Особенно уныло в темной и сырой камере становилось в непогоду, когда пробивавшийся сквозь небольшое окно тусклый свет едва освещал убогое подобие кровати и грубо сколоченный стол.

Однако узник не роптал. Да и что там какая-то неудобная кровать по сравнению с тем, что его ожидало. А ожидала его смерть. Уж кто-кто, а Шемяка вряд ли пощадит его. Да и почему он должен щадить своего злейшего врага?

Остается только добавить, что этим злейшим врагом Дмитрия Шемяки был внук Дмитрия Донского великий князь московский Василий II.

Их вражда имела длинную историю и тесно переплелась с историей Руси. Началась эта эпопея в 1425 году, когда умер его отец великий князь московский и владимирский Василий I. Он оставил свой удел, «примыслы» и великое княжество единственному сыну Василию, которому еще не исполнилось и десяти лет.

Положение малолетнего великого князя на престоле было непрочным. Живы были его удельные дядья Юрий, Андрей, Петр и Константин, и старший из них, Юрий Дмитриевич, сам претендовал на великое княжение. Он считал, что порядок наследования не мог быть установлен Василием I, ибо определялся духовной их отца — Дмитрия Донского.

Юрий Дмитриевич полагал, что, согласно этому завещанию, после смерти Василия великокняжеский престол должен был наследовать именно он, князь Юрий, как старший рода Ивана Калиты. Положение осложнялось еще и тем, что в завещании Дмитрия Донского не было полной ясности.

Как бы там ни было, с 27 февраля 1425 года в руках у малолетнего Василия II оказались Московское и Владимирское княжества, что давало ему большую власть над всеми другими уделами, а частично и над независимыми княжествами.

Конечно, Юрия Дмитриевича такое положение дел не устраивало. Поэтому он и не явился в Москву для присяги новому князю Василию II.

Показав свое непослушание московским властям, Юрий предъявил свои права на великое княжение в соответствии с завещанием Дмитрия Донского и вступил в открытую борьбу за московский престол.

Подобное решение было продиктовано не только личными амбициями Юрия Дмитриевича, но и желаниями удовлетворить претензии двух его старших сыновей — Василия Косого и Дмитрия Шемяки, каждый из которых желал для себя новых приобретений.

Стратегическим центром, в котором были сосредоточены его силы, князь избрал отдалённый Галич. Для подготовки к предстоящей борьбе князь заключил перемирие с Василием II до Петрова дня.

Все это время обе стороны усиленно готовились к войне. Василий II, не дождавшись окончания перемирия, выступил со своими дядьями Андреем, Петром и Константином Дмитриевичами к Костроме.

Узнав о приближении противника, Юрий бежал в Нижний Новгород, куда против него был послан его брат Андрей Дмитриевич с 25-тысячной армией.

Иван не стал изобретать ничего нового и продолжал то, что было им уже сделано при жизни отца. Печальные события его детства внушили ему ненависть ко всем остаткам старой удельной свободы и сделали его поборником единодержавия.

Будучи в высшей степени человеком осторожным, Иван поначалу уклонялся от резких проявлений своей главной цели объединения Руси и оказывал видимое уважение к правам князей и земель. И надо отдать ему должное: он казался всем своим потенциальным противникам противником насильственного введения новизны.

Ярославские и ростовские князья давно уже раздробили свои владения и самостоятельной роли не играли. Поэтому с превеликой готовностью перешли под великокняжеский патронат, пополнив когорту служилых князей, стоящих у престола. Тем не менее, существует предание, согласно которому Иван Васильевич захватил Ярославль со всей землею старанием дьяка Алексея Полуэктова. Но и по сей день остается тайной, все ли князья ярославской земли подчинились московскому государю добровольно и как Полуэктов сумел обмануть их.

С правителями Твери и Рязани он заключил договор, который сохранял владетельное право тверского князя над своею землей. Что же касается Пскова, тот тут великий князь Иван снова прибегнул к хитрости и, показав свое уважение к старине, заставил псковичей уважать свою власть.

В 1463 году псковичи прогнали от себя присланного к ним против их воли великокняжеского наместника и отправили к Ивану послов просить другого.

Иван три дня не пускал псковских послов, но на четвертый день смиловался и дал того самого князя, которого псковичи сами желали.

Иван хотя и сделал угодное псковичам, по обычаям старины, однако вместе с тем внушил им, что они обязаны этим соблюдением их старинных прав единственно его воле и милости, а если б он захотел, то могло быть и иначе.

Те смирились, и когда Новгород попросил у него воевод, чтобы действовать оружием против Пскова, за то, что Псков не повинуется новгородскому владыке. Иван Васильевич сделал новгородцам выговор.

Самостоятельность Великого Новгорода всегда колола глаза московским великим князьям, и, несмотря на договор от 1456 года, согласно которому в городе находился московский наместник, новгородцы со скрипом подчинялись московским порядкам.

В 1470 году ситуация с Новгородом обострилась до предела. В это время умер новгородский архиепископ Иона, и надо было решать, где и от кого поставляться новому иерарху: в Москве или в Киеве.

Да, в городе, как в любой купеческой республике, было много тех, кто личную выгоду предпочитали всему на свете. Но когда опасность падения независимости была слишком близко, в Новгороде образовался кружок, решивший спасти свое отечество от московского самовластия.

Душой этого кружка была вдова посадника, Марфа Борецкая, которая собрала около себя людей, готовых стоять за независимость Новгорода.

Кроме сыновей Марфы, с ней заодно были люди знатных боярских фамилий того времени: Арбузовы, Афанасьевы, Астафьевы, Григоровичи, Лошинские, Немиры и многие другие.

Люди этой партии имели влияние на простой народ и могли руководить вечем. Они больше не желали подчиняться московским порядкам и подговаривали городскую боярскую верхушку перейти под патронат польского короля и великого князя литовского Казимира IV. По той простой причине, что тот обещал сохранить городские вольности и не вмешиваться во внутренние дела Новгорода.

Чтобы обезопасить себя, новгородцы пригласили на службу литовского князя Михаила Олельковича с дружиной. Однако московского наместника прогонять не стали. Он и известил Ивана о настроениях в городе.

Узнав об этом, Иван Васильевич решил кончить дело миром и послал в Новгород своего посла.

— Люди новгородские, — передал тот слова Ивана, — исправьтесь, помните, что Новгород — отчина великого князя. Не творите лиха, живите по старине!

Однако новгородцы на вече оскорбили послов великого князя и просили передать Ивану Васильевичу, что «Новгород не отчина великого князя, Новгород сам себе господин».

Однако великий князь и на этот раз попытался действовать мирно. «Отчина моя, Великий Новгород, — писал он в своем новом послании, — люди новгородские! Исправьтесь, не вступайтесь в мои земли и воды, держите имя мое честно и грозно, посылайте ко мне бить челом, а я буду жаловать свою отчину по старине!»

Но когда бояре заговорили о том, что Новгород оскорбляет его достоинство, Иван хладнокровно ответил:

— Волны бьют о камни и ничего камням не делают, а сами рассыпаются пеной и исчезают как бы в посмеяние. Так будет и с этими людьми новгородцами!

Но прежде чем пустить в ход силу, он еще несколько раз пытался уговорить Новгород не вставать на путь борьбы. Однако все было напрасно.

Зима 1467 года по рождеству Христову на Руси выдалась суровой.

Сотни, если не тысячи, людей замерзали в полях, лесах и на дорогах и так и оставались лежать непогребенными под снежным саваном.

Надо ли говорить, с каким нетерпением измученные лютым холодом люди ждали прихода весны.

Но и весна не принесла облегчения, в апреле продолжали бушевать метели, стояли в ледяном плену реки, и по Руси поползли слухи о конце света.

Сложно сказать, верил ли в них находившийся в апреле в Коломне великий князь московский Иван Васильевич, но в Москву не спешил.

И все же ему пришлось туда ехать. 23 апреля к великому князю прибыл из Москвы гонец, который сообщил Ивану о кончине жены.

Мария Борисовна умерла накануне большого праздника — Юрьева дня 23 апреля. В то время покойников на Руси хоронили на другой день после смерти, и похороны великой княгини были назначены на 24 число.

Тело несчастной женщины так распухло, что покров, который прежде был велик, висел по краям, теперь уже не мог прикрывать покойницы. Все это указывало на признаки отравления, и на Москве начали толковать, что княгиня была убита.

Однако великий князь повел себя странно. По каким-то ведомым только ему причинам он не поспешил тотчас в Москву, хотя даже по тяжелой весенней дороге до столицы можно было добраться за день.

На похороны великий князь опоздал, и Марию Борисовну похоронили в соборе женского Вознесенского монастыря в московском Кремле без него.

На этом странности не кончились, поскольку, прибыв в столицу, Иван не стал разибраться в причинах смерти молодой и здоровой женщины, хотя по Москве ходили упорные слухи, что Мария Борисовна умерла «от смертного зелия».

Называли и предполагаемую отравительницу — жену дьяка Алексея Полуектова Наталью, которая якобы тайком посылала к какой ворожее пояс великой княгини для злой ворожбы.

Живший во времена Ивана Грозного князь А. М. Курбский в своей «Истории о великом князе Московском» называл бабку Ивана Грозного «святой» и выражала недоумение, кому могла помешать «добрая и смиренная» Мария Тверитянка.

По сей день не спешат с выводами и историки, которые только разводят по этому поводу руками. «В обстоятельствах смерти Марии Борисовны, — писал один из них, — каковы бы они ни были на самом деле, трудно увидеть политическую подоплеку: при дворах сильных мира сего и пятьсот лет назад процветали зависть, интриги и недоброжелательство».

Однако причины, и причины именно политические, для убийства «тихой» Марии Борисовны были, или, вернее, могли быть. Всем было известно, что брак княжича Ивана с дочерью Бориса Тверского был вынужденным. Он преследовал решение конкретной политической задачи — возвращения Василия Темного на московский престол.

Да, к тому времени ситуация изменилась. Отношения с ослабевшей Тверью уже не были в середине 60-х годов XV века наиважнейшими для Ивана III. Теперь перед ним стояли совсем другие задачи.

Падение Византии кружило голову заманчивыми перспективами. Быстро набиравшее силу Московское княжество было уже готово превратиться в Московскую Русь. И здесь немалую роль могла сыграть престижная женитьба.

Именно поэтому такая безродная жена, какой являлась Мария Тверитянка, была Ивану не нужна. Со слов своременников известно, что великий князь тяготился этим, как мы бы теперь сказали, мезальянсом, и не скрывал своих настроений от придворных. И как знать, может быть именно тогда услужливый дьяк Полуектов решил помочь своему государю.

Но какими бы ни были причины смерти княгини Марии Борисовны, это событие неизбежно влекло за собой серьезные перемены не только в семейной жизни великого князя, но и в жизни всей страны.

Возможно, именно этими соображениями и объяснялась та удивительная мягкость, с какой Иван III обошелся с предполагаемыми убийцами.

Дьяку запрещено было являться на глаза великому князю, однако через шесть лет он был прощен. Что стало с самой отравительницей осталось неизвестным.

Подобное поведение великого князя казалось странным. Все знали «собирателя земли русской» и основателя единого государства Российского как человека крутого и страшного в гневе. И не случайно именно его, а не внука Ивана первым прозвали на Руси Грозным.

Однако нельзя сказать, что отравление жены прошло совсем бесследно для великого князя. Точно так же, как и его кровавый внук, Иван III после смерти первой жены ожесточился, стал подозрительным и постоянно искал вокруг себя заговоры.

Но в отличие от Ивана IV, который через две недели после смерти Анастасии послал сватов к польскому королю, снова жениться он не спешил.

Надо полагать, ждал выгодной партии, соответствующей его великим замыслам. Ведь именно сейчас женитьба на знатной иностранке была очень полезна Руси с точки зрения международных отношений.

Итак, главное препятствие в лице наследника великокняжеского престола было устранено. Но не все оказалось так просто, ибо теперь на престол претендовал внук мужа и сын Ивана царевич Дмитрий.

Положение осложнялось еще и тем, что притязания Дмитрия подкреплялись еще и тем, что его отец был официально провозглашенным великим князем — соправителем Ивана III и наследником престола.

Иван III прекрасно понимал, что ему надо было решать этот сложный вопрос как можно скорее. В противном случае страна могла быть ввергнута в новую династическую смуту, и московская знать уже начала делиться на партии и готовиться к борьбе за власть.

Великий князь оказался перед мучительным выбором. Назначив наследником и своим соправителем Дмитрия-внука, он обрекал на гибель Софью и ее детей.

Торжество Василия означало бы неминуемую расправу с Дмитрием-внуком и Еленой Волошанкой сразу после кончины Ивана III.

Всегда решительный Иван долго не решался объявить свое решение-приговор. Бояре помнили кровавую смуту, затеянную удельными князьями при Василии II, и твердо поддерживали законную тверскую ветвь династии.

Они с тревогой наблюдали за взаимоотношениями между Дмитрием-внуком и его дядей Василием, сыном Софьи и делали все возможное, дабы укрепить великого князя в решении провзгласить наследником царевича Дмитрия. Таким путем они надеялись пресечь смуту в самом зародыше.

После долгих и мучительных раздумий Иван III осенью 1497 года назвал наследником Дмитрия и приказал подготовить для внука невиданный прежде обряд — торжественное «венчание на царство» по случаю его близкого совершеннолетия.

В связи с этим надо рассказать вот о чем. Как мы знаем, после падения Константинополя в 1453 году и образование мощного Московского государства создали почву для распространения в русском обществе идеи «Москва — новый Царьград».

Однако мысль о византийском наследии развивали не греки из окружения царевны Софьи, а духовные лица и книжники, близкие ко двору Елены Волошанки.

Митрополит Зосима, которого считали единомышленником жены отравленного византийской принцессой Ивана Молодого Елены, сформулировал новую идею в сочинении «Изложение пасхалии», поданном московскому собору в 1492 году.

В похвальном слове самодержцу Ивану III пастырь не упомянул о браке государя с византийской принцессой. В то же время он подчеркнул, что Москва стала новым Константинополем благодаря верности Руси Богу.

Сам Бог поставил Ивана III — «нового царя Константина новому граду Константину — Москве и всей Русской земли и иным многим землям государя».

Предание о «шапке Мономаха» доказывало, что русские великие князья породнились с византийской династией задолго до греческого брака Ивана III, и родство было скреплено передачей им царских регалий.

Отсюда следовало, что правом на трон обладал старший праправнук Мономаха, тогда как греческое родство удельного князя Василия не имело значения. Теорию греческого наследства выдвинули противники греческой царевны Софьи.

Понятно, что все это делалось и для того, чтобы доказать право не престол не только детей от племянницы византийского императора, но и царевича Дмитрия.

Коронацию готовили втайне от «грекини». Но один из доверенных дьяков выдал тайну Василию и его матери. В окружении Софьи возник заговор.

Его участники попытались опереться на великокняжеский двор, для чего «тайно к целованию приведоша» многих детей боярских из состава двора.

Наиболее решительные заговорщики советовали княжичу Василию собрать войско, захватить Вологду и Белоозеро вместе с находившейся там великокняжеской казной.

Таким путем сторонники «грекини» рассчитывали предотвратить коронацию Дмитрия-внука. Никто из членов Боярской думы не принял участия в авантюре, что и предопределило ее неудачный исход.

Главные советники Василия дети боярские Еропкин и Поярко были четвертованы, другие заговорщики — князь Палецкий-Стародубский, В. Гусев и дьяк Стромилов — лишились головы.

Софью подозревали в попытке отравить Дмитрия, которая якобы уже приготовила яд и ждала удобного случая отравить княжича. На этот раз Иван III не решился спустить дело на тормозах и приказал провести розыск.

В ходе следствия выяснилось, что Софью во дворце посещали колдуньи и ворожеи, приносившие зелье. Иван III велел тотчас же утопить «лихих баб» в Москве-реке, а с женой «пача жить в бережении».

«И, — пишет летописец, — в то время опалу положил князь великий на жену свою, на великую княиню Софию. Княжича Василия некоторое время держали под арестом „за приставы“».

В 1480 году произошло одно из самых знаменательных событий, которое существенно повлияло на дальнейший ход истории нашей Родины, — великое стояние на Угре.

Ровно за сто лет до этого произошла знаменитая Куликовская битва, которую считают самой значимой в борьбе с татаро-монгольским игом.

На самом деле, эта битва, хоть и была победоносной, не освободила Русь от вассальной зависимости от Золотой орды. Но за эти сто лет страна настолько окрепла экономически и духовно, что смогла довести дело до конца. Эту миссию выполнил великий князь Московский Иван III.

В 1465 году ханом Большой Орды стал Ахмат-хан. Впервые Ахмат появился на русской земле в 1460 году. Он пришел с большим конным войском в Рязанское княжество, простоял под его столицей Переяславлем-Рязанским шесть дней и с большими потерями ушел обратно в степи.

Большая Орда не смогла удержать под собой большую часть территории канувшей в лета Золотой Орды. Хана Ахмата заботило не только то, что его власть отказались признавать Казань и Крым, но и пустая сарайская казна. Основу ее составляли московская дань и военная добыча в набегах на соседей.

О том, что Русь уже больше не боялась ордынцев, свидетельствовали не только походы московских ратей на Казанское ханство, но и набеги вятских (как когда-то — новгородских) ушкуйников вниз по Волге. Так, в 1471 году вятчане судовой ратью спустились по Волге до Сарая, взяли его с боем и разграбили. Ордынцы не стали восстанавливать сожженный Сарай.

Ахмат решил нанести ответный удар по Руси. Летом 1472 года он во главе огромного войска двинулся в поход. По одной из версий, хан действовал по наущению польского короля Казимира IV. Ордынское войско подступило к порубежному городу Алексину.

Однако «перелезть» через Оку ордынцы не успели. «Берег» был уже прикрыт московскими полками. Хан решил взять Алексин приступом, который горожане отбили. Тогда ордынцы подожгли деревянные стены и сам городок, истребив в ходе пожара его жителей.

Стоявшие на противоположном берегу Оки великокняжеские полки на помощь Алексину не пришли. Тем не менее, Ахмат поспешил уйти в степь.

После этого набега великий князь Иван III Васильевич повелел прекратить выплату регулярной дани Орде, что было равносильно отказу своей зависимости от нее и что неминуемо должно было привести к новому столкновению.

Однако до 1480 года Ахмат был занят борьбой с Крымским ханством. По сообщению «Казанской истории», непосредственным поводом к началу войны стала казнь ордынского посольства, отправленного Ахматом к Ивану III за данью.

Как гласит легенда (а многие историки считают, что это только легенда), великий князь отказался выплачивать деньги хану, затем взял «басму лица его» и растоптал её. После чего он приказал казнить всех ордынских послов, кроме одного.

Ответной реакции ждать долго не пришлось: хан Ахмат заключил союз с польско-литовским королём Казимиром IV о совместном походе на Москву.

Иван III тоже искал союзников, но страну по-прежнему разрывали феодальные междоусобицы, и он заключил союз с крымским ханом Менгли-Гиреем, который обещал выступить против Казимира IV.

Не было единства и в окружении самого Ивана III. Часть Московской знати была за объединение для борьбы с Ордой, другая выступала за отказ от борьбы. А ханские толпы уже подошли к Угре и остановились у Воротынска.

Иван направил свои основные силы под командованием Ивана Молодого и Андрея Меньшого к Калуге на берег реки Угры, где 8 октября 1480 года они отразили попытку хана Ахмата форсировать реку с ходу.

Узкая Угра не представляла сильного естественного препятствия для противника, поэтому из тактических требований было бы неразумно держать все силы в одном месте у реки, чтобы не получить угрозу атаки с фланга или окружения.

Русские войска расположили свои заставы на всех возможных переправах через реку. Сам же великий князь располагался в городе Кременце, между Медынью и Боровском, примерно в 50 километрах позади русских полков.

Такой выбор для своей ставки говорит вовсе не о нежелании великого князя самому принимать участие в возможной битве, тем более не о его трусости. Так Иван III решал две задачи. Прежде всего, он предоставил возможность своим полководцам действовать без оглядки на князя.

С другой стороны, расположение Ивана в Кременце прикрывало основные силы русского войска со стороны Литвы и давало возможность для маневрирования в случае переправы Ахмат-хата через Угру.

Это было блестящим стратегическим ходом. В Кременце Иван I не сидел без дела и активно занимается дипломатией. Он не хотел вступать с ханом в большое сражение и желал победы малой кровью.

Он послал к Ахмату посла с дарами. Тот не принял подарков и потребовал, чтобы к нему явился сам Иван. Однако посланный ханом к Ивану гонец вернулся ни с чем.

Обмен бесполезными условиями и послами помогал Ивану выиграть время, да и мелкие стычки на возможных переправах вдоль Угры на время переговоров прекратились. Иван III полностью владел ситуацией.

26 октября река покрылась льдом. Теперь войска хана могли переправиться через Угру в любом месте, а русские войска, защищавшие броды, были растянуты на десятки вёрст и не смогли бы оказать серьёзного сопротивления ханским ордам.

Но в это время получено известие о приближении удельных князей с полками. Иван III, не зная истинных намерений своих мятежных братьев и не доверяя им полностью, вызывает к себе с Угры сына Ивана и брата Андрея с верными полками.

Между родственниками начались переговоры, великий князь пошел на некоторые уступки своим братьям, но добился в итоге очевидных политических выгод и укрепил свою власть как великого князя.

Узнав о воссоединении русских полков и не имея никаких известий от Казимира, который отбивался от Крымского хана, Ахмат не решился перейти Угру по льду и отвел свои войска на юг.

Это случилось между 6 и 10 ноября, и чем сильнее становились русские морозы, тем быстрее было бегство хана в свои зимние кочевья.

Однако сын Ахмата, Муртоза, решил не бросать богатую добычу и предпринял набег на русские земли в районе Алексина. Видя в этом набеге опасность и для Москвы, Иван III послал войска к Алексину.

Узнав об этом от пленников, Муртоза, не дожидаясь столкновений, поспешил скрыться в степи, где соединился с остальной Ордой.

Тем временем русские полки по-прежнему ожидали нападения, однако Ахмат-хан так и не решился вторгнуться в московские пределы.

Бои на Угре продолжались четыре дня. Броды на реке были неширокими, что помешало хану ввести в дело большие массы конницы. Противники осыпали друг друга стрелами. Русские палили также из пушек и пищалей.

Русские полки возглавлял наследник Иван Молодой. Фактически же военными действиями руководили опытные воеводы князья Холмский, Оболенский, Ряполовский. Столкновения на Угре могли привести к кровопролитному сражению.

Но Иван III и его воеводы не искали такого сражения. В ставку к Ахмат-хану выехал сын боярский Иван Товарков-Пушкин. Хан отказался принять от гонца дары — «тешь великую» — и потребовал, чтобы Иван III сам явился к нему с повинной и был «у царева стремени».

Дипломатический демарш был уловкой со стороны Ивана III. Ему нужно было перемирие с татарами, хотя бы временное, и он достиг своей цели.

Хан не принял его дары, но согласился вести переговоры, для чего отпустил в Кременец своего гонца. Гонец вернулся ни с чем. Иван III отклонил требования Ахмат-хана, равнозначные возрождению власти Орды над Русью.

Тогда хан отправил в Кременец новое предложение. Пусть великий князь пришлет ему для переговоров своего советника Никифора Басенкова, не раз ездившего в Орду. Но даже и на это предложение Иван III не мог согласиться.

Обмен гонцами привел к прекращению боевых действий на Угре. Едва начались переговоры, Ахмат-хан отошел от переправ и остановился в двух верстах от берега.

Иван III мог торжествовать. Его затея увенчалась успехом. Хан стоял на Угре «десять ден», из них шесть он потратил на заведомо бесплодные и никчемные переговоры.

Русские полки обороняли Угру, пока в том была необходимость. С Дмитриева дня (26 октября) зима вступила в свои права, ударили сильные морозы и все реки замерзли.

Угра покрылась ледяным панцирем. Теперь татары могли перейти реку в любом месте и прорвать боевые порядки русской армии, растянувшиеся на десятки верст. В таких условиях воеводы отступили с Уфы к Кременцу. Теперь вся русская армия была собрана в одни кулак.

С наступлением морозов и началом ледостава в Кременце стало известно о приближении удельных полков. Братья имели при себе сильные полки, тогда как великий князь стоял в Кременце «с малыми людьми».

Ивану III нельзя было медлить, и он вызвал с Угры сына Ивана с верными полками. Возникла возможность завершить переговоры о прекращении внутренней войны в стране.

Иван III уступил домогательствам братьев и объявил о передаче им нескольких крепостей с уездами. Смута, подтачивающая силы России изнутри в течение девяти месяцев, завершилась без кровопролития.

Хан боялся затевать сражение с русскими, не имея помощи от короля. Но уже в октябре стало ясно, что Казимир не намерен выполнять своих союзнических обязательств из-за вероломства Ахмат-хана, разграбившего литовскую «украину».

Помимо всего прочего, орда была утомлена длительной войной. Наступление морозов заставило ордынцев спешить с возвращением в свои зимние кочевья.

В начале ноября Ахмат-хан отдал приказ об отступлении. Его сын, двигаясь на восток, разорил несколько русских волостей под Алексином.

Встревоженный Иван III немедленно направил в Алексин своих воевод. Уклонившись от встречи с ними, татарский царевич бежал в степи.

Из Кременца Иван III со всей армией перешел в Боровск. Некоторые историки считают, что Иван III совершил искусный военный маневр, надежно прикрыв подступы к Москве.

Однако к моменту перехода Ивана III в Боровск отпала надобность в каких бы то ни было маневрах. Король Казимир так и не собрался на войну, а Орда исчезла в степях. Ахмат-хан после отступления распустил свои войска на зимовку, за что и поплатился головой.

Его соперники, ногайские князья, воспользовались оплошностью, исподтишка напали на ханскую «вежу» и убили Ахмат-хана.

Рассказывая о великом стоянии на Угре, нельзя не сказать и вот еще о чем. Тяжелым выдался для Руси 1480 год. Против власти московского князя Ивана III восстали его родные братья. На псковские земли вторглись ливонские рыцари. Польский король Казимир и татарский хан Ахмат заключили между собой военный союз и стали готовиться к походу на Русь.

Погибель Руси казалась неотвратимой. Тогда с надеждой обратились православные к извечной Заступнице и Защитнице своей, Пресвятой Богородице.

Митрополит Вассиан денно и нощно служил молебны у Владимирской иконы Божией Матери. Она не оставила Русь, и чудо произошло.

Отборные ливонские войска не смогли взять Псков, князья Андрей и Борис, испросив у государя прощения, выступили против Ахмата, а Казимир, напуганный народным сочувствием к Руси в подвластных ему киевских и смоленских землях, не поддержал татар.

Русские и татары в последний раз встретились на реке Угре, прозванной «поясом Богородицы». Великое стояние продолжалось несколько месяцев.

Ахмат ждал ледового пути. Иван III отступил на более выгодные для большого сражения позиции. Татары, увидев противоположный берег пустым, неожиданно испугались и, решив, что их заманивают в засаду, бежали, объятые страхом.

В августе 1525 года великий князь Василий III отправился с женой в небольшое путешествие по Подмосковью. Стояли погожие дни, и солнце вечерними зорями, словно прощаясь, подолгу ласкало землю длинными косыми лучами.

Прозрачная даль полей, слегка тронутая багрянцем опушка ближнего леса, звенящая синева небес, — все это навевало светлую грусть.

О чем говорили супруги посреди этого печального великолепия наступающей осени? Этого мы не узнаем никогда. Тайна сия навеки осталась только их тайной…

А поговорить им было чем, поскольку эта была их прощальная поездка. Причиной развода явилось отсутствие детей. Тщетно несчастная женщина употребляла все средства, которые ей предписывались знахарями и знахарками того времени.

Василия тяжело переживал неплодие жены. Однажды, говорит летописец, великий князь, увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и горько жаловаться на свою судьбу. И именно тогда Василий произнес свою знаменитую фразу о том, что он из-за отсутствия детей не похож ни на птиц небесных, ни на землю, ни на воды.

Отсутствие у великого князя наследника было проблемой не только великокняжеской семьи, но и всей страны, которой его отсутствие грозило новыми схватками за власть. Чего крепко впитавший идеи своего великого отца Василий не мог допустить.

В отсутствие наследников великому князю наследовали его братья, а этого Василий боялся больше всего на свете. И не потому, что ревновал. Нет! Эти люди не были созданы для дел государственных. Слишком мелки, завистливы и себялюбивы. И когда в одной из бесед с боярами он в отчаянии воскликнул:

— Кто после меня будет царствовать на Русской земле? Братья? Так они и в своих уделах не справляются! — один из бояр ответил:

— Государь! Неплодную смоковницу посекают!

Вполне возможно, что близкие к велкому князю бояре и на самом деле беспокоились о будущем государства, которое могло достаться князю, не умевшему распорядиться даже своим малым уделом.

Но нет никакого сомнения, что точно так же думали они и о себе, поскольку не любивший старшего брата князь Юрий в случае своего прихода к власти в считанные минуты избавился бы от них.

Но как бы там ни было на самом деле, слово было сказано, и Василий заговорил о разводе.

Но развестись оказалось не так-то просто. Развод был нарушением церковных законов, и против него выступили бояре и братья Василия, мечтавшие после его смерти захватить московский престол.

Однако митрополит, который, по словам одного из историков церкви, был «усердным политическим сподвижником-оппортунистом великого князя», был на стороне Василия.

«Угодничество митрополита Даниила великому князю, — писал известный историк церкви А. В. Карташев, — особенно ярко проявилось в случае, когда митрополит оказался не просто изменником своему слову, но прямым нарушителем церковных правил. Это — в деле незаконного развода великого князя Василия Ивановича с его неплодной супругой Соломонией Юрьевной Сабуровой. Великий князь прожил с ней 20 лет и не имел от нее детей, не имел наследника сына, которому он спокойно передал бы свою власть, не воскрешая смуты из-за старых порядков престолонаследия. Но политическая скорбь великого князя с церковной точки зрения не была основанием к разводу.

Перед возможностью учинить беззаконие, митрополит сделал попытку сложить вину на чужую совесть. Он посылал за получением разрешения развода великого князя с неплодной женой к восточным патриархам и афонским старцам. Ответ был получен с Востока отрицательный.

Тогда Даниил отыскал в Библии фразу, оправдывающую развод: „Смоковница, не приносящая плода, должна быть выброшена из сада“ и благословил великого княза на брак».

В столь щекотливой ситуации Соломония повела себя так, как, наверное, повела бы себя и любая женщина и всеми силами противилась разводу.

Однако Василий был непреклонен. Великому князю было за сорок, по тем временам он считался стариком, и ему надо было думать не только о себе, но и о государстве.

И как знать, не тем ли самым тихим августовским вечером он объявил свое окончательное решение. Резать по живому всегда больно, но… что еще оставалось Василию? Он резал и в октябре отправился «в объезд» уже один…

Даже сегодня некоторые историки рассматривают присоединение Пскова к Московскому государству как добровольное, а не принудительное.

А теперь давайте посмотрим, как это добровольное присоединение выглядело на самом деле. В начале XVI века Псков представлял собой развитый в культурном, политическом и экономическом отношениях город-государство, связанный с другими русскими землями тысячью нитей.

Во все времена Псков оставался органической частью Русской земли, поддерживая спасительный в условиях постоянной иностранной угрозы союз с другими русскими областями.

Именно из Москвы приглашались в Псков князья-наместники, присутствие которых в городе было равнозначно заключению военно-политического союза с собирательницей русских земель.

Однако самостоятельное политическое бытие Пскова не могло продолжаться вечно, так как XV–XVI столетия в Европе стали эпохой образования централизованных государств, в рамках которых вольным городам было легче защищать свои экономические интересы.

Еслит же говорить откровенно, то, конечно же, московские великие князья всегда мечтали о присоединении Пскова к Москве. Так уже Иван III начал потихоньку приучал Псков к холопскому повиновению, но не уничтожал признаков старинного свободного порядка.

По примеру родителя, назначавшего в Псков наместников и не принимавшего от псковичей жалоб на этих наместников, Василий III в 1508 году назначил псковским наместником князя Ивана Михайловича Оболенского.

Такой выбор был сделан не случайно. Оболенский был известен своим несговорчивым и скандальным характером, и великий князь очень надеялся на то, именно стычки с наместником позволят ему «вступиться» за него и уничтожить псковскую вечевую старину.

Оболенский оправдал оказанное ему высокое доверие и с первых же дней пребывания в Пскове стал судить и распоряжаться без воли веча и рассылал по волостям своих людей, которые грабили и притесняли жителей.

Венцом его деятельности явился его донос великому князю на псковичей донос, в котором он сообщал, что они «держат его нечестно, вступаются в доходы и пошлины, принадлежащие наместнику, и наносят бесчестие его людям».

На первый раз великий князь отправил к псковичам послание, в котором просил их больше ничего подобного не делать.

В сентябре 1509 года Василий Иванович отправился в Новгород и повел за собою значительный отряд войска, состоявшего из детей боярских.

Псковичи, услышавши об этом, стали побаиваться, догадываясь, что государь замыслил что-то против них. Они отправили к нему послов с челобитною.

В ней они благодарили великого князя за то, что он жалует их и держит по старине, а потом просили защиты от наместника и от его людей, которые причиняли псковичам обиды.

Государь через бояр отвечал: «Мы хотим держать нашу отчину Псков, как и прежде, по старине, и оборонять ее отовсюду, как нам Бог поможет; а что вы били челом на вашего наместника и на его людей, будто он у вас сидит не по старине и делает вам насильства, так и наш наместник прислал нам бить челом на вас в том, что вы ему творите бесчестье и вступаетесь в его суды и пошлины. Я посылаю своего окольничего и дьяка во Псков выслушать и его и вас и управить вас с нашим наместником».

Присланные великим князем лица в Псков, по возвращении в Новгород, донесли государю, что, несмотря на все усилия, так4 и не смогли примирить наместника с псковичами.

За ними прибыли в Новгород новые псковские послы и били челом избавить их от наместника.

Великий князь приказал через бояр сказать такой ответ псковичам: «Жалуя свою отчину Псков, мы велим быть перед вами нашему наместнику, а Псков пусть пришлет к нам людей, которые жалуются на обиды от наместника; мы выслушаем и наместника и обидных людей и учиним управу. Когда мы увидим, что на него будет много челобитчиков, тогда обвиним его перед вами».

Псковичи оповестили по всем десяти псковским пригородам, чтобы собирались все, кто только может в чем-нибудь пожаловаться на наместника и его людей.

Этим воспользовались и те, кто ссорился не с наместником, а между собой, и отправились к великому князю с жалобами друг на друга.

Каждый день прибывало их больше и больше в Новгород: великий князь не выслушивал из них никого, а говорил им через своих бояр:

— Копитесь, копитесь, жалобные люди, придет Крещение Господне и я всем дам управу!

Псковичи ждали Крещения и писали на свою землю, чтобы как можно больше приезжало челобитчиков с жалобами на наместника. Но когда к велиокму князю приехал сам насместник, тот поверил именно его докладу.

На Крещение великий князь приказал всем псковичам быть на водоосвящении. Когда после обряда духовенство направилоьс к Святой Софии, великокняжеский глашатай кричал псковичам:

— Псковские посадники, бояре и все жалобные люди! Велел вам государь собраться на владычный двор. Сегодня государь даст управу всем!

Посадники, бояре, купцы и лучшие люди, вошли во владычную палату, а так простой люд встал во владычном дворе. Собравшихся во дворе людей поименно переписали и отправили по домам.

В это же самое время во владычной палате появились бояре и дъяки. От имени великого князя они объявили собравшимся в ней, что в то самое время, когда они бьют челом на наместника, другие псковичи бьют челом на посадников, бояр и земских судей и жалуются, что от них людям нет никакой управы.

Поэтому, продолжал глашатай, следовало бы наложить на них великую опалу, однако государь хочет показать им свою милость и жалованье.

— Если вы, — продолжал глашатай, — сотворите государеву волю и снимете вечевой колокол, то великий князь рассудит вас и наместника. Если же вы не учините государевой воли, то государь будет свое дело делать, как ему Бог поможет, и кровь христианская взыщется на тех, которые презирают государево жалованье и не творят государевой воли!

Иными словами псковичам предлагалось покончить со своей независимостью и перейти под юрисдикцию великого князя. Однако по сути дела пленникам не оставалось ничего другого, как только благодарить великого князя московского за такую милость, и они в первый раз назвали себя государевыми холопами.

Их заставили еще написать от себя в Псков убеждение исполнить государеву волю. В заключение они поцеловали крест на верность государю и были допущены к великому князю. Василий Иванович принял их ласково и пригласил на обед.

Их отпустили свободно в свои помещения, но не велели выезжать из Новгорода до конца дела. Пожертвовав свободой своей земли, они надеялись, что не потеряют своей личной свободы, и думали, что их благополучно отпустят восвояси.

В Пскове быстро узнали о случившимся. Какой-то псковский купец ехал с товаром в Новгород узнал о случившемся с его земляками, бросил свой товар и вернулся в Псков. Там он стал бегать по улицам города и громко кричать:

— Великий князь переловил наших земляков в Новгороде!

Началась тревога. Зазвонили на вече, и смельчаки кричали:

— Ставьте щит против государя! Запрем город!

Но благоразумные останавливали, объясняя свои действия тем, что вся братия, посадники, бояре и все лучшие люди находились у Василия в руках.

В это время в город приехал посланец от задержанных псковичей и привез просьбу не противиться и не доводить до кровопролития. После многих толков умереные взяли верх, и в Новгород был отправлен гонец.

— Мы не противны тебе, государь! — заявил он Василию, — Бог волен и ты, государь, над нами, своими людишками!

12 января 1510 года приехал в Псков дьяк Третьяк Далматов. Зазвонили на вече. Дьяк взошел на ступени веча и сообщил, что государь приказал снять вечевой колокол. В противном случае он обещал наказать всех тех, кто не подчинится его воле.

Передав псковичам государево послание, дьяк сел на ступени веча. Псковичи отвечали, что дадут ответ завтра.

На другой день опять зазвонили на вече, теперь уже в последний раз. Третьяк взошел на ступени. Посадник от имени всех псковичей сказал:

— У нас в летописях записано такое крестное целование с прародителями великого князя. Псковичам от московского государя не отходить ни к Литве, ни к Польше, ни к немцам, никуда, а иначе будет на нас гнев Божий, и глад, и огнь, и потоп и нашествие неверных. А а если государь не станет хранить крестного целования, то и на него тот же обет, что на нас. Теперь Бог и государь вольны над Псковом и над нашим колоколом, мы не изменили крестному целованию!

Дьяк ничего не ответил и приказал спустить вечевой колокол, который тотчас увезли к государю в Новгород.

Сам Василий приехал в Псков с вооруженной силой, не доверяя покорности псковичей. 27 января он созвал так называемых лучших людей в «гридню» (место сбора дружины), а простой народ на двор.

Боярам объявили первым, что государь их жалует, не вступается в их имущества, но так как были государю жалобы на их неправды и обиды, то им жить в Пскове не пригоже: государь их жалует на Московской земле и им следует тотчас ехать в Москву со своими семействами.

Простому народу объявили, что его оставят на месте прежнего жительства под управлением великокняжеских наместников, которым псковичи должны повиноваться.

Около тpexcoт семейств было отправлено в Москву, причем, дали на сборы только один день. Отправлены были также жены и дети тех псковичей, которые прежде были задержаны в Новгороде.

Хотя великий князь и объявил, что он не вступается в их достояние, но дело у него расходилось с обещанием: изгнанники потеряли свои дворы, свои земли, все было роздано московским людям, которых Василий Иванович перевел в Псков вместо сосланных, а последних водворили на Московской земле и частью в самой Москве. Но он не тронул, подобно своему отцу, церковных имений.

Московское управление казалось невыносимым для псковичей, пока они с ним не свыклись. Наместники и дьяки судили их несправедливо, обирали их без зазрения совести, а кто осмеливался жаловаться и ссылаться на уставную великокняжескую грамоту, того убивали.

Иноземцы, жившие прежде в Пскове, удалились оттуда. Многие из псковичей, не в силах более сжиться с московским порядком вещей, разбегались или постригались в монастырях. Торговля и промыслы упали.

Псковичи пришли в нищету, только переселенцы из московской земли, которым наместники и дьяки покровительствовали, казались несколько зажиточными. На обиду от москвича негде было псковичу найти управы: при московских судьях, говорит летописец, правда улетела на небо, а кривда осталась на суде.

Впрочем, и правители Пскова поневоле работали не для себя, а для великого князя. Был в Пскове, после уничтожения вечевого устройства, в течение семнадцати лет дьяк Михаил Мунехин, и, когда умер, государь захватил его имущество и начал разыскивать, что кому он был должен при жизни; его родные и приятели по этому поводу подвергались пыткам.

После него, говорит летописец, «было много дьяков, и ни один по-здорову не выезжал из Пскова; каждый доносил на другого; дьяки были мудры, казна великого князя размножалась, а земля пустела».

Черты эти не были принадлежностью одного Пскова, но составляли характер московского строя, в Пскове же казались более, чем где-нибудь, поразительными, по несходству старых нравов и воззрений с московскими.

Современник Герберштейн замечает, что прежние гуманные и общительные нравы псковичей, с их искренностью, простотой, чистосердечием, стали заменяться грубыми и развращенными нравами.

Так шло объединение русской земли…

С точки зрения свирепости Василию III было далеко как до его отца Ивана, которого первым называли Грозным, так и до сына, который под этим именем вошел в истории.

Но добреньким он не был. И чего только стоит история о том, как он покончил с последним удельным северским князем Василием Шемячичем, внуком уже печально известного нам Дмитрия Шемяки.

Ко всему прочему он был сыном Ивана Димитриевича Шемякина, бежавшего в 1453 году в Литву от мщения великого князя Московского.

Время и место рождения его неизвестны. В Литве он владел городами Рыльском, Новгород-Северском и некоторыми другими землями, пожалованными королем Сигизмундом его отцу в наследственное владение.

Наиболее важными моментами его жизни следует считать участие в русско-литовских интригах того времени. Получая от Сигизмунда земли, удельные князья, бежавшие от московского владычества, теряли самостотоятельность.

«После смерти, — говорилось в данной ими королю присяге, — нам и нашим детям служить тому, кто будет на литовском престоле; если после нас не будет потомков, то нашей земле от великих княжеств литовских не отступаться».

В числе условий, разрешавших князей от присяги, были пункты, дававшие возможность служебным князьям весьма часто менять своего господина, именно: отказ великого князя защищать служебных князей от обидчика, неоказание чести и милости.

Такое положение вело к тому, что литовское и московское правительства по очереди принимали перебежчиков с землями, и этим вызывались постоянные ссоры.

К концу XV-го столетия закончилось присоединение северо-восточных уделов к Москве, и Иван III обратил внимание на запад, желая возвратить русские земли, присоединенные к Литве в XIV-м столетии во время княжеских междоусобий.

Пограничные князья могли оказать ему значительную помощь и потому, задумав войну, Иван послал к ним тайные предложения перейти с владениями на его сторону, за что предлагал им в награду свои города и все завоеванные литовские земли, обещая не вступаться в последние, а только «беречь» их.

Такое тайное послание получил и В. И. Шемячич. Переходя на сторону Москвы, Северские князья делались владетельными и приобретали сильного защитника в лице Московского князя.

В официальных переговорах Москвы с Литвой переход Северских князей Шемячича и Можайского в московское подданство мотивировался гонениями за православную веру, которые они терпели в Литве.

По уговору Московский князь послал во владения Шемячича свои войска. Шемячич явился к ним, и уже после этого Иван отправил сказать великому князю Литовскому, чтобы он не вступался более в отчину Шемячича, так как последний переходит на московскую службу.

Литовцы не хотели отказаться от отчин князей, перешедших на сторону Москвы, и вели долгие переговоры, не признавая переход законным.

Не зная, как удержать пограничных князей, Литовский великий князь не терял надежды вернуть их себе. Он слал к ним своих агентов и действовал с помощью Крымского хана.

В одном из своих посланий он просил передать Шемячичу, что если он перейдет в литовскую службу, то король даст ему еще более того, что у него есть теперь, особенно по завоевании Москвы.

Московские князья хорошо знали литовские интриги и, как могли, удерживали князей. Они окружали их шпионами, старались возбудить их патриотизм, поощряли их вражду к пограничным литовским князьям и поддерживали их войны.

Чаще всего они добивались своего, и тот же князь Шемячич оказал большое содействие Москве в завоеваниях литовских земель. Более того, с времени присяги Московскому государю в 1500-м году он беспрерывно воевал против Литвы.

Когда Василии III возобновил войну с Литвой, Шемячичу велено было идти на помощь Глинскому, перешедшему на сторону Василия III и ожесточенно мстившему королю Сигизмунду за личные обиды.

Войска Глинского и Шемячича стояли две недели под Минском в ожидании помощи от великого князя, но получили приказание идти осаждать Оршу. По дороге они взяли Друцк и под Оршей соединились с князем Щеней, пришедшим с новгородской ратью. Ссоры московских воевод помешали взятию Орши, и с приближением короля русские войска отступили.

Поручив Шемячичу и Стародубскому оберегать окраины, Василий III заключил с королем Сигизмундом в 1508-м году мир, по которому утверждались за Россией ее завоевания и земли перебежчиков.

В 1511 году снова началась война, и Северские князья воевали не только с Литвой, но и с татарами, нападавшими по соглашению с королем на южные русские пределы.

В 1518 году несколько отрядов крымских татар напало на Путивльские земли, но были разбиты Шемячичем, за что последний получил в награду от великого князя Путивль. Тем не менее, несмотря на все значительные услуги, оказанные Северскими князьями Москве, они не пользовались доверием великого князя, помнившего их измены.

Московское правительство, стремившееся создать единое государство, пользовалось всеми способами для уничтожения уделов.

Не давая Северским князьям вести междоусобные войны, князь Московский поощрял их взаимные доносы, которые, в конце концов, и погубили обоих этих князей.

Еще при Иване III Можайский доносил на Шемячича. После его смерти этим неблагородным делом занялся его сын Василий Семенович. Шемячич несколько раз просил позволения у великого князя приехать в Москву оправдаться, но ему отвечали, что не следует этого делать «ради Государского и Земского дела».

В 1510 году Василий Семенович стал хвалиться, что «по его оговору Государь хочет положить опалу на Шемячича». Узнав о пущенной против него клевете, Шемячич просил великого князя прислать ему опасную грамоту, чтобы можно было без боязни приехать в Москву оправдаться.

Василий такую грамоту дал и заверил Шемячича в том, что он как он жаловал обоих князей, так и теперь жалует и нелюбви к ним не имеет.

Шемячич оправдался и снова был отпущен в свои владения. Однако Василий Семенович не успокоился и продолжал свои доносы. В 1517 году он вместе с князем Пронским прислал в Москву двух людей, которые якобы являлись свидетелями сношений Шемячича с Литвой.

Один из них был пленным в Литве и слышал там, что у Альбрехта Немировича, киевского наместника, был гонец от князя Василия Шемячича, который предлагал «королю служить».

Другой, человек Пронского, служивший когда-то Шемячичу и убежавший в Стародуб, показал, что «Шемячич ссылается с королем да с Альбрехтом Немировичем, да и из Литвы у него люди были от короля».

Великий князь послал к Шемячичу Шигону Поджогина и дьяка Ивана Телешева и приказал им сообщить Шемячичу, что он не верит доносам и просит его приехать в Москву «без всякого опаса».

14 августа 1518 года Шемячич приехал в Москву и на Успение обедал у митрополита вместе с великим князем.

Через несколько дней на княжеском дворе присланные Василием бояре допросили его. Шемячич оправдался. Великий князь сказал ему:

— Мы, как прежде нелепым речам не потакали, так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде, так и теперь жалуем, и впредь жаловать хотим. Человек, который говорил на тебя нелепые речи, перед тобой головой.

Шемячич просил выдать ему и другого доносчика, однако великий князь ответил, что его выдать нельзя, так как «этот человек был в имении в Литве и слышал о тебе речи в Литве».

Шемячич был отпущен с честью в свое княжество, где спокойно властвовал еще пять лет. В 1523 году его снова позвали в Москву на суд.

Чувствуя неладное, он не хотел ехать, однако митрополит Даниил уверил его своим словом в безопасности, и Шемячич явился к великому князю.

Тот встретил его ласково, но через несколько дней приказал бросить его в темницу по обвинению в сношениях с Литвой. Поговаривали, что причиной ареста князя стало его письмо к киевскому наместнику, где он предлагал службу свою королю Сигизмунду.

Однако очень многие при дворе не верили в это обвинение. Как бы там не было, по улицам Москвы ходил юродивый с метлой и кричал:

— Время очистить государство от последнего сора!

В этих словах слышался призыв избавить великого князя от последнего удельного князя. И этот призыв был услышан, так как юродивые в то время выражали то, что думал народ.

За Шемячича попытался заступиться игумен Троицкий Порфирий. Воспользовавшись приездом великого князя в Троицкий монастырь на храмовой праздник, Порфирий смело сказал ему:

— Если ты приехал в храм Безначальной Троицы просить милости за грехи твои, будь сам милосерд над теми, которых гонишь ты безвинно. А если ты, стыдясь нас, станешь уверять, что они виноваты перед тобой, то отпусти по Христову Слову какие-нибудь малые динарии, если сам желаешь получить от Христа прощение многих талантов!

За эти слова Порфирий был изгнан из монастыря и посажен в тюрьму в оковах. Через некоторое время его выпустили, но сана не вернули.

Что же касается митрополита, то он одобрил поступок великого князя и говорил, что «Бог избавил Государя от запазушного врага».

При этом святой отец почему-то забывал, как сам в своей грамоте к Шемячичу обещал ему полную безопасность.

Василий Иванович Шемячич, последний удельный князь, умер в Москве заключенным в «набережной» палате 10 августа 1529 года. Место погребения его тела неизвестно.

Счастливой преемницей Соломонии стала дочь Василия Львовича Глинского из рода к тому времени уже обедневших земельных магнатов Польско-Литовского королевства.

21 января 1926 года митрополит Даниил венчал Василия Ивановича. Несмотря на широкие гулянья, народ принял княгиню Елену прохладно, а «заволжские старцы» объявили брак блудом.

Более того, народ сочувствовал ссыльной княгине, к которой сразу же началось самое настоящее паломничество. И именно поэтому Василий перевел бывшую супругу в суздальский Покровский монастырь, подальше от глаз людских и их сострадания.

Его увлечение молодой красавицей было настолько сильным, что в угоду ей он сбрил бороду. Что там говорить, это был поступок по тем временам небывалый. Сбрить бороду означало не только потерять святость, но и открыть дорогу всевозможным порокам. Не говоря уже о том, что «скобленое рыло» означало принадлежность к лицам нетрадиционной сексуальной ориентации.

Что же касается Елены, то она была стройной блондинкой, с точеными ногами и красивой грудью. И ничего удивительного в том, что ее так полюбил начинавший прозревать Василий, не было.

Согласно летописцу, великий князь «возлюбил ее лепоты ради лица и благообразия возраста, наипаче ж целомудрия ради». Оно и понятно, ведь «Елена соединяла в себе такие чары, каких Василий не мог найти ни у одной русской».

Умирающий Василий имел много причин беспокоиться о судьбе малолетнего сына: при малютке осталось двое дядей, которые хотя отказались от прав своих на старшинство. Но при первом удобном случае они, могли сослаться на невольную присягу и возобновить старые притязания.

Эти притязания тем более были опасны, что вельможи, что вельможи, потомки князей, тяготились новым порядком вещей, введенным при Василии и отце его.

— Вы бы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем мы крест целовали, — говорил умирающий братьям.

Боярам он счел нужным напомнить о происхождении своем от Владимира киевского и что он и сын его — прирожденные государи.

Для утверждения завещания он пригласил в качестве душеприказчиков своего младшего брата — удельного князя Андрея Старицкого, трех бояр (самого авторитетного из руководителей Боярской думы князя В. Шуйского, ближнего советника М. Юрьева и М. Воронцова) и других советников, не имевших высших думных чинов.

В нарушение традиции великий князь решил ввести в опекунский совет Михаила Глинского, который был чужеземцем в глазах природной русской знати и из двадцати лет, прожитых в России, тринадцать провел в тюрьме как государственный преступник.

Решительность, опыт и энергия Глинского позволяли Василию III надеяться, что он оградит безопасность родной племянницы Елены Глинской. Убеждая советников, Василий III указывал на родство Глинского с великой княгиней, «что ему в родстве по жене его».

Почему Василий позвал «государственного преступника» Глинского? Да только потому, что знал: кто-кто, а этот на самом деле будет стоять до конца, ибо его собственная жизнь зависела от жизни его племянницы.

— Тело свое на раздробление отдай, — сказал Глинскому Василий, — и кровь пролей за сына моего Ивана и за жену мою….

Глинский пообещал и кровь пролить, и тело на раздробление отдать. А вот о чем думал князь в столь трагическую для русского государства минуту, знал только он один. Не думать он не мог, поскольку смерть великого князя открывала перед ним такие широкие горизонты, за которые можно было обещать все, что угодно…

На четвертый год брака Елена забеременела. Астрологи Василия пророчили не родившемуся еще младенцу великое будущее, а один юродивый сказал, что в день рождения разразится над Москвой страшная гроза, — и таково будет его царствование.

25 августа, в день апостолов Варфоломея и Тита, 1530 года Елена подарила Василию наследника.

Великий князь был настолько счастлив, что даже не обратил внимания на страшные предзнаменования, какими было отмечено рождение будущего русского царя.

А они и на самом деле не обещали ничего хорошего. В тот день над Русью прогремела небывалой силы гроза, горели пораженные молнию деревни и две реки вышли из берегов.

«Внезапно, — писал современник, — прогремел страшный гром и по всему небу блистали молнии. Гром стоял такой, что качалась земля, и во многих близких к Москве городах люди дивились такому страшному грому».

И кто знает, приветствовала природа рождение нового царя, или оплакивала все то, чему надлежало произойти в его царствование. Но пока народ ликовал.

Родился великий царь, говорили люди. Но иных тот вещий гром заставил содрогнуться. Содрогнуться и задуматься…

Была ли на самом деле гроза, или это были позднейшие выдумки? Прежде чем ответить на этот вопрос, приведу сказку о рождении Кришны.

«Когда должен был родиться Кришна… звезды и планеты на небе забыли про все ссоры, стали обниматься от счастья и проливать на всех свои благословения. На Земле повсюду наступил мир и процветание. Улицы городов и деревень были празднично украшены флажками, цветами и гирляндами.

На лугах коровы щипали сочную зеленую траву и довольно мычали, и поливали землю молоком. Все люди: и дяди, и тёти, и мальчики, и девочки — стали очень хорошими и добрыми.

Плавно текли полноводные реки, и их волны накатывались на берег, издавая успокаивающий шелест. Все озёра были полны чудесных лотосов: белых, синих, красных и желтых — прямо как в духовном мире. Дул легкий нежный ветерок, неся тонкий аромат лотосов, тюльпанов, роз и других цветов…»

Юлий Цезарь родился в полдень, когда Солнце — символ духа человека, находилось в зените, что указывало на появление потенциального руководителя и вождя, предполагало политический успех, известность и славу.

Однако Солнце Цезаря находилось в точке апогея Лунной орбиты, что предполагает и возможность обольщения властью и карьерой, и как следствие — крах.

Остается только добавить, что при рождении злых богов и нехороших правителей гремел гром, извергались вулканы, сверкали молнии и реки выходили из берегов.

Так что не было и не могло быть по тем временам ни одного крупного исторического лица, чье рождение не было бы отмечено небом.

Гремела ли при его рождении гроза или обнимались звезды, зависело уже от того, каким этот правитель становился. Хотя… добрых правителей в те времена не могло быть по определению. В то время по всей Европе шла борьба за создание единых государств, и как не звался правитель — великий князь, царь или король — он был обречен на кровь.

Но если кто и смотрел в воду при появлении Ивана, так это казанская ханша. Узнав о рождении в Москве наследника престола, она заявила русским послам:

— Родился у вас царь, а у него двоя зубы: одними ему съесть нас, а другими вас…

Ханша не ошиблась, и Иван Грозный не только завоевал Казанское и Астраханское ханства, но и перебил своих бояр.

Нет, не зря беспокоился о будущем сына великий князь Василий на смертном одре. Опекунский совет во главе с Михаилом Глинским, созданный для того, чтобы «не допустить ослабления центральной власти», своей миссии выполнить не смог.

«Передача власти в руки опекунов, — писал очевидец, — вызвала недовольство боярской думы, сильно натерпевшейся из-за пренебрежительного к ней отношения в годы правления Василия III и теперь пожелавшей взять реванш. Между душеприказчиками почившего государя и руководителями думы сразу возникли напряженные отношения. Польские агенты живо изобразили в своих донесениях положение дел в Москве: „Бояре там едва не режут друг друга ножами…“»

Иного не могло и быть. Братья покойного Василия — князь Юрий Дмитровский и князь Андрей Старицкий — хорошо помнили старое доброе время, когда князю наследовал не сын, а брат. Тем более что Ивану Васильевичу было всего-то три годочка, а маменька у него опять-таки не русская боярыня, а инородка.

А Глинский? Мало того, что фигура темная, так еще и «инородец» и предатель! Ну а о худородном Михаиле Юрьеве-Захарьине и говорить было нечего.

В иные времена его порог бы не пустили, а сейчас самые знатные бояре были вынуждены сидеть с ним рядом. А большего унижения придумать было нельзя, поскольку местничества еще никто не отменял.

Польские агенты так изобразили положение дел в Москве после кончины Василия III: «Источник распрей — то обстоятельство, что всеми делами заправляют лица, назначенные великим князем; главные бояре — князья Бельский и Овчина — старше опекунов по положению, но ничего не решают».

После нескольких десятилетий спокойной жизни в стране снова запахло кровью. И вот тут Елена явила себя во всем блеске. Она повела себя так, что опекунский совет, назначенный Василием, как-то незаметно стал сдавать одну позицию за другой. Да и как не сдавать, если с Еленой днем и ночью находился известный на всю Европу рубака князь Оболенский.

Иван Федорович Овчина-Телепнев происходил из знатного рода князей Оболенских. При Василии Темном они потеснили старейших московских бояр и заняли место на лавке по правую сторону от великого князя.

Лишившись прежних вотчин, Оболенские с усердием взялись за московскую службу и выпрашивали в кормление целые волости. Многие из них стали наместниками в северных городах и по указу московских государей расправлялись с вольницей так же усердно, как когда-то ратовали за удельное правление.

Да, Овчина состоял с Еленой в любовной связи. Неизвестно, что у него было с Еленой до смерти Василия, но после таковой уже никто не сомневалась в том, какие отношения связывают красавицу-вдову и лихого воеводу.

И не случайно С. Н. Соловьев писал о том, что жестокость великой княгини «не мешали Елене Глинской быть нежной, детски уступчивой и женственно-сладострастной в объятиях князя Телепнева». Именно в этих самых объятиях она, по словам историка, «находила она самый приличный для себя отдых от казней и злодейств».

Многие «исследователи» делают из этого событие. А что, позвольте спросить, удивительного и странного в том, что молодая и красивая женщина сошлась с молодым и красивым мужчиной, готовым служить ей и помогать?

Особенно если учесть то, что карьеру Овчина делал на поле брани, а не в великокняжеской спальне. И не надо думать, что Оболенский вил из Елены веревки. Отнюдь! Их отношения напоминали скорее связь Екатерины II Потемкиным.

Более того, я даже не сомневаюсь в том, что именно Овчина спас свою возлюбленную от ненавидевших ее думных бояр, и не сойдись она с ним, по Елене справляли бы поминки намного раньше.

Да и как знать, не было ли у Елены желания войти в историю не только женой великого князя и матерью великого царя, но великой правительницей, которая в известной степени если и не спасла Русь, то не обрекла ее на «застойный период». И все предпосылки у нее для этого были.

Жесткость, хитрость, авантюризм, расчетливость и любящий ее воин Овчина. И не зря существует версия о том, что Елена не пожелала мириться с отведенной ей ролью и «через полтысячи лет после легендарной княгини Ольги власть на Руси снова взяла в свои чуткие, сильные руки женщина».

Только чего стоили бы эти самые «чуткие и сильные» руки без поддержки Оболенского? Как ни крути, а реальной силы у нее не было.

Как дума относилась к Овчине? Да, конечно, плохо, иначе не прикончила бы его всего через неделю после убийства Елены. Ну а пока, как это всегда делалась в таких случаях, она стелилась под всесильным временщиком.

В 1545 году Ивану исполнилось 15 лет — пора совершеннолетия в жизни людей XVI столетия. В этом возрасте дворянские дети поступали «новиками» на военную службу, а дети знати получали низшие придворные должности. И именно с этого возраста должно было начаться самостоятельное правление будущего царя.

Однако Василий III напрасно возлагал надежды на то, что назначенные им опекуны ознакомят великого князя с основами государственного управления и подготовят к самостоятельному княжению.

Приучить испорченного и необузданного юнца к систематическим занятиям было просто невозможно, тем более что, несмотря на раннее физическое развитие, он оставался крайне инфантильным. Опекуны сошли со сцены, не исполнив порученного им дела.

А теперь давайте посмотрим, что представлял собой Иван к этому времени. После кончины Елены Васильевны жизнь царского двора проходила в борениях и интригах, в арестах и заговорах, в казнях и опалах.

«Остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами, — писал он Андрею Курбскому, — никто нам не помогал; оставалась нам надежда только на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых молитвы, и на благословение родителей наших.

Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили!

Сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили! Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное разделили.

Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков.

Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети».

На основании царских писем В. О. Ключевский нарисовал знаменитый психологический портрет Ивана-ребенка. «Мальчик, — уверял историк, — родился с блестящими дарованиями, с восприимчивою, легко увлекающеюся и страстною природою».

Вне всякого сомнения, считали он, эта восприимчивость, страстность и раздражительность были развиты до высшей степени обстоятельствами детства его.

Безобразные сцены боярского своеволия и насилий, среди которых рос Иван, превратили его робость в нервную пугливость. Ребенок пережил страшное нервное потрясение, когда бояре Шуйские вломились в его спальню, разбудили и испугали его.

С годами в Иване развились подозрительность и глубокое недоверие к людям, и вряд ли можно сомневаться в том, что в душу сироты рано и глубоко врезалось чувство брошенности и одиночества.

Пребывая среди чужих людей, Иван привык постоянно оглядываться и прислушиваться. Это развило в нем подозрительность, которая со временем превратилась в недоверие к людям.

В повседневной жизни он видел только равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих, «его стесняли во всем, плохо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту».

Но стоило ему только появиться на каком-нибудь торжественном или официальном мероприятии, как его окружали царственной пышностью, смотрели и слушали его с раболепным смирением.

Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка. Но хуже всего было то, что он не всегда мог говорить о своей досаде и, что называется, сорвать сердце. А когда он пытался это сделать, его грубо обрывали и не слушали.

Эта необходимость постоянно плакать в подушку и дуться в рукав, вела к раздражительности и, что самое печальное, молчаливому озлоблению против людей.

Чуть ли не все годы после смерти матери он провел со сжатыми от злости и негодования зубами. Понятно, что такой образ жизни не мог остаться без последствий, особенно если учесть, что касался он не простого человека, а царя с практически неограниченной властью.

«Вечно тревожный и подозрительный, — писал знаменитый историк, — Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее работал в нем инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства.

В силу своей природы и отсутствия воспитания он был лишен нравственного равновесия и при малейшем затруднении охотнее склонялся в дурную сторону. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки: он не умел сладить с малейшим неприятным случаем. В каждом встречном он видел врага, и приобрести его доверие было задачей сверхсложной…»

Появление на троне неопытного и своенравного правителя грозило стране великими испытаниями, и бояре стали думать над тем, как заставить царя остепениться.

Пока он находился в Москве и развлекался, об этом нечего было и думать. Надо было занять великого князя чем-то серьезным, что заставило бы его взглянуть на себя как на правителя и отвлекло бы от детских забав.

Такое средство было найдено, и в 1546 году великий князь по просьбе Думы возглавил поход на южную границу Руси, где ожидалось нападение Крымского хана. Прибыв в Коломну, Иван расположился лагерем со «своим полком» под Голутвиным монастырем.

Но напрасно бояре уповали на то, что великий князь займется делом. Татар не было, и Иван снова ударился во все тяжкие. Пока игры носили невинный характер, бояре скрепя сердце участвовали в них. А вот на ходулях ходить отказались. Что касается игрищ с саваном и покойником, они не могли вызвать у бояр ничего, кроме раздражения и гнева.

Игра в похороны была богохульным развлечением. Мнимого покойника обряжали в саван, укладывали в гроб и ставили посреди избы. Заупокойную молитву заменяла отборная брань. Под конец «обряда» собранных на отпевание девок заставляли целовать «покойника» в уста.

Уповая на родство, Кубенский попытался урезонить племянника. Однако тот «с великой яростью» приказал схватить его вместе с боярами Федором Воронцовым и Иваном Воронцовым, сыном опекуна Михаила Воронцова, и отсечь всем головы «перед своим шатром».

Вместе с Кубенским аресту подвергся конюший Иван Петрович Федоров-Челяднин. Все было готово для казни. Однако раздетый донага конюший покаялся и был отправлен в ссылку.

Впрочем, существует и другая версия казни столь приближенных к великому князю бояр. Она связана он с делом новгородских пищальников, как тогда называли стрельцов, которые несли службу на границе.

Когда у них кончились припасы, они решили просить помощи у великого князя (по другой версии они пришли с жалобой на местного воеводу).

Пятьдесят стрельцов встретили Ивана у стен Коломны. Однако тот и не подумал слушать голодных людей, так как спешил на охоту. Просители явились весьма некстати, и не довольный задержкой Иван приказал прогнать их.

Однако своенравные новгородцы не подумали подчиниться приказу государя и оказали сопротивление придворным. Дворяне пустили в ход сабли и стали стрелять из луков.

Стрельцы укрылись за стенами посада и открыли огонь из ружей. С обеих сторон было убито не менее десятка человек.

Иван остался невредим, но очень перепугался. У него всегда замечался недостаток физической храбрости. Как и всегда в таких случаях нашлись доброхоты, которые подсказали великому князю, что никакой просьбы не было, а встреча на большой дороге была попыткой убить его. И без того подозрительный Иван приказал выяснить, «по чьей науке пищальники осмелились так поступить».

Но этим дело не ограничилось, и очень скоро Иван приказал убить двух своих сверстников, принадлежавших к знатнейшим фамилиям.

Передача властных полномочий безответственному и жестокому подростку грозила государству большими бедами. Встреча с новгородцами лишний раз показала всю инфантильность будущего царя. Достаточно было всего нескольких ласковых слов — простого обещания, чтобы успокоить стрельцов.

Да и какой бы правитель упустил бы такую возможность: показать свою заботу о подданных и накормить голодных людей. Его поступок стал бы легендой, а благодарные воины славили бы великого и заботливого правителя.

Но, увы, Иван пока не понимал, что такое править народом и чем силен государь. В результате ему пришлось пробираться к своему стану в Коломне обходным путем.

В 1549 году при невыясненных обстоятельствах умер казанский хан Сафа-Гирей (если верить Карамзину, он упал с лошади пьяным). Крымцы и казанцы провозгласили ханом двухлетнего сына Сафа-Гирея, Утемиша.

Понимая свою слабость, казанцы отправили послов в Крым за помощью. Московские казаки послов перехватили и их ярлыки отослали в Москву.

В июле 1549 года казанцы прислали Ивану грамоту от имени Утемиш-Гирея о мире. Царь просил прислать для переговоров «добрых людей».

Никто не появился, и 24 ноября Иван с братом Юрием выступил в поход, оставив Москву на двоюродного брата Владимира Андреевича. По его просьбе Макарий ездил во Владимир, где увещевал воевод отложить на время похода местнические счеты и считаться по окончании войны.

Вместе с царем в поход отправился и хан Шиг-Али. Касимовский правитель был по-своему предан русскому царю и хорошо знал Казань и ее обычаи.

Хан принял повеление царя с легким сердцем. Да что там хан! Все знатные воеводы, и московское воинство выступили в поход на Казань в стстоянии эйфории, предвкушая победу.

На этом этапе Москва собиралась сохранить внешнюю независимость ханства, но посадить вместо хана своего наместника, отторгнуть у ханства «горную» сторону Волги (лучшие земли) и добиться выдачи всех русских пленников.

К Казани царь пришел только в феврале 1550 года. Штурм города не удался, множество людей было побито с обеих сторон. Потом наступила оттепель, и подули сильные ветры.

3 декабря 1564 года царь присутствовал на богослужении в кремлевском Успенском соборе. После окончания службы он простился с митрополитом, членами Боярской думы, дьяками, дворянами и столичными гостями.

На площади перед Кремлем уже стояли сотни нагруженных повозок под охраной нескольких сот вооруженных дворян.

Царская семья покинула столицу, увозя с собой всю московскую «святость» и государственную казну. Видно было, что это ни обычная богомольная, ни увеселительная поездка царя, а самое настоящее переселение.

Побывав у Троицы, царь отправился в Александровскую слободу. Прошло несколько недель. Духовенство, бояре, окольничие и все приказные люди пребывали в недоумении.

Только 3 января 1565 года Иван подал о себе весть через прискакавшего в Москву дьяка Константина Поливанова, привезшего две царские грамоты.

В адресованном митрополиту списке царь перечислял измены бояр, воевод и «всяких приказных людей», какие они совершили до его совершеннолетия.

Да что там бояре! Царь гневался на все духовенство, на бояр, на дворецкого, на конюшего, на окольничих, казначеев, дьяков, боярских детей и приказных людей.

Он припомнил им все. И как грубили ему, и как обижали, и как казну с шубами и драгоценными сосудами растаскивали. Досталось в грамоте и духовенству, которое защищало изменников и воров.

Он обвинял их в том, что они о государе, государстве и обо всем православном христианстве не радели, от врагов их не обороняли, напротив, сами притесняли христиан, расхищали казну и земли государевы, а духовенство покрывало виновных, защищало их, ходатайствуя за них пред государем.

В конце концов, гласила грамота, «от великой жалости сердца», не стерпев всех этих измен, царь покинул свое царство и «пошел поселиться где-нибудь, где ему бог укажет».

В то время, когда члены думы и епископы сошлись на митрополичьем дворе и выслушали известие о царской на них опале, дьяки собрали на площади большую толпу и зачитали другую грамота царя, адресованную гостям, купцам и всему православному христианству Москвы.

В ней царь сообщал о своем отречении и просил, «чтобы они себе ни которого сомнения не держали, гневу на них и опалы никакой нет».

Объявляя об опале власть имущим, царь как бы апеллировал к народу в своем давнем споре с боярами и говорил о притеснениях и обидах, причиненных народу «изменниками-боярами».

Как мы видели, в результате многих потрясений и своего специфического характера нервный и одинокий царь потерял нравственное равновесие, всегда шаткое у нервных людей, когда они остаются одинокими.

Именно поэтому он с каждым днем он все больше боялся все более притесняемого им боярства. Трусливый от природы, Иван не спал ночами и ждал удара кинжала из-за угла или отравленного вина.

Жить в постоянном страхе и напряжении было нельзя, и, в конце концов, царь решил спрятаться от бояр, окружив себя своеобразной гвардией, которой он мог доверять.

Известную роль сыграли свою роль и те царские прислужники, которые очень надеялись на то, что создание такой гвардии приведет к их возвышению, и еще более нагнетали обстановку. По свидетельству летописца, особенно усердствовали в запугивании царя «злые люди» Василий Юрьев и Алексей Басманов.

Поминали в этой связи и второй брак царя, поскольку, в отличие от несчастной Анастасии, Мария имела известное влияние на Ивана. Она хорошо изучила слабости своего венценосного супруга и умело пользовалась ими.

Царь и раньше относился к боярам подозрительно, однако под влиянием Марии он стал видеть в каждом боярине лютого врага. В те дни его окружили новые любимцы: Малюта Скуратов, Федор Басманов, князь Афанасий Вяземский, Бельский, Василий Грязной и другие.

После смерти митрополита Макария духовником царя стал архимандрит Чудова монастыря Левкий, родной брат Грязного. Эти люди, признававшие только свои личные интересы, не стеснялись в выборе средств.

Они приобрели расположение царицы, всячески потворствовали ей, льстили, расхваливали ее царю и в то же время замкнули Ивана и Марию в плотное кольцо, через которое не мог проникнуть никто другой.

После раскрытия очередного заговора, в котором были замешаны десятки видных бояр, князь Вяземский предложил царь создать особую дружину борцов с крамолой. В эту дружину должны были войти «лучшие люди».

Этот несуществующий заговор изобразили в таких ярких красках, что Иван решил покинуть тот мир, где ни минуты не ощущал себя в безопасности. Но Грозный не был бы Грозным, если бы просто ушел.

Нет! Уйти надо было так, что бы хлопанье двери было слышно на всю Московию, чтобы вся огромная страна всполошилась и пришла в ужас, потеряв своего пастыря. Иными словами, ему надо было хлопнуть этой дверью так, чтобы оставить ее открытой. И, как мы уже видели, он хлопнул ею, получив в результате этого хлопания права на диктатуру.

Да, все это так. Однако, рассуждая об опричнине, исследователи эпохи Грозного чаще всего пытаются разгадать загадки политических и экономических причин ее введения. Но мало кто останавливается на тайной стороне опричнины, в которой сам царь видел приближение Страшного суда. И именно в связи с этим появилось и такое понятие как эсхатология первого русского царя.

Эсхатология являет собой религиозное учение о предстоящем конце света, смысле земной истории, ее логическом завершении, конечной судьбе человека как индивидуума и биологического вида.

Вещь эта весьма запутанная и, как мне кажется, толком разобраться в ней в ней не дано никому. Страшный суд, второе пришествие, конец света, — все эти в высшей степени туманные понятия давно уже стали достоянием особо верующих, которые никогда не утруждали себя интеллектуальными изысканиями.

Эсхатология Нового завета неразрывно связана с понятием Страшного суда — последнего судилища, которое должно окончательно определить судьбы «грешников» и «праведников».

Идея Страшного суда породила эсхатологические учения, связанные с надеждой на грядущее восстановление попранной справедливости.

Современники Ивана Грозного связывали его действия со Страшным судом. А. Шлихтинг рассказывал о типичной реакции людей на действия царя: «Всякий раз как тиран приглашает кого-нибудь явиться в Александровский дворец, тот идет как на Страшный суд, откуда ведь никто не возвращается».

Когда Грозный приблизился к Новгороду, «новгородцы стали кричать, что для них наступает Страшный суд».

Идеями Страшного суда пронизаны речи опальных и осужденных на смерть. А. Шлихтинг отмечал: «Все, что ему приходило в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть в Александрову слободу как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны и казнены».

Это наблюдение А. Шлихтинга довольно точно передает важную особенность опричных казней. При внимательном чтении источников не найти в этих казнях хаоса и алогичности, равнодушия к символической форме уничтожения человека.

Более того, повторяемость и некая типологичность жестоких форм опричного террора в известной степени определялась эсхатологической семантикой.

Большинство опричных казней связано с водой, которая в толкованиях к Апокалипсису Андрея Кесарийского знаменует собой неверие.

Вот типичный пример, приведенный А. Шлихтингом. Когда «главного секретаря» новгородского Федора Ширкова привели к царю, тот приказал привязать его к краю длинной веревки и бросить в Волхов.

Через час его вытащили, и царь спросил, не видал ли он чего-нибудь. Тот ответил, что видел злых духов, которые живут в глубине вод реки Волхова. Очень скоро, добавил Ширков, они будут здесь и возьмут твою душу.

За такой ответ царь приказал поставить Ширкова на колени в котел и обваривать кипятком. После пыток мертвое тело было разрублено на части и брошено в реку.

Одним словом вода, вода, кругом вода, и не случайно Н. С. Тихонравов отмечал: «По мифическим русским воззрениям, выразившимся в многочисленных и разнообразных произведениях народной поэзии, ад находится в пропастях, на дне реки». На дно рек царь велел бросать тела убиенных, не разрешая хоронить в земле.

Во время погрома в Новгороде в январе 1570 года царь созвал великое множество людей на городской мост под предлогом беседы с ними о важных делах.

Когда все собрались, Иван приказал всех бросить в реку. Остается только добавить, что среди «владычних бояр и иных многих служивых людей» были их жены и дети. Однако новгородский летописец писал еще и о тех страшных пытках и истязаниях, которым царь подвергнул перед смертью несчастных.

Река и мост испытания — древнейшие образы индоевропейской мифологии. В индийском варианте — это река Вайтарани, протекающая в царстве бога Ямы: в ее кипящие соленые волны падают грешники и опускаются в находящееся под нею место мучений.

У греков речным перевозчиком в царство мертвых был Харон, у русских — архангел Михаил. В житии преподобного Василия Нового рассказывается, что некий воин умер, но спустя некоторое время душа вернулась в тело.

Воин сообщил, что видел мост, под ним текла река. На другом берегу — цветущий луг и сонмы мужей в белых одеждах. На мосту происходит испытание: праведники проходят через него и попадают в рай, а грешники падают в зловонную реку.

Кирилл Александрийский уточнял, что связанные грешники мучались в огненных реках и озерах, которые являются непременными атрибуты ада и Страшного суда. Адский огонь иногда символически изображался в кипящем котле.

На средневековых миниатюрах рукописей, содержащих описания загробного царства и Страшного суда, традиционно изображался «лютый мраз» в виде озера, красного, как огненная река: ад — царство огня и вечного холода; русские апокрифы относили к числу адских мук пытку огнем и «мразом».

«Составная мука» новгородских казней в том и заключалась, что людей сначала поджигали и только потом сбрасывали с моста в реку.

Мост через Волхов был, видимо, выбран царем специально: орящие люди со связанными руками и ногами попадали в холодную воду. Казнь эта, судя по всему, была для царя символом наказания грешников, которым уготована «вечная мука».

Рассеченные человеческие тела бросались на съедение птицам, животным, рыбам.

Понятно, что в стране, где каждый день проливались реки крови, становилось все меньше людей, способных даже не столько бросить вызов царю, а просто поговорить с ним. Но даже среди этого страшного безмолвия несчастные ожидали только, не раздастся ли за них единственный спасительный голос — голос Филиппа.

И он раздался. Митрополит убеждал владыку Новгородского Пимена и других епископов стать за правду пред лицом гневного государя. Но уже не было в живых святого Германа Казанского, «непобедимого о Бозе ревнителя, а прочие трепетали от малодушия».

Тогда ревностный первосвятитель не устрашился и один, без помощников, отправился увещевать Иоанна в Александровскую слободу, которую в народе уже окрестили берлогой разврата и злодейства.

— Державный царь! — сказал он. — Облеченный саном самым высоким, ты должен более всех чтить Бога, от которого принял державу и венец. Ты образ Божий, но вместе и прах. Властелин тот, кто владеет собою, не служит низким похотям и не волнует в самозабвении собственную державу.

— Что тебе, чернецу, до наших царских дел? — недовольно воскликнул царь.

— По благодати Святого Духа, — отвечал Филипп, — по избранию священного Собора и по вашему изволению, я — пастырь Христовой церкви. Мы с тобою должны заботиться о благочестии и покое православного христианского царства!

— Молчи! — сказал Иван.

— Молчание неуместно теперь, — продолжал святитель, — оно размножило бы грехи и пагубу. Если будем выполнять произволы человеческие, какой ответ дадим в день Пришествия Христова? Надо различать добрых людей от худых, первые берегут общую пользу, вторые говорят тебе неправду для своей выгоды, и грешно не обуздывать людей вредных, пагубных тебе и царству!

— Филипп! — с нескрываемым раздражением воскликнул начинавший терять терпение Иван. — Не прекословь державе нашей, чтобы не постиг тебя гнев мой, или оставь митрополию!

На этом они расстались, недовольные друг другом. Но при этом каждый из них понимал, что это только начало и добром противостояние мирского и духовного владык не кончится.

Весной 1570 года Грозный залил кровью старинный русский город Великий Новгород. Как это ни удивительно, но во всем Новгороде нашелся всего один смелый обличитель неправды и злодейства — преподобный Арсений-затворник.

Царь пощадил обитель Арсения, несколько раз посещал его и довольно спокойно выслушивал обличения праведника, который один дерзнул стать заступником несчастного города, отказывал царю в благословении и не принял от него богатых даров.

Во все продолжение разгрома Арсений не выходил из кельи, неусыпно молясь о смягчении царской ярости. Утомившись казнями и собираясь в Псков, Грозный царь пришел к затворнику принять благословение и звать его с собою.

— Насытился ли ты кровью, зверь кровожадный? — спросил праведник.

Грозный не ответил.

— Кто может благословить тебя, — продолжал Арсений, — кто может молить Бога о мучителе, облитом кровью христианской? Много душ неповинных послал ты в Царство Небесное, а сам не узришь его. И еще замышляешь новое кровопролитие.

Царь уверял, что никому не сделает зла в Пскове, если не найдет там измены.

— И ты сам, отче, будешь свидетель тому! — прибавил он.

— Пусть будет по слову твоему, — отвечал Арсений. — Завтра готов я в путь с тобой и неотступен буду от тебя в Пскове. Но знай, что не на радость тебе будет, когда помыслишь злое, и ярость кровожадная возгорится в тебе. Тогда вспомнишь слова мои: страх и трепет обымут тебя, и сотрясутся от ужаса все кости твои…

Наутро дверь в келье Арсения оказалась запертою изнутри, и сколько ни стучались, старец не подал голоса. Разломали дверь и увидели старца на коленях, с согнутыми на груди руками и наклоненною головой. Он как будто продолжал молиться, но праведная душа его уже пребывала «в селениях небесных».

Для совести, отягченной кровью, тяжко было зрелище мирной кончины праведника. Во всю дорогу Грозный был мрачен и задумчив.

На последнем ночлеге в селе Любятове, близ Пскова, царь с ужасом выбежал из избы, между тем как в городе, трепетавшем от ужаса, раздался благовест к воскресной утрене.

— Теперь в Пскове все трепещут, но напрасно, я не сотворю им зла, — сказал царь спокойным голосом. — Притупите меч о камень. Да престанут убийства…

Чем объяснить внезапный ужас Ивана и его внезапный переход от свирепства к кротости? Царь твердо помнил последние слова затворника Арсения и был уверен, что усопший праведник невидимо сопутствует ему во Псков.

Судя по его поведению и некоторой задумчивости, Грозному, с его расстроенным воображением и помраченной злодеяниями совестью, было страшно иметь при себе такого неотступного обличителя.

Особенно тяжело ему было бессонными ночами, когда на него наваливались тяжкие раздумья.

В декабре 1569 года царь созвал в Александровской слободе все опричное воинство и объявил ему весть о «великой измене» новгородцев.

Войска двинулись к Новгороду. Целью военной операции была не защита отечества, не война против иностранного государства, а разгром русского города — Новгорода. Впрочем, не только его.

На пути в Новгород опричники зашли в Тверь. На подходах к городу они настигли несколько сотен семей, выселенных из Пскова по подозрению в измене. По приказу царя опричники перебили 220 мужчин с женами и детьми.

Затем наступила очередь Твери, где был учинен страшный погром. Но и покинув Тверь, царь не успокоился.

Он хотел обеспечить внезапность своего появления в Новгороде, а потому приказал передовому отряду во главе с Василием Григорьевичем Зюзиным уничтожать все живое на своем пути. И тот уничтожал с превеликим, надо заметить, удовольствием.

Сотни людей погибли в Клину, Вышнем Волочке и Торжке, где за компанию истребили всех находившихся там пленных немцев, поляков и татар.

В Твери была проведена еще одна акция. Неподалеку от нее жил в заточении бывший митрополит Филипп. Царь не забыл того унижения, которому подверг его митрополит, лишив своего благословения, и жаждал мести.

Как мы помним, в 1568 году Россия не смогла взять Ревель из-за постоянного подвоза подкреплений и припасов по морю. К тому же шведы развернули на Балтике настоящую охоту на идущие в Россию иноземные суда.

Свою лепту внесла и Польша — не имея своего флота, король Сигизмунд-Август превратил вассальный Данциг и ливонский Пернау в настоящие пиратские гнезда.

«Нарвское мореплавание» столь заботившее Иоанна, практически прекратилось, и морская торговля начала перемещаться в Белое море.

Конечно, стране нужен был флот. Но это было проще сказать, чем сделать. В Поморье и в бывших новгородских землях можно было набрать людей, знакомых с морем, а московские плотники могли построить неплохие корабли.

Но что касается штурманов, знатоков ведения боевых действий в составе флотов и совместного эскадренного плавания — едва ли не самой сложной части тогдашней навигационной науки, — их взять было неоткуда.

Проблема казалась неразрешимой, однако Грозный быстро нашел выход. Для борьбы с иноземными пиратами царь решил завести своих собственных флибустьеров. В чем не было ничего удивительного, поскольку услугами каперов пользовались в то время едва ли не все европейские монархи.

Не мудрувствуя лукаво, Грозный приказал посольским чиновникам и купцам, торгующим за границей, было приказано найти подходящего человека, который согласился бы пиратствовать на Балтике в русских интересах.

Царские посланцы смогли заинтересовать известного датского пирата Корстена Роде. К сожалению, неизвестно, приезжал ли Роде в Москву или все переговоры царя с пиратом велись через третьи лица. Так или иначе, Роде согласился пиратствовать в Балтийском море во благо России.

Получив согласие пирата, Иван Грозный летом 1570 года присвоил ему звание «наказного капитана» и выдал каперское свидетельство. Эта грамота наделяла Роде полномочиями вести военные действия на море от имени России и узаконивала со стороны России пиратство.

«Силой врагов взять, — писал царь в грамоте, — а их корабли огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять. А нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников, в наши пристанища на море и на земле в береженьи и чести держать, запасу или что им надобно, как торг подымет, продать и не обидеть».

Было решено, что эскадра Роде будет базироваться у Нарвы, куда он должен был приводить захваченные им корабли. Однако в окрестностях этого города постоянно велись боевые действия, и пираты, решив не рисковать, так ни разу и не появившись у Нарвы.

Блгао, что в договоре был запасной пункт базирования — Дания. Это государство являлось союзником России.

Русский царь выделил средства для набора команды и покупки корабля. То ли царь поскупился, то ли Роде попросту украл большую часть средств, но на первое судно русских пиратов, по свидетельству современников, было страшно смотреть.

Но как бы там ни было, царь выполнил свои обязательства и ждал от пиратов ведения активных боевых действий против шведских, польских и ливонских судов и захвата кораблей для будущего российского флота.

Карстен Роде обязался поставлять в Нарву для нужд России лучшую пушку с каждого захваченного корабля, десять процентов от всей захваченной добычи и каждый третий взятый в плен корабль.

Получив от царя деньги, Роде купил в начале лета 1570 года небольшое парусно-весельное судно в порту Аренсбург острова Эзель. Здесь же были приобретены необходимые припасы и набрана команда.

Более того, Грозный прислал на остров русских поморов и московских пушкарей, которые должны были стать гарантией успешной деятельности Роде, а заодно и вести за пиратами «надлежащий сыск».

В августе 1560 году царица Анастасия почувствовала себя плохо. В чем не было ничего удивительного: её здоровье было подорвано частыми родами, и почти весь 1559 год она проболела.

«Анастасия, — писал историк, — в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслися к Кремлю.

Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское, сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности… и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже.

Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 Августа, в пятом часу дня, преставилась… Никогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее.

Не Двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую Царицу. Когда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни Духовенству, ни Вельможам, теснясь на улицах ко гробу. Все плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери.

Им хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали. Иоанн шел за гробом: братья, Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки.

Он стенал и рвался: один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина… Но еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу! Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели».

Анастасия никогда не вмешивалась в дела супруга и вела спокойную и размеренную жизнь. Как и было принято в теремах, занималась рукоделием, вышивая пелены, покровцы, плащаницы, воздухи для церквей.

Почти все свое свободное время царица занималась вышиванием, из её мастерской выходило множество произведений.

В связи с коничной Анастасии хорошо знавший ее англичанин Дорсет писал: «Эта царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и влиятельной, что ее почитали и любили все подчиненные. Великий князь был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом».

Вот только управляла ли? По свидетельству многих современников, Анастасия действительно имела некоторое влияние на мужа, но никогда не управлял им. И досточно только вспоминить поведение Ивана после свадьбы, чтобы убедиться в этом.

Но не это было самым главным, и Дорсет явно идет против истины, когда пишет о том, что царицу «почитали и любили все подчиненные». Поскольку ее не только не любили, но и неневидели самые близкие к царю люди во главе с Сильвестром и Адашевым.

Судя по всему, хорошо знавший нравы двора царь не поверил в естественную смерть своей супруги. Да и как поверить, если множестов доброхотов указывали на убийц царицы: Адашева и Сильвестра. Более того, он, по словам Курбского, их обвинили в колдовстве.

Тот же Курбский утверждал, что после смерти царицы ее братья и другие «презлые ласкатели» стали внушать царю, что она погублена «чародейством», исходящим от Сильвестра и Адашева.

Поводом к возникновению таких утверждений послужили, как представляется, неосторожные высказывания благовещенского священника, который объяснял царю, что болезнь его жены — наказание от Бога за то, что царь не следует наставлениям своих советников.

Противники Сильвестра и Адашева старались убедить царя в том, что ему пора избавиться от опеки со стороны наставников и править самодержавно, по своей воле. Они старались пробудить самолюбие государя, говоря, что бывший правитель пользуется большей популярностью в народе и среди дворян, чем сам монарх.

«Иоанн, — пишет Н. М. Карамзин, — был растерзан горестию: все вокруг его проливали слезы, или от истинной жалости, или в угодность Царю печальному — и в сих-то слезах явилась гнусная клевета под личиною усердия, любви, будто бы приведенной в ужас открытием неслыханного злодейства. „Государь! — сказали Иоанну: — ты в отчаянии, Россия также, а два изверга торжествуют: добродетельную Царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги тайные и чародеи: ибо они без чародейства не могли бы так долго владеть умом твоим“.

Представили доказательства, которые не убеждали и самых легковерных, но Государь знал, что Анастасия со времени его болезни не любила ни Сильвестра, ни Адашева; думал, что они также не любили ее, и принял клевету, может быть желая оправдать свою к ним немилость, если не верными уликами в их злодействе, то хотя подозрением. Сведав о сем доносе, изгнанники писали к Царю, требуя суда и очной ставки с обвинителями. Последнего не хотели враги их, представляя ему, что они как василиски ядовиты, могут одним взором снова очаровать его, и любимые народом, войском, всеми гражданами, произвести мятеж; что страх сомкнет уста доносителям».

В результате царь приказал судить обвиняемых заочно. Хотя прямых доказательств, кроме показаний польки Магдалены, католички, жившей в доме Адашева, которые были добыты под пыткой, не было.

Но нужны ли они были царю? Он хорошо знал, что Сильвестр и Адашев ненавидели его жену и что семь лет назад они предали его. И этого было достаточно. А если учесть еще и то состояние, в каком пребывал царь после смерти жены, то этого было вполне достаточно.

Была ли Анастасия на самом деле отравлена? Исследование её останков, проведённое в 2000 году по инициативе заведующей археологическим отделом музеев Кремля Татьяны Пановой, отвечает на этот вопрос положительно.

Вместе со специалистами из Бюро судебно-медицинской экспертизы Комитета здравоохранения Москвы геохимики провели спектральный анализ сохранившейся темно-русой косы царицы.

В значительной концентрации обнаружены ртуть, мышьяк, свинец. По оценкам учёных такого количества ртути, которая была главным ядом той эпохи, не могло накопиться даже при ежедневном использовании средневековой косметики (для которой типично было высокое содержание соединений ядовитого металла).

«Ртуть, — было написано в медицинском заключении, — зафиксирована не только в волосах, где она оказалась в огромном количестве, но и в обрывках погребальной одежды и в тлене».

Так что, судя по всему, Грозный был не так уж и далек от истинной причины смерти своей женцы, обвиняя в ней вчерашних временщиков в убийстве. Потому и спрашивал Курбского в одном из писем: «А и з женою вы меня про что разлучили? Толко бы вы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы не было».

В самый разграл войны со Стефаном Баторием источником постоянного беспокойства Грозного стал двор царевича Ивана. Отец не забыл подозрений, возникших у него в начале второй опричнины.

Современные наблюдатели отмечали популярность царевича Ивана. С его именем связывались надежды на перемены к лучшему. Именно это и беспокоило самодержца.

Доверие царя к 27-летнему сыну поколебалось. По словам англичанина Горсея, «царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне».

Рассказы Шлихтинга выглядят не совсем правоподобно. Большего доверия заслуживают его письма.

«Между отцом и старшим сыном, — писал он, — возникло величайшее разногласие и разрыв, и многие пользующиеся авторитетом знатные лица с благосклонностью относятся к отцу, а многие к сыну, и сила в оружии».

После разгрома Новгорода. Грозный задумал ввести в Москву опричное войско и учинить в земской столице такой же погром, какой он учинил в Великом Новгороде.

Затея была рискованная. В Москве располагался многотысячный стрелецкий гарнизон, и там же стояли тысячи дворов, принадлежащих детям боярским. Все они были хорошо вооружены и не стали бы равнодушно взирать на то, как опричники грабят их подворья и слободы.

Когда земские бояре исчерпали все средства, чтобы отвратить самодержца от его планов, тогда они прибегли к заступничеству наследника.

Ко времени тяжелой болезни государя в 1579 году Иван Иванович пользовался большей популярностью, чем сам монарх.

К концу жизни Грозный стал быстро дряхлеть, в то время как его сын достиг «мужественной крепости» и, как «инрог, злобно дышал огнем своей ярости на врагов».

Как мы помним, в один из периодов Ливонской войны царь строго-настрого запретил своим воеводам вступать в сражение с неприятелем. Их бездеятельность давала возможность полякам и шведам завоевывать крепость за крепостью. Гарнизоны, брошенные на произвол судьбы, были обречены на истребление.

Полная пассивность Грозного вела к военной катастрофе. Сознание этого все шире распространялось в русском обществе.

В источниках можно найти сведения о том, что наследник просил отца дать ему войско, чтобы идти на выручку осажденному гарнизону Пскова.

Местный летописец записал известие, что храброго царевича отец «остнем поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова».

Иностранные хронисты изложили эпизод с красочными подробностями. Гейденштейн утверждал, будто сын обвинил отца в трусости, имея в виду военные поражения.

Когда Иван IV, по обыкновению, наслаждался видом сокровищ, наследник якобы объявил ему, что «предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми… мог бы опустошить мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства».

Как это и всегда бывает в таких случаях, независимо от воли царевича, его двор как магнит притягивал недовольных его отцом. За полгода до кончины царевича в Польшу бежал родственник известного временщика Богдана Бельского Давид, который рассказал полякам, что московский царь не любит старшего сына и нередко бьет его палкой.

Ссоры в царской семье случались беспрестанно по разным поводам. Деспотичный отец постоянно вмешивался в семейные дела взрослого сына.

Он заточил в монастырь первых двух жен наследника — Евдокию Сабурову и Петрову-Соловую, которых сам же ему выбрал.

Третью жену, Елену Шереметеву, царевич выбрал сам, так как Грозный не любил Шереметевых. Один из дядей царевны Елены был казнен по царскому указу, другой, которого царь называл «бесовым сыном», угодил в монастырь.

Отца Елены Грозный всенародно обвинил в изменнических сношениях с крымским ханом. Единственный уцелевший дядя царевны попал в плен к полякам и, как доносили русские гонцы, не только присягнул на верность королю, но и подал ему предательский совет нанести удар по Великим Лукам. Боярская «измена» снова в который уже раз вползла в царский дом.

Мы начали наш рассказ о Грозном с тайны его рождения. Несколько слов надо сказать и о его смерти, которую тоже постарались покрыть тайнами.

И ничего удивительного в этом нет. В те жестокие времена шла отчаняная драка за власть, и мало кто из королей и царей умирал своей смертью. Да и как еще должен был умереть тот же Иван Грозный, если вся его родня была отравлена, а он сам начинал мешать многим из тех, кто был не прочь занять его место.

Кончено, ни о какой правде не может быть и речи, и ее мы не узнаем никогда. И все подобные таинственные истории пишутся только с одной целью: привлечь внимание читателя.

Одним из самых таких подробных рассказов о смерти первого русского царя явялются воспоминания английского купца и дипломата Джерома Горсея.

«Произошло большое замешательство и крик, — пишет Горсей, — одни посылали за водкой, другие в — аптеку за ноготовкой и розовой водой, а также за его духовником и лекарями. Тем временем он был удушен и окоченел».

Таким образом, видно, что Горсей говорит о насильственной смерти царя. Об этом сообщает и И. Массса в своих «Кратких известиях о Московии».

«Богдан Бельский, — пишет он, — подал царю прописанное доктором Иоганном Эйлофом питье, бросив в него яд…»

Версия о насильственной смерти царя изложена и в Новгородской летописи, у Пискаревского летописца, во Временнике Ивана Тимофеева и ряде других источников.

Впрочем, есть и другие версии смерти царя. Так ряд источников сообщает о том, что несколько последних дней своей жизни царь находился в состоянии забытья, лишь изредка приходя в себя.

Богдан Бельский и Борис Годунов, находившиеся вблизи царя в последние минуты его жизни и изолировавшие его от остальных придворных, были способны и на насильственные меры, так как смерть царя усиливала их могущество. А промедление могло стоить им жизни. Так что версия Горсея об убийстве царя вполне правдоподобна.

Можно ли верить Горсею? Это личное дело каждого. Но обвиняя его в предвзятости современным авторам надо помнить, что именно он жил в те времена, а не они.

Да и почему бы всем этим подозреваемым в убийстве царя людям не убрать непредсказуемого царя, который в любую минуту мог казнить их без всякого на то повода?

Верили ли в насильственную смерть современники? Конечно, верили! Да и как не верить, если три четверти августейших особ и их наследников не только Руси, но и всей Европы были безжалостно перебиты. Что же было говорить о Грозном, пролившим реки крови и имевшим многочисленных врагов…

18 марта 1584 года на царском троне, где еще недавно восседал грозный тиран и мучитель, Россия увидела двадцатисемилетнего «постника» и молчальника, созданного «более для кельи, нежели для власти державной рожденного».

Так говорил в часы искренности о своем сыне Федоре сам Грозный, оплакивая смерть любимого, убитого им самим старшего сына. И внешне ничего царственного не было в облике нового царя: ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда.

Это был тихий беззлобный царь, который практически всегда улыбался, так что и понять было нельзя, что это веселый нрав или признак идиотизма.

Федор был очень ласков, тих, милостив и набожен. Большую часть дня он проводил в церкви, а в качестве развлечения любил смотреть кулачные бои, забавы шутов и потехи с медведями. Если кто приходил к царю с какой-то просьбой или предложением, он отсылал его к Годунову.

Царь был небольшого роста, приземист, одутловат, походку имел нетвердую, по характеру был ленив. Но народ его очень любил именно за его набожность.

А вот каким нового русского царя видели иностранцы. Польский посланник Сапега, представленный Федору, писал о русском царе: «Хотя про него говорили, что у него ума не много, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и из слов других, что у него вовсе его нет».

Немецкий ландскнехт Конрад Буссов, написавший в соавторстве с лютеранским пастором Мартином Бэром «Хронику событий 1584–1613 годов», считал Федора Ивановича человеком «весьма благочестивым» и «на их московский лад» богобоязненным, отмечая, что царь больше интересовался делами веры, чем делами правления.

Английский торговый агент Джером Горсей писал о Федоре Ивановиче, что тот «прост умом».

Французский наемник на русской службе Жак Маржерет писал несколько резче: «Власть унаследовал Федор, государь весьма простоватый, который часто забавлялся, звоня в колокола, или бóльшую часть времени проводил в церкви».

Наиболее развернутая характеристика русского государя принадлежит перу Джильса Флетчера, английского дипломата.

«Теперешний царь (по имени Феодор Иванович), — писал он, — относительно своей наружности: росту малого, приземист и толстоват, телосложения слабого и склонен к водяной; нос у него ястребиный, поступь нетвердая от некоторой расслабленности в членах; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается, так что почти смеется. Что касается до других свойств его, то он прост и слабоумен, но весьма любезен и хорош в обращении, тих, милостив, не имеет склонности к войне, мало способен к делам политическим и до крайности суеверен. Кроме того, что он молится дома, ходит он обыкновенно каждую неделю на богомолье в какой-нибудь из ближних монастырей».

«В особенности, — писал в своих воспоминаниях голландский купец и торговый агент в Москве Исаак Масса, — прославлял он немногих служивших у него иноземцев, ведших себя лучше самих московитов. Он был столь благочестив, что часто желал променять свое царство на монастырь, ежели бы только это было возможно».

Все эти высказывания сделаны иностранцами, у которых не было оснований относиться к Федору Ивановичу с особенной приязнью или, напротив, с ненавистью. Из их слов видно общее мнение: русский монарх «прост» и не блещет интеллектом, но это добрый, спокойный и благочестивый человек. Но в то же самое время нет ни единого упоминания о его государственных способностях.

Большинство наших историков считают, что Фёдор был не способен к государственной деятельности, по некоторым данным слабый здоровьем и умом; принимал мало участия в управлении государством.

Возникает естественный вопрос, а как же правил такой человек? А никак. Он вообще не правил, только царствовал. Царь находился под опекой сначала совета вельмож, а затем своего шурина Бориса Фёдоровича Годунова, который с 1587 года был фактически единоличным правителем государства.

Как Борис добился такого положения?

Умирающий Грозный в помощь сыну создал Верховную Думу из пяти человек: Никиты Романова, Ивана Мстиславского, Ивана Петровича Шуйского, Богдана Бельского и Бориса Годунова.

Однако среди членов Думы однозначного отношения к Федору не было. Если Никита Романович и Борис были сторонниками его воцарения, то Богдан Бельский вынашивал мысль посадить на престол последнего сына Грозного, Дмитрия.

Но доброхоты Федора Иоанновича сумели обезопасить Бельского и других сторонников Дмитрия: в первую же ночь после смерти Грозного они схватили многих из семейства Нагих, разослали их по разным городам, а потом младенца Дмитрия с матерью Марией Нагой отослали в Углич. Сам Бельский был отправлен воеводой в Нижний Новгород.

31 мая 1584 года Федор Иоаннович венчался на царство. Мягкосердечному царю, не имеющему ни государственного ума, ни твердости духа, ни желания управлять государством, нужен был советник или помощник, на которого он возложил бы всю тяжесть царствования.

За право быть ему опорой, и развернулась борьба между членами Верховной Думы.

Бывший опричник, женатый на дочери Малюты Скуратова, жестокого вершителя казней, Годунов, благодаря чрезвычайной осмотрительности и осторожности, не запятнал свое имя кровью.

Говорили, что Грозный сильно избил его своим жезлом, когда тот заступался за царевича Ивана, а затем, осознав свой великий грех, приблизил затем Годунова к себе.

К началу царствования Федора Годунову было тридцать два года. Красивый, умный, расчетливый, ловкий, изворотливый, он имел огромное влияние на царя.

В том помогала ему сестра Ирина — жена царя Федора. Ирина многое делала для создания прочного союза между царем, не способным властвовать, и братом, рвущимся к власти.

Любя свою супругу, кроткий Федор и в хитром, льстивом брате ее видел лишь своего истинного добродетеля, а потому с радостью в душе целиком передавал ему управление страной. Властолюбивый Борис, поставивший перед собой цель непременно взойти на Олимп власти и тем возвысить свой род, умело пользовался и любовью царя, и ситуациями.

Действуя осторожно, обдуманно и только наверняка, он вскоре получил самый высокий боярский титул и стал наместником двух царств: Казанского и Астраханского. Был он после царя самым богатым человеком в России.

Теперь это был не просто временщик и любимец царя, а властитель в государстве. Он повелевал именем царя, но действовал по своему усмотрению и по совету близких ему людей.

Именем царя были смещены «худые» воеводы, увеличили жалованье чиновникам. Следовало восстановить честь оружия и спокойствие России. Начали с Казани.

Нелегко было оставшимся членам Верховной Думы и представителям знатных боярских родов смирить гордыню, видя стремительное возвышение любимца царя, еще очень молодого, татарского происхождения и незнатного.

Иван Мстиславский и Шуйские составили против Годунова заговор с целью его убийства. Но, ни заговор, ни последующая затем попытка расторгнуть брак Федора с якобы бесплодной Ириной и тем отторгнуть Бориса от царя, успеха не имели. Набравший силу Годунов жестоко расправился со своими противниками.

По его приказу Иван Мстиславский был пострижен в монахи, а Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские были тайно умерщвлены.

Вместе с ними пострадало и много других знатных людей: иных сослали, других посадили в темницы, а кому-то отрубили голову. Было пролито множество невинной крови.

Пострадал и митрополит Дионисий, пытавшийся было защитить перед царем жертвы годуновской мести. Но слишком близко к Федору был его шурин. Митрополит был свергнут и заключен в монастырь. Новым митрополитом был назначен покорный Борису архиепископ Иов.

Теперь Годунов делал все возможное, чтобы у Федора и Ирины родился сын. Именно поэтому он постоянно вдалбливал царю, что слишком частое интимное общение с женой являет собой великий грех и тем самым он ухудшает свое будущее.

Именно Годунов добился, чтобы у царя и царицы даже не было общей спальни, а постель они разделяли всего несколько раз в году перед постами.

Но даже при такой «активной» супружеской жизни Ирина умудрилась однажды забеременеть и родила дочь. Но от худого семени не бывать доброго племени — малышка умерла, едва дожив до года.

После этого супружеские отношения совсем сошли нанет, и «добрый» шурин мог только потирать руки от радости.

«Царь Феодор Иоаннович, — писал в своей „Русской истории в жизнеописаниях её главнейших деятелей“ Н. И. Костомаров, — был чужд всего, соответственно своему малоумию. Вставал он в четыре часа, приходил к нему духовник со святою водою и с иконою того святого, чья память праздновалась в настоящий день.

Царь читал вслух молитвы, потом шёл к царице, которая жила особо, вместе с нею ходил к заутрене, потом садился в кресло и принимал близких лиц, особенно же монахов.

В девять часов утра шёл к обедне, в одиннадцать часов обедал, потом спал, потом ходил к вечерне, иногда же перед вечернею в баню. После вечерни царь до ночи проводил время в забавах: ему пели песни, сказывали сказки, шуты потешали его кривляниями.

Феодор очень любил колокольный звон и сам иногда хаживал звонить на колокольню. Часто он совершал благочестивые путешествия, ходил пешком по московским монастырям.

Но кроме таких благочестивых наклонностей Феодор показывал и другие, напоминавшие нрав родителя. Он любил смотреть на кулачные бои и на битвы людей с медведями.

Челобитчики, обращавшиеся к нему, не видели от него участия: „избегая мирской суеты и докуки“, он отсылал их к Борису Годунову.

Слабоумие Феодора не внушало, однако, к нему презрения. По народному воззрению, малоумные считались безгрешными и потому назывались „блаженными“. Монахи восхваляли благочестие и святую жизнь царя Феодора, ему заживо приписывали дар прозрения и прорицания».

Все так, и положение Бориса Годунова при царском дворе было столь значимо, что заморские дипломаты искали аудиенции именно у Бориса Годунова, его воля была законом. Фёдор царствовал, Борис управлял — это знали все и на Руси, и за границей.

Именно во время правления Федора Иоанновича произошло событие, которое во многом определило дальнеший ход истории на Руси. Оно было связанно со смертью сына Ивана Грозного и Марии Нагой царевича Дмитрия.

Как мы помним, сразу после смерти Ивана Грозного он был отправлен регентским советом вместе с матерью в Углич, где считался правящим князем и имел свой двор.

Реальной причиной тому было опасение регентов, что Нагой начнет борьбу за возведение Дмитрия на престол, и он может стать центром, вокруг которого сплотятся все недовольные правлением царя Фёдора. Ведь именно он после смерти Грозного царевич остался единственным представителем московской линии дома Рюриковичей.

Однако никаких реальных прав на «удел» кроме получения части доходов уезда ни сам царевич, ни его родня не получили. Реальная власть находилась у присланных из Москвы «служилых людей» под руководством дьяка Михаила Битяговского.

Говоря откровенно, царевич Дмитрий мог поспорить со своим братом Федором относительно здоровья. Со дня своего рождения он нес в себе наследственный недуг: уже в детстве проявилась эпилепсия — падучая, или черная болезнь, как тогда говорили.

Вдобавок обычные эпилептические припадки с судорогами и потерей сознания чередовались у Дмитрия с так называемыми эквивалентами припадков — внезапно наступающими приступами злобности и буйства.

Во время одного такого приступа он поранил собственную мать свайкой — железным колышком для игры в «тычку» (в ножички), в другой раз покусал дочь одного из родственников Нагих, да так, что девочку едва отняли от него.

Но в то же самое время он был рождён от брака, который православная церковь считала незаконными. Таким образом, он считался незаконнорождённым и исключался из числа претендентов на престол.

Но это только формально, ибо никто не мог дать гарантии того, что в такой непредсказуемой стране, какой уже тогда была Русь, считавшийся незаконнорожденным вчера, не станет рожденным по всем правилам завтра.

Положение осложнялось еще и тем, что у хилого здоровьем царя не было, а возможно, и не могло быть содбственных детей. Это, в свою очередь означало то, что со смертью Федора род Рюриковичей прерывался, а единмственным его продолжателем по мужкой линии являлся как раз царевич Дмитрий. И. конечно, Годунову наличие такого взрывоопасного претендента на трон не обещало спокойной жизни.

Мы уже говорили выше о том, что существует мнение, что добрый и насквозь религиозный царь Федор Иоаннович пожелал заиметь патриаршество, и оно было даровано Московии греческой церковью.

На самом деле это было далеко не так, и его пришлось у этой самой церкви выбивать, а сам царь играл во всей этой исторической эпопее роль статиста.

Вся эта история началась в январе 1586 года, когда в Москву приехал патриарх Антиохийский Иоаким. Патриарха и его свиту поселили в доме боярина Ф. В. Шереметева и в тот же день устроили ему встречу с царем.

Федор Иоаннович в полном царском облачении сошел с трона навстречу гостю на целую сажень, принял от него благословение, взял верительную грамоту от имени константинопольского патриарха Феолипта и дары — частицы святых мощей.

Царь пригласил гостя на обед, но прежде предложил ему посетить Успенский собор, где собирался служить литургию Дионисий, митрополит Московский и всея Руси.

Когда Иоаким приложился к иконам и направился к митрополичьему месту, Дионисий вышел навстречу ему на одну сажень — не более, чем сам царь, — и первым благословил патриарха.

Таким образом, он сразу же дал понять греческому иерарху всю несообразность действительного и номинального значений московского митрополита и восточных патриархов.

Именно тогда, как утверждают источники, у царя Федора и появилась мысль учредить патриаршество Московское. Поговорив на эту тему с царицей Ириной и боярами, царь сообщил о своем намерении Иоакиму.

Только так ли это было на самом деле? Слишком уж хорошо был продуман этот план, чтобы относить его автороство к слабоумному монарху. И его обсуждение с Ириной наводит на мысль о его истинном инициаторе.

Подоплеку этих странных событий понять несложно. Именно в это время шла ожесточенная борьба за власть. Противостоящий Годуновым могущественный клан Шуйских при поддержке митрополита Дионисия обратились к царю Федору Иоанновичу с челобитьем о разводе с бездетной царицей Ириной и новом браке.

Понятно, что речь шла не только о продолжении династии Рюриковичей, но и о власти Бориса Годунова, который основывал свое влияние не только на власти сестры Ирины над слабовольным и слабоумным царем Федором Иоанновичем.

Приезд в Россию патриарха Иоакима был для Годунова подарком. Хотя патриарх Антиохийский и прибыл за милостыней, но его номинальный авторитет был выше, чем у нижестоящего по церковно-иерархической лестнице митрополита.

Когда «московские власти и простой народ приняли намерение отправить в монастырь великую княгиню» и выбрали на ее место родственницу Ф. И. Мстиславского, Борис Годунов уговорил «патриарха» — и тот не разрешил царю Федору развод.

В любом случае приезд патриарха помогал поставить Дионисия «на место». И, надо полагать, Иокаим, который был обижен на митрополита за его публично выраженное пренебрежение к патриарху, охотно пошел на сговор.

Конечно, Годунов прекрасно понимал, как важно ему иметь во главе церкви своего человека. Антифеодальные восстания, распри между боярами и полная недееспособность царя Фёдора ослабили самодержавную систему управления. Раздор между светской и духовной властями усугубили кризис.

В таких условиях Борис Годунов, бывший истинным правителем России, стремился сгладить противоречия и избежать новых столкновений с руководителями церкви. Обстановка острого социального кризиса требовало возрождение сильной церковной организации.

Само собой понятно, что возглавить эту организацию должен был сталвенник правителя. Судя по всему, от царя требовалось только согласие, а все остальное додумал Годунов. О чем лишний раз доказывает тот блестяще сделанный от имени царя, который зачитал его доверенный человек. Все знали, как прекрасно умеет говорить Борис и мямлить царь.

В докладе говорилось о том, что первоначально митрополиты киевские, владимирские, московские и всея Руси поставлялись «от патриархов цареградских и вселенских».

— Потом, — читал боярин, — начали поставляться особо митрополиты в Московском государстве, по приговору и по избранию прародителей наших и всего Освященного Собора, от архиепископов и епископов Российскаго царства, даже и до нашего царствия. Ныне по великой и неизреченной своей милости, Бог даровал нам видеть пришествие к себе великаго патриарха Антиохийскаго. А нам бы испросить еще у Него милости, дабы устроил в нашем государстве Московском российскаго патриарха, и посоветовать бы о том с святейшим патриархом Иоакимом, и приказать бы с ним о благословении патриаршества Московскаго ко всем патриархам…

В конце 1597 года Федор Иоаннович тяжело заболел. Он постепенно лишился слуха и зрения. Перед смертью Федор Блаженный написал духовную грамоту, в которой указал, что держава должна перейти в руки Ирины. Главными советниками трона были назначены патриарх Иов и Борис Годунов.

7 января 1598 года в час дня Федор умер, незаметно, как бы заснул. Некоторые источники говорят о том, что царь был отравлен Борисом Годуновым, который желал стать царем в России.

Современные химические анализы показали, что в организме Фёдора имеется повышенное содержание мышьяка, и вполне вероятно, что он был на самом деле отравлен.

Может быть именно поэтому, дабы следы яда не стали заметнее, царя похоронили с какой-то неприличной поспешностью.

Мастер, вырезавший надпись на крышке саркофага, даже не дописал слова. Вместо «Иисуса» написано «Ису», а в слове «благочестивый» нет первой и последней букв. Верхние строки написаны ровно, а вот последние пошли наискосок, словно мастер торопился закончить свою работу.

Один из героев трагедии А. С. Пушкина, боярин Василий Шуйский, так выразил всеобщее презрение к худородному Борису Годунову: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты…»

Однако великий поэт ошибался. Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами, а вот зятем главного палача Руси он на самом деле был.

Своим происхожденпием легенды по поводу татарского происхождения Годуновых обязаны монахам захолустного Ипатьевского монастыря в Костроме. И если верить их рассказам, то родоначальником рода Годуновых являлся татарин Чет-мурза, приехавший на Русь при Иване Калите.

Монастырь служил родовой усыпальницей Годуновых. Сочиняя родословную сказку о Чете, монахи стремились исторически обосновать княжеское происхождение династии Бориса, а заодно и связь новой династии со своим монастырем.

Направляясь из Сарая в Москву, утверждали ипатьевские книжники, ордынский князь Чет успел заложить православную обитель в Костроме.

На самом деле предки Годунова были коренными костромичами, которые издавна служили боярами при московском дворе.

Старшая ветвь рода, Сабуровы, процветала до Грозного, тогда как младшие ветки, Годуновы и Вельяминовы, захирели и пришли в упадок.

Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками. Вытесненные из узкого круга правящего боярства в разряд провинциальных дворян, они перестали получать придворные чины и ответственные воеводские назначения.

Борис Годунов родился в 1552 году. Его отец, Федор Иванович, был помещиком средней руки.

Служебная карьера Федору явно не удалась. Незадолго до появления на свет Бориса московские власти составили списки «тысячи лучших слуг», включавшие весь цвет тогдашнего дворянства. Ни Федор, ни его брат Дмитрий Иванович в этот список не вошли.

Дмитрий и Федор сообща владели небольшой вотчиной в Костроме. В жизни Бориса это обстоятельство сыграло особую роль.

После смерти отца его взял в свою семью дядя. Не только родственные чувства и ранняя кончина собственных детей побудили Дмитрия Ивановича принять особое участие в судьбе племянника. Важно было не допустить раздела последнего родового имения.

Но именно невысокое служебное положение и худородство спасли Годуновых в годы опричной грозы. После того как Иван Грозный поделил государство на опричнину и земщину, он объявил Вязьму своим опричным владением, а его подручные произвели там «перебор людишек».

В присутствии особой комиссии каждый вяземский дворянин должен был дать показания о своем происхождении, родстве жены и дружеских связях.

Родство с боярами, столь высоко ценившееся прежде, могло теперь погубить карьеру служилого человека. В опричный корпус зачислялись незнатные дворяне, они и получали всевозможные привилегии. Прочих лишали их поместий и высылали из уезда.

Судя по вяземским писцовым книгам, Дмитрий Годунов пережил все испытания и попал в опричный корпус в момент его формирования.

Царь стремился вырваться из старого окружения. Ему нужны были новые люди, и он распахнул перед ними двери дворца. Так скромный вяземский помещик стал придворным. Служебные успехи дяди пошли на пользу племяннику и племяннице.

Борис, по свидетельству его собственной канцелярии, оказался при дворе подростком, а его сестра Ирина воспитывалась в царских палатах с семи лет.

Ирина Годунова была ровесницей царевича Федора, родившегося в 1557 году. Сироты водворились в Кремлевском дворце с момента провозглашения опричнины.

Новую думу царя возглавили боярин Алексей Басманов и руководители главных опричных приказов — оружничий Афанасий Вяземский, постельничий Василий Наумов и ясельничий Петр Зайцев.

Творцы опричнины доказывали необходимость сокрушить своевольную аристократию методами неограниченного насилия и проводили свою программу в жизнь. Множество княжеских семей оказались в изгнании.

Дмитрий Годунов не был среди учредителей опричнины. Свой первый думный чин он получил благодаря случайному обстоятельству — внезапной смерти постельничего Наумова.

Годунов занял вакантный пост главы Постельного приказа в то время, когда первые страницы опричной истории были уже заполнены.

После того как царь под давлением общества был вынужден несколько свернуть опричную деятельность и вернуть некоторых бояр, те, ободренные уступками царя, потребовали полной отмены опричнины.

Верхи феодального сословия выражали недовольство. Трон зашатался. Иван тщетно искал примирения с земством. И тут испуганные вожди опричнины впервые прибегли к массовым казням.

Волна террора вынесла на поверхность таких авантюристов, как Малюта Скуратов и Василий Грязной. Инспированные ими дела об измене множились изо дня в день. В страхе перед боярской крамолой Иван помышлял то об уходе в монастырь, то готовился бежать вместе с семьей в Англию. Но между делом не забывал и о Пыточном дворе.

По временам опричная братия искала успокоения в постах и молитвах. Примеряясь к будущей монашеской жизни, Иван исполнял роль игумена опричного братства. Оружничий служил келарем. Постельничему Годунову отводилась более скромная роль, но и он надевал черный монашеский куколь.

Малюта Скуратов занимал одну из низших ступеней в монашеской иерархии: он числился пономарем и лихо звонил в колокол. Но слава о его «подвигах» облетела всю страну.

Скуратов инспирировал чудовищный новгородский процесс, окончательно расчистивший ему путь к власти. Последними жертвами опричнины стали ее собственные творцы.

Погибли боярин Басманов, оружничий Вяземский, ясельничий Зайцев. Среди высших дворцовых чинов уцелел один постельничий Годунов.

Как посчастливилось ему избежать общей участи? Ссылка на личные взаимоотношения со Скуратовым не очень состоятельна, так как сами эти отношения развивались в рамках определенных учреждений. Союз Скуратова и Годунова возник под крышей Постельного приказа.

Как особое учреждение Постельный приказ сложился при Алексее Адашеве, реформировавшем весь аппарат государственного управления. В то время его главой был Игнатий Вешняков, ближайший друг и сподвижник Адашева.

С давних пор постельничие ведали «царской постелью», т. е. царским гардеробом. Им подчинялись многочисленные дворцовые мастерские, в которых трудились портные, скорняки, колпачники, «чеботники» и другие искусные мастера.

Постельный приказ заботился не только о бытовых, но и о духовных нуждах царской семьи. Его штаты включали несколько десятков голосистых певчих, составлявших придворную капеллу.

Ко времени введения опричнины Постельное ведомство чрезвычайно разрослось. За его высшими служителями числилось более 5 тысяч четвертей поместной земли. Через руки постельничего проходили крупные денежные суммы.

Постельничим мог быть лишь расторопный и вездесущий человек, способный обставить жизнь царской семьи с неслыханной роскошью.

Дмитрий Годунов вполне подходил для такой роли. Царь Иван дорожил домашними удобствами и не мог обойтись без его услуг. Осчобенно если учесть, что Постельный приказ заботился не только о быте, но и о повседневной безопасности первой семьи государства. В годы опричнины эта последняя функция приобрела особое значение.

Согласно «штатному расписанию» 1573 года, постельничему подчинялись постельные, комнатные, столовые и водочные сторожа, дворцовые истопники и прочая прислуга.

В дворцовую стражу принимали лишь самых надежных и проверенных людей. Постельный приказ отвечал за охрану царских покоев в ночное время.

С вечера постельничий лично обходил внутренние дворцовые караулы, после чего укладывался с царем «в одном покою вместе».

В обычное время начальник внутренней дворцовой стражи был незаметной фигурой. В обстановке заговоров и казней он естественно вошел в круг близких советников царя.

Можно ли удивляться тому, что Малюта Скуратов искал дружбы и покровительства влиятельного постельничего? Руководствуясь политическим расчетом, Скуратов выдал дочь за племянника Дмитрия Годунова. Так Борис оказался зятем всесильного шефа опричников.

Царь во всем полагался на советы своих новых любимцев. По их наущению он казнил бояр, по их подсказке устраивал свою семейную жизнь.

В 1571 году в Александровскую слободу свезли полторы тысячи невест. Грозный готовился к очередному браку. Заодно он решил женить наследника-сына и некоторых из своих опричных придворных.

Третьей женой Ивана стала Марфа Собакина. Выбор казался необъяснимым. На смотринах не было недостатка в красоте и здоровье, между тем как Собакина сохла на глазах. Новобрачную едва ли не из-под венца снесли на кладбище.

Кому же понадобился столь несчастливый брак? Ответ на этот вопрос подсказывают свадебные росписи. Свахами Марфы Собакиной были жена Малюты и его дочь Мария Годунова. Скуратов и его зять подвизались в роли дружек царской невесты.

Скуратовы и Годуновы старались любой ценой породниться с царской семьей. С Марфой им не повезло, зато удалось женить наследника на Евдокии Сабуровой. Сабуровы и Годуновы принадлежали к одному роду.

В. О. Ключевский писал некогда, что Борис Годунов не запятнал себя службой в опричнине и не уронил себя в глазах общества. Но это не совсем верно.

На самом деле Борис надел опричный кафтан, едва достигнув совершеннолетия. На службе в ведомстве дяди он очень скоро получил и свой первый придворный чин.

В качестве стряпчего Борис исполнял при дворе камергерские обязанности. В росписи придворных чинов об этих обязанностях говорилось следующее: «Как государь розбирается и убирается, повинны (стряпчие) с постельничим платейцо у государя принимать и подавть». В ночное время стряпчие «дежурили» па Постельном крыльце Кремлевского дворца.

Будучи на опричной службе, Борис Годунов стал свидетелем многих бурных событий. Судилища и казни на глазах юного стряпчего перемежались разгульными пирами и монашескими бдениями.

Тревожное опричное время не способствовало образованию Бориса. Знаменитый дьяк Иван Тимофеев писал, что Борис от рождения и до смерти не проходил по «стезе буквенного учения» и «первый таков царь не книгочий нам бысть». Иноземцы с полной категоричностью заявляли, что Борис не умел ни читать, ни писать.

На самом деле это не так. Борис воспитывался в семье, не чуждой просвещению. На склоне лет Дмитрий Иванович охотно дарил монастырям книги из собственной библиотеки. Благодетель-дядя своевременно позаботился о том, чтобы обучить грамоте не только племянника Бориса, но и племянницу Ирину.

Примерно в 20 лет Борис удостоверил подписью документ о пожертвовании родовой вотчины в костромской Ипатьевский монастырь.

Молодой опричник писал аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Взойдя на трон, Борис навсегда отложил перо. Новый государь не желал нарушать вековую традицию, воспрещавшую коронованным особам пользоваться пером и чернилами.

Как бы то ни было, но в юности Борис получил лишь азы образования. Современники не могли простить ему плохого знания Священного писания. Церковные книги оставались неотъемлемой составной частью любой программы обучения на Руси. Так что по меркам XVI века Годунов был малообразованым человеком.

Придворная интрига вела Годуновых от успеха к успеху, но они не испытывали уверенности. Кругом летели головы, и дядя с племянником, которым суждено было прожить долгую жизнь, предусмотрительно проявили заботу об устроении души, пожертвовав деньги и землю в родовой монастырь.

Родство с царем, на которое Годуновы возлагали большие надежды, не принесло ожидаемых выгод. Евдокия Сабурова прожила с наследником менее года, после чего свекор отослал ее в монастырь.

Нить, связывавшая Сабуровых и Годуновых с царской семьей, оборвалась. Несколько месяцев спустя шведская пуля настигла Малюту Скуратова под стенами небольшой крепости в Ливонии. Борис лишился тестя, чья поддержка могла бы обеспечить ему стремительную карьеру.

С отменой опричнины и смертью Малюты жизнь двора претерпела большие перемены. Годуновы готовились к худшему, но им и на этот раз удалось удержаться на поверхности.

Они проявляли редкую настойчивость в достижении раз поставленной цели. Не сумев сохранить родства с царевичем Иваном, они решили утвердиться при дворе его младшего брата — царевича Федора.

Вступая в пятый брак, царь Иван объявил, что намерен женить младшего сына. Дмитрий Годунов поспешил взять дело в свои руки и сосватал царевичу свою племянницу Ирину Годунову. В облике Федора явственно проглядывала печать вырождения. Его хилое тело венчала непропорционально маленькая голова.

Это был умственно неполноценный человек, казавшийся на редкость нежизнеспособным. Но все эти пороки не имели большого значения в глазах постельничего и его племянника.

Опричная армия была частично распущена, частично реорганизована. Преемником опричнины стал «двор». «Дворовую» думу возглавили боярин Василий Умной-Колычев и окольничий князь Борис Тулупов.

В состав «дворового» корпуса вошли избранные опричники, прошедшие многократные чистки. В связи с переходом на «дворовую» службу Дмитрий Годунов получил повышение. Царь пожаловал ему думный чин окольничего.

Новое правительство пыталось умиротворить государство, потрясенное опричным террором. Но оно не успело выполнить свою задачу и распалось под влиянием внутренних разногласий. Бояре Колычевы оказались втянутыми в острый местнический конфликт с Годуновыми и Сабуровыми.

Дмитрий Годунов затеял тяжбу с Василием Умным-Колычевым, а Богдан Сабуров добился того, что боярин Федор Умной-Колычев был выдан ему головой.

Годуновы не успокоились, пока не уничтожили своих противников. Одержимый подозрениями царь Иван приказал казнить своих самых доверенных советников — Василия Умнова и Бориса Тулупова. Первое послеопричное правительство пало.

Переворот принес Борису Годунову прямые выгоды, и он получил вотчину оклеветанного им Тулупова. Мы не знаем, какому оскорблению подвергся Годунов, но его обидчик полностью оплатил счет, закончив свою жизнь на колу.

Со временем Борис постарался избавиться от неправедно нажитого имения. Едва Грозный умер, как он, с благословения Федора, передал тулуповскую вотчину в монастырь.

Более того, Годунов наказал монахам молиться за погубленных бояр братьев Колычевых, Бориса Тулупова и его мать (княгиня Анна Тулупова погибла вместе с сыном).

Борис сделал благочестивое дело, но не было ли в его жесте признания своей вины? В характере Бориса не было ни жестокости, ни склонности к кровопролитию, но он уже начал свое восхождение к вершинам власти…

18 марта 1584 года, в день который ему предсказали карельские колдуны, Иван IV умер за шахматной доской. Опасаясь волнений, бояре-опекуны попытались скрыть правду от народа и приказали объявить, будто есть еще надежда на выздоровление государя. Страх перед назревавшим восстанием побудил бояр поспешить с вопросом о приемнике Грозного. Глубокой ночью они принесли присягу наследнику — царевичу Федору. Бельский, пытаясь ликвидировать регентский совет и править от имени Федора единолично, вызвал в Кремль стрелецкие сотни из состава «двора», обещая им «великое жалование» и привилегии, убедив не бояться бояр и слушаться только его приказов. Он велел затворить Кремль и попытался уговорить Федора, чтобы тот сохранил «двор» и опричнину. Узнав об этом, бояре-опекуны поспешили в Кремль с большой толпой вооруженных дворян и холопов. Стрельцы отказались открыть ворота опекунам, поднялся шум, на который отовсюду стал сбегаться народ. Эта стычка послужила толчком к восстанию. Народ захватил пушки и направил их на Фроловские ворота, требуя выдачи Бельского, олицетворявшего ненавистный всем жесткий правительственный курс.

Федору Иоанновчиу пришлось сообщить народу, что Бельского в Кремле нет. Чуть позже он был назначен наместником Нижнего Новгорода.

Серьезной угрозой для регентов являлось существование, сына царя Ивана IV и Марии Нагой малолетнего сводного брата Федора, царевича Дмитрия.

Хотя восшествие Федора на престол было абсолютно законным, существовала небольшая группа придворных, которые находились к нему или, скорее, к кругу советников, правящих от его имени, в оппозиции и защищали мнимые права Дмитрия на трон.

Они не пытались поставить мальчика во главе царства немедленно — это было бы невозможно — но хотели, чтобы к нему относились, как к прямому наследнику, поскольку Федор на тот момент не имел детей.

Это означало, что опекуны Дмитрия сохранят свое положение в правительстве. В эту группу входила большая часть Нагих, братьев и родственников царицы Марии.

Опасными их делала поддержка одного из ближайших военных советников царя Ивана IV в последние годы, не включенного в правящий круг Федора, оружничего Богдана Яковлевича Вольского, человека больших способностей, честолюбивого и мятежного.

Чтобы предотвратить попытку дворцового переворота, правительство Федора 24 мая 1584 года отослало царицу Марию с сыном и братьями в удельный город Дмитрия, Углич. Официального разрыва, однако, между Москвой и Угличем не было.

Царица Мария и мальчик Дмитрий жили во дворце Углича, как княжеская семья, и имели собственный двор. Отношения дворов Федора и царицы Марии оставались корректными.

Другим обстоятельством, тревожившим регентов, включая Бориса Годунова, было то, что дочь князя Владимира Старицкого, Мария — троюродная сестра Федора и Дмитрия — жила за границей под покровительством правительства Речи Посполитой.

Существовала опасность, что в случае войны между Москвой и Речью Посполитой король Баторий использует имя Марии в противостоянии с правительством царя Федора.

Мария была вдовой датского герцога Магнуса, вассала паря Ивана IV в качестве короля Ливонии. Царь выдал Марию замуж за Магнуса в 1573 года.

Пять лет спустя Магнус предал царя и перешел на сторону Батория. В 1583 году он умер в полной нищете. Мария, все еще сохраняющая титул королевы Ливонии, оставалась в Польше.

Советники царя Федора решили пригласить Марию с ее девятилетней дочерью в Москву. Приглашение необходимо было хранить в секрете от польско-литовского правительства, поскольку никому из московитов не позволили бы с ней встретиться.

Поэтому в августе 1585 года Борис Годунов поручил представителю британско-русской компании Джерому Горсею, который собирался отбыть в Англию, посетить Марию, передать ей приглашение царя Федора и убедить ее согласиться приехать в Москву, для чего будут сделаны все необходимые приготовления.

Из Данцига Горсей послал к царю Федору и Борису Годунову гонца с необходимой информацией, и некоторое время спустя побег Марии из Риги был организован.

Вскоре после ее приезда в Москву Марию поместили в монастырь недалеко от Троицкой Лавры и вынудили постричься в монахини, приняв имя Марфа. Ее дочь умерла в 1588 году. Таким образом, Борис не позволил ей играть какую-либо политическую роль при дворе царя Федора или среди бояр.

Еще одной тревожащей проблемой для правительства Федора являлся вопрос о политическом статусе великого князя тверского, Симеона Бекбулатовича.

Великое княжество Тверское, восстановленное царем Иваном в 1577 году, было не только исторической аномалией, но и потенциальной угрозой единству Московского царства.

При жизни царя Ивана IV Симеон, хотя официально и был суверенным правителем, фактически являлся зависимым князем (служилым князем) Ивана IV.

Эта зависимость, однако, держалась на личной верности Симеона Ивану. В будущем ситуация могла измениться. Симеон имел сыновей, следовательно, существовала возможность учреждения новой тверской княжеской династии, которую нельзя было сбрасывать со счетов.

Для устранения подобной возможности правительство Федора потребовало, чтобы Симеон официально объявил себя подданным царя Федора — в политических терминах Московии его холопом. Не имея никаких политических амбиций, Симеон согласился и начал называть себя так в своих посланиях Федору.

Новый царь Федор, после своей торжественной коронации в Москве 31 мая 1584 года, возвел Бориса Годунова, своего шурина, в чин конюшего. Иван IV в свое время упразднил этот чин, казнив последнего конюшего, но боярские правители восстановили должность, которую издавна занимали представители нескольких знатных фамилий. Это назначение, проведенное вопреки воле Грозного, ввело Годунова в круг правителей государства и расширило его влияние. По его наставлению дума провела ревизию казны и обнаружила столь большие хищения, что боярский суд вынужден был приговорить казначея Головина, имевшего поддержку регентов Мстиславского и Шуйского, к смерти.

Новый царь Федор самостоятельно управлять не мог и нуждался в руководстве. Советниками Федора стали те же влиятельные члены Боярской Думы, которые отвечали за управление в последние годы царствования Ивана IV: боярин Никита Романович Юрьев (дядя Федора), старший член Боярской Думы князь Иван Федорович Мстиславский (троюродный брат Федора) и боярин Борис Федорович Годунов. Близко к этому правящему кругу стояли князья Шуйские.

После отъезда Бельского, в Совете осталось четыре члена. Первое время преобладающую власть сохранял за собой Никита Романович, в этом ему помогали преданность и способность двух его подчиненных, дьяков Щелкаловых, Василия и Андрея.

Однако уже в августе следующего года Никита Романович умер. Именно тогда начала восходить звезда Бориса Годунова, и этим восхождением он был обязан своей сестре.

Царица Ирина была женщина с ясным умом, разумная и решительная. Она нежно любила брата и во всем поддерживала его. Она редко разделяла ложе своего вечно недомогавшего и целомудренного супруга, зато часто она являлась соучастницей его правления или даже заменяла его в исполнении верховной власти. На самом же деле это было уже правление Бориса, с подачи которого действовала его сестра.

Ни опекунам, ни другим знатным боярам это не нравилось. В результате знатные семейства Мстиславских, Воротынских, Головиных и Колычевых попали в опалу.

Обстоятельства, вызвавшие эту опалу, остаются темными. Один летописец упоминает о заговоре на жизнь Бориса, которого собирались убить его на пиру у Ивана Феодоровича Мстиславского.

Так или иначе, но в 1585 году старый вождь московского боярства был заточен в монастырь и вскоре там и скончался. Один из Головиных — Михаил Иванович — отправился в Польшу увеличивать кучку политических «отъездчиков», последователей знаменитого Курбского.

К той же оппозиционной партии принадлежали и Шуйские. В ту пору их пощадили, но через два года они получили свое. Летопись рассказывает о тех происках, к которым они прибегали, чтобы склонить Феодора к разводу с Ириной, потому что она бесплодна.

Усилиям Шуйских помогало и ставшее силой благодаря политике Грозного сословие московских купцов, которые устраивали буйные зрелища перед Грановитой палатой.

Но с помощью братьев Щелкаловых и митрополита Дионисия Борис укротил бурю. И Шуйские, проворно менявшие направление, стали сторониться от своих единомышленников, пытаясь лицемерно примириться с царским любимцем.

«Вы примирились нашими головами!» — крикнул им один возмущенный купец. Этот несчастный исчез в следующую же ночь, но и Шуйские недолго пользовались плодами своей подлой трусости.

Донос подкупленного слуги послужил предлогом к новым и более строгим гонениям. Борис, которому теперь предоставлено было действовать по его усмотрению, будучи более уверен в послушании своего венценосного питомца, не задумался нанести решительный удар.

Знаменитый воин Иван Петрович Шуйский был сослан на Белоозеро, а двоюродный брат его, Андрей Иванович, в Каргополь, и оба они были задушены.

Восемь купцов сложили свои головы на плахе, а сотни их, действительных и подозреваемых сообщников, или были заключены в тюрьмах, или разосланы по разным областям.

Митрополит Дионисий и архиепископ Варлаам — глава важной Крутицкой епархии — тоже рассорились с временщиком и понесли за это кару. Оба священнослужителя были заточены в монастырь.

Митрополичий престол занял преданный Годунову ростовский архиепископ Иов.

В силу всех эти причин вопрос о престоле для Годунова был по большому счету вопросом о жизни и смерти. Кто бы не пришел к власти, он в лучшем случае бы закончил свою жизнь в отдаленном монастыре. А вернее всего, его убили бы по дороге туда.

Тем не менее, Борис полагался на свое счастье. Он верил в звезды. Будучи настолько же суеверным, насколько и необразованным, Борис окружил себя звездочетами, гадателями и колдунами.

Один из них предсказал Борису, что он будет царствовать, но всего лишь семь лет. «Да хоть бы один день!» — будто бы ответил на это царский любимец.

7 января 1598 года умер царь Федор. Перед смертью он передал скипетр царства царице Ирине. Боярская Дума в присутствии патриарха Иова и епископов, дабы избежать междуцарствия присягнула на верность Ирине.

А претендентов на трон, надо заметить, хватало. Ближайшими родственниками Московского дома были князья-Рюриковичи, среди которых первенствовали Шуйские. Не оставили надежы получить трон и Романовы. Их аппетиты особенно разыгрались после того, как на девятый день после кончины супруга Ирина удалилась в московский Новодевичий монастырь, где и постриглась под именем Александры.

Управление государством перешло в руки патриарха и Боярской думы, а правительственные грамоты издаются от имени царицы Ирины.

Во главе правительства стал патриарх Иов, действиями которого руководила не просто преданность Борису, но и глубокое убеждение, что Борис — человек, наиболее достойный занять престол, и что избрание его в цари обеспечит порядок и спокойствие в государстве.

В пользу избрания Бориса, кроме свойства с покойным царем, всего более говорило его разумное управление при Феодоре, а царствование Феодора рассматривалось современниками как царствование счастливое.

Сверх того, долголетнее пользование верховной властью дало Борису и его родственникам громадные средства и связало с его интересами интересы администрации московского государства.

Однако не все было так просто, и отчаянная борьба за власть расколола Боярскую думу. Противники всеми силами старались заручиться поддержкой столичного населения, и Москва стала ареной яростной агитации против Бориса.

Из уст в уста передавали слухи, будто правитель отравил благочестивого царя Федора, и более тяжкое обвинение было трудно придумать.

Романовы считали свои позиции настолько прочными, что осмелились выступить с резкими нападками на правителя. Из-за их вражды Годунов перестал ездить в Боярскую думу и укрылся на своем подворье.

Вскоре раздор в Думе достиг такой остроты, что Борису пришлось переехать в хорошо укрепленный Новодевичий монастырь. Накопившееся в народе недовольство постоянно искало выхода, настроение толпы менялось мгновенно, и Борис очень опасался того, что народ отомстит ему за смерть царя.

Как мы знаем, впервые Лжедмитрий заговорил о себе, как о сыне Ивана Грозного в 1602 году. И надо заметить, ничего нового о себе не сказал.

Еще в 1598 года, когда план противников Бориса сделать царем Симеона провалился, они долго размышляли над тем, что им делать: признать Бориса царем и сотрудничать с ним, либо найти новые средства свергнуть его.

Они выбрали последнее и решили избавиться от Бориса, восстановив прежнюю династию с помощью призрака князя Дмитрия Угличского.

Вдохновителем нового плана являлся, по всей вероятности, боярин Федор Никитич Романов. Его братья следовали за ним, Богдан Бельский тоже был в курсе дела. Князь Мстиславский держался в стороне.

Основным оружием в борьбе с Борисом стало распространение слухов, вносящих смятение в умы москвичей. Пропагандистская кампания имела две цели: подрывать доверие народа к Борису, очерняя его личность и отрицать его право на трон, утверждая, что царевич Дмитрий жив.

По слухам Борис совершил множество преступлений, одним из самых злодейских было убийство царевича. Так, в начале 1598 года служилый казак докладывал тобольским властям, что 17 июля того года братья Быкасовы, все сосланные боярские дети, непочтительно отзывались о Борисе.

«Представьте, — якобы постоянно говорили они, — кого они хотят в Москве на царство: человека, который уничтожил истинный царский род, погубив в Угличе царевича Дмитрия и задушив царя Федора».

В феврале 1598 года в Москве распространили слухи, что царевич Дмитрий жив, о чем Андрей Сапега сразу же доложил литовскому гетману Криштофу Радзивиллу.

Более того, Андрей Сапега уверял гетмана в том, что он сам слышал, что Борис поддерживает молодого человека и готов признать его царем, если его самого не выберут.

Вряд ли это было так, однако в Москве уже тогда действительно ходили слухи о существовании царевича Дмитрия, потенциального претендента на царский престол.

К 1600 году легенда о чудесном спасении царевича Дмитрия от агентов Бориса в Угличе в 1591 году уже приняла конкретную форму и распространялась в Москве противниками Бориса.

Вряд ли было случайным совпадением, что именно в 1600 году в Москву прибыло большое посольство Льва Сапеги. Идея вызвать призрак Дмитрия, по-видимому, одновременно пришла и Романовым, и Сапеге.

Во время пребывания Сапеги в Москве в 1600–1601 годах, он тайно встречался с некоторыми из враждебно настроенных по отношению к Борису бояр.

К этому времени к исполнению роли Дмитрия уже подготовили некоего молодого человека. Если он был московитом, то должен был до 1600 года оказаться в Литве, поскольку существует свидетельство, что Сапега привозил его инкогнито в качестве члена своего посольства в Москву, а затем отправил обратно в Литву.

Заговор Романовых не мог долго оставаться тайной для шефа полиции Бориса Семена Годунова. В качестве шпионов он использовал домашних холопов бояр, которые доносили ему о намерениях или предательской деятельности своих господ. По всей вероятности, часть подобных обвинений были ложными, однако некоторые — справедливыми.

Весной 1601 года казначей Александра Романова донес Семену Годунову на своего хозяина. Всех братьев Романовых, их многих родственником и друзей взяли под стражу, обвинили в намерении извести царя колдовством и отравить, и представили на суд Боярской Думе.

Приговор объявили в июне. Федора Романова и его жену заставили принять постриг и выслали в Северную Русь. Филарета изолировали в Антониев-Сийском монастыре, а Марфу — в обители на Онеге. Став монахом, Федор-Филарет навсегда лишился возможности стать царем.

Братьев и родственников Федора сослали в различные монастыри и города Северной Руси (брата Ивана — в Пелым в Сибири). Земельные владения Романовых и большинства их сосланных друзей конфисковали. Тогда же арестовали и заключили в тюрьму Богдана Вольского.

Более того, в мае 1601 года был смещен умелый и опытный глава Посольского Приказа Василий Щелкалов. Его заподозрили в связях с Романовыми и Вольским. Его заменил Афанасий Власьев, человек значительно ему уступающий по своим довольно скромным дарованиям.

Арест и тюремное заключение Романовых и Вольского предотвратили дворцовый переворот, угрожавший Борису, но не могли предотвратить появления Лжедмитрия, поскольку машина уже была запущена.

Положение Бориса серьезно осложнилось. Боярская Дума и правящий класс Москвы понесли потери, и количество недоброжелателей Бориса быстро увеличивалось. Тем не менее, некоторые титулованные бояре, князь Мстиславский и князья Шуйский и Голицын все еще оставались верными Борису.

Однако ему приходилось вести себя очень осторожно, чтобы не обидеть их, и отдавать им предпочтение в армии и администрации, даже если можно было подобрать более подходящих людей.

Понимал ли он, что ждет страну с появлением на исторической сцене Лжедмитрия? Да, конечно, понимал, но сделать ничего не мог. Как понимал и то, что многие бояре, которых он притеснял, используют самозванца в качестве знамени в борьбе с ним. Для него никогда не было секретом, что наиболее знатные бояре терпели его и ждали любого удобного случая, чтобы покончить с худородным царем.

Ситуацию усугубил великий голод 1061–1603 годов и мятеж атамана разбойников Хлопко в 1603 году. В голодный год на Руси появилось много разбойничих шаек, состоявших преимущественно из холопов, которых отпускали господа, не желая кормить их.

Одна из таких шаек, под предводительством Хлопка-Косолапа, грабила под Москвой. Посланные для истребления шайки военные отряды ничего не могли сделать.

В конце концов, дело дошло до того, что в 1604 году против Хлопка отправлено было целое войско под начальством окольничего И. Ф. Басманова.

Во время битвы Басманов пал, но разбойники были разбиты, а Хлопко, чуть живой от ран, взят в плен. Какая его постигла участь, не известно.

В выступлениях 1602–1603 годов практически невозможно провести черту между разбойными грабежами и голодными бунтами неимущих. Социальный характер движения проявлялся, прежде всего, в том, что порожденное голодом насилие было обращено против богатых.

В разгар восстания Хлопка, 16 августа 1603 года, царь Борис издал указ о немедленном освобождении всех холопов, незаконно лишенных пропитания их господами. Царский указ подтверждает слова современников о том, что «на разбой шли, прежде всего, боярские холопы».

Среди зависимого населения боевые холопы были единственной группой, располагавшей оружием и боевым опытом. События 1603 года показали, что при определенных условиях боевые холопы могут стать ядром повстанческого движения. Это обстоятельство и вынудило власти пойти на уступки холопам в ущерб интересам дворян.

После разгрома Хлопка многие повстанцы бежали на окраины — в Чернигово-Северскую землю и в Нижнее Поволжье. Прямым продолжением выступления «разбоев» в Центре стали разбойные действия казаков на нижней Волге в 1604 году. Все эти события явились предвестниками надвигающейся гражданской войны.

После расправы с вождем повстанцев Хлопком в 1603 году пытки и казни превратились в повседневное явление. Восставшие холопы, посадские люди, крестьяне не могли рассчитывать на снисхождение.

Крепостническое государство старалось виселицами оградить себя от народного гнева. В наиболее жестоких формах террор применялся в отношении низов, а не дворянства. Власти вполне оценили опасность, когда в лагере самозванца появились комарицкие мужики-повстанцы.

В наказание за «воровство» Комарицкая волость была подвергнута неслыханно жестокому погрому. Мужчин вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков, женщин и детей топили, оставшихся в живых продавали в холопство.

Тайное сыскное ведомство теперь возглавлял наследовавший Дмитрию Ивановичу Годунову Семен Годунов. Он усовершенствовал систему сыска в стране и приставил к каждому жителю столицы по несколько агнетов.

Борис, однако, не хотел, чтобы весть о таком печальном положении народа в его государстве дошла за границу, и воображал, что можно утаить его.

Поэтому, когда, по окончании голода, в Москву приехали иноземные послы, то Борис приказал всем наряжаться в цветные платья, а беднякам запрещено было в своих лохмотьях являться на дорогу.

Смертная казнь обещана была тому, кто станет рассказывать приезжим иноземцам о бедствиях Московского государства. Между тем в это время сам царь Борис перенес семейную невзгоду. После удаления Густава, принца шведского, в Углич, Борис стал искать другого жениха своей дочери между иностранными принцами.

В августе 1602 года царь встретился с братом короля Дании Иоанном, который очень понравился Борису. Однако в октябре тот умер от горячки. И хотя сам Борис был искренне опечален его смертью, в народе появился слух, будто Иоанна отравил именно он. Из-за боязни того, что полюбившие датчанина москвичи изберут его царем вместо Борисова сына.

Ненависть к царю росла не по дням, а по часам, и русские готовы были приписать ему всякое злодеяние. Более того, в народе ширилось убеждение в том, что царствование Бориса не благословляется небом, потому что было получено «неправдою». В конце концов договорились до того, что если утвердится на престоле род Бориса, тo русская земля погибнет.

Люди родовитые оскорблялись и тем, что на царском престоле сел потомок татарина. И, коненчо, же всем хотлелось заполучить законного царя.

Таким лицом был именно Димитрий, сын прежнего государя. Мысль о том, что он жив и скоро явится отымать у Бориса похищенный престол, все более и более распространялась в народе, а суровые преследования со стороны Бориса скорее поддерживали ее, чем искореняли.

В начале 1604 года, перехвачено было письмо, писанное одним иноземцем из Нарвы: в этом письме было сказано, что явился сын московского царя Ивана Васильевича, Димитрий, находится будто бы у казаков, и московскую землю скоро постигнет большое потрясение.

Вслед за тем пришли в Москву люди, взятые в плен казаками под Саратовом и отпущенные на родину: они принесли весть, что казаки грозят скоро прийти в Москву с царем Дмитрием Ивановичем.

Народ ожидал чего-то необычайного. Давно носились рассказы о разных видениях и предзнаменованиях. Ужасные бури вырывали с корнем деревья, опрокидывали колокольни. Там не ловилась рыба, тут не видно было птиц.

Женщины и домашние животные производили на свет уродов. В Москву забегали волки и лисицы; на небе стали видеть по два солнца и по два месяца. Наконец, летом 1604 года явилась комета, и астролог немец предостерегал Бориса, что ему грозят важные перемены.

Узнав о том, что в Польше какой-то человек выдает себя за Димитрия, царь под предлогом, что в Литве свирепствует какое-то поветрие, велел учредить на литовской границе крепкие заставы и не пропускать никого, ни из Литвы, ни в Литву.

Когда Борису донесли о появлении самозванца в Польше, он не стал скрывать своих подлинных чувств и сказал в лицо боярам, что это их рук дело и задумано, чтобы свергнуть его. Кажется непостижимым, что позже Годунов вверил тем же боярам армию и послал их против самозванца. Поведение Бориса не было в действительности необъяснимым.

Внутри государства он еще больше увеличил количество шпионов, которые всюду прислушивались: не говорит ли кто о Димитрии, не ругает ли кто Бориса.

Виновным резали языки, сажали их на колья, жгли на медленном огне и даже, по одному подозрению, засылали в Сибирь, где предавали тюремному заключению.

Борис становился недоступным, не показывался народу. Просителей отгоняли от дворцового крыльца, а начальные люди, зная, что до царя на них не дойдут жалобы, безнаказанно совершали разные насильства и увеличивали вражду народа к существующему правительству.

Вскоре в Москве узнали о том, что в польской Украине под знаменем Димитрия собирается ополчение и со дня на день нужно ждать вторжения в московские пределы. В июле посланник немецкого императора сообщил от имени государя, что в Польше проявился Димитрий и надобно принимать против него меры.

Борис отвечал посланнику, что Димитрия нет на свете, а в Польше явился какой-то обманщик, и царь его не боится. Однако, посоветовавшись с патриархом, царь пришел к выводу, что надо объяснить и самим себе, и народу, кто такой этот обманщик.

Стали думать и придумали, что это бежавший в 1602 году Григорий Отрепьев. Он был родом из галицких детей боярских, постригся в Чудовом монастыре и был крестовым дьяком (секретарем) у патриарха Иова.

Стали распространять исподволь в народе слух, что явившийся в Польше обманщик — именно этот беглый Григорий Отрепьев, но не решались еще огласить об этом во всеуслышание.

В сентябре послали в Польшу гонцом дядю Григория, Смирного-Отрепьева, и распространили в народе слух, что его посылают для обличения племянника, но на самом деле послали его с грамотой о пограничных недоразумениях и не дали никакого поручения о том человеке, который назывался Димитрием.

Однако царь медлил с решительным выступлением, так как сам не понимал, что происходит. Он приказал тайно привезти к нему мать Димитрия и допрашивал ее: жив ли ее сын или нет?

— Я не знаю, — ответила Марфа.

Царица, жена Бориса, пришла в такую ярость, что швырнула Марфе горящую свечу в лицо.

— Мне говорили, — сказала Марфа, — что сына моего тайно увезли без моего ведома, а те, что так говорили, уже умерли…

Рассерженный Борис велел ее отвезти в заключение и содержать с большой строгостью.

16 октября Димитрий с толпой поляков и казаков вступил в Московское государство. Города сдавались ему один за другим. Служилые люди переходили к нему на службу.

В ноябре он осадил Новгород-Северск, но был отбит посланным туда воеводой Басмановым. После того царь выслал против Димитрия войско под главным начальством Федора Мстиславского.

Это войско 20 декабря потерпело неудачу. Долее скрываться перед народом было невозможно. Послушный Борису патриарх Иов взялся объяснить русской земле запутанное дело.

Первопрестольник русской церкви, покрывая благоразумным молчанием вопрос о том, как не стало Димитрия, уверял в своей грамоте народ, что называющий себя царевичем Димитрием есть беглый монах Гришка Отрепьев.

При этом патриарх ссылался на свидетельство трех бродяг: чернеца Пимена, какого-то Венедикта и ярославского посадского человека иконника Степана.

Первый провожал Отрепьева вместе с товарищами: Варлаамом и Мисаилом в Литву; а последние два видели его в Киеве и знают, что Гришка потом назвался царевичем.

Патриарх извещал, что он с освященным собором проклял Гришку и всех его соучастников, повелевал во всех церквах предавать анафеме его и с ним всех тех, кто станет называть его Димитрием.

Вслед за тем, в феврале 1605 года, из Москвы отправили в Польшу гонца Постника Огарева уже с явным требованием выдачи «вора».

Борис заявлял королю и всей Польше, что называющий себя Димитрием — есть ни кто другой, как Гришка Отрепьев.

На сейме в то время Ян Замойский сильно осуждал Мнишка и Вишневецких, подавших помощь претенденту, говорил, что со стороны короля поддерживать его и из-за него нарушать мир с московским государем бесчестно, доказывал, что называющему себя Димитрию верить не следует.

«Этот Димитрий называет себя сыном царя Ивана, — говорил Замойский. — Об этом сыне у нас был слух, что его умертвили. Он же говорит, что на место его умертвили другого! Помилуйте, что это за Плавтова или Теренцева комедия? Возможное ли дело: приказали убить кого-то, да притом наследника, и не посмотрели, кого убили! Так можно зарезать только козла или барана! Да если бы пришлось возводить кого-нибудь на московский престол, то и кроме Димитрия есть законные наследники — дом Владимирских князей: право наследства приходится на дом Шуйских. Это видно из русских летописей».

Большинство панов было не расположено поддерживать Димитрия, но как его уже не было в Польше, то царский гонец получил такой ответ, что этого человека легче всего достать в Московском государстве, чем в польских владениях.

Ни патриаршая грамота, ни обряд проклятия не расположили к Борису народного сердца. Московские люди считали все уверения патриарха ложью.

«Борис, — говорили они, — поневоле должен делать так, как делает, а то ведь ему придется не только от царства отступиться, но и жизнь потерять».

Насчет проклятия говорили: «Пусть, пусть проклинают Гришку! От этого царевичу ничего не станет. Царевич — Димитрий, а не Гришка».

Борисовы шпионы продолжали подслушивать речи, и не проходило дня, чтобы в Москве не мучили людей кнутом, железом и огнем.

21 января 1605 года Борисово войско под начальством Мстиславского и Шуйского одержало верх над Димитрием, и тот ушел в Путивль.

Борис был очень доволен, щедро наградил своих воевод, особенно ласкал Басманова за его упорную защиту Новгород-Северска; но народ, услышавши о неудаче названого Димитрия, пришел в уныние.

Борис вскоре понял, что сила его врага заключается не в той военной силе, с которой этот враг вступил в государство, а в готовности и народа, и войска в Московском государстве перейти при первом случае на его сторону, так как все легко поддавались уверенности, что он настоящий царевич.

Когда Димитрий оставался в Путивле, украинные города Московского государства один за другим признавали его, а в Путивль со всех сторон приходили русские бить челом своему прирожденному государю.

Сам Борис не мог поручиться, что враг его обманщик. Борис, обласкавши Басманова, уверял его, что названый Димитрий обманщик, и сулил ему золотые горы, если он достанет злодея.

Борис даже обещал выдать за Басманова дочь свою и дать за нею в приданое целые области. Басманов сказал об этом родственнику Бориса, Семену Никитичу Годунову, а тот из зависти, что Борис слишком возвышает Басманова, выразил ему сомнение: не в самом ли деле этот Димитрий настоящий царевич?

Слова эти запали в сердце Басманова; несмотря на все уверения Бориса, он стал склоняться к мысли, что соперник Бориса действительно Димитрий и рано или поздно возьмет верх над Борисом. Басманов не верил ни уверениям, ни обещаниям Бориса: он знал, что этот лживый человек способен давать обещания, а потом не сдержит их.

Борис был в страшном томлении, обращался к ворожеям, предсказателям, выслушивал от них двусмысленные прорицания, запирался и целыми днями сидел один, а сына посылал молиться по церквам.

Казни и пытки не прекращались. Борис уже в близких себе лицах подозревал измену и не надеялся сладить с соперником военными силами; он решил попытаться тайным убийством избавиться от своего злодея.

Попытка эта не удалась. Монахи, которых в марте подговорил Борис ехать в Путивль отравить названого Димитрия, попались с ядом в руки последнего.

Однако в 1604 году собрали богатый урожай, и трудности, казалось, были преодолены. Но к этому времени в Польше уже начал проявлять себя самозванец. 15 марта 1604 г. его принял король Сигизмунд. 16 октября во главе примерно трех тысяч польских добровольцев, украинцев и донских казаков самозванец вошел в пределы Северской земли.

Так началась великая Смута…

«На троне он сидел и вдруг упал — кровь хлынула из уст и из ушей», именно так повествует Александр Сергеевич Пушкин о внезапной смерти Бориса Годунова. При этом о причинах смерти великий поэт даже не упоминает. Умер и все тут!

А, наверное, мог бы. Если не уточнить, то хотя бы пофантазировать на эту тему. Ведь именно благодаря Александру Сергеевичу Антонио Сальери превратился в убийцу великого Моцарта.

Антонио Сальери был выдающимся музыкальным педагогом, преподавал пение, композицию и теорию музыки, причём небогатым, но талантливым музыкантам уроки давал бесплатно.

Среди его учеников были Бетховен, который брал у Сальери уроки вокального письма вплоть до 1809 года, и Франц Шуберт, чей талант опытный педагог разглядел, когда тот ещё мальчиком пел в Придворной капелле, и взял его к себе на бесплатное обучение. В 1816 году, когда в Вене широко отмечалось 50-летие пребывания Сальери в австрийской столице, Шуберт посвятил учителю небольшую кантату на собственный текст.

Последние годы жизни композитора были омрачены слухом о его причастности к смерти Моцарта. В здравом уме и в твёрдой памяти Антонио Сальери решительно отвергал эту чудовищную клевету и просил своего ученика Игнаца Мошелеса опровергнуть её перед всем миром.

Однако позже, когда после неудачной попытки самоубийства Сальери был помещён в клинику для душевнобольных, распространился слух, будто он сам сознался в отравлении Моцарта.

Этот слух запечатлён, в частности, в разговорных тетрадях Бетховена за 1823–1824 годы, при этом как для А. Шиндлера, сообщившего новость, так и для Бетховена, это предполагаемое признание было лишь свидетельством тяжёлого состояния Сальери.

В настоящее время одни исследователи ставят под сомнение сама признание. А Пьеро Бускароли считает, что в том психическом состоянии, в каком находился Сальери последние полтора года, обвинение легко могло превратиться в самообвинение.

Тем не менее, Пушкин ни словом не обмолвился о возможных причинах смерти Бориса Годунова. Хотя вряд ли не задумывался над тем, как совершенно здоровый человек отдал Богу душу за какой-то час.

Годунов умер в разгар борьбы с претендовавшим на русский престол Лжедмитрием I. Возможно, смерть Годунова приблизила напряжение этой борьбы.

Прежде деятельный и энергичный, Борис в конце жизни все чаще устранялся от дел. Он почти не покидал дворец, перестал принимать прошения и жалобы.

Круг лиц, всю жизнь поддерживавших его своими советами и помощью, стремительно сужался. Царя все больше одолевала болезнь. Физические и умственные силы его быстро угасали. Будучи подвержен суевериям, правитель давно питал склонность к чернокнижию.

Слабость превратилась в страсть, когда счастье окончательно отвернулось от Бориса. Не находя опоры в ближайшем окружении, царь обращался к прорицателям. Он полон чар, писал один из польских дипломатов в Москве, и без чародеек ничего не предпринимает даже в малом, живет их советом и наукой, их слушает.

Погруженный в отчаяние из-за постоянных неудач, царь переставал доверять себе и, казалось, терял рассудок. Предчувствуя близкий конец, Борис мучительно размышлял над тем, может ли он рассчитывать на спасение в будущей жизни, и за разрешением своих сомнений обращался то к богословам, то к знаменитой в Москве юродивой — старице Олене.

«Ведунья» Дарыща давала официальные показания о ворожбе во дворце у Бориса спустя 40 лет после его смерти.

Обуреваемый страхом перед самозванцем, Годунов не раз засылал в его лагерь тайных убийц. Позже он приказал привезти в Москву мать Дмитрия и выпытывал у нее правду: жив ли царевич или его давно нет на свете?

Неизвестно, дошла ли до Бориса об этом весть, но вскоре ему пришел конец. 13 апреля, в неделю мироносиц, царь встал здоровым и казался веселее обыкновенного. После обедни приготовлен был праздничный стол в золотой палате. Борис ел с большим аппетитом и переполнил себе желудок.

После обеда он пошел на вышку, с которой часто обозревал всю Москву. Но вскоре он поспешно сошел оттуда, почувствовал себя плохо.

Когда пришел доктор, царю стало хуже. У него выступила кровь из ушей и носа. Царь упал без чувств. Прибежал патриарх, за ним явилось духовенство.

Бориса едва успели причастить царя Святых Тайн, а потом совершили пострижение в схиму и нарекли Боголепом.

Около трех часов пополудни Борис скончался. Целый день боялись объявить народу о смерти царя, огласили только на другой день и начали посылать народ в Кремль целовать крест на верность царице Марии и сыну ее Федору.

Патриарх объявил, что Борис завещал им престол свой. Тотчас пошли рассказы, что Борис на вышке себя отравил себя из-за малодушия ядом в припадке отчаяния.

Этот слух распустили немцы, доктора Бориса. На следующий день останки его были погребены в Архангельском соборе между прочими властителями Московского государства.

Но то были пустые слухи. Находившийся при особе царя во дворце Яков Маржарет засвидетельствовал, что причиной смерти его явился апоплексический удар.

Незадолго до кончины Годунов решил вверить командование армией любимому воеводе Петру Басманову, отличившемуся в первой кампании против самозванца. Молодому и не слишком знатному воеводе предназначалась роль спасителя династии. Последующие события показали, что Борис допустил роковой просчет.

«Борису исполнилось 53 года от рождения, — пишет Н. М. Карамзин, — в самых цветущих летах мужества имел он недуги, особенно жестокую подагру, и легко мог, уже стареясь, истощить свои телесные силы душевным страданием. Борис 13 апреля, в час утра, судил и рядил с вельможами в думе, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в Золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою; врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на государство Российское, восприять ангельский образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух в той же храмине, где пировал с боярами и иноземцами…»

Приводя столь короткий рассказ, историк с горечью говорит о том, что «потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни — читать в его взорах и в душе, смятенной внезапным наступлением вечности? Пред ним был трон, венец и могила; супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ того, кто не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!»

Молчание современников, сожалеет Карамзин, подобно непроницаемой завесе, скрыло подробные обстоятельства смерти царя.

Далее историк говорит о распространенной одно время версии: «Уверяют, что Годунов был самоубийцею, в отчаянии лишив себя жизни ядом; но обстоятельства и род его смерти подтверждают ли истину сего известия? И сей нежный отец семейства, сей человек, сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель почти несомнительную? И торжество самозванца (Лжедмитрия) было ли верно, когда войско еще не изменяло царю делом; еще стояло, хоть и без усердия, под его знаменами? Только смерть Бориса решила успех обмана; только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее — но всего вероятнее, что удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы…»

А вот что пишет лучший знаток этого периода русской истории Р. Скрынников: «Прежде деятельный и энергичный, Борис в конце жизни все чаще устранялся от дел. Он почти не покидал дворец, перестал принимать прошения и жалобы. Круг лиц, всю жизнь поддерживавших его своими советами и помощью, стремительно сужался.

Царя все больше одолевала болезнь. Физические и умственные силы его быстро угасали. Будучи подвержен суевериям, правитель давно питал склонность к чернокнижию. Слабость превратилась в страсть, когда счастье окончательно отвернулось от Бориса.

Не находя опоры в ближайшем окружении, царь обращался к прорицателям. Он полон чар, писал один из польских дипломатов в Москве, и без чародеек ничего не предпринимает даже в малом, живет их советом и наукой, их слушает. Погруженный в отчаяние из-за постоянных неудач, царь переставал доверять себе и, казалось, терял рассудок.

Предчувствуя близкий конец, Борис мучительно размышлял над тем, может ли он рассчитывать на спасение в будущей жизни, и за разрешением своих сомнений обращался то к богословам, то к знаменитой в Москве юродивой — старице Олене.

„Ведунья“ Дарыща давала официальные показания о ворожбе во дворце у Бориса спустя 40 лет после его смерти.

Обуреваемый страхом перед самозванцем, Годунов не раз засылал в его лагерь тайных убийц. Позже он приказал привезти в Москву мать Дмитрия и выпытывал у нее правду: жив ли царевич или его давно нет на свете?

13 апреля 1605 года Борис скоропостижно умер в Кремлевском дворце. Передавали, будто он из малодушия принял яд. Но то были пустые слухи. Находившийся при особе царя во дворце Яков Маржарет засвидетельствовал, что причиной смерти его явился апоплексический удар…»

Возможно, так оно и было на самом деле, и Борис умер своей смертью. Но вряд ли мы удивимся, если когда-нибудь узнаем, что кто-то подсыпал ему яд. Кого-кого, а врагов у царя хватало…

Фёдор Борисович Годунов родился в Москве в 1589 году. Незадолго до рождения Фёдора его отец стал единовластным правителем государства.

По свидетельствам современников, Федор «был полноват телом, сильный, симпатичный юноша, от природы одаренный блестящим умом и способностями».

После вступления отца на престол Фёдор стал царевичем и наследником, принимал участие в торжественном вступлении отца в столицу 30 апреля.

В 1599 году 10-летний царевич собственноручным письмом известил монахов Троице-Сергиева монастыря о болезни отца, который не смог к ним приехать.

Начиная с 1594–95 годов, почести, равные царским, стали оказываться и малолетнему Фёдору Борисовичу. Он «писался» в грамотах рядом с отцом, его имя указывалось в церемониалах приёма послов, от его имени отправлялись дипломатические подарки.

С. Ф. Платонов считает, что это возвышение было связано с кончиной малолетней царевны Феодосии Фёдоровны в 1594 году, после чего пресечение московских Рюриковичей стало делом решённым, и Борис стал готовить свою династию в преемники Фёдору Иоанновичу.

Федор стал рано привлекаться к государственным обязанностям, уже в 9-летнем возрасте он имел собственную государственную печать, регулярно заседал в Боярской думе, принимал послов, в том числе женихов сестры Ксении — Густава Шведского и Иоанна Датского, участвовал в судебной и благотворительной деятельности отца.

Воспитанием царевича руководил «дядька» Иван Чемоданов. Отец собирался сделать из сына «просвещенного государя» и дал ему прекрасное по тем временам образование. И не случайно Н. М. Карамзин назвал его «первым плодом Европейского воспитания в России».

Несмотря на это, оппозиция распускала в России и за рубежом слухи о болезненности и слабоумии наследника.

Царевич Фёдор прославился, прежде всего, тем, что им составил одну из первых русских карт России (карты, подготовленные иностранными специалистами, появились в XVI веке).

Она была издана в Амстердаме по рукописям в 1613 году видным картографом того времени Гесселем Герритсом. Карта Фёдора Годунова составлена не по геодезическим данным и содержит некоторые искажения расстояний. Тем не менее, она явилась большим вкладом в картографию России того времени.

Б. А. Рыбаков в своей книге «Русские карты Московии» предполагает, что при составлении своей карты «Фёдор Борисович переработал и дополнил ранний русский чертёж, датированный ориентировочно 1523 годом».

Историк картографии Лео Багров считает, что карта была выполнена царевичем в качестве учебного задания и могла попасть на Запад после разгрома дома Годуновых в 1605 году.

В этой карте мало использовались, «кроме нескольких названий», русские источники, а в основе её лежит карта России Герхарда Меркатора.

Тем не менее, «Карта Годунова» получила популярность в Европе; с 1632 года гравёрная доска карты Герритса перешла к Виллему Блау, и в дальнейшем карта неоднократно переиздавалась с его подписью без каких-либо изменений вплоть до 1665 года, а также включалась в несколько изданий «Путешествия» Адама Олеария.

Обстоятельства, при которых Фёдор Борисович вступил на московский престол, оказались слишком неблагоприятны для того, чтоб его царствование было долгим и счастливым.

Его отец внезапно скончался в разгар войны с двинувшимся на Москву Лжедмитрием I. Присяга, принесённая царю, включала также имена его матери Марии и сестры Ксении Борисовны, а также клятву «не хотеть на царство» Симеона Бекбулатовича и «злодея, именующего себя Дмитрием».

Такая формулировка (где не упоминалось имени Григория Отрепьева) дало основания народу считать, что Годуновы отказались от версии, согласно которой самозванец — это Отрепьев, и подозревать, что он — настоящий царевич Дмитрий.

16-летний Фёдор не имел никакого опыта командования войсками и был вынужден положиться на семейство Басмановых, которые уже нанесли Лжедмитрию первые серьёзные поражения.

В войсках под крепостью Кромы, где засели союзные Лжедмитрию казаки во главе с атаманом Корелой, остались также Василий и Иван Голицыны, Михаил Глебович Салтыков и Иван Иванович Годунов.

В правительство вошли князья Фёдор Иванович Мстиславский, Василий и Дмитрий Ивановичи Шуйские, которых новый царь вызвал обратно из действующей армии в Москву.

Сыскными делами, как и при Борисе, ведал Семён Годунов. С целью обеспечить лояльность населения правительство Фёдора раздавало огромные подарки «на помин души» царя Бориса, а также объявило амнистию сосланным при Борисе.

Среди вернувшихся в Москву был двоюродный дядя Фёдора Богдан Бельский, впоследствии сыгравший решающую роль при его аресте.

Предпринятые меры не дали желанных результатов, в частности, опытный старейшина Боярской думы Ф. И. Мстиславский с самого начала вёл двойную игру, в результате чего Семён Годунов распорядился даже тайно умертвить его, но это не было осуществлено из-за быстрого краха династии.

Во время семи недель царствования Фёдора была был учреждён Каменный приказ (аналог министерства строительства), ведавший каменным строительством Московского государства.

Ему подчинялись все мастера каменных дел, известковые и кирпичные заводы в Москве. Учреждение контролировало бюджет городов, где «белый камень добывался».

Нет точных данных о том, успел ли начать Фёдор Годунов, несмотря на краткость правления, чеканку собственной монеты. По одной из версий, для его монет использовалось сочетание реверса чекана царствования Фёдора Ивановича, где было указано только имя («Царь и великий князь Фёдор всея Руси») и аверса чекана времени царствования Бориса Годунова.

Если это так, то он стал единственным царём, для монет которого не было изготовлено специального штемпеля. Интересно, что на ряде монет с аверсом времени Бориса Годунова на реверсе указано «Фёдор Иванович».

Такие монеты с именем «Федор» и отчеством «Иванович» чеканились в кратковременное междуцарствие Федора Годунова и Лжедмитрия политическими силами, не признававшими Годуновых, а выступавших от имени последнего законного царя Рюриковича — Федора Ивановича.

Фёдор Борисович был единственным московским царём (не считая не правившего Владислава Сигизмундовича), над которым не был совершён обряд венчания на царство.

Получивший верховное командование воевода Пётр Фёдорович Басманов прибыл в ставку под осаждёнными Кромами 17 апреля вместе с митрополитом Новгородским Исидором с целью привести войска к присяге новому царю.

Поскольку Басманов не был родовым боярином, формальным главным воеводой по правилам местничества был назначен князь Михаил Катырев-Ростовский.

Фёдор Годунов обещал войскам щедрое вознаграждение по истечении, как записал иностранец, «шестинедельного траура» по отцу.

Однако не всё войско приняло присягу, и часть его перешла к самозванцу. Сразу же начались стычки в лагере, стороны использовали боевые кличи «Дмитрий» и «Фёдор» соответственно.

За самозванца выступили рязанские, тульские, каширские, алексинские и севские дворяне, прежде всего рязанцы Прокопий и Захарий Ляпуновы, впоследствии известные деятели Смуты.

7 мая царю имзенил сам Басманов. Одной из причин измены была его тяжба с родичем царя Семёном Годуновым. Все дело было в том, что Годунов поставил его в подчинение своему зятю князю А. А. Телятевскому, дед которого в свое время ходил под началом отца Басманова.

Шла обыкновенная местническая ссора, тем не менее, Пётр Басманов заявил, что предпочитает смерть (или, что точнее, измену) такому позору.

Вместе с ним на сторону Лжедмитрия перешли Василий Голицыны и Михаил Салтыков, при этом Голицын приказал связать себя, делая вид, что его берут в плен.

Остаток войск, оставшийся верный Годуновым, был разбит изменниками в союзе с казаками Корелы в битве при Кромах. Иван Иванович Годунов был взят в плен и отправлен в ставку самозванца в Путивль, а Михаил Катырев-Ростовский, Андрей Телятевский и Семён Чемоданов, оставив войско, бежали к Москве.

Конрад Буссов в «Московской хронике» представляет ситуацию так, что верными Фёдору остались только наёмники-немцы, которых он по возвращении в Москву якобы щедро одарил за верность и публично объявил «самыми верными и постоянными».

В направленном в Москву после этого события «прелестном письме» Лжедмитрий, титулуя себя уже не царевичем, а царём, называл Фёдора своим «изменником».

Существует множество версий о происхождении Лжедмитрия. По одной из них он на самом деле был царевичем Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся от убийц, подосланных Годуновым. Был якобы спрятан и втайне переправлен в Польшу.

Противники этой гипотезы отмечают, что она построена на чистых догадках, потому что в начале XX века были найдены вклады о душе «убиенного царевича Димитрия», сделанные его матерью.

Что же касается инокини Марфы, бывшей царицы Марии, то она, признав Лжедмитрия сыном, позже отреклась от него, объясняя свои действия тем, что самозванец угрожал ей наказанием.

Но все это мелочи, по той простой причине, что история Руси рпазвивалась так, что если бы не было царевича Дмитрия, его следовало бы выдумать. И его выдумали.

Как мы помним, избрание Бориса не положило конец боярским интригам. Сначала знать пыталась противопоставить Годунову хана Симеона, позже — самозваного Дмитрия.

Полузабытого царевича вспомнили на другой день после кончины царя Федора. Прокравшиеся в Смоленск литовские лазутчики услышали о нем много удивительного.

Одни толковали, будто Дмитрий жив и прислал им письмо, другие — будто Борис велел убить Дмитрия, а потом стал держать при себе его двойника с таким расчетом: если самому не удастся завладеть троном, он выдвинет лжецаревича, чтобы забрать корону его руками.

Небылицы сочиняли враги Годунова. Они старательно чернили нового царя, а его противников, бояр Романовых, превозносили. Передавали, что старший из братьев Романовых обвинил Бориса в убийстве двух сыновей Грозного и пытался собственноручно покарать злодея.

Всем этим толкам невозможно верить. Слишком много в них несообразностей. Но они помогают установить, кто оживил призрак Дмитрия. То были круги, близкие к Романовым.

После коронации нового царя рассказы о самозванце заглохли сами собой. Но вскоре Борис тяжело заболел. Борьба за трон казалась неизбежной, и призрак Дмитрия воскрес вторично.

Три года спустя таинственная и неуловимая тень обрела плоть: в пределах Польско-Литовского государства появился человек, назвавшийся именем погибшего царевича.

В России объявили, что под именем Дмитрия скрывается беглый чернец Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Доказать тождество Гришки и лжецаревича власти не могли, но они собрали подробные сведения о похождениях реального Отрепьева, опираясь на показания его матери, дяди и прочих родственников-галичан.

Дядя Григория, Смирной-Отрепьев, оказался самым толковым свидетелем, и царь Борис послал его в Польшу для обличения племянника.

Мелкий галицкий дворянин Юрий Богданович Отрепьев, в монашестве инок Григорий, постригся в одном из русских монастырей, после чего сбежал в Литву.

На этих решающих событиях его жизни царская канцелярия и сосредоточила все свое внимание. Свою первую версию русские власти адресовали польскому двору.

В Польше они заявили следующее: «Юшка Отрепьев, як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью и бражничал и бегал от отца многажды и, заворовався, постригсе у чернцы».

Автором назидательной новеллы о беспутном дворянском сынке был, по-видимому, сам дядя, вернувшийся из Польши после неудачной попытки свидеться с племянником.

Царские дипломаты толковали про Отрепьева не только в Кракове, но и в Вене, столице австрийских Габсбургов. Царь Борис направил императору личное послание. Оригинал его хранится в Венском архиве.

«Юшка Отрепьев, — писал Борис, — был в холопех у дворянина нашего, у Михаила Романова, и, будучи у нево, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием».

В далекой Вене московские дипломаты проявили большую откровенность, чем в Кракове. Там они впервые назвали покровителя самозванца. Правда, связав воедино имена Отрепьева и Романова, дипломаты тут же попытались рассеять подозрение, будто авантюриста выдвинула влиятельная боярская партия. Австрийцев постарались убедить, будто Романовы не были пособниками интриги, а сами прогнали от себя самозванца.

Сравнение двух официальных версий пострижения Гришки наводит на мысль о том, что царская канцелярия фальсифицировала этот эпизод из его биографии.

Цель подобной фальсификации предельно ясна. Московские власти старались изобразить Отрепьева преступником уголовным, а не политическим и тем самым доказать, что за его спиной не стояло никакой влиятельной оппозиции.

Разъяснения за рубежом были сделаны в то время, когда в самой России имя самозванца находилось под запретом. Все толки о чудесно спасшемся царевиче беспощадно пресекались. Но когда Лжедмитрий вторгся в страну, и молчать стало невозможно.

Враг оказался значительно опаснее, чем думали в Москве, и, хотя он терпел поражение в открытом бою, никакая сила не могла изгнать его за пределы государства.

Попытки представить Отрепьева недорослемп, которого пьянство и воровство довели до монастыря, больше никого не могли убедить. Ложь дипломатов рушилась сама собой, и за обличение еретика взялась церковь.

Патриарх объявил народу, что Отрепьев «жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертные казни постригся в черньцы и был по многим монастырям, служил на патриаршем дворе, а потом сбежал в Литву».

Дипломатические документы называли в качестве причин пострижения Гришки пьянство и воровство. Из патриаршей же грамоты следовало, что он постригся из-за преступлений, совершенных на службе у Романовых.

Забегая вперед, надо сказать, что после гибели Годуновых и смерти Лжедмитрия I царь Василий Шуйский, вождь заговора против самозванца, начал новое следствие по делу Отрепьева.

Он огласил историю Гришки с большими подробностями и сообщил полякам, что Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкасова, и заворовався, постригся в чернцы».

Из новых официальных заявлений стало ясно, что Отрепьев был связан с двумя знатнейшими боярскими фамилиями — Романовыми и Черкасскими.

Мера откровенности объяснялась прямым политическим расчетом. Придя к власти, Шуйский пытался привлечь уцелевших Романовых на свою сторону.

Он назначил постриженного Федора Романова патриархом, а его брата Ивана — боярином. Хитроумный ход, однако, не дал желаемых результатов.

При первой же возможности Романовы примкнули к заговору против Шуйского. Новый царь не имел более причин щадить своих соперников.

Он полностью отказался от старой выдумки насчет изгнания Отрепьева с романовского подворья и обнародовал дополнительные факты из его ранней биографии.

Версия Шуйского отличалась большей достоверностью, нежелигодуновская, поскольку с гибелью Бориса вопрос о причастности боярской оппозиции к самозванче-ской интриге утратил прежнюю остроту.

Кроме того, Шуйский адресовался к польскому двору, прекрасно осведомленному насчет прошлого собственного ставленника. Непрочно сидевшему на троне царю пришлось держаться ближе к фактам: любые измышления по поводу Отрепьева могли быть опровергнуты польской стороной.

Розыск о похождениях Григория Отрепьева в России не потребовал от московских властей больших усилий. Зато расследование его деятельности за рубежом натолкнулось на непреодолимые трудности.

В конце концов, годуновская полиция смогла заполучить двух бродячих монахов, которые провожали Гришку за кордон и знались с ним в Литве.

Но бродяги, неизвестным путем попавшие в руки властей, не внушали доверия. Авторитетные свидетели объявились в Москве только два года спустя. Бориса уже не было в живых. В столице произошел переворот, покончивший с властью и жизнью Лжедмитрия I.

Главарь заговорщиков Василий Шуйский нуждался в материалах, неопровержимо доказывавших самозванство свергнутого им «царя Дмитрия».

В такой момент в Москву прибыл чернец Варлаам, обратившийся к правительству со своим знаменитым «Изветом» — доносом на убитого Г. Отрепьева.

Сочинение Варлаама считали ловкой подделкой, предпринятой в угоду власть предержащим, и не случайно такой осторожный в своих выводах исследователь, как С. Ф. Платонов, называл «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля.

Но со временем отношение к «Извету» стало меняться. Обнаружилось, что его летописный текст отличается от вновь открытых архивных материалов.

В последних отсутствовали цитаты из грамот Лжедмитрия I, которые вызывали наибольшее недоверие.

Последние подозрения насчет возможности поздней подделки рассеялись только послен того, как в подлинных описях царского архива начала XVII века нашли прямые указания на следственное дело старца Варлаама Яцкого.

Отрепьев бежал за кордон не один, а в сопровождении двух монахов — Варлаама и Мисаила. Имя сообщника Отрепьева, Варлаама, было всем известно из Борисовых манифестов.

Варлаам вернулся в Россию через несколько месяцев после воцарения Лжедмнтрия I. Воеводы самозваного царя на всякий случай задержали «вора» на границе и в Москву не пустили.

Со смертью Лжедмитрия I ситуация переменилась. Московское духовенство заочно осудило не только Отрепьева, но и его сообщника.

Взятый к допросу Варлаам имел все основания ожидать, что его заточат в тюрьму. Мало надеясь на благополучный исход дела, беглый монах закончил свою челобитную удивительной просьбой.

«Милосердный царь-государь и великий князь Василий Иванович всея Русин, — писал он, — пожалуй меня, богомольца своего, вели отпустить на Соловки к Зосиме и Саватею».

Монастырь на пустынных островах Студеного моря давно превратился в место ссылки государственных преступников. Почему же Варлаам просился на Соловки? Очевидно, убийство самозванца так напугало его, что ссылку на Север он считал лучшим для себя исходом.

Бросается в глаза одна интересная особенность сочинения Варлаама. Если бы беглый монах продал свое перо новым властям и написал подложный «Извет» под их диктовку, он употребил бы красноречие на обличение самозванца.

Однако в «Извете» Варлаам не столько бранил Отрепьева, сколько оправдывал себя. Безыскусность его рассказа поразительна. Страх наказания за пособничество Отрепьеву удивительно контрастирует с наивным стремлением выставить себя противником расстриги.

Варлаам выказывает исключительную осведомленность о первых шагах самозванца в Литве. Никому из русских авторов, кроме Варлаама, не известен тот факт, что в Самборе самозванец велел казнить московского дворянина, пытавшегося изобличить его как Гришку Отрепьева.

Эпизод этот засвидетельствован документом, не внушающим сомнения, — письмом Юрия Мнишека из Самбора, написанным тотчас после казни годуновского агента.

В то самое время как по милости «царевича» лишился головы первый московит, Варлаам угодил в самборскую тюрьму. На этом факте автор челобитной пытается построить всю свою защиту.

Он называет казненного дворянина «товарищем» и просит московские власти допросить Юрия Мнишека, чтобы удостовериться в истинности его слов.

Во время допросов Варлаама Юрий Мнишек и вдова Лжедмнтрия находились под следствием в Москве и допросить их было можно.

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день».

На этом основании автора «Извета» подозревали в мистификации и в том, что он составил «Извет» по поздним документам. Точность Варлаама в данном случае легко объяснима. Старец не мог забыть день, когда самозванец выступил из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

Варлаам рассказывает о том, что вышел из тюрьмы после пятимесячного заключения благодаря милости Марины Мнишек. Как видно, он не имел ни малейшего представления о подлинных причинах своего освобождения. Причины же эти были просты.

В течение четырех месяцев Лжедмитрию сопутствовал успех. Но затем его армия потерпела поражение, и сам он едва избежал плена.

Юрий Мнишек заблаговременно покинул его лагерь. Авантюре, казалось, пришел конец. В такой ситуации вопрос о безопасности самозванца перестал волновать владельцев Самбора, и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы.

Старец Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших жизнь и приключения Гришки Отрепьева. Стремясь снять с себя подозрения в пособничестве Отрепьеву, Варлаам постарался как можно точнее изложить факты, касавшиеся «исхода» трех бродячих монахов в Литву.

Его сочинение пестрит точными датами. Он не забыл, что Москву покинул в великий пост на другой неделе, что в Новгород-Северском служил на Благовещеньев день, перешел рубеж на третьей недели после «велики дни» и т. д.

Но в то же самое время Варлаам умалчивал о том, что предшествовало «исходу» в Литву, и представлял дело так, будто познакомился с Отрепьевым случайно, за день до отъезда из Москвы.

Однажды, повествует Варлаам, когда он шел по Варварке его догнал молодой чернец, назвавшийся Григорием Отрепьевым. Григорий предложил ему ехать в Чернигов и дальше, к гробу господню. Варлаам согласился, и на другой день чернецы выехали из столицы.

Исследователи недоумевали, как мог Варлаам из-за случайной встречи с незнакомым человеком без промедления пуститься в трудный и далекий путь.

Самое сомнительное в рассказе Варлаама то, что он, по его словам, не был прежде знаком с Отрепьевым. Что же касается внезапности отъезда, то тут как раз нет ничего удивительного.

Дело происходило в последние зимние дни 1602 года, когда в Москве царил голод. Хотя Варлаам и утверждал, будто принял предложение Отрепьева для душевного спасения, на самом деле монахов торопили в путь не души, а бренные тела. Раньше Варлаама к Отрепьеву присоединился Мисаил, его приятель по Чудову монастырю.

Отъезжавших монахов никто в городе не преследовал. Никто не тревожил бродячих монахов и в порубежных городах. Отрепьев открыто служил в церкви.

В течение трех недель друзья собирали деньги на строительство захолустного монастыря. Все собранное серебро иноки присвоили себе.

Легендарное «Сказание об Отрепьеве» живо описывает сцену в корчме, которая получила широкую известность благодаря трагедии А. С. Пушкина.

Трое беглецов остановились в деревне на самой границе и узнали, что на дороге выставлены заставы. Отрепьев стал «от страху яко мертв».

Весь этот рассказ вымышлен. Отъезд Отрепьева и его друзей из Москвы никем не был замечен. Власти не имели причин принимать экстренные меры для их поимки.

Беглецы миновали рубеж без всяких приключений. Сначала монахи, как о том повествует Варлаам, провели три недели в Печерском монастыре в Киеве, потом перешли во владения князя Константина Острожского, в Острог.

Показания Варлаама относительно пребывания беглецов в Остроге летом 1602 года подтверждаются неоспоримыми доказательствами.

Как видно, Отрепьев, проведя лето в остроге, успел снискать расположение магната и получил от него щедрый подарок.

Покинув Острог, трое монахов благополучно водворились в Дерманском монастыре, принадлежавшем Острожскому. Но Отрепьев не для того покинул патриарший дворец и кремлевский Чудов монастырь, чтобы похоронить себя в захолустном литовском монастыре.

По свидетельству Варлаама, Григорий скрылся из владений Острожского, сбросил монашеское одеяние и, наконец, объявил себя царевичем.

Когда Адам Вишневецкий известил короля о появлении московского «царевича», тот затребовал подробные объяснения. И князь Адам записал рассказ самозванца о его чудесном спасении.

«Интервью» претендента, до сих пор не переведенное с латыни на русский, производит странное впечатление. Он подробно рассказывает о тайнах московского двора, но как только переходит к изложению обстоятельств своего чудесного спасения сразу же начинает фантазировать.

По словам «Дмитрия», его спас некий воспитатель, который, узнав о планах жестокого убийства, подменил царевича мальчиком того же возраста.

Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Мать-царица, прибежав в спальню и глядя на убитого, лицо которого стало свинцово-серым, не распознала подлога.

В момент, когда решалась его судьба, самозванцу надо было выложить все аргументы, но «Дмитрий» не сумел привести ни одного серьезного доказательства своего царственного происхождения.

«Царевич» избегал называть точные факты и имена, которые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение осталось тайной для всех, включая мать, томившуюся тогда в монастыре в России.

Знакомство с рассказом «Дмитрия» обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды.

Исповедь «царевича» кажется неловкой импровизацией и невольно обличает его самозванство. Но, конечно же, не все здесь было ложью.

Новоявленный «царевич» в Литве жил у всех на виду, и любое его слово легко было проверить. Если бы «Дмитрий» попытался скрыть известные всем факты, он прослыл бы явным обманщиком.

Так, все знали, что московит явился в Литву в рясе. О своем пострижении «царевич» рассказал следующее. Перед смертью воспитатель вверил спасенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи.

«Верный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монашескую.

Юноша так и сделал. Он обошел многие монастыри Московии, и, наконец, один монах опознал в нем царевича. Тогда «Дмитрий» решил бежать в Польшу.

История самозванца напоминает как две капли воды историю Григория Отрепьева в московский период его жизни. Вспомним, что Гришка воспитывался в дворянской семье и обошел Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомянул о пребывании у Острожского, переходе к Габриэлю Хойскому в Гощу, а потом в Брачин, к Вишневецкому.

Именно там, в имении Вишневецкого, в 1603 году и был записан его рассказ. Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам называет те же самые места и даты.

П. Пирлинг, первым обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия 1.

Важно и то, что возможность сговора между ними тоже исключается. Варлаам не мог знать секретный доклад Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

Помимо исповеди «Дмитрия», важный материал для суждения о личности самозванца дают его автографы. Двое ученых, И. А. Бодуэн де Куртенэ и С. Л. Пташицкий, подвергли палеографическому анализу письмо царевича к папе и установили парадоксальный факт.

«Дмитрий» владел изысканным литературным слогом, но при этом допускал грубейшие ошибки. Вывод напрашивается сам собой: самозванец лишь переписал письмо, сочиненное для него иезуитами.

Графологический анализ письма показал, что Лжедмнтрий был великороссом, плохо знавшим польский язык. По-русски же он писал свободно.

Более того, его почерк отличался изяществом и имел характерные особенности, присущие школе письма московских приказных канцелярий.

Это еще одно совпадение, подтверждающее тождество Лжедмитрия и Отрепьева. Мы помним, что почерк Отрепьева был весьма хорош, и потому сам патриарх взял его к себе для «книжного письма».

Став иноком поневоле, Отрепьев тяготился затворнической жизнью. И в самозванце многое выдавало бывшего невольного монаха. Беседуя с иезуитами, «Дмитрий» никогда не мог скрыть злость и раздражение, едва заходила речь о монахах.

Анализируя биографическую информацию об Отрепьеве и самозваном царевиче, можно увидеть, что она совпадает по многим важным пунктам.

След реального Отрепьева теряется на пути от литовского кордона до Острога — Гощи — Брачина. И на том же самом пути в то же самое время обнаруживаются первые следы Лжедмитрия I.

На названном строго очерченном отрезке пути и произошло превращение бродячего монаха в царевича. Свидетелей этой метаморфозы было достаточно.

Варлаам наивно уверял, будто расстался с Гришкой до того, как тот назвался царевичем. Он сообщил, что Отрепьев учился в Гоще у протестантов и зимовал у князя Януша Острожского.

Князь Януш подтвердил это своим письмом. В 1604 году он писал, что знал «Дмитрия» несколько лет, что тот жил довольно долго в монастыре его отца, в Дермане, а потом пристал к секте анабаптистов.

Письмо уличает Варлаама во лжи. Оказывается, и в Гоще, и еще раньше, в Дерма князь Януш знал Отрепьева только под именем царевича Дмитрия.

По-видимому, Отрепьев уже в Киево-Печерском монастыре пытался выдать себя за царевича Дмитрия. В книгах Разрядного приказа находим любопытную запись о том, как Отрепьев разболелся «до умертвил» и открылся печерскому игумену, сказав, что он царевич Дмитрий.

Печерский игумен, по словам Варлаама, указал Отрепьеву и его спутникам на дверь.

Однако Отрепьев не отчаивался и не раз пускал в ход один и тот же неловкий трюк. Он прикидывался больным не только в Печерском монастыре.

По русским летописям, Григорий «разболелся» и в имении Вишневецкого, где на исповеди священнику и открыл свое «царское происхождение».

Впрочем, в докладе Вишневецкого королю никаких намеков на этот эпизод нет, и все попытки авантюриста найти поддержку у православного духовенства в Литве потерпели полную неудачу.

В Киево-Печерском монастыре ему указали на дверь. В Остроге и Гоще было не лучше. Самозванец не любил вспоминать это время. На исповеди у Вишневецкого «царевич» сообщил кратко и неопределенно, будто бежал к Острожскому и Хойскому.

Совсем по-другому излагали дело иезуиты. Они утверждали, что претендент обращался за помощью к Острожскому, но тот будто бы велел гайдукам вытолкать самозванца за ворота.

Сбросив монашеское платье, «царевич» лишился верного куска хлеба и, по словам иезуитов, стал прислуживать на кухне у пана Хойского.

Никогда еще сын московского дворянина не опускался так низко. Растерявший разом всех своих прежних покровителей, Григорий, однако, не пал духом. Тяжелые удары судьбы могли сломить кого угодно, только не Отрепьева.

«Расстрига» очень скоро нашел новых покровителей, и весьма могущественных, в среде польских и литовских магнатов. Первым из них был Адам Вищневецкий. Он снабдил Отрепьева приличным платьем, велел возить его в карете в сопровождении своих гайдуков.

Авантюрой магната заинтересовались король и первые сановники государства во главе с самим канцлером Львом Сапегой. На службе у канцлера подвизался некий холоп Петрушка, московский беглец, по происхождению лифляндец, попавший в Москву в годовалом возрасте как пленник.

Тайно потворствуя интриге, Сапега объявил, что его слуга, которого теперь стали величать Юрием Петровским, хорошо знал царевича Дмитрия по Угличу.

При встрече с самозванцем Петрушка, однако, не нашел, что сказать. Тогда Отрепьев, спасая дело, сам «узнал» бывшего слугу и с большой уверенностью стал расспрашивать его.

Вот тогда-то холоп также признал «царевича» по характерным приметам: бородавке около носа и неравной длине рук. Как видно, приметы Отрепьева сообщили холопу заранее те, кто подготовил инсценировку.

Сапега оказал самозванцу неоценимую услугу. Одновременно ему стал открыто покровительствовать Юрий Мнишек. Один из холопов Мнишека также «узнал» в Отрепьеве царевича Дмитрия.

Таковы были главные лица, подтвердившие в Литве царское происхождение Отрепьева. К ним присоединились московские изменники братья Хрипуновы.

Варлаам очертил весь круг лиц, «вызнавших царевича» за рубежом. Он забыл упомянуть лишь о двух первых сподвижниках авантюриста — о себе и Мисаиле.

Вряд ли наивные сказки претендента и рассказы собравшихся вокруг него свидетелей могли убедить кого-нибудь в их достоверности. Вишневецкий и Мнишек не сомневались в том, что имеют дело с неловким обманщиком. Поворот в карьере авантюриста наступил лишь после того, как за его спиной появилась некая реальная сила.

Отрепьев с самого начала обратил свои взоры в сторону запорожцев. Этот факт засвидетельствован многими. Ярославец Степан, державший иконную лавку в Киеве, показывал, что к нему захаживали казаки и с ними Гришка, который был еще в монашеском платье.

У черкас (казаков) днепровских в полку видел Отрепьева, но уже «розстрижена», старец Венедикт: Гришка ел с казаками мясо и «назывался царевичем Дмитрием».

Поездка в Запорожье связана была с таинственным исчезновением Отрепьева из Гощи. Перезимовав в Гоще, Отрепьев, как писал Варлаам, с наступлением весны «из Гощеи пропал безвестно».

Замечательно, что расстрига общался как с гощинскими, так и с запорожскими протестантами. В Сечи его с честью принял старшина Герасим Евангелик.

Сечь бурлила. Буйная запорожская вольница точила сабли на московского царя. Вновь найденная Разрядная роспись 1602–1603 года свидетельствует о том, что в первой половине 1603 года Годунов послал дворян на границу, в Белую, «для приходу черкас».

Местный бельский летописец подтверждает, что именно тогда в двух пограничных уездах поставлены были заставы «от литовского рубежа».

Сведения о нападении запорожцев совпадают по времени со сведениями о появлении среди них самозваного царевича. Именно в Запорожье в 1603 году началось формирование той повстанческой армии, которая позже приняла участие в московском походе самозванца.

Казаки энергично закупали оружие, вербовали охотников. Обеспокоенный размахом военных приготовлений в Сечи, король 12 декабря 1603 года особым указом запретил продажу оружия казакам. Но казаки не обратили внимания на грозный манифест.

К новоявленному «царевичу» явились гонцы с Дона. Донское войско готово было идти на Москву. Крепостническое государство пожинало плоды собственной политики притеснения вольного казачества.

Самозванец послал на Дон свой штандарт — красное знамя с черным орлом. Его гонцы выработали затем союзный договор с казачьим войском.

В то время как окраины глухо волновались, в центральной России появились многочисленные повстанческие отряды. Династия Годуновых оказалась на краю гибели.

Отрепьев уловил чутьем, сколь огромные возможности открывает перед ним сложившаяся ситуация. Казаки, беглые холопы, закрепощенные крестьяне связывали с именем царевича Дмитрия надежды на освобождение от ненавистного крепостнического режима, установленного в стране Годуновым. И именно ему, беглому чернецу, представлялась удивительная возможность возглавить широкое народное выступление.

Подлинный Лжедмитрий-Отрепьев, будучи дворянином по происхождению и воспитанию, мог стать казацким предводителем, вождем народного движения. Но он предпочел сговор с врагами России.

В начале 1604 года братья Вишневецкие, продолжавшие опекать претендента, доставили его ко двору Сигизмунда в Кракове. Король дал ему частную аудиенцию в присутствии папского нунция Рангони, во время которой «приватно» признал его наследником Ивана IV, назначил ежегодное содержание в 40 тысяч злотых и позволил вербовать добровольцев на польской территории.

В ответ Лжедмитрий обещал после вступления на престол возвратить польской короне половину смоленской земли вместе с Смоленском и Чернигово-Северскую землю, поддерживать в России католическую веру, открыть костелы и допустить в Московию иезуитов, поддерживать Сигизмунда в его притязаниях на шведскую корону и всячески содействовать сближению, а в конечном итоге, и слиянию, России с Речью Посполитой.

В марте 1604 года король Сигизмунд III за помощь в войне со Швецией и участие в антитурецком союзе пообещал Лжедмитрию поддержку.

Тот обязался в случае воцарения жениться на дочери воеводы Е. Мнишка Марине, передать ей Новгород, Псков и уплатить Мнишку 1 миллион злотых.

Осенью 1604 года во главе трехтысячного отряда польского рыцарства Лжедмитрий вступил в Россию. 21 января 1605 года Лжедмитрий I был разбит под селом Добрыничи Комарицкой волости, но укрепился на юге, в Путивле.

Лжедмитрий откладывал въезд в Москву до той поры, пока не убрал все препятствия со своего пути. Его посланцы арестовали патриарха Иова и с позором сослали его в монастырь. Московское восстание показало воочию ничтожество ставленника Бориса и лишило его всякого авторитета. Иова устранили не только за преданность Годуновым.

В свою бытность дьяконом самозванец служил секретарем патриарха и был хорошо ему известен. Иов отказался признать самозванца сыном Ивана Грозного и требовал от москвичей верности Федору.

Лжедмитрий и его сторонники, «которые государю изменили, а тому вору и богоотступнику последуют и именуют его князем Дмитрием» были преданы патриархом анафеме.

Боясь встречи с патриархом и разоблачения, самозванец приказал как можно скорее удалить Иова из Москвы. Да и что еще можно было сделать с патриархом, который в своих грамотах называл Лжедмитрия «расстригой и вором».

В миру, утверждал патриарх, звали его Юшком Богдановым сыном Отрепьевым. Он жил у Романовых во дворе и заворовался, да и у меня, Иова Патриарха, во дворе для книжного письма побыл в дьяконах. А после того сбежал с Москвы в Литву.

Иов был смещён с кафедры и заточён в монастырь в родной Старице ещё до прибытия самозванца в столицу, который направил указание «взять его там в приставы» и содержать «в озлоблении скорбнем».

Иова арестовали сразу же после убийства Фёдора Годунова за богослужением в Успенском собореКремля, сорвали с него патриаршье облачение и как простого монаха отправили в изгнание.

После изгнания Иова церковный собор избрал новым московским патриархом грека Игнатия, примкнувшего к сторонникам Лжедмитрия.

Убедившись в поддержке дворян и народа, самозванец двинулся в столицу и 20 июня 1605 года торжественно въехал в Кремль. Он ехал верхом, в золотном платье, с богатым ожерельем, на превосходном коне, убранном драгоценной сбруей.

На кремлевской площади ожидало его духовенство с образами и хоругвями. А затем начались странные вещи: польские музыканты во время церковного пения играли на трубах и били в литавры, а сам Дмитрий прикладывался к образам не так, как к ним прикладывался русский человек.

Въехавши в Кремль, Димитрий молился сначала в Успенском соборе, а потом в Архангельском, где, припавши к гробу Грозного, так плакал, что никто не мог допустить сомнения в том, что это не истинный сын Ивана.

Однако строгим ревнителям православного благочестия тогда же не совсем понравилось то, что вслед за Димитрием входили в церковь иноземцы.

Вступивши во дворец, Димитрий принимал поздравления с новосельем. В это время Богдан Бельский вошел на лобное место, снял с себя образ Николая Чудотворца и сказал:

— Православные! Благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение я целую перед вами Животворящий Крест и Святого Николу Чудотворца!

Народ отвечал громкими восклицаниями: «Боже, сохрани царя нашего, Димитрия Ивановича! Подай ему, Господи, здравия и долгоденственного жития. Покори под ноги его супостатов, которые не верят ему».

Московские колокола целый звонили день так сильно, что иезуиты, приехавшие с Димитрием, думали, что оглохнут.

Первым делом новый царь послал за матерью, инокинею Марфой и отложил венчание до ее приезда.

Казалось бы, все шло хорошо, но уже через несколько дней после приезда Димитрия в столицу, Басманов, ставший одним из самых доверенных лиц нового царя, поймал купца Федора Конева и несколько торговых людей.

На допросе они показали, чтo князь Василий Шуйский приказал им вооружить против царя народ, указать на то, что царь дозволяет некрещеным иноземцам входить в церковь, что он подослан Сигизмундом и польскими панами, что царь не Димитрий, а Гришка Отрепьев, что он хочет разорить церкви и искоренить веру.

Подобные слухи падали на благодатную почву, посокльку поляки, пришедшие с Димитрием, вели себя нагло, особенно в обращении с женщинами.

Царь отстранил себя от дела, касавшегося его чести и престола, и отдал Шуйского с братьями суду, составленному из лиц всех сословий.

Суд приговорил Василия Шуйского к смерти, а братьев его к ссылке. Когда осужденного привели к плахе на Красную площадь, прискакавший из Кремля вестовой остановил казнь и объявил, что государь, не желая проливать крови даже важных преступников, заменяет смертную казнь Василия Шуйского ссылкою в Вятку.

Народ был в восторге от такого великодушия. Современники рассказывают, что Димитрий показывал народу в Москве настоящего Гришку Отрепьева, о котором впоследствии объясняли, что это был не настоящий, а подставной Отрепьев.

Димитрий не преследовал тех, которые сомневались в его подлинности. Астраханский владыка Феодосий упорно держался Годунова и усердно проклинал Гришку Отрепьева, пока наконец народ изругал его и отправил к воцарившемуся Димитрию.

— За что ты, — спросил его царь, — прирожденного своего царя называешь Гришкой Отрепьевым?

Владыка отвечал:

— Нам ведомо только то, что ты теперь царствуешь, а Бог тебя знает, кто ты такой и как тебя зовут!

Димитрий не сделал ему ничего дурного.

18 июля прибыла царица, инокиня Марфа. Царь встретил ее в селе Тайнинском. Когда карета, где сидела царица, остановилась, царь быстро соскочил с лошади. Марфа отдернула занавес, покрывавший окно кареты. Димитрий бросился к ней в объятия. Оба рыдали. Так прошло несколько минут на виду всего народа.

Потом царь до самой Москвы шел пешком подле кареты. Марфа въезжала при звоне колоколов и при ликованиях народа: тогда уже никто в толпе не сомневался в том, что на московском престоле истинный царевич; такое свидание могло быть только свиданием сына с матерью.

Царица Марфа была помещена в Вознесенском монастыре. Димитрий ежедневно посещал ее и при начале каждого важного дела спрашивал ее благословения.

30 июля Димитрий венчался царским венцом от нового патриарха Игнатия. Посыпались милости. Возвращены все опальные прежнего царствования.

Филарет Романов сделан митрополитом ростовским. Димитрий возвратил из ссылки Шуйских к прежним почестям. Все Годуновы, их свойственники и приверженцы, сосланные при начале царствования, получили прощение.

— Есть два способа царствовать, — говорил Димитрий, — милосердием и щедростью, или суровостью и казнями; я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его.

Когда кто-нибудь, желая подслужиться Димитрию, заговаривал дурно о Борисе, царь замечал:

— Вы ему кланялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбрали его.

Всем служилым удвоено было содержание, помещикам удвоили их земельные наделы, все судопроизводство объявлено бесплатным, всем должностным повысили далованье и строго-настрого запретили брать подарки. А если говорить проще, взятки.

Для того чтобы при сборе податей не было злоупотреблений, обществам предоставлено самим доставлять свои подати в казну. Димитрий воспретил давать потомственные кабалы: холоп мог быть холопом тому, кому отдавался, и тем самым подходил к наемнику, служившему господину по взаимному соглашению.

Помещики теряли свое право на крестьян, если не кормили их во время голода; постановлено было не давать суда на беглых крестьян далее пяти лет.

Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей; всякие стеснения к выезду из государства, к въезду в государство, к переездам внутри государства уничтожены.

— Я не хочу никого стеснять, — говорил Димитрий, — пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободной торговлей свое государство. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве.

Англичане того времени замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным.

Димитрий преобразовал боярскую думу и назвал ее сенатом. Каждый день он присутствовал в сенате, сам разбирал дела, иногда самые мелочные, и удивлял думных людей быстротой своего соображения.

Два раза в неделю, в среду и в субботу, царь принимал челобитные, и каждый имел возможность объяснить свое дело.

Вопреки обычаям прежних царей, которые после сытных обедов укладывались спать, Димитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, говорил со встречными на улицах.

Прежние цари, когда садились на лошадь, то им подставляли скамьи, подсаживали под руки, а Димитрию подведут ретивого коня: он быстро схватит одной рукой за повод, другой за седло, вмиг вскочит на него и заставит идти по своей воле. Никто лучше Димитрия не ездил верхом.

Любил он охоту, но не так, как прежние цари. Прежде бывало наловят медведей, держат в подгородных селах, а когда царю будет угодно, то подданные потешали его борьбой с лютыми зверьми, нередко жертвуя собственной жизнью.

Димитрий сам ходил на медведей и удивлял подданных своей ловкостью. Он более всего любил беседовать со своими боярами о том, что нужно дать народу образование, убеждал их путешествовать по Европе, посылать детей для образования за границу, заохочивал их к чтению и приобретению сведений.

Сам Димитрий хорошо знал Святое Писание и любил приводить из него места, но не терпел исключительности.

— У нас, — говорил он духовным и мирянам, — только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры, — вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга; мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютерская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют…

Когда ему заговорили о семи соборах и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал:

— Если было семь соборов, но отчего же не может быть и восьмого, и десятого и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтоб в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду.

Димитрий не любил монахов, называл их тунеядцами и лицемерами, приказал сделать опись всем монастырским имениям и заранее заявлял, что хочет оставить им необходимое на содержание, а все прочее отберет в казну.

По этому поводу он говорил: пусть богатства их пойдут на защиту веры и православных христиан. Наслушавшись разговоров о всеобщем христианском ополчении против турок, Дмитрий постоянно говорил о своем желании воевать с турками и татарами.

На пушечном дворе делали новые пушки, мортиры, ружья. Димитрий часто ездил туда, сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехой, и упражнением в военном деле.

Царь, забывая свой сан, работал вместе с другими, не сердился, когда его в давке толкали или сбивали с ног. Димитрий надеялся на союз с немецким императором, с Венецией, с французским королем Генрихом IV, к которому Димитрий чувствовал особое расположение.

Война с Турцией побуждала его установить дружеские отношения с Папой, но в то же время он не поддавался никаким панским уловкам по вопросу о соединении церквей и на все заявления со стороны Папы в своих ответах искусно обходил этот вопрос.

Таким образом, в дошедших до нас письмах Димитрия к Папе нет даже намека, похожего на обещание вводить католичество в русской земле.

Московский государь толковал с папой только о союзе против турок, и вскоре иезуиты совершенно разочаровались насчет своих блестящих надежд, а папа писал ему выговор за то, что он окружает себя еретиками и не слушается благочестивых мужей.

В самом деле, предоставляя католикам свободу совести в своем государстве, Димитрий, равным образом, представлял ее протестантам всех толков. Домашний секретарь его, Бучинский, был протестант.

Относясь к папе дружелюбно, Димитрий посылал денежную помощь и ласковую грамоту русскому львовскому братству, которого задачей было охранять в польско-русских областях русскую веру от покушений папизма.

Ясно было, что Димитрий не думал исполнять тех обещаний иезуитам, которые он поневоле давал, будучи в Польше. Также мало расположен был он исполнять свои вынужденные обещания отдавать Польше Смоленск и Северскую область.

Приехал к нему посол от Сигизмунда Корвин-Гонсевский. Димитрий напрямик объявил ему, что отдача русских земель решительно невозможна, но обещал, что, вместо этих земель, он, по дружбе, в случае нужды, готов помочь Сигизмунду денежной суммой.

И это обещание давалось, вероятно, только потому, что невеста царя находилась пока в Польше, и он не хотел раздражать Сигизмунда.

Объявляя, что он предоставляет всем иноверцам одинаковую свободу совести в своем государстве, Димитрий отказал польскому королю в требовании заводить костелы и вводить римско-католическое духовенство, особенно иезуитов, во вред православной вере.

Увидев, что Сигизмунд хочет обращаться с ним как с вассалом, он принял гордый тон и требовал, чтобы его называли цезарем; ни за что не хотел он в угоду Сигизмунду удалить Густава, сына Ерика, короля шведского.

С деятельностью Димитрий соединял любовь к веселой жизни и забавам. Ему не по душе был старый дворец царей с его мрачными воспоминаниями.

Он приказал построить для себя и для будущей жены два дворца деревянные. Его собственный дворец был невелик, хотя высок, и заключал всего четыре комнаты с огромными сенями, уставленными шкафами с серебряной посудой, комнаты были обиты персидскими тканями, окна занавешаны золототкаными занавесями, изразцовые печки с серебреными решетками, потолки кидались в глаза превосходной резной работой, а пол был устлан богатыми восточными коврами.

Близ этого дворца Димитрий приказал поставить медное изваяние цербера, устроенное так, что челюсти его, раздвигаясь и закрываясь, издавали звук.

За обедом у Димитрия была музыка, чего не делалось при прежних царях. Он не преследовал народных забав, как это бывало прежде: веселые «скоморохи» с волынками, домрами и накрами свободно тешили народ и представляли свои «действа», не преследовались ни карты, ни шахматы, ни пляска, ни песни.

Димитрий говорил, что желает, чтобы все кругом его веселилось. Свобода торговли и обращения в каких-нибудь полгода произвела то, что в Москве все подешевело и небогатым людям стали доступны такие предметы житейских удобств, какими прежде пользовались только богатые люди и бояре.

Но современники рассказывают, что благодушный царь был слишком падок до женщин и дозволял себе в этом отношении грязные и отвратительные удовольствия.

В особенности бросает на него тень его отношение к несчастной Ксении: и русские, и иноземные источники говорят об этом, и сам будущий тесть Димитрия Мнишек писал к нему, что носятся слухи, будто Дмитрий держит близко себя дочь Бориса. В заключение, несчастную девушку отвезли во Владимир и постригли в монахини под именем Ольги.

Исполняя обещание вступить в брак с Мариной, Димитрий отправил в Краков послом дьяка Афанасия Власова, который, представляя лицо своего государя, 12 ноября совершил за него акт обручения в присутствии Сигизмунда.

Последний не совсем был доволен этим, так как по всему видно, что король надеялся отдать за царя свою сестру.

Между тем в Москве враги уже вели подкоп под своего царя. Во главе их был прощенный им Василий Шуйский. Беда научила его, и теперь он повел себя крайне осторожно.

Шуйский понял, что нельзя уже произвести переворота одними уверениями, что царь не настоящий Димитрий. На это всегда был готовый ответ: «Как же не настоящий, когда родная мать признала его!»

Шуйский возбуждал ропот тем, что царь любит иноземцев, ест, пьет с ними, не наблюдает постов, ходит в иноземном платье, завел музыку, хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевает войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунду и намерен жениться на поганой польке.

К Шуйскому пристали князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Татищев и кое-кто из духовных сановников, особенно ненавидели царя казанский митрополит Гермоген и епископ коломенский Иосиф, строгие противники всякого общения с иноверцами.

Сообщники Шуйского распространили неудовольствие между стрельцами, и в январе 1606 года решили убить царя. Убить его вызвался тот самый Шерефединов, который вместе с Молчановым извел Федора Борисовича с матерью.

8 января они проникли во дворец, но начался шум, Шерефединов бежал и пропал без вести. Семерых схватили, и они повинились.

Димитрий созвал всех стрельцов к крыльцу и сказал:

— Мне очень жаль вас, вы грубы и нет в вас любви. Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же вы хотите ее довести до конечного разорения? За что вы ищете меня погубить? В чем вы можете меня обвинить? спрашиваю я вас. Вы говорите: я не истинный Димитрий! Обличите меня, и вы тогда вольны лишить меня жизни! Моя мать и бояре в том свидетели. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под гнетом гнусных изменников. Меня призвал к этому Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что принадлежит мне по праву. Говорите прямо, говорите свободно: за что вы меня не любите?

Толпа залилась слезами, упала на колени и говорила:

— Царь государь, смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи нам тех, что нас оговаривают!

Тогда Басманов по царскому приказанию вывел семерых сознавшихся, и Димитрий сказал:

— Вот, они повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите.

С этими словами он ушел во дворец, а стрельцы разорвали в клочки преступников.

С тех пор страшно было заикнуться против царя. Народ любил Димитрия и строже всякой верховной власти готов был наказывать его врагов; в особенности донские казаки, бывшие тогда в Москве, свирепо наказывали за оскорбление царского имени.

«Тогда, — говорит современник, — назови кто-нибудь царя не настоящим, тот и пропал: будь он монах или мирянин — сейчас убьют или утопят».

Сам царь никого не казнил, никого не преследовал, а суд народный и без него уничтожал его врагов. Но, к его несчастью, погибали менее опасные, а те враги, от которых все исходило, находились близ него и пользовались его расположением.

Узнав, что Сигизмунд не любит Димитрия, бояре поручили гонцу Безобразову передать втайне польским панам, что они недовольны своим царем, хотят его свергнуть и желают, чтобы в Московском государстве государем был сын Сигизмунда, королевич Владислав.

Через какого-то шведа было сообщено польским панам, будто мать Димитрия велела передать королю, что на московском престоле царствует не сын ее, а обманщик.

Сигизмунд приказал дать ответ, что он не загораживает московским боярам дороги и они могут промышлять о себе. Что же касается королевича Владислава, то король не такой человек, чтобы увлекаться честолюбием.

Но в то время, когда Сигизмунд коварно одобрял козни бояр, надеясь извлечь из них для себя выгоду, в самой Польше люди, недовольные поступками Сигизмунда, имели намерение низвергнуть его с престола и посадить на нем Димитрия.

В числе их был один из родственников Мнишка Станислав Стадницкий. Говорят, что он сносился об этом с Димитрием. Кроме него, канцлер Лев Сапега в собрании сенаторов указывал на кого-то из Краковской академии, который писал к московскому государю, что Сигизмундом недовольны и поляки желают возложить на Димитрия корону.

«Если, — говорил Лев Сапега, — такие послания будут перелетать из польского королевства в Москву, то нам нечего ждать хорошего…»

Выше уже говорилось о тех оргиях, которые устраивал в Москве Лжедмитрий вместе с Петром Басмановым и Михаилом Молчановым.

Молчанов был сводником и с помощью слуг повсюду выискивал красивых и пригожих девиц, добывал их деньгами или силою и тайно приводил через потаенные ходы в баню к царю. После того как царь вдосталь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова.

Также, когда царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук, так что после его смерти открыли, по крайней мере, тридцать брюхатых.

Однако девок и монахинь в монастырях самозванцу было мало, и его развлечения стали принимать голубой оттенок. «Он, — писал соверменнки, — также растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых, которые принадлежат к знатному роду, и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял».

После венчания нового царя Василия Шуйского народу бояре зачитали народу обвинения против убитого самозванца, и среди прочего там были и такие: «Он был невоздержан и похотлив, а также и легкомыслен, как никто на свете, не почитал святых инокинь и множество их обесчестил по монастырям, оскверняя таким образом святыню; сверх того впал в содомию».

В связи с этим, весьма показательна драматическая история жизни дочери Бориса Годунова Ксении.

Ксения Борисовна Годунова родилась в 1582 году. Это была очень красивая и образованная по тем временам девушка. Темноволосая, с густыми, длинными косами, белокожая, с румяным лицом, большими черными глазами и алыми губами, — она производила впечателние на каждого, кто ее видел.

Несмотяр на все свои дарованя и и могущественного отца, Ксении очень не везло в личной жизни, и она никак не могла выдти замуж. То женихи от нее отказывались, то умирали прямо перед свадьбой, то оказывались подлецами.

По-хорошему, ей бы тогда еще в монастырь уйти. Но не хотела — жизнь любила, на счастье еще надеялась. Да и своевольна слишком была. Недаром же в ней текла кровь самого Малюты Скуратова, внучкой ему была.

Но в день коронации, 1 сентября 1598 года, никто не предполагал, насколько трагичны для России будут последствия этой церемонии. А меньше всего об этом думала шестнадцатилетняя Ксения Годунова — с этого момента ставшая царевной. Будущее рисовалось ей в самых радужных красках, и поводов для такого оптимизма было предостаточно.

Царевна умела не только читать и писать, но знала латынь, могла объясниться по-польски, ездила верхом, прелестно пела, умела танцевать.

Сам не слишком грамотный, Борис Годунов пригасил к своим детям иностранных учителей, хотя это и вызвало недовольство русского духовенства. Более того, он отослал обучаться в Европу около десяти боярских сыновей. Но ни один из них не пожелал впоследствии вернуться на родину.

Первым женихом царевны Ксении был сын шведского короля, принц Густав, изгнанный из страны мятежными подданными. В 1599 году он принял приглашение Годунова и прибыл в Россию. Бедного изгнанника приняли с королевскими почестями.

Умный, образованный, с приятной внешностью принц вскоре сделался любимцем Годунова, который и предложил ему руку царевны и титул властителя Ливонии, которая в то время находилась в оккупации шведов.

Непременным условием был переход принца в православную веру. Густав отказался — и был выслан в Углич, где и скончался некоторое время спустя, причем не исключено, что ему в этом помогли.

Вторая попытка Годунова породниться с одним из западных королевских дворов была куда более успешной.

Выбор царя Бориca пал на брата датского короля принца Иоанна, который согласился принять православие, а вместе с ним — руку царевны Ксении и княжеский удел на Руси.

Принц торжественно въехал в Москву в сентябре 1602 года и был принят со сказочной пышностью. Во время первого обеда царевна, оставаясь в укрытии, с интересом наблюдала за своим женихом и слушала его.

Ксения влюбилась в Иоанна с первого взгляда, а для него личное знакомство с царевной тоже оказалось приятым сюрпризом. В «нагрузку» к княжескому венцу ему вполне могли подсунуть рябую или хромую уродину, да еще и малообразованную дурочку — вещь обычная в европейских царствующих домах. А тут — красавица, почти как в сказке.

Свадьбу назначили на начало зимы. Но уже месяц спустя, на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры, куда царская семья ездила на богомолье, принц Иоанн простудился и, несмотря на все усилия врачей, скончался.

«Царь отравил королевича!» — тут же ползла молва в народе. Никому не приходило в голову, что Годунову это было невыгодно, все лишь усмехались пpo себя: «С него станется!» После таинственной гибели царевича Дмитрия любая смерть в окружении царя Бориса приписывалась его злому умыслу.

До конца своей жизни Борис Годунов пытался найти для дочери супруга королевского происхождения. Однако возобновление брачных переговоров с Данией ни к чему не привело, там решили, что одной попытки вполне достаточно.

Не увенчались успехом и поиски жениха в Австрии, Англии и даже Грузии. Трагическая участь обоих принцев отпугнула от царевны искателей ее руки. К тому же, по понятиям того времени, Ксения уже была старой девой, ибо к моменту своего второго обручения достигла двадцатилетнего возраста.

Но главной причиной краха всех брачных замыслов Годунова было то, что его собственное положение на троне становилось все более шатким.

Через пару лет после смерти принца Иоанна по Руси пополз слух, смертельно опасный для Бориса: «Царевич Дмитрий жив!»

В довершение ко всему в 1604 году появилась комета, и вслед за нею начались бури, ураганы, опрокидывавшие дома и даже колокольни.

Народ счел все это гневом Божьим, а виновником всего назвал, разумеется, царя Бориса, который, кстати, был отнюдь не злодеем и достаточно мудрым правителем.

Женщина, в начале XVII века игравшая такую видную, но позорную роль в нашей истории, была жалким орудием той римско-католической пропаганды, которая, находясь в руках иезуитов, не останавливалась ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу.

Мы уже говорили выше о нравственных качествах отца Марины, Юрия Мнишка. С наступлением господства иезуитов, овладевших польским королем Сигизмундом, Мнишек, прежде находившийся в дружеских связях с протестантскими панами, сделался горячим католиком, готов был отдать и себя, и свою семью на служение иезуитским целям, ожидая от этого выгод и возвышения для себя.

Появление Димитрия подало ему удобный повод выказать себя вполне. Мы не знаем, до какой степени Димитрий пленился красотою его дочери Марины и дали ли обязательство на брак с дочерью пана, который так горячо поддерживал его предприятие.

Существует несколько романтических рассказов о знакомстве Димитрия с Мариною, об ее гордости и кокетстве, с которым она разжигала страсть молодого человека, и о поединке Димитрия с польским князем.

Марина была одна из дочерей Юрия Мнишка. Судя по старым портретам и современным описаниям, она была с красивыми чертами лица, черными волосами, небольшого роста. Глаза ее блистали отвагою, а тонкие сжатые губы и узкий подбородок придавали что-то сухое и хитрое всей физиономии.

Мнишек свозил Димитрия в Варшаву, уверился в том, что и духовенство, и король благосклонно относятся к названому царевичу, и тогда взял с последнего запись на очень выгодных для себя условиях, о которых мы уже говорили.

Димитрий, именем Св. Троицы обещая жениться на панне Марине, наложил на себя проклятие в случае неисполнения этого обещания.

Кроме тех сумм, которые он обязывался выдать будущему тестю, он обещал еще, сверх всего, выслать своей невесте из московской казны для ее убранства и для ее обихода разные драгоценности и столовое серебро.

Марине, будущей царице, предоставлялись во владение Новгород и Псков с тем, что сам царь не будет уже управлять этими землями, а в случае если царь не исполнит такого условия в течение года, Марине предоставлял право развестись с ним.

Наконец, в этой записи, которою названый царевич так стеснял себя для своей будущей жены, было выразительно сказано и несколько раз повторено, также в числе условий брака, что царь будет стараться привести к подчинению римскому престолу свое Московское государство.

Таким образом, будущая царица принимала в глазах католиков высокое, апостольское призвание. Мнишек советовал Димитрию держать свое намерение в тайне, пока не вступит на престол.

Мнишек не доверял Сигизмунду и опасался, что король захочет отдать за Димитрия свою сестру. Сама Марина, как говорят, вела себя сдержанно и давала понять названому Димитрию, что она тогда только осчастливит его своею любовью, когда он добудет себе престол и тем сделается ее достойным.

Димитрий сделался царем, но не тотчас обратился со своим сватовством. Прошло лето. Димитрий занимался делами и развлекался женщинами: это до известной степени заставляет подозревать, что Димитрий мог к обещанию, данному сендомирскому воеводе, отнестись так, как относился ко многим обещаниям, данным в Польше; быть может, он бы и не погиб, если бы нарушил это обещание.

Не знаем вполне, что побуждало Димитрия исполнить его, но кажется, что Марина оставила впечатление в его сердце. В ноябре 1605 года дьяк Афанасий Власьев, отправленный послом в Польшу, заявил Сигизмунду о намерении своего государя сочетаться браком с Мариною в благодарность за те великие услуги и усердие, какие оказал ему сендомирский воевода.

Во время обручения, 12 ноября, Власьев, представлявший лицо государя, удивил поляков своим простодушием и своими московскими приемами. Когда по обряду совершавший обручение кардинал Бернард Мациевский спросил его: не давал ли царь прежде кому-нибудь обещания, посол отвечал: «А почему я знаю? Он мне не говорил этого».

Все присутствующие рассмеялись, а Власьев как будто для большей потехи прибавил: «Коли б кому обещал, то меня бы сюда не прислал».

Благоговение его к будущей своей государыне было так велико, что он не решился надеть, как следовало, обручальное кольцо и прикоснуться обнаженной рукой до руки Марины.

После обручения был обед, а потом бал. «Марина, — говорит один из очевидцев, — была дивно хороша и прелестна в этот вечер в короне из драгоценных камней, расположенных в виде цветов».

Московские люди и поляки равно любовались ее стройным станом, быстрыми изящными движениями и роскошными черными волосами, рассыпанными по белому серебристому платью, усыпанному каменьями и жемчугом.

Посол не танцевал с нею, заявив, что он не достоин прикоснуться к своей государыне. Но после танцев этого посла поразила неприятная для московского человека сцена.

Мнишек подвел дочь к королю, приказал кланяться в ноги и благодарить короля за великие его благодеяния. Король сказал ей, чтобы она не забывала, что родилась в польском королевстве и любила польские обычаи.

Власьев тогда же заметил канцлеру Сапеге, что это будет оскорбительно для достоинства русского государя.

Димитрий через своего секретаря Бучинского потребовал, чтобы его будущая супруга, по крайней мере, наружно, соблюдала религиозные обычаи Московского государства, дабы не оскорблять чувства русских.

Вместе с тем, у себя дома Димитрий предоставлял ей исполнять как угодно обязанности благочестия. Требование это очень не нравилось римско-католическому духовенству.

По сути дела, Димитрий требовал совсем противное тому, чего желали папа и католические духовные и хотел, чтобы его жена присоединилась к православию.

Что касается до позволения выражать как угодно у себя благочестие, то это не показывало в нем особого расположения к распространению католичества: то была свобода совести, которую он проповедовал всем своим подданным.

Папа, который намеревался сделать Марину своим орудием, написал ей письмо, в котором поздравил ее с обручением.

«Теперь, — писал он, — мы ожидаем от твоего величества всего того, чего можно ждать от благородной женщины, согретой ревностью к Богу. Ты, вместе с возлюбленным сыном нашим, супругом твоим, должна всеми силами стараться, чтобы богослужение католической религии и учение Св. апостольской церкви были приняты вашими подданными и водворены в вашем государстве прочно и незыблемо. Вот твое первое и главнейшее дело».

Папский нунций в Польше, Рангони, на требование Димитрия отвечал, что он не может исполнить желания царя относительно его невесты, что это требует власти больше той, какою облечен нунций, убеждал оставить свои домогательства и устранить все затруднения силою своей самодержавной власти.

Римский двор прекрасно понимал, что московский царь обращается совсем не в ту сторону, куда надеялись направить его отцы иезуиты. Папа не желал, чтобы Марина соблюдала обряды греческой церкви, и кардинал Боргезе писал к папскому нунцию в Польше: «Пусть Марина остается непременно при обрядах латинской церкви, иначе Димитрий будет находить новое оправдание своему упорству».

Вполне возможно, что именно из-за недоразумений, возникших по религиозному вопросу, Марина так заятнула со своим приездом.

В конце концов, обе стороны, не найдя согласия по этому вопросу, пошли на хитрости: Димитрий надеялся, что его жена, живучи в Москве, свыкнется с необходимостью делать уступки народным обычаям, а Папа отпускал Марину в Москву, уповая на то, что она силою женской прелести сумеет повлиять на мужа сообразно папским видам.

Марина, с множеством сопровождавших ее лиц, переехала границу 8 апреля. Гулять шляхта собирались по-серьезному, и Мнишек вез за собою только одного венгерского несколько десятков бочек.

Тысячи московских людей устраивали для них мосты и гати. Везде на московской земле встречали Марину священники с образами, народ с хлебом-солью и дарами.

Мнишек с роднею несколькими днями ранее ее прибыл в Москву. Нареченная царица ехала за ним медленно и, приблизившись к Москве, остановилась в заранее приготовленных для нее шатрах.

Здесь московские купцы кланялись и подносили подарки. 3 мая Марина въехала в столицу. Народ в огромном стечении приветствовал свою будущую государыню.

Посреди множества карет, ехавших впереди и сзади и нагруженных панами и паньями, ехала будущая царица, в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, обитой внутри красным бархатом.

Одетая в белое атласное платье, вся осыпанная драгоценными каменьями, она сидела на подушке, унизанной жемчугом.

Звон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки и русской музыки, крики и приветствия сливались в один гул. Никогда еще в своей истории Москва не имела такого праздничного вида.

Уставшим от смут москвичам хотелось верить, что вместе с молодой царицей на Русь вернется мир. Это было самое настоящее упоение.

Марина остановилась в Вознесенском монастыре у матери царя, радушно принявшей невестку. Но… уже со своего первого часа пребывания на русской земле Марина так и не сумела скрыть своего неуважения к русским обычаям.

Осорбенно возмутило ее то, что ее лишили возможности слушать католическую обедню. Да и сама жизнь в монастыре, куда ее поместили для зхнакомства с обрядами православной церкви, к которой она должна была присоедениться, была ей в тягость.

Служанки Марины подняли крик и побежали к пани Старостине слушать обедню, которую отправлял приехавший с этою пани ксендз в ее помещении.

Когда Марине принесли еду, она с нескрываемой берзгливостью заявила, что не переносит русской кухни, и царь прислал к ней польского повара.

Царь угощал у себя родственников невесты, а невеста должна была из приличия сидеть в монастыре, но чтоб ей не было скучно, царь послал ей для развлечения польских музыкантов и песенников. Чем вызвал неудовольствие русские, поскольку песни и музыка в святой обители были для них неприемлимы. Однако и Димитрий и Марина не обращали на этой неудовольстьвие никакого внимания.

Не только песнями и музыкой забавлял Димитрий свою будущую подругу. Он прислал Марине шкатулку, полную дорогих украшений, и Марина скрашивала свое пребывание в монастыре, целыми днями примеряя бусы, серьги и кольца.

Те временем высшее духовенство решало: следует ли допустить к бракосочетанию Марину католичку или необходимо крестить ее в православную веру как нехристианку?

Царь всегда считал, что все христианские религии равны и требовал от своей жены только наружного исполнения обрядов и уважения к церкви.

Патриарх Игнатий был согласен. А когда такие суровые ревнители православия и ненавистники всего иноземного, как казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосаф выступили против. Дмитрий выпроводил Гермогена в его епархию.

Свадьба была назначена на четверг 8 мая. Согласно русским обычаям накануне постных дней не венчались, однако царь не пожелал оказать ему уважения.

С приездом Марины им овладело совершенно недопустимое для правителя легкомыслие, и он упрямо шел наперекор всему тому, что почитали русские.

Свадьба устроена была по прадедовскому чину с караваями, с тысячским, с дружками, со свахами. Марина, не любившая русской одежды, должна была на этот раз переломить себя и явилась в столовую избу в русском бархатном платье с длинными рукавами, усаженном дорогими каменьями и жемчугом.

На ее стройных ногах красовались красные сафьянные сапоги. А вот голову она убрала по-польски: повязкою, переплетенной с волосами.

После обычных церемоний новобрачные со свадебным поездом отправились в Успенский собор, где пришлось целовать иконы. При этом полячки целовали изображения святых в уста.

Прежде венчания царь изъявил желание, чтоб его супруга была коронована. После коронования Марина была помазана на царство и причастилась Святых Тайн.

Принятие Святых Тайн по обряду восточной церкви уже делало ее православною. Так, во всяком случае, полагал сам царь и те русские, которые смотрели на иноверие весьма снисходительно.

Однако в глазах всех остальных жителей Москвы, для которых католики считались такими же «погаными», как жиды и язычники, посчитали это оскорбление святыни.

Совершилось венчание. К всеобщему возмущению, ксендз произнес в Успенском соборе проповедь на латинском языке. Тем не менее, свадьба как началась, так и окончилась по всем правилам русского свадебного чина.

Потекли веселые дни пиров и праздников. Марина, по требованию царя, хотя и являлась в русском платье, когда принимала поздравления от русских людей, но предпочитала польское, и сам царь одевался по-польски, когда веселился и танцевал со своими гостями.

Марину пленял ряд готовившихся удовольствий. В воскресенье готовился маскарад с великолепным освещением дворцов, а за городом устраивали примерную крепость, которую царь прикажет одним брать приступом, а другим защищать.

Поляки затевали рыцарский турнир в честь новобрачной четы. Много иных веселых планов представлялось для суетной и избалованной судьбою Марины. Но вместо веселого праздника пришлогорькое похмелье.

Утром 16 мая царицу разбудил набатный звон. Глянув оконо, Маприна все поняла. Она быстро делась и с растрепанными волосами бросилась в нижние покои каменного дворца, где хотела спрятаться.

На лестнице ее встретили заговорщики, искавшие царя, убежавшего из деревянного дворца. Ее не узнали и столкнули с лестницы.

Она вбежала в свои покои, куда уже уже устремилась огромная толпа московских людей с намерением найти ненавистную еретичку.

Из мужчин был один только юноша, паж Марины Осмольский. Двери заперли. Осмольский стал с саблею в руке и говорил, что убийцы только через его труп доберутся до царицы. Двери разломали.

Осмольский пал под выстрелами, после чего его тело изрубили в куски. Испуганные польки сбились в кружок. Если Шуйский, для пополнения своих соумышленников, выпустил из тюрем преступников, то неудивительно, что ворвавшиеся к женщинам москвичи начали отпускать непристойные выходки и с площадною бранью спрашивали, где царь и еретичка царица.

Невысокая Марина спряталась под юбкою своей охмистрины. К счастью, прибежали бояре и разогнали толпу.

С тех пор Марина оставалась во дворце до среды будущей недели под охраной. Шуйский был весьма внимателен к ней и, хорошо зная, что она не любит московского кушанья, приказал носить ей еду от отца. Ее собственный повар был умерщвлен.

В среду пришли к ней московские люди от бояр.

— Муж твой, — сказали ей, — Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал!

Марина указала им на свои драгоценности и сказала:

— Вот мои ожерелья, камни, жемчуг, цепи, браслеты! Все возьмите, оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу. Я готова вам заплатить и за то, что проела у вас с моими людьми!

— Мы за простой ничего не берем, — сказали москвичи, — но вороти нам те 55 000 рублей, что вор переслал тебе в Польшу!

— Я, — отвечала Марина, — истратила на путешествие сюда не только то, что мне присылали, но еще и много своего, чтоб честнее было вашему царю и вашему государству. У меня более ничего нет. Отпустите меня на свободу с отцом, мы вышлем вам все, что требуется!

В то же время у Мнишка забрали десять тысяч рублей, кареты, лошадей и вино, которое он привез с собою.

Марину, обобранную дочиста, отослали к отцу, а на другой день прислали ей, как будто на посмеяние, пустые сундуки. К отцу и дочери приставили стражу.

Так в считанные часы исчезло недавнее царственное величие, радость родных, поклонение подданных, пышность двора, богатство нарядов и надежды тщеславия!

Из венчанной повелительницы народа, так недавно еще встречавшего ее с восторгом, бывшая царица стала невольницей, а славное имя супруги великого монарха сменилось позорным именем вдовы обманщика, вора и соучастницы его преступления.

Василий Иванович Шуйский родился в 1547 году. «Старейшие братья» среди князей Рюриковичей, потомки старшего брата Александра Невского, Андрея, Шуйские всегда держались в верхних слоях московского боярства.

Даже в эпоху опричнины, благодаря верной службе в «новом дворе» государевом, они постоянно получали почетные и выгодные должности.

С 1580 года имя князя Василия все чаще стало попадаться в разрядах: в 1581 и 1583 годах он был в числе воевод, отправленных на берег. Однако в 1583 годук подозрительный Грозный взял с его братьев письменное поручительство за него.

При царе Федоре князь Василий получил сан боярина, однако ничем особым не отличился. Потому и не имел никакого влияния, находясь в думе в тени более талантливых представителей его рода.

Весной 1585 года он был послан на воеводство в Смоленск, где и оставался до 1587 года. Опала, постигшая Шуйских и их единомышленников за челобитную царю о разводе с Ириной, коснулась и Василия.

Однако Федор Иоаннович не только не тронул его, но и вернул в Москву. До 1590 года имя Шуйского не встречается ни в списках воевод при полках и по городам, ни в числе приглашенных к царскому столу, ни среди участников дипломатических переговоров.

В 1590 князь был первым воеводой в Великом Новгороде, а в 1591 году ему вместе с митрополитом Геласием и окольничим А. Клешниным было поручено расследование смерти царевича Дмитирия.

В докладе следователей, объяснивших смерть царевича случайным поранением в припадке падучей и обвинивших Нагих в произведенной смуте и совершенных убийствах, многие историки готовы видели только ловкую подтасовку показаний, произведенную Шуйским с целью добиться расположения не симпатизировавшего ему Годунова.

Но дальнейшая служба князя Василия при царе Федоре не свидетельствует о росте его влияния при дворе. И при царе Борисе, занимая третье вообще и первое среди Шуйских место в думе государевой, Василий не играл крупной роли.

Борис, подозрительно относившийся к боярству, то держал Шуйского в большом почете, то удалял его от двора, не позволял ему жениться вторым браком.

Более того, за лицами, посещавших Шуйских было установленрго наблюдение. Смирившийся пред Годуновым Василий, видимо, и не замышлял в это время измены.

Да и сам царь, не считая его виновным в появлении Самозванца, вверил ему и Мстиславскому главное начальствование над войском, посланным против самозванца.

Они нанесли ему решительное поражение при Добрыничах, а потом осадили Кромы. Вызванный после смерти царя Бориса в Москву, Василий клятвенно уверял волновавшийся народ в самозванстве претендента.

Но очень быстро убедившись в непрочности положения Годуновых, стал распространять слухи о спасении царевича. Первого июня уже открыто заявил, что в Угличе вместо Димитрия был похоронен попов сын и что к Москве идет истинный сын Грозного.

В тот же день Годуновы были свергнуты, Москва признала Димитрия, а князь Василий с братьями сейчас же начал организовывать заговор против нового царя, признанию которого сам так способствовал.

Шуйские спешили и не были достаточно осторожны. Заговор был открыт, и 30 июня князь Василий, как главный виновник, приговоренный «собором» к смерти, готовился сложить голову на плахе «за веру и за правду».

Царь даровал ему жизнь и отправил с братьями в ссылку, конфисковав их имения. Вскоре Шуйские были прощены совсем и возвращены в Москву.

Князь Василий сумел даже добиться расположения Самозванца: получил от него разрешение жениться, сопровождал его вдвоем с одним поляком, когда он инкогнито ездил смотреть на въезд своей невесты в столицу, на царской свадьбе исполнял почетную обязанность тысяцкого. В то же время он уже создавал новый заговорточникам.

В конце 1605 года заговорщики тайно поручили послу Димитрия к Сигизмунду передать королю, что, недовольны своим царем и готовы свергнуть его.

В январе 1606 года царю неоднократно докладывали о кознях его тайных врагов, однако тот не верил всем этим предупреждениям.

Заговорщики, ведя теперь дело с большой осторожностью, действовали успешно, ловко пользуясь недовольством в разных слоях общества, не пренебрегая клеветой для усиления этого недовольства.

Шуйские пустили в ход свои давние связи с торговыми кругами Москвы, вызвали в столицу массу челяди; на сторону заговора были привлечены приготовленные к походу служилые люди; в решительный момент выпустили заключенных.

Чтобы вернее достигнуть цели, заговорщики начали восстание 17 мая лживыми выкриками, что паны собираются побить бояр и царя.

Давно возмущенные высокомерным, заносчивым поведением поляков, москвичи так принялись за них, пока бояре расправлялись с царем, что едва удалось прекратить избиение поляков. Самозванец был убит.

Как мы уже говорили выше, слухи о «чудесном спасении» и скором возвращении царя стали ходить немедленно после смерти Лжедмитрия I. Основанием тому стал факт, что тело самозванца было жестоко изувечено, а вскоре после выставления на позор, покрылось грязью и нечистотами.

Москвичи разделились на два лагеря: на тех, кто радовался падению самозванца и приверженев царя. Их было в Москве предостаточно, и среди них стали ходить рассказы о том, что ему царю удалось спастись от «лихих бояр».

Некий дворянин, взглянув на тело, крикнул, что это не Дмитрий, и, хлестнув коня, немедленно умчался прочь. Вспоминали, что маска не давала рассмотреть лицо, а волосы и ногти у трупа оказались чересчур длинными, хотя царь коротко постригся незадолго до свадьбы.

Уверяли, что вместо царя был убит его двойник Петр Борковский. Конрад Буссов считал, что частично эти слухи распространяли поляки во главе с бывшим царским секретарем Бучинский. Именно он утверждал, что на теле не нашлось приметного знака под левой грудью, который он видел, когда мылся с царем в бане.

Уже через неделю после гибели Лжедмитрия в Москве стали появляться «подметные грамоты», якобы писаные спасшимся царем. Множество листков было прибито к воротам боярских домов, в них «царь Дмитрий» объявлял, что он «ушел от убийства и сам Бог его от изменников спас».

Сразу после гибели самозванца один из убийц Федора Годунова Молчанов бежал из Москвы в сторону западной границы и начал распространять слухи будто вместо «Дмитрия» был убит другой человек, а сам царь спасся.

В появлении нового самозванца были заинтересованы многие общественные силы. Это были и русские бояре, недовольные властью Василия Шуйского, и, конечно же, сами поляки, чьи далеко идущие планы со смертью Джедмитрия оказались разрушенными.

«Полководец Петр Сапега, — писал Конрад Буссов, — сидя однажды со своими офицерами за столом, превозносил храбрость поляков, ставя их выше римлян. Среди многого другого сказал он также и следующее: „Мы, поляки, три года тому назад посадили на московский трон государя, который должен был называться Димитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Теперь мы второй раз привели сюда государя и завоевали почти половину страны, и он должен и будет называться Димитрием, даже если русские от этого сойдут с ума: Нашими силами и нашей вооруженной рукой мы сделаем это“».

Итак, норвый самозванец был нужен многим, и он появился… Настоящее имя и его происхождение не установлено, хотя существует множество версий.

О происхождении Лжедмитрия II источники расходятся во мнениях. Согласно одним данным, это поповский сын Матвей Веревкин родом из Северской стороны, по другим — сын стародубского стрельца.

По разным слухам, он был то ли учителем из Белоруссии, то ли все-таки русским. Поговривали даже о том, что Лжедмитрий II был сыном еврея из города Шклова, «разумел, если верить одному чужеземному историку, и язык Еврейский, читал Талмуд, книги Раввинов».

Почти вся Русь покорилась Василию, однако с запада на него наступала новая беда: Сигизмунд стоял под Смоленском, а русские, бывшие в Тушине, явились к польскому государю просить на Московское царство Владислава.

Судьба, казалось, не давала Василию ни минуты отдыха. Одна беда проходила, другая наступала. В конце апреля скоропостижно скончался Скопин, и это приблизило падение Василия.

Народная молва считала царя участником его смерти. Уже поляки и запорожцы забирали южные города: Стародуб, Почеп, Чернигов взяты были приступом и ограблены. Новгород-Северский и Рославль целовали крест Владиславу.

Вместо Скопина царь назначил главным предводителем войска своего брата Димитрия, но русские не терпели его, а жену его Екатерину считали убийцей Скопина.

Шведский полководец Делагарди презирал Димитрия Шуйского за неспособность. Московские пленники сообщили под Смоленском полякам, что народ не любит Василия, что войско не захочет за него биться и вся Русь охотно признает Владислава царем.

По этим известиям, Сигизмунд отправил к Москве войско под начальством коронного гетмана Жолкевского. Войско Шуйского, тысяч в тридцать, двинулось к Можайску; с ним шел и Делагарди со своей ратью, состоящей из людей разных наций.

В московском войске было много новобранцев, в первый раз шедших на бой. Охоты защищать царя Василия не было ни у кого. Враги встретились 23 июня между Москвой и Можайском, при деревне Клушино.

От первого напора поляков побежала московская конница, смяла пехоту: иноземцы, бывшие под начальством Делагарди, взбунтовались и стали передаваться неприятелю. Тогда начальники московского войска, Димитрий Шуйский, Голицын, Мезецкий, убежали в лес, а за ними и все бросились врассыпную. Жолкевскому досталась карета Димитрия Шуйского, его сабля, булава, знамя, много денег и мехов, которые Димитрий намеревался раздать войску Делагарди, но не успел.

Делагарди, оставленный своими подчиненными, изъявил желание переговорить с гетманом Жолкевским, и когда гетман приехал к нему, то Делагарди выговорил у него согласие уйти беспрепятственно из пределов Московского государства.

«Наша неудача, — сказал Делагарди, — происходит от неспособности русских и вероломства моих наемных воинов. Не то было бы с теми же русскими, если бы ими начальствовал доблестный Скопин. Но его извели, и счастье изменило московским людям».

Жолкевский принудил сидевших в Цареве-Займище Елецкого и Валуева присягнуть Владиславу, присоединиться к нему с их пятитысячным отрядом и пошел прямо на Москву. Можайск сдался ему без сопротивления. Волок-Ламский, Ржев, Погорелое Городище, Иосифов монастырь покорились добровольно.

По совету Валуева, Жолкевский послал агентов своих в Москву с грамотами, в которых обещал русской земле тишину и благоденствие под правлением Владислава, если русские изберут королевича царем.

Эти грамоты разбрасывались по улицам, ходили по рукам, всенародно читались на сходках. Царь Василий не мог ничего сделать.

С другой стороны подходил Тушинский вор из Калуги и 11 июля стал в Коломенском селе. Тогда Прокопий Ляпунов написал своему брату Захару и боярину Василию Васильевичу Голицыну, что следует удалить и Шуйского и вора.

17 июля Захар Ляпунов собрал дворян и детей боярских за Арбатскими воротами и сказал:

— Наше государство доходит до конечного разорения. Там поляки и Литва, тут калужский вор, а царя Василия не любят. Он не по правде сел на престол и несчастен на царстве. Будем бить ему челом, чтобы он оставил престол, а калужским людям пошлем сказать, пусть они своего вора выдадут; и мы сообща выберем всей землей иного царя и встанем единомысленно на всякого врага!

Послали в Коломенское. Русские, бывшие при воре, сказали: «Сведите Шуйского, а мы своего Димитрия свяжем и приведем в Москву».

После такого ответа толпа отправилась к царю Василию. Выступил вперед плечистый Захар Ляпунов и сказал царю:

— Долго ли за тебя кровь христианская будет литься? Ничего доброго от тебя не делается. Земля разделилась, разорена, опустошена. Ты воцарился не по выбору всей земли, братья твои окормили отравой государя нашего Михаила Васильевича, оборонителя и заступника нашего. Сжалься над нами, положи посох свой! Сойди с царства. Мы посоветуем сами о себе иными мерами!

Василий вышел из себя, обнажил большой нож, который носил при себе, и бросился на Ляпунова.

— Как ты смеешь мне это говорить, — кричал он, — когда бояре мне того не говорят?

Ляпунов погрозил ему крепкой рукой и сказал:

— Василий Иванович! Не бросайся на меня, а то я тебя вот так тут и изотру!

Бывшие с Ляпуновым дворяне сказали:

— Пойдем, объявим народу!

Они вышли на Красную площадь и зазвонили в колокол. Народ сбежался. Захар Ляпунов с лобного места приглашал патриарха, духовенство, бояр, служилых людей и всякого чина православных христиан за Серпуховские ворота на всенародную сходку. Народ повалил за Серпуховские ворота. Приехали патриарх, бояре.

— Вот три года — четвертый сидит Василий Шуйский на царстве, — говорили народу, — неправдой сел, не по выбору всей земли, и нет на нем благословения Божьего; нет счастья земле! Как только его братья пойдут на войну, так и понесут поражение: сами прячутся, а ратные разбегаются! Собирайтесь в совет, как нам Шуйского отставить, а иного выбрать всей землей!

Патриарх хотел было защищать Шуйского, которого не любил, но потом уехал. Бояре отправились к царю. Свояк царя Василия, Иван Мих. Воротынский сказал ему:

— Вся земля бьет тебе челом: оставь свое государство ради междуусобной брани, затем, что тебя не любят и служить тебе не хотят!

Царю Василию ничего не осталось, как повиноваться. Он положил свой царский посох и переехал из царских палат в свой княжий дом.

Верховное правление на время перешло к боярскому совету под председательством князя Федора Мстиславского.

На другой день, 18 июля, толпа москвичей вышла к Данилову монастырю и послала в Коломенское сказать:

— Мы свое клятвенное слово совершили — Шуйского свели, теперь ведите к нам своего вора!

Но из Коломенского села им дали такой ответ:

— Дурно, что вы не помните крестного целования своему государю, а мы за своего помереть рады!

Тогда многим в Москве стало жаль Шуйского, а Шуйский, узнавши это, послал денег стрельцам, которых было тысяч до восьми в Москве, чтобы с их помощью возвратить себе престол. Патриарх начал осуждать низложение царя.

19 июля Захар Ляпунов подобрал себе товарищей, подговорил чудовских иеромонахов. Они пришли в дом к Василию Шуйскому, разлучили его с женой, увезли ее в Вознесенский монастырь и объявили, что Василию следует постричься в монахи.

— Люди московские, что я вам сделал, — сказал Шуйский. — Какую обиду учинил? Разве мне это за то, что я воздал месть тем, которые содеяли возмущение на нашу православную веру и хотели разорить дом Божий?

Ему повторили, что надобно постричься. Шуйский наотрез сказал, что не хочет. Тогда иеромонахам велено было совершать обряд пострижения, и когда, по обряду, спросили его: желает ли он?

Василий громко закричал: «Не хочу!», но князь Тюфякин, один из соумышленников Ляпунова, произносил за него обещание, а Ляпунов крепко держал Василия за руки, чтоб он не отмахивался. Его одели в иноческое платье и увезли в Чудов монастырь.

В то же время в Вознесенском монастыре постригли жену Василия. Марья Петровна также не дала обета и твердо говорила, что никто не может разлучить ее с мужем, с которым соединил Бог. Патриарх Гермоген вопиял против такого беззакония и говорил, что иноком стал теперь тот, кто за Василия отрекался от мира.

В феврале 1613 года съехавшиеся в Москву для избрания царя выборные люди заявили единодушно, чтобы не выбирать законопреступного сына Марины. На престол был избран Михаил Федорович Романов.

Заруцкий и Марина рассылали грамоты, требуя присяги малолетнему сыну Марины, Ивану Димитриевичу. Великорусские казаки в большинстве своем признали нового царя. Однако часть малорусских казаков ненавидели Московию и были готовы продолжать войну с ним. И именно они теперь и составили силу Заруцкого.

Новый царь назначил против Заруцкого главным воеводою князя Ивана Никитича Одоевского и приказал сходиться к нему из разных городов воеводам с их силами.

Заруцкий с Мариною перешли из Михайлова в Лебедянь. Одоевский двинулся против него с войском. Заруцкий с Мариной бежал в Воронеж, Одоевский гнался за ними.

Под Воронежем в конце 1613 года произошла кровопролитная битва, продолжавшаяся два дня. Казаки были разбиты, и Заруцкий с Мариною убежали за Дон. Одоевский не стал преследовать их.

Вскоре Заруцкий с Мариной появились в Астрахани. Здесь Заруцкий вел себя крайне неразумно. Он грабил и убивал без меры, а все грамоты писал от имени «государя царя и великого князя Дмитрия Ивановича всея Руссии, и от государыни царицы и великой княгини Марины Юрьевны всея Руссии, и от государя царевича и великого князя Ивана Дмитриевича всея Руссии».

Бунт не заставил себя ждать. Атаман, опасаясь московского войска, решил бежать. Сначала было решено спасаться в глубине страны, потом передумали и решили бежать морем.

14 мая Заруцкий с Мариною думали проскользнуть по Волге мимо Астрахани и убежать в море. Однако Хохлов вместе с астраханцами и стрельцами ударил на них.

Бвшие с Заруцким воровские казаки разбежались по камышам, многие попались в плен, попала в плен и полька Варвара Казановская, подруга Мариныю. Однако Заруцкого и Марину не успели схватить. Они воспользовались извилистым руслом Волги, и стрельцы не могли скоро сообразить, куда они скрылись.

29 мая один стрелец, бывший на рыбном учуге, увидел Заруцкого с Мариною. По этому известию Хохлов отправил на указанное место погоню, но узнал, что беглецы, выплывши в море, повернули в Яик.

7 июня на Яик был послан отряд под начальством стрелецких голов: Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина. 24 июня они наткнулись на воровской лагерь на Медвежьем острове, посреди лесистых берегов Яика.

С Заруцким и Мариною было около 600 волжских казаков. Ими командовал атаман Треня Ус, который отнял у Марины сына и держал его при себе.

Казаки не ожидали гостей, не вступили в битву со стрельцами, на другой же день связали Заруцкого и Марину и выдали с сыном да с каким-то чернецом Николаем, а сами объявили, что целуют крест царю Михаилу Федоровичу. Треня Ус убежал и несколько времени после того разбойничал.

Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля Одоевский отправил их поодиночке вверх по Волге. Марину с сыном вез стрелецкий голова Михайло Соловцов с 500 человек самарских стрельцов. Марину везли связанною.

В наказе, данном Соловцову, приказано было убить ее вместе с сыном, если нападут на них воровские люди, с целью отбить преступницу.

В таком виде прибыла Марина в Москву, куда восемь лет тому назад въезжала с таким великолепием в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонение.

Четырехлетнего сына Марины повесили всенародно за Серпуховскими воротами, Заруцкого посадили на кол, а саму Марину сослали в Коломну, где она умерла в самом конце этого 1614 года.

Существует предание, что она была заточена в Коломенской башне. Коломенская (Круглая наугольная) башня была западной сторожевой вышкой города, которая охраняла Астраханский тракт. Коломенская башня — самая высокая из всех сохранившихся башен кремля. Её высота составляет 31 метр, диаметр — 13 метров.

Внутри восьмиэтажной башни проходят винтовые лестницы, вверху с наружной стороны проходит декоративный пояс из белого камня, издалека верх башни напоминает корону.

В народе башню презрительно называли «Маринкиной». Однако по сообщению русских властей, сделанному ими полякам при размене пленных, Марина умерла в Москве, в тюрьме, от болезни и «с тоски по своей воле».

Тем не менее, в народной памяти она до сих пор живет под именем «Маринки безбожницы, еретицы». Народ воображает ее свирепою разбойницею и колдуньей, которая умела обращаться в сороку.

Интересно и таинственное исчезновение из башни. Говорилось, что Марина умерла в заточении от тоски по воле, что её кто-то выкрал и продал в гарем.

Но коломенцы верили в то, что Марина Мнишек была ведьмой и ночью, прочитав заклинание и превратившись в ворону или сороку, вылетела из башни через верхнее окно-бойницу. Согласно поверью, душа Марины Мнишек в облике вороны до сих пор летает над коломенским кремлём и оглашает окрестности.

Существует ещё одна легенда, что в Коломенской башне спрятаны несметные сокровища Марины, но они заколдованы и невидимы. Поэтому ворона и не может покинуть город и охраняет их.

Как мы уже знаем, после неудачи Василия Шуйского в борьбе с интервентами, недовольство народа, дворян и части бояр привели к его свержению 17 июля 1610 года.

К этому времени в России сложилась весьма сложная военная и политическая обстановка. Россия оказалась одновременно в состоянии войны с Речью Посполитой, была охвачена восстаниями Лжедмитрия II и Ивана Болотникова, а также подверглась нападению ногайцев и крымчаков.

Все эти события привела к возникновению Семибоярщины. В феврале 1610 года часть тушинских оппозиционеров под Смоленском начала переговоры с польским королём Сигизмундом о приглашении на русское царство королевича Владислава с ограничением его прав в пользу Боярской думы и Земского собора.

В мае 1610 года после пира в Москве после пира умер влиятельный русский полководец Скопин-Шуйский, что привело к усилению антишуйских настроений.

В июне 1610 года часть войск русского царя потерпела поражение от поляков у села Клушино, а воевода другой части войска, Валуев, соглашается на поддержку кандидатуры королевича Владислава.

Но вскоре выяснилось, что король Сигизмунд сам хочет царствовать на Руси, а якобы готовый стать «православным» королевич, по словам Сигизмунда, молод, а потому управлять огромной страной еще не готов.

Таким образом, вряд ли можно было считать присягу Владиславу законной, ибо Православия он не принимал, в Москву не прибыл и венчан на царство не был.

Но скорбен был Патриарх Гермоген. Святитель хорошо понимал, что не приведёт к добру избрание Царём польского королевича.

Старец «плакался пред всем народом и просил молить Бога, чтобы Он воздвиг Царя русского».

Вскоре обнаружилось, что не напрасно скорбел Святейший Гермоген.

Бояре отправили многочисленное посольство под Смоленск, к польскому королю Сигизмунду. Главным послам митрополиту Филарету, князю Василию Голицыну и князю Даниилу Мезецкому было приказано просить короля отпустить королевича на царство в Москву.

При этом было поставлено условием его переход в православную веру, разрыв сношений с папой римским и женитьба на девушке из русского боярского рода.

Святитель написал два письма: одно — королю, а другое — королевичу. Он умолял короля отпустить сына в православие, а королевича — принять православие.

Заптем обратился к послам.

— Вы, — сказал он, — как мученики, хотящие мучиться, даже до смерти не щадите жизни своей: за таковые подвиги вы получите венцы царствия небесного.

— Лучше умереть за православную христианскую веру, нежели учинить что-либо постыдное! — ответил ему Филарет, и патриарх благословил послов.

История второго ополчения в эпоху русской Смуты начала XVII века представляется явлением исключительным.

Ополчение собралось на восьмой год Смуты в разоренной и обессиленной бесконечной гражданской распрей войне. Собралось в тот самый момент, когда, казалось, было уже невозможно найти никакой объединяющей идеи.

Именно тогда, когда среди национальной элиты не осталось ни одного авторитетного лица, когда не только отдельные личности, но целые слои общества показали свою неспособность овладеть ситуацией, началось движение снизу.

Не бояре, дворяне или казаки, а простые посадские люди взялись за спасение Отечества, и в центре событий оказался нижегородский купец Кузьма Минин.

Именно он, вслед за патриархом Гермогеном, высказыл простую и понятную каждому русскому человеку идею о спасении веры и православных святынь.

И именно вокруг этой идеи начали объединяться все патриотические силы. В разоренной стране Минин нашел деньги, оружие, провиант и подвел под военную борьбу прочный экономический фундамент.

Когда ополчение уже начало создаваться и возникла нужда в военном вожде, взор земских людей обращатился на князя Пожарского — представителя захудалого рода, никогда не игравшего в русской истории какой-либо роли.

Князь был честный служака, однако во всем остальном это была совершенно ординарная личность. Пожарский не был трибуном, не блистал никакими другими способностями да полководецем, говоря откровенно, он был более чем посредственным.

Тем не менее, именно он, подобно Минину, стал служить земскому ополчению так же верно, как прежде служил Годунову, Дмитрию и Шуйскому.

Несмотря на полученную им диктаторскую власть, в его поступках нет никакой личной интриги, никакого выпячивания своего «я», никакого стремления тем илииным способом закрепить свое исключительное положение.

Эта скромность, быть может, есть самая поразительная черта в вождях второго ополчения. Минин и Пожарский собрали ратных людей, освободили от поляков столицу, созвали Земский собор, положивший конец Смуте, дали взрасти новой государственности и, сделав свое дело, отступили в сторону, отдав власть другим.

Конечно, они получили награды, но не слишком большие. Им даровали чины и звания, но не очень высокие. Они скромно стушевались в толпе знатных бояр и князей, явившихся вокруг нового царя.

Точно так же овело себя и выдвинувшее их сословие: сыграв свою роль, оно тихо сошло со сцены. Ничем особым современники не воздали Минину и Пожарскому, да, наверно, и немогли воздать. Но тем большей была их посмертная слава у последующих поколений, для которых сами имена ихстали символом скромного, неброского, самоотверженного патриотизма, такого патриотизма, который в России всегда умели ценить и отличать.

Дмитрий Пожарский родился в ноябре 1578 года в семье князя Михаила Федоровича Пожарского. Предками Пожарских были удельные князья Стародубские, но им мало чего перепало от их прежнего величия. Пожарские числились в ряду захудалых фамилий и даже не попали в Разрядные книги.

Отец Дмитрия умер, когда ему было всего девять лет, и мать переехала в Москву, где у Пожарских был свой дом на Сретенке.

С 1593 года князь Дмитрий начал службу при государевом дворе царя Федора Ивановича и стал «стряпчим с платьем», в обязанности которого входило под присмотром посгельничего подавать туалетные принадлежности при облачении царя, или принимать одежду с прочими вещами, когда царь раздевался.

В те же годы он женился. В начале царствования Бориса Годунова князя Пожарского перевели в стольники Он получил поместье под Москвой, а затем был отправлен из столицы в армию на литовский рубеж.

После смерти Годунова Пожарский присягнул царевичу Дмитрию. В продолжение всего его короткого царствования он оставался в тени.

Только при ВасилииШуйском Пожарского назначили воеводой, и он получил под начало конный отряд. Верность его в боях с тушинцами была замечена, и царь пожаловал ему в Суздальском уезде село Нижний Ландех с двадцатью деревнями.

«Князь Дмитрий Михайлович, — говорилось в жалованной грамоте, — будучи в Москве в осаде, против врагов стоял крепко и мужественно, и к царю Василию и к Московскому государству многую службу идородство показал, голод и во всемоскудение и всякую осадную нуждутерпел многое время, а на воровскуюпрелесть и смуту ни на какую не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо безо всякие шатости».

В 1610 году царь назначил Пожарского воеводой в Зарайск. Прибыв в эту крепость, он узнал о низложении Шуйского заговорщиками во главес Захарием Ляпуновым и против своей воли вместе со всем городом целовал крест Владиславу.

Вскоре прошел слух, что московские бояре во всем предались полякам и делают все по их указке, что король Сигизмунд сам хочет сам царствовать над Русью, что он двинулся на русские пределы со своей ратью и осадил Смоленск.

По всем русским городам пошло волнение. Повсюду говорили, что пора вставать за Отечество и православную веру. Общие настроения выразил рязанский дворянин Прокопий Ляпунов.

«Встанем крепко, — писал он в своих воззваниях, — примем оружие Божие и щит веры, подвигнем всю землю к царствующемуграду Москве и со всеми православными христианами московского государства учиним совет: кому быть на московском государстве государем.

Если сдержит слово король и даст сына своего на московское государство, крестивши его по греческому закону, выведет литовских людей из земли и сам отСмоленска отступит, то мы ему государю, Владиславу Жигимонтовичу, целуем крест и будем ему холопами, а не захочет, то нам всем за веру православную и за все страны российской земли стоять и биться. У нас одна дума: или веру православную нашу очистить или всем до одного помереть».

Вскоре времени между Пожарским и Ляпуновым установилась тесные отношения. В 1611 году Пожарский даже ездил выручать Ляпунова, осажденного в Пронске московским войском и запорожскими казаками.

Затем он нанес поражение московскому воеводе Сунбулову, который попытался захватить Зарайск. Оставив крепость на помощников, Пожарский отправился в захваченную поляками Москву, где начал подготовку народного восстания.

Оно началось стихийно 19 марта 1611 года. Зная, что к столице направились большие силы патриотов, москвичи не стали дожидаться освободителей и сами взялись за дело.

Схватка завязалась в торговых рядах Китай-города и быстро распространилась по всей Москве. Чтобы остановить мятеж, поляки были принуждены поджечь несколько улиц.

Раздуваемое сильным ветром, пламя охватило весь город. В Кремле, где заперся польский гарнизон, ночью было светло как днем.

В таких условиях, среди огня и дыма, Пожарскому пришлось сражаться споляками, имея под началом всего лишь кучку верных ему людей. Рядом со своим домом на Сретенке он приказал построить острожец, надеясь продержаться в Москве до прихода Ляпунова.

В первый день восстания, соединившись с пушкарями из расположенного поблизости Пушечного двора, Пожарский после ожесточенного боя заставил отступить наемников-ландскнехтов в Китай-город.

На второй день поляки подавили восстание. К полудню держалась только Сретенка. Не сумев взять острожец штурмом, поляки подпалили окрестные дома.

В завязавшемся бою Пожарский был тяжело ранен в голову и ногу и потерял сознание. Его вынесли из Москвы и переправили в Троице-Сергиеву обитель.

За три дня боев большая часть Москвы сгорела. Торчали только стены Белого города с башнями, множество почерневших от дыма церквей, печиуничтоженных домов и каменные подклети.

Поляки укрепились в Кремле и Китай-городе. Уже после подавления восстания к Москве стали подходить запоздавшие рати первого ополчения. Они осадили Кремль и Китай-город и начали ожесточенные схватки с поляками.

Но с первого же дня между вождями ополчения возникли раздоры. Казаки, недовольные строгостями Ляпунова, убили его. Предводителями ополчения стали князь Дмитрий Трубецкой и казачий атаман Иван Заруцкий, которые провозгласили наследником престола «воренка» — сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II.

Кузьма Минин был старше князя Пожарского на десять или пятнадцатьлет. Кузьма рос в многодетной семье балахнинского соледобытчика Мины Анкудинова.

Отец имел за Волгой три деревни с 14 десятинами пахотной земли и 7 десятинами строевого леса. Кроме того, хороший доход давал ему соляной промысел.

Никаких достоверных сведений о детстве и юности Минина до нас не дошло. В зрелыегоды он владел лавкой на нижегородском торгу и слыл богатым и почитаемым горожанином.

В 1611 год, в самый разгар Смутного времени, нижегородцы избрали его земским старостой. Незадолго до выборов Минину явился во сне чудотворец Сергий Радонежский и повелел собирать казну для войска, чтобы идти на очищение Московского государства.

Став старостой, Минин начал вести с горожанами разговоры о необходимости объединяться, копить средства и силы для освобождения Отечества.

От природы у него был дар красноречия, и он нашел среди сограждан немало сторонников. Собрав нижегородцев в Спасо-Преображенском соборе, Минин убеждал их не оставаться в стороне от тягот России.

Тронутые его словами горожане тут же всенародно приговорили начать сбор средств на ополчение. Первым внес свою долю Минин. Его примеру последовали другие.

Минину поручили ведать сбором добровольных пожертвований со всего уезда, с монастырей и монастырских вотчин. Когда оказалось, что многие не спешат расстаться со своим имуществом, нижегородцы дали своему старосте полномочия облагать жителей любыми податями вплоть до изъятия имущества.

Минин велел брать по пятой части от всего имущества. Большую помощь оказали ему богатые купцы и предприниматели. Только одни Строгановы прислали на нужды ополчения огромную по тем временам сумму в 5000 рублейе.

На собранные деньги нижегородцы стали нанимать служилых людей, обещая им «корм и казну на подмогу давати». Перебрав множество кандидатур, горожане остановили свой выбор на герое московского восстания князе Пожарском.

Поначалу князь ответил отказом. Тогда нижегородцы послали к Пожарскому архимандрита Печерского монастыря Феодосия. Пожарский. Просле недолгих уговоров князь дал согласие.

С тех пор у ополчения стало два вождя, и в народном восприятии имена Минина и Пожарского слились в одно целое. Благодаря их решительным действиям и полному согласию между собой Нижний Нивогород стал центром патриотических сил всей России.

На егопризывы откликнулось не только Поволжье и старые города Московской Руси, но Предуралье, Сибирь и отдаленные украинские земли. Город обратился в ратный стан. Со всех сторон потянулись сюда служилые дворяне. Всем им после осмотра назначалось жалование.

Пожарский и Минин добивались, чтобы ополчение превртилось в хорошо вооруженное и сильное войско. Особое внимание уделяли коннице.

Однако не забывали они и о пехоте. Всех новоприбывших снабжали пищалями и обучали прицельной стрельбе, В кузницах днем и ночью ковали булат, кольчужные кольца, пластины для доспехов, зерцала, наконечники копий и рогатин, в ямах отливали орудия.

Между Нижним и другими русскими городами, не признавшими польского королевича, завязалась оживленная переписка. Нижегородцы призвали всех объедениться для избавления государства от завоевателей и избранием царя только при всеобщем согласии.

В феврале 1612 года был образован «Совет всея земли». На исходе зимы ополчение перебралось из Нижнего в Ярославль. Сюда совсех концов государства устремились защитники Отечества. Даже многие казаки, находившиеся в подмосковном лагере Заруцкого и Трубецкого, покидали свои станы и уезжали в Ярославль.

Подмосковный лагерь слабел, а войско Пожарского усиливалось. К нему беспрерывно стекались служилые дворяне, приказные чины, депутации из городов, гонцы от походных воевод.

К Минину шли волостные старосты, целовальники, казначеи, посошный и мастеровой люд. Ему было нелегко, поскольку сбор средств для продолжения войны оказался делом трудным и неблагодарным.

Войску требовалось оружие и припасы, кони и продовольствие. Все это должно было поступать непрерывно и в возрастающих количествах.

Наладить такое снабжение мог только очень предприимчивый, расторопный и волевой человек, обладающий организаторским талантом и красноречием.

Там, где не помогали уговоры, Минин шел на жесткие меры. Когда богатые ярославские купцы Никитников, Лыткин и Светешников отказались вносить установленную сумму денег, Минин приказал взять их под стражу, а все имущество забрать в пользу ополчения.

Благодаря усилиям Минина служилые люди в народном ополчении не испытывали нив чем недостатка и получали высокое по тем временам денежное жалование — в среднем около 25 рублей на человека.

Для разрешения текущих дел при ополчении возникли Разрядный, Поместный, Монастырский и другие приказы. Минин сумел наладить работу Денежного двора, где из серебра чеканили монету, употребляемую на жалование ратным людям.

Летом 1612 года пришла пора решительных действий. Засевший в Кремле польский гарнизон нуждался в съестных припасах. На помощь ему из Польши шел большой обоз и подкрепление под командованием гетмана Ходкевича.

В войске гетмана насчитывалось двенадцать тысяч отборных воинов. Если бы им удалось соединиться с осаждеными, победить поляков было бы очень трудно.

Пожарский решил выступить навстречу Ходкевичу и дать ему бой на московских улицах. Передовые отряды второго ополчения стали подходить к Москве в конце июля.

Первыми явились четыреста конников под командованием Дмитриева и Левашова. Затем появился большой отряд князя Лопаты-Пожарского.

Казаки Заруцкого пытались помешать ему, но потерпели поражение и обратились в бегство.

Из первого ополчения под стенами столицы остались только две тысячи казаков под началом князя Трубецкого. Пожарский имел под своим началом около десяти тысяч служилых ратных людей. При этом общий успех во многом зависел от взаимодействия с казаками Трубецкого.

Однако согласия между двумя вождями не было. Ни один из них не хотел подчиняться другому, и при личной встрече было решено не мешать ярославскую рать с ратью подмосковной, держаться отдельными станами, а биться вместе по договоренности.

Сам Пожарский расположился у Арбатских ворот, где приказал срочно возвести укрепления и выкопать ров. Линия фронта ополчения протянулась по черте Белого города от северных Петровских до Никитских ворот, где стояли авангардные отряды Дмитриева и Лопаты-Пожарского.

От Никитских ворот через Арбатские до Чертольских, откуда ожидался лобовой удар гетманского войска, сосредоточились главные силы земской рати.

Столь рискованная диспозиция могла дорого обойтись Пожарскому. Впереди на него надвигался гетман, подошедший к Поклонной горе, а сзади с кремлевских стен в спины ополчения были направлены пушки осажденного гарнизона. Если бы ополчение не выдержало удара Ходкевича, оно было бы оттеснено под пушки Китай-города и уничтожено.

Княз. И его воинам оставалось только победить или погибнуть. На рассвете 22 августа поляки стали переправляться через Москву-реку к Новодевичьему монастырю.

Как только гетманское войско двинулось на ополченцев, со стен Кремля грянули пушки, давая знакХодкевичу, что гарнизон готов к вылазке.

Бой начался с того, что русская дворянская конница при поддержке казаков устремилась навстречу врагу. Русские воины дрались с невиданным упорством, и Ходкевич бросил в бой пехоту.

Русская конница отступила к своим укреплениям, откуда стрельцы повели огонь по наступающему врагу. В это время польский гарнизон предпринял вылазку из Кремля и обрушился с тыла на стрельцов, которые прикрывали ополчение у Алексеевской башни и Чертольских ворот.

Стрельцы не дрогнули, и завязалась ожесточенная схватка. Потеряв множество бойцов, осажденые вернулись под защиту укреплений. Ходкевич тоже не добился успеха. Все его атаки на русские полки были отбиты.

Удрученный неудачей, он отступил к Поклонной горе. На следующий день 23 августа сражения не было. Ополченцы хоронили убитых, а поляки перегруппировывали свои силы.

24 августа Ходкевич решил пробиваться к Кремлю через Замоскворечье. Атака поляков была такой мощной, что русские ратники были оттеснены к Крымскому броду и в беспорядке переправлялись на другой берег.

Поляки могли без труда пробиться к Кремлю, и Ходкевич велел двинуть на Большую Ордынку четыреста подвод.

Положение стало критическим. Не имея собственных сил для того, чтобы остановить продвижение врага, Пожарский отправил к казакам Трубецкоготроицкого келаря Авраамия Палицына с призывом к совместным действиям.

Горячей речью Палицын возбудил в казаках патриотические чувства. Они поспешили к Ордынке и вместес ратниками Пожарского напали на обоз. Поляки с трудом отбили его и отступили.

Это сражение окончательно лишило сил обе армии. Бои стали затихать. Приближался вечер. Казалось, что военные действия на этот день завершились.

Однако как раз в этот момент Минин с небольшим отрядом, в котором едва насчитывалось четыре сотни человек, скрытно переправился через Москву-реку напротив Крымского двора и ударил во фланг полякам.

Эта атака оказалась неожиданной. Гетманские роты, расположившиеся здесь, не успели изготовиться к отпору. Внезапное появление русских нагнало на них страху. Началась паника.

На помощь Минину поспешили другие полки. Натиск русских нарастал с каждой минутой. Поляки в беспорядке отступили за Серпуховские ворота. Весь обоз с провиантом оказался в руках казаков.

Победа была полной. Ходкевич собрал свое войско у Донского монастыря и на другой день отступил от Москвы.

Для запертого в Кремле польского гарнизона это было смерти подобно. После победы силы двух ополчений объединились. Отныне все грамоты писались от имени трех руководителей: князя Трубецкого, князя Пожарского и «выборного человека» Кузьмы Минина.

22 октября ополченцы взяли Китай-город, а еще через три дня истощенный голодом гарнизон Кремля сдался.

Следующим важным делом была организация центральной власти. Земский совет, в котором соединились участники Первого и Второго ополчений, повел речь о созыве Земского собора и избрании на нем царя.

В результате было принято решение «на договор о Божьем и о земском большом деле» созвать в Москву выборных со всей России и «изо всяких чинов людей» по десять человек от городов.

На Собор приглашались представители белого и черного духовенства, дворяне и дети боярские, служилый люд: пушкари, стрельцы, казаки, посадские и уездные жители, крестьяне.

Этот исторический собор собрался в начале 1613 года и после долгих обсуждений 21 февраля 1613 года избрал на царствие шестнадцатилетнего Михаила Романова.

С приездом его в Москву история Земского ополчения закончилась. Царь не забыл подвиги Минина и Пожарского: Пожарский получил чин боярина, а Минин стал думным дворянином.

Царь пожаловал ему во владение большую вотчину — село Богородское в Нижегородском уезде с окрестными деревнями.

Вплоть до самой смерти Минин пользовался большим доверием Михаила. В 1615 году, отъезжая на богомолье, царь оставил за себя в Москве пятерых наместников и Минина в их числе.

В 1615 году по поручению Михаила Минин ездил для следствия в Казань. Возвращаясь в 1616 году назад, он заболел и умер по дороге.

Тело его было погребено в родном Нижнем Новгороде. Князь Пожарский намного пережил своего соратника, находясь на службе почти до самого конца Михайлова царствования Он участвовал еще во многих сражениях, но уже никогда не имел того значения, что в дни Второго ополчения.

В 1615 году Пожарский нанес под Орлом поражение знаменитому польскому авантюристу Лисовскому. В 1616 году он ведал в Москве «казенными деньгами», в 1617 году оборонял от литовских налетчиков Калугу, а в 1618 г ходил к Можайску на выручку русской армии, осажденной королевичем Владиславом.

Позже он был среди воевод, оборонявших Москву от армии гетмана Ходкевича, попытавшегося во второй раз овладеть русской столицей. Как и прежде, он «на боях и на приступах бился, не щадя головы своей».

В последующие годы Пожарский занимал важные должности в Ямском, Разбойном и Поместном приказах, а затем был воеводою в Новгороде.

В конце жизни он руководил строительством новых укреплений вокруг Москвы и возглавлял Судный приказ.

В 1636 году после смерти первой жены, он женился ео второй раз на урожденной княжне Голицыной. Умер Пожарский в апреле 1642 года.

После освобождения Москвы временное правительство князей Пожарского и Трубецкого разослало по городам грамоты с приглашением прислать в Москву выборных, человек по десяти от города, для «государева обиранья».

Мало, писал Н. И. Костомаров, в истории найдется примеров, когда бы новый государь вступил на престол при таких крайне печальных обстоятельствах, при каких избран был шестнадцатилетний Михаил Федорович. С двумя государствами: Польшей и Швецией, не окончена была война.

Оба эти государства владели окраинами Московской державы и выставляли двух претендентов на московский престол — двух соперников новоизбранному царю.

Третьего соперника ему провозглашала казацкая вольница в Астрахани в особе малолетнего сына Марины, и Заруцкий во имя его затевал двинуть турок и татар на окончательное разорение Московского государства.

Ожидали было еще соперника царю и в габсбургском доме. В 1612 году цезарский посланник Юсуф, проезжая через Московское государство из Персии, виделся в Ярославле с Пожарским, и, услышавши от него жалобы на бедственное состояние Московского государства, заметил, что хорошо было бы, если бы московские люди пожелали избрать на престол цезарского брата Максимилиана.

На это Пожарский, как говорят, отвечал, что если бы цезарь дал на Московское государство своего брата, то московские люди приняли бы его с великою радостью. Об этом узнали в Германии; император прислал Пожарскому похвальное слово, но Максимилиан, отговариваясь старостью, отказавлся от русского престола.

Императорский посланник прибыл в Москву с грамотою к боярам в то время, как уже избран был Михаил, и предлагал боярам в цари другого императорского брата.

Это встревожило новое правительство, и царь отправил послов в Австрию. «Мы, — заявили послы, — никогда этого не слышали, да и в мысли у бояр и воевод и всяких чинов людей Московского государства не было, чтобы выбирать государя не греческой веры.

Если Пожарский так говорил, то он поступал без совета всей земли, а быть может, ваш посланник Юсуф или переводчик сами это выдумали, чтобы выманить жалованье у своего государя».

Но все это будет позже, а к январю 1613 года в Москву съехались представители от 50 городов и вместе с московскими людьми составили избирательный собор.

Прежде всего, обсудили вопрос об иноземных кандидатах в цари. Отвергли Владислава, избрание которого принесло столько горя Руси. Отвергли и шведского королевича Филиппа, который был избран новгородцами на «Новгородское государство» под давлением шведских войск, занимавших тогда Новгород.

После недолгих дебатов решили не избирать «царя от иноверных», а избрать своего «из великих московских родов». Когда же стали определять, кого можно было возвести на царский престол, то голоса разделились.

Каждый называл приятного себе кандидата, и долго ни на ком не могли сойтись. Выяснилось, однако, что не только на соборе, но и в городе Москве, среди земских людей и среди казаков, которых тогда было в Москве много, особый успех имеет молодой Михаил Федорович Романов, сын митрополита Филарета.

Его имя называли уже в 1610 году, когда шла речь об избрании Владислава, и теперь в пользу Михаила Федоровича на заседания собора поступали письменные и устные заявления горожан и казаков.

7 февраля 1613 года собор впервые решил остановить свой выбор на Михаиле. Но из осторожности решили отложить дело на две недели и узнать в ближайших городах, принимают ли там кандидатуру царя Михаила, а заодно вызвать в Москву тех из бояр, кого на соборе не было.

К 21 февраля из городов пришли хорошие вести, и бояре съехались из своих вотчин. 21 февраля Михаил Федорович был провозглашен царем, и ему принесли присягу члены собора и вся Москва.

21 февраля 1613 года в Москве после изгнания интервентов состоялся Великий Земский и Поместный собор, избиравший нового царя. Среди претендентов были польский королевич Владислав, шведский принц Карл-Филипп и другие.

Михаил Федорович Романов родился 12 июля 1596 года в Москве в семье боярина Фёдора Никитича Романова, митрополита (позднее патриарха Филарета) и Ксении Ивановны Шестовой (позднее — инокини Марфы).

Михаил приходился двоюродным племянником последнему русскому царю из московской ветви династии Рюриковичей, Фёдору Иоанновичу.

Первые годы Михаил жил в Москве, а в 1601 вместе с родителями был подвергнут опале со стороны Бориса Годунова. На Романовых поступил донос о том, что они хранят у себя волшебные коренья и хотят умертвить колдовством царскую семью.

Многие Романовы были арестованы, а сыновья Никиты Романовича, Фёдор, Александр, Михаил, Иван и Василий, были пострижены в монахи и сосланы в Сибирь.

В 1605 году Лжедмитрий I, желая доказать родство с домом Романовых, вернул из ссылки оставшихся в живых членов фамилии Романовых.

Были возвращены Фёдор Никитич (в монашестве Филарет) с женой Ксенией Ивыановной (в монашестве Марфа) и детьми, и Иван Никитич.

Сначала Михаил проживал в своей вотчине в Клину, а после свержения Шуйского и прихода к власти Семибоярщины оказался в Москве.

После изгнания поляков в 1612 году Марфа Ивановна с сыном Михаилом поселились в костромской вотчине Романовых, селе Домине.

Кандидатура Михаила возникла из-за его родства по женской линии с династией Рюриковичей, она устраивала служилое дворянство, которое старалось воспрепятствовать аристократии (боярству) в стремлении установить в России монархию по польскому образцу.

Романовы были одним из знатнейших родов, юный возраст Михаила также устраивал московское боярство: «Миша-де молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден» — говорили в Думе, надеясь, что хотя бы поначалу, все вопросы будут решаться «по совету» с Думой.

Нравственный облик Михаила как сына митрополита отвечал интересам церкви и народным представлениям о царе-пастыре, заступнике перед Богом. Он должен был стать символом возвращения к порядку, покою и старине.

По поводу царских выборов чаще всего повторяют слова, которые написал знатный боярин Шереметьев в письме к своему приятелю Голицыну в Польшу: «Миша-де Романов молод; разумом еще не дошел и нам будет поваден».

На основании данной фразы, ученые намекали, что боярские «олигархи» хотели новоизбранного царя к рукам прибрать, да не вышло: у Михаила Романова своя «крыша» имелась.

Что верно, то верно, но ситуация была не такой уж однозначной и претендентов на «царское креслице» хватало. В то время Россия пыталась выкарабкаться из последствий Смутного времени, случившегося вследствие падения династии Рюриковичей.

Династия сия вела счет от варягов, захвативших власть в Киеве. После окончательного падения Киева во время нашествия монголо-татар, происходило постепенное возвышение Москвы. Но только в 15 веке московский князь Иван ІІІ стал подписывать свои документы словом «царь».

Таким образом, первого царя на Руси не выбирали и не назначали, он просто стал им «явочным порядком», никого не спросясь.

Иван ІІІ придумал и трюк с «венчанием на царство», для чего использовал так называемую «шапку Мономаха», изготовленную неизвестным нам, татарским ремесленником.

Впрочем, ремесленник, возможно, был и русским, но шапку скроил по татарскому образцу, и к Византии она никакого отношения не имеет, зато царским выборщикам надо поставить 100 баллов за такую придумку.

Кроме того, в борьбу за русский престол вступили иноземцы. Часть боярства решила повторить «фокус» с «призванием варягов», только на сей раз в роли варягов выступал польский королевич Владислав. В общем, претендентов на должность царя оказалось предостаточно.

Для избрания царя созвали весьма представительный орган: почти 300 депутатов от разных слоев населения. Созванный Земский Собор сразу отмел кандидатуры, утратившие свой политический рейтинг в годы Смутного времени.

Как иностранный гражданин, из игры выбыл польский претендент Владислав. В те времена наибольшей популярностью пользовались патриоты, имевшие отношение к армии. Всем параметрам соответствовали две кандидатуры: князь Дмитрий Трубецкой и князь Дмитрий Пожарский.

Оба князя командовали антипольскими силами, освобождавшим Москву; только под началом Трубецкого находились казаки, а Пожарский руководил земским ополчением. Как в такую важную кампанию затесался 16-летний Миша Романов?

Все дело было в том, что Романов принадлежал еще к одной категории, популярной среди выборщиков во все времена. Семейство Романовых числилось в «жертвах политических репрессий».

Романовы пострадали при Борисе Годунове. Отец Михаила, боярин Федор Никитович Романов, был разлучен с женой и детьми и сослан в отдаленный монастырь, где его постригли в монахи под именем Филарета.

То же самое произошло и с женой Федора Романова, поэтому Мишенька долгое время жил без семьи, ютясь по родственникам. А русский народ, как известно, любит страдальцев.

В годы Смуты Федор Романов (Филарет) оказался связан с движением Лжедмитрия первого, а через него с казаками, составлявшими наиболее активную часть электората.

Очень даже возможно, что Филарет и сам был не прочь баллотироваться в цари, да вот беда: его пленили поляки и отправили на территорию Речи Посполитой, т. е. в другой избирательный округ.

Однако своим авторитетом и оставшимися связями, он продолжал поддерживать сына Мишеньку. Поэтому борьба вокруг «царского креслица» ожидалась нешуточная.

Предвыборная кампания показала весь набор соответствующих технологий. Князь Трубецкой устраивал пиры для казаков с бесплатной выпивкой и едой.

На пирах он выступал и сам, «моля, чтоб быти ему на России царем и от них бы, казаков, похвален же был». Грубый ход, лобовой, с нашим народом такой не пройдет. Казаки на дурняк, конечно, пили-ели, но над Трубецким посмеивались.

Народный герой Дмитрий Пожарский поступал хитрее. На свою предвыборную кампанию он потратил 20 тысяч золотых рублей, но и на деньги в то время русский народ оказался не падким. А может, просто давали не тому, кому нужно.

Самыми же разумными оказались родственники Романова. Они принялись щедро раздавать народу… предвыборные обещания. Одним — кисельные берега, другим — молочные реки.

Опять же, претендент молодой, еще не связанный прямо с боярскими «олигархами», и родители его «за народ» пострадали. Ничто так не заводит выборщиков, как обещание светлого будущего. Посланные по городам и весям «сборщики подписей» за кандидатов, заодно провели «экзит-пулл» и принесли сведения об уверенной победе на местах кандидатуры именно Романова.

По версии известного советского историка, профессора А. Л. Станиславского, важную роль в воцарении Михаила сыграло великорусское казачество, вольные великорусские люди, вольности которых царь и его потомки отбирали всеми возможными способами.

Тем не менее, боярское большинство в Земском Соборе решило «прокатить» его, сделав ставку на Трубецкого. И тогда сторонники Романова прибегли к последнему средству — силовому давлению.

Во время процедуры голосования в Кремль ворвались «народные массы», состоявшиеся почему-то исключительно из казаков, требующих избрания царем Михаила Романова.

Возникла даже потасовка с боярами. Жаль, что тогда не существовало телевидения, иначе нынешние драки в российской Думе или в украинской Раде могли бы показаться сущими пустяками.

Побоище вскоре прекратилось, но под угрозой агрессивной толпы казаков Земский Собор единогласно избрал царем Мишу Романова.

Выборы были выиграны, а дальше все было, как всегда: значительная часть предвыборных обещаний Романова осталась невыполненной, а против вольностей вытащившего его в люди казачества он повел широкомасштабное наступление.

Однако В. О. Ключевский дает несколько иную картину выборов Михаила Романова. «Стали выбирать своих, пишет он, — тут начались козни, смуты и волнения… всякий хотел своего, подкупали и засылали; образовались стороны, но ни одна из них не брала верх».

Однажды, говорит хронограф, какой-то дворянин из Галича принес на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех по родству с прежними царями был Михаил Федорович Романов, его и надобно избрать в цари.

Раздались голоса недовольных:

— Кто принес такую грамоту, кто, откуда?

В то время выходит донской атаман и также подает письменное мнение:

— Что это ты подал, атаман? — спросил его князь Дмитрий Михайлович Пожарский.

— О природном царе Михаиле Федоровиче, — отвечал атаман.

Одинакое мнение, поданное дворянином и донским атаманом, решило дело: Михаил Федорович был провозглашен царем.

21 февраля, в неделю православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста, был последний собор: каждый чин подал письменное мнение, и все эти мнения найдены сходными, все чины указывали на одного человека — Михаила Федоровича Романова.

Тогда рязанский архиепископ Феодорит, троицкий келарь Авраамий Палицын, новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на Лобное место и спросили у народа, наполнявшего Красную площадь, кого они хотят в цари?

— Михаила Федоровича Романова! — был ответ.

Когда 21 февраля 1613 года Великий Земский собор в московском Успенском соборе избрал на царство шестнадцатилетнего Михаила Федоровича Романова, самого Михаила в Москве не было.

28 октября 1612 года Михаил Федорович и его мать Марфа Ивановна бежали из захваченного поляками Московского Кремля в Кострому, а оттуда — в свою вотчину, село Домнино, в 65–70 верстах от Костромы.

По преданию, Марфа оставила сына в Домнино, под присмотром Ивана Сусанина и его зятя Богдана Собинина, а сама поселилась неподалеку от Макарьево-Унженского монастыря, куда Михаил приезжал по воскресным дням.

8 марта 1613 года поляки, узнав об избрании Михаила Федоровича на царство, направили в Домнино отряд с целью захватить Михаила Романова.

Верные люди донесли Ивану Сусанину о приближении врага. Он спрятал Михаила в ямнике сгоревшего овина, присыпав тлеющими головешками.

Вскоре польско-литовский отряд вошел в деревню Деревеньки близ Домнина, где и проживал Иван Осипович.

Здесь интервенты, как свидетельствовал в 1731 году правнук Сусанина И. Л. Собинин, устроили дознание местным крестьянам, подвергнув их пыткам. Кто-то не выдержал, сказал, что Михаил Романов в Домнине.

Поляки силой вынудили старосту Ивана Сусанина идти с ними проводником до этого села. Иван Осипович повел отряд в сторону от Домнина, к болотам.

Но перед этим он успел отдать указание верным людям, чтобы они помогли Михаилу Федоровичу выбраться из ямника и бежали с ним в Кострому, в Ипатьевский монастырь.

Узнав об этом, поляки совершили попытку помешать новому царю прибыть в Москву. Небольшой польский отряд отправился в Ипатьевский монастырь убить Михаила Федоровича. И вот тут-то появился тот самый Иван Сусанин, чей подвиг получил отражение во всех видах искусства, кроме балета.

Однако достовернее он от этого не стал. Существует несколько версий подвига Сусанина, спасшего от поляков Михаила Романова.

По одной из версий, Михаил жил в Домнине под присмотром старосты Ивана Сусанина и его зятя Богдана Собинина. Узнав от верных людей о приближении поляков, Сусанин спрятал Михаила в ямнике сгоревшего овина, а сам вызвался идти проводником. Он завел поляков в болото, где был убит ими после пыток. За это время Михаила успели перевезти в Ипатьевский монастырь.

По другой версии, поляки прихватили Сусанина на дороге и заставили вести их в Домнино. Сусанин завел их в болото, а верного человека послал предупредить Михаила, который смог укрыться в Ипатьевском монастыре.

Концовка этой драмы тоже трактуется по-разному. Поляки, зарубив Сусанина, долго выбирались из болота, что позволило Михаилу укрыться в неприступном для врага монастыре.

Другой вариант — поляки на болоте пытали Сусанина, требуя вывести их из трясины. Он отказался и был убит. Враги почти все погибли в болоте, а тех, кто смог выбраться, убили крестьяне.

Дальнейшие события официально задокументированы. Через неделю после набега поляков из Москвы в Ипатьевский монастырь приехало официальное посольство, чтобы объявить Михаилу об избрании на царство. Романова ждала Москва, а Сусанина крестьяне похоронили у села Исупово.

После этого шесть лет о подвиге Сусанина власти не вспоминали. В 1619 году зять погибшего старосты написал челобитную царю с подробным изложением подвига Сусанина и своих заслуг.

«По совету и прошению матери» царь даровал Богдану Собинину и его потомкам земли в деревне Деревеньки Домнинской вотчины, статус белопашцев и освобождение от налогов и повинностей.

В обельной грамоте, выданной Собинину, официальная интерпретация событий 1613 года была описана так: «Как мы Великий Государь Царь и Великий Князь Михайло Федорович всея Руси в прошлом во 121 году были на Костроме, и в те поры приходили в Костромской уезд Польские и Литовские люди, а тестя его Богдашкова Ивана Сусанина в те поры Литовские люди изымали и его пытали великими немерными пытками. А пытали у него, где в те поры мы Великий Государь Царь и Великий Князь Михайло Федорович всея Руси были, и он Иван ведал про нас Великого Государя, где мы в те поры были, терпя от тех Польских и Литовских людей немерные пытки, про нас Великого Государя тем Польским и Литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и Польские и Литовские люди замучили его до смерти».

В последующем грамоты с практически аналогичным текстом еще несколько раз выдавались потомкам Сусанина по их челобитным для подтверждения привилегий.

Впервые официальная версия с подробностями тех событий появляется в указе и грамоте, данной правнуку Сусанина в 1731 году, но упоминания болота и гибели поляков в ней нет: «Польских и Литовских людей оный прадед его от села Домнина отвел и про него великого государя не сказал и за то они в селе Исуповке прадеда его пытали разными немерными пытками и, посадя на столб, изрубили в мелкие части».

Любопытно, что кроме этих грамот, в которых явно повторялись версии, изложенные в челобитных, официальная власть о попытке поляков найти в 1613 году Михаила Романова не вспоминала.

Причем, в начале царствования Романова полякам русскими дипломатами неоднократно предъявлялись списки, перечисляющие «все неправды поляков», но покушение на монарха — более серьезное обвинение и придумать трудно — не упоминалось ни разу.

Интересно и другое, в ту зиму места нахождения на территории Руси всех польских отрядов и их перемещения были хорошо известны московским воеводам. Однако ни появление польского отряда в районе Костромы, ни его попытка захватить царя отмечены не были.

Странно и то, что по преданию польский отряд появился в вотчине Романовых на неделю раньше официального московского посольства. Кстати, если бы попытка захвата царя была на самом деле, бояре, прибывшие с посольством к Романову, просто обязаны были назначить проведение досконального дознания. Но в Ипатьевском монастыре о таком важном событии даже не вспомнили.

Первые сомнения в официальной версии были высказаны еще в начале XIX века, когда на основе сведений, изложенных в указах 1731 и 1767 годов, появилось много произведений, воспевающих подвиг Сусанина. Но после того как по решению императора в Костроме установили величественный памятник Ивану Сусанину, сомневаться стало опасно.

В наше время многие историки склоняются к версии, что Сусанин погиб не от поляков, якобы посланных на поиски царя, а был убит одной из шаек «воровских казаков», промышлявших обыкновенным грабежом.

В те времена по дорогам России подобных шаек слонялось немало, а грабежи и убийства были обыденным явлением. Можно предположить, что в 1619 году Собинин сам додумался или мудрые люди подсказали представить в челобитной гибель Сусанина как мученическую смерть за царя.

Дело было практически беспроигрышное, так как мать Михаила Романова старосту из своей вотчины знала, и гибель Сусанина ради спасения её сына без должной награды оставить не могла. Но видимо в то время московские власти эту версию всерьез не воспринимали, так как достоверных свидетельств происшедшего не имели.

Иван Сусанин для России уже давно стал патриотическим символом. Легенда о его смерти за царя живет самостоятельной жизнью. В Костроме ему поставили новый величественный памятник, так как первый был разрушен в послереволюционные годы.

В поселке Сусанино есть музей легендарного старосты. Кстати, изображение этого музея все видели неоднократно, ведь разместился он в церкви, изображенной на картине Саврасова «Грачи прилетели».

На месте предполагаемой гибели Сусанина установлен громадный камень. Созданы туристические маршруты по местам его гибели. А временами в тех краях проводятся и театрализованные представления, воспроизводящие события 1613 года.

В феврале нынешнего года по радио прозвучало сенсационное известие: в заболоченной местности близ села Домнина Костромской области местные археологи при раскопках обнаружили около сорока не погребенных человеческих останков.

Среди фрагментов скелетов были найдены католические четырехконечные кресты, и один восьмиконечный православный, сильно изрубленный.

Возраст останков и сохранившихся рядом с ними предметов при исследовании был определен приблизительно в 400 лет.

Археологи сразу же выдвинули версию, что православный крест принадлежал зверски убитому поляками Ивану Сусанину, а католические — тем самым полякам и литовцам, которых он завел в болото.

В феврале нынешнего года по радио прозвучало сенсационное известие: в заболоченной местности близ села Домнина Костромской области местные археологи при раскопках обнаружили около сорока не погребенных человеческих останков.

Среди фрагментов скелетов были найдены католические четырехконечные кресты, и один восьмиконечный православный, сильно изрубленный.

Возраст останков и сохранившихся рядом с ними предметов при исследовании был определен приблизительно в 400 лет.

Археологи сразу же выдвинули версию, что православный крест принадлежал зверски убитому поляками Ивану Сусанину, а католические — тем самым полякам и литовцам, которых он завел в болото.

На прошлой неделе стало известно: останки человека, найденные два года назад под Костромой, принадлежат Ивану Сусанину! В Российском центре судебно-медицинской экспертизы наконец завершились генетические исследования. Теперь костромские археологи могут однозначно сказать, что нашли останки именно Ивана Сусанина. К сенсационному открытию костромичи шли три года. Экспедицию по поиску останков народного героя организовала костромская администрация. Археологи перекопали землю вокруг трех деревень под Костромой, вскрыв почти четыреста захоронений. И только возле деревни Исупово специалисты обнаружили останки человека-легенды. Там, где долгое время было болото, появилась поляна, на которой откопали множество скелетов. Нашли и нательные кресты. Почти все они были католическими. И, как предположили археологи, принадлежали польским солдатам — тем, которых Иван Сусанин завел в болото. Лишь один крест был православным и состоял из осколков.

— Похоже, что этот крест был разрублен и принадлежал он, скорее всего, именно Ивану Сусанину! — рассказывает археолог областного Комитета по охране и использованию историко-архитектурного наследия Сергей Алексеев. — Мы тогда начали изучать найденные останки, среди которых был и череп с глубокой рубленой раной.

Для идентификации ученые вскрыли еще и могилы родственников Сусанина, которые принадлежали роду Сабининых. Их ДНК позволила провести генетическое сравнение. На днях были получены официальные результаты экспертизы.

— Найденные останки однозначно принадлежат родственнику Сабининых, — считает профессор Виктор Звягин.

Экспертиза помогла восстановить и внешний вид народного героя. Иван Сусанин был чуть выше 160 сантиметров. Как предполагают ученые, погиб он от удара по голове.

«Проведенное медико-криминалистическое исследование каких-либо признаков, исключающих принадлежность костных останков из реликвария 13А некрополя „Исупово“ Ивану Осиповичу Сусанину, не обнаружило. Костные останки из реликвария 13А принадлежали мужчине восточно-балтийского антропологического типа в возрасте 45–50 лет с длиной тела 164 плюс-минус 2 сантиметра. Повреждения черепа мужчины из реликвария 13А, не имеющие признаков заживления, указывают на насильственную смерть и вполне соответствуют обстоятельствам мученической кончины Ивана Сусанина. Признаки внешности мужчины из реликвария 13А некрополя „Исупово“ присутствуют в облике достоверно-известных потомков Ивана Сусанина в VIII–XV поколениях».

Как известно из популярной песни, короли могут все, кроме одного: жениться по любви. По всей видимости, подобное замечание относится и к царям, и Михаил Федорович смог убедиться, что это именно так, на собственном печальном опыте.

По велению государя Михаила Романова на осеннюю соколиную охоту 1616 года собирались в московском Кремле загодя. Братья Салтыковы, Михаил и Бориска, готовили соколов, лошадей, своры.

Сначала собирались отправиться на север, в Бутырки, но утром государь решил ехать в Коломну, поскольку увидел во сне, что в коломенских землях охота будет лучше.

Неожиданно в устланную коврами горницу отворилась округлая потайная дверь и неслышно вошла монахиня Евникия Салтыкова, мать царских дружков.

Она перекрестилась с порога на образа и сказала, что ее прислала из Вознесенского монастыря сама матушка-государыня — инокиня Марфа Иоанновна.

— Тебе, — продолжала она, обращаясь к Михаилу, — она наказала нынче быть дома, поскольку сегодня ею назначен семейный совет!

Перекрестив царя, монашка исчезла так же беззвучно, как и явилась. Михаил Федорович недовольно поморщился и велел отменить охоту.

Конечно, ему не нравилось, что он, первый царь из рода Романовых, был вынужден во всем подчиняться матери.

Да, так оно и было. Царь Михаил Фёдорович был молод и неопытен, и до 1619 года страной правили великая старица Марфа и её родня.

Н. И. Костомаров так писал об этом периоде: «Близ молодого царя не было людей, отличавшихся умом и энергией: все только одна рядовая посредственность.

Прежняя печальная история русского общества приносила горькие плоды. Мучительства Ивана Грозного, коварное правление Бориса, наконец, смуты и полное расстройство всех государственных связей выработали поколение жалкое, мелкое, поколение тупых и узких людей, которые мало способны были стать выше повседневных интересов.

При новом шестнадцатилетнем царе не явилось ни Сильвестра, ни Адашева прежних времен. Сам Михаил был от природы доброго, но, кажется, меланхолического нрава, не одарен блестящими способностями, но не лишен ума; зато не получил никакого воспитания и, как говорят, вступивши на престол, едва умел читать».

Так оно все и было, и пока его отец томился в польском плену страной правила мать Марфа Иоанновна. А он, царь Михайло, как ни старался выглядеть самостоятельным все оставался для нее послушным, незлобивым мальчиком.

С воцарением сына мать жила в Вознесенском монастыре, в своей келье, в окружении верных монахинь. Умна и строга была инокиня Марфа Иоанновна. Однако влиянию поддавалась. Той же наперсницы Евникии. Старица была любимицей в свите Марфы и, пользуясь этим, вывела двух своих сынов в окольничьи к молодому государю.

Вечером на малом придворном совете Марфа Иоанновна поведала о невеселой весточке от Филарета из Польши, а затем заговорила о том, что пора женить двадцатилетнего царя.

От неожиданности Михаил вздрогнул. Жениться ему не хотелось. Но взглянув на бледно-округлое, напряженное лицо матери в черной схиме, он понял, что лучше ему согласиться.

Как положено, на смотр царских невест потянулись в столицу возки, тарантасы, обозы. Девицы, бедные и богатыe, дочки боярские и дворянские, с приданым и без — все хотели попытать счастья.

Приехала из Коломны и семья худородных бояр Хлоповых с дочкой Машей. Без особой надежды приехала. Скорей погостить к московской бабке.

В день смотрин царь Михаил Федорович был печален и строг. И вдруг в зале среди многих записных красавиц увидел девичье лицо. Нежное, голубоглазое.

И сердцем понял: «Она!» Угадал по взгляду, простому и светлому, а главное — сочувственному. Похоже, что юная дева и на самом деле понимала, как ему тяжело на этом рынке невест. Звали ее Мария Ивановна Хлопова из Коломны.

«Снова Коломна! — вспомнил царь свой сон. — Это провиденье!» — решил царь и повелел в конце смотра именовать царской невестой Марию Хлопову и до свадьбы определить ее во дворец, в женский терем, и оказывать почести, как царице.

Ее имя царь приказал во всех православных храмах «за здравие», а дворовым — крест целовать ей на верность, как царице. Ее отца и дядю, с челядью и семьями, Михаил велел в Москву перевести и почитать как царских родственников.

Вскоре Михаил сблизился с Хпоповыми, включил их сначала в свою свиту, а потом и в царский совет и стал советоваться по разным поводам.

Братьям Салтыковым такое сближение с будущими родственниками не понравилось, и они отправились на совет к матери.

— И чего ты добилась этим сватовоством? — спросили они ее. — Того, что о нас стали забывать?

Старица согласно кинвула головой. Что там говорить, была в этом и ее вина.

— Ладно, дети, — сказала она, — не горюйте раньше времени! А я постараюсь все повернуть на старое!

Как и всегда, старица решила действовать через государыню Марфу Иоанновну, которая была не довольна выбором сына. Невеста ей сразу не понравилась. К тому же, она оказалсь не очень одая была внимательна к ней, «старухе», в монастырь за советом не внимательной к ней, к ручке не спешила, а за глаза называла ее «старухой».

Как это не казалось удивительным, но и нарядами Мария не увлекалась. Сколько ей Марфа дорогой парчовый одежды послала, а что толку?

Та только кивала в знак благодарности и убирала наряды в сундук, а на всех приемах появлялась в своем платье. Марфа решила по-своему: все это от гордыни и желания свою волю над материнской поставить.

Прошло несколько недель, и еще вчера совершенно здоровая девушка начала болеть. Она перестала встават, а после каждой еды ее тошнило.

Встревоженный Михаил Федорович попросил Салтыковых вызвать к невесте лучшего доктора.

Те так и сделали. Заморский врач Валентин быстро поставил диагноз, пообещал через неделю полное выздоровление и сообщил царю, что «чадородию от сей хвори помехи не будет».

Михаил Федорович успокоился. Однако Салтыковы лечить Марию не спешили. Прописанное врачом лекарство ей дали всего лишь дважды, и девушка снова начала болеть.

Царь приказал собрать врачебный совет. Однако Салтыковы вызвали в терем своего доктора, и тот нашел у царской невесты «печеночную желтуху». Но при этом заявил в присутствии Хпоповых, что болезнь излечима.

Разгневаннеы Салтыковы выгнали его со двора, а царю и его матери доложили, что Хлопова неизлечимо больна «едкой болезнью», и ее ждет в скором времени страшная смерть.

Марфа Иоанновна созвала скорый боярский совет и объявила о нехолрошей болезни и скорой смерти невенчанной девы. Бояре тутр же постановили все приготовления к свадьбе отменить.

Буквально на следующий день опальную невесту отправили в город Тобольск в споровждении какой-то бабки и коломенских теток.

В Тобольске Мария Ивановна быстро поправилась. Она жила с родными на небольшом подворье, под строгим надзором местных властей.

В начале 1619 года Мприю вместе с семьей в виде особой милости государя Михаила Романова перевезли в Верхотурье, где для нее было выстроено хорошее подворье. А вот выезжать ей куда бы то ни было запретили.

В Верхотурье Мария прожила до зимы 1620 года, а оттуда тайно, под именем Анастасии, была перевезена в Нижний Новгород. Это было все, чего мог добиться для своей любимой Маши царь.

Марфа не успокоилась и с подачи все той же Евникни заставила сына жениться на Марии Долгорукой, дочери богатого и знатного князя Владимира Тимофеевича.

И здесь надо нельзя не сказать вот о чем. На этот раз Филарет был рядом, он прекрасно знал роль своей жены во всей это возне с Марией Хлоповой, и, тем не менее, он снова остался в стороне от выбора невесты.

Ясным днем 19 сентября 1624 года 28-летний Царь Михаил I Феодорович принял Таинство браковенчания с юной княгиней Марией Владимировной Долгоруковой.

Венчание происходило в день явления древней чудотворной Пименовской иконы Божией Матери, пребывающей в Московском Благовещенском соборе, и названной в честь Митрополита Киевского и всея Руси Пимена.

От иконы истекало миро и помазавшие себя миром, получали исцеления от многих болезней.

Казалось бы, все указывало на долгий и счастливый союз Михаила Феодоровича и Марии Владимировны, носящей имя Пресвятой Богородицы и как бы духовно продолжавшей связь Рюриковичей и Романовых.

Однако лишь только затихла спешная свадьба и молодые сочетались семейными узами, как на другой же день царица оказалась больной. Да так, что слегла без сознания. Шестого января 1625 года, на Крещение, она умерла.

И опять поползли слухи, что «испортили деву», что это опять злодеяние. Закричал, заплакал, забился юродивый на площади возле Кремля, мол, это Романовым наказание за Хлопову, за предательство. А иные считал и даже, что это проклятье отца патриарха Филарета…

Ходили слухи, что о здоровье Царицы Марии «позаботились» те, кто хотел воспрепятствовать усилению Рюриковичей около престола.

Русская летопись утверждает, что Государыня была отравлена, что часто случалось у русских вельмож в борьбе за влияние на царя в кругу его приближенных.

Царица Мария Владимировна погребена была в Вознесенском соборе Вознесенского девичьего монастыря Московского Кремля. В 1929 году прах царицы был перенесен в подвальную палату Архангельского собора Московского Кремля.

Так завершилась жизнь юной Государыни — первой из Царствующего Дома Романовых представшей пред творцом всего сущего на 201-й день своей супружеской жизни.

Пораженный кончиной дочери, князь Владимир Тимофеевич Долгорукий удалился от Царского Двора и скончался в 1633 году в полном уединении.

И опять потянулось для Михаила Федоровича безвременье. В 1626 году ему пошёл тридцатый год, а он все еще был бездетным вдовцом.

Для новых смотрин привезли 60 красавиц из знатных семей. Но приглянулась ему одна из прислужниц — дочь можайского дворянина Евдокия Стрешнева, дальняя родственница боярышни, приехавшей на смотрины.

Скромная свадьба состоялась 5 февраля того же года Москве. Главным распорядителем на свадьбе был дядя царя И. Романов, дружками — Д. Черкасский и Д. Пожарский.

На другой день во дворец прибыли с подарками бояре, думные дворяне, гости и торговые люди. Но, вопреки обычаю, царь не принял подарков.

Лучшим свадебным подарком стала риза Господня, присланная из Персии от шаха. У христиан она считалась величайшей святыней.

Казалось бы, такое сокровище следовало беречь «пуще ока», но царь и патриарх распорядились носить ее «по болящим» для исцеления. Во избежание потери, часть хитона положили в золотой ларец, который поставили в Благовещенском соборе.

Царь ввел Евдокию в кремлёвские палаты всего за три дня до объявления венчания, боясь, как бы враги не испортили девушку.

До этого времени отец и братья сами стерегли её дома. Евдокия отказалась менять имя на Анастасию, объяснив, что ни Анастасии Романовне, ни Марии Хлоповой «имя это счастья не прибавило». Она далека была от борьбы политических «партий» при дворе и интриг. Семейная же жизнь Михаила Фёдоровича оказалась счастливой.

Только через 13 лет после вступления на престол Михаил обзавелся семьей. Вполне возможно, что столь поздняя женитьба по большому счету была связана с тем, что лишь после стабилизации обстановки в стране царь начал думать о наследнике.

Именно этим объясняется требование Михаила ко всем людям подписаться под крестоцеловальной записью не только ему, но и его жене Евдокии Лукьяновне и их будущим детям.

Главное требование этой присяги — не искать других претендентов на русский трон ни в каких землях и биться со всеми недругами Михаила.

Через год у Михаила появился первенец — дочь Ирина, еще через год — Пелагея, которая вскоре умерла. В марте 1629 года у Михаила родился долгожданный наследник Алексей.

Затем один за другим появились на свет еще пять дочерей и два сына, правда, не все они дожили даже до отрочества. Особенно тяжело пережили родители смерть в один год сыновей Ивана и Василия.

Такими событиями в семейной жизни началось для Романовых их трехсотлетнее правление на русском престоле. Иначе, наверное, не могло и быть. Бог, как известно, есть Любовь. А любовь предавать нельзя…

Царь Михаил Фёдорович был молод и неопытен, и до 1619 года страной правили великая старица Марфа и её родня. Об этом периоде историк Н. И. Костомаров говорит следующее: «Близ молодого царя не было людей, отличавшихся умом и энергией: все только одна рядовая посредственность. Прежняя печальная история русского общества приносила горькие плоды. Мучительства Ивана Грозного, коварное правление Бориса, наконец, смуты и полное расстройство всех государственных связей выработали поколение жалкое, мелкое, поколение тупых и узких людей, которые мало способны были стать выше повседневных интересов. При новом шестнадцатилетнем царе не явилось ни Сильвестра, ни Адашева прежних времен. Сам Михаил был от природы доброго, но, кажется, меланхолического нрава, не одарен блестящими способностями, но не лишен ума; зато не получил никакого воспитания и, как говорят, вступивши на престол, едва умел читать».

После освобождения в 1619 году из польского плена Патриарха Филарета, фактическая власть перешла в руки последнего, также носившего титул Великого государя. Государственные грамоты того времени писались от имени царя и патриарха.

В жизни этого человека было все: власть, интриги, компромиссы и заговоры. Но более всего он прославился тем, что был единственным за всю историю России патриархом, который одновременно был царем.

Более того, это был единственный патриарх, который плохо разбирался в религиозных вопросах. По той простой причине, что никогда не собирался посвящать себя церкви.

Тем не менее, именно он стал главным иерархом русской православаной церкви. И о том, как это случилось мы и расскажем в нашей статье.

Феодор Никитич Романов-Юрьев родился между 1551 и 1560 гг. в родовитой боярской семье Романовых, старший сын боярина Никиты Романовича.

В детстве он получил хорошее образование и научился даже латинскому языку по собранию латинских речений, написанных для него славянскими буквами одним англичанином.

Двоюродный дядя царя Феодора, любознательный и начитанный, веселый и приветливый, красивый и ловкий, соединявший любовь к книгам с любовью к развлечениям и нарядам, он играл в молодости видную роль, пользуясь одинаковой популярностью и у соотечественников, и у иностранцев.

Он женился на дочери бедного костромского дворянина Ксении Ивановне Шестовой и имел от нее 5 сыновей и одну дочь. Из всех детей его пережил только сын Михаил, избранный на царство.

В 1586 году Феодор Никитич упоминается как боярин и наместник нижегородский, в 1590 году участвует в качестве дворового воеводы в походе на Швецию, в 1593–94 годах состоит наместником псковским и ведет переговоры с послом имп. Рудольфа, Варкочем.

В 1596 году будущий патриарх состоял воеводой в правой руке. От 90-х годов дошло несколько местнических дел, касающихся Феодора Никитича и рисующих влиятельное положение его среди московского боярства.

Ясный ум и открытый сердечный нрав сделали его популярным в народе, его прочили в преемники бездетному царю Федору, в Москве ходили слухи, что покойный царь перед смертью прямо назначил его своим преемником.

Борис Годунов, сев на царство, оправдывался перед ним ссылкой на народное избрание и давал ему клятву держать его главным советником в государственном управлении.

Были ли у самого Феодора Никитича планы на воцарение? Надо полагать, были, и не случайно в коломенском дворце будент найден его портрет в царском одеянии, с подписью «царь Федор Микитич Романов».

Но в силу сложившихся обстоятельств ему не оставалось ничего другого, как только подписаться под избирательной грамотой Бориса.

В 1601 году, во время разгрома клана Романовых Борисом Годуновым, Феодор Никитич был пострижен в монашество под именем Филарета и сослан в Антониев Сийский монастырь. Согласно некоторым источникам, Федор Никитич пытался отравить Годунова.

Его жена была тоже пострижена под именем Марфы и сослана в Заонежские погосты. Его малолетний сын Михаил и дочь были отправлены на Белоозере с теткой Настасьей Никитичной.

Жизнь Филарета в монастыре была обставлена очень сурово: пристава пресекали всякие сношения его с окружающим населением и изнуряли его грубым соглядатайством и мелочными применениями, жалуясь в то же время в Москву на его крутой и запальчивый нрав.

С появлением в 1605 году известий о движениях Лжедмитрия в настроении Филарета была замечена резкая перемена. Он повеселел и стал высказывать надежду на скорый переворот в своей судьбе.

Он дождался его, и 30 июня 1606 года по распоряжению Лжедмитрия Филарет стал епископом Ростовского с возведением в сан митрополита.

Филарет редко наезжал в свою епархию, проживая с тех пор большей частью в Москве. По воцарении Василия Шуйского Филарет ездил в Углич открывать мощи Дмитрия Царевича.

В 1609 года Ростов подвергся нападению тушинцев. Филарет, запершийся с народом в соборе, был схвачен и после различных поруганий с бесчестием отправлен в Тушино. Однако Тушинский вор по мнимому своему родству с Филаретом назначил его патриархом всея Руси.

Таким образом, Филарет стал единственным в истории России патриархом, у которого были дети и которого провозглашали, а не избирали, дважды: в 1608 и 1619 годах.

В качестве нареченного патриарха Филарет рассылал грамоты по церковным делам в области, признававшие власть Тушинского вора, а после бегства вора в Калугу участвовал в переговорах тушинцев с польским королем о приглашении последнего или его сына на русский престол.

Когда Рожинский в марте 1610 года сжег Тушино, отряд польских тушинцев, отступивший к Иосифову Волоколамскому монастырю, захватил с собой и Филарета.

Вскоре этот отряд был разбит, Филарет получил свободу и отъехал в Москву. Филарет принял активное участие в заговоре против Шуйского. В чем не было ничего удивительного.

Филарет стоял практически за всеми заговорами при российском дворе, включая «неожиданную» смерть Годунова, которая носила явные признаки отравления, и последующий стремительный государственный переворот и уничтожение рода Годуновых.

По свержении Шуйского Филарет по указанию Жолкевского, желавшего удалить из Москвы наиболее влиятельных лиц, был назначен вместе с князем Голицыным в посольство к Сигизмунду для заключения договора о вступлении на русский престол королевича Владислава.

7 октября послы приехали под Смоленск. Переговоры, затянувшиеся до 12 апреля, не привели ни к чему, а после получения известия о приближении к Москве ополчения Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого послы были арестованы. Филарет пробыл в плену у поляков до 1619 года, проживая в доме Сапеги.

По-видимому, уже тотчас по воцарении Михаила Феодоровича был предрешен вопрос об избрании Филарета в патриархи. Еще до возвращения Филарета из плена он именовался в правительственных актах и на церковных антиминсах митрополитом не ростовским, а всея Руси.

После Деулинского перемирия 1 июня 1619 году Филарет был обменен на польского полковника Струся.

После смерти своего родителя Михаил Федорович правил еще двенадцать лет. Все эти годы были мирными и вполне благополучными. Только два события заслуживают внимания. Первое из них — взятие Азова казаками.

Крепость Азов, принадлежавшая Турции, занимала важное стратегическое положение, поскольку закрывала от русских Черное море.

Решение о походе на Азов было принято войсковым кругом в январе 1637 года. Возможно, было отправлено письмо запорожцам с просьбой о помощи.

К весне в низовые донские городки стали собираться воины. Всего собралось около 4,5 тыс. человек. В Монастырском городке большой казачий круг определил день выступления и план осады Азова. Походным атаманом круг избрал Михаила Татаринова.

Осада крепости началась 21 апреля 1637 года. Предварительно донцы воздвигли вокруг Азова укрепления: вырыли рвы, соорудили почти вплотную к азовским каменным стенам насыпи, так что можно было бросать в осажденных камнями.

Потянулись длительные дни осады с перестрелками, попытками донцов разрушить стены пушечным огнем, отражением вылазок осажденных.

22 мая из Воронежа с караваном судов из 49 стругов прибыло «государево жалованье» (порох, по 50 пушечных ядер к 84 пищалям, сукна, 2 тыс. рублей).

Осада продолжалась. Огнем из пушек удалось повредить крепостные сооружения, но все же эти разрушения не были столь велики, чтобы можно было начать штурм. Сделали подкоп, рыли около месяца.

Рано утром 18 июня мощный взрыв образовал пролом в стене на 10 саженей (более 20 метров). Через этот проход донцы ворвались в крепость.

На улицах Азова разгорелась кровопролитная рукопашная схватка, длившаяся три дня. Особенно тяжело было штурмовать четыре башни, где засело по 30–50 человек в каждой. В одной из башен азовцы отбивались две недели.

При взятии Азова донцы дали свободу двум тысячам православных. К своим 94 пушкам казаки прибавили 200 больших, средних и малых пушек, захваченных в Азове.

Царское правительство заверяло султана в своей непричастности к казачьему походу. Реакция самого царя была неоднозначна. С одной стороны, султан поддерживал с Россией дружественные отношения, с другой — владеть Азовом было заманчиво.

Царь решил собрать Земский собор и поставить перед ним этот сложный вопрос. Собравшийся в 1641 году собор изъявил готовность поддержать любое решение царя.

Михаил был настроен вернуть Азов туркам, поскольку страна не была готова к новой войне. В то же время царь приказал послать казакам денег, провиант и оружие, а также укрепить южные границы, так как возможно было осложнение отношений с Крымом, вассалом Турции.

После сдачи Азова дружественные отношения с Турцией были восстановлены.

Вторым важным событием стала попытка Михаила выдать замуж свою дочь Ирину за Вольдемара, побочного сына датского короля. Первый этап переговоров между русскими послами и датским королем закончился удачно.

В 1644 году Вольдемар прибыл в Москву. Однако выдвинутые русской стороной условия оказались неприемлемыми для него. Вольдемар не желал менять веру, а Михаил не мог согласиться на брак своей дочери с иноверцем.

Современники полагают, что эта неудача отрицательно сказалась на здоровье царя. В апреле 1645 г. он заболел какой-то желудочной болезнью.

Лечение не дало результата. Доктора поставили диагноз: «желудок, печень и селезенка бессильны от многого сидения, холодных напитков и меланхолии».

На всенощной по случаю дня св. Михаила, в именины царя 12 июля 1645 года с ним случился припадок, и его отнесли во дворец. Поскольку болезнь усиливалась, Михаил приказал позвать жену и сына Алексея, а также патриарха.

Царь простился с женой, благословил сына на царство, поговорил с боярами и патриархом и скончался «яко неким сладким сном усне».

Пискаревский летописец по этому поводу писал: «Лета 7153 году месяца июля в 12 день с суботы на неделю в 4-м часу ночи преставился Михаил Федорович. На царстве сидел 32 год и всего лет 50… А как не стало, все поцеловали крест сыну Алексею Михалычу и ево матери государыне царице».

Россия за годы управления первого царя из дома Романовых возродилась из руин, обрела силу и мощь, покончив с последствиями Смуты.

Правительство Михаила смогло не только вывести страну из кризиса, но и укрепить ее, создав условия для дальнейшего более быстрого развития.

Какие личные качества Михаила Федоровича обеспечили этот успех? Вот что говорит по этому поводу автор Псковского сказания: «Был царь молод, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во: всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Федору Ивановичу».

К этому можно добавить и мнение С. М. Соловьева: «Наконец, должно заметить, что личность царя Михаила как нельзя более способствовала укреплению его власти: мягкость, доброта и чистота этого государя производила на народ самое выгодное для верховной власти впечатление».

Новым царем стал сын и преемник царя Михаила Федоровича Романова Алексей. ОН родился 19 марта 1629 в Москве. Мать — Е. Л. Стрешнева — была дочерью незнатного дворянина. Воспитывался под надзором «дядьки» боярина Б. И. Морозова.

С пяти лет стал обучаться грамоте по букварю, в семь лет — письму, в девять — церковному пению. Чтение книг любил, первыми книгами были Часовник, Псалтырь и Деяния Святых Апостолов; в 11–12 лет имел собственную детскую библиотеку.

Среди ее книг были — лексикон (своего рода энциклопедический словарь), грамматика, Космография. С юности царевича увлекала также соколиная охота, в зрелом же возрасте он написал собственноручно едва ли не первое в русской истории руководство для охотников — Уложенье сокольничья пути.

Здоровый, румяный, добродушный, веселый (что неоднократно отмечалось современниками — соотечественниками и иностранцами), Алексей Михайлович на всю жизнь сохранил любовь к искусствам, умел разбираться в литературе, поощрял художников, архитекторов и прочих служителей Муз.

Духовная атмосфера раннего детства и отрочества, углубленное чтение церковных книг развили в царевиче Алексее православное благочестие.

До конца жизни Алексей Михайлович был искренне верующим человеком, строго соблюдал не только великие, но и обычные посты по понедельникам, средам и пятницам (в эти дни он ничего не ел, пил только воду).

Даже став царем, он ходил в церковь в Страстную неделю Великого поста в простой одежде, повязав волосы на голове кожаным ремешком, пешком — как простолюдин-ремесленник, а не как самодержец.

Принимая послов, он обряжался в пышные и роскошные одеяния, говоря о себе: «мне, грешному, здешняя честь — аки прах». Именно в годы его правления Россия стала считаться истинно православным царством, куда из иных земель свозились православные церковные реликвии, спасенные от «иноверцев»-мусульман.

В годы своего 30-летнего царствования Алексей Михайлович совершенствовал и ежедневно соблюдал дворцовый церемониал, придавая его деталям — одежде, украшениям, музыке, декоративному фону, поэтическим речам — державную торжественность и величие. Он желал превзойти (и в чем-то превзошел) европейские монаршие дворы.

Свое правление Алексей Михайлович начал в 14 лет, когда он был впервые торжественно «объявлен» народу. В 16 лет, потеряв вначале отца, а вскоре и мать, он вступил на престол, женившись на Марии Ильиничне Милославской.

До самой ее смерти царь был примерным семьянином, нажил с нею 13 детей (в том числе будущих царей Федора и Ивана, а также царевну-правительницу Софью).

С первых же лет своего царствования он стремился сделать Кремль, уже тогда видимый за много верст, «восхищающим взор красотой и величием, множеством куполов, сверкающих золотом».

В царском дворце он распорядился оклеить стены позолоченной кожей, вместо традиционных русских лавок — поставить стулья и кресла «на немецкий и польский образец», активно работали в Кремле и мастера фигурной резьбы по дереву (в стиле рококо).

Одновременно в селе Коломенском велось строительство загородной резиденции. Там стремительно росли стены «сказочного», по словам английских послов, Коломенского деревянного дворца.

По словам известного историка Н. И. Костомарова, Алексей Михайлович, «сам себя считая самодержавным и ни от кого не зависимым, был всегда под влиянием то тех, то других…»

В первые годы царствования впечатлительным и амбициозным юношей управлял его воспитатель боярин Б. И. Морозов, затем родственники царицы — Милославские, позже — патриарх Никон, а затем, к концу жизни — боярин А. Матвеев.

Народная память сохранила за Алексеем Михайловичем прозвище «тишайший». Отчасти оно рождено демонстративным христианским смирением в его поведении, добродушным, «тихим» нравом, умением слушать своих приближенных. Тем не менее, многие из них отмечали, что периоды царской «тихости» нередко сменялись вспышками гнева, убежденной твердости и решительности.

В течение 17 века произошло не одно городское восстание, причиной которых была неграмотная политика правительства. Это и восстания в Пскове и Новгороде, и «медный» бунт в Москве, причиной которому была колоссальная авантюра казны и еще много таких восстаний.

Действительно, в середине семнадцатого века обстановка в городах стала напряженной: власти смотрели на жителей городов как на неиссякаемый источник дохода.

Это проявлялось в следующем: государство из года в год стремилось увеличить налоги посада и вместе с этим уменьшить жалование служилых людей.

Московское восстание 1648 года было реакцией низших и средних слоев населения на политику правительства боярина Бориса Морозова — воспитателя, а затем и свояка царя Алексея Романова, фактического руководителя государства (вместе с И. Д. Милославским).

При Морозове во время проведения экономической и социальной политики получили развитие коррупция и самоуправство, значительно возросли налоги.

Различные слои общества требовали изменений в политике государства. С целью снять напряжение, возникшее в сложившейся ситуации, правительство Б. И. Морозова решило частично заменить прямые налоги косвенными.

Некоторые прямые налоги были снижены и даже отменены, зато в 1646 году дополнительной пошлиной были обложены активно использующиеся в быту товары. В том числе налогом была обложена и соль, что вызвало её подорожание с пяти копеек до двух гривен с пуда, резкое сокращение её потребления и недовольство населения.

Причина недовольства в том, что в тот период соль была основным консервантом. Поэтому в связи с подорожанием соли срок годности множества продуктов питания резко сократился, что вызвало всеобщее возмущение, особенно у крестьян и купцов.

В связи с вновь нараставшим напряжением в 1647 году соляной налог был отменен, но образовавшаяся недоимка продолжала взыскиваться посредством прямых налогов, в том числе и тех, которые были отменены.

Больше всех остальных недовольство выражали чернослободчики, которые подвергались наиболее сильному гнету.

Причиной взрыва народного возмущения был также разгул произвола чиновников.

«В Москве, — писал известный немецкий путешественник и ученыйАдам Олеарий, — принято, чтобы, по приказанию великого князя, ежемесячно все царские чиновники и ремесленники получали в срок свое жалованье; некоторым оно даже приносится на дом.

Он же заставлял людей ждать целыми месяцами, и когда они, после усиленных просьб, наконец, получали половину, а то и менее еще того, они должны были выдавать расписку в получении всего жалованья.

Кроме того, были устроены разные стеснения для торговли и были заведены многие монополии; кто больше всего приносил подарков Борису Ивановичу Морозову, тот, с милостивою грамотою, весёлый возвращался домой.

Ещё один из чиновников предложил готовить железные аршины с орлом в виде клейма. После этого каждый, кто желал пользоваться аршином, должен был покупать себе за 1 рейхсталер подобный аршин, стоивший на самом деле только 10 „копеек“, шиллинг или 5 грошей.

Старые же аршины, под угрозой большой пени, были воспрещены. Эта мера, проведенная во всех провинциях, доставила доход во много тысяч талеров».

Таким образом «соляной» бунт, начавшийся в Москве первого июня тысяча шестьсот сорок восьмого года, явился одним из мощнейших выступлений москвичей в защиту своих прав.

В нем участвовали стрельцы, холопы — то есть, все те, у кого были причины быть недовольными политикой правительства.

Бунт начался с мелочи. Возвращаясь с богомолья из Троицко-Сергиевской лавры, молодой царь Алексей Михайлович был облеплен челобитчиками, просившими царя сместить с должности начальника Земской управы Л. С. Плещеева, мотивируя это желание несправедливостью Леонтия Степановича: тем, что он брал взятки, творил несправедливый суд, но со стороны государя не произошло никаких ответных действий.

Тогда жалобщики решили обратиться к царице, но это тоже ничего не дало: стража разогнала людей. Некоторые были арестованы.

На следующий день царь устроил крестный ход но и тут появились жалобщики требовавшие освободить арестованных первого числа челобитчиков и всё-таки решить вопрос со случаями мздоимства.

Царь попросил разъяснений по этому делу своего «дядьку» и родственника — боярина Бориса Ивановича Морозова. Выслушав объяснения царь обещал челобитчикам решить этот вопрос. Скрывшись во дворце, царь послал четверых послов для переговоров: князя Волконского, дьяка Волошеинова, князя Темкина-Ростова, окольничего Пушкина.

Но эта мера не оказалась решением вопроса, так как послы держали себя крайне высокомерно, чем сильно разозлили просителей. Следующим неприятным фактом был выход из подчинения стрельцов. По причине высокомерия послов стрельцы избили бояр, посланных для переговоров.

На следующий день бунта к царским ослушникам присоединились подневольные люди. Они потребовали выдачи бояр-мздоимцев: Б. Морозова, Л. Плещеева, П. Траханионова, Н. Чистого.

Эти чиновники опираясь на власть особо приближенного к царю И. Д. Милославского, угнетали москвичей. Они «творили несправедливый суд», брали взятки.

Заняв главные места в управленческом аппарате, они имели полную свободу действий. Возводя напраслину на простых людей, они разоряли их.

На третий день «соляного» бунта «чернью» было разгромлено около семидесяти дворов особо ненавистных дворян. Одного из бояр (Назария Чистого) — инициатора введения огромного налога на соль «чернь» избила и изрубила на куски.

После этого случая царь был вынужден обратиться к духовенству и оппозиции к морозовской придворной клике. Была выслана новая депутация бояр, возглавил которую Никита Иванович Романов — родственник царя Алексея Михайловича.

Жители города выразили желание чтобы Никита Иванович стал править с Алексеем Михайловичем (надо сказать, что среди москвичей Никита Иванович Романов пользовался доверием).

В результате был договор о выдаче Плещеева и Траханионова, которого царь еще в самом начале бунта назначил воеводой в один из провинциальных городков.

Иначе дело обстояло с Плещеевым: его в тот же день казнили на Красной площади и выдали его голову толпе. После этого в Москве возник пожар, в результате которого выгорела половина Москвы. Говорили, что пожар устроили люди Морозова, дабы отвлечь народ от бунта.

Продолжались требования о выдаче Траханионова, и власти решили пожертвовать им лишь бы прекратить мятеж. Были посланы стрельцы в тот город, где воеводствовал сам Траханионов. Четвертого июня тысяча шестьсот сорок восьмого года боярина также казнили.

Теперь взгляд бунтовщиков приковал боярин Морозов. Но царь решил не жертвовать столь «ценным» человеком и Морозова сослали в Кирилло-Белозерский монастырь с тем, чтобы вернуть его, как только бунт утихнет, но боярин будет настолько напуган бунтом, что уже никогда не будет принимать активное участие в государственных делах.

В обстановке бунта верхушка посада, низшие слои дворянства послали царю челобитную, в которой требовали упорядочения судопроиводства, разработки новых законов.

В результате челобитной власти пошли на уступки: стрельцам выдали по восемь рублей каждому, должников освободили от выколачивания денег битьём, были заменены проворовавшиеся судьи.

Впоследствии бунт стал стихать, но бунтарям не все сошло с рук: были казнены зачинщики бунта среди холопов. Шестнадцатого июля был созван Земский собор, решивший принять ряд новых законов. В январе тысяча шестьсот сорок девятого года было утверждено Соборное Уложение.

В результате «соляного» бунта правда восторжествовала, народные обидчики были жестоко наказаны и принято Соборное Уложение, которое было призвано облегчить народную долю и избавить управленческий аппарат от коррупции.

Алексей Михайлович прослыл образованным, доброжелательным и богобоязненным чеповеком, который всячески заботился о нововведениях в государстве и вместе с тем был чрезвычайно осторожным.

Прибывшее в Москву в январе 1649 года первое посольство от Хмельницкого, поднявшего украинцев на освободительную войну против Речи Посполитой, состояло из патриарха иерусалимского Паисия и сопровождавшего его полковника Войска Запорожского Константина Мужиловского, имевшего с собой грамоту гетмана русскому царю и поручение получить в Кремле приватную аудиенцию.

Ранее Паисий был свидетелем торжества Хмельницкого в Киеве, где после звонких побед над поляками при Пилявцах, Львове и За-мостье того встречали как всенародного героя. Отдавая должное бесстрашию гетмана, патриарх упрекал его за союз с крымским ханом и убеждал обратиться за помощью к православной Москве.

Речи Паисия в царских палатах звучали волшебной музыкой. По словам патриарха, просветленный его пастырской заботой гетман, а с ним и весь народ, просто жаждали высочайшего покровительства Алексея Михайловича.

Казалось бы, призывы стать охранителем и опорой вселенского православия, а для начала и огромных соседских территорий, «освободить православных христиан от нечестивых рук католиков», должны были встретить у молодого царя горячий отклик.

Тем не менее, ответил 19-летний государь на эти пламенные речи с поразительной уклончивостью: он соглашался взять Войско Запорожское под свою руку только в том случае, если король польский пожелал бы освободить его от подданства Речи Посполитой.

Алексей Михайлович явно не желал портить сносные отношения с поляками даже ради такого благого дела, как освобождение единоверцев. Ведь это грозило разорительной и чреватой жестоким поражением войной, наподобие той, что до основания потрясла устои Московского государства сравнительно недавно, в 1632–1634 годах.

Заняв в украинских делах откровенно выжидательную позицию, Алексей Михайлович послал в гетманскую ставку в Чигирин личного представителя Григория Унковского, поручив ему продолжить переговоры с запорожцами.

Дипломатический торг шел тяжело: запросы Хмельницкого (сохранение всех привилегий казачества и полная автономия), явно противоречили устремлениям российского государя.

Но гетману была необходима поддержка пусть даже такого союзника. Посему вслед за Унковским Кремль направил в Украину и боярина Артамона Матвеева, причем доверенная ему миссия носила скорее разведывательный, чем дипломатический характер.

8 августа 1649 года Хмельницкий заключил Зборовский мирный договор с польским королем, по которому численность реестровых казаков увеличивалась с 6 до 40 тысяч, а казацкой старшине пообещали права и привилегии польской шляхты.

Но Хмельницкий прекрасно понимает, что шаткий мир может распасться в любую минуту и продолжает посылать гонцов в Москву. Поскольку король Ян Казимир знал, что гетман ищет покровительства русского царя (и этим во многом объяснялась его готовность идти на уступки), можно считать, московская карта была разыграна Хмельницким довольно удачно.

Но высокомерные польские сенаторы не утвердили условия Зборовского договора. После этого война за Украину возобновилась с новой силой, и гетман вынужден был теперь разыгрывать турецкую карту.

В 1650 году он направил послов к султану, выразив готовность запорожцев отныне служить Блистательной Порте.

Приехавший в Чигирин в качестве посла визирь Чауш Осман-ага на торжественном приеме 30 июля 1651 года вручил Хмельницкому подарки султана: осыпанную драгоценными камнями булаву, знамя с изображением Луны, саблю с рукоятью из слоновой кости, богато украшенный восточный кафтан.

Заведенные Артамоном Матвеевым секретные сотрудники в чигиринской ставке (среди них был генеральный писарь, в будущем гетман Иван Выговский) сообщали боярину пугающие новости: не сегодня — завтра запорожцы, а с ними и все земли украинские, по одному слову Хмельницкого встанут под зеленое знамя пророка Мухаммеда.

Так в затеянной Хмельницким сложной игре турецкая карта обрела статус козырной. А разыграть ее ему помог очень влиятельный союзник.

Имя этого человека — патриарх Никон. В те годы он приблизился к царю, как никто, и сразу стал ярым сторонником присоединения Украины.

Он родился около 1630 года в станице Зимовейской на Дону, где 100 лет спустя появился на свет другой легендарный атаман — Емельян Пугачев.

В исторических документах Разин впервые упоминатеся в 1661 году, когда в казачьих походов на Крымское ханство и Османскую империю отличились тре братьев Разиных — Иван, Степан и Фрол.

В 1662 году Степан был избран верховным атаманом, а его стали видными людьми в казачьей иерархии.

В битве с турками в 1662 году при Молочных Водах на Крымском перешейке казаки одержали победу и вернулись на Дон с богатыми трофеями.

В 1665 году между Степаном Разиным и верховной властью произошел серьезный конфликт, и царский воевода князь Юрий Долгоруков повесил Ивана Разина за его самовольный уход на Дон во время войны с Речью Посполитой.

Потеря старшего брата в сочетании с усиливавшимися попытками лишить казачество завоеванных вольностей не могли не оказать огромного воздействия на свободолюбивого Степана.

Эта казнь стала поворотным событием всей дальнейшей жизни атамана. На казачьем кругу он заявил, что будет мстить лично Долгорукову и всей московской власти в целом и собирается добиться вольной и благополучной жизни для всех казаков, находившихся под его началом.

В 1667 году многотысячное казацкое войско под предводительством Разина отправилось в поход на Нижнюю Волгу и на Яик.

Заложив стан между реками Тишини и Иловни, Разин реорганизовал «войско», придав ему черты регулярного, разделенного на сотни и десятки во главе с сотниками и десятниками.

Всех, кто встречался его «ватаге» и не хотел идти с нею, он приказал «жечь огнем и заколачивать до смерти». Тем не менее, он остался в народной памяти щедрым, приветливым, оделявшим бедных и голодных. Его считали колдуном, верили в его силу и счастье, именовали «батюшкой».

В 1667–1669 Разин совершил персидский поход, разбив флот иранского шаха и обретя опыт «казацкой войны». Казаки сжигали села и деревни дагестанских татар, убивали жителей, разоряли имущество.

Взяв Баку, Дербент. Решет, Фарабат, Астрабат, Разин набрал пленных, среди них оказалась дочь Менеды-хана. Ее он сделал наложницей, затем расправился с ней, доказывая атаманскую удаль.

В конце лета 1669 года Разин вернулся на Дон и построил крепость на острове — городок Кагальник. На нем разинская «ватага» и он сам раздавала добытые военные трофеи, зазывая к себе богатством и удалью всех желающих вкусить казацкой вольности.

Попытка московского правительства наказать строптивцев, прекратив подвоз хлеба на Дон, лишь добавила Разину сторонников.

В мае 1670 года Разин объявил о своем намерении «итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь… чтоб… из Московского государства вывесть изменников бояр и думных людей и в городах воевод и приказных людей», дать свободу «чорным людем».

Уже летом этот поход превратился в мощную крестьянскую войну. Слух об идущем с Разиным царевиче Алексее и патриархе Никоне превращал похода в событие, получившее благословение церкви и власти.

Во всех занятых разинцами городах и крепостях вводилось казачье градоустройство. Вожаками здесь становились местные бунтари.

В конце августа Разин подошел к Самаре. Жители крепости подняли восстание, открыли ворота и встретили мятежников хлебом-солью и колокольным звоном.

Воевода Алфимов, несколько дворян и подьячих были схвачены и утоплены. На сторону восставших вместе со своими отрядами перешли также стрелецкие сотники Михаил Хомутов и Алексей Торшилов.

Крепостью стал управлять местный житель Игнат Говорухин, а военными силами — выборный атаман Иван Константинов, которые объявили всем вольную и освободили население от податей.

После успешного взятия Самары разинцы решили брать Симбирск, намереваясь следом за ним штурмовать также Казань и Нижний Новгород.

Он мог быть доволен. Летом 1670 года многие приволжские города из-за разгула разинской вольницы фактически выпали из-под власти Москвы, отказывались платить налоги в центральную казну и больше не присылали в столицу свои товары.

Царь Алексей Михайлович был этим крайне недоволен и своим указом повелел собрать войско, чтобы «вора Стеньку изловить, а воров холопов в Самаре, Саратове, Царицыне и Астрахани повесить».

Прибывший на защиту Симбирска полковой воевода Юрий Барятинский в своем донесении царю сообщал, что сумел опередить Разина, который «не поспел прийти с Самары».

Под Симбирском в октябре 167 Cтепан Разин был ранен, ушел на Дон. Там его вместе с братом Фролом 9 апреля 1671 «домовитые казаки» во главе в Корнилом Яковлевым выдали властям. Привезенный в Москву, Степан был допрошен, пытан и четвертован 6 июня 1671.

Как и всегда в таких случаях, в течение нескольких лет к народному восстанию Степана Разина было приковано внимание всей Европы.

Оно и понятно: от исхода восстания зависела судьба важнейших торговых путей по Волге, связывавших западные государства с Персией.

Более того, Степан Разин стал первым русским человеком, о котором была написана диссертация в Европе. Ее автору Иоганну Юсту Марцию присвоили ученую степень магистра истории.

Интересно только, как в этой самой диссертации объяснялись успехи Разина. Особенно его персидский поход, который никоим образом не укладывается в рамки обычного пиратского набега.

Обычные пираты того времени потихоньку грабили купцов, а при особом везении могли напасть на колониальный приморский городок с гарнизоном в полтора инвалида.

А тут… Не мелочясь, Разин с ходу идет Дербент — крупнейший рынок торговли невольниками. Крепость он не взял, а вот город пограбил вдоволь.

Затем последовал Баку, который обобрали на десять лет вперед. А затем последовало самое интересное: казаки-пираты пошли на Ферах-Абад — излюбленную резиденцию персидских шахов.

Не обошлогсь, понятно, и без обмана: казаки прибыли сюда как купцы и сбывали награбленое целых пять дней. А на шестой казаки достали оружие и устроили чудовищную резню.

По свидетельствам европейских очевидцев, «христиане, чтобы уцелеть в бойне, беспрерывно крестясь, повторяли „Христос, Христос“ и разбегались».

«Эти варвары, — писал очевидец тех событий француз Шарден, — врывались под сень дворцов, построенных самим Аббасом Великим, и извлекали на свет царственные драгоценности. Они уничтожили и расхитили здесь сокровища драгоценного фарфора, китайских ваз, чаши из сердолика, агата, хрустальную посуду и прочие редкости, наконец, они разрушили во дворце большой бассейн из яшмы, покрытый золотыми украшениями. Их вождю достался драгоценный золотой трон, украшенный 200 бриллиантами и принадлежавший когда-то шахиншаху…»

В дело вступил персидский военно-морской флот во главе с адмиралом Мамед-ханом, который обладал трёхкратным численным превосходством.

Адмирал приказал окружить казачьи струги и связать свои корабли цепями, чтоб никто не смог выскользнуть.

Однако Разин не дрогнул и применил передовую технику — обстрел врага наскоро сделанными зажигательными бомбами с ватой и нефтью.

После первых же залпов флагманский корабль персов пошёл ко дну, утягивая за собой на цепях остальные корабли. Всего из 70 персидских кораблей уцелело лишь три, и те бежали восвояси. Спасся и адмирал Мамед-хан, а вот го сын Шабын попал к Разину в плен.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что такая победа сделала бы честь любому флотоводцу.

При этом возникает естественный вопрос: а почему же правительство не преследовало «вора» Разина в те дни, когда он громил и сжигал персидские корабли и города?

Ответ напрашивается сам собой: только потому, что ему это было выгодно. И как знать, не имел ли сам Степан Разин или кто-нибудь из его ближнего круга тайных указаний от этого самого правительства. А все неудовольствие возникло после того, как Разин не захотел делиться.

Ничего удивительного в этом нет. Пройдет совсем немного лет, и английское правительство будет выдавать патенты таким известным предводителям пиратов, как Морган и Дрейк, и использовать их в своих самых, что ни на есть, корыстных целях. Так чем же русское правительство было хуже…

После похождений Стеньки Разина по Волге о нем остались многочисленные легенды, и самые распространенные из них рассказывали о его многочисленных и богатых кладах.

К месту казни Степана Разина везли на повозке, на которой была сооружена виселица. Он был крепко прикован цепями. В середине виселицы была прибита доска, которая поддерживала его голову. Его были растянуты в стороны и прибиты к краям повозки.

Его брат был прикован к повозке Степана. Он казался испуганным, и Степан то и дело подбадривал его.

— Ты ведь знаешь, — говорил он, — что мы затеяли такое, что и при еще больших успехах мы не могли ожидать лучшего конца!

Трудно сказать, боялся ли сам Степан смерти, но вел он себя вызывающе. Он не выл и не скулил, когда палач сначал отрубил ему руки, а потом ноги. Вместе с отрубленной позже головой эти части тела насадили на пять кольев. Туловище вечером было выброшено псам.

После того как палач разделался с Разиным и подручные поволокли на плаху его брата, Фрола Тимофеевича, тот вдруг громко крикнул:

— Слово и дело государево!

Его на минуту оставили в покое, и он заявил, знает тайну писем и кладов Разина. Казнь Фрола была отсрочена.

По свидетельству Конрада Штуртцфлейша, при этих словах превращенный в кровавый обрубок Степан Разин ожил и с нескрываемым презреньем прошипел:

— Молчи, собака!

Это были последние слова Разина.

Фрола Разина пытали в Константино-Еленинской башне Кремля, и его показания докладывали царю, который проявил большой интерес к кладам Степана. Оно и понятно, по «отпискам» воевод, у бояр и богатого люда «разбойник награбил зело много добра всякого».

В пыточной Фрол показал, что после разгрома восстания при бежавшем в Кагальник атамане был «сундук с рухлядью» и драгоценностями.

Весть о том, что Степана Разина знает места кладов, быстро распространилась среди московского люда, а затем и по всей России.

Скоро возникли легенды о кладах Стеньки Разина и жуткие истории об его заговоренных сокровищах, зарытых в разных местах на берегах Волги.

Само собой понятно, что грабивший всех подряд Разин должен был иметь золото и куда-то его спрятать (да и какого разбойника не было кладов?)

Еще при жизни Разина возникла и другая легенда о нем, как о «заговоренном человеке». Царицынский воевода в 1670 году отписывал царю: «Того атамана и есаула Разина ни пищаль, ни сабля — ничего не берет».

«У Стеньки, — говорили в народе, — кроме людской и другая сила была — он себя с малых лет нечистому продал — не боялся ни пули ни железа; на огне не горел и в воде не тонул. Бывало, сядет в кошму, по Волге плывет и вдруг на воздух на ней поднимался, потому как был он чернокнижник.

Его в острог не раз садили, за решетки да на запоры. А он возьмет уголь, напишет на стене лодку, спросит воды испить, плеснет на стену этой водой — река станет! Сядет он в лодку, кликнет товарищей — глянь, уж на Волге Стенька!»

На Дону и в Приволжье и по сей день ходит много легенд и преданий о сокровищах, спрятанных знаменитым атаманом. Некоторые даже сейчас верят в то, что Стенька Разин в наказание за грехи он обречен на бессмертие и бродит в горах у Каспийского моря, охраняет свои сокровища. И отдаст он их только тому, кто поможет ему искупить злодеяния и обрести вечный покой.

Вот что говорится в одном из письменных свидетельств того времени: «Много он кладов закопал. Да клады все те заговорены. Немало было охотников взять их, но никто не может похвастаться удачей. То отбросит незадачливого кладоискателя ветром на несколько верст, то вдруг покажется клад, да уйдет глубже в землю, и сколько потом ни копай — не докопаешься. Заговорены те клады на головы: на место, где зарыто сокровище, нужно принести 12 отрубленных голов — мужских и женских поровну».

После казни Степана в 1671 году по царскому указу была снаряжена в район Жигулевских гор большая экспедиция. Указать место захоронения кладов взялся брат Степана Фрол.

Но пока он таскал царских слуг в течение пяти лет по горам, клады были перепрятаны доверенным лицом, любовницей казненного атамана Аленой и его сподвижником есаулом Лукой.

Фрол за невыполнение царского указа был обезглавлен в Москве на Болотной площади в 1676 году, есаул погиб, а предприимчивая Алена перебралась под Лодейное Поле в вотчину бывшего друга и советчика Разина, шведа по происхождению, барона Аугусте фон Роде.

В качестве подарка она привезла с собой все карты и схемы захороненных кладов. Однако барон решил, что делить сокровища пополам неразумно, и… выдал простодушную Алену властям, сделавшись единственным владельцем бумаг.

В народных преданиях говорится, что Стенька Разин хоронил свои клады потому, что некому было их взять на сбережение: рядом с ним не оказалось на тот момент достойного человека. А от недостойных разинские клады заговорены крепким проклятием.

Потому, наверное, когда дочь барона фон Роде со своим мужем пыталась произвести раскопки в том месте, где под землей якобы находились тридцать погребов с сокровищами, ее постигла неудача. Земля обвалилась и скрыла место поисков, а сами кладоискатели были взяты властями под стражу.

Правнуку фон Роде, военному инженеру Петру Мятлеву, повезло чуть больше. Сверяясь со старинными схемами и картами, он, произведя раскопки вблизи легендарного волжского утеса, обнаружил целую сеть подземных галерей.

Однако и в этом случае сокровища ускользнули от него: не успев закончить раскопки, Мятлев умер. От удачи его отделял буквально один шаг: 25 лет назад на этом месте были найдены тайники с оружием и утварью XV века.

На Руси долго верили в то, что «одного помещичьего добра схоронил Разин близ своего утеса на 10 млн. рублей».

В 1914 году в Царицыне, близ церкви Троицы, провалилась гора на целых четыре метра. На дне провала были найдены гробы и скелеты. Если верить картам, то этот провал появился над тайником Степана Разина, идущим от названной церкви до самой пристани на Волге, куда приплывали «расписные Стеньки Разина челны», груженные драгоценной добычей.

Один офицер в отставке в 1904 году рылся в старинных бумагах своей покойной бабушки. И нашел в них подлинную кладовую запись Степана Разина о спрятанных у утеса сокровищах.

Он произвел в указанном месте раскопки и открыл целую сеть подземных галерей с мощными дубовыми распорками. Предстояли дальнейшие поиски и раскопки, но… началась русско-японская война, с которой кладоискатель не вернулся.

В 1910 году есаул из области Войска Донского каким-то образом заполучил кладовую запись убитого в Маньчжурии офицера. Он явился в Петербург и рассказал о найденных им документах. После чего целых столичных газет наперебой писали о коаде Разина.

«Существует также курган Стеньки Разина, огромный, в 100 м высоты, в кургане имеются подземные ходы. Известна в Саратовской губернии Стенькина пещера в Стенькином овраге на реке Увековке. В 60-е годы ее осматривал историк В. Крестовский, она вымурована татарским кирпичом, найдены монеты и вещи татарского обихода…»

Некто Ящеров в 1893 году разыскивал клад Степана Разина в Лукояновском уезде Нижегородской губернии, в четырех из двенадцати его становищ по реке Алатырь.

В 1893 году он добыл кладовую запись, проверенную на месте, и в 1894 году начал хлопоты в Петербурге о разрешении ему кладоискательства.

Императорская археологическая экспедиция разрешила ему поиски на десять дней. Настала зима, и поиски были отложены до лета.

Тем временем через полицию и сельских старост сел Печи и Михайловки были собраны сведения об обширном подземелье на глубине 44 метров, с дубовыми дверями, запертыми железными засовами и замками.

Выход из него должен быть в овраг, находящийся за околицей села Печи. Подземелье, видимо, имело вентиляционную трубу. В эту трубу провалилась лошадь во время пашни задними ногами. Образовалось отверстие размером в обыкновенное колесо. В отверстие спустились два смельчака.

Первый, будучи вытащен, со страху лишился языка и умер в ту же ночь. Другой, местный псаломщик, на той же глубине пробыл несколько минут. Ему стало жутко в неизвестном и мрачном подземелье, и он еле смог дать знать, чтобы его вытащили. Он-то и сообщил о виденных им там дверях.

Очень интересной оказалась и находка 100-летней давности в Царицыне. Вблизи одной из местных церквей неожиданно провалилась земля, обнажив гробы, наполненные персидским золотом.

Позже был обнаружен подземный коридор, ведущий к пристани на Волге, куда причаливали груженные награбленной добычей корабли знаменитого атамана.

В районе Сталинграда во время Второй мировой войны также был обнаружен разинский клад. После очередного налета немецких бомбардировщиков осыпался берег Волги, оголив несколько старинных чугунных пушек.

Дульная часть одной из пушек, сильно проржавевшая, скололась, и из нее по откосу высыпались золотые браслеты, серьги, кольца, жемчуг. Серебряные и золотые предметы быстро разошлись по рукам солдат.

Попытались было извлечь из мерзлого грунта и другие стволы, но тщетно. А вскоре бомбежки участились, берег осыпался, и сокровища ушли под землю.

Однако самый большой клад Разина, по преданию, укрыт близ села Шатрашаны Буинского уезда Симбирской губернии. Около села за рекой тянется земляной вал, в валу вырыта пещера, частично обвалившаяся. Вот там, в глубинe, за железной дверью и хранятся золото в слитках л и сундуки с жемчугом.

Тут же стоит икона Божией матери, а перед ней — неугасимая лампада. Кто отыщет список этой иконы, тому и достанется клад. Этот зачарованный клад неоднократно пытались отрыть, да все тщетно.

Другой клад находится близ села Песковатовка в Царицынском уезде. Согласно легенде, в одном из курганов спрятан целый корабль, доверху наполненный золотом, заведенный туда во время половодья одним из сортаников Разина.

Ходит молва про клады Разина в Саратовской губернии, неподалеку от устья реки Большого Еруслана и в ущелье Дурман недалеко от Камышина, где атаман держал своих пленников). На Дону (или на Волге) есть Настина гора — курган, где Разин похоронил одну из своих возлюбленных, закопав вместе с ней могилу большие сокровища.

Таких легенд существуют сотни. Однако все клады Разина имеют общие черты: они заговорены и надежно скрыты.

Стенькино колдовство (по рассказам сподвижников он был сильным колдуном) пытались преодолевать с помощью молитв, однако все тщетно. В последний момент кто-нибудь обязательно портил дело неосторожным словом или действием, и клад уходил под землю.

Более того, существует поверье, что по ночам Разин стережет свои клады. Он является то скачущим на белом коне, то плывущим по Волге в ладье с шелковыми парусами. И если он коснется кончиком своего меча чьего-либо плеча, то быть такому человеку владельцем его сокровищ.

В исторических сочинениях принято начинать историю раскола со времени патриаршества Никона и в его «реформах» видеть побудительную причину этого массового явления.

Возникает естественный вопрос: а был бы раскол без патриарха Никона. Понятно, что расколы и ереси не возникают на пустом месте.

Но также понятно и то, для того, чтобы расколоть общество, мало одних условий: нужна еще и соответствующая подобному масштабу личность. И даже не столько в дарованиях этой личности, а в том, насколько ей дадут возможность действовать в соотвествтующем направлении.

На Руси такую возможность мог дать только царь, и, как это ни печально для русского общества, он такую возможность дал. Патриарху Никону…

Никон родился 24 мая 1605 года в крестьянской семье села Вельдеманова Нижегородской области. Мачеха ненавидела его, била, и Никита убежал из дома в Макарьевский Желтоводский монастырь.

Схоронив отца, он женился и стал сначала дьячком, а затем и священником монастыря. Вскоре он переехал в столицу, где прожил 10 лет. После смерти всех трех сыновей Никита увидел в этом знамение Божие и призыв «уйти из мира».

Он отправился на Соловки в строгий Анзерский скит под начало старца Елеазара. Здесь на 31-м году своей жизни он постригся с именем Никона.

В 1648 году Никон по делам монастыря прибыл в Москву и был представлен царю. Алексей не отпустил Никона из Москвы. Вскоре он сделал его архимандритом Ново-Спасского монастыря. В 1649 году царь поставил его на митрополию Великого Новгорода и предоставил ему особые полномочия.

Эти полномочия, по всей видимиости, выпросил сам Никон, который к этому времени был убежден в превосходстве церковной власти церковной над влстью государственной.

1649 год стал особым годом в истории русского общества. Именно тогда было составлено новое гражданское «Уложение». В нем уже ясно звучали мотивы секуляризации церковных имуществ и ограничения автономных привилегий судебного ведомства церкви.

И именно тогда Никон осознал главную цель своего церковного подвига — победу над государственным мировоззрением.

В то время Никон пользовался в народе большой популярностью. Он знаимался благовторительностью, во время народного бунта дал сбежавшему воеводе Хилкову укрыться в его палатах и грудью выступил против бунтовщиков, ворвавшихся к нему.

Когда для усмирения бунта подошли московские войска князя Хованского и смяли новгородцев, тогда бунтовщики вместе с женами повалились в ноги к тому же Никону. И он ходатайствовал о прощении их.

Никон не раз приглашался в Москву царем и не переставал его радовать своими достижениями в сфере церковного благоустройства.

Никон упразднил в Новгороде безобразие многоголосия и ввел единогласие. Уничтожил старое «храмовое» пение и завел пение гармоническое, трехголосное по киевскому образцу.

Царь любовался своим любимцем и с гордостью показывал его и иностранным гостям. И мало кто удивился тому, что после смерти патриарха Иосифа патриаршию кафежру получил Никон.

Он долго не соглашался принять патриаршество, мечатая и сейчас получить для возвышения церкви над государством исключительные полномочия.

Царь с духовенством и боярами со слезами умоляли Никона.

— Если вам угодно, — заявил он, — чтобы я был патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви, что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила Свяытх Апостолов и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушать и меня, как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, если дадите мне устроить церковь, то я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства!

Такое обещание царь и собор патриарху дали, и чуть ли не на следующий день увидели совсем другого Никона — властного, гордого, обидчивого и лезущего во все дела, как церковные, так и государственные.

Старые друзья мечтали, что Никон будет выдвигать их. Но Никону было не до них. Вместе с царем он мечтал о превращении русского царства во вселенское, «нео-цареградское» и был занят своей программой о возвышении церкви над царством.

При этом он не понимал главного: русское государство при царе Алексее ускоренным темпом перерождалось из государства вотчинного в государство правовое и бюрократически-полицейское. И вотчинечество церкви, наряду с ликвидацией вотчинечества всех уделов должно было быть ликвидировано.

Нужда экономическая и техническая в этом переломе была острая. Но ясной идеологии не было ни у той, ни у другой из столкнувшихся сторон.

Для идейной борьбы с Уложением Никон напечатал в 1653 году свою знаменитую церковно-славянскую Кормчую с древних рукописей.

Ради фактической борьбы с ограничениями собственнических прав церковного хозяйства, Никон с особым вдохновением умножал патриаршие земельные владения и расширял границы собственной патриаршей области. При Никоне они достигли небывалых размеров. И сам царь, забывая Уложение, вновь жертвовал Никону имения.

Среди этой внутренней церковной «империи» Никон построил три монастыря. Эти три монастыря царь пожаловал Никону в его личное владение.

Новый патриарх принялся с вдохновением за выполнение той программы своего служения, которая была из долговременных личных бесед и внушений хорошо известна царю и разделялась последним, ибо исходила от царского духовника, протопопа Стефана Вонифатьева.

Это была одна из идей того передового кружка, в котором сформировалось мировоззрение и самого Никона. Эту программу можно назвать программой московского церковного великодержавия, требовавшей срочных и чрезвычайных реформ в русской церкви для ее исправления и прославления.

Греческий образец при этом брался и в контраст латинству, и ради приближения церкви русской к греческому восприятию на случай ее прихода в самый Царьград.

Никон хотел реализовать права, какие он вычитывал для себя в букве Кормчей. Например, Павел Алеппский сообщает, что до Никона ни один епископ не ставился без царского указа.

Никон стал это делать, равно единственно по своей власти — и судить и запрещать епископов. Никон и епархиальных архиереев поддерживал в тех же претензиях на независимость от царских интервенций.

Архиереи с его легкой руки стали называть себя «государями» и говорили: «мы суду царскому не подлежим, судит нас сам патриарх».

Параллельно шли книжные и обрядовые исправления. Быстрота и прямолинейность в этом деле Никона была хорошим поводом для его бывших друзей из духовенства, теперь обиженных его заносчивостью, столкнуться и заспорить с ним.

Обиженные Никоном столичные протопопы слились в общий фронт с боярской оппозицией. Бояре всячески поддерживали борьбу с Никоном наиболее пылких церковных спорщиков, быстро ставших вождями раскола: прот. И. Неронова, Аввакума, диакона Федора.

К середине семнадцатого века стали очевидными расхождения с современной греческой церковной практикой и возникли вопросы по поводу обрядов Русской православной церкви.

Особенно горячие споры возникли еще в пятнадцатом веке об «аллилуйе» и «посолонном хождении» (от слова «посолонь» — по солнцу). А в шестнадцатом веке было с очевидностью замечено множество расхождений и недосмотров в церковных книгах, особенно в переводах богослужебных текстов: одни переводчики плохо знали греческий язык, другие — русский.

На Стоглавом Соборе 1551 года, проведенном с целью введения единообразия в церквах, решено было исправлять книги, сверяя их с «добрыми переводами», но отсутствие единого подхода привело к еще большим искажениям текста.

Одной из попыток введения единообразия в богослужебных книгах было также открытие в Москве типографии. Однако вместе с количеством издаваемых книг росло и число ошибок.

Среди церковных деятелей, озабоченных неразберихой в книгах, а также падением авторитета духовенства, особой активностью отличался протопоп Благовещенского Собора в Московском Кремле, духовник и наставник юного царя Алексея — Стефан Вонифатьев.

Вокруг него в конце сороковых годов семнадцатого века сложился «кружок ревнителей древнего благочестия». В его состав вошли видные церковные деятели: будущие враги Никон и Аввакум, настоятель Московского Казанского собора Иоанн, царский постельничий Федор Ртищев и другие.

Вызывали возмущение высших иерархов церкви и нравы духовенства. Из многочисленных жалоб, поступавших к патриарху, складывалась весьма мрачная картина.

Вместо того, чтобы заботиться о душах своих прихожан, священники проводили время в пьянстве и распутстве. Они не только не произносили проповедей, но и саму церковную службу стремились укоротить путем введения «многогласия» — одновременного чтения и пения различных молитв и текстов.

Как белое, так и черное духовенство отличалось бесконечным корыстолюбием. Руководящие посты в монастырях приобретались взяткой боярину или архиерею. Народ терял уважение к духовному званию, не желал ходить в церковь и соблюдать посты.

Также особенное огорчение у них вызывали разночтения в богослужебных книгах, накопившиеся из-за ошибок монахов-переписчиков, и различия в исполнении церковных обрядов.

Повсеместное распространение книгопечатания позволяло ввести единообразие в богослужебные книги. Однако было неясно, по каким же оригиналам исправлять тексты. Для одних это были древнерусские рукописные книги, для других — древнегреческие оригиналы.

Вся беда была в том, что чуть ли не во всех в русских книгах из-за ошибок монахов-переписчиков не имелось двух одинаковых текстов. После заключения унии между греческой и римской церквями греческик книги тоже были значительно измененены.

В связи с этим, автору, как человеку, закончившему языковый вуз и переводившему в свое время с четырех языков, хотелось бы заметить, что иного и не могло быть.

Для того, чтобы точно переводить подобную литературу, надо было не только знать греческий язык как родной, но и прекрасно разираться во всех богослвоских вопросах. Чего по тем временам не могло быть по определению, так как людей с блестящим знанием греческого языка, мышлением греческого священника и обширными и глубокими познаниями в области богословия на Руси просто не могло быть. По сути дела, это должен был быть даже не перевод, а изложение канонов, догматов и обрядов людьми с греческим сознанием.

Более того, во второй половине пятнадцатого века в русской церкви утвердилась мысль о том, что после Флорентийской унии 1439 года и падения Константинополя истинно чистое православие сохранилось только на Руси.

В начале шестнадцатого века оформилась идея о Москве как «Третьем Риме». Ее выдвинул игумен Псковского Елеазарова монастыря Филофей, который считал, что в истории христианства последовательно существовало три великих центра. Первый — Рим — пал из-за отступления от истинного христианства; второй — Константинополь — пал из-за Флорентийской унии. Третий же «Рим» — Москва, а четвертому не бывать.

Это утверждение было призвано служить возвеличиванию Московских государей, но одновременно — утверждению исключительного значения религии и церкви. Учение о «Третьем Риме» служило идейным обоснованием враждебности ко всему иноземному, религиозной нетерпимости, самоизоляции.

И теперь все, что шло от греков, казалось ложным. Понимая всю опасность неосторожного вторжения в область веры, царь в то же время почитал полезным для государства всеми средствами, в том числе и личным примером, укреплять религиозность своих подданных.

Правительство понимало, что отказ от традиций не пройдет безболезненно, но в то же время склонялось к мысли о необходимости пересмотра всех церковных обрядов и приведение их в соответствие с греческой богослужебной практикой.

Это было вызвано, прежде всего, стремлением упорядочить обрядовую практику русской церкви в условиях роста религиозного вольномыслия и падения авторитета духовенства. Вместе с тем сближение с греческой церковью должно было поднять престиж Российского государства на православном Востоке.

Враги Никона поставили своей задачей оторвать сердце царя от патриарха, поссорить его с Никоном. Царь мужал и все больше желал быть самостоятельным.

Бояре пользовались этим и настраивали царя против Никона, как против захватчика неподобающей ему власти и чести в ущерб царю.

Да и сам Никон, на свою беду, всем своим шел им навстречу. Так, на соборе 1654 года он во всеуслшание заявил, что он не нуждается в царской помощи, а на царскую власть «плюет и сморкается».

Все дело было в том, что Никон считал себя и действительно был великим государем, он действительно царил и в церкви и государстве, и даже заслонял собою настоящего царя.

Он требовал от последнего безусловного подчинения себе во всех делах церковных, соблюдения всех правил св. апостол и св. отец, постановлений благочестивых византийских императоров, всего церковного чина и всех церковных постановлений.

Но в то время церковность была неразрывно связана со всею государственною, общественною и частною жизнию, проникая решительно все и всюду, так как все, начиная с царя, хотели тогда строить свою жизнь согласно с заповедями Божиими, правилами св. апостолов, св. отец и всеми церковными узаконениями.

Именно поэтому Никон, требуя себе права контроля и опеки над церковностию и ее строгого соблюдения всеми в жизни, в существе дела присвоивал себе контроль над всею тогдашнею государственною, общественною и частною жизнию.

Все и во всем обязаны были подчиняться властным требованиям и указаниям патриарха, человека гордого, самолюбивого и скорого на расправу с теми, которые не подчинялись ему безусловно.

Естественно, что постоянная, властно-настойчивая и очень стеснительная опека Никона, многим казалась тяжелым, а часто и невыносимым грузом, переносить, которое у многих не хватало сил и терпения.

Царь сначала беспрекословно подчинялся своему настойчивому и притязательному другу, который все более входил в роль опекуна и пестуна царя, всей государственной и общественной жизни.

С течением времени, обычно благодушный и уступчивый Алексей Михайлович начал тяготиться тяжелой патриаршей опекой и постепенно освобождаться от нее.

Он стал стремиться действовать самостоятельно, независимо от того, нравится или нет его поступок патриарху Никону. Никон быстро почувствовал изменившееся к нему отношения царя, но увидел в этом измену царя, его отступление от правого истинно-христианского пути.

Иначе и быть не могло, поскольку Никон признавал единственно правильными отношениями благочестивого православного царя к духовному главе народа признавал только подчиненное положение к нему государя.

После неудачного шведского похода, предпринятого по настоянию Никона, царь стал заметно холоднее к нему. Появились и личные мотивы. Царь чтил бывшего тогда в Москве патриарха Антиохийского Макария. И когда он узнал о том, что Никон в канун Богоявления не слушал совета Макария и освящал воду только однажды, царь пришел к Никону и грубо отугал его.

Когда же Никон стал упрекать царя в том, что он не имеет права бесчестить своего духовного отца, Алексей заявил:

— Не ты мне духовный отец, а Макарий Антиохийский!

Этот инцидент был только первым предвестником вспыхнувшей ссоры.

В начале 1657 года бояре вызвали из ссылки И. Неронова, принявшего постриг с именем Григория. Старец принялся внушать царю: «Доколе терпишь этого врага Христова? Государевы царевы власти уже не слыхать на Москве, а от Никона всем страх, и его посланники пуще царских всем страшны».

Царь начал избегать встреч с Никоном. Никон ответил тем же и все чаще, не предупреждая царя, стал уезжать в свой Воскресенский монастырь.

Никон стал приходить в нервное и ревнивое отчаяние от потери царской любви. Все великодержавные помыслы Никона о реформационных достижениях его патриаршества были построены целиком на любви и доверии царя. Без этого они были просто недостижимы.

Разрыв был неизбежен, и летом 1658 году случилось то, что и должно было случиться. На 6-го июля была намечена встреча грузинского царевича Теймураза, и представители царской и патриаршей сторон заспорили по подготовке церемонии.

Вскоре дело дошло до того, что царский окольничий Хитрово ударил палкой по лбу представителя Никона, князя Дмитрия Мещерского.

Никон возмутился, однако царь даже не стал разбирать инцидента. ближайший праздничный выход 10-го июля, в день Положения ризы Господней, царь отсутствовал на утрени, а после утрени через посланный им боярин Юрий Ромодановский заявил Никону:

— Царское величество на тебя гневен, потому и к заутрене не пришел, не велел его ждать и к литургии. Ты пренебрег царское величество и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь — царь. Царское величество почтил тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался Великим Государем, и почитать тебя впредь не будет!

Никон ответил, что стал называть себя великим государем по повелению царя.

— Великий государь, — ответил Ромадоновский, — почитал тебя как отца и пастыря, но ты этого не понял? Поэтому отныне по приказу царя ты больше не смеешь называться себя великим государем, а он сам почитать тебя впредь не будет!

Если бы Никон правильно понимал свои отношения к государю и свое действительное положение в государстве, то он скрыл бы свое личное неудовольствие и обиду, постарался бы по времени видеться с царем, объясниться с ним и уладить возникшие между ними недоразумения, как это хотел и предлагал ему сделать государь.

Но Никон был слишком невыдержан, горд и самолюбив, слишком избалован вниманием к нему царя, чтобы показать самодержцу свое архипастырское смирение и уступчивость.

Самолюбивый и так и не понявший, какими должны быть его отношения к царю, Никон не желал мириться с изменившимся положением дел.

Потому и держал себя по-прежнему гордо и притязательно, словно он и на самом деле был великим государем, действительным законным контролером всей государственной и общественной жизни и всей деятельности самого царя.

Но когда выведенный из терпения государь приказал сказать Никону, чтобы он впредь не называл себя великим государем и что таким царь более почитать его не будет, Никон не смог выдержать нанесенный ему удар.

Для этого у него не хватило ни нравственного мужества и благородства, ни характера и выдержки, ни должного христианского смирения, присущего архипастырю церкви.

Никон, по своему обычаю, стал бросаться из стороны в сторону и чем далее, тем все более и более терял равновесие и всякое благоразумие.

Он смотрел тогда на все совершавшееся только с точки зрения своего личного положения, личного самолюбия, оскорбленный личной гордости.

Он, который царил и в церкви и государстве, должен был теперь низойти на уровень обыкновенного заурядного подданного царя, должен был признать власть царя высшим для себя руководящим началом.

При таком положении дел патриаршество, казалось Никону, только унижало его, делало его жалким в глазах всех, привыкших доселе видеть его на недосягаемой высоте, рядом с царем и даже затенявшим, своею исключительною властию и мощию последнего.

Он и не подумал идти на компромиссы с царем, а решил действовать, как подсказывали ему его чрезмерное честолюбие и обиженная гордость.

Для чего и решил публично отказаться от патриаршесгва, очень надеясь на то, что царь снова всенародно и уничиженно будет молить его остаться на патриаршем пре столе подобно тому, как он, плача и кланяясь до земли, молил его принять патриаршую кафедру 10-го июля, в праздник Ризы Господней.

Никон приказал принести в Успенский собор, где он служил, простую монашескую ряску, клобук и священническую палку. В конце литургии он прочитал положенное поучение и, обратившись к народу, стал говорить о своем патриаршем недостоинстве.

В конце своей речи он заявил, что более он патриархом не будет, и чтобы «пасомые впредь патриархом его больше уже не называли».

После этого Никон снял с себя патриаршее облачение и хотел надеть монашескую рясу, но власти не допустили его до этого.

Тогда Никон надел на себя черную архиерейскую мантию, черный клобук, взял в руки клюку, и направился к выходу из собора. Но народ не пустил его, а послал к царю доложить о случившемся в собор крутицкого митрополита Питирима.

Государь, выслушав доклад Питирима, послал в собор к Никону уважаемого боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого. Явившись в собор тот спросли Никону, почему он решил оставить патриаршество оставляет, не посововавшись с великим государем.

— Тебя никто не гонит, — закончил свою речь Трубецкой, — поэтому продолжай оставаться патриархом!

Никон заявил Трубецкому, что оставляет патриаршество по собственной воле, что ему ни от кого никакого гонения и никаких обид не было.

— Я, — говорил он, — и раньше не хотел быть патриархом более трех лет, о чем много раз говорил об этом великому государю, но всякий раз он отговаривал меня. Но теперь я своего решения не поменяю!

С этими словами Никона вышел из церкви. Но направился он не не в патриаршие хоромы, а на подворье своего Воскресенского монастыря.

На следующий день он переехал на жительство в Воскресенский монастырь, отстоящий от Москвы в пятидесяти с небольшим верстах.

Когда в монастырь явился посланный царем Трубецкой, Никон заявил, что чувсвтуект себя виноватым за то, что уехал из Москвы, не предупредив царя, но патриархом он больше не будет.

После падения патриарха Московское государство было в великом смятении, Со всех сторон приходили челобитные на «многомятежного» Никона.

Старую веру поддерживали широкие массы народа, часть духовенства и многие влиятельные московские семьи. Церкви оставались пустыми.

Поэтому священники вынуждены были вернуться к службе по старым книгам. Но царь Алексей Михайлович был ярым сторонником реформы и не желал, чтобы все вернулось к старым обычаям.

В 1666 году царь созвал Собор для суда над противниками реформы. Своими решениями этот Собор практически полностью поддержал действия царя.

Патриарх был осужден и сослан в отдаленный монастырь, Вместе с тем все книжные исправления были одобрены. Собор вновь подтвердил прежние постановления: произносить «аллилуйю» трижды, творить крестное знамение тремя первыми перстами правой руки, печатать просфоры четырехконечным крестом, крестные ходы проводить против солнца.

Всех, кто не признал этих уложений, церковный собор назвал раскольниками и еретиками, предали анафеме и отлучили от церкви. Всех сторонников старой веры позднее предали светскому суду. А по действовавшему тогда гражданскому закону за преступление против веры полагалась смертная казнь.

Решения Собора 1666 года встретили серьезное сопротивление со стороны духовенства и мирян. Верующие не могли понять логику обвинений старого обряда и старых книг.

Выходило так, что на протяжении семи веков после Крещения Руси в русской церкви процветали «злые ереси», приверженцами которых оказывались и общепринятые святые. Следовательно, Москва не могла быть достойной славы «Третьего Рима».

22 января 1671 года состоялось венчание Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны. Через семь месяцев после этого, в ночь с 28 на 29 августа, московский звездочет и астролог, монах Симеон Полоцкий заметил недалеко от планеты Марс никогда не виданную им звезду.

Симеон был первым в России придворным стихотворцем и главным воспитателем детей Алексея Михайловича. Кроме того, был Симеон и одним из авторитетнейших богословов, чьи книги признавались иерархами православной церкви «жезлом из чистого серебра Божия Слова и от Священных Писаний сооруженных».

Симеон имел свободный доступ к царю и на следующее утро после того, как увидел он сие небесное знамение, явился к Алексею Михайловичу, чтобы не только сообщить ему об увиденном минувшей ночью, но и истолковать свой сон как некое предзнаменование.

Беря на себя изрядную смелость, звездочет объявил царю, что его молодая жена зачала в эту ночь сына-первенца, и, стало быть, мальчик родится 30 мая 1672 года, а по принятому тогда летоисчислению — в 7180 году от сотворения мира.

Симеон не ограничился этим, а высказал и некое пророчество о царевиче: «Он будет знаменит на весь мир и заслужит такую славу, какой не имел никто из русских царей. Он будет великим воином и победит многих врагов. Он будет встречать сопротивление своих подданных и в борьбе с ними укротит много беспорядков и смут.

Искореняя злодеев, он будет поощрять и любить трудолюбивых, сохранит веру и совершит много других славных дел, о чем непреложно свидетельствуют и что совершенно точно предзнаменуют и предсказывают небесные светила. Все это я видел, как в зеркале, и представляю все сие письменно».

С этой минуты осторожный и, несмотря на образованность, все же суеверный и подозрительный Алексей Михайлович приставил к дому ученого монаха караул и снял его только тогда, когда его жена забеременела.

28 мая у царицы начались предродовые схватки, и Алексей Михайлович позвал Симеона. Роды были трудными, и молодую царицу даже причастили, полагая, что она может умереть.

Однако Полоцкий уверил царя, что все окончится благополучно и что через двое суток у него родится сын, которого следует наречь Петром.

Все так и произошло. Некоторые современники добавляют, что это же, наблюдая за звездным небом, предрекали и европейские астрологи.

Вот что писал историк, академик М. П. Погодин о том, как происходили роды: «При начале родильных скорбей Симеон Полоцкий пришел во дворец и сказал, что царица будет мучиться трое суток. Он остался в покоях с царем Алексеем Михайловичем. Они плакали вместе и молились. Царица изнемогала так, что на третий день сочли нужным приобщить ее святых тайн; но Симеон Полоцкий ободрил всех, сказав, что она родит благополучно через пять часов. Когда наступил пятый час, он пал на колени и начал молиться о том, чтоб царица помучилась еще час. Царь с гневом рек: „Что вредно просишь?“ — „Если царевич родится в первом получасе, — отвечал Симеон, — то веку его будет 50 лет, а если во втором, то доживет до 70“.

И в ту же минуту принесли царю известие, что царица разрешилась от бремени, и Бог дал ему сына…»

Это случилось 30 мая 1672 года, в день поминовения преподобного Исаакия Далматского, в четверг, «в отдачу часов ночных», то есть перед рассветом.

Место, где родился величайший человек России, остается до сих пор неизвестным. В московском ли Кремле? Во дворце ли села Коломенского, названного русским Вифлеемом? Может быть, в Измайлове?

На этот счет нет ни одного точного указания. До сих спор вызывает споры и вопрос о том, кто на самом деле был отцом Петра. Физически и духовно Петр совсем не походил на своих старших братьев и сестер, слабых и хилых, как Иван и Федор, как и сама царевна Софья.

Да мог ли Алексей, подтачиваемый смертельной болезнью, передать сыну такое изобилие сил, богатырский рост и железную мускулатуру? Кто же тогда? Немец-хирург, заменивший своим сыном девочку, родившуюся у Натальи? Придворный — Тихон Никитич Стрешнев, человек скромного происхождения, недавно возвысившийся благодаря женитьбе Михаила Романова на красавице Евдокии?

Как-то, Петр, опьяненный винными парами, захотел доискаться истины.

— Этот по крайней мере, — воскликнул он, указывая на Ивана Мусина-Пушкина, — знает, что он сын моего отца. Чей сын я? Не твой ли, Тихон Стрешнев? Не бойся, говори, говори, а то удушу тебя!

— Батюшка, смилуйся, — побледнел тот. — Я не знаю, что отвечать… Я был не один…

Впрочем, существует и другая версия, согласно которой Пётр был сыном не царя Алексея Михайловича, а самого Лефорта. Ходила легенда, что Алексей Михайлович якобы заявил своей жене: «Коли не родишь сына, учиню тебе озлобление».

Об этом знали дворовые люди. И когда царица разрешилась дочерью, а у Лефорта в это время родился сын, то, страшась государева гнева, втайне от царя младенцев разменяли.

Со временем появится и еще одно сказание о том, как во время поездки в Швецию царь Пётр был пленён и там «закладен в столб», а на Русь вместо него был выпущен немчин, который и царствует ныне.

Да и как этому нельзя верить, вопрошали ее авторы, если возвратившись из-за границы в Москву накануне нового 1699 года, «царь не заехал в Кремль, не поклонился чудотворным мощам православных святых, не побывал у гробов родителей в Архангельском соборе, а сразу полетел в Немецкую слободу, где всю ночь пировал у Лефорта?»

30 мая 1672 года Наталья Кирилловна родила сына. Через два года умер Алексей Михайлович, и в России снова наступило смутное время.

С первых же дней своей жизни Петр стал героем исторической драмы и главой оппозиции. Тело Алексея Михайловича еще не успело остыть, как при дворе началась ожесточенная борьба двух партий, Милославских и Нарышкиных, которых Алексей возвысил своей двукратной женитьбой.

Нарышкины приписывали свое происхождние знамени чешскому роду Narisci, владевшему Эгрой. Историк Мюллер предполагает, что родоначальником их был татарин Нарыш, живший при дворе Ивана Грозного.

Милославские происходили из старинного литовского рода Корсак, расположенного на территории Польши. Свергнутые и потерявшие свое влияние из-за Нарышкиных, они чувствовали себя вдвойне оскорбленными и униженными.

Отец Натальи, Кирилл Полиевктович, в несколько лет сделался самым богатым во всем государстве, имел чин думного дворянина и окольничего.

Колокольный звон на похоронах Алексея послужил сигналом для мести. Матвеев, побежденный в первой же схватке, открыл собою целый ряд жертв.

Заключенный в тюрьму, перенесший целый ряд пыток, он был сослан в Пустозерск на Ледовитом океане, где едва не умер с голоду. Наталью одно время намеревались заключить в монастырь, но затем сослали вместе с сыном в село Преображенское, где у Алексея был дом.

При таких обстоятельствах Петр покинул Кремль, который он со временем возненавидет. И дело было даже не только в интиргах. Петр в нем не видел никого, кроме лиц свиты, окружавшей его по дороге в церковь или в баню, куда он шел между двумя рядами карликов, несших занавесы из красной материи.

Ребенок задыхался в такой атмосфере. В Преображенском он вздохнул свободно, и он не желал возвращаться в кремлевскую темницу. А именно такой представлялась ему резиденция русских царей.

Но даже покинув Кремль, Петр не смог уйти от той политической свары, которая разыгрывалась после смерти царя. Старший сын и наследник Алексея, Федор, умер в 1682 году бездетным, и кто-то должен был наследовать ему.

Один из младших братьев Федора, Иван, сын Милославской, которому в то время исполнилось 15 лет, был почти слепой и наполовину идиот.

Бояре дружно высказывались за избрание Петра, сына Нарышкиной, который был моложе своего брата на десять лет. Им противно было, говорили они, превращать свои обязанности в занятия сиделок.

Но куда более здоровяка-мальчка их привлекал возраст Петра, в связи с которым намечалось продолжительное междуцарствие, и власть должна была сохраниться в руках бояр на более долгое время.

Они привлекли на свою сторону бояр, присутствовавших при последних минутах Алексея, и патриарха Иоакима, соборовавшего его.

В России, как в Польше, глава церкви пользовался временной властью во время междуцарствия. Особенно если учесть, что избрание Петра было незаконно. Однако дело было сделано, и у России появился новый десятилетний царь Петр.

Об Иване не было сказано ни слова, никто даже не попытался оправдать нарушение наследственных прав. Да и какие там могли быть еще права, если по большому счету все свелось к победе Нарышкиных над Милославскими.

Однако Нарышкины рано радовались. Уже на другой день после своего поражения побежденная сторона снова вышла на пролитическую сцену. Только теперь у нее появилось два лидера, которые внесли значительные коррективы в борьбу: царевна Софья и стрельцы.

Софья была родной сестрой Ивана, и ей шел двадцать шестой год. Красивой ее было сложно назвать даже при всем желании. Но как отмечали современники, «насколько ее тело было коротко, широко и грубо, настолько же тонок и развит был ее политический ум; не читав никогда Макиавелли и не учившись, она от природы владела всеми его правилами».

Петр был провозглашен царем 27 апреля, а уже 23 мая стрельцы под руководством Софьи совершили государственный переворот, возведя на престол слабоумного Ивана.

Конечно, Софья была не одна. Ей помогали князь Василий Голицын, человек интересный во многих отношениях, Симеон Полоцкий, человек очень образованный для своего времени, Сильвестр Медведев, ученый монах и поэт, и любимец стрельцов Хованский.

Медведев был душой этой партии, но первое место в ней, благодаря любви Софьи, занимал все же Голицын. Обладая горячей и страстной натурой, временщица безумно влюбилась в Голицына.

Влюбившись, она стала честолюбивой и присоединяла к своим честолюбивым мечтаниям человека, без которого успех ни имел бы прелести. Она влекла его к высокой цели, которую они должны были достигнуть вдвоем.

Хованский передал в ее руки страшное орудие, в котором она нуждалась для своих целей, — стрельцов. Свободные люди и потомственные солдаты, стрельцы составляли среди всеобщего рабства привилегированную военную касту, приобрели в силу этих привилегий важностьие и заслуги.

У них была своя администрация и свой начальник, который всегда назначался из знатных бояр. В мирное время они исполняли обязанности уличной полиции, Во время войны они составляли передовой отряд и ядро его войска.

В Москве было двадцать таких полков, от 800–1000 человек в каждом. В провинции также было несколько таких полков. Служба оставляла им много свободного времени, и они занимались ремеслами и торговлей и быстро богатели, так как были освобождены от пошлин и налогов.

Во время внутренних неурядиц XVII столетия они всегда были на стороне законной власти, но смутная эпоха дурно повлияла на них и внесла в их ряды дух непослушания, а праздная жизнь окончательно испортила их.

Естественные защитники порядка, они с некоторых пор стали действовать заодно с мятежниками всякого рода и поднимали восстания.

Еще до кончины Федора стрельцы полка Семена Грибоедова восстали против своего начальника, который не платил им жалованья и заставлял работать по воскресеньям на постройке загородной дачи.

Захватив власть, Нарышкины застали уже шестнадцать возмутившихся полков. Не зная, что делать, они вызвали Матвеева. А в это самое время перед собравшимися войсками их начальников били батогами по икрам, а их собранное хищениями имущество было отдано стрельцам.

Кончилась вся эта смута тем, что разбуженный в душах стрельцов зверь теперь ждал новой добычи. И когда Софья и ее советчики указали этому зверю на Нарышкиных, он набросился на них.

Восстание было подготовлено и сорганизовано быстро. Агенты Софьи пустили слух, что Нарышкины отравили Федора, что они мучат старшего брата Петра, лишенного престола царевича, что один из них хочет даже завладеть престолом. Подруга Софьи, Феодора Родиница, прошлась по кварталам стрельцов и раздавала им налево и направо деньги.

Все ждали приезда Матвеева: это было условным знаком. Подученные стрельцы радостно встретили своего старого начальника и усыпили его подозрения.

11 мая 1682 года депутация от двадцати полков поднесла ему хлеб-соль. Четыре дня спустя во всех кварталах забили тревогу, все двадцать полков взялись за оружие и осадили Кремль. Опьянев от водки и готовясь опьянеть еще больше от крови, они кричали и размахивали своими саблями.

Они считали, что Петр и Иван зарезаны, и хотели отомстить за их смерть. Их попытались успокоить, показав с красного крыльца невредимых царя и царевича, но все было напрасно, стерльцы уже вошли в раж и буквально равлись на подвиги.

Начальник их приказа, старик Долгорукий, вышел на крыльцо, чтобы призвать их к порядку. В ту же минуту несколько человек устремились на старика и сбросили его вниз на пики.

Затем началось изибение. Оно длилась три дня, и друзья и родственники Натальи, Матвеев и Нарышкины, разделили участь Долгорукого.

В те кровавые дни горя и несчастий, торжествовала одна Софья. Она крепко держала в руках движение и в нужный момент приказала Циклеру остановить резню.

Он блестяще выполнил поручение и в тот же день оказался среди самых близких царевне людей. Высокие посты были распределены между вчерашними друзьями и родней: Хаванскими, Милославскими и Василием Голицыным.

Петр был оставлен царем, но настоящей правительницей стала Софья. Каждый из стрельцов получил за пролитую кровь по 10 рублей на душу. Их ласкали, потому что в них еще нуждались. 23 мая они снова появились у стен Кремля, требуя провозглашения царем Ивана. И царская власть была разделена между братьями.

Но и этого партии Софье было мало. Она хотела, чтобы Иван, больной идиот, имел первенствующий титул. Как только он его получил, Софья устроила для мятежников пир, и сама угощала их. И они отблагодарили ее тем, что потребовали для нее титула правительницы.

Стремясь к власти ценой стольких преступлений, царевна хотела наслаждаться ею вместе с избранником своего сердца, и действительным правителем России стал Василий Голицын.

С первого же часа своего пребывания в доме Монсов Петру очень понравился этот на самом деле очень уютный дом.

Нравилось ему и отношение к нему его хозяйки, вдовы рано скончавшегося виноторговца Монса Модесты. Эта была очень властная и расчетливая женщина, и, конечно же, она постаралась извлечь максимальную выгоду из увлечения царя своей дочерью.

Такой же, на первй взгляд приятной и ласковой, а на само деле хитрой и расчетливой оказалась и ее дочь Анна, очень красивая и уверенная в себе девушка. Она быстро поняла всю ту выгоду, которую ей сулила любовь русского царя, и, одаривая его ласками и вниманием, выпрашивала у него подарки и деньги.

Хорошо понимавшая обхождение, она делала эта настолько ненавязчиво, что у многих сосздавалось впечатление, что инициатором всех этих милостей был сам Петр. Хотя поначалу тот на и самом деле не жалел для своей возлюбленной ни внимания, ни денег.

Анна познакомил с царём около 1690 года Лефорт, который, по мнению некоторых исследователей, сам состоял с нею в любовной связи. Правда, до этой встречи сам царь уже состоял в связи с подругой Анной Еленой Фадемрех.

Государь был очень к ней привязан к своей пасии и по свидетельству некоторых современников серьезно намеревался на ней жениться. И, зная демократические взгляды царя, это него вполне можно было уже тогда ожидать подобного мезальянса.

Сложно сказать, насколько это правад, но и сама Анна была непрочь стать русской царицы, для чего и вела подрывную деятельность в отношении жены царя Евдокии.

И она своего добилась. В день своего возвращения из Великого Посольства 25 августа 1698 года Пётр I посетил её дом, а 3 сентября сослал свою супругу в Суздальский Покровский монастырь.

Серьезность своих намерений Петро подтвердил воистину царским подарком, подарив своей любимой Анхен новый дворец для будущего семейного гнездышка.

Кто не помнит знаменитую картину В. Сурикова «Утро стрелецкой казни», на которой изображен апофеоз отношений Петра со стрельцами.

Однако окончательному выяснению отношению с бунтовщиками предшествовало много событий. Главным в деятельности Петра I в первые годы его единовластия стало продолжение войны с Османской империей и Крымом.

Однако вместо походов на Крым, предпринимавшихся в годы правления царевны Софьи, Петр нанести удар по турецкой крепости Азов.

Первый Азовский поход, начавшийся весной 1695 года, окончился неудачно. Однако второй поход увенчался успехом, и 19 июля 1696 года крепость сдалась. Так был открыт первый выход России в южные моря.

В феврале 1697 года стрельцы Елизарьев и Силин сообщили и Петра о заговоре Циклера, который был сыном полковника из «кормовых иноземцев».

Циклер был записан на службу в еще в 1671 году и через восемь лет пожалован в стольники. В 1682 году он стал стрелецким подполковником и ближайшим помощником Шакловитого и царевны Софьи, доверяла ему как «самому ревностному приверженцу».

В 1689 году, понимая, что дело Софьи проиграно, он явился к Петру с сообщением об её заговоре, за что получил звание думного дворянина и воеводство в Верхотурье. В начале 1696 года его вызвали в Москву и отправили строить крепости на Азовском море.

С одной стороны, это назначение, почитавшееся тогда за почётную ссылку, а с другой, — увеличивающаяся строгость Петра I к противникам новшеств побудили Циклера составить заговор на жизнь Петра. Его участниками были также окольничий Соковнин и стольник Пушкин.

Они намеревались зажечь дом, в котором находился царь, и во время пожара убить его. Пётр явился на место собрания заговорщиков и арестовал их.

Под пытками, Циклер объяснил, что побудили его к преступному замыслу упрёки в старой дружбе с Милославским, и оговорил царевну Софью, вследствие чего последняя была пострижена в Новодевичьем монастыре, а вырытый труп Милославского, умершего ещё в 1685 году, был подставлен под плаху при казни заговорщиков.

Голова казненного 4 марта 1697 года Циклера (как и головы его сообщников) была воткнута на «железный рожок» и выставлена на несколько дней на Красной площади. Двое его сыновей были отосланы в Курск на службу, с тем, чтобы «их без указа царского в Москву не отпускать».

В марте 1697 года в Западную Европу отправилось Великое посольство, основной целью которого было найти союзников против турок.

Всего в посольство вошло около 250 человек, среди которых под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова находился сам царь Пётр I. Впервые русский царь предпринял путешествие за пределы своего государства.

Пётр посетил Ригу, Кенигсберг, Бранденбург, Голландию, Англию и Австрию. Посольство завербовало в Россию несколько сотен специалистов по корабельному делу, закупило военное и прочее оборудование. Кроме переговоров, Пётр много времени посвятил изучению корабельного, военного дела и других наук.

Однако главной цели Великое посольство главной цели не достигло, и коалицию против Османской империи создать не удалось из-за подготовки ряда европейских держав к Войне за испанское наследство.

Переговоры на этом закончились, и Петр, осмотрев все замечательное в Вене и Бадене, собирался в Венецию. В это время пришло письмо из Москвы. В нем Ромодановский сообщал, что стрельцы взбунтовались и идут к Москве. Вместо Венеции Петр отправился в Россию.

Мы помним, что в 1689 году очень немногие из стрельцов участвовали в замыслах Софьи и Шакловитого, большинство приняло сторону Петра. Такое поведение стрельцов должно было совершенно примирить их с новым правительством, однако все вышло наоборот.

Еще до 1689 года были образованы потешные полки, и уже тогда считалось, что потешные являются войском Петра, а стрельцы — войском Софьи.

Помирить потешных и их начальников со стрельцами было невозможно, поскольку первые были представителями нового, а стрельцы — отжившей старины.

В Кремле и в Москве все важнейшие посты были вверены полкам, находившимся под командой иностранных офицеров. Те стрелецкие полки, которые находились в то время в Москве, были отправлены в отдаленные места для охраны южных границ и к польско-литовской окраине. В Москве оставили лишь стрельчих и детей.

После поражения Софьи стрельцам предстояло превратиться в солдат, чего ни один из них не желал. При таком положении дел причин для недовольства хватало.

16 ноября 1724 года в Санкт-Петербурге на Троицкой площади яблоку негде было упасть. Оно и понятно, в этот день должны были казнить Вильяма Монса, брата той самой Анны, которая в течение нескольких лет пользовалсь особым расположением царя.

Когда-то этот веселый мальчик играл у него на коленях и получал от царя щедрые подарки. В девятнадцать лет Виллим поступил в армию и храбро сражался в битвах при Лесной, Полтаве, Фридрихштадте. Своими и на самом деле прекрасными способностями Виллим привлек к себе внимание ценившего умных и испольнитлеьных людей царя.

Петр сделал его своим адъютантом. Находясь при Петре, Виллим быстро обзавелся нужными связями и всячески укреплял свое и на самом деле прочное положение. Будучи достйным предсатвителем семейства Монсов, он вскоре отобрал у брата Кейзерлинга оспариваемое овдовевшей сестрой имущество.

Надо ли говорить, что часть его он попросту украл, чем вызвал справедливое недовольство своей алчной сестрицы. Призвав на помощь мамашу, та начала нападать на брата. Разгорелся семейный скандал, но слишком не равны были силы в этой битве, и Виллим вышел из нее победителем.

И надо отдать его алчности должное: после смерти сестры он не остановился на достигнутом и отобрал подарки Анны у Миллера. Правда, мамаше он и на этот раз ничего не дал, и напрасно та гроизал ему всеми небесными карами. Сынок и не подумал делиться.

С младхы ногтей Виллим мечтал о красивой жизни, но разбогатеть не службе у прижимистого и подозрительного царя возможности не было.

Ещё одна сестра Монса, Матрёна Ивановна, по мужу Балк, статс-дама царицы Екатерины Алексеевны, вошла в положение бедного родственника и помогла ему в 1716 году стать брату камер-юнкером царицыного двора. Скоро он уже управлял вотчинной канцелярией государыни.

Доверчивая и мало что понимавшяа в финансовой политике царица предоставила камер-лакею полную свободу действий. И эта свобода уже очень скоро выразилась в том, что Виллим перестал видеть разницу между ее и своим карманом.

Пользуясь столь великим покровительством, он за весьма значительные подношения принялся устраивать дела всех тех, кто так или инчае стремился воздействовать через царицу на Петра.

Надо ли говорить, что среди них были самые именитые фамилии страны. Да что там фамилии! Сам светлейший князь Меншиков при всем своем могуществе заискивал перед братцем той самой Анны, которую он так в свое время ненавидел.

Попав на золотую жилу, Виллим с великим знанием дела принялся ее разрабатывать. За содействие брал доходы с имений родни царя, породистых рысаков, горшочки с золотыми монетами и не брезговал даже несколькими килграммами кофе.

Красивый и богатый Виллим пользовался большим и неизменным успехом у женщин. Чаще всего он отвечал взаимность, но при этом все чаще засматривался на свою хозяйку повелительницу. А что? Ведь она тоже была женщиной…

Хорошо понимавший обхождение, он умел развлекать скучающую государыню. Пётр же весь в делах и заботах, всё время в разъездах, к тому же стал часто болеть.

По своей должности Виллим имел право являться к царице в любое время. И он являлся…

В мае 1724 года в Кремле состоялась торжественная коронация Екатерины. Многие видные сановники получили награды и повышения. Виллим Монс был произведен в камергеры и продолжал сочетать приятное с полезным. Под приятным подразумевалось занятие любовью с царицей, под полезным — устройство за большие деньги под ее покровительством чужих дел.

Однако и его сгубило то же самое, что и его ненасутную сестру: потеря чувства меры. Летом 1724 года в Тайную канцелярию поступил донос на Виллима Монса от некоего Михея Ершова.

Пётр сразу же распорядился доставить в Петропавловскую крепость Столетов и Балакирев. Начались допросы «с пристрастием».

8 ноября Пётр ужинал у Екатерины. Монс в тот день был в ударе и, по словам саксонского посла Лефорта, «долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости».

После застолья у царя, Монс вернулся к себе домой и собирался спать, когда к нему явился начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков и предъявил ордер на арест.

У Монса отобрали шпагу, опечатали все бумаги и отвезли его в дом Ушакова, которого даже в официальных бумагах именовали «инквизитором».

9 ноября на столе императора лежали бумаги Монса, а потом привели и его самого. Несчастный любовник не выдержал ужасного, полного жажды мести и, вместе с тем, презрительного взгляда царя и упал в обморок.

Монса унесли, а царь стал просматривать его бумаги. Там было много писем разных лиц с просьбами «помочь», но любовных записочек Екатерины не нашлось.

Говоря по правде, их и не могло быть по той прозаической причине, что Екатерина не умела писать. Что же касается ее любовных посланий, то она диктовала их сестре Монса, Матрёне Балк.

На первых же допросах арестованные стали сознаваться в атом, что брали взятки за содействие положительному исходу дел у царя.

Да, все знали ненависть царя к ворам и взяточникам, но в то же время мало кто сомневался в том, что истинной подоплекой дела была супружеская неверность Екатерины. Хотя ни в одном из протоколов ее имя даже не упоминалось.

Подобную забывчивость следовтелей объяснили тем, сам Петр, дабы не осрамиться в глазах современников и потомков, приказал вести делом без упоминания имени царицы.

Впрочем, зная Петра, можно не сомневаться в том, что куда больше его озадачил размах вскрытой коррупции, нежели измена жены.

Понятно, что суд, дабы другим не попвдно было, приговорил Монса к смертной казни. За два дня до экзекуции в Санкт-Петербурге было приказано под страхом сурового наказания заявить о себе тем, кто давал взятки Виллиму и его подельникам.

В приговоре, зачитанном перед казнью и наказаниями, были перечислены фамилии взяткодателей. Они же значились в «росписи взяткам», прибитым к столбам у эшафота. Среди них фигурировали такие известные на всю Россию фамилии, как Меншиков, Апраксин, князья Долгоруковы и Черкасские, княгиня Гагарина, граф Головкин, Артемий Волынский, Бестужев-Рюмин, Шувалов, Бирон, баронесса Шафирова и царевна Прасковья Ивановна.

Царь дал волю своему гневу, сенаторам князю Волконскому и Опухтину жгли языки, вице-губернаторов Санкт-Петербурга и Воронежа Корсакова и Колычева секли кнутом, сибирского губернатора князя Гагарина повесили, обер-фискала Нестерова колесовали.

Архангельский вице-губернатор Курбатов умер под следствием, а бравший взятки при расследовании его преступлений майор Волконский был расстрелян.

И Петр знал, что делал. В последние годы его царствования хищения приняли такой размах, что угрожали существованию страны. Россия погружалась в хаос и разорение.

«Вообще Россия гораздо менее разоряется от уплачиваемых народом податей, — писал хорошо знавший жизнь империи француз Кампредон, — чем от лихоимства тех лиц, на которых возложена обязанность собирать эти подати». А хорошо осведомленный немец Вебер прямо указывал, что из 100 собранных рублей налога лишь 30 поступают в казну, а «остальные чиновники делят между собой за труды свои».

Но самым печальным во всей этой эпопее для царя было то, что жулик-камергер поставил его в неловкое положение. Мало того, что ворам покровительствовала царица, так он еще сам стал игрушкой в руках жены.

К 10 часа утра, писал современник, к Троицкой площади приблизился мрачный кортеж. Солдаты вели Виллима Монса в сопровождении протестантского пастора.

«Бывший несчастный камергер Монс, — вспоминал позже камер-юнкер Берхгольц, — по прочтении ему приговора с изложением некоторых пунктов его вины, был обезглавлен топором на высоком эшафоте… Все присутствовавшие при этой казни не могут надивиться твердости, с которой камергер Монс шел на смерть. По прочтении ему приговора он поклоном поблагодарил читавшего, сам разделся и лег на плаху, попросив палача как можно скорее приступить к делу».

Вместе с Монсом в тот пасмурный и промозглый день были наказаны кнутом и батогами его сестра Модеста Балк, секретарь Столетов, прославившийся при императрице Анне Иоанновне шут Балакирев и некоторые другие лица.

Почему быстрый на расправу Петр, удавивший собственного сына, не тронул жену? Об этом можно только догадываться.

Сохранился рассказ современников о том, как Петр отвез Екатерину на место казни Монса и продемонстрировал ей голову, насаженную на шест.

Тело несчастного привязали к специальному колесу, которое выставили для всеобщего обозрения. Посмотрев на останки бывшего дамского угодника, императрица не столько печально, сколько лицемерно заметила:

— Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности…

Как известно, Петр придавал большое значение публичным наказаниям, в которых видел воспитательное значение. Отрубленные головы на высоких металлических шестах и болтающиеся на виселицах скелеты «украшали» людные места в городах долгие годы.

Не избежал сей участи и Монс. Тело его несколько дней лежало на эшафоте, а голова была заспиртована. Как утверждает молва, банка с ней по приказу царя некоторое время стояла в спальне Екатерины, а потом много лет хранилась в Кунсткамере.

Таким печальным образом закончилась карьера одной из самых успешных семей в России.

Как это ни печально для апологетов диалектитки, но количество далеко не всегда переходит в качество. Если верить самому Ивану Грозному, то от более тысяч дев он имел почти столько же детей. Но ни одному из них не было суждено заявить о себе в полный голос по причине вырождения.

Петр Великий тоже любил женщин и имел их предостаточно. Однако его незаконорожденные дети были, не в пример Грозному, в высшей степени одаренные люди.

Но даже среди них особняком стоит великий российский ученый Михаил Васильевич Ломоносов, чьи загадки и тайны и сегодня продолжат волновать ученых.

Да и как не волновать! Сын простого поморского крестьянина стал академиком только потому, что изо всех сил тянулся к знаниям. И нигде-нибудь, а в крепостной и высшей степени консервативной России!

Петр I неоднократно бывал в Архангельске, где работал плотником на Баженовской верфи. А если учесть, что верфь находилась рядом с Куростровом, где родился будущий великий ученый, то ничего удивительного в версии отцовства императора не было.

Первая загадка касается отца будущего ученого. Василий Ломоносов рано осиротел и жил на подворье у своего дяди. В описи 1710 года он отмечен бедным 30-летним холостяком.

В том же году он женился на дочери просвирни Елене Ивановне Сивковой. В ноябре 1711 года у них родился сын Михаил. Удивляет то, что по описи 1722 года, через десять лет, Василий превратился в богатейшего человека Архангельского края: у него появились большая усадьба, рыбные промыслы, пруд для рыбы, самый крупный в Архангельске двухмачтовый корабль на 90 тонн. Такое судно стоило 500 рублей, деньги по тем временам огромные. И возникает естественный вопрос: у откуда они, эти самые огромные деньги?

Мать Михаила умерла, когда ему было 9 лет. Василий после этого еще дважды женился, но сыновей у него больше не было. По каким-то причинам он вел себя по отношению к сыну очень жестко и часто бил его.

Михаил тоже не люли отца и спустя много лет написал о себе довольно странную фразу: «Меня оставил мой отец и мать еще в младенчестве…»

Странную по той причине, что Михаил сам оставил отца и семью и в декабре 1730 года с обозом ушел в Москву. И уходил он, надо заметить, в неизвестность.

Вполне возможно, что он чувствовал в себе необыкновенные способности. Но этого, как известно, на Руси мало. Надо еще заставить других поверить в эти способности и развивать их.

Более того, в Москвау уходил не просто обычный крестьянин, а единственный наследник богатейшего промышленника Архангельска.

И, тем не менее, Михаил пошел разрыв с отцом. Почему? Только из-за злой мачехи? Так это несерьезно. Да и почему он решил, что в Москве, где его никто не знал и он никому не был нужен, будет лучше?

Так оно и было, и первое время Михаил влачил в Москве довольно жалкое существование на три копейки в день. И это в то время, когда его отец давал большие деньги на строительство храма, где замаливал какие-то неведомые грехи, и так и не прислал ему ни гроша.

Затем начинаются сущие чудеса. Несмотря на запрет Святейшего Синода от 7 июня 1723 года принимать крестьянских детей в Московскую Славяно-греко-латинскую академию, Михаила приняли в нее в январе 1731 года.

Да, он назвался дворянским сыном, но это было в высшей степени наивным. В руководстве академии сидели умыне люди, которые отвечали за порученное им дело. Они быстро узнали об обмане и, вместо того, чтобы с позором изгнать самозванца, зачислили его учеником со стипендией 10 рублей в год.

На этом чудеса не кончились, и простого «мужика» Михайлу отправили в Петербург. В марте 1736 года Кабинет министров России (вдумайтесь только!) утвердил его кандидатуру вместе с двумя дворянскими детьми на поездку в Англию, Голландию и Францию «для смотрения славнейших химических лабораторий».

В крепостной стране, где происхождение и знатность веками определяли стиль поведения, а крестьяне вообще не имели никаких прав, крестьянский сын выделялся необыкновенно заносчивым поведением.

В декабре 1739 года учитель Ломоносова в Германии горный советник Генкель рапортовал в Российскую академию о предерзостном поведении своего ученика: «Поручил я Ломоносову работу, какую обыкновенно и сам исполнял (растирать в ступке соли ртути), но он мне дважды наотрез ответил: „Не хочу!“ Далее он страшно шумел, колотил изо всей силы в стену, кричал из окна, ругался…»

Однако российские власти и не подумали отзывать буйного студента.

Дальше — больше! В апреле 1743 года Ломоносов устроил дикий скандал в Российской академии. При этом он, вспонимв свое крестьянское происхождение, поливал профессоров отборным матом. А в конце этой самой настоящей истерики обозвал их ворами.

За подобное поведение по тем временам полагались тюрьма и каторга, однако хулиганистый ученый был наказан лишь небольшим вычетом из жалованья.

Великая победа под Полтавой вывела Россию в ранг великих держав. Шведский король Карл XII с горсткой соратников бежал в Турцию и отсиживался там, по мнению историков, не желая возвращаться на родину, где его популярность упала ниже нулевой отметки.

Как и по сей день считают многие военные эксперты, после полтавской битвы Петру следовало идти в наступление в Финляндии или высадить на побережье Швеции морской десант. В этом случае ландтаг низложил бы короля и заключил бы мир на условиях признания всех завоеваний России на Балтике.

Однако окрыленный успехом царь решил, что для него теперь нет ничего невозможного, и попытался разобраться с врагам на юге.

В результате этой попытки Россия потеряла в Причерноморье все приобретения предшественников Петра и достижения двух его Азовских походов, а война со Швецией тянулась еще 10 лет.

В 1716 году царь отправил 6100 солдат и казаков под командой капитана Преображенского полка Бековича-Черкасского с заданием покорить Хивинское и Бухарское ханства, а заодно прорыть канал, которым из Каспия можно было бы попадать в Аму-Дарью. Что, конечно же, не могло быть сделано по определению, и не случайно все участники экспедиции были перебиты превосходящими их во вмного силами хивинцев.

Через год Петр отправился в Париж, где предложил свою дочь Елизавету в жены Людовику XV, как будто не понимал, что о браке короля Франции с дочерью бывшей прачки и солдатской потаскушки речь не могла идти ни при каких обстоятельствах.

Едва завершив войну со Швецией, Петр стал замышлять морскую экспедицию для основания колонии на Мадагаскаре, хотя российский флот располагал всего восемью кораблями, способными выйти из Балтики в океан.

Формальным поводом для войны стало пребывание Карла XII на турецкой территории, хотя то, что он находился вдали от своей страны и армии, было выгодно России.

Слушать советов короля турки не собирались, поскольку уважали только реальную силу и преследовали исключительно свои интересы, а требования Петра о его высылке не желали выполнять по соображениям престижа.

Военные историки указывают, что Карл XII, планируя поход против России, закончившийся разгромом под Полтавой, совершил просто-таки полный набор всех мыслимых стратегических ошибок: наступал недостаточными силами, не обеспечив коммуникаций; недооценил противника; не организовал разведку; возлагал фантастические надежды на союзников, которые и не думали всерьез помогать.

Удивительно, но спустя два года Петр повторил все эти ошибки, что называется, один к одному.

Он выступил с недостаточными силами в плохо подготовленный поход, толком не зная обстановки, будучи уверен в слабости турок и понадеявшись на помощь румын, сербов и черногорцев.

Как указывает румынский историк Арманд Гошу, сразу после Полтавы «делегации молдавских и валашских бояр стали обивать пороги Петербурга, прося царя, чтобы православная империя их поглотила».

Господари Валахии и Молдавии Константин Брынковяну и Дмитрий Кантемир обещали, как только Россия выступит, объявить о выходе из турецкого подданства, выставить в помощь Петру 30-тысячную армию и обеспечить русские войска продовольствием.

По их словам выходило, что местность в Молдавии идеальна для ведения боевых действий, с водой и пищей проблем не будет, а турки небоеспособны и панически боятся русских.

Наслушавшись этих обещаний, Петр писал Шереметьеву: «Господари пишут, что, как скоро наши войска вступят в их земли, то они тотчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок; на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турок, и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание против турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти через Дунай, большая часть его войска разбежится, а может быть, и бунт поднимут».

Когда началась война, Брынковяну сделал вид, что происходящее его не касается. Кантемир явился в лагерь Петра, но привел лишь пять тысяч иррегулярной конницы, вооруженной луками и пиками.

Фактически, повторилась ситуация двухлетней давности, только в роли Мазепы оказался Кантемир, а в роли Карла XII — Петр.

Именно в 1711 году была заложена долгая традиция безоглядной, нередко в ущерб собственным интересам, поддержки Россией балканских православных «братушек», которые либо вовсе не просили спасать их от кого бы то ни было, либо не рвались в бой, рассчитывая загрести жар русскими руками. Кончилось она, как известно, первой мировой войной и гибелью созданной Петром империи.

Русская армия насчитывала 79 800 штыков и сабель и около 10 тысяч казаков при 160 пушках. В поход с Петром отправились фельдмаршал Шереметьев и семь генералов, в том числе отличившиеся под Полтавой Брюс и Репнин.

27 июня войска перешли Днестр. Дальше пришлось идти безводной степью, с изнуряющей жарой днем и холодными ночами. Армию начали косить болезни. Некоторые солдаты, дорвавшись до воды, опивались до смерти, другие стрелялись, не выдержав мучений.

14 июля армия достигла Прута. 17 июля был проведен смотр, на котором Петр недосчитался 19 тысяч человек. Еще 14 тысяч пришлось оставить для охраны коммуникаций.

«Солдаты, — писал в воспоминаняих об этом походе секретарь сопровождавшего Петра в походе датского посланника Юста Юля Расмус Эребо, — почернели от жажды и голода. Умирающие люди лежали во множестве по дороге, и никто не мог помочь ближнему или спасти его, так как ни у кого ничего не было».

Навстречу Петру выступила армия под командой великого визиря Балтаджи Мехмед-паши и крымского хана Девлет-Гирея II, насчитывавшая 190 тысяч человек при 440 орудиях.

В Москве, наверное, нет ни одного другого здания, которое было бы окружено таким количеством легенд, как знаменитая Сухарева башню.

Московские кладоискатели считали, что именно в её подвалах и стенах спрятаны таинственные клады чародея и чернокнижника Брюса.

Именно в этой башне чаще всего видели приведения, а для поимки одного из них даже пригласили из Петрограда знаменитого сыщика Ивана Путилина.

История Сухаревой башни загадочна и туманна и, по всей ивдимости, и по сей день хранит немало тайн.

Первая башня, на месте которой позже появилась Сухарева башня, считается 1591 год, когда на месте современного Садового кольца была возведена линия укреплений — Деревянный город.

В том месте, где через него проходила древняя дорога на Суздаль, Ярославль, Владимир, были возведены Сретенские ворота, над которыми возвышалась башня с тремя боевыми площадками.

Сретенские ворота видели много. Здесь в июле 1605 года Лжедмитрий встречал жену Ивана Грозного инокиню Марфу, якобы бывшую его матерью.

Весной 1613 года у этих ворот москвичи встречали Михаила Романова, избранного царем на Земском соборе. Отсюда российские цари отправлялись на богомолье в Троице-Сергиев монастырь.

В конце XVII века у Сретенских ворот несли службу стрельцы полковника Лаврентия Сухарева. Со временем Сухарева слобода дала название окрестностям, а затем и возведенной здесь знаменитой башне.

Стрелецкий полк Сухарева участвовал во всех важнейших событиях конца XVII века в Москве.

Во второй половине XVII века деревянные надвратные башни московских укреплений стали заменять на каменные. К возведению башни над Сретенскими воротами приступили в начале 1690-х годов.

По окончании строительства на новой башне укрепили две каменные доски. На первой выбито: «Повелением благочестивейших, тишайших, самодержавнейших великих государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержцев, по стрелецкому приказу, при сиденьи в том приказе Ивана Борисовича Троекурова».

Сретенские ворота строили из кирпича на мощном каменном фундаменте. Возвели два этажа с большими помещениями, над которыми возвышалась трехъярусная башня-каланча, увенчанная двуглавым орлом.

Все сооружение украшали детали, вытесанные из белого камня. Через три года надстроили еще один этаж, внешнюю широкую лестницу и ярус на башне, доведя её высоту до 60 метров.

Сретенские ворота получились не только красивыми и высокими, но и видимыми из далека, так как стояли на возвышении. С этого времени башня Сретенских ворот стала изображаться на многих картинах и гравюрах с видами Москвы.

Кто был архитектором башни, неизвестно. Многие исследователи связывают создание её проекта с именем Франца Лефорта и даже Петра I.

В начале петровского царствования Сретенская башня утратила свое военное значение и для неё нашли другое применение. В 1701 году в ней разместили одно из первых российских учебных заведений.

По царскому указу «Сретенскую по Земляному городу башню, на которой боевые часы, взять со всяким палатным строением и с принадлежащей к ней землею под школы математических и навигацких наук, которые велено ведать в Оружейной палате боярину Федору Алексеевичу Головину с товарищи».

В башне провели значительную перепланировку, оборудовали классы для занятий, жилые помещения, большой Рапирный зал, астрономическую обсерваторию, физико-химическую лабораторию.

В создании школы, обеспечением её всем необходимым и составлении программ преподавания деятельное участие принял Яков Брюс, который с этого времени навсегда связал свое имя с Сухаревой башней.

В башне Брюс оборудовал себе рабочий кабинет, но во время приездов в Москву чаще проводил время не в нем, а в обсерватории или физико-химической лаборатории.

Вскоре по Москве распространились слухи, что Брюс не только наблюдает в трубу за звездами, но и занимается колдовством и чародейством.

Особенно укрепилась репутация Брюса, как чернокнижника и предсказателя, способного влиять на будущие события, когда под его руководством был издан календарь с предсказаниями, ставший необычайно популярным.

Легенды и слухи, в которых фигурировали Брюс и знаменитая башня, не были беспочвенными, в башне над Сретенскими воротами (Сухаревой её назовут только после переезда Навигацкой школы в Петербург) в то время и на самом деле происходило много необычного.

Навигацкая школа, созданная в Москве в Сретенской башне, стала одним из любимых детищ Петра I. Это связано не только с тем, что здесь обучали будущую элиту армии и флота, здесь к тому же находился первый в России научный центр, созданный ближайшим сподвижником царя Яковом Брюсом.

В башне проводились регулярные астрономические наблюдения, ставились различные физические и химические опыты, чертились карты, переводились иностранные и писались свои учебники и пособия, преподавали талантливые ученые и практики. Здесь собирались единомышленники Петра, помогавшие ему реформировать страну.

Петр I часто посещал башню, официально называвшуюся в тот период Навигацкою школой (Сухаревой башней её стали называть после перевода школы в Петербург).

Иногда монарх наблюдал за учебными занятиями или экзаменами, но чаще проводил время в обсерватории, лаборатории или в Рапирном зале, где периодически проходили собрания тайного «Нептунова общества».

Документов, связанных с деятельностью общества, не сохранилось, но известно, что его председателем был Франц Лефорт, функции первого надзирателя взял на себя Петр, а просто членами были ближайшие соратники царя Ф. Прокопович, А. Меншиков, Ф. Апраксин, Я. Брюс, А. Фарварсон, князья Черкасский, Голицын и некоторые другие.

Организацию общества связывают с именем Ф. Я. Лефорта, а это может сказать о связи общества со Всешутейшим собором. Филиалом «всешутейшего собора» в Санкт-Петербурге, как утверждал академик А. М. Панченко, было подобное общество под названием «Великобританский славный монастырь».

Примечательно, что в обоих обществах состоял членом математик и навигатор Андрей Фархварсон, профессор Навигацкой школы в Москве, нанятый в Англии и связаный с Абердином в Шотландии. Именно в Шотландии, где находятся корни родов Лефортов и Брюсов, существовал преемник Ордена Тамплиеров Орден Св. Андрея.

Нептуново общество в Москве, могло явиться прообразом Ордена Св. Андрея. Недаром и флаг русского военного флота сделан Андреевским, в виде косого креста, на котором был распят апостол Андрей (такой же крест присутствует и во флаге Британского королевства).

Не случайно, что нагрудный знак русского Ордена св. Андрея впервые появился на портрете Федора Алексеевича Головина, написанного во время Великого посольства в Европу, где Головин был вторым после Лефорта полномочным послом. Вот, собственно, и очерчен круг лиц, кто вынашивал идею создания Навигацкой школы: Петр I, Лефорт, Ф. А. Толстой, Г. Фарварсон, Я. Брюс.

Г. В. Вернадский назвал «Нептун» масонским обществом. «Вполне правдоподобно, — писал он, — что вместе с образцами западного вооружения и одежды для армии и флота при Петре были заимствованы и формы товарищеского объединения офицеров. Ранние ростки русского масонства особенно возможны во флоте, так как флот был создан всецело по западному образцу и под западным влиянием».

История и предания скрыли от нас происхождение и цель этого тайного общества, но среди москвичей еще долгое время спустя ходили слухи, что в Сухаревой Башне хранилась в тайне черная книга, которая была замурована в стену, заколочена алтынными гвоздями и которую охраняли двенадцать нечистых духов.

Народная молва не могла обойти посещения башни Петром I и крупными сановниками, тем более что они порой засиживались там до глубокой ночи.

Если же визиты подобных гостей связать с тайными занятиями, которые приписывались Брюсу, вывод получается однозначный — занимаются ведовством и магией, а возможно и с нечистым знаются. Репутация-то у царя в народе была еще та. Поневоле в темноте башню старались обходить стороной.

Окончательно народ убедился, что Брюс занимается в башне далеко не праведными делами, когда было обнародовано предупреждение о предстоящем солнечном затмении, а вскоре опубликован календарь с предсказаниями на многие годы.

Ясно же, кто знает о предстоящем затмении, тот его и устроил. Ну а для того, чтобы так точно давать предсказания, надо если не душу дьяволу продать, то уж точно с ним знаться.

Да и как иначе объяснить то, что он показывал своим гостям, приезжавшим к нему по весне в подмосковную усадьбу, расположенную в районе нынешней станции Монино.

В мае месяце льда на реках и прудах в Подмосковье уж не было, он таял еще в апреле. Брюс в сумерках в сопровождении гостей выходил в приусадебный парк, взмахивал белым платочком, и на глазах изумленных гостей его пруд, словно по волшебству, покрывался льдом.

Крестьяне из села Чернышино Калужской губернии, принадлежавшего когда-то Брюсу, рассказывали, что хозяин был царским «арихметчиком», знал, сколько звезд на небе и сколько раз колесо повернется, пока до Киева повозка доедет.

Взглянув на рассыпанный перед ним горох, он мог сразу назвать точное количество горошин: «Да мало ль еще, что знал этот Брюс: он знал все травы этакие тайные и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел…»

Решив испробовать чудо оживления и омоложения на себе самом, Брюс будто бы повелел верному слуге разрубить себя на части мечом и потом поливать «живой водой».

Но для этого нужен был долгий срок, а тут царь некстати хватился своего «арихметчика». Пришлось слуге во всем сознаться и показать тело господина.

«Глядят — тело Брюсово уж совсем срослось и ран не видно; он раскинул руки, как сонный, уже дышит, и румянец играет в лице». Однако возмутился православный царь, сказал с гневом: «Это нечистое дело!» И повелел похоронить чародея в земле на веки вечные.

Слухи множились и наполнялись новыми подробностями. Если верить им, то Брюс и искусственных людей мог создавать, в служанках была у него такая девушка, а когда в неё влюбился приятель чернокнижника, тот просто взял и растворил её в воздухе.

Для себя же Брюс создал эликсир бессмертия, чтобы вечно оставаться молодым, но от других и даже от царя скрывает его тщательно.

Подробно смаковались рассказы о том, что Брюс построил железную птицу и летает на ней в гости к царю в Петербург или по делам в другие города.

К тому же, он и сам может превращаться в птицу или животное, вызывать или прекращать наводнения, грозы, бури и т. д. И ведь не просто на слово верили, была масса людей, которые все это «видели» своими глазами.

Правда, был в истории случай, когда в конце 1880-х годов и на самом деле на крыше Сухаревой башни несколько ночей подряд появлялось приведение в старинном камзоле и треуголке.

По Москве тут же пошли новые слухи — то ли это сам Брюс вернулся, то ли в гости к нему Петр захаживает, уж очень фигура в лунном свете большой казалось.

Из Петербурга даже вызвали начальника сыскной полиции Ивана Путилина, вскоре тайну раскрывшего. Оказалось, что бывший офицер, тронувшийся умом после того, как от него сбежала жена, ищет в башне клад Брюса, в котором находится приворотный эликсир.

А так как клад заговоренный, то получить его можно, только представ в образе Петра Великого. Вот кладоискатель и переодевается в мундир петровских времен, взятый напрокат в костюмерной мастерской.

После победы в Полтавском сражении (27 июня 1709 года), предопределившем исход всей Северной войны между войсками Царства Русского под командованием Петра I и шведской армией Карла XII, Петр для награждения своих солдат-победителей отдал приказ отчеканить золотые и серебряные медали «За Полтавскую баталию» и одну особую медаль для Иуды.

«Иудина Медаль», созданная русским мастером Матвеем Алексеевым на втором Московском Кадашевском монетном дворе в 1709 году, пожалуй, самая загадочная награда в истории наградной системы России.

Медаль предназначалась украинскому гетману Ивану Степановичу Мазепе. После предательства Петр надеялся взять Мазепу живым и заранее дал указание сделать медаль «весом в десять фунтов» с изображением повесившегося на осине Иуды.

Однако государь не успел вручить награду предателю, так как Мазепа скончался. Чтобы не отправлять медаль на переплавку, Петр наградил ею алчного на серебро своего шута князя Шаховского, повелев носить эту «награду на большой серебряной цепи, надевавшейся кругом шеи».

И невольно возникает вопрос: а чем же так прославился этот самый Мазепа, что ему даже за измену хотели вручить медаль?

Настоящая фамилия Мазепы была Колединский, и он происходил из литовских поляков. Предки гетмана получили землю в XVI веке в районе Белой Церкви от польского короля.

Мазепа — это прозвище, данное предку гетмана на Белоцерковщине Мыколе Колединському, который получил в 1572 году от короля Жигмонта II Авґуста хутор Каменец, получивший позднее название Мазепинцы. И настоящее имя предателя была Ян, а не Иван. Родился он, судя по всему, 20 марта 1639 года на хуторе Каменец.

Учился Мазепа в Киево-Могилянском коллегиуме, затем — в Иезуитском коллегиуме в Варшаве. Позже, по протекции отца, был принят при дворе польского короля Яна Казимира, где состоял в числе «покоевых» дворян.

Близость к королю позволила Мазепе получить блестящее образование: он учился в Голландии, Италии, Германии и Франции, свободно владел русским, польским, татарским, латынью. Знал он также итальянский, немецкий и французский языки. Много читал, имел прекрасную библиотеку на многих языках. Его любимой книгой был «Государь» Макиавелли.

В 1663 году Мазепа обнажил шпагу в королевском дворце против оскорбившего его дворянина. Это должно было караться смертью, но король пощадил Мазепу и только отослал его. Мазепа был послан к гетману Правобережной Украины П. Тетере, там и остался.

В 1665 году, после смерти отца, занял должность подчашего Черниговского. В 1669 году отказался от этой должности. Вскоре выдвинулся среди казаков и казацкой старшины.

Будучи ротмистром гетманской надворной гвардии, он присоединился к гетману Дорошенко, женился на богатой шляхтянке, был послан в Турцию, по дороге схвачен запорожцами и отправлен в Москву, откуда его отправили к левобережному гетману Самойловичу.

Самойлович поручил Мазепе воспитание своих детей, присвоил ему звание войскового товарища, а через несколько лет пожаловал чином генерального есаула, важнейшим чином после гетманского.

По поручению гетмана, Мазепа несколько раз ездил в Москву. В правление царевны Софьи власть находилась в руках ее любимца В. В. Голицына. Мазепа снискал к себе его расположение, а после падения Самойловича Голицын оказал решающее вляние на избрание Мазепы малороссийским гетманом 25 июля 1687 года на раде под Коломаком (ныне Коломакский район Харьковской области).

«Голицын и Матвеев оба принадлежали к передовым московским людям своего времени и сочувствовали польско-малорусским приемам образованности, которыми отличался и блистал Мазепа.

Когда, после неудачного крымского похода, нужно было свалить вину на кого-нибудь, Голицын свалил ее на гетмана Самойловича: его лишили гетманства, сослали в Сибирь с толпою родных и сторонников, сыну его Григорию отрубили голову, а Мазепу избрали в гетманы, главным образом оттого, что так хотелось любившему его Голицыну». Здесь же были подписаны Коломакские статьи гетмана Мазепы.

В 1689 году, во время пребывания своего в Москве, Мазепа понравился Петру и вернулся в Малороссию, вполне успокоенный за свое гетманство.

В начале девяностых годов семнадцатого столетия он многое сделал для усмирения восстания Петрика на Украине. Канцелярист Петро Иваненко (Петрик) был женат на племяннице генерального писаря Василия Кочубея.

В 1691–1692 годах он поднял сечевых казаков против Мазепы и московской власти. Истинный «самостийщик», он выступал против любого иноземного владычества.

Петрик не смог склонить большинство запорожцев на свою сторону и явился на Украину из Крыма с татарами и с небольшими отрядами казаков.

На подступах к пограничным городам Украины татары бежали в Крым, испугавшись гетманского войска Мазепы. Ушёл с ними и Петрик. После этого он предпринял ещё несколько попыток, пока в 1696 году не был убит отрядами Мазепы.

Мазепа принимал деятельное участие в обоих походах Петра к Азову и приобрёл большое доверие Петра. В феврале 1700 года Пётр лично наградил орденом Андрея Первозванного (вторым по счёту) гетмана Ивана Мазепу «за многие его в воинских трудах знатные и усердно-радетельные верные службы». Девиз ордена гласил: «За веру и верность!» (В 1708 году Мазепа был лишён этого ордена.)

В начале Северной войны Мазепа помогал Петру I. В 1704 году, воспользовавшись восстанием против Речи Посполитой и вторжением в Польшу шведских войск, он занял Правобережную Украину и неоднократно предлагал Петру I соединить обе Украины в одну Малороссию, от чего Пётр отказывался, ссылаясь на заключённый с Польшей договор о разделе Украины на Право- и Левобережную.

В 1705 году Мазепа совершил поход на Волынь, на помощь союзнику Петра — Августу. В 1706 состоялось свидание Петра с Мазепой в Киеве, где Мазепа деятельно принялся за постройку заложенной Петром Печёрской крепости.

21 год был Мазепа гетманом. 19 лет был он рядом с Петром, помогал ему в его начинаниях. Удивительна столь долгая верность гетмана русскому царю, если вспомнить ближайших предшественников.

Б. Хмельницкий заключил договор со шведами через два года после присяги царю, виртуозно лавировал между Россией и Турцией и не хранил верность никому.

И. Выговский через год после присяги подписал Гадячское соглашение с Польшей, а всего через месяц — со Швецией.

Ю. Хмельницкий обрек русские войска на гибель под Чудновым через год после своей присяги.

И. Брюховецкий, преданный «холоп» царя и «боярин», продержался всего пять лет, а затем перешел на польскую сторону.

На службе царя Мазепа не забывал и о себе. За 20 лет он стал одним из богатейших людей не только Малороссии, но и России, владельцем 19 654 дворов на Украине и 4117 дворов (всего порядка 100 000 душ) на юге России.

Нам известна фраза Мазепы, произнесённая им 17 сентября 1707 года: «Без крайней, последней нужды я не переменю моей верности к царскому величеству».

Тогда же он объяснил, что это может быть за «крайняя нужда»: «пока не увижу, что царское величество не в силах будет защищать не только Украины, но и всего своего государства от шведской потенции».

Был он в тяжёлой обиде на Петра после военного совета в Жолкве в марте 1707 года, на котором обсуждалось существенное ограничение автономии Малороссии и самостоятельности гетмана. Но всё равно был готов ждать до «крайней, последней нужды» — пока не станет очевидно, что Пётр проигрывает войну.

1706 год был годом политических неудач России. 2 февраля 1706 года шведы нанесли сокрушительное поражение саксонской армии, 13 октября 1706 года союзник Петра, саксонский курфюрст и польский король Август II отказался от польского престола в пользу сторонника шведов Cтанислава Лещинского и разорвал союз с Россией.

Несмотря на победу в сражении при Калише 18 октября 1706 года, Россия осталась в войне со Швецией в одиночестве.

Судя по всему, именно тогда Мазепа замыслил измену Петру, свой возможный переход на сторону Карла XII и образование из Малороссии самостоятельного владения под верховенством Польского короля.

16 сентября 1707 года Мазепа получил от польского короля, сторонника шведов Станислава Лещинского письмо, где «Станислав просил, чтобы Мазепа „намеренное дело начинал“, когда шведские войска подойдут к украинским границам». Было очевидно, «что речь шла о заранее продуманном плане».

17 сентября 1707 Мазепа рассказал о своих планах своему генеральному писарю Орлику. Он объяснил свои переговоры с Лещинским исключительно военной угрозой, а затем сказал:

— Буду верен царскому величеству до тех пор, пока не увижу, с какой силой Станислав к границам украинским прейдет и какие будут успехи шведских войск в Московском государстве….

Таким образом, уже за год до перехода на сторону Карла Мазепа подготовил почву для того, чтобы в случае «крайней и последней нужды» перейти на сторону противника, если тот будет побеждать. В противном случае он собирался хранить верность русскому царю: «Без крайней и последней нужды не переменю я верности моей к царскому величеству».

Существуют сведения, что о своей измене Мазепа говорил с вдовой князя Дольского в конце 1705 года. Позже Мазепа вступил в тайные переговоры сначала с самой Дольской, затем с королём Станиславом Лещинским.

Чтобы привлечь Мазепу на свою сторону, в 1706 году «княгиня Дольская передала Мазепе слова Б. П. Шереметева и генерала Рена, что Меншиков намеревается стать гетманом или князем Черниговским и „роет яму“ Мазепе».

Незадолго перед тем Мазепа обвинил фастовского полковника Палея в измене Петру и в стремлении изменить порядок украинской жизни в пользу казацкой бедноты. Палей был отправлен в Москву, а оттуда сослан в Томск.

Начиная с 1688 года, Петру получил несколько доносов, в которых говориоль о готовящейся измене Мазепы. Однако царь не только не поверил им, но и жестоко наказал доносчиков.

В конце августа 1707 года на Мазепу донес генеральный судья В. Л. Кочубея. Однако Петр, который хорошо знал о личной вражде Кочубея к Мазепе (в 1704 году у Мазепы был роман с дочерью Кочубея Матрёной), не поверил и на этот раз.

В январе 1708 года Кочубей послал Петра Янценка со словесным известием об измене Мазепы. Яковлев явился благовещенскому духовнику царя, который представил его царевичу Алексею Петровичу.

Царь и новый донос посчитал ложным и поручил следствие друзьям гетмана Гавриилу Головкину и Петру Шафирову. В результате этого расследования Кочубей и доносивший на Мазепу полтавский полковник И. И. Искра были обезглавлены.

Тем не менее, пользовавшийся неограниченным доверием царя Мазепа ещё энергичнее повёл переговоры со Станиславом Лещинским и Карлом XII, закончившиеся заключением с ними тайных договоров.

Мазепа предоставлял шведам для зимних квартир укреплённые пункты в Северщине, обязывался доставлять провиант, склонить на сторону Карла запорожских и донских казаков, даже калмыцкого хана Аюку.

Осенью 1708 царь Пётр пригласил Мазепу присоединиться с казаками к русским войскам под Стародубом. Однако Мазепа медлил, ссылался на болезни и смуты в Малороссии, вызванные движением Карла XII на Юг и его предложениями.

В то же время он совещался со старшинами, примкнувшими к нему, и вёл переговоры с Карлом через Быстрицкого и дипломатические речи с Меншиковым через Войнаровского.

С подозрением взиравший на гетмана Меншиков решил навестить больного Мазепу. Опасаясь разоблачения, Мазепа с гетманской казной и полутора тысячами казаков бежал в конце октября с левого берега Десны к Карлу, стоявшему лагерем в Горках.

Из шведского лагеря гетман написал письмо Скоропадскому, стародубскому полковнику, разъясняя причины своего перехода и приглашая старшину и казаков последовать его примеру.

К шведам, кроме трехтысячного отряда Мазепы, позднее присоединилась часть запорожского войска под началом кошевого атамана Константина Гордиенко в количестве до 7 тысяч человек.

По приказу царя Петра І Запорожская Сечь была уничтожена. Могилы ранее похороненых запорожцев были осквернены российскими войсками.

Самое интересное заключается в том, что незадолго до этого сам Мазепа предлагал царю уничтожить Сечь «несколькими десятками бомб». Но случилось так, что Сечь была уничтожена российскими войсками именно тогда, когда часть запорожцев под предводительством Гордеенко поддержала Мазепу.

Карлу XII Мазепа обещал зимовку в городе Батурине, служившем резиденцией гетмана. Там были значительные запасы провианта и артиллерии, имелся хорошо подготовленный и преданный Мазепе гарнизон, которым руководил полковник Дмитрий Чечель.

Планам Мазепы и Карла помешали войска под водительством Меншикова, взявшие крепость и все припасы в нём за несколько часов. Батурин был разорён, а гарнизон сердюков уничтожен.

«Во время перехода под Гадяч, спровоцированного русскими, шведам пришлось выйти из теплых хат на лютый мороз. Более ста шведских солдат отморозили себе руки и ноги, несколько десятков погибло. Раздраженный Карл в начале января бросил свои войска на Веприк, не желавший пускать шведов. После ожесточенной обороны, когда порох кончился, город сдался. Шведская армия потеряла около двух тысяч человек и множество офицеров. Пленных отдали Мазепе, который приказал посадить их в яму». Солдаты российской армии, как военнопленные, принадлежали Карлу, который обращался с ними лучше.

После этого Карл взял Зеньков, Опошню и Лебедин. Местечки сопротивления не оказывали. В основном они стояли пустые. Карл распорядился их грабить, дома жечь, жителей убивать.

В конце января был предпринят поход на Слободскую Украину, в результате которого еще десятки сел и местечек были уничтожены.

Такие действия шведов спровоцировали начало партизанской войны, которую вели, прежде всего, крестьяне и которая делала положение Карла еще более тяжелым.

Судя по всему, Карл XII доверял Мазепе и 8 апреля 1709 года заключил с ним формальный договор, в котором даровал Мазепе пожизненное звание «законный князь Украины».

Мазепа обещал передать Карлу XII «на время войны и опасностей» города Стародуб, Малин, Батурин, Полтаву, Гадяч. Так накануне своего разгрома, Карл и Мазепа делили Россию.

«Все, — говорил гетман, — что завоюется из бывшей территории Московщины, будет принадлежать на основании военного права тому, кто этим завладеет».

Тем не менее, после своего перехода к шведам Мазепа быстро осознал свою роковую ошибку. Покинутый своими полковниками, предвидя разгром шведов, он безуспешно пытался предложить Петру І предать в его руки шведского короля и его генералов.

Так, в конце ноября 1708 года миргородский полковник, будущий гетман Д. Апостол, один из самых близких Мазепе людей, прибыл с этим предложением к Петру.

Следом с письмами Мазепы приехали Шишкевич, цирюльник Войнаровского, и полковник Галаган. Было даже заключено соглашение с гарантиями безопасности Мазепе, но тем всё и кончилось. Мазепа не был нужен окружению Петра. Царь более не доверял Мазепе.

6 ноября 1708 года царь Пётр на раде в Глухове повелел избрать нового гетмана. Согласно желанию Петра, был избран Иван Ильич Скоропадский.

12 ноября 1708 года в Троицком соборе Глухова в присутствии Петра I митрополит Киевский Иоасаф совершил литургию и молебен, после чего «предал вечному проклятию Мазепу и его приверженцев».

В тот же день в Глухове была совершена символическая казнь бывшего гетмана, которая описывается следующим образом: «вынесли на площадь набитую чучелу Мазепы. С высокой трибуны был зачитан приговор о его преступлении и казни, после чего Меншикови разорвал жалованные предателю грамоты на гетманский уряд, чин действительного тайного советника и орден святого апостола Андрея Первозванного и снята с чучелы лента».

«Потом, — писал соверменник, — бросили палачу сие изображение изменника; все попирали оное ногами, и палач тащил чучелу на веревке по улицам и площадям городским до места казни, где и повесил».

12 ноября того же года в Успенском соборе Москвы Местоблюститель Московского Патриаршего престола митрополит Рязанский и Муромский Стефан совершил благодарственный молебен в связи с избранием в гетманы Скоропадского, после чего обратился к сослужащим архиереям.

— Мы, — сказал он, — собранные во имя Господа Иисуса Христа, и имеющие подобно святым апостолам, от самого Бога власть вязати и решити, аще кого свяжем на земли, связан будет и на небеси, возгласим: изменник Мазепа, за крестопреступление и за измену к великому государю, буди анафема!

Именно тогда, по поручению Петра І, и был изготовлен Орден Иуды.

Справедливости ради надо заметить, что переход Мазепы на сторону шведов не имел последствий для России. «Политический шаг Мазепы, — писал историк, — был раздут, как поступок небывалый и чрезвычайный. Но в действительности в этом поступке Мазепы и его единомышленников не было ничего чрезвычайного, ничего нового».

Войска шведов под Полтавой 27 июня 1709 года были разбиты вдвое превосходящими их силами Петра, влияние Швеции в Европе было ослаблено, а влияние России возросло.

После Полтавской битвы Карл и Мазепа бежали на юг к Днепру, переправились у Переволочны, где чуть не были захвачены русскими войсками, и прибыли в Бендеры.

Османская империя отказалась выдать Мазепу российским властям. Хотя царский посланник в Константинополе Пётр Толстой был готов потратить на эти цели 300 000 ефимков, которые предлагал великому турецкому визирю за содействие в выдаче бывшего гетмана.

Умер Мазепа 22 сентября 1709 в Бендерах. По распоряжению племянника, Войнаровского, тело его было перевезено в Галац и там похоронено.

11 марта 1710 года царь манифестом строго запретил оскорблять малорусов, попрекать их изменою Мазепы, угрожая в противном случае жестоким наказанием и даже смертною казнью.

К сожалению, история учит только тому, что ничему не учит. Как бы в подтверждение этого 17 марта 2008 года на Всеукраинской казачьей Раде Украины, которая состоялась в Киеве, Президент Украины заявил, что он издал Указ об установке памятников гетману Мазепе в Киеве и Полтаве и сделает все возможное для снятия анафемы на гетмана Мазепу.

22 февраля 2008 года, будучи в Москве, Президент Украины В. А. Ющенко поинтересовался у Патриарха Алексия ІІ, действительно ли в 1918 году была снята анафема с гетмана Мазепы.

Из заявления Патриарха Алексия ІІ следует, что «в 1918 году патриарху Тихону действительно поступало обращение с просьбой рассмотреть вопрос о снятии анафемы с Мазепы, о чем Святейший Патриарх сообщил на совещании епископов в рамках проходившего тогда в Москве Поместного Собора Православной Российской Церкви. Однако снятия анафемы не было, что не исключает того, что этот вопрос компетентными канонистами и историками может быть рассмотрен в будущем».

«В нравственных правилах Ивана Степановича, — писал Костомаров, — смолоду укоренилась черта, что он, замечая упадок той силы, на которую прежде опирался, не затруднялся никакими ощущениями и побуждениями, чтобы не содействовать вреду падающей прежде благодетельной для него силы.

Измена своим благодетелям не раз уже выказывалась в его жизни. Так он изменил Польше, перешедши к заклятому ее врагу Дорошенку; так он покинул Дорошенка, как только увидал, что власть его колеблется; так, и еще беззастенчивее, поступил он с Самойловичем, пригревшим его и поднявшим его на высоту старшинского звания. Так же поступал он теперь со своим величайшим благодетелем, перед которым еще недавно льстил и унижался».

Величайший благодетель — это Петр I.

Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что история всей жизни Мазепы — есть история постоянного предательства. Жажда власти делала свое дело. В 1687 году Россия предпринимает решительный поход против Крыма.

«Главным военачальником был определен князь Василий Голицын, любимец царевны Софьи Алексеевны, принявшей в это время кормило правления в свои руки. 120,000 великороссиян и 60 000 козаков подъ началом гетмана Самойловича».

Военный поход провалился, поскольку татары выжгли всю степь, лишив тем самым лошадей и скот кормов. В результате Голицын и Самойлович потеряли всех лошадей и скот и очень много людей.

По доносу генерального есаула Ивана Степановича Мазепы, в провале военной кампании обвинили Самойловича, которого с младшим сыном Яковом отправили в Сибирь. Это был тот самый Самойлович, чьих детей воспитывал Мазепа и «был его любимецем».

Двум другим сыновьям полковникам Стародубскому и Нежинскому отрубили головы.

Главной причиной несчастья Самойловича был генеральный есаул Иван Мазепа, который всеми способами стремился стать гетманом и для этого использовал все доступные и недоступные способы: подкуп казацкой старшины и российского министра. Таким образом, в результате переворота Мазепа устранил главного покровителя и добродетеля.

25 июля 1687 года на реке Коломане собралась Рада, на которой «вольными голосами малороссийских козаков и генеральской старшины» гетманом был избран Мазепа.

Его избранию способствовал Василий Голицын. Иван Степанович немедленно отблагодарил князя, дав ему 10 тысяч рублей, изъятых у Самойловича.

Очищая путь к измене, Мазепа удалял и истреблял тех, кто мог помешать ему. Именно по этой причине он в 1706 году вопреки всем воинским правилам отправил Миклашевского в Несвиж, а Мировича и полковника Переяславського — в Ляховичи, приказывая сражаться им с целыми корпусами шведов и поляков. Первый был убит, а второй взят в плен и отослан в Стокгольм, где и умер.

27 июня 1718 года Санкт-Петербург праздновал девятую годовщину победы в Полтавской битве. Петр был весел и оживлен, что, конечно же, не могло не вызывать удивления у тех, кто знал, что прошлым вечером оборвалась жизнь царевича Алексея Петровича.

В тот же день русским послам в европейских столицах были направлены инструкции. В них сообщалось, что царевич умер от апоплексического удара, который поразил его во время чтения смертного приговора. При этом подчеркивалось, что этот удар не помешал Алексею причаститься и перед кончиной помириться с отцом.

Сложно сказать, верили ли в эту версию европейские правители, но в России было достаточно тех, кто знал, что все эти инструкции были шиты белыми нитками.

Всем было известно, что Алескей вырос во враждебной Петру и всем его начинаниям атмосфере реакционного духовенства и отсталой московской знати. Многие знали, что, в конце концов, отец спохватился, но было уже поздно. Не было тайной и то, что сын с нетерпением ждал смерти отца и намеревался уничтожить все сделанное им.

Не осталось в тайне и то, что суд сенаторов и высших сановников вынес виновному в измене смертный приговор, ставший торжеством принципиальности Петра I.

Но были и те, кто понимал, все это лишь надводная часть айсберга, а истинные причины гораздо сложнее и глубже.

Скажем сразу, Алексей не был счастливым ребенком. Ему было лишь два года, когда у Петра начался роман с дочерью торговца Анной Монс, и всего четыре, когда тот окончательно оставил Евдокию.

Воспитанием Алексея занялась тетка царевна Наталья Алексеевна, которую он не любил. В качестве учителей к царевичу были приставлены Никифор Вяземский и немецкие воспитатели, а общий надзор должен был осуществлять Александр Меншиков.

Наследник получил неплохое образование, хорошо знал немецкий и французский языки, латынь, любил читать. В 1704 году четырнадцатилетний юноша был вызван отцом в армию и наблюдал за осадой и штурмом Нарвы.

Однако наследник не проявил ни малейшего интереса к военным действиям. Он казался настолько ранвнодушным, что Петр был вынужден сказать ему:

— Я взял тебя в поход показать тебе, что я не боюсь ни труда, ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть; но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ели советы мои разнесет ветер, и ты не захочешь делать того, что я желаю, то я не признаю тебя своим сыном: я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в этой и в будущей жизни!

Алексей ничего не ответил. Он вообще не был склонен откровенничать с отцом, который внимательно следил за тем, чтобы Алексей не имел контактов с матерью. Царевич постоянно опасался слежки и доносов, и этот неотступный страх преследовал его повсюду.

Особенно их отношения ухудшились после того, как Алексей в 1708 году посетил в монастыре мать. Соглядаи царя докалдывали ему буквально о каждом шаге сына.

Через два года царевич отправился на учебу в Германию, одновременно Петр начал искать ему подходящую «партию» среди иностранных принцесс.

Сам Алексей просил своего духовника Якова Игнатьева прислать к нему православного священника. Он хорошо знал, что царь поощрял доносительство и, считая интересы государства выше любых священных таинств, использовал в этих целях даже тайну исповеди.

А царевичу было что скрывать, ибо все его помыслы были далеки от идей и устремлений отца. Не радовала его и возможная женитьба на иноверке.

Эти тягостные мысли отвлекали царевича от учебы, и когда после возвращения царевича в Россию отец пожелал проверить его успехи в черчении, тот настолько испугалася, что прострелил себе правую руку.

Да, он боялся отца, но кто был в этом виноват, если не сам Петр и та тяжелая атмосфера, которая окружала его. Царь был страшен в гневе и часто наказывал, не вникая в обстоятельства дела.

Потом будут много говорить о безволии Алексея. Но откуда ей было взяться, этой самой воли рядом с отцом, который не терпел проявления независимости. С первых эе шагов своей деятельности он видел в окружавших его людях лишь послушные инструменты в своих руках и никогда не считался с их чувстваами.

«Характерным для многих петровских сподвижников, — писал известный историк Е. В. Анисимов, — было ощущение беспомощности, отчаяния, когда они не имели точных распоряжений царя или, сгибаясь под страшным грузом ответственности, не получали его одобрений».

Царь видел себя не реформатором, а создателем новой России, и, конечно же, не мог не думать о том, кто встанет у руля государства после него.

Мог стать его преемником Алексей? Думается, вряд ли. Ни по воспитанию, ни по дарованиям, а вернее их отсутствию, он никоим образом не мог занять место человека, который бросил вызов самой истории. А, значит, был обречен. И требовать от пигмея подвигов, которые по плечу лишь титанам, было бессмысленно.

Наверное, это понимал и сам Петр. Но что ему, не имевшему другого сына, оставалось? Оставить государство бездарной Екатерине, или так и не научившемуся читать Меншикову? Это было в высшей степени несереьзно, да и положение обязывало. Из истории Петр хорошо знал, как в народе относились к самозванцам.

Таким образол, Алексей даже при всем своем желании, которого не было и в помине, не мог быть продолжателем дела отца и самим существом этого дела.

В таких условиях царевич мог стать только жертвой, и не случайно фольклорные тексты о его казни появились за несколько лет до его убийства.

На допросах Алексей назвал имена более чем пятидесяти своих подлинных и мнимых сообщников, и розыск начался в Петербурге, Москве и Суздале, там, где находились названные царевичем люди.

В Суздаль был направлен капитан-поручик Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев с отрядом солдат. 10 февраля 1718 года в полдень он прибыл в Покровский монастырь, оставив солдат неподалеку от обители.

Скорняков сумел незамеченным пройти в келью к Евдокии и застал ее врасплох, отчего она смертельно испугалась. Евдокия была не в монашеском одеянии, а в телогрее и повойнике, что потом ставилось ей в вину, ибо было сугубым нарушением монашеского устава.

Оттолкнув бледную и потерявшую дар речи Евдокию, Скорняков бросился к сундукам и в одном из них нашел два письма, свидетельствующие о переписке Евдокии с сыном.

Затем в Благовещенской церкви найдена была записка, по которой Лопухину поминали «Благочестивейшей великой государыней нашей, царицей и Великой княгиней Евдокией Федоровной» и желали ей и царевичу Алексею «благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во все благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчетные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать».

14 февраля Скорняков арестовал Евдокию, нескольких ее подруг и монахов-мужчин и повез их в Преображенский приказ в Москву.

16 февраля началось следствие. Евдокию обвинили в том, что она сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу. Затем привезенная вместе с другими монахинями старица-казначея Маремьяна рассказала о том, что к Евдокии много раз приезжал Степан Глебов и бывал у нее в келье не только днем, но и оставался на всю ночь до утра.

Показания Маремьяны подтвердила и ближайшая подруга Евдокии монахиня Каптелина. «К ней, царице-старице Елене, — показала она, — езживал по вечерам Степан Глебов и с нею целовалися и обнималися. Я тогда выхаживала вон; письма любовные от Глебова она принимала, и к нему два или три письма писать мне велела».

Глебова арестовали, и проводивший арест и обыск капитан Лев Измайлов нашел у него девять писем «царицы Евдокии».

В них Евдокия просила Глебова уйти с военной службы и добиться места воеводы в Суздале, советовала, как добиться успеха в том или ином деле, но общий тон писем таков, что позволяет утверждать об огромной любви и полном единомыслии Евдокии и Степана.

«Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; где твое слово, тут и моя голова: вся всегда в воле твоей!»

А теперь, сохраняя и слог, и орфографию подлинников, приведу несколько отрывков из писем Евдокии Глебову, равных которым я не встречал в эпистолярном любовном наследии России. Может быть, я и не прав, ибо за тысячу лет томлений и вздохов сколько было сказано разных фраз и сколько и каких было написано слов, и все же письма Евдокии Глебову, безусловно, — выдающийся образец этого великого жанра.

Впрочем, судите сами.

«Чему-то петь быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дате сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить…»

«Не забудь мою любовь к тебе, а я уже только с печали дух во мне есть. Рада бы была я смерти, да негде ее взять. Пожалуйте, помолитеся, чтобы Бог мой век утратил. Ей! Рада тому!»

«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом разсталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Аж мне с тобою, знать, будет роставаться. Ей, ей, сокрушаюся! И так, Бог весть, каков ты мне мил. Уж мне нет тебя милее, ей-Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уже, свет мой, не к кому тебе будет и придти, или тебе даром, друг мой, я. Знать, что тебе даром, а я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выйдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобою разстаться? Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, ты покинешь! Ох, друг мой! Ох, свет мой, любонка моя! Пожалуй, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра к обедне переговорить кое-какое дело нужное. Ох, свет мой! любезный мой друг, лапушка моя; скажи, пожалуй, отпиши, не дай мне с печали умереть… Послала к тебе галздук (галстук, т. е. шейный платок. — В. Б.), носи, душа моя! Ничего ты моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох, свет мой; ох, душа моя; ох, сердце мое надселося по тебе! Как мне будет твою любовь забыть, будет так, не знаю я; как жить мне, без тебя быть, душа моя! Ей, тошно, свет мой!»

«Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты…»

«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Что чем я тебе досадила? Кто мя, бедную, обиде? Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моею отьиме? Кому ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Кто меня, бедную, с тобою разлучил?… Ох, свет мой, как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Эй! Сокрушаюся по тебе!»

«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая. Что ты меня покидаешь? Кому меня вручаешь? Ох, друг мой! Ох, свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твои. Добейся, ты, сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть… Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?»

Эти письма были приобщены к делу в качестве тяжкой улики против Евдокии и Глебова. Мне кажется, не имеет ни малейшего смысла их комментировать, ибо они лучше кого бы то ни было, — будь то средневековые судьи или современные ученые-историки, — говорят сами за себя устами и сердцем несчастной царицы-инокини.

20 февраля в селе Преображенском, в застенке, была учинена очная ставка Глебову и Евдокии. Сохранились протоколы допросов и описание следственной «процедуры».

Глебова спрашивали, с каким намерением Евдокия скинула монашеское платье? Видел ли он письма к Евдокии от царевича Алексея и не передавал ли письма от сына к матери и от матери к сыну?

Говорил ли о побеге царевича с Евдокией? А также спрашивали и о мелочах: через кого помогал Евдокии? Чем помогал? Зачем письма свои писал «азбукой цифирной» — то есть шифром?

Однако, несмотря на двадцать пять ударов кнутом, Глебов «с розыску ни в чем не винилося кроме блудного дела…»

Тогда Глебова раздели донага и поставили босыми ногами на острые деревянные шипы. Толстая доска с шипами была пододвинута к столбу, и Глебова, завернув руки за спину, приковали к нему.

Но даже сейчас Глебов стоял на своем. Разъяренные его молчание палачи положили ему на плечи тяжелое бревно, и под его тяжестью шипы пронзили насквозь ступни Глебова.

Но и теперь Глебов ни в чем, кроме блуда, не сознавался. Палачи стали бить его кнутом, обдирая до костей. Считалось, что после этого любой человек скажет все, что от него ждут. Кожа летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, но Глебов продолжал стоять на своем.

Тогда к обнажившемуся окровавленному телу стали подносить угли, а потом и раскаленные клещи. Глебов, теряя сознание, сползал со столба, но вину оставлял за собой.

Сегодня это может показаться невероятным, но майора Преображенского полка, богатыря и великана Глебова, пытали трое суток, лишь на некоторое время давая прийти в себя. И все это видела Евдокия.

В первый день допроса после трехкратной пытки в протоколе против первого вопроса появилась запись: «Запирается». И такая запись стоит против всех заданных Глебову вопросов. А было их шестнадцать. И каждый из этих вопросов касался участия Глебова, Евдокии и ее родственников в заговоре, против Петра с целью возвести на престол царевича Алексея.

Следователи очень хотели представить Евдокию государственной преступницей, злоумышлявшей против государя и государства. Но Глебов отрицал все и не дал палачам ни малейшей возможности обвинить Евдокию в чем-либо, кроме очевидного греха — блудодеяния.

После трехсуточного розыска Глебова отнесли в подвал и положили на шипы, которыми были усеяны пол и стены камеры. А потом снова повели на правеж, но так ничего и не добились.

И тогда в дело вмешались врачи. Они вступились за Глебова, предупреждая, что он почти при смерти и может скончаться в течение ближайших суток, так и не дотянув до казни.

Вняв их предупреждению, 14 марта Глебову был вынесен приговор, в котором не говорилось, как он будет казнен, но указывалось: «Учинить жестокую смертную казнь».

О казни Глебова и его сообщников — Досифея, Федора Пустынника и других, знавших о его любовной связи с Евдокией, — сохранилось свидетельство австрийского посланника Плейера императору Карлу VI.

Плейер писал, что Глебова привезли на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял тридцатиградусный мороз, и, чтобы наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, Петр приехал в теплой карете и остановился напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия, а возле нее находились два солдата. Солдаты должны были держать ее за голову и не давать ей закрывать глаза.

Глебова раздели донага и посадили на кол. Это было одно из самых страшных испытаний, так как кол мог быть любых размеров. Мог быть гладко обструганным, а мог быть и шершавым, с занозами, мог иметь очень острый и не очень острый конец. Мог быть смазанным жиром и, наконец, мог быть либо достаточно тонким, или же толстым.

И если кол был острым, гладким и тонким, да к тому же смазанным жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. А могло быть и все наоборот — казнь могла затянуться на продолжительное время. И все же то, что здесь было сказано, относилось к колу «турецкому». А был еще и кол «персидский». Последний отличался тем, что рядом с колом с двух сторон аккуратными столбиками были сложены тонкие дощечки, достигавшие почти до конца кола.

Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол, но кол входил неглубоко, и тогда через несколько минут палачи убирали две верхних дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. Опытные искусники-виртуозы следили при этом, чтобы острие проходило в теле, минуя жизненно важные центры, и не давали несчастному умереть как можно дольше.

По отношению к Глебову преображенские каты сделали все, что только было можно. Его посадили на неструганый персидский кол, а чтобы он не замерз, надели на него шубу, шапку и сапоги. Причем одежду дал им Петр, наблюдавший за казнью Глебова до самого конца. А умер Глебов в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов.

Но и после смерти Глебова Петр не уехал. Он велел колесовать и четвертовать всех сообщников его и Евдокии, после чего их, еще трепещущие, тела подняли на специально сооруженный перед тем помост вышиной в три метра и посадили в кружок, поместив в середине скрюченный черный труп Глебова.

Однако и Петру и этого показалось мало. После смерти Глебова он велел предать своего несчастного соперника анафеме и поминать его рядом с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы — протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.

А Евдокию Федоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Ее били публично в присутствии всех участников собора и затем отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом в Шлиссельбургскую тюрьму. И все же, пережив и Глебова, и Петра, и смертельно ненавидевших ее Екатерину и Меншикова, которых многие считали главными виновниками ее несчастья, опальная царица умерла на воле, в почете и достатке шестидесяти двух лет от роду

Две Марии — Кантемир и Гамильтон — давно вошли в нашу историю, и их имена неразрывны с именем Петра Первого. Сложно сказать, любили ли они императора, но то, что эта связь не принесла им ничего, кроме несчастий, очевидно.

Мария Кантемир стала последней любовью Петра Великого. Ее история напоминает древнегреческую трагедию, в которой есть любовь, злодейство и смерть.

Царь мечтал возвести ее на вершину власти, а ее сына сделать своим наследником трона. Но… не получилось: дворцовые интриги привели к гибели сына блистающей в своем веке Марии, а потом и самого Петра.

Княжна Мария Дмитриевна Кантемир была дочерью молдавского господаря, князя Дмитрия Константиновича, и Кассандры Кантакузен.

С дестких лет она жила в Стамбуле. Ее учителем был греческий монах Анастасий Кандоиди, секретный информатор русского посла в столице Османской империи Стамбуле П. А. Толстого.

Марию учили древнегреческому, латинскому, итальянскому языкам, основам математики, астрономии, риторики и философии. Она увлекалась античной и западноевропейской литературой и историей, рисованием, музыкой.

В конце 1710 года семья вернулась в Яссы. Дмитрий Кантемир был союзником Петра по неудачной турецкой кампании и лишился своих владений по прутскому договору.

С 1711 года семья жила в Харькове, а в 1713 году Кантемиры переехали в Москву и обосновались в подмосковной резиденции «Чёрная грязь».

Мария начала обучаться славянской грамоте у литератора Ивана Ильинского. В доме отца Мария познакомилась с царем Петром I.

В 1720 году, ожидая обещанного вознаграждения за поддержку в войне, Кантемиры переехали в Петербург, и овдовевший Дмитрий женился на юной красавице Настасье Трубецкой.

Зимой 1721 года начался ее роман царя, который поощрял её отец и его старый товарищ Петр Толстой, известный своей склонностью к интригам.

Мария с самого начала повела себя свободно. Она не боялась в лицо царю говорить о том, что созданная им ассамблея — театр для деревянных кукол, резко критиковала дух застоялого императорского двора.

Петру нравилась ее одухотворенность, и он прислушивался к ее советам. Пользуясь его благосклонностью, Мария ввела многие обычаи, народную обрядовость в культурную жизнь петербургского царского двора.

Мария принимала в родительском доме Петра I, А. Д. Меншикова, Ф. М. Апраксина, французского посла Ж. Кампредона.

Поддерживала дружеские связи с графом Толстым, прусским, австрийским и другими дипломатами, была фрейлиной императорского двора.

В последние годы царствования Пётр сильно болел уремией. Летом 1724 года его болезнь усилилась, в сентябре он почувствовал себя легче, но через некоторое время приступы усилились.

В октябре Пётр отправился осматривать Ладожский канал, вопреки советам своего лейб-медика Блюментроста. С Олонца Пётр проехал в Старую Руссу и в ноябре водой поехал в Петербург.

У Лахты ему пришлось, стоя по пояс в воде, спасать севший на мель бот с солдатами. Болезнь усилилась, но Пётр, не обращая на них внимания, продолжал заниматься государственными делами.

Петр был еще жив, а Сенат, Синод и генералитет, то есть все те учреждения, которые не имели права распоряжаться судьбой престола, собрались в ночь с 27 на 28 января 1725. Именно на этом совете было принято решение о наследовании трона женой Петра, которая и стала 28 января 1725 года первой российской императрицей.

В начале шестого часа утра 28 января 1725 года Пётр Великий скончался. Не успели похоронить первого российского императора, как в столице сразу же появились слухи об отравлении Петра Великого Меншиковым и Екатериной.

Люди, хорошо знавшие Екатерину, считали ее достаточно ловкой женщиной, вполне способной проделать подобную работу. Более того, некоторые симптомы болезни Петра (паралич и жжение в животе) могут свидетельствовать об отравлении мышьяком, так как не укладываются в картину заболевания мочевыводящих путей, которое официально считают причиной смерти царя.

Но, с другой стороны, мышьяк в то время применялся и для лечения, а гроб с телом Петра стоял непогребенным целых 40 дней. Что свидетельствует о том, что люди, хоронившие царя, не боялись, что симптомы отравления проявятся за это время.

Но все это лирика, и гораздо важнее вопрос о том, кому и зачем понадобилось травить царя, если он на самом деле был отравлен.

На первом месте стоит сама Екатерина. Зачем ей надо было травить Петра? Причина у нее была одна: разгульная жизнь царя, отсутствие у нее наследника мужского пола и возможность в любой момент отправиться вслед за первой женой Петра Евдокией в монастырь.

Она прекрасно знала, какую ждал ее муж появления мальчика у Марии Кантемир и что он возобновил с нею отношения после казни ее любовника Монса.

По свидетельству Я. Лефорта, они больше не говорили друг с другом, не обедали, не спали вместе. Тем не менее, в начале января 1725 их дочь Елизавета уговорила отца поговорить с матерью.

Царица долго стояла на коленях перед царем, испрашивая прощения всех своих проступков, разговор длился больше трех часов, после чего они поужинали и разошлись. Несмотря на все надежды Екатерины, никакого сближения так и не наметилось, и царь по-прежнему не замечал жены.

Согласно распространенной легенде, царь не успел назначить наследника и на грифельной доске якобы написал только два слова «Отдайте все…».

На самом деле Петр до самого конца не решил этой проблемы. Он полагал, что болезнь его еще не смертельна, что он выкарабкается.

Планы же государя относительно наследства были таковы. Как только он узнал об измене жены, завещание в ее пользу было уничтожено, и поздней осенью 1724 года Петр дал согласие на брак голштинского герцога Карла-Фридриха и старшей дочери Анны Петровны.

В брачный контракт было включено одно важное условие — как только у супругов родится мальчик, они отдадут его деду. Именно этот мальчик и должен был унаследовать трон.

Именно это решение, которое лишало Екатерину трона, и могло подвинуть ее на устранение мужа. При этом, надо полагать, она была далеко не одинока, и желающих видеть на троне эту совершенно бездарную женщину было предостаточно.

После дела Монсов к Екатерине мог примкнуть и замешанный по уши в казнокрадстве и коррупции Меншиков, который давно уже вызывал недовольство царя и чудом остался жив. И вполне вероятно, что Меншиков сговорился с Екатериной, и они вместе искали способ избавиться от мешавщего им царя.

Травить его сами они вряд ли собирались и неизбежно должныбыли выдти на лечивших императора врачей. А тем и травить нкиого было не надо, достаточно и безопаснее было не долечить. И, коненчо, они могли надавить на докоторов и окружить больного императора своими сиделками. И если все это было так на самом деле, то заговорщикам оставалось только дождаться очередного приступа.

Согласно другой легенде, причиной смерти Петра стало организованное зарубежными разведками отравление императора.

Ее сторонники считают, что из-за страха Западной Европы перед стремительно набирающей силу Россией ее правители организовали заговор, ставящий целью убить русского императора.

Внешняя политика императора не могла нравиться европейским политикам, и только один Ништадтский мир, являвшийся позором Швеции и Англии, мог быть смертельным приговором Петру Алексеевичу.

Правда, никаких доказательств заговора европейских политиков против Петра нет. Единственной уликой можно считать письмо посла Франции в Шведском королевстве Кампредона.

За четыре года до смерти императора он писал, что если царь Петр проживет еще 10 лет, Европе придётся склониться перед могуществом России.

В своем письме посол пространно рассуждал о том, что может произойти в России и что следует предпринять европейским державам для обуздания ее нарастующей мощи.

Сторонники этой версии считают, что императора мог отравить его придворный медик.

Существует и третья версия, согласно которой Петр мог быть устранен внутренней оппозицией, которая все годы его правления существовала в России.

Как мы помним, одно время знаенем и надежой оппозиции был сын Петра Алексей. И после его смерти в России осталось много людей, которые так и не смогли примириться с царскими реформами.

Что же касается смертельной болезни, тот и тут много неясного. Специалисты считают, что при лечении царя были использованы далеко не все известные в то время методы лечения уремии.

Так, при многодневной задержке мочи лишь один раз производилась катетеризация. Однако даже в то время хирургам была известна операция — цистостомия, которая могла, если и не спасти царя, то продлить ему жизнь. Тем не менее, пользовавшие царя врачи не стали делать эту операцию.

Более того, Петра лечили лучшие врачи того времени, и вряд ли можно допустить, что они залечили его по незнанию. Приступы болезни были постоянными, и всякий раз Петр выздоравливал и возвращался к работе.

Смертельным же для него стал приступ, случившийся с ним вскоре после «дела Монса». Да и в январе 1725 года, судя по всему, Петр не собирался умирать. Современники говорят, что царь на всякий случай исповедовался, причастился и надеялся поправиться через неделю.

«Покуда болезнь мешает монарху заниматься делами, — писал посол Франции Кампредон. — Третьего дня он на всякий случай исповедовался и причастился, ибо и сам не думал оправиться от страшно мучивших его болей, от которых он очень ослабел. Ночь со среды на четверг он проспал часов пять, и этот день провёл довольно спокойно, так как боли значительно поутихли. Толстой, Головкин и Апраксин были допущены к нему, но прибывших после них Ягужинского и Остермана не допустили, чтобы не утомлять монарха. Вчера, в пятницу, лихорадки совсем не было, а урина была гораздо чище, и царю продолжали давать те же лекарства, которые он принимал всё время против задержания мочи. Его лечат теперь одними бальзамическими травами и надеются, что дней через семь или восемь он будет в состоянии встать с постели и заняться наиболее важными делами».

Другое дело, что во время приступов болезни Петр становился совершенно беспомощным, и в этом состоянии легко мог стать жертвой любых заговорщиков. Ведь было достаточно того, чтобы не дать царю лекарство. И не случайно существуют свидетельства того, что в ту роковую ночь крики царя были слышны во всем дворце.

Неизвестно только, какие это были крики: от страданий или призывы на помощь. Ведь больной находился в полной изоляции, и к нему никого не пускали под предлогом его болезни. И как тут не вспомнить знаменитое бериевское: «Вы что, не видите, что товарищ Сталин спит?»

Поэтому вряд ли можно верить кабинет-секретарю Макарову, который на вопрос «Нет ли какого завещания или распоряжения государя насчет наследника?» ответил: «Ничего нет!».

Хотя бы по той простой причине, что этот человек был одним из самых заинтересованных лиц в смерти Петра и приходе Екатерины к власти. И, конечно, мог скрыть распоряжение царя.

Вполне могло быть и так, что из рук слабого царя вырвали перо именно в тот момент, когда он написал «отдайте всё…» и таким образом не дали дописать неугодное им имя наследника. Если таковой, конечно, у самого Петра был.

Несколько странным выглядит и то, что Петр не сумел дописать всего одно слово. Как известно из врачебной практики, именно в такие минуты человек концентрирует всю свою волю. А Петр дотянул до последнего мгновения, после которого он не мог ни написать всего-навсего одного слова, ни произнести его вслух.

Еще более старнным это выглядит в свете того, что последним указом, продиктованным Петром I, был указ о продаже клея и рыбы. И даже далекому от большой политики человеку понятно, что заниматься таким незначительным делом, как клей, Петр мог только после того, как он решит вопрос с наследником, либо после того, как начал поправляться.

Что же произошло на самом деле? Кто сгубил Петра Великого: болезнь или недовольные его политикой (как внутренней, так и внешней) политики?

По всей видимости, этот вопрос так и останется без ответа. Бесспорно только одно: умиравший царь так и не смог (или ему не дали) поставить последнюю точку в своем завещании.

Император умирал тяжело. Бесконченые стоны, крики и бред могли вымомать кого угодно. Однако Екатерина выстояла. Часами она смотрела на родное и, увы, уже далекое лицо дорогого ей человека.

В том, что Петр Великий не долгий гость на этой земле, не сомневался уже никто. И как не любила Екатерина мужа, он был для нее уже прошлым, а ее мысли все чаще обращались к пока еще беспросветному для нее будущему.

А подумать ей было о чем. Император не назначил наследника, и теперь можно было ожидать какого угодно поворота. Особенно если на престол будет возведен внук Петра и сын царевича Алексея маленький царевич Петр.

Как ни крути, все права были у него. Петр не сумел воспользоваться правом назначения себе преемник, то престол должен был наследовать старший в царствующей фамилии представитель мужского рода. Им и был деввятилетний царевич Петр, право которого на трон юридечски было беспорно.

Но с другой стороны, императорская корона увечала голову Екатерины Алексеевны. Хотле того сам царь или нет уже после дела Монса, но вполне могли сбыться его слова, сказанные им накануне коронации супрги.

— Я, — сказал он, — венчаю Екатерину императорскою короною для того, чтобы сообщить ей права на управление государством после себя. Я надеюсь, что она сохранит все мои учержедния и сделает монархию счастливой…

Этим Петр как бы определял свой выбор преемницы на основании только что принятого закона о престолонаследии, хотя нигде об этом официально не заявлял, так не помышлял о лизкой кончине.

Так оно и могло быть на самом деле. В течение многих лет Екатерина была его надежным другом. Она разделяла все его радости и тревоги. Она была в курсе всех его дел и начинаний.

Но быть женой и главой государства — разные вещи, и Петр прекрасно понимал это. Но в то же самое время он отдавал себе отчет в том, что рядом с женой столи его сподвижникеи, оптыные госудапрственнеы деятели, полководцы и дипломаты. Все те, кого было принято называть «птенцами гнезда Петрова».

Именно поэтому Петр, по всей видимости, считал возможным доверить управление страной Екатерине. За неимением лучшего. Поскольку император по сути дела повис над пропастью: у него не было достойного продолжателя того самого дела, которому он отдал всю свою жизнь.

«Допетровская Русь прошла к новой России через публичный дом», — сказал Герцен. Конечно, это преувеличение, но если мы посмотрим на необычайную во всех огтношениях наследницу Петра, то убедимся, что в чем-то Герцен прав. Поскольку никогда в русской истории на царском ложе не возлежало более нечистоплотное существо.

И не случайно существовала лубочная картине, на которой изображено застолье царя. Она представляет Петра, сидящего за столом, уставленным яствами и бутылками, и Меншикова, приводящего ему «на закуску» пышную красавицу.

Подпись под картиной гласила: «Верный подданный уступает любимому им царю самое, что у него ни на есть, драгоценное».

Эта картина, если она существует, заключает в себе все, что есть достоверного в прошлом Екатерины до ее возвышения на степень супруги и государыни.

18 июня 1717 года Петр пишет жене из Спа, где он лечился, и поручает отвезти письмо любовнице, которую отсылает от себя по совету докторов, запретивших ему до поры до времени «всякую домашнюю забаву».

«Что же изволите писать, — отвечает ему супруга, — что вы метресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах, невозможно с нею веселится и тому верю; однако ж больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она ныне пребывает, и для лечения изволила поехать в Гагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!) чтоб и галан той метресишки таков здоров приехал, какова она приехала».

О происхождении супруги Петра I говорили всякое. Ее считали и дочерью литовских крестьян, и дочерью какого-то лифляндского дворянина и его служанки из крепостных, и уроженкой Швеции.

Будущая императрица родилась 5 апреля 1684 года и была окрещена в лютеранскую веру. Оставшись без рано умершей матери, Марта, как было первое имя Екатерины, оказалась в доме пастора Глюка в Мариенбурге.

Тот воспитывал ее вместе с дочерьми, тем не менее, держал ее на положении служанки. Марфа исполняла обязанности девушки, приученной к самым грубым домашним работам и не отказывавшей в услугах более интимного свойства, в которых никогда не отказывали особы ее положения.

Став уже царицей России, Екатерина не раз говорила окружающим, что в молодости была прачкой.

В 1725 году случилось то, о чем вождь большевкиов будет мечтать двести лет спустя: огромным государством стала управлять, нет, пока еще не кухарка, а прачка. Что в глазах Ленина вряд ли имело большую разницу. Главное, что из пролетариев.

Как известно, для ученых мужей от истории не существует фактов без документов, и их кредо выглядит так: «Нет документов, значит, не было!»

Наверное, так оно и должно быть. Но, с другой стороны, верно и то, что наряду с официальной историей существует и другая история: на уровне рассказов и слухов.

Да, они вызывают у большинства классических ученых презрительную усмешку, но в то же самое время далеко не всегда не соответствуют истине. И кто знает, было ли на самом деле то, о чем бы собираемся рассказать ниже.

Как известно, Екатерина III умерла 6 мая 1727 года в девять часов вечера, прожив на свете 43 года и один месяц и процарствовав два года, три месяца и одну неделю.

Говорят, что за несколько часов до смерти Екатерине приснилось, что она сидит за столом в окружении придворных. Неожиданно для всех вдруг появилась тень Петра.

Он поманил «друга сердешненького» за собой, и она полетела за ним.

Как и всегда в подобных случаях возникает вопрос: не помог ли кто-нибудь из окружавших императрицу доброхотов ускорить ее встречу с ее, несмотря ни на каких монсов, любимым «Петрушей».

Если верить все той же «неофициальной истории», то такой доброхот, а вернее, доброхотка была. И началась эта история морозной и темной рождественской ночью 1726 года, когда поручик Арсеньев подходил к дворцу светлейшего князя Меншикова, женатого не его сестре Дарье.

Подойдя ко вдорцу, поручик увидел на одном из балконков одетую во все светлое женскую фигурку, в которой Арсеньев узнал свою другую сестру — горбатую Варвару.

Сестра производила какие-то странные манипуляции руками, напоминавшие движения дирижера оркестра. Постепенно поначалу еле заметное, а затем все более отчетливое багровое мерцание залило балкончик.

Затем свет сконцентрировался в шар, замерший на ладонях у женщины, и Арсеньев увидел в нем огромный глаз. Через несколько секунд балкон опустел.

Поручик не удивился, поскольку хорошо знал о том, что все старшие в их роду женщины умели колдовать.

Час спустя празднично одетая Варвара вышла к брату, и его несколько удивила бледность ее лица и лихорадочный блеск глаз.

— И что? — спросил Артемьев.

— Ей осталось всего шестнадцать месяцев! — тихо ответила сестра.

— А как насчет племянницы Марьи? — поинтересовался поручик нетерпеливо. — Быть ей императрицею?

— Не знаю, — покачала головой Варвара. — Око мутнеет, и я ничего не вижу… Позже еще посмотрю, а сейчас больше нельзя. Ладно, пошли раговляться…

Сразу же после смерти Петра в стане единомышленников императрицы начались скандалы. 31 марта 1725 года в жарком споре о внешней политике генерал-прокурор Ягужинский наговорил множество оскорбительных вещей Меншикову и генерал-адмиралу Апраксину. Меншиков вспылил и стал угрожать Ягужинскому арестом, после чего тот отправился в Петропавловский собор.

Он вошел в церковь во время всенощной, остановился рядом с правым клиросом и, обращаясь к гробу Петра, громко произнес:

— Мог бы я царю, пожаловаться, да не услышит он, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел меня арестовать и снять с меня шпагу!

Скандал был страшный. Императрица была очень недовольна Ягужинским, и кто знает, чем кончилась бы эта эпопея, если бы герцог голштинский не выпросил у нее прощение генерал-прокурору с условием, что он извинится перед Меншиковым и генерал-адмиралом, что тот и исполнил.

Так временщик с первого же дня правления Екатерины показал всем, что с ним лучше не связываться. Возведение на престол Екатерины было спасением для светлейшего князя. Отнятие у него места президента Военной коллегии показало ему, что государь не собирался больше ограничиваться одними угрозами и денежными взысканиями по отношению к доставшему его своим воровством приятелю.

Теперь гроза миновала, поскольку на престоле восседала бывшая любовница временщика Екатерина, которая всегда защищала его перед царем.

Теперь императрица сделала его еще сильнее, нежели при покойном императоре, вернув ему почти сразу же место президента Военной коллегии.

И все же Екатерина оказалась дальновиднее своего бывшего, а может быть и нынешнего (кто знает?) любовника. Да, она потакала ему во многом, но далеко не во всем.

Вся беда Меншикова была в том, что он не знал чувства меры, и ему хотелось еще больше власти и больших почестей. Ему хотелось сразу же стать генералиссимусом, прекратить следствие по делу о его злоупотреблениях и получить Батурин, которого ему не дал Петр Великий.

Однако Екатерина, не желая дразнить и без того не спящую собаку, с этими милостями не спешила. Она прекрасно понимала, что враждебная ей сторона родовитых вельмож потерпела поражение, но она существовала и была сильна.

Ею было опасно пренебрегать, и еще опаснее было затронуть ее интересы. Ну а поскольку главным виновником неудовольствия этой партии был безродный выскочка Меншиков, то всякий шаг в его сторону вызывал раздражение у противной партии.

Более того, наглое поведение временщика толкало в эту партию и других людей, ранее от нее далеких и приверженных к Екатерине.

Императрица прекрасно понимала и то, что связанная с престолонаследием опасность устранена на время, но не уничтожена и по большому счету она обязана своим восшествием не своим «заслугам перед отечеством» и даже не малолетством великого князя, а так вовремя оказавшейся у дворца гвардии.

Не было для нее секретом и то, что в глазах огромного большинства народа именно внук Петра оставался законным наследником. А раз так, то партия родовитых вельмож будет иметь поддержку в этом большинстве.

Да, в Петербурге гвардия была на стороне Екатерины, но, помимо гвардии, оставалась армия. И больше всего на свете императрица боялась украинской армии, во главе которой стоял самый популярный на то время генерал — князь Михаил Михайлович Голицын.

Если же учесть, что он полностью подчинялся лютой ненавистью ненавидевшему бывшую прачку и пирожника старшему брату, князю Дмитрию Михайловичу, то выводы напрашивались сами собой.

Выступления украинской армии ждали с первых дней царствования Екатерины, при малейшем неудовольствии императрицей сразу же начинали ходить слухи о заговоре против нее в пользу великого князя Петра и о выступлении украинской армии. И именно поэтому Екатерина должна была не только потакать желаниям Меншикова, но сдерживать его алчность.

Она прекрасно понимала, что Меншиков был той силой, без которой ей пришлось бы плохо при ее шатком положении. Как хорошо знала и то, что эту силу ей необходимо всячески сдерживать, дабы не вызвать всеобщего неудовольствия.

Вторым после Меншикова по своей близости к императрице стоял граф Петр Андреевич Толстой, тонкий и твердый дипломат, умевший любому делу придать нужный для него оборот. И, говоря откровенно, императрица ценила его советы куда больше, нежели своего бывшего любовника.

По единству интересов и преступному с точки зрения убийства царевича Алексея общему прошлому Толстой не мог ссориться с Меншиковым, и пока этот дуэт представлял собой грозную силу. Придавало ему вес и то, что за эту далеко не самую сладкую парочку крепко держался старый адмирал Апраксин.

Что же касается Ягужинского, который являлся третьим лицом в государстве после Меншикова и Толстого, то он в своих жарких спорах с Меншиковым по практически любому вопросу не щадил светлейшего князя.

Меншиков слишком хорошо знал своих бывших сподвижников, чтобы верить им, и внимательно следил за каждым их шагом.

В то время когда Толстой и Ушаков, по сути дела, прекратили всяческую борьбу, Девьер своим неосторожным поведением во дворце дал Меншикову возможность захватить в свои руки враждебных ему людей.

Антон Мануилович Девьер родился в Голландии, в городе Амстердам, 22 февраля 1682 года. В августе 1697 года в Голландию прибыло российское «Великое посольство», в составе которого находился некий «урядник Пётр Михайлов» — под этим псевдонимом скрывался царь Пётр I.

Высокому гостю показали учебный бой голландских военных кораблей. Пётр настолько увлёкся забавой, что подплыл к одному из фрегатов, взобрался на борт, и стал командовать боем.

Во время боя русский царь обратил внимание на юнгу, который очень ловко лазил по вантам и крепил паруса. После окончания сражения царь подозвал его к себе.

Этим юнгой был Антонио де Виейра. Он сразу сообщил царю, что был «иудейского рода», однако Пётр национальными и религиозными предрассудками не страдал, и предложил 15-летнему юнге поступить к нему на службу. Антонио согласился и, навсегда покинув Голландию, отправился в длительную поездку с «Великим посольством» по Европе.

В конце августа 1698 года «Великое посольство» вернулось в Россию. Так царский паж, которому исполнилось 16 лет, впервые попал в страну, ставшую его родиной.

В российских документах Антонио был записан как Антон Мануилович, а фамилию «де Виейра» записали как Девьер.

Сначала Антон Девьер служил царским пажом, потом стал царским денщиком и сопровождал государя в военных походах. В 1708 году Девьер стал генерал-адъютантом.

Через два года произошло первое серьезное столкновение Антона Девьера с светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым. Конфликт произошёл на любовной почве.

В 1710 году Девьер вознамерился жениться на младшей сестре светлейшего князя, Анне Даниловне Меншиковой. Невеста в прошлом была любовницей Петра, но даже у благороднейших дворян Европы не считалось позорным жениться на бывшей пассии государя.

Анне, которая Петру уже успела надоесть, Девьер нравился, и она был согласна выйти за него замуж. Дело оставалось за малым — получить согласие старшего брата.

Но когда генерал-адъютант Девьер явился в дом Александра Меншикова и попросил руки его сестры, светлейший князь был возмущен его «гнусным предложением» до глубины души. Оскорбления закончились дракой.

На шум в комнату вбежали слуги Меншикова и связали Девьера. Светлейший князь приказал выпороть жениха и выбросить его на улицу.

Почему Меншиков так возмутился намерением Девьера жениться на его младшей сестре, до сих пор историками не выяснено.

Однако есть сведения, что на момент сватовства жених уже «обрюхатил» невесту, и это обстоятельство вызвало гнев её старшего брата. Хотя на царя, «испортившего» Анну Даниловну, светлейший князь почему-то не гневался.

Девьер пожаловался на Меншикова царю. На это Пётр ответил: «Тебе он отказал, но мне отказать не посмеет», и вместе с Девиером отправился в дом светлейшего князя, где и попросил у Меншикова руки Анны Даниловны для своего генерал-адъютанта.

Как и предсказывал Пётр, отказать царю у Меншикова смелости не хватило, и в июле 1710 года Антон Девьер женился на Анне Даниловне Меншиковой.

Он продолжал служить царским генерал-адъютантом, и считался одним из наиболее близких царю людей. Он имел право входить к Петру без предварительного доклада в любое время суток, и ему было поручено руководить воспитанием царских дочерей.

В 1718 году Пётр учредил в России полицию, и первым руководителем российской полиции 27 мая 1718 года стал Девьер, а его официальная должность называлась «генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга».

Он довольно быстро обеспечил в городе порядок, уменьшил число преступлений и впервые в истории России начал борьбу с загрязнением окружающей среды. По его приказу полицейские ловили тех, кто сваливал мусор в Неву, и били кнутом.

Кроме того, генерал-полицмейстер занялся борьбой с правонарушениями на потребительском рынке — за продажу некачественного товара и за необоснованное повышение цен торговцев били кнутом и отправляли на каторгу. В 1721 году Девьер распорядился установить в Санкт-Петербурге первые фонари и скамейки для отдыха.

Губернатором Санкт-Петербурга в то время был первый российский казнокрад Александр Данилович Меншиков. Он сразу же начал конфликтовать с Девьером не только на почве личных неприязненных отношений, но и по служебным делам.

Все недовольные Девьером (а таких хватало) бежали жаловаться к Меншикову, однако хорошо знавший нечистого на руку Алексашку царь в этих спорах чаще всего занимал сторону Девьера.

Когда Пётр находил у своего любимца недостатки в работе, он его жестоко наказывал. Однажды они проезжали по мостику через канал возле Новой Голландии. Неожиданно для его попутчика острый глаз царя заметил, что от мостика было отодрано несколько досок. Возмущенный царь избил генерала дубинкой за недостаточную борьбу с хищениями государственного имущества, после чего государь и побитый глава полиции поехали дальше.

Не исключено, что доски от мостика отодрали по приказу Меншикова, который знал, куда поедут царь с Девьером, и хотел таким способом «подставить» своего недруга.

Однако, кроме избиения дубинкой, никаких других последствий происшествие на мосту для Девьера не имело, и он остался на должности петербургского полицмейстера.

В целом Пётр был в восторге от деятельности полиции, хотя бурная деятельность главного полицмейстера страны нравилась далеко не всем, и, прежде всего, Александру Даниловичу, который всегда считался первым казнокрадом.

Однако при жизни Петра он не мог рассчитывать на успех в борьбе со своим врагом. Зато после смерти царя он получил в руки все козыри, и использовал первую же представившуюся ему возможность, чтобы свалить первого полицейского империи. Для чего и затеял знаменитый «банный» скандал, благо, что все основания у него для этого были.

16 апреля Девьер явился во дворец, где по случаю болезни императрицы все пребывали (или делали вид) в великой печали. Однако тот был весел и уговаривал рыдавшую племянницу императрицы Софью не плакать.

Затем он посадил рядом с собой великого князя и, улыбаясь, что-то шептал ему на ухо. Как рассказывал потом царевич, Девьер сказал ему: «Поедем со мной в коляске на свободу, а матери твоей не быть уже живой!» Затем он напомнил Петру о его намерении жениться и обрадовал его тем, что он и его друзья будут «волочиться» за его невестой.

Когда же к нему подошла Анна Петровна, то он даже не встал в ее присутствии и со смехом сказал: «Да хватит тебе печалиться? Лучше выпей рюмку вина!»

По всей видимости, в тот же день Меншиков явился к императрице, которой стало лучше. Справившись о здоровье, он поведал Екатерине о поведении Девьера во дворце и о том, что неоднократно видел, как тот мылся с девушками в бане.

Императрица страшно возмутилась и приказала арестовать Девиера. В тот же день Антон Девиер был арестован в императорском дворце гвардейским караулом. Он хорошо знал, откуда дул ветер, и во время ареста попытался заколоть шпагой Меншикова.

Нетрудно догадаться, что дело было не в том, что Девьер мылся в бане с девушками. В своей бурной жизни никогда не являвшаяся образцом добродетели Екатерина видела и не такое.

Вся беда была в том, что те девушки, с которыми так тесно общался главный полицейский страны, были фрейлинами императрицы, и его расспросы о том, «что делается у ее императорского величества», были восприняты императрицей как вторжение в ее частную жизнь и заговор. Ну и, конечно, ей не нравилось веселое поведение любимчика ее мужа.

После 16 апреля канцлер граф Головкин получил от Меншикова указание собрать «собрать всех к тому определенных членов и объявить указ ее величества и всем, не вступая в дело, присягать, чтоб поступать правдиво и никому не манить, и о том деле ни с кем нигде не разговаривать и не объявлять; кроме ее величества, и завтра поутру его допросить и, что он скажет, о том донесть ее императорскому величеству, а розыску над ним не чинить».

В отношении Девьера было начато следствие. С пристрастием была допрошена и та самая «девушка», с которой Девьер ходил в баню. В материалах уголовного дела она проходила как «придворная девица Катерина».

Вероятнее всего, эта самая Катерина была родственницей какой-то приближённой к императрице особы, и эту особу не хотели компрометировать упоминаем фамилии в уголовном деле. К неудовольствию членов следственной комиссии, девица показала, что Девьер никогда не расспрашивал ее о личной жизни императрицы.

То же самое подтвердил и сам Девьер. Что же касается его веселого поведения 16 апреля во дворце, то он назвал его неудачной шуткой.

Однако комиссия шутить была не намерена, и после 25 полученных на пытке ударов кнутом, Девьер поведал о своих беседах с Толстым, Бутурлиным, Ушаковым, Скорняковым-Писаревым, Нарышкиным и Долгоруким. То есть, всеми теми, кто в той или иной форме выступал против брака великого князя Петра на дочери Меншикова и стояли за возведение на престол одной из дочерей Екатерины.

Самым интересным же было то, что инициатором всех этих крамольных разговоров был вовсе не Девьер. Скорняков-Писарев, Толстой и Бутурлин сами начинали такие с ним подобные беседвы, а он только соглашался с ними.

Дальше разговоров дело не шло, и вельможи даже не могли решить, кто из них пойдёт к императрице с предложением о кандидатуре престолонаследника, и всё так и осталось на уровне разговоров.

Но это уже никого не интересовало. Как бы там ни было на самом деле «заговор мятежников» был раскрыт, и 6 мая 1727 года за несколько часов до смерти Екатерина подписала подготовленный светлейшим указ о лишении «заговорщиков» чинов, званий, имущества, наказание их кнутом и ссылке в дальние края.

«Девьера и Толстова, — говорилось в указе от 6 мая, — лишив чина, чести и деревень данных, сослать: Девьера — в Сибирь, Толстова с сыном Иваном — в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни; Скорнякова-Писарева, лиша чина, чести, деревень и бив кнутом, послать в ссылку; князя Ивана Долгорукого отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить к команде, куда следует». Потом прибавлено: «Девьеру при ссылке учинить наказанье, бить кнутом».

Анна Даниловна на посиделки мужа в бане с придворной девицей Катериной не обиделась и попыталась заступиться за него перед братом. Однако светлейший князь отказался с сестрой разговаривать и приказал выслать сестру с детьми из Санкт-Петербурга в деревню.

Антона Девьера отправили отбывать ссылку в глухое зимовье в 800 верстах от Якутска. По политическим соображениям Меншиков не мог обвинить Елизавету в подделке императорского указа, отменяющего смертную казнь. Впрочем, ссылка врага в район вечной мерзлоты его тоже устраивала, и он очень надеялся на то, что суровый климат сделает то, что не удалось ему.

Но как бы там не было, от своих врагов Меншиков избавился. Хотя нельзя не сказать и вот еще о чем. Покончив с бывшими соратниками, временщик остался совершенно одни, так нельзя было всерьез воспринимать то хорошее отношение к нему знати, какое демонстрировали некоторые ее видные представители. Все это был только игрой, и все эти люди только и жали того момента, когда временщик оступится.

Не совсем понятно и то, почему Меншиков считал гарантией своей жизни родство с императором. И вряд ли бы Петр II, повзрослев, спокойно смотрел на убийцу своего отца. Впрочем, ничего другого временщику не оставалось, и, подобно утопающему, он хватался за соломинку.

Екатерина I правила всего два года. Балы, празднества, фейерверки следовали при ее дворе непрерывной чередой. Здоровье еще не старой государыни оказалось подорвано болезнями и неумеренной жизнью.

Согласно легенде, накануне смерти ей приснился сон, будто она улетает в облака, куда ее зовет Петр, а внизу неспокойная, враждебная толпа окружает ее юных дочерей Анну и Елизавету, но помочь им она уже не может.

6 мая, в девятом часу утра, Екатерина скончалась. На другой день во дворце собрались все члены царской фамилии, члены Верховного тайного совета, Синода, Сената, генералитет.

На совещании было зачитано завещание покойной императрицы, подписанное собственною ее величества рукою, как, во всяком случае, было сказано в журнале Верховного тайного совета.

Однако это было не так. На самом деле завещание было написано министром зятя императрицы Бассевичем, после чего Меншиков дал его подписать цесаревне Елисавете.

Завещание состояло из 15 пунктов и начиналось с объявления великого князя Петра Алексеевича наследником престола. Само собой понятно, что править новый император не мог, и именно поэтому завещание предусматривало опеку над несовершеннолетним императором, определяло власть Верховного Совета и порядок наследия престола.

В случае кончины Петра Алексеевича престол переходил к дочерям Екатерины Анне и Елизавете и их потомкам, если они не откажутся от российского престола или православной веры, а затем к сестре Петра — Наталье Алексеевне.

11-я статья даже не столько изумила, сколько неприятно поразила всех тех, кто читал завещание. В ней повелевалось всем вельможам содействовать обручению Петра Алексеевича с одной из дочерей князя Меншикова, а затем, по достижении совершеннолетия, содействовать их браку.

Эта статья явно свидетельствовала о том, что Меншиков принял деятельное участие в составлении завещания. Однако восхождение на престол сына казненного сына Петра Великого для русского общества было бесспорным, и никаких волнений из-за содержания 11-й статьи не возникло.

Позже императрица Анна Иоанновна приказала канцлеру Гавриле Головкину сжечь эту духовную. Он исполнил её приказание, предварительно изготовив копию документа.

Когда завещание, в котором именем Екатерины отменялся закон Петра Великого о праве царствующего государя назначать себе преемника и устанавливался порядок престолонаследия, было прочитано, все присутствовавшие начали поздравлять нового императора и присягать ему. Собранная перед Зимним дворцом гвардия также присягнула и крикнула: «Виват!»

После этого все отправились к обедне и молебну, а по возвращении из церкви собрались в залу, где проходило заседание Верховного тайного совета.

Здесь Петр II сидел в креслах императорских под балдахином. Справа от него на стульях сидели цесаревна Анна Петровна, ее супруг, великая княжна Наталья Алексеевна и великий адмирал граф Апраксин.

По левую руку находились цесаревна Елисавета Петровна, Меншиков, канцлер граф Головкин и князь Дмитрий Голицын. Остерман, получивший должность обер-гофмейстера, стоял подле императорских кресел справа.

Как только завещание было обнародовано, сразу же появились слухи о том, что оно подложное. Однако на этом дело и кончилось, поскольку для огромного большинства права нового государя были бесспорны.

«Как скоро она (Екатерина I) скончалась, — рассказывал граф Цинцендорфский, — князь Меншиков поставил караул у всех входов дворца, а на другой день, поутру пригласил во дворец царевича, внука последнего царя, герцога и герцогиню Голштейн-Готторпских, принцессу Елисавету, дочь покойной царицы, и всех вельмож и первейших министров русских.

Меншиков объявил им, что царица скончалась в прошедшую ночь, вруча ему свое духовное завещание, которое он тут же и прочел.

В самом начале завещания она объявила единственным своим наследником вышесказанного царевича, внука своего супруга. Все, бывшие в собрании, выслушав это, тотчас закричали „Ура!“.

Тетка его, герцогиня Голштинская, первая пала к его ногам, а за нею и все прочие, и тут же присягнули в верности. Остальное содержание духовной относилось к образу правления и назначало регентство, которое долженствовало продлиться до того времени, когда новому царю исполнится 16 лет, а тогда было ему только 12.

В члены совета регентства назначались: герцог и герцогиня Голштинские, принцесса Елисавета, сестра герцогини, князь Меншиков, государственный канцлер граф Головкин, адмирал граф Апраксин, царский обер-гофмейстер барон Остерман, и князь Дмитрий Голицын.

В конце духовной, Екатерина предписывала поддерживать союз и согласие с императором и следовать той же системе, которой она следовала. Но статья, относящаяся до малолетства царя, осталась без исполнения, потому что тут же объявили его совершеннолетним…»

Кто знает, как бы развивалась вся эта эпопея с юным императором, если бы Меншиков не заболел лихорадкой. Светлейший князь все время находился без сознания, и врачи стали опасаться летального исхода.

Понятно, что Меншикову в те критические для него дни было не до молодого императора, и он во всем положился на Остермана. Он полностью доверился этому человеку и даже не подозревал, что именно он способен нанести ему страшный удар.

Остерман быстро хорошо разбирался в характере своего воспитанника и прекрасно понимал, что самым страшным наказанием для того были занятия любыми науками и дисциплина. Не было для него секретом и то, как тяготился молодой царь той золотой клеткой, в которой содержал его временщик. Да и кому могла понравиться постоянная слежка и контроль за каждым его словом и шагом?

Да и что ему оставалось делать? Продолжать давить на своего воспитанника так, как давил на него все это время Меншиков? Можно было, конечно, и давить. Но что было делать Остерману, если бы Меншиков умер (а все дело шло именно к этому) и Петр освободился бы от власти временщика? Как бы он выглядел в глазах обретавшего не только свободу, но и практически неограниченную власть Петра?

Кто-кто, а Остерман лучше других знал, что молодой император был мальчиком не только ленивым, любившим более играть и ездить на охоту, чем учиться и заниматься делом, но и чрезвычайно своенравный. Потому окончательно отпустил и без того не сильно натянутые им вожжи.

Петр, который начал проявлять все большую наклонность к независимости, не возражал. Уйдя от строгой опеки, в какой его держал будущий тесть, он сначала бросился в сторону Остермана, менее грубого и более снисходительного.

Пользуясь тем, что Петр летом отдыхал в Петергофе и не видался с Меншиковым, Остерман сблизил Петра с Иваном Долгоруким, зная, что молодой государь симпатизировал ему.

Вскоре Остерман добился того, что Пeтp ложился спать в Петергофе с князем Иваном Долгоруким, а дни проводил с ним и со своей теткой, великой княжной Елизаветой, молодой и веселой 17-тилетней девицей.

Вместо того чтобы исполнять волю Меншикова и заставлять молодого государя учиться, Остерман потакал ею склонности ко всяким развлечениям и особенно к охоте, на которую молодой государь часто ездил в окрестностях Петергофа.

Долгорукий и тетка государя Елизавета постоянно вооружали Петра против Меншикова, представляя ему, что Меншиков зазнается и не оказывает своему государю должной почтительности.

Около государя в числе сверстников был сын Меншикова, Петр, в досаде против его отца, мстил сыну и бил до того, что тот кричал и молил о пощаде.

Положение Остермана было труднее всех: он был обязан смотреть, чтоб молодой император хорошо учился, не потакать его стремлению к удовольствиям, и в этом отношении он должен был действовать заодно с Меншиковым.

Но нельзя было слишком налегать на мальчика, особенно в летнюю пору, когда двор переехал в один из «веселых домов» в Петергоф.

Очень удобно было понравиться государю, складывая всю вину стеснительных мер на Меншикова, и при этом находиться в подчинении у Меншикова, отдавать ему во всем отчет очень стеснительно.

Тяжелый, повелительный, несимпатичный человек, мало что понимавший в воспитании и неизвестно по какому праву распоряжавшийся им. Когда его не будет, никто не будет мешать искусному воспитателю взять совершенно воспитанника в свои руки.

Итак, барон Андрей Иванович очень добрый человек, он же самый умный и ученый человек — это постоянно говорит сестрица Наталья Алексеевна, а сестрица Наталья Алексеевна необыкновенная умница, которую надобно во всем слушаться, — это последнее говорит Андрей Иванович, самый умный и ученый человек.

С бароном Андреем Ивановичем весело: он такой добрый; весело с сестрицей: сироты изначала привыкли жить душа в душу; весело с князьями Долгорукими: добрые люди только и хлопочут о том, как бы угодить, как бы повеселить.

Но всего веселее с тетушкой цесаревной Елизаветой Петровной, которой было всего 17 лет. Это была миловидная стройная девушка с красивыми голубыми глазами. Но что больше всего привлекало мальчика в ней, так это ее постоянная веселость и беззаботность. Создавалось такое впечатление, что она с утра до вечера находиться на каком-то нескончаемом празднике. И именно это отличало ее от серьезной сестры Анны.

Цесаревна Елизавета была душою молодого общества, которому хотелось повеселиться и очень любила пародировать своих близких, что у нее, надо заметить прекрасно получалось.

Даже три тяжелых полученных ею удара — смерть матери, смерть жениха и отъезд сестры — недолго печалили молодую царевну. И далеко не случайно она была постоянною спутницей Петра II в его веселых прогулках.

Каковы были на самом деле их отношения. Историки довольно осторожны в выводах, но практически никто не сомневался в сильной привязанности молодого императора к своей тетке. Чему способствовали частые свидания между ними и весьма бесцеремонное обращение, которым отличались и тетка и ее племянник.

Вряд ли Петр не знал и о том, что его умнейший и добрейший воспитатель выступал в свое время с предложением женить его на Елизавете. И если мы вспомним его неприязненное отношение скучной и противной Меншиковой, то определенные выводы напрашиваются сами собой. Особенно если вспомнить историю со сватовством.

Как известно, прусский двор делал все возможное, дабы устроить брак Елизаветы с одним из своих принцев, очень рассчитывая при этом на приданое в виде Курляндии.

Однако Елизавета отклонила это предложение по той причине, что не желала уезжать из России. Но это была официальная версия. На самом деле вполне возможно, что она смотрела далеко вперед и собиралась на самом деле стать императрицей. И далеко не случайно Петр постоянно ссорился из-за нее с сестрою Натальей, которую всерьез начинала беспокоить слишком близкая дружба брата с теткою.

Но напрасно она пыталась образумить Петра, тот не хотел ничего слышать. Свобода сыграла с ним свою шутку: он стал упрям, повелителен, не терпел никаких возражений и все свое свободное время проводил на охоте и в веселых прогулках со своею неразлучною спутницею цесаревной Елизаветой.

Но уже очень скоро у царя появились новые симпатии, и особый интерес он проявлял к сестре Наталье, обладавшей неотразимым обяянием.

Она не была красива, с сильными следами оспы на лице и слегка курносая. Будучи всего на год старше брата, она имела чрезвычайно развитый ум и благородное сердце.

Именно она уговаирвала юного императора работать, избегать дурного общества, и поначалу он ее слушался. К несчастью, вместе с сестрой появилась на Васильевском острове и сепмнадцатилетняя тетка Петра, очаровательная и жизнерадостная Елизавета, не знавшая ни работы, ни добродетели.

Рыжеволосая, с искрящимися глазами, стройная и полногрудая она олицетворяла собой веселье, чувственность и страсть. Ео всему прочему она была неустрашимой наездницей и неутомимой охотницей.

Влияние ее началось невинным образом, развивая в племяннике любовь к физическим упражнениям. Чуть ли не каждый день она приглашала его на прогулки верхом, или на охоту. Остерман не препятствовал, имея свой собственный план в отношении юной пары. И уже очень скоро воспитанник начал оправдывать надежды наставника.

Петр обнаружил весьма раннюю половую зрелость, и во время охот в обществе Елизаветы для него главный интерес представляла уже не пернатая, или четвероногая дичь.

Однако сама Елизавета, несмотря на изветную распущенность, была еще слишком неопытна, а ее племянник чересчур робок, чтобы переступить последнюю черту.

Возвращаясь с охоты, Петр II сразу же начинал скучать по тетке и сочинял в ее честь плохие стихи. Но как только наступала ночь, он вместе с Иваном Долгоруким отправлялся в поисках более доступных удовольствий, жажда которых зародилась у него под впечатлением его романа. Надо ли говорить, что эти ночные похождения быстро превратились в привычку.

Понятно, что скромная невеста императора Мария Меншикова совершенно потерялась в этой новой жизни ее суженого. Более того, никогда не нравившая, несмотря на всю свою красоту, Петру, она на фоне блистательной Елизаветы вызывала у него отвращению.

Он сравнивал ее с мраморной статуей. Его отвращение к невесте дошло до того, что однажды он на коленях умолял сестру Наталью избавиться от невесты. Однако та, отказывалась бороться с немилостью.

Знал ли обо всем этом Меншиков. Да, знал. Но что он, прикованный к кровати, мог сделать. Лихорадка измучила его, врачи говорили о близкой кончине, и единственное, на что он оказался способен, так это на то, чтобы написать наставительное письмо императору.

В нем он напоминал Петру о его высоких обязанностях относительно России, «этой недостроенной машины», просил его слушать Остермана и министров, быть правосудным. Отправил он послание и в Верховный совет, в котором просил после его смерти не оставить его семью.

Надо полагать, что Меншиков начинал терять чувство реальности. По той простой причине, что очень многие из высшего окружения ждали его смерти, которая избавила бы их от диктатора.

Старинные и знатные роды снова займут свое место, князь Дмитрий Михайлович Голицын будет иметь первый голос в гражданских делах, а его брат фельдмаршал князь Михаил Михайлович — в военных. Вряд ли желал выздоровления своего тюремщика и молодой император.

По словам сторонних наблюдателей, трудно было изобразить всеобщую радость, произведенную падением Меншикова. Но многие из тех, кто очень надеялся на перемены в лучшую сторону, радовались рано.

Да, Меншикова не было, но оставалось его наследство. Вся сложность заключалась в том, что этим наследством была воля малолетнего царя, которою надо было овладеть. И было предостаточно людей, которые намеревались завладеть этой волей и встать во главе управления страной.

Ошиблись и те, кто думал, что теперь власть перейдет в Верховный тайный совет, который будет находиться под влиянием самого видного из своих членов, князя Дмитрия Михайловича Голицына, опиравшегося на брата своего, фельдмаршала князя Михаила.

Никто из вельмож не имел большего права на благодарность Петра, как Голицыны, которые всегда были приверженцами его отца и считавшие его одного законным преемником деда.

Но вся беда была в том, что Голицын был человеком честным и жестким, но неспособным отказаться от своей независимости и добиться фавора при дворе угодничеством.

Более того, освободившись из-под тяжелой опеки одного тирана, Петр не собирался приближать к себе человека, который напоминал ему прежнего опекуна.

Отсюда и шло нерасположение Петра к Голицыным. Вполне возможно и то, что Петр не пожелал простить им сближения с Меншиковым и их намерения выдать дочь фельдмаршала князя Михаила за молодого Меншикова.

Сыграло сою роль и то заступничество за Меншикова со стороны фельдмаршал, которое якобы имело место. Так что Голицын не мог бороться за фавор, как не мог стать и главою могущественной аристократической партии.

Новая Россия не наследовала от старой аристократии, она наследовала только несколько знатных фамилий или родов, которые жили без сознания общих интересов и обыкновенно во вражде друг с другом.

Таким образом, сильною могла стать та или другая фамилия только через фавор. За этот самый фавор могли бороться только люди близкие.

После падения Меншикова виднее всех при дворе и ближе всех к императору стал Остерман. Но положение Остермана было затруднительно. Он все еще оставался воспитателем молодого императора и должен был заботиться о том, чтобы Петр хорошо воспитывался и хорошо учился. То есть то, чего не хотел сам Петр, желавший жить в свое удовольствие.

При Меншикове положение Остерман мог разыгрывать из себя доброго дядьку, но что было делать теперь, когда Петр и слышать не желал о занятиях и ночи напролет кутил с молодым камергером князем Иваном Алексеевичем Долгоруким.

Все попытки хоть как-то повлиять на царя остались тщетными, а усиливать их и тем самым раздражать Петра Остерман боялся. Его враги, а таковых у него хватало, только и ждали первой вспышки неудовольствия Петра на воспитателя.

Но в то же самое время те же самые люди могли обвинить его за плохое воспитание и обучение императора и таким образом отдалить его от Петра.

После долгих размышлений Остерман попросил Петра уволить его от должности воспитателя, ибо иначе ему придется дать строгий отчет.

Петр, который еще не успел ожесточиться сердцем, и был сильно привязан к Остерману, со слезами на глазах упросил его остаться. Поставленный в сложное положение Остерман пошел на сделку с совестью и остался при Петре.

Он решил по-прежнему пользоваться своим влиянием на него для достижения своих целей по делам управления. Что же касается учения и воспитания, то с этим бесполезным занятием было покончено навсегда.

Он добился своего. Петр увидел в нем не скучного воспитателя, а умного и много знающего министра, которого он так и не отдал его врагам. Чтобы избавиться от Остермана, надо было решиться на борьбу не только с Петром, который исполнял только то. что было ему приятно, но и с великою княжною Натальею, продолжавшею иметь сильное влияние на брата.

Первым зашевелился великий канцлер Головкин, которому не нравилось то, что Остерман заслонил его в иностранных делах. Но борьба с Остерманом была не под силу Головкину.

Сложнее было с Долгорукими, которые также намеревались свергнуть Остермана. Для этого им было надо как можно чаще находиться с императором, во всем угождать ему и сделать себя необходимыми.

Им многое удалось. Князь Алексей был гофмейстером при великой княжне Наталье, теперь, чтоб иметь право быть еще чаще при Петре, он выпросил себе место помощника Остермана. Его сын, князь Иван, стал камергером и занял место Левенвольда, который получил место гофмаршала при великой княжне. У Долгорукого были очень хорошенькие дочери, и он строил на них свои далеко идущие планы.

Долгорукие уже сошлись в схватке с Остерманом, но получили отпор и убедились, что уменьшить влияние Остермана на Петра трудно.

В свою очередь, когда Остерман начал выговаривать Петру, что постоянное общество молодого Долгорукого вредит ему, император не отвечал ни слова.

Остерман хорошо знал, что значит это красноречивое молчание монаха, и от огорчения заболел. Однако гроза на этот раз прошла мимо, и Петр два раза в день ездил навещать его с сестрою и теткою Елизаветою.

В одно из посещений Петр заметил, что он любит своего воспитателя, считает необходимым для дел правительственных: пусть, но не советует ему «вмешивается в его удовольствия, где необходимы ему Долгорукие, которых он не выдаст Остерману точно так, как не выдаст Остермана Долгоруким».

После падения Меншикова взоры всех были обращены на Москву, куда светлейший князь перевел бабку императора инокиню Елену, которая называла себя царицею.

Петр и его сестра чувствовали неловкость в присутствии своей бабушки и были очень довольны тем, что жила в Москве. Евдокия постоянно звала внука в Москву, и тот всякий раз придумывал разные поводы, дабы избежать нежелательного для него и стеснительного во многих отношениях свидания с бабкой.

Что же касается друзей-врагов Остермана и Долгоруких, то они, каждый по-своему, пытались использовать влияние бабушки на внука в своих целях.

В конце 1727 года двор начал собираться в Москву для коронации. Более того, поговаривали, что двор останется в Москве навсегда, и многие видели в этом возврат к старому.

В начале января 1728 года двор выехал в Москву. По дороге император заболел и провел две недели в Твери. Затем Петр остановился на несколько дней Москвою, чтоб приготовиться к торжественному въезду. Бабушка с нетерпением ждала его.

4 февраля Петр торжественно въехал в старую столицу. С бабушкой он повел себя холодно и избегал встреч с ней. 9 февраля Петр объявил в Верховном тайном совете, что из любви и почтения к государыне бабушке желает, чтоб члены Сената определили ей содержание соответственно ее высокому достоинству.

После недолгих рассуждений старой царице определили 60 000 рублей в год и волость до 2000 дворов.

Однако было бы ошибкой предполагать, что время Меншикова, сменилось временем Остермана: на первый план вышел новый фаворит царя — князь Иван Алексеевич Долгорукий.

Еще накануне торжественного въезда князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич назначены были членами Верховного тайного совета, молодой князь Иван Алексеевич сделан был обер-камергером.

Единственной силой, которая хоть как-то боролась с новыми временщиками были князья Голицыны. В их роду было много достойных людей, но пока ситуация складывалась не в их пользу.

Что же касается первого дельца империи, Остермана, то он, как и всегда проводил очень осторожную и взвешенную политику и не лез, что называется, на рожон.

Не забыли новые фавориты и о Меншикове. Прекрасно понимая, всю шаткость своего положения при малолетнем государе, они очень опасались бывшего временщика, у которого при дворе оставалось достаточно друзей.

Начали они с энергичной свояченицы Варвары Арсеньевой, которую отправили в монастырь, а затем принялись и за ссыльного князя.

В Петербурге стали ходить о нем разные обвинения, отчасти справедливые, отчасти измышленные злобой. Рассказывали, что он сносился с прусским двором и просил дать себе 10 миллионов взаймы, обещая отдать вдвое, когда достигнет престола.

Уверяли, что, пользуясь своим могуществом, он, с честолюбивыми целями захвата верховной власти, хотел удалить гвардейских офицеров и заменить их своими любимцами.

Толковали, что от имени покойной императрицы он составил фальшивое завещание, подписанное великой княжной Елизаветой, которая, по неграмотности матери, всегда за нее подписывалась.

Ставили ему в вину, что он ограбил своего малолетнего государя и, заведуя монетным делом, приказал выпускать плохого достоинства деньги, обращая в свою пользу не включенную в них долю чистого металла.

Припоминали и прежние его грехи, как, пользуясь доверием Петра Великого, он обкрадывал казну и через то нажил несметное богатство.

Говорили, что вещи, которые он взял с собой, стоили, по мнению одних, пять миллионов, по мнению других — двадцать.

Обвиняли Меншикова в недавних тайных сношениях со Швецией в ущерб интересам России. Говорили, что еще при жизни Екатерины он заверял шведских сенаторов в том, что у него военная сила и он не допустит ни до чего вредного для Швеции. Более того, он сообщал шведскому посланнику обо всем, что творилось при дворе, за что получил от пять тысяч английских червонцев.

Павший временщик обвинялся еще в том, что, выдавая голштинскому герцогу причитавшиеся ему 390 000 рублей, взял с него за это взятку в 60 000 рублей.

Для выяснения дел Верховный тайный совет послал к Меншикову письмо, в котором ему задавалось 120 вопросов.

В марте 1728 года в Москве, у Спасских ворот, найдено подметное письмо, составленное в оправдание Меншикова. Это письмо окончательно ему повредило, потому что сочтено было делом самого Меншикова, прибегавшего таким образом к средствам непозволительным для своего спасения.

Решено было конфисковать его достояние, тем более, что тогда из разных коллегий и канцелярий поступали требования о возвращении денег и материалов, незаконно захваченных Меншиковым.

Верховный тайный совет решил отправить Меншикова с семейством в Березов, давая всем членам его семейства и их прислуге по шести рублей кормовых денег в день, а свояченицу Меншикова, Варвару Арсеньеву, приказано было постричь в женском Сорском монастыре в Белозерском уезде.

Таким образом, Меншиков был лишен практически всего, что нажил как праведным, а еще больше неправедным путем. Отправляя в сибирскую ссылку павшего временщика, у него отняли все приличное платье, одели в сермягу и простой тулуп, а на голову водрузили баранью шапку.

Такое же переодевание постигло и членов его семьи, и в таком виде повезли их всех в далекий путь. Княгиня Меншикова, женщина слабого здоровья и с молодости изнеженная, с самых первых дней постигшего их несчастья беспрестанно плакала.

Она не вынесла последнего унижения, ослепла и, не доехав до Казани, умерла. Меншиков сам похоронил ее, но ему не дозволили плакать над ее могилой и торопили в дальнейший путь.

В Тобольске губернатор дал ему 500 рублей, — то было царское жалованье на скудное содержание изгнанника. На эти деньги Меншиков приказал накупить зерна, вяленого мяса, разных орудий, как, например, пил, лопат, рыболовных сетей, также всяких необходимых вещей для своих детей, а лишнее, что затем оказалось из этой суммы, велел раздать бедным.

Из Тобольска изгнанников повезли в открытых телегах, подвергая всяким неудобствам сибирского климата. С ним было восемь слуг, согласившихся разделять изгнание своего господина.

Они служили ему при постройке дома, впрочем, сам господин помогал им, благо, что еще Петр Великий приучил его владеть топором и молотком.

Кроме дома, Меншиков построил еще деревянную церковь. Из вельможи, избалованного долгим счастьем и изобилием, Меншиков преобразился в крепкого духом чернорабочего русского человека и переносил с примерной твердостью лишения ссылки и свое унижение.

Через шесть месяцев заточения его старшая дочь и бывшая невеста императора, скончалась от оспы. Меншиков сохранял присутствие духа, сам читал над покойницей псалтырь и пел над ней погребальный канон.

Ее похоронили в церкви, построенной отцом. После чего несчастный отец указал детям на место рядом с могилой дочери, на котором и сам желал быть погребенным близ своей дочери.

Вскоре двух других детей Меншикова тоже заболели оспой. Заботы родителя спасли их, но сам он заболел. Но умер он 22 ноября 1729 года не от оспы, а от апоплексического удара, поскольку в Березове не было никого, кто умел пускать кровь.

Александр Данилович был похоронен рядом с церковью. О его могиле забыли почти на сто лет. Но когда в Березове появился новый губернатор Батыш-Каменский, он решил эту могилу найти. И нашел с помощью столетнего старожила в 1825 году. Обнаруженный в ней покойник был признан князем Меншиковым.

Тем не менее, до 1842 года предположительная могила князя вскрывалось еще трижды. В конце концов, император Николай I направил губернатору письмо, в котором определил его действия как «неуместные».

В результате всех этих «раскопок» искатели пришли к выводу, что Меншиков захоронен у другой церкви. Более поздние раскопки ничего не дали.

В итоге историки пришли к выводу, что сбылось пророчество ведьмы-цыганки, могила светлейшего князя Меншикова размыта коварной и бурной рекой Сосьвой, а его останки покоятся и доныне в ледяных и темных ее водах.

И как тут лишний раз не вспомнить оказавшиеся пророческими слова цыганки: «И попомни слова мои: двести лет могилу Меншикова разрывать да искать будут, однако же не найдут — унесут его воды ледяные, серые… И на том свете не видать ему покоя!»

Почувствовав себя на свободе, Петр продолжал веселиться. В апреле 1728 года двор праздновал рождении в Киле сына у герцогини Голштинской.

На великолепном балу во дворце всем бросилось в глаза отсутствие Натальи. Она объяснила свой поступок нездоровьем, но на самом деле царевна провела вечер у герцогини Курляндской.

Стали поговаривать о том, что Наталья ревнует Петра к Елизавете, закружившись в свою очередь в водовороте безумных кутежей.

После продолжительного ожидания Петр открыл бал с теткой, потом, рассерженный и раздосадованный, удалился для попойки со своими обычными сотоварищами.

Елизавета продолжала танцевать, и император заметил, что Ивана Долгорукого около него не было. Он направился в танцевальный зал и, увидев танцующих Елизавету и князя, топнул в припадке бешенства ногой.

Говорили также, что Остерман поддерживал эту ревность, чтобы удалить Долгоруких и привести в исполнение взлелеянный им план.

После пасхи Петр отправился с Елизаветой на охоту. Верховный Совет и генералитет сопровождали государя во время этого путешествия, рассчитанного на несколько месяцев.

Пятьсот экипажей тянулись из поместья в поместье, располагаясь на ночлег в лесах и степях. Охотились на волков, лисиц и зайцев с английскими собаками и на пернатую дичь с соколами и ястребами.

Устраивались облавы на медведей, но в них император участия не принимал.

Охоты сопровождались бесконечными пиршествами в старом московском духе. Так Долгорукие намеревались отбить у юного повелителя вкус к Петербургу и цивилизованной жизни.

Петр день ото дня все сильнее увлекался таким бродячим существованием. Нравилось оно и Елизавете, а вот более утонченному Ивану Долгорукому оно быстро наскучило.

На радость родителей, которые делали все возможное, чтобы удалить его от царя и самим распоряжаться им.

Петр без всякого сожаления видел, как Иван частенько возвращался в Москву, куда его манили другие любовные похождения. Связь с князя с княгиней Трубецкой окончательно успокоила императора.

Теперь ему никто не мешал, и он подолгу оставался наедине с Елизаветой со всеми вытекающими отсюда последствями. Их страсть была настолько велика, что Петр не поехал даже на похороны умершей в конце мая Анны Петровны.

Да что там Анна Петровна! От разгульной жизни императора не могли оторвать ни татарский набег на Малороссию, ни угроза коалиции между Турцией и Швецией, ни плачевное состояние русского флота.

Более того, с наступлением осени его страсть к охоте только усилилась. Старались и Долгорукие, которые, если называть вещи своими именами, устроили в поместье Алексея Григорьевича в Горенках самый настоящий вертеп с доступными и готовыми на все девками.

Покинутая царем на время Елизавета тоже не сидела сложа руки (а вернее, ноги) и сменила Ивана Долгорукого на Бутурлина. Она не на шутку увлеклась им и с некоторых пор сама старалась избавиться от общества своего племянника.

Она вернулась в Москву и под предлогом хождения на богомолья странствовала по всем окрестным монастырям, делая по тридцать-сорок верст пешком в сопровождении единственной горничной и своего возлюбленного.

При свиданиях с Петром, в промежутках между такими путешествиями, она умирала от усталости и, не переставая, жаловалась на свои денежные затруднения, в которых был виноват и Бутурлин. Да и как не жаловаться, если вино лилось рекой в буквальном смысле этого слова.

Что же касается дочерей Алексея Долгорукого, то они оставались выше всяких подозрений, и старшая, Екатерина, волнуя своей близостью императора, уже примеряла кольцо, отнятое у Марии Меншиковой.

В ноябре 1728 года болезнь Натальи приняла опасный оборот. Она умирала от чахотки, и Петр с трудом расстался с наслаждениями в Горенках, чтобы присутствовать при ее последних минутах.

С ней угасла последняя опора Остермана и иностранных дипломатов, потерявших надежду вернуть царя в Петербург и уговорить его заняться делами. Вице-канцлер поговаривал даже о своей отставке.

Они напрасно старались воспользоваться несчастьем, подделав переписку, которую умирающая согласилась вручить брату. То была переписка императрицы и принца Евгения, где оба выражали желание, чтобы Петр вернулся в столицу на берегах Невы.

Но все было напрасно, юный император оставался непробиваемым и провел часть зимы и начало весны в Горенках, а в марте 1729 года отправился в новое охотничье странствование с Алексеем Долгоруким, его женой, сыновьями и дочерьми.

Елизавета осталась в Москве, где стала открыто говорить о предстоящей свадьбе царя и Екатерины Алексеевны Долгорукой. И, судя по всему, она была близка к истине.

Да и как мог устоять по сути дела еще мальчик против восемнадцатилетней красавицы, с нежным цветом лица и густыми черными волосами.

Смелая, высокомерная и надменная, она отлично справлялась со своей ролью будущей жены императора. На полях, в лесу, на пиру, во время игр и танцев Екатерина всегда оказывалась рядом с царем. Она не пропускала ни одного удобного случая наградить его поцелуем и часто попадалась ему в уединенных местах.

В мае Остерман устроил под Москвой маневры и очень надеялся на то, что Петр увлечется игрой в солдаты. Однако, выслушав вице-канцдера, тот объявил о своем намерении отправится в Ростов на охоту. Вернуться он обещла только в июне, к своим именинам.

Остерман махнул рукой и вслед за членами Верховного Совета отправился в свое поместье, бросив правительство на произвол.

Царь вернулся в Москву 21 июня. К этому времени он полностью попал под влияние Долгоруких, и теперь именно они были главными кукловодами. Лишенные какой бы то ни было морали, они преследовали только свои собственные интересы. На все остальное им было наплевать. И именно Ивану Долгорукову принадлежит главная заслуга в том, что Петр все свое свободное время проводил за картами, в обществе девиц легкого поведения и в десятилетнем возрасте пристрастился к алкоголю.

Они сделали все возможное, чтобы охладить взаимную привязанность между теткой и племянником. Молодой камергер Бутурлин приобрел особенное расположение Елисаветы.

Сначала Петр сам полюбил его и пожаловал ему орден св. Александра Невского и чин генерал-майора, но потом ему представили в дурном свете отношения Бутурлина к принцессе, и Петр возненавидел его.

Он стал обращаться с Елисаветою холодно. Когда, в сентябре 1728 года, Елизавета праздновала свои именины, царь не прибыл к обеду, не дождался бала и уехал прочь.

Тогда все заметили, что царь сердит, но Елизавета не обращала на это внимания, весь вечер танцевала и была отменно весела. Весною 1729 года Петр покончил с Бутурлиным, отослав его на Украину с полками.

В следующем месяце того года прусский посол Вратиславский предложил Елисавете брак с Карлом, маркграфом бранденбургским. Петр отказал ему, даже не поставив Елизавету в известность.

Долгорукие упорно гнули свою линию, мало кто удивился, когда Петр с их подачи заявил, что с наступлением осени снова поедет на охоту на неопределенное время.

Охота прохоидла весело, однако беспокойный и взбалмошный царь уже начинал проявлять признаки усталости и разочарования. И когда его в очередной раз поздравили с удачной охотой, он с нескрываемой злостью ответил:

— Я сделал больше, чем взял трех медведей: я веду за собой четырех двуногих животных!

Надо полагать, что такой аллегорией он намекал на Алексея Долгорукого и его дочерей, которые, выражясь современным языком, тоже начинали «доставать» его.

Когда при игре в фанты снова ему выпало счастье поцеловать Екатерину, Петр с насупленным лицом вышел из палаты. И, как знать, возможно, именно тогда он впервые понял, что убрав Меншикова, он только сменил опекунов.

Но может быть и то, что у него, наконец-то, открылись глаза на чересчур свободную в своем поведении Екатерину, котороая совсем еще недавно с благосклонной улыбкой слушала объяснения в любви графа Миллесимо, атташе при посольстве императора австрийского. И если верить слухам (а кто им не верил?), она встречалась с графом наедине и вела с ним переписку, а в конце концов, была с ним помолвлена.

Верил им и Петр, устроивший по этой причине с графом скандал, который с большим трудом уладил Остерман.

Конечно, Долгорукие не могли не заметить некоторого охлаждения царя к невесте. Но в то же самое время они зашли слишком далеко, чтобы отступать.

Они не отступили и устроили Петру такое свидание наедине, после которого тому не оставалось ничего, как исполнить обязательство, данное им в минуту любовного опьянения.

Сам того не ведая, царь попал в ловушку и 19 ноября 1729 года официально объявил о своей свадьбе. В этот момент он увидел полные слёз глаза Елизаветы, которую уже полгода не только не приглашали на охоты и балы, но и не платили соответствующее ее положению денежное содержание.

Когда Елизавета, собрав все силы, подошла поцеловать руку Долгоруковой, Петр неожиданно для всех оттолкнул Екатерину. В зале послышался ропот, и многие подумали, что свадьбы не будет.

Однако Пётр, как ни в чем не бывало, приказал огласить указ, по которому все Долгоруковы получали высшие должности при императоре, а свадьба назначалась на 30 ноября.

Хорошо зная, чем может кончиться для страны возвышение Долгоруких, вице-канцлер Остерман тайно встретился с Петром и попытался отговорить его от бракосочетания. Его тихая речь сопровождалась рыданиями стоявшей рядос с ним Елизаветы.

Император внимательно слушал, а на прощанье произнес одновременно загадочную и многообещающую фразу:

— Я скоро найду средство порвать мои цепи…

6 января 1730 года император принимал парад московских полков вместе с Минихом и Остерманом.

Несмотря на сильный мороз, он по каким-то таинственным причинам не сел в карету невесты и, молча, шел за нею. По свидетельству очевидцев, все это время Петр был угрюм и задумчив, что было совершенно для него не свойственно.

Вполне возможно, что уже тогда усиленно искал то самое средство, которым намеревался разорвать свои цепи. А то, что предстоящая свадьба и родство с алчными и хищными Долгорукими не сулили ему ничего хорошего, он уже прекрасно понимал.

Дома у Петра начался жар. Врачи обнаружили у него чёрную оспу и стали ждать кризиса, рассчитывая, что молодой организм справится с болезнью.

Иван Долгоруков отважился пойти на крайнюю меру — подделать почерк императора на завещании. В своё время он развлекал Петра копированием его почерка.

Для обоюдной забавы они отсылали во дворец «распоряжения императора» с приказом прислать денег, и деньги привозили. Сфабрикованная «последняя воля императора Петра II» предусматривала передачу власти его невесте.

Трудность заключалась в том, что подпись должен был заверить духовник царя, а также доверенное лицо, которым являлся Остерман. Андрей Иванович в течение всей болезни не отходил от постели больного, не давая Долгоруким ни единого шанса остаться наедине с императором.

В час ночи 19 января Пётр II пришёл в себя и попросил:

— Заложите лошадей. Я поеду к сестре Наталии…

Это были его последние слова. Императора не стало за несколько часов до свадьбы.

Стоявший у дверей Иван Долгоруков выхватил шпагу и закричал:

— Да здравствует императрица Екатерина Вторая Алексеевна!

После чего был немедленно арестован людьми Остермана. Прощаясь с покойным женихом, Екатерина Долгорукая вскочила с безумным взором и, подняв руку, на которой сверкал его именной перстень, объявила:

— Пётр Алексеевич только что нарёк меня императрицей!

После столь серьезного заявления она была посажена под домашний арест, а затем отправлена в пожизненную ссылку. Вскоре она разделила судьбу первой невесты юного императора Марии Меншиковой, упокоившись в сибирской земле.

Не успел Петр II закрыть глаза, как члены Верховного совета начали совещание. Вопрос был один: кто встанет во главе России. Вместе с Петром II кончилось мужское потомство Михаила Феодоровича Романова.

По «завещанию» Екатерины I, наследниками отрока-императора могли явиться двухлетний сын голштинской герцогини Анны Петровны Петр-Ульрих и вторая дочь Петра Великого, цесаревна Елизавета Петровна.

Однако Верховный Тайный Совет, ставший во главе управления Российскою Империею, был против всех этих кандидатур. Неожиданно для всех Д. М. Голицын предложил возвести на российский престол дочь барата Петра, Иоанна, а ныне герцогиню Курляндской Анне Иоанновне.

По дальновидным соображениям Голицына, скромную вдову следовало назначить императрицей при условии, если она подпишет особые условия — кондиции, которые ограничивали бы ее самодержавие.

Таким образом, Верховный тайный совет оставлся бы во главе государства и Долгорукие могли бы и далее по своей воле бесчинствовать в России.

Избрание прошло единодушно. Кондиции, предложенные Верховным Тайным Советом Анне Иоанновне, состояли из 8-ми пунктов и определяли ее власть в таком виде: «Императрица должна была, прежде всего, заботиться о сохранении и распространении в русском государстве православной христианской веры; затем обещала не вступать в супружество, не назначать по своему усмотрению наследника престола и сохранить Верховный Тайный Совет в составе 8 членов.

Без согласия Верховного Тайного Совета Императрица не имела права: объявлять войну и заключать мир, облагать своих подданных новыми налогами, повышать в чины служащих как в военной, так и в гражданской службе, выше полковника и 6-го класса, раздавать придворные должности и производить государственные расходы».

Кроме того, дворяне только по суду могли быть подвергаемы за важные преступления смертной казни и лишению чести и имущества.

Это было осуществление мечты Голицына, окончательная и конституционная организация олигархического правления. Добавив к «Кондициям» письмо о том, что все это одобрено Сенатом, Синодом и генералитетом, чего на самом деле не было, Василий Лукич Долгорукий выехал в Митаву к Анне Ивановне.

Мы уже говорили о том, что сразу после смерти Екатерины I, один из ее любовников, граф Рейнгольд-Густав Левенвольде уехал в Ливонию.

Однако его брат, граф Карл-Густав Левенвольде, остался в Петербурге и сделал после смерти Екатерины неплохую карьеру. Он стал камергером при Петре II и имел доступ ко многим государственным тайнам. Был он осведомлен и о замысле «верховников» ограничить самодержавную власть Анны Ивановны.

Как только Карл-Густав узнал об этом намерении, он тотчас же написал об этом брату, жившему под Ригой, и отправил послание с быстро-конным нарочным, который целые на сутки обогнал ехавшего в карете Долгорукого.

Рейнгольд-Густав, прочитал письмо и порспешил в Митаву к Анне Ивановне, чтобы вовремя предупредить ее о коварных планах верховников. Он посоветовал Анне подписать «кондиции», не показав вида, что она знает о чем-либо, а потом, в Петербурге, уничтожить эту бумагу.

Анна Ивановна не забыла услуги братьев Левенвольде и, став императрицей, произвела Рейнгольда-Густава в обер-гофмаршалы, а Карла-Густава — в генерал-поручики и генерал-адъютанты.

Ягужинский, со своей стороны, отправил в Митаву гвардейского офицера Сумарокова. Об этом узнал князь Василий Лукич и приказал его арестовать еще до встречи с Анной.

По другим сведениям Сумароков успел сообщить Анне Ивановне все, что следовало, но та сама выдала его послам, чтоб убедить их в искренности, с какою принимает предлагаемые пункты.

Анна Ионновна родилась 28 января 1693 года. Она была дочерью страшего брата Петра I, хилого и глупого. Как и ее сестру, герцогиню Мекленбургскую, Анну считали дочерью Василия Юшкова, дворянина, здорового малого, которого не без задней мысли назначили спальником к жене царя, Прасковье Салтыковой.

В этом смысле интересен рассказ голштинского посланника Бергхольца о его приезде ночью, с экстренным поручением, в имение царицы, Измайлово.

Прежде всего, ему пришлось пройти по спальне царевен. Младшая царевна Прасковья, слабая и золотушная, протянула ему руку.

Дальше была спальня, где придворные дамы и служанки спали вперемежку; они приводили пришельца остротами и сальными шутками, которые были слышны в соседней комнате и заставляли краснеть царевен.

Бергхольц увидел не одну голую грудь, но не был соблазнен. Грязь всех этих женщин отталкивала его. Другой раз, придя с поздравлениями в Новый год, он был принят Прасковьей в одной рубашке. Петр называл этот дом «богадельней сумасшедших и лицемеров».

Нелюбимая матерью, предоставленная гувернанткам и учителям, — немцу Остерману, брату вице-канцлера, и французу Рамбур, Анна мало воспользовалась их уроками.

В семнадцатилетнем возрасте Петр I, имевший определенные намерения в отношении Прибалтики, выдал девушку замуж за герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма.

Через несколько месяцев после свадьбы супруг Анны внезапно умер. Муж ее отличался прямо-таки отчаянным пьянством. Особенно он отличился на свадебном пиру, очень быстро превратившемся в самую обыкновенную оргию.

Во время пира, две карлицы вышли из пирогов и плясали на столе менуэт. Тоже находившийся в сильном подпитии Петр I стал пускать фейерверк и чуть не сжег себя.

Брачные попойки продолжались с 31 октября до середины ноября, после чего жених занялся женитьбой карлика Ефима Волков и захотел, чтобы брачная ночь произошла в его комнате.

После смерти мужа будущей императрице пришлось в одиночестве удалиться в столицу Курляндии Митаву и провести там долгих тринадцать лет.

В Митаве Анне жилось плохо. Из ее гофмейстера Бестужева Петр сделал тюремщика, который очень скоро стал ее любовником.

Но, даже приблизив его к себе, она не могла спокойно наблюдать за тем, как этот проходимец грабил герцогство и превращал дворец в публичный дом.

Анна принадлежала своему времени и народу, потому любила видеть около себя много людей: это всегда было ее роскошью. С другой стороны Митавский двор следовал вычурным привычкам маленьких немецких дворов.

Сведения современников о наружности Анны крайне противоречивы. В одном только впечатление несчастной невесты Ивана Долгорукова сходится с портретом, набросанным герцогом Лирия: Анна была такого высокого роста, что, по словам Натальи Долгорукой, при въезде в Москву, она была головой выше всех присутствовавших мужчин.

«Царевна Анна, — говорил Лирия, — очень высока ростом и смугла, у нее красивые глаза, прелестные руки и величественная фигура. Она очень полна, но не отяжелена. Нельзя сказать, что она красива, но, вообще, приятна».

Почти также выражается Бергхольц: «Принцесса любезна и оживленна, хорошо сложена, вид и способ держаться внушают уважение».

Это не похоже на «страшный вид» и «отталкивающее лицо», как говорит Шереметьева. Однако существующие портреты оправдывают скорее мнение последней.

Шут царицы, очень важный свидетель, если и называл ее дочерью и Анфисой, именем одной из православных святых, за ее религиозные наклонности, то часто также, при ее виде, восклицал: «Берегись, берегись, вот царь Иван Васильевич!»

Так как красота государыни не играла никакой исторической роли, то вопрос этот не имеет значения. Достоверно одно, что она ни физически, ни нравственно не была похожа на официально признанного отца.

Зато она многое унаследовала от матери: суеверие, патриархальные привычки, смягченные несколько новшествами Петра.

Ее дед, Алексей Михайлович, оставил ей в наследство упрямство, вкус к представительству, к роскошным одеждам, к роскоши церковных церемоний, к разговорам с монахами; также страсть к охоте и стрельбе в цель.

Страсть к шутовству приближала ее к Петру I. Ирония и дух ужасного устроителя маскарадов оживали в ее речах и в ее увеселениях с той же грубостью и цинизмом.

Увеселения Алексея Михайловича все же имели более тихий и приличный характер. Он любил купать своих стольников в коломенском пруде, но интересовался беседой с людьми, видевшими свет.

Анна была типом истинной барышни-помещицы: ленивая, невоспитанная, ограниченная и в то же время очень хитрая и жаданая.

B Митаве она, полуголая и нечесаная, целыми днями валялась на медвежьей шкуре, спала или мечтала. Она не употребляла воды для умывания, а смазывала себя растопленным маслом.

Став государыней, она стала румяниться. В 1738 году она упрекала одну старуху, приглашенную к ней ради болтовни, в том, что у нее желтый цвет лица.

— Я уже не так слежу за собой, не крашусь и не сурьмлю бровей, — смиренно ответила та.

— Напрасно, — покачала голвоой Анна, — можно не румяниться, но надо красить брови!

Вппрочем, Анна не только красилась, но и весьма заботилась о своей фигуре.

В Москве, она вставала между семью и восемью часами и проводила часа два в рассматривании нарядов и драгоценностей. В девять часов начинался прием министров и секретарей.

Она подписывала бумаги, большей частью не читая их, и отправлялась в манеж Бирона, где у нее было помещение. Она осматривала лошадей, давала аудиенции, стреляла в цель.

В двенадцать возвращалась во дворец, обедала с Биронами, не снимая утреннего костюма — длинного, восточного покроя платья, голубого или зеленого цвета, и, в виде головного убора красного платка, повязанного, как это делают мелкие мещанки в России.

После обеда она ложилась отдыхать рядом с фаворитом, — госпожа Бирон с детьми при этом скромно удалялась. Проснувшись, она открывала дверь в смежную комнату, где ее фрейлины занимались рукоделием.

Затем они начинали петь в полный голос и до тех пор, пока не получат приказания замолчать. Иногда они доходили до полного изнеможения, но рисковали получить пощечины и быть отправленными в прачечную, если б императрица заметила их усталость.

Когда Анне песни надоедали, наступала очередь сказочниц, сплетниц, гадальщиц, шутов и шутих. В этом отношении поучительна ее переписка с московским губернатором Салтыковым.

«Напишите-ка мне, — просила императрица, — женился ли камергер Юсупов. Здесь говорят, что они разводятся и что он видит много женщин… Когда получишь это письмо, извести меня по секрету, когда была свадьба Белосельского, где и как. Как встретила их княжна Мария Федоровна Куракина? Была ли она весела? Все мне расскажи… Узнай, секретным образом, про жену князя Алексея Петровича Апраксина. Прилично ли она себя ведет? Здесь говорят, что она очень пьет и что с ней всегда Алексей Долгорукий».

И ни слова о каком-нибудь деле. Анне Иоанновне очень нравилось сватать людей, часто против их воли, а потом узнавать, как они живут.

Остальные поручения, даваемые ею Салтыкову, столь же мало относятся к государственным делам. Она поручает ему прислать ей дочь князя Вяземского, «мне ее рекомендовали, как бойкую на язык». Это главная забота.

Она ищет говоруний даже в Персии, Салтыкову же дает указания о нужных ей субъектах. «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна книжка Вяземская, девка, и ты ее сыщи и отправь сюда, только, чтоб она не испугалась; ты объяви ей, что я беру ее из милости, да дорогой вели ее беречь. Я беру ее для своей забавы — как сказывают, что она много говорит».

Салтыкову было нелегко. То он должен был отыскивать скворца, слава которого дошла до слуха ее величества, то достать песню, певшуюся в московских кабаках и которой хотела насладиться ее величество.

Являлось приказание государыни то заняться торжественной службой заупокойной обедни по царевне Прасковье, то заказать раку на мощи святого Сергия, то разобрать ссору между священниками и монахами, то закупить целые вороха материи у московских купцов.

При этом Анна Иоанновна долго торговалась. Хорошая хозяйка, она следила за стиркой белья, боясь заразы — опасение очень распространенное тогда в России. Она обладала родственными чувствами, и Салтыков должен был доставать ей различные портреты родных.

Патриархальная в отношениях со своими, она входила в денежные затруднения своего родственника Апраксина, из которого сделала шута. Она заботилась и о своем духовнике, ставшим архимандритом в Троицкой Лавре.

Была ли она доброй? Это как посмотреть. Она приказала повесить соего повара перед окнами только за то, что он положил в блины несвежее масло.

Все десять лет своего царствования Анна держала в тюрьме киевского митрополита Ванатовича за… забытый молебен. Когда шталмейстер Куракин вытер платком стакан с вином, которое ему дала, Анна гневно вскричала:

— Негодяй! Ты брезгаешь мной! Позовите Ушакова!

Бирон приложил немало усилий, дабы спасти дипломата и избавить его от встречи со страшным блюстителем порядка.

Но в то же самое время императрица не была лишена ни здравого смысла, ни юмора. Когда казанский архиепископ оповестил ее о своем приезде в этот город 25 марта в день Благовещения, она ответила:

— Мы очень рады узнать, что Благовещение в Казани, как и в Петербурге, бывает в названное вами число.

Если верить Екатерине II, то Анна была лучшей правительницей, чем Елизавета. Однако, если почитать ее перепску с Острманом, то такое заявление врпдя ли можно воспринимать всерьез, поскольку в ее посланиях вице-канцлеру видно ее полное непонимание дел.

И куда точнее выглядит характеристика, данная императрице Щербатовым. «Ограниченный ум, — писал он, — никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создавать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, не посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость, любовь к представительству, но без преувеличения».

При этом нельзя забывать и о том, что Анна вступила на престол после многих перенесенных неприятностей, с ее от природы грубым темпераментом, в такое время, когда для сохранения этого престола ей необходимо было прибегнуть к крутым мерам, оправдываемым нравами той эпохи.

При постоянной неуверенности и беспокойств она нуждалась в развлечениях, грубых, как все окружающее, соответствующих ее воспитанию и семейным традициям.

Сначала страстно любила она верховую езду, потом увлеклась стрельбой в цель. Во всех углах дворца у нее под рукой были заряженные ружья.

Она из окон стреляла в птиц, наполняла комнаты треском и дымом, требуя, чтоб и ее придворные дамы делали то же. В ее конюшне было 379 лошадей.

Одно время она увлеклась также голландскими волчками, для чего из Амстердама выписывались целые ящики бечевок.

Ее главная статс-дама и большая фаворитка, Анна Феодоровна Юшкова, была судомойка, ходившая босиком, среди низшей прислуги дворца.

Анна приблизила ее к себе, выдала ее замуж за родственника своего предполагаемого отца, но даже не пыталась привить ей хорошие манеры.

Веселая, «затейница», любившая неприличные разговоры, Юшкова развлекала царицу длинными зимними вечерами и стригла ногти ее величеству, Бирону и его семье.

Она и другая бывшая судомойка, Маргарита Феодоровна Манахина, вместе с веселой и предприимчивой княгиней Аграфеной Александровной Щербатовой составляли интимный кружок государыни.

С мужской стороны главную роль играли шуты и скоморохи, и у Анны была привычка и даже система вводить в их число лиц из высшей аристократии.

Но главным человеком в кругу императрицы, который распоряжался ею, как хотел, был, конечно, уже небеизвестный нам Бирон.

Как мы помним, дела герцогства герцогиню Курляндскую волновали мало. Всеми вопросами занимался посланный вместе с ней П. М. Бестужев, который долгое время оставался любовником.

На свое несчастье, в феврале 1718 года он заболел, и 12 числа герцогине Анне принес бумаги для подписи мелкий чиновник. Трудно сказать, чем он смог очаровать Анну за короткое свидание, но она велела ему приходить каждый день.

Через некоторое время она сделала его своим секретарем, потом камергером. Звали этого человека Эрнест-Иоанн Бюрен, который со временем превартился в Бирона.

Некоторые биографы сомневаются в характере отношений, установившихся в то время между молодой женщиной и этим пришельцем.

Они выдумали какое-то Wahlverwandschaft платонического свойства душ, основываясь на горячей привязанности Анны к жене фаворита и его детям.

Но другие соображения объясняют эту последнюю любовь тем, что детей этих г-жа Бюрен только выдавала за своих. Она привязывала себе подушки на живот, когда была беременна ее госпожа.

В истинном положении вещей нельзя бы было сомневаться, если б был верен рассказ об истопнике, произведенном в дворяне за то, что каждое утро, он, входя в спальню государыни, не только ей, но и фавориту, целовал ноги.

Его звали Алексей Милютин, и его правнук, знаменитый военный министр, имеет в своем гербу многоговорящие три печные вьюшки.

Было ли тут сродство душ или что другое, она любила Бюрена и не скрывала этого. Он родился в 1690 году в семье вышедшего в отставку польского офицера. Его семья, вышедшая из Вестфалии, поселилась в Курляндии.

Так как по местным законам могли владеть землею только дворяне, то Бюрены, из-за владения этим именьем, считали себя дворянами. Они хвастались также подлинным гербом, приобретенным в Вестфалии, где они породнились с некоторыми аристократическими семьями, с Ламсдорфами, Берами, Турновыми.

Когда Анна Иоанновна захотела официального признания дворянства канцлера, ей в этом было отказано, и Бюрен сделался герцогом Курляндским, не быв дворянином.

Бирон провел буйную молодость. В свою бытность студентом в Кенигсберге он два раза сидел в тюрьме за участие в краже и за незаплаченные штрафы.

В 1714 г. он приехал в Петербург и старался устроиться при дворе принцессы Софии Шарлотты, жены царевича Алексея, но для этого его нашли слишком низкого происхождения.

Он удостоился большего внимания только десять лет спустя, когда провожал Анну в Москву на коронацию Екатерины I. Он приобрел некоторые связи, и его познания по конской части были оценены императрицей.

Ввиду его грубого и резкого характера о нем говорили впоследствии, что он беседует с лошадьми, как с людьми, а с людьми, как с лошадьми.

В 1723 году Анна женила его на Бенигне фон Тротта-Трейден, выбор который может быть объяснен не только уступчивостью последней, так как кроме довольно представительного родства в ней не было ничего привлекательного.

Женщина была необычайно безобразна, столь же глупа, болезненна, изъедена оспой и с большими претензиями.

По приезде в Россию сухость его сердца, приобретенная вследствие дурных отношений со знатью Курляндии, при столкновении с политическими нравами страны обратилась в жестокость, в ненависть к людям и ко всему аристократическому.

Борьба Анны с олигархической партией еще более развила эту сторону его характера. Страдавший в свое время больше от бедности, чем от уколов самолюбия, Бирен был еще более скуп, чем жесток.

Бюрен заведовал верховным управлением раньше, чем получил на это официальное право. Во все время царствования Анны он официально этого права не имел.

Именуясь герцогом Курляндским с 1737 года, в России он был только фаворитом. Но этот последний титул издавна влек за собой более или менее сильную власть, а при темпераментах Анны и Бирена, власть последнего достигла такой силы, что только могущество Потемкина могло сравниться с ней.

Письмо из Петербурга, писанное 30 декабря 1738 года, дает об этом понятие: «Царица часто страдает подагрой и скорбутом; хотя бы она имела гениальные способности к делам и любовь к труду, ей все же невозможно бы было царствовать самой. Потому она, собственно, занимается только своими удовольствиями. В управлении она предоставляет свое имя своему милому герцогу Курляндскому. Граф Остерман кажется только по виду помощником герцога. Правда, герцог советуется с ним, но не доверяет ему и следует его советам, когда их одобряет Липман. Можно сказать, что этот жид правит Россией».

Соучастник Липмана был избран герцогом Курляндским под давлением нескольких русских полков, посланных в Митаву после смерти Фердинанда под предводительством полковника Бисмарка, подлинного предка «железного канцлера».

Заседая под тенью штыков и перед жерлами пушек, Курляндский сейм показал при избрании Бюрена свою полную покорность.

Польша не протестовала, и грамота об избрании 2 июня 1737 года была утверждена Августом III 13 июля. Только Тевтонский Орден заявил возражения, так как желал получить герцогство в свое владение.

Еговеликий мастер, курфюрст Кёльнский, подал жалобу в Регенсбургский Сейм. Бирен не обратил на это никакого внимания. Он остался в Петербурге, и управляемая издали страна привыкла к своему положению, плод созревал на дереве, оторванном от родной почвы — Польши.

Фаворит получил титул высочества от императора Карла VI, а также имел ордена Александра Невского и Андрея Первозванного. Он превратился также в Бирона, что любезно допустил глава французских Биронов, Арман-Карл де Гонтан, герцог Бирон. «Он не мог найти лучшего имени в Европе».

Если верить Маньяну, его венские и берлинские коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях.

Никто не знал меланхолического и разочарованного Бюрена, писавшего в 1736 году: «Бог свидетель, что жизнь тяготит меня насколько возможно. Годы, немощи, государственные заботы, горести и труды все увеличиваются, и я вижу, что освободить меня может только смерть. Вся тяжесть дел падает на меня, Остерман в постели, а все должно идти своим чередом».

Что фаворит не был великим государственным человеком, не был даже просто честным человеком, не подлежит сомнению. Мы видели его, занимающимся ростовщичеством, и это еще не худшее. Но он не был чудовищем и глупым зверем, каким его изображают даже его соотечественники.

Он не был блестящим регентом: смешно и глупо, как он дал поймать себя врасплох и развенчать. Но и Меншиков, без сомнения, умный и сильный, не избежал той же участи.

Положение этих людей зависело от законов неустановившегося равновесия. Как бы высоко они ни поднимались, их положение могло измениться от легкого толчка.

Известный государственный деятель Артемий Павлович Волынский родился в 1689 году и происходил из древнего рода боярского рода.

Его отец, Петр Артемьевич, был при царе Федоре Алексеевиче стряпчим, затем стольником и, накоенец, судьей московского судного приказа и воеводой в Казани.

Волынский много читал, был «мастер писать», имел довольно значительную библиотеку. В 1704 году он был зачислен солдатом в драгунский полк. В 1711 году был уже ротмистром и снискал расположение царя.

Состоя при Шафирове во время Прутского похода, он вместе с ним попал в 1712 году в Константинополе в плен. В 1715 году Петр отправил Волынского в Персию, «в характере посланника».

Его миссия имела две цели: всестороннее изучение Персии и приобретение торговых привилегий для русских купцов. Оба поручения Волынский выполнил успешно и был произведен в генерал-адъютанты.

В 1719 году он был назначен губернатором во вновь учрежденную Астраханскую губернию. Здесь он успел ввести некоторый порядок в администрации, поправить отношения с калмыками, поднять экономическую жизнь края и сделать не мало приготовлений к предстоявшему персидскому походу.

В 1722 году Волынский женился на двоюродной сестре Петра I, Александре Львовне Нарышкиной. Предпринятый в этом году поход в Персию окончился неудачно.

Враги Волынского объясняли это поражение Петру zrj,s ложными сведениями, доставленными Волынским, попутно обвинив его во взяточничестве.

Разъяренный Петр жестоко избил Волынского своей дубинкой и перестал доверять ему. В 1723 году царь лишил его всех полномочий, отстранил от участия в войне с Персией и оставил ему только административную деятельность и.

Екатерина I назначила Волынского губернатором в Казань и главным начальником над калмыками. В последние дни царствования Екатерины I Волынский, по проискам, главным образом, Ягужинского, был отстранен и от этих должностей.

При Петре II, благодаря близости с Долгорукими и Черкасскими ему снова удалось получить пост губернатора в Казани, где он и пробыл до конца 1730 года.

Страсть его к наживе и необузданный нрав в Казани достигли своего апогея, и вызвали учреждение над ним со стороны правительства «инквизиции».

Отставленный от должности, он получил в ноябре 1730 года новое назначение в Персию, но вместо Тегерана оказался воинским инспектором под начальством Миниха.

Политические взгляды Волынского высказаны были в первый раз в «Записке», составленной в 1730 году сторонниками самодержавия, но поправленной его рукой.

Он не сочувствовал замыслам верховниковс и был ревностным защитником интересов шляхетства. Заискивая перед всесильными тогда иноземцами — Минихом, Левенвольдом и Бироном, Волынский сблизился с их тайными противниками, Еропкиным, Хрущовым и Татищевым.

Вместе с ними он вел нескончаемые беседы о политическом положении русского государства и строил планы исправления внутренних государственных дел.

В 1733 году Волынский состоял начальником отряда армии, осаждавшей Данциг. В 1736 году он был назначен обер-егермейстером, а в 1737 году послан вторым министром на конгресс в Немирове для переговоров о заключении мира с Турцией.

В 1738 году Волынский стал кабинет-министром, который являлся чином Кабинета Его императорского Величества, высшего государственного учреждения в 1731–1741 годах, созданного как совет при императрице «для лучшего и порядочного отправления всех государственных дел». По указу Анны, подписи трех кабинет-министров с 1735 года равнялись подписи императрицы.

Летний деревянный дворец Анны Иоанновны входит в группу несохранившихся построек Летнего сада. Трудно назвать другое строение, просуществовавшее на территории императорского сада всего 15 лет и оставившее такой яркий след в его истории.

На протяжении 8 лет дворец оставался летней императорской резиденцией, здесь бился политический пульс всей Российской империи.

Летний дворец Анны Иоанновны был возведён в 1732 году на набережной Невы на месте «Залы для славных торжествований», по этому случаю разобранной, архитектором Франческо Растрелли.

Строительство дворца шло с поразительной быстротой, и через 6 недель оно уже было закончено. Неудивительно, что спешка в строительстве скоро дала о себе знать: по свидетельству того же Берка, через три года после переезда Анны Иоанновны во дворец балки под полом уже сгнили.

Возможно, это явилось следствием недостаточно добросовестной подсыпки грунта на низменном сыром месте, где был возведён дворец.

Это был 1-этажный дворец, значительно вытянутый в длину, который резко отличался от дворца Петра I, стоявшего на берегу Фонтанки.

Растрелли выделил центральную часть здания, а от боковых крыльев устроил спуски к воде. По краю кровли проходила нарядная балюстрада, однообразный ритм которой нарушался фигурными резными украшениями и декоративной скульптурой.

Часто расположенные окна, украшенные наличниками, и колонны значительно обогатили фасады дворца, придав ему характер барочного сооружения.

До нас дошло несколько планов дворца Анны Иоанновны, и большинство из них — из знаменитой стокгольмской коллекции камер-юнкера Берхгольца. Примечательна надпись на одном из них, сделанная владельцем: «Фасад большого деревянного летнего здания в том виде, как он построен по воле императрицы Анны на реке Неве посередине императорского сада, и где не только она умерла, но и герцог Бирон имел несчастье быть арестованным».

Анна Иоанновна переехала в свою летнюю резиденцию сразу после свадьбы брата своего фаворита Густава Бирона с княжною Меншиковой, отпразднованной в Зимнем дворце в первый день лета 1732 года.

Этому событию предшествовал строжайший указ «о запрещении прохода через Летний сад и постановке там специального караула». Анна Иоанновна жила в Летнем дворце с начала мая до конца сентября. Императорский двор с особой пышностью переезжал в Летний дворец.

Анна Иоанновна плыла по Неве под громы пушечных выстрелов на золотой 16-вёсельной яхте с великолепной каютой в виде комнаты, украшенной зелёным бархатом.

Незадолго до ее смерти Петербург был наполнен смутными слухами о привидении-двойнике, которое посетило императрицу накануне её кончины в Летнем дворце.

Этот рассказ передавался шёпотом из уст в уста, и, кажется, в столице не было извозчика или булочника, который не слышал бы о странной ночной встрече двух императриц.

Подробности этого предания мы находим в мемуарах графини А. Д. Блудовой, которая слышала его от своего деда.

«Товарищ моего деда, — пишет графиня, — был дежурный со взводом солдат в карауле вечером, за несколько дней до смерти Анны Иоанновны.

Караул стоял в комнате подле тронной залы в Летнем дворце; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои.

Всё стихло. Было уже за полночь, и офицер удалился, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовёт на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь.

Он видит, что императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперёд, склоняя задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая внимания ни на кого.

Часовой стоит как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но что-то необычайное в лице Императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать.

Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы и не смея слишком приближаться к дверям, дерзает наконец пройти другим ходом в дежурную женскую и спросить, не знают ли они намерения императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось.

— Не может быть, — говорит герцог. — Я сейчас от Императрицы; она ушла в спальню ложиться.

— Взгляните сами: она в тронном зале.

Биронидет и тоже видит её.

— Это какая-нибудь интрига, обман, какой-нибудь заговор, чтобы подействовать на солдат! — вскричал он, кинулся к Императрице и уговорил её выйти, чтобы в глазах караула изобличить самозванку, какую-то женщину, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей, вероятно, с дурным намерением.

Императрица решилась выйти, какая была, в пудермантеле. Бирон пошёл с нею. Он увидел женщину, поразительно похожую нанеё, которая нимало не смутилась.

— Дерзкая! — вскричал Бирон и вызвал весь караул.

Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду и потому, что она взошла с Бироном у другой двери.

Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед к этойженщине и спросила:

— Кто ты? Зачем пришла?

Не отвечая ни слова, та стала пятиться, не сводя глаз с Императрицы, отступая к трону и, наконец, стала подниматься по ступенькам под балдахин.

— Это дерзкая обманщица! Вот — Императрица! Она приказывает вам: стреляйте в эту женщину, — крикнул Бирон наряду.

Солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступеньках у самого трона, обратила глаза ещё раз на Императрицу и исчезла. Анна Иоанновна повернулась к Бирону и сказала: — Это моя смерть!

Поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе. Это один из самых достоверных рассказов о приведениях».

Назначению Бирона в регенты способствовали такие важнейшие придворные чины и сановники государства, как А. П. Бестужев-Рюмин, фельдмаршал Миних, канцлер Черкасский, адмирал Головкин, тайный советник Трубецкой, обер-штальмейстер Куракин, генерал-поручик Салтыков, гофмаршал Шепелев и генерал Ушаков.

Однако Бирон сознавал всю шаткость своего положения и поэтому начал свое управление рядом милостей. С его подачи был издан манифест о строгом соблюдении законов и суде правом, сбавлен подушный оклад 1740 года на 17 копеек, освобождены от наказания преступники, кроме виновных по двум первым пунктам: воров, разбойников, смертных убийц и похитителей многой казны государевой.

В то же время сделано было распоряжение для ограничения роскоши в придворном быту: запрещено носить платья дороже 4-х рублей аршин.

Были дарованы милости и таким отдельным лицам, как князь А. Черкасский, которому был возвращен камергерский чин и дозволено жить в столице.

Все эти милости показывали, что и сам Бирон далеко не был уверен в прочности своего положения, а эта неуверенность, разумеется, еще более возбуждала против него общественное мнение.

В гвардии послышались недовольные голоса П. Ханыкова, М. Аргамакова, князя И. Путятина, Алфимова и многих других офицеров. Появились доносы на секретаря конторы принцессы Анны, М. Семенова, и на адъютанта принца Антона-Ульриха, П. Граматина.

Движение это было тем опаснее для Бирона, что недовольные не только отрицали права герцога на регентство, но прямо задавали вопрос, почему же регентами не назначены были родители молодого принца?

Еще за 11 дней до смерти императрицы подполковник Пустошкин, узнав о назначении принца Иоанна наследником, проводил мысль, что от российского шляхетства надобно подать государыне челобитную о том, чтобы принцу Антону быть регентом.

Хотя попытка Пустошкина не удалась, принц Антон, тем не менее, стремился переменить постановление о регентстве и по этому поводу обращался за советом к Остерману и Кейзерлингу, а также находил поддержку и сочувствие в вышеназванных представителях гвардии.

Испуганный Бирон велел арестовать главных его приверженцев, а в торжественном собрании кабинета министров, сенаторов и генералитета 23 октября заставил Антона-Ульриха наравне с другими подписать распоряжение покойной императрицы о регентстве, а через несколько дней принудил принца отказаться от военных чинов.

Самой гвардии грозил также разгром. Бирон уже поговаривал о том, что рядовых солдат дворянского происхождения можно определить офицерами в армейские полки, а места их занять людьми простого происхождения. Таким образом, и эта попытка сделать принца Брауншвейгского регентом окончилась неудачей.

Кроме принца Антона, не менее законные притязания на регентство могла иметь и мать Ивана Анна Леопольдовна. Слишком слабая и нерешительная для того, чтобы самой осуществить эти притязания, принцесса нашла себе защитника в лице графа Миниха.

Честолюбивый и решительный фельдмаршал рассчитывал, что в случае удачи он займет первенствующее положение в государстве, и поэтому немедленно взялся за дело.

Седьмого ноября Анна Леопольдовна пожаловалась фельдмаршалу на свое безвыходное положение, а в ночь с 8 на 9-е, с согласия принцессы, он вместе с Манштейном и 80 солдатами своего полка арестовал регента, ближайших его родственников и приверженцев.

Как уже было сказано выше, правительство Анны Леопольдовны было абсолютно неспособным к деятельности. Борьба за власть между Минихом и Остерманом, наличие фаворитов и фаворитки, а также нежелание со стороны правительницы заниматься делами отрицательно сказывались на общественном мнении, кроме того, у власти оставались те же люди, которые были и при Анне Иоанновне, а общество этого уже не желало.

«Анна Леопольдовна была женщиной кроткой и бесхарактерной, непопулярной ни в обществе, ни в гвардии». В то же время английский посланник Финч сообщает, что Елизавету очень любили и она пользовалась большой популярностью в обществе.

Цесаревна имела очень теплые отношения с гвардейцами, для которых ее дом был всегда открыт и у которых она часто крестила детей, раздавая щедрые подарки.

Но в то же самое время она не давала Анне Леопольдовне никакого повода для беспокойства: вела рассеянный образ жизни, по отношению к регентше проявляла полную лояльность, была крестной матерью у дочери правительницы.

Но это было показное смирение, так как, по словам французского посла Шетарди, цесаревна активно обсуждала с ним и шведским посланником Нолькеном возможность вступления на престол с их помощью.

Ложь и притворство не были чужды Елизавете, причем притворялась она умело. Но главным было все же то, что она ясно осознавала свои цели и не стеснялась в выборе средств для ее достижения.

Русская аристократия была недовольна режимом Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны, но, напуганная расправой над А. П. Волынским, Долгорукими, гибелью Д. М. Голицына и других противников «немцев-правителей», предпочитала воздерживаться от активных действий.

В результате возглавить переворот Елизавете пришлось самой. Подобный шаг, безусловно, требовал мужества, что для ветреной и легкомысленной цесаревны было вовсе не характерно.

«Постоянная боязнь подвергнуть опасности себя и свою партию, — писал Шетарди, — не позволяла ей действовать решительно».

Елизавета была чрезвычайно осторожна, она опасалась, что задуманное предприятие не удастся, но она старалась быть дальновидной. «Елизавета честолюбива, — говорили о ней, — но ее честолюбие уживается с умением выжидать время».

Общество настолько устало от управления иностранцев, что на незаконное рождение Елизаветы перестало обращать внимание. Все должны были увидеть в ней панацею от иностранного самоуправства.

Поведение цесаревны выгодно отличалось от правительницы. Отношение общества к Анне Леопольдовне объяснялось еще и тем, что ее отец был человеком необузданного нрава, а сама она была замкнута, неприветлива, могла по несколько дней не появляться на людях, в отличие от Елизаветы, любезной со всеми.

И все же Елизавета не спешила. Вполне возможно, что она надеялась, младенец-император умрет и все решится само собой, потому что в случае его смерти и возможной борьбы за власть между Анной Леопольдовной и Елизаветой на стороне последней было гораздо больше шансов.

Однако иностранные посланники подталкивали Елизавету к действиям, пресекая ее излишнюю неуверенность. Иностранные послы связались с лейб-медиком цесаревны Лестоком, имевшим на нее большое влияние, подталкивавшим ее к перевороту.

Французский и шведский посланники Шетарди и Нолькен, к которым присоединился Лесток, разрабатывали план, согласно которому Елизавета должна была вернуть Швеции земли, перешедшие к России по Ништадскому миру.

С этой целью Швеция начала войну с правительством Анны Леопольдовны, приглашала в свою армию герцога Голштинского, родного внука Петра I, против которого русские солдаты воевать бы не стали.

Этот проект был представлен Елизавете, и цесаревна, для которой, казалось бы, это был единственный шанс, отказалась, гордо заявив: «Лучше я никогда не буду царствовать, чем куплю корону такой ценой». Как видно, интересы России не были для цесаревны пустым звуком.

Причина подобного ответа может корениться либо в искреннем патриотизме, либо в политическом реализме здравомыслящего человека, либо в любви к театральным жестам, на которые цесаревна была большой мастерицей, так как с детства воспитывалась в любви к театру.

Безусловно, Елизавета любили своего отца, конечно, она уважала все, сделанное им, но, скорее всего, не только это было причиной ее отказа Нолькену.

Многие русские царедворцы желали видеть Елизавету на престоле именно как лицо, олицетворявшее смену политического курса в духе патриотизма, а принять условия Швеции было вовсе не в интересах России. Согласись цесаревна на шведские условия, ее бы просто не поняли, и она могла бы потерять своих сторонников.

Возможно, Елизавета, отдавая себе в этом отчет, стала действовать как истинный политик, чувствовавший настроения, господствовавшие в обществе, и стала действовать в этом русле. Вместе с тем Елизавета не разорвала отношений с Шетарди и Нолькеном.

О здравом политическом реализме свидетельствует и ход переговоров: цесаревна проявляла прямо-таки чудеса изворотливости, тянула время, соглашалась на различные устные обязательства денежного характера, при этом совершенно игнорируя земельный вопрос (уступки Швеции).

Одним словом, Елизавета показала себя тонким политиком, свидетельством чего является то, что она заставила своих союзников действовать без подтвержденных обязательств.

Более того, Елизавета не стремилась к перевороту любыми путями, но обстоятельства принудили ее действовать вопреки желаниям.

Английский посланник Финч писал: «Если подтвердятся подозрения по поводу великой княгини, то ей грозит монастырь или брак с Людовиком Брауншвейгским».

Но даже если это были только слухи, они не могли не произвести впечатления на эмоциональную и сомневающуюся Елизавету, поэтому с того момента, как она начинает ощущать даже тень опасности со стороны, цесаревна решается предпринять активные шаги к завоеванию власти.

По свидетельству очевидца, «Елизавета Петровна прислушивалась к недовольству в общественном мнении, убеждаясь, что можно начинать действовать в свою пользу».

Анна Леопольдовна ограничивала Елизавету в средствах, денег у нее не было (она раздавала их гвардии), чем подчеркивала свое доброе расположение и получала подобное отношение в ответ.

Иногда правительница допускала удары по самолюбию Елизаветы, отказывая цесаревне в самых незначительных просьбах. Это было неосторожно со стороны Анны Леопольдовны: ущемленное самолюбие может подтолкнуть к действию даже самые нерешительные натуры.

По поводу честолюбия Елизаветы существует много противоречивых мнений. Если верить Манштейну, то Елизавета намеревалась стать русской императрицей задолго до 1741 года и «положила за непременное составить для себя партию». При этом подчеркивает автор, «ее действия были благоразумны и хитры».

Однако тот же Миних отказывает цесаревне в честолюбивых стремлениях. По его мнению, если Елизавета и хотела стать императрицей, то при этом желала, чтобы все вопросы решались сами собой, без ее личного вмешательства, и только исключительные условия могли заставить ее действовать.

Цесаревна была вынуждена возглавить своих сторонников, так как среди участников переворота не было людей действительно выдающихся, бывших в состоянии встать во главе предприятия, поэтому Елизавете и невозможно было создать иллюзию своей непричастности к перевороту.

Когда стало ясно, что брать власть в свои руки необходимо, цесаревна составила два плана действий: 1) с помощью Швеции, объявлявшей войну, целью которой было восстановление попранных прав дочери Петра, но этот план не удался, так как военные действия для Швеции были неудачными;2) переворот должен был произойти 6 января 1742 г. в день Крещения и Водосвятия, когда на берегу Невы собралась бы вся гвардия и Елизавета обратилась бы к ней[17], воздействуя на религиозные и патриотические чувства, как бы подчеркивая, что ее права на престол имели истоки не в личной корысти, честолюбии, а в происхождении, угодном Богу, т. е. поступки Елизаветы определял Божественный промысел.

Но и этому проекту не суждено было сбыться. Однако, несмотря на нереализованность этих планов, Елизавета оказалась на троне.

Дело в том, что о готовящемся заговоре знали при дворе, так как этого никто особенно не скрывал. Английский посланник Финч предупреждал об оживлении контактов между Шетарди и Елизаветой, он неоднократно говорил об этом с Остерманом, но министру было не до того, чтобы заняться заговорщиками: сначала он боролся за власть с фельдмаршалом Минихом, затем пытался противостоять фавориту Анны Леопольдовны Линару.

Сама правительница была настроена апатично: «Бесполезно бороться с Елизаветой, когда есть еще Чортушка» (герцог Голштинский), который имел законные права на престол.

Правительница предоставила развиваться событиям без собственного вмешательства, хотя кое-какие шаги она попыталась предпринять: решила выслать из города верные Елизавете гвардейские части, а себя хотела провозгласить императрицей.

Анна Леопольдовна решила поговорить с цесаревной откровенно, заявив ей о существующих подозрениях по поводу переговоров с иностранцами.

Елизавета испугалась, и страх толкнул ее на неблаговидный поступок (она предала Лестока, заявив, что ничего не знает о его контактах с врагами Отечества, т. е. она фактически отдавала его в руки Тайной канцелярии).

Правительница попыталась урезонить цесаревну, но эффект получился обратный: испуг и отчаяние стали двигателями ее поступков.

В это же время верные цесаревне гвардейцы заявили, что получили приказ о выводе их частей в район Выборга, где велись военные действия.

В столице появились слухи о возможной коронации правительницы. Последним толчком к действию для цесаревны стали картинки, набросанные рукой Лестока: Елизавета на троне и Елизавета в монашеском одеянии, а внизу надпись: «Выбирайте!»

На колебавшуюся Елизавету это произвело неизгладимое впечатление, если учесть, что она находилась в состоянии, близком к отчаянию.

Возможно, в этот момент в ее голове промелькнули ужастные картины монастырской жизни, что для нее, любительницы веселья и удовольствий, было совершенно невыносимо.

Цесаревна решилась окончательно, но прежде долго молилась и дала обет: отменить в России смертную казнь в случае благоприятного исхода предприятия.

Она заставила поклясться своих приверженцев в том, что не будет пролито ни капли крови. И действительно, переворот носил мирный характер. Бюшинг пишет, что великая княгиня с семьей были арестованы, но в остальном с ними обходились без ненужной жестокости.

В ночь с 24 на 25 ноября Елизавета вместе с Лестоком направилась в казарму преображенцев, где напомнила о своем происхождении. Затем она ворвалась с мятежниками в Зимний дворец и арестовала мать и отца императора.

Гвардейцам был дан строгий приказ не поднимать шума в императорской опочивальне и взять ребенка-императора только тогда, когда он проснется.

Так около часа они и простояли у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не закричал от страха при виде свирепых гренадерских физиономий.

Императора Ивана вытащили из колыбели и отнесли к Елизавете.

— Ах, дитя! Ты ни в чем не виноват! — воскликнула узурпаторша и крепко прижала к себе ребенка, словно боясь, что его у нее отнимут.

Вслед за тем арестованы были Миних, Остерман, вице-канцлер граф Головкин. Утром 25 ноября был издан манифест о восшествии на престол императрицы Елисаветы. Таким образом, намерение Анны Леопольдовны провозгласить себя императрицей осталось неосуществленным.

После переворота 25 ноября императрица Елисавета первоначально думала отправить ее вместе с семейством за границу. 28 ноября 1841 году Брауншвейгская фамилия отправлена была 12 декабря по пути в Ригу.

Однако попытка камер-лакея А. Турчанинова убить императрицу и герцога Гольштинского, предпринятая в пользу Ивана Антоновича, а также интриги маркиза Ботты, подполковника Лопухина и других, интриги, имевшие в виду ту же цель, наконец, советы Лестока и Шетарди арестовать Брауншвейгскую фамилию заставили Елисавету Петровну изменить свое решение.

Уже по прибытии в Ригу принц Антон с женой и детьми (Иоанном и Екатериной) содержались под арестом. 13 декабря 1742 года Брауншвейгская фамилия переведена была из Риги в Дюнамюнде, откуда в январе 1744 года препровождена была в Раненбург.

27 июля того же года вышел указ о перемещении принца Антона с семейством в Архангельск, а оттуда в Соловецкий монастырь. Дело это поручено было барону Н. А. Корфу.

Барон Корф остановился в Шенкурске за невозможностью в это время года продолжать путь и поместил Брауншвейгскую фамилию в Холмогорском архиерейском доме. Барон настаивал на том, чтобы не перевозить заключенных далее в Соловки. Его предложение было принято.

Указом 29 мар. 1745 года Корфу разрешено возвратиться ко двору и сдать арестантов капитану Измайловского полка Гурьеву.

По сей день существует мнение, что переворот 24–25 ноября был неожиданным не только для Европы, но и для большинства русских царедворцев, как нам представляется, вся «неожиданность» заключалась во внезапности. Мало кто ожидал, что Елизавета решиться на переворот в ноябре.

Как уже говорилось выше, сначала Елизавета намеревалась выдворить Брауншвегскую семьюиз России (так было официально указано в манифесте, обосновывающем её права на престол), но передумала, испугавшись, что за границей она будет опасна, и приказала посадить в тюрьму бывшую регентшу и её мужа.

31 декабря 1741 года был объявлен указ императрицы о сдаче населением всех монет с именем Иоанна Антоновича для последующей переплавки.

Позже был опубликован указ об уничтожении портретов с изображением Иоанна Антоновича, а также о замене деловых бумаг, паспортов и прочих документов с именем императора на новые.

В 1742году, втайне от всех, вся семья была переведена в предместье Риги — Дюнамюнде, затем, в 1744году в Ораниенбург, а после подальше от границы, на север страны — в Холмогоры, где маленький Иван был полностью изолирован от родителей.

Ивана Антоновича поместили в бывшем доме местного архиерея. Надо сказать, что имя Григорий не самое удачное в русской истории — невольно вспоминаешь Григория Отрепьева и Григория Распутина.

Здесь, в Холмогорах, ребенка посадили в одиночную камеру, и отныне он видел только слуг и охранников. Живого и веселого мальчика непрерывно держали в наглухо закрытой комнате без окон — все его детство, всю его юность.

У него не было игрушек, он никогда не видел цветов, птиц, животных, деревьев. Он не знал, что такое дневной свет. Раз в неделю под покровом ночной темноты его выводили в баню во дворе архиерейского дома, и он, вероятно, думал, что на дворе всегда стоит ночь. А за стенами камеры Ивана, в другой части дома, поселили его родителей, братьев и сестер, которые родились уже после него и которых он тоже никогда не увидел.

Елизавета никогда не отдавала приказа убить Ивана, но делала все, чтобы он умер. Императрица запретила учить его грамоте, запретила ему прогулки.

Когда он, восьми лет, заболел оспой и корью, охрана запросила Петербург: можно ли пригласить к тяжко больному доктора? Последовал указ: доктора к узнику не допускать!

Но Иван на свою беду поправился. Страх Елизаветы перед возможным новым переворотом привёл к новому путешествию Ивана. В 1756 году его перевезли в Шлиссельбургускую крепость.

Пленника поселили в отдельной, строго охраняемой казарме. Охране были даны строжайшие предписания не допускать посторонних к узнику Григорию. Окна помещения, чтобы не пропускали дневной свет, густо замазали краской, в камере постоянно горели свечи, за узником непрерывно наблюдал дежурный офицер.

Когда приходили слуги убирать в помещении, Григория заводили за ширму. Это была полная изоляция от мира.

В крепости Иван (официально именовавшийся «известный арестант») находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. За всё время заключения он так и не увидел ни одного человеческого лица.

Однако документы свидетельствуют, что узник знал о своём царском происхождении, был обучен грамоте и мечтал о жизни в монастыре.

Сам факт существования Ивана Антоновича был государственной тайной. В борьбе со своим юным предшественником на троне императрица Елизавета Петровна прибегла к удивительному, но, впрочем, знакомому нам способу борьбы с памятью о нем.

Его имя было запрещено упоминать в официальных бумагах и в частных разговорах. Того, кто произнес имя Иванушки (так его называли в народе), ждали арест, пытки в Тайной канцелярии, ссылка в Сибирь.

Высочайшим указом было предписано уничтожить все портреты Ивана VI, изъять из обращения все монеты с его изображением. Каждый раз начиналось следствие, если среди тысяч монет, привезенных в казначейство в бочках, обнаруживался рублевик с изображением опального императора.

Было велено из книг, посвященных императору-младенцу, вырвать титульные страницы, собрать все до последнего опубликованные при нем указы, протоколы и докладные записки с упоминанием имени Ивана VI Антоновича.

Эти бумаги были тщательно запечатаны и спрятаны в Тайной канцелярии. Так в русской истории образовалась огромная «дыра» с 19 октября 1740 года, когда он вступил на трон, и до 25 ноября 1741 года.

По всем бумагам получалось, что после окончания царствования императрицы Анны Иоанновны сразу же наступило славное царствование Елизаветы Петровны. Ну уж если никак было нельзя обойтись без упоминания о времени правления Ивана VI, то прибегали к эвфемизму: «В правление известной особы».

Лишь в 1888 году были опубликованы два огромных тома бумаг царствования Ивана Антоновича, и тайное стало явным…

Елизавета Петровна родилась в знаменательный день 19 декабря 1709 года, когда Петр вернулся после победы под Полтавой.

Образования она не получила. Ее мать позаботилась только о том, чтобы она выучилась говорить по-французски и танцевать менуэт.

Сама царевна не думала восполнить пробелы своего воспитания. Она никогда не читала, проводя время в охоте, верховой и лодочной езде и в заботах о своей внешности.

Объявленная в 1722 году совершеннолетней, Елизавета стала центром разных дипломатических проектов. Петр Великий думал выдать ее за Людовика XV.

Когда этот план не удался, царевну стали сватать за второстепенных немецких князей, пока не остановились на принце Голштинском Карле-Августе, который очень понравился Елизавете.

Смерть жениха расстроила и этот брак, а за последовавшей вскоре после того кончиной Екатерины I заботы о замужестве Елизаветы прекратились.

Предоставленная в царствование Петра II сама себе, живая, приветливая, умевшая каждому сказать ласковое слово, к тому же видная и стройная, с красивым лицом, царевна всецело отдалась вихрю веселья и увлечений.

Она подружилась с юным императором, способствовав этим падению Меншикова, и одновременно окружила себя «случайными» людьми, вроде А. Б. Бутурлина и А. Я. Шубина. Она развратила Петра II и обманывала его с красавцем Бутурлиным.

Ее называли «Венерой», а ее серьезную и добродетельную сестру Наталью Алексеевну «Минервой». После расхода с племянником «Венера» принялась развратничать направо и налево, «делая с бесстыдством вещи, которые заставляли краснеть даже наименее скромных».

В своем доме в Александровской слободе Елизавета собрала самое дурное общество. Она жила почти бедно, постоянно окруженная доносчитакми всех мастей.

В Петербурге она открыла свой дом гвардейским солдатам. Она делала им подарки, крестила у них детей, и кружила им головы вызывающей улыбкой и глазками.

— Ты кровь Петра Великого! — восхищенно говорили они.

Она это знала. А вот хотела ли занять престол отца, это еще большой вопрос. Думается, вряд ли. Елизавета слишком любила удовольствия, чтобы думать о рутине.

Но иногда на нее находило, и она давала понять, кто она. Так, во время посещения несчастного Лопатинского, извлеченного из тюрьмы Анной Леопольдовной, после того как его уже считали умершим, она, явно рисуясь, спросила:

— Узнаешь меня?

И полуживой старик радостно воскликнул:

— Ты искра Петра Великого!

Она оставила ему триста рублей, и рассказы об этом пошли по церквам и монастырям.

Да, она была искрой, но до того самого момента, когда из этой искры должно было разгореться пламя было еще очень далеко. Сыграло свою роль и то, что в ее окружении не было человека, способного вывести Елизавету из ее ленивой неподвижности.

Как мы уже говорили о том, что жажда власти была не в характере Елизаветы, и она не принимала участия ни в одном из государственных переворотов и даже не заикалась о своих правах на престол. А то, что именно она оказалась в 1741 году в эпицентре политических событий, было скорее следствием обстоятельств, нежели склонностью ее натуры.

С восшествием на престол властной и подозрительной Анны Иоанновны Елизавета лишилась блестящего положения при дворе и была принуждена почти безвыездно жить в своей вотчине, Александровской слободе, замкнувшись в тесном кружке преданных ей лиц, среди которых с 1733 года первое место занимал Алексей Разумовский.

Елизавета проводила время в бесконечных балах и церковных службах, в заботах о парижских модах и русской кухне, постоянно нуждаясь в деньгах, несмотря на большие средства.

Полное равнодушие к политике и неспособность к интригам, при существовании к тому же за границей внука Петра Великого, принца Голштинского, спасли Елизавету от пострижения в монастырь и от брака с герцогом Саксен-Кобург-Мейнингенским.

Однако ссоры с правительницей вспыхивали неоднократно. Не лучше стало положение царевны и с переездом ее в Петербург при Иоанне VI, хотя Бирон благоволил к ней и увеличил выдававшееся ей из казны содержание.

Но теперь за изменение участи Елизаветы взялось само общество. 10-летнее господство немцев при Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне породило всеобщее недовольство, активным выразителем которого явилась гвардия, служившая крепкой цитаделью русского дворянства.

Теперь вся старна мечтала о возвращении к временам Петра Великого, а царевна Елизавета стала казаться способной вывести Россию на прежнюю дорогу.

Когда созданный в 1730 году режим начал разлагаться и правители-немцы стали пожирать друг друга, в среде гвардии появились признаки открытого волнения.

Этим настроением попытались было воспользоваться французский посол Шетарди и шведский — барон Нолькен.

Путем возведения на престол Елизаветы первый думал отвлечь Россию от союза с Австрией, а второй — вернуть Швеции завоеванные Петром Великим земли.

Посредником между иностранными резидентами и Елизаветой был ее лейб-медик Лесток. Нерешительность Шетарди и чрезмерные притязания Нолькена заставили, однако, Елизавету прервать с ними переговоры, ставшие невозможными и потому, что шведы объявили правительству Анны Леопольдовны войну, под предлогом защиты прав на престол сына Анны Петровны, герцога Голштинского, будущего императора Петра III.

Как мы уже говорили, после смерти Анны в Петербурге началось сильнейшее брожение умов. Заявила о своем существовании так называемая национальная партия.

Засилие немцев, которое русские люди сносили в течение десяти лет, стало невыносимым. Бирона ненавидели все, Миниха и Остермана не любили. Антона Брауншвейгского презирали. Анну Леопольдовну не уважали.

Понятно, что в таких обстоятельствах как-то само собой приходило на ум имя Елизаветы, тем более что в гвардии ее знали очень хорошо. Спрашивали, с какой стати русские люди должны принимать немецкого императора и его родню, когда жива и здравствует родная Дочь Петра Великого.

Разговоры о возможном перевороте начались в феврале 1741 года. Елизавета сносилась через своего врача и поверенного Лестока с французским посланником маркизом Ля Шетарди.

Он готов был поддержать ее, но дальше разговоров дело не шло. Более того, никто даже не собирался ничего готовить. Не было ни плана, ни его исполнителей.

Тем не менее, слухи о том, что Елизавета что-то затевает, дошли до Анны Леопольдовны, но она каждый раз отмахивалась от них. Объяснялось это тем, что Елизавета поддерживала с регентшей хорошие отношения и паталогической ленью Анны Леопольдовны.

Как часто бывает в таких случаях, заговор, который никак не складывался в течение нескольких месяцев, был очень быстро приведен в исполнение.

23 ноября был прием у герцогини Брауншвейгской. Анна Леопольдовна была не в духе. После приема она позвала Елизавету в отдельную комнату, где обрушила целый град упреков на Шетарди.

Когда Елизавета стала возражать, Анна Леопольдовна не выдеражала.

— Слышала я, — сказала она, — будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельской (со Швецией как раз шла война) и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним факции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать лекаря Лестока. Но я всем этим слухам о вас не верю и надеюсь, что если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат!

— Я, — изобразила благородное негодование Елизавета, — с неприятелем отечества моего никаких альянсов и корреспонденций не имею, а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как он мне донесет, то я вам объявлю!

Елизавета заплакала, и Анна Леопольдовна, будучи по характеру женщиной добродушной и мягкой, заключила ее в объятия и заплакала сама.

На этот раз Елизавете удалось отвести от себя подозрения, но разговор взволновал ее, так как все упреки регентши были справедливы.

Еще до начала войны со Швецией она вела переговоры со шведским посланником Нольккеном. Тот прямо предлагал ей деньги и помощь в перевороте в обмен на письменные обещания возвратить Швеции захваченные при Петре земли.

Елизавета тогда благоразумно отказалась подписывать какие-либо бумаги, но Лесток был в курсе всех ее дел. Было очень сомнительно, что, попав в Тайную канцелярию, он не расскажет обо всем. Таким образом, царевна впервые почувствовала серьезную угрозу.

Но в гораздо большей степени почувствовал ее Лесток. Утром 24 ноября он явился к Елизавете и застал ее за туалетом. Доктор завел разговор о перевороте. Елизавета продолжала колебаться.

Тогда Лесток показал ей две картинки, наскоро нарисованные на игральных картах; на одной была представлена Елизавета в монастыре, где ей обрезывают волосы, на другой — вступающая на престол при восторгах народа.

— Тре5тьего, — сказал Лесток, — не дано, и вам предстоит выбрать либо то, либо другое…

Елизавета выбрала последнее.

В тот же день в час пополудни правительство отдало приказ по всем гвардейским полкам готовиться к выступлению в Финляндию против шведов, поскольку Левенгаупт шел со своими войсками на Выборг.

Герцог Брауншвейгский, знавший о настроениях, которые царили в гвардии, предлагал жене расставить во дворце и около дворца усиленные наряды, по городу разослать патрули на случай осуществления опасных замыслов Елизаветы.

— Опасности нет, — беспечно отвечала Анна Леопольдовна. — Елизавета ни в чем невинна, на нее напрасно наговаривают, лишь бы со мной поссорить. Я вчера с ней говорила, и она поклялась мне, что ничего не замышляет, и когда уверяла меня в этом, то даже плакала. Я вижу ясно, что она невиновна против нас ни в чем.

В это время к Елизавете явилось несколько гвардейских солдат, которые объявили, что должны выступить в поход не могут ей более служить.

— Если вы не желаете окзаться в руках своих неприятелей, — сказал руководивший солдатами еврей Грюнштейн, — нельзя больше терять ни минуты!

Только тогда Елизавета решщилась. Они договорились, что вечером участники заговора обойдут казармы и, если настроение окажется благоприятным, приступят к действиям.

Грюнштейн считал необходимым раздать солдатам деньги. Елизавета порылась в шкатулках, но у нее нашлось всего триста рублей.

Лесток поскакал к Шетарди, у того денег тоже не оказалось, и он обещал достать 1000 рублей. Время поджимало, и на другой день Елизавете пришлось заложить свои драгоценности.

Около полуночи Грюнштейн и его товарищи вновь появились у Елизаветы с весьма благоприятной вестью: не желавшие воевать зимой гвардейцы согласны на переворот.

Тем временем Лесток разослал своих людей к дому Остермана и Миниха, а сам съездил к Зимнему дворцу. Окна были темными. Лесток вернулся и объявил, что все спокойно.

Наступил решительный час. Елизавета велела всем выйти из комнаты и стала молиться перед образом Спасителя. Именно тогда она и дала сама себе обещание не подписывать никому смертных приговоров.

Помолившись, она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге.

— Когда Бог явит милость свою нам и всей России, — торжественно произнесла она, — то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду!

В час ночи 25 ноября Елизавета надела кирасу, села в сани вместе с Лестоком. Воронцов и Шуваловы стаяли на запятки. Они направились к казармам преображенцев. Алексей Разумовский и Салтыков следовали за ней в других санях.

Сани остановились перед съезжей избой полка. Караульный забил тревогу, и Лесток кинжалом прорезал его барабан. Гренадеры, знавшие о заговоре, разбежались по казармам, чтобы предупредить своих товарищей.

Здесь были одни солдаты. Офицеры жили в городе, и лишь один из них дежурил по очереди в казармах. В несколько минут сбежалось более 300 человек.

Большинство из них не знало еще, в чем дело. Елизавета вышла из саней и спросила:

— Узнаете вы меня? Знаете ли вы, чья я дочь? Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы меня защитить?

— Готовы, матушка, — закричали гвардейцы, — всех их перебьем!

Но Елизавета не хотела кровопролития.

— Не говорите про убийства, — возразила она, — а то я уйду!

Затем она подняла крест и сказала:

— Клянусь в том, что умру за вас! Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови!

Солдаты бросились прикладываться к кресту. После присяги Елизавета села в сани, солдаты двинулись за ней.

Лесток приказал арестовать Миниха, Головкина, Менгдена, Левенвольде и Остермана. В конце Невского проспекта неподалеку от Зимнего дворца гренадеры посоветовали Елизавете во избежание шума выйти из саней и идти пешком.

Во дворце Елизавета пошла в караульню, где полусонные солдаты поначалу не могли понять, что происходит.

— Не бойтесь, друзья мои! — сказала им царевна. — Хотите служить мне, как отцу моему и вашему служили? Вы знаете, сколько страданий я и наш народ претерпела от немцев. Освободимся от наших мучителей!

— Матушка, — отвечали солдаты, — давно мы этого дожидались, и что велишь, все сделаем!

Елизавета отправилась во дворец, где не встретила никакого сопротивления от караульных, кроме одного унтер-офицера, которого тут же арестовали.

Войдя в комнату правительницы, которая спала вместе с фрейлиной Менгден, Елизавета сказала ей:

— Сестрица, пора вставать!

Увидев гвардейцев, Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело, и стала умолять царевну не делать зла ее детям. Елизавета пообещала быть милостивой и отправила Брауншвейгскую чету в свой дворец.

Сама она отправилась следом, увозя на коленях маленького Ивана Антоновича. Ребенок смеялся и подпрыгивал у нее на руках. Елизавета поцеловала его и сказала:

— Бедное дитя! Ты вовсе невинно, твои родители виноваты!

К семи часам утра переворот завершился. Арестованных отправили в крепость, а во дворец Елизаветы стали собираться петербургские вельможи.

Все были растеряны, многие опасались за свою судьбу, но императрица приняла всех милостиво. Опала постигла лишь немногих, да и из них никого не казнили, а лишь сослали в Сибирь. С самого начала своего правления Елизавета хотела показать пример гуманности и великодушия.

Затем пошли награды. Рота Преображенского полка, совершившая переворот, была наименована лейб-компанией. Елизавета объявила себя капитаном этой роты. Все рядовые были пожалованы в дворяне и наделены имениями. Грюнштейну было пожаловано три тысячи душ.

Другие участники переворота также получили чины и подарки. Лестока пожаловали в графы. Чтобы обезопасить себя со стороны Гольштинской линии, императрица немедленно по принятии власти отправила в Киль за своим племянником, которого собиралась сделать наследником.

В ноябре кабинет министров был упразднен, а правительствующие функции возвращены сенату. В вице-канцлеры на место Остермана был возведен Алексей Бестужев.

23 февраля императрица выехала со всем двором в Москву, где должна была состояться коронация. 28 февраля Москва торжественно встречала Елизавету.

Праздник Пасхи государыня встретила в Покровском селе, после чего 25 апреля состоялась коронация, 29-го императрица переехала в Яузский дворец, после чего здесь стали устраиваться бесконечные празднества и торжества, балы и маскарады, на которых Елизавета собирала до 900 человек.

До конца 1742 года они проходили в Москве, а потом возобновились в Петербурге.

Так началось веселое царствование Елизаветы.

Среди мужчин, которым Елизавета в раннем возрасте отвела большое место и в своей жизни, Александр Борисович Бутурлин, по-видимому, был одним из первых.

Так, еще в 1727 году в письме к цесаревне Шувалова передавала поклон Александру Борисовичу. Два года спустя в минуту досады, не чуждой, пожалуй, и ревности, Петр II отправил его в Украйну.

Преемником его явился обер-гофмейстер императорского двора Семен Кириллович Нарышкин, но и ему не было суждено спокойное пользование своим наследием. Он слыл за жениха, даже за мужа цесаревны, и в 1739 году в европейских дипломатических канцеляриях всерьез обсуждали возможность этого брака.

Семен Кириллович и Елизавета были двоюродными братом и сестрой. Долгое время поговаривали о ее браке с другим Нарышкиным, Александром Львовичем.

Семен Кириллович родился в 1710 году и был ровесником цесаревны. Он отличался красотой, чрезвычайным изяществом и княжеским великолепием.

Но и тут вмешался Петр II, и преемнику Бутурлина приказано было путешествовать. Он долго пробыл в Париже, под фамилией Тенкина, и вернулся в Россию лишь в то время, когда среди приближенных Елизаветы сам Шубин оказался излишним.

Ему пришлось утешиться должностью обер-егермейстера и тем изумлением, в которое повергала его роскошь чисто парижского пошиба населения Петербурга и Москвы.

Шубин, простой гвардейский солдат, сблизился с Елизаветой вскоре после отъезда этого неудавшегося супруга. Выказав при вступлении на престол Анны Иоанновны неосторожную приверженность к правам своей цесаревны, он позволил втянуть себя в заговор.

После пребывания в знаменитой тюрьме той эпохи, где нельзя было ни стоять, ни лежать, он был сослан на Камчатку, а Елизавета стала подумывать о постриге и писать жалобные стихи.

О том, как цесаревна забыла свое горе, и как возникла новая, менее преходящая на этот раз связь, рассказал маркиз Шетарди.

«Некая Нарышкина, — писал он, — вышедшая с тех пор замуж, женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского, случайно попавшегося ей на глаза.

Оно действительно прекрасно. Он брюнет с черной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Сложение его так же характерно.

Он высокого роста, широкоплеч, с нервными и сильными оконечностями, и если его облик и хранит еще остатки неуклюжести, свидетельствующей о его происхождении и воспитании, то эта неуклюжесть, может быть, и исчезнет при заботливости, с какою цесаревна его шлифует, заставляя его, невзирая на его тридцать два года, брать уроки танцев, всегда в ее присутствии, у француза, ставящего здесь балеты.

Нарышкина, обыкновенно, не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так искусно повела дело, что Разумовский от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило цесаревну Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не скрыла от нее ничего.

Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердого человека, недоступного чувству сострадания».

Так, в 1731 году Разумовский стал певчим императорской капеллы.

Он родился на Украине, в селе Лемеши, где на его могучий бас обратил внимание Федор Степанович Вишневский, который возвращался из Венгрии, где закупал вина для погреба Анны Иоанновны.

Назывался отец Григорием Яковлевичем и носил прозвище Рзума, вследствие того, что в пьяном виде говорил о самом себе: «Ей! що то за голова, що то за рзум!»

Григорий Яковлевич был горьким пьяницей и часто колотил сына. Однажды он чуть было не убил его, запустив ему топором в голову.

Сын его пас общественное стадо и учился у местного дьячка грамоте и пению.

Хорошие церковные певчие тогда, как и теперь, ценились в России. Вишневский взял с собой молодого пастуха, за что со временем получил чин генерал-майора и место при дворе Елизаветы.

Цесаревна, выпросив себе певчего, недолго наслаждалась его красивым голосом, так как Алексий Григорьевич вскоре его потерял.

Тогда она сделала из него бандуриста, и он сумел, очевидно, отличиться в этой новой должности, потому что вскоре она поручила ему управление одним из своих имений, а затем и всем своим двором.

Алексей Григорьевич не принимал никакого участия в перевороте 1741 года. Политикой он не интересовался. Он управлял двором цесаревны, а во время ее коронования нес шлейф императорской мантии и исполнял должность обер-шенка.

После коронации он быстро повысился в чинах, и Елизавета пожаловала ему из имений Миниха поместье Рождественно-Поречье и другие земли.

Она пожелала, чтобы родные фаворита разделили с ним его почести и великолепие, и пригласила в Москву его мать, Наталью Демьяновну.

Елизавета встретила ее самым нежным образом: «Благословенно чрево твое», воскликнула она в порыве чувства. Но, будучи назначена статс-дамой и получив помещение во дворце, Розумиха вернулась к своей крестьянской одежде и вскоре заскучала по Лемешам.

Факт брачного союза Елизаветы с Разумовским, заключенного тайно в конце 1742 году в церкви подмосковного села Перова, почти с достоверностью установлен историей. Существуют разногласия лишь относительно причины, побудившей ее пойти на такой шаг.

Предполагалось соглашение между Бестужевым и духовником ее величества. Назначенный вице-канцлером ставленник Лестока, находившийся на пути к всемогуществу, опирался на Разумовского, чтобы уравновесить влияние своего покровителя. Опала фаворита могла нанести ущерб его шансам в предстоявшей ему борьбе.

Вскоре после коронования и приезда в Москву Морица Саксонского, снова встал вопрос о претендентах на руку государыни.

Выйдя замуж за иностранца, Елизавета выскользнула бы из рук своих прежних друзей и слуг, и русская партия, представителем которой Бестужев считал себя в силу своей враждебности ко всему иностранному, потерпела бы неудачу.

Со своей стороны духовник Елизаветы Дубянский был предан той же идее, под влиянием Стефана Яворского и его приверженцев, считавших, что при Анне Иоанновне церковь находилась в опасности вследствие влечения к западу и преобразовательных попыток Феофана Прокоповича.

Своим происхождением, простотой ума и искренней верой Разумовский примыкал к этой группе, где малороссы были в большинстве. Поэтому гипотеза об интриге, воспользовавшейся в данном смысле религиозными сомнениями Елизаветы, весьма правдоподобна.

С виду чрезвычайно добродушный, Разумовский был в то же время тонким царедворцем. Но положительные доказательства брака отсутствуют. Достоверен лишь тот факт, что с известного времени, совпадающего, пожалуй, с посещением в обществе императрицы храма в Перове, скромной церкви, которую Елизавета любила украшать, жертвуя в нее ризы и воздуха, вышитые ею самою жемчугом и драгоценными камнями, Разумовский занял положение, не похожее на то, что он занимал до той поры.

Поселившись во дворце, в апартаментах смежных с покоями государыни, он был уже не «ночным императором», а открыто признанным участником всех удовольствий, всех поездок ее величества, со всеми внешними признаками почета, принадлежащими принцу-супругу.

В 1747 году французский полсанник д’Аллион сообщал в Версаль, что этот брак считался достоверным и полагал, то при совершении обряда присутствовали Шувалова и Лесток.

Но даже став мужем правительницы (если это было так на самом деле), Разумовский не забыл своего скромного происхождения и не старался, чтобы о нем забыли и другие. Возведенный в 1744 году в графы Священной Империи патентом Карла VII, производившим его в потомки княжеского рода, он первый обратил в шутку эту фантастическую генеалогию.

Он не стыдился своих родных, несмотря на всю их простоту. Одну из своих сестер, Авдотью, он назначил фрейлиной, а из брата Кирилла, отправленного заграницу, где ему дали самое тщательное образование, он сделал человека, стоящего на дороге ко всем почестям.

Когда в 1744 году Елизавета пробыла две недели в Козельце, близ Лемеш, он позаботился, чтобы его родня не надоедала ей. Он собирал их в доме, выстроенном им в родном селе, и там предавался с ними семейным излияниям.

Не забыл он и своего первого учителя, дьячка в Лемешах, хотя ему с трудом удалось удовлетворить его честолюбие. Во время посещения дома бывшего гофмаршала Левенвольда Елизавета с изумлением увидела, как фаворит бросился на шею дворецкому и сталего целовать.

— Да вы в своем уме? — спросила она.

— Это мой старый друг! — растроганным голосом отвечал Разумовский.

Произведенный в фельдмаршалы в 1757 году он сказал императрице:

— Лиза, ты можешь сделать из меня что хочешь, но ты никогда не заставишь других считаться со мной серьезно, хотя бы как с простым поручиком!

Он был нрава насмешливого, хотя и без тени злобы, и обладал собственными очень широкими философскими воззрениями, полными снисходительной и иронической беспечности.

Не любя игру и относясь равнодушно к выигрышу, среди богатства, которым он был засыпан, он держал банк, чтобы доставить удовольствие своим гостям, и позволял грабить себя без стеснения, причем гости мошенничали, играя в карты, либо просто набивали карманы золотом, валявшимся на столах.

Алексей Григорьевич был бы образцовым фаворитом, если бы не его чрезмерное пристрастие к вину. Он предавался этой страсти обыкновенно на охоте, и тогда, забывая свою доброту, шел по следам отца и давал волю своему гневу.

Алексей Григорьевич не вмешивался в политику. Однако одно пребывание его около Елизаветы от 1742 до 1757 года имело огромное значение, поскольку именно он поддерживал Бестужева.

Иногда он поддерживал и интересы церкви, и в силу своего положения, оказывался замешанным в борьбу политических партий. Потому его имя постоянно примешивается к процессам и кровавым событиям данного царствования.

Вследствие его положения, как предполагаемого супруга Елизаветы, наследники императрицы и их приверженцы смотрели на него подозрительно.

Когда дом, где великий князь и великая княгиня жили в Гостилицах, провалился по вине архитектора, владелец Гостилиц был заподозрен в составлении заговора. В результате нехороших слухов у судей и палачей появилось много работы.

Если верить тому, что брак Елизаветы и Алексея Разумовского на самом деле имел место, то возникает естественный вопрос: имелось ли потомство от этого брака?

Достоверно известно только то, что граф Алексей Григорьевич Разумовский умер бездетным. Тем не менее, слухи о детях Елизаветы и Разумовского ходили по всей России. Говорили, что у Елизаветы от Разумовского родились сын и дочь, два сына и дочь, две дочери и сын.

По поводу сына Елизаветы и Разумовского, князе Тараканове, ходили слухи, что этот «князь» всю свою жизнь провел в одном из монастырей Переяславля-Залесского, сетуя на свою несчастную судьбу, и умер в начале XIX века.

По другой версии, фамилия его была Закревский, он сделал себе блестящую карьеру в Петербурге, став тайным советником и президентом медицинской коллегии.

Но, конечно, самой романтичной легендой стала судьба княжны Таракановой — дочери Елизаветы и Разумовского. В этой легенде переплелись истории, по крайней мере, двух женщин, выступавших под этим именем.

Одна из них, Августа Тараканова, более известна под именем инокини Досифеи, вторая — легендарная красавица Елизавета Тараканова, запечатленная на знаменитой картине Г. Флавицкого «Княжная Тараканова».

Но этим количество «княжон Таракановых» не исчерпывалось. Молва утверждала, например, что в нижегородском посаде Пучеж долгое время жила и в 1839 году умерла дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Разумовского, известная под именем Варвара Мироновна Назарьева.

Большую часть своей жизни она прожила инокиней при Пушавинской церкви Пучежа, пользуясь большим уважением жителей.

Таинственная монашка, известная как «княжна Тараканова», жила отшельницей и умерла в московском Никитском монастыре в начале XIX столетия.

Предания о «дочери Елизаветы и Разумовского» рассказывали в женских монастырях Арзамаса, Екатеринбурга, Костромы, Нижнего Новгорода и Уфы — сюда в разное время привозили на жительство загадочных женщин, «принадлежавших к высшему сословию». Как правило, эти женщины были «умалишенными», что не мешало народной молве окружать их всевозможными легендами.

Почему дочь Елизаветы и Разумовского получила фамилию Таракановой, достоверно неизвестно. Предполагали, что происхождение фамилии связано с местом рождения графа Разумовского — слободой Таракановкой (никогда в реальности не существовавшей).

Другие исследователи считают, что фамилия Тараканова произошла от искаженной фамилии Дараган: известно, что родная сестра графа А. Г. Разумовского Вера Григорьевна была замужем за казачьим полковником Е. Ф. Дараганом.

Их дети были привезены в Петербург и жили при дворе. Не исключено, что отсюда родилась эта фамилия: Дараган — Дараганова — Тараканова.

Иван Иванович Шувалов родился в 1727 году. Воспитывала его мать — мелкопоместная дворянка Татьяна Ратиславская. Иван получил хорошее домашнее образование и к 14 годам знал четыре языка.

В 1741 году, благодаря стараниям его родственников — могущественных братьев Петра и Александра Шуваловых он стал камер-пажом.

Серьезный и начитанный Иван отличался от своих сверстников и всесвободное время проводил за чтением, танцами не увлекался.

К 18 годам Иван вырос в двухметрового красавца. Характер его при этом совершенно не изменился, и он по-прежнему предпочитал книги и размышления забавам елизаветинского двора.

Императрица Елизавета Петровна обратила внимание на задумчивого красавца на свадьбе его сестры с князем Голициным.

Хорошо понимая свою выгоду, братьям Шуваловы устроили Ивану встречу с государыней наедине, и уже очень скоро он стал камер-юнкером, а затем и действительным камергером.

Тогда многим казалось, что Иван ненадолго привлечет императрицу, и его заменит очередной любимец. Однако все случилось иначе. Шувалов оставался фаворитом Елизаветы до самой ее смерти.

Рядом с красивым юношей императрица чувствовала себя молодой. К тому же она сразу оценила поистине золотой характер Шувалова. Он не проявил ни наглости, ни жадности. При этом влияние его было огромно — в конце жизни Елизаветы Шувалов являлся единственным ее докладчиком, готовил тексты указов и объявлял сановникам решения самодержицы.

В 1757 году вице-канцлер Воронцов представил государыне проект указа о присвоении Шувалову титула графа, сенаторского чина, 10 тысяч крепостных душ.

Однако Иван Иванович отказался от титула. Это была его принципиальная позиция, в дальнейшем Шувалов не принял титул и от Екатерины II.

«Могу сказать, что рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности», — утверждал Иван Иванович.

В 1757 году Иван Иванович все-таки получил чин генерал-поручика, а через три года — генерал-адъютанта, после чего стал членом Конференции.

Конечно, фаворит не бедствовал. Он постоянно жил во дворце на полном казенном довольствии, и имел собственные хоромы на Невском проспекте.

Однако во всем Шувалов знал меру. До конца жизни он оставался честным, бескорыстным, незапятнанным человеком. Рассказывали, что после смерти Елизаветы он передал ее преемнику Петру III один миллион рублей — прощальный подарок государыни.

Шувалов не стремился, как многие временщики, поддерживать свое могущество титулами и орденами. Это был человек совсем иного рода: тонкий ценитель искусства, искренне преданный культуре и просвещению.

Главная заслуга состояла в его активном покровительстве науке и искусству. Он помогал Александру Сумарокову, поддерживал Михаила Ломоносова, старался примирить его в частых ссорах с академиками пронемецкой ориентации. Вместе с Ломоносовым составил проект создания Московского университета.

Долго уговаривал Иван Иванович Елизавету Петровну подписать указ об основании в Москве университета. Наконец императрица поставила подпись на гербовую бумагу.

Роль Шувалова как первого куратора, способствовавшего становлению университета — огромна. Подбор профессуры и студентов, условия учебы и жизни, программы образования, гимназия, бюджет, правовой статус университета — вот только краткий перечень дел, которыми занимался Шувалов.

В основе библиотеки МГУ (и Академии художеств в Санкт-Петербурге) лежат книги Ивана Ивановича. Куратор добился для университета статуса автономного от местных властей учреждения, защищенного рядом привилегий.

«Ради успешного распространения знаний» была организована университетская типография, в которой кроме книг печатались им жеучрежденные «Московские ведомости».

В 1757 году благодаря стараниям фаворита в Санкт-Петербурге открылась Академия художеств. Он тщательно подбирал за границей преподавателей, скупал для занятий произведения искусства, книги, гравюры. Шувалов подарил Академии колоссальную коллекцию картин, ставшую позже основой собрания Эрмитажа.

Особенно он заботился о воспитанниках Академии. Шувалов интуитивно чувствовал талант. И чего только стоил в этом отношении Федот Шубин.

В дворцовом истопнике, вырезавшем из кости безделушки, меценат разглядел одного из выдающихся скульпторов России и дал ему образование.

В меценатстве Шувалова была ясная, четкая направленность: развить в России науки и искусства и доказать миру, что русские люди, как и другие, могут достичь успехов во всем — необходимо лишь создать им условия.

В доме Шувалова собирались не только талантливые люди, но и просто одаренные, склонные к наукам сограждане. Приезжали обычные чиновники, которые привозили своих сыновей учиться. Денег у них не было, и сыновья оставались на содержании Ивана Ивановича.

Он постоянно работал, решал чужие проблемы. Основал несколько школ в губернских городах, таким образом, став основоположником преемственной ступенчатой системы, характерной для российского образования.

Благодаря Шувалову при дворе начали показывать русские спектакли. Он поощрял деятельность Федора Волкова и сам работал с актерами по системе великого английского актера Гаррика. Так в Санкт-Петербурге в 1756 году появился первый государственный театр.

Иван Иванович являлся не только покровителем литературы и искусства. У него были четкие политические идеи, которые, к сожалению, еще недостаточно изучены.

Он оставил проект общественно-политических реформ. Шувалов предлагал составить новое Уложение; увеличить число сенаторов и улучшить их деятельность созданием отдельной сенатской конторы в Москве; упорядочить бюрократический аппарат и ввести соответственные зарплаты; в армии и высших эшелонах государственного аппарата отдавать приоритет русским; отменить телесные наказания дворян и ограничить срок их службы; определить юридический статус купечества и крестьянства.

Помимо этого Иван Иванович ратовал за распространение общей системы образования; улучшение речных путей сообщения; создание сиротских домов и опекунских советов.

Почти все эти меры в прямой или косвенной форме были реализованы при Екатерине II и Павле I, кроме одной — введения «фундаментальных законов», практически ограничивающих самодержавие.

Смелый фаворит не побоялся представить план «фундаментальных законов» Елизавете, несмотря на то, что характер стареющей императрицы становился невыносим. Шувалов терпел все, он полюбил стареющую властительницу. 25 декабря 1761 года императрица скончалась на его руках. Всесилие Шувалова закончилось.

После дворцового переворота 1762 года Иван Шувалов, не раздумывая, присягнул Екатерине II. Та относилась к нему благосклонно, но положение бывшего фаворита не было столь прочным как раньше.

В апреле 1763 года он уехал за границу. Поговаривали, что из-за дочери Лизы, которую в свое время ему родила Мария Нарышкина, хотел уберечь девочку от пересудов. 14 лет Шувалов жил в Европе: в Вене, Париже, Риме. Он поражал европейцев утонченным воспитанием и образованностью.

Когда Шувалов приехал во Францию, его сразу пригласили в так называемую Сиреневую Лигу — круг приближенных Марии Антуанетты (там вершилась французская политика). До сего случая в Сиреневую Лигу иностранцев не принимали.

Узнав об этом, Екатерина II была потрясена. Со временем она решила использовать авторитет Шувалова в европейских кругах. Российское правительство обратилось с просьбой о помощи к Ивану Ивановичу, когда Алексей Орлов готовил экспедицию в Эгейское море в 1769 году.

Связи Шувалова с местными дворами и иностранными министрами позволили обеспечить Орлову благополучное пребывание и нужное снабжение перед решающим походом.

Через год Екатерина поручила Шувалову более сложную задачу. Императрица надеялась, что благодаря своим связям в Римской курии Иван Иванович сможет повлиять на папу Климента XIV и добиться отстранения недоброжелательного по отношению к России нунция Дурини в Варшаве.

Возложенную на него миссию Шувалов выполнил блестяще: папа не только удалил из Польши Дурини, но на его место назначил новым нунцием кандидата, предложенного Иваном Ивановичем.

Благодарная императрица в 1773 году возвели Шувалова в чин действительного тайного советника. Через три года Иван Иванович вернулся в Санкт-Петербург.

Екатерина назначила ему ежегодную пенсию в 10 000 рублей и в следующем году сделала его обер-камергером.

Возвращение Шувалова на родину было восторженно встречено общественностью. Иван Иванович, как и прежде, открыл литературный салон (первый в России он организовал, когда еще был в фаворе).

У него часто бывали княгиня Екатерина Дашкова, Денис Фонвизин, Иван Дмитриев, Михаил Херасков, Гавриил Державин. Вместе с Дашковой он занимался изданием «Собеседника Любителей Российского Слова».

В первый же месяц после своего возвращения в Петербург Шувалов вместе со своим племянником Голицыным отправился в Петергоф, чтобы посмотреть на картины, сваленные в один из подвалов еще при Петре III и провалявшиеся там 14 лет (все время, которое Шувалов отсутствовал).

С великой грустью извлекал Иван Иванович из-под сгнивших седел и позеленелых подсвечников творения Рембрандта, Дюрера, Тинторетто! Он тут же повез драгоценные полотна реставратору Фанцельдту.

Такая же плачевная картина ожидала его в Академии художеств. Молодые художники Иванов, Дрождин, Акимов, Соколов, Гордеев вели жалкое существование полунищих, хотя работали не менее напряженно и даже приобретали известность за границей.

В жутком состоянии нашел Шувалов и скульптора Федота Шубина: его мастерская представляла собой полутемный склеп, в котором замерзала глина и от холода не сгибались пальцы. Не было денег, чтобы купить дров.

И Шувалов снова принялся за дело: давал необходимые суммы, хвалил и ни во что не вмешивался. В меру сил своих прикрывал от монаршего недовольства. Михаила Хераскова вернул из отставки куратором в Московский университет, добился у Екатерины прощения Якова Княжнина, следил за финансированием проектов Василия Баженова.

К опальному Николаю Новикову ездил не только сам, но и возил великого князя Павла Петровича (в свое время Шувалов много времени уделял маленькому отпрыску Екатерины, которого Елизавета забрала у матери, и поэтому пользовался у того большим расположением).

Иван Иванович подсказал Новикову удачный ход — совмещать издательскую деятельность с содержанием больницы и училища для сирот.

Первый взнос на благотворительное заведение сделал сам Шувалов (чтобы недовольство Екатерины переключить на себя). Цесаревич Павел соответственно его поддержал. Поэтому о пожертвовании Ивана Ивановича узнали другие, что стало исключением из правил.

Большинство благотворительных взносов, выплат стипендий Шуваловым делалось тайно, с максимальной деликатностью. Несмотря на его скромность, слава умнейшего, образованнейшего и благородного человека сопутствовала ему еще при жизни. Не покинула она Ивана Ивановича Шувалова и после его смерти в 1797 году.

В 1744 году императрица пригласила в Петербург вместе с дочерью супругу прусского фельдмаршала Христиана Августа Ангальт-Цербстского Иоганну Елизавету из Готторпского владетельного дома, которая приходилась двоюродной тёткой будущему Петру III.

Пригласила она их для последующего сочетания браком с наследником престола великим князем Петром Фёдоровичем, будущим императором Петром III. При этом жених приходился будущей импеартрице Екатерине, а пока еще Софии Фредерике Августе, троюродным братом. Впервые она увидела своего будущего мужа в 1739 году в Эйтинском замке.

Появление Софии с матерью в Петербурге сопровождалось политической интригой, в которой сама княгиня Цербстская.

Она являлась страстной поклонницей короля Пруссии Фридриха II, и тот решил использовать её пребывание при русском императорском дворе для установления своего влияния на внешнюю политику России.

Для этого планировалось, посредством интриг и влияния на императрицу Елизавету Петровну, удалить от дел канцлера Бестужева, проводившего антипрусскую политику, и заменить его другим вельможей, симпатизировавшим Пруссии.

Напомним, что русский двор был тогда разделен на два больших лагеря, или партии. Во главе первойстоля вице-канцлер, граф Бестужев-Рюмин, которого больше боялись, чем любили.

«Это, — писала в своих воспоминаниях Екатерина II, — был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный.

Он стоял во главе Коллегии иностранных дел; в борьбе с приближенными императрицы он, перед поездкой в Москву, потерпел урон, но начинал оправляться; он держался Венского двора, Саксонского и Англии.

Приезд Екатерины II и ее матери не доставлял ему удовольствия. Это было тайное дело враждебной ему партии; враги графа Бестужева были в большом числе, но он их всех заставлял дрожать. Он имел над ними преимущество своего положения и характера, которое давало ему значительный перевес над политиканами передней.

Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции, пользовавшейся покровительством ее, и короля Прусского; маркиз де ла Шетарди был ее душою, а двор, прибывший из Голштинии, — матадорами; они привлекли графа Лестока, одного из главных деятелей переворота, который возвел покойную императрицу Елисавету на Русский престол.

Этот последний пользовался большим ее доверием; он был ее хирургом с кончины Екатерины I, при которой находился, и оказывал матери и дочери существенные услуги; у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен и гадок.

Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед графа Михаила Воронцова, который тоже принимал участие в перевороте и сопровождал Елисавету в ту ночь, когда она вступила на престол.

Она заставила его жениться на племяннице императрицы Екатерины I, графине Анне Карловне Скавронской, которая была воспитана с императрицей Елисаветой и была к ней очень привязана.

К этой партии примкнул еще граф Александр Румянцев, отец фельдмаршала, подписавший в Або мир со шведами, о котором не очень-то совещались с Бестужевым. Они рассчитывали еще на генерал-прокурора князя Трубецкого, на всю семью Трубецких и, следовательно, на принца Гессен-Гомбургского[xxvii], женатого на принцессе этого дома.

Этот принц Гессен-Гомбургский, пользовавшийся тогда большим уважением, сам по себе был ничто, и значение его зависело от многочисленной родни его жены, коей отец и мать были еще живы; эта последняя имела очень большой вес.

Остальных приближенных императрицы составляли тогда семья Шуваловых, которые колебались на каждом шагу, обер-егермейстер Разумовский, который в то время был признанным фаворитом, и один епископ. Граф Бестужев умел извлекать из них пользу, но его главной опорой был барон Черкасов, секретарь Кабинета императрицы, служивший раньше в Кабинете Петра I. Это был человек грубый и упрямый, требовавший порядка и справедливости и соблюдения во всяком деле правил.

Остальные придворные становились то на ту, то на другую сторону, смотря по своим интересам и повседневным видам. Великий князь, казалось, был рад приезду моей матери и моему».

Однако Бестужеву удалось перехватить письма княгини Цербстской Фридриху II и предъявить их Елизавете Петровне. Узнав о «некрасивой роли прусского шпиона», которую играла при её дворе мать Софии, то немедленно изменила к ней свое отношение и подвергла опале.

Однако это не повлияло на ее отношение к самой Софии, не принимавшей участия в этой интриге. Она изменит его потом и далеко не в самую лучшую сторону.

21 августа 1745 года София, которая к тому времени уже перешла в православие и стала Екатериной Алекссевной, была обвенчана с Петром Фёдоровичем.

Как известно, Екатерина II дала Алексею Петровичу Бестужеву не очень-то лестную характеристику.

«Это, — писала она в своих воспоминаниях, — был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный».

А теперь давайте посмотрим, каким же он был на самом деле, этот «чрезвычайный пройдоха» и лучший друг гардемаринов.

Алексей Петрович Бестужев родился в 1693 году в семье сановника Петра Бестужева. Он принадлежал к самому младшему поколению «птенцов гнезда Петрова», тем самым, кого великий государь послал учиться за границу.

Учился он прекрасно, хорошо освоил языки и «обхождение европейское». Совсе молодым человеком он служил посланником в Дании, но из-за неимения покровителей дальше не пошел.

Только в середине 30 годов Бестужев сумел сблизиться с фаворитом Анны Иоанновны Бироном и понравиться ему неумеренной лестью, доносами и подарками.

Летом 1740 года он с помощью Бирона получил хорошее место в кабинете министров. Но после падения Бирона вместе с ним полетел с трона и Бестужев. И не куда-нибудь, а в Шлиссельбургскую крепость — место страшное и мрачное.

Однако не прошло и года, как к власти Елизавета Петровна, и Бестужев вышел на свободу. И не просто вышел, ног и сумел попасть в фавор к новой повелительнице. Справедливости ради отметитм, что попал вполне заслуженно, поскольку никто лучше его не разбирался во внешней политике.

В 1744 году Бестужев стал графом и канцлером России и на этом высшем государственном посту пробыл 14 лет, по сути дела самостоятельно определяя курс внешней политики России.

Как это не покажется удивительным, за эти годы он так и не сблизился ни с самой императрицей, ни с ее окружением, хотя всячески угождал фаворитам государыни.

По каким загадочным причинам Бестужев, с его постоянно неискренним выражением лица, противным заиканием и запавшим ртом с обломками зубов, вызывал у людей неприязнь. Когда же он начинал смеяться, то всем начинало казаться, что именно так должен был смеяться сам дьявол.

Елизавета не любила своего канцлера за его внешний вид. Но еще больше она не любила его за то, что он постоянно надоедал ей своими всегда срочнми делами и отвлекал от балов и спектаклей.

Всякий раз, когда он приходил к ней на доклад, царица берзиглиов принюхивалась к своему канцлеру, посольку он довольно часто бывал пьян. Но она и не думала удалять его от двора: пьяный или трезвый, Бестужев всегда говорил по делу и многое знал наперед.

Так оно и было на самом деле: по образованности, опытности и пониманию европейской политики канцлеру не было равных не только в России, но и во всей Европе.

Как царедворец, он никому не доверял, никого не любил, в совершенстве владел искусством интриги. На многих сановников он собирал досье, куда складывал записи их прегрешений, перехваченные письма.

Именно при нем в придворной борьбе стал в таких широких масштабах процветать шпионаж и перлюстрация корреспонденции, которыми Бестужев владел в совершенстве.

Более того, никто лучше его не понимал пристрастий и пороков Елизаветы Петровны и умело пользовался ими. Один из своерменников даже утверждал, что канцлер изучал императрицу, как изучают историю или математику.

Он всегда знал, когда можно подойти к императрице с докладом, чтобы заставить ее слушать, а когда лучше удалиться. Он знал, как привлечь внимание легкомысленной Елизаветы, какие детали ей интересны, как незаметно вложить ей в голову нужную идею, а потом развить ее так, чтобы государыня считала эту мысль своей собственной.

Зная, что царица ленива и не любит читать документы, он писал на конверте: «Ея величеству не токмо наисекретнейшего и важнейшего, но и весьма ужасного содержания».

Только сделав такую приписку, он мог быть уверен, что любопытная царица конверт прочтет нужную ему бумагу.

Более того, он, словно на хорошо ему известном музыкальном инструменте, играл на осознании Елизаветой того, что она дочь Петра Великого и именно ей предназначено продолжить славные дела отца. Использвал он и то, что.

Кроме того, Бестужев играл и на том своеобразном интересе, который испытывала государыня к внешней политике.

Дворы Европы составляли в те времена своеобразную единую королевскую семью, раздираемую разногласиями. Это был мир, где жили и боролись друг с другом мадам де Помпадур, Фридрих II, императрица Мария-Терезия. Здесь властвовала интрига, сплетня, и царица отдавалась этому занятию с удовольствием.

Мир дипломатии представлялся ей огромным дворцом, в котором хорошо знавший все его входы и выходы Бестужев был ее проводником.

Все современники говорили, что Бестужев брал от дипломатов взятки. Не только брал, добавили бы мы, но и вымогал, жалуясь на беспросветную нужду.

Конечно, он не изобрел ничего нового, поскольку в то время многие видные государственные деятели состояли на содержании иностранных дворов.

Однако у Бестужева была своя тактика в этом наблагородном деле: он никогда не брал взятки у врагов (французов и пруссаков) и охотно принимал их от друзей (австрийцев и англичан).

Да и как было не поживиться за счет союзников, которые не без основания считали, что близость с Россией держалась именно на тех «подарках», которые они давали Бестужеву.

Но, если перефразировать Еклезиаста, время брать взятки и время расплачиваться за них. Правда, попался Бестужев не на взятках.

В конце пятидестях годов Елизавета много болела. На престол должен был вступить ее наследник, великий князь Петр Федорович. Он был поклонником прусского короля Фридриха II и лютым врагом Бестужева, который вел антипрусскую политику.

Канцлер решил не допустить прихода к власти Петра III и затеял интригу в пользу жены Петра, Екатерины Алексеевны. Но заговор раскрыли.

Утром 25 февраля 1758 года к канцлеру графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину приехал курьер и передал устный указ императрицы Елизаветы Петровны срочно явиться во дворец. Канцлер отвечал, что он болен. Все знали, чем болеет первый сановник России. По утрам он отчаянно страдал от похмелья, которое, как это непокажется странным, нисколько не сказывалось на его удивительной работоспособности.

Вполне возможно, что от последствий обильных возлияний он спасался каплями, которые когда-то изобрел и хранил в секрете. Эти капли назывались «бестужевскими» и, судя по поведению их изобретателя, действительно спасали его от тяжелого похмелья.

Курьер приехал к нему во второй раз. Бестужев, тяжело стеная, сел в свою карету и отправился к Зимнему дворцу. Майор гвардии арестовал канцлера и повез обратно домой под конвоем. Каково же было удивление Бестужева, когда он увидел свой дом, занятый гвардейцами, часовых у дверей своего кабинета, жену и семейство в оковах, на бумагах своих печати!

Впрочем, граф философски воспринял царскую немилость — он ждал ее давно. Чуткий нюх старого царедворца подсказывал, что уже наступило время подумать и о суме, и о тюрьме.

Почувствовав опасность, Бестужев уничтожил все свои бумаги, в результате чего один из следователей написал приятелю: «Бестужев арестован, а мы теперь ищем причины, за что его арестовали».

У Елизаветы и ее окружения остались одни не подкрепленные фактами подозрения. Чего, впрочем, было вполне достаточно, чтобы отправиться на плаху. Бестужева приговорили к смертной казни, но затем заменили казнь ссылкой.

Весьма интересен и приговор бывшему канцлеру, доказательств вины которого не было.

«Усли я, — говорилось в манифесте Елизаветы, — великая государыня, самодержица, вольная в своих решениях, наказываю бывшего канцлера Бестужева, то это и есть несомненное свидетельство его вины перед государством».

В деревне Бестужев отпустил бороду, бросил пить и, почитывая Библию, разбирал свою коллекцию медалей. В 1761 г. умерла императрица Елизавета, вступил на престол Петр III.

Бестужев жил в постоянном страхе, так как слишком хорошо знал отношение к нему нового царя. Но трясся он напрасно: после прихода к власти Екатерины II Бестужев снова появился при дворе. Ему вернули все чины, ордена, назначили пенсион, а потом пожаловали чин фельдмаршала.

Очень скоро Бестужев понял, что его время ушло и делами заправляет новое поколение. В 1766 году он ушел в отставку и вскоре умер.

Елизавета показала себя способной правительницей. Она могла быть жесткой, объективно оценивала своих советников и умело лавировала среди соперничавших группировок.

Власть держала в поле зрения судьбы не только подследственных, но также и сотрудников Тайной канцелярии: ротации ее чиновников осуществлялись особыми именными указами.

Так, указом от 20 февраля 1741 года Николая Хрущова перевели в Московскую контору и вместо него назначили секретарем Тихона Гуляева.

В 1743 году Елизавета Петровна, выслушав сообщение Ушакова о смерти секретаря Гуляева, приказала назначить на его место Ивана Набокова.

Елизавета Петровна знакомилась с делами Тайной канцелярии через Ушакова и довольно часто оказывала влияние на ход следствия. Нередко она приказывала еще раз допросить колодника: «привесть в застенок и о чем по делу надлежит, спрашивать его с пристрастием, и, что покажет, доложить ее императорскому величеству».

Эмоциональная императрица оставляла на врученных ей Ушаковым бумагах свои замечания. Одна из них показывала все ее возумщение по поводу того, что ее лейб-медик Арман Лесток, вопреки запрету, встречался с иностранным «министром».

«Не должен ли ты, как раб, — написала она рядом с его показаниями, — доложить государю, что не знал, что он плут, то от меня прощено б было».

Но куда больше она возмутилась, когда, что проходимец Лесток не только игнорировал ее указ, но и брал от «богомерзкого человека» подарки.

Многие доношения о важных делах попадали непосредственно в руки государыни, которая их отправляла затем в Тайную канцелярию.

Так, 13 ноября 1744 года она передала Ушакову некоего раскольника, предварительно допросив его, какие он «имеет объявить ее императорского величества царственные вещи» (оказалось, что ими он числил веру, надежду и любовь), и проведя с ним богословский диспут о необходимости креститься трехперстным сложением, ибо это — символ Троицы.

В 1745 году в Тайную канцелярию поступил донос, что несколько дворян в российской глуши в беседе «ругали Елизавету, хвалили Анну Леопольдовну и собирались разделить Россию себе на „княжения“».

Сразу же началось следствие. Но даже под пытками дворяне не смогли сказать ничего интересного. О чем следователи и доложили императрице.

Однако Елизавета думала иначе и пожелала сама побеседовать с арестованными поручиком Евстафием Зимнинским и дворянином Андрианом Беклемишевым.

О чем она с ними беседовала, так и осталоьс неизвестным, но через неделю императрица прислала в канцелярию сделанную ей запись беседы с Беклемишевым.

Из нее следовало, что в беседе с Татищевым и Зыковым кто-то из них начал сожалеть о свергнутой Анне, при которой было якобы лучше, нежели при Елизавета, которая не боится Бога и не пускает за границу.

Затем кто-то в порые откровения заявил, что куда было бы для всех лучше, если бы царем стал Иоанн, и «что в прошлых годах был некий съезд большого количества народу, где решено было разделить Россию на отдельные княжества, и всякий из них по княжению себе взял».

Более того, иногда императрица сама вела дела и передавала преступника в канцелярию лишь для исполнения приговора. Так, в 1748 году граф Шувалов получил от нее указ: «двора ее императорского величества лакея Ивана Щукина за произнесенные им непристойные слова, о которых самой ее императорскому величеству известно, сослать в Оренбург на службу».

Канцелярии осталось только исполнить приговор, оставшись в неведении относительно преступления Щукина.

Весной 1742 года Елизавета узнала о том, что у нее есть двойник, которым оказалась жена канцеляриста Ладожской канцелярии Киприяна Маркова Федора, якобы похожая «слово в слово как наша государыня».

Она тут же приказала доставить перепуганную таким вызовом женщину во дворец «для своей куриозиты». Через два дня семеновские солдаты привезли потерявшую от страха дар речи Федору в столицу.

Елизавета долго и с интересом рассматривала действительно похожую на нее женщину, которая чуть было не упала от неапряженеия в обморок. Однако все закончилось для нее благополучно: Елизавета осталась довольна осмотром и наградила Федору ста рублями.

С конца пятидесятых годов Елизавета Петровна стала часто и подолгу болеть. Нередко случались у нее истерические припадки. Из-за невоздержанности в еде и всяческого отсутствия режима постоянно шла кровь носом, а потом открылись и незаживающие, кровоточащие раны на ногах. За зиму 1760–1761 года она участвовала только в одном празднике, а все остальное время проводила в своей спальне, где принимала и портных, и министров. Она и обеды устраивала в спальне, приглашая к столу лишь самых близких людей, так как шумные и многолюдные застолья утомляли больную императрицу.

Елизавета Петровна пыталась бодриться, пользовалась услугами парикмахеров и гримеров, но все было бесполезно. В конце жизни императрица напоминала картину, разрисованную умелым художником.

1761 год — последний год ее жизни — Елизавета Петровна пролежала в постели. В ноябре болезнь резко усилилась, а с середины декабря медики только разводили руками.

Да и что они могли сделать, если жесткие приступы кашля с кровью длились часами. Перед самой смертью, дабы подготовить душу к встрече с Всевышним, императрица амнистировала 13 000 контрабандистов и 25 000 несостоятельных должников.

Соборовавшись и причастившись, Елизавета Петровна передала безутешно плакавшему И. И. Шувалову ключ от шкатулки, где хранились золото и драгоценности стоимостью в триста тысяч рублей. После смерти Елизаветы он передал все ему подаренное в государственную казну.

Ненавидевший Романовых публицист, князь Петр Владимирович Долгоруков написал сто лет спустя, что 25 декабря 1761 года в четвертом часу дня «истомленная распутством и пьянством Елизавета скончалась на пятьдесят третьем году от рождения, и дом Гольштейн-Готторпский вступил на престол всероссийский».

Петр Федорович и Екатерина Алексеевна последние дни почти целиком проводили у постели умирающей.

Как только Елизавета Петровна скончалась, из ее спальни в приемную, где собрались высшие чины империи, вышел старший сенатор, князь и фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой и объявил, что ныне «государствует его величество император Петр III».

Новый император тут же отправился в свои апартаменты, а у тела усопшей осталась Екатерина, которой Петр III поручил озаботиться устройством предстоящих похорон.

Итак, Россия обрела нового императора, и читателю необходимо напомнить, кем же был этот правитель, который просидел на российском троне всего полгода.

Мать мальчика, названного при рождении Карлом Петером Ульрихом, умерла вскоре после его появления на свет, простудившись во время фейерверка в честь рождения сына.

В 11 лет он потерял и отца. Мальчик воспитывался в доме своего двоюродного дяди по отцовской линии, епископа Адольфа Эйтенского, впоследствии короля Швеции Адольфа Фредрика.

Его воспитатели О. Ф. Брюммер и Ф. В. Берхгольц не отличались высокими моральными качествами и часто наказывали ребёнка.

Наследного принца шведской короны безжалостно пороли, ставили коленями на горох, отчего у него распухали колени, и он с трудом мог ходить. Воспитатели мало заботились о его образовании, и к 13 годам он немного владел французским языком.

Пётр рос очень болезненным, боязливым, нервным, впечатлительным, любил музыку и живопись и одновременно обожал всё военное. В то же самое время он очень боялся пушечной пальбы, и эта боязнь сохранилась у него на всю жизнь.

Именно с воинскими утехами были связаны все его честолюбивые мечты.

По характеру Пётр не был злым и часто вёл себя простодушно, хотя современники отмечали его склонность ко лжи и нелепым фантазиям. По некоторым сведениям, уже в детстве он пристрастился к вину.

Ставшая в 1741 году императрицей, Елизавета Петровна хотела закрепить трон по линии своего отца и, будучи бездетной, в 1742 году во время торжеств по случаю коронации объявила наследником российского престола сына старшей сестры.

Карл Петер Ульрих был привезён в Россию; он перешёл в православие под именем Петра Федоровича. В его официальный титул были включены слова «Внук Петра Великого».

При первой встрече Елизавета была поражена невежеством своего племянника и огорчена его худобой и нездоровым цветом лица.

Его воспитателем стал академик Якоб Штелин, который считал своего ученика достаточно способным, но ленивым, одновременно отмечая в нём такие черты, как малодушие, жестокость по отношению к животным, склонность к хвастовству.

Обучение наследника в России длилось всего три года — после свадьбы Петра и Екатерины Штелин от своих обязанностей был отставлен, хотя и навсегда сохранил расположение и доверие Петра.

Ни за время обучения, ни впоследствии, Пётр Фёдорович так и не научился толком говорить и писать по-русски. Наставником Великого князя в православии был Симон Тодорский, ставший законоучителем также и для Екатерины.

В 1745 году его женили на принцессе Екатерине Алексеевне (урождённой Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской), будущей императрице Екатерине II.

Свадьба наследника была сыграна с особым размахом, и перед десятидневными торжествами «меркли все сказки Востока». Петру и Екатерине были пожалованы во владение Ораниенбаум под Петербургом и Люберцы под Москвой.

Отношения Петра с женой не сложились с самого начала, поскольку слишком уж было великое интеллектуальное превосходство жены над инфантильным мужем.

«Он, — писала позже Екатерина в своих мемуарах, — накупил себе немецких книг, но каких книг? Часть их состояла из лютеранских молитвенников, а другая — из историй и процессов каких-то разбойников с большой дороги, которых вешали и колесовали».

Несмотря на женитьбу, ум Великого князя по-прежнему занимали детские игры, воинские экзерциции, и он соверешнно не интересовался женщинами.

Как утверждали злые языки, до начала пятидесятых годов между мужем и женой вообще не было супружеских отношений. Затем Петру была сделано обрезание фимоза, и в в 1754 году Екатерина родила ему сына Павла (будущий император Павел I).

Однако о несостоятельности этой версии свидетельствует письмо Великого князя к супруге, датированное декабрем 1746 года.

«Мадам, — писал будущий император, — прошу вас этой ночью отнюдь не утруждать себя, чтобы спать со мною, поелику поздно уже обманывать меня, постель стала слишком узка, после двухнедельной разлуки с вами, сего дня пополудни ваш несчастный муж, коего вы так и не удостоили сего имени Петр».

Что же касается наследника, то будущий российский император Павел I был сразу же после рождения отнят от родителей, и его воспитанием занялась сама императрица Елизавета Петровна.

Впрочем, Пётр Фёдорович никогда не интересовался сыном и был вполне удовлетворён разрешением императрицы видеться с Павлом один раз в неделю.

Пётр всё больше отдалялся от жены, а его фавориткой стала сестра Е. Р. Дашковой Елизавета Воронцова. Это была вторая дочь графа Романа Илларионовича Воронцова от брака с Марфой Ивановной Сурминой.

После смерти матери в 1745 году вместе с сестрой и братом она воспитывалась в доме дяди, вице-канцлера М. И. Воронцова. В 1750 году вместе с младшей сестрой была определена императрицей фрейлиной в придворный штат великой княгини Екатерины Алексеевны, которая нашла её «очень некрасивым, крайне нечистоплотным ребенком с оливковым цветом кожи».

Явное предпочтение, оказываемое спустя несколько лет фрейлине Воронцовой («Романовне») великим князем Петром Федоровичем, вызывало всеобщее изумление. Елизавета Петровна прозвала ее «госпожой Помпадур».

После вступления на престол Петр III пожаловал ее в камер-фрейлины, отвел ей в Зимнем дворце комнаты рядом со своими, а 9 июня 1762 торжественно возложил на нее Екатерининскую ленту (орден Св. Екатерины).

В воспоминаниях современников тех лет Елизавета Воронцова постоянно фигурирует как «официальная фаворитка» императора и участница его развлечений. Петр III «не скрывал ни перед кем непомерной любви к ней». Иностранные послы в Санкт-Петербурге сообщали о намерении императора заточить супругу в монастырь и жениться на Воронцовой.

Однако, бесхарактерная и безалаберная, не лишённая ума, по природному добродушию и беспечности Елизавета Воронцова мало пользовалась своим положением.

Пётр никогда не скрывал от жены своих увлечений другими женщинами; Екатерина чувствовала себя униженной таким положением дел.

Словно в отместку она в 1756 году завела роман со Станиславом Августом Понятовским, в то время польским посланником при российском дворе.

Для великого князя увлечение жены тоже не стало секретом. Имеются сведения, что Пётр с Екатериной не однажды устраивали ужины вместе с Понятовским и Елизаветой Воронцовой в покоях великой княгини.

После застолья, удаляясь с фавориткой на свою половину, Пётр шутил: «Ну, дети, теперь мы вам больше не нужны».

Как бы там не было на самом деле, по свидетельству современников, «обе пары между собой жили в весьма добрых отношениях».

В 1757 году у великокняжеской четы в 1757 году родился ещё один ребёнок Анна (умерла от оспы в 1759 году). Отцовство Петра историки ставят под большое сомнение, называя наиболее вероятным отцом С. А. Понятовского. Однако Пётр официально признал ребёнка своим.

Более того, как отмечала сама Екатерина, великий князь всегда питал к ней доверие, тем более странное, что она не стремилась к душевной близости с мужем.

В затруднительных ситуациях, финансовых или хозяйственных, он нередко обращался за помощью к супруге, иронически называя её «Госпожа Подмога».

В начале пятидесятых годов Петру было разрешено выписать небольшой отряд голштинских солдат (к 1758 году их число — около полутора тысяч), и всё свободное время он проводил, занимаясь с ними военными упражнениями и манёврами.

Эти голштинские солдаты некоторое время спустя составили гарнизон потешной крепости Петерштадт, построенной в резиденции Великого князя Ораниенбауме. Другим увлечением Петра была игра на скрипке.

За годы, проведённые в России, Пётр никогда не делал попыток лучше узнать страну, её народ и историю, он пренебрегал русскими обычаями, вёл себя неподобающим образом во время церковной службы, не соблюдал посты и другие обряды. Он не желал учить русский язык и говорил на нем «редко и весьма дурно».

О вызывающем поведении Петра Федоровича было хорошо известно не только при дворе, но и во всем русском обществе, у которого великий князь не пользовался авторитетом.

Он резко осуждал проведение Россией антипрусской и антиавстрийской политики и высказывал свое мнение открыто и в довольно дерзкой форме.

Однако императрица, несмотря на все более возраставшую неприязнь к племяннику, многое прощала ему, как сыну рано умерешей любимой сестры.

Возможно, это происходило еще и потому, что Петру слишком поздно стали внушать сознание его великого предназначения, чтобы ждать от этого внушения скорейших плодов.

Но вернее всего это отторжение русской жизни происходило от той дикости которая окружала молодого человека. И далеко не слуйно, узнав в 1751 году о том, что его дядя стал шведским королем, он с нескрываемой грустью сказал: «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивлизованного народа».

Елизавета Петровна не допускала Петра к участию в решении политических вопросов и единственная должность, на которой он хоть как-то мог себя проявить, была должность директора Шляхетского корпуса.

Великий князь открыто критиковал деятельность правительства, а во время Семилетней войны публично высказывал симпатии прусскому королю Фридриху II.

Более того, великий князь тайно помогла своему кумиру Фридриху, передавая информацию о численности русских войск на театре военных действий.

Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин объяснял маниакальную увлеченность наследника престола так: «Великого князя убедили, что Фридрих II его любит и отзывается с большим уважением. Именно поэтому он думает, что как скоро он взойдет на престол, то прусский король будет искать его дружбы и будет во всем ему помогать».

Несмотря на бурную законодательную деятельность, самого Петра III гораздо больше интересовала война с Данией.

Из-за своего голштинского патриотизма император задумал в союзе с Пруссией выступить против Дании (недавней союзницы России) и вернуть отнятый ею у родного Гольштейна Шлезвиг. В своей запальчивости он дошел до того, что сам намеревался выступить в поход во главе гвардии.

Сразу же после восшествия на престол Пётр Фёдорович вернул ко двору большинство опальных вельмож предыдущего царствования, томившихся в ссылках (кроме ненавистного Бестужева-Рюмина).

Среди них был граф Бурхард Христофор Миних, ветеран дворцовых переворотов. В Россию были вызваны голштинские родственники императора: принцы Георг Людвиг Гольштейн-Готторпский и Пётр Август Фридрих Гольштейн-Бекский.

В перспективе войны с Данией обоих Петр произвел в генерал-фельдмаршалы, а последнего назначил столичным генерал-губернатором.

Эти люди, а также бывший воспитатель Якоб Штелин, назначенный личным библиотекарем, составляли ближний круг императора.

Для ведения переговоров о сепаратном мире с Пруссией в Петербург прибыл Генрих Леопольд фон Гольц. Мнением прусского посланника Пётр III так дорожил, что вскоре тот стал «заправлять всей внешней политикой России».

В результате Пётр III прекратил военные действия против Пруссии и заключил с Фридрихом II Петербургский мир на крайне невыгодных для России условиях, вернув завоёванную Восточную Пруссию (которая уже четыре года как являлась составной частью Российской империи) и отказавшись от всех приобретений в ходе фактически выигранной Семилетней войны.

Выход России из войны повторно спас Пруссию от полного поражения. Пётр III с лёгкостью пожертвовал интересами России ради своего немецкого герцогства и дружбы с кумиром Фридрихом.

Вполне возможно, что именно заключённый 24 апреля мир и стал началом конца императора. Именно он вызвал в обществе недоумение и негодование, он закономерно расценивался как предательство и национальное унижение.

Продолжительная и затратная война закончилась ничем, Россия не извлекала никаких выгод из своих побед.

«Общество, — писал современнки, — чувствовало в действиях правительства шалость и каприз, отсутствие единства мысли и определённого направления. Всем было очевидно расстройство правительственного механизма. Всё это вызывало дружный ропот, который из высших сфер переливался вниз и становился всенародным. Языки развязались, как бы не чувствуя страха полицейского; на улицах открыто и громко выражали недовольство, безо всякого опасения порицая государя».

Наконец, намерение вывести гвардию из Петербурга и направить её в непонятный и непопулярный датский поход послужило мощнейшим катализатором для заговора, возникшего в гвардии в пользу Екатерины Алексеевны.

Первые наметки заговора появились еще в 1756 году, ко времени начала Семилетней войны и ухудшения здоровья Елизаветы Петровны.

Всесильный канцлер Бестужев-Рюмин, прекрасно зная о пропрусских настроениях наследника и понимая, что при новом государе ему грозит Сибирь, вынашивал планы нейтрализовать Петра Фёдоровича при его восшествии на престол, объявив Екатерину равноправной соправительницей.

Однако Алексей Петрович в 1758 году попал в опалу, поспешив с осуществлением своего замысла (намерения канцлера остались нераскрытыми, он успел уничтожить опасные бумаги).

Императрица и сама не питала иллюзий в отношении своего преемника на престоле и позднее подумывала о замене племянника на внучатого племянника Павла.

За последующие три года Екатерина, также попавшая в 1758 году под подозрение и чуть было не угодившая в монастырь, не предпринимала никаких заметных политических действий, разве что упорно умножала и упрочивала личные связи в высшем свете.

В рядах гвардии заговор против Петра Фёдоровича сложился в последние месяцы жизни Елизаветы Петровны, благодаря деятельности троих братьев Орловых, офицеров Измайловского полка братьев Рославлевых и Ласунского, преображенцев Пассека и Бредихина и других.

Среди высших сановников Империи самыми предприимчивыми заговорщиками были Н. И. Панин, воспитатель малолетнего Павла Петровича, М. Н. Волконский и К. Г. Разумовский, малороссийский гетман, президент Академии наук, любимец своего Измайловского полка.

Елизавета Петровна скончалась, так и не решившись что-либо изменить в судьбе престола. Осуществить переворот сразу же после кончины императрицы Екатерина не считала возможным: она была на истечении пятого месяца беременности (от Григория Орлова; в апреле 1762 году родила сына Алексея).

К тому же Екатерина имела политические резоны не торопить события, она желала привлечь на свою сторону как можно больше сторонников для полного триумфа.

Хорошо зная характер супруга, она справедливо полагала, что Пётр достаточно скоро настроит против себя всё столичное общество. Для осуществления переворота Екатерина предпочла ожидать удобного момента. Таким образом, все сошлись на том, что удар следует нанести, когда его величество и армия будут готовы к отправке в Данию.

Положение Петра III в обществе было шатким, но таким же шатким было и положение Екатерины при дворе. Пётр III открыто говорил, что собирается развестись с супругой, чтобы жениться на своей фаворитке Елизавете Воронцовой.

Он грубо обращался с женой, а 30 апреля, во время торжественного обеда по случаю заключения мира с Пруссией случился прилюдный скандал.

В присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев император обозвал жену дуррой. Поводом к оскорблению стало нежелание Екатерины пить стоя провозглашённый Петром III тост.

Неприязнь между супругами достигла апогея. Вечером того же дня он отдал приказ её арестовать, и только вмешательство фельдмаршала Георга Гольштейн-Готторпского, дяди императора, спасло Екатерину.

К маю 1762 года перемена настроений в столице стала настолько очевидной, что императору со всех сторон советовали предпринять меры по предотвращению катастрофы.

Во дворец потсоянно шли доносы о возможном заговоре, но Пётр Фёдорович не понимал серьёзности своего положения. В мае двор во главе с императором по обыкновению выехал за город, в Ораниенбаум. В столице было затишье, что весьма способствовало окончательным приготовлениям заговорщиков.

Датский поход планировался на июнь. Император решил повременить с выступлением войск, чтобы отпраздновать свои именины.

Утром 28 июня 1762 года, накануне Петрова дня, император Пётр III со свитой отправился из Ораниенбаума, своей загородной резиденции, в Петергоф, где должен был состояться торжественный обед в честь тезоименитства императора.

Накануне по Петербургу прошёл слух, что Екатерина содержится под арестом. В гвардии началась сильнейшая смута; один из участников заговора, капитан Пассек, был арестован; братья Орловы опасались, что возникла угроза раскрытия заговора.

В Петергофе Петра III должна была встречать его супруга, по долгу императрицы бывшая устроительницей торжеств, но к моменту прибытия двора она исчезла.

Через короткое время стало известно, что Екатерина рано утром бежала в Петербург в карете с Алексеем Орловым (он прибыл в Петергоф к Екатерине с известием, что события приняли критический оборот и медлить более нельзя). В столице «Императрице и Самодержице Всероссийской» в короткое время присягнули гвардия, Сенат и Синод, население. Гвардия выступила в сторону Петергофа.

Дальнейшие действия Петра показывают крайнюю степень растерянности. Отвергнув совет Миниха немедленно направиться в Кронштадт и повести борьбу, опираясь на флот и верную ему армию, размещённую в Восточной Пруссии, он собирался было защищаться в Петергофе в игрушечной крепости, выстроенной для манёвров, с помощью отряда голштинцев.

Однако, узнав о приближении гвардии во главе с Екатериной, Пётр бросил эту мысль и отплыл в Кронштадт со всем двором, дамами и т. д. Но Кронштадт к тому времени уже присягнул Екатерине.

После этого Пётр совершенно пал духом и, вновь отвергнув совет Миниха направиться к восточнопрусской армии, вернулся в Ораниенбаум, где и подписал отречение от престола.

«Где-то, — вспоминал очевидец, — достали вино, и началась всеобщая попойка. Разгулявшаяся гвардия явно собиралась учинить над своим бывшим императором расправу. Панин насилу собрал батальон надёжных солдат, чтобы окружить павильон. На Петра III было тяжело смотреть. Он сидел бессильный и безвольный, постоянно плакал. Улучив минуту, бросился к Панину и, ловя руку для поцелуя, зашептал: „Об одном прошу — оставьте Лизавету со мной, именем Господа Милосердного заклинаю!“»

Но… не оставили. После переворота Воронцова была арестована вместе с Петром III в Ораниенбауме. Несмотря на её просьбы на коленях перед последовать за Петром в Голштинию, была отправлена в подмосковную деревню отца, причём лишилась камер-фрейлинского портрета и ордена Святой Екатерины.

Но очень скоро Екатерина II взялась устроить дальнейшую судьбу Воронцовой, думала о покупке для неё дома в Москве и приказала графу Р. И. Воронцову выделить дочь, «чтобы она уже ни с кем дела не имела и жила в тишине, не подавая людям много причин о себе говорить».

Так пришла к власти Екатерина II, переворот вышел за «стены дворца» и даже за пределы гвардейских казарм, обретя невиданную доселе широкую поддержку различных слоёв столичного населения, а сама гвардия стала самостоятельной политической силой, причём силой не охранительной, а революционной, свергнувшей законного императора и поддержавшей узурпацию власти Екатериной.

Низложенный император тотчас после переворота в сопровождении караула гвардейцев во главе с А. Г. Орловым был отправлен в Ропшу в 30 верстах от Петербурга, где через неделю погиб.

Обстоятельства смерти Петра III до сих пор окончательно не выяснены. По официальной версии, причиной смерти был приступ геморроидальных колик, усилившийся от продолжительного употребления алкоголя.

При вскрытии (которое проводилось по приказу Екатерины) обнаружилось, что у Петра III была выраженная дисфункция сердца, воспаление кишечника, были признаки апоплексии. Однако общераспространённая версия называет убийцей Алексея Орлова.

Алексей Орлов лично докладывал императрице о смерти Петра. Екатерина, по свидетельству Н. И. Панина, бывшего при этом, залилась слезами и молвила: «Слава моя погибла! Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления».

Пётр III похоронили без всяких почестей в Александро-Невской лавре, так как в Петропавловском соборе, императорской усыпальнице, хоронили только коронованных особ. Сенат в полном составе просил императрицу не присутствовать на похоронах. Однако Екатерина приехала в лавру инкогнито и отдала последний долг своему мужу.

В 1796 году, после кончины Екатерины, по приказу Павла I его останки были перенесены сначала в домовую церковь Замнего дворца, а затем в Петропавловский собор.

Петра III перезахоронили одновременно с погребением Екатерины II. Император Павел собственноручно произвёл обряд коронования праха своего отца.

В изголовных плитах погребённых стоит одна и та же дата погребения (18 декабря 1796), отчего складывается впечатление, что Пётр III и Екатерина II прожили вместе долгие годы и умерли в один день.

Так уж складывалась русская история, что убитому Зубовым (если это, конечно, было так) императору Петру III была суждена долга жизнь после смерти.

Надо заметить, что самозванцы в мировом сообществе хватало во все времена, и мы уже рассказывали о многочисленных лже-царях и лже-царевичах Смутного времени.

Но даже среди них Пётр III является абсолютным рекордсменом по количеству самозванцев, пытавшихся заступить на место безвременно умершего царя. И по по новейшим данным, только в одной России насчитывалось около сорока лже-Петров III.

В 1764 году в роли лже-Петра выступил Антон Асланбеков, разорившийся армянский купец. Задержанный с фальшивым паспортом в Курском уезде, он объявил себя императором и пытался поднять народ в свою защиту. Самозванец был наказан плетьми и отправлен на вечное поселение в Нерчинск.

Вскоре после этого имя покойного императора присвоил беглый рекрут Иван Евдокимов, пытавшийся поднять в свою пользу восстание среди крестьян Нижегородской губернии и украинец Николай Колченко на Черниговщине.

В 1765 году в Воронежской губернии объявился новый самозванец, во всеуслышание объявивший себя императором. Позже, арестованный и допрошенный, он «показал себя рядовым Лант-милицийского Орловского полка Гаврилой Кремневым».

Дезертировав после 14 лет службы, он сумел раздобыть себе лошадь под седлом и сманить на свою сторону двух крепостных помещика Кологривова.

Вначале Кремнев объявлял себя «капитаном на императорской службе» и обещал, что отныне винокурение запрещается, а сбор подушных денег и рекрутчина приостанавливаются на 12 лет, но через некоторое время, побуждаемый сообщниками, решается объявить своё «царское имя».

Какое-то время Кремневу везло, ближайшие селения встречали его хлебом-солью и колокольным звоном, вокруг самозванца постепенно собрался отряд в полтысячи человек.

Однако необученная и неорганизованная ватага разбежалась при первых же выстрелах. Кремнев оказался в плену, был приговорён к смертной казни, но помилован Екатериной и выслан на вечное поселение в Нерчинск, где его следы окончательно теряются.

В том же году, вскоре после ареста Кремнева, на Слободской Украине, в слободе Купянке Изюмского уезда появляется новый самозванец.

Им оказался Пётр Фёдорович Чернышев, беглый солдат Брянского полка. Этот самозванец, в отличие от своих предшественников, был умен и умел красиво говоить.

Схваченный, осуждённый и сосланный в Нерчинск, он и там не оставил своих притязаний, распространяя слухи о том, что «батюшка-император», инкогнито инспектировавший солдатские полки, был по ошибке схвачен и бит плетьми.

Поверившие ему крестьяне пытались организовать побег, приведя «государю» лошадь и снабдив его деньгами и провизией на дорогу. Однако самозванцу не повезло. Он заблудился в тайге, был пойман и жестоко наказан на глазах своих почитателей, отправлен в Мангазею на вечную работу, но по дороге туда скончался.

В Исетской провинции казак Каменьщиков, ранее судимый за многие преступления, был приговорён к вырезанию ноздрей и вечной ссылке на работы в Нерчинск за распространение слухов о том, что император жив, но заточён в Троицкой крепости.

На суде он показал своим сообщником казака Конона Белянина, якобы готовившегося выступить в роли императора. Белянин отделался наказанием плеьми.

В 1768 году содержавшийся в Шлиссельбургской крепости подпоручик армейского Ширванского полка Иосафат Батурин в разговорах с дежурными солдатами уверял, что «Пётр Федорович жив, но на чужбине», и даже с одним из сторожей пытался передать письмо для якобы скрывающегося монарха.

Об этом узнали власти, и арестант был приговорён к вечной ссылке на Камчатку, откуда позже сумел бежать, приняв участие в знаменитом предприятии Морица Бенёвского.

В 1769 году под Астраханью попался беглый солдат Мамыкин, во всеуслышание объявлявший, что император, которому, конечно же, удалось скрыться, «примет опять царство и будет льготить крестьян».

Неординарной личностью оказался Федот Богомолов, бывший крепостной, бежавший и примкнувший к волжским казакам под фамилией Казин.

Правда, сам он не выдавал себя за бывшего императора, но в марте-июне 1772 году на Волге, в районе Царицына, когда его сослуживцы по причине того, что Казин-Богомолов показался им слишком уж сообразительным и умным, предположили, что перед ними скрывающийся император.

Богомолов согласился со своим «императорским достоинством», после чего был арестован, приговорён к вырыванию ноздрей, клеймению и вечной ссылке. По дороге в Сибирь он скончался.

В 1773 году попытался выдать себя за императора бежавший с Нерчинской каторги разбойничий атаман Георгий Рябов. Его сторонники позже присоединились к пугачёвцам, объявляя, что их погибший атаман и предводитель крестьянской войны — одно и то же лицо.

Императором безуспешно пытался объявить себя капитан одного из расквартированных в Оренбурге батальонов Николай Кретов.

В том же году некий донской казак, чьё имя в истории не сохранилось, решил извлечь для себя денежную выгоду из повсеместной веры в «скрывающегося императора».

Это был единственный из всех претендентов, выступавший заранее с чисто мошеннической целью. Его сообщник, выдававший себя за статс-секретаря, объезжал Царицынскую губернию, принимая присяги и приготовляя народ к приёму «батюшки-царя», затем появлялся собственно самозванец.

Парочка успела достаточно поживиться на чужой счёт, прежде чем весть дошла до других казаков и те решили придать всему политический аспект.

Они решили захватить Дубровку и арестовать всех офицеров. Однако о заговоре стало известно властям, и один из высокопоставленных военных проявил достаточную решительность и покончил с заговором в зародыше.

В сопровождении небольшого конвоя он вошёл в избу, где находился самозванец, ударил того в лицо и приказал арестовать вместе с его сообщником («статс-секретарём»).

Присутствовавшие казаки повиновались, но когда арестованных доставили в Царицын для суда и расправы, немедленно пошли слухи, что под стражей находится император и начались глухие волнения.

Чтобы избежать нападения, арестантов вынуждены были держать за городом, под усиленным конвоем. Во время следствия арестант умер, то есть с точки зрения обывателей снова «бесследно исчез».

В 1774 году будущий предводитель крестьянской войны Емельян Пугачёв, самый известный из лже-Петров III умело обратил эту историю в свою пользу, уверяя, что «исчезнувшим из Царицына императором» был он сам, чем и привлёк на свою сторону многих недовольных властью.

В 1774 году попался ещё один кандидат в императоры, некий Метёлка. В том же году Фома Мосягин, также попытавшийся примерить на себя «роль» Петра III, был арестован и выслан в Нерчинск.

В 1776 году за то же поплатился крестьянин Сергеев, собравший вокруг себя шайку, собиравшуюся грабить и жечь помещичьи дома. Воронежский губернатор Потапов, не без труда сумевший одолеть крестьянскую вольницу, во время следствия определил, что заговор был чрезвычайно обширен — в той или иной степени замешанными в него оказались как минимум 96 человек.

В 1778 году солдат Царицынского 2-го батальона Яков Дмитриев, будучи пьяным, поведал в бане, что «в Крымских степях находится со своей армией бывший третий император Пётр Феодорович».

По его словам, император содержался под караулом, откуда и выкраден донскими казаками. Что же касается императорской армии, то ею командовал Железный Лоб, который уже разбил две дивизии.

Дмитриева допрашивали под батогами, и он заявил, что слышал этот рассказ «на улице от неизвестных людей». Императрица согласилась с генерал-прокурором А. А. Вяземским, что ничего кроме пьяной лихости и глупой болтовни за этим не стояло, и наказанный батогами солдат был принят на прежнюю службу.

В 1780 году донской казак Максим Ханин в низовьях Волги вновь пытался поднять народ, выдавая себя за «чудом спасшегося Пугачёва» — Петра III.

Число его сторонников быстро расло, к нему охотно присоединялись крестьяне и сельские священники, и власти встревожились уже не на шутку.

На реке Иловле претендент был схвачен и доставлен в Царицын. Специально приехавший вести следствие астраханский генерал-губернатор И. В. Якоби подверг арестанта допросу и пытке, во время которой Ханин сознался, что ещё в 1778 году встречался в Царицыне со своим приятелем по фамилии Оружейников и этот приятель убедил его, что Ханин «точь-в-точь» похож на Пугачёва — «Петра».

Самозванец был закован в кандалы и отправлен в Саратовскую тюрьму.

Собственный Пётр III был даже в секте скопцов, где в его роли выступил её основатель Кондратий Селиванов. Слухи о его тождестве со «скрывшимся императором» Селиванов благоразумно не подтверждал, но и не опровергал.

Сохранилась легенда, что он в 1797 году встречался с Павлом I и, когда император не без иронии осведомился: «Ты мой отец?», Селиванов якобы ответил «Греху я не отец; прими моё дело (оскопление), и я признаю тебя своим сыном».

Павел I распорядился поместить скопческого пророка в дом призрения для умалишённых при Обуховской больнице.

Более того, «пропавший император» как минимум четыре раза появлялся и за границей и пользовался там значительным успехом. В первый раз он обозначился в 1766 году в Черногории, что вела в то время борьбу за независимость против турок и Венецианской республики.

К Стефану (так звали чужака) была направлена высокопоставленная делегация с просьбами принять власть над страной, однако тот отказался наотрез, пока не будут прекращены внутренние распри и заключён мир между племенами.

Столь необычные требования окончательно убедили черногорцев в его «царственном происхождении» и, несмотря на сопротивление церковников и происки российского генерала Долгорукова, Стефан стал правителем страны.

Своё настоящее имя он так и не открыл, предоставив домогавшемуся правды Ю. В. Долгорукому на выбор целых три версии — «Раичевич из Далмации и два турка из Боснии и Янины».

Открыто признав себя Петром III, он приказал называть себя Стефаном и в историю вошёл как Стефан Малый. Стефан оказался толковым и знающим правителем.

Он быстро покончил с междоусобными распрями и установил добрососедские отношения с Россией. Под его руководством страна успешно оборонялась против венецианцев и турок.

После пяти лет правления Стефан Малый был зарезан во сне собственным врачом, греком по национальности, Станко Класомуньей, подкупленным скадарским пашой. Вещи самозванца были отправлены в Петербург, а его сподвижники даже пытались выхлопотать себе пенсию от Екатерины за «доблестное служение её супругу».

После гибели Стефана правителем Черногории и Петром III, в очередной раз «чудом спасшимся от рук убийц» попытался объявить себя некто Зенович, но его попытка успехом не увенчалась.

Ещё об одном самозванце писал в отчёте дожу Венецианской республики граф Мочениго, находившийся в то время на острове Занте в Адриатике. Этот самозванец действовал в турецкой Албании, в окрестностях города Арты.

Последний заграничный самозванец, появившись в 1773 году, исколесил всю Европу, переписывался с монархами, поддерживал связь с Вольтером и Руссо. В 1785 году в Амстердаме, наконец, мошенник был арестован и вскрыл себе вены.

Последний российский «Пётр III» был арестован в 1797 году, после чего призрак Петра III окончательно сошел с исторической сцены.

Будущая императрица родилась 21 апреля 1729 г. в городе Штеттине. Ее отец, князь Христиан-Август, был генералом и командовал полком. Мать, княгиня Иоганна-Елизавета, урожденная принцесса Шлезвиг-Голштинская, приходилась младшей сестрой принцу Карлу-Августу, нареченному жениху цесаревны Елизаветы.

По всей видимости, именно это обстоятельство сыграло определенную роль в выборе Елизаветой Петровной невесты для наследника российского.

Она росла живой, общительной девочкой, любившей верховодить в играх. Мать воспитывала дочь в строгости и подавляла в ней всякие проявления гордости и высокомерия.

«Я сохранила на всю жизнь, — писала впоследствии Екатерина, — обыкновение уступать только разуму и кротости; на всякий спор я отвечала спором».

Ей было всего 15 лет, когда она вместе с матерью прибыла из Германии в Петербург, чтобы предстать перед Елизаветой в качестве невесты ее наследника.

Мечта о счастье становилась явью: ее окружали почет и роскошь, а будущее сулило императорскую корону.

С самого приезда в Россию принцесса начала учить русский язык, а 28 июня крестилась по православному обычаю и была наречена Екатериной Алексеевной.

На следующий день, в тезоименитство Петра Федоровича, состоялось их обручение. 21 августа 1745 года Екатерина стала женой великого князя.

За прошедший год Петр практически не переменился. Правда, он стал больше уделять внимание женщинам, но отнюдь не Екатерине. Он по-прежнему играл в куклы и, к ужасу молодой жены, приносил их даже на брачное ложе.

Уже в самые первые месяцы пребывания в России княгиня Иоганна сумела испортить отношения с императрицей и с собственной дочерью и вскоре после ее свадьбы уехала из страны.

Екатерина осталась с капризной, непостоянной в своих привязанностях, подозрительной Елизаветой и глуповатым, ребячливым мужем. Однако, надо было не упустить данный судьбой шанс. И Екатерина старалась нравиться великому князю, императрице и народу.

Но уже очень скоро она испытала переменчивый нрав императрицы, неуравновешенность мужа и коварство окружающих.

Много огорчений и страданий причиняли Екатерине отношения с мужем. Екатерина называла в своих записках супруга «упрямым и вспыльчивым». Оба — и муж и жена — были властолюбивы, и столкновения между ними были неизбежны.

Императрица смотрела на Екатерину с подозрением. Специально приставленные люди следили за каждым ее шагом, она не имела права выйти на прогулку без разрешения императрицы, а письма родителям за нее писали в Коллегии иностранных дел.

Отдушиной для молодой Екатерины стало чтение, и именно тогда она познакомилась с сочинениями Вольтера, Дидро и д' Аламбера.

Страстная и горячая от природы Екатерина пристрастилась к охоте и верховой езде. Танцы и маскарады также занимали ее. Но все эти забавы не могли заполнить пустоты ее жизни.

Императрица была все более недовольна ею, так как ее брак с Петром оставался бездетным. В конце концов, случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Екатерина завела любовника.

Им стал молодой польский граф Станислав Понятовский. Петр, живший в своих покоях с любовницей и избегавший встреч с женой, совершенно спокойно отнесся к тому, что 9 декабря 1757 года Екатерина родила дочь.

«Я понятия не имею, каким образом забеременела моя жена, — так, говорят, он отреагировал на это известие, — но я полагаю, что мне придется признать себя отцом этого ребенка».

Долг жены и матери был исполнен, и от Екатерины ожидали, что ее последующая жизнь в царской семье будет малозаметной.

Тем временем Елизавета старела, а Петр так очевидно проявлял свою неспособность править, что в Санкт-Петербурге стали появляться люди, которые, как докладывал в Лондон британский посланник сэр Чарлз Хэнбери-Уильямс, надеялись, что «в случае определенных непредвиденных обстоятельств» на престол взойдет Екатерина.

В 1756 году, когда Россия вступила в союз с Австрией и Францией в войне против прусского короля Фридриха II. Первоначальные победы русских войск вызвали в России настоящую эйфорию.

Не радовался им только инфантильный Петр, который считал короля Пруссии непревзойденным военным гением.

Самой Елизавете было уже не дов войны, она угасала буквально на глазах, и это порождало страхи, что в скором времени Петр унаследует престол и заключит с Пруссией постыдный мир.

В качестве альтернативы его правлению при дворе начали подумывать о Екатерине как регенте при ее малолетнем сыне Павле или императрице, имеющей право на самоличное правление.

«Будьте уверены, — доверялась Екатерина интригану Хэнбери-Уильямсу, который умело подогревал ее честолюбие тайнфыми займами, — я уже утвердилась в своих планах и или умру, или буду царствовать».

Не успела Екатерина оправиться от родов, как ей пришлось столкнуться с последствиями своих политических интриг и неблагоразумного поведения.

15 февраля 1758 года она получила тревожное послание от своего любовника. Елизавета приказала арестовать государственного канцлера, графа Бестужева, по обвинению в государственной измене. Арестованы были также ювелир-итальянец Бернарди и учитель русского языка Екатерины Василий Ададуров — ее посредники в переписке с канцлером и британским посланником.

Елизавета потребовала устроить отзыв Понятовского в Польшу. При дворе пошли толки, что следующая на очереди Екатерина.

Перепуганная молодая женщина бросилась на колени перед Елизаветой и просила отпустить ее в Германию.

— Как вы можете говорить, чтобы я отпустила вас к родным? — недовольно спросила императрица. — У вас же дети!

Совершенно неожиданно для всех Петр принялся обвинять жену в бессердечии и упрямстве, и Елизавета прервала аудиенцию.

21 апреля 1759 года императрица прилюдно провозгласила тост по случаю 30-летия Екатерины и через месяц удостоила ее второй аудиенции.

Потребовав от Екатерины клятвы говорить правду, Елизавета спросила ее о подробностях из жизни прямого наследника. Однако и по сей денно неизвестно, что ей «честно» ответила Екатерина.

Елизавета умерла на Рождество в 1761 году. Престол унаследовал ее племянник Петр III. Несмотря на то что благодаря очередному любовнику Екатерина была на седьмом месяце беременности, она часами стояла на коленях перед гробом покойной императрицы.

Петр же, появившись, отпускал шуточки и грубо потешался над священниками. Близкими друзьями он сообщил, что собирается развестись с Екатериной и жениться на своей любовнице.

Опасаясь, что новый ребенок сможет предоставить ее мужу долгожданный повод избавиться от нее, она скрыла от Петра свою беременность.

Зная, что ее туповатый супруг обожал пожары, она попросила слугу подожечь дом в тот самый момент, когда у нее начнутся роды. Тот так и сделал. И когда обрадованный царь выбежал из дворца полюбоваться пожаром, новорожденного увезли в дом кормилицы.

В марте 1762 года Петр объявил перемирие с Пруссией, вслед за которым был заключен мирный договор, по которому Россия потеряла все, что приобрела в войне, и получила в качестве союзника своего бывшего врага Фридриха II.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения Екатерины, стал торжественный обед, состоявшийся в июне по случаю заключенного с прусским королем мира.

Когда был провозглашен тост за немецких родственников Петра, Екатерина осталась сидеть, и новый царь при 400 приглашенных на этот обед обозвал ее дурой.

«Варварская, бессмысленная свирепость Петра III подтверждала его намерения избавиться от своей жены», — писал в отправленном на родину донесении французский дипломат.

Сторонники Екатерины при дворе теперь торопили ее с решительными действиями против ее сумасшедшего и опасного супруга.

Среди них были ее нынешний любовник и отец ее последнего ребенка, молодой бравый офицер Григорий Орлов, и его младший брат Алексей. Для совершения переворота они выбрали канун 29 июня — дня Петра и Павла.

На рассвете 28 июня Алексей Орлов разбудил находившуюся в Петергофе Екатерину. «Все готово для провозглашения тебя императрицей», — сказал он.

По пути в столицу к ним присоединился Григорий Орлов. К восьми часам утра они подъехали к казармам лейб-гвардии Измайловского полка.

Выйдя из кареты, Екатерина попросила защиты у заранее проинструктированных солдат.

— Да здравствует наша матушка Екатерина! — восторженно закричали те.

Затем Екатерина проследовала в Казанскую церковь для совершения обряда миропомазания и принятия присяги в качестве императрицы всея Руси Екатерины II.

Рядом с ней находился ее семилетний сын Павел. Ранним утром следующего дня, когда должны были праздноваться его именины, Петр III послушно написал под диктовку отречение от престола.

«Как ребенок, которому велели идти спать», — сказал с отвращением Фридрих II, когда услышал об этом.

Пожелание Петра взять с собой арапа, скрипку и любимую собачку удовлетворили, но ехать вместе с ним его любовнице не позволили. Петра увезли в мызу Ропшу, а присматривать за ним назначили Алексея Орлова.

Через неделю, 6 июля. Екатерина получила от Орлова довольно бессвязное письмо. «Как мне объяснить, как описать случившееся?» — писал тот.

Муж ее умер, скорее всего, был убит в пьяной драке. По свидетельству очевидцев, Екатерина была искренне поражена известием, рыдая и крича, что ее репутация уничтожена, что потомки никогда не простят ее за это непреднамеренное преступление.

Тем не менее, она быстро пришла в себя. Послание Орлова она спрятала и распорядилась провести вскрытие, которое, к всеобщему удовлетворению, показало, что Петр скончался от острого приступа колик.

Тридцать четыре года царствовала Екатерина в России и после своей смерти в 1796 году была провозглашена Екатериной Великой.

Для своего же сына и наследника Павла она была кем угодно, но только не великой. В его глазах она несла ответственность за смерть человека, который, как хотел в то верить Павел, был его отцом.

Григорий Григорьевич Орлов был одним из пяти братьев. Все они были гвардейцами. Это были самые настоящие русские богатыри, которые пользовались в своих полках заслуженным уважением сослуживцев.

О его подвигах слагали легенды. Он был темой разговоров везде, где собирались солдаты и офицеры — в столичных трактирах, в гвардейских казармах и даже в гостиных царского дворца.

Могучего телосложения и огромного роста, он был самым сильным среди измайловцев. В боях он проявлял удивительную отвагу, находясь, как правило, в самом центре битвы.

Таким же рисковым он был и в жизни, делая огромные ставки в игре, был заядлым охотником и выходил победителем из кровавых трактирных потасовок.

Григорий приехал в Петербурге весной 1759 года в почетном эскорте видного прусского пленника, графа Шверина. Графа часто принимали во дворце, где его впервые и повстречала будущая императрица.

Она много слышала об этом исполине, но то, что она увидела, превзошло все ее ожидания. Как завороженная, взирала она на этого античного богатыря. С той минуты Григорий Екатерина, не переставая, думала об этом явившемся во дворец Геракле.

Точной указания того дня, когда Екатерина и Григорий Орлов стали любовниками, в исторических хрониках нет. Но это и не важно. Важным было то, что они нашли друг дурга.

Екатерина нуждалась в мужчине, который самозабвенно любил бы ее и столь же самоотверженно отстаивал ее дело. В свою очередь, Орлов мечтал сделать карьеру и нуждался в высоком покровителе.

Но это вовсе не означало того, что Екатерина была нужна ему только как трампалин в его начинаниях, и вскоре он страстно полоюбил ее.

Если верить легендам, то летом 1761 года, когда война с Пруссией была в полном разгаре, Екатерина забеременела от Григория Орлова. Мальчик рордился 18 апреля, и его назвали Алексеем.

До восшествия на престол Екатерина обещала Григорию стать его женой после смерти Петра. Вполне возможно, она намекала ему на будущие события.

Григорий поселился рядом со спальней царицы в знаменитой «комнате фаворитов», где жили ее любимцы впредь до очередной «смены караула».

Орлов сразу же повел себя как будущий неофициальный император. Он лежал на диване в то время бесед императрицы с приближенными и министров, называл царицу «ты», обнимал и целовал ее при посторонних.

Порой в своих ласках так далеко, что все отворачивались, а у Екатерины появлялись на глазах слезы. Но она ни разу не остановила его, потому что любила его и боялась.

Став императором Пётр III стал открыто жить с любовницей Елизаветой Воронцовой, поселив жену в другом конце Зимнего дворца.

Когда Екатерина забеременела от Орлова, это уже нельзя было объяснить зачатием от мужа, так как общение супругов прекратилось к тому времени совершенно.

Беременность свою Екатерина скрывала, а когда пришло время рожать, её преданный камердинер Василий Григорьевич Шкурин поджёг свой дом.

Любитель подобных зрелищ император Пётр Федорович с двором ушли из дворца посмотреть на пожар. В это время Екатерина благополучно родила. Так появился на свет Алексей Бобринский, которому его брат Павел I впоследствии присвоил графский титул.

Ходит немало легенд о посещении Екатериной II Тульской губернии. Однажды ее коляска застряла на деревенской дороге, отчего императрица вышла из нее, назвав это место «Черная грязь».

С тех пор село так и называется. Осматривая просторы земельных угодий, Екатерина II вдруг указала своим веером в сторону Бобринской и Богородицкой волости, повелев проложить улицы. Из официальных источников известно, что в 1763 году она на свое имя приобрела волости для Алексея Григорьевича Бобринского.

В русской истории это имя могло бы затеряться, не будь он сыном Екатерины II и ее ближайшего друга Григория Орлова. Она родила тайно младенца за два с половиной месяца до дворцового переворота. Так царствование мужа Екатерины, Петра III было закончено, и на престол вступила Екатерина Великая.

Сына Екатерина назвала Алексеем, отчество дала ему по отцу. Когда ребенка тайно передавали в семью камер-лакея Василия Шкурина, Екатерина запомнила, как Алексея спрятали в шубу из бобра.

Она увидела в этом особый знак. А спустя некоторое время фамилию Алексей получит по названию Бобринской волости, хотя первоначально самодержица хотела «определить» сына князем из угасшего рода Сицких (потомки Всеволода «Большое Гнездо»).

Черновик ее указа на этот счет так и не был обнародован. Разговоры вокруг сына императрицы всегда бродили в обществе, он вызывал у всех особый интерес.

Когда Алексею было четыре года, он вместе со своим опекуном Иваном Бецким, который знал о тайне Екатерины II, на год уехал в Швейцарию.

После этого Екатерина едет с Алексеем по Волге. Эта поездка имела серьезное значение для нее. Сын императрицы Павел заболел, и у Алексея появилась возможность стать заметной фигурой в России, быть может, наследником самой Екатерины. Однако все обошлось, Павел выздоровел.

С детства Алексей чувствовал неопределенность своей судьбы. Это сказалось на его характере. Алексей был образован, но упрям и неуверен в себе.

Он имел материальные блага, но не ощущал тепла близких ему людей. Когда его отправили учиться в военную школу в Лейпциг, Екатерина II переводила деньги на счет Воспитательного дома, которым руководил Бецкий.

Храня тайну государыни, Бецкий знал, что деньги предназначались для Алексея. После Лейпцига ему находят место в Сухопутном Шляхетском корпусе. Возглавляет корпус верный помощник Екатерины, все тот же Бецкий. Алексей Бобринский часто встречался с императрицей.

Она говорила ему, что в знак памяти его родителей готова помогать ему во всем. Он верил ей или его одолевали сомнения? Об этом никто не знал. В коротких дневниковых записях о своем отношении к Екатерине он почти ничего не писал. Хотя там встречались и такие слова: «Имел счастье поцеловать государыне руку».

Сразу после совершеннолетия Алексея она жалует ему герб, на котором изображены двуглавый орел, зверек бобер и графская корона, которую пока он не имеет. На гербе надпись: «Богу — слава, жизнь — тебе».

Выйдя в отставку в чине бригадира, Алексей Бобринский, по желанию государыни, поселяется в Ревеле (Эстония). Практически, его ссылают за «непозволительное» поведение в Европе. Земля всегда слухами полнится.

Во время путешествия Алексей Григорьевич с удовольствием принимал участие в карточных играх, много кутил. У него выросли долги.

Екатерина через доверенных лиц сумела их оплатить, но недовольство ее росло. Однако Алексей Бобринский с охотой интересовался многими науками: зоологией, ботаникой, химией. Его занимало и военное дело в Европе. Каждый вечер он читал стихи французских поэтов.

В Ревеле Бобринский знакомится с будущей женой, Анной, дочерью коменданта Ревельской крепости, барона Унгерна-Штернберга.

Он знал, что Екатерина хотела его видеть мужем немецкой принцессы Фредерики Баденской (ей 11 лет). А Бобринскому уже 30. Годы летят, а он еще все не живет самостоятельной жизнью. И хотя государыня против брака Алексея, он настаивает на нем. И она дает, наконец, согласие. Бобринский получает приглашение на прием к императрице.

Он чувствует холод в их отношениях, она, как обычно, держит его на расстоянии. В 1796 году в семье Бобринских родился сын, его назвали Алексеем. А через месяц не стало покровительницы и благодетельницы Алексея Бобринского, Екатерины II.

Ее сын Павел, ставший императором, признал Бобринского братом, познакомил его с членами Сената, присвоил титул графа, повысил до звания генерал-майора. Но близкими людьми они так и не смогли стать.

Графа Бобринского не прельщает Петербург, и он едет с женой и сыном в подаренные ему императрицей Богородицкую и Бобринскую волости.

Еще в 1773 году на месте старой крепости под руководством молодого архитектора Ивана Старова был возведен дворец, в основание которого заложила камень Екатерина II.

Он поражает своим величием и, в то же время, внутренней простотой и изысканностью. Алексей Григорьевич занимался сельскохозяйственными опытами, известно, что он собрал за годы жизни во дворце прекрасную библиотеку. У Алексея Григорьевича и его жены Анны Владимировны было четверо детей. Дочь Мария, три сына — Алексей, Павел и Василий.

Не стало Алексея Григорьевича в 1813 году, в возрасте 51 года. Его жена Анна Владимировна прожила еще 33 года. Могилы, где похоронены Бобринские, как и дворец, были в 20-х годах разрушены большевиками.

Спустя годы, Николай Николаевич Бобринский, близкий родственник по линии старшего сына Алексея Григорьевича, Алексея, став председателем комиссии Российского дворянства, сумел восстановить родовые захоронения своих предков.

Этот немногочисленный, но известный дворянский род дал России ученых и министров. В роду Алексея Бобринского были члены Государственного Совета, Думы, немало общественных деятелей.

Большую память о себе оставил сын Алексея Григорьевича, Алексей. Он занимался коммерческой деятельностью, в селах установил самоуправление среди крестьянства, являлся инициатором создания железных дорог в России. Его сын Владимир работал в Министерстве путей сообщения.

Правнук Алексея Григорьевича Бобринского, Владимир Алексеевич, был последним хозяином усадьбы в Бобриках. Он долгие годы возглавлял земство Богородицкой волости. Потомки Алексея Григорьевича Бобринского породнились с известными дворянскими семьями.

Среди них Раевские, Шереметевы, Хомяковы, Львовы, Долгорукие, Горчаковы, Трубецкие. В 1917 году многие близкие и дальние родственники Алексея Григорьевича Бобринского покинули Россию. В наши дни каждые пять лет они собираются в знаменитом дворце графа Бобринского.

А легенды… Они и по сей день живут в этих местах. До сих пор старожилы рассказывают, что всего за одну ночь между дворцом и прудом выросла большая сосна, хотя в парке посажены липы и лиственницы.

Говорят, что произошло это сразу после того, как весь музейно-парковый ансамбль был создан. Со слов же директора музея, Светланы Полищук удалось узнать, что растение в конце ХIХ века привез потомок Бобринских из Канады.

Еще одна легенда, которую часто пересказывают местные жители. По мнению людей, под зданием располагался подземный ход. По этому ходу можно было доехать в коляске из дворца до Казанской церкви (копия Троицкого собора), которая была всего в нескольких метрах от него.

Доказательств на это счет нет, потому что, к большому сожалению, дворец пострадал несколько раз. Это произошло из-за пожаров в конце ХIХ века, затем после революции, когда здание передали местному музею.

Одно время в нем был организован санаторий. Большие разрушения дворца произошли в период Второй мировой войны. И только спустя годы, благодаря местным энтузиастам-краеведам, были начаты восстановительные работы. А 20 лет назад Богородицкий дворец-музей открыл свои двери для посетителей.

Ко времени вступления Екатерины на российский престол фаворитизм был не в новинку, однако при ней фаворитизм превратился в России в государственное учреждение.

Фавориты императрицы признавались людьми, служившими отечеству, и были заметны не только деятельностью и силой влияния, но даже капризами и злоупотреблениями.

Первым фаворитом Екатерины стал Сергей Салтыков. Он появился, когда Екатерина терпела свое замужество уже 7 лет. Не исключено, что к супружеской измене ее толкали по инициативе Елизаветы Петровны.

В 1754 году Екатерина родила сына, будущего императора Павла. Даже не пытаясь скрыть свою связь с Салтыковым, впрямую о его отцовстве Екатерина нигде не говорит. Таким образом, отцом Павла «числился» Петр.

Историки насчитывают 15 фаворитов Екатерины с 1753 по 1796 год. Многие из них, особенно в конце царствования, были значительно моложе императрицы.

В течение 10 лет находился возле императрицы Григорий Орлов. У них родился сын, получивший впоследствии титул графа Бобринского.

Екатерина уже подумывала о браке со своим любимцем и возведении его на престол. Согласно легенде, ее остановила её фраза Н. И. Панина: «Императрица может делать, что хочет, но кто же станет повиноваться графине Орловой!»

Но крупнейшей фигурой из числа любимцев императрицы был сын смоленского дворянина Григорий Потемкин. В 1762 году он был среди заговорщиков.

После заговора становится подпоручиком гвардии. Участвует в русско-турецкой войне (1768–1774) и получает звание генерала. Затем — вице-президент Военной коллегии, граф, генерал-фельдмаршал, шеф регулярных войск.

Без особого преувеличения Григорий Александрович Потёмкин может быть назван самой спорной личностью в русской истории XVIII века.

Сын небогатого смоленского помещика очень счастливо для себя поймал судьбу. Григорий часто слонялся по Москве. Однажды дороги безделья привели его в церковь Святого Дионисия в Леонтьевском переулке, где он сделался певчим. Какой-то знатный вельможа обратил внимание на его голос Потёмкина и пожаловал певцу место в Конной гвардии.

В 1757 году он стал студентом первого московского университета. Здесь он познакомился с Василием Рубаном, Денисом Фонвизиным, Яковом Булгаковым и другими персонами, так или иначе попавших на страницы русской истории.

В Петербурге Потёмкина приютил дядя Фонвизина. Здесь, в столице, произошла встреча студентов с М. В. Ломоносовым и императрицей Елизаветой Петровной. И, судя по всему, именно тогда его заметила Екатерина.

К слову сказать, в то время она была в очередной раз беременна, а Понятовский незадолго до этого был со скандалом отозван в Варшаву.

Елизавета произвела Потёмкина в капралы. Последующие два года для Потёмкина не были ознаменованы ничем, кроме лени и чтения книг.

Летом 1759 года Григорий уехал к дальним сородичам в деревню Татево Бельского уезда. За полгода, проведённые в сельской глуши, он обрёл универсальность знаний. Он собирался стать военным и ехать на службу в Петербург.

28 апреля 1760 года в одной из рубрик «Московских ведомостей» было написано, что студент Потемкин Г. А. исключен из университета «за леность и нехождение в классы».

24 декабря 1761 года Елизавета Петровна отошла в лучший из миров, а 28 июня на престол взошла Екатерина. В этот день началось царство Екатерины и в какой-то степени, Потёмкина.

Конный полк Потемкина принимал участие в свержении Петра, хотя и не самое непосредственное. Он сопровождал его карету к месту ссылки, а затем был рядом с Орловыми, когда они расправлялись с императором.

Екатерина приметила рослого юношу и одарила его 400 крепостными и 10 000 рублей.

Тогда же в 1762 году он лишился глаза. Эта история весьма интересна. Так как до сих пор доподлинно неизвестно, что стало причиной его потери.

Существует легенда о том, что узрев в Потемкине опасного соперника, Григорий Орлов и его братья выбили ему глаз. Однако племянник Потёмкина, граф Самойлов А. Н, утверждал, что Григорий Александрович окривел от примочки какого-то знахаря.

От примочки болезнь усилилась, Потёмкин снял повязку и обнаружил нарост, который попытался снять булавкой. Рискованная манипуляция обернулась потерей глаза. После чего он на долгих 18 месяцев похоронил себя в тёмной спальне.

В 1763 году императрица вспомнила о нём, и его позвали ко двору. Г. Орлов, увидев в нём опасного соперника, уговорил императрицу отправить Потёмкина курьером в Швецию.

Однако первым внушающим доверие документом, освещающим карьеру Потёмкина до того, как он стал фаворитом, является составленная императрицей во второй половине 1763 года инструкция об его обязанностях помощника обер-прокурора Синода.

Однако главной для него оставалась служба придворная, и в 1768 году он стал камергером.

В 1769 году, в разгар войны с Турцией, Григорий Александрович обратился к императрице с прошением, в котором умолял отправить его на театр военных действий.

Воевал он храбро и заслужил благожелательный отзыв главнокомандующего П. А. Румянцева. 4 декабря 1773 года Екатерина круто изменила судьбу подававшего надежды полководца, обратившись к нему с многообещающим письмом.

Императрица выразила желание «ревностных, храбрых и умных людей сохранить» и советовала Потемкину «не вдаваться в опасности».

Послание заканчивалось интригующе. На риторический вопрос: «К чему оно (письмо) писано?» — следовал многозначительный ответ: «На сие вам имею ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа жизни об вас, ибо я всегда к вам доброжелательна была».

В январе 1774 года Григорий Александрович явился в Петербург и в марте получил желаемый им чин генерал-адъютанта. После чего приобрел громадное влияние на государственные дела.

В письмах к Гримму Екатерина не могла нарадоваться на нового фаворита, называя его «самым смешным, забавным и оригинальным человеком, забавным как дьявол».

Среди столичных иностранцев ходил такой анекдот: Григорий Потемкин поднимался по дворцовой лестнице и повстречал бредущего вниз Григория Орлова.

— Что нового при дворе? — спросил Потемкин.

— Ничего, — отвечал Орлов, — только вы подымаетесь, а я иду вниз…

Прошло чуть более месяца, и английский дипломат Гуннинг доносил в Лондон: «Весь образ действия Потемкина доказывает совершенную прочность его положения. Он приобрел, сравнительно со всеми своими предшественниками, гораздо большую степень власти и не пропускает никакого случая объявить это. Недавно он собственной властью и вопреки Сенату распорядился винными откупами невыгодным для казны образом».

В июне 1774 года Екатерина сделала Потемкина вице-президентом Военной коллегии, что вызвало крайнее раздражение ее президента Захара Чернышева.

В связи с этим Гуннинг заметил: «Принимая в соображение характер человека, которого императрица так возвышает, и в чьи руки она, как кажется, намеревается передать бразды правления, можно опасаться, что она сама для себя изготовит цепи, от которых ей впоследствии будет нелегко освободиться».

За два года пребывания при дворе фаворит постигал начала державной мудрости. За это время Григорий Александрович успел стать заметной фигурой в государственных делах.

Влиянию Потемкина приписывают решение императрицы ликвидировать Запорожскую Сечь, он активно участвовал в заседаниях Государственного совета и не стеснялся высказывать собственное мнение.

Надо полагать, Екатерина испытывала полную удовлетворенность Потемкиным и как фаворитом, и как «учеником». Награды и пожалования лились дождем.

Григорий Александрович был возведен в графское достоинство, получил осыпанную алмазами золотую шпагу, орден св. Андрея Первозванного и 100 тысяч рублей. У Фридриха II императрица исхлопотала для него орден Черного Орла, у Станислава Августа — ордена Белого Орла и св. Станислава, у Густава III — орден Серафима, у короля датского — орден Слона.

Фавориту очень хотелось получить ордена Золотого Руна, св. Духа и Голубой Подвязки. Однако в Вене, Версале и Лондоне Екатерине отказали.

Иосиф II благосклонно отнесся к другой просьбе императрицы, и в 1776 году «Гришенок бесценный» был возведен в княжеское достоинство Священной Римской империи и стал отныне именоваться «Светлейшим».

Потемкин был тайно обвенчан с императрицей. После опубликования писем императрицы к Потемкину догадки стали фактом, ибо подтверждены самой императрицей, называвшей Григория Александровича «муженьком дорогим», «дорогим супругом», «нежным мужем».

Оба супруга обладали сильными характерами, недюжинным честолюбием, обоюдным желанием подчинить своей воле корреспондента.

Императрица была темпераментной, но уравновешенной и рассудительной женщиной. Ее признание, что она «не хочет быть ни на час охотно без любви», не превращало ее в жертву страсти. Обладая огромной выдержкой, она, мягко говоря, лгала, когда писала, что глупела от любви.

На ее возлюбленном, напротив, лежала печать человека неуравновешенного, со взрывным характером, с непредсказуемыми поступками в минуты гнева, которому он часто поддавался.

Роман Екатерины и Потемкина протекал бурно, даже слишком бурно: нежности сменялись кратковременными размолвками и даже ссорами, последние столь же внезапно оборачивались горячими клятвами в любви и преданности.

В июне 1774 года в письмах 45-летней Екатерины впервые встречается слово «муж». «Муж» ревновал, и «жена» усиленно стремилась развеять подозрения ревнивца.

«Признаться надобно, — писала она в одном из писем, — что и в самом твоем опасеньи тебе причины никакой нет. Равного тебе нет».

Многие записочки императрицы отражают ее чувственную любовь, горячее желание встретиться с любимым: «Я тебя жду в спальне, душа моя, желаю жадно тебя видеть», «Я умираю от скуки, когда я вас снова увижу».

Справедливости ради надо заметить, что аналогичные заверения и клятвы можно обнаружить в письмах Екатерины и к новому фавориту, сменившему Потемкина, — П. В. Завадовскому: «Я тебя люблю всей душой», «право, я тебя не обманываю».

Как мы уже говорили, влюбленные часто ссорились, и чаще всего их инициатором был Потемкин, а миротворцем — императрица.

В конце концов, ее все эти разборки стали утомлять, и в все чаще сквозит раздражительность. И ничего удивительного в этом не было, поскольку зарвавшийся Потемкин начинал претендовать на более обширную власть. Надо ли удитвляться тому, что очень скоро на смену раздражительности пришли угрозы: «Платить же ласкою за грубость не буду…»

Откуда эта холодность? Видимо из понимания того, что напряженность, создаваемая Потемкиным в их отношениях, являлась его нормальным состоянием. Потому и писала ему: «Спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение».

После разрыва Екатерина жаловалась Гримму: «О, как он меня мучил, как я его бранила, как на него сердилась». Надо полагать, что неизбежный разрыв устраивал обе стороны. Но больше… Екатерину.

И в этом ничего удивительного не было. Если верить ее медикам, Екатерина страдала нимфоманией — нарушением гормонального баланса, выражавшимся в превалировании гормонов, усиливавших желание близости с мужчиной. И продолжительная жизнь с одним мужчиной угнетала ее. Не случайно придворный врач Адам Вейкард как-то заметил: «Жениться на ней потребовало бы чрезвычайной смелости». Да и сама императрица говорила о своей «бездонной чувствительности».

Эта бездна могла усмпокоить кого угодно, и в конце концов Потемкину скоро стало невмоготу совершать каждодневные подвиги на ложе императрицы.

Он настолько устал от любви, что сбежал из столицы. Коненчо, он прекрасно понимал, что свято место пусто не бывает, и Екатерина быстро найдет себе нового фаворита со всеми вытекающими для него последствями. Тем не менее, он уехал на целых десять лет в Новороссию.

Скорее всего, он уже не рассчитывал на прежнее совмещение обязанностей фаворита и державного мужа. Но в то же самое время закрепленные церковным обрядом брачные узы с императрицей давали ему пусть и слабую, но все же надежду сохранить ее доверие и свое на нее влияние.

С другой стороны, длеятелшьному и энергичному Потемкину надоела в высшей степени однообразная жизнь двора с его бесконечными интриги и поисками плотских удовольствий.

Сыграло свою роль и то, что Потемкин отправился в Новороссию не отверженным фаворитом, а всесильным государственным деятелем, облеченным доверием императрицы.

Екатерина не ошиблась в Потемкине, когда считала его верным слугой, а тот, в свою очередь, обрел в ней покровительницу. Дружба и привязанность сохранились, но от былого чувственного увлечения не осталось и следа.

На ложе императрицы, оставленном светлейшим без боя, один за другим сменялись теперь уже в большинстве своем случайные счастливчики. Потемкина сменил Петр Завадовский, унаследовавший от предшественника пылкие письменные излияния государыни.

Екатерины к тому времени уже поднаторела в написании всевозможных клятвенных обещаний. «Сударушка Петруша» получил свою порцию. «Любовь наша равна, обещаю тебе охотно, пока жива, с тобою не разлучаться».

В посланиях менялись только имена, однако адресаты их принимали в «начале славных дел» за чистую монету. Именно отсюда и шли их мало чем обоснованные претензии, посокльку теперь Екатерина тешила больше тело и очень редко душу.

Угрюмый малороссиянин Завадовский наскучил императрице почти сразу. Он искренне влюбился в Екатерину и то и дело закатывал ей сцены ревности.

Хорошо знавший Завадовского А. А. Безбородко объяснял его скорую отставку тем, что «его меланхолический нрав и молчаливый характер не нравились пылкой государыне, и он тихо удалился в свое имение Ляличи, где жил некоторое время в уединении, затем женился».

Управитель дел Потемкина М. Гарновский тоже отметил дурной характер Завадовского. «Говорят, — записал он в дневнике в июле 1776 года, — что жена раскаивается, что вышла замуж за злого, ревнивого, подстерегающего и застенчивого меланхолика и мизантропа».

Подлинные причины падения Завадовского в другом: он был сторонником братьев Орловых и попытался было удалить Потемкина от двора.

Сам «Светлейший» поначалу наделал глупостей из ревности. Но ревнивец вскоре осознал свои ошибки, объявился в Петербурге, и все стало на свои места.

8 июня 1777 года Завадовский получил отставку и принужден был удалиться в свое украинское имение. Печалиться экс-фавориту было особенно не о чем. За год пребывания «в случае» он получил 6000 душ на Украине, 2000 — в бывших владениях Речи Посполитой, 1800 — в русских губерниях, кроме того, 150 тысяч рублей деньгами, 80 тысяч драгоценностями, 30 тысяч посудой, не считая пенсиона в 5000 рублей.

Заводовского сменил Семен Гаврилович Зорич, серб по национальности, ослепивший всех своей красотой. В фаворе он пробыл одиннадцать месяцев.

Этот гусар, адъютант Потемкина, стал флигель-адъютантом императрицы. Зорич отличался остроумием, неиссякаемой веселостью и добродушием. Он явно переоценил свои возможности.

Будучи рекомендован Екатерине Потемкиным, он осмелился перечить ему, поссорился со «Светлейшим» и даже вызвал его на дуэль. Потемкин вызова не принял, и настоял на отставке фаворита, щедро награжденного, как и его предшественник.

Зорич получил город Шклов, где завел свой двор и основал на свои средства кадетский корпус. Кроме Шклова ему было выдано 500 тысяч рублей, из коих 120 тысяч предназначались для уплаты долгов, на 120 тысяч рублей ему было куплено поместий в Лифляндии.

Пожалованные бриллианты оценивались в 200 тысяч рублей. Зорич ввел в обычай непомерно большие ставки в карточных играх, потому-то и коротал бесшабашный серб остаток своих дней в нищете.

Мемуарист С. А. Тучков нарисовал любопытный портрет Зорича, расходящийся с приведенными выше сведениями о нем. «Он был приятного вида при посредственном воспитании и способностях ума, однако же ловок, расторопен, любил богато одеваться. Пристроил его к императрице якобы не Потемкин, а Григорий Орлов, решивший таким образом отомстить своему недругу».

Тучков не подтверждал сведений о том, что Зорич спустил все свое состояние за карточным столом. Не отрицая того, что Зорич был заядлым картежником, мемуарист считал причиной его разорения нерасчетливую благотворительность.

В Шклове был учрежден кадетский корпус на 400 человек из небогатых дворян. Зорич выстроил для него огромное здание, выпускникам давал от себя мундир, офицерский экипаж, деньги на проезд к месту службы и 100 рублей на расходы.

Дорого стоили Семену Гавриловичу и прочие его филантропические затеи: бесплатная больница, театр, вспомоществования многочисленной родне и открытый стол.

Сменивший Зорича Иван Николаевич Корсаков тоже пользовался фавором недолго, причем по собственной оплошности. По свидетельству К. Масона, «Екатерина лично застала его на своей кровати, державшим в своих объятиях прелестную графиню Брюс, ее фрейлину и доверенное лицо.

Она удалилась в оцепенении и не пожелала видеть ни своего любовника, ни свою подругу».

Корсаков удалился в Москву, где продолжал распутствовать. Щербатов отметил, что он «приумножил бесстыдство любострастия в женах», вступив в связь с графиней Е. П. Строгановой, урожденной княгиней Трубецкой.

Косвенное подтверждение случившемуся находим в письме Екатерины к Гримму от марта 1785 года, в котором она сообщала о смерти графини Брюс: «Нельзя не пожалеть о ней всякому, кто знал ее близко, потому что она стоила того, чтобы ее любили, лет шесть или семь тому назад это огорчило бы меня еще более, но с тех пор мы несколько более прежнего поотдалились одна от другой».

Кажется, это единственный фаворит, чьи услуги императрица не оплатила пожалованиями.

Последним из калифов на час был Александр Петрович Ермолов. Любопытные сведения о его фаворе сообщает М. М. Щербатов. Оказывается, императрица готовила из него «ученика» и фаворита с младых ногтей.

Еще в 1767 году Екатерина, возвращаясь из путешествия по Волге в Москву, остановилась в доме прапорщика Петра Леонтьевича Ермолова, где ей приглянулся тринадцатилетний сын его Александр.

Обняв его и поцеловав, Екатерина сказала: «Поздравляю тебя, дружок, с чином капрала конной гвардии» — и взяла его в Петербург.

Долго Екатерина пестовала Ермолова — фаворитом он стал в 31 год, но чем-то не угодил ей и был отставлен.

«Он не понравился, однако, Потемкину прежде, чем перестал нравиться Екатерине», — записал Масон. Это была, надо полагать, ничем не примечательная личность, ибо о нем, как и о Васильчикове, отозвался кратко, но выразительно: «Не успел сделать ничего».

В промежутке между фавором Зорича и Ермолова «в случае» оказался Александр Дмитриевич Ланской, самый несчастный из фаворитов, скончавшийся «при исполнении служебных обязанностей».

В тюремном Бутырском замке есть Пугачёвская клетка, в которой содержался после поимки бунтовщик. Если верить легенде, то в эту башню приходила сама Екатерина.

Зачем? Да уж, наверное, не только для того, чтобы взглянуть на знаменитого атамана. А поговорить ей с Пугачевым, как мы увидим ниже, было о чем.

Более того, существует на первый взгляд совершенно невероятная версия о том, что настоящий Емельян был убит в Бутырке, а на эшафот на Болотной площади вывели кого-то другого, очень похожего на Пугачёва.

Давайте посмотрим, почему же правительство Екатерины так боялось какого-то малограмотного казака. И сразу же напрашивается вопрос: как же этот «простой» казак за короткое время создал мощную армию, которая не только на равных сражалась с закалённой во многих боях императорской армией, но и побеждала ее?

Более того, в армии «простого» Пугачёва работала в высшей степени компетентная военная коллегия, которую сам Суворов уважительно называл штабом. Судя по тому, как разрабатывались и проводились в жизнь операции повстанческой армии, в этом самом штабе работали очень знающие свое дело люди. Настолько знающие, что некоторые их операции можно было включать в учебники по военному искусству в качестве примеров.

Впрочем, особой тайны здесь давно уже нет, так как документально доказано присутствие в штабе бунтовщиков польских офицеров.

Как они там оказались и зачем? Наверное, только для того, чтобы с помощью Пугачева потерзать извечного противника Речи Посполитой России.

А вот познакомился с ними Пугачев, по всей видимости, во время его скитаний под Черниговым и Гомелем, где он встретился с эмигрировавшими в эти земли старообрядческими общинами, которые в тот момент обильно подпитывались разного рода европейскими недоброжелателями России.

Возможно, что именно через этих самых недоброжелателей он и стол известен сотрудникам, как мы теперь бы сказали, спецслужб некоторых европейских стран.

Более того, давно канувшая в Лету правительственная «Газет де Франс» признавала о главаре повстанцев императора Петра. И ничего удивительного в этой лжи нет. Франция была главным противником растущей Российской империи, и, чтобы ее ослабить, она шла на все. Она, как могла, подталкивала Османскую империю к новой войне с Россией, вредила российским интересам в той же Польше и всячески поддерживала Швецию, которая горела желанием получить реванш за поражение в Северной войне.

Людовик ХV прямо говорил своему послу в Санкт-Петербурге, что «ему выгодно всё, что может погрузить Россию в хаос и прежнюю тьму».

Если же учесть, что именно Пугачев являлся носителем того самого хаоса, то выводы напрашиваются сами собой. И переписка.

Сотрудников французских спецслужб в Вене и Константинополе подтверждает эту версию.

Ведь именно тогда появился некий офицера Наваррского полка, которого намеревались переправить из Турции в Россию с инструкциями для армии Пугачёва.

И не только с инструкциями, но и деньгами. Причем, не малыми. Если учесть, что только на одну операцию Франция выделила 50 тысяч франков.

Действительно, откуда у емельянова войска были огромные средства, из которых он оплачивал не только своих военных специалистов и советников, но и самую настоящую пропагандистскую кампанию?

Его «прелестные письма», которые сейчас бы назвали агитационными листовками, были напечатаны в хороших типографиях, что требовало больших расходов.

Когда Пушкин узнал о найденных в пугачёвской ставке в Бердской слободе семнадцати бочках медных монет, он сразу же усомнился в том, что бунтовщики сами чеканили монеты с портретом Петра III и латинским девизом: «Я воскрес и начинаю мстить».

Вполне возможно, что, помимом Франции, у Пугачева были другие источники финансирования, и канцлер Панин знал о значительной сумме, предоставленной мятежнику Османской империей.

Ничего удивительного в таком спонсорстве не было. Шла русско-турецкая война, русские войска громили османскую армию, а Екатерина II уже мечтала освободить от турецкого ига Грецию, Балканы, воссоздать греческую империю во главе со своим внуком, носившим имя византийских императоров Константин.

Пугачёву помогли установить контакты с эмигрировавшими старообрядцами, имевшими выход на самые российские верхи, и крымско-татарской ордой.

Можно предположить, что в то время на самом деле существовала опасность соединения сил армии самозванца и ордынской конницы, продолжавшей грабить юг России и Украину.

По сути дела Пугачев открыл в тылу у нашей армии второй фронт, оттягивая войска с фронта и ведя антиправительственную пропаганду в среде солдат. Более того, он захватил стратегически важные заводы на Урале со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Активизировала свою работу и шпионская сеть иностранных государств. Так, на черноморских верфях были пойманы французские агенты, собиравшиеся сжечь строившиеся корабли.

Затем был арестован французский полковник на русской службе, который агитировал русских солдат к переходу на сторону бунтовщиков.

И то, что, как стало видно парижских архивов, французы занимались координацией действий между турками и отрядами Пугачёва, скорее закономерно.

«Турецкая армия, — писал из Вены в Константинополь граф де Сен-При, — должна предпринять диверсию в пользу Петра III».

И этим сказано все.

В результате? Россия была вынуждена форсировать подписание мирного договора с Портой, пойдя на значительные уступки противнику, несмотря на победы.

И, как знать, можеть быть, Екатерина явилась в Бутырку именно для того, чтобы выяснить роль западных стран в восстании Пугачева.

Что же касается простых людей, принявших участие в бунте (или вооруженной борьбе), то их понять можно. Для них жизнь в России всегда была нелёгкой, а в правление Екатерины помещичий гнет достиг своего апоегя.

И когда появился «Петр III», конечно же, к нему потянулись. Особенно на первых порах, когда Пугачев одерживал легкие победы.

Да, государственными талантами Петр III, не блистал. Но для людей было достаточно и того, что именно он упразднил ненавистную Тайную канцелярию с её пытками и положил конец доносительству под девизом «слово и дело». Именно он, а не «просвещенная» Екатерина принял законодательные акты, защищавшие жизнь крепостных.

А как объяснить то, что конвоировал пленного Емельяна сам Суворов? И зачем надо было посылать на какого-то казака отборные ударные силы? Только потому, что в Петербурге хорошо понимали, чем может закончиться бунт простого мужика?

Конечно, нельзя впадать в крайности и видеть в восстании Пугачева заговор Запада и Стамбула. Проще всего все списать на немецкие деньги, как это будет сделано в Феврале и Октябре 1917 года. И если бы внутренние дела России не оставляли желать много лучшего, никаких Пугачевых не могло быть и в помине.

Но… правительство Екатерины II подписало поспешный мир с побитой Турцией на совершенно невыгодных для нее условиях. И если в этом была пусть и маля, но все же «заслуга» Пугачева, значит, антироссийский план Парижа и Вены в какой-то степени сработал.

Как бы там не было на самом деле, фигура «Петра III» и сейчас окутана тайной.

Посетители выставки 1864 года в Академии художеств подолгу останавливались перед картиной Флавицкого, которая вызвала многочисленные толки в художественных кругах и стала предметом споров и самых разноречивых оценок.

Художник изобразил тюремную камеру с узким окном, сквозь которое сильным потоком вливается вода. Она уже затопила пол и подступает к краю постели, где копошатся встревоженные крысы.

В камере видны обычные жалкие предметы арестантского обихода — ветхая кровать, грубая овчина, заменяющая одеяло, простой деревянный стол, на нем разломанная краюха хлеба и глиняная кружка. А на постели почти без чувств от ужаса и отчаяния стоит прекрасная молодая женщина в пышном шелковом платье. Художник изобразил тюремную камеру с узким окном, сквозь которое сильным потоком вливается вода. Она уже затопила пол и подступает к краю постели, где копошатся встревоженные крысы.

Но если эстеты спорили о том, насколько прав был художник, выбрав для своей картины недостаточно актуальную тему, которая не соответствовала характеру и дарования Флавицкого, то историков интересовало только то, насколько картины художника соответствовала исторической правде.

Мы уже говорилои выше, что в начале семидесятых годов в Европе объявилась молодая женщина привлекательной наружности и весьма неясного происхождения.

Из-за этого происхождения и разгорелся весь сыр-бор, поскольку в один прекрасный момент эта женщина объявила себя дочерью Елизаветы Петровны и графа Разумовского. А если говорить проще, то мнимая (или не мнимая) дочь Петра Великого объявила о своих правах на российский престол.

Если сопоставить дошедшие до нас версии, которые выдвигала самозванка, то ее биография выглядела следующим образом.

В младенческом возрасте «дочь Елизаветы Петровны» вывезли во французский Лион, а затем в Голштинское герцогство, в город Киль.

В 1761 году она оказалась в Петербурге, но Петр III, взойдя на престол и опасаясь своей конкурентки, выслал ее в Сибирь (или в Персию). Тогда-то она и узнала о своем происхождении, но, опасаясь возвращаться в Россию, принялась странствовать по Европе, чтобы добиться признания своих прав.

Первые реальные следы незнакомки обнаруживаются в Берлине, откуда она через Гент и Лондон в 1772 году прибыла в Париж. Здесь она именовала себя Али Эмете, княжна Владимирская с Кавказа (в некоторых письмах она именует себя еще «владетельницей Азова, единственной наследницей весьма древнего рода Волдомиров»), и утверждала, что чрезвычайно богата, так как владеет «персидскими сокровищами».

При даме состоял барон Шенк, вероятно — ее любовник, человек с крайне сомнительной репутацией, использовавший «Али Эмете» в качестве орудия «для разных обманов».

Вскоре вокруг загадочной дамы образовался кружок из еще нескольких подобных аферистов и шулеров.

В Париже «княжна Владимирская» жила на широкую ногу, завела знакомство со многими влиятельными и не очень влиятельными людьми, среди которых, в частности, оказался польский эмигрант, великий гетман литовский Михаил Огинский, который искал в лице Франции союзника в деле восстановления независимости разделенной и поглощенной соседними державами Польши.

Но до начала «польской интриги» с самозванкой в главной роли было еще далеко. Бурная жизнь «княжны Владимирской» в Париже окончилась тем, что она запуталась в долгах и была вынуждена бежать во Франкфурт-наМайне, где ее посадили в тюрьму.

Ее выручил граф Ф. Лимбургский, без памяти влюбившийся в авантюристку и всерьез хотевший жениться на ней. Пользуясь его сердечным покровительством, она около полутора лет прожила в его графстве Оберштайн.

В декабре 1773 года впервые появился слух, что под именем «принцессы Владимирской» скрывается прямая наследница русского престола — княжна Елизавета Алексеевна Тараканова, дочь Елизаветы Петровны и ее фаворита графа Разумовского.

Граф Лимбургский, несмотря на любовь к авантюристке, деньгами ее не баловал, зато у него была одна струнка, на которой можно было ловко сыграть. Граф имел притязания на Голштинию (Шлезвиг-Гольштейн) — «родину русских императоров», маленькое герцогство, имя которого так часто появляется на страницах русской истории XVIII столетия.

Увлеченный своими несбыточными мечтами граф Лимбургский был непротив такого превращения своей любовницы, хотя и предостерегал ее от необдуманных действий.

Однако рядом с «княжной Таракановой» появился «мосбахский незнакомец» — небогатый и незнатный польский шляхтич-эмигрант Михаил Доманский, связанным с Генеральной конфедерацией. Эта встреча двух авантюристов оказалась для Елизаветы роковой…

Все дело было в том, что в 1768 году король Польши Станислав Август Понятовский заключил с Россией Варшавский договор о вечной дружбе.

Многие положения договора вызвали неудовольствие польских магнатов. Пользуясь поддержкой Австрии и Франции, противники короля в феврале 1769 года создали в городе Бар конфедерацию и объявили Станислава Понятовского низложенным.

Король и Сенат Речи Посполитой призвали на помощь русские войска, и А. В. Суворов разгромил конфедератов. Вожди Барской конфедерации бежали в Германию и Францию, где иосновали Генеральную конфедерацию.

Почти 10 тысяч пленных конфедератов были отправлены во внутренние районы России. Около 7 тысяч конфедератов, в том числе их предводители — граф Потоцкий и А. Пулавский, находились в Казани.

После начала пугачевского восстания Екатерина II обещала конфедератам освободить их, если они примут участие в борьбе с повстанцами. Множество знатных шляхтичей-конфедератов добровольно выступили на стороне правительства. Однако рядовые конфедераты думали иначе. Они не видели ничего хорошего ни от своих начальников, ни от русского правительства и охотно вступали в ряды пугачевской армии.

Зимой 1774 года, когда «принцесса Елизавета» путешествовала по Европе, лидеры Генеральной конфедерации начали разрабатывать планы вторжения в Россию. Одну из главных ролей, по их расчетам, должен был сыграть Пугачев.

Однако Пугачев и его люди испытывали большую неприязнь и подозрительность к любым иностранцам, и отказались помогать конфедератам.

Никакой реальной почвы под планами конфедератов не было — эмигранты не имели ни сил, не средств, ни весомой международной поддержки. Зато в наличии была «законная наследница русского престола»…

В свою очередь, самозванка, когда в Европу стали приходить известия о восстании Пугачева, развила бешеную активность. В 1774 г. она стала распускать слухи, что Пугачев — ее родной брат и действует с ней заодно.

Затем она стала говорить, что это ее родной брат по отцу, «князь Разумовский», принял имя донского казака Пугачева и поднял восстание для возведения законной претендентки на русский престол.

Чем ближе ей казался российский престол, тем настойчивее она отделяла себя от родства с Пугачевым. В 1775 году она заявляла английскому посланнику в Неаполе, что Пугачев не ее брат, а донской казак, получивший заботами ее матери императрицы Елизаветы Петровны «блестящее европейское образование».

Конечно, польские эмигрантские круги оказали решающее влияние на перерождение международной авантюристки в самозванку «княжну Тараканову». Вполне возможно, что и саму мысль назваться дочерью императрицы Елизаветы подал ей Михаил Доманский, который еще в 1769 году слышал о том, что Елизавета Петровна имела дочь от тайного брака с Разумовским.

В начале 1774 года возле «княжны Таракановой» появсся сам князь Карл Радзивилл, маршал Генеральной конфедерации и воевода виленский.

Переписка самозванки с Радзивиллом началась еще в 1773 г. Характерно, что в одном из писем Радзивилл называет ее «призванной провидением для спасения Польши».

Первая встреча «княжны Таракановой» с Радзивиллом состоялась в Венеции, в доме французского консула. В Венецию самозванка прибыла в конце мая 1774 года под именем графини Пинненберг.

Радзивилл намекнул самозванке, что она может быть весьма полезной для интересов конфедератов. Ну а поскольку она, как «законная дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны», имеет право на русскую корону, то конфедераты готовы оказать ей помощь.

Взамен Радзивилл потребовал должна будет вернуть Речи Посполитой Белоруссию и заставить Пруссию и Австрию восстановить Польшу в пределах 1772 года.

Было решено, что самозванка с Радзивиллом и группой польских и французских добровольцев отпраятся в Константинополь, где под знаменем «княжны Таракановой» создадут польско-французский добровольческий корпус. Затем «княжна» прибудет с ним на театр военных действий русско-турецкой войны и обратится к русской армии как «законная наследница престола».

Княжная Владмирская всерьез увлеклась сумасбродным проектом поляков и рассылала в разные страны письма, в которых уверяла, что в России у нее множество приверженцев.

В июне 1774 года княжна с Радзивиллом и добровольцами на отправилась в Константинополь. Однако из-за непогоды и дипломатических осложнений корабль задержался в Дубровнике (Рагузе).

В Дубровнике самозванка продолжала вести «веселую жизнь» и одновременно играть роль «русской наследницы». Ее вызывающее поведение не нравилось Радзивиллу, и между ними все чаще вспыхивали ссоры.

Тем временем у самозванки созрел план установить связь с командованием русской эскадры, находившейся у берегов Италии. «Постараюсь, — писала она 10 июля 1774 г. одному из своих корреспондентов, — овладеть флотом, находящимся в Ливорно; это не очень далеко отсюда. Мне необходимо объявить, кто я, ибо уже постарались распустить слух о моей смертию. Я издам манифесты, распространю их по Европе, а Порта открыто объявит их во всеобщее сведение. Друзья мои уже в Константинополе, они работают, что нужно».

Находясь в Дубровнике, самозванка так объясняла свои права на русский престол: «Я родилась в 1753 году и до девятилетнего возраста жила при матери. Когда она скончалась, правление Русской империей принял племянник ее, принц Голштейн-Готторпский и, согласно завещанию матери моей, был провозглашен императором под именем Петра III. Я должна была лишь по достижении совершеннолетия вступить на престол и надеть русскую корону, которую надел Петр, не имея на то права. Но через полгода по смерти моей матери жена императора Екатерина низложила своего мужа, объявила себя императрицей и короновалась в Москве мне принадлежащею древней короной царей московских и всея России».

Появление новой самозванки встревожило Екатерину II. Самозванка ведь не просто выдавала себя за дочь Елизаветы Петровны, но и заявляла права на российский престол. Так или иначе, но она лишний раз напоминала об узурпации трона Екатериной и подрывало на Западе ее престиж.

Она была озабочена и теми документами, которые якобы имелись у княжны. Ведь в одном из писем к Орлову та сообщала, что у нее есть копии подлинных завещаний Петра I, Екатерины I и Елизаветы. Более того, она намеревалась опубликовать в европейских газетах названные документы, которые подтверждали ее права на русский трон.

Екатерина II приказала графу А. Г. Орлову, находившемуся с русской эскадрой в Средиземном море, арестовать княжну — и переправить в Россию. В случае провала Екатерина даже разрешила Орлову бомбардировать Дубровник из корабельных орудий.

Тем временем раздоры в стане самозванки становились все серьезнее. В Дубровник приходили известия, что турецкая армия разгромлена и Турция ищет мира с Россией. Франция вызвалась стать посредником в русско-турецких мирных переговорах. Вдобавок, итальянские банкиры отказали самозванке в финансовой помощи.

Тогда «княжна» написала письмо турецкому султану, требуя от него продолжать войну, однако Радзивилл не стал отправлять его. Он уже понял, что попал в глупейшее положение, связавшись с этой дамой.

Противники Радзивилла в руководстве Генеральной конфедерации подняли головы, на него посыпался град упреков. Вдобавок, бывшие с ним польские и французские добровольцы, раздраженные беспутной самозванкой и бесцельным сидением в Дубровнике, списывались с Парижем и Венецией и получали оттуда от своих приятелей «самые неудовлетворительные известия» о самозванке.

Акции «княжны Таракановой» упали до нуля, и когда пришло известие о заключении Кючук-Кайнарджийского мира между Россией и Турцией, Радзивилл стал думать только о том, как спасти собственное лицо.

Самозванка пыталась обрести почву под ногами. Ее прежняя затея — овладеть русским флотом в Средиземном море — не давала ей покоя. Она направила графу А. Орлову письмо, к которому были приложен Манифест от имени «Елизаветы II, Божиею милостию княжны Российской» и копия подложного Завещания императрицы Елизаветы Петровны, в котором та якобы завещала права на русский престол своей дочери.

В письме к Орлову самозванка писала, что блистательные успехи народного восстания, затеянного братом ее, «называющимся ныне Пугачевым», ободряют ее как законную наследницу русского престола к предъявлению своих прав. Ей помогают в этом турецкий султан и многие монархи Европы. Она имеет множество приверженцев в России. В заключение «княжна» обещала Орлову свое покровительство, величайшие почести и «нежнейшую благодарность».

Поняв, что самозванка ищет с ним контакт, Орлов направил своего эмиссара в Дубровник. Его адъютант И. Христинек, посланный в Рим, в январе 1775 году отыскал самозванку и вступил с ней в переговоры, назвавшись лейтенантом русского флота. Он намекнул, что граф Орлов питает «живейшее участие» к судьбе «дочери императрицы Елизаветы».

Встреча Орлова и «княжны» состоялась в феврале 1775 году в Пизе, куда самозванка прибыла под именем графини Силинской. Очень скоро их встречи стали ежедневными.

Орлов вел себя с «княжной» очень предупредительно, являлся к ней всегда в парадной форме, с орденской лентой через плечо. Они вдвоем ездили на загородные прогулки, посещали оперу, появлялись в публичных местах. Вскоре по городу поползли слухи, что русский граф и прекрасная княжна — любовники.

Орлов предложил ей руку, сердце и свои услуги, «повсюду, где б она их не потребовала», поклялся возвести ее на русский престол.

21 февраля 1775 года после завтрака у английского консула Орлов пригласил самозванку познакомиться с русскими кораблями, стоявшими на рейде Ливорно.

Эскадра встретила княжну «Елизавету II» царским салютом, музыкой и криками «ура!». Самозванка поднялась на борт флагманского корабля «Три иерарха».

Ее пригласили на палубу: полюбоваться маневрами эскадры. Захваченная зрелищем «своего» флота, самозванка даже не заметила, как Орлов и Грейг куда-то исчезли. И вот тут-то какой гвардейский капитан произнес навеки отрезвившую самозванку фразу:

— По именному повелению ее величества царствующей в России императрицы Екатерины Алексеевны вы арестованы!

В мае 1775 года пленница была заключена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Для следствия по делу самозванки была создана специальная комиссия. Главной целью комиссии было выяснение того, кто руководил самозванческой интригой.

Она показала, что ее зовут Елизаветой, ей 23 года, где она родилась — не знает, кто ее отец и мать — тоже не знает. До девяти лет она жила в столице Голштинии Киле, а затем в сопровождении какой-то женщины и трех мужчин ее переправили через Лифляндию и Петербург в Персию, где она прожила 15 месяцев. Приставленные к ней люди объясняли ей, что все эти ее перемещения делаются по воле императора Петра III.

Строгое содержание пленницы в пути, а затем в крепости подорвало ее здоровье. Лекарь обнаружил у нее чахотку. Вдобавок оказалось, что узница находится на пятом месяце беременности. После этого ее перевели в более сухое помещение — в подвал под домом коменданта Петропавловской крепости.

Заключение «княжна» переносила крайне тяжело, ею постоянно овладевали приступы истерики. Из своей камеры самозванка писала отчаянные письма императрице и князю Голицыну.

В ноябре самозванка разрешилась от бремени сыном графа Алексея Орлова-Чесменского. В первых числах декабря стало ясно, что самозванка умирает. По ее просьбе, ее исповедовал православный священник. Умирала «княжна» тяжело, агония длилась почти двое суток. 4 декабря Елизаветы не стало.

Скончавшаяся от скоротечной чахотки самозванка была тайно погребена на территории Петропавловской крепости, в Алексеевском равелине, унеся в могилу тайну своего происхождения.

Позже появился слух, что княжна Тараканова погибла 10 сентября 1777 года во время наводнения в Петербурге. Эта легенда и вдохновила Г. Флавицкого на создание картины «Княжна Тараканова», ставшей классикой.

Тяжёлая смерть, предварённая мистическим происшествием, постигла русскую властительницу Екатерину II. Одна из наиболее одарённых женщин в мировой истории, с которой считали за великую честь состоять в переписке виднейшие умы того времени, Екатерина приняла мучительную агонию длиной в тридцать шесть часов.

2 ноября 1976, как пишет герцог де Дудовилль, императрицу посетил призрак в образе её же самой. Ночью фрейлины, дежурившие у дверей спальни Екатерины, увидели, что императрица, одетая в ночной костюм и со свечой в руках, входит в тронный зал. Далее они услышали звонок из спальни, которым вызывалась дежурная прислуга. Фрейлины отворили двери и увидели императрицу, лежавшую в постели.

Оказалось, что она слышала чьи-то шаги, которые мешали ей спать. Узнав о странном видении, Екатерина приказала подать себе одеться и в сопровождении своих фрейлин отправилась в тронный зал.

Там, в зале, освещённом зеленоватым сиянием, предстала другая Екатерина. Она сидела на троне и молчала. Настоящая императрица успела выкрикнуть приказание о том, чтобы стража открыла по призраку стрельбу, и упала в обморок.

Утром 5 ноября, то есть спустя два дня после этого, Екатерина II, поднялась с постели, отправилась в туалетную комнату и надолго задержалась в ней. Дежурный камердинер императрицы Захар Зотов, выждав полчаса, заглянул внутрь и обнаружил её на полу. Вывихнутая нога, багровое лицо, хрип.

Требовалось перенести императрицу в опочивальню, но «в теле ея оказалась такая тяжесть, что шести человек едва достаточно было, только чтоб положить ее на пол в названной комнате».

На красном сафьяновом матраце она представляла тяжёлое зрелище. «Глаза ея были закрыты, она сильно хрипела, а грудь и живот безпрестанно подымались и опускались.

По прибытии докторов, ей отворили кровь из руки; оттуда медленно потекла кровь, черная и густая».

Императрице дали рвотных порошков, но пользы они не принесли. Вызвали её духовника отца Савву. Однако приобщить императрицу к Святым Тайнам не было возможности. Изо рта её шла бурная пена, и отец Савва начал чтение отходных молитв.

Доктора объявили, что надежды нет. Настали унылые хлопоты по изъятию императорской документации, которые продолжались до того времени, пока не стало ясно, что наступает кончина императрицы. Приглашённый митрополит немедленно прочитал отходную, но вслед за этим «агония Ея Величества, обнаруживаемая постоянным хрипеньем, подниманием живота и зловонною материею темнаго цвета, по временам вытекавшею изо рта, при закрытых глазах, продолжалась тридцать шесть часов без малейшаго перерыва».

Умерла Екатерина II на следующий день, 6 ноября в 9 ч. 45 м. Ей было 67 лет. Согласно терминологии XVIII века императрицу постиг «апоплексический удар», а если более понятно — произошло кровоизлияние в мозг. «…кровь излилась на мозг с двух сторон: с одной стороны черная, густая и свернувшаяся в виде печенки, а с другой — жидкая, вытекшая из разорвавшейся вены. Нашли также два камня в желчи, которая разлилась по всему сердцу…»

В 1796 году Павел вступил на отнятый у него матерью трон, и занял он его только благодаря той внезапности, с какой его мать отошла в мир иной.

Екатерина намеревалась передать престол внуку, и только внезапная ее кончина помешала ей осуществить это. Сановники растерялись и не успели организовать «голос народа» в виде полупьяных гвардейцев, готовых за новые привилегии поддерживать кого угодно.

Павлу было сорок два года, и по сути дела, все его лучшие годы были уже позади. Впрочем, их вряд ли можно назвать лучшими, так как все они были прожиты в тяжелой и ненормальной атмосфере, созданной его матерью.

Личная жизнь Павла сложилась несчастливо. После своего рождения он был взят у Екатерины и воспитывался Елизаветой. Воспитателем Павла был известный масон Н. И. Панин.

После смерти Елизаветы и убийства Петра III, мало что изменилось в положении впечатлительного, даровитого ребенка. Он по-прежнему жил отдельно от матери, которая не любила сына от ненавистного мужа.

Павел это чувствовал и сторонился матери, когда его изредка приводили к ней. Ребенок замкнулся в себя и с годами все больше и больше стал чуждаться матери. Когда же Павел узнал, что желание матери стать императрицей, послужило причиной гибели его отца, а потом понял, что мать не только свергла с престола его отца, но намерена лишить законных прав на русский престол и его, отчужденность переросла в неприязнь.

Виновата в этом была Екатерина, никогда не любившая сына. Когда Павел достиг совершеннолетия, Екатерина не передала ему власть, на которую он имел законные права. Законный наследник власти — ее сын — стал ее постоянной головной болью и угроза для нее.

Она всегда подозревала Павла в том, что он хочет организовать заговор против нее и отнять у нее принадлежащую ему власть, и окружала его своими шпионами.

От сознания непрочности своего положения, Екатерина не любила путешествовать, так как опасалась, чтобы в столице в ее отсутствие не произошел переворот. Когда же она все-таки уезжала, то оставляла соответствующие распоряжения относительно сына. Согласно им, в случае начала волнений в столице, ее доверенные лица должны были немедленно арестовать Павла и привезти его к ней.

Отношения между матерью и сыном стали еще хуже после того, как у Павла родился сын Александр. Екатерина отняла у Павла сына и начала воспитывать его сама. Екатерина хотела передать власть не сыну, а внуку.

Когда Александр вырос, он стал противиться желанию бабки объявить его наследником престола. Он не хотел, чтобы законные права отца были нарушены.

Александр говорил, что предпочитает лучше уехать из России, чем надеть корону, принадлежащую отцу. Тем не менее, Екатерина требовала от воспитателя Александра Лагарпа внушить внуку мысль о том, что он должен согласиться на объявление его наследником престола.

Однако тот отказался заняться таким «воспитанием» будущего императора и покинул Россию.

«Положение Павла, — писал Платонов, — становилось хуже год от года. Удаленный от всяких дел, видя постоянную неприязнь и обиды от матери, Павел уединился с своей семьей в Гатчине и Павловске — имениях, подаренных ему Екатериной. Он жил там тихой семейной жизнью…»

Даже вступая на престол, Павел получил последний тяжелый удар от ненавидевшей его матери в виде якобы написанного ею завещания, которое лишало его престола.

В нем Екатерина ссылалась на принятый Петром I закон, согласно которому наследник назначался монархом. Если верить легенде, то Павел взял конверт, завернутый в черную ленту с надписью: «Вскрыть после моей смерти в совете». Затем взглянул на Безбородко. Тот кивнул на горевший камин, и Павел бросил пакет в огонь.

На этом закончил свое существование закон, введенный Петром I, согласно которого монарх может назначить своим наследником кого хочет.

Сам пострадавший от последствий петровского принципа передачи монархической власти «согласно воле государя» Павел в первые же часы своего пребывания на престоле восстановил древний порядок наследования царской власти.

Да и само воцарение Павла Петровича происходило не по закону 1721 года, а по легитимному, древнерусскому праву, которое он сразу же облек в ясную и стройную систему.

Как мы уже говорили выше, до 42 лет Павел прожил в двусмысленном положении законного наследника престола, без надежды получить когда-нибудь этот престол на законном основании. Сначала на его пути стояла мать, потом стал сын, которого она хотела сделать императором.

Ложное, двусмысленное положение, если оно продолжается слишком долго, может любого человекалишить душевного равновесия. А Павел в таком положении находился с дней своей юности, когда он осознал двусмысленность своего положения.

Те, кто смотрел фильм «Александр Суворов», конечно же, помнят тот злобно-карикатурноый образ, в каком предстает перед зрителем самый убогий, по мнению советских историков, российский император.

Но давайте оставим этот бред на совести создателей этого фильма и посмотрим, каким был Павел до того, какне нормальная жизнь, которая досталась на его долю, подорвала его душевные силы.

В отличие от сценариста фильма, мы не будем ничего изобретать и предоставим слово тем, кто знал Павла. Замечу сразу, что все близко знавшие его, единодушно отмечают рыцарские черты его характера.

«Хотя фигура его была обделена грациею, — описывает в своих мемуарах императора княгиня Ливен, — он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами.

Он обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым, склонным был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринимал в свои привычки.

Разговор он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи.

Его шутка никогда не носила дурного вкуса и трудно представить себе что-либо более изящное, чем короткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия.

В основе его характера лежало величие и благородство — великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью.

Я говорю это по опыту, потому что мне не раз, до и после замужества, приходилось соприкасаться с Императором».

Деспоты по натуре не любят детей и не умеют веселиться. Однако та же княгиня Ливен вспоминала, что Павел охотно играл с маленькими воспитанницами Смольного института и, играя с ними, веселился от всей души.

«Он, — писала она, — нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась: его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие.

Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 году, я играла в жмурки с ним, последним королем польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым. Император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушил приличий».

«Павел, — читаем мы в мемуарах А. Н. Вельяминова-Зернова, — был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто ее сказал».

«Павел, — писал в своих записках де Санглен, — был рыцарем времен протекших».

«Павел, — отмечал Саблуков, — знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский, немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках.

В своем рассказе я изобразил Павла человеком глубоко-религиозным, исполненным истинного благочестия и страха Божия.

И, действительно, это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и сознаваться в своих ошибках.

Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же лихоимство и взяточничество».

Нет сомнения, что в основе характера Императора Павла лежало истинное великодушие и благородство и, несмотря на то, что он был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялся его воле, в ущерб правде и справедливости и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного.

«Павел I, — отмечал один из близких к нему людей, — всегда рад был слышать истину, для которой слух его всегда был открыт, а вместе с нею он готов был уважать и выслушивать то лицо, от которого нее слышал».

«По восшествии на престол государя Павла I, — рассказывал Пушкину Л. В. Нащокин, отец мой вышел в отставку.

— Вы горячи и я горяч, — сказал он императору, — нам вместе не ужиться.

Государь с ним согласился и подарил ему Воронежскую деревню».

Несмотря на свою требовательность, несмотря на строгие меры, применяемые к нарушителям порядка и дисциплины, Павел был очень снисходителен и легко прощал тех, кто раскаивался в совершенных дурных поступках.

Прусский посланник Сольс писал: «У него душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и вместе с тем самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны, и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других. Одним словом, невозможно довольно сказать в похвалу Великому Князю».

Встретившийся с Павлом в Петербурге австрийский император Иосиф II так отзывался о нем в письме к своей матери: «Великий Князь и Великая Княгиня, которых, при полном согласии и при дружбе господствующими между ними, нужно считать как бы за одно лицо, чрезвычайно интересные личности.

Они остроумны, богаты познаниями и обнаруживают самые честные, правдивые и справедливые чувства, предпочитая всему мир и ставя выше всего благоденствие человечества. Великий Князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение».

«Граф Северный, — писал своему брату Императору Австрии Иосифу II Великий герцог Леопольд, сопровождавший Павла из Австрии в Флоренцию, — кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы, и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства.

Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра. Мне кажется, что с ним следует поступать откровенно, прямо и честно, чтобы не сделать его недоверчивым и подозрительным.

Я думаю, что он будет очень деятелен; в его образе мыслей видна энергия. Мне он кажется очень твердым и решительным, когда становится на чем-нибудь, и, конечно, он не принадлежит к числу тех людей, которые позволили бы кому бы то ни было управлять собою.

Вообще, он, кажется, не особенно жалует иностранцев и будет строг, склонен к порядку, безусловной дисциплине, соблюдению установленных правил и точности.

В разговоре своем он ни разу и ни в чем не касался своего положения и Императрицы, но не скрыл от меня, что не одобряет всех обширных проектов и нововведений в России, которые в действительности впоследствии оказываются имеющими более пышности и названия, чем истинной прочности.

Только упоминая о планах Императрицы относительно увеличения русских владений на счет Турции и основания империи в Константинополе, он не скрыл своего неодобрения этому проекту и вообще всякому плану увеличения монархии, уже и без того очень обширной и требующей заботы о внутренних делах.

По его мнению, следует оставить в стороне все эти бесполезные мечты о завоеваниях, которые служат лишь к приобретению славы, не доставляя действительных выгод, а напротив, ослабляя еще более Государство.

Я убежден, что в этом отношении он говорил со мной искренно».

«Душа его, — пишет в своих „Записках“ графиня В. Я. Головина, — была прекрасна и исполнена добродетелей, и, когда они брали верх, дела его были достойны почтения и восхищения. Надо отдать ему справедливость: Павел был единственный Государь, искренно желавший восстановить престолы, потрясенные революцией; он один также полагал, что законность должна быть основанием порядка».

Как известно, после восшествия на престол, Павел распорядился похоронить прах убитого заговорщиками его отца его, Петра III, рядом с прахом Екатерины II.

Этот поступок всегда выдавался историками за яркое доказательство ненормальности Павла, который таким образом пожелал отомстить своей матери.

Вряд ли это так. Вводя основные законы, Павел I хорошо понимал, что нужно оздоровить моральную и политическую атмосферу в России, загрязненную после смерти Петра I постоянными дворцовыми переворотами.

Ведь дело дошло до того, что убийцы Петра III гордились своим участием в преступлении и считали себя героями.

Именно поэтому Павел с первого дня царствования старается вернуть разболтавшимся россиянам духовное зрение.

Современница Екатерины II, А. К. Загряжская, в разговоре с Пушкиным, так отозвалась об убийце Петра III А. Орлове: «Орлов был в душе цареубийцей, это было у него как бы дурной привычкой».

Павел I приказал главному убийце Петра III, Алексею Орлову во время торжественного переноса праха Петра III идти впереди гроба своей жертвы и нести царскую корону.

«И вот, — писал современник, — на глазах всего петербургского общества, матерый цареубийца, мужчина исполинского роста со страшным, иссеченным саблей, по пьяному делу, лицом, который мог ударом кулака раздавить череп, как фисташковый орех, которого все боялись, — этот Орлов несет в дрожащих руках корону и испуганно озирается на нового императора.

Сразу после похорон. Орлов бежит за границу, но государь и не думает его преследовать. Казни предавался здесь вовсе не физический цареубийца, а само цареубийство.

Петербургским вельможным кругам, соскользнувшим со своего прямого пути безоговорочного служения государям, предлагалось опомниться; предлагалось понять, что убийство царя есть не только уголовное преступление, но и хула на Господа Бога и всю Россию, в ее историческом целом, — на всех бесчисленных россиян, которые со времен Владимира Святого кровь свою проливали за веру, независимость, единство и процветание своей родины первыми слугами которой были цари.

Поняла ли это столичная знать? Целиком, конечно, не поняла. Остались те „екатерининские змеи“, которые и самому Павлу I-му уготовили участь его отца».

Оказался неспособным понять данный ему моральный урок и сам Алексей Орлов.

«Я встретилась с ним в Дрездене, — рассказывала Загряжская А. С. Пушкину, — в загородном саду. Он сел рядом со мною на лавочке. Мы разговорились о Павле I.

„Что за урод! — сказал он. — Как его терпят?“

„Ах, батюшка, — ответила я, — что прикажешь делать? Ведь не задушить же его?“

„А почему же нет, матушка?“ — совершенно искренне удивился Орлов.

„Как, — недоуменно взглянула на него я, — и ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“

„Не только согласился бы, а был бы очень тому рад!“ — последовалответ. Вот каков был человек».

Стараясь развенчать цареубийц, как политических героев, Павел вместе с тем стремился возвысить нравственное значение присяги на верность царю.

Он постарался найти и вознаградить тех лиц, которые остались верны Петру III и не захотели давать присягу Екатерине II.

Узнав от Аракчеева, что в деревне Липках Тверской губернии живет отставной премьер-майор Абрамов, отказавшийся присягать Екатерине II после убийства Петра III, и преследовавшийся за это Екатериной, приказал вызвать его в Петербург и доставить в Зимний дворец.

Там перепуганному майору объявили, что Государь Император жалует его званием генерал-майора и Аннинской лентой.

С. Платонов, как и некоторые другие независимые историки, тоже признает, что Павел I имел характер «благородный и благодушный от природы».

«Только постоянное недовольство своим угнетенным положением, — отмечает он, — боязнь лишиться престола, частые унижения и оскорбления, каким подвергался Павел от самой Екатерины и ее приближенных, — могли, конечно, испортить его характер, благородный и благодушный от природы».

Иными словами, все, что есть тяжелого в характере Павла, есть одно из многих тяжелых наследств, которые оставила Екатерина России после своего «Златого века».

Павлу долгие годы пришлось жить под страхом лишения свободы и насильственной смерти. Трагическая судьба его отца и несчастного императора Иоанна VI, всю жизнь проведшего в заключении — могла стать и его судьбой.

Платонов указывает, что когда Павел был Великим Князем «нервная раздражительность приводила его к болезненным припадкам тяжелого гнева».

Когда же появились эти припадки и что было причиной их? Панин все время настраивал Павла против матери. Павла старались вовлечь в заговор против матери, гарантируя сохранение жизни Екатерины.

Павла соблазняли тем, что он имеет все законные права на корону, отнятую у него матерью. Благородный Павел отказался получить принадлежащий ему трон таким путем.

Опасаясь, что Павел расскажет об их предложении матери, заговорщики попытались отравить его.

«Раздражительность Павла шла не от природы, — говорил Павел Лопухин князю Лобанову-Ростовскому, — а была последствием одной попытки отравить его».

«Князь Лопухин уверял меня, — писал позже князь Лобанов-Ростовский, что этот факт известен ему из самого достоверного источника. Из последующих же моих разговоров с ним я понял, что это сообщено было самим Императором княгине Гагариной».

По мнению историка Шильдера, это покушение состоялось к 1778 году. Инициаторами отравления были Орловы, мечтавшие разделить власть с Екатериной.

«Когда Павел был еще великим князем, — писал Шильдер, — он однажды внезапно заболел; по некоторым признакам доктор, который состоял при нем, угадал, что великому князю дали какого-то яда, не теряя времени, тотчас принялся лечить его против отравы.

Больной выздоровел, но никогда не оправился совершенно; с этого времени на всю жизнь нервная его система осталась крайне расстроенною: его неукротимые порывы гнева были ничто иное, как болезненные припадки, которые могли быть возбуждаемы самым ничтожным обстоятельством».

«Император, — описывал эти припадки князь Лопухин, — бледнел, черты лица его до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался и пыхтел. Продолжительность этих припадков не всегда одинакова. Но как только он приходил в себя вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, или когда из его приближенных какое-нибудь благонамеренное лицо напоминало ему об этом, то не было примера, чтобы он не отменял своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева».

Как тут не вспомнить «припадки» Ивана Грозного или того же Петра, которые нередко заканчивались смертью или увечьями кого-либо из присутствовавших при них людей.

Удивительно поведение Павла и при попытке вовлечь его в заговор против матери. Да любой другой лишенный власти, любви и заботы человек поспешил бы отомстить Екатерине. Но Павел и здесь повел себя как истинный рыцарь.

«Граф Панин, — пишет В. Н. Головина в своих воспоминаниях, — сын графа Петра Панина, ни в чем нее похож на своего отца, у него нет ни силы характера, ни благородства в поступках; ум его способен только возбуждать смуты и интриги.

Император Павел, будучи еще Великим Князем, высказал ему участие, как племяннику гр. Никиты Панина, своего воспитателя.

Граф Панин воспользовался добрым расположением Великого Князя, удвоил усердие и угодливость и достиг того, что заслужил его доверие.

Заметив дурные отношения между Императрицей и ее сыном, он захотел нанести им последний удар, чтобы быть в состоянии удовлетворить потом своим честолюбивым и даже преступным замыслам.

Поужинав однажды в городе, он вернулся в Гатчину и испросил у Великого Князя частную аудиенцию для сообщения ему самых важных новостей.

Великий Князь назначил, в каком часу он может прийти к нему в кабинет. Граф вошел со смущенным видом, очень ловко прикрыл свое коварство маской прямодушия и сказал, наконец, Великому Князю с притворной нерешительностью, будто пришел сообщить ему известие самое ужасное для его сердца: дело шло о заговоре, составленном против него Императрицей-Матерью, думали даже посягнуть на его жизнь.

Великий Князь спросил у него, знает ли он заговорщиков и, получив утвердительный ответ, велел ему написать их имена.

Граф Панин составил длинный список, который был плодом его воображения. „Подпишитесь“, — сказал затем Великий Князь. Панин подписался.

Тогда Великий Князь схватил бумагу и сказал: „Ступайте отсюда, предатель, и никогда не попадайтесь мне на глаза“. Великий Князь потом сообщил своей матери об этой низкой клевете. Императрица была также возмущена ею, как и он».

И это сделал человек, которому эта самая императрица отравила сорок два года жизни! Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни.

Как мы помним, главным воспитателем Павла Екатерина назначила графа Никиту Панина, и таким образом с раннего детства император оказался среди самых видных русских масонов.

Это был сам Никита Панин, вовлекший Павла в члены масонского братства, его брат Петр Панин и родственники графов Паниных, князья А. Б. Куракин и Н. В. Репнин.

Князь Куракин был одно время русским послом во Франции. В Париже его завербовал в ряды ордена Мартинистов сам Сент-Мартен.

Вернувшись в Россию, Куракин завербовал в члены ордена Новикова. После И. П. Елагина Куракин стал главой русских масонов.

Князь Н. В. Репнин был предан идеям масонства «до глупости».

Никите Панину в воспитании Павла помогал масон Т. И. Остервальд. Капитан флота Сергей Иванович Плещеев, с которым подружился Павел и которого очень любил, был тоже масон, вступивший в масонскую ложу во время пребывания в Италии. С Плещеевым Павла свел князь Репнин, надо думать, не без тайного умысла. Русские масоны решили сделать Павла масоном.

Начиная с 1769 года, Павел вел оживленную переписку с Паниным по поводу написанного масоном князем Щербатовым сочинения «Путешествие в землю Офирскую».

Как это не покажется удивительным, но «Путешествие в землю Офирскую» являло собою первый, составленный в России план организации социалистического, тоталитарного государства.

В жизни офирян все находится под тщательной опекой государственной власти в лице санкреев — офицеров полиции.

«В государстве офирян, — писал Щербатов, — все так рассчитано, что каждому положены правила, как ему жить, какое носить платье, сколько иметь пространный дом, сколько иметь служителей, по сколько блюд на столе, какие напитки, даже содержание скота, дров и освещения положено в цену; дается посуда из казны по чинам; единым жестяная, другим глиняная, а первоклассным серебряная, и определенное число денег на поправку и посему каждый должен жить, как ему предписано».

Правители Офирии определяют жизнь страны, в которой все делается по заранее разработанному плану и только по разрешению правительства.

Именно в «Путешествии в страну Офирскую» впервые появился план организации военных поселений, созданных позже Александром I. Армия в Офирии состоит из солдат, которые живут в специальных селениях.

По своей сути «Путешествие в страну Офирскую» было предшественником «Русской Правды» декабриста Пестеля, собиравшегося превратить страну в ведомство гестапо. Строй тоталитарного государства, предложенного Щербатовым, явился прообразом социалистического государства, созданного большевиками.

Чтобы осуществить свою мечту, масонам, конечно же, надо было иметь на своей стороне правителя страну. Именно поэтому они постоянно давали понять Павлу, что они хотят видеть на престоле его, а не поправшую его права Екатерину. И не случайно Г. Вернадский в своей книге «Русское масонство в царствование Екатерины II» писал: «Отрицательное отношение значительной части масонов к Екатерине и симпатии к Павлу Петровичу, выясняются вполне определенно в конце 1770 годов».

3 сентября 1776 года граф Никита Панин стал великим поместным мастером. Еще через два месяца внучатый племянник Панина и близкий друг Павла князь А. В. Куракин отправился в любимую Паниным Швецию: составлять «истинную масонскую партию».

Елагин долго думал, принимать ли ему новую систему или нет, но, в конце концов, отказался. В результате шведскую систему захватили в свои руки друзья Павла Гагарин, Куракин и Репнин.

Связи Павла с масонами и их расположение к нему стали известны Екатерине и вызвали у нее большое беспокойство. Она сразу же решила, что ее сын с помощью масонов хочет силой взять то, что принадлежит ему по праву.

Стремление группы масонов, окружавших Павла, связаться с шведскими масонами, было вызвано тем, что русские масоны хотели приобщиться к высшим ступеням масонства.

«Возникновение новой шведской системы масонства, — писал Вернадский, — вызвало острые опасения Императрицы. Об этом свидетельствует и направленная против масонов комедия императрицы „Тайна против нелепого общества“».

Одних литературных мер Екатерине показалось мало, и по ее приказу в Национальной ложе два раза был Петербургский полицмейстер П. В. Лопухин.

Желая прервать связи Павла с масонами, Екатерина отправила Павла в путешествие по Европе под именем графа Северного.

Однако за границей связи Павла с масонами еще более окрепли. В семье своей жены Павел познакомился с идеями мартинистов. Мать жены Павла встречалась с главой ордена Мартинистов Сент-Мартином, каждое слово которого стало для нее высшей заповедью.

Весной 1782 года Павел участвовал на собрании членов масонской ложи Вене, и князь Куракин делал все возможное, чтобы сделать Великого Князя членом братства. И когда в 1783 году было решено о создании в России VIII Провинции ордена, то для Павла было резервировано звание Провинциального великого мастера ордена Розенкрейцеров.

Когда Павел вернулся из Европы, к нему из Москвы приезжал его друг, знаменитый архитектор Баженов, член ордена Розенкрейцеров, который старался вероятно склонить Павла к вступлению в Франкмасонство.

Столь настойчивая и в то же самое время тонкая обработка Павла не прошла даром, и в 1784 году он вступил в масонскую ложу, подчинявшуюся И. Елагину. И именно он торжественно принял будущего императора в братство вольных каменщиков.

На торжестве присутствовал и главный воспитатель Павла, граф Н. И. Панин, которому масоны воздавали хвалу за то, что он «в храм дружбы сердце царское ввел».

Вступление Павла в масонскую ложу укрепило подозрение Екатерины в том, что за просветительной деятельностью масонов скрывается желание организовать р против нее заговор.

В 1785 году она повелела Московскому полицмейстеру и Московскому Митрополиту провести проверку содержания книг и журналов, издаваемых в Москве «Дружеским ученым обществом», во главе которого стоял розенкрейцер и мартинист Новиков.

Однако митрополит Платон, покровительствовавший «Дружескому обществу» отозвался о Новикове, как о примерном христианине. В том же тоне он отозвался и о просмотренных книгах, и проверка не принесла никакого вреда деятельности московских розенкрейцеров.

Екатерина успокоилась, московские розенкрейцеры и масоны, продолжали свою деятельность в Москве, Петербурге и других городах еще несколько лет.

Как относился к масонам сам Павел? По благородству своего характера. Павел с детства окруженный масонами, не догадывался об истинных тайнах целях мирового масонства, считал, что масоны — добродетельные люди, желающие добра людям.

Однако позже у Павла зародились какие-то подозрения. Когда к нему в очередной раз приехал Баженов, он стал расспрашивать его, не имеют ли масоны каких-нибудь тайных целей.

Баженову удалось убедить Павла, что масоны не имеют никаких дурных замыслов и их цель — братство всех живущих на земле людей.

«Бог с вами, — сказал Павел, — только живите смирно».

Однако когда Павлу стало известно об участии масонов в Великой французской революции, он резко изменил свое отношение к ним. И когда зимой 1791–1792 года Баженов снова заговорил с ним о масонстве, Павел перебил его.

— Я, — сказал он, — тебя люблю и принимаю, как художника, а не как мартиниста: о них я слышать не хочу, и ты рта не открывай о них!

В обвинительном приговоре по делу Новикова, московским розенкрейцерам вменялось в вину, «что они употребляют разные способы к уловлению в свою секту известной по их бумагам Особы. В сем уловлении, так и упомянутой переписке, Новиков сам признал себя преступником».

Был ли связан с Новиковым в то время сам Павел, сейчас уже никто не сможет сказать. Вполне возможно, что подобная мотивировка приговора была только тем средством, с помощью которого Екатерина намеревалась оттолкнуть Павла от масонов.

Историк К. Валишевский в своей книге «Вокруг трона» утверждает, что «все сношения Новикова с Павлом ограничивались только тем, что он посылал ему какие-то книги». В данном случае важны не догадки, а миросозерцание Павла и его дальнейшее отношение к масонам.

Арест Новикова был первым решительным мероприятием Екатерины против масонов. Новиков и наиболее активные члены «Ученого дружеского общества» были арестованы, кто посажен в тюрьму, кто выслан. Все масонские ложи в России были закрыты.

Все масоны, находившиеся в близких отношениях с Павлом, по приказанию Екатерины, были удалены от него. При дворе Павла остался только один Плещеев. Графу Панину и кн. Гагарину было запрещено общение с Павлом. Князя Куракина сослали в имение.

Понятно, что масоны на какое-то время присмирели и, конечно же, ожидали того самого дня, когда Павел станет императором. Вот тогда-то, полагали они, они смогут полностью развернуться и влиять на Павла так, как посчитают нужным.

К счастью, этого не случилось. Взойдя на престол, Павел не стал масонским правителем. Более того, он вошел в разлад практически со всеми масонами, поскольку те поголовно были дворянами, а Павел стал первым российским царем, чья политика была направлена против дворянства.

И прежде чем продолжить рассказ о масонах, нам надо вспомнить, какова же была внутренняя и внешняя политика Павла I, вызывавшая столь резкое неприятие дворянского класса.

Как известно, многие российские и советские историки не пожалели черных красок, описывая Павла «Собрав все анекдоты, — писал по этому поводу Ключевский, — подумаешь, что все это какая-то пестрая и довольно бессвязная сказка; между тем, в основе правительственной политики внешней и внутренней, лежали серьезные помыслы и начала, заслуживающие наше полное сочувствие.

Павел был первый противодворянский царь этой эпохи, а господство дворянства и господство, основанное на несправедливости, было больным местом русского общежития во вторую половину века. Чувство порядка, дисциплины, равенства было руководящим побуждением деятельности Императора, борьба с сословными привилегиями — его главной целью».

Более того, Павел стал первым царем, который пытался сойти с ложного пути, проложенного Петром I, и вернуться к политическим идеям Московской Руси.

Огромное значение царствования Павла состоит в том, что после Тишайшего Царя он первый решил быть снова не дворянским, а народным царем.

Павел имел высокое понятие о власти русского царя. Еще до вступления на престол в 1776 году он писал:

«Если бы мне надобно было образовать себе политическую партию, я мог бы молчать о беспорядках, чтобы пощадить известных лиц, но, будучи тем, что я еcмь, — для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

Отрицательное отношение Павла к матери основывалось не только на том, что он считал ее виновницей смерти своего отца, но он вообще не одобрял ее образа деятельности, ее политических взглядов, а также того, что завися от дворянства, она стала фактически только дворянской царицей.

«Строго осуждая порядок екатерининского управления, — писал С. Платонов, — Павел думал, что Екатерина своим потворством дворянству и либеральностью умалила царский авторитет и расшатала устои истинного порядка».

Справедливости ради надо заметить, что так думал не только один Павел, но и многие его современники и русские историки, в том числе и сам Платонов.

«Вступив на престол по желанию дворянской Гвардии и правя государством с помощью дворянской администрации, — считает Платонов, — Екатерина не могла порвать союз с главенствующим в стране дворянским сословием и поневоле вела дворянскую политику в вопросе о крепостном праве.

Когда личные взгляды Екатерины совпадали со взглядами дворянства, они осуществлялись; когда же совпадения не было, императрица встречала непонимание, несочувствие, даже противодействие, и обыкновенно уступала косности господствующей среды».

Можно ли более отчетливо сформулировать полную зависимость Екатерины от интересов дворянства?

То, что Павел не разделял «просвещенных» политических взглядов его матери, обычно выдается за свидетельство его политической реакционности, но на самом деле это является только свидетельством его политической трезвости. Ведь сам же С. Платонов признает полную отвлеченность политических взглядов Екатерины II и их полное несоответствие с русской действительностью.

Дав приведенную выше оценку политической зависимости Екатерины от интересов дворянства, С. Платонов старается реабилитировать ее в глазах читателя его учебника.

«Но так бывало, — указывает он, — в тех делах, которые касались, главным образом, сословной жизни и затрагивали существенные интересы дворянства. В других областях своей деятельности просвещенная Императрица не была так связана и не встречала вообще препятствий, кроме разве того, что собственные ее философские и политические взгляды и правила оказывались вообще неприложимыми к практике, по своей отвлеченности и полному несоответствию условиям русской жизни».

Такой оценкой философских и политических взглядов Екатерины, С. Платонов опять подтверждает трезвость политического мышления Павла, имевшего возможность бесчисленное количество раз убедиться, что философские и политические взгляды его матери, в виду их отвлеченности, совершенно не соответствуют русской действительности и применение их ничего кроме вреда не приносило.

Вступив на престол, Павел первый решил положить в основу своей государственной деятельности, не отвлеченные европейские философские и политические взгляды философов, а стремление улучшить политическое и материальное положению большинства своих подданных. Он решил стать не дворянским царем, а царем всего русского народа.

В своей книге «Тайны Императора Александра I» проф. М. Зызыкин повторяет все клеветнические измышления его врагов о Павле I, не делая никакого критического анализа их.

Но в то же самое время он пишет: «Нельзя не упомянуть о том, что в правлении Павла были стороны, заслуживающие одобрения с точки принятии принципа равенства всех перед законом. Так он сделал кое-что в пользу уравнения сословий: уничтожил Жалованную Грамоту Дворянству 1784 года, создавшую привилегированное положение дворян не только в личных правах, но ив предоставлении им корпоративного права в местном управлении.

Оказывается, что можно найти руководящую мысль за кратковременное царствование Павла: она заключается в уничтожению сословных привилегий и водворении правды и законности в государстве. Именно подлинное стремление Павла к уравнению сословий побудило его повелеть, чтобы крепостные присягали ему наравне с прочими сословиями Империи.

Он же проломил в своем, почти не реализованном законодательстве, глухую стену, разделявшую свободных от несвободных, построенную Екатериной Второй, за что народная память воздала ему вечное почитание в виде свечей у его гробницы, не прекращавшихся до революции 1917года».

Павел стал Императором в тяжелое время. Во Франции бушевала французская революция, русское государство досталось ему в чрезвычайно расстроенном состоянии. Церковь была унижена и разорена. В высших кругах процветало вольтерьянство, масонство и неприкрытый атеизм.

Финансы страны были почти разорены. Государство имело громадные долги. Рекрут и солдат военное начальство брало себе в услужение и превращало фактически в своих крепостных.

Положение крепостных крестьян, которым Екатерина запретила даже жаловаться на своих помещиков, было крайне тяжелым.

«Император Павел имел искреннее и твердое желание делать добро. Все, что было несправедливо или казалось ему таковым, возмущало его душу, а сознание власти часто побуждало его пренебрегать всякими замедляющими расследованиями, но цель его была постоянно чистая; намеренно от творил только одно добро. Собственную свою несправедливость сознавал он охотно. Его гордость тогда смирялась и, чтобы загладить свою вину, он расточал и золото и ласки».

«Пред ним, как пред добрейшим Государем, бедняк и богач, вельможа и крестьянин, все были равны. Горе сильному, который с высокомерием притеснял убогого. Дорога к Императору была открыта каждому; звание его любимца никого пред ним не защищало».

Если Екатерина запрещала крестьянам даже жаловаться на своих владельцев, то Павел приказал привести крестьян к присяге, показав этим, что они для него такие же подданные, как и помещики.

Губернаторам было приказано следить за тем, как помещики обращаются с крестьянами и о всех злоупотреблениях помещиков сообщать царю.

Желая открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан, Павел приказал поставить в одном из окон Зимнего Дворца железный ящик, в который каждый мог бросить свои прошения.

Видный масон и вольтерьянец А. И. Тургенев, позже, как и все масоны, клеветавший на Павла I, и тот признает в своих воспоминаниях:

«Первый любимец, первый сановник, — пишет он, — знаменитый вельможа и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы — равно страшились ящика.

Правосудие и бескорыстие в первый раз после Петра I ступили через порог храмины, где творили суд и расправу верноподданных».

Как относился Павел к крестьянству, видно из следующих выдержек, взятых из написанного им для своих детей Наставления. «Крестьянство, — пишет он, — содержит собою все прочие части своими трудами, следственно, особого уважения достойно и утверждения состояния, не подверженного нынешним переменам его. Надлежит уважать состояние приписных к заводам крестьян, их судьбу переменить и разрешить. Не меньше уважения заслуживают государственные крестьяне, однодворцы, черносошные и пахотные, которых свято, по их назначениям, оставлять, облегчая их судьбу».

10 февраля 1797 года Павел запретил продажу дворовых людей и крестьян без земли. В день коронации в 1797 году он запретил заставлять работать крестьян по праздникам… Казенным крестьянам было дано самоуправление, по 15 десятин земли, сложено 7 миллионов недоимок, хлебная повинность, разорительная для крестьян была заменена денежной из расчета 15 копеек за четверик хлеба.

«Нельзя изобразить, — пишет Болотов, — какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве и сколько слез и вздохов благодарности выпущено из очей и сердец миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы, и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю».

Чтобы удешевить цену хлеба. Император распорядился продавать хлеб по низким ценам из казенных хлебных магазинов. И цена на хлеб понизилась. Скажут, это слишком мало: необходимо было уничтожить основную язву, разрывающую социальное единство народа — крепостное право западного типа. Но выполнить эту радикальную реформу социальной структуры государства, в то время, при полном расстройстве государства, Павел I, конечно, не мог.

Но и то, что он сделал для облегчения участи крестьянства, вызвало огромную волну благодарности со стороны крестьянства. Спустя столетие после убийства Павла, крестьяне приходили поклоняться гробнице Павла I и ставили ему свечи.

Крестьянство за несколько месяцев царствования Павла получило больше льгот, чем за все долгое царствование его матери, прославленной историками — «мудрой и просвещенной правительницы».

Павел положил конец преследованиям Православной Церкви и раскольников вернул ей отобранные у нее имения.

«Кратковременное царствование Императора Павла I, — писал Епископ Серафим, настоятель Новой Коренной пустыни, созданной в Северной Америке, в своей книге „Одигитрия русского Зарубежья“, — принесло большое облегчение и, по сравнению с царствованием Екатерины, было поистине благословенным. Церковь, ставшая было захудалым придатком к государственным учреждениям, получила известное признание и некоторую самостоятельность. Ей были возвращены частично ее права и привилегии. Особенно это сказалось на монастырях».

Павел прекратил преследования старообрядцев. В начале 1798 года, в центре старообрядчества, в Нижегородской губернии, старообрядцам было разрешено открыть свои церкви.

Екатерина щедро тратила государственные средства на свои прихоти и для вознаграждения своих фаворитов. Павел считал, что Царь не имеет права так своевольно обращаться с государственными деньгами.

«Доходы государственные, — писал он, — государства, а не государя и, составляя богатства его, составляют целость, знак и способ благополучия земли. Поэтому расходы должно соразмерять по приходам и согласовать с надобностями государственными и для того верно однажды расписать так, чтобы никак не отягчать земли».

Император Павел решил принять меры к улучшению расстроенных финансов и «перевесть всякого рода бумажную монету и совсем ее не иметь».

С целью повышения стоимости денег много придворных серебряных сервизов и вещей было переплавлено в монету. На площади перед Зимним Дворцом было сожжено бумажных денег на сумму свыше 5 000 000 рублей. Стоимость денег поднялась.

Желая ликвидировать хаос в законодательстве, доставшийся ему в наследство от «Златого века», Павел приказал собрать все действующие до тех пор законы в три особых книги: уголовную, гражданскую и «казенных дел». Цель реформы преследовала показать «прямую черту закона, на которой судья утвердиться может».

Еще ранее Павел дал «людям, ищущим вольности» право апеллировать на решение судов.

Таким образом, вся внутренняя политика Павла заключалась в стремлении исправить основные недостатки, доставшиеся ему в наследство от «Златого века» Екатерины II.

Еще будучи наследником, он высказывал мысль что Россия не должна больше заботиться об увеличении своей территории, что победив всех своих основных врагов, она должна вести только оборонительные войны.

Он хотел уменьшить армию и найти способ к приведению армии в надлежащую пропорцию в рассуждении земли.

Весной 1800 года Павел запретил ввоз в Россию иностранных книг, запретил отправку заграницу юношей для обучения в иностранных учебных заведениях.

Это дало некоторые результаты. Увлечение всем иностранным уменьшилось. С французского языка высшие круги общества стали переходить на русский.

«Однажды, обедая у графа Остермана, — пишет в своих воспоминаниях С. Н. Глинка, — я был поражен тем, что за обедом не слышал ни одного французского слова».

Если связать воедино все задуманные Павлом I видоизменения в политической и социальной областях, то по верному замечанию Н. Былова, «получится необыкновенно стройная, законченная и внутренне цельная система».

Если восшествие на престол Павла I было встречено дворянством с тревогой и опасением, то позже они быстро переросло в ненависть. По той простой причине, что «Золотой век» Екатерины был и самым золотым веком дворянства. Все самые смелые мечты созданного Петром шляхетства исполнились.

Желание Павла быть народным, а не дворянским царем означало конец этого золотого века. Дарование дворянам права не служить в армии и на государственной службе лишало крепостное право всякого политического основания.

Крепостная зависимость была создана в интересах усиления обороны национального государства. Крестьяне были прикреплены к земле, а не к помещикам.

Крестьяне служили помещику, а помещик служил государству. Эта обоюдная крепостная зависимость в интересах национальной независимости была понятна крестьянину.

Освобождение дворян от обязательной службы государству отцом Павла Петром III, но оставление крестьян в роли крепостных было воспринято русским крестьянством как величайшая несправедливость.

Нравственное возмущение крестьян нашло свое выражение в стихийном бунте Пугачева. Именем Петра III Пугачев повел крестьян на борьбу — за уничтожение крепостного права, из государственной необходимости превратившегося в социальную несправедливость.

Павел понял, что возмущение крестьян имело законное основание и решил исправить ошибку своего отца. Да, ему в тех исторических условиях было не под силу положить конец крепостному праву. Тем не менее, он хотел хоть вернуть ему былое политическое основание.

Павел I решил заставить дворян снова служить государству и этим оправдать существование крепостного права. Поэтому, вместе с облегчением положения крепостных и казенных крестьян, Павел издает ряд указов, постепенно оттенявших право дворян не служить в армии и государственных учреждениях, если они не желают.

Не пришелся по душе дворянству и указ Павла, устанавливающий твердый порядок наследования царской власти. Он уничтожал значение Гвардии, как орудия совершения государственных переворотов. Не по душе пришлись дворянам и многие другие указы Павла I.

Конечно, Павел не был противником дворянства, как благородного, высшего слоя общества. Но в то же самое время он хотел положить конец своевольству дворянства, старавшегося ограничить власть царя, привыкшему проявлять свою волю с помощью дворцовых переворотов.

Более того, Павел очень хотел, чтобы дворянство не только считалось высшим и благородным сословием, а и действительно стало таковым.

И здесь нельзя пройти мимо Мальтийского рыцарства, введенного Павлом I. Как известно, русский государь встал во главе этого старинного ордена, целью которого в прежние времена была защита Гроба Господня от неверных.

В этой затее, точно также как и в походе на Индию многие видят еще одно доказательство ненормальности Павла.

Орден Мальтийских рыцарей или как он именовал сам себя «Державный орден св. Иоанна Иерусалимского» существовал сначала на острове Родос, а позже на острове Мальта.

Несколько столетий орден пользовался правами независимого государства: ведет дипломатические сношения с разными государствами, содержит флот для борьбы с пиратами, ведет войны с врагами христианства.

Рыцарство везде уже отжило свое время, и только мальтийские рыцари, озаренные блеском военной доблести и героических подвигов, совершенных их предками, остались могущественным средством в борьбе консервативных и религиозных сил против тех, кто получил свою власть от революции.

В течение ряда лет русский император лелеял мысль сгруппировать вокруг Мальтийского ордена все духовные и военные силы Европы, без различия национальности и вероисповедания, чтобы подавить движение, которое угрожало не только «престолам и алтарям», но также всему существующему порядку в мире.

Павла прельщали в Мальтийском ордене его традиции, рыцарский уклад и его мистически религиозное направление, так отвечающее его собственному религиозному мировоззрению.

Перед воображением императора рисовался образ идеального рыцарского союза, в котором, в противовес новым идеям, исходившим из революционной Франции, процветали принципы, положенные в основу Ордена: строгое христианское благочестие и безусловное послушание младших старшим.

«Ненормальный Павел» понял то, чего до сих пор не понимают, например, все политические деятели современного западного мира.

Он осознал, что с вредными идеями надо бороться тоже идеями, что одна физическая борьба против носителей растлевающих идей победы не принесет.

Россия и Европа того времени не знали, как защитить себя от растлевающих идей французской революции. В момент восшествия Павла I на престол Робеспьер был уже убит, революция как будто бы шла на убыль. У власти стоял Консул Бонапарт. Вначале трудно было понять, хочет ли он продолжать революцию или ее потушить.

Во время первых своих походов он выглядел скорее якобинцем, чем противником революции. И Павел, не раздумывая, посылает в Европу для борьбы с ним Суворова. Но действия Суворова и предательское поведение союзников убедили Павла, что оружием их победить нельзя. Что даже несколько Суворовых не смогут в данном случае ничего сделать.

Павел понял, что революционным идеям надо противопоставить распространение религиозных и политических идей, а революционным партиям — силу религиозно-светских орденов.

«Когда постановление конвента лишило Орден его владений во Франции, мальтийские кавалеры в числе французских дворян стали прибывать в Россию.

В 1797 году Павел I принял на себя обязанности протектора Мальтийского ордена. Это звание налагало на него известные обязанности по отношению Ордена, особенно когда в июне следующего года молодой французский генерал Бонапарт захватил Мальту.

В это тяжелое для державного Ордена время только Павел оказал действенную помощь ему. Русский император не только дал ему убежище в своей столице и обеспечил пребывание Ордена в России материально, но и распространил деятельность его на русской территории восстановлением польского католического и учреждением русского православного Великого Приорства.

Захватив Мальту, французы выслали русского посланника и объявили жителям острова, что всякий русский корабль, появившийся у их берегов, будет немедленно потоплен.

Павел был глубоко возмущен подобным поступком французов. Не прошло и двух месяцев после захвата Мальты генералом Бонапартом, как русская эскадра адмирала Ушакова совместно с турецким флотом приняла участие в действиях против Франции в Средиземном море. Захватив Ионические острова, русские готовились уже овладеть Мальтой, но англичане предупредили их.

Нежелание Великобритании вернуть остров Ордену, не дало возможности дальнейшим событиям завершиться в благоприятном для него направлении.

Осенью этого же года совершилось важное событие, окончательно привязавшее ими. Павла к Ордену: сановники и кавалеры Российского Приорства, собравшись в Петербурге, торжественным актом от 15 августа 1798 года признали великого магистра Ордена фон-Гомпеша виновным в сдаче острова Мальты французам, объявили его низложенным и просили Царя-Протектора принять Мальтийский орден под свое покровительство.

29 ноября того же года, в торжественной обстановке, император Павел возложил на себя знаки нового сана: белый мальтийский крест, рыцарскую мантию, корону и меч, осуществив таким образом, личную унию ордена с Российской империей.

К императорскому титулу поведено было прибавишь слова: „Великого Магистра Ордена св. Иоанна Иерусалимского“, а в государственном гербе на грудь орла возложен был мальтийский крест, существовавший здесь в течение двух с половиной лет».

Павел I издал манифест об «Установлении в пользу российского дворянства ордена св. Иоанна Иерусалимского».

Новый российский мальтийский орден состоял из двух отделов: православного и католического. Павел разрешил учреждать и родовые командорства по примеру других стран.

Подобные наследственные командорства сохранялись в роду графов Салтыковых, князей Белосельских-Белозерских, князей Долгоруких, графов Шереметевых, Кологривовых, графов Мордвиновых, Валуевых и других.

Однако сам Павел смотрел на Орден с его дворянскими установлениями не как на сословие или класс, а как на некоторое духовное начало, которое должно было приобщить к царству благородства и чести широкие народные массы и создать новую аристократию духа.

С этою целью он всячески стремился облегчить доступ в Орден лиц недворянского происхождения, установив для них звание почетных кавалеров и награждая их мальтийскими крестами.

С этой же целью он повелел выдавать всем нижним чинам за двадцатипятилетнюю беспорочную службу медные мальтийские кресты, так называемые «донаты ордена св. Иоанна Иерусалимского».

Российский император понимал, что равнение по низшим есть разгром человеческой культуры, видел внутреннее духовное оправдание не в демократизации общества, но его аристократизации.

Так руководство Мальтийским Орденом Российским Императором перешло в историю Ордена, как славная страница первой великой борьбы с разрушительными идеями французской революции 1789 года, ныне нашедшими свое развитие и завершение в большевизме.

Павел I возглавил католический орден с титулом великого магистра. И это вовсе не компромисс с своей совестью или безразличие к той и другой религии.

В Гатчинском дворце долгое время показывали коврик, протертый посередине от коленопреклоненных ночных молитв Павла Петровича, тогда еще наследника.

Кто читал записки Порошина, воспитателя наследника или отзывы митрополита Платона Левшина, его законоучителя, для того приверженность государя к православию не подлежит сомнению.

Оставаясь самим собою, Павел I подал пример такой широты и смелости в понимании христианства, которые стоят особняком в истории России и Европы. Особенно если учесть то, что и в староверах он умел, прежде всего, видеть христиан, достойных всякого уважения.

Орден мальтийских рыцарей, который привлек его внимание, был исключительно подходящим, как для индивидуально-духовной закалки, так и для просветления Европы.

Наследники рыцарей-монахов, мальтийцы, не только помогали своим ближним, но и защищали христианский мир от неверных. И в этом глубочайший смысл такого светского религиозного ордена: он может выступать как действенная вооруженная сила, тогда как Церковь такой возможности лишена.

Как это ни печально, но Павел оказался также непонятен Европе, как не поняли и русские смысла введения в России орденства.

Мальтийское орденство, введенное Павлом, надо рассматривать под внутренним, чисто русским, и универсальным углами зрения.

Первую, русскую идею, вложенную в рыцарство, правильнее всего назвать перерукоположением дворянства. Император Павел Петрович, с его обостренными понятиями чести и долга, веры и верности, никак не мог согласиться, что одна только принадлежность к высшему сословию ставит человека выше всех.

Екатерининскому дворянству, шляхетного, польского типа, в особенности нужна была орденская, духовная прививка.

При этом не шло и речи о какой-то там «уравниловке». Наоборот, Павел стремился придать русскому дворянству духовный смысл, для чего и вводил орденскую структуру. Прием в Мальтийские рыцари был открыт и для духовенства.

Большинство современников совершенно не поняли идей своего императора и свели все к карьеризму и переодеваниям в мальтийские мантии.

Надо полагать, что если бы рядом с Государственной Думой, выкликавшей революцию, существовал твердый духовный орден, на который государь мог бы положиться, то битым было бы не Государство Российское, а эта пресловутая Дума. Особенно если вспомнить, что партия большевиков по своей сути и была таким орденом, и не случайно Сталин сравнивал ее с орденом меченосцев.

Более того, для усиления идейной борьбы с революционными и атеистическими идеями с помощью особых религиозных и светских организаций Павел I обратился к Римскому Папе с просьбой восстановить распущенный орден иезуитов.

Павел считал, что восстановленный орден иезуитов поставит своей главной целью борьбу против развивающегося атеизма, а не борьбу с представителями других христианских вероисповеданий, как это было раньше.

Поэтому Павел I разрешил иезуитам пребывание в России. Но расчеты Павла не оправдались. Восстановленный орден иезуитов все свое внимание стал уделять не борьбе с атеизмом, а борьбе за усиление католицизма.

Допущенные в Россию иезуиты занялись только вовлечением в католичество учившихся в открытых школах воспитанников и представителей русской аристократии.

Умер Павел I, и вместе с ним умерла и идея создания в России духовного рыцарства, — религиозного ордена, возглавляющего борьбу против масонских орденов, активно боровшихся с религией и монархиями.

Преемник Павла I, Александр I, отклонил от себя управление Орденом, но не отказал ему в дальнейшей защите. Он принял на себя обязанности протектора Ордена и указом от 6 марта 1801 года поручил своему заместителю по Ордену фельдмаршалу графу Салтыкову, управление делами Ордена впредь до избрания нового великого магистра.

Конечно, Павел ошибся, взяв при реорганизации русской армии в основу не принципы Суворова, а воинскую систему Прусского короля Фридриха Великого.

Но скорее это была его беда, а не вина. Екатерина и не любила сына, но старалась воспитать его в духе близких ей европейских политических идей.

Сыграло свою роль и то, что Павлу хорошо было известно неустройство русской армии в царствование его матери, в то время как Фридриха II, как гениального полководца восхваляли в то время на все лады во всех странах Европы.

Да, воинские принципы Суворова были выше принципов Фридриха II. Но «несть пророка в своем отечестве». Сыграли свою роль и крайне плохие отношения между Суворовым и Павлом.

Однако виноват в этом было не только один Павел. Суворов тоже внес в их отношения определенную лепту. Кто, скажите, заставил Суворова, выходя от цесаревича Павла, оклеветанного всеми приближеными Екатерины, пропеть:

Что это было: желание подделаться под господствующий тон сплетен, распускаемых окружением Екатерины или желание сострить, во что бы то ни стало, по адресу травимого всеми человека?

Более того, эту шутку даже при всем желании нельзя признать не только остроумной, но и благородной. Понятно негодование и обида Павла. Ну а кто думает, что это не так, пусть представит себе маршала Гречко, который выходя из кабинета Брежнева, пропел бы нечто подобное. Я уже не говорю о Сталине или Иване Грозном.

Другое дело, что Суворов имел право сказать по поводу стремления Павла подражать военной системе Фридриха Великого: «Я лучше прусского покойного великого Короля. Русские пруссаков всегда бивали, что ж тут перенимать?»

Однако Суворов был уволен Павлом в отставку отнюдь не за отрицательные отзывы о его военных реформах, как это обычно изображается.

Были и другие причины постигнувшей Суворов опалы. Графиня В. Н. Головина в своих воспоминаниях сообщает, что одной из основных причин ссылки А. Е Суворова в его имение Кончанское была пущенная графом Михаилом Румянцевым клевета, что Суворов будто бы волнует умы и готовит бунт.

«Во время коронации, — писала графиня Головина, — князь Репнин получил письмо от графа Михаила Румянцева (сына фельдмаршала), который служил тогда в чине генерал-лейтенанта, под командой Суворова.

Граф Михаил был самый ограниченный человек, но очень гордый человек и, сверх того, сплетник не хуже старой бабы. Суворов обращался с ним по заслугам: граф оскорбился и решил отомстить.

Он написал князю Репину, будто Суворов волнует умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю лживость этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии подслужиться и навредить Суворову, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил письмо графа Румянцева графу Ростопчину. Этот последний представил ему, насколько было опасно возбуждать резкий характер Императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на кн. Репнина: он сам доложил письмо Румянцева Его Величеству и Суворов подвергся ссылке».

Суворова отправили в отставку 7 декабря 1796 года. 20 сентября 1797 года Суворов написал императору просьбу о прощении.

12 февраля 1798 года князь Горчаков получил приказание ехать к Суворову и сообщить от имени Павла, «что если было что от него мне, я сего не помню; что он может ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению».

Но Суворов, приехав в Петербург, повел себя самым вызывающим образом, чем вызвал законное недовольство у Павла.

В ответ на намеки Павла, что он готов его снова принять в армию, Суворов, как сообщает его биограф Петрушевский, «не переставал „блажить“, не упуская случая подшутить и осмеять новые правила службы, обмундирование, снаряжение — не только в отсутствии, но и в присутствии Государя».

Павел I «переламывал себя и оказывал Суворову необыкновенную снисходительность и сдержанность, но вместе с тем недоумевал о причинах упорства старого военачальника». Наконец, Павлу это надоело, и он не стал удерживать Суворова, когда тот заявил, что хочет вернуться обратно в имение.

В данных случаях виноват, конечно, и несдержанный на язык Суворов и несдержанный в проявлениях своих чувств Павел.

Фельдмаршал не пожелал считаться с самолюбием Царя, а Царь не пожелал считаться с самолюбием фельдмаршала. Но при этом нельзя забывать, что какими бы гениальными военными талантами не обладал Суворов, он был всего-навсего генерал, в то время как Павел являлся правителем всей страны. Остается только напомнить, что все те, кто выступал с критикой военной политики Сталина были уничтожены, Или, может быть, министры обороны откровенно издевались на заседаниях Политбюро над ничего не понимавших в военных вопросах генеральными секретарями.

Так за что же судить владыку страны, который увидел в Суворове фрондирующего военачальника Екатерининской эпохи.

Когда же наступила необходимость в Суворове, как в опытном полководце, Павел I немедленно вызвал его и поставил во главе русского экспедиционного корпуса в Европе.

Решив назначить Суворова командующим русскими войсками в Европе, Павел I написал ему следующий рескрипт, из которого видно все благородство его характера:

«Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит! Римский Император требует Вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на то согласиться, а Ваше — спасать их. Поспешите приездом и не отнимайте у славы Вашей время, у меня удовольствиеВасвидеть. Пребываю к Вам благожелательный Павел».

Вспыльчивый, но не злопамятный Суворов поцеловал рескрипт Павла, отслужил молебен и отправился в Петербург. При встрече с Павлом I Суворов поблагодарил его за назначение и поклонился ему в ноги. И это сделал сам Суворов, который никогда не принадлежал к числу придворных льстецов.

Павел поднял престарелого фельдмаршала и возложил на него большой крест Иоанна Иерусалимского.

— Господи, спаси Царя! — воскликнул Суворов.

— Тебеспасатьцарей, — ответилПавел.

— С тобою, Государь, возможно, — сказал Суворов.

За победы в Европе Павел щедро наградил Суворова. Суворов получил титул князя Италийского, звание Генералиссимуса, Павел приказал войскам отдавать ему такие же почести, как императору.

Более того, он решил при жизни воздвигнуть ему памятник. В рескрипте, написанном Павлом Суворову, говорится, что все эти почести оказываются ему «за великие дела верноподданного, которым прославляется царствование наше».

Павел хотел устроить Суворову небывалую триумфальную встречу в Петербурге. Однако Пален, который очень боялся того, возвращающийся из Европы Суворов может помешать цареубийству, доложил Павлу, что Суворов систематически нарушал все его распоряжения.

Он заявил, что став кузеном Сицилийского короля, Суворов зазнался и ни во что не ставит награды, которыми отличил его император, что намеренно не спешит в Петербург, где Павел хотел оказать ему триумфальную встречу.

При каждом удобном случае Пален продолжал лгать Павлу о вызывающем поведении Суворова. Более того, он решил сыграть на том, что поведение австрийских генералов во время Итальянского похода Суворова возмутило Павла, и во многом из-за этого он пошел на разрыв с Австрией.

19 марта он доложил, что Суворов просит разрешения носить в Петербурге австрийский мундир. Как и ожидал того Пален, это мнимое желание Суворова вызвало вспышку гнева у Павла.

Воспользовавшись удобным случаем, он тут же поспешил сообщить и о других нарушениях царской воли со стороны Суворова.

Затем он пустил слух о том, что муж дочери Суворова Зубовым, который был одним из участников заговора против Павла, снова плетет подозрительные нити против императора.

Пален добился своего, и 20 марта Павел по его совету издал приказ об отмене триумфальной встречи и потребовал от Суворова объяснений, почему он и его подчиненные нарушают военные уставы и его приказы.

Более того, Пален и другие заговорщики добились того, что по приезде в Петербург Суворову было заявлено от имени императора, что тот не желает с ним встречаться.

Да, настроенный заговорщиками против генералиссимуса, Павел был зол на него. Но именно он, император всея Руси Павел I во время похорон Суворова первым поклонился его гробу, весь день был мрачен и, просыпаясь ночью, повторял: «Жаль, очень жаль!»

Такова истинная историческая подоплека «плохого» отношения Павла I по отношению к Суворову. В результате русская военная доктрина сменяется прусской муштровкой, вводяться пукли, косы, парики, пудра, неудобные мундиры и штиблеты и начинается беспрестанная бездушная муштровка солдат.

«В общем, царствование императора Павла I, — делал вывод А. Керсновский, — не принесло счастья русской армии. Русская военная доктрина — цельная и гениальная в своей простоте — была оставлена. Мы покинули добровольно наше место — первое место в ряду европейских военных учений, чтобы стать на последнее мало почетное место прусских подголосков, каких-то подпруссаков».

Но по большому счету, все это мелочи по сравнению с тем же Сталиным, который перебил половину Красной армии.

Став императором, Павел вернул из ссылок и тюрем Новикова и других масонов, наказанных Екатериной. Но это был акт скорее дружеского расположения к людям, нежели к масонам.

«Первое время по восшествии на престол, — писал современник, — Павел оказал покровительство масонам, особенно тем, которые, по его мнению, пострадали за него. На другой день после смерти Екатерины он освободил Новикова и всех замешанных в деле мартинистов. Кн. Куракин, кн. Репнин, Баженов, Лопухин были вызваны ко двору и щедро вознаграждены.

Затем были освобождены от надзора И. В. Лопухин и кн. И. И. Трубецкой, а И. П. Тургеневу было разрешено жить, где пожелают.

Вышел указ о возвращении из Сибири сосланного туда в 1790 году Радищева. Были повышены и отличены орловские масоны 3. Я. Карнеев и А. А. Ленивцев.

Получили повышение М. М. Херасков и И. П. Тургенев, а кн. Н. В. Репнин произведен в фельдмаршалы на третий день по воцарении Павла. Масоны торжествовали, но ненадолго».

Надежды масонов, что Павел будет послушным орудием масонства, не оправдались. Это то и послужило впоследствии главной причиной его трагической гибели и клевете на него при жизни после его смерти.

«Павел подражал, — пишет Саблуков, — Фридриху Прусскому и введенной им военной системе, но он сохранил полную самостоятельность своих взглядов и религиозных убеждений.

К счастью для Павла, он не заразился бездушной философией этого монарха и его упорным безбожием. Этого Павел не мог переварить и, хотя враг насеял много плевел, доброе семя все-таки удержалось».

Не смотря на свое вступление в масонскую ложу, Павел остался православным христианином. События во Франции еще более усилили его религиозность. Молясь Богу, он часами простаивал на коленях перед иконами в домашней церкви в Гатчинском дворце.

Большую роль в перемене взглядов Павла на масонство сыграли убежденные противники масонства Аракчеев и граф Ростопчин.

«Я, — рассказывал Ростопчин, — воспользовался случаем, который мне представила поездка наедине с ним (с Павлом) в Таврический дворец. Возразивши на одно его замечание, что Лопухин был только глупцом, а не обманщиком, как товарищи его по верованиям, я затем распространился о многих обстоятельствах, сообщил о письме из Мюнхена, об ужине, на котором бросали жребий (убить императрицу), об их таинствах проч., и с удовольствием заметил, что этот разговор нанес смертельный удар мартинистам и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своей самодержавной властью и склонностью видеть во всяких мелочах зародыши революции.

Лопухин, успевший написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере отправлен в Москву сенатором; Новиков, которого, по освобождении его из тюрьмы, император полюбопытствовал видеть, был затем выслан из Петербурга и отдан под надзор; священник Матвей Десницкий, впоследствии митрополит Петербургский, остался при своем церковном служении; но многие лишились прежнего влияния, потеряли всякое значение и стали жертвами весьма язвительных насмешек Государя».

Поняв, что Павел I не намерен делить свою власть с масонством и играть предназначенную ему роль царя-масона, русские масоны стали во главе враждебно настроенных к Павлу кругов дворянства.

Сделать это было не трудно. Почти девяносто пять процентов русских масонов того времени были представители аристократии и дворянства. Если не каждый дворянин был масоном, то почти каждый масон был дворянином.

Здесь хотелоьс бы сделать одно замечание. По своей сути дворяне играли в этих самых масонов от безедлья и очень надеялись на то, что новый император останется дворянским царем со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но как только они неачали понимать, что Павел не только не будет их царем, но и начнет борьбу против них, они тут же заговорили об его помешательстве и о том, как избавиться от него.

Ну а что собой представляла гвардия, прекрасно показал Лев Толстой на примере графа Вронского в «Анне Карениной». Вместо того, чтобы служить стране, молодой, полный сил мужчина с утра дол вечера занят только своим романом.

И ведет он себя при этом так, словно у него нет ни службы, ни обязанностей, ни начальства. Захотел — уехал в Петербург за возлюбленной, захотел — с ней же в Италию. Надоело служить, ушел в отставку и продолжал бездельничать в своем имении.

Прочитайте десять раз роман, и вы не найдете ни слова о том, зачем вообще живет на белом свете этот человек, получающий огромные деньги ни за что.

Понятно, что как появилась угроза, обещавшая положить конец благополучию и паталогическому паразитизму всех этим вронских, они объеденились для борьбы с ней. А их опереточное масоноство было только ширмой.

Да и зачем им был нужен такой правитель, при котором, как писал немецкий драматург Ф. Коцебу, «народ был счастлив, его никто не притеснял, вельможи не смели обращаться с ним с обычной надменностью, они знали, что всякому возможно было писать прямо государю, и что государь читал каждое письмо. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-либо несправедливости, поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять Императора, хотя и не все сознавали это».

Конечно, Коцебу преувеличивает, и даже при всем желании Павел не смог сделать того, чтобы основная масса народа могла благословлять его. Но в то же самое время несомненно и то, что народу в результате предпринятых Павлом мероприятий, стало жить легче, чем при Екатерине II.

«Народ был восхищен, был обрадован, приказания Его чтил благодеянием, с неба посланным, — писал видный масон А. И. Тургенев. — Дозволяю себе смело и безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил суд и расправу без лихоимства, никто не осмеливался грабить, угнетать его, все власти предержащие страшились ящика…»

Когда же появилась необходимость оклеветать Павла I, Тургенев сменил тон.

«Первым геройским подвигом нового царствования, — к великому восторгу своих братьев по ложе писал он, — была непримиримая, беспощадная борьба с самыми страшными врагами русского государства: круглыми шляпами, фраками и жилетами.

На другой же день двести полицейских бегали по улицам и по особому распоряжению срывали со всех прохожих круглые шляпы, которые тут же уничтожались: у всех фраков обрезывались торчащие воротники, а жилеты разрывались на куски.

В 12 часов по улицам уже ни видно было круглых шляп, фраки и жилеты были уничтожены и тысячи жителей Петербурга спешили в свои жилища полунагими».

А. И. Тургенев постарался создать полное впечатление о бессмысленности этой борьбы с круглыми шляпами и фраками.

Но никакой бессмысленности в данном случае не было. Это было гораздо более осмысленное мероприятие, чем приказ Петра жителям Москвы, в течение нескольких дней переодеться из русского платья в немецкое.

Петр I решил переодеть жителей Москвы в иноземное платье только потому, что ему так захотелось. Павел I приказал отнимать круглые шляпы, жилеты и отрезать воротники с фраков, потому что все это было мундиром французских якобинцев.

Павел приказал снимать у русских якобинцев только якобинские шляпы, а французские якобинцы снимали головы у всех заподозренных в пристрастии к монархии.

Если бы во Франции тех дней приверженцы короля осмелились появиться в костюмах, принятых при дворе Людовика XVI, демонстрируя этим свою приверженность убитому королю, то за таковую демонстрацию они немедленно лишились бы головы.

Как на яркое доказательство ненормальности Павла Первого приводят факт, что однажды на параде он скомандовал не угодившему ему плохой выправкой полку:

— Шагом марш… в Сибирь!

На самом деле ни один из историков не смог установить название полка, которому Павел I якобы отдал такой приказ.

Врагами Павла распускаются слухи о том, что Павел сошел с ума. Всякий поступок Павла дополняется такими подробностями, ретушируется так, чтобы представить его полусумасшедшим.

Конечно, Павел не отличался постоянством характера и совершенно не неповинен во всех тех поступках, которые ему приписываются.

Издерганный жизнью, обманываемый и провоцируемый окружавшими его придворными — его тайными врагами, он не раз терял душевное равновесие и, в состоянии возбуждения, отдавал приказания, которые могли казаться странными для нормального человека.

Однако вряд ли Павел совершил все те поступки, которые ему приписываются. Враги намеренно старались вывести из душевного равновесия Павла и толкнуть на совершение поступков, которые они могли бы использовать для создания легенды о его ненормальности.

Провокаторское поведение Палена в случае, когда он добился отмены триумфальной встречи Суворова, не единичный случай. Таких случаев было много и очень много. На этот счет мы имеем твердые свидетельства современников.

Заговорщики не только провоцировали Павла на невыгодные для него действия, в результате которых он отталкивал от себя верных людей, но часто сами самовольно проводили нелепые мероприятия, ссылаясь на то, что будто он отдал такие распоряжения.

Пален знал, что стоит Павлу успокоиться, как он одумается и отменит отданное в пылу гнева приказание, на которое натолкнул его своими наговорами он же Пален.