к склонам этих гор, как гнезда чаек.

Даже Ансис Пелиппе, огромный морской порт и резиденция графа Стриве, был построен на крутых склонах мыса, который местные жители называли Каменным причалом. Граждане Ансис Пелиппе могли, стоя в множестве мест на одной из приникавших к горе улиц, махать своим соседям на главной улице города.

– Мне нужно что-нибудь съесть, – наконец сказала Мириамель, тяжело вздохнув.

Они стояли на перекрестке одной из петлявших улиц, откуда между двумя зданиями видели свет, озарявший затянутый туманом порт внизу. Тусклая луна, словно осколок кости, висела в небе, затянутом тучами.

– Я также готов остановиться, Малахия, – задыхаясь, сказал Кадрах.

– Как далеко отсюда до аббатства? – спросила Мириамель.

– Здесь нет аббатства, во всяком случае, мы туда не пойдем, – заявил Кадрах.

– Но ты же сказал капитану… а, вот оно что. – Мириамель покачала головой, чувствуя тяжесть влажного капюшона и плаща. – Конечно, ну и куда мы направляемся?

Кадрах посмотрел на луну и тихо рассмеялся.

– Куда захотим, друг мой. Мне кажется, в конце улицы есть приличная таверна: должен признаться, я вел нас именно в ее сторону. А вовсе не из-за того, что мне нравится взбираться по безумным горам.

– Таверна? Но почему не постоялый двор? – спросила Мириамель.

– Дело в том, уж прошу меня простить, что все это время я не думал о еде. Мне пришлось слишком много времени провести на палубе омерзительного корабля. И я стану отдыхать только после того, как утолю жажду. – Кадрах вытер рот ладонью и усмехнулся.

Мириамель не понравилось выражение его глаз.

– Но мы только что прошли мимо таверны… – начала она.

– Совершенно верно, – кивнул Кадрах. – Таверны, полной любителей рассказывать истории и тех, кто постоянно лезет в чужие дела. – Он повернулся спиной к луне и решительно зашагал вперед. – Пойдем, Малахия, мы уже совсем рядом, я уверен.

В день встречи с Пастырем и Охотницей, немного позднее, когда солнце стояло высоко в небе, Саймон почувствовал себя достаточно сильным, чтобы выйти из пещеры и присесть на каменном крыльце. Он набросил угол одеяла на плечи, а потом закутался в тяжелую шерсть, чтобы защититься от холодной каменной шкуры горы. Если не считать королевских кресел в Чидсик Аб Лингите, во всем Икануке не было ничего похожего на стул.

Пастухи уже давно вывели овец из защищенных долин, где они ночевали, к подножию гор в поисках корма. Джирики рассказал Саймону, что весенние побеги, которыми обычно питались животные, практически полностью уничтожила бесконечная зима. Саймон наблюдал, как одно из стад бродит по склону далеко внизу, крошечные, точно муравьи. До него доносился тихий стук рогов – самцы выясняли, кто из них достоин стать вожаком стада.

Женщины троллей, чьи черноволосые дети сидели у них на плечах в сумках из тщательно выделанной кожи, взяли тонкие копья и отправились на охоту в поисках сурков и других животных, чье мясо могло помочь сэкономить баранину. Бинабик часто говорил, что овцы – это истинное богатство кануков, и они съедают только тех, которые становятся слишком старыми и бесплодными.

Сурки, кролики и другие мелкие зверьки были не единственной причиной, по которой женщины троллей носили с собой копья. Одна из шкур Нануики когда-то принадлежала снежному леопарду, чьи острые, как кинжал, когти блестели до сих пор. Вспомнив яростный взгляд Охотницы, Саймон уже не сомневался, что Нануика сама добыла этот трофей.

Но не только женщинам приходилось сталкиваться с опасностями; работа пастухов была столь же непростой, ведь драгоценных овец приходилось защищать от крупных хищников. Однажды Бинабик рассказал ему, что волки и леопарды представляли известную угрозу, но гораздо опаснее были огромные снежные медведи, самые крупные весили, как две дюжины троллей. Многие пастухи-кануки, говорил Бинабик, находили быструю и очень неприятную смерть в их лапах.

Саймон с трудом подавил дрожь от подобных мыслей. Разве он не стоял перед драконом Игьярдуком, который был больше и опаснее любого зверя?

Позднее утро сменилось полуднем, он сидел и наблюдал за жизнью Минтахока, которая проходила перед ним, одновременно суетливая и упорядоченная, как в улье. Старшие кануки, чьи годы охоты и пастушества остались позади, болтали, устроившись на крылечках своих пещер, занимались резьбой по кости и рогу, обрабатывали и шили шкуры, превращая их в самые разные вещи. Дети, слишком большие, чтобы матери носили их на спинах на охоту, играли на склонах под присмотром стариков, лазали по узким лесенкам и мостикам, не обращая ни малейшего внимания на пропасти, – несмотря на то, что тех, кто срывался, ждала неминуемая смерть. Саймон испытывал некоторый страх, глядя на их опасные развлечения, однако за весь долгий день ни один ребенок не пострадал. И, хотя многие вещи казались ему странными и дикими, он улавливал в них присутствие порядка. Жизнь здесь была стабильной и надежной, как сама гора.

Солнце пробивалось сквозь распухшие тучи, беззвучно заливая светом большой отряд всадников и вооруженных солдат, шагавших по Главному ряду в сторону Хейхолта. Яркие цвета знамен приглушали неровные тени, цокот копыт терялся в грязи разъезженной дороги, и казалось, будто храбрая армия бесшумно двигается по дну океана. Многие солдаты шли, опустив глаза, другие выглядывали из теней шлемов, словно боялись, что их кто-то узнает.

Впрочем, не у всех вид был удручающим. Граф Фенгболд, которому в ближайшее время предстояло стать герцогом, скакал во главе отряда под черно-зеленым, украшенным драконом знаменем Элиаса, а также своим собственным серебряным соколом. Длинные черные волосы Фенгболда, которые удерживала только алая лента, повязанная на лбу, спадали на спину. Он улыбался, размахивая в воздухе кулаком в латной перчатке, и его приветствовали несколько сотен зевак, выстроившихся вдоль дороги.

Сразу за ним ехал Гутвульф из Утаниата, который изо всех сил старался не хмуриться. Он также обладал титулом «граф» – и, предположительно, расположением короля, – но не сомневался, что осада Наглимунда все изменила.

Гутвульф всегда знал, что наступит день, когда его старый товарищ Элиас станет королем, а он непременно будет рядом. И вот теперь Элиас король, но все остальное складывалось совсем не так, как он представлял. Только тупой юнец Фенгболд либо слишком глуп, чтобы это заметить… либо чересчур амбициозен, и ему все равно.

Перед началом осады Гутвульф коротко подстриг седеющие волосы, и сейчас шлем свободно болтался на голове. И, хотя он по-прежнему оставался сильным и здоровым мужчиной в самом расцвете лет, иногда ему казалось, будто он усыхает внутри доспехов, становясь все меньше и меньше.

«Неужели я единственный, кому с каждым днем все больше становится не по себе? – спрашивал он себя. – Может быть, я стал слишком мягким и похожим на женщину после стольких мирных лет?»

Но это не может быть правдой. Да, во время осады две недели назад сердце отчаянно колотилось у него в груди, но причиной был восторг сражения, а не страх. Он смеялся, когда его атаковали враги, мастерским ударом длинного меча сломал спину одному из них и принимал ответные выпады, уверенно сидя в седле и управляя своим скакуном так же, как и двадцать лет назад, – даже лучше. Нет, он вовсе не стал мягкотелым, во всяком случае, не в этом смысле.

Гутвульф также знал, что не его единственного преследует растущее беспокойство. Хотя вдоль дороги собралась приветствовавшая их толпа, большинство были городскими бандитами и пьяницами. На самом деле слишком много окон, выходивших на Главный ряд Эрчестера, закрывали ставни, а из темных щелей других выглядывали горожане, которые не пожелали выйти из домов, чтобы отдать должное королю.

Гутвульф повернул голову в поисках Элиаса, и ему стало не по себе, когда он обнаружил, что на него пристально смотрят возбужденные зеленые глаза короля, и почти против собственной воли кивнул. Элиас сдержанно кивнул в ответ и с мрачным видом окинул взглядом жителей Эрчестера, вышедших его приветствовать. Элиас, которого мучила какая-то непонятная, но не слишком серьезная болезнь, покинул затянутый тентом фургон и пересел на черного скакуна всего в фарлонге или около того от городских ворот. И тем не менее он прекрасно держался в седле, скрывая от посторонних глаз недомогание. Король заметно похудел в последнее время, и теперь твердая линия его челюсти стала особенно заметна. Если не считать невероятной бледности – не особенно заметной в пятнистом свете близившегося вечера, как иногда случалось – и отстраненного сияния глаз, Элиас выглядел стройным и сильным, как и полагается королю, с победой возвращающемуся после успешной осады.

Гутвульф бросил мимолетный взгляд на серый меч с двойной гардой, висевший в ножнах у короля на боку. Проклятая штука! Как же он хотел, чтобы Элиас швырнул мерзкий клинок в глубокий колодец. Гутвульф совершенно точно знал, что с ним что-то не так. Кое-кто в толпе также почувствовал неприятные эманации меча, но только Гутвульф, который достаточно часто оказывался рядом со Скорбью, мог распознать истинный источник их беспокойства.

Впрочем, не только меч вызывал у жителей Эрчестера тревогу. Так же, как король, бодро ехавший верхом на лошади вечером, превращался в больную развалину в своем фургоне днем, успешную осаду Наглимунда нельзя было считать славной победой над его братом– узурпатором. Гутвульф знал, что даже находившиеся далеко от поля сражений горожане Эрчестера и Хейхолта пришли сюда, чтобы услышать про странную, жуткую судьбу замка и людей Джошуа. Но даже если и нет, лица, на которых читалось легкое отвращение, и склоненные головы солдат вместо победоносного ликования армии без слов говорили о том, что все совсем не так, как должно быть.

Это было больше, чем стыд, и больше обычного уныния – для него так же, как и для солдат. Они испытали страх и не могли его скрыть. Неужели король сошел с ума? Неужели навлек на их головы настоящее зло? Граф знал, что Бог не боится сражения или пролитой в небольших количествах крови, – такими чернилами написаны его намерения, так сказал один философ. Но, да проклянет их Усирис, это совсем другое дело, разве нет?

Он снова искоса посмотрел на короля и почувствовал, как внутри у него все сжимается. Элиас внимательно слушал своего советника, одетого в красное Прайрата. Безволосая голова священника болталась возле уха короля, точно покрытое кожей яйцо.

Гутвульф раздумывал о том, не следует ли убить Прайрата, но решил, что так будет только хуже, все равно что прикончить хозяина гончих, которые ждут команды возле горла жертвы. Возможно, Прайрат остался единственным, кто в состоянии контролировать короля, – если только, как часто думал граф Утаниата, сам священник, который всюду сует свой нос, не ведет Элиаса к погибели. Кто же может это знать, будь они все прокляты? Кто знает?

Возможно, в ответ на какие-то слова Прайрата Элиас обнажил зубы в улыбке и посмотрел на небольшую толпу зевак. Гутвульф видел, что у короля лицо совсем не счастливого человека.

Саймон хлопнул рукой по холодной каменной стене пещеры и испытал диковинное удовлетворение от боли.

– Истекающий кровью Усирис! – выругался он. – Усирис, истекающий кровью на Дереве!

Он поднял руку, собираясь снова врезать стене, но вместо этого уронил ее и яростно вцепился ногтями в штанину.

– Успокойся, парень, – сказал Эйстан. – Мы ничего не могли сделать.

– Я не дам им его убить! – Саймон повернулся к Эйстану, и на лице у него появилось умоляющее выражение. – Джелой сказала, что мы должны идти к Скале Прощания. Но я даже не знаю, где она находится!

Эйстан с грустным видом покачал головой.

– И вообще, что за скала такая. Я перестал тебя понимать с тех пор, как ты повалился на пол и ударился головой сегодня днем. Ты несешь какую-то околесицу. А что до тролля и риммера… что мы можем сделать?

– Я не знаю! – выкрикнул Саймон и коснулся рукой, которая еще ныла от боли, стены. Снаружи жалобно стонал ветер. – Освободить их, – сказал он наконец. – Мы можем освободить обоих, Бинабика и Слудига.

Слезы, которые он едва сдерживал все это время, вдруг исчезли, и неожиданно он почувствовал себя совершенно спокойным и очень сильным.

Эйстан собрался ему ответить, но решил промолчать, взглянув на дрожащие кулаки юноши и яркий шрам на щеке.

– Как? – спокойно спросил он. – Мы вдвоем против целой горы?

– Должен же быть какой-то способ! – яростно выкрикнул Саймон.

– Единственную веревку тролли забрали вместе с рюкзаком Бинабика. Они сидят в глубокой яме, а вокруг куча стражи.

Саймон довольно долго молчал, потом повернулся, соскользнул вниз по стене и, оттолкнув в сторону коврик из овечьей шкуры, чтобы почувствовать под собой холодный, безжалостный камень, уселся на полу пещеры.

– Мы не можем допустить, чтобы они умерли. Не можем. Бинабик сказал, что их сбросят с высокой скалы. Как тролли могут быть такими… демонами?!

Эйстан присел на корточки и принялся ножом ворошить угли в очаге.

– Я никогда не понимал язычников и им подобных, – сказал бородатый солдат. – Мне это не дано, наверное. Почему они посадили их в тюрьму, а нас оставили на свободе, да еще не забрали оружие?

– Потому что у нас нет веревки, – с горечью ответил Саймон, и его передернуло – он, наконец, начал чувствовать холод. – Кроме того, даже если мы убьем тех, кто их охраняет, что нам это даст? Тролли просто сбросят нас со скалы вместе с нашими друзьями, и никто не отнесет Шип Джошуа. – Он задумался. – Может быть, нам удастся украсть веревку?

– В темноте да еще в незнакомом месте? – с сомнением проговорил Эйстан. – Мы только разбудим стражников и получим копье в бок.

– Проклятье и грехи наши! Мы должны что-то сделать, Эйстан! Неужели мы такие трусы? Не можем же мы просто стоять и смотреть, как убивают Бинабика и Слудига. – Резкий порыв ветра вцепился в клапан палатки, и Саймон обхватил себя руками. – В самом крайнем случае я отрублю этому их Пастырю его маленькую голову. А потом пусть убивают и меня, мне плевать.

Эйстан грустно улыбнулся.

– Эй, парень, глупости ты говоришь. Сам же сказал, что кто-то должен отнести черный меч принцу Джошуа. – Он показал на завернутый в ткань Шип, лежавший у стены пещеры. – Если этого не сделать, получится, что Этельбирн и Гриммрик погибли зазря. Стыд и страшный позор. Слишком много надежд, пусть и хлипких, на него положено. – Эйстан фыркнул. – И вообще, неужели ты думаешь, что они пощадят одного из нас, если другой прикончит их короля? Из-за тебя они и со мной разберутся, – он снова поворошил угли ножом. – Вот что я тебе скажу, парень, ты еще совсем зеленый и не понимаешь, как устроен мир. Тебе не пришлось побывать на войне, как мне, ты не видел того, что видел я. Разве у меня на глазах не умирали мои товарищи с тех самых пор, как мы ушли из Наглимунда? Добрый Бог откладывает свой суд и все такое до Дня Подведения итогов. А до тех пор мы сами за себя отвечаем. – Он в возбуждении наклонился вперед. – Каждый должен стараться изо всех сил, но поступать правильно удается совсем не всегда, Саймон…

Он неожиданно замолчал и посмотрел на вход. Увидев удивление на лице солдата, Саймон резко обернулся. В пещеру кто-то вошел.

– Девчонка троллей, – тихонько прошептал Эйстан, как будто опасался, что она испугается и сбежит, точно олень.

Глаза Сисквинанамук были широко раскрыты от страха, но в твердой линии челюсти Саймон заметил решимость. Он подумал, что она, скорее, готова сражаться, чем бежать.

– Пришла позлорадствовать? – сердито спросил он.

Сисквинанамук не сводила с него жесткого взгляда.

– Помогите мне, – сказала она наконец.

– Элизия, Матерь Божия, – вскричал Эйстан. – Она умеет говорить!

Девушка отшатнулась от громкого крика Эйстана, но не отступила. Саймон встал перед ней на колени, но и так он был все равно выше бывшей невесты Бинабика.

– Ты можешь разговаривать на нашем языке?

Она мгновение смотрела на него, словно вопрос ее озадачил, а затем сотворила какой-то знак скрещенными пальцами.

– Немного, – ответила она. – Немного говорить. Бинабик учит.

– Я мог бы и догадаться, – сказал Саймон. – Бинабик пытался набить мою голову самыми разными вещами с тех самых пор, как мы встретились.

Эйстан фыркнул. Саймон махнул рукой, приглашая Сисквинанамук войти. Она шагнула от входа в пещеру и уселась рядом с ним, прислонившись спиной к стене. Снежный змей, рельефно вырезанный на камне, оказался прямо у нее над головой, точно нимб святого.

– Почему мы должны тебе помогать? – спросил Саймон. – И что ты хочешь, чтобы мы сделали?

Она непонимающе на него смотрела, и Саймон медленно повторил свой вопрос.

– Помочь Бинбиникгабенику, – ответила она наконец. – Помогите мне, помогите Бинабику.

– Помочь Бинабику, – удивленно прошипел Эйстан. – Ничего себе, это ведь из-за тебя у него проблемы!

– Как? – спросил Саймон. – Как помочь Бинабику?

– Уходить, – ответила Сисквинанамук. – Бинабик уходить из Минтахока. – Она засунула руку под толстую куртку, сшитую из шкур, и на мгновение Саймон решил, что это какой-то обман, – может быть, она поняла достаточно из того, о чем они говорили, и знает, что речь шла о спасении Бинабика? Но когда ее маленькая рука появилась снова, в ней был моток тонкой серой веревки. – Помочь Бинабику, – повторила она. – Вы помочь, я помочь.

– Милосердный Эйдон, – только и смог сказать Саймон.

– …Итак, Друкхи ее нашел.

Мегвин запела:

Мегвин поднесла руку к глазам, прикрывая их от жалящего ветра, потом наклонилась вперед и принялась поправлять цветы на могильнике отца. Ветер разметал фиалки по камням, и только несколько сухих лепестков лежало на могиле Гвитинна, находившейся рядом. Когда же снова расцветут цветы, и она сможет ухаживать за последними приютами тех, кого она так любила, как они того заслуживают? Мегвин снова запела:

Мегвин замолчала, рассеянно размышляя, знала ли она когда-то остальные слова песни. Она помнила, как няня пела ее, когда она была совсем маленькой, печальная история о народе ситхи – Мирные, так называли их ее предки. Мегвин никогда не слышала легенду, которая легла в основу баллады, и не сомневалась, что ее старая няня тоже. Это была просто грустная песня из более счастливого времени, детства в Таиге… до того, как умерли ее брат и отец.

Она встала, стряхнула грязь с черной юбки и разбросала несколько увядших цветов в траве, пробивавшейся в могильнике Гвитинна. Когда Мегвин начала подниматься по тропинке, плотно запахнувшись в плащ, чтобы защититься от ледяного ветра, она в очередной раз подумала, как было бы хорошо присоединиться к брату и отцу Ллуту здесь, на мирном склоне горы. Ей совсем нечего ждать от жизни.

Она знала, что сказал бы Эолейр. Граф Над-Муллаха напомнит ей о том, что у ее народа не осталось никого, кроме Мегвин, чтобы направлять их и вдохновлять. «Надежда, – часто спокойно повторял Эолейр, наделенный лисьим умом, – подобна ремешку на седле короля – очень тонкая штука, но, если она лопнет, мир перевернется вверх ногами».

Мысли о графе вызвали у нее столь редкую вспышку гнева. Что он понимает – что знает о смерти Эолейр, для которого жизнь – это дар богов? Он даже представить не может, как тяжело просыпаться по утрам, вспоминая, что те, кого она любила больше всего на свете, ушли навсегда, что ее народ лишился корней и наполнен злобой, и его ждет медленное унизительное уничтожение? Какой дар богов стоит серого груза боли и нескончаемого круговорота мрачных мыслей?

Эолейр, граф Над-Муллаха часто навещал ее в последнее время и разговаривал, как с ребенком. Когда-то, очень давно, Мегвин его полюбила, но ей хватало ума не рассчитывать на взимность. Высокая, как мужчина, неуклюжая и прямая в своих словах, скорее, похожая на дочь крестьянина, а не на принцессу – кто вообще мог ее любить? Но теперь, когда от дома Ллута-аб-Ллитинна остались только она и ее растерянная мачеха, Эолейр начал проявлять к ней интерес.

Впрочем, им двигали вовсе не низменные побуждения. Мегвин громко рассмеялась, и ей совсем не понравился звук собственного голоса. О боги, низменные мотивы? Только не благородный граф Эолейр. Это она ненавидела в нем больше всего остального: его бескомпромисную честь и доброту. Мегвин до смерти устала от жалости.

Кроме того, даже если – что совершенно невозможно – он решил получить выгоду для себя в эти смутные времена, что он мог бы выиграть, соединив свою судьбу с ее? Мегвин была младшей дочерью разрушенного Дома, правительницей раздробленного и почти уничтоженного народа. Эрнистирийцы превратились в дикарей, живущих в ненаселенных землях гор Грианспог, их унес в прежние первобытные пещеры разрушительный ураган, насланный на ее страну Верховным королем Элиасом и его приспешником риммером, Скали из Кальдскрика.

Так что, возможно, Эолейр прав, и она должна посвятить себя своему народу. Она последняя, в чьих жилах течет кровь Ллута, – слабая связь со счастливым прошлым, но единственная, имевшаяся у тех, кому посчастливилось спастись. Значит, она будет жить, но кто бы мог подумать, что эта необходимость станет таким тяжелым бременем.

Когда Мегвин шла по крутой тропинке, что-то мокрое коснулось ее лица, потом еще, она подняла голову и увидела крошечные белые пятнышки на фоне свинцового неба.

«Снег. – В ее застывшем сердце стало еще холоднее. – Снег в середине лета, в месяце тьягаре. Небесный Бриниох и все остальные боги действительно отвернулись от эрнистирийцев».

Чайки парили в сером утреннем небе, и их пронзительные крики эхом повторяли скрип уключин. Ритмичное поскрипывание весел было подобно нетерпеливому пальцу, который раз за разом вонзался ей в бок. Наконец Мириамель с искаженным от ярости лицом повернулась к Кадраху.

– Ты… ты предатель! – возмущенно заявила Мириамель.

Монах в изумлении уставился на нее, и его круглое лицо побледнело от тревоги.

– Что? – Кардах смотрел на принцессу, словно хотел оказаться подальше от нее, но они сидели рядом на узкой корме лодки. Ленти, мрачный слуга Стриве, недовольно посмотрел на них, продолжая грести вместе с другим слугой.

– Миледи, – начал Кадрах, – я не…

Его слабые возражения только еще больше рассердили принцессу.

– Ты думаешь, я ничего не понимаю? – вскричала она. – Да, иногда мне требуется много времени, но в конце концов я всегда добираюсь до истины. Граф назвал тебя Падрейк — и не он первый!

– Это недоразумение, миледи, – возразил монах. – Тот, другой, умирал – и его сводила с ума боль, жизнь уходила от него в Иннискриче…

– Ты свинья! Полагаю, Стриве совсем не случайно узнал, что я покинула замок, – и ему это стало известно едва ли не раньше, чем я сама приняла такое решение? Ты неплохо провел время, не так ли? Служишь сразу двум господам, верно? Сначала ты взял золото Воршевы, согласившись меня сопровождать, а потом и мое, когда мы были в пути, покупал себе один кувшин вина за другим, выпрашивал еду…

– Я бедный монах, миледи, – попытался оправдаться Кадрах.

– Луше помалкивай, ты… пьяница и предатель! Ты взял золото и у графа Стриве, я ведь права? Дал ему знать о моем появлении на острове – а я никак не могла понять, почему ты скрылся, когда мы прибыли в Ансис Пелиппе. А пока я была пленницей, чем занимался ты? Уходил из замка? Ужинал с графом? – Мириамель была так расстроена, что с трудом могла говорить. – И… ты наверняка сообщил обо мне тому, к кому нас сейчас везут, разве не так? Разве не так! Как ты можешь носить монашеские одежды? Почему Господь просто… не убьет тебя за святотатство? – она смолкла, глотая горькие слезы, и попыталась восстановить дыхание.

– Ну, а теперь, – мрачно заявил Ленти, и его единственная бровь сдвинулась к носу, – кончайте ваши крики. И не вздумайте устроить какое-нибудь безобразие!

– Заткнись! – сказала ему Мириамель.

Кадраху показалось, что у него появился шанс.

– Все верно, братец, прекрати оскорблять леди. Клянусь святым Мурфатом, я не верю…

Монах так и не сумел закончить предложение. С невнятным криком ярости Мириамель наклонилась к нему и сильно толкнула. Монах взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, и свалился в зеленые волны Эметтинского залива.

– Ты спятила? – взревел Ленти, бросив весло и вскакивая на ноги.

Кадрах скрылся под желтовато-зеленой водой.

Мириамель также поднялась на ноги и закричала. Лодка закачалась и Ленти упал на сиденье; сверкнуло лезвие его ножа, и он уронил его в воду.

– Ты, вероломный мошенник! – крикнула Мириамель и тут же взвизгнула от боли, когда Ленти схватил принцессу за руку, грубо ее сжал и заставил сесть.

– Безумная сука! – завопил Ленти.

– Пусть умрет, – задыхаясь, сказала Мириамель, стараясь вырвать руку. – Тебе не все равно?

Он протянул руку и сильно ударил ее по голове, и из глаз Мириамель снова хлынули слезы.

– Хозяин сказал, чтобы я доставил вас обоих в Наббан, безумная сука. И, если я потеряю одного из вас, мне конец, – прорычал Ленти.

Между тем Кадрах вынырнул на поверхность, он отплевывался и отчаянно дергался, словно действительно тонул. Другой слуга Стриве, широко раскрыв глаза, продолжал грести, и они оказались совсем рядом с тонувшим Кадрахом.

Монах, в глазах которого плескалась паника, увидел, что они приближаются, рванулся к лодке, но в результате его голова снова скрылась под волнами. Через мгновение он снова всплыл на поверхность, теперь уже полностью охваченный ужасом.

– Помогите! – заверещал он, отчаянно размахивая руками. – Кто-нибудь!.. Здесь что-то есть!..

– Эйдон и святые! – прорычал Ленти, перевешиваясь через борт и стараясь сохранить равновесие. – Что там еще, акулы?

Мириамель рыдала, обхватив себя руками, – ей было уже все равно. Ленти бросил монаху швартовочную веревку, но сначала Кадрах ее не увидел, он продолжал изо всех сил лупить по воде руками и ногами, но затем его рука запуталась в кольцах веревки.

– Хватай, глупец! – крикнул Ленти.

Наконец монах схватился за веревку двумя руками. Ленти подтащил его к лодке, ноги Кадраха продолжали колотить по воде, словно он превратился в лягушку. Когда Кадрах оказался рядом, второй слуга положил весло и наклонился, чтобы помочь ему выбраться из воды. После нескольких неудачных попыток и множества проклятий им удалось втащить монаха через борт. Лодка раскачивалась, Кадрах лежал на дне, извергая из себя воду.

– Сними плащ и вытри его, – приказал Ленти, когда монах немного пришел в себя. – Если он заболеет и умрет, ты будешь сама плыть до берега.

Мириамель неохотно подчинилась.

Постепенно на горизонте начали вырастать коричнево-черные холмы северо-восточного Наббана. Близился полдень, и солнце окрасило воду в яркие медные цвета. Двое мужчин гребли, лодка раскачивалась, уключины скрипели, скрипели и скрипели.

Ярость Мириамель так и не прошла, но превратилась в безнадежный гнев. Вспышка погасла, остались лишь тлеющие угольки.

«Как я могла быть такой глупой? – удивлялась Мириамель. – Я верила ему, и еще того хуже, он начал мне нравиться! Я получала удовольствие в его компании, хотя он почти всегда бывал немного пьян».

Всего несколько мгновений назад, когда она устраивалась на сиденье, Мириамель услышала, как в кармане сутаны Кадраха что-то звякнуло. Она вытащила кошелек с вышитым гербом графа Стриве, в котором лежали серебряные монеты, там даже нашлась пара золотых империалов. Столь неопровержимое доказательство его предательства на миг вернуло ее ярость. Она даже подумала, не спихнуть ли его снова за борт, но после недолгих размышлений пришла к выводу, что не испытывает гнева, необходимого для того, чтобы его убить. Более того, сейчас ее даже поразила сила собственного гнева.

Мириамель посмотрела на монаха, который лежал на дне лодки, сжавшись в комок, и спал, положив голову на сиденье рядом с ней. Рот Кадраха оставался приоткрытым, он тяжело дышал, словно даже во сне ему не хватало воздуха. Розовое лицо покраснело еще больше. Мириамель подняла руку и посмотрела на солнце сквозь пальцы. Лето выдалось холодным, но сейчас, в середине лета, солнце жарило изо всех сил.

Без раздумий она взяла край своего потертого плаща и накрыла им лоб Кадраха, защищая его лицо. Ленти, который молча наблюдал за ней, не прекращая грести, нахмурился и покачал головой. В воде, у него за плечом, Мириамель заметила, как что-то гладкое и длинное показалось на поверхности, а потом снова скрылось в глубине.

Некоторое время Мириамель наблюдала за чайками и пеликанами, летавшими над водой, потом они возвращались на берег, сильно работая огромными крыльями. Пронзительные крики чаек напомнили ей Мермунд, дом ее детства, на побережье Эркинланда.

«Там я стояла на южной стене и наблюдала за лодками, плывущими вниз и вверх по Гленивенту. С западной стены я видела океан. Я была принцессой, связанной обязательствами, которые накладывало на меня положение, однако могла иметь все что только пожелаю. И вот взгляните на меня».

Она с отвращением фыркнула, заслужив еще один недовольный взгляд Ленти.

«А теперь, когда я обрела свободу и могла бы пуститься в любые приключения, – подумала Мириамель, – я еще в большей степени стала пленницей. Я изменила облик, однако из-за предателя монаха меня легче узнать, чем при дворе. Люди, которых я никогда не видела, сдали меня, как любимую безделушку, с рук на руки. И Мермунд потерян для меня навсегда, если только…»

Ветер растрепал ее коротко постриженные волосы. Он ощущала пустоту.

«Если что? Если мой отец изменится? Он уничтожил дядю Джошуа, убил Джошуа! Почему он станет прежним? Ничто уже никогда не будет так, как было. Единственная надежда на лучшее умерла вместе с Наглимундом. Все их планы, легенды старого риммера Ярнауги, разговоры о магических мечах… и люди, которые там жили, – все исчезло. А что осталось? Если отец не изменится или не умрет, я вечно буду оставаться беглянкой.

Но он никогда не изменится. И, если он умрет, я умру вместе с ним».

Глядя на металлический блеск Эметтинского залива, Мириамель вспоминала прежнего отца, ей было три года, когда он впервые посадил ее на лошадь. Мириамель помнила этот момент так ясно, словно с тех пор прошло всего несколько дней, а не целая жизнь. Элиас с гордостью улыбался, глядя, как девочка в ужасе цепляется за спину чудовища. Она не упала, а как только он поставил ее на землю, перестала плакать.

«Неужели человек, будь он даже королем, способен устроить в своем королевстве такие ужасные вещи, как сделал мой отец? Когда-то он меня любил. Быть может, и сейчас любит – но он отравил мою жизнь. А теперь хочет отравить весь мир».

Волны, позолоченные заходящим солнцем, продолжали биться о приближавшийся берег.

Ленти и второй слуга графа вытащили весла из уключин, чтобы провести лодку между острыми скалами, торчавшими из воды со всех сторон. Когда они приблизились к берегу, вода стала прозрачнее, и Мириамель увидела, как что-то вынырнуло на поверхность недалеко от них. Промелькнуло серое блестящее тело и с громким всплеском исчезло, чтобы снова появиться с другой стороны лодки, в броске камня от них.

Ленти перехватил ее взгляд, обернулся через плечо, и его холодное лицо исказилось от страха. Он обменялся несколькими словами со своим напарником, и они стали еще энергичнее гнать лодку к берегу.

– Что это? – спросила принцесса. – Акула?

Ленти даже головы не повернул в ее сторону.

– Килпа, – коротко бросил он, изо всех сил налегая на весло.

Мириамель продолжала смотреть на воду, но видела только разбивавшиеся о берег волны.

– Килпа в Эметтинском заливе? – не веря своим ушам, переспросила принцесса. – Они не заплывают так далеко! Они обитают только на глубине.

– Только не теперь, – прорычал Ленти. – Они атакуют корабли вдоль всего побережья. Любой глупец это знает. А теперь помолчи! – Тяжело дыша, он продолжал налегать на весла. Встревоженная Мириамель продолжала смотреть на воду. Но больше ничего не тревожило ее поверхность.

Когда киль лодки наконец зашуршал по песку, Ленти и второй гребец выскочили из лодки и быстро затащили ее на берег. Они вместе перенесли Кадраха подальше от воды и бесцеремонно бросили на землю, он остался лежать, продолжая негромко стонать. Мириамель ничего не оставалось, как выбираться из лодки самостоятельно. Ей пришлось пройти по воде полдюжины шагов, высоко подняв полы монашеского одеяния.

Мужчина в черной сутане священника спускался на берег по тропинке, идущей по крутому склону. Оказавшись на берегу, он решительными шагами направился к ним по песку.

– Полагаю, это торговец рабами, которому меня должны доставить, – сказала Мириамель холодно, не спуская глаз с приближавшегося мужчины.

Ленти и его спутник ничего не ответили, с тревогой оглядывая берег.

– Эй, там! – крикнул мужчина в черном.

На фоне постепенно стихшего гула моря его голос показался громким и жизнерадостным.

Мириамель с удивлением посмотрела на мужчину и сделала несколько шагов ему навстречу.

– Отец Диниван? – неуверенно спросила она. – Неужели это вы?

– Принцесса Мириамель! – радостно воскликнул он. – Вот и вы. Я так рад. – Его широкая непритязательная улыбка сделала его похожим на мальчишку, но в курчавых волосах вокруг выбритой макушки уже виднелась седина. Он быстро опустился на одно колено, а потом поднялся и внимательно оглядел принцессу. – Издалека я бы вас не узнал. Мне сказали, что вы путешествуете, переодевшись в юношу, – получилось очень удачно. И вы перекрасили волосы в черный цвет.

Мысли Мириамель пришли в полнейший беспорядок, но она почувствовала облегчение. Из всех, кто посещал двор ее отца в Мермунде или Хейхолте, Диниван был одним из немногих настоящих друзей и неизменно говорил ей правду, когда другие предпочитали льстить, снабжал самыми разнообразными слухами и давал хорошие советы. Отец Диниван являлся старшим секретарем Ликтора Ранессина, главы Матери Церкви, но всегда оставался таким скромным и искренним, что Мириамель часто приходилось напоминать себе, что он занимает высокое положение.

– Но… что вы здесь делаете? – наконец спросила она. – Вы пришли… зачем? Чтобы спасти меня от торговца рабами?

Диниван рассмеялся.

– Я и есть торговец рабами, миледи. – Он попытался сохранять серьезное выражение лица, но у него не получилось. – Торговцы рабами, благословенный Усирис, что Стриве вам сказал? Ну, об этом позднее. – Он повернулся к охранникам Мириамель. – Вы двое. Вот печать вашего господина. – Он показал им пергамент с красным восковым оттиском внизу. – Вы можете отправляться обратно и передайте графу мою благодарность.

Ленти не слишком внимательно взглянул на печать. Он выглядел встревоженным.

– Ну, – нетерпеливо продолжал священник. – Что-то не так?

– Там килпа, – с тоской сказал Ленти.

– Они сейчас повсюду, наступили злые времена, – сказал Диниван, а потом снисходительно улыбнулся. – Но сейчас день, а вы сильные мужчины. Не думаю, что вам стоит их бояться. Вы вооружены?

Слуга Стриве выпрямился во весь рост и властно посмотрел на священника.

– У меня есть нож, – заявил Ленти.

– Охе, во стетто, – эхом отозвался его спутник на языке Пердруина.

– Ну, в таком случае, я уверен, что у вас не возникнет проблем, – ободряюще сказал отец Диниван. – И вас защитит Эйдон. – И он быстро сотворил знак Дерева, а потом снова повернулся к Мириамель. – Нам пора. Мы проведем здесь ночь, но потом нам нужно будет поторопиться. Отсюда два дня пути до Санцеллан Эйдонитиса, где Ликтор Ранессин с нетерпением ждет новостей.

– Ликтор? – с удивлением спросила Мириамель. – Но какое он имеет отношение к происходящему?

Диниван успокаивающе взмахнул рукой, а потом посмотрел на Кадраха, он лежал на боку, а его лицо закрывал мокрый капюшон.

– Скоро мы поговорим о нем и многих других вещах, – обещал Диниван. – Складывается впечатление, что Стриве сказал вам еще меньше, чем я поведал ему, – впрочем, меня это не удивляет. Он умен, как шакал. – Священник прищурился. – Что не так с вашим спутником – ведь он ваш спутник, верно? Стриве сказал, что вы путешествовали с монахом.

– Он едва не утонул, – холодно сказала Мириамель. – Я столкнула его за борт.

Одна из густых бровей Динивана поползла вверх.

– Неужели? Бедняга! Ну, в таком случае, ваш эйдонитский долг состоит в том, чтобы помочь ему подняться на ноги, – если только вы двое не намерены сделать это доброе дело? – Он повернулся к слугам, которые уже направились к лодке.

– Мы не можем, – мрачно ответил Ленти. – Должны вернуться обратно до наступления ночи.

– Я так и подумал, – сказал Диниван. – Что же, Усирис наделяет нас ношей из любви к нам. – Диниван наклонился и взял Кадраха под мышки. Сутана Динивана натянулась на широкой мускулистой спине, и он сумел посадить монаха.

Священник посмотрел на лицо Кадраха, и на его собственном появилось странное выражение.

– Но… это же Падрейк, – тихо сказал Диниван.

– Как, еще и вы? – воскликнула Мириамель. – Что этот идиот творит? Неужто он послал глашатая в каждый город от Наскаду до Варинстена?

Диниван продолжал пораженно смотреть на монаха.

– Что? – пробормотал священник.

– Стриве также его знал – именно Кадрах продал меня графу! Значит, он и вам сказал, что я отправилась в Наглимунд? – спросила Мириамель.

– Нет, принцесса, нет. – Священник покачал головой. – Я впервые узнал о том, что он с вами, когда увидел его на берегу. Мы много лет с ним не встречались. – Он задумчиво сотворил знак Дерева. – По правде говоря, я думал, что он умер.

– О, страдающий Усирис! – выругалась Мириамель. – Кто мне объяснит, что все это значит?!

– Мы должны вернуться в убежище – в такое место, где никто не сможет нам помешать. Сегодня башня маяка на вершине утеса в нашем распоряжении. – Он указал на каменную башню, стоявшую на конце мыса, к западу от того места, где они находились. – Но нам будет очень нелегко его туда доставить, если он не сможет идти.

– Я заставлю его идти самостоятельно, – мрачно обещала Мириамель.

Они наклонились и общими усилиями поставили монаха на ноги.

Башня была не такой большой, как им показалось с берега, – каменная прямоугольная кладка с деревянным настилом на последнем этаже. Дверь разбухла от океанского воздуха, но Диниван распахнул ее, и они вошли, поддерживая монаха с двух сторон. Внутреннее помещение оказалось пустым, если не считать грубо сколоченных стола и стула, а также потертого ковра, который скрутили и оставили лежать у основания каменной лестницы. Сквозь открытое окно внутрь вливался морской воздух. Кадрах, все время молчавший, пока они шли к башне, сделал пару шагов и опустился на деревянный пол, положил голову на ковер и почти сразу заснул.

– Бедняга, он совершенно измучен, – сказал Диниван, взял стоявшую на столе лампу, зажег ее от другой, уже горевшей, потом подошел и внимательно оглядел монаха. – Он изменился, возможно, это результат его злоключений.

– Он довольно долго находился в воде, – сказала Мириамель, чувствуя себя немного виноватой.

– Ну, ладно, – сказал Диниван. – Нам лучше оставить его здесь спать, а самим подняться наверх. Нам нужно о многом поговорить. Вы ели?

– Вчера вечером. – Мириамель вдруг почувствовала ужасный голод. – И мне нужна вода.

– Вы все получите, – с улыбкой ответил Диниван. – Поднимайтесь наверх. Я сниму мокрую одежду с вашего спутника, а потом присоединюсь к вам.

Комната наверху была обставлена лучше, чем внизу, здесь имелась кровать, два стула и большой сундук у стены. Дверь мягко открылась, и Мириамель увидела вход в кладовку. На сундуке стояла тарелка, накрытая платком. Мириамель подняла платок и обнаружила сыр, фрукты и три круглых каравая черного хлеба.

– Виноград, выращенный в горах Телигура, превосходен, – сказал священник, входя в дверь. – Угощайтесь.

Мириамель набросилась на еду, не дожидаясь повторного приглашения. Она взяла целый каравай и кусок сыра, затем оторвала большую кисть винограда и уселась на один из стульев. Довольный Диниван некоторое время наблюдал, как она ест, а потом исчез на лестнице. Вскоре он вернулся с кувшином, в котором что-то плескалось.

– Колодец почти пуст, но в нем осталось немного хорошей воды, – сказал священник. – Итак, с чего начнем? Вы уже, наверное, слышали про Наглимунд, не так ли?

Мириамель кивнула с полным ртом.

– Но, вероятно, вам известно не все, – продолжал Диниван. – Джошуа и несколько его соратников сумели сбежать.

От волнения Мириамель подавилась коркой хлеба. Диниван подошел к ней с кувшином, чтобы она смогла выпить воды.

– А кто сбежал вместе с ним? – спросила она, когда смогла говорить. – Герцог Изгримнур? Воршева?

Диниван покачал головой.

– Я не знаю. Наглимунд подвергся ужасным разрушениям, и спаслись совсем немногие. По северу бродит множество слухов, и выудить из них правду очень трудно, но спасение Джошуа не вызывает сомнений.

– Но как вам удалось это узнать? – спросила Мириамель.

– Боюсь, некоторыми вещами я не могу с вами поделиться – во всяком случае, пока, принцесса. Пожалуйста, поверьте, так будет лучше. Ликтор Ранессин отдает мне приказы, и я поклялся ему в верности – но даже его святейшеству я рассказываю не все. – Он ухмыльнулся. – Именно так и должно быть. Секретарь великого человека должен постоянно иметь свободу действий, даже с самим великим человеком.

– Но зачем вы велели графу Стриве прислать меня к вам? – спросила Мириамель.

– Я не знал, насколько хорошо вы понимаете, что происходит. Я слышал, что вы направлялись в Санцеллан Маистревис, чтобы поговорить с вашим дядей герцогом Леобардисом. Я не мог допустить, чтобы вы туда добрались. Вам известно, что Леобардис мертв?

– Стриве мне рассказал. – Она встала, взяла с тарелки персик и после недолгих колебаний отломила еще кусок сыра.

– Но известно ли вам, что Леобардис погиб в результате предательства? От рук собственного сына?

– Бенигарис? – Мириамель удивилась. – Но он же занял место герцога? Неужели дворянство не сопротивлялось?

– О его предательстве известно немногим, но слухов полно. И его мать, Нессаланта, его главная опора – хотя я уверен, что она подозревает о том, что сделал ее сын.

– Но, если вам известна правда, почему вы ничего не предпринимаете?! Почему Ликтор бездействует?

Диниван склонил голову, и его лицо исказила гримаса боли.

– Потому что это как раз из тех вещей, о которых я ему не рассказал, – ответил он. – Однако я уверен, что до него доходят слухи.

Мириамель поставила тарелку на кровать.

– Элизия, Мать Господня! Почему вы ему не рассказали, Диниван?

– Потому что у меня нет доказательств, более того, я не могу раскрыть свой источник. А Ликтор ничего не сможет сделать, не имея точных фактов, миледи, и лишь ухудшит и без того напряженную ситуацию. В Наббане возникли и другие серьезные проблемы, принцесса.

– Пожалуйста. – Она нетерпеливо взмахнула рукой. – Я сижу здесь в монашеском облачении, постригла волосы под мальчишку, меня со всех сторон окружают враги – за исключением вас – во всяком случае, именно такое впечатление у меня складывается. Называйте меня Мириамель. И расскажите, что происходит в Наббане.

– Я могу вам кое-что рассказать, но с остальным придется подождать. Я игнорирую не все мои секретарские обязанности: мой господин Ликтор будет рад, если вы посетите его в Санцеллан Маистревисе, и у нас будет достаточно времени, чтобы поговорить во время путешествия. – Он покачал головой. – Достаточно сказать, что люди недовольны, а безумцы, предрекавшие конец света, над которыми когда-то смеялись на улицах Наббана, теперь привлекают всеобщее внимание. Мать Церковь в осаде. – Он наклонился вперед, разглядывая свои крупные руки, словно пытался отыскать там нужные слова. – Люди чувствуют, что над ними нависла тень. И, хотя пока они не могут ее назвать, она омрачает их жизнь, и их мир стал темнее. Смерть Леобардиса – а вашего дядю очень любили, Мириамель, – потрясла его подданных, но более всего их пугают слухи: говорят, что на севере творится кое-что похуже войны и намного страшнее, чем борьба за власть между принцами.

Диниван встал и распахнул дверь, чтобы впустить внутрь больше свежего воздуха. Море внизу оставалось плоским и блестящим.

– Глашатаи конца света в общественных садах и на площадях предвещают наступление темной силы, намеренной сбросить Святого Усириса и людских королей. На площадях они кричат, что все должны склониться перед новым монархом, истинным повелителем Светлого Арда.

Диниван вернулся и встал рядом с Мириамель. И теперь она увидела следы глубокой тревоги на его лице.

– В некоторых темных местах уже начали шепотом произносить имя приближающейся расплаты. Они называют Короля Бурь.

Мириамель тяжело вздохнула. Даже полуденное солнце не могло разогнать тени, которые, казалось, столпились в комнате.

– Об этом говорили в Наглимунде, – сказала Мириамель, когда они вышли на крытую галерею и стали смотреть на воду. – Старик из Наглимунда, Ярнауга, кажется, также считал, что приближается конец света. Но я слышала не все, что он говорил. – Она повернулась, чтобы посмотреть на Динивана, и на ее худощавом лице появилась печаль. – От меня многое скрывают из-за того, что я девушка. Это неправильно – я умнее большинства известных мне мужчин!

Диниван не стал улыбаться в ответ.

– Я в этом не сомневаюсь, Мириамель, – ответил он. – На самом деле вам следует отвечать на более серьезные вызовы, чем просто быть умнее мужчин.

– Я покинула Наглимунд для того, чтобы что-то изменить, – продолжала она печально. – Ха! Я поступила очень умно, не так ли? Я рассчитывала убедить Леобардиса стать союзником дяди, а он и без того им был. А потом его убили, и от него уже не могло быть пользы для Джошуа. – Она немного прошлась вдоль периметра башни и стала смотреть на горный хребет и его обратный склон, уходивший в зеленую долину. Дальше тянулись зеленые холмы, и яркое солнце освещало траву, по которой гулял ветер, оставляя за собой рябь. Мириамель попыталась представить конец света, но не сумела. – Откуда вы знаете Кадраха? – наконец, спросила она.

– Имя Кадрах я впервые услышал от вас, – ответил Диниван. – Я знал его как Падрейка много лет назад.

– Ну, наверняка, не так и много? – Мириамель улыбнулась. – Вы не такой уж старый человек.

Священник покачал головой.

– Наверное, у меня молодое лицо, но на самом деле мне уже почти сорок – я ненамного младше вашего дяди Джошуа.

Мириамель нахмурилась.

– Ладно, много лет назад. И где вы с ним встречались?

– В разных местах. Мы были членами одного и того же… ордена, пожалуй, так его можно назвать. Но потом с Падрейком что-то случилось. Он отошел от нас, и о нем стали рассказывать не самые хорошие вещи. Складывается впечатление, что он пошел по очень дурной дорожке.

– Ну, ясное дело, – проворчала Мириамель.

Диниван с любопытством посмотрел на принцессу.

– А как получилось, что вы устроили ему неожиданное – и не слишком желанное – купание?

Мириамель рассказала ему о своем путешествии с Кадрахом, о том, что подозревала его в мелких предательских поступках, а потом о подтвердившейся большой измене. Когда она закончила, Диниван снова повел ее внутрь, и Мириамель обнаружила, что к ней вернулся голод.

– Он повел себя не лучшим образом по отношению к вам, Мириамель, но, как мне кажется, не совершил ничего ужасного, – сказал священник. – Для него еще остается надежда – и не только на спасение, на которое мы все рассчитываем. Я имел в виду, что он еще может избавиться от своих дурных привычек и пьянства. – Диниван подошел к краю лестницы и посмотрел вниз на Кадраха. По-прежнему спавший монах был накрыт грубым одеялом – руки раскинуты в стороны так, словно его только что вытащили из опасных волн. Влажная одежда висела на низких стропилах.

Диниван вернулся в комнату.

– Если бы он полностью перешел на сторону зла, то почему он остался с вами после того, как получил серебро от Стриве? – спросил священник.

– Чтобы сохранить надежду продать меня еще кому-нибудь, – с горечью ответила Мириамель. – Моему отцу, тете, торговцам детьми наракси. Кто знает?

– Может быть, – ответил секретарь Ликтора, – но я так не думаю. Я полагаю, он чувствует себя ответственным за вас – хотя это не мешает ему получать выгоду в тех случаях, когда вы, по его мнению, не можете пострадать, как в случае с хозяином Пердруина. Но, если тот Падрейк, которого я знал, не исчез полностью, он не причинит вам вреда и постарается не позволить кому-то другому вас обидеть.

– Я бы не стала на это рассчитывать, – мрачно ответила Мириамель. – Я снова начну ему доверять только после того, как звезды засияют в полдень.

Диниван внимательно посмотрел на нее, а потом сотворил в воздухе знак Дерева.

– В наши дни следует быть осторожным с подобными заявлениями, миледи. – Потом на его лице снова появилась улыбка. – Однако ваши слова про сияние звезд напомнили мне, что нам предстоит работа. Когда я готовил для вас это место, я обещал хранителю маяка, что мы зажжем его сегодня ночью. Моряки, плавающие вдоль берега, будут надеяться на его свет, чтобы избежать столкновения с камнями и благополучно добраться до причалов Басеа-са-Репра. Я намерен сделать это прямо сейчас, пока не начало темнеть. Хотите пойти со мной? – Он спустился по лестнице и вернулся с лампой.

Мириамель кивнула и последовала за ним.

– Однажды я была в Вентмуте, когда зажгли Хейфар, – ответила она. – Он показался мне огромным!

– Да, намного больше, чем наша скромная свеча, – согласился Диниван. – Будьте осторожны на лестнице, она очень старая.

В верхнем помещении башни едва хватало места для маяка, огромной масляной лампы, стоявшего посередине. На крыше башни имелось отверстие для дыма, а вокруг фитиля шла ограда, защищавшая огонь от ветра. Большой изогнутый металлический щит стоял за лампой, чтобы отражать свет в сторону моря.

– А это для чего? – спросила Мириамель, проводя пальцем по гладко отполированной поверхности щита.

– Он усиливает свет, – ответил Диниван. – Обратите внимание: он изогнут, словно чаша, это позволяет фокусировать свет и направлять его в окно… ну, как-то так. Падрейк мог бы объяснить лучше.

– Вы имеете в виду Кадраха? – недоуменно спросила Мириамель.

– Ну, раньше его называли Падрейком. Когда-то он прекрасно разбирался в механике – блоки, рычаги и все такое. Много занимался натурфилософией до того… как изменился. – Диниван поднес ручную лампу к большому фитилю и продолжал держать ее неподвижно. – Лишь Эйдон знает, сколько масла он сжигает, – продолжал священник.

Наконец, фитиль загорелся.

Щит действительно усиливал свет, хотя солнце все еще проникало внутрь сквозь распахнутые окна.

– На стене висят щипцы, – сказал Диниван, указывая на пару длинных шестов с металлическими чашами на концах. – Завтра утром нужно не забыть погасить фитиль.

Когда они вернулись на второй этаж, Диниван предложил Мириамель взглянуть на Кадраха. Она немного задержалась, чтобы взять кувшин с водой и виноград. Не было никакого смысла морить монаха голодом.

Он проснулся и теперь сидел на единственном стуле, глядя в окно на залив, ставший серо-голубым в сгущавшихся сумерках. Казалось, он погрузился в себя и сначала даже не отреагировал, когда Мириамель предложила ему поесть, но потом решил выпить воды. А еще через некоторое время принялся за виноград.

– Падрейк, – сказал Диниван, подходя ближе, – ты меня помнишь? Я отец Диниван. Когда-то мы были друзьями.

– Я тебя узнал, Диниван, – после долгой паузы ответил Кадрах. Его хриплый голос странным эхом прокатился по маленькой комнате. – Но Падрейк эк-Краннир давно мертв. Остался только Кадрах. – Монах старался не смотреть Мириамель в глаза.

Диниван не спускал с него пристального взгляда.

– Ты не хочешь разговаривать? – спросил священник. – Ты не мог совершать поступки, которые заставили бы меня думать о тебе плохо.

Кадрах поднял голову, и на его круглом лице появилась усмешка, но серые глаза наполнились болью.

– Неужели это правда? Я не мог совершить столь ужасных деяний, чтобы Мать Церковь и… другие наши друзья… приняли меня обратно? – Он горько рассмеялся и презрительно взмахнул рукой. – Ты лжешь, брат Диниван. Есть преступления, которые нельзя простить, и специальное место, приготовленное для злоумышленников. – Он мрачно отвернулся и отказался продолжать разговор.

Снаружи волны продолжали с рокотом набегать на берег и откатываться назад, словно приглушенные голоса, приглашавшие ночь.

Тиамак наблюдал, как Старый Могаиб, Роахог Гончар и другие старейшины садились в раскачивавшуюся плоскодонку. У них были мрачные лица, что вполне соответствовало духу церемонии. Ритуальные ожерелья из перьев поникли во влажной жаре.

Могаиб, неуверенно стоявший на корме лодки, оглянулся на берег.

– Не подведи нас, Тиамак, сын Тагамака, – хрипло сказал он, нахмурился и нетерпеливо убрал с глаз листья головного убора. – Расскажи тем, что живут на материке: вранны не являются их рабами. Наш народ оказывает тебе величайшее доверие.

Один из внучатых племянников помог Старому Могаибу сесть, и тяжело груженная лодка медленно поплыла по реке. Тиамак с кислым выражением посмотрел на украшенный резьбой Призывающий посох, который ему вручили. Вранны были расстроены, потому что Бенигарис, новый повелитель Наббана потребовал более высокие налоги зерном и драгоценными камнями, а также молодых сынов враннов, чтобы они служили во владениях аристократов Наббана. Старейшины хотели, чтобы Тиамак отправился туда, поговорил с ними и выразил протест против вмешательства Наббана в жизнь Вранна.

Таким образом на хрупкие плечи Тиамака возложена еще одна обязанность. Но сказал ли кто-то из враннов хоть одно доброе слово относительно его учености? Нет, они относились к нему немногим лучше, чем к безумцу, повернувшемуся спиной к Вранну и его народу, чтобы следовать обычаям людей материка, – пока им не потребовался тот, кто способен писать или говорить на языках Наббана или Пердруина. Тогда они заговорили о долге Тиамака перед своим народом.

Тиамак сплюнул с крыльца своего дома, глядя на текущую под ним зеленую воду. Он поднял лестницу и оставил ее лежать неаккуратной грудой, а не сложил как обычно. Тиамака переполняла горечь.

Впрочем, все совсем не так плохо, решил он позднее, дожидаясь, когда закипит вода в котелке. Если он попадет в Наббан, выполняя требование своих соплеменников, он сможет навестить мудрого друга, который там живет, и выяснить, что возможно, о странной записке доктора Моргенеса. Она беспокоила Тиамака уже несколько недель, однако он так и не сумел приблизиться к решению. Его послание, отправленное с почтовой птицей в Иканук Укекуку, вернулось нераспечатанным. И это тоже вызывало у него тревогу.

Птицы, которых он посылал к доктору Моргенесу, также вернулись и не принесли никаких новостей, но это тревожило Тиамака меньше, чем молчание Укекука, ведь в последней записке Моргенес сообщил, что некоторое время не сможет с ним связываться. Женщина-ведьма, живущая в Альдхорте, также молчала, как и его друг в Наббане. Однако двух последних птиц Тиамак отправил всего несколько недель назад, и ответ еще мог прийти.

«Но только не в том случае, если я уйду в Наббан, – сообразил он. – А так я не увижу ответов в течение двух месяцев».

Тут только он понял, что не знает, как поступить с птицами. У него не было достаточного запаса зерна, чтобы они дождались его возвращения, и, конечно же, он не мог взять их с собой. Значит, придется их выпустить, чтобы они сами о себе позаботились, – и надеяться, что они не улетят далеко от его маленького домика, и он сможет снова их поймать, когда вернется. А если улетят и не вернутся, что он будет делать? Тогда ему придется выучить других.

Вздох Тиамака заглушило шипение пара, вырвавшегося из-под крышки котелка. После того, как он бросил желтокорень, чтобы тот хорошенько прокипел, маленький ученый попытался вспомнить молитву для удачного путешествия, которую должен был вознести Тому, Кто Всегда Ступает По Песку, но сумел вспомнить только обрывки молитвы «Покажи-Тайные-Места-Рыб», которая не особенно подходила. Тиамак снова вздохнул. Хотя он больше не верил в богов своего народа, он считал, что молитва никогда не помешает, однако произносить следует только те, что подходят к случаю.

Размышляя на эти темы, Тиамак не забывал о проклятом пергаменте, о котором Моргенес упомянул в своем письме – или так только казалось, ведь старый доктор никак не мог знать, что он попал к Тиамаку? Следует ли взять пергамент с собой и рискнуть потерять? Нет, он должен показать его другу в Наббане и спросить совета.

Так много проблем. Они теснились у него в голове, как назойливые мошки. Он должен все тщательно обдумать – в особенности, если утром ему придется отправиться в Наббан. Он должен изучить все кусочки головоломки.

Сначала послание Моргенеса, которое он перечитывал дюжины раз в течение четырех лун – или сколько там времени прошло с того момента, как он его получил? Тиамак достал письмо из деревянной шкатулки и разгладил его, оставив пятна от испачканных желтокорнем пальцев. Впрочем, он уже давно выучил его содержание наизусть.

Доктор Моргенес писал о своих страхах относительно «… времени Звезды Завоевателя», что оказалась над ними, – что бы это ни значило, и потребуется помощь Тиамака – «… если некие ужасные вещи, на которые, как говорят, намекается в печально известной книге священника Ниссеса…» – их следует всячески избегать. Но каких вещей? «Печально известная утраченная книга…» – речь идет о «Дю Сварденвирде» Ниссеса, о чем знает любой ученый.

Тиамак засунул руку в шкатулку, вытащил аккуратный сверток и развернул свой самый ценный пергамент, который осторожно расправил на столе рядом с письмом Моргенеса. Пергамент, на который Тиамак наткнулся благодаря удаче на рынке в Кванитупуле, был исключительно высокого качества, такого Тиамак не мог себе позволить. Ржавыми коричневыми чернилами кто-то записал северные руны риммеров, но использовал архаичный язык Наббана, каким он был пять столетий назад.

Под этой непонятной поэмой было написано печатными буквами: НИССЕС.

Что же оставалось думать Тиамаку? Моргенес не мог знать, что Тиамак обнаружил страницу из почти легендарной книги – вранн никому об этом не рассказывал, – однако доктор написал, что Тиамаку предстоит важная работа, каким-то образом связанная с «Дю Сварденвирдом»!

Все его вопросы, отправленные Моргенесу и другим мудрецам, остались без ответа. А теперь он должен отправиться в Наббан, чтобы передать просьбы своего народа людям материка, однако он все равно не понимал, что все это может значить.

Тиамак вылил чай из котелка в свою третью любимую чашку – вторую в списке он уронил и разбил сегодня утром, когда Старый Могаиб и другие начали спорить у него под окном. Он приложил тонкие пальцы к теплой чашке и подул.

– Горячий чай, горячий чай, – всегда говорила его мать.

Сегодня стояла невероятная жара, и воздух был таким неподвижным и душным, что ему казалось: еще немного, и он сможет в него нырнуть и поплыть. Такая погода сама по себе еще не делала его несчастным, ведь в самые знойные дни чувство голода заметно притуплялось. Тем не менее, в воздухе было нечто, вызывавшее замешательство, словно Вранн стал раскаленным бруском металла на наковальне мира, а по нему стучал огромный молот и мог превратить его во все что угодно.

В это утро Роахог Гончар воспользовался моментом, чтобы посплетничать, пока Старому Могаибу помогали преодолеть лестницу, и сказал, что колония гантов строит новое гнездо всего в нескольких фарлонгах от реки, начинавшейся от Деревенской рощи. Прежде ганты никогда не осмеливались настолько приближаться к человеческим поселениям, и хотя Роахог, посмеиваясь, заявил, что вранны скоро сожгут гнезда, новость вызвала у Тиамака тревогу, словно был нарушен какой-то неопределенный, но важный закон.

По мере того как медленный знойный день постепенно приближался к вечеру, Тиамак пытался осмыслить требования герцога Наббана и письмо Моргенеса, но видения со строящими гнездо гантами постоянно вторгались в его мысли – их коричнево-серые челюсти постоянно щелкали, а безумные черные глаза сверкали – и Тиамак никак не мог избавиться от глупейшего ощущения, что все эти вещи каким-то образом связаны.

«Виновата жара, – сказал он себе. – Если бы только у меня был кувшин холодного пива из папоротника, дикие идеи тут же исчезли бы».

Но у него даже не хватило желтокорня, чтобы сделать еще одну чашку чая, не говоря уже о пиве из папоротника. Сердце Тиамака переполняла тревога, и ничто в широком жарком Вранне не приносило покоя.

Тиамак встал с первым утренним светом. К тому моменту, когда он приготовил и съел сухое печенье из рисовой муки и выпил немного воды, в болоте стало очень жарко. Он состроил гримасу и принялся собирать вещи. День больше подходил для купания в одном из безопасных прудов, чем для путешествия.

Впрочем, вещей у него было совсем немного. Он выбрал запасную набедренную повязку, халат и пару сандалий, чтобы носить их в Наббане, – он не хотел подтвержать мнение большинства обитателей Наббана о дикости своего народа. Во время этого путешествия ему не потребуется доска для письма, деревянная шкатулка, да и большинство других скромных вещей. Свои драгоценные книги и пергаменты он не осмелился брать с собой – не приходилось сомневаться, что он несколько раз окажется в воде еще до того, как доберется до городов обитателей материка.

Тиамак решил, что должен взять с собой пергамент Ниссеса, поэтому завернул его в двойной слой листьев и положил в кожаный мешочек, который ему подарил доктор Моргенес, когда Тиамак жил в Пердруине. Он положил мешок, Посох призыва и одежду в свою плоскодонку, а также третью любимую чашку, несколько кухонных приборов, пращу и круглые камни, завернутые в листья. Потом подвесил на пояс нож и кошелек с монетами. Больше тянуть Тиамак не мог, ему пришлось взобраться на баньян на крыше дома и отпустить на свободу птиц.

Когда Тиамак взбирался по соломенной крыше, он слышал сонный, приглушенный щебет птиц, болтавших внутри маленького домика. Он положил оставшееся зерно в четвертую – и последнюю – чашку и высыпал его на подоконник внизу. Теперь они хотя бы некоторое время после его ухода будут оставаться возле дома.

Он засунул руку в маленькую коробку с крышкой из коры и осторожно достал одну из своих птиц, красивую бело-серую голубку по имени Такая-Быстрая и подбросил ее в воздух. Она сразу расправила крылья и после нескольких взмахов уселась на ветку у него над головой. Удивленная его необычным поведением, она тихо вопросительно заворковала. Тиамак познал горечь отца, вынужденного отдать дочь чужому человеку. Но он должен был отпустить птиц, а дверь в их домик, открывавшуюся только внутрь, закрыть. В противном случае они или их забывчивые сородичи войдут внутрь и окажутся в ловушке. Тиамака не будет, чтобы их освободить, а без него они умрут от голода.

Чувствуя себя несчастным, он вытащил Красноглазика, Крабоножку и Медолюба, и вскоре они уже сидели на ветках над ним и щебетали укоризненным хором. Птицы понимали, что происходит нечто необычное, те из них, что все еще оставались внутри, нервно метались по маленькому домику, и Тиамак с трудом смог добраться до каждой. Когда он пытался достать одну из последних упрямиц, его рука задела маленький холодный комок перьев, лежавший в тени, в самом дальнем конце.

Тиамак сразу почувствовал тревогу, сжал пальцы, вытащил руку наружу и увидел одного из своих голубей, Чернилку – и сразу понял, что он мертв. С широко раскрытыми глазами Тиамак внимательно его осмотрел. Несколько дней назад он отправил Чернилку в Наббан. Очевидно, голубь пострадал в схватке с каким-то животным: он потерял много перьев, и все его тело покрывала кровь. Тиамак не сомневался, что вчера Чернилки здесь не было, значит, он прилетел ночью, несмотря на раны, из последних сил домой, где его поджидала смерть.

Тиамак почувствовал, как мир вокруг начал кружиться, а на глазах выступили слезы. Бедный Чернилка. Он был отличной птицей и летал едва ли не быстрее всех. И отличался смелостью. Бедный отважный Чернилка.

К похожей на веточку лодыжке голубя была привязана тонкая полоска пергамента. Тиамак отложил безжизненный комок перьев в сторону, достал из домика двух последних голубей, потом закрыл маленькую дверцу и зафиксировал ее специальной палочкой. Держа одной рукой маленькое тельце Чернилки, он осторожно снял пергамент и, глядя на крошечные буквы, расправил его кончиками пальцев. Послание пришло от его друга из Наббана, чей почерк Тиамак сразу узнал, несмотря на то, что он был очень мелким. Необъяснимым образом письмо осталось неподписанным.

– Куда мы идем, Бинабик? – Саймон наклонился вперед и поднес покрасневшие руки к огню.

От его висевших на соседней ели рукавиц поднимался пар. Бинабик оторвался от манускрипта, который изучал вместе с Сискви.

– Сначала мы спустимся с гор, – ответил он. – Потом нам потребуются новые указания. А теперь, пожалуйста, позволь мне их отыскать.

Саймон с трудом удержался от того, чтобы показать троллю язык, хотя на самом деле отказ Бинабика продолжить беседу не слишком его беспокоил. Саймон пребывал в хорошем настроении.

К нему возвращались силы. В конце каждого следующего дня их тяжелого путешествия по склонам Минтахока, главной горы Тролльфелса, он чувствовал себя немного лучше. Они окончательно покинули Минтахок и направились в сторону соседнего пика Сиккихок. Сегодня вечером у Саймона, впервые за все путешествие, появились другие желания, кроме как упасть на землю и заснуть, когда они остановились, чтобы разбить лагерь. Он помог отыскать хворост для костра и расчистил от снега вход в пещеру, где им предстояло провести ночь. Было приятно снова чувствовать себя самим собой. Шрам на щеке продолжал болеть, но не слишком. И помогал ему помнить.

Саймон понял, что кровь дракона его изменила. Нет, не с помощью магии, как в сказках конюха Шема, – он не стал понимать речь животных или видеть на расстоянии в сотню лиг. Ну, не совсем так. Когда сегодня снег на некоторое время прекратился, белые долины Пустошей оказались такими четкими, словно стали близкими, как складки одеяла, но уходили к темной пелене далекого леса Альдхорт. Несколько мгновений, пока он стоял, точно статуя, а ветер морозил его шею и лицо, Саймон почувствовал, что он обладает волшебным зрением. Как в те дни, когда забирался на крышу башни Зеленого ангела, чтобы взглянуть на раскинувшийся, точно ковер, Эркинланд, и ему казалось, будто достаточно протянуть руку, чтобы изменить мир.

Но совсем не такие моменты дал ему дракон. Саймон размышлял, пока сохли промокшие рукавицы, смотрел на Бинабика и Сискви, видел, как они касаются друг друга, даже когда просто сидели рядом, и их длинные беседы в те краткие мгновения, когда они обменивались взглядами. Саймон понял, что он чувствует и видит вещи совсем не так, как до Урмшейма. Теперь связи между людьми и событиями стали более понятными, как части большой головоломки – к примеру, Бинабик и Сискви. Они очень любили друг друга, однако их мир двоих постоянно входил во взаимодействие с множеством других миров: Саймона, троллей, принца Джошуа и Джелой…

«Как поразительно, – подумал Саймон, – что все является частью чего-то другого! Но, хотя мир оставался огромным и недоступным пониманию, каждая пылинка в нем боролась за продолжение собственного существования. И каждая пылинка имела значение».

Вот чему в некотором смысле научила его кровь дракона. Он не был великим; более того, был очень маленьким. Но одновременно являлся важным, как и любая точка света в темном небе, будь то звезда, что вела моряка к безопасному берегу, или та, на которую бессонными ночами смотрел ребенок…

Саймон покачал головой и подул на замерзшие руки. Идеи разбегались от него, прыгая, как мыши в открытой кладовой. Он пощупал рукавицы, но они все еще не высохли. Тогда он спрятал руки под мышками и еще немного придвинулся к костру.

– Ты уверен, что Джелой сказала «Скала Прощания», Саймон? – спросил Бинабик. – Я уже два вечера подряд читаю свитки Укекука, но он нигде не упоминает ничего подобного.

– Я повторил тебе все, что она сказала. – Саймон посмотрел на вход в пещеру, где теснились привязанные бараны, толкавшие друг друга, точно ходячие сугробы. – Я не мог забыть или перепутать. Джелой говорила через маленькую девочку, которую мы спасли, Лелет, и она сказала: «Идите к Скале Прощания. Это единственное место, где будет безопасно во время надвигающейся бури, – пусть и недолго».

Бинабик разочарованно поджал губы, потом произнес несколько быстрых слов, обращаясь к Сискви на языке кануков, и та серьезно кивнула.

– Я тебе верю, Саймон, – сказал Бинабик. – Мы слишком через многое прошли вместе. И не могу ставить под сомнение слова Джелой, она едва ли не самый мудрый человек из всех, кого я знал. Все дело в моей неспособности понять. – Он махнул маленькой рукой над разложенной перед ним шкурой. – Быть может, я захватил с собой не те рукописи.

– Ты слишком много думаешь, маленький человек, – сказал Слудиг с другого конца пещеры. – Мы с Эйстаном научили твоих соплеменников играть в «Завоевателя». Это работает почти так же хорошо, как с вашими гадальными костями, так и с настоящими костями. Иди. Поиграем, отвлекись на время от проблем.

Бинабик поднял голову, улыбнулся и махнул Слудигу рукой.

– Почему бы тебе не поиграть с ними, Саймон? – спросил тролль. – Это наверняка будет интересней, чем наблюдать за моими сомнениями.

– Я тоже размышляю, – ответил Саймон. – Я думал про Урмшейм, Игьярдука и о том, что там произошло.

– И все получилось совсем не так, как ты представлял в детстве, верно? – сказал Бинабик, снова погружаясь в изучение свитка. – Все происходит совсем не так, как поется в старых песнях, – в особенности, когда речь идет о драконах. Но ты, Саймон, вел себя отважно, как сэр Камарис или Таллистро.

Саймон почувствовал, что краснеет, ему было приятно услышать слова Бинабика.

– Я не знаю, – ответил он. – В тот момент мои действия не показались мне смелыми. Ну, а что еще я мог сделать? Но я думал совсем о другом. Я размышлял о крови дракона. Она повлияла на меня не только внешним образом. – Саймон указал на шрам и белую прядь волос. Бинабик не поднял глаз и не заметил его жеста, но Сискви увидела. Она смущенно улыбнулась, ее темные, обращенные вверх глаза изучали его, как дружелюбное, но опасное животное; а через мгновение девушка-тролль встала и отошла. – Она заставила меня по-новому посмотреть на многие вещи, – продолжал Саймон, глядя вслед Сискви. – И все время, пока ты оставался пленником в яме, я думал и мечтал.

– И о чем ты думал? – спросил Бинабик.

– Трудно объяснить, – ответил Саймон. – О мире и о том, насколько он стар. О том, какой я маленький. И что даже Король Бурь мал в некотором смысле.

Бинабик внимательно посмотрел Саймону в лицо. Карие глаза тролля оставались серьезными.

– Да, вероятно, он невелик под звездами, Саймон, – как гора невелика по сравнению с целым миром. Но гора больше нас, и, если она на нас упадет, мы будем очень мертвыми, в очень большой дыре.

Саймон нетерпеливо махнул рукой.

– Я знаю, знаю. Я не хочу сказать, что не боюсь. Просто… ну, это трудно объяснить. – Он помолчал, стараясь отыскать нужные слова. – Это как если кровь дракона научила меня другому языку, другому способу смотреть на вещи, когда я размышляю. Как можно объяснить кому-то другой язык?

Бинабик собрался ответить, но передумал и с тревогой посмотрел за плечо Саймона. Охваченный тревогой Саймон обернулся, но увидел лишь скошенную каменную стену пещеры и кусочек серого неба с белыми пятнышками облаков.

– Что-то не так? Ты плохо себя чувствуешь, Бинабик?

– Я понял, – просто сказал тролль. – Я чувствовал что-то знакомое. Дело в путанице с языками. Многие вещи переводятся по-разному, ты же понимаешь.

Он вскочил на ноги и поспешно подошел к своей сумке. Несколько троллей подняли головы, один даже начал что-то говорить, но тут же смолк – его сбило с толку застывшее выражение лица Бинабика. Через несколько мгновений тролль вернулся с другими свитками.

– Что все это значит? – спросил Саймон.

– Это язык. Точнее, различие между языками, – продолжал Бинабик. – Ты сказал: «Скала Прощания».

– Но именно такие слова произнесла Джелой, – переходя к обороне, ответил Саймон.

– Конечно. Однако свитки Укекука написаны не на том языке, на котором мы сейчас говорим. Часть скопирована из обычного наббанайского, часть – из языка кануков, что-то пришло от ситхи. Я искал «Скалу Прощания», но на языке ситхи она бы получила название «Прощальный Камень» – разница невелика, но становится решающей, когда нужно найти нужный фрагмент. А теперь подожди немного.

Он принялся быстро просматривать свитки, его губы шевелились, короткие толстые пальцы двигались от одной строки к другой. Сискви вернулась с двумя мисками супа. Одну она поставила рядом с Бинабиком, который был настолько поглощен чтением, что лишь небрежно кивнул, а другую предложила Саймону. Он не знал, чем еще заняться, поэтому с поклоном взял угощение.

– Спасибо, – сказал Саймон, не зная, следует ли ему обращаться к ней по имени.

Сисквинанамук собралась ему ответить, но остановилась, словно забыла нужные слова. Мгновение она и Саймон смотрели друг на друга, и их взаимная симпатия оказалась под угрозой из-за невозможности общения. Наконец, Сискви поклонилась в ответ, села рядом с Бинабиком и тихо задала ему вопрос.

– Чаш, – ответил тролль, – все правильно, – потом снова смолк и стал читать дальше. – Хо, хо! – наконец воскликнул он, ударив ладонью по ноге в штанах из шкуры. – Вот и ответ. Мы его нашли!

– Что? – Саймон наклонился к Бинабику.

Свиток покрывали диковинные маленькие значки и рисунки, казавшиеся следами птичек и улиток. Бинабик указал на один из символов, квадрат с закругленными углами, заполненный точками и черточками.

– Сесуад’ра, – выдохнул тролль, он произнес это слово протяжно, словно изучал его мягкую ткань. – Сесуад’ра — Прощальный Камень. Или, как сказала Джелой, Скала Прощания. Это дело рук ситхи, как я и предполагал.

– Что это такое? – Саймон смотрел на руны и ничего не мог понять, язык совсем не походил на вестерлинг.

Бинабик, прищурившись, смотрел на свиток.

– То самое место, где был нарушен договор, когда зида’я и хикеда’я – ситхи и норны – разделились и дальше каждый пошел своим путем. Это место могущества и великой скорби.

– Но где он? – нетерпеливо спросил Саймон. – Как мы можем туда пойти, если не знаем, где он находится?

– Когда-то он был частью Энки э-Шао’сэй Летнего города ситхи.

– Джирики мне о нем рассказывал, – воскликнул взволнованный Саймон. – Он показывал мне его в зеркале, которое дал мне. – Саймон принялся шарить в сумке, пытаясь отыскать подарок Джирики.

– Не нужно, Саймон, не нужно! – Бинабик рассмеялся. – Я был бы настоящим глупцом – и худшим учеником Укекука, – если бы не знал про Энки э-Шао’сэй. Он был одним из девяти легендарных городов величайшей красоты.

– В таком случае ты должен знать, где находится Скала Прощания.

– Энки э-Шао’сэй находился у юго-восточной границы великого леса Альдхорт. – Бинабик нахмурился. – Значит, это довольно далеко. Путешествие займет несколько недель. Город расположен в дальней части леса относительно нас, над равнинами Высоких тритингов. – Тут выражение его лица просветлело. – Теперь нам известна цель путешествия. Это хорошо. Сесуад’ра. – Он снова насладился звучанием слова. Я никогда там не бывал, но мне вспоминаются слова Укекука. Это странное и мрачное место, как гласит легенда.

– Интересно, почему Джелой его выбрала? – спросил Саймон.

– Возможно, другого выбора не было.

Наконец Бинабик обратил внимание на остывший суп.

День клонился к вечеру. Потрепанные соратники принца Джошуа собрались в густой роще ив и кипарисов, в овраге, поросшем мхом, который когда-то был руслом реки. Узкий ручеек – все, что осталось от полноводной реки, – медленно бежал по его середине. С обеих сторон вверх поднимались высокие склоны холмов, сильно поросшие лесом.

Они надеялись, что сумеют подняться наверх, когда сядет солнце, и занять выгодную позицию для обороны в этой заросшей долине, но сумерки уже сгущались, а их продвижение стало совсем медленным.

Либо они все правильно угадали, подумал Деорнот, и норны действительно хотят направить их в определенное место, а не убить, или им просто очень сильно везло. В течение дня в них выпустили множество стрел. Некоторые попали в цель, но ни одно из ранений не стало смертельным. Одна из стрел угодила в шлем Эйнскалдира и рассекла лоб над бровью, и в течение всего длинного дня рана кровоточила. Кожа на затылке Изорна также пострадала от стрелы, а леди Воршева получила длинную кровавую полосу на предплечье.

Как ни странно, рана не произвела на Воршеву никакого впечатления, она перевязала ее куском ткани, оторванным от подола юбки, и продолжила идти вперед без единого слова жалобы. Деорнота поразило ее мужество, но он с беспокойством подумал, что это может указывать на появление у нее опасного равнодушия к происходящему. Она и принц Джошуа упрямо не разговаривали друг с другом. Когда принц оказывался рядом с ней, она сразу мрачнела.

Джошуа, отец Стрэнгъярд и герцогиня Гутрун до сих пор не получили никаких ранений. С того самого момента как беглецы свернули в лощину и воспользовались не слишком надежной защитой деревьев, все без сил повалились на землю, а потом стали перевязывать раны. Священник занимался Тайгером, который заболел во время бегства; другие двое перевязывали Санфугола.

«Даже если норны не намерены нас убить, они совершенно определенно хотят нас остановить, – подумал Деорнот, потирая разболевшуюся ногу. – Быть может, их уже не волнует, есть ли у нас один из Великих мечей, или их шпионы уже сообщили, что у нас их нет. Но почему, в таком случае, они нас не прикончат? Неужели они собираются взять в плен Джошуа? – Попытки понять норнов ни к чему не приводили. – Так или иначе, что нам делать? Лучше пасть со стрелой в груди, чем быть плененным, или повернуться и вступить в смертельную схватку».

Но есть ли у них хоть какой-то выбор? Норны оставались далекими тенями в лесу. До тех пор, пока у них хватает стрел, белолицые преследователи могут делать с ними все что угодно. Разве по силам людям Джошуа заставить их принять сражение?

Над влажной землей быстро формировался туман, превращая деревья и камни в неясные тени, как если бы Джошуа и его люди оказались в каком-то срединном мире, между жизнью и смертью. Беззвучно, словно серый призрак, пролетела над их головами сова.

Деорнот поднялся на ноги и пошел помочь Стрэнгъярду. Принц присоединился к ним, глядя, как священник вытирает горячий лоб Тайгера своим платком.

– Как жаль… – сказал Стрэнгъярд, не поднимая головы. – Жаль, что спустился густой туман, а у нас по-прежнему совсем мало чистой воды. Даже земля стала мокрой, но нам от этого не будет никакого проку.

– Если сегодняшняя ночь будет такой же холодной и сырой, – сказал Деорнот, взяв Тайгера за руку, в которой тот сжимал платок, – мы сможем выжать нашу одежду и заполнить Кинслаг.

– Нам не следует оставаться здесь на ночь, – ответил Джошуа. – Мы должны выбраться на пригорок.

Деорнот внимательно посмотрел на принца. Его прежняя апатия исчезла – более того, глаза Джошуа снова горели. Казалось, он возвращался к жизни, когда все вокруг умирали.

– Но как, мой принц? – спросил Деорнот. – Как мы сможем протащить наши кровоточащие тела вверх по склону? Мы даже не знаем, насколько он длинный.

Джошуа кивнул.

– Тем не менее мы должны это сделать до наступления темноты. Те немногие оставшиеся у нас силы и воля к сопротивлению нам не помогут, если норны атакуют нас сверху.

К ним подошел Эйнскалдир, яростное лицо которого было покрыто засохшей кровью, и присел рядом на корточки.

– Если только они будут в пределах досягаемости. – Он покачал на руках свой топор и горько рассмеялся. – Но, если мы им покажемся, они разорвут нас на куски. В темноте они видят лучше, чем мы.

– Мы должны подняться на самый верх все вместе, – сказал принц, – как одно жмущееся друг к другу испуганное стадо. Те из нас, кто будет находиться по краям, должны завернуть руки и ноги во всю имеющуюся у нас толстую одежду. В таком случае, если они опасаются делать фатальные выстрелы, они не станут стрелять в толпу, ведь в таком случае, если они промахнутся и не попадут в того, кто пойдет впереди, они могут смертельно ранить последнего.

– Таким образом, мы создадим надежную цель, стреляя в которую невозможно промахнуться, – проворчал Эйнскалдир. – Нельзя подстрелить одного, не задев его соседа! Безумие!

Джошуа резко к нему повернулся.

– Не ты отвечаешь за жизни членов нашего отряда, Эйнскалдир. Это моя ответственность! Если ты хочешь прорываться сам, давай, вперед! А если останешься с нами, тогда помалкивай и делай то, что я скажу.

Разговоры смолкли, все дожидались ответа Эйнскалдира. Несколько мгновений он смотрел на Джошуа, его темные глаза оставались непроницаемыми, а челюсти продолжали двигаться. Потом он улыбнулся, не в силах скрыть мрачного восхищения.

– Хаджа — да, принц Джошуа, – только и сказал Эйнскалдир.

Принц положил руку Деорноту на плечо.

– Мы не можем сделать ничего другого – даже теперь, когда надежды не осталось, – как продолжать сражаться…

– Надежда еще остается, если вы ее услышите.

Деорнот повернулся, ожидая увидеть рядом герцогиню Гутрун, но голос принадлежал более старой женщине, он был низким и немного хриплым, Гутрун продолжала перевязывать арфиста Санфугола, к тому же находилась слишком далеко.

– Кто это сказал? – спросил Джошуа, отвернувшись от своих спутников и глядя в лес, одновременно вытаскивая свой изящный меч из ножен. Все вокруг молчали, с тревогой озираясь по сторонам. – Кто это сказал? – повторил принц.

– Я сказала, – спокойно ответил тот же голос. Акцент женщины, для которой вестерлинг не был родным языком. – Я не хотела застать вас врасплох. Надежда еще есть, сказала я. Я пришла к вам как друг.

– Это фокусы норнов! – прорычал Эйнскалдир, который продолжал крепко сжимать топор и крутил головой, пытаясь отыскать источник голоса.

Джошуа поднял руку, показывая, что Эйнскалдиру следует помолчать.

– Если ты друг, почему бы тебе не выйти вперед? – спросил Джошуа.

– Потому что я еще не завершила превращение и не хочу вас напугать. Твои друзья являются и моими друзьями – Моргенес из Хейхолта, Бинабик из Иканука.

Деорнот почувствовал, как волосы у него на затылке зашевелились, когда прозвучали последние слова невидимой женщины. Услышать знакомые имена посреди чащи Альдхорта!

– Кто вы? – крикнул Деорнот.

Послышался шорох в темном кустарнике. Сквозь клубившийся туман к ним приближалась странная фигура. Нет, сообразил Деорнот, две фигуры, одна большая, а другая маленькая.

– В этой части мира, – сказала та, что была выше, и в ее резком голосе отчетливо слышалась улыбка, – меня знают как Джелой.

– Валада Джелой! – выдохнул Джошуа. – Мудрая женщина. Бинабик рассказывал про вас.

– Некоторые говорят мудрая, другие – ведьма, – ответил она. – Бинабик невелик ростом, но вежлив. Однако об этом мы поговорим позднее. Становится темно.

Она не была высокой или очень крупной, но что-то в ее осанке говорило о силе. Коротко подстриженные волосы почти полностью поседели, острый нос будто смотрел на что-то внизу. Но самой впечатляющей частью облика Джелой оказались ее глаза: широко расставленные, с тяжелыми веками, в них отражался свет заходившего солнца – желтое сияние, напомнившее Деорноту сокола или сову. Они производили такое ошеломляющее впечатление, что он далеко не сразу заметил маленькую девочку, которую Джелой держала за руку.

Ей было восемь или девять лет, бледное лицо, в глазах обычного карего цвета отражалась часть необычной силы и глубины старшей женщины. Но если взгляд Джелой привлекал внимание, как стрела на натянутой тетиве, девочка смотрела в пустоту – так смотрит слепой нищий.

– Мы с Лелет намерены к вам присоединиться, – сказала Джелой, – и некоторое время вести вас за собой, если вы не против. Если вы попытаетесь подняться на эту гору, некоторые из вас погибнут. И никто не доберется до вершины.

– А что вам об этом известно? – резко спросил Изорн.

Он выглядел заметно смущенным. Впрочем, не он один.

– Вот что, – спокойно ответила Джелой. – Норны не хотят вас убивать, это очевидно, в противном случае ваш пеший отряд не сумел бы так далеко углубиться в лес. Но, если минуете гору, вы окажетесь на территории, где хикеда’я не смогут вас преследовать. И если среди вас есть те, кто им не нужен, – а у меня нет сомнений, что не все вы представляете для них ценность, раз они позволили вам пройти так далеко, – они рискнут убить тех, кем можно пренебречь, чтобы заставить вас покинуть эти склоны.

– И что вы предлагаете? – спросил Джошуа, выступив вперед, и они посмотрели друг другу в глаза. – За этими горами мы будем в безопасности, но нам нельзя туда идти? И что же нам делать: лечь и умереть?

– Нет, – спокойно ответила Джелой. – Я лишь сказала, что вам не следует подниматься на вершину горы. Но есть другие пути.

– Полететь? – прорычал Эйнскалдир.

– Ну, некоторые это могут. – Она улыбнулась тихой шутке. – Вам лишь нужно следовать за нами. – Она снова взяла девочку за руку и зашагала к краю лощины.

– Куда вы идете? – воскликнул Деорнот, который ощутил укол страха – вдруг их оставят здесь, между тем пара начала растворяться в сумеречных тенях.

– Следуйте за нами, – бросила Джелой через плечо. – Скоро стемнеет.

Деорнот повернулся и посмотрел на принца, но Джошуа уже помогал герцогине Гутрун подняться на ноги. Остальные поспешно собирали свои немногочисленные вещи, а Джошуа быстро подошел к сидевшей на земле Воршеве и протянул ей руку. Она поднялась на ноги, не обращая внимания на его руку, и с высоко поднятой головой решительно зашагала за Джелой, словно королева, возглавляющая процессию. Остальные потянулись за ней, тихонько перешептываясь.

Саймон обнаружил, что глупый гнев не хочет уходить. Они со Слудигом следовали за троллями на баранах вниз по склону, постепенно удаляясь от голых груд камней, оставшихся у них за спиной, и он чувствовал, что его мысли путаются от возмущения, и в результате он способен думать только о чем-то одном, причем не более нескольких мгновений.

Он шел быстро, хотя тело у него все еще болело и было покрыто синяками, внутри кипел гнев, а в голове метались мрачные мысли. Эйстан мертв. Еще один друг погиб. И он ничего не в силах сделать, не мог изменить реальность и даже оплакать Эйстана. И это более всего выводило его из себя: он был бессилен. Совершенно и бесповоротно.

Бледный Слудиг с запавшими глазами явно не испытывал желания разговаривать. Два обитателя равнин шли рядом по широким плоским пластам гранита, периодически преодолевая снежные сугробы, которые копыта баранов превратили в белую пену.

Казалось, подножие гор растет, чтобы их встретить. После каждого поворота тропы перед глазами у путешественников возникали новые склоны, усыпанные снегом, и всякий раз появлялось ощущение, будто они становятся больше. Сиккихок, в свою очередь, растягивался и уходил в небеса по мере того, как они спускались, неизменно становясь все выше, словно гора закончила все дела со смертными и теперь возвращалась в высокую и более привычную компанию неба и облаков.

«Я тебя не забуду, – предупредил Саймон Сиккихок, оборачиваясь на огромный каменный кинжал. Он отчаянно боролся с желанием прокричать эти слова вслух. Если прищуриться, он мог бы разглядеть каменные могильные пирамиды. – Я не забуду, что мой друг похоронен на твоих склонах. Я никогда этого не забуду».

День прошел быстро. По мере того как гора становилась больше, они начинали идти быстрее, плоские промежутки между подъемами и спусками увеличивались. Саймон начал замечать следы горной жизни, которые отсутствовали выше: семьи белых и коричневых кроликов, поедавших траву в промежутках между сугробами, соек и белок, о чем-то споривших на невысоких, гнущихся под порывами ветра деревьях. Эти свидетельства жизни на голых и безжалостных скалах должны были улучшить его настроение; вместо этого его бесцельный гнев лишь усиливался. Какое право на существование имели эти мелкие незначительные животные, когда умирают люди? Почему они так стараются: ведь ястреб, змея или стрела охотника могут в любой момент погасить слабый огонек их жизней. Мысль о бессмысленном существовании в тени смерти наполняла Саймона странно возбуждающим отвращением.

Когда наступил вечер, отряд выбрал пологий участок склона, заросший кустарником, где они и разбили лагерь, – махина Сиккихока по большей части защищала их от порывов холодного, несущего снег ветра. Саймон сбросил на землю заплечный мешок и принялся собирать хворост для костра, но остановился, чтобы проследить, как солнце соскальзывает за горы на западе – одна из которых, он знал, была Урмшеймом, скалой драконов. Горизонт заливал свет, богатый разными цветами, как розы, растущие в садах Хейхолта.

Ан’наи, ситхи, родственника Джирики, погибшего, чтобы защитить своих спутников, похоронили на Урмшейме; солдат Гриммрик, жилистый спокойный мужчина, нашел свой последний приют рядом с ним. Саймон помнил, как Гриммрик насвистывал, когда они ехали на север из Наглимунда, – то были странные звуки, одновременно раздражающие и успокаивающие. Теперь он навеки смолк. Они с Ан’наи больше никогда не увидят такого заката, который сейчас наблюдал Саймон, заката сколь прекрасного, столь и бессмысленного.

Где они теперь? В раю? Но как ситхи мог там оказаться, если они не верят в рай, – и куда, по их верованиям, они отправлялись после смерти? «Наверное, их следует считать язычниками, – подумал Саймон, – значит, они другие – однако Ан’наи был верным и отважным. Разве мог он не попасть в рай? Неужели рай настолько дурацкое место?»

Гнев, отступивший на некоторое время, вернулся. Саймон со всей силы швырнул одну из найденных веток, и она полетела вниз по склону, пока не исчезла в кустарнике.

– Пойдем, Саймон, – позвал его Слудиг, оказавшийся позади от него. – Нам потребуется твой хворост для костра. Разве ты не проголодался?

Саймон даже головы не повернул в его сторону, продолжая смотреть на краснеющее небо и скрипеть зубами от разочарования. Он почувствовал, как рука легла на его плечо, и сердито ее стряхнул.

– Пожалуйста, пойдем, – мягко сказал риммер. – Скоро будет готов ужин.

– А где Эйстан? – сквозь стиснутые зубы спросил Саймон.

– Что ты хочешь сказать? – Слудиг склонил голову набок. – Ты прекрасно знаешь, где мы его оставили.

– Нет, я хотел спросить, где настоящий Эйстан?

– О, – Слудиг улыбнулся в ставшую очень густой бороду. – Его душа в раю, вместе с Усирисом и Господом.

– Нет. – Саймон повернулся, чтобы снова посмотреть на небо, где уже начали проступать мертвенно-синие оттенки ночи.

– Что? Почему ты так говоришь? – удивился Слудиг.

– Нет, он не в раю, – заявил Саймон. – Рая нет. Как он может существовать, если все представляют его по-разному?

– Ты ведешь себя глупо. – Некоторое время Слудиг его разглядывал, пытаясь осознать мысли Саймона. – Может быть, каждый отправляется в собственный рай, – продолжал солдат и снова положил руку Саймону на плечо. – Господь знает то, что Он знает. Пойдем, посидим у костра.

– Почему Господь позволяет людям умирать без всякой на то причины? – потребовал ответа Саймон, обнимая себя руками, словно пытался удержать что-то внутри. – Если Бог так поступает, значит, Он жесток. А если не жесток, ну… тогда, Он просто ничего не может сделать. Точно старик, который сидит у окна, но у него нет сил, чтобы выйти на улицу. Он стар и глуп.

– Не говори так о Боге Отце, – сказал Слудиг, в голосе которого появился холод. – Неблагодарный мальчишка не может насмехаться над Богом. Он дал тебе дар жизни…

– Это ложь! – закричал Саймон, и глаза солдата раскрылись от удивления. Взгляды троллей, сидевших у костра, устремились к ним, как только они услышали его громкий голос. – Ложь, ложь! Какие дары? Ползать, как жук, пытаться отыскать пропитание и место для ночлега, – а потом без всякого предупреждения что-то тебя раздавит? Что за дар такой?! Совершать правильные поступки… бороться со злом – как сказано в «Книге Эйдона» – но, если ты так поступаешь, тебя ждет смерть! Как Эйстана! И Моргенеса! Плохие люди продолжают жить и богатеть, и смеяться над хорошими! Все это глупое вранье!

– Ты говоришь ужасные вещи, Саймон! – сказал Слудиг, который также заговорил громче. – Ты охвачен безумием и горем…

– Все ложь – и ты идиот, если так не думаешь! – закричал Саймон, бросая хворост к ногам Слудига.

Он повернулся и побежал вниз по горной тропе, чувствуя, как нарастает боль у него внутри, такая сильная, что он с трудом мог дышать. Он мчался по извилистой тропе, пока лагерь не исчез из вида. Саймон слышал за спиной лай Кантаки, слабый и ритмичный, словно кто-то хлопал в ладоши в соседней комнате.

Наконец он опустился на камень возле тропы и принялся тереть ладони об изношенную ткань штанов. Камень зарос мхом, ставшим коричневым от холода и ветра, однако оставался полным жизни. Саймон смотрел на него и думал о том, почему не приходят слезы, – он даже не знал, хочет ли этого.

Вскоре он услышал щелканье, поднял голову и увидел Кантаку, которая спускалась к нему по горной тропе. Нос волчицы оставался у самой земли, она искала его след. Наконец она подбежала к нему и вопросительно посмотрела, склонив голову набок. Саймон провел пальцами по густому меху у нее на боку, когда она проходила мимо. Кантака продолжила спуск вниз, и вскоре ее серая тень скрылась из вида.

– Друг Саймон. – Из-за поворота тропы появился Бинабик. – Кантака отправилась на охоту, – продолжал тролль, глядя ей вслед. – Для волка трудно целый день идти там, где я прошу. Она достойный спутник и приносит серьезную жертву ради меня.

Саймон ничего не ответил, тролль подошел к нему и присел рядом на корточки, опираясь на посох.

– Ты очень огорченный, – сказал Бинабик.

Саймон сделал глубокий вдох, а потом медленно выдохнул.

– Все ложь, – ответил он.

Бинабик приподнял бровь.

– Что значит «все»? И что превращает «все» в ложь?

– Я не думаю, что нам по силам сделать что-нибудь полезное, – ответил Саймон. – Хоть что-то улучшить. Мы все умрем.

– Да, когда-нибудь, – спокойно сказал Бинабик.

– Мы погибнем, сражаясь с Королем Бурь. И ложь утверждать, что все будет иначе. Господь не собирается нас спасать или хотя бы помогать. – Саймон взял с земли небольшой камень, швырнул его вниз, вдоль тропы, и он с грохотом скрылся в темноте. – Бинабик, мне даже не под силу поднять Шип. Какая нам польза от меча, если мы не можем им воспользоваться? Как меч – или даже три Великих меча, или как там они называются, – помогут убить такого врага, как он? Убить того, кто уже и так мертв?

– Это вопросы, требующие ответа, – сказал тролль. – Я не знаю. И с чего ты взял, что меч нужен для убийства? А даже если и так, почему решил, что убийцей должен стать кто-то из нас?

Саймон выбрал еще один камень и швырнул его вниз.

– Я и сам ничего не знаю, – сказал он. – Я всего лишь кухонный мальчишка, Бинабик. – Ему вдруг стало ужасно себя жалко. – Я просто хочу вернуться домой. – У него перехватило горло.

Тролль встал и отряхнул штаны.

– Ты не мальчишка, Саймон. Теперь ты мужчина во всех смыслах. Да, все еще молодой, но мужчина – или очень близок к тому.

Саймон покачал головой.

– Но это все равно не имеет значения. Я решил… я даже не знаю. Я думал, что все будет, как в легендах. Что мы найдем меч, и он окажется могущественным оружием, которым мы уничтожим наших врагов, и все исправится. Я даже не предполагал, что люди будут продолжать умирать! Какой же это Бог, если он позволяет умирать хорошим людям, что бы они ни делали?

– Еще один вопрос, ответить на который мне не по силам. – Бинабик улыбнулся, но осторожно – он не забывал о боли Саймона. – И я не могу тебе рассказать, во что правильно верить. Истины, ставшие нашими легендами о Богах, остались в далеком прошлом. Даже ситхи, живущие тысячелетиями, не знают, кто положил начало миру, или что – во всяком случае, ничего определенного, я так думаю. Но я могу сказать тебе кое-что очень важное…

Тролль наклонился вперед, коснулся руки Саймона и подождал, когда его юный друг поднимет на него глаза от поросшего мхом камня.

– Боги на небесах или те, что находятся в камнях, далеки от нас, и мы можем лишь гадать о том, что они хотят. – Он сжал предплечье Саймона. – Но ты и я – мы живем в то время, когда бог снова ходит по земле. И не тот, который думает о добре. Люди сражаются и умирают, строят стены и дробят камень, но Инелуки умер и вернулся: и никто до сих пор не смог этого сделать, даже ваш Усирис Эйдон. Прости меня, я не собирался богохульствовать, но разве то, что проделал Инелуки, по силам кому-то, кроме Бога? – Бинабик слегка встряхнул Саймона и заглянул ему в глаза. – Инелуки завистлив и ужасен, и мир, который он создаст, будет отвратительным местом. Перед нами стоит очень страшная и трудная задача, Саймон, – возможно, у нас мало шансов на успех, – но это не тот случай, когда можно просто сбежать.

Саймон оторвал взгляд от Бинабика.

– Именно это я и сказал, – ответил Саймон. – Как можно сражаться с богом? Он раздавит нас, как муравьев. – Еще один камень улетел в темноту.

– Может быть. Но, если мы не будем пытаться, тогда нас наверняка раздавят, как тех самых муравьев, поэтому мы не должны сдаваться. Всегда остается что-то еще, даже после наступления самых плохих времен. Мы можем умереть, но смерть одних иногда означает жизнь для других. Не слишком серьезная надежда, но в любом случае настоящая.

Тролль отошел на несколько шагов и уселся на соседний камень. Небо быстро темнело.

– Кроме того, – мрачно сказал Бинабик, – молитвы богам могут оказаться глупостью – или нет, – но одно очевидно: в проклятиях в адрес богов нет ни капли мудрости.

Саймон ничего не ответил. Некоторое время оба молчали. Наконец Бинабик разломил пополам свой посох, и на свет появилось лезвие ножа, а также флейта. Он начал с нескольких пробных нот, а потом заиграл медленную печальную мелодию. Неблагозвучная музыка эхом разносилась в темноте, и Саймону казалось, будто он слышит голос своего одиночества. Он содрогнулся, чувствуя, как ветер пробирается под потрепанный плащ. И тут же ощутил, как огнем горит шрам, оставшийся после схватки с драконом.

– Ты все еще мой друг, Бинабик? – наконец спросил он.

Тролль опустил флейту.

– До самой смерти – и после нее, Саймон-друг. – И он снова начал играть.

Когда песня флейты закончилась, Бинабик свистом подозвал Кантаку и зашагал обратно в сторону лагеря. Саймон последовал за ним.

Огонь в костре уже почти догорел, а мех с вином совершал последний из многих кругов, когда Саймон наконец набрался смелости подойти к Слудигу. Риммер на точильном камне острил наконечник копья кануков и не отрывался от своего занятия некоторое время, не обращая внимания на стоявшего рядом Саймона. Наконец, он поднял голову.

– Что? – хрипло спросил он.

– Я сожалею, Слудиг, – сказал Саймон. – Мне не следовало произносить этих слов. А ты проявил доброту ко мне.

Некоторое время риммер смотрел на него, и в его глазах Саймон увидел холодок. Затем выражение его лица смягчилось.

– Ты можешь думать все, что пожелаешь, Саймон, но не богохульствуй о Едином Боге рядом со мной.

– Я сожалею. Я всего лишь кухонный мальчишка, – пробормотал Саймон.

– Кухонный мальчишка! – Слудиг резко рассмеялся и пристально посмотрел Саймону в глаза, а потом снова рассмеялся, и теперь это получилось у него более естественно. – Ты ведь и вправду так думаешь! Кухонный мальчишка! Кухонный мальчишка, который расправляется с драконами и убивает гигантов. Взгляни-ка на себя! Ты стал выше меня, а Слудиг никогда не отличался маленьким ростом!

Саймон с удивлением посмотрел на риммера. Конечно, Слудиг сказал правду: Саймон был на пол-ладони выше риммера.

– Но ты сильный, – запротестовал Саймон. – Ты взрослый мужчина.

– А ты очень быстро им становишься. И ты сильнее, чем тебе кажется, Саймон, ты больше не мальчик. И не можешь вести себя, словно ты все еще ребенок. – Риммер оценивающе посмотрел на Саймона. – На самом деле очень опасно не тренировать тебя. Тебе повезло. Ты пережил несколько тяжелых схваток, но удача переменчива. Тебе нужно учиться владеть мечом и копьем; и я этим займусь. Эйстан бы так хотел, и нам будет чем заняться во время долгого путешествия к твоей Скале Прощания.

– Значит, ты меня простил? – спросил Саймон, смущенный словами о том, что он уже стал взрослым.

– Если я должен. – Риммер снова сел. – А теперь иди и ложись спать. Завтра нам предстоит проделать долгий путь, а потом тренировка – после того, как мы разобьем лагерь.

Саймону не понравилось, что его отправили спать, но он не хотел спорить. Ему и без того было непросто подойти к костру и поесть вместе с остальными. Он знал, что они наблюдают за ним, – вдруг он снова не справится со своим гневом.

Он улегся на постель, которую соорудил из упругих ветвей и листьев, и плотно завернулся в плащ. Саймон предпочел бы спать в пещере или вообще оказаться подальше от гор, где не будет таких сильных ветров.

Яркие холодные звезды, казалось, дрожали у него над головой. Саймон посмотрел на них с невероятно огромного расстояния, позволив мыслям беспорядочно гоняться друг за другом, а потом уснул.

Саймон проснулся от того, что тролли пели своим баранам. Он смутно помнил маленькую серую кошку, и еще ему казалось, что он попал в чью-то ловушку, но сон быстро исчезал. Саймон открыл глаза, увидел слабый утренний свет и снова их закрыл. Он не хотел вставать и видеть следующий день.

Пение, которое сопровождало звяканье упряжи, продолжалось. С тех пор как они покинули Минтахок, он уже столько раз видел этот ритуал, что мог его представить так же четко, как если бы наблюдал за ним с открытыми глазами. Тролли подтягивали подпруги, наполняли седельные сумки, а их гортанные голоса не смолкали. Время от времени они делали маленькую паузу, гладили своих скакунов, чистили густой мех, наклонялись к животному, а овцы моргали своими узкими глазами. Скоро настанет время для соленого чая, сушеного мяса и тихого веселого разговора.

Вот только сегодня не будет смеха, на третье утро после битвы с гигантами. Народ Бинабика всегда славился веселым нравом, но малая толика холода, поселившаяся в сердце Саймона, теперь коснулась и троллей. Народ, который смеялся над стужей и головокружительными пропастями на каждом повороте тропы, что-то утратил, когда на них упала загадочная тень, – впрочем, тут и сам Саймон мало что понимал.

Он сказал Бинабику правду: когда они нашли великий меч Шип, он подумал, что теперь все будет хорошо. Могущество и необычность клинка были такими осязаемыми, что он не мог не повлиять на соотношение сил в борьбе с королем Элиасом и его темным союзником. Возможно, меча самого по себе недостаточно. Возможно, в стихотворении все написано правильно, и ничего не произойдет до тех пор, пока все три меча не соберутся вместе.

Саймон застонал. Возможно, все еще хуже, и странный стих из книги Ниссеса лишен смысла. Разве люди не утверждали, что он безумец? Даже Моргенес не знал, что значит это стихотворение.

Ну, буккены выползли из-под земли, но Саймону совсем не хотелось вспоминать отвратительно верещавших копателей. С той ночи, когда они напали на лагерь Изгримнура возле монастыря Святого Ходерунда, Саймон уже не мог относиться к земле у себя под ногами как прежде. И, пожалуй, это единственное преимущество путешествия по безжалостным камням Сиккихока.

А что до упоминания в стихе гигантов, после смерти Эйстана, которая слишком ярко стояла у него перед глазами, оно казалось жестокой шуткой. Чудовищам даже не пришлось спускаться с вершины горы, Саймон и его друзья оказались настолько глупы, чем сами забрались в их владения. И все же гюне покинули высокие горы, что Саймон знал ничуть не хуже, чем все остальные. Они с Мириамель – мысль о ней вызвала у него внезапную тоску – видели гиганта в лесу Альдхорт, до которого добрались из Эрчестера всего за неделю.

Остальное не имело для него особого смысла, но ничто не казалось невозможным: Саймон не знал, кто такой Клавес и где может находиться его колокол, но складывалось впечатление, что скоро мороз захватит все вокруг. И все же на что способны три меча?

«Я держал Шип в руках, – подумал Саймон и на миг снова почувствовал могущество меча. – И в тот момент я был величайшим рыцарем… разве не так?»

Но в Шипе ли дело или в том, что он встал и отбросил страх? Если бы он поступил так же с менее могущественным мечом в руках, считался бы его поступок менее отважным? Конечно, в таком случае он бы погиб… в точности как Эйстан, как Ан’наи, Моргенес, Гриммрик… но имело ли это значение? Разве великие герои не умирают? Разве Камарис, истинный владелец Шипа, не нашел свой конец в разгневанном море?..

Мысли Саймона разбегались в разные стороны, и он почувствовал, что соскальзывает в сон, он уже почти заснул, хотя знал, что совсем скоро Бинабик или Слудиг его разбудят. Вчера оба сказали, что он стал мужчиной, ну, или почти стал. И сейчас он не хотел, чтобы его разбудили последним, как ребенка, которому позволили спать, пока взрослые ведут беседу.

Саймон открыл глаза, впуская свет, и снова застонал. Высвободившись из-под плаща, он счистил с одежды сучки и сосновые иголки, встряхнул плащ и быстро снова в него завернулся. Внезапно он понял, что не хочет даже на время расставаться со своими жалкими пожитками, поднял заплечный мешок, служивший ему подушкой, и закинул его за спину.

Утро выдалось морозным, и в воздухе кружились крупные хлопья снега. Осторожно разминая мышцы, Саймон медленно направился к костру, где Бинабик разговаривал с Сискви. Они сидели рядом, держась за руки, перед низким прозрачным пламенем. Рядом с ними стоял Шип, прислоненный к древесному пню, и его черное лезвие отражало утренний свет. Со спины два тролля были похожи на детей, которые серьезно обсуждают какую-то новую игру или дыру, которую они могли бы исследовать, и Саймону вдруг захотелось их защитить. Через мгновение, когда он понял, что они, скорее всего, обсуждают, как сохранить жизнь своему народу, пока зима не ослабила свои тиски, или как они будут сражаться с гигантами, если те их найдут, иллюзия исчезла. Они совсем не дети, и, если бы не их отвага, он бы уже был мертв.

Бинабик повернул голову, перехватил его взгляд и приветственно улыбнулся, продолжая слушать быструю речь Сискви. Саймон крякнул и наклонился, чтобы взять кусок сыра и краюху хлеба, на которые указал Бинабик – они лежали рядом на камне, – забрал еду, отошел в сторону и сел.

Солнце все еще скрывалось за Сиккихоком, оставаясь невидимым. Тень горы накрывала лагерь, но ее вершина уже сияла в лучах встававшего солнца, и Белые Пустоши раскинулись внизу в сером предутреннем сумраке. Саймон откусил кусочек черствого хлеба и принялся жевать, глядя через Пустоши в сторону далекой кромки леса у горизонта, подобной темным сливкам в ведре с молоком.

Кантака, лежавшая рядом с Бинабиком, встала, потянулась и бесшумно подошла к Саймону. Ее морда была в капельках крови животного, которое имело несчастье стать завтраком волчицы, но они быстро исчезали под ее длинным розовым языком. Она подошла к Саймону, навострив уши, словно выполняла какую-то важную миссию, но лишь позволила Саймону почесать себя, а потом свернулась в клубок рядом с ним, подставляя ему то одно место, то другое. Кантака была такой большой, что Саймон едва не упал с камня, когда она задела его боком.

Он закончил завтрак и вытащил из сумки бутылку с водой. Вместе с ней на свет появился шарф, который подарила ему Мириамель, когда они прощались перед тем, как Саймон отправился на Гору дракона. Джирики снял шарф, когда лечил его после ранений, но тщательно уложил среди немногих вещей Саймона. Теперь шарф лежал у него на руках, точно полоска неба, и Саймон почувствовал, что у него на глазах появились слезы. Где в огромном мире сейчас Мириамель? Джелой в те недолгие часы, что она провела с их отрядом, сказала, что не знает. Где в Светлом Арде сейчас путешествует принцесса? Вспоминает ли о Саймоне? И, если да, что о нем думает?

«Наверное, так: зачем я отдала мой чудесный шарф грязному кухонному мальчишке?»

Саймон насладился коротким мгновением жалости к себе. Ну, теперь он больше не простой поваренок. Как сказал Слудиг, он кухонный мальчишка, который сражался с драконом и убивал гигантов. Однако сейчас он предпочел бы быть обычным поваренком в уютной теплой кухне Хейхолта – и никем больше.

Саймон завязал на шее шарф узлом под воротником изорванной рубашки, сделал глоток воды и принялся рыться в сумке, но никак не мог найти то, что искал. Потом он вспомнил, что положил этот предмет в карман плаща, и на миг его охватила паника. Когда он станет более аккуратным? Он ведь мог потерять свое сокровище множество раз. Но, нащупав знакомые очертания сквозь ткань, он успокоился и вытащил на утренний свет зеркало Джирики.

Оно оказалось холодным как лед. Саймон протер зеркало рукавом и взглянул на свое отражение. Его борода стала гуще с того момента, когда он прошлый раз себя видел. Рыжая щетина, почти коричневая в тусклом свете, уже начала скрывать линию подбородка – однако над ней торчал все тот же нос, и на него смотрели те же голубые глаза. Он становился мужчиной, но не слишком отличался от прежнего Саймона, и эта мысль показалась ему немного печальной.

Однако борода прятала часть прыщей, что его немного обрадовало. Если не считать пары прыщей на лбу, он выглядел так, как должен выглядеть молодой мужчина. Саймон слегка повернул зеркало и посмотрел на белую прядь, появившуюся в рыжих волосах, – туда попала кровь дракона. Выглядит ли он старше благодаря этой пряди? Или более мужественным? Трудно сказать. Вьющиеся волосы спадали до самых плеч, и он решил попросить Слудига или кого-нибудь еще обрезать их покороче, как поступают многие королевские рыцари. Впрочем, стоит ли беспокоиться? Скорее всего, они погибнут от рук гигантов еще до того, как слишком длинные волосы начнут ему мешать.

Он опустил зеркальце на колени и стал смотреть в него, словно в небольшую лужицу, и рамка начала постепенно нагреваться под его пальцами. Что ему сказал Джирики? Зеркало останется всего лишь зеркалом до тех пор, пока Саймон не будет по-настоящему нуждаться в помощи Джирики? Да, именно так. Джирики говорил, что Саймон сможет связаться с ним… через зеркало? В зеркале? Через зеркало? Тут было много непонятного, но на мгновение Саймону ужасно захотелось обратиться к Джирики. Мысль пришла к нему незваной, но ему никак не удавалось от нее избавиться. Он свяжется с Джирики и попросит помощи. Король Бурь – это враг, с которым смертные не справятся сами.

«Но Короля Бурь здесь нет, – подумал Саймон, – а Джирики известно наше положение. Что я ему скажу? Что он должен бегом вернуться в горы, потому что кухонному мальчишке стало страшно и он хочет вернуться домой?»

Саймон вдруг вспомнил, как зеркало показало ему Мириамель. Принцесса находилась на корабле и смотрела на серое, затянутое тучами небо…

Он продолжал смотреть на собственное лицо в перевернутом зеркале, ему вдруг показалось, что он снова видит туманное небо, обрывки туч, плывущих по поверхности зеркала и заслоняющих его отражение. Казалось, туман уходит куда-то в сторону, и Саймон больше не мог отделить себя от отражения в зеркале. Шум лагеря начал стихать, потом и вовсе исчез, а туман превратился в плотный серый занавес, который его окружал, отсекая свет…

Серый туман постепенно рассеялся, словно пар из-под крышки котелка, и он увидел в зеркале чужое лицо. Прищуренные глаза женщины – красивой, старой и юной одновременно. Ее черты менялись, словно она смотрела на него сквозь текущую воду. Волосы, совершенно белые, были собраны под венком цветов, похожих на драгоценные камни; взгляд горел, точно расплавленное золото, глаза блестели и отражали свет, как у кошки.

Каким-то образом Саймон понял, что она очень старая, но лишь немногое говорило о ее возрасте – тонкая линия челюсти и рта, хрупкость черт, словно кожа была слишком туго натянута на костях. В глазах сияло древнее знание и память. Высокие скулы и гладкий лоб делали ее похожей на статую…

Статую?.. Мысли Саймона смешались, но он знал, что видел статую, похожую на эту женщину… видел ее лицо… видел его в… в…

«Пожалуйста, ответь мне, – сказала незнакомка. – Я прихожу к тебе во второй раз. Не пытайся игнорировать меня снова! Пожалуйста, забудь наши древние обиды, какими бы они ни были оправданными. Слишком долго злая воля стояла между нашим домом и Руяном Ве. Теперь у нас общий враг. Мне нужна твоя помощь!»

Ее голос едва слышно звучал у него в голове, словно эхо в очень длинном коридоре, тем не менее от нее исходила могучая сила – как от валады Джелой, но в некотором смысле более глубокая и гладкая, и в ней отсутствовала поддержка, которая отчетливо исходила от женщины-ведьмы. Эта женщина отличалась от Джелой так же сильно, как сам Саймон отличался от лесной женщины.

«У меня более нет той силы, какой я обладала прежде, – взмолилась женщина. – И то немногое, что у меня есть, потребуется для борьбы с Тенью на Севере – и ты должен о ней знать. Тинукеда’я! Дети Сада, пожалуйста, отзовитесь!» – на этой жалобной ноте голос женщины начал увядать.

Наступили долгие мгновения молчания, но, если ответ и прозвучал, Саймон его не услышал. Внезапно золотые глаза посмотрели на него, словно увидели в первый раз. В музыкальном голосе появилась нотка подозрения и тревоги.

«Кто ты? Смертное дитя?»

Охваченный тревогой Саймон застыл и ничего не ответил. Лицо в зеркале продолжало смотреть на него, потом он почувствовал, как что-то потянулось к нему через туман, рассеянная, но могущественная сила, подобная лучам солнца, спрятанного за тучами.

«Скажи мне, кто ты?»

Саймон попытался ответить, и вовсе не потому, что у него возникло такое желание, – просто он не мог не попытаться, когда столь убедительные слова эхом звучали в его сознании. Однако что-то ему мешало.

«Ты путешествуешь в местах, что не предназначены для тебя, – сказал голос. – Тебе здесь не место. Кто ты?»

Саймон пожал плечами, но обнаружил, что нечто мешает ему ответить столь же надежно, как пальцы, сжимающие горло. Лицо перед ним стало расплываться и испускать мертвенно-бледный свет, искажая облик красивой старой женщины. Волна холода накатила на Саймона, казалось, его внутренности превратились в черный лед.

Послышался новый голос, резкий и вызывавший дрожь.

«Кто он? Смутьян, который во все вмешивается, Амерасу».

Первое лицо исчезло окончательно, а из серых глубин зеркала начало подниматься серебряное сияние, затем появилось лицо, сплошной сияющий металл, лишенное выражения и неподвижное. Он уже видел его на Дороге Снов и сейчас ощутил все тот же мерзкий ужас. Он знал имя Утук’ку, королевы норнов, и не мог отвести взгляд в сторону. Его держали смертельной хваткой. Глаза Утук’ку оставались невидимыми в черных глубинах маски, но он чувствовал их взгляд на своем лице, как ледяное дыхание.

«Дитя человеческое вмешивается не в свои дела. – Каждое слово было резким и холодным, как сосулька. – Как и ты, внучка. Таких, как вы, не ждет ничего хорошего, когда придет Король Бурь».

Существо в серебряной маске рассмеялось, и Саймон почувствовал, как ледяные молоты начали бить по его сердцу. Ядовитый холод неумолимо поднимался вверх, от пальцев к рукам и плечам. Скоро он доберется до его лица, точно смертельный поцелуй серебристых, сверкающих, точно наст, губ…

Саймон уронил зеркальце, а потом и сам стал падать на землю. Казалось, она находилась в лиге от него, и падение будет бесконечным. Кто-то кричал. Он кричал.

Слудиг помог Саймону подняться на ноги, и теперь он стоял, раскачиваясь и тяжело дыша. Он чувствовал себя неуверенно, но отказался от помощи Слудига. Тролли собрались вокруг и о чем-то тихо переговаривались, они были явно смущены.

– Что случилось, Саймон? – спросил Бинабик, пробиваясь к нему. – Ты ранен? – Сискви, продолжавшая держать Бинабика за руку, смотрела на странного чужеземца, словно рассчитывала прочитать болезнь в его глазах.

– Я видел несколько лиц в зеркале Джирики, – ответил Саймон, которого безудержно трясло. Сискви протянула ему плащ, и Саймон с благодарностью взял его из ее рук. – Одно из них принадлежало королеве норнов. И она также меня видела, так мне кажется.

Бинабик заговорил с остальными троллями, энергично жестикулируя руками. Они повернулись и ушли обратно к костру. Крепкий Сненнек погрозил копьем небу, словно дразнил врага.

Бинабик пристально посмотрел на Саймона.

– Расскажи мне все, – попросил тролль.

И Саймон рассказал ему обо всем, что произошло, начиная с того момента, как он взял в руки зеркало. Когда он описывал первое лицо, Бинабик сосредоточенно нахмурился, но, когда Саймон закончил свой рассказ, тролль лишь покачал головой.

– Королеву норнов мы все прекрасно знаем, – поворчал Бинабик. – Именно ее лучники стреляли в меня в Да’ай Чикизе, и я не забыл об этом подарке. Но относительно второй женщины у меня большие сомнения. Ты утверждаешь, что Утук’ку назвала ее своей внучкой?

– Да, мне так кажется. И королева норнов назвала ее как-то еще. Имя, но я не могу вспомнить. – После того как Саймон начал рассказывать, то, что он видел, перестало казаться ему столь очевидным, как прежде.

– В таком случае, это кто-то из правящих домов, ситхи или норнов. Если бы Джирики был сейчас с нами, он бы моментально понял, кто это и что ее слова означают. Ты также утверждаешь, что она о чем-то кого-то просила?

– Да, мне так показалось. Но, Бинабик, Джирики сказал мне, что теперь оно стало обычным зеркалом! Что его магия исчерпана, и только в том случае, если я захочу с ним связаться… но я не пытался! Не пытался!

– Успокойся, Саймон, сейчас это необходимо. Я не сомневаюсь в твоих словах. Вероятно, Джирики сам неправильно понял природу могущества зеркала – или, что вполне возможно, многие вещи изменились с тех пор, как мы с ним расстались. В любом случае, я советую тебе оставить зеркало или хотя бы не использовать его больше. Но это всего лишь совет. Зеркало подарили тебе – и ты сам должен решать, как с ним поступить. Только, пожалуйста, помни, оно может навлечь опасность на всех.

Саймон посмотрел на зеркало, которое лежало лицом вниз на камнях. Он взял его, стер пыль, не заглядывая, а потом спрятал в карман плаща.

– Я не оставлю его, – заявил Саймон. – Это подарок. Кроме того, когда-нибудь нам понадобится помощь Джирики. – Он погладил его и почувствовал, что рамка была еще теплой. – Но до тех пор я не стану им пользоваться.

Бинабик пожал плечами.

– Это твое решение, – сказал он. – А теперь вернемся к огню, тебе нужно согреться. Завтра с рассветом мы выезжаем.

Они рано встали и вскоре после полудня добрались до озера Голубой грязи, оно раскинулось у подножия Сиккихока и казалось темно-синим зеркалом, плоским, как то, что лежало в кармане Саймона. Озеро питали два водопада, стекавшие с покрытых льдом вершин. Шум падающей воды был низким и звучным, точно дыхание богов.

Когда отряд пересек последний перевал над озером, и спокойный рокот воды усилился, тролли повели баранов на поводу. Ветер стих. Дыхание баранов и троллей облачками поднималось вверх. Саймон видел страх на лицах всех троллей.

– Что не так? – нервно спросил он, ожидая в любое мгновение услышать рев гигантов.

– Я думаю, они надеются, что Бинабик ошибся, – сказал Слудиг. – И они найдут здесь спрятавшуюся весну.

Саймон не заметил ничего необычного. Окружавшие их горы покрывал снег, на многочисленных деревьях листьев еще не было. На вечнозеленых деревьях тоже лежал снег, и они казались копьями, укутанными в вату.

Многие тролли подносили тыльную сторону ладони к груди, как если бы то, что они увидели, говорило более красноречиво, чем любые слова, произнесенные Бинабиком или его наставником Укекуком. Они пришпорили своих скакунов и двинулись дальше по узкой тропе, и Саймон со Слудигом последовали по следам копыт в речную долину. Порыв ветра принес новое облако снега с Сиккихока.

Они остановились в огромной пещере на северо-западном берегу озера. Пещеру окружали утоптанные тропинки, массивные каменные жаровни, полные замерзшего пепла, указывали на поколения троллей, разбивавших здесь свой лагерь. Очень скоро веселое пламя костра – самое большое с тех пор, как они покинули Минтахок, ярко пылало на берегу озера, а когда наступила ночь, и на небе начали зажигаться звезды, пламя начало отбрасывать гигантские тени на каменистые склоны гор.

Саймон сидел рядом с костром и натирал маслом сапоги, когда к нему подошел Бинабик. По просьбе тролля Саймон натянул сапоги, взял горящую ветку из костра и последовал за ним в темноту. Они прошли вдоль подножия горы около фарлонга, потом по берегу озера, пока не оказались возле другой пещеры, высокий вход в которую почти полностью скрывали ели. Изнутри доносился странный свистящий звук. Саймон с беспокойством нахмурил брови, но Бинабик только улыбнулся и жестом предложил ему следовать за собой, отодвинув посохом низкую ветку, чтобы высокий Саймон мог войти, не касаясь факелом деревьев.

В пещере сильно пахло животными, но запах был знакомым. Саймон поднял факел повыше, чтобы свет добрался до дальней части пещеры, – на них смотрели шесть лошадей, которые нервно заржали. Пол пещеры устилала сухая трава.

– Как все хорошо получилось, – сказал Бинабик, входя в пещеру вслед за Саймоном. – Я опасался, что лошади могли сбежать или что им не хватит пищи.

– Это наши лошади? – спросил Саймон, осторожно подходя к ним. Ближайшая кобыла фыркнула и отступила на шаг, а Саймон протянул к ней руку, чтобы она ее понюхала. – Да, похоже, это они.

– Конечно. – Бинабик рассмеялся. – Мы, кануки, никогда не убиваем лошадей. Мой народ поместил их сюда, где они находились в безопасности, когда всех нас отвели наверх. Кроме того, мы используем это место для наших баранов, когда им приходит время рожать или погода становится слишком холодной. Теперь, друг Саймон, тебе больше не придется ходить пешком.

Погладив ближайшую лошадь, которая, пусть и неохотно, стерпела ласку, но не стала отодвигаться в сторону, Саймон почти сразу заметил серо-черную кобылу, на которой приехал сюда из Наглимунда. Он направился к ней, жалея, что ему нечем ее угостить.

– Саймон, – позвал Бинабик. – Лови!

Он повернулся и успел поймать что-то твердое, что слегка рассыпалось у него в руке.

– Соль, – сказал Бинабик. – Я принес ее с собой из Минтахока. По одному куску для всех. Бараны очень любят соль, полагаю, лошади тоже.

Саймон предложил угощение серо-черной кобыле. Она взяла его, и ее губы пощекотали ладонь Саймона. Он погладил ее сильную шею, чувствуя, как она дрожит под его пальцами.

– Я не помню ее имя, – печально признался Саймон. – Эйстан мне говорил, но я забыл.

Бинабик пожал плечами и принялся раздавать соль другим лошадям.

– Я рад снова тебя видеть, – сказал Саймон кобыле. – Я дам тебе новое имя. Как тебе такое: Искательница дома или просто Искательница?

Казалось, имена не имели особого значения для лошади, она лишь махнула хвостом и ткнулась в карман Саймона, рассчитывая отыскать там еще соль.

Саймон и Бинабик вернулись к огню, кангканг уже вовсю ходил по кругу, и тролли, раскачиваясь возле костра, пели. Когда они подошли, Сискви шагнула к Бинабику, взяла его за руку и молча положила голову в капюшоне на плечо. Со стороны казалось, что тролли отлично проводят время, но вблизи Саймон увидел, что выражения на их лицах говорили совсем о другом.

– Почему они выглядят такими печальными, Бинабик? – спросил Саймон.

– У нас в Минтахоке говорят… – начал тролль. – «Скорбь для дома». Когда мы теряем кого-то из нашего народа на тропе, мы хороним его там, где он погиб, но опечалимся о нем и плачем только после того, как сами оказываемся в безопасности своих пещер. Девять наших соплеменников остались на склонах Сиккихока.

– Но ты сказал «скорбь для дома». Вы еще не вернулись домой, – заметил Саймон.

Бинабик тряхнул головой, а потом ответил на произнесенный очень тихо вопрос Сискви и только после этого снова обратил внимание на Саймона.

– Эти охотницы и пастухи готовятся к приходу остальных кануков. Сейчас гонцы передают всем нашим соплеменникам, что в горах стало небезопасно, а весна не приходит. – Бинабик устало улыбнулся. – Они уже дома, друг-Саймон.

Бинабик похлопал Саймона по руке, потом они с Сискви подошли к огню и присоединились к хору. В огонь бросили новый хворост, пламя взметнулось еще выше, и Саймону показалось, что вся речная долина засияла оранжевым светом. Погребальные песни кануков эхом разносились над неподвижной водой озера, перекрывая даже громкий голос ветра и шум водопадов. Саймон отправился на поиски Слудига и нашел риммера рядом с костром, Слудиг завернулся в плащ и держал перед собой полный мех с кангкангом. Саймон сел рядом, сделал большой глоток из меха, протянутого риммером, и некоторое время хватал ртом холодный воздух. Потом он вытер тыльной стороной ладони рот и вернул мех.

– Я тебе рассказывал про Скипхавен, Саймон? – спросил Слудиг, глядя на огонь и раскачивавшихся троллей. – Ты не видел настоящей красоты, если тебе не довелось наблюдать за девушками, что собирают омелу с мачты «Сотфенгселя», похороненного корабля Элврита. – Он сделал глоток из меха и вновь передал его Саймону. – О, милосердный Господь, я надеюсь, что у Скали из Кальдскрика осталось достаточно гордости, чтобы ухаживать за могилами кораблей в Скипхавене. Да сгниет он в аду.

Саймон сделал еще два больших глотка из меха, постаравшись, чтобы Слудиг не заметил, как он поморщился. У кангканга был отвратительный вкус, но зато он согревал.

– Скали – это тот, кто захватил земли герцога Изгримнура? – спросил Саймон.

Слудиг посмотрел на него затуманенным взором. Он уже некоторое время отдавал должное меху.

– Так и есть, – ответил риммер. – Предатель с черным сердцем, сын волчицы, настоящая падаль. Пусть он сгниет в аду. Теперь это кровная месть. – Риммер задумчиво потянул себя за бороду и посмотрел на звезды. – Кровная месть по всему миру.

Саймон вслед за Слудигом посмотрел на небо и увидел, что тучи, идущие с северо-запада, закрывают звезды. На мгновение ему показалось, будто он видит, как темная рука Короля Бурь отсекает свет и тепло. Саймон содрогнулся, поплотнее завернулся в свой плащ, но холод не уходил. Он снова потянулся к меху. Слудиг продолжал смотреть на небо.

– Мы такие маленькие, – сказал между глотками Саймон.

Казалось, теперь вместо крови в его венах течет кангканг.

– Как и звезды, кюнди-манни, – пробормотал Слудиг. – Но каждая должна оставаться такой яркой, какой только может. Выпей еще глоток.

Позднее – на самом деле Саймон не мог точно сказать, сколько прошло времени или что произошло со Слудигом, – оказалось, что он сам сидит на бревне рядом с огнем, Сискви с одной стороны, бородатый пастух Сненнек – с другой. Они все держались за руки, и Саймон напомнил себе, что он должен быть осторожен с маленькими шершавыми ладонями, которые сжимал. Все тролли вокруг раскачивались, и он вместе с ними. Они пели, и, хотя Саймон не понимал слов, он присоединился к ним, слушая, как они направляют свой храбрый рев в ночное небо, и чувствовал, что сердце стучит у него в груди подобно барабану.

– Неужели мы должны уйти сегодня? – спросил Саймон, пытаясь удержать седло на месте, пока Слудиг подтягивал подпругу в темной пещере, служившей конюшней. За стеной из елей начинался рассвет.

– Я посчитал, что это будет правильно, – сказал Бинабик, его голос звучал приглушенно, а голова скрывалась за седельными сумками, которые он проверял. – Клянусь костями Чукку! Почему я не подождал, когда мы выйдем на свет? Мы словно охотимся за белыми горностаями в глубоком снегу.

– Я бы предпочел еще денек отдохнуть, – признался Саймон.

На самом деле он чувствовал себя вполне прилично, если учесть, сколько вчера выпил, но, если не считать легкого покалывания в висках и некоторой слабости в руках и ногах, все было неплохо.

– Я тоже. Как и – вне всякого сомнения – Слудиг… – ответил тролль. – О! Киккасут! Здесь что-то острое!

– Держи крепче проклятую штуку! – прорычал Слудиг, когда седло вырвалось из рук Саймона.

Лошадь недовольно заржала и успела шагнуть в сторону, прежде чем Саймон подхватил седло.

– Но ты и сам должен понимать, – продолжал Бинабик, – что мы не знаем, сколько нам потребуется времени, чтобы преодолеть Пустоши. Если зима будет продолжать свое наступление, нам лучше сделать это как можно быстрее. Наверняка кто-то станет рассказывать о нашем возвращении тем, у кого нет к нам добрых чувств. Нам неизвестно, кому из отряда охотников удалось пережить Урмшейм. Полагаю, они видели Шип. – Он похлопал по ножнам меча, который был прикреплен к задней части седла Саймона.

Напоминание об Ингене Джеггере заставило желудок Саймона – а он чувствовал себя не лучшим образом после утренней трапезы, состоявшей из сушеной рыбы, – сжаться. Ему совсем не хотелось думать об ужасном королевском охотнике в шлеме с оскаленными зубами, который преследовал его, как мстительный призрак.

«Пожалуйста, Господи, – подумал Саймон, – пусть он погиб на горе дракона. Нам и без него хватает врагов, а такой, как он, определенно будет лишним».

– Пожалуй, ты прав, – мрачно ответил Саймон. – Но мне это не нравится.

– Как там говорил Эйстан? – спросил, выпрямляясь, Слудиг. – Теперь ты понимаешь, что значит быть солдатом?

– Да, он часто это повторял, – печально сказал Саймон.

Сисквинанамук и остальные тролли уже собрались, когда Саймон и его спутники привели оседланных лошадей. Мужчины и женщины кануки разрывались: с одной стороны, им следовало проверить, все ли они взяли с собой, а с другой – их завораживали лошади, ноги которых были длиннее, чем сами охотницы и пастухи. Поначалу лошади нервно переминались с ноги на ногу, когда маленькие люди поглаживали их, но тролли много знали после столетий использования баранов в качестве скакунов, лошади очень скоро успокоились и теперь лишь выдыхали облачка теплого воздуха, пока кануки ими восхищались.

Наконец Сискви призвала всех к порядку, а потом заговорила на языке троллей, обращаясь к Саймону и Слудигу. Бинабик улыбнулся.

– Сисквинанамук прощается с вами от лица кануков Минтахока и наших Пастыря и Охотницы. Она говорит, что народ кануков видел в последние дни много нового, и, хотя мир меняется к худшему, не все перемены были такими уж плохими. – Он кивнул Сискви, и она обратилась к Слудигу.

– Прощай, риммер, – перевел Бинабик. – Ты самый добрый крухок из всех, о которых она слышала, и никто из тех кануков, что стоят здесь, тебя больше не боится. Скажи своим Пастырю и Охотнице… – он улыбнулся, вероятно, представил, как отреагирует Изгримнур на любой из этих титулов, – … что кануки также смелый народ, но еще и справедливый, и нам не нравятся бессмысленные сражения.

Слудиг кивнул.

– Я обязательно это скажу.

Затем Сискви повернулась к Саймону.

– А ты, Снежная Прядь, не бойся. Сискви расскажет всем канукам Минтахока, потрясенным историей о том, как ты победил дракона, и о твоей отваге, которую она видела собственными глазами. И все остальные поступят так же. – Бинабик послушал еще немного и ухмыльнулся. – И еще она просит тебя быть осторожным с ее нареченным – то есть со мной – и использовать собственную отвагу, чтобы уберечь его. Она просит об этом во имя вашей новой дружбы.

Саймон был тронут.

– Скажи ей, – медленно заговорил он, – что я буду защищать ее нареченного, который стал моим другом, до самой смерти и даже после нее.

Бинабик перевел его слова, и Сискви пристально и серьезно посмотрела на Саймона. Когда Бинабик замолчал, Сискви гордо поклонилась обоим. Остальные кануки подходили и прикасались к тем, кто собирался уйти, словно хотели отправить вместе с ними частичку себя. Саймон оказался в окружении маленьких черноволосых голов, и ему снова пришлось напомнить себе, что тролли не дети, а смертные мужчины и женщины, которые любили, сражались и умирали так же отважно, как любой рыцарь Эркинланда. Мозолистые пальцы сжимали его руку, и он услышал много слов, смысла которых не сумел понять.

Сискви и Бинабик отошли в сторону от остальных, к пещере, где они ночевали. Затем Сискви быстро нырнула внутрь и вернулась с длинным копьем, древко которого было густо покрыто резьбой.

– Вот, – сказала она. – Оно потребуется тебе там, куда ты направляешься, любимый, и оно будет длиннее, девять раз по девять дней, прежде чем ты вернешься. Возьми его. Я знаю, что мы снова будем вместе – если Боги будут к нам добры.

– И даже если нет. – Бинабик попытался улыбнуться, но не сумел. Он взял копье и прислонил его к камню у входа в пещеру. – Когда мы снова увидимся – пусть никакие тени не омрачат встречу. И ты всегда будешь в моем сердце, Сискви.

– Обними меня, – тихо сказала она, и они шагнули друг к другу. – В этом году озеро Голубой грязи так и осталось холодным.

– Я вернусь… – начал Бинабик.

– Никаких разговоров. У нас уже не осталось времени.

Их лица сблизились, капюшоны их скрыли – так они стояли довольно долго, и оба дрожали.

Говорят, что во всем Светлом Арде самые глубокие тайны прячутся в Эрнистире. Нет, дело не в том, что земля там скрыта, как легендарный Тролльфелс за ледяной стеной Белых Пустошей, или страна враннов, окруженная предательскими болотами. Секреты Эрнистира спрятаны в сердцах людей или под солнечными лугами, глубоко под землей.

Из всех смертных людей эрнистирийцы лучше всех знали и любили ситхи. Они многому у них научились – впрочем, умения, которыми они овладели, теперь упоминаются только в старых балладах. Они также торговали с ситхи, и в результате в Эрнистире появились такие удивительные вещи, до которых было далеко лучшим кузнецам и ремесленникам имперского Наббана. В ответ эрнистирийцы предлагали своим бессмертным союзникам плоды земли – черный, точно ночь, малахит, иленит и сияющие опалы, сапфиры, киноварь и мягкое блестящее золото – тяжким трудом добытые в туннелях горы Грианспог.

Ситхи ушли, полностью исчезли с лица земли, так думали люди. Но некоторые эрнистирийцы знали правду. Прошли столетия с тех пор, как Светлые бежали из своего замка Асу’а, оставив последний из Девяти городов смертным. Большинство людей забыли о ситхи или представляли их только сквозь искажающую вуаль старых историй. Но среди эрнистирийцев, открытых, но склонных к тайнам людей, все еще оставались те, что помнили и заглядывали в темные дыры, которых было полно в Грианспоге.

Эолейр не слишком любил пещеры. Детство он провел на лугах и пастбищах западного Эрнистира, в месте слияния двух рек – Иннискрич и Куимны. Граф Над-Муллаха, он правил этими территориями; позднее, на службе короля, Ллут-аб-Ллитинна, совершал путешествия во все крупнейшие города и дворы Светлого Арда, доносил желания Эрнистира под светильники и небеса всех наций.

Таким образом, хотя его отвагу никто не ставил под сомнение, и его клятва королю Ллуту означала, что он должен следовать за его дочерью Мегвин даже в гибельный огонь, если к этому призывал долг, он не испытывал особого удовольствия, когда оказалось, что он и его люди вынуждены жить в глубине могучего Грианспога.

– Да укусит меня Багба! – выругался Эолейр.

Капля горячей смолы упала ему на рукав и успела обжечь руку сквозь тонкую ткань, пока он не погасил ее. Факел искрился и дымил, и Эолейр знал, что скоро он погаснет. Он подумал, не зажечь ли новый, но в таком случае им бы пришлось возвращаться; а он еще не был к этому готов. Он прикинул риск застрять где-нибудь в незнакомом туннеле без света, в глубинах земли, а потом снова выругался, но уже совсем тихо. Не будь он таким торопливым идиотом, он не забыл бы прихватить с собой огниво. Эолейр не любил совершать такие ошибки. Если делать это часто, удача обязательно от тебя отвернется.

Потушив рукав, он обратил свое внимание на разветвление туннеля и стал смотреть на пол, в тщетной надежде найти какую-то подсказку. Так ничего и не обнаружив, он раздраженно прошипел:

– Мегвин! – и услышал, как его голос теряется в темноте, эхом пролетая по туннелям. – Миледи, где вы?

Эхо умерло. Эолейр молча стоял с догоравшим факелом в руках, не понимая, что делать дальше.

Он уже знал, что Мегвин хорошо ориентировалась в подземном лабиринте, и, вероятно, ему не стоило беспокоиться. Конечно, здесь, на такой глубине, не могло быть медведей или других животных, в противном случае они бы уже появились. Потрепанные остатки граждан Эрнисдарка провели две недели в глубине горы и теперь строили убежище для бездомных людей среди костей земли. Впрочем, тут имелись и другие опасности помимо диких зверей, которых следовало бояться; Эолейр не мог так легко забыть об опасности. Высоко в горах бродили странные существа, не говоря уже о таинственных смертях и исчезновениях в этих местах еще до того, как армия Скали из Кальдскрика пришла сюда по поручению короля Элиаса, чтобы подавить восстание эрнистирийцев.

К тому же здесь им грозили и другие, более прозаичные опасности: Мегвин могла упасть и сломать ногу или свалиться в подземное озеро. Или переоценить собственное знание пещер и заблудиться в темноте – и умереть от голода.

Однако ему ничего не оставалось, кроме как идти дальше. Он решил пройти еще немного вперед, а потом ему придется повернуть обратно, пока факел не догорел. Тогда, к тому времени, когда его окутает мрак, он сможет докричаться до пещер, в которых поселилась большая часть беженцев из Эрнистира.

Эолейр зажег второй факел от тлевших остатков первого, потом углем сгоревшего факела оставил знак рунами на стене у развилки с символом Над-Муллаха. После коротких колебаний выбрал более широкий коридор и зашагал вперед.

Этот туннель, как и тот, что он покинул, когда-то являлся частью рудников, которых было немало в Грианспоге. Здесь туннель проходил сквозь сплошную скалу, и Эолейр подумал о невероятно тяжелом труде строителей, пробивших туннели в толще горы. Эолейр смотрел на деревянные опоры, сделанные из стволов огромных деревьев, и не мог не восхищаться поразительной героической работой давно исчезнувших людей – предков самого Эолейра и Мегвин – они сумели пройти сквозь скалы, чтобы добыть множество красивых вещей и вынести их к свету.

Старый туннель стал уходить вниз, и неровный свет факела озарял странные тусклые пометки на стенах. Эти туннели были давно заброшены, но даже сейчас возникало ощущение, что они ждут скорого возвращения своих хозяев. Стук сапог Эолейра по полу казался громким, как биение сердца Бога, и граф Над-Муллаха не мог не подумать о Черном Куаме, властелине подземелий. Бог земли вдруг показался ему вполне реальным, здесь, в темноте, куда солнце не добиралось с начала Времен.

Он замедлил шаг, чтобы более внимательно рассмотреть вырезанные на стенах картинки, и тут только понял, что это грубые изображения собак. Он кивнул, когда к нему пришло понимание. Старый Краобан однажды рассказал ему, что в прежние времена рудокопов называли «псами земли» Черного Куама, и они оставляли ему подношения в самых дальних концах туннелей, чтобы он защитил их от обрушения свода или плохого воздуха. Рисунки на стенах изображали Куама, окруженного рунами имен рудокопов, просивших бога о помощи. Другие приношения предназначались слугам Куама, обитавшим на глубине дваров, сверхъестественным существам, которые, как считалось, могли оказывать рудокопам разные услуги, а самых удачливых наводить на богатые месторождения.

Эолейр взял сгоревший факел и оставил свои знаки под псом с круглыми глазами.

«Хозяин Куам, – подумал он, – если ты все еще наблюдаешь за этими туннелями, выведи Мегвин и наш народ в безопасное место. Мы сейчас в ужасном положении».

Мегвин. Мысль о принцессе вызвала у него печаль. Неужели она не понимает, какая на ней лежит ответственность? Ее отец и брат мертвы. Жена покойного короля, Инавен, немного старше Мегвин, но едва ли способна стать лидером. Наследие Ллута сейчас в руках принцессы – и как она им распоряжается?

Эолейр не возражал против того, чтобы уйти подальше в пещеры: лето не принесло облегчения ни от холода, ни от армий Скали, и склоны гор Грианспога были неподходящим местом в случае осады. Эрнистирийцы, пережившие войну, были разбросаны по самым диким областям Эрнистира и Фростмарша, но существенная группа людей оказалась здесь вместе с частью королевского двора. Именно тут королевство либо выживет, либо исчезнет окончательно: пришла пора отыскать новый и постоянный дом, который можно будет защищать.

Но Эолейра тревожило то, что Мегвин заворожили глубины земли, и она стремились уйти как можно дальше в сердце горы. Уже много дней подряд, с тех пор, как они перенесли сюда лагерь, Мегвин уходила куда-то, никому ничего не объясняя, часами пропадала в отдаленных и неисследованных пещерах и возвращалась поздним вечером с запачканными руками и грязным лицом, а в ее глазах горело безумие. Старый Краобан и остальные просили ее не рисковать, но Мегвин лишь расправляла плечи и холодно заявляла, что у них нет права ставить под сомнение действия дочери Ллута. Если ей потребуется повести людей на защиту нового дома, сказала она, или ухаживать за ранеными, или принимать решения о дальнейшей политике, она будет здесь. Но остальное время принадлежит ей, и она намерена использовать его, как посчитает нужным.

Тревожась за ее безопасность, Эолейр также спрашивал Мегвин, куда она направляется, настаивал на том, что ее должен сопровождать он или еще кто-то. Мегвин в ответ говорила лишь о «помощи богов» и «туннелях, которые приведут ее к Мирным», а также добавляла, что таким идиотам, как граф Над-Муллаха, наделенным ограниченным умом, не следует думать о вещах, в которых они ничего не понимают.

Эолейр думал, что она сходит с ума. Он боялся за Мегвин и ее людей – и за себя. Граф был свидетелем ее долгого скольжения вниз. Смертельное ранение Ллута и предательское убийство брата Гвитинна причинили ей серьезный урон, но Эолейр не мог к ней пробиться и все его попытки что-то исправить приводили к тому, что становилось только хуже. Он не понимал, почему его попытки помочь ей справиться со скорбью вызывали у нее такое раздражение, но потом догадался: дочь короля больше смерти боялась, что ее начнут жалеть.

Не в силах облегчить ее боль или свои собственные страдания от мучений Мегвин, он мог лишь позаботиться о том, чтобы сохранить ей жизнь. Но как это сделать, если дочь короля не хотела, чтобы ее спасли?

Сегодняшний день был одним из самых плохих. Мегвин встала еще до того, как первые лучи солнца проникли сквозь щели в потолке пещеры, взяла факелы, веревки, а также несколько жутких на вид вещей, после чего исчезла в туннелях. Она не вернулась в полдень. Закончив ужин, Эолейр, несмотря на усталость после патрулирования леса Сиркойл, отправился на поиски принцессы. Сейчас он сказал себе, что если не найдет ее в самое ближайшее время, то вернется и организует поисковый отряд.

Большую часть часа Эолейр следовал по извилистым туннелям, наблюдая, как уменьшается огонь его факела. Он уже давно прошел точку, от которой мог вернуться назад, к свету, но не хотел сдаваться, хотя и понимал, что если промедлит еще немного, то сам останется блуждать в катакомбах – и какая в том будет польза для других?

Наконец он остановился посреди зала с необработанными стенами, из которого черные туннели вели в трех разных направлениях. Он выругался, понимая, что более не стоит себя обманывать. Мегвин могла находиться в любом месте; не исключено, что он прошел мимо нее. Когда он вернется, то станет объектом насмешек – окажется, что принцесса уже час как благополучно вернулась. Эолейр мрачно улыбнулся и принялся завязывать длинные черные волосы, которые растрепались во время ходьбы. Насмешки это далеко не самое страшное. Лучше пережить небольшое унижение, чем…

Тонкий голос наполнил шепотом пещеру, обрывком мелодии из воспоминаний.

Сердце Эолейра забилось быстрее. Он встал в центре пещеры и приложил руки ко рту.

– Мегвин! – крикнул он. – Где вы, леди Мегвин? Мегвин!..

От стен отразилось гулкое эхо, а когда оно смолкло, Эолейр долго прислушивался, но ответа не последовало.

– Мегвин, это Эолейр! – позвал он.

И вновь он подождал, когда смолкнет хор голосов, а потом зазвучал новый обрывок песни, нарушая тишину.

Эолейр вертел головой, пытаясь понять, с какой стороны пение звучит громче, и в конце концов решил, что оно доносится из левого туннеля. Он засунул туда голову и тут же вскрикнул от удивления, едва не рухнув в темноту, ему даже пришлось опереться рукой о неровную стену, чтобы удержаться на ногах. Потом Эолейр наклонился, чтобы поднять факел, который он уронил, но именно в этот момент пламя зашипело и погасло. Его рука нащупала воду у рукояти факела и пустое пространство впереди. А перед его ослепшими глазами мелькнуло последнее, что он успел увидеть перед тем, как погас факел: грубую, но вполне различимую картину, нарисованную на черной пустоте. Он стоял перед началом каменной лестницы, уходившей вниз крутого туннеля, и эта бесконечная череда ступеней, казалось, вела к центру мира.

Мрак. Он оказался в ловушке кромешного мрака. Внутри у него все сжалось от страха, но он сумел его перебороть. Он практически не сомневался, что слышал голос Мегвин. Конечно, так и было! Кто еще мог петь старые эрнистирийские песни в темных глубинах горы!

Его наполнил парализующий, детский страх перед тем, что может прятаться в темноте, подманивая его к себе знакомыми голосами. Стада Багбы, что он за мужчина!

Эолейр коснулся стен по обе стороны туннеля. Они были влажными, на следующей ступеньке он обнаружил воду, когда опустился на колени, чтобы нащупать ее пальцами. Еще ниже, на обычном расстоянии он нашел еще одну ступеньку и поставил на нее ногу.

– Мегвин? – снова позвал он, но больше никто не пел.

Эолейр начал осторожно спускаться вниз по грубо выбитым ступенькам, держа руки на уровне плеч, чтобы иметь возможность опереться о стену. Картина, которая запечатлелась в его сознании, когда погас факел, теперь исчезла. Он отчаянно напрягал зрение, но видел лишь темноту, и только звук падавших со стен капель сопровождал шорох его негромких шагов.

Его спуск продолжался довольно долго, и ему казалось, будто прошли часы, когда лестница закончилась. Он больше не смог нащупать ногой новую ступеньку – дальше шло ровное пространство. Эолейр сделал несколько осторожных шагов вперед, проклиная себя за то, что не захватил огниво. Кто мог предположить, что поиски принцессы затянутся так надолго, а ему придется бороться за собственную жизнь? И где тот, кто пел, будь то Мегвин или какой-то менее дружелюбный обитатель пещеры?

Дальше туннель стал ровным, и Эолейр медленно двигался вперед, одной рукой держась за стену, а другую выставив перед собой, чтобы защитить себя от сюрпризов. Так он прошел несколько сотен шагов – туннель снова повернул, и Эолейр испытал огромное облегчение: он обнаружил, что может что-то видеть, слабое сияние позволяло ему разглядеть очертания туннеля, а в нескольких локтях впереди свет становился ярче.

Когда он свернул за угол, его окатил яркий свет, лившийся из проема в стене туннеля. Сам каменный коридор продолжался, пока не сворачивал вправо, а дальше Эолейр ничего не смог разглядеть, но сейчас все его внимание занимала дыра в стене. От мрачных предчувствий сердце у него забилось сильнее, Эолейр опустился на колени, заглянул внутрь и подскочил от удивления, задев головой о камень. Через мгновение он свесил ноги в отверстие и осторожно соскользнул на пол нового туннеля, приземлился, согнув колени, чтобы удержать равновесие, и медленно выпрямился.

Он оказался в большой пещере с рифленым потолком, украшенным свисавшими вниз каменными зубцами, казалось, он шевелился в потоках света, идущего от пары мерцавших масляных ламп. В дальнем конце огромной пещеры Эолейр увидел огромную, в два человеческих роста, дверь в стене, которая так плотно прилегала к косякам, что казалось, будто она является ее частью, а мощные петли вросли в камень. У двери, окруженная множеством веревок и инструментов, сидела…

– Мегвин! – закричал он и, спотыкаясь, побежал по неровному полу. Опущенная голова принцессы неподвижно лежала у нее на коленях. – Мегвин, что с вами?..

При его приближении она подняла голову, и что-то в выражении ее глаз заставило его остановиться.

– Принцесса?..

– Я спала. – Она медленно покачала головой и провела ладонью по рыжеватым волосам. – Я спала и мне снились сны… – Мегвин замолчала и посмотрела на него. Ее лицо было черным от грязи, в глазах горел странный свет. – Кто?.. – начала она и снова покачала головой. – Эолейр! Мне приснился очень странный сон… ты меня звал…

Он подбежал к ней и присел рядом на корточки. Казалось, Мегвин не пострадала. Он быстро провел руками по ее волосам, чтобы определить, нет ли следов от падения.

– Что вы делаете? – спросила Мегвин, но в ее голосе не было тревоги или особого интереса. – И как вы сюда попали?

Он слегка отодвинулся, чтобы видеть ее лицо.

– Я должен задать этот вопрос вам, миледи. Что вы здесь делаете? Ваши подданные очень за вас беспокоятся.

Она медленно улыбнулась.

– Я знала, что сумею его найти, – сказала она. – Знала.

– О чем вы говорите? – сердито спросил Эолейр. – Нам нужно возвращаться. Слава богам, у вас есть лампы, в противном случае мы бы остались здесь навсегда!

– Вы хотите сказать, что у вас нет факела? Глупый Эолейр! Я взяла с собой много полезного, ведь отсюда до верхних пещер идти довольно далеко. – Она указала на разложенные инструменты. – Кажется, у меня есть хлеб. Вы не голодны?

Сбитый с толку Эолейр так и остался сидеть на корточках. Неужели нечто подобное происходит, когда кто-то окончательно и бесповоротно сходит с ума? Принцесса выглядела счастливой – а ведь она находилась глубоко под землей. Что с ней произошло?

– Я снова вас спрашиваю, – сказал он, стараясь сохранять спокойствие. – Что вы здесь делаете?

Мегвин рассмеялась.

– Я исследовала, – ответила она. – Во всяком случае, сначала. Вы же знаете, что у нас осталась одна надежда на спасение: уйти как можно глубже в сердце горы, вот я о чем. Мы должны, иначе наши враги нас найдут.

Эолейр разочарованно вздохнул.

– Мы поступили так, как вы хотели, принцесса. Люди ушли в пещеры, повинуясь вашему приказу. А теперь они не понимают, куда подевалась дочь короля.

– Но я точно знала, что найду… – продолжала она, словно Эолейр не произнес ни слова, и вдруг перешла на шепот. – Боги не оставили нас, – сказала принцесса, озираясь по сторонам, словно кто-то мог их услышать. – Они говорят со мной во сне. Нет, они нас не бросили. – Мегвин указала на огромную дверь. – Как и наши прежние союзники, ситхи – ведь именно в них мы нуждаемся, не так ли, Эолейр? В союзниках? – Ее глаза стали пугающе блестящими. – Я думала об этом до тех пор, пока у меня не начала раскалываться голова, но я ни на мгновение не усомнилась в собственной правоте! Эрнистир в этот страшный час нуждается в помощи – и ситхи, которые и прежде сражались рядом с нами, лучшие союзники из всех возможных! Все думают, что Мирные исчезли с лица земли. Но они ошибаются! Я уверена, что они лишь ушли глубже!

– Нет, я не в силах это вынести! – сказал Эолейр, взяв ее за руку. – Ваши слова безумие, миледи, и мое сердце разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии. Пойдемте. Нам пора возвращаться.

Мегвин вырвала руку, и в ее глазах загорелся гнев.

– Из нас двоих безумны вы, граф! Вернуться?! Я провела здесь много часов, сражаясь с засовом. Когда я закончила, мне пришлось немного поспать, но я довела дело до конца! И намерена войти в эту дверь! Так что не говорите мне о том, что нам нужно возвращаться!

Эолейр поднял взгляд и понял, что принцесса сказала правду. Засов, толщиной с запястье человека, был разбит. Рядом валялись молоток и зубило с вмятинами.

– А куда ведет эта дверь? – с подозрением спросил он. – Я уверен, что раньше здесь был старый рудник.

– Я уже вам говорила, – холодно ответила Мегвин. – Это дверь в прошлое, она ведет к Мирным. К ситхи. – Мегвин посмотрела на Эолейра, и постепенно ее стальной взгляд дрогнул и потеплел. На поверхности появилось другое чувство, недоумение и неутоленное желание; сердце графа Над-Муллаха дрогнуло от печали. – О, Эолейр, – умоляюще заговорила принцесса, – неужели вы не понимаете? Мы можем оказаться в безопасности! Пойдемте, вы мне поможете! Пожалуйста, Эолейр, я знаю, вы думаете, что я глупая простушка, но вы ведь любили моего отца! Пожалуйста, помогите мне открыть дверь!

Эолейр не мог смотреть ей в глаза. Он отвернулся, взглянул на огромную дверь, и на глазах у него появились слезы. Бедная девочка! Как же она страдает, в чем причина ее боли? Смерть отца и брата? Утрата королевства? Конечно, это трагедии – однако другие переживали нечто подобное и не впадали в столь жалкое состояние. Да, когда-то ситхи были реальными – такими же настоящими, как камень и дождь. Но пять долгих столетий прошли с тех пор, как в Эрнистир доходили последние слухи о Светлых ситхи. А мысль, что боги привели Мегвин к давно исчезнувшим Мирным… даже Эолейр, со всем его уважением к неизвестному, не сомневался, что в ней говорит боль ее потерь.

Он вытер лицо рукавом. На каменной облицовке двери были начертаны замысловатые символы, а также искусно выгравированные лица и фигуры, большую часть изображений испортила вода, однако не вызывало сомнений, что некоторые рисунки выполнены с изумительным мастерством, едва ли доступным лучшим мастерам Эрнистира. Что могло здесь находиться? Храм, сохранившийся с древнейших времен? Быть может, тут, вдалеке от простых святилищ других богов на поверхности земли, проходили необычные ритуалы, посвященные Черному Куаму?

Эолейр вздохнул – возможно, он сейчас принял глупое решение.

– Я больше не хочу слушать, как вы говорите безумные вещи, принцесса, и не хочу силой уводить вас отсюда. Если я помогу вам открыть дверь, – медленно продолжал он, не осмеливаясь посмотреть ей в глаза, в которых впервые появилась надежда, – вы вернетесь со мной обратно?

– О да, как ты захочешь! – На ее лице появилось детское нетерпение. – Я предоставлю тебе принимать решение, потому что знаю: как только ты увидишь земли, где живут ситхи, ты не станешь спешить в пещеру, покрытую сажей. Да!

– Хорошо, – кивнул Эолейр. – Вы дали мне слово, Мегвин.

Он встал, подошел к двери, взялся за ручку и сильно потянул на себя. Никакого движения.

– Эолейр, – тихо позвала Мегвин.

Он потянул сильнее, чувствуя, как напрягаются мышцы шеи, но дверь даже не шелохнулась.

– Граф Эолейр, – сказала Мегвин.

Он сделал еще одну неудачную попытку распахнуть дверь, а потом повернулся к принцессе.

– Да?

Она указала на дверь пальцем со сломанным ногтем.

– Я сумела сломать засов, но отдельные кусочки остались внутри. Возможно, нужно попытаться их вытащить?

– Но это ничего не изменит… – начал он, а потом посмотрел более внимательно.

Часть отсеченного засова валялась на полу, не давая двери открыться. Эолейр с ворчанием отбросил обломки в сторону, и они обиженно застучали по каменному полу.

Когда Эолейр потянул дверь на себя, петли заскрипели. Мегвин подошла к нему, чтобы помочь, петли заскрипели громче. Он продолжал тянуть дверь, глядя на мышцы на предплечьях Мегвин. Эта молодая женщина была сильной – впрочем, она никогда не производила впечатления хрупкой или чересчур застенчивой. Вот только рядом с ним, как он часто замечал, язык Мегвин часто терял свою остроту.

Эолейр напрягся, сделал глубокий вдох и не мог не обратить внимания на запах принцессы. Потная, покрытая грязью, – от нее пахло не как от надушенных придворных дам Наббана, но было что-то чувственное, теплое и живое, показавшееся ему приятным. Эолейр тряхнул головой, чтобы избавиться от неподходящих мыслей, и удвоил усилия, наблюдая за решительным лицом Мегвин, – петли возмущенно взвыли, и дверь начала медленно открываться – дюйм, потом еще несколько дюймов, фут, под нестихающий оглушительный скрип. Когда дверь приоткрылась на локоть черной пустоты, они остановились немного передохнуть.

Мегвин наклонилась, взяла лампу и проскользнула в щель, пока Эолейр стоял и смотрел на нее.

– Принцесса! – выдохнул он и последовал за ней. – Подождите! Здесь может быть плохой воздух! – Но он еще не закончил говорить, когда стало очевидно, что с воздухом все в порядке, хотя он и оставался немного тяжелым. – Просто… – начал он и остановился за плечом Мегвин.

Лампа в ее руке залила светом все вокруг.

– Я же говорила! – Ее голос наполняло удовлетворенное восхищение. – Здесь живут наши друзья!

– Бриниох на Небесах! – пробормотал ошеломленный Эолейр.

Перед ними на дне широкого каньона, у края которого они стояли, раскинулся огромный город. Они смотрели вниз, на дома, будто высеченные в скалах, в самом сердце горы, словно сам город являлся невероятно огромным куском живого камня, с прорубленными в нем окнами и дверями, башни, вырезанные из тела скалы, уходили к самому потолку пещеры, далеко наверху. Несмотря на размеры, казалось, что город находится на удивление близко, точно миниатюрное изображение, созданное для обмана зрения. С того места, где они стояли, – на вершине широкой лестницы, по спирали спускавшейся в каньон, у них возникло ощущение, что они могут протянуть руку и коснуться куполообразных крыш.

– Город Мирных… – радостно сказала Мегвин.

«Если это город ситхи, – подумал Эолейр, – значит, бессмертные решили провести свои последние годы под солнцем», потому что изящные строения казались совершенно пустыми – во всяком случае, у Эолейра сложилось именно такое впечатление. Потрясенный удивительной находкой, граф вдруг понял, что отчаянно хочет, чтобы город действительно оказался покинутым.

В маленькой келье было холодно. Герцог Изгримнур фыркнул с недовольным видом и принялся растирать руки.

«Матери Церкви стоило бы использовать несколько проклятых подношений, чтобы обогреть свой огромный дом, – подумал он. – Гобелены и золотые канделябры дело хорошее, но как можно ими любоваться, рискуя замерзнуть насмерть?»

Накануне вечером он долго сидел в общей комнате перед большим камином и слушал истории, которые рассказывали странствующие монахи, большая часть которых пришла в Санцеллан Эйдонитис по каким-то делам, связанным с правящим кругом Ликтора. Когда к нему обращались с дружескими вопросами, Изгримнур отвечал кратко и далеко не всякий раз, прекрасно понимая, что здесь, среди монахов, разоблачить его маскарад будет довольно просто.

Теперь, когда он сидел и слушал колокол Клавина, призывавшего монахов на утреннюю молитву, ему очень хотелось вернуться в общую комнату. Конечно, риск разоблачения был велик, но как еще он мог узнать столь необходимые ему новости?

«Если бы только проклятый граф Стриве говорил прямо. Зачем было тащить меня через весь Ансис Пелиппе, чтобы в конце сказать, что Мириамель уже в Санцеллане Эйдонитисе? Откуда ему это известно? И почему рассказал мне, ведь про меня он знал лишь то, что я задаю вопросы о двух монахах, старом и молодом?»

Изгримнур спрашивал себя, насколько вероятно то, что Стриве знал, кто он такой, и специально решил отправить его по ложному следу, в то время как Мириамель на самом деле находится далеко от дворца Ликтора? Но, если так, зачем хозяин Пердруина решил встретиться с ним лично? Они сидели в гостиной графа, Стриве и переодетый монахом Изгримнур, пили вино и разговаривали. Неужели Стриве известно, кто он на самом деле? И что граф выиграет, отправив Изгримнура в Санцеллан Эйдонитис?

От попыток разгадать игру Стриве у Изгримнура разболелась голова. К тому же у него не было выбора – он мог лишь поверить графу на слово. Он оказался в полном тупике, продолжая прочесывать переулки крупнейшего города Пердруина, пытаясь получить хоть какие-то сведения о принцессе и монахе Кадрахе, – без малейших результатов. И вот он здесь, поверивший графу Стриве нищенствующий монах, который вынужден пользоваться благотворительностью Матери Церкви.

Изгримнур постучал ногами по полу. Подошвы его сапог сильно износились, и холод от влажных каменных полов просачивался внутрь. Какая глупость прятаться в келье; это никак не поможет ему в достижении цели. Нужно выйти наружу и поговорить с множеством обитавших здесь монахов. Кроме того, когда он слишком долго оставался один, перед ним возникали лица жены Гутрун и детей, наполняя отчаянием и яростью. Изгримнур вспомнил, какую испытал радость, когда Изорн вернулся из плена, как его переполняли гордость и возбуждение после отступившего страха. Доживет ли он до новой встречи с ними? Он молил Господа, чтобы тот даровал ему радость увидеть своих близких. Это была его самая главная надежда, хоть столь же тонкая, как паутина, и, если прикасаться к ней понапрасну, она может не выдержать.

Впрочем, одна лишь надежда – неподходящая пища для рыцаря, даже такого старого, как герцог, лучшие дни которого остались в прошлом. А еще у него имелся долг. Теперь, когда Наглимунд пал и народ Изгримнура рассеялся по стране, у него остался лишь долг по отношению к Мириамель и принцу Джошуа, который послал за ней герцога. Более того, Изгримнур даже испытывал к принцу благодарность за то, что у него была цель.

Саймон и его спутники оставили троллей позади и теперь ехали на юго-восток вдоль подножия Тролльфелса, прижимаясь к его основанию, точно ребенок, опасающийся войти в более глубокую воду. Справа расстилались Белые Пустоши.

В середине серого дня, когда они медленно вели своих лошадей по узкой неровной каменной тропе, переходя через ручьи, впадающие в озеро Голубой Глины, впереди взлетела стая журавлей с такими оглушительными криками, что небо, казалось, задрожало. Птицы промчались над головами всадников, а потом все как одна резко повернули и скрылись на юге.

– Они отправились в свое путешествие на три месяца раньше, чем следует, – грустно сказал Бинабик. – Это неправильно, совсем неправильно. Весна и лето отступили, точно разбитая армия.

– Но погода не стала холодней, чем когда мы ехали в сторону Урмшейма, – заметил Саймон, крепко держа поводья Искательницы.

– Это было в конце весны, – проворчал Слудиг, старательно обходя скользкие камни. – А теперь середина лета.

Саймон немного подумал.

– Да, – кивнул он.

Они остановились на дальнем берегу ручья, чтобы подкрепиться провизией, которую им оставили тролли. Солнце было серым и каким-то далеким. «Интересно, – подумал Саймон, – где я окажусь, когда наступит следующее лето, – если оно вообще придет».

– А Король Бурь может сделать так, чтобы зима оставалась вечной? – спросил он.

Бинабик пожал плечами.

– Этого я не знаю, – ответил он. – Но пока что он сумел превратить в зиму месяцы ювен и тьягар. Давай не будем об этом думать, Саймон. Наша цель не станет легче, если мы будем тревожиться из-за таких вещей. Либо Повелитель Бурь одержит победу, либо нет. От нас тут мало зависит.

Саймон неуклюже забрался в седло, завидуя небрежной грации Слудига.

– Я не говорю о том, чтобы остановить зиму, – раздраженно ответил Саймон. – Мне лишь интересно, что он намерен делать.

– Если бы я мог знать, – Бинабик вздохнул. – Тогда я не стал бы себя проклинать за то, что был нерадивым учеником моего наставника. – Он свистом подозвал Кантаку.

Позднее они остановились еще раз, чтобы собрать хворост, а потом Слудиг начал учить Саймона. Риммер нашел под снегом длинную ветку дерева, разломил ее на две части и обвязал тряпками один конец каждой ветки, чтобы получилась удобная рукоять.

– А почему мы не можем использовать настоящие мечи? – спросил Саймон. – Я ведь не буду сражаться с врагом деревянной дубиной.

Слудиг скептически поднял бровь.

– В самом деле? Ты готов устроить поединок с опытным мечником на скользкой земле? И взять черный меч, который ты в половине случаев не можешь поднять? – Он кивком показал на Шип. – Я понимаю, что путешествие получилось долгим. Холодным и трудным. Но неужели ты так спешишь умереть, Саймон?

Саймон не отвел взгляда.

– Я не такой уж неловкий, – проворчал он. – Ты сам так говорил. К тому же Эйстан меня кое-чему научил.

– За две недели? – Во взгляде Слудига появился смех. – Ты отважен, Саймон, и удачлив – нельзя забывать о таком даре, – но я постараюсь сделать из тебя отличного бойца. Следующий противник, с которым тебе, возможно, придется сражаться, будет не чудовищем гюне, а воином в доспехах. А теперь возьми свой новый меч и попытайся меня ударить.

Он подтолкнул ногой ветку к Саймону, а сам взял вторую. Саймон поднял «оружие» и стал медленно двигаться по кругу. Риммер оказался прав, земля под снегом оказалась предательски скользкой. Он даже не сумел нанести ни одного удара, как его ноги поехали вперед, он плюхнулся на снег и некоторое время сидел, мрачно глядя на Слудига.

– Не стоит смущаться, – сказал Слудиг, сделав шаг вперед и приставив конец ветки к груди Саймона. – Когда ты упадешь – а воины спотыкаются и падают во время сражений, – ты должен постараться как можно быстрее поднять свое оружие, в противном случае ты едва ли доживешь до того момента, когда сможешь возобновить схватку.

Саймон не нашел ошибок в рассуждениях риммера, оттолкнул рукой его дубинку и встал на колени. Затем поднялся на ноги и снова принялся кружить около Слудига.

– Зачем ты так поступаешь? – спросил Слудиг. – Почему не атакуешь?

– Потому что ты быстрее, чем я, – ответил Саймон.

– Хорошо. Ты прав. – Закончив фразу, Слудиг нанес быстрый удар Саймону под ребра. – Однако ты должен постоянно сохранять равновесие. А я сумел выбрать момент, когда ноги у тебя скрестились. – Он нанес новый удар, но на этот раз Саймон сумел увернуться и тут же атаковал Слудига, но тот отбил его выпад в сторону.

– Вот теперь ты учишься, воин Саймон! – воскликнул Бинабик.

Он сидел у только что разгоревшегося костра, почесывал шею Кантаке и наблюдал за схваткой на дубинках. Волчица выглядела очень довольной – то ли ей нравилось, как он ее чешет, то ли она наслаждалась поединком Саймона и Слудига, она вывалила наружу розовый язык, а мохнатый хвост подергивался от удовольствия.

Саймон и Слудиг поработали около часа. Саймону не удалось нанести ни одного удара, зато сам он получил множество. Наконец он присел отдохнуть на плоский камень возле костра и с радостью сделал глоток кангканга из меха Бинабика. Он уже собрался это повторить, но Бинабик отобрал у него мех.

– Я поступил бы не как твой друг, если бы позволил тебе напиться, Саймон, – твердо сказал тролль.

– У меня ребра болят, – пожаловался Саймон.

– Ты еще молодой, и твои синяки быстро заживут, – ответил Бинабик. – В некотором смысле я отвечаю за твою безопасность.

Саймон скорчил гримасу, но спорить не стал. Ему было приятно, что кто-то о нем заботится, хотя ему и не очень нравилась форма, которую принимала эта забота.

Отряд принца наконец оказался на равнине после месяца, проведенного в огромном древнем лесу. Когда они вышли из-за последней линии деревьев, перед ними открылись луга, неровная трава, окутанная утренним туманом, уходила к самому горизонту.

Отец Стрэнгъярд ускорил шаг, чтобы догнать Джелой. Женщина-ведьма решительно шагала по равнине, влажная трава покорно перед ней расступалась.

– Валада Джелой, – задыхаясь, заговорил Стрэнгъярд, – Моргенес написал замечательную книгу. Замечательную! Валада Джелой, вы читали этот отрывок? – Он начал перебирать разрозненные страницы, споткнулся о пригорок и с трудом устоял на ногах. – Мне кажется, здесь есть кое-что важное. Как глупо с моей стороны – тут очень много важных отрывков. Какая поразительная книга!

Джелой положила руку на плечо Лелет, и девочка остановилась. Лелет не подняла головы, она просто стояла и смотрела в туман.

– Стрэнгъярд, вы себе навредите, – деловито сказала Джелой и выжидательно на него посмотрела. – Ну?

– Ой, как же так, – пробормотал архиварирус, рассеянно поправил повязку на глазу и едва не выронил кипу страниц, которые продолжал держать в руках. – Я не хотел, чтобы вы останавливались. Я могу читать на ходу.

– Повторяю, вы упадете и что-нибудь себе повредите, – сказала Джелой. – Читайте.

Стрэнгъярд не успел начать – в этот момент из леса вышли их спутники.

– Слава богу! – воскликнул Изорн, появившийся вместе с Деорнотом из-за деревьев. – Мы больше не в проклятом лесу, а на открытой местности!

Они осторожно поставили носилки с Санфуголом на землю, чтобы немного отдохнуть. Арфист довольно быстро поправлялся благодаря лечению Джелой, заражение крови ему больше не грозило, но идти он мог не более нескольких часов в день.

Джелой оглянулась.

– Благодарите Бога, сколько пожелаете, – предупредила она, – но очень скоро вы можете пожалеть, что лишились возможности укрываться за деревьями.

Остальная часть отряда медленно выбиралась из леса. Принц Джошуа помогал Тайгеру, который впал в оцепенение и плелся молча; его глаза застыли, словно он созерцал далекий рай, скрытый за затянутым туманом небом. Следом шли Воршева и герцогиня Гутрун.

– Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз видел земли тритингов, – сказал Джошуа, – даже эти менее дикие места. – Он закрыл глаза и задумался, а потом снова посмотрел в сторону затянутого туманом горизонта. – Других таких земель в Светлом Арде нет – некоторые называют их Столом Бога.

– Если это и в самом деле Стол Бога, – со слабой улыбкой заметил Санфугол, – мой принц, то нас Он использует в качестве игральных костей. Да спасет меня Эйдон, но я должен был петь о Джеке Мундводе и его гадких разбойниках, а не повторять их лесные прогулки. – Он с трудом слез с носилок. – Мне нужно выбраться из этого пыточного инструмента встряски и немного посидеть – нет, трава меня вполне устроит. Я боюсь, что моя больная нога и без того сырая.

– Вот тебе и благодарность, – с улыбкой сказал Изорн. – Пожалуй, я покажу тебе, что такое настоящая встряска, арфист.

– Ладно, – сказал Джошуа. – Мы отдохнем. Никто не ходит далеко, а если вы захотите отойти более чем на бросок камня, возьмите кого-нибудь с собой.

– Что ж, мы сумели выбраться из леса, – вздохнул Деорнот. – Жаль, что Эйнскалдир этого не видит. – Он подумал о могиле риммера в одном из тихих мест Шисей’рона, простом кургане, обозначенном лишь его шлемом и деревянным Деревом Стрэнгъярда. Даже дара исцеления Джелой оказалось недостаточно, чтобы спасти его от полученных им ужасных ран, когда он вел отряд, бежавший от норнов. Теперь яростный Эйнскалдир навеки останется лежать в месте упокоения, где не властвует время. – Он был суровым ублюдком, да благословит его Господь. – Деорнот покачал головой. – Эйнскалдир никогда не сдавался, но я не думаю, что он верил в наше спасение.

– Если бы не он, мы бы и не спаслись, – сказал Изорн. – Еще одно имя в списке.

– В каком списке?

– В списке долгов наших врагов – Скали, Элиаса и всех остальных. – Широкое лицо Изорна оставалось мрачным. – Это кровная месть. Однажды они за все заплатят. И тогда Эйнскалдир будет наблюдать за нами с небес. И смеяться.

Деорнот не нашел, что ответить. Если Эйнскалдир сможет наблюдать за сражениями с небес, он будет смеяться. Несмотря на все свое благочестие, Деорнот жалел, что Эйнскалдир не застал языческие времена в Риммерсгарде и теперь будет вынужден провести вечность в более спокойном раю Эйдона.

Пока остальные отдыхали, Воршева что-то тихо сказала герцогине Гутрун, а потом начала спускаться по склону на влажный луг. Казалось, она двигается как во сне, ее глаза смотрели в пустоту, путь был бесцельным и извилистым, когда она шагала по мокрой траве.

– Воршева, – позвал Джошуа, и его голос стал более резким, чем обычно, – не отходи далеко одна. Туман очень густой, и ты скоро скроешься из вида.

– Ей придется отойти очень далеко, прежде чем мы перестанем ее слышать, принц Джошуа, – сказала герцогиня Гутрун, которая вела Тайгера, осторожно поддерживая его под локоть.

– Вполне возможно, – ответил Джошуа, – но я бы предпочел, чтобы нам не пришлось блуждать в тумане и кричать, выдавая наше присутствие любому, имеющему уши. Вы ведь не забыли, кто преследует нас от самого Наглимунда.

Гутрун с тревогой покачала головой, соглашаясь с принцем. Воршева, которая явно не слышала обращенных к ней слов, превратилась в смутную тень, мелькавшую в тумане, точно призрак.

– Будь проклята ее прямота, – мрачно сказал Джошуа, глядя ей вслед.

– Я пойду с ней, – сказала Джелой, повернувшись к Гутрун. – Пожалуйста, не отпускайте от себя девочку. – Она указала герцогине на Лелет, а потом решительно зашагала за Воршевой.

Джошуа грустно рассмеялся, глядя им вслед.

– Если я так управляю королевством, которое состоит из девяти человек, – сказал он Деорноту, – то мой брат может ничего не опасаться, сидя на Троне из костей дракона. Обычно люди спрашивали у моего отца Джона, что им следует сделать.

«Даже королева? – подумал Деорнот, но промолчал. Он наблюдал, как темная фигура Джелой догнала призрачную Воршеву. – Если ты имеешь дело с гордой и упрямой женщиной, тебе не следует измерять свои успехи степенью ее послушания».

– Пожалуйста, мой повелитель, – вместо этого сказал Деорнот, – не говорите о себе плохо. Вы устали, замерзли и испытываете голод. Позвольте мне развести костер.

– Нет, Деорнот. – Джошуа потер культю, словно она болела. – Мы не станем задерживаться здесь надолго. – Он обернулся и посмотрел в сторону леса и теней, которыми он был полон. – Нам нужно двигаться дальше, прежде чем мы сможем позволить себе длительный отдых. И мы остановимся там, где нас со всех сторон будет окружать открытое пространство. В таком случае, мы сможем увидеть любую приближающуюся опасность, хотя и сами будем на виду.

– Хорошая мысль, – заявил Санфугол, продолжавший сидеть на земле. – Это правда, и мы веселый отряд пилигримов.

– Пилигримы, направляющиеся в ад, но могут позволить себе веселиться, – заметил Джошуа и отошел в сторону, чтобы немного побыть одному.

– Тогда почему ты не скажешь ему? – В голосе Джелой слышался гнев, но ее желтые ястребиные глаза не выдавали никаких чувств. – Клянусь сучьями и ветвями, Воршева, ты уже не юная девушка, а женщина. Почему ты продолжаешь так себя вести?

На глазах Воршевы появились слезы.

– Я не знаю, – ответила она. – Просто я его не понимаю.

Джелой покачала головой.

– А я не понимаю всех вас. Большую часть своей жизни я провела далеко от людей, и все из-за этой смехотворной неуверенности – «я хочу то, я не желаю это…». Животные разумнее, так мне кажется. Они делают то, что должны, и не беспокоятся о том, что нельзя изменить. – Женщина-ведьма положила мозолистую руку на плечо Воршевы. – Почему ты тревожишься о вещах, которые не имеют значения? Принц Джошуа думает о тебе, тут не может быть ни малейших сомнений. Почему ты не можешь рассказать ему правду?

Ее спутница вздохнула.

– Он думает, что я глупая девчонка из фургона. И потому он ко мне холоден. Если я ему расскажу, станет только хуже… Извините. – Она сердито вытерла лицо потрепанным рукавом. – Все из-за того, что я снова увидела Фелувельт – так мой народ называет места, где луга смыкаются с тенью леса. Они навеяли множество воспоминаний и сделали меня несчастной…

– Валада Джелой? – услышали они голос отца Стрэнгъярда, невидимого в тумане, но он находился где-то совсем рядом. – Вы здесь? Валада Джелой?

На суровом лице Джелой появилось легкое раздражение.

– Здесь, Стрэнгъярд, – ответила она. – Что-то случилось?

Долговязый, неуклюжий архивариус появился из серого тумана.

– Нет, нет, я просто хотел… – он замолчал, глядя на залитое слезами лицо Воршевы. – О, мне очень жаль. Я поступил невежливо. Я вас оставлю. – Он повернулся, чтобы снова нырнуть в туман.

– Не уходите! – неожиданно заговорила Воршева. – Не покидайте нас, святой отец. Прогуляйтесь с нами.

Стрэнгъярд посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Джелой.

– Я не хочу вам мешать, леди. Боюсь, все мои мысли были заняты тем, что я нашел в книге Моргенеса. – Со сползшей повязкой и редким хохолком влажных рыжих волос он походил на удивленного дятла.

Стрэнгъярд уже собрался исчезнуть, но женщина-ведьма успокаивающе подняла руку.

– Пойдемте с нами, Стрэнгъярд, как предложила Воршева. Быть может, я смогу лучше справиться с вашими проблемами. Мы вместе вернемся к остальным и поговорим по дороге.

Стрэнгъярд все еще держал в руках рукопись Моргенеса; несколько шагов он сделал молча, перебирая отдельные листы.

– Боюсь, я потерял нужный отрывок, – сказал он, шелестя пергаментами. – Я подумал, что это может оказаться важным, – там шла речь о магии – Искусстве, как его называл Моргенес. Меня поражают вещи, которые он знал… я и мечтать не мог… – он триумфально улыбнулся. – Вот, нашел. – Стрэнгъярд прищурился. – Как он великолепно владел словом…

Они сделали еще несколько шагов молча.

– Так вы его нам прочитаете? – наконец спросила Джелой.

– О, конечно! – Стрэнгъярд откашлялся.

«… По правде говоря, все предметы, относящиеся к Искусству, делятся на две большие категории, – начал священник. – Те, чья ценность заключается в них самих, и те, важность которых заключена в их источнике. В противовес популярному суеверию, растение, найденное на кладбище, вовсе не обязательно окажется полезным из-за того, что оно там выросло, его ценность заключена в нем самом. Ну а так как кладбище оказывается единственным местом, где находят данное растение, связь между ними считается установленной, и их практически невозможно разделить.

Другая категория полезных объектов – это те, что являются «сделанными», и их достоинства заключены в форме или чистом происхождении. Ситхи, которые давно овладели тайнами ремесла, скрытыми от смертных, сделали много предметов, чье появление уже само по себе является проявлением Искусства, хотя сами ситхи считают иначе. Таким образом, достоинство таких предметов состоит в их создании. Знаменитые стрелы Виндаомейо тому наглядный пример: они вырезаны из обычного дерева и снабжены перьями обычных птиц, но каждая такая стрела является сильным талисманом.

Другие предметы берут могущество из вещества, из которого они сделаны. Великие мечи, упомянутые в утраченной книге Ниссеса, тому пример. Все они извлекают могущество из своего материала, хотя создание каждого являлось чрезвычайно сложной задачей. Миннеяр, меч короля Фингила, сделан из железного киля его лодки, железо доставили в Светлый Ард пираты-риммеры с запада, связь с которым давно утрачена.

Шип, меч, еще недавно принадлежавший самому благородному рыцарю Престера Джона, сэру Камарису, выкован из сияющих осколков упавшей звезды, как и железо Миннеяра, вещества, чуждого Светлому Арду. А Скорбь, меч, которым, по утверждению Ниссеса, ситхи Инелуки убил собственного отца Короля-Эрла, сделан из ведьминого дерева и железа, двух элементов, которые долгое время считались противоположными и несовместимыми. Таким образом, каждый из этих мечей черпал свою силу, прежде всего, из неземного происхождения своего материала. Однако, благодаря различным историям, мы знаем, что при создании всех трех клинков использовались сильные Заклинания Творения, и могущество Трех Мечей может исходить как от вещества, так и от процесса их создания.

Ти-туно, охотничий рог, вырезанный легендарным Мезу’туа из зуба дракона Хидохеби, еще один превосходный пример того, как могущественный артефакт может появиться из процесса создания и материала!..