Прощание славянки
Можно ли было бы избежать вступления России в войну, и почему именно Германия развязала ее?
Почему к концу войны Россия осталась без армии и кто был в этом виноват?
Была ли Первая мировая война Отечественной войной и какую роль она сыграла в Судьбе России?
Именно на эти и многие другие вопросы мы и попытаемся ответить в нашей книге.
Поэтому мы не будет детально разбирать военные операции, а проследим, как их успехи и неудачи отражались на жизни нашей страны.
Попытаемся мы по мере сил разобраться и в таких сложных вопросах, как философские, социальные экономические аспекты войны и как эту самую войну в свете всех этих аспектов готовили в Германии.
И, конечно, рассказать о тех людях, которые отдавали свои жизни за нашу страну.
Отдавали не потому, что им приказывали их отдавать, а потому что не могли иначе.
Около двух миллионов наших соотечественников сложили свои головы на полях сражений Первой мировой войны.
Ни газовые атаки, ни многократное превосходство противника, ни отсутствие боеприпасов не смогли сломить русского солдата.
В тяжелейших условиях он совершал героические подвиги и в очередной раз спас Европу, сражаясь на самых критических направлениях.
И эта книга — призыв помнить и чтить их Светлую Память…
Вместо введения. Забытая война
«Мы проиграли проигравшей Германии. По сути, капитулировали перед ней, а она через некоторое время сама капитулировала перед Антантой.
И это результат национального предательства тогдашнего руководства страны».
«Люди, которые отдали свои жизни за интересы России, не должны быть забыты»
В 1911 году Елена Андреевна Третьякова, вдова Сергея Михайловича Третьякова, родного брата основателя Третьяковской галереи Павла Михайловича, подарила Николаю II собрание изобразительных материалов и документов по истории русских войн и военных трофеев.
Император распорядился на основе этой коллекции создать музей, для которого в Царском Селе была построена Государева Ратная палата.
С началом Первой мировой войны было принято решение разместить в ней галерею Георгиевских кавалеров и трофеи, привезенные с фронта.
Художники написали около 500 портретов георгиевских кавалеров на холстах по фотографиям и описаниям сослуживцев.
Так Ратная палата превратилась в музей Великой войны.
В новый музей принимались портреты солдат и офицеров Русской императорской армии, заслуживших три или четыре георгиевских креста и полный бант (с 1-й по 4-ю степень) георгиевских медалей.
24 июня 1915 года в манеже Адмиралтейства, была открыта выставка военных трофеев.
Выставка состояла из нескольких отделов.
Один из них включал произведения изобразительного искусства, документы, фотографии и предметы снаряжения германских и австрийских солдат.
Особую часть коллекции составили вещи, подобранные на полях брани после окончания сражений.
В их число входили карты, фотографии, документы, книги, предметы германской и австрийской амуниции и снаряжения, оружие и даже подбитый цеппелин.
По распоряжению императора был выделен специальный участок для погребения погибших и умерших чинов Царскосельского гарнизона.
Этот участок стал называться «Кладбищем Героев», переименовонным позже в Первое Братское кладбище.
На его территории 18 августа 1915 года состоялась закладка временного деревянного храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» для отпевания погибших и умерших от ран воинов.
После окончания войны вместо временной деревянной церкви предполагалось возвести храм — памятник Великой войне по проекту архитектора С. Н. Антонова.
В 1915 году начальник Царскосельского Дворцового правления князь М. С. Путятин согласно воле императора запросил в войсках материалы для музея.
Особо ценные военные трофеи доставлялись в Царское Село для представления самому императору. Многие из таких трофеев стали экпонатами Ратной палаты.
В феврале 1917 года было завершено возведение всего комплекса зданий и создана экспозиция.
Народный Музей Великой войны 1914–1917 годов открыл свои двери для посетителей.
К сожалению, его работа продолжалась недолго, и в 1918 году музей был закрыт.
В годы революционного хаоса многие экспонаты музея были вывезены из Царского Села, рассредоточены по государственным хранилищам, некоторые были уничтожены.
В 1918 году в здании Ратной палаты был создан народный музей войны 1914–1918 годов, но уже в 1919 году он был упразднён, а его экспонаты пополнили фонды других музеев и хранилищ.
В 1938 году временная деревянная церковь на Братском кладбище была разобрана, а от могил воинов остался заросший травой пустырь.
Так из народа вытравливалась память об одной из самых страшных войн, в которой погибло более 20 миллионов человек, а с карты мира исчезли Германская, Османская, Австро-Венгерская и Российская империи.
О той самой войне, которая поначалу называлась Великой, а потом Второй Отечественной.
Однако со временем война получила название «германской», а с начала активизации деятельности большевиков перевратилась в «империалистическую».
После прихода большевиков к власти ни о какой Великой и Отечественной войне не могло быть и речи, и за Первой мировой прочно закрепилось название «империалистическая».
Ничего удивительного в это мерзкой метаморфозе не было.
Таковой ее обозвал В. И. Ленин, что по тем глухим временам означало абсолютную истину.
Как это ни печально, но в советское время у нас не помнили и не чтили героев, павших в боях за свою Родину во Второй Отечественной.
Изредка упоминался Алексей Брусилов, да и то благодаря его переходу на сторону большевиков.
У нас почти отсутствовали памятники, связанные с событиями 1914–1918 годов.
Что же было на самом деле?
Была ли Первая мировая война Отечественной войной и какую роль она сыграла в Судьбе России?
Можно ли было бы избежать вступления России в войну, и почему именно Германия развязала ее?
Почему к концу войны Россия осталась без армии и кто был в этом виноват?
Именно на эти и многие другие вопросы мы и попытаемся ответить в нашей книге.
Мы не будет детально разбирать военные операции, а проследим, как их успехи и неудачи отражались на жизни нашей страны.
Попытаемся мы по мере сил разобраться и в таких сложных вопросах, как философские, социальные экономические аспекты войны и как эту самую войну в свете всех этих аспектов готовили в Германии.
И, конечно, расскажем о тех людях, которые отдавали свои жизни за нашу страну.
Отдавали не потому, что им приказывали их отдавать, а потому что не могли иначе.
«Не говорите, что Русский народ — раб, — писала в этой связи газета „Киевлянин“ в начале войны. — Это великий и любящий народ.
Русский народ глубоко любит свое Отечество. Не касайтесь его святынь и уважайте его народное чувство».
Около двух миллионов наших соотечественников сложили свои головы на полях сражений Первой мировой войны.
Ни газовые атаки, ни многократное превосходство противника, ни отсутствие боеприпасов не смогли сломить русского солдата.
В тяжелейших условиях он совершал героические подвиги.
«Никто не забыт, ничто не забыто» — эти святые слова должны быть применимы к любой войне, где лилась кровь русского солдата.
И это не дань патриотизму, это — дань исторической памяти, поскольку русский солдат всегда защищал или спасал…
Часть I. Выстрелы в Сараево
«Преступление нуждается лишь в предлоге»
Глава I. «София, не умирай…»
Весной 1914 года наследник престола, эрцгерцог Франц Фердинанд, получил приглашение посетить Боснию.
Будучи генеральным инспектором вооруженных сил, он должен был присутствовать на военных учениях и убедиться, что дух солдат в боснийских гарнизонах по-прежнему высок, дисциплина превосходна, а желание умереть за императора переполняло всех и каждого.
Имелись у кронприца и личные причины для визита в столицу Боснии.
14 лет назад он наперекор всей своей родне женился на дочери обедневшего чешского дворянина Софии Хотек.
— Моя супруга, — заявил он отцу, — не будет претендовать на королевский титул, а наши дети — на престол. Я обещаю!
— Я огорчен твоим своеволием, — ответил император. — Но, если ты так упрям, женись…
Полученное высочайшее дозволение отнюдь не означало того, что ослушник прощен и что ситуация в скором времени разрешится сама собой.
На официальных приемах супруга по-прежнему не могла сидеть рядом с эрцгерцогом, а во время торжественных процессий находилась позади его.
Да и в будничной жизни ее положение можно было сравнить с положением отверженной.
В провинциальной Боснии все должно быть по-другому.
Прекрасная София всегда будет рядом с супругом, вместе с ним она посетит школы и детские дома и покажет, что ей не чужды родительский интерес и материнское сострадание.
Сложно сказать почему, но эрцгерцог, который не был наивным человеком, был уверен в том, что после того, как об этих визитах узнают в Вене, столичная знать устыдиться своего презрения к его жене и примет ее в свой круг.
За несколько дней до отъезда сербский премьер-министр Сербии Никола Пашич предупредил наследника о возможном покушении.
Коненчо, Пашич не имел в виду чего-то конкретного, но он хорошо знал, что покушение возможно в любой момент.
Франц-Фердинанд ни словом не обмолвился об этом предупреждении в разговоре с супругой, а встревоженным приближенным сказал:
— Не беспокойтесь! За последние 12 лет я пережил три покушения, и этого достаточно, чтобы разувериться в могуществе полиции и уверовать во всесилие Господа. Как Он пожелает — так и будет! Пусть пресса сообщит, что изменений в сроках визита и программе ожидать не следует…
Как явстововало из его слов, он давно уже был фаталистом и считал, что сбудеться то, чему суждено было сбыться.
На следующий день во всех газетах появились исполненные патриотического пафоса статьи, а преисполненный самых лучших ожиданий эрцгерцоц забыл (или сделал вид, что забыл) о столь серьезном предупреждении.
А зря…
Читал эти статьи и Гаврило Принцип со своими друзьями: 18-летними Неджелко Кабриновичем и Трифко Грабецом.
Все они были членами тайного общества боснийской молодежи «Млада Босна», созданного в 1912 году для освобождения Боснии и Герцеговины от австрийской оккупации и объединения с Сербией.
Лидером «Млады Босны» был Владимир Гачинович.
По своей сути это были самые обыкновенные террористы, а потому ничего нового изобретать не стали.
Да и зачем?
Юные революционеры рассуждали просто: император Франц-Иосиф никогда не откажется от своих владений, поэтому любые конституционные способы бессмысленны, а значит…
Бомба — кардинальное средство, пули — лучшие пилюли, а террор — кратчайший путь к автономии и независимости.
В своем нетерпении добиться хоть каких-то видимых результатов молодые люди предпочитали пользоваться методами русских эсеров и анархистов.
Потом народ сам решит, оставаться Боснии суверенной или объединиться с Сербией в единое государство — оплот православия на Балканах.
Своё название организация заимствовала у итальянской революционной подпольной организации «Молодая Италия», оснего вывод ованной Джузеппе Мадзини.
В борьбе за освобождение лидеры «Млады Босны» ведущую роль отдавали образованным, политически активным слоям.
— Народ, — говорил один из идеологов движения Милош Пьянчич, — ничего не сможет сделать без вождя. Эту роль должна взять на себя интеллигенция и, прежде всего, студенческая молодежь…
Движение было сербско-националистическим.
При вступлении в организацию новый член давал клятву до конца жизни быть верным организации.
Среди других романтиков-патриотов в силу террора свято верил и черноволосый юноша с голубыми глазами — Гаврило Принцип.
Он родился в 1895 году в небольшом селе близ границы Боснии и Далмации. Семья его была достаточно состоятельной, чтобы определить Принципа в университет Белграда.
Гаврило показал себя способным студентом, особенно отличаясь в изучении сербохорватской литературы.
Преподаватели не могли нарадоваться на одаренного юношу, однако было в самом способном студенте нечто такое, что заставляло их настораживаться.
Не отличавшийся разговорчивостью Принцип упорно водил дружбу со сверстниками, которые вместо того, чтобы прилежно корпеть над учебниками, увлекались новомодными политическими идеями и открыто излагали свои крамольные, с точки зрения австрийских шпионов, мысли.
Приятной наружности молодой человек не интересовался девушками и не употреблял алкоголь, что для студента было более чем странно.
Впрочем, у Принципа были куда более важные занятия, нежели ухаживание за девушками и излияние души над рюмкой сливовицы.
Он был революционером и заговорщиком, что предполагало частые отлучки и обязывало держать язык за зубами.
Им владела одна, но пламенная мечта — освобождение Боснии от австрийского гнета!
И во имя этой самой мечты Принцип был готов отдать жизнь.
Излюбленным местом встречи членов организации в Сараево было городское кладбище.
Они собирались по ночам у могилы молодого террориста Богдана Жераича, погибшего в 1910 году во время покушения на австрийского наместника в Боснии М. Варешанина, строили планы на будущее и мечтали о подвиге во имя родины.
«Я, — признавался потом Принцип, — часто приходил на могилу Жераича, просиживал там целую ночь и думал о наших делах, о тяжелом положении нашего народа…»
Но еще больше он, судя по всему, думал о личном подвиге. Как и любой фанатик, смерти, как ему во всяком случае казалось, он не боялся.
В те дни эта далеко не святая троица, была занята подготовкой покушения на боснийского губернатора Оскара Потиорека.
Узнав о визите в Боснию эрцгерцога Франца-Фердинанда, молодые люди изменили свои планы и решили убить кронпринца, чья смерть вызвала бы куда больший резонанс, нежели убийство генерала.
Возмутило их и то, что визит эрцгерцога был приурочен к столь трагической для всех сербов дате — 28 июня.
Ведь именно в этот день после поражения под Косово была утрачена государственная независимость Сербии, превратившейся после поражения в вассала Турции.
В 1459 году страна была включена в состав Османской империи и, таким образом, попала под многовековой турецкий гнет, задержавший экономическое, политическое и культурное развитие сербского народа.
Что же касается Боснии, то она попала под власть турок в 1463 году.
В 1482 году та же участь постигла и Герцеговину.
И именно в этот столь печально памятный для всей страны день должен был умереть австрийский захватчик.
Говоря откровенно, террористы вряд ли в те дни вспоминали о косовской трагедии. И куда больше их волновало настоящее.
Все дело было в том, что наследник престола, будучи образованным и умным человеком, уже тогда подумывал о создании Австро-Венгро-Славянской империи.
И именно это вызывало у сербских террористов особую ненависть к нему.
«Они, — пишет А. Буровский в своей книге „Смоубийство Европы и России“, — понимали, что мало найдется дураков жить в нищей вздорной Сербии, если можно быть рановправными гражданами богатой и могучей Австрийской империи».
Именно поэтому, по словам Буровского, Фердинанд и вызывал у сербских экстремистов такие же чувства, какие Александр II у народовольцев.
Достать револьверы и бомбы террористам помог их соотечественник Милан Цыганович.
— А как вы собираетесь попасть в Боснию, — спросил он молодых людей, вручая им оружие.
— Нам поможет «Черная рука»! — сказал Принцип.
«Чёрная рука» (другое название «Единство или смерть») представляла собой южнославянскую тайную националистическую организацию, имевшую своей целью объединение южнославянских народов в одно государство.
Организация была основана в мае 1911 и просуществовала до 1917 года. Она стояла в длинном ряду похожих националистических тайных организаций, образованных в 19 веке на Балканах.
Сразу же после создания организации ее члены совершили покушение на австро-венгерского губернатора.
«Млада Босна» с первого же дня своего основания сотрудничала с «Чёрной рукой», хотя цели у них были разные.
Если «Молодая Босния» придерживалась республиканских и атеистических идей и стремилась объединить балканские народы под эгидой «южнославянства», то «Черная рука» мечтала о создании Великого пансербского государства.
Во главе «Чёрной руки» стоял начальник сербской контрразведки, полковник Драгутин Дмитриевич, по кличке «Апис» (Бык).
В 27 лет он стал главой офицерского заговора, в результате которого в июне 1903 года были убиты сербский король и его жена.
Участники заговора не только не были наказаны, но стали приближёнными нового короля Петра и получили высшие военные должности.
С тех пор в сербской политике началась конкуренция между националистически настроенными военными, которым король Пётр был обязан приходом к власти, и гражданскими органами власти.
В «Чёрную руку» входил ряд офицеров сербской армии и некоторые государственные чиновники, которые были разочарованы своим правительством из-за его мягкости по отношению к Австро-Венгрии.
Их целью было создание националистических революционных организаций во всех областях, где жили сербы, причём они рассматривали хорватов и словенцев как сербов католического вероисповедания.
И именно эти напрявляемые «Чёрной рукой» организации должны были создать объединённое государство южных славян.
Причем, Сербии отводилась в этом процессе заглавная роль.
По своей организации «Чёрная рука» была схожа с такими организациями более раннего времени, как карбонарии, каморра и масоны, о чём свидетельствуют её ритуалы и символика.
Его члены носили за отворотами пиджаков специальные значки, подтверждающие их принадлежность к сообществу террористов.
На значке был изображен череп со скрещенными костями.
Это была не память о пиратах минувшего века, а символ жертвенности Иисуса Христа, добровольно взошедшего на Голгофу, воскресшего и вознесшегося.
Свой «устав» «Чёрная рука» позаимствовала из «Революционного катехизиса» знаменитого русского анархиста М. Бакунина.
И надо отдать ее членам должное, все они свято исполняли свои обязанности.
Да и как не исполнять, если выходом из организации была смерть?
Намерение молодых людей убить Франца-Фердинанда понравилось Апису.
Понравилось ему и решение молодых людей покончить с собой с помощью цианистого калия и таким образом унести с собой в могилу все подробности убийства эрцгерцога.
— Мы, — заверил он молодых людей, — обеспечим вам переход границы…
Подготовка заняла несколько недель.
За это время Принцип, по совету полковника, переправил со своим доверенным лицом письмо видному писателю Даниле Иличу.
В письме, наряду с восхвалением Илича как выдающегося прозаика и пламенного революционера, содержалась убедительная просьба возглавить заговор.
Польщенный писатель по призванию и террорист по убеждению ответил согласием, заверив, что у него есть несколько верных людей, которые обеспечат прикрытие непосредственным исполнителям.
Восторженный Принцип даже не догадывался, что Илич и Апис уже давно вынашивали план грандиозного террористического акта, который потрясет основы империи.
Как и члены «Млады Босны», они намечали на роль жертвы генерала Потиорека, но кандидатура Франца-Фердинанда оттеснила его на второй план.
Оставалось только найти людей, готовых пожертвовать жизнью во имя светлого будущего.
С появлением группы Принципа эти проблемы были решены.
Конечно, глава «Черной руки» прекрасно понимал, что дилетанты могут испортить все дело, и подвел Принципа к мысли, что руководить заговором должен опытный человек.
Тот с воодушевлением принял это предложение.
Границу с Боснией молодые люди перешли без проблем.
Да и какие могли быть проблемы, если их переход прикрывали лучшие сотрудники сербской контрразведки, которые вели их до самой столицы Боснии.
Как и было договорено, писатель встретил террористов в Сараево.
Оставалось ждать…
27 июня 1914 года эрцгерцог Франц Фердинанд по приглашению австро-венгерского наместника Боснии и Герцеговины генерала Оскара Потиорека отправился в Сараево.
Стоял великолепный солнечный день, в воздухе стоял тонкий аромат от огромного количества цветов, которые принесли на вокзал многочисленные провожавшие наследника престола и его супругу.
Несмотря на все окружавшее его великолепие и радостное настроение, воспитатель эрцгерцога епископ Йозеф Ланьи провожал своего воспитанника с тяжелым сердцем.
Весь день епископ пребывал в мрачном настроении, а вечером долго не мог заснуть, лежа с открытыми глазами и задумчиво глядя на плясавшие по стенам тени от горевших свечей.
Только в два часа ночи священник заснул беспокойным тяжелым сном.
Впрочем, спал он не долго.
Такие кошмары, как в эту ночь, его не посещали никогда.
Вот он сидит в кабинете и читает письмо своего ученика, австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда.
Странное это было письмо. В верхнем углу вместо герба было изображение лимузина.
В машине расположились шестеро: сам Франц-Фердинанд, его жена, водитель и военные — генерал и два офицера.
Вокруг автомобиля было множество людей, а какой-то молодой человек пытался протиснуться сквозь толпу.
Написанное эрцгерцогом, однако, было еще поразительнее: «Дорогой Ланьи, хочу вам сообщить, что я и моя дорогая супруга стали жертвами политического покушения».
Встревоженный странным видением епископ перекрестился, но заснуть так и не смог.
Рано утром рассказал приближенным о страшном сновидении, затем послал курьера с советом усилить охрану эрцгерцога.
Но было уже поздно.
Днем епископ получил телеграмму, где сообщалось о покушении. Все произошло точно так, как видел во сне воспитатель.
Сон оказался вещим…
Ночь на 28 июня 1914 года эрцгерцог со свитой провели в отеле «Босния» в городе Илидце, расположенном в 50 километрах от Сараева.
На следующий день Франц-Фердинанд должен был присутствовать на обеде в его честь в городской ратуше, после чего совершить ознакомительную поездку по городу.
Ранним солнечным утром поезд эрцгерцога остановился у перрона очищенного от пассажиров вокзала столицы Боснии.
Кронпринц с супругой сели в открытый экипаж, из которого, как заверил их Потиорек, они могли увидеть неподдельную любовь к ним на лицах встречавших их горожан.
Через минуту кортеж из шести машин выкатил на улицу Аппель Ки. Улица была празднично украшена, в окнах многих домов красовались портреты эрцгерцога.
Вскоре автомобили уже ехали по набережной реки Милячка.
Было 10 часов утра.
На набережной толпилось множество зевак. А посмотреть было на что: в своей сине-черной генеральской форме и шлеме с зеленым плюмажем эрцгерцог выглядел весьма внушительно.
Не менее импозантно смотрелась и красавица-герцогиня в светлом шелковом платье с красным поясом и белоснежной шляпке.
Когда процессия медленно проезжала через мост, из толпы выскочил Неделко Кабринович и бросил в автомобиль венценосной четы гранату.
— Бомба! — закричал шофер.
Эрцгерцог поднял руку.
Граната упала на сложенную брезентовую крышу автомобиля и скатилась под колеса следующей машины.
Там она и взорвалась.
Несколько человек у дороги были посечены осколками.
Два офицера в изувеченном автомобиле истекали кровью: у одного была располосована рука, у другого — пробита голова.
— Вы поймали его? — спросил эрцгерцог подбежавшего к нему Потиорека.
Вместо ответа губернатор поднял руку.
Франц-Фердинанд взглянул в указанном направлении и увидел, как трое дюжих полицейских вытаскивают из воды юношу, прыгнувшего с моста в реку.
Юноша извивался и пытался дотянуться до воротника своего пиджака, где находилась ампула с ядом.
Один из полицейских ударил его по голове эфесом сабли.
Террорист дернулся и затих.
— Кажется, я ранена, — сказала Прекрасная София, с ужасом взирая на свою испачканную красным перчатку.
Кронпринц наклонился к жене. На шее женщины сочилась кровью узкая алая полоска.
— Не волнуйся, любимая, — ласково погладил он ее по плечу, — это всего царапина…
— Да, конечно, — пробормотала герцогиня. — Это пустяки. Занимайся своими делами…
Франц-Фердинанд повернулся к губернатору.
— Что с офицерами?
— Ранения серьезные, Ваше Высочество!
— В госпиталь!
— Я уже распорядился…
Пять минут спустя автомобили кортежа были у госпиталя.
Офицеров, раны которых оказались скорее страшными, нежели серьезными, передали в руки докторов.
Один из врачей осмотрел Прекрасную Софию.
Царапина действительно оказалась пустяковой — кровь успела свернуться.
— Может быть, ты вернешься в поезд? — спросил Франц-Фердинанд.
— Только с тобой! — ответила супруга.
Эрцгерцог взглянул на губернатора.
— Будут еще бомбометания?
Овладевший собой и понимавший, что дни его пребывания в губернаторской должности сочтены, генерал позволил себе дерзость:
— Вы полагаете, Ваше Высочество, тут все улицы полны убийц?
— Тогда вперед! — приказал Франц-Фердинанд. — В ратушу мы не поедем. Что намечалось на послеобеденное время? Посещение собора? Вот туда и отправимся!
Франц-Фердинанд занял свое место в автомобиле. Супруга села рядом.
Офицер из свиты эрцгерцога разместился напротив.
Еще один офицер встал на подножку, на всякий случай, закрывая своим телом наследника престола.
Потиорек подошел к своему автомобилю и сообщил шоферу об изменении маршрута.
Приказ довели до сведения водителей других машин.
Однако шофер автомобиля, в котором находились эрцгерцог с супругой, остался в неведении относительно того, что ехать в ратушу ему надо окружным путем по главным улицам.
Из-за этой накладки автомобиль эрцгерцога у моста Латейнер свернул с набережной Аннеля на узкую улицу Франца-Иосифа.
— Не туда! — закричал генерал Потиорек. — Стой!
Автомобиль кронпринца остановился из-за запрудившей улочку толпы, пришедшей поглазеть на эрцгерцога.
Шофер стал подавать машину назад.
Гаврило Принцип и Трифко Грабец уже знали, что брошенная у моста бомба ранила совсем других людей, а их друг Неделко Кабринович арестован.
Как и было предписано планом, они стали выбираться из толпы. Но в этот самый момент автомобиль эрцгерцога вдруг появился на улице Франца-Иосифа и остановился в нескольких метрах от них.
Принцип достал пистолет и двинулся к машине. Стоявший рядом полицейский попытался остановить его, но Грабец ударил полицейского ногой по колену.
Тот вскрикнул и упал.
Принцип сделать семь выстрелов.
Первая пуля пробила шею эрцгерцога и застряла в позвоночнике.
Вторая пуля попала в живот Прекрасной Софии. Вначале герцогиня даже не поняла, что ранена.
Она рванулась к мужу, из шеи которого лилась кровь. Но силы оставили ее, и она сползла к ногам кронпринца.
— София, не умирай, останься жить для наших детей, — прохрипел Франц-Фердинанд и потерял сознание.
В поднявшейся суматохе водитель развернул автомобиль и, отчаянно сигналя, помчался к резиденции губернатора.
Там врачи констатировали смерть супругов.
Пребывание эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве продлилось всего 65 минут.
Утром следующего дня тела кронпринца и его супруги в сопровождении усиленного военного эскорта отвезли на станцию, откуда траурный поезд направился в Вену.
Возможно, Франц-Фердинанд и был фаталистом, однако четвертое покушение оказалось для него роковым.
«Покоряя огнем и мечом Боснию и Герцеговину, — писала французская газета „Аксьон“, — граф Эренталь (бывший министр иностранных дел Австро-Венгрии), прежде чем сойти в могилу, вложил оружие в руки террористов и подготовил убийство военного шефа Австрийской империи.
Покушение 1914 года — только трагический рефлекс удара 1908 года.
Когда угнетен целый народ, нужно ожидать народного взрыва».
Газета была права, и именно события 1908 года во многом определили развитие дальнейших событий.
Ведь именно тогда в Европе разразился Боснийский кризис — международный конфликт, вызванный аннексией Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией в октябре 1908 года.
Боснийский кризис 1908–1909 годов привёл к углублению противоречий между Антантой и Тройственным союзом, явившись одним из этапов на пути к Первой мировой войне.
Кризис испортил отношения между Россией и Сербией с одной стороны и Австро-Венгрией с другой и едва не привёл к большой европейской войне.
Германия дала понять России и Антанте, что окажет Австро-Венгрии любую необходимую помощь.
Наметился отход Италии от Тройственного союза.
В рамках Антанты также вскрылись серьёзные противоречия: союзники не оказали России весомую поддержку в босно-герцеговинском вопросе и оказались не готовы удовлетворить притязания России в Восточном вопросе в целом, оставив Россию наедине с Германией и Австро-Венгрией.
Что же касается российского общественного сознания, то Боснийский кризис рассматривался им как «дипломатическая Цусима» и национальное унижение.
Эта самая Цусима привела к тому, что политические партии России приступили к выработке собственных программ в области внешней политики.
В основе внешнеполитических концепций российских буржуазных и помещичьих партий лежали два главных постулата.
Во-первых, восстановление и упрочение великодержавного положения России на международной арене, реализация лозунга «Великой России», выдвинутого П. А. Столыпиным.
Во-вторых, большинству партий правительственного и либерального лагеря было присуще ясное осознание того, что англо-германское соперничество являлось в то время доминирующим фактором международных отношений.
Его исход не мог быть безразличным для России.
Победа Англии в мировом соперничестве сопровождалась бы меньшим нарушением европейского равновесия, нежели победа Германии, которая грозила России низведением ее до уровня второстепенной державы.
Поэтому в отношении выбора внешнеполитической ориентации среди партий правительственного и либерального лагерей царило значительное единодушие.
Практически все они после боснийского кризиса выступали за укрепление союза с Францией и отношений с Англией при известной свободе балансирования между Антантой и Тройственным союзом «соответственно собственным целям».
После по сути дела формального урегулирования Боснийского кризиса напряжение в мире не спадало, и то, что происходило в дипломатических кабинетах и генеральных штабах в середине 1911 года, чуть было снова не привело к мировой войне.
А все дело было в жестокой борьбе между Германией и Англией и Францией за колониальное могущество в Африке.
В частности, шла напряженная борьба Германии с Францией из-за Марокко.
Германия в 1911 году войну не начала.
Но отнюдь не в силу своего миролюбия.
Ларчик открывался куда проще: Германия еще не была по-настоящему готова к войне, начиная от общественного мнения и кончая военным флотом.
Но в то же самое время уже очень многим политическим наблюдателям было совершенно ясно и то, что как только Германия получит мощную армию и флот, она под тем или иным предлогом начнет войну.
Так, еще в 1907 году высокопоставленный чиновник британского министерства иностранных дел Айра Кроу, составил секретный меморандум под названием «О текущем состоянии отношений Британии с Францией и Германией».
«Германская империя, — писал он, — намерена играть на мировой арене гораздо более серьезную, доминирующую роль, нежели та, что отведена ей в рамках нынешнего распределения материальных ресурсов и власти.
Эта ситуация может привести Германию к стремлению унизить соперников и увеличить собственные силы за счет расширения своих владений, нарушить сотрудничество между другими странами и в конечном итоге — разрушить и вытеснить с мировой арены Британскую империю».
Усилиями австрийской и германской дипломатии союзники России — Сербия и Черногория, оказались в изоляции, а по престижу России был нанесен чувствительный удар.
Сами же Балканы превратились в самый настоящий «пороховой погреб» Европы.
Ничего иного не могло и быть. Император Франц-Иосиф был стар, дряхл и немощен.
Его империя — огромна, разношерстна и строптива.
Истоки этой строптивости, как полагали в Вене, находились у южных границ Австро-Венгрии — на Балканах. Там никак не могли успокоиться.
Новое обострение военно-политической ситуации произошло в 1912–1913 годах.
Попытки русской дипломатии предотвратить военный конфликт не увенчались успехом.
Первой начала военные действия 7 октября Черногория.
18 октября войну Турции объявили Болгария и Сербия, а на следующий день к ним присоединилась Греция.
Союзные войска в течение месяца разбили турецкую армию.
Сербские войска вышли к Адриатическому морю, а болгарские — к Чаталджинским высотам, находившимся в 45 км от Константинополя.
Захват Константинополя болгарами казался неминуемым.
3 ноября Турция обратилась к Великим державам с просьбой о мирном посредничестве.
Мирная конференция была открыта в мае 1913 года в Лондоне.
30 мая был подписан мирный договор, по которому почти вся европейская территория Турции, за исключением Константинополя и прилегающей к нему области, а также о. Крит и Эгейские острова, передавались странам-победительницам.
По условиям этого договора Османская империя, в какой уже раз наступив на горло собственной песни, признала независимость Албании.
Однако уже очень скоро возникшие споры по территориальным вопросам привели ко второй Балканской войне, теперь уже между странами-победительницами.
Спор возник между Грецией и Сербией, с одной стороны, и Болгарией, с другой, из-за Македонии, территория которой при распределении ее между ними по договору не была разграничена.
30 июня 1913 года Болгария, подстрекаемая Австро-Венгрией и Германией, обещавшими ей поддержку, двинула свою армию на штурм греческих и сербских позиций.
Однако греческие и сербские войска, хорошо подготовившиеся к нападению, нанесли болгарам тяжелое поражение.
10 июля против Болгарии выступила Румыния, войска которой оккупировали Добруджу и двинулись к болгарской столице Софии.
Одновременно на Болгарию напала Турция.
22 июля 1913 года болгарский царь Фердинанд обратился к России с просьбой о посредничестве.
Под давлением России Греция, Сербия, Румыния и Турция согласились на перемирие с Болгарией, а 30 августа в Бухаресте открылась мирная конференция, в которой участвовали представители воюющих сторон и Великих европейских держав.
29 сентября был заключен мир, по которому Адрианополь с прилегающей к нему территорией был возвращен Турции.
Греции передавались Салоники с прилегающей областью и часть Македонии, другая часть Македонии переходила к Сербии.
Румыния получила исконно болгарскую территорию — Добруджу.
Балканские войны 1912–1913 года завершили процесс освобождения славян Балканского полуострова от многовекового османского ига, но вместе с тем явились и прологом первой мировой войны.
Между двумя противостоящими военно-политическими блоками — Тройственным союзом и Антантой разгорелась борьба за союзников на Балканском полуострове.
Антанта поддерживала Сербию, Грецию, Черногорию и Румынию, австро-германской блок — Турцию и Болгарию.
Особенно обострились отношения между Сербией и Австро-Венгрией. Первую поддерживала Россия, вторую Германия.
Ситуация была накалена до предела.
Все ждали новой провокации, на этот раз со стороны Сербии, за два года более чем в два раза увеличившей свою территорию.
Это православное государство вело себя крайне вызывающе, чувствуя поддержку российского царя и его министров, которые щедро делились с единоверцами военным и дипломатическим опытом.
Накануне войны внутриполитическое положение к Сербии резко обострилось вследствие конфликта между правящей партией радикалов и военными кругами в лице их организации «Черная рута».
Радикальная партия, отражавшая интересы влиятельной, хотя и немногочисленной сербской буржуазии, ставила себе основной задачей создание «Великой Сербии» — национального сербского государства, объединяющего в своих границах.
Многомиллионное славянское население — сербов, хорватов, словенцев, живших в Австро-Венгрии, Турции и Черногории.
Эту задачу они считали осуществимой лишь при условии распадения Австро-Венгрии и отчасти Турции и только при помощи России. Поэтому руководящей нитью внешней политики радикалов была ориентация на Россию.
По существу, ту же задачу ставила перед собой и Офицерская организация «Черная рука», в состав которой входили офицеры гвардии, генерального штаба, крупные чиновники.
Первый пункт устава этой организации гласил: «Общество организуется с целью осуществления национального идеала, — объединения всех сербов!»
В народной скупщине (сербский парламент) создался оппозиционный блок, возглавляемый партией напредняков (прогрессистов), ориентировавшихся на Австрию.
Обструкция, чинимая оппозицией, вызвала отставку кабинета 2 июня 1914 года.
Однако оппозиция не сумела сформировать правительство, и бывшему премьеру Пашечу 11 июня было поручено образовать кабинет.
Он сформировал его в прежнем составе. 24 июня скупщина была распущена, и на 14 августа назначены новые выборы.
В тот же день, 24 июня, король Петр устранился временно от власти, передав управление престолонаследнику королевичу Александру, который был тесно связан с военными кругами.
В соседней Боснии, входившей в Австро-Венгерскую империю, молодежь тоже училась у россиян, однако в нетерпении своем предпочитала методы врагов режима — эсеров и анархистов.
Вся беда была в том, что идея создания на Балканах единого государства югославских народов в начале ХХ века постоянно сталкивается с желанием одного из них доминировать.
Невозможность прийти к согласию вела к отсутствию в этом регионе политической стабильности, что создавало благоприятные условия для возникновения различных террористических группировок.
И одна из них, как мы видели, спровоцировала начало мировой войны, запалив и без того тлевший бикфордов шнур к балканской «пороховой бочке».
Такова была предистория того самого конфликта в Сараево, который и стал официальным поводом для начала мировой войны.
Глава II. Casus belli
В воскресенье 28 июня, в День флота, кайзер Германии Вильгельм II участвовал в парусных гонках недалеко от Киля.
Тем не менее, начальник военно-морского кабинета адмирал Мюллер позволил себе потревожить его.
— У меня плохие новости, — сказал он, поднявшись на палубу яхты кайзера со своего катера. — В Сараево убит наследник престола герцог Франц-Фердинанд…
Кайзер ничем не выразил своего удивления и после небольшой паузы спросил:
— Может быть, гонки прекратить?
— Как Вам будет угодно, Ваше Величество, — пожал плечами адмирал. — Я могу быть свободным?
— Да, конечно, — улыбнулся кайзер.
Как только катер отошел от борта яхты, кайзер взглянул на стоявшего в нескольких метрах от него мажордома майора Вильгельма фон Либенау.
— Умный человек этот адмирал Мюллер, — усмехнулся он, — а наивный. Кому-кому, а ему бы следовало знать, что сегодня он принес, возможно, самое радостное известие в моей жизни…
Он замолчал и задумчиво смотрел на горизонт.
Что видел он за ярко блестевшими на солнце волнами?
Контуры новой Германии, могучей, диктующей свою волю всему остальном миру?
Возможно.
Поскольку другой Германии кайзер не представлял. И все предпосылки у его страны для мировой гегемонии были.
К этому времени Германия на второе место в мире по уровню промышленного производства (после США) и первое место в Европе.
Хорошими темпами развивались остальные сферы национального хозяйства Германии, наука и образование.
Да что там говорить, страна процветала!
В то же время геополитическое положение Германии не соответствовало растущей мощи ее монополий, амбициям крепнущего государства.
Колониальные владения Германии были весьма скромными в сравнении с другими индустриальными странами.
Из 65 миллионов квадратных километров совокупных колониальных владений Англии, Франции, России, Германии, США и Японии, в которых проживало 526 миллионов туземцев, на долю Германии приходилось всего 3,5процента.
При этом следует учитывать, что население Германии было самым многочисленным из всех стран Западной Европы.
Да, в начале XX века Германия усилила свою экспансию Германии на Ближнем Востоке в связи с постройкой Багдадской железной дороги; в Китае — в связи с аннексией порта Цзяочжоу и установлением ее протектората над Шаньдунским полуостровом.
Точно такой же протекторат Германия установила над Самоа, Каролинскими и Марианскими островами в Тихом океане. Приобрела она колонии Того и Камерун и в Восточной Африке.
Понятно, что постоянно растущие аппетиты Германии обостряли англо-германские, германо-французские и германо-русские противоречия.
В результате на свет появились Тройственный союз в составе Германии, Австро-Венгрии и Италия и Антанта, в которую вошли Англия, Франция и Россия.
Ведущую роль в австро-германском и романо-британском блоках играли соответственно Германия и Англия.
При этом Германия стремилась завоевать достойное место под солнцем, Англия защищала сложившуюся мировую иерархию.
Помимо этого германо-французские отношения были осложнены проблемой Эльзаса, Лотарингии и Рура, а германо-русские — вмешательством Германии в Балканский вопрос и ее поддержкой там политики Австро-Венгрии и Турции.
Обострились и германо-американские торговые отношения в области экспорта продукции машиностроения в Латинской Америке, Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока.
Кайзер прекрасно понимал, что морокканский кризис, Русско-японская война, захват Италией Триполитании и Киренаики, итало-турецкая война и Балканские войны являли собой лишь прелюдию к мировой войне, в которой Германия намеревалась поставить все точки над «i».
Более того, потомки арийцев, добившись ощутимого превосходства в экономическом развитии в сравнении с другими народами, стали все явственнее ощущать свое расовое, национальное превосходство.
Так, созданный в 1891 году Пангерманский союз открыто провозгласил главным врагом вошедших в него народов Англию, призвав к захвату принадлежащих ей территорий, а также к захвату земель России, Франции, Бельгии, Голландии.
Идеологическим основанием этого стала концепция о превосходстве немецкой нации, арийской расы над остальными.
В Италии велась пропаганда расширения господства в Средиземном море, в Турции культивировались идеи пантюркизма с указанием на главного врага — Россию и панславизм.
Не отставали от стран Тройственного союза и их противники.
В Англии процветала проповедь колониализма, во Франции — армейского культа, в России — доктрина защиты всех славян и панславизма под эгидой империи.
В результате росли военные бюджеты ведущих стран, развивалась военно-оборонная промышленность.
Да, пока еще производство военной продукции в Германии и Австро-Венгрии пусть и немного, но все же уступало аналогичным показателям в странах Антанты, и в случае затяжной войны или расширения своей коалиции Антанта получала явный перевес.
Но подобная перспектива не пугала кайзера, поскольку никакой затяжной войны не могло быть по определению.
Блицкриг — вот основная идея второго рейха. И далеко не случайно видные германские стратеги А. Шлифен, X. Мольтке, 3. Шлихгинг и Ф. Бернарди уже давно разработали молниеносной войны.
Он предусматривал быстрый победный удар на Западе при одновременных сдерживающих, оборонительных боях на восточном фронте, с последующим разгромом России.
Конечно, кайзер не строил особых иллюзий в отношении Австро-Венгрии, но и ее штаб планировал войну на два фронта: против России и на Балканах.
Более того, кайзер возлагал надежду на нейтралитет Англии в начале войны.
О том, что быть и или не быть войне, для кайзера уже давно не было и речи. Все дело было в том, чтобы ударить в самый подходящий для этого момент.
Само собой понятно, что нужен был и подходящий повод.
И вот теперь этот самый момент настал, да и повод был хоть куда…
По усам кайзера пробежала едва заметная улыбка.
Эх, генерал, генерал!
«У меня для вас плохие новости…»
Чудак!
Новости прекрасные, и теперь ему остается только подтолкнуть и без того давно уже рвущуюся в бой Австро-Венгрию на войну с Сербией.
А там…
Из задумчивости кайзера вывел огромной морской орел, который уселся на мачте и расправил свои мощные крылья.
Да, все так, и точно так же, как этот орел, Германия расправит свои могучие крылья над всем миром.
Кайзер еще раз взглянул на доклад адмирала и на полях написал: «Теперь или никогда».
Фразу, говорившую о многом, и, прежде всего о том, что война будет.
Вслух же он сказал:
— Сербия — это разбойничья шайка, которую нужно наказать за убийство. А гонки придется прекратить! Жаль, — вздохнул он, — моя яхта была всего в нескольких милях от победы!
Он помолчал и едва заметно добавил:
— Как и Германия…
Известие о сараевском преступлении вызвало возмущение во всем мире.
Но как это часто бывает, через несколько дней о трагедии в Сараево забыли.
В Петербурге после убийства эрцгерцога в Петербурге царило безмятежное спокойствие.
Русская дипломатическая машина продолжала работать обычным своим ходом.
От посла в Вене поступили успокоительные сообщения, и в министерстве были заняты такими предметами, как вопрос о 4-процентном повышении турецких пошлин, о предоставлении России места в Совете оттоманского государственного долга и о займе для Монголии.
«После первого впечатления ужаса, — писал в своих воспоминаниях министр иностранных дел России Сазонов, — волнение, произведенное этим преступлением, как в Австро-Венгрии, так и во всем свете, начало понемногу улегаться».
К тому же царственная семейка пользовалась дурной славой с 1889 года.
Именно тогда застрелился единственный наследник императора Франца Иосифа кронпринц Рудольф, убив перед тем свою возлюбленную баронессу Марию Вечера.
Правда, по другой версии, он стал жертвой тщательно спланированного политического убийства, имитировавшего самоубийство единственного прямого наследника престола.
В 1896 году умер брат Франца Иосифа, Карл Людвиг, выпив воды из реки Иордан. Именно тогда наследником престола и стал племянник императора Франц Фердинанд.
Надо сказать, что родственников Франца Иосифа убивали регулярно.
Но австрийскому императору даже в голову не пришло предъявлять ультиматум и объявлять войну Италии или Мексике из-за того, что итальянский анархист Луиджи Луккони зарезал его жену Елизавету Баварскую, а мексиканцы расстреляли любимого брата Максимилиана.
Как знать, может быть, после всех этих злоключений несчастье с эрцгерцогом было воспринято как нечто, само собой разумеющееся.
Более того, Австро-сербский конфликт не был новостью. Столкновений между Австрией и Сербией было немало в последние годы.
Много раз мир висел на волоске, но войны удавалось избежать: либо Россия из-за своей военной неподготовленности убеждала Сербию уступить, либо сама Германия, считая момент не подходящим, удерживала своего австрийского союзника.
Так что никакой особой трагедии в Европе в убийстве эрцгерцога не видели, и уж тем более не помышляли ни о какой войне.
Более того, после убийства в Сараеве венгерский премьер-министр И. Тисса выступил против любых решительных действий, поскольку прекрасно понимал, что война против Сербии может вылиться в войну против России.
Среди австрийских «ястребов» особенно выделялся начальник Генерального штаба Австро-Венгрии генерал Конрад фон Гетцендорф, который ненавидел Сербию лютой ненавистью и рвался в бой.
Чуть ли не каждый день он предлагал императору нанести превентивный удар по Сербии и Италии, и всякий раз монарх обещал «все взвесить, как следует обдумать и принять правильное решение».
Похороны наследника и его жены, дабы не вызвать возможных провокаций, прошли ночью, дипломатический корпус на похороны приглашен не был.
Это дало британской авторитетной газете «Таймс» полное основание ехидно заметить, что эрцгерцога похоронили «как собаку».
На этом, как многим тогда казалось, инцендент был исчерпан.
Однако это только казалось, и очень скоро положение изменилось.
В австрийской и германской прессе начала набирать обороты невиданная по своим масштабам антисербская и антирусская истерия.
Обывателей убеждали в том, что нити заговора против Вены ведут в Белград и Санкт-Петербург.
Все громче и громче раздавались голоса с требованием немедленно покончить с Сербией как «политическим фактором на Балканах».
Австро-венгерское правительство, а за ним и вся венская и пештская печать продолжали вести ожесточенную травлю Сербии, дошедшую вскоре до убийств и разгромов в разных городах монархии, в которых было сербское население.
Так, под прикрытием патриотического негодования велась самая бесстыдная политическая агитация с очевидной целью найти давно желанный предлог для сведения счетов с Сербией.
Наученное горьким опытом пяти предшествовавших лет, русское правительство с тревогой прислушивалось к вестям, приходившим из Вены, ожидая со дня на день какого-нибудь явно враждебного действия со стороны венского кабинета по отношению к Сербии.
И правильно делало, поскольку партия войны во главе с начальником Генерального штаба К. фон Гетцендорфом рвалась в бой, требуя воспользоваться удобным моментом и «разобраться» с уже набившей оскомину своей непредсказуемостью Сербией.
К единому мнению противоположно настроенные политики не пришли, и тогда в царившей в Вене обстановке сомнений и нерешительности было решено запросить мнение ее главного союзника.
В означенном письме Франца Иосифа, где Болгарии, как надежному, с австрийской точки зрения, фактору, отводится большая роль в будущей борьбе с Сербией, находятся следующие места, которые не допускают, по всей ясности и недвусмысленности, никаких сомнений насчет истинных намерений венской политики.
«Стремления моего правительства, — писал император Франц Иосиф кайзеру, — должны быть отныне направлены к изолированию и уменьшению Сербии.
Создание нового Балканского союза под покровительством Тройственного союза, иными словами, полное подчинение Балкан австро-германской политике, окажется только тогда возможным, когда Сербия, составляющая центр панславистской политики, будет уничтожена как политический фактор на Балканах».
5 июля Вильгельм в своем дворце в Потсдаме принял австрийского посла Л. Сегени и без обиняков заявил:
— С выступлением против Сербии не мешкать!
Тут же был одобрен конкретный план расправы с Белградом.
Канцлер Т. фон Бетман-Гольвег сказал австрийскому послу:
— Поскольку дело идет о ваших отношениях с Сербией, то германское правительство считает, что вам самим надлежит судить о том, что надо делать для выяснения этих отношений. При этом вы можете, каковым бы не было ваше решение, с уверенностью рассчитывать, что Германия, как союзница и друг Австро-Венгерской монархии, будет стоять за нее…
В частной беседе посол добавил, что и канцлер, и император Вильгельм «смотрят на немедленное выступление с нашей стороны, как на наиболее основательное и лучшее разрешение наших затруднений на Балканах».
— С международной точки зрения, — особенно подчеркнул Сегени, — канцлер считал настоящий момент более благоприятным, чем какой-либо более поздний…
Однако Германия не только подталкивала Вену к роковому шагу, но и торопила.
Так, узнав об отрочке вручения Сербии ультиматума до отъезда президента Франции Пуанкаре из Петрограда, Яго весьма недвусмысленно заявил графу Сегени:
— Я очень сожалею об этой отсрочке. Более того, я опасаюсь того, что сочувственное отношение и интерес к этому шагу в Германии может ослабеть благодаря этой отсрочке…
Судя по этой торопливости, фон Ягов боялся отстать от своего императора в проявлении «Нибелунговой верности» к союзникам.
Да и нельзя было уже медлить…
Как не сложно догадаться, даже глухой услышал бы настойчивые призывы Берлина начать войну, а Сегени глухим не был.
«Император Вильгельм, — писал он в своем итоговом донесении в Вену, — и остальные руководящие лица подбадривают нас самым определенным образом, чтобы со всей энергией выступить против Сербии и покончить раз и навсегда с этим гнездом заговорщиков-революционеров».
Дальше Сегени объяснил своему правительству, почему Германия смотрит на эту минуту, как наиболее удобную для энергичных мер против Сербии.
«В Берлине, — писал он, — пришли к заключению, что Россия вооружается для войны со своим западным соседом, но в настоящее время еще не собирается начать ее или, вернее сказать, к ней еще недостаточно подготовлена».
«В истории, — писал по поводу поведения кайзера Германии министр иностранных дел России С. Д. Сазонов, — не найдется примера, более чреватого неисчислимыми последствиями действия человеческой воли, предпринятого с более безрассудным легкомыслием, чем это решение австро-венгерского правительства броситься очертя голову, в войну.
Из Берлина вместо запрета раздалось прямое поощрение».
Расчет немцев был прост: если Россия не вступится за сербов, то в войне один на один Австро-Венгрия их разгромит, что пойдет на пользу Центральным державам.
Если Россия все же заступится за своего исторического союзника, то разразится большая война при самых благоприятных для Берлина условиях. И главным из них была относительная военная слабость России.
«В основном Россия сейчас к войне не готова, — писал по этому поводу в июле 1914 года министр иностранных дел Германии Г. фон Ягов немецкому послу в Лондоне князю К. М. Лихновскому. — Франция и Англия тоже не хотят сейчас войны.
Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас своим количеством солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа между тем все более слабеет.
В России это хорошо знают и по этому, безусловно, хотят еще на несколько лет покоя».
Остается только добавить, что подобно тому, как рассуждал этот видный кайзеровский дипломат в июле 1914 года, в Берлине думали многие.
Не подлежит сомнению и то, что именно немцы сделали первый и решающий шаг к мировой войне, бесцеремонно подталкивая своих младших партнеров по коалиции к крайним мерам.
Едва посол вышел из кабинета императора, как в нем появился военный министр, который доложил о степени готовности германской армии к войне.
Выслушав министра, кайзер заявил:
— С сербами надо покончить! Теперь или никогда!
Сразу после военного министра кайзер принял морского министра для выяснения степени готовности ВМФ Германии к войне.
Выслушав адмирала, кайзер Вильгельм повторил ту же самую фразу, какой напутствовал всего полчаса назад австро-венгреского посланника:
— С Сербией надо кончать! И чем быстрее, тем лучше! И я очень надеюсь на то, что вверенный вам флот как нельзя лучше выполнит свою задачу!
Адмирал щелкнул каблуками.
Так было принято решение о развязывании войны.
Дело было за малым: подтолкнуть или натравить, что было одно и то же, Австро-Венгрию на Сербию.
Заручившись поддержкой Германии, 7 июля 1914 года австро-венгерский Совет министров подготовил для Сербии ультиматум.
Как и советовал кайзер, он был составлен из таких требований, какие не могла принять ни одна уважающая себя страна.
Однако вручать ультиматум Вена не спешила.
Дело было в том, что 20 июля Россию с государственным визитом должны были посетить президент Франции Р. Пуанкаре и председатель совета министров Р. Вивиани.
Ультиматум было решено вручить после того как французская делегация отбудет на родину, дабы лишить союзников возможности проконсультироваться по этому вопросу.
«20 июля, — писал в своих „Мемуарах“ министр иностранных дел России Сазонов, — г-н Пуанкаре прибыл в Кронштадт на эскадренном броненосце „La France“ в сопровождении председателя совета министров, министра иностранных дел г-на Вивиани.
Встреча Государя с президентом произошла на Кронштадтском рейде и носила торжественный и дружеский характер.
Государь пригласил недавно прибывшего в Петроград нового французского посла Палеолога, А. П. Извольского и меня на императорскую яхту „Александрия“, на которую прибыл и Пуанкаре для приветствия Государя.
Яхта затем ушла с нами в Петергоф, где в большом Петровском дворце были приготовлены для президента покои.
День был ясный и солнечный.
Никогда Петергоф еще не производил на меня такого впечатления своей красотой, как в этот день, когда он облекся во все свое царственное великолепие для приема главы французской демократии, скромная фигура которого выделялась небольшим темным пятном на фоне всего этого блеска.
Пребывание в России президента продолжалось три дня. Эти три дня оказались роковыми в истории человечества.
В течение их были приняты безумные и преступные решения, которые повергли Европу в неслыханные бедствия, покрыли ее развалинами и остановили на долгие годы нормальный ход ее развития».
Остается только добавить, что в беседе с царем на яхте «Александрия», Р. Пуанкаре заверил его в том, что в случае войны, Франция выполнит союзнические обязательства перед Россией.
Царское правительство тоже решило на этот раз не отступать перед опасностью войны, как оно трижды делало это прежде: в 1909, 1912 и 1913 годах.
Хотя обстановка в стране никак не располагала к началу военных действий, поскольку по всей России прокатилась волна забастовок.
Все началось с того, что во время разгона полицией митинга на Путиловском заводе погибло два человка.
В день прибытия в Россию Пуанкаре в столице бастовало 130 тысяч человек.
К вечеру забастовка началась и на военных заводах.
В тот же день в Харькове прошла почти десятитысячная демонстрация рабочих 7 заводов и 14 типографий.
21 июля президент Франции Р. Пуанкаре встретился с дипломатическим корпусом.
Он довольно прозрачно намекнул послу Австрии, что «у Сербии много друзей», а посла Сербии успокоил.
— Все обойдется! — сказал он.
В тот же день министр иностранных дел России Сазонов имел беседу с послом Германии в России.
Тем временем беспорядки перекинулись на другие города. В столице были произведены массовые аресты среди бастующих рабочих военных заводов.
Полиция разгромила редакцию газеты «Правда». На Выборгской и Нарвской стороне дело дошло уже до баррикад.
К вечеру началась всеобщая забастовка в Москве и на 17 предприятиях Одессы.
22 июля в столице продолжилась забастовка рабочих военных заводов и шли баррикадные бои с полицией.
В тот же день начались забастовки на предприятиях Киева.
А в это время в Красном селе император Николай и Пуанкаре проводили смотр русских войск
Во Франции в тот день закончились крупные учения военно-морского флота.
Беспорядки в столице не утихали все три дня пребывания в России президента Франции, тем не менее, визит французских лидеров прошел гладко.
Царь был настроен благодушно. Как, впрочем, и все его окружение вместе с французами.
И никто из присутствующих даже не мог себе представить, что это было прощание с прошлым.
Впереди маячили немыслимые испытания, невероятные потрясения, кровь, холод, небытие…
Пока австро-венгерское правительство раздумывало над выступлением против Сербии, дипломатия держав Антанты не теряла времени даром.
Наиболее сложной была дипломатическая игра английского правительства.
Во главе британского Министерства иностранных дел в то время стоял сэр Эдуард Грей.
Это был прекрасно воспитанный, изысканно вежливый и сдержанный джентльмен.
Грей любил говорить мало и непонятно.
Собеседники Грея постоянно терялись в догадках, не зная, как надо усматривать в словах министра многозначительный намёк, или ту полнейшую бессодержательность, за которой крылось желание уклониться от необходимости говорить правду.
29 июня 1914 года Грей выразил в Парламенте свое сочувствие императору Францу-Иосифу в связи с постигшим его горем.
Но дальше дело не пошло.
Грей только наблюдал, а если и говорил, то в своем стиле, ничего не объясняя и запутывая собеседника.
6 июля Грей встретился с германским послом в Лондоне князем Карлом Лихновским, весьма интересной, надо заметить личностью.
После пребывания на различных дипломатических постах Лихновский с 1889 по 1904 работал советником политического департамента министерства иностранных дел.
В 1904 князь вышел в отставку, но в октябре 1912 вернулся на дипломатическую службу и был назначен послом в Лондон.
Назначение Лихновского в Лондон привело к временному улучшению англо-германских отношений.
Основной целью своей дипломатической деятельности Л. ставил соглашение с Англией.
Он вёл с английским правительством переговоры о Багдадской железной дороге и о португальских колониях и парафировал соответствующие англо-германские соглашения.
В дни июльского кризиса 1914 года князь надеялся, что Англия не выступит против Германии, и в своих донесениях в Берлин он старался истолковать в благоприятном смысле каждое заявление Грея и Асквита.
Когда после начала войны Лихновский вернулся в Германию, он подвергся здесь нападкам и обвинениям в том, что дал себя обмануть Грею.
Но и во время войны, основываясь на сказанных ему перед отъездом словах Грея, что Англия не стремится к уничтожению Германии, князь не терял надежды на возможность скорого заключения мира с Англией.
В 1916 году Лихновский написал записку, в которой резко осуждал прусский милитаризм и внешнюю политику Германии, возлагал на германское правительство ответственность за возникновение мировой войны.
Краеугольным камнем внешней политики Германии, по мнению князя, должен был стать союз с Россией, и тогда мир был бы обеспечен «на 1000 лет».
Записка Лихновского, опубликованная без его ведома, была переведена на английский язык и использована англичанами для антигерманской пропаганды.
Лихновский был обвинён в государственной измене. Он был вынужден был сложить с себя звание посла и был исключён из прусской палаты господ, наследственным членом которой являлся.
Но все это будет потом, а пока посол сообщил Грею о том глубоком удовлетворении, которое испытал император Вильгельм по поводу визита английской эскадры в Кильскую гавань.
Поговорив о пустяках, Лихновский попытался выяснить, какую позицию займёт Англия в надвигающихся международных осложнениях.
С этой целью он заявил Грею, что австрийцы собираются предпринять выступление против Сербии.
— Надеюсь, — как ни в чем не бывало, спросил Грей, — они не собираются захватывать какую-либо территорию?
Посол поспешил заверить собеседника в том, что цель Австрии заключается не в территориальных аннексиях. Затем откровенно разъяснил позицию Германии.
— Если Германия откажет Австрии в помощи, — сказал он, — Австрия будет недовольна. Если она поддержит Австрию, возможны серьёзные осложнения с Россией.
Особое беспокойство посол выразил в отношении возможных переговоров между Англией и Россией о морской конвенции.
По его словам, именно это мголо бы поощрить Россию на сопротивление Австрии.
— О чем вы говорите? — улыбнулся Грей. — Я сейчас не знаю более миролюбивой страны, чем Россия! Но если, — поднял брови министр, — какие-то осложнения всё-таки возникнут, то я сделаю всё, чтобы предотвратить грозу…
Подтвердил он и высказанное Лихновским предположение, что Англия не может допустить уничтожения Франции.
Никакой конкретики не последовало, и беседа была закончена.
8 июля Грей встретился с русским послом Бенкендорфом.
К этому времени он уже знал, что убийство наследника будет использовано венским правительством для военного выступления против Сербии и что оно получило благословление Берлина на эту акцию.
Министр обрисовал русскому послу всю серьёзность положения.
Бенкендорф внимательно выслушал Грея и заметил, что не пока видит особых поводов к тревоге.
— Я еще раз хочу обратить ваше внимание, — ответил министр, — на ту высокую вероятность австрийского выступления и враждебность Германии к России, о которой я уже имел честь доложить вам…
Сложно сказать, насколько посол проникся ощущением скорой войны, но первый сигнал тревоги пришёл в Петербург от Бенкендорфа именно из Лондона.
Затем итальянское посольство информировало Петербург об угрожающей позиции своих союзников-австрийцев.
9 июля Грей снова встретился с Лихновским.
Английский министр еще раз сообщил о миролюбивом настроении России и заверил, что Англия, не связанная с Россией и Францией какими-либо союзными обязательствами, располагает полной свободой действий.
Тогда германский посол спросил, согласится ли Англия в случае австро-сербского конфликта оказать умиротворяющее воздействие на Петербург.
— Если австрийские меры в отношении Сербии будут проведены в определённых рамках, — последовал обтекаемый ответ, — то будет сравнительно легко склонить Петербург к терпимости. Но это вовсе не означает того, что Австрия должна преступать определённый предел. В противном случае славянские симпатии могут побудить Россию обратиться к Австрии с чем-либо вроде ультиматума…
В конце беседы Грей снова заверил Лихновского, что сделает «всё возможное, чтобы предотвратить войну между великими державами».
Обратите внимание, Читатель, на тот интересный факт, что, если в беседах с Бенкендорфом Грей выступал отъявленным пессимистом, то на встречах с Лихновским он выглядел самым настоящим оптимистом.
В результате этого оптимизма Лихновский сообщил в Берлин, что Грей «был настроен весьма уверенно и в бодром тоне заявил, что не имеет оснований оценивать положение пессимистически».
И это он писал о человеке, который буквально в тот же самый день говорил Бенкендорфу, что «известия, получаемые им из Вены, ему не нравятся».
— Конечно, — ответил посол, — если Австрия попытается использовать убийство наследника, то общественное мнение в России не останется равнодушным.
— Именно поэтому, — согласно кивнул Грей, — положение и представляется мне очень серьёзным.
Беседы с Греем дали Бенкендорфу основания доложить в Петербург: «Его впечатления относительно намерений Берлина, почерпнутые из многих источников, являются не особенно благоприятными».
Возникает вопрос: почему, предупреждая Петербург, Грей не сделал предостерегающего заявления для Берлина?
Почему он даже не попытался осадить Берлин, прекрасно понимая, что он взял курс на войну.
Почему он не повторил опыта 1911 и 1912 годов?
Боялся «пацифистского» крыла кабинета, которое подняло бы шум по поводу угроз по адресу Германии?
Возможно, что это было именно так.
Но точно также справедливо и то, что избранная Греем линия поведения не только не способствовала сохранению мира, но и поощряла немецкую агрессию.
Что он должен был сделать, если хотел сохранить мир?
Грей это прекрасно знал из собственного опыта.
Когда в 1911 году, в момент агадирского кризиса, возникла угроза общеевропейской войны, английское правительство через самого Грея предупредило Германию, что Англия выступит на стороне Франции. И Германия ретировалась.
Точно так же обстояло дело и в конце 1912 года, когда заявление Англии о том, что она не останется нейтральной мгновенно отрезвило и Германию, и Австро-Венгрию.
И теперь Грею было достаточно рассеять в Берлине иллюзию о том, что Англия останется нейтральной в надвигавшейся европейской войне.
Но министр этого не сделал.
На что он надеялся?
Что война ограничиться участием Сербии, России, Германии и Австро-Венгрии, а интересы Британии останутся неприкосновенными?
Если так, то это было для государственного деятеля такого масштаба довольно наивно.
Но в то же самое время, с точки зрения Лондона, момент для войны был не так уж неблагоприятен для Британии.
«Ни разу в течение трёх последних лет, — говорил, — занимавший в кабинете Асквита пост первого лорда адмиралтейства У. Черчилль, — мы не были так хорошо подготовлены».
Сложно сказать относительно суши, но на море Англия была на самом деле намного сильнее Германии.
Может быть именно поэтому, незадолго до вручения австрийского ультиматума Сербии Грей отклонил предложение Сазонова о том, чтобы Россия, Англия и Франция коллективно воздействовали на венское правительство.
Вечером 23 июля броненосец «Франция» покинул Кронштадт и взял курс на Стокгольм.
Не успел еще растять на горизонте дым уносившего французского президента корабля, как посол Австро-Венгрии барон фон Гизль вручил ультиматум министерству иностранных дел Сербии.
«Момент вручения ультиматума, — писал по этому поводу Сазонов, — был подогнан венским правительством ко времени отъезда из России президента Французской Республики.
О дне и часе этого отъезда оно было заблаговременно уведомлено при содействии германского посольства в Петрограде, наводившего по этому предмету справку в русском министерстве иностранных дел.
Поручить эту справку своему собственному представителю в Вене не решились, чтобы не возбуждать подозрений.
Таким образом, граф Берхтольд хотел помешать русскому и французскому правительствам использовать присутствие в России президента республики и министра иностранных дел, чтобы тотчас же установить общий план действий союзных кабинетов ввиду создавшегося, благодаря австрийскому ультиматуму, нового положения.
Прежде чем дать взорваться австрийской бомбе, было решено дать президенту Пуанкаре и г-ну Вивиани удалиться из России. Для возвращения во Францию им предстояло, даже при отказе от всяких остановок по пути, четыре дня плавания».
— Если в установленный срок нота не будет принята целиком, — заявил Гизль, — я потребую свои паспорта…
Ультиматум начинался со слов о попустительстве сербского правительства антиавстрийскому движению в Боснии и Герцеговине и обвинений официального Белграда в организации террористических актов, а далее следовали 10 конкретных требований.
Они гласили: «Не допускать никаких публикаций, возбуждающих ненависть и презрение к монархии (австро-венгерской) и проникнутых общей тенденцией, направленной против ее территориальной неприкосновенности.
Немедленно закрыть общество, называемое „Народная Одбрана“, конфисковать все средства пропаганды этого общества и принять те же меры против других обществ и учреждений в Сербии, занимавшихся пропагандой против австро-венгерской монархии.
Королевское (сербское) правительство примет необходимые меры, чтобы воспрепятствовать образованию вновь таких обществ.
Незамедлительно исключить из действующих в Сербии программ учебных заведений, как в отношении личного состава учащихся, так и в отношении способов обучения, все то, что служит, или могло бы служить распространению пропаганды против Австро-Венгрии.
Удалить с военной и административной службы вообще всех офицеров и должностных лиц, виновных по отношению к австро-венгерской монархии, имена которых австро-венгерское правительство оставляет за собою право сообщить сербскому правительству вместе с указанием совершенных ими деяний.
Допустить сотрудничество в Сербии австро-венгерских органов в деле подавления революционного движения, направленного против территориальной неприкосновенности монархии.
Провести судебное расследование против участников заговора 15 июня, находящихся на сербской территории, причем лица, командированные австро-венгерским правительством, примут участие в розысках, вызываемых этим расследованием».
Кроме того, австрийцы потребовали:
1. Арестовать коменданта В. Танкосича и М. Цыгановича — сербских государственных чиновников, скомпрометированных результатами сараевского расследования.
2. Принять действительные меры к воспрепятствованию оказания содействия сербскими властями в незаконной торговле оружием и взрывчатыми веществами через границу и уволить, подвергнув суровому наказанию, чинов пограничной службы в Шабаце и Ложнице, виновных в том, что оказали содействие руководителям сараевского покушения, облегчив им переезд через границу.
3. Дать австро-венгерскому правительству объяснение по поводу заявлений высших сербских чинов как в Сербии, так и за границей, которые, несмотря на занимаемое ими официальное положение, позволили себе после покушения высказаться во враждебном по отношению к австро-венгерской монархии тоне и без замедления уведомить австро-венгерское правительство об осуществлении указанных в предыдущих пунктах мер.
На ответ Белграду было предоставлено всего 48 часов.
Это было сделано для того, чтобы помешать России, Англии и Франции провести полоноценные переговоры и консультации за столь короткий срок.
В день вручения ультиматума Грей в первый раз за всё время кризиса встретился с австрийским послом графом Альбертом фон Менсдорфом.
В Лондоне уже хорошо знали, какой провокационный документ заготовили австрийцы для Сербии, так как еще 22 июля «Таймс» довольно точно изложил его содержание.
Конечно, знал его и Грей. Тем не менее, он заявил Менсдорфу:
— Я не могу обсуждать ноту до тех пор, пока не увижу сам документ. Единтсвенное, что я пока могу, так это выразить мое сожаление, что для ответа на нее дан такой ограниченный срок…
Затем он стал распространяться об ущербе, который нанесёт торговле война между четырьмя великими державами: Россией, Австрией, Францией и Германией.
О возможности участия пятой державы, Англии, Грей не обмолвился ни словом.
Донесение о беседе с Греем Менсдорф заключал следующими словами: «Он был хладнокровен и объективен, как обычно, настроен дружественно и не без симпатии по отношению к нам».
Если это не поощрение агрессии, то, что тогда?
На следующий день Менсдорф привез Грею копию ультиматума.
Изобразив на своем лице отчаяние, тот заявил, что это «самый страшный документ из всех когда-либо порождённых дипломатией».
В тот же день, 24 июля, Грей принял Лихновского. Он заявил ему, что, пока дело идёт о локализованном столкновении между Австрией и Сербией, министра иностранных дел Великобритании вся эта возня не касается.
— Если общественное мнение России заставит русское правительство выступить против Австрии, — сказал он, — тогда дело могло бы обстоять иначе. Если же Австрия вступит на сербскую территорию, то опасность европейской войны возростет многократно. Всех последствий подобной войны четырёх держав, — министр сделал особое уцдарнеи на слове «четыре», подразумевая Россию, Австро-Венгрию, Германию и Францию, — совершенно нельзя предвидеть…
Как видите, о возможности вступления в войну пятой великой державы, Грей не упомянул ни словом.
Затем Грей пустился в пространные и совершенно никому не нужные рассуждения об обнищании и истощении, которое вызовет война, о возможности революционного взрыва и об ущербе, грозящем мировой торговле.
Посла проблема обнищания и истощения волновала мало, поскольку он услышал то, что так хотел услышать. Англии в числе возможных участников войны не было…
Глава III. Вызов
Если называть вещи своими именами, то венский ультиматум являл собой самый настоящий вызов.
Сербский регент королевич Александр именно так его и воспринял и 24 июля прислал Николаю II телеграмму.
«Вчера вечером, — писал он, — австро-венгерское правительство передало сербскому правительству ноту относительно покушения в Сараеве.
Сербия в сознании своих международных обязательств заявила с первых дней ужасного преступления, что она осуждает это злодеяние и готова открыть следствие на своей территории в том случае, если дело, которое ведется австро-венгерскими властями, докажет соучастие некоторых ее подданных.
Но требования, заключенные в ноте австро-венгерского правительства, несовместимы с достоинством Сербии как независимого государства и излишне для нее унизительны.
Требуется, между прочим, в категорической форме от нас декларация правительства в официальной газете, приказ короля по армии, в котором мы осуждали бы враждебный дух против Австро-Венгрии и вместе с тем высказали бы себе самим упреки за преступное попустительство по отношению к коварным проискам, далее нам ставят условием присутствие австро-венгерских чиновников в Сербии как для совместного участия с нашими в следствии, так и для наблюдения за выполнением остальных мероприятий, указанных в ноте.
Нам дают 48-часовой срок для принятия всего, в противном случае австро-венгерская миссия выедет из Белграда.
Мы готовы принять те требования Австро-Венгрии, которые совместимы с положением независимого государства, а также и те, кои ваше величество, по ознакомлении с ними, посоветуете нам принять; мы строго накажем всех тех, участие коих в покушении будет доказано.
Среди условий находятся и такие, которые требуют перемен в нашем законодательстве, и для сего нам необходимо время.
Срок назначен слишком краткий.
Австро-венгерская армия сосредоточивается около нашей границы и может нас атаковать по истечении срока. Мы не можем защищаться.
Посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее.
Ваше Величество дало нам столько доказательств своего драгоценного благоволения, и мы твердо надеемся, что этот призыв найдет отклик в его славянском и благородном сердце.
Я являюсь выразителем чувств сербского народа, который в эти трудные времена молит Ваше Величество принять участие в судьбах Сербии».
Теперь уже не скажет никто, о чем думал в ту минуту русский царь.
О престиже страны, о своем слове, данном сербам еще год назад, или о том, что война в любом случае неизбежна.
Но участие в судьбе Сербии он принять решил.
Сложно сказать, беспокоила ли в той же мере судьба Сербии министра иностранных дел России Сазонова, который ознакомился с ультиматумом в ночь на 24 июля, но едва появившись утром в министерстве, он воскликнул:
— Это европейская война!
«Злая воля, — писал он в своих мемуарах, — неумолимо сквозила из каждой строки этого единственного в своем роде документа».
Конечно, в Вене, прекрасно знали, какое впечатление разрыв с Сербией должен был произвести на русское правительство и на русское общественное мнение.
Для его смягчения австро-венгерскому послу было поручено передать в момент передачи текста ультиматума русскому министру иностранных дел «уверения в отсутствии каких бы то ни было намерений его правительства присоединить части сербской территории или посягнуть на суверенные права Сербии».
Однако тот смог выполнить приказ Вены только на следующий день, когда Сазонов ознакомился с ультиматумом.
Именно поэтому все прозвучавшие из уст посла уверения казались ему странными по той простой причине, что весь ультиматум, по его мнению, был «возмутительным посягательством на политическую независимость Сербии, и поэтому австрийские обещания не заслуживали никакого внимания».
Особенно если учесть то, что говорилось в австро-венгерском Совете министров 7 июля 1914 года относительно территориальной неприкосновенности Сербии и ее независимости.
«Затем, — сообщает сборник австро-венгерских дипломатических актов от 1919 года о событиях того дня, — началось обсуждение целей военного выступления против Сербии, причем было принято мнение венгерского председателя совета министров (гр. Тиссы), что Сербия, хотя и уменьшенная территориально, все же, из уважения к России, не должна быть окончательно уничтожена».
Министр-президент Цислейтании (так называлась одна из составных частей монархии Австро-Венгрии, подконтрольная австрийской имперской короне) граф Карл фон Штюркг отмечает, что было бы также желательно, чтобы династия Кара-Георгиевичей была удалена и сербская корона отдана европейскому государю и, равным образом, была установлена некоторая зависимость уменьшенной Сербии, в военном отношении, от двуединой монархии.
Вот так всего две недели назад в Вене воспринимали независимость Сербии и ее территориальную неприкосновенность.
«У меня, — писал Сазонов, — не было основания скрывать от графа Сапари мое впечатление, и я сказал ему, что я не сомневался, что Австро-Венгрия искала войны с Сербией и что для этого она сжигала за собой все мосты, предъявляя неприемлемые требования.
Я прибавил, что своим образом действий она вызывала европейский пожар».
Затем Сазонов попросил посла Бьюкенена прибыть во французское посольство для трехсторонних переговоров.
Во французском посольстве русский министр почеркнул, что Австрия никогда бы не предъявила столь дерзкого ультиматума Сербии, если бы не была уверена заранее в одобрении и поддержке Германии.
Затем он обратился к западным послам:
— Может ли Россия рассчитывать на поддержку ее партнеров в Тройственном Согласии?
Посол Франции М. Палеолог Франции ответил утвердительно.
Посол Бьюкенен не был столь однозначен.
В три часа пополудни западные послы снова встретились с Сазоновым, который обрушился на Пурталеса с обвинениями в агрессии.
Не найдя более весомого аргумента, тот упрекнул русских в том, что они не любят Австрии.
— А за что мы должны ее любить? — удивленно воскликнул Сазонов. — Ее император был обязан русским войскам своей короной, полученной после вступления русских в Венгрию в 1849 году. Однако вместо благодарности Австрия заняла враждебную России позицию в ходе войны России с Западом в 1855 году, аннексировав без согласования с Россией Боснию и Герцеговину в 1908 году!
Высокие договаривающиеся стороны так и не смогли придти к единому мнению и на этой минорной ноте расстались.
Понимая всю призрачность своих устремлений, Сазонов, тем не менее, попытался выиграть время и обратился в Вену с просьбой продлить 48-часовой срок ультиматума.
Однако ему было в этом отказано без объяснения причин.
В Берлине точно такая же просьба Сазонова тоже не получила поддержки.
— Я, — сказал сербскому посланнику министр, — не вижу возможности дать вашему правительству лучшего, в практическом отношении, совета, чем принять австрийские требования, за исключением тех, которые касаются суверенных прав Сербии, каковыми, очевидно, ни одно правительство, не желающее променять свою независимость на положение вассального государства, не могло поступиться.
Затем министр дал в Белград телеграмму с теми же предложениями.
Сазонов очень надеялся на премьер-министра Пашича, которого считал достаточно решительным и мудрым человеком.
По его словам, «никакой другой министр, не имеющий в Европе положения Пашича и не пользующийся его авторитетом в своей стране, никогда не мог бы провести».
Как и ожидал Сазонов, Пашич оказался на высоте «страшного по своей ответственности положения» и согласился принести жертву, которая, как, во всяком случае, думали в России, могла «спасти его родину от скорой расправы».
В тот же день в Елагином дворце состоялось заседание Совета министров.
Сазонов изложил ход переговоров, вызванных вручением накануне Австро-Венгрией угрожающей ноты Сербии.
Совет министров одобрил предложение министра иностранных дел вместе с другими державами просить Австрию продлить указанный ею срок для ответа Сербии и посоветовать Сербии не принимать боя с австро-венгерскими войсками.
Вместе с тем, была принципиально решена мобилизация 4-х военных округов (Одесского, Киевского, Московского и Казанского), а также обоих флотов (Черноморского и Балтийского).
При этом было обращено внимание на то, чтобы всякие военные подготовления были бы ясно направлены исключительно на случай столкновения с Австро- Венгрией, и не могли быть истолкованы как недружелюбные действия против Германии.
После заседания совета министров состоялось свидание С. Д. Сазонова с сербским посланником, во время которого министр преподал посланнику советы крайней умеренности в отношении ответа сербского правительства на австрийскую ноту.
В 7 часов к министру иностранных дел приехал германский посол.
Он пытался оправдать образ действий Австрии, ссылаясь на то, что следствием по Сараевскому убийству, будто бы, добыты данные, устанавливающие вину сербского правительства.
Кроме того, он старался доказать правильность австрийского выступления необходимостью ограждения «монархического принципа».
Сазонов осудил действие венского кабинета и настаивал на неприемлемости для Сербии врученной ей ноты.
Говорил он и о неуважении к великим державам, выразившемся в том, что Австро-Венгрия, обратившись к ним, вместе с тем поставила столь короткий срок исполнению своих требований Сербией, что не дала возможности державам рассмотреть дело и дать своевременно свой отзыв.
Сазонов просил посла сделать все возможное, дабы побудить Берлин миротворчески воздействовать на австрийцев.
Надо ли говорить, что тот с величайшей готовностью откликнулся на просьбу министра и обещал сделать все от него зависящее.
Видевшие графа Пурталеса по выходе его от министра свидетельствуют, что он был весьма взволнован.
Он не скрывал, что твердая решимость министра дать австрийским требованиям отпор произвели на него сильное впечатление.
Посол Германии в Лондоне Лихновский назвал впечатление, произведенное в Англии ультиматумом, «ошеломляющим».
Однако вступать в игру Лондон не спешил.
Как это сейчас не покажется странным, но у англичан летом 1914 года были понятные только им основания надеяться на то, что они останутся в стороне от европейского конфликта.
Принятое восемью годами ранее так называемое «моральное обязательство» сэра Эдварда Грея не имело прямого касательства к событиям на Балканах.
Англия обязалась защищать независимость Бельгии на континенте.
После убийства эрцгерцога Фердинанда в Лондоне не видели никакой связи между сараевским убийством и неприкосновенностью бельгийских границ.
Именно поэтому у Черчилля не было предчувствия, что происходит необратимое и что спор между Веной и Белградом столкнет две коалиции.
«Для сохранения британских интересов на континенте, — писал он Грею 22 июля 1914 года, — Вы должны в своей дипломатии пройти два этапа.
Во-первых, Вы должны постараться предотвратить конфликт между Австрией и Россией.
Во-вторых, если на первом этапе мы потерпим неудачу, Вы обязаны предотвратить втягивание в конфликт Англии, Франции, Германии и Италии».
Судя по этим словам, Черчилль в любом случае предвидел длительные переговоры и все еще верил в возможность остановить начинавший свои страшные обороты маховик войны.
23 июля 1914 года Дэвид Ллойд-Джордж поделился с палатой общин своим мнением, что современная цивилизация выработала достаточно эффективные способы урегулирования международных споров, главным из которых является «здравый и хорошо организованный арбитраж».
24 июля на заседании Кабинета министров обсуждались ирландские проблемы.
Неожиданно для всех министр иностранных дел Э. Грей зачитал поступившую к нему ноту Австро-Венгрии сербскому правительству по поводу убийства наследника австро-венгерского престола.
Получив текст ультиматума утром 24 июля, Грей охарактеризовал его как «самый потрясающий документ, когда-либо посланный одним государством другому».
Оно и понятно.
Сербы ожидали ультиматума о наказании, а получили ультиматум, требующий полной сдачи — под руководством австрийских офицеров очистить страну от противников немцев.
Сам император Франц-Иосиф сказал, что «Россия никогда не примет его и будет большая война».
Глухой голос Грея завладел вниманием присутствующих.
Это была не нота — это был ультиматум, и при всей склонности Сербии разрешить конфликт было ясно, что ей трудно будет принять его.
«Европа, — написал Черчилль по этому поводу своей жене, Клементине, — трепещет, находясь на грани всеобщей войны. Австрийский ультиматум Сербии — это возмутительный документ».
Неприятно удивлен был и премьер-министр Англии Герберт Асквит, включивший Черчилля в свое правительство.
Выходец из простонародья (его отец торговал шерстью), он занялся политикой в 1886 году.
Асквит довольно быстро стал делать карьеру, чему очень способствовала его вторая жена, Марго Асквит.
Она была более честолюбива, чем ее муж, и постоянно толкала его к новым вершинам.
Асквит был известен как дамский угодник, да и сам признавал, что «питает некоторую слабость к обществу умных и красивых женщин».
В 1915 году этой «слабостью» была мисс Венеция Стенли, подруга его дочери.
За первые три месяца 1915 года он отправил ей 151 (!) письмо, и это несмотря на то, что общались почти ежедневно.
Когда же неверная Венеция вышла за его секретаря, Эдвина Монтегью, премьер пребывал в глубоком отчаянии.
После ознакомления с венским ультиматумом Асквит писал этой самой Венеции о том, что «австрийцы — самый глупый народ в Европе».
«Мы, — подчеркивал он, — в самом опасном за последние сорок лет положении».
Вечером того дня Черчилль ужинал с германским судовладельцем Альбертом Балиным.
Когда разговор коснулся австрийского ультиматума, немец спросил его:
— Что будет делать Англия, если Россия и Франция выступят против Австрии, а мы поддержим ее?
Черчилль воздержался от прямого ответа, но из его иносказаний можно было понять то, что в любом случае немцам надо избавиться от ложного представления, будто «Англия ничего не предпримет в этом случае».
— Опасность европейской войны, — сказал ему министр иностранных дел Англии Э. Грей, — сделалась бы непосредственной в случае вторжения Австрии в сербскую территорию…
Его австро-венгерскому коллеге, графу Менсдорфу, Грей заявил, что он «крайне беспокоится за сохранение мира между великими державами».
То же самое пришлось услышать австро-венгерским представителям в Париже и Риме.
Что же касается Грея, то он попросил Вену продлить срок ультиматума.
Как можно видеть, предостережений в тот день хватало, однако император Франц Иосиф, граф Берхтольд и генерал Конрад фон Гетцендорф не обратили на них никакого внимания.
Куда больше их беспокоило предупреждение их могущественного покровителя о том, что в случае дальнейшего промедления у него «может ослабнуть интерес к австро-венгерских делам».
Они хорошо помнили угрозу германского посла в Вене Чиршки.
— Германия, — заявил он сразу же после возникновения конфликта, — будет считать дальнейшие задержки переговоров с Сербией признанием с нашей стороны слабости, что нанесет ущерб нашей позиции в Тройственном союзе и окажет влияние на будущую политику Германии…
Да и потом Берлин торопил Вену выступить с ультиматумом «без задержки», как писал министр иностранных дел фон Ягов австрийскому послу в Берлине 9 июля.
Еще через три дня он потребовал от австрийского министра иностранных дел Берхтольда «быстрой акции».
— Германия, — заявил он, — не понимает причин задержки Австро-Венгрии!
И теперь руководители Австро-Венгрии даже при всем желании не смогли бы свернуть с того самого пути, на который они стали при поощрении Германии и который должен был привести Австро-Венгрию к прежней славе и могуществу.
Именно поэтому невольно поддавшийся всеобщей эйфории император Франц-Иосиф и писал своему союзнику немецкому кайзеру Вильгельму:
— Я намерен устранить Сербию с политической арены, поскольку именно в ней корень зла. Но я не агрессор, я всего лишь жажду справедливости. Поэтому Сербии будет предъявлен ультиматум…
В это связи нельзя не сказать и вот еще о чем.
Рассказывая об Австро-Венгрии, мы больше говорили об императоре Австрии, ее премьер-министре и начальнике Генерального штаба.
При этом как-то само собой венгерские лидеры уходили в тень.
А ведь один из них, возможно, самый яркий, граф Иштван Тиса был единственным политиком, кто мужественно боролся против охватившего всю австро-венгерскую верхушку военного психоза, был венгерский премьер граф Иштван Тиса.
По иронии судьбы он оказался единственным, кто поплатился жизнью за развязанную мировую войну.
Его убили восставшие солдаты в Будапеште в ноябре 1918 годав, поскольку именно он в течение четырех лет, полных страданий и бедствий для всей Европы, символизировал в глазах масс войну.
Тиса был последователен в мыслях и непреклонен в поступках. Во всяком случае, до определенного момента.
Эти личные качества сделали его истинной главой военной партии в Австро-Венгрии, самым решительным из ее военных и политических деятелей сторонником продолжения войны до конца и союза с кайзеровской Германией. За это он и поплатился своей жизнью.
Тиса стал неодолимым препятствием на пути всех, кто был готов ради спасения Монархии пойти на сепаратный мир за спиной германского союзника, сделавшись главной мишенью яростных атак либерально-демократической и пацифистской оппозиции в самой Венгрии.
Новый император Карл, едва получив корону Святого Иштвана из рук самого Тисы, поспешил избавиться именно от непреклонного венгерского премьера.
Демонстрируя последовательную приверженность линии на продолжение бесперспективной войны, в успешное завершение которой сам никогда не верил, Тиса на следующий день после своей отставки отправился на фронт, где в Италии командовал дебреценским полком венгерских гусар.
Тиса ясно сознавал, что эта война ничего хорошего не сулит ни Монархии, ни Венгрии.
Успех и неудача в равной мере страшили его: победа привела бы к усилению централизаторских устремлений венской камарильи, радикальному нарушению дуалистического равновесия и, как следствие, кардинальному падению позиций своей страны в империи, поражение угрожало ее целостности.
Он, как и вся венгерская политическая элита, преследуюя свои собственные интересы, решительно выступал против любых новых территориальных приобретений как для Венгрии, так и для Австрии.
На исторических Коронных советах июля 1914 года Тиса категорически возражал против захвата сербских территорий.
Тиса был возмущен террористическим актом в Сараево, несмотря на его всем известную личную неприязнь к жертве покушения.
Еще больше его встревожила обстановка в Вене, куда он прибыл 1 июля, где царила атмосфера паники, психоза, воинственности, охватившая военное и политическое руководство империи.
В целом в империи весть об убийстве была воспринята спокойно.
По свидетельству очевидцев, Вена продолжала веселиться, а в парках и ресторанах гремела музыка,
О Венгрии, которая имела все основания опасаться как раз прихода к власти покойного кронпринца, и говорить не приходится.
Но, как мы уже знаем, в правящих кругах империи царили совсем иные настроения.
Конрад воспринял убийство наследника престола «как объявление Сербией войны Австро-Венгрии, на которое ответ мог быть только один — война».
К военному решению склонялся и Берхтольд.
В самом начале июльского кризиса Тиса испытывал сильнейшее давление со стороны своего парламента, требовавшего энергичных действий против Сербии.
Но он не только продолжал твердо отстаивать собственную позицию, но и всячески пытался успокоить оппозицию и венгерскую общественность, возмущенную попустительством властей соседнего государства международному терроризму.
В противоположность большинству австро-венгерских лидеров он давно пришел к убеждению, что конфликт с Сербией, неминуемо приведет к войне с Россией.
После Сараево на этот счет у него не осталось никаких иллюзий, и он всеми силами противился сербскому ультиматуму.
И отнюдь не ради целостности и сохранности Сербского королевства, а во избежание катастрофического для Монархии и собственной страны вооруженного конфликта с могучей, несмотря ни на что, Россией.
Именно поэтому Тиса, как мог, пытался удержать министра иностранных дел, графа Берхтольда, от рокового шага.
Он указывал на «отсутствие достаточных оснований для привлечения к ответственности Сербии», на неблагоприятную международную обстановку и соотношения сил с точки зрения интересов Монархии.
«Сербскому правительству, — не уставал повторять он, — надо дать время, чтобы доказать ему свою лояльность».
Однако под мощным давлением императора и его воинствнно настроенного окружения к середине июля Тиса радикально изменил свою позицию.
В результате на решающем заседании коронного совета под председательством Франца Иосифа Тиса дал свое согласие на войну.
Многие историки считают, что радикальная перемена в позиции главы венгерского правительства от мира к войне произошла после его встреч с настроенным крайне воинственно кайзером и послом Германии в Вене фон Чиршки.
По мнению ряда венгерских ученых, главной причиной перехода Тисы на позицию партии войны была уверенность в том, что удастся привлечь на сторону Центральных держав Болгарию с тем, чтобы держать в узде колеблющуюся союзницу Румынию.
Кроме того, германское правительство, располагавшее действенными рычагами давления на Бухарест, заверило Вену и Будапешт в том, что Румыния останется нейтральной, а если и вступит в войну, то на стороне Центральных держав.
Это имело весьма важное значение, поскольку, снималась угроза нападения Румынии в тыл австро-венгерской армии и отпадала опасность вторжения румынских войск в Трансильванию.
Конечно, это был аргумент, но считать его главной причиной все-таки вряд ли возможно.
Будучи государственным деятелем имперского масштаба, Тиса в своих решениях никогда не исходил из узко венгерских национальных интересов.
Он прекрасно понимал, что и эти интересы, и само существование Венгрии неразрывно связаны с благополучием Монархии и ее отношениями с Германией.
По большому счету вопрос для него стоял: или-или.
Процветает Монархия — процветает Венгрия, хиреет Монархия — слабеет Венгрия.
Именно поэтому венгерский биограф Тисы, историк Ф. Пелёшкеи, полагал, что «вера в материальную, военную и духовную мощь Германии была и осталась самым слабым пунктом его внешнеполитической концепции, и со свойственной ему последовательностью он оставался ей верным до конца».
Многие исследователи считают, что единодушное выступление венгерской оппозиции и общественности в пользу решительных действий против Сербии сыграло свою роль в переходе главы венгерского кабинета на позиции военной партии.
Тиса склонился перед волей глубоко почитаемого им престарелого и многоопытного монарха.
За день до решающего заседания коронного совета Тиса получил послание императора-короля, в котором тот сообщал, что «придает важное значение тому, чтобы как можно скорее было устранено различие во взглядах» между венгерским премьером и другими участниками заседания.
Приняв решение, Тиса проводил политику войны решительно, целеустремленно, без всяких колебаний.
Он стал одним из соавторов сербского ультиматума, составленного графом Форгачом, положившего начало цепной реакции объявления войны.
Меньше, чем через год, Франц Иосиф предложил Тисе пост министра иностранных дел империи.
Тот вежливо отклонил лестное предложение.
— Влиять на иностранные дела, — объяснил он, — позволяет мне и нынешний мой пост из Будапешта, но покинуть Будапешт означало бы для меня уйти из венгерской политической жизни. Осуществление моих планов и их завершение важно и с точки зрения консолидации международных позиций Монархии…
В преемники Берхтольда Тиса предложил своего близкого соратника Иштвана Буриана, который и возглавил внешнеполитическое ведомство империи на Бальхаузплац.
В манифесте, обнародованном в день начала войны с Сербией, император-король взял на себя лично всю ответственность за предпринятый шаг.
— Я, — заявил он, — все взвесил, я все обдумал!
Как покажет жизнь, несмотря на свой 60-летний опыт царствования, в целом благополучного, благодаря осмотрительности самого монарха, Франц Иосиф обдумал и взвесил далеко не все.
Но как бы там не было, ярый противник войны, Тиса, превратился в ее не менее ярого сторонника. Что, в конце концов, и привело его к столь трагической кончине.
Как мы уже говорили, его убили восставшие солдаты в Будапеште в ноябре 1918 года.
Как того и следовало ожидать, австрийский ультиматум вызвал озабоченность и у высшего военного командования России.
В полдень 24 июля начальник Генерального штаба генерал Н. Н. Янушкевич вызвал начальника мобилизационного отдела генерала С. К. Добророльского.
— Судя по всему, — сказал он, — нам придется объявить мобилизацию Киевского, Одесского, Московского и Казанского округов. Мы пойдем на мобилизацию только против Австро-Венгрии, дабы не дать Германии повода вступить в конфликт. Как у нас обстоят дела с готовностью?
— Никак! — ответил несколько озадаченный таким вопросом генерал. — В Генштабе существуют планы частичной мобилизации только против Турции и Швеции. Вариант действий только против Австро-Венгрии рассматривался правительством в 1912 году и был отвергнут…
— Почему? — удивился Янушкевич.
— Тогдашний премьер Коковцов, — ответил генерал, — посчитал, что наши противники расценят как саму войну все наши подготовительные действия, как бы мы их ни назвали, поскольку мобилизация остается мобилизацией. В отсутствии у нас плана мобилизации против Австро-Венгрии сыграла свою роль и наша уверенность в том, что без поддержки Германии Вена никогда не отважится на войну с Россией. Да и мы нападать на Австрию не собирались…
Янушкевич только покачал головой.
Если называть вещи своими именами, то расчет был на извечное русское «авось».
Авось не нападут, а если нападут, то, значит, так суждено.
Но больше всего в этой истории поражает то, что начальник Генерального штаба даже не имел об этом представления!
Не в меньшей мере странно звучит вопрос и о том, готовы ли войска к мобилизации?
В организованной и мощной армии не спрашивают, готова ли она выступать, а просто отдают приказ дейстовать.
Впрочем, чему удивляться?
Если сам начальник Генерального штаба не знает военных планов, то, что же ожидать от его подчиненных?
— Более того, — продолжал Добророльский, — частичная мобилизация есть самое настоящее самоубйство. Германия, будем, Николай Николаевич, откровенны, в любом случае выступит на стороне Австро-Венгрии, и нам все равно придется объявлять общую мобилизацию, что технически невозможно. В этом случае нарушатся все мобилизационные расчеты, не говоря уже о том хаосе, который неизбежно начнется на железной дороге…
— Хорошо, — согласился Янушкевич, — подготовьте мне все расчеты о боевой готовности войск. Но имейте в виду, что в случае надобности мобилизация будет объявлена только против Австро-Венгрии. Германия не должна видеть в наших действиях какую-либо враждебность против нее…
Через час Добророльский снова появился в кабинете Янушкевича с начальником военных сообщений Генерального штаба С. А. Ронжиным.
После довольно долгой, а порою и чересчур острой дискуссии им с огромным трудом удалось убедить продолжавшего наставивать на частичной мобилизации обозначенных им округов начальника Генштаба в ее «стратегической опасности».
В тот же день в 15 часов в Красном Селе было созвано экстренное заседание Совета министров для обсуждения сложившейся международной обстановки.
Начальник мобилизационного отдела подготовил к этому совещанию специальную записку, в которой приводился перечень мер, необходимых, по мнению Генерального штаба, для обеспечения мобилизации.
В него входили немедленное возвращение войск из лагерей в места своей постоянной дислокации, досрочный выпуск юнкеров старших курсов военных училищ в офицеры и немедленный выпуск офицеров старших курсов военных академий, пополнение войск недостающей материальной частью, объявление крепостей и некоторых пограничных районов на военном положении, введение подготовительного к войне периода и немедленное введение военно-автомобильной повинности.
Не дожидаясь решения Совета министров, Добророльский взял на себя ответственность предупредить командующих военными округами о необходимости быть готовыми к возможной мобилизации.
В 16 часов 10 минут он направил во все военные округа телеграммы следующего содержания:
«Спешно подготовить планы перевозок и соображения по возвращению всех войск в постоянные пункты квартирования. Срок работы одни сутки».
Тем временем на заседании Совета министров было принято решение наряду с поисками возможностей мирного урегулирования австро-сербского конфликта быть готовыми к мобилизации Киевского, Одесского, Московского и Казанского округов, Балтийского и Черноморского флотов и ускорить пополнение части материальных запасов армии.
Указание о приведении в боевую готовность Балтийского флота подписал сам Николай II, утвердивший на следующий день постановление Совета министров.
Но в то же самое время на заседании снова обращалось внимание на то, чтобы все военные приготовления направлялись только против Австро-Венгрии и «не могли быть использованы как недружелюбные действия против Германии».
25 июля в Петербурге стояла страшная жара, и жителей столицы куда больше волновала возможность быстрее уехать на дачу, нежели обсуждать политические новости.
В близкую войну никто не верил, хотя все газеты дали крупным шрифтом заявление Сазонова о том, что «австро-венгерский конфликт не может оставить Россию безучастной».
Также жарко было и в министерстве иностранных дел.
Сазонов прекрасно понимал, что данные Белграду сорок восемь часов преследовали только одну цель: сделать каких-либо переговоры между заинтересованными государствами крайне затруднительными.
Пока он мог твердо рассчитывать только на помощь французского правительства.
Да и обещание президента Франции при любом раскладе сил придти на помощь России тоже кое-что значило.
Гораздо важнее (и сложнее) было добиться незамедлительного заявления о солидарности с Россией и Францией в австро-сербском столкновении от правительства Великобритании.
В России прекрасно понимали, что хотя главной зачинщицей войны выступала Вена, на самом деле вся опасность шла из Берлина, и воздействовать надо было на него.
Как считал Сазонов не только лучшим, но, возможно, и единственным средством для этого было вызвать такое заявление со стороны английского правительства.
Вся Европа прекрасно помнила то впечатление, которое произвела речь Л. Джорджа на Германию в 1911 году.
Тогда, вследствие агадирского инцидента Европа, тоже оказалась накануне всеобщей войны. Однако хватило всего одного решительного заявления британского правительства о его солидарности с Францией, чтобы разогнать грозовые тучи.
Российский министр иностранных дел даже не сомневался в том, что если бы подобное заявление о солидарности держав Тройственного согласия в вопросе об австро-сербском споре было своевременно сделано от лица правительства Великобритании, то из Берлина вместо призыва к конфликту раздались бы куда более умеренные советы.
Утром он получил донсение от Бенкендорфа, в котором тот сообщал о своих впечатлениях от позиции английской дипломатии.
«Хотя я не могу представить вам, — писал он Сазонову, — никакого формального заверения в военном сотрудничестве Англии, я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, ни со стороны кого-либо из лиц, пользующихся влиянием, указывающего на то, что Англия серьёзно считается с возможностью остаться нейтральной.
Мои наблюдения приводят к определённому впечатлению обратного порядка».
Очевидно, не связывая себя окончательно, английская дипломатия стремилась внушить смелость России и Франции.
Грей предлагал через Лихновского, чтобы Германия воздействовала на Вену в духе умеренности.
Он настаивал, чтобы Австро-Венгрия удовлетворилась сербским ответом на австрийский ультиматум. Но так и не дал немцам прямого ответа на вопрос, будет ли Англия воевать против Германии.
Именно поэтому Сазонов во время своей первой встречи 25 июля с английским послом, сэром Д. Бьюкененом, в промежутке времени между вручением австрийского ультиматума и получением ответа, попытался убедить его в необходимости разъяснить в Лондоне российскую точку зрения на конфликт и получить согласие его правительства на решительный шаг.
Беседа с британским послом проходила в присутствии его французского коллеги М. Палеолога, энергично поддерживавшего доводы русского министра.
Сазонов сразу сказал послу, что предпринятый Веной шаг предвещал войну.
Затем он сообщил, что Сербия собирается обратиться к державам за поддержкой.
Как считал сам Сазонов, такое обращение было бы полезно. Поскольку обязательства, принятые на себя Сербией в 1908 году относительно соблюдения добрососедских отношений с Австро-Венгрией и о которых было упомянуто в ультиматуме 23 июля, были приняты перед державами, а не перед одною Австрией.
Если бы Сербия обратилась к державам, Россия готова была бы остаться в стороне, передав вопрос в руки Англии, Франции, Германии и Италии.
Казалось также возможным, что помимо этого обращения к державам Сербия предложила бы подвергнуть свой спор третейскому суду.
— Россия, — говорил министр, — не имеет никаких воинственных намерений, и она никогда не предпримет ничего, пока ее к этому не принудят. Действия Австро-Венгрии направлены столько же против России, сколько против Сербии и имеют своей целью уничтожение нынешнего статус-кво на Балканах и установление там своей гегемонии…
Сазонов замолчал.
Молчал и Бьюкеннен.
Поймав его все понимающий взгляд, Сазонов вдруг почувствовал, что он ломится в открытую дверь.
Да и что такое посол?
Обыкновенный посредник, и не ему решать столь сложные вопросы войны и мира.
В Англии и без посла прекрасно понимали всю сложность ситуации.
Понимали и молчали.
По каким-то ведомым только Лондону причинам.
— Хорошо, — нарушил затянувшееся молчание Сазонов. — Оставим этот разговор, но я хочу повторить, что если Англия именно сейчас, пока еще не поздно, займет твердую позицию рядом с Россией и Францией, никакой войны не будет. В противном случае прольются реки крови, поскольку, судя по поведению Германии, она рассчитывае на нейтралитет Англии, а Англия все равно примет участие в войне. И сейчас надо оказывать давление не на Вену, а на Берлин, поскольку только он может сдержать Австрии. Что же касается России, — подвел черту под разговором министр, — то она не может позволить Австро-Венгрии раздавить Сербию и стать первенствующей державой на Балканах. Если Франция окажет нам свою поддержку, а она нам ее окажет, мы не отступим перед риском войны…
В своих воспоминаниях Асквит объяснил положение, занятое его правительством.
По его словам все дело было в том, что Лондону «не было дано серьезного доказательства, что угрожающее или хотя бы только непримиримое со стороны Великобритании положение привело бы к тому, что Германия и Австро-Венгрия сошли бы с пути, на который они стали».
Можно подумать, что бывший преьмер раз и навсегда забыл, к чему привело вмешательство английского правительства в спор между Германией и Францией в 1911 году, по характеру своему не менее опасный для европейского мира, чем австро-сербское столкновение в 1914 году.
Что признавали, кстати говоря, даже такие, не чуждые некоторому шовинизму, германские государственные деятели, как адмирал Тирпиц.
— Именно английское вмешательство, — считал адмирал, — привело Германию к дипломатическому поражению…
Можно было ожидать, что такой удачный прецедент должен был бы иметь больший вес в глазах г-на Асквита в силу
Если же вспомнить то значение, которое англичане придавали прецедентам во всех областях политической жизни своей страны, то вряд ли Асквит не понимал всей значимости позиции своего правительства.
К тому же, Бетман-Гольвег не предвидел вступления Англии в войну с Германией.
Из знаменитого донесения английского посла в Берлине, сэра Эдуарда Гошена, в котором он описывает объявление войны Англией Германии вслед за нарушением ею бельгийского нейтралитета, видно, какой страшной неожиданностью оно явилось для германского канцлера.
— Я, — продолжал Сазонов, — нисколько не сомневаюсь, что Австро-Венгрия не действовала бы таким вызывающим образом, если бы не имела согласия Германии. И я очень хотел бы надеяться на то, что королевское правительство не замедлит заявить о своей солидарности с Россией и Францией…
Однако Бьюкенен не был настроен столь оптимистично в отношении своего правительства.
— У нас нет интересов в Сербии, — сказал он, тщательно взвешивая каждое слово, — и именно поэтому английское общественное мнение никогда не допустит войну из-за этой страны!
— А не забывает ли английское общественное мнение, — возразил Сазонов, — что сейчас речь идет не о ее интересах в Сербии, а об общеевропейском интересе, так как сербский вопрос является не только вопросом балканским, но и европейским? Как мне кажется, Великобритания не имеет права отстраняться от разрешения задач, выдвигаемых в связи с сербским конфликтом Австрией. Неужели вы не понимаете, — несколько повысил голос Сазонов, — что если война разразится, то Англия будет в нее вовлечена! Более того, не встав сразу на сторону России и Франции, Англия сделает войну еще более вероятной?
Посол обещал принять к сведению заявление министра иностранных дел России.
Сазонов, понимая, что не добьется от англичанина никакой конкретики, пожал плечами.
— Если вы не сделаете этого, — холодно сказал он, — то будут пролиты реки крови, и англичане, как и все мы, будут плавать по этим рекам!
Воздержание английского правительства от решительного выступления в эту полную тревоги минуту было не понято ни в России, ни во Франции.
Тем более, что все видели, какие Англия прилагала усилия, чтобы предупредить возникновение европейской войны.
Да и министр иностранных дел, сэр Грей всю жизнь считался убежденным пацифистом.
Посла Германии Пурталеса Сазонов принял не в самом лучшем состоянии духа.
Он уже начинал понимать, что все разговоры бессмысленны, и запущенный маховик войны уже не удаться остановить.
Тем не менее, он почти полтора часа уговаривал Пурталеса побудить Берлин к миротворчеству.
В отличе от англичанина, Пурталес не отделывался общими рассуждениями о вреде войны и пользе мира, а пообещал принять все зависящие от него меры.
Однако у Сазонова уже не было никакой надежды, на то, что Берлин прислушается к доводам своего посла.
Он с тревогой посматривал на часы. В восемнадцать часов истекал срок ультиматума, а значит, и мира.
Днем состоялось заседание Совета министров.
Министр иностранных дел С. Д. Сазонов сообщил о том, что державы Тройственного согласия не намерены способствовать мирному исходу австро-сербского конфликта.
Затем он предложил путем проведения частной мобилизации поставить на место австрийцев.
Подводя итоги заседания, Николай II присоединился к предложению Сазонова.
— Теперь, — сказал он, — уже требуется более или менее серьезная угроза. Австрия дошла до того, что не отвечает даже на дипломатические наши миролюбивые предложения. Поэтому я считаю целесообразным применить подготовленную именно на этот случай частичную мобилизацию, которая для Германии будет служить доказательством отсутствия с нашей стороны неприязненных действий по отношению к ней…
В конечном итоге было решено «пока не объявлять мобилизацию, но принять все подготовительные меры для скорейшего ее осуществления в случае необходимости».
В этих целях с полуночи 26 июля вводилось Положение о подготовительном к войне периоде.
Оно предполагало принятие всеми ведомствами необходимых мер для подготовки и обеспечения мобилизации армии и флота, крепостей и сосредоточения армии к границам вероятных противников.
В 8 часов вечера по возвращении из Красного Села Н. Н. Янушкевич созвал заседание комитета Генерального штаба.
— Государь, — сказал он, — признал необходимым поддержать Сербию, даже если бы для этого пришлось бы объявить мобилизацию и начать военные действия. Но все эти меры могут быть приняты только после того, как австрийские войска перейдут сербскую границу…
Янушкевич сообщил также, что Николай II принял решение в случае необходимости прибегнуть к частной мобилизации Киевского, Одесского, Казанского и Московского округов, а если Германия примкнет к Австро-Венгрии, то мобилизовать и остальные округа.
Приказ царя гласил: возвратить все войска в места постоянной дислокации, потребовать от гражданских ведомств немедленно начать осуществлять меры, предусмотренные Положением о подготовительном к войне периоде, экстренно закончить вооружение батарей и установить минные заграждения в Кронштадте, Ревеле и Свеаборге, объявить Кронштадт на осадном положении, а все остальные крепости вдоль западной границы перевести на военное положение, немедленно вернуть всех офицеров из отпусков, офицеров, причисленных к Генеральному штабу, перевести в его состав и откомандировать всех слушателей офицерских школ в свои части.
Эта директива была принята к немедленному исполнению, а всем командующим военными округами в Европейской России отправлена телеграмма следующего содержания:
«Высочайше повелено 26 сего июля считать началом подготовительного к войне периода на всей территории Европейской России.
Вам надлежит принять все меры по первому и второму перечням положения об этом периоде и выполняемые распоряжением окружных штабов, довольствующих управлений комендантов крепостей и войсковых частей и управлении».
Чуть раньше Янушкевич дал директиву командующему наиболее угрожаемого в случае войны с Германией Варшавского военного округа о приведении всех крепостей округа в военное положение и начале работ, предусмотренных Положением о подготовительном к войне периоде.
С 27 июля он объявлялся в Кавказском, Туркестанском, Иркутском и Омском военных округах.
Янушкевич информировал собравшихся о принятых решениях и дал указание немедленно приступить к пополнению войск материальными запасами.
Было, наконец, принято Положение о полевом управлении войск в военное время, которым регламентировались назначения в штабы фронтов и армий, а также регулировалась боевая деятельность войск.
Срочное принятие этого документа, работа над которым велась много лет, свидетельствовало о решимости Генерального штаба не быть застигнутым врасплох и во всеоружии вступить в борьбу с Германией.
Слишком памятны были для генералитета уроки русско-японской войны, когда под прикрытием дипломатических демаршей Япония нанесла вероломный удар по русскому флоту в Порт-Артуре, и допустить повторения этого никто не хотел.
Вечером был прерван Царскосельский лагерный сбор, на церемонии его закрытия Николай II объявил о досрочном производстве юнкеров в офицеры и о выпуске слушателей военных академий.
Таким образом, основные мероприятия по повышению боевой готовности русской армии стали претворяться в жизнь.
Ровно в назначенное время сербский президент Пашич вручил ответную ноту на австрийский ультиматум венскому послу в Белграде барону Гизлю.
Сербия приняла все требования австрийского ультиматума за исключением одного, которое касалось участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в сараевском преступлении.
Но даже здесь была сделана оговорка, поскольку этот параграф имел силу только в случае несоответствии этого расследования нормам международного права.
Вместе с тем Пашич выразил готовность отдать дело Сербии на решение Гаагского международного суда в случае, если бы венское правительство предъявило еще какие-нибудь дополнительные требования.
Горькая чаша была испита до дна, и казалось, что Сербии дальше идти было некуда по пути подчинения тираническим требованиям более сильного соседа.
Документ был составлен в крайне примирительных и дипломатичных тонах.
«Королевское правительство, — читал барон, — должно признаться, что оно не отдает себе ясного отчета в смысле и значении просьбы императорского и королевского правительства о том, чтобы Сербия обязалась допустить на своей территории сотрудничество органов императорского и королевского правительства, но заявляет, что оно допустит сотрудничество, соответствующее нормам международного права и уголовного судопроизводства, равно как добрососедским отношениям между обоими государствами…»
Не дочитав ноту до конца, Гизль заявил о разрыве дипломатических отношений и в соответствии с полученными инструкциями специальным поездом выехал из Белграда.
Три часа спустя был отдан приказ о частичной мобилизации Австрии против Сербии.
Когда кайзер прочитал ноту Белграда, он написал на ее полях ней: «Блестящие достижения для столь короткого промежутка времени».
В отличие от своего великого соотечественника фон Бисмарка, России он не боялся и очень любил повторять фразу о том, что «славяне рождены для того, чтобы повиноваться».
Да и чего бояться, если посол и военный атташе докладывали из Петербурга, что царь боится войны, что «в русской армии настроение больного кота» и она «планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 году».
Более того, немецкая пресса на все лады расписывала «полное разложение» России.
— По существу, — заверял кайзера, а вместе с ним и Вену министр Ягов, — Россия теперь небоеспособна!
Вопрос о войне был предрешен, но объявлять о ней было еще рано.
Именно поэтому канцлер Бетман-Гольвег в своих телеграммах в Вену просил австрийское правительство «не отказываться безоговорочно от любых мирных предложений, а делать вид, что собираются их рассмотреть».
«Иначе, — предупреждал он, — будет трудно возложить на Россию вину за пожар в Европе».
Понимая, что Рубикон перейден, кайзер в очередной беседе с австрийским послом в Германии графом Сегени посоветовал его правительству «самым настоятельным образом немедленно выступить и поставить мир перед свершившимся фактом».
— Всякая потерянная минута, — повторил он слова Мольтке, — усиливает опасность положения, давая преимущества России…
Более того, он весьма прозрачно намекнул на то, что Австрия могла бы, пока требования ее не будут выполнены, в виде гарантии оккупировать часть Сербии.
По сути дела, это было уже объявлением войны, поскольку Россия этого никогда бы не позволила бы, и кайзер прекрасно знал это.
И теперь ни сдержанность Англии, ни сдержанность России уже ничего не определяли. Все решалось в Берлине.
«Конечно, — признавал позже германский посол Лихневский впоследствии, — достаточно было одного намека из Берлина, чтобы побудить графа Бертольда, успокоившись на сербском ответе, удовлетвориться дипломатическим успехом.
Этого намека, однако, не последовало. Напротив, настаивали на войне».
Оно и понятно!
Кайзер закусил удила и прекрасно понимал, что завтра может быть уже поздно.
А теперь давайте поговорим об ультиматуме более подробно, поскольку он заслуживает того.
Как уже было сказано выше, Сербия приняла все его пункты за исключением одного, который касался участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в сараевском преступлении.
Именно это, по мнению Белграда, было бы расценено всем миром как отказ Сербии от собственного суверенитета.
Что, говоря откровенно, выглядит довольно странно.
Сербия соглашалась публично осудить всякую агитацию против Австро-Венгрии, ужесточить контроль над сербскими СМИ, закрыть враждебные Австрии общественные организации в Сербии, уволить сербских офицеров и чиновников, замешенных в антиавстрийской деятельности (их список был представлен) и отказывалась допустить на свою территорию австрийскую следственную группу для расследования сараевских событий.
Вот только так ли это на самом деле?
Ещё раз перечитайте условия ультиматума, принятые сербами, и условие, столь яростно ими отвергнутое.
Что перевешивает?
Да, конечно же, предложенные Австрией условия внутренней и кадровой политики.
Тем не менее, эти на самом деле страшные условия для любой суверенной страны — увольнение офицеров и чиновников, закрытие газет, приказы по армии, указания королю Сербии, что и как говорить, сербы приняли и почему-то не возмутились.
А вот пустить к себе австрийскую полицию для выяснения того, куда ведут нити заговора против Фердинанда, сербы не пожелали!
И это после того, как в Сербии сразу же после убийства эрцгерцога уже побывал австрийский юридический чин
В самом деле, странно!
На любые унижения сербы были согласны, но только не на выяснение того, кто готовил убийство эрцгерцога.
И далеко не случайно, Николай II после прочтения ультиматума нашел унизительными все его пункты.
А тут какое-то следствие…
Впрочем, объяснение тому имеется.
«Но этот пункт и невозможно было принять, — пишет по этому поводу В. Шамбаров в своей книге „За царя, отечество и веру“, — Формально — потому что он нарушал суверенитет Сербии.
А фактически из-за того, что за терактом и в самом деле стояли высокопоставленные авантюристы из сербской армии.
Пашич это знал.
И знал, что австрийцы это знают — в их руках были все исполнители.
Поэтому и принятие указанного пункта Сербию от удара не избавляло — она сразу получила бы новый ультиматум, по результатам следствия.
И давала согласие на собственную оккупацию в порядке наказания со стороны Австрии. Однако и тут Пашич выкрутился — по совету Николая II он предлагал передать расследование международному трибуналу в Гааге, и Сербия обещала подчиниться его решению.
Ведь трибунал мог свести вопрос к персональной ответственности заговорщиков, а покровители Сербии успели бы сорганизоваться и не допустить ее уничтожения как государства».
Вполне возможно, что так оно и было, и полковнику Апису и его высоким покровителям было, что скрывать.
«Сербия, — пишет А. Буровский в книге „Отречемся от старого мира“, — в начале XX века была основанным террористом Европы.
Спецслужбы Сербии возникали на основе бывших заговорщицких организаций: были у них и опыт, и необходимые навыки.
Они пользовались полнейшей поддержкой и царя Петра из династии Обреновичей, и всего правительства.
По всем Балканам создавались культурные, научные, спортивные центры для „крышевания“ экстремистских организаций вроде „Черной руки“, „Белой руки“, „Молодой Боснии“, „Старой Боснии“ и сотни других.
Еще в 1910 году студент Богдан Жераич выстрелил в австрийского губернатора Боснии Иосипа Верешанина.
При этом он ухитрился не попасть в упитанного генерала с трех метров и покончил с собой.
На болгарского царя Фердинанда покушались полдюжины раз, все неудачно.
А цель была понятна: дестабилизация обстановки. Если начнется война, за Сербию тут же вступится Франция, которая вложила в ее экономику не ордин миллион франков. А уж русские „братушки“, конечно, помогут не за страх, а за совесть!»
Надо заметить, что в России прекрасно понимали эти устремления, и далеко не случайно тот же министр иностранных дел России С. Д. Сазонов передал в начале очередной Балканской войны в Белград весьма красноречивую ноту.
«Категорически предупреждаем Сербию, — говорилось в ней, чтобы она отнюдь не рассчитывала увлечь нас за собой».
Куда уж яснее…
Говоря откровенно, организация покушения не эрцгерцога ни для кого не была тайной с самого начала, хотя сербские власти и попытались представить дело так, будто бы убийцы Фердинанда — частные лица, ни имевшие к их правительству никакого отношения.
Однако факты говорили о другом.
Ампулы с цианистым калием, револьверы из государственного арсенала, приывычка называть старших по группе по воинскому званию, — все это неопровержимо даказывало связь террористов с «Черной рукой».
Да и вели они себя, надо заметить, далеко не лучшим образом. И, если следоватьуголовному жаргону, раскололись сразу.
При этом на них не было оказано ни малейшего давления, хотя некоторые сербские газеты и кричали о пытках.
Но одно дело — признание обвиняемых, и совсем другое — неопровержимые доказательства их связи с «Черной рукой».
Более того, судебные процессы, проведенные самими сербскими властями над участниками покушения (Салоникский процесс 1917 года), а также принятие правительством Сербии большинства условий ультиматума, за исключением одного пункта, подтверждают причастность к террористическому акту легальных и полулегальных сербских организаций и терпимое, по меньшей мере, отношение к их деятельности официального Белграда.
Однако установить прямое участие сербских властей в подготовке и осуществлении теракта австро-венгерскому руководству не удалось, несмотря на все его усилия.
Специальный представитель Австро-Венгрии, посланный в Сербию собрать доказательства, бывший прокурор, советник Фридрих Вичер, писал в своей телеграмме в Вену: «Доказать и даже подозревать сербское правительство в том, что оно было осведомлено о покушении, либо участвовало в его осуществлении, подготовке и в предоставлении оружия, невозможно».
Однако далее со ссылкой на показания обвиняемых в телеграмме указывалось, что решение о покушении было принято в Белграде, в подготовке его участвовали государственные чиновники, а бомбы были получены из арсенала сербской армии.
Но австрийцу не удалось точно установить, было ли получено оружие непосредственно перед покушением.
Потому Вена и настаивала на проведении собственного расследования на территории Сербии.
Почему Белград не пошел на это?
Как было сказано выше, об этом мы можем с той или иной степенью вероятности только догадываться.
Нельзя не сказать и вот еще о чем.
Из сочинений советских историков мы знаем, что Сербия всегда была жертвой, а Австро-Венгрия палачом.
Вот только так ли все это было на самом деле?
Давайте посмотрим, какие взгляды на свое будущее имела эта самая «жертва», чье поведение во многом определялось уверенностью в русском прикрытии.
А будущее у Србии, по верованиям многих ее правителей, было только одно — стать Великой Сербией! Иными словами, объеденить в своем государстве земли всех южных славян. Под своим, естественно, началом.
Само собой понятно, советские историки обходили и эту вековую мечту сербов о Великой Сербии.
Идея создания Великой Сербии зародилась в сумраке оттоманского владычества, когда в 1683 году коалиция христианских государств во главе с Австрией (турки дошли до самой Вены) начала против Турции войну накануне великого переселения сербов под руководством Арсения III Чарноевича.
Граф Джордже Бранкович первым осмыслил идею Великой Сербии и изложил ее австрийскому императору.
Это возрожденное, освобожденное и объединенное сербское государство (имелось в виду Сербское царство) охватывало области на Балканском полуострове и в Паннонской низменности.
Идея австрийскому двору понравилась.
Да и как не понравиться, если созданная из освобожденных и объединенных сербских земель Великая Сербия доложна была стать своеобразным щитом и предотвратить более глубокое турецкое вторжение в Центральную Европу.
На радостях император Леопольд I даже издал прокламацию, по которой граф Бранкович должен был именоваться деспотом сербских областей Срема, Баната и Герцеговины.
Однако длилась эта самая радость не долго: только до тех пор, пока турки угрожали Австрии.
Когда же сербы помогли оттеснить турок на юг Балкан, то, опасаясь возрождения Сербского царства (Великой Сербии), и решив, что деспот Бранкович может представлять опасность будущим завоевательным планам, австрийский император арестовал его в 1688 году и целывх двадцать два года держал в тюрьме, где тот и умер.
Так пострадал и погиб первый идеолог Великой Сербии, а сама идея Великой Сербии окрасилась в цвета мученичества.
120 лет спустя идея создания Великой Сербии была представлена Петербургу.
Это была программа восстания Карагеоргия, являвшая собой вдохновляющий источник освободительного движения сербов. Но идея не получила поддержки.
Более того, против «великосербской опасности» в начале ХIХ века Петербург объединился с… Веной и Берлином.
«Еще в 1876 году, — отмечал в своей книге „Честные маклеры“ бывший посол ФРГ в СФРЮ Ральф Хартман, — когда сербский князь Милан поддержал восстание христианского населения Боснии и Герцеговины против турецкого владычества и объявил Стамбулу войну, министр иностранных дел Российской империи князь Горчаков, германский канцлер Бисмарк и австро-венгерский премьер Андраши под давлением Габсбургов подписали так называемый Берлинский меморандум.
Согласно его положениям, стороны договаривались, что, в случае победы сербов, великие державы не потерпят возникновения большого славянского государства».
Почему Россия подписала меморандум, направленный против той самой Сербии, которой Николай II через тридцать с лишним лет пообещает любую помощь и таким образом развяжет ей руки?
Да только по той причине, что России была нужна не Великая Сербия, которая стала бы проводить собственную и независимую от Петербурга политику, а Сербия слабая, нуждающаяся в покровительстве могучей империи и являвшаяся постоянным источником напряжения почти в самом центре Австро-Венгрии.
Однако идеи, как и рукописи, не горят, и идея Великой Сербии продлжала будоражить умы. И не случайно премьер-министр Сербии Никола Пашич был идеологом Великой Сербии.
Но в то же время в Белграде прекрасно понимали: в одиночку победить империю и воссоединиться с боснийскими и другими сербами Австро-Венгрии им не суждено.
А коль так, то именно противостояние Тройственного союза и Антанты давало Сербии этот шанс, и было бы непростительным грехом не воспользоваться им
Касаясь положения на Балканах после Бухарестского мира 1913 года, Ю. А. Писарев в своей книге «Великие державы и Балканы накануне первой мировой войны» указывал, что «военные круги Сербии призывали к походу на Австро-Венгрию».
Более того, сразу после Второй Балканской войны русский посланник в Цетинье А. А. Гире в записке, озаглавленной «Австро-Венгрия, Балканы и Турция. Задачи войны и мира» предлагал отказаться от односторонней поддержки авантюрного курса правителей Сербии и их планов присоединения к ней населенных югославянами территорий Монархии.
Русский дипломат еще в 1913 году пророчески предсказал, что «Великая Сербия» рано или поздно отойдет от России. Как отошла от нее после освобождения от турецкого ига Болгария, тоже мечтавшая стать великой.
Именно поэтому Гире пришел к выводу о необходимости изменения российской политики на Балканах: от конфронтации с Австро-Венгрией к сотрудничеству с ней в «духе Мюрцштега».
Напомним, что в 1903 году Илинденское восстание в Македонии привело к новому обострению ситуации на Балканах, и именно тогда Петербург и Вена скоординировали свои действия для успокоения региона.
В результате 3 октября в австрийском городке Мюрцштеге было подписано русско-австрийское соглашение о реформах в Македонии.
Султан вынужден был принять положения соглашения.
Мюрцштегское соглашение позволило во время русско-японской войны закрепить отношения с Австро-Венгрией секретной декларацией о взаимном нейтралитете.
Она была подписана в декабре 1904 года в Петербурге. Договор гарантировал нейтралитет в случае «неспровоцированного» конфликта с третьей державой вне Балканского полуострова.
Предусматривалось, что договор будет действовать до тех пор, пока Вена и Санкт-Петербург будут вести согласованную политику в делах Османской империи.
Как и многие европейские политики, Гире считал сохранение Австро-Венгрии в интересах России. А потому и призывал к согласованию интересов обеих держав вплоть до раздела сфер влияния на Балканах.
Его не послушали.
А между тем, Вена и Берлин только в 1913 году трижды предлагали Петербургу возродить союз трех императоров, преследуя цель оторвать Россию от Франции и Англии.
Однако царь на это не пошел.
Противоположную Гире позицию занимал российский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг, считавший, что именно Сербия является надежной опорой России на полуострове.
Такого же мнения придерживался влиятельный дипломат А. П. Извольский, посол в Париже, бывший министр иностранных дел.
Все это так.
Но одно дело предположения, и совсем другое — жизнь.
Да и как, интересно было бы узнать, Россия ужилась бы на Балканах с Австро-Венгрией со своими совершенно разными интересами?
Но это уже вопрос из сослагательного времени, и ответить на него не сможет никто.
Значит, надо было любым способом втянуть в войну Россию, ибо только военное поражение Монархии давало шансы на присоединение к Сербии населенных сербами, хорватами, словенцами земель Венгрии и Австрии.
Никакая другая страна на это просто бы не пошла, ибо гробить свою армию ради чужих интересов желающих не было.
Понимали ли в Белграде то, что конфликт с Австро-Венгрией может вылиться в мировую войну?
Любому политику было ясно, что предъявленный Веной ультиматум являет собой хорошо продуманную провокацию и неисполнение любого его пункта повлечет за собой военные действия.
Наверное, все-таки понимали. Но не остановились. Потому что терять-то по большому счету было нечего.
Вена никогда бы не пустила на самотек развитие Сербии, и сил у нее, во всяком случае, в то время было больше.
«Два принципа были в резком конфликте друг с другом, — объяснял желание Австро-Венгрии покончить с Сербией начальник Генерального штаба австро-венгерской армии и один из самых ярых приверженцев войны К. фон Гетцендорф, — либо сохранение Австро-Венгрии как конгломерата национальностей, который должен выступать в виде единого целого перед внешним миром и видеть свое общее благо под властью одного государя, или же рост отдельных независимых национальных государств, притязающих на свои этнические территории Австро-Венгрии и таким путем вызывающих разрушение монархии.
Конфликт между двумя этими принципами, нараставший давно, достиг высшей стадии вследствие поведения Сербии. Его разрешения нельзя было откладывать».
А раз так, то рано или поздно Сербия могла бы потерять незавимость и стать частью Империи.
Что было бы, если бы Сербия приняла все условия?
А вот тогда бы Австро-Венгрия рано или поздно обязательно нашла бы какой-нибудь другой повод к войне. Потому что дело было не в ультиматуме, а в стране, которая постоянно угрожала целостности Монархии. И в стоявшей за ней Германией, желавшей воевать именно летом 1914 года, против слабой России и не желавшей войны Франции.
И в какой уже раз восторжествовал лозунг Наполеона: главное — ввязяться в бой, а там будь, что будет!
Если же подвести итог нашему рассказу о терроре, как политическом методе, и идее создания Великой Сербии, то, надо полагать, тогдашним правителям Сербии и полковнику Апису было, что скрывать.
В том числе и от России, на которую они делали свою ставку.
Именно поэтому они приняли все унизительные условия австрийского ультиматума, кроме того, которое требовало проведения следствия на территории Сербии австрийскими чиновниками.
Конечно, это только предположение, но ничего странного в нем нет.
Что было на самом деле?
На сегодняшний день обширнейшей литературе о покушении в Сараеве существует три версии заговора.
Согласно первой, сын убитого эрцгерцога Максимилиан Гогенберг в интервью газете «Пари суар диманш» 16 июня 1936 говорил о том, что его отца ликвидировала германская секретная служба.
Все дело было в том, что наследник венского престола мешал осуществлению великодержавных планов кайзера Вильгельма.
Эта версия давно опровергнута в литературе, хотя и имеет под собой известное основание: Франц Фердинанд был убит при полном попустительстве охраны.
Согласно второй, убийство эрцгерцога было подготовлено сербской тайной офицерской организации «Объединение или смерть», известной также под названием «Черная рука».
При этом сербское правительство и русский Генеральный штаб будто бы покровительствовали этому заговору.
Одним из основных источников в исследовании сараевского убийства стали документы судебного процесса по делу «Черной руки», состоявшегося в Салониках в марте — июне 1917 года.
Организуя суд, сербское правительство преследовало три цели: разгромить оппозицию в лице тайного, но могущественного офицерского союза, оздоровить обстановку в армии и возложить ответственность за убийство в Сараево на «Черную руку».
Все это делалось для того, чтобы открыть путь к мирным переговорам с Австро-Венгрией, которые намечались в 1917 году.
Судебный процесс велся с грубыми нарушениями законности, при закрытых дверях, подсудимые не имели защитников, военным трибуналом широко использовались лжесвидетели.
После суда правительство опубликовало сборник «Тайная заговорщическая организация», включив в него только материалы обвинения, что придало изданию односторонний характер.
Главный документ судебного разбирательства — рапорт руководителя «Черной руки» полковника Димитриевича Верховному командующему сербской армией принцу-регенту Александру — по распоряжению последнего был изъят из этого сборника и стал известен только в тридцатые годы.
Полковник опротестовал все необоснованные обвинения военного трибунала в государственной измене и в непосредственной организации сараевского убийства.
Он категорически отверг версию о том, что в убийстве эрцгерцога был замешан военный агент полковник В. А. Артамонов.
Сам Артамонов доказал свое полное алиби. Во время покушения он находился на излечении в Швейцарии.
Важную роль в опровержении материалов судебного процесса сыграли свидетельства таких очевидцев, как революционер Мустафы Голубича и один из функционеров «Черной руки» Чедомир Попович.
Последний договорился до того, что на полном серьезе утверждал, Димитриевич, узнав о заговоре, хотел предотвратить его.
По его словам, Апис опасался, что убийство Франца Фердинанда может быть использовано правящими кругами дунайской империи как предлог к нападению на Сербию.
Окончательную точку в этой не такой уж и запутанной истории поставил судебный процесс по делу «Черной руки», состоявшийся в Югославии в 1953 году.
Он отменил приговор салоникского военного трибунала (Димитриевич и многие его соратники были расстреляны) и снял все обвинения с названной организации.
Наконец, третья концепция исходит из того, что сараевское покушение было организовано членами национальной революционной организации «Молодая Босния» как ответная акция террористов на насильственное присоединение в 1908 году к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины.
В настоящее время именно этой версии придерживаются многие исследователи.
Что же касается террористов, то их судили на так называемом Сараевском процессе.
Однако сразу же после распада Австро-Венгрии в 1918 году все документы этого процесса каким-то таинственным образом исчезли.
Правда, оставались еще государственные архивы Сербии, которые были захвачены Австро-Венгрией и которые неопровержимо доказывали связь группы Принципа с «Черной рукой».
Но и они пропали после того, как в 1919 году Австрия вернула их сербам.
Катер, перевозивший их по Дунаю, бесследно исчез, хотя в тот день не было ни штормов, ни артобстрелов.
Концы этого скользского дела были в буквальном смысле брошены в воду.
Всего по сараевскому процессу были осуждены 16 человек, из них троих казнили.
Принцип, Чабринович и Грабеж получили по 20 лет, поскольку к моменту преступления им еще не было двадцати, и по австрийскому закону смертная казнь к ним не могла быть применена.
Тем не менее, никто из них не дожил до освобождения.
При загадочных обстоятельствах окончил свои дни лидер «Молодой Боснии» Владимир Гачинович.
В августе 1917 года он внезапно заболел.
Швейцарские врачи дважды делали ему операцию, подозревая то одно, то другое, и каждый раз ничего не обнаруживали.
11 августа Гачинович умер.
Некоторые считают, что он был отравлен своими бывшими соратниками, которые хотели отомстить ему за репрессии, обрушенные на них австро-венгерскими властями.
Остается невыясненной до конца и версия о том, что Гачинович в последний момент будто бы послал в Сараево письмо заговорщикам с предложением отказаться от покушения на Франца Фердинанда, которое не было принято фанатиком Принципом.
Судьба самого Принципа тоже трагична.
Он был брошен в тюрьму в Терезиенштадте, где и умер в страшных мучениях 28 апреля 1918 года.
Труп Принципа был тайно захоронен в тюремном дворе, и только в 1920 году его останки перезахоронены в братской могиле вместе с другими умершими участниками заговора на сараевском кладбище.
На том самом кладбище, где он так любил собираться с товарищами и черпал вдохновение.
Но самое интересное заключается в том, что, как это не покажется невероятным, планы психически неполноценных заговорщиков (перед покушением Принцип несколько ночей провел на могиле террориста Жераича, где обащлся с духом «героя»), не брезговавших ничем офицеров спецслужб и откровенных бандитов сбылись.
От Австро-Венгрии остались одни воспоминания.
Хорватия, Босния, Словения, Герцоговина, Черногрория и Македония были объеденины в Королевстве СХС (Сербов-хорватов-словенцев).
В 1929 году это государство стало называться Югославией.
Великая Сербия увеличилась по территории с 28 до почти 300 тысяч квадратных километров.
Не были забыты и «герои» 1914 года.
В 1920 году останки убийц эрцгерцога и его супруги перезахоронили в Сарево и возвели в ранг «национальных героев».
В 1953 году, уже при И. Тито, сербы признали и роль своих спецслуцжб в убийстве наследника австрийского престола.
Более того, деятельность Аписа и его подельников была официально признана «полезной для освобождения балканских народов».
А вот от наследника России — Советского Союза — Великая Сербия в лице Югославии все же откололась. Чем вызвала страшный гнев лучшего друга всех покоренных им в Восточной Европе народов.
Глава IV. Угол отражения…
Несмотря на все усилия российской дипломатии, первые шаги русского правительства на пути мирного улаживания австро-сербского столкновения не дали желанных результатов.
Англия уклонилась от заявления, о котором ее просили из Москвы, а Берлин твердил о необходимости локализации австро-сербского столкновения и намерении Германии оказать всякую поддержку своей союзнице.
В Париже быстро поняли общеевропейский характер начинавшегося кризиса и не давали себя сбить с толку его балканским происхождением.
Что же касается России, то она продолжала свои попытки парализовать злую волю Австро-Венгрии и добиться пересмотра недопустимых требований венского кабинета путем посредничества держав даже после последовавшего 25 июля разрыва отношений между Австро-Венгрией и Сербией.
Полагая, что Италия не одобряла образа действия Австро-Венгрии, Сазонов поручил послу в Риме А. Н. Крупенскому просить маркиза Сан-Джулиано откровенно высказать в Вене свое несочувствие австрийским решениям и разъяснить Берхтольду невозможность локализации конфликта, а также и неизбежность русской поддержки Сербии.
Как и предполагал русский министр, Италия выразила отрицательное отношение к положению, занятому венским кабинетом в конфликте с Сербией.
Как только скрывавшееся от Италии намерение венского кабинета поставить Сербию в безвыходное положение стало известно в Риме, оно возбудило там неудовольствие и тревогу.
Еще за несколько дней до обращения Сазонова к маркизу Джулиано тот сообщил германскому послу, что ему кажется невозможным любое представление сербскому правительству со стороны Австро-Венгрии по поводу убийства наследного эрцгерцога ввиду того, что оно было совершено австрийским подданным.
Лица, близко стоявшие к министру, заявляли, что Австро-Венгрия, предъявив неумеренные требования, поставила себя в невыгодное положение и не могла бы рассчитывать на поддержку Италии.
Сан-Джулиано избегал прямого обмена мыслями с австрийским послом в Риме, но не скрывал своих взглядов от германского посла фон Флото.
Он откровенно сказал тому, что Италия не примет участия в политике подавления национальностей. О чем Флото тут же сообщил в Берлин.
Доклад фон Флото вызвал известное беспокойство в германском министерстве иностранных дел, но никоим образом не повлиял на позицию Германии.
Одновременно с обращением в Рим Сазонов просил Берхтольда разрешить австро-венгерскому послу в Петербурге рассмотреть с ним в частном порядке текст ультиматума и по взаимному соглашению изменить в нем те места, которые казались Сазонову особенно неприемлемыми.
Ответ от Берхтольда пришел через сорок восемь часов. В нем он сообщал, что не может входить в обсуждение условий австрийского ультиматума.
Более того, он поручил графу Сапари передать Сазонову о невозможности принятия подобного рода предложений.
Из Берлина вести были не лучше.
Фон Ягов заявил, что повлиять на Вену «в примирительном смысле» он не может.
Что же касается продолжавшей темнить среди белого дня Англии, то Лихновский уже 27 июля почувствовал, что Лондон все же вступит в войну.
О чем и сообщил в Берлин.
Конечно, с Берлином Грею следовало говорить более твёрдым и ясным языком, но было то, что было.
Грей предложил организовать посредничество Англии, Франции, Германии и Италии для обсуждения способов разрешения кризиса.
Мотивы, которыми при этом руководствовалось Министерство иностранных дел, раскрывает в своих мемуарах сам Грей.
Он считал, что обсуждение создавшейся обстановки за зелёным столом даёт некоторый шанс спасти мир. Но если бы это и не удалось, то и тогда конференция не принесла бы вреда Антанте.
«Я полагал, — писал он, — что германские приготовления к войне были продвинуты много дальше, нежели приготовления России и Франции.
Конференция дала бы возможность этим двум державам подготовиться и изменить ситуацию к невыгоде для Германии, которая сейчас имеет явное преимущество».
Заявление Грея преследовало две цели: созвать под председательством Грея в Лондоне комиссию для изыскания способа разрешения спора и приостановку Австро-Венгрией и Сербией военных приготовлений до окончания совещания посредников.
Одновременно с Греем французский посол в Берлине Жюль Камбон предложил «воздержаться от всякого действия, которое могло бы обострить настоящее положение».
Однако как предложение Грея, так и формула Камбона были отвергнуты Бетманом-Гольвегом и фон Яговым.
Отрицательный ответ Германии вызвал отсрочку роспуска британского флота, собранного для маневров в Немецком море.
Что не помешало Грею заявить австро-венгерскому послу о том, что Англия не собирается созывать резервистов, а мера по отношению к флоту не заключает никакой угрозы.
Но при этом добавил, что ввиду «возможности европейской войны английское правительство не сочло возможным разбрасывать свои силы».
Если, по словам английского министра иностранных дел, не следовало видеть угрозы в военной мере, принятой Англией, то в словах его к графу Менсдорфу трудно было не усмотреть серьезного предостережения.
В Берлине и Вене к ним отнеслись как к попытке запугивания.
Но в то же самое время там с каким-то необъяснимым упрямством продолжали верить в то, что Англия не уступит в войну.
Как известно из физики, угол отражения равен углу падения.
В истории этот закон выразил знаменитый английский историк Д. Тойнби, создавший теорию «Вызов — Ответ».
Согласно этому закону любое общество по-настоящему начинает действовать только под влиянием внешнего раздражителя.
Так, русские удельные князья не только не собирались объединяться, но и делали все возможно, чтобы этого не произошло.
Однако под влиянием окруживших их врагов из Дикой степи — половцев, хазаров и татар (Вызова) — они объединились вокруг самого сильного на тот момент Московского кнзязя (Ответ).
В нашем же случае это означает только то, что под нажимом рвавшейся воевать Австро-Венгрии России надлежало приступать к общей мобилизации.
Однако этого не произошло.
26 июля по инициативе вернувшегося из командировки обер-квартирмейстера генерала Ю. Н. Данилова в Генеральном штабе состоялось совещание.
На нем присутствовали Н. Н. Янушкевич, начальник мобилизационного отдела С. К. Добророльский и начальник военных сообщений С. А. Ронжин.
Вопрос был один: характер предстоящей мобилизации.
— Если, — заявил Данилов, — производство частной мобилизации со многими измененяими и удастся провести на фоне тех расчетов, которые разработаны для общей мобилизации, то лишь ценою большой ломки всех расчетов, что не может не нарушить точности ее выполнения. Главное же заключается в том, что производство частной мобилизации, спутав все расчеты, технически ставит в полную невозможность выполнить вслед за нею общую мобилизацию, главным образом по причине раздвоения работы железных дорог. Что бы мы с вами здесь не говорили, но Австро-Венгрия представляет в настоящее время серьезную силу, для победы над которой все равно придется мобилизовать всю нашу армию, а не только часть ее. Избытка в стратегии не существует…
Добророльский и Ронжин поддержали Данилова.
В итоге решено было подготовить два проекта указа о частной и общей мобилизации и подготовить специальный доклад царю, разъясняющий опасность первой.
К вечеру С. К. Добророльский подготовил для начальника Генерального штаба проект докладной записки военного министра царю, в котором давались расчеты по общей мобилизации 3,5 млн. человек.
«Генерал Янушкевич, — писал в „Истории русской армии“ Кресновский, — представил Государю на выбор и на подпись два указа: об общей мобилизации и о частичной мобилизации четырех округов, войска которых предназначались к действию против Австро-Венгрии: Киевского, Одесского, Московского и Казанского.
Этот последний вариант был элементарной мерой предосторожности против уже вооружившегося соседа.
Чтобы понять весь драматизм ставшей перед Государем дилеммы — сразу общая мобилизация или сперва частичная, надо иметь в виду, что, произведя частичную мобилизацию, Россия уже не могла произвести общей мобилизации.
Четыре юго-восточных округа мобилизовывались ценою бесповоротного расстройства трех наиболее важных стратегических северо-западных округов.
Мобилизационное расписание не предусматривало частичной мобилизации отдельных округов. Частичные мобилизации должны были быть разработанными лишь по 20-му мобилизационному расписанию, еще не утвержденному.
Имелись планы мобилизации отдельных корпусов для усиления сибирских округов в случае войны с Японией и Кавказской армии в случае войны с Турцией.
Мобилизовав только против Австро-Венгрии, мы рисковали бы впоследствии быть беззащитными против Германии.
Не следует забывать, что Казанский округ комплектовал Варшавский, а отчасти и Виленский. Гвардия почти целиком пополнялась Киевским округом.
В случае частичной мобилизации все эти запасные получали другое назначение.
Отметим еще одну катастрофическую особенность частичной мобилизации: она оставляла неприкрытой южную часть Варшавского округа, на которую как рае и обрушивался главный удар австро-венгров».
В тот же день в России были получены сведения о том, что в Австро-Венгрии объявлена частная мобилизация.
Из Берлина сообщали о манифестациях в поддержку Австро-Венгрии.
Местная пресса начала активную подготовку общественного мнения в пользу поддержки действий против России. Обстановка накалялась.
Всем было ясно, что кайзер и его окружение окончательно взяли курс на развязывание войны. Наступали решающие дни Сараевского кризиса.
В Генеральный штаб постоянно приходили сведения об австрийских мобилизационных мероприятиях в Галиции у российской границы и о возвращении проживавших в России германских и австрийских подданных — офицеров запаса — на родину.
Во второй половине дня 26 июля штаб получил известие о том, что австрийские войска, расположенные в районе города Костолац, подвергли артобстрелу сербский берег Дуная, захватили три сербских парохода и начали сосредоточение на границе с Россией.
Дипломатические переговоры еще велись, но с момента нападения Австро-Венгрии на Сербию дипломатам и политикам во всех европейских столицах было уже ясно: время переговоров кончилось и очень скоро конфликтующие страны будут говорить на совершенно другом языке — языке пушек.
Днем царь вместе с дядей Николашей появился в Думе, дабы внушить стране мысль о своем единении с народом.
Как и всегда в таких случаях, было много патетических речей и ликований.
Встречу испортили фракция РСДРП(б), которая в полном составе покинула Думу во время голосования за военные кредиты правительству.
«Эта война, — заявили они в своей декларации, — окончательно раскроет глаза народным массам Европы на действительные источники насилий и угнетения, от которых они страдают, и теперешня вспышка варварства будет в то же время и последней вспышкой!»
Так и хочется спросить:
— А зачем же вы против нее в таком случае выступали?
Интересно было бы узнать и то, какие это народные массы страдали в той же процветающей во всех отношениях Германии, которая становилась одной из самых развитых стран мира?
Более того, именно эти самые «народные массы» были настроены весьма воинственно и мечтали о мировой гегемонии Германии.
В то самое время, когда большевики покидали Думу, министр иностранных дел Сазонов задумчиво сидел в своем кабинете.
А задуматься было над чем.
Начало, по сути дела, войны против Сербии, лишний раз напоминало о том, что золотое время дипломатии, когда любая многозначтельняа пауза в разговоре имела значение, закончилось.
Да, он еще мог предвидеть события, но уже не мог ими управлять.
Не могло его не тревожить и заявление Георга V брату германского императора Вильгельма II принцу Генриху.
— Мы, — сказал он, — приложим все усилия, чтобы не быть вовлеченными в войну, и останемся нейтральными…
Министр пожал плечами: с одной стороны, «мы останемся нейтральными», а с другой — приказ Морского министерства о задержке демобилизации во флоте.
Вот и пойми этих англичан.
Интересно, что они запоют, если правительство Бельгии примет переданную ему сегодня через МИД составленную начальником Генштаба Германии Мольтке ноту с требованием пропустить германские войска к французской границе через бельгийскую территорию?
А вот французы радовали.
В этот день их Совет министров постановил прекратить отправку войск в летние лагеря, отменить предоставление отпусков офицерам и солдатам и усилить охрану пограничной полосы.
Было введено в действие и «Положение об угрожающей опасности».
Но точно также он понимал и то, что все дело было не в Австро-Венгрии (чего она одна стоила?), а в стоявшей за ней Германии.
Как это было не печально, но министр прекрасно знал и то, что уступать было нельзя.
Уступив еще раз, Россия могла потерять титул великой державы и получить статус державы второстепенной.
К тому же, Сазонов был хорошо знаком с планом Шлиффена, и прекрасно понимал: самолюбие самолюбием, но бить немцы будут не по нему, а по живым людям.
Когда он вышел из министрества, на него набросилась целая толпа возбужденных журналистов.
«Для этих главное сенсация! — брезгливо поморщился Сазонов. — А там хоть трава не расти!»
Вслух же он сказал:
— Пока еще ничего не ясно. Но я хочу вас попросить вот о чем: вы можете метать молнии в Австрию, но ни в коем случае не трогайте Германию!
Журналисты на мгновенье замолкли, ожидая от министра более пространных комментариев, однако тот, как показалось многим, обреченно махнул рукой и уселся в ожидавшее его авто.
Машина мягко тронулась, недовольные столь коротким интервью журналисты остались позади.
— Впрочем, — грустно усмехнулся министр, — можете трогать и Германию! Все равно ничего не изменить…
После утреннего чая 27 июля Николай II сел за письменный стол и макнул перо в чернила.
Царь взглянул на лежавший перед ним лист чистой бумаги и вспомнил свой недавний разговор с бывшим министром внутренних дел П. Дурново.
Тот убеждал его в том, что союз с Францией и Англией противоестественен для России.
— Россия и Германия, — говорил бывший министр, — представляют в цивилизованном мире якрое консервативное начало, противоположное репсубликанскому. Наша война с немцами неизбежно ослабление мирового консервативного режима. Более того, нет никакой разницы в том, кто кого победит, Россия Германию, или Германия Россию. Независимо от этого в побежденной стране неизбежно возникнет революция, но при этом социальная революция из побежденной страны обязательно перекинется в страну победившую, и именно поэтому не будет ни побежденных, ни победителей, как не будет и нас вами! Что же касается России, то любая революция в ней примет социалистические формы…
Так думал не только бывший министр.
Уже упоминавшийся выше посланник в Цетинье А. А. Гире после тщательного анализа событий последних лет также выступил за изменение российской политики на Балканах: от конфронтации с Австро-Венгрией к сотрудничеству с ней в «духе Мюрцштега».
Конечно, Николай не мог не понимать того, что по своему духу Германская империя куда ближе России, нежели республиканская Франция, уже однажды перевернувшая Европу.
О чем и сказал тогда Дурново.
— Я все понимаю, — ответил царь своему бывшему министру. — Но обстоятельства сильнее нас. Нами движет рок…
Вряд ли Николай не понимал и того, что его заступничество за Сербию приведет к трагедии мирового масштаба.
Сложно сказать, сомневался ли в эту ответственную минуту царь в том, следует ли ему до конца исполнить свой долг христианиа, или изменить данному им слову…
Если верить автору книги «Николай II» Н. Боханову, то никаких сомнений царь не испытывал.
«Император, — пишет Боханов, — не хотел войны. Он прекрасно сознавал, что любой вооруженный конфликт неизбежно принесет страдания, лишения, смерть.
В глубине души всегда являлся противником насилия, а когда ему приходилось с ним сталкиваться, неизбежно испытывал сожаление, а часто и раскаяние.
Понимал он и то, что любая неудачная война таила в себе угрозу революционного взрыва, повторения всего того кошмара, пережитого им и Россией в 1905–1906 годах.
Знал он и то, что на пути победоносной и быстрой военной кампании много различных препятствий: начатое незадолго до того перевооружение русской армии было еще в полном разгаре.
Ее техническая оснащенность и огневая мощь существенно уступали германской. Все это Николай Александрович понимал.
Однако пойти на предательство, совершить, по его мнению, аморальный поступок и бросить на растерзание дружественную страну — Сербию — теряя этим престиж и в России, и в мире, он не хотел и не имел права. Встать на защиту славян и России — в этом был его долг, а монарший долг — святая обязанность, это угодное Богу дело. Как же можно уклониться от него!
Безысходность диктовала нежеланный выбор, и он был сделан».
В результате этой безысходности королевич Александр в тот же день получил телеграмму следующего содержания.
«Ваше Королевское Высочество, — писал русский царь, — обращаясь ко мне в столь тяжелый момент, не ошиблось в чувствах, которые я питаю по отношению к Нему и в моем сердечном расположении к сербскому народу.
Самым серьезным образом Мое внимание обращено на настоящее положение и Мое правительство всеми силами старается преодолеть настоящие трудности.
Я не сомневаюсь, что Ваше Высочество и королевское правительство облегчат эту задачу, не пренебрегая ничем, что могло бы привести к решению, которое предотвратит ужасы новой войны, соблюдая в то же время достоинство Сербии.
Все Мои усилия, пока будет хотя бы самая маленькая надежда избежать кровопролитие, будут направлены к этой цели.
Если, вопреки нашему самому искреннему желанию, успех не будет достигнут, Ваше Высочество может быть уверено, что ни в каком случае Россия не останется равнодушной к судьбе Сербии».
В этом ответе, по словам Сазонова, заключалось все, чего можно было ожидать от русского Государя в эту трагическую минуту.
«В нем, — писал он в своих мемуарах, — ярко выступает миролюбие императора Николая и вместе с тем его твердое намерение, которое разделяла и вся Россия, громко о нем заявившая с первой же минуты, не допустить того, чтобы Сербия стала первой жертвой завоевательной политики Австро-Венгрии на Балканах».
Что же касается самого Николая, то он насчитал в ультиматуме Австрии целых восемь требований, неприемлемы для независимого государства.
О чем и записал в своем дневнике.
Получив ответ Николая, Пашич перекрестился.
— Есть Бог на небе, а Царь в России! — воскликнул он.
В тот же день Сазонов встретился с несколькими послами.
Посол Британии Бьюкенен выразил глубокую надежду, что Россия предоставит британскому правительству время использовать свое влияние, как мирного посредника, и не будет торопиться с мобилизацией.
— Если же вы ее проведете, — сказал он, — то Германия не удовлетворится контрмобилизацией и сразу же объявит ей войну.
— Все так, — согласился министр, — но Россия не может разрешить Австрии обрушиться на Сербию. Но я уверяю вас, что она не предпримет никаких военных действий, если ее к тому не принудят.
Графу Сапари министр сказал, что вполне понимает мотивы, заставившие Австрию предъявить ультиматум, и что, если она согласится пересмотреть некоторые из его пунктов, бубет не трудно прийти к удовлетворительному решению.
27 июля британский кабинет в первый раз после начала кризиса занялся обсуждением международного положения.
Грей начал свой доклад с изложения телеграммы посла в Петербурге Бьюкенена, в которой сообщалось, что в случае войны Сазонов рассчитывает на военную поддержку со стороны Англии.
— Наступила минута, — говорил Грей, — когда кабинет должен вынести определённое решение, примет ли Англия активное участие в общеевропейском вопросе рядом с двумя другими державами Антанты, или же останется в стороне и сохранит абсолютный нейтралитет. Англия не может дольше откладывать решение. События надвигаются с большой быстротой. Если кабинет выскажется за нейтралитет, я подам в отставку…
Воцарилось молчание.
Первым нарушил его лорд Морлей. Он высказался против вступления Англии в войну.
Такую же позицию заняло подавляющее большинство членов кабинета — одиннадцать, считая самого Морлея.
Грея поддержали только трое: премьер Г. Асквит, Р. Холден и У. Черчилль.
Ллойд Джордж и ещё несколько министров заняли выжидательную позицию.
Тем не менее, посол Германии в Лондоне К. Лихновский сообщил в своей телеграмме в Берлин о том, что соблюдение Великобританией нейтралитета в европейской войне крайне сомнительно.
Сложно сказать, сыграла ли эта телеграмма свою роль, но в тот же вечер кайзер Вильгельм II в своем послании императору Австро-Венгрии Францу-Иосифу посоветовал ему «ограничиться в войне с Сербией захватом Белграда, после чего сразу начать с Сербией мирные переговоры».
Одновременно военный министр отдал приказ о возвращении войск из летних лагерей в районы постоянной дислокации и усилении охраны железных дорог. Был приведен в боеготовность и Флот Открытого моря.
Впрочем, существует и другая версия событий того дня. По ним, Вильгельм по каким-то непонятным причинам ознакомился с ответом Белграда с большим опозданием.
Он был неприятно удивлен ее железной логикой и примирительным тоном.
— Это вполне достойный ответ, — после долгого молчанья проговорил он. — Если бы я получил такую ноту, я бы на месте Вены счел себя вполне удовлетворенным…
Более того, кайзер посоветовал Вене ограничиться захватом Белграда, после чего сразу же начать с сербами мирные переговоры.
Однако совет кайзера запоздал, поскольку австрийы уже выставили на берегу Савы батареи и передали сербам о начале войны.
Если так оно и было на самом деле, то, что же тогда означали все заявления кайзера о том, что «надо кончать со славянской сволочью»?
Ведь если бы Вена ограничилась бы захватом только Белграда, то никакой войны, возможно, и не было бы. Поскольку именно Россия советовала Белграду «не противодействовать вооруженному вторжению на сербскую территорию, если таковое вторжение последует, и заявить, что Сербия уступает силе и вручает свою судьбу решению великих держав».
Непонятно и то, почему столь заинтересованный в развязывании войны кайзер получил ответную ноту Сербии только вечером 28 июля, то есть, через три дня после ее предъявления.
Все газеты наперебой комментировали ответ Белграда Вене, а самый заинтересованный в войне человек оставался в неведении целых три дня!
Более того, столь воинственно настроенный до этого момента кайзер по сути дела предлагал той самой Вене, которую всячески торопил с началом боевых действий, отказаться от полномасштабной войны.
Странно…
«Было ли это настроение глубоко и прочно, — писал по этому поводу Сазонов, — я не знаю.
Можно в этом усомниться. У людей впечатлительных и поверхностных, как Вильгельм II, настроения нередко переживают тот момент, под влиянием которого они зарождаются.
По крайней мере, мы больше ничего не слышали о каких-либо серьезных попытках кайзера употребить свое личное влияние в Австрии на пользу мира.
Те старания, о которых он упоминал в своих телеграммах к Государю, были лишены всякого значения, и на них надо смотреть просто как на риторический прием.
Иначе он, вероятно, не называл бы „бессмыслицей“ мысль, выражавшуюся Государем о передаче австро-сербского спора в Гаагский международный суд.
Во всяком случае, эти мимолетные вспышки добрых чувств не нашли поддержки у руководителей германской внешней политики.
Таким образом, главной заботой Бетмана-Гольвега в критические июльские дни являлось, как это видно из его переписки с Чиршким, не сохранение мира, а скорее представление событий в таком виде, чтобы Германия казалась вынужденной к войне».
И каково же было разочарование Германии, когда в Берлине в день объявления войны узнали, что Австро-Венгрия может начать активные действия не ранее 12 августа.
И знаете, чего больше всего боялась Германия?
Только того, что «германское правительство рискует сделаться в этот долгий промежуток времени со стороны других держав предметом настойчивых предложений посредничества или международной конференции».
«Ведь если бы Германия, — пишет канцлер, — продолжала соблюдать свое отрицательное отношение к подобным предложениям, тяжкий упрек в возбуждении мировой войны пал бы на нее даже со стороны ее собственного общественного мнения.
Поэтому надо — и это является для нас повелительным долгом, — чтобы ответственность за участие в борьбе государств, не заинтересованных непосредственно в споре, пала, во всяком случае, на Россию».
В конце письма канцлер поручал послу настоять на том, чтобы Берхтольд по-прежнему заверял русское правительство в нежелании Австро-Венгрии посягнуть на сербскую территорию, не создавая вместе с тем впечатления, что Германия имела желание остановить Австро-Венгрию.
Все дело должно было свестись к тому, чтобы найти способ осуществить цель венской политики подрезать жизненный нерв велико-сербской пропаганды без того, чтобы разразилась война, и в случае, если бы она оказалась неизбежной, изыскать для ее ведения возможно благоприятные условия.
«Как охарактеризовать подобные инструкции? — спрашивал Сазонов и отвечал: — Прежде всего, они являлись ярким отражением всей политики Бетмана-Гольвега, неопределенной и шаткой, не основанной на стремлении к ясно опознанной цели и не опирающейся на точном знании политического положения Европы.
Искать разгадку его бесчисленных ошибок в прирожденной воинственности или болезненно-повышенном национальном самосознании, какое мы видим у многих германских государственных и общественных деятелей и даже у ученых, совершенно невозможно.
Бетман-Гольвег был человек по природе миролюбивый и даже свободный от шовинизма и тщеславия.
Он не искал предлогов к войне и, вероятно, даже не желал ее, но когда безумием его союзников он был поставлен к ней лицом к лицу, он не сделал не только ничего, чтобы спугнуть ее грозный призрак, но как безвольное существо покорно пошел по пути, на который его поставили эти союзники.
Неясно отдавая себе отчет, куда его ведут, но вместе с тем тая надежду извлечь пользу из чужого греха, ответственность за который он, однако, боялся взять на себя, а старался всеми силами свалить на другого.
Корень ошибок германских государственных людей заключался в том, что мечтая достичь необъятных целей, поставленных германскому народу создателями „мировой политики“, они забыли мудрое правило Бисмарка не искать недостижимого.
Им представлялось, что такая задача, как создание пресловутой „Mitteleuropa“ (Центральной Европы), т. е. установление германского владычества над континентом Европы, а тем более создание фантастической империи, простиравшейся от берегов Рейна до устьев Тигра и Евфрата, которое я в одной из моих думских речей назвал Берлинским халифатом, была достижима теми средствами, которыми располагала Германия и ее умиравшая от беспощадного внутреннего недуга союзница.
Иными словами, в Берлине было утрачено чувство соотношения между целью и средствами.
Ни Вильгельму II, ни его канцлеру не приходило в голову, несмотря на манию преследования, которой они страдали и которая выражалась в том, что они верили в какую-то политику вражеского окружения, жертвой которой должна была стать Германия, что опасение попыток со стороны Германии осуществления этой мировой политики возникало у держав Тройственного согласия и многих иных при всяком международном осложнении, в котором были замешаны интересы Германии или Австро-Венгрии, каковых, как известно, в XX веке было несколько.
Трудно найти ответ на вопрос, каким образом Германия могла допустить мысль, что угрожающая существованию и независимости нескольких европейских государств политическая программа, в конце концов, не приведет к тому, что коалиции, которых Бисмарк так боялся для молодой Германии, возникнут сами собой и сделают осуществление германского политического идеала невозможным.
При таком легко объяснимом настроении своих противников Германии было достаточно одного неосторожного слова или жеста, чтобы укрепить их в убеждении, что она считала любое из вышеозначенных международных осложнений удобным для приведения в исполнение своей программы мирового владычества.
Поведение берлинского кабинета при возникновении австро-сербского столкновения было именно таково, что давало обильную пищу опасениям и подозрениям держав Тройственного согласия.
Если, как уверяют нас главные действующие лица трагедии 1914 года, они не желали войны, то хочется спросить их, как бы поступили они, если бы они ее желали».
Вечером 27 июля Бертхольд явился к императору.
Тема предстоявшей беседы была все та же: объявление войны Сербии.
Конечно, премьер понимал, что с военной точки зрения торопиться нельзя, так как армия не могла быть готова к выступлению ранее 12 августа.
Но он прекрасно помнил и предупреждение фон Ягова о том, что «сочувственное отношение и интерес к этому шагу (т. е. объявлению войны) в Германии может ослабеть благодаря этой отсрочке».
«Ослабевший интерес» Германии мог означать только одно: потерю поддержки Германии, а значит и возможности объявить войну.
— Я полагаю, — заявил он императору, — что новая попытка держав Антанты добиться мирного разрешения конфликта возможна лишь до того времени, пока объявлением войны не будет создана иная обстановка…
Чтобы получить подпись осторожного императора на акте об объявлении войны, Бертхольд пошел на подлог, включив в него в качестве оправдания пункт о том, что Сербия первая напала на австрийские войска.
Достигнув желаемой цели и получив подпись императора, он вычеркнул фразу, относящуюся к воображаемому нападению сербов.
Все это привело к тому, что ослепленные «военной необходимостью» Генеральные штабы Европы позабыли об основном и первом принципе военного искусства — гибкости, эластичности.
Единственной мыслью генералов в те критические дни было желание как можно скорее пустить свои военные машины в ход.
Стремление к войне и боязнь быть поставленным в неловкое положение взаимно влияли друг на друга.
В Германии, в Австрии, а теперь и в России все стремления государственных деятелей мирно разрешить конфликт разбивались о противодействие генералов, стоявших за войну и предсказывавших всевозможные ужасы в случае пренебрежения их техническими советами.
Что же касается австрийских генералов, то они поправу могли разделить вместе с Берхтольдом сомнительную славу числиться в инициаторах войны.
В одиннадцать часов 28 июля 1914 года Белград получил телеграмму из Вены об объявлении Австро-Венгрией войны Сербии.
«В Вене, — докладывал британский посол в Лондон по этому поводу, — царило такое всеобщее настроение, что сообщения вызвали всеобщее ликование, толпы народа заполонили улицы, распевая патриотические песни до утра».
То же самое происходило и в Будапеште.
Там тоже царила атмосфера настоящего праздника, горожане устраивали патриотические гуляния, а дамы засыпали цветами и знаками внимания военных, которым предстояло пойти и побить проклятых сербов.
Оно и понятно!
Война воспринималась как недолгая, и, конечно же, заведомо успешная прогулка.
К серьезному наступлению австрийцы были не готовы, но уже в день объявления войны начали бомбардировку Белграда с кораблей Дунайской флотилии и батарей крепости Землин, расположенной на другом берегу Дуная.
В этот же день Берхтольд ответил отказом на предложение Сазонова продолжать переговоры с австро-венгерским послом в Петрограде.
В Петербурге с часа на час ожидали объявления австрийской общей мобилизации, приказ о которой и был подписан в день объявления войны Сербии.
В Петербурге и Париже настойчиво требовали, чтобы Англия, наконец, определила свою позицию.
Сазонов послал телеграмму графу Бенкендорфу в Лондон.
«Мои беседы с германским послом, — писал он, — укрепляют во мне предположение, что Германия поддерживает неуступчивость Австрии.
Берлинский кабинет, который мог бы остановить развитие кризиса, по-видимому, совершенно не влияет на своих союзников.
Германия находит ответ Сербии неудовлетворительным. Мне кажется, что Англия, более чем всякая иная держава, могла бы еще попытаться воздействовать на Берлин, чтобы побудить германское правительство к нужным шагам.
Ключ положения находится, несомненно, в Берлине».
Еще через час Сазонов получил телеграмму от генерального консула России в Фиуме телеграмму, в которой тот сообщал об объявлении осадного положения в Словении, Хорватии и в Фиуме и о созыве резервистов всех разрядов.
Сазонов встретился с английским послом Д. Бьюкененом и французским М. Палеологом.
По словам последнего, было решено «испробовать все, вплоть до невозможного, чтобы отвратить войну».
Не совсем ясно, что означало это самое «вплоть до невозможного», но стараться там на самом деле старались.
Тем не менее, французский представитель заявил Сазонову, что Франция готова выполнить свои союзнические обязательства.
Из Англии тем временем пришло сообщение, что английский флот начал скрытую мобилизацию.
Все вместе это укрепило Петербург в мысли, что в случае войны Россия будет не одна.
Тем не менее, напряжение в Петербурге продолжало нарастать.
Германия маневрировала, единственной ее целью было усыпить бдительность русских и отсрочить мобилизацию в России.
Тем временем убеждение неизбежности вооруженного столкновения с Австро-Венгрией вследствие объявления ею войны Сербии проникало все глубже в сознание правительства и общественного мнения всей России.
Говорили, понятно, и о тех мерах, которые надлежало принять, дабы избегнуть опасности быть застигнутыми врасплох австрийскими приготовлениями.
На Совете министров Николай согласился на частичную мобилизацию четырех военных округов, в общей сложности 13 армейских корпусов, предназначенных действовать приграничных с Австро-Венгрией районах.
Европа была оповещена, что Петербург вынужден объявить с 29 июля мобилизацию Одесского, Киевского, Московского и Казанского откругов.
В то же время германскому правительству сообщалось «об отсутствии у России каких-либо наступательных намерений против Германии».
Днем 28 июля Италия сообщила Берлину, что не собирается воевать на стороне своих союзников.
Рим «обиделся» на Австрию за то, что та не посоветовалась с ней по поводу выступления, предпринимаемого против Сербии, как того требовал один из пунктов Тройственного союза.
Осмыслил сложившуюся ситуацию, Берлин попытался уговорить австрийцев удовольствоваться занятием Белграда как залогом и принять посредничество, предложенное Греем.
Однако венское правительство отклонило немецкие предложения.
Единственно чего удалось добиться германской дипломатии так это только того, что Вена стала облекать свои ответы Грею в еще более вежливые формы.
Трудно сказать, как бы повели себя австрийцы, если бы германское правительство продолжало свой нажим.
Но 30 июля, поздно вечером, он давление на Вену было прекращёно.
Воздействие Генерального штаба вернуло кайзера на прежний путь.
Да и поздновато было, поскольку мобилизация австрийской армии уже шла полным ходом, а австрийская артиллерия продолжала обстрел столицы.
Правительство Сербии переехало в небольшой городок Ниш, а Верховное командование — в Крагуевац.
Стратегические планы Германии строились в расчёте на молниеносный разгром Франции, облегчаемый медленностью мобилизации и сосредоточения русской армии, завершение которых требовало свыше 40 дней.
До истечения этого времени Россия, по немецким предположениям, не могла оказать своей союзнице действенной помощи.
Покончив с Францией, предполагалось бросить все силы на Россию и, таким образом, разгромить, противников порознь.
Каждый лишний день русских военных приготовлений рассматривался как чрезвычайно важный для Германии. Ясно было, что Германия должна любым способом задержать русские мобилизационные мероприятия.
И немцы делали все возможное, дабы как дальше затянуть время простых и ясных ответов на такие же простые и ясные вопросы.
День 29 июля стоит особняком среди всех других последних дней июля, так как был весьма знаменательным для переговоров, предшествовавших объявлению войны Германией.
Как мы видели, до самого дня объявления войны Сербии все попытки свести погасить разгоравшийся конфликт велись дипломатами.
Успехов все эти усилия не принесли, и тогда в игру вступил сам царь.
Все еще пытаясь выйти из кризиса мирным путем, Николай в час ночи отправил телеграмму вернувшемуся из морского путешествия в норвежских фьордах кайзеру.
«Рад, что ты вернулся, — писал он. — Призываю тебя помочь мне в столь серьёзное время. Бесчестная (в некоторых переводах „гнусная“) война была объявлена слабой стране.
Возмущение в России, полностью разделяемое мною, огромно. Предвижу, что очень скоро давление сломит меня, и я буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые могут привести к войне.
Чтобы избежать такого бедствия, как общеевропейская война, я прошу тебя во имя нашей старой дружбы сделать всё, что в твоих силах, чтобы остановить твоих союзников, прежде чем они зайдут слишком далеко».
На этой в высшей степени искренней по содержанию телеграмме Вильгельм II, по своему обыкновению, сделал пространные замечания, которые сводились к тому, что русский царь намереватся свалить на ответственность за все происходившее на него.
Затем следовали упреки в скрытой угрозе, истолкование выражения «подлой» войны как проявление панславистских взглядов, совет непосредственного обращения к императору Францу Иосифу для прямых переговоров с ним и еще многое другое.
Не было в них самого главного: просимого русским царем воздействия во имя интересов всего мира на воинственное настроение венского кабинета.
Таким образом, личное обращение государя к кайзеру с просьбой о его своевременном вмешательстве в австро-сербский спор имело не больше успеха, чем примирительные попытки Сазонова и Грея.
Кайзер ответил царю ровно через сорок пять минут.
«С глубочайшей озабоченностью, — сообщал он, — слышу я о том впечатлении, что производят действия Австрии против Сербии в твоей стране.
Та беспринципная агитация, что велась в Сербии годами, вылилась в ужасающее преступление, жертвою которого пал эрцгерцог Франц Фердинанд.
Дух, который внушил сербам убить собственного короля и его жену, всё ещё господствует в стране.
Несомненно, ты согласишься со мной, что мы оба, ты и я, равно как и все иные Государи, разделяем общий интерес: настоять на том, чтобы все, кто несёт моральную ответственность за это смертоубийство, получили заслуженное наказание.
В этом случае политика не играет вовсе никакой роли.
С другой стороны, я вполне понимаю, как трудно тебе и твоему Правительству сдерживать напор вашего общественного мнения.
Посему ввиду нашей сердечной и нежной дружбы, которая связывает нас обоих с давних пор крепкими узами, я использую всё своё влияние, чтобы убедить австрийцев сделать всё, чтобы прийти к соглашению, которое бы тебя удовлетворило.
Искренне надеюсь, что ты поможешь мне в деле сглаживания тех противоречий, что всё ещё могут возникнуть».
Утром 29 июля указ о мобилизации четырех военных округов был обнародован в обычном порядке.
Накануне издания этого указа Сазонов поручил поверенному в делах России в Германии А. А. Броневскому сообщить германскому правительству о принятых Россией вследствие объявления войны Австро-Венгрией военных мерах, из которых «ни одна не была направлена против Германии».
Утром в России еще не знали о переходе австрийцами сербской границы, но в Генеральный штаб постоянно поступали донсения о мобилизационных мерах на русской границе в Галиции.
Более того, начатая несколько дней назад мобилизация в Германии была к этому времени почти закончена.
Германия, по словам графа Пурталеса, продолжала настаивать на непосредственных переговорах между Веной и Петербургом, на которые Австро-Венгрия по-прежнему не соглашалась.
Что же касается предложения о посредничестве держав, то германское правительство считало ее не приемлемой для своей союзницы.
Теперь, когда военный маховик был уже запущен, никто не мог с уверенностью сказать, насколько на самом деле было велико влияние Берлина на Вену.
Зато было хорошо известно, что Вена, со своей стороны, с чрезвычайной настойчивостью требовала от Берлина заявления нам о намерении Германии приступить к мобилизации, если мы будем продолжать наши вооружения.
Германия добросовестно выполнила это поручение.
Германский посол в Брюсселе фон Белов получил пакет с ультиматумом Бельгии. Вскрыть его надлежало только по особому указанию.
В тот же день Бетман-Гольвег направил угрожающие ноты в Париж и Петербург.
«Военные приготовления, — недвумыслненно говорилось в ней, — вынуждают Германию объявить состояние угрозы войны».
Петербургу указывалось на то, что «если Россия будет продолжать свои военные приготовления, даже не приступая к мобилизации, то эти меры заставят нас мобилизоваться, и тогда едва ли удастся избежать европейской войны».
Одним словом, иду на Вы…
Не остался в стороне от происходящего и Пурталес.
Ровно в 3 часа дня германский посол посетил российский МИД и сообщил Сазонову о принятом его правительством, согласно австрийской просьбе, решении.
Если называть вещи своими именами, то сообщение графа Пурталеса больше походило на ультиматум.
— Мобилизации наших четырех южных округов, — попытался объяснить решение своего правительства министр, — не предпалгает никаких наступательных мер против Австро-Венгрии и объясняется мобилизацией большей части австро-венгерской армии. Еще раз хотел бы заметить, что для использования всех средств к мирному разрешению кризиса было бы целесообразно прибегнуть к посредничеству четырех незаинтересованных держав и, параллельно с этим, к непосредственным переговорам между Россией и Австро-Венгрией…
Но все было напрасно.
Сазонов говорил в пустоту.
— Если Россия не откажетесь от военных приготовлений, — еще раз повторил Пурталес, — то Германия даже при всем желании не сможет остаться в стороне. И, поверьте, это отнюдь не ультиматум, только дружественное предостережение…
Если верить некоторым источникам, то Сазонов отбросил всякую дипломатию и высказал послу в ответ на его «дружественное предостережение» все, что он думал по этому поводу.
А думал он то, что Австрия проявляла свою агрессию только потому, что за ее спиной стояла Германия. И не просто стояла, а подталкивала Вену на решительные и провокационные действия. И обстрел Белграда служил лучшим докозательством тому.
Конечно, Пурталес возмутился и вступил в очередной долгий и бессмысленный спор.
Однако Сазонов даже не слушал его. Он прекрасно понимал: что любые их речи и возмущения уже не имели никакого значения.
Так оно и было.
Определяющим фактом возникшей ситуации было то, что военное руководство Германии и Австро-Венгрии — генералы Мольтке и Конрад считали войну Центральных держав с Россией неизбежной. И чем раньше она начнется, уверяли они, тем лучше для Германии и Австро-Венгрии.
С каждым годом империя славян набирала силу, что усложняло борьбу с ней.
Кайзер Вильгельм и канцлер Бетман-Гольвег, разделив эту точку зрения, решили судьбу своих государств.
Обращаясь к кайзеру, Бетман-Гольвег прямо сказал: «Россия должна быть безжалостно подавлена».
29 июля генерал фон Мольтке написал решающий меморандум канцлеру Бетман-Гольвегу: «Ввиду того, что Россия выступила на стороне преступной нации, война, которая на десятилетия уничтожит цивилизацию всей Европы, неминуема… Чувство верности принадлежит к числу наиболее прекрасных черт германского характера».
Единственный способ поднять на войну германский рабочий класс, считали вожди Германии, заключался в том, чтобы указать ему на угрозу царского доминирования в Европе, породить ужас перед нашествием славянских орд.
— Еще раз хочу сказать о том, — как бы в подтвержеднеие всего этого — продолжал Пурталес, — что мое правительство все это время не переставало влиять умеряющим образом в Вене и намеревается продолжать это воздействие даже и после объявления войны.
Ничего другого, как только обещать, ему и не оставалось.
Ведь к моменту встречи с Сазоновым Берхтольд уже ответил решительным отказом на продолжение прямых переговоров с Петербургом.
Отвергнет он и предложение о посредничестве четырех держав.
Но в то же самое время Сазонов и его коллеги в Англии и Франции продолжали получать уверения от германского правительства в том, что оно не переставало употреблять свое влияние в Вене в смысле миролюбия.
Сразу после встречи с Пурталесом Сазонов послал Извольскому в Париж и своим представителям при великих державах телеграммы.
«Сегодня, — писал он, — германский посол сообщил мне принятое его правительством решение о мобилизации, если Россия не прекратит своих военных приготовлений.
Мы приступили к таковым только вследствие мобилизации, к которой уже приступила Австро-Венгрия, и ввиду очевидного у нее отсутствия желания согласиться на какой бы то ни было способ мирного разрешения своего столкновения с Сербией.
Так как нам невозможно уступить желанию Германии, нам не остается ничего другого, как ускорить наши собственные вооружения и считаться с вероятной неизбежностью войны.
Благоволите предупредить об этом французское правительство и выразить ему одновременно нашу благодарность за заявление, сделанное мне французским послом, что мы можем вполне рассчитывать на поддержку союзной Франции.
При настоящих обстоятельствах это заявление особенно ценно…»
После предъявления германской ноты Петербургу, поддерживающей чрезвычайно жесткие австрийские требования, Россия получила немедленно уведомление Франции, что выполнит все свои обязательства в случае кризиса.
По просьбе Сазонова британский министр иностранных дел по просьбе Сазонова попросил через своего посла германское правительство самому указать средство, которое, по его мнению, могло бы сделать возможным посредничество четырех незаинтересованных держав для избежания столкновения между Россией и Австро-Венгрией.
Однако в своей уступчивости венскому кабинету Грей пошел дальше русского правительства, предлагавшего одновременно с посредничеством держав прекратить военных действий против Сербии,
Ничтоже сумняшеся, Грей предложил Австрии занять некоторую часть сербской территории и удерживать ее до тех пор, пока она ни добилась бы удовлетворения своих требований при условии отказа от дальнейшего движения вперед в ожидании окончательных результатов посреднических усилий держав.
Тем не менее, Россия не стала возражать даже против такого предложения, хотя оно и превышало по своей уступчивости все, чего можно было от нее ожидать.
Хотя, говоря откровенно, эта уступка могла стать роковой.
Да и как можно было удержать рвавшуюся в бой австро-венгерскую амрию, почувствовавшию вкус победы?
Однако постоянно общавшийся с германским послом, Сазонов все еще надеялся, что на этот раз германское правительство согласится употребить свое влияние и убедит Вену в необходимости большей сговорчивости.
Конечно, шансов было мало. Но что еще оставалось делать русскому министру, как не хвататься даже за самые мизерные из них?
Да, ни в какой мир он давно уже не верил, но сделать все возможное он был обязан. И как министр, и как гражданин.
Узнав о воинственном поведении германского посла, Николай приказал Сазонову провести совещание с военным министром и начальником Генерального штаба по вопросу мобилизации.
Совещание состоялось в служебном кабинете начальника Генерального штаба генерала Н. Н. Янушкевича.
После тщательного обсуждения собравшиеся пришли к выводу, что «ввиду малого вероятия избежать войны с Германией необходимо своевременно всячески подготовиться к таковой, а потому нельзя рисковать задержать общую мобилизацию впоследствии путем выполнения ныне мобилизации частной».
О состоявшемся решении Сазонов немедленно информировал Париж и Лондон.
В телеграмме русскому послу в Англии А. П. Извольскому он прямо указывал, что в создавшейся ситуации остается только ускорить наше вооружение и считаться с вероятной неизбежностью войны.
Решение совещания было доложено по телефону царю, и он дал свое согласие на отдачу соответствующих распоряжений.
Около 12 часов дня 29 июля Н. Н. Янушкевич вручил начальнику мобилизационного отдела генералу С. К. Добророльскому подписанный царем указ об общей мобилизации, первым днем которой предполагалось 30 июля.
До опубликования царского указа необходимо было утвердить его в Сенате, но еще раньше нужно было собрать подписи военного, морского министров и министра внутренних дел под телеграммой, отправляемой по закону командующим войсками округов, генерал-губернаторам и губернаторам.
Известие о мобилизации вызвало неоднозначную реакцию среди первых лиц государства.
Морской министр, адмирал И. К. Григорович, не поверил Добророльскому.
— Да какая еще может быть война с Германией, — изумленно воскликнул он, — если наш флот не в состоянии сражаться с немецким?
Он позвонил военному министру В. А. Сухомлинову и попросил подтвердить необходимость своей подписи и поставил ее, только получив утвердительный ответ.
Не менее Григоровича был озабочен известием о мобилизации и министр внутренних дел Н. А. Маклаков.
— Война у нас, в народных глубинах, — заявил он Добророльскому, — не может быть популярна, и идеи революции народу понятнее, нежели победа над немцем. Но от рока не уйти…
Министр перекрестился и… подписал телеграмму.
Собрав надлежащие подписи, начальник мобилизационного отдела отправился на главный телеграф Петербурга.
Главный начальник почт был уже предупрежден об отправке депеши чрезвычайной важности.
«Огромный зал Петербургского центрального телеграфа с несколькими десятками аппаратов, — вспоминал Добророльский, — готовился принять мобилизационную телеграмму, но в этот момент, в половине десятого вечера, меня приглашает к телефону генерал Янушкевич и приказывает задержать телеграмму до прибытия ко мне капитана Генерального штаба Туган-Барановского…
Входит он и докладывает, что гонялся за мною по городу, дабы передать мне высочайшее повеление не отправлять телеграммы об общей мобилизации.
Последняя отменена, и высочайше поведено взамен произвести частную по заготовленным ранее соображениям».
Почему Николай II отменил свой указ об общей мобилизации?
Все дело было в том, что в половине седьмого вечера 29 июля царь получил телеграмму Вильгельма II.
«Я, — писал кайзер, — получил твою телеграмму и разделяю твоё желание установить мир. Но, как я сообщил тебе в своей первой телеграмме, я не могу считать действия Австрии против Сербии „бесчестною“ войною.
Австрия на собственном опыте знает, что сербским обещаниям на бумаге совершенно нельзя верить.
Я разумею так, что действия австрийцев следует оценивать, как стремление получить полную гарантию того, что сербские обещания станут реальными фактами.
Это моё суждение основывается на утверждении австрийского кабинета о том, что Австрия не желает каких бы то ни было территориальных завоеваний за счёт сербских земель.
Потому я полагаю, что Россия вполне могла бы остаться наблюдателем австро-сербского конфликта и не втягивать Европу в самую ужасную войну, которую она когда-либо видела.
Думаю, что полное взаимопонимание между твоим Правительством и Веной возможно и желательно, и, как я уже телеграфировал тебе, моё Правительство прилагает усилия, чтобы этому поспособствовать.
Конечно, военные меры со стороны России в Австрии были бы расценены как бедствие, которого мы оба хотим избежать, а также они подвергли бы риску моё положение посредника, которое я с готовностью принял после твоего воззвания к моей дружбе и помощи».
Под воздействием этой телеграммы обрадованный Николай II приказал В. А. Сухомлинову отменить общую мобилизацию и объявить только частную, заявив, что берет всю ответственность на себя.
Затем отбил ответ кайзеру.
«Спасибо за твою примирительную и дружественную телеграмму, — писал он. — В то же время официальное сообщение, представленное сегодня твоим послом моему министру, носило совершенно иной оттенок.
Прошу тебя объяснить это различие! Было бы правильным поручить решение австро-сербской проблемы Гаагской конференции. Верю в твою мудрость и дружбу».
Как того и следовало оржидать, эти полные миролюбия и благородной доверчивости слова не вызвали никакого отклика.
Более того, царственная особа, которой считал себя Вильгельм II, опустилась до того, что написала полях телеграммы русского императора отвратительную фразу, заимствованную из рыночного жаргона.
Да, всякая мысль о посредничестве считалась в Вене, а поэтому и в Берлине, крамольной, поскольку посредничество могло разрушить планы австрийской политики и с ними вместе и надежды, возлагавшиеся на них.
Но это еще не повод терять аристократический облик, если он, конечно, у кайзера был.
«Немецкое правительство, — писал французский посол в России Морис Палеолог в своих воспоминаниях, — не сочло нужным опубликовать эту телеграмму в ряду посланий, которыми непосредственно обменялись оба монарха во время кризиса, предшествовавшего войне.
Какую ужасную ответственность взял на себя император Вильгельм, оставляя без единого слова ответа предложение императора Николая!
Он не мог ответить на такое предложение иначе, как согласившись на него. И он не ответил потому, что хотел войны».
Более того, германская Белая книга, обнародовавшая все телеграммы императора Николая к Вильгельму II, ни словом не обмолвилась об этой.
Миролюбивое послание Николая было опубликовано русским «Правительственным вестником» только через шесть месяцев.
При прочтении этого документа практически все дружественные и нейтральные правительств выразили свое изумление таким поведением кайзера.
В министерство иностранных дел то и дело звонили их петроградские представители и интересовались, как могло случиться, что документ такой важности оставался неизвестным целых полгода.
Но ответа не было.
По той простой причине, что даже сам Сазонов не знал об этой телеграмме своего царя, отправленной в Потсдам под влиянием угнетавшей его заботы о сохранении европейского мира.
Затем, из-за огромного количества навалившихся на него важных дел царь просто-напросто забыл сообщить ему о своей телеграмме.
Оно и понятно, ответственность давила, и Николай постоянно испытывал неуверенность по причине быстро менявшейся политической обстановки и разногласий среди правящих кругов.
В то время как военные настаивали на проведении общей мобилизации, зная, что германская военная машина уже запущена, Сазонов полагал, что необходимо дождаться прояснения позиции Англии.
Эта самая позиция прояснилась в тот же день, 29 июля, когда Англия, наконец-то, открыла свои карты.
Ее позиция начала меняться еще днем раньше, и в ночь с 28 на 29 июля британский флот вышел из Портлэнда и, с потушенными огнями пройдя канал, направился на свою боевую базу в Скапа-Флоу.
Затем Грей встретился с Лихновским, но не сказал послу ничего существенного.
Он лишь продолжал говорить о посредничестве четырёх держав.
Через некоторое время Грей известил Лихновского, что хотел бы его повидать ещё раз.
— Положение всё более обостряется, — сказал он, едва посол вошел в кабинет. — Я, — после небольшой паузы продолжал он, — хочу в дружественном и частном порядке кое-что сообщить вам…
Лихновский насторожился, почувствовав за этим «кое-что» неладное.
— Британское правительство, — продолжал Грей, — желает и впредь поддерживать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. Но, если бы в него втянулись мы и Франция, положение тотчас бы изменилось, и британское правительство, при известных условиях, было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать…
Надо ли говорить, что это «дружественное» сообщение Грея произвело в Берлине эффект взорвавшейся бомбы.
«Англия, — выразил все те чувства, которые испытывала германская дипломатия в своей заметке на полях телеграммы Лихновского кайзер, — открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении!
Низкая торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами.
Грубым обманом являются адресованные мне слова короля в разговоре с Генрихом: „Мы останемся нейтральными и постараемся держаться в стороне сколь возможно дольше“.
Грей определённо знает, что стоит ему только произнести одно серьёзное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут.
Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам! Мерзкий сукин сын!»
Все эти известия подействовали на германское правительство, как холодный душ.
Давно ли в Берлине досадовали на колебания Вены?
Давно ли там возмущались медлительностью австрийцев в предъявлении ультиматума?
Картина разом изменилась: в Берлине были близки к панике.
В 3 часа ночи с 29 на 30 июля, несмотря на поздний час, предупреждения Грея были переданы в Вену.
Во Франции правительственный кабинет заседал непрерывно.
Начальник Генштаба Ж. Жоффр еще в отсутствие президента и премьера провел подготовительные меры к началу мобилизации и теперь убеждал привести войска в готовность и занять позиции на границе.
Положение усугублялось тем, что по французским законам солдатам предоставлялись отпуска на время жатвы. И половина армии разъехалась по деревням.
Жоффр докладывал, что немцы могут начать вторжение без единого выстрела:
— Любое промедление с мобилизацией, — повторял он, — будет означать, что начало войны пройдет с потерей французской территории!
Однако даже такие сторонники войны, как сам президент Пуанкаре, когда эта война грозила из теоретических рассуждений обратиться в реальность, растерялись.
Снова вставали призраки Седана, и казалось необходимым использовать все шансы на мир. Убедить в своем миролюбии Англию — чтобы не бросила в беде, Италию — чтобы не ударила в спину.
Поэтому Жоффру разрешили лишь отозвать солдат из отпусков и мобилизовать 5 приграничных корпусов.
Но одновременно приказали отвести их на 10 километров от границы. Чтобы случайный выстрел не спровоцировал конфликт и чтобы доказать миру — Франция атаковать первой не будет.
И невольно возникает вопрос: а хотели ли французы тогда, в 1914-ом, воевать за какую-то Сербию?
Война означает гибель и разрушение, а если вспомнить, как те же французы предали свою собственную страну в 1940 году, то подобный вопрос вовсе не кажется праздным.
Так и не дождавишсь от кайзера ответа на свою последнюю телеграмму, Николай в час двадцать минут ночи 30 июля послал ему еще одно послание.
«Сегодня вечером, — писал он, — посылаю Татищева (генерал-адъютант Николая II) с инструкциями.
Военные меры, которые сейчас вступили в силу, решено было начать пять дней назад в целях защиты от опасности, вызываемой австрийскими приготовлениями.
Всем своим сердцем надеюсь, что меры эти никоим образом не помешают твоей посреднической деятельности, которую я чрезвычайно ценю.
Нам нужно сильное давление на Австрию с твоей стороны, дабы согласие с нами стало возможным».
На этот раз кайзер ответил сразу.
«Большое спасибо за телеграмму, — говорилось в послании. — Не может быть и речи о том, что язык моего посла мог не соответствовать тону моей телеграммы.
Графу Пурталесу было поручено привлечь внимание твоего правительства к той опасности и печальным последствиям, которые влечёт за собой мобилизация; в своей телеграмме к тебе я сказал то же самое.
Австрия выступает исключительно против Сербии и мобилизовала лишь часть своей армии.
Если, как в теперешней ситуации, согласно сообщению с тобою и твоим Правительством, Россия мобилизуется против Австрии, моя роль посредника, которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя, вняв твоей сердечной просьбе, будет поставлена под угрозу, если не сказать — сорвана.
Теперь весь груз предстоящего решения лежит целиком на твоих плечах, и тебе придётся нести ответственность за Мир или Войну».
Сказать, что ответ кайзера озадачил царя, значит, не сказать ничего.
Мало того, что в нем все было перевернуто с ног на голову, и теперь вся ответственность за развязывание войны лежала на русском царе, так в нем содержались и прямые угрозы.
Кто знает, но возможно, только теперь до Николая дошло, что его кузен держит его за дурака и водит вокруг пальца.
Все переговоры, которые австрийское и германское правительства вели с дружественными России кабинетами, не уменьшали тревоги.
В тот жаркий июльский день убеждение о неизбежности европейской войны вследствие занятого Центральными державами положения еще более укрепилось практически во всех заинтересованных странах Европы.
Понятно, что надо было готовиться к надвигавшимся на Европу грозным событиям.
Однако и Петербург, и Париж, и Лондон даже сейчас были намерены продолжать дипломатические переговоров, прекращение которых привело бы к войне немедленно.
Сазонов делал все возможное, чтобы установить с Центральными державами хоть какую-нибудь общую точку зрения.
— Я, — сказал он французскому и английскому послам, — буду продолжать переговоры до последней минуты…
В беседе с Сазоновым германский посол сначала поинтересовался, будет ли Россия довольствоваться обещанием Австро-Венгрии не посягать на территориальную неприкосновенность Сербии, а затем попросил указать, на каких условиях она согласилась бы приостановить военные приготовления.
Сазонов взял листок бумаги и написал: «Если Австрия, признав, что австро-сербский вопрос принял характер вопроса европейского, изъявит готовность удалить из своего ультиматума пункты, посягающее на суверенные права Сербии, Россия обяжется прекратить свои военные приготовления».
Затем протянул бумагу послу.
Говоря откровенно, Сазонов не имел права идти так далеко в своих переговорах с Центральными державами.
«Я, — объяснил он свой поступок, — мог взять на себя ответственность за него только потому, что знал, что в глазах Государя единственным пределом уступчивости и примирительности служили честь и жизненные интересы России и что совет министров был настроен не менее примирительно, чем император Николай II».
Через несколько часов министр получил от посла в Берлине С. Н. Свербеева телеграмму, в которой тот сообщал, что передал статс-секретарю по иностранным делам его предложение.
Фон Ягов заявил, что считает предложение России неприемлемым для Австрии.
Но самым интересным в этом заявлении являлось то, что, явно забывшийся фон Яго говорил от имени Вены.
Сазонов же понял только одно: шансы на сохранение мира уменьшались с каждой минутой и пора было принимать соответствующие моменту меры.
Еще больше он убедился в своем мнении после того, как все тот же Свербеев в два часа дня сообщил ему, что декрет о мобилизации германской армии подписан.
С этим декретом была связана целая история.
В двенадцать часов дня 30 июля в Берлине появился специальный выпуск германского официоза «Lokal Anzeiger», в котором сообщалось о мобилизации германских армий и флота.
Свербеев сразу же отправил незашифрованную телеграмму в Петербург.
Вскоре ему позвонил фон Яго и опровергнул известие о германской мобилизации.
Свербеев отправил Сазонову новое послание. Однако на этот раз министр получил телеграмму со значительным запозданием.
Остается только добавить, что история появления известия о германской мобилизации до сих пор не вполне выяснена.
Тем временем эпопея с общей мобилизацией в России продолжалась.
Утром 30 июля Генеральный штаб получил донесение русского военного агента в Афинах полковника Гудим-Левковича, возвращавшегося через Берлин в греческую столицу. Франция руководствовалась военной доктриной «План-17», предписывающей начинать войну с наступлением на Эльзас и Лотарингию, с тем, чтобы лишить Германию важнейших промышленных районов.
«30 июля, — докладывал тот, — я видел не только на железнодорожных станциях большое скопление резервистов, но и в движении целые воинские поезда, как в восточном, так и в западном направлении».
Одновременно посол России в Берлине С. Н. Свербеев сообщал о том, что германская газета «Local Anzeiger» опубликовала сообщение «о мобилизации германских армии и флота».
Сазонов сразу же сообщил об этом Сухомлинову и Янушкевичу.
Вскоре Генеральный штаб получил сведения о том, что первым днем общей мобилизации в Австро-Beнгрии будет объявлено 1 августа.
В столь тревожной обстановке запоздание с объявлением общей мобилизации становилось чрезвычайно опасным. Ведь никто не мог на себя взять смелость и утвержадть, что в самый последний момент Германия не изменит своих планов и ударит не по Франции, а по России.
Янушкевич снова обратился к Сазонову с просьбой прибыть в Генеральный штаб с тем, чтобы обсудить создавшееся положение.
«Я, — рассказывал в своих воспоминаниях Сазонов об этой во многом исторической встрече, — застал обоих генералов в состоянии крайней тревоги.
С первых же слов я узнал, что они считали сохранение мира более невозможным и видели спасение только в немедленной мобилизации всех сухопутных и морских сил империи.
Об Австро-Венгрии они почти не упоминали, вероятно, потому, что оттуда нам уже нельзя было ожидать никаких сюрпризов, так как намерения ее относительно Сербии были вполне ясны, и что ввиду надвигавшейся со стороны Германии опасности австрийская отходила на второй план и представлялась малозначащей.
Генерал Янушкевич сказал мне, что для него не было ни малейшего сомнения, благодаря специальному осведомлению, которым располагал генеральный штаб, что германская мобилизация подвинулась вперед гораздо дальше, чем это предполагалось, и что ввиду той быстроты, с которой она вообще могла быть произведена, Россия могла оказаться в положении величайшей опасности, если бы мы провели нашу собственную мобилизацию не единовременно, а разбили бы ее на части.
Генерал прибавил, что мы могли проиграть войну, ставшую уже неизбежной, раньше, чем успели бы вынуть шашку из ножен.
Я был достаточно знаком со степенью германской военной подготовленности и с многочисленными недостатками и пробелами нашей собственной военной организации, чтобы не усомниться в справедливости слов Янушкевича.
Я ограничился тем, что спросил, доложено ли об этом Государю.
Генералы ответили мне, что Государю в точности известно истинное положение вещей, но что до сих пор им не удалось получить от Его Величества разрешение издать указ об общей мобилизации и что им стоило величайших усилий добиться согласия Государя мобилизовать четыре южных военных округа против Австро-Венгрии даже после объявления ею войны Сербии и бомбардировки Белграда, несмотря на то, что сам Государь заявил кайзеру, что мобилизация у нас не ведет еще неизбежно к открытию военных действий».
— По данным нашей разведки, — сказал Янушкевич, — германская мобилизация подвинулась вперед гораздо дальше, чем это предполагалось, и что ввиду той быстроты, с которой она вообще могла быть произведена, Россия могла оказаться в положении величайшей опасности, если бы мы провели нашу собственную мобилизацию не единовременно, а разбили бы ее на части. Если мы и дальше будем медлить, то проиграем ставшую уже неизбежной войну, раньше, чем успеем вынуть шашку из ножен…
— Сохранение мира, — поддержал его Сухомлинов, — более невозможно и спасение только в немедленной мобилизации всех сухопутных и морских сил империи.
После короткого обмена мнениями участники совещания пришли к единодушному мнению о необходимости общей мобилизации.
Сухомлинов и Янушкевич попытались по телефону убедить Николая II в необходимости этого шага, однако император был непреклонен.
Он уже собирался класть трубку, когда Янушкевич все же успел сказать, что министр иностранных дел находится у него в кабинете и просит разрешения сказать государю несколько слов.
После недолго молчания царь изъявил согласие выслушать министра.
Сазонов попросил принять его для неотложного доклада о политическом положении.
— Я приму вас одновременно с Татищевым в три часа, — после недолго молчания ответил царь.
— Сергей Дмитриевич, — сказал на прощание Янушкевич Сазонову, — я понимаю всю сложность стоящей перед вами задачи, но все же прошу напомнить государю, что наша нерешительность может быть расценена Францией как отказ от выполнения союзнических обязательств и приведет к объявлению ею нейтралитета…
— Хорошо! — кивнул Сазонов. — Я вам позвоню…
— В случае положительного ответа, — усмехнулся Янушкевич, — я уйду, сломаю мой телефон и вообще приму все меры, чтобы меня никоим образом нельзя было разыскать для преподания противоположных приказаний в смысле новой отмены общей мобилизации…
— Я очень надеюсь на это! — против своей воли улыбнулся Сазонов.
Как только за министром иностранных дел закрылась дверь, Янушкевич позвонил генералу Добророльскому.
— Есть надежда на исправление положения, — сказал он, — так что будьте готовы в любое время прибыть ко мне со всеми документами по моему вызову!
В три часа дня Сазонов вошел в кабинет императора.
«У Государя, — вспоминал Сазонов, — никого не было. Входя, я заметил, что Государь устал и озабочен».
В течение пятидесяти минут министр иностранных дел докладывал царю политическую обстановку.
«Я, — писал он в мемуарах, — передал Государю подробно мой разговор с военным министром и начальником генерального штаба и прибавил к этому последние полученные в министерстве иностранных дел известия из Австрии и Германии, которые были еще неизвестны Государю.
Все они не оставляли сомнения в том, что положение за те два дня, что я не видел Его Величества, настолько изменилось к худшему, что не оставалось больше никакой надежды на сохранение мира.
Все наши примирительные предложения, заходившие далеко за пределы уступчивости, которой можно ожидать от великой державы, силы которой еще не тронуты, были отвергнуты.
Та же участь постигла и те предложения, которые были сделаны, с нашего согласия, сэром Эд. Греем.
Перейдя к вопросу о всеобщей мобилизации, я сказал Государю, что разделяю мнение генералов Янушкевича и Сухомлинова об опасности всякой дальнейшей ее отсрочки».
— По сведениям, которыми они располагают, — говорил министр, — официально не объявленная германская мобилизация шла полным ходом, благодаря совершенству германской военной организации. Это обстоятельство создавало для Германии громадное преимущество, которое могло быть парализовано нами, и то до известной только степени, своевременным принятием мобилизационных мер. Генеральный штаб и я считаем, что лучше, не опасаясь вызвать войну нашими к ней приготовлениями, тщательно озаботиться последними, нежели из страха дать повод к войне быть застигнутыми ею врасплох…
Царь задумчиво покачал головой и ознакомил министра с последней телеграммой Вильгельма II.
«Я, — вспоминал Сазонов, — видел по выражению его лица, насколько он был оскорблен ее тоном и содержанием.
Одни угрозы и ни слова в ответ на предложение передачи австро-сербского спора в Гаагский трибунал.
Это спасительное предложение, если бы не счастливая случайность, о которой я упомянул, осталось бы и поныне никому неизвестно.
Дав мне время внимательно перечитать злополучную телеграмму, Государь сказал мне взволнованным голосом:
— Он требует от меня невозможного. Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация была начата раньше русской, и теперь требует прекращения нашей, не упоминая ни словом об австрийской. Вы знаете, что я уже раз задержал указ о мобилизации и затем согласился лишь на частичную. Если бы я теперь выразил согласие на требования Германии, мы стояли бы безоружными против мобилизованной австро-венгерской армии. Это безумие…»
Сазонов заметил, что и телеграмма Вильгельма, и беседа с Пурталесом лишний раз доказывают, что войны не избежать.
— Она, — говорил министр, — давно решена в Вене. Что же касается Берлина, то он вместо того, чтобы вразумить Вену, требует от нас капитуляции перед Центральными державами, которая покрыла бы позором доброе имя русского народа!
«Государь молчал, — вспоминал Сазонов. — Затем он сказал мне голосом, в котором звучало глубокое волнение:
— Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?
Я ответил ему, что на него не ляжет ответственность за драгоценные жизни, которые унесет война.
Он этой войны не хотел, ни он сам, ни его правительство. Как он, так и оно сделали решительно все, чтобы избежать ее, не останавливаясь перед тяжелыми для русского национального самолюбия жертвами.
Он мог сказать себе с полным сознанием своей внутренней правоты, что совесть его чиста и что ему не придется отвечать ни перед Богом, ни перед собственной совестью, ни перед грядущими поколениями русского народа за то кровопролитие, которое принесет с собою страшная война, навязываемая России и всей Европе злою волею врагов, решивших упрочить свою власть порабощением наших естественных союзников на Балканах и уничтожением там нашего исторически сложившегося влияния, что было бы равносильно обречению России на жалкое существование, зависимое от произвола центральных империй.
Из этого состояния ей не удалось бы вырваться иначе, как путем невыразимых усилий и жертв, притом в условиях полного одиночества и в расчете на одни собственные силы.
Мне было больше нечего прибавить к тому, что сказал Государю, и я сидел против него, внимательно следя за выражением его бледного лица, на котором я мог читать ужасную внутреннюю борьбу, которая происходила в нем в эти минуты и которую я сам переживал едва ли не с той же силой.
От его решения зависела судьба России и русского народа.
Все было сделано и все испытано для предотвращения надвигавшегося бедствия, и все оказалось бесполезным и непригодным.
Оставалось вынуть меч для защиты своих жизненных интересов и ждать с оружием в руках нападения врага, неизбежность которого стала для нас за последние дни осязаемым фактом, или, не приняв боя, отдаться на его милость и все равно погибнуть, покрыв себя несмываемым позором.
Мы были загнаны в тупик, из которого не было выхода.
В этом же положении находились и наши французские союзники, так же мало желавшие войны, как и мы сами, уже не говоря о наших балканских друзьях. Как те, так и другие знали, что им выбора не оставалось, и решили, хотя и не с легким сердцем, принять вызов.
Наконец, Государь, как бы с трудом выговаривая слова, сказал мне:
— Вы правы. Нам ничего другого не остается делать, как ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание о мобилизации…»
Ровно в 4 часа дня Сазонов позвонил Янушкевичу.
— Государь разрешил общую мобилизацию! — сказал он. — Делайте ваши распоряжения, генерал, а потом исчезайте! Первым днем мобилизации решено было считать 31 июля…
Обрадованный Янушкевич взял телефонный аппарат и, как и обещал, со всех сил швырнул его на пол.
Затем вместе с генералом Добророльским он отправился в Мариинский дворец, где шло заседание Совета министров.
На этот раз начальнику мобилизационного отдела удалось получить подписи всех трех министров без особого труда.
Добророльский отправился на столичный телеграф, и уже в 6 часов вечера в военные округа ушли телеграммы следующего содержания:
«Высочайше повелено привести на военное положение армию и флот и для сего призвать чинов запаса и поставить лошадей согласно мобилизационному расписанию 1910 года.
В дополнение номера 3729 высочайше поведено произвести общую мобилизацию всех наших сил. Первым днем обеих мобилизаций следует считать восемнадцатое июля, с которого будут вестись расчеты железнодорожных перевозок.
Первым днем мобилизации считать 31 сего июля.
Подписали генерал-адъютант Сухомлинов, генерал-адъютант Григорович, министр внутренних дел Маклаков
30 июля 1914 года».
В то время как российская военная машина начала делать свои первые обороты, дипломатические переговоры продолжались. В тот же день австрийцы сообщили Сазонову, что Вена готова «вступить в обсуждение по существу предъявленного Сербии ультиматума».
На циркулярной телеграмме, которой министр иностранных дел информировал русских послов в европейских столицах о предложении Австрии, Николай II сделал пометку:
«Одно не мешает другому — продолжайте разговор с австрийским послом».
Глава V. Нет ничего тайного…
Утром 31 июля стены многих домов в Петербурге были обклеены красными объявлениями о мобилизации.
В Германии узнали о ней в 11 часов 40 минут, но еще в 7 часов 45 минут начальник германского Генерального штаба Мольтке подписал приказ о введении Положения, угрожающего войной, что на деле означало скрытую мобилизацию.
Но даже в этот, уже ничего не решавший день царственные особы обменялись очередными телеграммами.
«По твоему призыву к моей дружбе и твоей просьбе о помощи, — писал кайзер, — я стал посредником между твоим и австро-венгерским Правительствами.
Одновременно с этим твои войска мобилизуются против Австро-Венгрии, моей союзницы. Посему, как я тебе уже указал, моё посредничество сделалось почти что иллюзорным.
Тем не менее, я не собираюсь отказываться от него. Я сейчас получаю достоверные известия о серьёзных военных приготовлениях на моей восточной границе.
Ответственность за безопасность моей империи вынуждает меня принять превентивные защитные меры.
В своём стремлении сохранить мир на Земле я использовал практически все средства, бывшие в моём распоряжении. Ответственность за несчастье, которое теперь угрожает всему цивилизованному миру, не будет лежать на моём пороге.
В сей момент всё ещё в твоей власти не допустить этого. Никто не угрожает чести или силе России, равно как никто не властен свести на нет результаты моего посредничества.
Моя симпатия к тебе и твоей империи, которую передал мне со смертного одра мой дед, всегда была священна для меня, и я всегда честно поддерживал Россию, когда у неё возникали серьёзные затруднения, особенно во время её последней войны.
Ты всё ещё можешь сохранить мир в Европе, если Россия согласится остановить свои военные приготовления, которые, несомненно, угрожают Германии и Австро-Венгрии».
«Сердечно благодарю тебя за твоё посредничество, — отвечал Николай, — которое ныне даёт мне надежду, что всё ещё может решиться миром.
Технически невозможно остановить наши военные приготовления, которые являются необходимым ответом на австрийскую мобилизацию.
Мы далеки от того, чтобы желать войны. До тех пор, пока продолжаются переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не произведут никаких провокационных действий.
В этом торжественно даю тебе моё слово. Уповаю на свою веру в Божью милость и надежду на твоё успешное посредничество в Вене и верю, что они обеспечат благополучие наших стран и мир в Европе».
Никакого впечатления на кайзера это послание не произвело.
После объявления в России мобилизации желанный предлог был получен, и в Германии стали форсировать трагическую развязку.
Если же верить другим источникам, то, получив сообщение о мобилизации в России, Вильгельм впал в панику.
— Мир, — уныло заявил он, — захлестнет самая ужасная из всех войн, результатом которой будет разгром Германии. Англия Франция и Россия вступили в заговор, чтобы уничтожить нас…
Но постепенно он начал успокаиваться.
Общенациональный порыв начал возвращать ему веру в конечный успех.
Национальное единство немцев в августе 1914 году было на самом деле впечатляющим.
— Я, — заявил кайзер 4 августа, — больше не различаю партий, я вижу только немцев!
Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и шагом к европейскому и мировому возвышению.
«Наши оппоненты, — писал немецкий историк Ф. Майнеке осенью 1914 года, — приписывают нам военные планы создания новой Римской империи — но деревья не растут до небес так быстро…
Мы должны, прежде всего, сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна».
Что касается России, то военный атташе в Петербурге капитан Г. Эгелинг характеризовал русскую мобилизацию как прелюдию к тактике 1812 года — отступлению в глубину российской территории.
В Германии широко разлился поток ненависти к Британии и России.
— Я, — говорил по этому поводу своим приближенным кайзер, — ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но я не могу не ненавидеть их…
В полночь 31 июля германский посол вручил Сазонову ультиматум, в котором Германия требовала от России в 12-часовой срок демобилизации призванных против Австрии и Германии запасных чинов.
Это требование, технически невыполнимое, к тому же носило характер акта грубого насилия, так как взамен роспуска наших войск Германия не обещала однородной меры со своей стороны.
Австрия в ту пору уже завершила свою мобилизацию, а Германия приступила к ней в этот самый день объявлением у себя «положения опасности войны», а если верить главе временного баварского правительства Курту Эйснеру, вскоре затем убитому, то и тремя днями раньше.
Более того, Берлин в своей ультиматимнуй форме потребовал каких-то объяснений по поводу принятых Россией военных мер.
Ни по существу, ни по форме эти требования были недопустимы.
Военные приготовления западных соседей представляли величайшую опасность, от которой Россию могло оградить только немедленное прекращение ими всяких мобилизационных мер.
Не приходится говорить о том, что демобилизация в эту минуту внесла бы полное и непоправимое расстройство во всю нашу военную организацию, которой наши противники, оставаясь мобилизованными, не замедлили бы воспользоваться, чтобы осуществить беспрепятственно свои замыслы.
Передавая ультиматум своего правительства, германский посол был очень возбужден и повторял свое требование демобилизации.
Сазонов разъяснить ему раздражения причины, по которым русское правительство не могло пойти навстречу желаниям Германии.
Делал он, скорее, по протоколу, поскольку прекрасно понимал, что дело мира проиграно и что за этим шагом Германии через несколько часов последует другой — последний и окончательный.
Министр даже не сомневался, что результатом этого окончательного шага «будут для всей Европы бедствия, о размерах которых самое живое воображение не могло дать и бледного представления».
Последний шаг был сделан Германией в субботу 1 августа.
Но даже в этот день царственные особы продолжали свою бессмысленную переписку.
«Получил твою телеграмму, — писал Николай кайзеру. — Понимаю, что ты должен объявить мобилизацию, однако желаю получить от тебя ту же гарантию, какую я дал тебе, что эти меры не означают войны и что мы продолжим переговоры ради блага наших стран и всеобщего мира, столь дорогих нашим сердцам.
Наша давняя крепкая дружба должна, с Божьею помощью, предотвратить кровавую бойню. С нетерпением и верою в тебя жду ответа».
«Благодарю за твою телеграмму, — отвечал Вильгельм. — Вчера я указал твоему правительству единственный способ избежать войны.
Хотя я запросил ответ к сегодняшнему полудню, никакой телеграммы от моего посла, подтверждающей ответ твоего Правительства, мне ещё не пришло. Поэтому я вынужден был мобилизовать свою армию.
Немедленный, точный, ясный утвердительный ответ твоего Правительства — вот единственный способ избежать бесконечных невзгод.
Увы, пока я такового не получил, а значит, я не в состоянии говорить по существу твоей телеграммы. По большому счёту я должен попросить тебя немедленно приказать твоим войскам ни в коем случае не предпринимать ни малейших попыток нарушить наши границы».
В 7 часов вечера взволнованный и одновременно расстроенный возложенной на него пенчальной миссией граф Пурталес явился к Сазонову и спросил, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на предъявленный им накануне ультиматум.
Сазонов ответил отрицательно и заметил, что общая мобилизация не может быть отменена, но Россия по-прежнему расположена продолжать переговоры для разрешения спора мирным путем.
— Неужели вы не понимаете, — спросил он, — что на вас ляжет проклятие наций?
— Мы, — едва сдерживая рыдания, ответил посол, — защищаем свою честь…
Ну а дальше…
«Граф Пурталес, — вспоминал Сазонов, — был в большом волнении.
Он повторил свой вопрос и подчеркнул те тяжелые последствия, которые повлечет за собою наш отказ считаться с германским требованием отмены мобилизации.
Я повторил уже данный ему раньше ответ. Посол, вынув из кармана сложенный лист бумаги, дрожащим голосом повторил в третий раз тот же вопрос.
Я сказал ему, что не могу дать ему другого ответа.
Посол, с видимым усилием и глубоко взволнованный, сказал мне:
— В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту…
Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны.
В ней заключалось два варианта, попавшие по недосмотру германского посольства в один текст. Эта оплошность обратила на себя внимание лишь позже, так как содержание ноты было совершенно ясно. К тому же я не имел времени в ту пору подвергнуть ее дословному разбору.
После вручения ноты посол, которому, видимо, стоило большого усилия исполнить возложенное на него поручение, потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал, подняв руки и повторяя:
— Кто мог бы предвидеть, что мне придется покинуть Петроград при таких условиях!
Несмотря на собственное мое волнение, которым мне, однако, удалось овладеть, я почувствовал к нему искреннюю жалость, и мы обнялись перед тем, как он вышел нетвердыми шагами из моего кабинета».
На другой день, в 8 часов утра, посол со всем составом посольства и баварской миссии и 80-ю другими германскими подданными покинул Петербург.
Так был оформлен окончательный разрыв с Германией, вручившей России в течение трех суток два ультиматума, требовавших немедленного приостановления предпринятых ею мер военной безопасности без всякого ручательства взаимности ни с австрийской, ни с собственной стороны.
Говоря откровенно, никакой особой надобности в столь поспешном объявлении войны России не было.
Военные соображения германского Генштаба требовали только задержки русской мобилизации.
Другое дело, что военный план требовал скорейшего открытия военных действий против Франции. Всякая отсрочка их на Востоке могла принести немцам одну только выгоду.
Для чего же понадобилось Бетману торопиться с актом объявления войны России?
На этот вопрос фон Бюлов ответил в своих мемуарах. По его мнению, этот ход Бетмана диктовался внутриполитической обстановкой.
Альберт Баллин передал Бюлову яркое описание сцены, разыгравшейся в его присутствии во дворце канцлера утром, в день объявления войны России.
«Когда Баллин вошёл в салон, где были тогда приняты столь потрясающие решения, то он увидел рейхсканцлера, который большими шагами, в сильном возбуждении ходил взад и вперёд по комнате.
Перед ним, за столом, заваленным толстыми книгами, сидел тайный советник Криге. Криге был прилежным, честным и усердным чиновником…
Бетман от времени до времени обращал к Криге нетерпеливый вопрос:
— Объявление войны России всё ещё не готово? Я должен сейчас же иметь объявление войны России!
Совершенно растеряный Криге копался, между тем, в крупнейших руководствах по международному и государственному праву, начиная с Гуго Гроция и вплоть до Блюнчли, Геффтера и Мартенса, выискивая прецеденты.
Баллин позволил себе спросить канцлера:
— Почему, собственно, Ваше Превосходительство так страшно торопится с объявлением войны России?
Бетман ответил:
— Иначе я не заполучу социал-демократов.
Он думал достигнуть этого, — заключает Бюлов, — заострив войну… против русского царизма».
Но самое интересное заключалось в том, что Россия все еще не находилась в состоянии войны с ее главной зачинщицей — Австро-Венгрией.
Более того, русское правительство не отдало приказ своим войскам перейти австрийскую границу, так как Вена в последнюю минуту заявила о своем желании продолжать прерванные им с Россией переговоры.
Тем более, что Николай обещал не нарушать мира, пока будут продолжаться переговоры и не исчезнет последняя, хотя бы и слабая надежда на его сохранение.
Германия оказалась в положении державы, обнажившей меч для защиты союзницы, на которую никто не нападал.
А в Вене с объявлением войны не торопились.
Генерал Конрад фон Гетцендорф неожиданно для всех осознал, что состояние австро-венгерской армии совершенно не соответствовало подобному замыслу и что не только война с Россией, но даже с Сербией являлась для них задачей, сопряженной с большим риском.
Этим открытием должно быть, очевидно, объяснено выраженное в Вене желание возобновить с нами переговоры и таким образом выиграть некоторое время для спешного окончания военных приготовлений.
Такое неопределенное положение, среднее между войной и миром, не могло продолжаться долго.
В Германии медлительность «блестящего секунданта» производила сильное раздражение, и вскоре из Берлина последовал совет, весьма похожий на приказание, объявить России войну, что и последовало на шестой день после объявления Германией войны России.
Тем временем русская мобилизация шла своим чередом.
Срочно было принято Положение о вывозе за счет казны, по военным обстоятельствам, государственного имущества, правительственных учреждений, служащих и их семейств.
Из приграничных районов, куда ожидалось вторжение противника, а также из крепостей началась поспешная эвакуация.
На сборные пункты при управлениях уездных высших начальников стали прибывать запасные, где из них формировались команды для пополнения кадровых частей и формирования второочередных.
Не везде призыв проходил гладко. Уже на третий день после объявления мобилизации из округов стали приходить известия о беспорядках, возникших среди запасных.
Донесения об этом были получены в Военном министерстве из Перми, Кургана, Донской области, Инсара, Борисова, Орла, Кокчетава.
Запасные собирались толпами, громили винные склады, магазины, в отдельных пунктах наблюдались нападения на полицию, во время беспорядков были человеческие жертвы.
Сильно затрудняли работу сборных пунктов также и обнаружившиеся излишки запасных, особенно в Казанском и Омском военных округах. Это объяснялось устарелостью и просчетами мобилизационного расписания 1910 года.
Мобилизация в европейской части России проходила более организованно и в установленные сроки. Этому способствовали поверочные мобилизации накануне войны.
Несмотря на ряд недочетов, мобилизация кадровой армии прошла успешно и в срок.
К 8 августа на 8-й день мобилизации начались оперативные перевозки войск и период стратегического сосредоточения.
Все это время продолжалось формирование второочередных дивизий, которые вслед за первоочередными должны были двигаться на фронт.
Забегая вперед, скажем, что полностью вооруженные силы России завершили мобилизацию на 45-й день.
К 16 сентября было призвано, не считая ратников ополчения, 3 млн. 388 тыс. человек. Всего под русские знамена встали 4,2 млн. человек.
Для России началась длительная и кровопролитная война.
Впереди были громкие победы и позорные поражения, миллионы убитых и раненых.
Впереди была Февральская революция, свержение самодержавия и Временное правительство.
Впереди был 1917 год…
В этой связи нельзя не сказать и вот еще о чем.
Как это не покажется удивительным, но о плане начальника имперского Генштаба Альфреда фон Шлиффена, который был положен в основу германской военной стратегии, русские генштабисты узнали еще до войны.
И это несмотря на то, что этот самый план хранился в строжайшем секрете, и о нем знали лишь несколько самых надежных германских офицеров.
Но… «нет ничего тайного, чтобы не стало явным».
Не избежал этой участи и план Шлиффена. И сделал его «явным» для России полковник австрийского Генштаба Альфред Редль.
Это был знающий и очень трудолюбивый офицер. Со временем он попал в военную разведку Дунайской монархии, которую возглавлял барон Артур фон Гизлинген.
Смышленный офицер настолько понравился барону, что он назначил Редля начальником штаба.
1 октября 1900 года Редль возглавил контрразведку и занимал этот пост до 1905 года.
На следующий год глава Охранного отделения полковник Н. С. Батюшин направил в Вену своего агента — прибалтийского немца Пратта.
Вскоре тот выяснил, что капитан Редль состоит в гомосексуальной связи с лейтенантом Метерлингом из 3-го драгунского полка.
Да, позже некоторые исследователи будут утверждать, что им так и не удлась разыскать ни в одном из московских архивов документы, подтверждающие гомосексуализм полковника Редля.
Возможно, это и так, и таких документов на самом деле не существует. По той простой причине, что все было намного проще, и Редль, который вел роскошный образ жизни и всегда нуждался в деньгах, сам предложил свои услуги русской Охранке, не дожидаясь шантажа.
Сведения Редль передавал сначала русскому военному атташе барону де Роопу, а после того, как тот вынужден был покинуть страну из-за обвинения в шпионаже, полковнику Митрофану Марченко.
Тот дал ему весьма емкую характеристику: «Коварный, замкнутый циник, с хорошей памятью. Очаровательный, мягкий человек с кроткими словами, скорее хитрый и двуличный, чем умный и талантливый».
Вот этот самый «двуличный, умный и талантливый» и передал России во время балканского военного кризиса 1912 года, когда Россия и Австрия готовились к войне друг с другом, важнейший секретный документ австрийской армии — «Стратегический план».
Как утверждали специалисты, в случае войны это предательство «могло привести к катастрофе, поскольку русские заранее узнали всю тактику наступления австрийской армии».
18 октября 1912 года Редля перевели в Прагу, назначив начальником генштаба VIII корпуса. Это затрудняло встречи со связниками.
Но и там Редль продолжил торговать серктеными документами, пересылая информацию по почте и получая по ней плату.
Именно эта «переписка» и сгубила полковника, после того как в руки австрийской контрразведки попало два письма, адресованных некоему Никону Ницетасу.
Письма были посланы до востребования на девиз «Бал-маскарад» из Эйдткунена — небольшой пограничной станции в Восточной Пруссии.
В одном письме было 6 тысяч, в другом — 7 тысяч австрийских крон.
Сопроводительных бумаг в конверте не было. Сыщикам оставалось только проследить за человеком, который придет за письмами.
Не сложно догадаться, что было потом с полковником.
«Куда бы он ни направлялся, — описывал похождения Редля С. Цвйег, — он повсюду встречал хорошо знакомые лица следовавших за ним агентов тайной полиции, а когда он возвратился в гостиницу, то в его комнату вошли два офицера и положили перед ним револьвер.
Ибо тем временем в Хофбурге было решено покончить без шума с этим делом, столь позорным для австрийской армии.
Оба офицера дежурили у дверей комнаты Редля в гостинице Кломзера до двух часов ночи. И лишь тогда изнутри послышался выстрел».
Но на этом история не кончилась, и 26 мая 1913 года одна из пражских газет опубликовала отчет о состоявшемся накануне футбольном матче и проигрыше местной команды «Штурм».
Этот самый «Штурм» проиграл из-за отсутствия двух своих ведущих игроков, одним из которых был слесарь Вагнер.
Капитан команды поинтересовался, почему его товарищ по игре пропустил матч.
Слесарь объяснил, что в тот день в Вене по приказу военных он вскрывал несколько замков в доме какого-то умершего офицера.
В присутствии нескольких высоких военных чинов Вагнер открыл двери дома, взломал все ящики письменного стола, конторки и гардероба.
При обыске были найдены военные карты и планы, фотографии и большая сумма денег.
Часть документов была написана на русском языке.
Остается только добавить, что Вагнер вскрывал замки в квартире полковника Редля.
С той поры минуло ровно сто лет, однако тайна жизни и смерти полковника Редля и по сей день не дает покоя многим исследователям, сценаристам и режиссерам, подарившим миру целых пять версий событий.
Да и как могло быть иначе с человеком, который шпионил в пользу царской России, республиканской Франции, а, как поговаривают, еще и Италии.
Вот такой была судьба доверенного лица наследника престола, которому было поручено ответственнейшее дело: руководить армейской секретной службой и бороться с военной разведкой противника.
Таким образом, еще за 15 месяцев до начала войны русский Генштаб имел планы военных операций, вплоть до оперативных схем развертывания сил на сербском фронте и карт укреплений и крепостей в Галиции.
Да, Редль покончил с собой, но кардинально переделать все свои стратегические планы у австрийцев времени уже не было.
Надо отметить и то, что сотрудники российского Генерального штаба тоже не сидели, сложа руки, и начали разрабатывать план войны со своими предполагаемыми противниками еще с конца позапрошлого столетия.
Ведь именно тогда после объединения Германии на западных границах России появился сильный противник.
Так, уже в 1873 году военный министр генерал Д. А. Милютин разработал проект действий России на европейском театре против возможной коалиции.
Планомерную подготовку России к грядущей войне начал начальник главного штаба генерал А. И. Обручев.
Именно он представил в 1880 году свои соображения о планах ведения войны с Германией и Австро-Венгрией.
Ведь именно тогда наиболее вероятные противники России — Германия и Австро-Венгрия — после заключения между собой в 1879 году военно-политического союза, значительно повысили боевую подготовку своих армий, а также сократили время развертывания благодаря ускоренному развитию железнодорожной сети.
Четырнадцатое по счету мобилизационное расписание 1890 года предусматривало уже два варианта действий.
Один вариант на тот случай, если Германия свой главный удар направит против России, а второй — если главный удар Германия нанесет по Франции.
В последнем случае Россия планировала начать свои действия первым делом против Австро-Венгрии.
Новый план войны в России был разработан и принят к исполнению в 1900 году.
От других он отличался тем, что в нем впервые предполагалось создание некоей промежуточной инстанции управления войсками на театре военных действий — командований фронтами.
Теперь все армии на западных рубежах России в случае войны объединялись в две группы — Северный фронт против Германии и Южный фронт соответственно против Австро-Венгрии.
И наконец, в конце 1913 года российский Генштаб приступил к составлению двадцатого мобилизационного расписания. Однако к началу войны оно не было доработано.
На самом деле русские армии в августе 1914 года разворачивались по мобилизационному расписанию № 19 от 1910 года.
План развертывания российской армии разрабатывался в двух вариантах.
Если бы Германия направила свои главные силы совместно с Австро-Венгрией против России, то русская армия должна была развертываться по варианту «Г», согласно которому большая часть русских сил направлялась против Германии.
На случай, если бы Германия направила свои главные силы на Западный фронт против Франции, имелся вариант «А», по которому русский генеральный штаб планировал главный удар направить против Австро-Венгрии, сосредоточив основную массу войск к югу от Полесья.
На этом направлении конечной целью являлось овладение Веной и Будапештом. Однако при этом считалось необходимым первоначально уничтожить австрийские силы, развернутые в Галиции.
Для этого войска с фронта Ивангород — Ковель направлялись на Краков, в обход Карпат с запада. Подобные действия были нацелены на то, чтобы отрезать удобные пути для отхода австрийских войск.
Одновременно с этими действиями русская армия должна была начать наступление и против Германии сразу после 15-го дня мобилизации, сосредоточив 800 тыс. человек, чтобы привлечь на себя германские силы с Западного фронта.
Таким образом, в предстоящей войне действия русской армии намечались в двух направлениях — против Австро-Венгрии и против Германии.
Незадолго до войны в 1914 году для развертывания русских армий был принят вариант «А».
По этому варианту против Германии на рубеже Шавли — Ковно — реки Неман, Нарев и Западный Буг развертывался Северо-Западный фронт в составе 1-й и 2-й армий.
Против Австро-Венгрии на линии Ивангород — Люблин — Холм — Дубно — Проскуров развертывался Юго-Западный фронт в составе 3-й, 4-й, 5-й и 8-й армий.
Русские армии имели общую задачу перейти в наступление с целью дальнейшего перенесения войны в пределы Германии и Австро-Венгрии.
Кроме развертывания сил на указанных двух фронтах предусматривалось и формирование еще двух армий: 6-й армии для обеспечения столицы Санкт-Петербурга и для наблюдения за Балтийским морем и побережьем, а также 7-й армии — для прикрытия со стороны Румынии, наблюдения за побережьем Черного моря и содействия черноморскому флоту при обороне нашего побережья.
Наши военные были прекрасно осведомлены о напряженных отношениях между Россией и Османской империей, известно было и о германской ориентации Константинополя, его большой финансовой и военно-технической зависимости от Германии.
В связи с этим штабисты разработали план на случай войны с Турцией.
Для действий против Турции предназначались войска Кавказского военного округа, которые в военное время сводились в три корпуса.
Планом предусматривалось три варианта: 1) война России только с Турцией, 2) Турция с самого начала войны выступает совместно с враждебной России коалицией, 3) в начале войны Турция остается нейтральной, а затем нападает на Россию в Закавказье.
В последнем случае предусматривалась еще до выступления Турции переброска с Кавказа двух корпусов на европейский театр, а на Кавказ перебрасывался из Туркестана 2-й Туркестанский корпус.
Кавказской армии ставилась задача прикрывать как можно дольше свою границу, а в случае невозможности удержаться при значительном превосходстве турок — постепенно отходить на линию Главного Кавказского хребта и удерживать на крайнем левом фланге Баку, а в центре — Военно-Грузинскую дорогу, как главный путь для связи центра России с Закавказьем.
Помогло ли нашему высшему командованию знание плана Шлиффена?
Сложно сказать.
Если судить по тем событиям в Восточной Пруссии и Галиции, о которых пойдет речь, то не очень.
Впрочем, кто знает. Вполне возможно, что без этих самых знаний могло быть еще хуже.
Да и не в плане было, по большому счету дело.
Знать планы соперника весьма полезно для мощной и боеспособной армии, во главе которой стояли мудрые военачальники.
Как это не печально, но наша армия в начале Первой мировой войны таковой не была.
Да и ее военачальники оставляли желать много лучшего.
И чего только стоил в этом отношении то же самый Янушкевич, который возглавлял мозговой центр русской армии.
Мозговой центр без мозгов…
А что же Англия, спросите Вы?
Решилась ли она, наконец, воевать?
Да, решилась, и этому решению предшествовал самый настоящий спектакль.
Как мы помним, 27 июля Совет министров отклонил предложение Грея о вступлении в войну.
Положение министра иностранных дел осложнилось.
Россия и Франция настаивали на недвусмысленном ответе, желая знать, поможет ли им Англия в надвигающейся войне.
Чиновники министерства иностранных дел и Генеральный штаб торопили министра с принятием окончательного решения, а группа Морлея, наоборот, требовала мира с Германией.
Дискуссии продолжалась ежедневно.
Соотношение сил в правительстве заставляло Грея соблюдать осторожность.
Ему надо было, по выражению Бенкендорфа, повлиять на «медлительное сознание» англичан и переубедить своих коллег по кабинету.
Как это нередко бывает, Грею помогала сама германская дипломатия, проявив необузданность своих требований.
Как мы помним, 29 июля Грей заявил германскому послу, что Англия не останется безучастной в случае нападения Германии на Францию.
Это заявление произвело в Берлине шок. Вместо войны только против России и Франции немцам теперь предстояло воевать и против Англии, полностью господствовавшей на море и имевшей за счет обширных колоний практически неограниченные людские и сырьевые ресурсы.
Вдобавок к этому воевать на стороне Центральных держав отказалась и участница Тройственного союза Италия.
После оказавшегося столь неожиданным для Берлина заявления Грея о том, что в случае войны с Францией Британия не останется в стороне, в Берлине прекрасно понимали, что Германия начинала войну при неблагоприятных для себя международных условиях.
Вот тогда-то в Берлине и начали поговаривать о том, что Англия могла бы чисто гипотетически, выступить посредницей в балканском конфликте, и призвали Вену ограничиться лишь занятием Белграда в качестве залога на будущих переговорах.
Ход событий, однако, остановить уже было невозможно.
Запущенный политиками военный маховик набирал обороты и грозил смять любого, оказавшегося у него на пути.
Но, как не сложно догадаться, между пусть и серьезным, но все же предупреждением и объявлением войны лежит дистанция огромного размера.
Однако буквально каждый следующий час стремительно сокращала эту самую дистнацию.
Уже 29 июля Черчилль спросил Грея, содействовал ли бы его дипломатическим усилиям приказ о сосредоточении британского флота.
Грей обрадовался и попросил сделать заявление о приведении английского флота в состояние боевой готовности как можно скорее: такое предупреждение подействует на Германию и Австрию.
«Мы надеялись, — говорилось в его служебной записке, обнародованной после войны, — что германский император поймет значение демонстративных действий английского флота».
Лондонская «Таймс» одобрила заявление первого лорда адмиралтейства, как «адекватным образом выражающее наши намерения показать свою готовность к любому повороту событий».
На заседании военного кабинета 29 июля Черчилль заверил страну, что ее флот «находится в своем лучшем боевом состоянии».
«16 линейных кораблей, — говорил он, — сосредоточены в Северном море, от 3 до 6 линкоров — в Средиземном море. Второй флот метрополии будет готов к боевым действиям в течение нескольких дней.
Наши запасы угля и нефти достаточны».
После недолгого колебания Кабинет министров послал телеграммы военно-морским, колониальным и военным учреждениям с приказом объявить боевую готовность в 2 часа пополудни.
Поздним вечером 29 июля Вильгельм вызвал к себе британского посла Гошена.
Присутствующий в кабинет кайзера канцлер поинтересовался, насколько серьезно переданное ему Лихновским заявление министра иностранных дел.
— Великобритания никогда не позволит сокрушить Францию! — подтвердил слова своего министра посол.
— А останется ли Англия нейтральной, — последовал новый вопрос, если Германия нанесет Франции поражение в войне, но не «сокрушит» ее и пообещает территориальную целостность Франции и Бельгии после войны?
Посол ответил, что не может дать ответа на столь сложный вопрос, но немедленно доведет его до сведения своего правительства.
— Заключать сделку с Германией за счет Франции, — воскликнул Грей, ознакомившись с предлождением Бетман-Гольвега, — бесчестие, от которого доброе имя страны не может быть отмыто!
Премьер Асквит был полностью с ним согласен и санкционировал соответствующий ответ в Берлин.
Как известно, «План Шлиффена» предполагал выступления против Франции через территорию Бельгии. При этом бельгийский нейтралитет не считался немцами препятствием.
— Мы, — цинично заявил по этому поводу начальник Генерального штаба Гельмут фон Мольтке, — обязаны игнорировать все банальности в отношении определения агрессора. Лишь успех оправдывает войну!
Надо было спешить с началом боевых действий, однако канцлер попросил у осаждающих его генералов еще одни сутки. Поскольку не все еще было ясно с Россией, которая осуществила мобилизацию против Австро-Венгрии.
30 июля Германия потребовала отказа от мобилизации русской армии, предоставив Петербургу всего сутки на раздумье.
Французов в этой обстановке больше всего интересовала позиция Лондона.
Э. Грей сообщил французскому послу Полю Камбону, что до настоящего времени события на континенте не имеют прямого отношения к Англии, хотя «бельгийский нейтралитет может стать решающим фактором».
Надежда на мирное разрешение спора сохранялась до 31 июля 1914 года.
В этот день лорд Китченер сказать Черчиллю, что жребий брошен и теперь на повестке дня германское наступление против Франции.
— Если мы не поддержим Францию в момент реальной для нее опасности, — сказал в частной беседе премьер Асквит своей близкой знакомомй, — мы никогда не будем подлинной мировой силой…
В полдень 1 августа истек срок германского ультиматума России.
Через пятьдесят две минуты германский посол в России граф Пурталес позвонил Сазонову и объявил о состоянии войны между двумя странами.
В пять часов вечера кайзер объявил всеобщую мобилизацию, а в семь Пурталес вручил Сазонову декларацию об объявлении войны.
Вильгельм обратился к королю Георгу V.
«Если Франция предложит мне нейтралитет, — писал он в своей телеграмме, — который должен быть гарантирован британским флотом и армией, я воздержусь от нападения на Францию…»
Когда Лихновский передал, что о подобной гарантии не может быть и речи, взбешенный кайзер дал отмашку своим рвавшимся в бой генералам.
Всем было понятно, что введение германских войск в Бельгию — дело теперь уже нескольких часов.
«Если мы позволим Германии растоптать нейтралитет Бельгии, — писал лорду Роберту Сесилю Черчилль, — не оказав при этом помощь Франции, мы окажемся в очень печальном положении».
Вечером 1 августа Черчилль обедал в адмиралтействе.
«Мы, — вспоминал он, — сидели за столом и играли в бридж, карты только что были розданы, когда принесли красный ящик из Форин-офис.
Я открыл его и прочитал: „Германия объявила войну России“.
Теперь у Черчилля не было сомнений, что началась цепная реакция, которая затронет и Британию.
Первый лорд адмиралтейства покинул игорный стол, пересек площадь Конных парадов и через калитку парка пошел на Даунинг-стрит, 10.
Как вспоминали присутствующие, на лице Черчилля читалось воодушевление.
Черчилль, сообщил Асквиту, что мобилизует военно-морские силы и направляет крейсера для охраны торговых путей.
Это было именно то, что совсем недавно кабинет министров запретил ему сделать.
На этот раз молчание премьер-министра означало согласие.
На обратном пути в адмиралтейство Черчилля встретил Грей.
— Я, — сказал он, — только что сделал нечто важное. Я сказал французскому послу Камбону, что мы не позволим германскому флоту пройти в пролив Ла-Манш».
Тем не менее, 1 августа двенадцать из восемнадцати министров выступили против поддержки Франции в случае войны.
Что же касается Ллойда Джорджа, то он был единственным влиятельным членом кабинета министров, склонным к нейтралитету.
В серии записок, которые в ходе многочисленных обсуждений передавались через стол Ллойду Джорджу, приводились самые разнообразные аргументы, включая патриотизм, имперские выгоды и мотивы личной дружбы.
— Все наши планы составлялись совместно, — со слезами на глазах взывал к британским парламентариям посол Камбон. — Наши генеральные штабы проводили консультации. Вы видели все наши расчеты и графики. Взгляните на наш флот! Он весь находится в Средиземном море в результате договоренности с вами, и наши берега открыты врагу. Вы сделали нас беззащитными! Если Англия не вступит в войну, Франция никогда этого не простит!
«Вот и все, — писал ночью Черчилль жене, — Германия оборвала последние надежды на мир, объявив войну России.
Германская декларация о войне против Франции ожидается с секунды на секунду…
Мир сошел с ума, мы должны бороться за себя и за наших друзей».
Если первый лорд был бы хоть немного критичнее, он не преминул бы добавить, что к этому мировому умопомешательству Англия тоже приложила руку.
Утром 2 августа к премьер-министру Асквиту явился германский посол Лихновский.
«Он был очень эмоционален, — пишет Асквит, — и умолял меня не становиться на сторону Франции.
Он сказал, что у Германии, зажатой между Францией и Россией, больше шансов быть сокрушенной, чем у Франции.
Он, бедный человек, был очень взволнован и рыдал…
Я сказал ему, что мы не вмешаемся при выполнении двух условий: если Германия не вторгается в Бельгию и не посылает свой флот в Ла-Манш…»
Впрочем, дело было не только во Франции.
«Нам, — докладывал в Лондон после беседы с Сазоновым посол Бьюкенен, — придется выбирать между активной поддержкой России или отказом от ее дружбы.
Если мы ее теперь покинем, то мы не сможем рассчитывать на дружественные отношения с ней».
Ну а в том, что война будет, посол не сомневался.
«Германия, — писал он в своем аналитическом отчете, — прекрасно знала, что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 году, будет выполнена только в 1918 году, а также и то, что русская армия недостаточно обучена современным научным методам ведения войны.
В этом был психологический момент для вмешательства, и Германия ухватилась за него».
Но даже сейчас Грей продолжал внушать донельзя расстроенному все происходящим в Лондоне французскому послу Камбона, что война между Россией, Австрией и Германией не затрагивает интересов Британии.
Но в то же самое время он говорил другим министрам:
— Если Германия начнет господствовать на континенте, это будет неприемлемым как для нас, так и для других, потому что мы окажемся в изоляции…
Ну а в то, что именно такие цели в мирововй войне и ставила перед собой Германия, он уже нисколько не сомневался.
3 августа германский посол фон Белов-Залеске вручил министру иностранных дел Бельгии Ж. Давиньону ноту с требованием пропустить германские войска через бельгийскую территорию к французской границе.
Буквально через час министр передал послу ответную ноту с отказом выполнить германские требования.
Правительство Бельгии обратилось к Великобритании за военной помощью.
В ответ части генерала Клука перешли германо-бельгийскую границу в районе города Геммених.
Только тогда почти все английские министры согласились с тем, что у них нет выбора, поскольку оккупация Белгии грозила безопаности Англии.
Завоевание Бельгии немцами грозило смертельной опасностью Англии. И далеко не случайно Наполеон называл Антверпен «заряженным пистолетом, направленным в сердце Англии».
Да и Англия не за тем воевала полтораста лет с Людовиками, Конвенцией и Наполеоном, отстаивая независимость Фландрии, чтоб видеть этот самый «пистолет», направленным в ее сердце мощной германской рукой.
Даже ратовавший за нейтралитет Ллойд Джордж теперь уговаривал лорда Морли и сэра Джона Саймона — являвшимися главными противниками войны.
Морли ушел в отставку, а Саймона удалось уговорить.
Все точки над «i» были поставлены, когда кайзер Вильгельм II объявил войну Франции и информировал бельгийцев, что германские войска войдут на бельгийскую территорию в течение следующих 12 часов.
Когда премьер-министр Асквит во главе кабинета вошел в зал палаты общин, депутаты встретили его овацией.
На Даунинг-стрит премьер Асквит, прочитав телеграмму, согласился объявить мобилизацию.
В три часа дня 3 августа 1914 года он выступил с построенной экспромтом речью.
В палате общин пришлось поставить дополнительные кресла. Находясь между нынешним премьером Асквитом и будущим — Ллойд Джорджем, Эдвард Грей выступил с самой важной речью своей жизни.
Пятидесятидвухлетний вдовец, хладнокровный, бесстрастный, трудолюбивый, расслабляющийся лишь во время рыбной ловли, сэр Эдвард Грей имел репутацию серьезного и ответственного политика. Его слова прозвучали как рок.
— Я, — говорил он, — прошу палату общин подумать, чем, с точки зрения британских интересов, мы рискуем. Если Франция будет поставлена на колени, если Бельгия падет, а затем Голландия и Дания, если в этот критический час мы откажемся от обязательств чести и интересов, вытекающих из договора о бельгийском нейтралитете…
Против обыкновения, на этот раз никто и не думал перебивать министра иностранных дел, поскольку теперь были затронуты интересы Великобритании.
— Я, — продолжал Грей, — не верю, что в конце этой войны, даже если не примем в ней участия, нам удастся исправить случившееся и предотвратить падение всей Западной Европы под давлением единственной господствующей державы. Поэтому я нисколько не сомневаюсь в том, что, если мы не поддержим Бельгию, то мы потеряем наше доброе имя, уважение и репутацию в глазах всего мира. Кроме того, мы окажемся перед лицом серьезнейших и тяжелейших экономических затруднений…
Речь Грея была встречена аплодисментами.
Несколько пацифистов в палате общин пытались остановить разварбезумие, но их заглушили криками:
— Садитесь!
Да, теперь очень многие в стране начинали думать как известный публицист Литтен Стрейчи, который сказал:
«Бог разместил нас на этом острове, а Уинстон Черчилль дал нам военно-морской флот. Было бы абсурдно не воспользоваться этими преимуществами».
Но, пожалуй, самое точное определение текущего момента дал Грей, который, может быть, более всех сделал для вовлечения Британии в войну.
Стоя у окна в этот вечер и наблюдая, как зажигаются уличные огни, он сказал:
— Огни сейчас гаснут повсюду в Европе, и, возможно, мы не увидим их снова зажженными на протяжении жизни нашего поколения…
Это была выданная заранее эпитафия тем 750 тысячам молодых англичан, которым было суждено погибнуть в битвах Первой мировой войны, эпитафия прежнему мировому порядку, старой системе социальных отношений.
Именно в это время Германия объявляла войну Франции.
Канцлер Бетман-Гольвег говорил о каких-то восьмидесяти офицерах, которые в прусской униформе пересекли границу на двенадцати автомобилях, и о летчиках, которые якобы сбросили бомбы на Карлсруэ и Нюрнберг.
Однако ложь канцлера показалась всем детской шуткой, когда министр иностранных дел фон Ягов заявил о том, что французский врач пытался заразить колодцы Меца холерой.
Берлин полностью игнорировал ноту Грея, сокращая последние часы мира и превосходства Британии.
И теперь вся Германия повторяла слова своего министра Матиаса Эрцбергера о конце «столетия нетерпимой гегемонии».
В два часа пополудни Асквит уведомил палату общин о посланном в Берлин ультиматуме.
Уайтхолл был заполнен возбужденной толпой.
Асквит отправился на часовую прогулку на автомбиле, затем вернулся на Даунинг-стрит.
Шли часы, Марго Асквит смотрела на спящих детей. Затем она присоединилась к мужу. В комнате кабинета сидели Грей, Холдейн и другие.
В девять вечера пришел Ллойд Джордж. Все молчали. Вдали слышалось пение толпы.
С ударами Биг Бена лица министров побелели.
«Это, — вспоминал Ллойд Джордж, — были самые роковые минуты для Англии, с тех пор как существуют Британские острова.
Мы вызывали на бой самую могущественную военную империю, которая когда-либо существовала.
Мы знали, что Англии придется выпить чашу до дна.
Сможет ли Англия выдержать борьбу?
Знали ли мы, что до того как мир в Европе будет восстановлен, нам придется пережить 4 года самых тяжелых страданий, 4 года убийств, ранений, разрушений и дикости, превосходящих все, что до сих пор было известно человечеству.
Кто знал, что 12 миллионов храбрецов будут убиты в юном возрасте, что 20 миллионов будут ранены и искалечены.
Кто мог предсказать, что одна империя вынесет потрясение войны; что другие три блестящих империи мира будут раздавлены в конец, и обломки их будут рассеяны в пыли; что революция, голод и анархия распространятся на большую половину Европы?»
Удары Биг Бена прозвучали тогда, когда Черчилль завершил диктовку инструкций своим адмиралам.
Корабли военно-морского флота Британии получили сигнал: «4 августа 1914 года, 11 часов пополудни. Начинайте военные действия против Германии».
Через открытые окна адмиралтейства Черчилль мог слышать шум толпы, окружившей Букингемский дворец. Публика пребывала в приподнятом настроении, слышалось пение — «Боже, храни короля».
На Даунинг-стрит, 10 он увидел министров, сидящих в мрачном молчании вокруг покрытого зеленой скатертью кабинетного стола.
Марго Асквит стояла у дверей, когда в зал входил Уинстон Черчилль.
«У него было счастливое выражение лица, — вспоминала она тот исторический момент, — он буквально мчался через двойные двери в зал заседания кабинета».
«Через 20 минут после этого рокового часа, — писал в этой связи Ллойд Джордж, — вошел Уинстон Черчилль и уведомил нас, что все британские военные корабли извещены по телеграфу во всех морях о том, что война объявлена и им следует согласовать с этим свое поведение.
Вскоре после этого мы разошлись. Этой ночью нам не о чем было больше говорить.
Завтрашний день должен был принести с собой новые задачи и новые испытания.
Когда я покинул зал заседаний, то чувствовал себя так, как должен чувствовать человек, находящийся на планете, которая вдруг чьей-то дьявольской рукой была вырвана из своей орбиты и мчится с дикой скоростью в неизвестное пространство».
«Все это наполняет меня печалью», — напишет премьер Венеции Стенли.
4 августа в 7 часов вечера Британия направила ответ Германии.
«Страна, — говорилось в нем, — считает своим долгом сохранить нейтралитет Бельгии и выполнить условия договора, подписанного не только нами, но и Германией».
Британскому послу предписывалось потребовать в полночь «удовлетворительный ответ» и в случае отказа затребовать паспорта.
Посол сэр Эдвард Гошен вошел в кабинет Бетман-Гольвега и нашел канцлера «очень взволнованным».
«Моя кровь, — вспоминал об этом моменте сам канцлер, — закипела при мысли об этой лицемерной ссылке на Бельгию, что, разумеется, не было причиной вступления Англии в войну».
— Действия Британии, — с трудом сдерживая всю свою ярость, сказал канцлер, — это удар сзади человека, борющегося с двумя разбойниками. Британия берет на себя ответственность за последствия, которые могут последовать вследствие нарушения некого «суверенитета», клочка бумаги!
Гошен постарался успокоить канцлера.
— Ваше превосходительство, сказал он, — вы слишком взволнованы, слишком потрясены известием о нашем шаге и настолько не расположены прислушаться к доводам рассудка, что дальнейший спор бесполезен…
Была и еще одна довольно веская прична для начала войны. Германия презирала сухопутную британскую армию и рассчитывала закончить войну задолго до того, как начнет чувствоваться блокада страны британским флотом.
Так был оставлен позади век не только относительной безопасности, но и того превосходства Британии, которое германский министр Матиас Эрцбергер определил «столетием нетерпимой гегемонии».
К этому времени сложилась весьма парадоксальная ситуация, поскольку Россия все еще не находились в состоянии войны с ее главной зачинщицей Австро-Венгрией.
«Германия, — писал Сазонов, — отчудила свою свободу действий, свыклась с мыслью о войне и поэтому не хотела и не могла ее предотвратить. В этом заключается тяжкий грех берлинского правительства перед человечеством и собственным народом…
Так как венский кабинет в последнюю минуту заявил нам о своем желании продолжать прерванные им с нами переговоры, русское правительство не давало своим войскам приказа перейти австрийскую границу, имея в виду данное Государем обещание не нарушать мира, пока будут продолжаться переговоры, т. е. пока не исчезнет последняя, хотя бы и слабая надежда на его сохранение.
Германия, таким образом, оказалась в положении державы, обнажившей меч для защиты союзницы, на которую никто не нападал.
В Вене не торопились с объявлением нам войны. Как уже было сказано выше, генералу Конраду фон Гетцендорфу, на которого падает главная ответственность за решение императора Франца Иосифа и его правительства вести войну во что бы то ни стало и с кем бы то ни было, пришлось убедиться, что военные силы Австро-Венгрии совершенно не соответствовали подобному замыслу и что не только война с Россией, но даже с Сербией являлась для них задачей, сопряженной с большим риском.
Этим открытием должно быть, очевидно, объяснено выраженное в Вене желание возобновить с нами переговоры и таким образом выиграть некоторое время для спешного окончания военных приготовлений.
Такое неопределенное положение, среднее между войной и миром, не могло продолжаться долго.
В Германии медлительность „блестящего секунданта“ производила сильное раздражение, и вскоре из Берлина последовал совет, весьма похожий на приказание, объявить России войну».
Не находя никаких предлогов, Австро-Венгрия в конце концов объявила 7 августа войну России, мотивировав это тем, что «Россия объявила войну ее союзнице Германии»!
В своих мемуарах Сазонов рассказал, как к нему в кабинет явился австро-венгерский посол граф Сапари с текстом объявления войны.
— Ввиду того, что Россия объявила войну нашей союзнице — Германии… — начал он читать по бумажке.
— Позвольте, — перебил его Сазонов, — не Россия объявила войну Германии, а, наоборот, Германия объявила войну России!
Сапари умоляюще взглянул на министра и начал свое чтение с начала:
— Ввиду того, что Россия объявила войну нашей союзнице Германии…
— Позвольте, позвольте, — снова прервал его лепет Сазонов, — но все это не так!
— Ах, господин министр! — в отчаянии воскликнул посол. — Войдите же в мое положение: мне так приказали…
Как не сложно догадаться, с началом войны главные усилия дипломатии обоих воюющих лагерей были направлены па вербовку новых союзников.
А союзников, как мы увидим дальше, вербовать было куда как сложно.
Италия, Болгария, Румыния, Турция, — все они тянули с вступлением в войну, торгуясь и взвешивая.
Не заставила себя уговаривать только Япония, которая сама начала военные действия против Германии.
Оно и понтяно. Именно теперь, когда все европейские державы оказались связанными войной, Япония получила великолепную возможность развивать свою экспансию, не опасаясь конкурентов.
Первой её добычей должны были стать германские владения на Дальнем Востоке.
Уже 15 августа 1914 года японское правительство без дальних проволочек предъявило Германии ультиматум.
В нём Токио требовал от Германии «без всяких условий и без всякой компенсации» передать японцам Киао-Чао «в целях возвращения его Китаю».
Не обошлось и без цинизма, и японское правительство заявляло в этом своеобразном документе, что это «дружеское предложение» делается им исключительно в целях укрепления мира в Восточной Азии.
При этом особо подчеркивалоьс, что сама страна Восходящего Солнца не преследовала никаких целей территориальной экспансии.
Германское правительство не ответило на этот ультиматум, и 23 августа 1914 года Япония объявила Германии войну.
Начав военные действия, она захватила Киао-Чао, железную дорогу Циндао, Цзинань-фу, а также ряд принадлежавших Германии островов на Тихом океане.
Эти захваты вызвали большое неудовольствие не только в США, но и у Великобритании.
Английская дипломатия с самого начала отнеслась подозрительно к неожиданной готовности Японии выполнить свои союзнические обязательства.
Будучи сам таким, Лондон прекрасно понимал, что Япония использует войну в Европе только для того, чтобы укрепить свои империалистические позиции на Дальнем Востоке.
Так оно и было.
Главной задачей Японии после захвата германских колоний стало использование европейской войны для экспансии в Китае.
После захвата Киао-Чао и островов Япония фактически не принимала дальнейшего участия в войне против Германии, если не считать поставки России боеприпасов и военного снаряжения.
При этом к современному вооружению в качестве принудительного ассортимента России навязывался всякий устарелый хлам.
Тем не менее, русская дипломатия приветствовала присоединение Японии к Антанте, поскольку это давало хоть какие-то гарантии против нападения Японии на дальневосточные владения России.
Так была развязана мировая война, которая положила начало веку основных революций — социальных, научных, геополитических, экономических и мировоззренческих.
Первая мировая война возвратила средневековую жестокость и неверие в идеалы.
Она свергла культуру с пьедестала всеобщего поклонения, она вульгаризировала обстоятельства жизни, она сделала высокое смешным, низкое притягательным, посредственое — всеобщим.
Именно она поставила точку в целой эпохе человечества, которое после войны будет уже совсем другим.
Глава VI. Кто виноват?
Будучи русскими людьми, мы продолжим наше исследование с исконно русского вопроса: кто виноват в разразившейся в августе 1914 года катастрофе.
Историки и сейчас задаются вопросом, почему процветающий континент, находящийся на вершине своего успеха, являющийся источником мирового богатства и мощи, на пике интеллектуальных и культурных достижений предпочел подвергнуть риску все это и броситься в лотерею низкого и жестокого конфликта?
Почему даже тогда, когда уже всем было ясно, что надежды на быструю победу рухнули, ведущие борьбу стороны предпочли упорное продолжение своих военных усилий, мобилизовали все силы для тотальной войны и, в конечном счете, вовлекли всю свою молодежь для взаимного и экзистенциально бессмысленного кровопролития?
Причины?
На первый взгляд, их много.
«Пятьдесят лет были затрачены на подготовку Европы к взрыву, — пишет в своей знаменитой книге „Правда о Первой Мировой“ Генри Гарт, — и пяти дней оказалось достаточным, чтобы взорвать ее.
Изучение того, как заготавливались подрывные средства, явившиеся основной причиной конфликта, лежит за пределами кругозора и объема краткой истории мировой войны.
Иначе нам пришлось бы обрисовать влияние Пруссии на создание германского государства, политические концепции Бисмарка, философские тенденции Германии и ее экономическое положение, т. е. совокупность факторов, превративших естественное стремление Германии к коммерческим целям в погоню за мировым господством.
Нам пришлось бы проанализировать тот пережиток средневековья, каким являлась Австро-Венгрия, понять ее сложную национальную проблему, искусственность ее правящих учреждений и то безграничное тщеславие, которое в своем безумии пыталось отсрочить неизбежный конец.
Нам пришлось бы исследовать необычную смесь самомнения и идеализма, руководившую политикой России и возбуждавшую опасения за границей — главным образом среди германских соседей России.
Смесь, которая была, может быть, наиболее смертоносной составной частью мешанины, приведшей к конечному взрыву.
Нам пришлось бы уяснить себе постоянную тревогу Франции по поводу непрерывных агрессий, которым она подвергалась с 1870 года, изучить возрождение доверия, которое помогло ей противостоять дальнейшим оскорблениям и в глубине души затаить тяжкую обиду за раны, нанесенные ее телу Германией хирургическим отсечением Эльзас-Лотарингии.
Наконец, нам пришлось бы показать постепенный переход Британии от политики изоляции к политике, сделавшей ее одним из равноправных членов европейской системы, и медленное распознавание ею истинных чувств к ней со стороны Германии.
Но и обобщения, сделанные на основе такого исследования истории Европы за полвека, могут быть не менее точными, чем даже подробное изложение событий.
Основные причины конфликта можно сформулировать тремя словами: страх, голод, честолюбие.
Вне этого „международные инциденты“, имевшие место между 1871 и 1914 годами, являются только симптомами.
Все, что в данном случае возможно и разумно, — это обрисовать наиболее значительные вехи в цепи причин, приведших к воспламенению Европы».
Если верить Гарту, то в Германии, Англии, Франции, Австро-Венгрии и России летом 1914 года царил страшный голод, а по улицам городов было страшно ходить из-за охватившего эти страны панического страха.
Не знаю, как насчет честолюбия, но голода и страха в этих странах не было.
Да и одного только честолюбия для развязывания мировой бойни, прямо скажем, маловато.
В. И. Ленин был куда более категоричен в своем определении причин мировой войны.
«Немецкая буржуазия, — писал он осенью 1914 года в статье „Война и российская социал-демократия“, — распространяя сказки об оборонительной войне с её стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с её точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешённые Россией и Францией».
И, конечно, Ленин во многом прав.
Величественное здание Германской империи, сложенное сильными руками Бисмарка, простояло сорок четыре года без переделок и починки.
Оно по-прежнему казалось крепким, но уже давало трещины и нуждалась в приспособлении к потребностям вечно меняющегося времени.
Это происходило по той простой причине, что все это время мир постоянно обновлялся, менялась жизнь и в самой Германии, которая со стремительной быстротой выходила на первые места мирового экономического развития.
В результате этого удивительного преображения из Германии патриархальной в Германию индустриальную, в Берлине все чаще стали задумываться над несовершенным, на взгляд немцев, устройстве современного мира.
Более того, появилось желание его усовершенствовать. На свой, само собой понятно, манер.
Благо, что молодой император не собирался терпеть рядом с собой творение уже минувшей эпохи — Бисмарка, и довольно быстро удалил главного строителя Второго рейха на непрошенный им покой.
Понятно, что Вильгельм окружил себя людьми, которые повели себя в соответствии с изменившимися интересами своей страны.
Интересы же эти можно было выразить всего двумя словами — власть над миром.
«Конечно же, — пишет А. Буровский в своей книге „Самоубийство Европы и России“, — если бы великим державам не хотелось воевать, никакой войны никогда бы и не было».
Все правильно, не хотели бы, не избили.
Но точно также верно и то, чтобы понять всех этих, кайзеров, императоров, царей, премьеров и министров, надо было жить не только в том времени, но и интересами их стран.
Конечно, играли роль и личности, которые опять же принадлежали к своему времени.
Достаточно точно о причинах мировой войны сказал президент США Вудро Вильсон.
«Все, — весьма остроумно заметил он, — ищут и не находят причину, по которой началась война.
Их поиски тщетны, причину эту они не найдут.
Война началась не по какой-то одной причине, война началась по всем причинам сразу».
Думается, что все сказанное выше имеет право на существование, и все же главного оно не содержит.
Главным же, на наш взгляд, является не чье-то желание или глупость, а объективное развитие человеческого общества.
А если быть точнее, то определенная ступень его естественного развития, названная империализмом.
Иными словами, явление, не зависящее от сознания и уж, тем более, от желания или нежелания людей.
Более того, империализм является отнюдь не конечной формой человеческого развития, а очередной фазой его эволюции.
Болезнью, если хотите, роста.
Именно роста, поскольку человечество, как можно видеть сейчас, пока еще не остановилось в своем развитии и ищет дальнейшие пути, пусть и не самому светлому, но все же будущему.
Хотим мы того или нет, но идея всемирной империи проходит через всю историю и доходит до XX века, когда она теряет свой сакральный характер (Священная римская империя) и приобретает торгово-промышленную основу.
Англия явила собой первый могущественный образец нового империализма и без особой крови стала владычицей морей и океанов.
Да что там Англия!
Все великие державы стремились к расширению и вели империалистическую политику.
И это отнюдь не чья-то прихоть, а рок всякой великодержавности.
Таких великих держав в начале XX века, когда началась мировая война, было всего три — Англия, Россия и Германия.
Именно они могли претендовать на мировое господство.
И не надо быть семи пядей во лбу, дабы понять: никакое мирное сосуществование этих трех мировых империалистических воль было невозможно по определению.
И лучше всех об этом сказал великий русский писатель А. П. Чехов.
«Когда несколько учреждений одного характера, — писал Антон Павлович в своем письме А. Б. Тараховскому 26 ноября 1899 года, — помещаются под одной крышей, то одно из них должно поглотить другие».
Вот именно, поглотить!
Точнее не скажешь…
То же самое и здесь.
Три мировые империалистические державы, три империалистические воли, и неизбежные попытки одной воли подавить другие.
То есть то самое, что и попыталась сделать германская воля: подавить воли славянскую и саксонскую.
Именно поэтому кажутся наивными все рассуждения о том, что можно предотвратить движение по этому пути мировой борьбы и что можно видеть в этой самой борьбе не трагическую судьбу всего человечества, а злую волю (или глупость) тех или иных классов, императоров и правительств.
Мы можем ненавидеть многие неприглядные стороны империалистической политики, но не можем не признавать объективную неизбежность и объективный смысл империализма.
Но саму проблему империализма нельзя ставить на субъективно-моралистическую почву нашего сочувствия или несочувствия империалистической политике.
Да, империализм разделяет и порождает мировую войну, но он же объединяет человечество и так или иначе, но ведет его к единству.
Человечество идет к единству через борьбу, распрю и войну.
Это одна из неотвратимых тенденций исторического процесса.
Да что там империализм!
Якобы наполненное любовью ко всем ближним и дальним христианство породило множество войн.
И только потому, что провозгласивший на весь мир лозунг «не убий» сын Божий принес в этот самый мир, по его же собственным словам, не только этот самый мир, но меч!
Да, гуманитарный пацифизм всегда провозглашал замечательные нравственные истины, но совершенно не понимал тех запутанных путей, по которым двигалась историческая судьба человечества.
Конечно, звучит красиво, когда один блаженный говорит другому, что счастье невозможно, если за него заплачено хотя бы одной слезинкой ребенка.
Но это в литературе.
В жизни так не бывает.
Особенно в тех случаях, когда на карту поставлены судьбы мира.
Империализм, как бы ни были низменны его мотивы и дурны его приемы, так или иначе, выводит за грани замкнутого национального существования, он выводит за границы Европы в мировую ширь, за моря и океаны, объединяет Восток и Запад.
Более того, когда изучаешь, как Германия дошла до жизни такой, создается впечатление, что сама-то Германия, по большому счету, никогда не имела империалистического призвания и ее империализм есть лишь зазнавшийся свыше всякой меры национализм.
Многие историки и по сей день ставят в пример Бисмарка, который не только не хотел воевать, но и всячески предостерегал от войны с Россией.
«Никогда не идите с войной на Россию, — пророчески, как многим казалось, предупреждал своих преемников, — потому что на каждую вашу военную хитрость Россия ответит своей непредсказуемой глупостью».
Эта фраза железного канцлера стала знаменитой, и ею буквально упиваются многие изх тех, кто пишет о причинах мировой войны.
Но, увы, нежелание канцлера воевать объясняется отнюдь не миролюбием Бисмарка, а тем, что он, будучи величайшим государственным деятелем Германии, был лишен империалистического сознания, и вся его политика была политикой сугубо национальной.
По сути дела, он только еще строил то самое национальное государство, которое, прочно встав на ноги, сразу же задумалось о расширении.
Но если бы он жил в начале XX века, то, надо полагать, пел бы совсем иные песни.
По той простой причине, что империализм и национализм являют собой совершенно разные начала.
В истории нового человечества происходит двойственный процесс — процесс универсализации и процесс индивидуализации, объединения в большие тела и дифференциации на малые тела.
Национализм есть начало индивидуализации, империализм — начало универсализации.
В то время как национализм склонен к обособлению, империализм хочет выхода в мировую ширь.
Да, это разные начала, но они не только не исключают друг друга, но и сосуществуют.
При империализме великие державы стремятся распространять свое цивилизующее влияние за пределы Европы, на все части света и все народы.
В силу закона биологической социологии великие, или, по терминологии Н. Б. Струве, величайшие державы, стремятся к бесконечному и ненасытному расширению, к поглощению всего слабого и малого, к мировому могуществу.
Так, известный апологет английского империализма Крэмб видел его значение в том, чтобы «внушить всем людям, живущим в пределах Британской империи, английское мировоззрение».
Империализм по природе своей выходит за пределы замкнутого национального существования, и именно поэтому империалистическая воля есть воля к мировому существованию.
Империалистическая воля пролила много крови в человеческой истории, но за ней скрыта была идея мирового единства человечества, преодолевающего всякую национальную обособленность и всякий, если хотите, провинциализм.
И именно поэтому империализм с его колониальной политикой являл собой новый буржуазный способ универсализации культуры, расширения цивилизации за пределы Европы, за моря и океаны.
Впрочем, и в древности Римская империя не была уже национальностью, она стремилась быть вселенной и воплощала в себе мечту о всемирном соединении и всемирном владычестве.
И именно Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества.
Как и любой живой организм, империализм развивается по своим внутренним законам, которые опять же не зависят ни от чьей-то воли или желания.
И одним, возможно, самым печальным следствием этих законов является неизбежная на определенном этапе его развития мировая война.
— Война, — говорит в беседе с Штирлицем немецкий генерал в блистательном исполнении Н. Гриценко, — так или иначе необходима. Не такая глупая, конечно. Это война дилетанта. Он решил, что воевать можно по наитию. Он один знает, что нам всем надо. Он один любит великую Германию, а мы все только и думаем, как бы ее предать большевикам и американцам. Государство — как люди. Им претит статика. Их душат границы. Им нужно движение — это аксиома. Движение — это война…
Конечно, избави нас Господь от такого движения, но то, что могучим государствам «претит статика», несомненно.
Но с другой стороны, именно войны давали невозможное в мирное время бурное развитие науки и промышленности и закалку человеческого духа.
Не было бы Крымской войны, не было и Царя-Освободителя.
Как не было бы и хозяйственных и военных реформ. Поскольку только война показывает истинное состояние того или иного общества.
Именно поэтому война и признается неотвратимым и роковым моментом в развитии и диалектике империализма.
«Она, — писал Н. Бердяев, — есть результат столкновения империалистических воль к мировому могуществу и мировому преобладанию».
Существование нескольких мировых претензий не может не породить мировой войны.
Мировые же империалистические претензии Германии слишком поздно явились в истории, когда земной шар был уже величайшей морской державой, а Россия — величайшей сухопутной державой.
Мировая война — рок империалистической политики. Семя войны заложено в первоосновах самого мирного империализма.
Никакому народу не суждено мирной империалистической политикой расширять свое могущество по поверхности земли.
Всякий империализм роковым образом сталкивается с бурным потоком другого империализма.
Сосуществование нескольких мировых притязаний означает мировую войну.
Столкновение более старого английского империализма с более новым германским было предрешено самим ходом истории.
Об этом уже за несколько лет до войны говорил Крэмб в лекциях «Германия и Англия».
Перед XX веком мировая война поставила задачу выхода культуры из Европы в мировые пространства всей поверхности земного шара.
Через ужас войны и зло колониальной политики, через борьбу рас и национальностей совершалось объединение человечества и цивилизование всего земного шара.
Перед этой мировой задачей на некоторое время отступают на второй план вопросы провинциально европейские.
Как мы видели, главной причиной войн при империализме является сам империалзим.
Но и здесь имеются свои нюансы.
Той же Англии новые земли уже были не нужны, для безбедного, и еще какого безбедного, существования ей хватало и того, что у нее уже было.
Конечно, Лондон не отказался еще бы от десятка колоний, но воевать за них он не собирался. И именно поэтому английский империализм, во всяком случае, того времени, можно обозначить, как империализм оборонительный.
Иными словами, Англия должна была сохранить свои уже имеющиеся владения от зарившейся на них Германии, которая опоздала к дележу мирового пирога и теперь хотела наверстать упущеное.
Благо, что экономические условия ей воевать ей позволяли.
Первый период колониальной политики Германии относится к 1871–1888 годам и связан с деятельностью Бисмарка, который мало интересовался этим направлением.
В первую очередь, он заботился о подержании европейского равновесия и сохранения Германии в том виде, в каком она была создана в 1871 году.
Рейхсканцлер неоднократно заявлял о незаинтересованности государства в колониальных приобретениях.
Возможно, так оно и было, зато многочисленные германские миссионеры, торговцы, а затем и промышленники уже двигались в этом направлении.
И именно они оказывали все более заметное давление на правительство с требованием не только поддержать их почин, но и оказать им государственную помощь.
И ни кто иной, как сам Бисмарк поддержал законопроект о субсидиях фирме «Годефрой», разработанный Куссеровым, но натолкнулся на сопротивление рейхстага.
Неудачной оказалась и попытка провести в рейхстаге план государственного субсидирования пароходных линий «Северогерманского Ллойда», связывающих Германию с Восточной Азией и Австралией.
В конце 1880-х годов «железный канцлер» постепенно свернул политику колониальных приобретений, поскольку на этом поприще столкнулся с серьезными политическими и дипломатическими осложнения.
Вплоть до своей отставки Бисмарк занимался не колониальными, а европейскими делами.
Тем не менее, Англия ревностно следила за колониальной политикой молодой Германской империи и, как могла, препятствовала ей.
Так обнаружилась первая вспышка англо-германских противоречий на колониальной арене.
Второй период колониальной политики Германской империи относится к 1888–1914 годам и связан уже с Вильгельмом II.
Во время его правления Германия начала проводить агрессивную колониальную политику в интересах финансовых и промышленных магнатов, которые требовали новых рынков сбыта и дешевых источники сырья.
Для реализации активной колониальной экспансии под руководством германского военно-морского деятеля и гросс-адмирал Альфреда фон Тирпица был создан мощный военно-морской флот.
Стремясь сделать Германию великой колониальной державой, руководство страны не боялось вступать в открытое противостояние со своими конкурентами.
При императоре Вильгельме II Германия захватила обширные территории в Африке, Океании и проводила экономическую экспансию в Турции.
Она перешла к интенсивным формам эксплуатации колоний, где строились железные дороги, промышленные предприятия, банки.
Государственные субсидии стимулировали массовое переселение немцев в колонии, обеспечивая их интенсивное развитие.
С переходом к империализму в германской колониальной экспансии сложилось два основных течения, различающихся по методам, с помощью которых можно было наиболее успешно осуществить экспансионистские цели.
Выдвижение таких целей всегда определяется исторически конкретными «социальными интересами» то или иной группы монополистического капитала, сложившимися в данных исторических условиях.
Юнкерство и магнаты тяжелой индустрии настаивали на применении насильственных методов приобретения чужих территорий.
Само собой понятно, что это могло быть сделано только через войну.
Поэтому, в отличие от консервативного, то есть, пытавшегося сохранить статус-кво английского империализма, новый немецкий империализм был уже, в высшей степени, воинствующим империализмом.
Нужна ли была война России?
В 1914 году точно нет, поскольку по-настоящему боеспособная армия у нее должна была появиться только в 1917 году.
К тому же, новые завоевания огромной имерии были не нужны.
Да и какие могли быть завоевания на Западе?
На юге, в зоне Проливов, другое дело.
Однако начинать мировую бойню из-за Босфора и Стамбула, как бы бывший Константинополь не был дорог православнуому сердцу, Россия не собиралась.
Конечно, можно много говорить о роли Проливов для экономики России, но давайте смотреть на вещи трезво.
Никто бы и никогда не позволил бы России заполучить столь важный в геополитическом отношении регион
Была и еще одна веская причина для неучастия в войне.
Россия в начале XX века, хоть и бурно развивалась, но то, что называется, империалистической акулой еще не стала.
Вполне возможно, что со временем она начала бы подумывать о новых рынках сбыта, но тогда ей было еще не до этого.
Тем не менее, именно Россия была в известной степени виновницей сербского кризиса 1914 года.
Сразу уточним: виновницей не самой войны, которая, как мы видели, лежала в природе самого империализма, а страной, которая подала чисто внешний повод для развязывания этой самой войны.
И этот самый повод, был, вне всякого сомнения, был связан с Сербией, которая, чувствуя за спиной столь мощную поддержку, повела себя так, как она никогда бы не повела себя без этой самой поддержки.
Еще в конце января 1914 года Россия заключила формальный союз с Сербией, полагая тем самым, что укрепляет русские позиции на Балканах.
На самом деле русско-сербское соглашение о военно-политическом сотрудничестве крайне обострило обстановку в Юго-Восточной Европе.
Вена и Будапешт расценили его как шаг к окружению Австро-Венгрии.
В марте-мае прошло согласование предстоящих операций против Австро-Венгрии.
Такое же согласование будущих военных действий имело место и с Черногорией.
Спустя полгода царское правительство, не завершив программу подготовки к войне, бросилось на защиту своего сербско-православного протеже, зная заранее, что Германия не допустит разгрома русскими своей союзницы Австрии.
Россия вступилась за Сербию, за своих братьев-славян и единоверцев.
Мы уже упоминали о том, как в разговоре с Великим князем Александром Михайловичем Николай на вопрос о том, мог ли он избежать войны, ответил:
— Я мог избежать войны, если бы хотел совершить акт предательства по отношению Сербии и Франции, но это не в моем характере…
Как мы уже говорили выше, Николай Александрович ошибался.
Войны он избежать не мог, даже если бы предал три Сербии!
Ведь к этому времени русскому Генеральному штабу был хорошо известен план Щлиффена-Мольтке, согласно которому Россия должна была повержена силой германского оружия сразу же после разгрома Франции.
И тем не менее…
С другой стороны, Николая понять можно, поскольку его фраза звучит, действительно, по-царски. И в духе времени.
Верный своему слову монарх, славянин до мозга костей и защитник православной веры!
Большего не требовалось…
Да, сейчас многие историки считают, что царь слишком увлекся патетикой, а надо было действовать проще.
Как?
Да бросить эти сербов к чертовой матери, вот и все!
Тогда бы, мол, и волки были сыты, и овцы целы!
А тут?
Какое-то честное слово!
Как мы еще увидим, волки, в лице которых выступали кайзер и его окружение, не были бы сыты ни при каком раскладе.
Но современным читателям надо напомнить и о том, что в XIX веке успехи и неудачи во внешней политике воспринималась общественностью куда более болезненно, чем сейчас.
Уступка конкурентам в каком-либо уголке Земли считалась общенациональным позором, и в подобных случаях слетали правительства.
Другое дело, что кончалось подобное заступничество самым плачевным образом для заступников.
Я написал довольно мгого книг по истории, а потому могу с уверенностью сказать, что точно так же, как никому не дано предугадать, как «наше слово отзовется», точно также никто не может знать, к чему приведет тот или иной поступок.
Иначе не было ни Бородина, ни Ватерлоо, ни Сталинградской битвы, ни Курской дуги!
А теперь давайте ответим на простой вопрос: могла бы Россия избежать войны?
Ответ будет простой: нет, не могла!
А всем тем, кто думает иначе (таковых, надо заметить, хватает), я попросил бы ответить на следующий вопрос.
Как можно было избежать войны, если, согласно плану Шлиффена, Германия намеревалась в считанные недели «разобраться» с Францией, а потом ударить по России?
Как можно было избежать ее, если Германия не только не шла ни на какое сближение с Россией, но противостояла ей практически по всем позициям мировой политики?
Иными словами в 1914 году могло произойти то же самое, что случилось в 1941 году.
И после того как французы предали свою страну и сдались на милость Гитлера, он ударил по Советскому Союзу.
Да, многие исследователи и сейчас полагают, что избежать войны Россия не смогла бы, но оттянуть ее она была в силах.
Говоря откровенно, в это вериться с трудом.
Помните, что говорил в июле 1914 года министр иностранных дел Германии Г. фон Ягов немецкому послу в Лондоне князю К. М. Лихновскому?
«В основном Россия сейчас к войне не готова, — заявил он. — Франция и Англия тоже не хотят сейчас войны.
Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас своим количеством солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа между тем все более слабеет.
В России это хорошо знают и по этому, безусловно, хотят еще на несколько лет покоя».
Расчет немцев был прост: если Россия не вступится за сербов, то в войне один на один Австро-Венгрия их разгромит, что пойдет на пользу Центральным державам.
Если Россия все же заступится за своего исторического союзника, то разразится большая война при самых благоприятных для Берлина условиях. И главным из них была относительная военная слабость России.
Остается только добавить, что подобно тому, как рассуждал этот видный кайзеровский дипломат в июле 1914 года, в Берлине думали многие.
И не только думали, но и собирались воевать с Россией именно тогда, когда она была слаба.
Сложно себе представить, чтобы начальник Генерального штаба Германии Мольтке говорил бы кайзеру:
— Россия воевать еще не готова, поэтому нам не следует начинать войну!
И остается только догадываться каким таинственным образом Россия могла бы оттянуть начало войны.
Даже если бы Россия сумела бы получить еще два-три мирных года, то возникают весьма серьезные сомнения в том, что она на самом деле сумела подготовиться к совершенно иной войне, нежели она вела до сих пор.
И дело было не в чьем-то желании или нежелании, а лишенном способностей к управлению государства правителе России и его бездарном оркужении.
Франция?
Да, потеряные в войне с государством Бисмарка в 1871 году весь Эльзас и значительная часть Лотарингии бальзама на рану не добавляли.
Особенно если вспомнить, что немцы с упоением боролись со всем французским, запретив не только язык, но также обычаи и традиции.
Но уж очень сложно себе представить, чтобы та самая Франция, которая всего через каких-то двадцать шесть лет практически без боя сдастся Гитлеру, начала бы мировую войну!
Англия?
Тоже вряд ли. Туманный Альбион всегда загребал жар чужими руками и вряд ли бы стал таскать каштаны из огня для той же Франции.
К тому же, как мы уже говорили, Лондон и при существующем в мире статус-кво чувствовал себя превосходно.
Необходимо отметить и то, что холодные сыны Альбиона чаще всего руководствовались холодным расчетом и никогда соображениями престижа, как это было свойственно правителям остальных великих держав.
Другое дело, что Англия в глубине своей торгашеской души войны, конечно же, желала, но без без своегог участия в ней.
Но она была явно непротив того, чтобы лицом к лицу сошлись с одной стороны Германия и Австро-Венгрия, а с другой — Россия и Франция, и изрядно потрепали бы друг друга.
И не просто потрепали бы, но и в значительной мере ослабили бы себя.
Более того, Англия, как видели выше, не только была непротив войны, но и в значительной степени явилась виновницей ее развязывания.
Другое дело, что предполагать именно такое развитие событий могли не очень умные люди.
Да и наивно было предполагать, что Англия осталась бы вне игры при большом европейском пожаре.
А вот Австро-Венгрия, войны, конечно же, желала.
Но отнюдь не мировой, а локальной, с помощью которой смогла бы раз и навсегда (если в истории подобное возможно) усмирить террористическую Сербию.
Войны с Россией в Вене боялись и не хотели, и далеко не случайно российский посол в Вене Н. Н. Шебеко писал 3 августа 1914 года: «По всему видно, что здесь войны с нами не хотели и очень ее боятся»
Да и зачем нужна была мировая война Австро-Венгрии, у которой не было ни одной колонии?
Именно поэтому в сербско-австро-венгерском конфликте сошлись национальные интересы обеих стран.
Монархия могла доказать свою жизнеспособность, заставив Белград подчиниться своей воле и превратить Сербию в вассальное от Австро-Венгрии государство, как это было в 80-х годах XIX века. И именно поэтому войну с Сербией, представлявшей постоянную угрозу Австро-Венгрии, ее территориальной целостности и сохранности, в Вене считали неминуемой.
Более того, австрийский премьер граф Карл Штюргк был убежден, что связь между славянами Монархии и славянами зарубежья может быть разорвана только войной.
В превентивной войне против Сербии правящие круги империи видели единственную защиту от подрывной деятельности ее агентов в Боснии и Герцеговине.
Конечно, подобный линейный образ мышления исключал поиски разумной альтернативы. Никому в обеих имперских столицах не пришла в голову простая мысль о том, что устранить сербскую угрозу возможно и без рискованных авантюрных действий — конструктивной внутренней политикой и федеративной реструктуризацией имперского устройства.
Тем не менее, умудренный более чем полувековым опытом царствования венценосный старец терпеливо и умело гасил боевой дух своих не в меру ретивых советников вроде генерала Конрада.
Только в 1912 году, когда черногорцы захватили турецкий Ускюб, он в первый раз высказался за войну, да и то как-то неопределенно:
— Если она действительно необходима…
И все же главная ошибка Франца Иосифа и его советников была в том, что вся их военно-политическая концепция строилась на убежденности, что в случае нападения на Сербию Россия может остаться в стороне.
Более того, все они были почему-то уверены, что, если это даже и случится, то Англия никогда не поддержит Россию, поскольку англичане боялись российской экспансии и были бы рады любой неудаче русских на Балканах.
Нужна была война и Сербии. Причем, тоже локальная. Идеальным варинатом для Белграда было ее столкновение с Австро-Венгрией при поддержке России. Затем победа и создание Великой Сербии.
Но эта была самая настоящая химера. И надо быть трижды наивными даже по тем временам, что бы надеяться на то, что та же Германия будет совершенно спокойно смотреть на то, как разрушают ее союзника.
Вполне возможно, как мы уже говорили выше, Белград не пугала грозная перспектива мировой войны, поскольку, так или иначе, Австро-Венгрия не обещала ему спокойной жизни.
Другое дело, что сама Сербия, без поддержки России, впяд ли бы решилась на постоянные провокации в отношении Австро-Венгрии.
Остается еще Османская империя, но к этому времени дышавшего на ладан «больного человека», а именно так называли в Европе некогда могучее государство Османов, никто уже не воспринимал всерьез.
Как, наверное, и Италию, у которой имелись хорошие аппетиты, но не было той мощи, которая могла бы эти аппетиты удволетворить.
В союзе с кем-нибудь, еще другое дело. А самой… нет…
Глава VII. А почему Германия?
Как мы видели, больше всего оснований на развязывание войны имелось у Германии.
«Глубинной причиной двух мировых войн, — писал Н. Денисюк в феврале 1914 года в своем очерке „Вооруженный мир и война“, — являлось аграрное перенаселение Германии и Австро-Венгрии.
К началу 20 века в Германии было около 10 миллионов „условно лишних людей“.
Это были трудолюбивые, талантливые люди и при этом, лучшие в мире воины.
В Германии в 1871 году плотность населения достигла 76 человек на квадратный километр, а в 1902 году она поднялась до 120 человек, а в 1914 поднялась до 140 человек.
В Европейской России плотность населения составляла всего 28 человек на квадратную версту версту (напомним, что в версте было полтора километра).
Во Франции плотность составила 84 человека, в США — всего 12, в Австро-Венгрии — 108, в Дании — 38, в Румыніи — 60, в Швейцаріи — 104, в Португаліи — 66.
Не сложно догадаться, что для Германии вопрос о приобретении (или запвоевании) для себя новых территорий, куда можно было бы переместить избыток населения, является вопросомъ жизни и смерти».
Будучи самым мощным военным государством Европы, Германия была сдавленна с востока Россией, а с запада Францией. Немцы нуждались в «жизненном пространстве».
Единственным способом решения этого вопроса для немцев было «Дранг нах остен», то есть, завоевание земель на Востоке.
В 1914 году всего в трехстах километрах к востоку от Берлина начиналась пограничная Россия с обширными земельными пространствами.
Империалистической войны Германии с Россией и СССР избежать было невозможно.
Решение о войне с Россией было принято на Германском военном Совете под председательством Вильгельма 08.12.12 года.
— И начинать войну, — заявил кайзер, — надо как можно раньше, пока Россия не закончила перевооружения…
Все так, и такая теория тоже имеет право быть.
Но иметь основания развязать войну — и не просто войну, а войну мировую — вещи разные.
По нашему глубокому убеждению, для того, чтобы развязать войну, и не просто войну, а войну мировую, в которой Германия, по сути дела, оставалась одна против таких монстров, как Россия, Англия и Франция, помимо причин, надо было иметь и еще кое-что.
Иными словами, одной материи, то есть, пушек и пулеметов, здесь мало, нужен еще и соответствующий этой материи дух.
У Германии этот дух был.
В этом отношении Германия для многих исследователей являла собой нечто не понятное.
И в самом деле, как могла старая и, надо полагать, добрая Германия великих мыслителей, мистиков, поэтов, музыкантов превратиться в Германию материалистическую, индустриальную и, страшно сказать, милитаристскую и империалистическую?
Как найти связь (я уже не говорю о родстве) между немцем — романтиком и мечтателем и немцем насильником и завоевателем?
Помните фильм «Вариант „Омега“»?
Так вот там побывавшая в гестапо девушка со слезами говорит о том, что никогда не думала, что давшие миру Баха и Гете немцы могут быть такими зверьми.
Впрочем, те, кто читал Канта и Гегеля не удивлялись.
— А что вы хотели? — разводили они руками. — Именно германский идеализм и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества. И именно от Канта дорожка вела к Круппу…
По понятным причинам мы не можем рассказать о всем том, что думал Гегель о германском духе, германском государстве и праве, но все же общие положения гегелевской философии мы дадим.
Мы не собираемся ввязываться и в извечный вопрос философии, что первично, но заметим, что все материальное создается духовным, символизирует духовное и не может быть рассматриваемо, как самостоятельная реальность.
Материализм есть лишь направление духа. А коль так, то весь германский материализм, под которым мы подразумеваем технику, промышленность, военную силу и, как следствие этого самого материализма империалистическую жажду могущества есть не что иное, как проявления германского духа.
Итак, Гегель, германский дух, германское государство и война…
Сразу скажем, что философия Гегеля очень сложна, и по всеобщему признанию он наиболее труден для понимания из всех великих философов.
К чему я это говорю?
Да только к тому, что, чем туманней филсоофия, тем больше возможнстей трактовать ее по собственному желанию.
Насколько это верно, Читатель может сам убедиться из следюущего примера.
«Но что такое дух? — вопрошал Гегель в своей „Философии истории“ и сам же отвечал: — Это — одна неизменная однородная бесконечность, чистое тождество, которая во второй фазе отделяется сама от себя и делает эту вторую сторону своей противоположностью, а именно как существование для себя и в себе, противопоставляемое всеобщему».
Поэтому мы не будет утомлять Читателя ребусами из философской системы Гегеля, а просто расскажем о том, что взяли из него те самые круги, которые в определенной литературе было принято называть реакционными.
Начнем отпять же с духа.
«Германский дух, — считал Гегель, — есть дух нового мира, цель которого заключается в осуществлении абсолютной истины как бесконечного самоопределения свободы, той свободы, содержанием которой является сама ее абсолютная форма».
Вывод куда как прост!
Весь мир должен быть не только пронизан германским духом, но и принадлежать ему.
Но только в материальной, если так можно выразиться, оболочке, которй является само германское государство. И не просто государство, а прусская монархия.
Нации у Гегеля играют ту же роль, что и классы у Маркса.
Но, кроме наций, мы должны также принять во внимание исторические личности мирового значения — это люди, в которых воплощены цели диалектических переходов, которые должны иметь место в их время.
Принципом исторического развития является национальный дух.
В каждый период истории есть определенная нация, реализующая ту стадию развития, которой достигло человечество.
В современной истории такой нацией является Германия. Национальный дух воплощается в государстве, которое есть наличная, действительно нравственная жизнь.
Более того, по Гегелю, этому самому государство позволено все.
Человеческое общество и весь мир Гегель изображал воплощением некоей «абсолютной идеи».
Прусскую монархию он объявлял высшей и последней ступенью в развитии «абсолютного духа», «вершиной» развития человеческого общества, а свое идеалистическое учение — последним словом философской мысли.
Во внешнем государственном праве государство, прежде всего, является суверенным образованием, поэтому первым абсолютным правом государства является его суверенитет.
Если возникает спор между государствами, то, по Гегелю, он может быть решен лишь войной.
Но даже в войне, считал он, остается объединяющая связь между государствами, в которой они признают друг друга существующими.
Так что война есть лишь некий диалектический момент взаимодействия между государствами, она не отрицает существования государств, а подразумевает их существование и поэтому является моментом правового международного определения.
В отношениях между государствами не может существовать и не существует какого-нибудь судьи, потому что все государства являются равноправными в отношении своего суверенитета.
Единственным судьей для государств является лишь всеобщий и существующий только лишь в себе и для себя мировой дух.
Мировой дух судит государства по своему праву, а его право является наивысшим правом. Это суждение духа о государстве и о государствах происходит во всемирной истории.
Государство — это божественная идея, как она существует на земле. Оно — разумная, объективно себя осознающая и для себя сущая свобода.
Каждое государство является естественным врагом всех иных государств и должно утверждать свое существование посредством войны.
К государству не применимы никакие моральные ограничения, его оправдание является только исторический успех.
Война, особенно война молодых наций против старых, вполне допустима. Более того, три вещи наиболее ценны: война, судьба и слава.
Конфликты государств разрешаются только в военном столкновении.
Мир — это окостенение, война же позволяет серьезно воспринять повседневную жизнь.
Отношения между государствами не являются правовыми или нравственными, поскольку высший интерес каждого государства — его собственный интерес.
Война сохраняет нравственное здоровье народов, уберегает их от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного мира.
Гегель, выступая апологетом государства, которое является высшей ценностью, а человек подчиняется ему, оправдывал войну.
Но это вовсе не значит, что он признавал войну как уничтожение одних людей другими.
Отнюдь! Скорее, он даже не столько признавал войну, сколько выводил ее из своей диалектики.
«Вообще война, — писал Гегель, — ведется не против внутренних институтов и мирной семейной и частной жизни, не против частных лиц».
С войной, полагает Гегель, будет то же, что было со смертной казнью. Она видоизменится. Уже теперь военное искусство и цивилизация вместе работают над смягчением её варварских приемов.
Но в смягченном и измененном виде она будет продолжать существовать, как одно из необходимых средств развития политической идеи. XIX веку принадлежит честь выработки, ясного взгляда на войну, в которой видят не временное удовлетворение каприза властелина, а неизбежный в развитии идеи кризис.
Настоящая, законная, необходимая война — это война из-за идеи, война, служащая разуму составляет, по мнению Гегеля, особенность современного ему девятнадцатого века.
Это не значит, что в древности и в средние века не сражались из-за идей, но тогда ещё не было сознания моральной сущности войны.
Идеи сталкивались прежде подобно слепым силам, а современное человечество осознает причину, из-за которой оно проливает кровь.
Прежде воевали животные страсти, теперь борются ясно сформулированные начала.
Он указывал, что война с ее состоянием, в котором понимается всерьез суетность временных благ и вещей, есть тот момент, в котором идеальность особенного добивается своего права и становится действительностью.
Если перевести это положение на более просто язык, то являвшаяся особенной Германия с помощью войны должна была переделать мир по своему лекалу. Которое в данном контексте подменяется словом «право».
Высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей сохраняется нравственное здоровье народа, его безразличие к застыванию конечных определенностей.
Иными словами, война способствует жизненности народа, ибо без войны народ застывает в своем развитии, а война способствует историческому развитию народа и государства.
Поэтому война, по мнению Гегеля, предохраняет народы от гниения.
В качестве примера Гегель приводит, что удачные завоевательные войны не давали развиваться смутам внутри государства и способствовали большему миру.
Вследствие войн появляется отдельное сословие воинов или рыцарей, как это было в более древние времена. Это сословие необходимо должно существовать как гарант существования и развития государства.
Но государство, будучи целостным и самостоятельным образованием, существует не только в себе и для себя, но и для других — государства вступают в некоторые отношения друг с другом.
Одной из форм этого взаимоотношения является война.
Соответственно, принципом достойной уважения жизни и идеалом «героического человека, противостоящего мелкой посредственности, является максима: „Живи, рискуя“».
Если государство стоит вне морали, то и великие люди своего времени, выражающие то, что оно хочет, тоже находятся вне морали.
Против них не должны раздаваться скучные упреки в недостатке скромности, смирения, любви к людям и сострадательности.
Великая личность вправе растоптать и сокрушить едва ли не все на своем пути.
Конечно, многое из сказанного выше звучит слишком по-философски.
Мировой дух, наивысшее право, диалектический момент…
Но что поделаешь, таков Гегель.
Но именно из его философии и последовал тот самый лозунг (навжно, правильно или неправильно истолкованный), который провозгласило германское государство на долгие годы и который принес столько страданий и лишений как самим немцам, так и другим народам:
«Deutschland über alles!»
Германия превыше всего…
Сложно сказать, что видел ли сам Гегель войну только как диалектическую противопложность миру, но в нашем случае главное другое: при желании можно любую философию превратить в реакционную.
И чего только в этом плане стоит одно только: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».
Понятно, что священники понимают под этими словами духовную борьбу и очищение человека от всего наносного.
Зато крестоносцы, инквизиция и военно-религиозные ордена будут всегда понимать эти слова букавально.
В конечном счете, дело вовсе не в философии, а в том кто и что хочет увидеть в ней.
Давайте себе представим, что не было бы ни Гегеля, ни его диалектики.
Не стала бы Германия воевать за передел мира?
Да, конечно, стала бы.
Чингисхан, Тамерлан, Юлий Цезарь и Александр Македонский не имели представления о триаде и Абсолютном духе, но мир, тем не менее, завоевывать шли.
Да и Наполеон, хорошо знавший идеолога революции Ж. Ж. Руссо, куда больше полагался на пушки.
Ленин проводил целые часы в эмиграции в бесконечных спорах и даже писал об эмпириокртицизме, но когда вопрос зашел о завоевании власти, он направил в Зимний дворец два полка вооруженных людей.
Фразу, ошибочно приписываемую Мао Цзе Дуну «Винтовка рождает власть!», первым произнес в несколько иной интерпретации Чан Кайши.
Вот и вся, по большому счету, философия.
Другое дело, что куда благообразнее выглядит любое деяние, если его оправдать филсофией великого мыслителя…
А теперь давайте посмотрим, что говорили о германском духе такие видные русские философы, как Н. А. Бердяев и Ф. М. Достоевский.
«Это, — писал Н. А. Бердяев, — воплощенная германская воля.
Немец — не догматик и не скептик, он критицист. Он начинает с того, что отвергает мир, не принимает извне, объективно данного ему бытия, как не критической реальности.
Первоощущение бытия для немца есть, прежде всего, первоощущение своей воли, своей мысли.
Настоящий немец всегда хочет, отвергнув мир, как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и чувства.
Все должно пройти через немецкую активность и организацию.
Мир изначально предстоит германцу темным и хаотическим, он ничего не принимает, ни к чему и ни к кому в мире не относится с братским чувством.
Перед немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы все было приведено в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу все и вся представляется беспорядком.
Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, все в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри. Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив.
Германский народ долгое время внутренно накоплял свою энергию, напрягал свою мысль и волю, чтобы потом явить миру манифестацию и материальной своей силы.
Германец, прежде всего, верит в свою волю, в свою мысль, им самим изнутри поставленный категорический императив, в свою организаторскую миссию в мире, духовную и материальную.
Воля к власти над миром родилась на духовной почве, она явилась результатом немецкого восприятия мира, как беспорядочного, а самого немца, как носителя порядка и организации.
Мир германский и есть центральная Европа по преимуществу.
Германские идеологи сознают германцев создателями и хранителями центральноевропейской культуры. Францию, Англию, Италию, Россию ощущаю они окраинами Европы.
Судьба германизма представляется судьбой Европы, победа германизма — победой европейской культуры.
Религия германизма сознает германский народ той единственной чистой арийской расой, которая призвана утверждать европейскую духовную культуру не только усилиями духа, но также кровью и железом.
Германизм хотел бы навеки закрепить мировое главенство центральной Европы, он стремится распространить свое влияние на Восток, в Турцию и Китай».
Иными словами, в основе германской духовности лежала все та же идея «нового», и теперь уже немецкого порядка, стремление к установлению которого получит свое наибольшее выражение перед Второй мировой войной.
И ничего здесь нет ни нового, ни удивительного. Разве Ленин не хотел того же самого, только в совершенно ином устремлении?
Только в его понимании весь мир должен был быть подчинен не тевтонскому духу, а социалистической идее. И эту самую утопическую идею Советский Союз с упрямством, достойным лучшего применения, пытался навязывать всему миру в течение почти восьми десятков лет.
А Америка? Да она и по сей день пытается заставить весь мир жить по-американски.
Да что там государства и империи! Воля к господству лежит в самом человеке. И именно поэтому любой муж пытается заставить жену жить по его законам.
Однако чаще всего и жены отнюдь не являют собой полигон для испытаний и пытаются навязать свою собственную волю мужу и строят семейную жизнь по своим принципам.
И именно эти самые по своей сути имперские устремления с обеих сторон приводят к семейным драмам, превращая семейную жизнь в самую настоящую пытку.
Исследование эволюции германского духа такого знатока души человеческой, как Ф. М. Достоевский, интересно, прежде всего, тем, что это рассуждения не ученого, а художника, которому интуиция заменяет знания.
И примеров тому предостаточно.
Так, за полгода до начала гражданской войны в Испании Сальвадор Дали написал картину «Податливое сооружение с варёными бобами».
«Дурные предчувствия надвигающейся гражданской войны мучили меня, — вспоминал Дали, — и за полгода до начала событий я написал эту картину. Приправленная вареными бобами, она изображает огромное человеческое тело в виде чудовищных наростов рук и ног, которые ломают друг друга в пароксизме безумия».
Эта картина получила и другое название «Предчувствие гражданской войны».
В ней все: и хаос, и разруха, и ужас перед неотвратимым будущим.
Что там говорить, чувствовал!
И как тут не вспомнить картину знаменитого французского художника Жана Милле «Собирательницы хвороста».
На ней две изуродованные трудом женщины в хмуром лесу собирают сучья. Охристо-коричневые краски, вязкая материя их пастозных мазков ассоциируются с комьями глины.
Художник выбрал самую низкую точку зрения, чтобы не было видно неба, как будто земля и деревья накрывают людей своей тяжестью. И не случайно именно в этом зловещем темном лесу критики увидели зарево новой французской революции.
Не страдал отсутствием дара предвидения и наш Александр Блок.
Задолго до революции его птица Гамаюн
Остается только добавить, что Гамаюн — это вещая птица-говорун с человеческой головой, посланник Небес, глашатай богов.
В народных преданиях говорится, что Гамаюн родился вместе с нашим миром. Поэтому он знает все о происхождении Земли и Неба, гор и рек, богов и людей, зверей и птиц. Может предсказывать он и будущее.
К Гамаюну приходят люди за советом, так как вещей птице ведома мудрость всех времён и народов.
Не стал исключением и Ф. М. Достоевский, который в своих «Бесах» куда как убедительно показал, что ждет Россию.
Именно поэтому весьма интересно узнать и то, что думал наш великий писатель и философ о Германии. Тем более, что во многом его идеи перекликаются с только что цитированном нами Н. А. Бердеявым.
«Задача Германии. — писал в своих „Дневниках“ Ф. М. Достоевский, — одна, и прежде была, и всегда.
Это ее протестантство, — не та единственно формула этого протестантства, которая определилась при Лютере, а всегдашнее ее протестантство, всегдашний протест ее — против римского мира, начиная с Арминия, против всего, что было Римом и римской задачей, и потом против всего, что от древнего Рима перешло к новому Риму и ко всем тем народам, которые восприняли от Рима его идею, его формулу и стихию, к наследникам Рима и ко всему, что составляет это.
Крайнезападный мир под влиянием открытия Америки, новой науки и новых начал искал переродиться в новую истину, в новый фазис.
Когда наступила первая попытка этого перевоплощения во время французской революции, германский дух был в большом смущении и на время потерял было самость свою и веру в себя.
Он ничего не мог сказать против новых идей крайнезападного европейского мира.
Лютерово протестантство уже отжило свое время давно, идея же свободного исследования давно уже принята была всемирной наукой.
Огромный организм Германии почувствовал более чем кто-нибудь, что он не имеет, так сказать, плоти и формы для своего выражения.
Вот тогда-то в нем родилась настоятельная потребность хотя бы сплотиться только наружно в единый стройный организм, ввиду новых грядущих фазисов его вечной борьбы с крайнезападным миром Европы.
Самоупоение, гордость и совершенная вера в свое необъятное могущество чуть не опьянили всех немцев поголовно после франко-германской войны.
Народ, необыкновенно редко побеждавший, но зато до странности часто побеждаемый, — этот народ вдруг победил такого врага, который почти всех всегда побеждал!
А так как ясно было, что он и не мог не победить вследствие образцового устройства своей бесчисленной армии и своеобразного пересоздания ее на совершенно новых началах, и, кроме того, имея столь гениальных предводителей во главе, то, разумеется, германец и не мог не возгордиться этим до опьянения.
С другой стороны, из так недавно еще раздробленного политического организма вдруг появилось такое стройное целое, что германец не мог и тут усомниться и вполне поверил, что объединение завершилось и что для германского организма наступил новый, великий фазис развития.
Итак, не только явилась гордость и шовинизм, но явилось почти легкомыслие; и уж какие тут могли быть вопросы — не только для какого-нибудь воинственного лавочника или сапожника, но даже для профессора или министра?
Но, однако же, все-таки оставалась кучка немцев, очень скоро, почти сейчас же после франко-прусской войны, начавших сомневаться и задумываться. Во главе замечательнейших членов этой кучки, бесспорно, стоял князь Бисмарк.
Еще не успели выйти германские войска из Франции, как он уже ясно увидел, что слишком мало было сделано „кровью и железом“ и что надо было, имея перед собою таких размеров цель, сделать, по крайней мере, вдвое больше, пользуясь случаем».
Эх, Федор Михайлович, Федор Михайлович, да какие там «вдвое больше!»
Как минимум, пол-мира!
Германский дух, воспитанный на идеализме, не мог воспринимать ничего другого и, когда этот самый идеализм обрек плоть и кровь, он устремился к установлению своего господства (или, как ему казалось, идеала) над всем остальным миром.
Именно поэтому дух тевтонской гордости пропитал всю германскую науку и философию.
Немцы не желали довольствоваться инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотели презирать их на научном основании, презирать чисто по-немецки, упорядоченно, организованно и дисциплинированно.
Конечно, здесь надо помнить вот о чем. Наличие германского духа вовсе не означало того, что им был пропитан самый последний рабочий.
Носителем завоевательного духа даже в такой стране, как Германия, являлось далеко не все общество.
Именно поэтому наиболее яркие его носители, готовя материальную базу для колониальной экспансии, господствующие сословия не забывали и о «обработке душ».
И именно поэтому в стране изо дня в день насаждались шовинизм, культ военных, ненависть к смутьянам-социалистам.
В больших количествах издавались сочинения, воспевавшие победы прусского воинства над Данией, Австрией и Францией или рисовавшие картины грядущей войны, из которой Германия должна была выйти властительницей Европы.
Те же цели преследовали многочисленные произведения псевдоисторического жанра, сюжеты для которых черпались из более отдаленных эпох истории бранденбургско-прусского милитаризма, связанных с именами «великого курфюрста», Фридриха II и т. п.
На буржуазно-дворянскую литературу все большее влияние оказывало ницшеанство, а концу века началось быстрое развитие декадентских течений.
В творчестве ряда художников проявились мистические настроения, иррационалистические мотивы, а реалистические образы вытесняла символика.
Для реализации будущих колониальных захватов, немецкая буржуазия проводила активную военно-идеологическую внутреннюю политику и в союзе с юнкерством развернула обработку общественного сознания во всех слоях немецкого народа в колониальном направлении, постепенно формируя убеждения о назревавшей необходимости в Заморье.
В развертывании и проведении широкой колониальной пропаганды во всех слоях немецкого общества огромную роль сыграла гражданская и военная интеллигенция Германии в лице миссионеров и ученых, географов и путешественников, писателей и публицистов, государственных служащих и политических деятелей.
Именно их активность в средствах массовой информации и различных общественных организациях стала мощным прессом давления на правительство, рейхстаг и кайзера, заставившая их перейти к политике колониальной экспансии в заморские земли.
Географы, философы, историки, и богословы Германии активно проповедовали шовинистические идеи об исключительности немецкой расы и неполноценности других народов и на основе своих научных теорий обосновывали назревавшую необходимость расширения Германской империи и ликвидации «исторической несправедливости» за счет территории соседей и захвата колоний.
В последней трети XIX века обострение социальных противоречий и захват колоний обусловили дальнейший рост реакционной идеологии расизма.
Идеологи расовой «науки» в своих трудах весьма убедительно доказывали изначальное превосходство «белых» народов над «цветными» и «биологическое» право великих государств на колониальной разбой.
В соответствии с потребностями империалистической экспансии воздвигалась стена между «культурными» и «некультурными» расами.
В сознании немецкого бюргера объединение Германии и быстрое превращение ее в самую мощную державу Европы неразрывно связывалось с победой прусского солдата.
Отсюда шло преклонение перед силой, презрение к идеям мира и дружбы между народами, высокомерие выскочек.
Именно поэтому немецкий бюргер так легко расстался с романтическими идеалами «бури и натиска» (теми самыми, о которых говорила героиня фильма «Вариант „Омега“») ради «натиска на Восток» (а потом и дальше), обещавшего богатую добычу.
Атмосфера колониального захвата шла, что называется, в ногу с развитием в Германии расовых теорий.
Их ближайшими предшественниками являются не только французские расисты Гобино и Лапуж.
В немецкой идеалистической философии издавна гнездились расистские взгляды и теории, местечковый национализм, преклонение перед прусским кулаком (Гегель, Фихте) воспитывали умы немецких мещан в направлении, способствовавшем распространению расизма.
Руководители германской политики — прусские и рейнско-вестфальские промышленные магнаты — прекрасно понимали, что расовая теория является для них полезным оружием за передел мира и за сохранение господства в немецком обществе.
Любимец немецкой империалистической буржуазии, Мольтке-старший, еще в 1841 году объявил всю французскую историю историей борьбы между германцами и коренным населением.
От этого утверждения до аннексии Эльзаса и Лотарингии шла прямая дорога.
Говоря о французском расисте Лапуже, немецкий император Вильгельм II со свойственным ему цинизмом и высокомерием заметил:
— Французы — кретины. У них имеется только один великий человек — Ваше де Лапуж, но и его они не смогли оценить…
Зато сам Вильгельм высоко ценил всю пользу идеи Лапужа о «борьбе длинноголовых людей с короткоголовыми» в целях оправдания колониальных захватов.
Дело дошло до того, что сам пушечный король Фридрих Крупп 1 января 1900 года в Эссене объявил конкурс на тему «Чему учит нас принцип естественного отбора в области внутриполитического развития и государственного законодательства».
Крупп не пожалел 30 000 марок для того, чтобы купленные им писатели и ученые перенесли законы звериного мира в область человеческих общественных отношений и тем самым оправдали насилие и грабеж.
В результате в 1901 году появилась книга немецкого философа Людвига Вольтмана «Политическая антропология».
«Германская раса, — писал в ней Вольтман, — призвана охватить земной шар господством, использовать сокровища природы и рабочей силы и включить пассивные расы как служебный член своего развития.
Физиологическая вооруженность органами, инстинктами и задатками определяет политическую судьбу рас.
Вообще, совершенно безнадежное начинание — приобщить негров и индейцев к подлинной цивилизации…
Большой вопрос, может ли негр овладеть всем языковым богатством высокообразованной расы, например стилем и полнотой шекспировского языка».
По сути дела Вольтман проповедовал необходимость рабства на земле для колониальных народов, объявляя, что у белой расы существует «антропологическая обусловленная способность к политическому господству», а «прибавочная стоимость есть интеллектуальное и моральное достижение господ».
Другой философ, К. Ф. Вольф, в своей книге «Прикладная расовая теория» убеждал немцев в том, что полное устранение войн и военной опасности из истории человечества было бы для него невозместимым.
«В действительности, — уверял он, — мировая история показывает, что длинные периоды мира для народов значительно губительнее, чем самые кровавые войны».
«Расово-биологическое мировоззрение, — утверждал он в своей книге, — говорит нам, что есть расы-вожди, есть расы своей книге, ведомые.
Политическая история — это не что иное, как история борьбы между расами-вождями.
Такие люди могут завоевывать, должны, завоевывать! Именно они должны быть господами — себе и другим на пользу и благо. Это относиться к новому времени точно так же, как и к древности.
Ведь господство благородной расы с ее высоким образом мыслей означает не уничтожение, а более высокое развитие: она служит господу богу, и то, что она творит, является избавительной миссией».
Однако самой заметной фигурой среди идеологов расизма стал англичанин Хаустон Стюарт Чемберлен.
Он не только доказывал превосходство немцев над другими народами, но и требовал поддержания «чистоты» германской расы.
«Удовлетворительного определения расы, — заявлял в своем творении, написанном специально для учителей немецких школ, некий Доберс, — мы сегодня еще не имеем, и является вопросом, удастся ли когда-нибудь составить подобное определение.
Пригодность или непригодность нашего сегодняшнего определения расы решается только вопросом целесообразности».
Но как бы там не было, зоологический шовинизм и расовая теория, внушавшие германскому народу, что немцы являют робой высшую расу, принадлежность к которой дает право на господство над другими народами и освобождает от всякой моральной ответственности за преступления, совершенные над «иноплеменниками», сыграла свою роль в растлении немецкого народа.
Это учение было возведено в Германии в степень государственной догмы, в официальный государственный принцип, выраженный не только в пропаганде, но и в так называемом «расовом законодательстве».
Не остались в стороне и основопложники.
«В России, — вещал в 50-е годы XIX века Карл Маркс, — у этой варварской расы, имеется такая энергия и такая активность, которых тщетно искать у монархий старых государств.
Славянские варвары — природные контрреволюционеры.
Поэтому необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянизмом… на уничтожение и беспощадный террор».
Более того, он считал славян «раковой опухолью Европы».
А чтобы этой опухоли избавиться, его кормилец Ф. Энгельс обосновал теорию военного похода на Москву, которая позволила бы европейским союзникам избежать тех ошибок, которые совершил Наполеон во время войны 1812 года.
Вот так!
Не больше, но и не меньше!
Вот только виноват в идеологии нацизма будет не иудей Карл Маркс, а ариец и гиперборей Фридрих Ницше!
Сыграл свою роль и «добрый» Бисмарк, заклинавший будущих правителей Германии не воевать с Россией.
Строивший национальное государство Бисмарк даже при всем своем желании не мог и думать о переделе мира в пользу Германии.
Для того, чтобы об этом думать, Германия должна была стать такой, какой она стала в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.
Мощной, а, значит, хищной.
И что значил для метавшего о мировом господстве Вильгельма II завет Бисмарка не воевать с Россией?
Так, бред выжившего из ума старца…
И, тем не менее, этот выживший из ума старец заявил 6 февраля 1888 года на Берлинском конгрессе в рейхстаге:
— Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!
Рейхстаг взорвался овацией, а старый фельдмаршал Мольтке зарыдал.
Как хотите, но сложно не увидеть в этом заявлении вызов всему миру и утверждение новой политики, в которой уже не было места вечному миру с Россией.
И, как знать, не потому ли рыдал сторый вояка, что увидел перед Германией совсем другие горизонты?
Для более эффективного воздействия на немецких обывателей, приученных слепо верить всему, что написано в толстых книгах с фотографиями и диаграммами, заказчикам расистских теорий понадобилась «научная аргументация», противоречащая всем достижениям человеческой мысли.
На протяжении многих лет немцев систематически накачивали содержимым расистских исследований, учебников, популярных книжек, брошюр, подобных книге Ланга «Мир, человек и бог».
В ней Ланг с яростью взбесившегося мракобеса набрасывался решительно на все достижения науки.
Он отрицал шарообразность Земли, объявлял вздором физические и астрономические расчеты движения звезд.
Он отрицал эволюцию в животном мире. По его утверждению, все виды животных и расы людей были созданы на небе и упали оттуда на Землю.
Смешав философию, теологию и множество других предметов и окончательно запутавшись, Ланг доказывал существование химер, сфинксов и прочей чертовщины.
Особо надо сказать о таком выдающемся философе, как Ф. Ницше.
Ницше возвестил «переоценку всех ценностей», он подверг острой критике многие проявления современной ему буржуазной культуры, клеймил присущий ей дух филистерства, звал возрождению романтизма и героики в искусстве.
Он ополчался на торгашескую сущность буржуазно-демократических порядков, низвергал христианство и возводил на пьедестал «сверхчеловека».
Одна из главных концепций Ницше выглядит приблизительно так.
Духовное совершеннолетие каждого человека отмечено кризисным переживанием своего «Я».
Человек осознает, что его формирование протекало до сих пор без его ведома и участия. С ранних лет он подвергался воздействию традиционных воспитания, образования, морали, религии и науки, но с какого-то момента начал ощущать это опекунство как бремя и личную несвободу.
Растет желание стать тем, кто он есть, скинуть маску, навязанную ему обществом.
«Я», вращавшееся вокруг объективных ценностей, хочет само стать центром и объективной ценностью. Удается это не каждому.
Накануне Первой мировой именем Ницше оправдывались территориальные и политические притязания Германии.
Многие восторгались принадлежностью немцев к разряду «сверхчеловеков».
«Одна из причин, — заявлял английский политик лорд Крамер, — вынудивших нас принять участие в войне, заключается в том, что мы должны защитить мир, прогресс и культуру, чтобы они не пали жертвой философии Ницше».
Звучит насколько красиво, настолько и лживо. И о том, как Англия «защищала» мир, мы уже подробно рассказывали выше.
Что же касается самого Ницше, то он оказался между двух огней.
Как и из Гегеля, из его сочинений брали то, что было удобно.
Так, выравнное из контекста знаменитое пожелание Ницше «толкнуть слабого» звучит как инструкция для вышибал.
А теперь давайте посмотрим, о каком «слабом» здесь идет речь.
«В человеке, — писал Ницше в своей знаменитой работе „По ту сторону добра и зла“, — тварь и творец соединены воедино: в человеке есть… глина, грязь, бессмыслица, хаос; но есть и творец, ваятель… — понимаете ли вы это противоречие?»
Ницшеанский сверхчеловек, таким образом, отнюдь не тот, которому «все позволено», а тот, кто в процессе внутренней борьбы сумел истребить в себе тварное начало и развить творческое.
Более того, Ницше отрицал агрессию, и человек, по его утверждению, мог нападать лишь на самого себя.
Иначе он вряд ли смог бы написать в книге «Рождение трагедии из духа музыки»: «Жизнь может быть оправдана только как эстетический феномен».
Немецкие империалисты, а потом и нацисты, сделавшие из Ницше своего идейного вдохновителя, работ его не читали.
Они взяли из его философии отдельные фразы, которые в отрыве от контектса, отвечали их целям.
Сам же Ницше в своих сочинениях нередко говорил такое, от чего у любого добропорядочного арийца волосы стали бы дыбом.
Рассуждая о знаменитом германском духе, он приходит к выводу, что «происхождение немецкого духа — из расстроенного кишечника».
Да и о самой Германии он был не столько высокго мнения, как это может показаться на первый взгляд.
«Куда бы ни простиралась Германия, — утверждал он, — она портит культуру».
Более того, его расхождение с Вагнером было во многом вызвано ярым антисемитизмом знаменитого композитора.
«Было бы, — считал он, — может быть, полезно и справедливо удалить из страны антисемитских крикунов».
«Бедный Вагнер! — издевался Ницше над исключительностью арийцев. — Куда он попал! Добро б еще он попал к свиньям! А то к немцам!»
Именно Ницше принадлежит и другая фраза, за которую Гитлер, надо полагать, отправил бы и его в печь.
«Одаренность славян, — писал Ницше, — казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови».
«Недочеловеками» Ницше славян не считал, как это ему пытался приписать Гитлер.
Так, лишенная своего сокровенного смысла философия Ницше была использована для нужд немецкой военной идеологии, для ее установки на полководца-диктатора, на применение любых разбойничьих средств, в захватнических войнах, немецкая реакционная философия послушно выполняла требование немецкого генерального штаба о том, чтобы наука была «вассалом военного управления».
Тем не менее, на положениях Фридриха Ницше о «великом германском сверхчеловеке и долге немецкой расы завоевать мир», выводов историков И. Шумахера, П. Шеферра-Бойхорста и других, немецкому народу было рекомендовано силой, восстановить «исторические права» Германии на территории европейских соседей и их колоний, создать собственную колониальную империю.
Так, прусский офицер и военный писатель, Карл фон Клаузевиц, считал, что государство, стремящееся сохранить реакционный режим и успешно осуществлять захваты, должно систематически воевать, проводить агрессивную колониальную политику.
Этим, по его мнению, оно будет «внушать страх и почтение», способствовать «росту воинственности в армии, а через нее и в народе…».
Германский империализм нуждался в наукообразных «обоснованиях» для борьбы за передел мира, которую он замышлял.
Одно из таких «обоснований» изложил в своих сочинениях географ Ф. Ратцель, основоположник геополитики, ставшей позднее краеугольным камнем идеологии гитлеризма.
Ратцель исходил из того, что особенности государства, его характер складывается не только из свойств данного народа, но и из особенностей занимаемого им пространства.
По Ратцелю, история государств и народов — эта история завоевания ими тех или иных территорий.
Что касается Германии, то её положение в центре Европы и не хватка «пространства» настоятельнейшим образом диктует переход к активной колониальной экспансии.
Ратцель принял самое активное участие в дискуссиях о месте Германии в мире.
Он был членом-основателем Колониального комитета и энергично защищал идею немецкой колониальной империи.
Ратцель работал над составлением карты Африки, в то время еще мало изученного континента, ставшего объектом колониального соперничества европейских держав, стремившихся, обеспечить себе рынки сбыта и источники сырья.
В 1898 году он опубликовал книгу «Германия. Введение в науку о родной стране», которая вызвала широкий отклик в Германии и продолжала привлекать внимание общественности вплоть до второй мировой войны.
Эта работа демонстрирует чрезмерность и двусмысленность амбиций Ратцеля: выработать «научный» подход к изучению проблем своей страны и открыть «объективные законы» ее географического развития.
Можно ли в этом случае провести четкую границу между наукой и политическими пристрастиями?
В 1901–1902 годах Ратцель издал книгу «Земля и жизнь. Сравнительная география», в которой обобщил свои философские взгляды.
Согласно его представлениям, вся деятельность человека определяется жизненной, биологической, органической динамикой, а культурные, экономические и политические структуры управляются теми же законами роста, упадка и разложения, что и растения.
Ратцель ко всему подходил с позиций превосходства своей страны, в частности и европейской белой расы, вообще, но при этом он отдавал себе отчет в том, что Земля представляет собой единое ограниченное пространство.
Он научно доказывал, что «борьба за существование обыкновенно сводится к борьбе за обладанием пространством».
И географические характеристики государства являются главными в жизни народов, влияют на их развитие и определяют ход всей мировой истории.
«Естественные границы — это преграда для распространения органических форм…и пограничные линии часто проводятся совершенно произвольно».
«Пограничные области — области наиболее тесного соприкосновения государств — оказывается естественной ареной борьбы».
Поэтому «Установление соответствия между территорией и все возрастающим количеством людей», таким образом, является высшей целью государства.
Ф. Ратцель пришел к выводу, что существуют различные типы народов и государств, как слабые, так и сильные, господствующие и подчиненные, «народы руководителя и народы исполнители».
В немецком народе он естественно, «увидел» черты народа руководителя, за которым должно быть будущее.
Знаменитый английский философ Герберт Спенсер воспользовался теорией естественного отбора, созданной его соотечественником Ч. Дарвином, чтобы обосновать свою идею «социального дарвинизма».
Согласно ей, все живые существа, а также люди, народы, государства оказались втянуты в постоянную борьбу за выживание, в которой побеждают сильнейшие и навязывают свою волю остальным.
Так, культ грубой силы получил новое назначение.
Таким образом, идеология империалистической экспансии обретало своих поэтов, ученых апологетов, своих идеологов и вождей.
Все они, по выражению Гобсона, «прививали массам империализм, прикрывая его привлекательной рекламой патриотических чувств».
Появились доктрины об «избранных нациях», о «культуртрегерской миссии» империализма, о «бремени белого человека», о «белокурой бестии», призванный господствовать над человеком цветной кожи, о биологическом превосходстве одной расы над остальными.
Известный экономист Фридрих Лист, выдвинувший роль нации в экономической жизни, как посреднической ступени, звена между отдельною личностью и человечеством, для блага которого необходим прогресс нации, еще в 40-х годах XIX века говорил о немцах, как об избранном народе.
При этом он считал, что всякая нация нуждается в достаточном населении для своей защиты и в территории, которая облегчала бы эту задачу.
«Округлить» свою территорию — одна из существующих потребностей нации, и во многих случаях война может быть оправдана этою потребностью.
Экономическое развитие должно опираться на политическую мощь, и Германия должна стать сильною нацией.
«Германия, — заявлял Лист, — благодаря способностям ее народа призвана к основанию колоний и учреждений в чужих странах.
И затем лучше использовать свои производительные силы. К этой цели приведут создание флота, морское преобладание Германии, распространение немцев в Америке, Индии, Австралии, Новой Зеландии».
Рост Германии во многом зависел от надлежащего использования избытка населения, и Лист указывал на Восток, на Венгрию, куда следовало бы направить немецкую колонизацию.
Германия должна обладать сильным флотом, вспомнить о морском владычестве, о временах Ганзы.
Большой популярностью в буржуазных кругах пользовалась программа «Срединной Европы», выдвинутая бывшим евангелическим пастором Фридрихом Науманом, организатором недолго просуществовавшей крохотной «национал-социалистической» партии.
Эта программа имела целью установление экономического господства и руководящей политической роли Германии на востоке и, главным образом, на юго-востоке с тем, чтобы создать обширную «хозяйственную территорию».
В «Срединную Европу» Науман включал Балканы, Турцию и всю Переднюю Азию как базу для подготовки новой войны против Англии за «освобождение» Индии.
Государство в представлении Наумана — это исторический «организм», который не может оставаться неподвижным, поскольку его расширение впрямую зависит от потребностей нации.
Государству необходимо «жизненное пространство». Основную тенденцию в развитии международных отношений Науман видел в том, что «средние по размерам политические образования, по всей видимости, медленно исчезают, и на внешнеполитической сцене, в конце концов, утверждается небольшое число крупнейших синдикатов, которые поглощают остальных».
Уподобив борьбу за влияние в мире промышленной конкуренции, Науман подчеркивал, что соперничество государств на мировой арене является в действительности борьбой за существование той или иной нации.
Этот мотив прочно утвердился в его творчестве. Борьбу за существование он представлял в качестве побудительной силы экспансионистской политики.
Немецкий вульгарный экономист Родбертус-Ягенцов мечтал о цивилизаторской миссии Европы в Азии и Африке. Возглавить эту миссию должна была, конечно, Германская империя.
Известный экономист В. Зомбарт утверждал, что «немецкому народу уже не хватает места, и хозяйство его вынуждено все больше искать себе базиса на земле зарубежных стран».
Миссионер Фридрих Фабри рекомендовал проводить отечественную колониальную политику согласно теории мальтузианства.
Он, доказывал, что новый способ производства в Германии приведет к резкому росту населения, избыток которого неминуемо создаст такую ситуацию в стране, когда ежегодно многие тысячи немцев будут покидать свою Родину и, таким образом, это массовое переселение послужит делу германской экспансии в Заморье.
В свое время германский канцлер Отто фон Бисмарк пришел к выводу, что «без импульса из народа» правительство не сможет проводить активную колониальную политику и «должно пройти восемь или девять лет, прежде чем вопрос созреет».
Поэтому вся тяжесть в области колониальной экспансии легла на первопроходцев — в основном на миссионеров, купцов, географов и путешественников, владельцев пароходных компаний, которые осознано, на свой страх и риск, ринулись в Заморье.
Первопроходцами в Африке, Океании и других регионах стали члены миссионерских обществ, которые активно проводили среди местных племен пропаганду немецкого образа жизни и духовных ценностей христианства.
В политической литературе Германии 70-х и 80-х годов раздавались голоса, нападающие на Бисмарка за его «умеренность», за то, что он остановился на полдороге и не достаточно обеспечил Германии ее рост в будущем.
К числу противников Бисмарка в этом отношении принадлежал Беттихер, писавший, под псевдонимом Поля де-Лагарда, который считал, что остановить нацию в ее росте есть величайшая несправедливость, если не святотатство!
Современник Поля де-Лагарда, Константин Франтц, был тоже недоволен Бисмарком, его политикой, основанной на силе, ведущей к катастрофе.
Германская империя, созданная «кровью и железом», с ее централизацией, подчинением Пруссии, его не удовлетворяла.
Он мечтал о другой Германии, основанной на федеративных началах, о такой федерации, которая должна состоять из триады: Австрии, Пруссии и малых государств.
Конечно, для осуществления всего этого потребуется война; но война эта будет последнею.
Заморские колонии, считал Франтц, не подходят для Германии, и ей следует вернуться к колонизации континентальной.
Вместо исканий владений за океаном, следует обратить свои взоры на старинные и истинные немецкие колонии, которые Германия потеряла.
Например, на Ливонию и поселения немцев в Венгрии и Трансильвании.
Известный историк Генрих фон Зибель так выразил свой неуемный восторг по поводу образования Германской империи: «И чем мы только заслужили эту величайшую милость Господа Бога — стать современниками такого грандиозного события? Как нам жить теперь, после того, как оно свершилось? То, что было предметом наших желаний и стремлений в течение двадцати лет, воплотилось в жизнь столь чудесным образом и стало реальностью. И где… найти другую цель, чтобы оправдать нашу дальнейшую жизнь?!»
Цель, о которой говорил Зибель, была найдена довольно скоро.
«Мировая политика» завладела умами немецкого общества на рубеже столетий.
Член Франкфуртского географического общества Ф. Х. Мольденхауэр заявил, что здоровое индустриальное государство должно быть колониальным и поэтому народ требует областей для экспансии в Африке.
По заявлению сотрудника в аппарате Бисмарка Генриха фон Кусерова колониальные проекты составили не менее 30 томов актов службы ведомства иностранных дел и все были направлены руководству кайзеровской Германии для соответствующего рассмотрения.
В Германии наступает настоящая «колониальная горячка» и планы проектов колониальных приобретений потоками хлынули от экономистов, коммерсантов, судовладельцев и других «специалистов» по колониальному вопросу.
Выдающийся немецкий экономист и политолог Макс Вебер сказал в 1895 году в своей знаменитой Фрейбургской речи:
— Мы должны понимать, что объединение Германии было просто юношеской забавой, которую нация совершила в прошлом, и значение его было бы наполовину меньшим, если бы оно должно было оказаться завершающим, а не начальным этапом германской мировой политики…
Позднее объединение Германии породило чувство ущемленности и необходимости скорейшей ликвидации образовавшегося отрыва.
Победа над Францией не ликвидировала этого ощущения. Мысль о том, что Германия пользуется меньшим влиянием в мире, чем она заслуживает, прочно обосновалась в сознании большой части немцев.
В силу своей военной и экономической мощи (многие добавляли к этому и довольно значительный вклад Германии в мировую культуру) новообразовавшееся германское государство имеет все основания выдвигать претензии к другим мировым державам, которые без него поделили мир и давно располагают мощными колониальными империями.
Однако, как мы уже говорили выше, Бах, Бетховен, Гете и Щиллер были представителями старой патриархальной Германии.
Но как бы там не было, именно вильгельмовская эпоха ознаменовалась переходом от континентальной политики к политике мировой.
Фрейбургская речь Макса Вебера явилась, по сути, единственным произведением, в котором он подробно остановился на проблемах «мировой политики», однако мало что может сравниться с ней по глубине впечатления, которое она оказала на современников.
По Веберу, дело борьбы за усиление своего государства должна была бы взять на себя буржуазия.
Вебер проанализировал возможности германской буржуазии, заявив предварительно, что он сам — «член буржуазных классов».
По его мнению, эти возможности очень ограничены — единое германское государство было создано практически без участия буржуазии.
Многолетний цезаристский режим Бисмарка никак не способствовал ее усилению.
Консервативные юнкеры и незрелый пока пролетариат также не являются политическими силами, способными возглавить движение страны к утверждению на мировой арене.
Вебер пессимистически смотрел на будущее Германии и, констатируя необходимость активизации колониальной политики, не видел в стране класса, который взял бы на себя основное ее бремя.
Вебер связывал эти перспективы с возможностями заморской экспансии, имея в виду при этом экспансию экономическую.
Исследуя германскую аграрную отрасль хозяйства, он пришел к выводу, что Германия в скором времени будет зависеть от заокеанских рынков, поэтому необходимо срочно заняться обеспечением себе путей экспорта, а значит — вступить в соперничество с другими державами.
«Даже при соблюдении видимости согласия», — сказал Вебер, — экономическая борьба наций за выживание идет своим чередом. В этой борьбе нет места мирным решениям, и только тот, кто эту видимость принимает за реальность, может верить, что когда-нибудь наши потомки будут наслаждаться мирной жизнью. В действительности же «они будут судить своих предков, исходя из того, какое место те завоюют для них в мире».
Ханс Дельбрюк, издатель журнала «Пройсише Ярбюхер», писал: «После того как немцы отстояли свое национальное единство в борьбе с внутренней и внешней реакцией, они не могут навсегда удовлетвориться тем, что станут лишь европейской континентальной силой, будут придерживаться мира и предоставят другим культурным народам владеть морями и делить между собой континенты.
Англия, Франция, Россия обладают необъятными колониальными владениями. Для них не так уж важно — получат ли они еще что-нибудь или нет, главное — в целом утвердить свое господство.
Для Германии же, которая не располагает ничем более-менее ценным в других частях света, крайне важен самый крошечный клочок земли, самый маленький городок.
Для нас, немцев жизненно важно, если мы хотим остаться великой нацией, достичь равноправного положения с уже имеющимися колониальными державами.
Мы хотим стать мировой силой и проводить колониальную политику в полном смысле слова. Это не подлежит сомнению.
И назад пути нет. От этого зависит будущее нашего народа, желающего сохранить свое место среди великих наций.
Эта политика возможна как вопреки Англии, так и в союзе с ней. Первое означает войну, второе — мир».
Но все это мелочи!
Один высокопоставленный чиновник, скрывавшийся под именем Отто Рихарда Танненберга, в своей книге «Великая Германия — труд 20 века» дописался до того, что потребовал присоединения к рейху Бельгии, Люксембурга, Голландии, Швейцарии, Прибалтики и многих территорий в Африке, Океании и Южной Америке.
Население этих территорий должно быть, по мнению автора, либо подчиненно, либо выселено.
Генерал Бернгарди в книге «Германия и ближайшая война» утверждал: «У нас нет выбора: или быть мировой державой или идти к неизбежной гибели».
Глашатай империализма Пауль Рорбах заявил, что немцы в состоянии подчинить себе весь мир, так как они сильнее всех других народов и производят лучшие товары.
Реакционные тенденции внутри страны находили внешнеполитическое выражение в особой агрессивности германского империализма.
Когда-то на домах ганзейских купцов висела надпись: «Мое поле деятельности — весь мир».
Напомним, что так называемый Ганзейский союз немецких свободных городов работал в XIII–XVII веках в Северной Европе для защиты торговли и купечества от власти феодалов и от пиратства.
Эта надпись стала девизом германских экспансионистов, руководимых прусскими юнкерами, также мечтавших о новых землях и рабах.
«Король во главе Германии, Германия во главе мира», — таков был лозунг немецких претендентов на мировое господство.
Не удивительно, что Вильгельм II не раз и не два говорил своим сторонникам:
— На вас ложится ответственная задача помочь мне присоединить к нашей родине более обширную немецкую империю!
Понятно и то, что столь хвастливое заявление кайзера отражало грабительские вожделения «молодого и сильного хищника» и было с энтузиазмом подхвачено мещанством.
Все отмеченные выше «идеи» и «теории» не оставались лишь плодом разгоряченного воображения. Они были руководящими установками всех внешнеполитических мероприятий.
Как мы могли убедиться, идеологов в Германии хватало.
Книжный рынок германии был наводнен огромным числом книг и брошюр.
Но это было еще не все, и идеологической обработкой масс занимались школы, университеты, просветительские и спортивные организации и существовавшие буквально во всех уголках страны «кригс ферейны».
«Эти „военные союзы“, — писал М. А. Рейснер, — зорко блюдут не только за ратными воодушевлением своих сочленов, но и за их политическими убеждениями, они являются своего рода военными клубами для мирных обывателей и вместе с тем общественным представительством пропитанного шовинизмом мещанства».
Процессы, происходившие в экономике и политике, оказывали определяющие влияние на идеологическую жизнь. Приближение империалистической эпохи усиливало реакционные тенденции и философии, и в историографии, и в литературе.
Сыграло свою роль и то, что при обосновании целей колониальной политики германская буржуазия сумела подогнать интересы среднего сословия, так и интересы деятельности миссионеров под интересы крупных промышленников и финансистов, которые впоследствии выступили на передний план.
Как мы могли убедиться, мощная духовная база в Германии была заложена.
Но это было мало, и нужны были соответствующие организации, через которые все изложенные выше идеи проповедывались.
И таких организаций в стране хватало. Причем, на самых разных уровнях.
Так, главным выразителем игравших ведущие роли в экономике Германии юнкерства и магнатов тяжелой индустрии, настаивали на насильственном приобретении чужих территорий, стал Пангерманский союз и его дочерние организации.
Сразу отметим и то, что в Германии в то время имелись и сторонники «мирных» методов экспансии.
Это были некоторые представители монополистической буржуазии, крупного банковского капитала, новых отраслей промышленности, тесно связанных с немецким банком химических и электротехнических концернов, а также ёще не полностью монополизированной промышленности готовых изделий.
Их идеалом являлось создание среднеевропейского экономического союза государств Центральной Юго-Восточной Европы под эгидой Германии.
Впрочем, среди пангерманцев тоже хватало сторонников создания среднеевропейского экономического союза во главе с Германией, называемого «Срединной Европой».
Такое объединение должно было, по их замыслам, служить базой мировой экспансии германского империализма.
Но в то же самое время именно пангерманцы сформулировали военные цели германского империализма. Со страниц газет и журналов они пропагандировали свои идеи экспансии.
Так, германский государственный и общественный деятель, колонизатор и расист, Карл Петерс, требовал создания обширной германской колониальной империи.
В дальнейшем это требование нашло своих ярых приверженцев во всех буржуазных партиях.
Пангерманцы жаждали войны и не раз провоцировали ее. Именно они первые подняли в 1896 году крик, что Германии необходимо иметь мощный военно-морской флот, и пропагандировали свои требования относительно увеличения морских и сухопутных вооружений.
К Пангерманскому союзу примыкали всевозможные союзы локального характера.
Среди них выделялись Флотский союз, Союз восточных областей и Колониальное общество.
Флотский союз был создан для пропаганды морских вооружений и постоянно выдвигал новые программы строительства военно-морского флота.
«Флотский союз» являлся одной из самых массовых организаций. Действительными организаторами «Флотского союза» были германские пушечные и металлургические короли Крупп и Штум.
Постоянная пропаганда шовинистических идей «Флотским союзом», активная поддержка его правящими кругами Германии и Вильгельмом II, выдвинувшим лозунг «Наше будущее — на воде», сонм влиятельных и богатых покровителей — все это привлекло в союз большое количество членов.
Руководители «Пангерманского» и «Флотского» союзов преследовали одни и те же агрессивные захватнические цели.
«Только при условии, если мы сильны на морях, — говорилось в их заявлении, опубликованном в „Альдейче Блеттер“ 11 июня 1899 года, — крупные морские державы позволят нам создать среднеевропейский экономический союз.
И только при наличии широкой среднеевропейской основы мы можем обрести мировые позиции и в других частях земного шара и удержать их».
Те же цели, что и Флотский союз, но в несколько иной плоскости ставил перед собой Немецкий военный союз.
Эта милитаристская организация, возглавленная генералом Кеймом, генералом Литцманом, князем Отто Цузальмом, генералом фон Либертом и другими, в своей пропагандисткой деятельности опиралась на сотрудничество интеллигенции.
Главная деятельность «Оборонного союза» являвшегося в отличие от Пангерманского союза массовой организацией, была направлена на военное обучение своих членов и пропаганду гонки вооружений и увеличения сухопутной армии.
Особое внимание «Союз» уделял работе среди учителей и женщин, считая их лучшими проводниками своих агрессивных идей.
Союз сыграл большую роль в пропаганде строительства «большого флота».
Его лидеры считали, что необходимо ускорить строительство германского флота, что необходимо идти на какие угодно жертвы ради «морского величия» Германии.
Одна из наиболее «мудрых», по мнению пангерманцев, идей заключалась в том, чтобы подчинить военным все «воинские союзы».
Сделать это не удалось, и, тем не менее, пангерманцы сумели через Немецкий военный союз распространить свое влияние на многочисленные «воинские союзы».
Отстаивали в рейхстаге в специфические интересы своего союза пангерманские депутаты различных фракций рейхстага.
Необходимость колониальной экспансии на все лады доказывались в школах и университетах.
Колониальное общество оказывало влияние на подготовку предназначенных для «народных школ» книг для чтения.
Оно уже с 1907 года стало увешивать стены вокзалов географическими картами колоний.
Это общество одним из первых стало требовать создания мощного военно-морского флота, необходимого как для сохранения колониальной империи, так и для завоевания новых колоний.
Значительная масса населения Германии разделяла точку зрения правительства, согласна которой рост вооружений и наращивание силы надо было считать элементом обеспечения мира, поскольку государство, вооружаясь, взаимно увеличивали риск войны и тем самым — миролюбивые устремления.
«Германия, — писал по этому поводу в русском либерально-народническом журнале В. Майский, — переживает медовый месяц увлечения мировой политикой и поэтому вся масса немецкого буржуазного общества сверху донизу — это можно утверждать без всякого преувеличения — заражена агрессивно-империалистическими тенденциями».
Да что там какие-то тенденции, если в Германии уже почти десять лет имелся план ведения войны против Франции и России.
Впервые он был изложен начальником Генерального штаба Германии Альфредом фон Шлиффеном в 1905 году, а затем подвергался частичным изменениям.
Основной идеей плана Шлиффена являлось ведение Германией войны на два фронта — против России на востоке и против Франции на западе.
При этом Шлиффен предлагал «массирование возможно больших сил на французском фронте с целью быстрого уничтожения французских армий и выставление первоначально против России только необходимых для совместного участия с австрийцами войск».
План Шлиффена основывался на замысле гигантского решающего сражения, в котором армия противника подлежала уничтожению одним мощным ударом, — т. е. молниеносной войны, или «блицкрига».
На начальном этапе войны против Франции предполагалось использовать 85 % всех сухопутных сил рейха, созданную французами после франко-прусской войны мощную двухсоткилометровую укрепленную линию на границе двух стран Верден — Туль — Эпиналь — Бельфор Шлиффен в последнем варианте плана предлагал обходить с севера через Бельгию.
Окончательный удар Шлиффен предполагал нанести, обойдя Париж западнее и южнее.
«Необходимо, — писал ШЛиффен, — обязательно стремиться ударом в левый фланг французов оттеснить их в восточном направлении на их крепости на реку Мозель, за горный хребет Юры, к границе Швейцарии, где французская армия должна быть окончательно уничтожена.
Самое существенное условие для достижения германцами такого результата операций заключается в образовании сильного правого крыла, посредством которого германцы должны были наносить французам удар; и непрерывным преследованием (тем же мощным крылом) все время их добивать».
Другими словами, основная суть плана Шлиффена состояла в решении атаковать Францию не через франко-германскую границу, вдоль которой были расположены хорошо укрепленные крепости, а нарушив нейтралитет Бельгии, Люксембурга, а если потребуется, то и Голландии.
Такой маневр повзолял обойти французские войска и выйти им в тыл.
Движение немецких армий должно было уподобиться закрывающейся двери: их слабый левый фланг стоял на месте, а чем ближе к правому флангу, тем количество корпусов увеличивалось, а двигаться они были должны быстрее.
Автор блицкрига ушел в отставку за 8 лет до начала войны. Но все эти годы он продолжал буквально бредить своим детищем, и даже за несколько минут до наступления своего смертного часа успел прошептать особо доверенным офицерам генерального штаба:
— Не ослабляйте моего правого фланга…
Преемником Шлиффена стал племянник фельдмаршала триумфатора франко-прусской войны Г. К. Мольтке Г. И. Мольтке-младший.
Именно он и внес в план Шлиффена небольшие изменения.
Так, после неудачной для России войны с Японией он принял во внимание быстрое восстановление русских сил и их мобилизационные возможности.
Именно поэтому в Восточной Пруссии Мольтке решил развернуть 3 полевых корпуса и 1 резервный.
На французском фронте, опасаясь наступления французов, он постепенно стал усиливать левое крыло германского развертывания, и к началу 1914 года оно состояло уже из 8 корпусов.
Что же касается Восточного фронта против России, то там еще со времени принятия в 1905 году шлиффеновского плана задача германских войск носила характер стратегической обороны.
Только 15 % сухопутных сил Германии предполагалось разместить против России на первом этапе войны.
Сосредоточиваемые в Восточной Пруссии войска образовали 8-ю армию, которая должна была задерживать вторжение русских сил и замедлить их наступление к Нижней Висле до переброски главных сил германцев с Западного фронта после поражения французов.
Начало такой переброски намечалось через 6 недель от начала операций на западе.
До тех пор пока французы не будут окончательно разбиты, главная тяжесть борьбы с русскими войсками на Восточном фронте выпадала на австро-венгерские вооруженные силы.
Для этого Германия выставляла сразу же после начала войны против России 12–14 полевых и резервных дивизий в Восточной Пруссии и отдельный ландверный корпус в Силезии.
8-я германская армия сначала должна была развернуться для прикрытия границы, а затем выполнить задачу обороны Восточной Пруссии, согласовав свои действия с австро-венгерской армией.
Что же касается ландверного корпуса в Силезии, то он должен был примкнуть к левому флангу австро-венгерской армии, оставаясь в подчинении командующего 8-й армией.
Так что германские идеи постепенно принимали весьма метериальные формы.
Так оно, наверное, и должно было быть, поскольку только в одной Германии шла столь мощная воспитательная работа по подготовке нации к войне…
В нагнетании военной истерии сыграло свою роль и то, что во главе Германии стоял инфантильный и воинственно настроенный кайзер Вильгельм II.
Как и его царственный кузен Ники, он был совершенно лишен талантов государственного деятеля со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.
И здесь нельзя не поразмышлять вот над чем.
Конечно, рано или поздно мировая война началась бы. Но вот началась бы она именно в 1914 году с более умным кайзером, это еще вопрос.
Да, империализм империализмом, но никто не отменял и роли личности в истории. И не просто роли, а порой решающей на том или ином ее отрезке.
Вряд ли сын Петра I, Алексей, смени он на престоле отца, стал бы воевать с той же Швецией. Даже если бы это было трижды выгодно России.
Что было бы, если бы Германия начала бы войну года на три позже?
Сложно сказать, но вполне возможно, что она не начала бы ее вообще. По той простой причине, что именно в 1917 году должна была закончиться формирование новой русской армии, а одной из главных причин начала войны именно в 1914 году было как раз то, что Россия, по мнению германских военных аналитиков, была слаба.
Никто не знал и того, что могло произойти за эти три года в самой России, в которой царизм по всем законам объективного развития должен был уйти в небытие.
Так что вполне возможно и то, что не только внутренние проитворечия империализма, но и личные качества германского императора сыграли роковую роль в развязывании мировой бойни именно в 1914 году.
Что же касается самого императора, то эти самые его личные качества оставляли желать много лучшего, и он отличался экстравагантностью, можно сказать, с самого рождения.
Роды оказались очень тяжелыми, и принц вообще чудом остался жив.
Он появился на свет с многочисленными родовыми травмами, последствия которых сказывались затем в течение многих лет.
Но самым печальным было то, что по некоторым предположениям мальчик получил при рождении легкое повреждение головного мозга.
Следствием такой патологии являются раздражительность, импульсивность, неумение концентрировать внимание и в высшей степени неустойчивое поведение.
Мать будущего кайзера, гордая принцесса Виктория, очень страдала из-за физической и духовной неполноценности сына.
Она мечтала вырастить из него замечательного государственного деятеля, «второго Фридриха Великого», и ее страшно раздражало то, что Вильгельм с трудом усваивал обычную школьную программу.
Мать жаловалась на его верхоглядство и лень в учебе, душевную холодность и высокомерие.
Принц видел разочарование матери и пытался утвердить собственное «я» через бунт. Именно поэтому его детство и юность были отмечены постоянными ссорами с родителями.
Характер Вильгельма был очень неровный.
Физически слабый и нескладный, он постоянно старался показать свою силу.
Внутренне робкий и неуверенный в себе, он держался вызывающе и самоуверенно. Отсюда шла его любовь к позе, безудержное бахвальство и пустословие, раздражавшее всех окружавших его людей.
Полный напряженных занятий день, расписанный по минутам, заканчивался в десять вечера, когда принц, совершенно обессиленный, падал в постель.
По всеобщему мнению, Вильгельм был «трудный, очень трудный» ребенок.
Мать писала в своем дневнике, что у Вильгельма нет «скромности, доброты, доброжелательности, уважения к другим людям, способности забывать о себе, смирения».
На других людей Вильгельм производил сложное, неоднозначное впечатление. Болтливый, напыщенный и тщеславный, он был от природы груб и нетактичен, но, при желании, мог быть очень любезен и доброжелателен.
Сыграло свою роль и то, что Вильгельм гордился прусской армией и хотел быть блестящим прусским офицером и только потом всем остальным.
Несмотря на искалеченную при рождении правую руку, Вильгельм после упорных и мужественных упражнений преодолел этот недостаток и стал прекрасным кавалеристом.
В 1885 году он получил чин полковника, еще через три года был произведен в генералы и в том же году унаследовал после скоропостижной смерти отца германский престол.
Вскоре после коронации Вильгельма его мать, вдовствующая императрица, написала: «Я скорблю о Германии, теперь она станет другой. Наш сын молод, ослеплен, одержим. Он изберет ложный путь и позволит дурным людям склонить себя на дурные дела».
Как и мать Николая II, она лучше всех знала, что ее сын не имеет ни соответствующих знаний, ни личных качеств для того, чтобы быть правителем великой страны.
Однако сам Вильгельм верил, что он — государь милостью Божьей, и держал себя соответствующим образом.
На одном из банкетов в мае 1891 года он заявил:
— В стране есть лишь один господин — это я, и другого я не потерплю!
Понятно, что при таких взглядах он не мог ужиться с канцлером Отто Бисмарком, привыкшим при его деде к почти неограниченной власти.
Внешне Вильгельм относился к нему с почтением, однако трения между императором и его канцлером постоянно усиливались.
В 1890 году не выдержавший постоянного давления канцлер попросил отставки и немедленно получил ее.
С этого времени Вильгельм стал решительно вмешиваться во все сферы управления.
«Он никому не дает говорить, — писал начальник Генерального штаба Вальдерзе, — высказывает собственное суждение и не терпит никаких возражений».
Императора вообще выводило из себя любое противодействие его воле.
В 1891 году, выступая перед новобранцами, Вильгельм заявил, что солдаты должны, не задумываясь, «убивать своих отцов и братьев», если получат такой приказ от императора.
После того как «Законопроект о подрывных элементах» провалился в рейхстаге, Вильгельм воскликнул:
— Теперь нам ничего не остается, кроме ружейного огня в первой инстанции и картечи во второй!
И действительно, во время забастовки трамвайщиков император дал телеграмму такого содержания: «Я рассчитываю, что при вмешательстве войск будет убито не менее 500 человек».
Жестокую агрессивность Вильгельм демонстрировал и в других своих выступлениях.
Так, в своей знаменитой «гуннской» речи, которую император произнес перед немецким экспедиционным корпусом, отправлявшимся в 1900 году в Китай, он дал солдатам приказ вести себя «подобно гуннам».
— Если вы встретитесь с врагом, — говорил он, — то только для того, чтобы драться с ним! Пощады не давать, пленных не брать. Тот, кто попадет в ваши руки, в вашей власти!
Но все это были только громкие слова, и близкие к императору люди очень быстро поняли, что за всеми грозными выступлениями кайзера нет никакой продуманной политики.
По своей сути все его заявления были той самой воинственной позой, которую Вильгельм считал нужным принимать перед всем миром.
«Его поступки, — писал один из царедворев, — определяются исключительно стремлением к популярности… Он буквально гонится за овациями, и ничего не доставляет ему такого удовольствия, как „ура“ ревущей толпы».
«Он ребенок, — писал граф Цайдлиц-Трюцшлер, — и останется ребенком навсегда».
Да что там граф!
Все, кто хорошо знал Вильгельма, утверждали, что он так никогда и не стал зрелым человеком.
Он постоянно фантазировал, путал мечты и реальность, увлекался то одной идеей, то другой. Политика была для него игрой, которой он предавался с азартом и наслаждением, совершенно не отдавая отчета о последствиях своих действий.
Но самым печальным во всей этой истории было то, что если внутри Германии Вильгельма хоть как-то сдерживал рейхстаг, то внешняя политика всецело находилась в сфере его компетенции.
Вильгельм быстро откликался на все мировые конфликты, в какой бы точке земного шара они не возникали, постоянно впадая в пророческий и патетический тон.
Он предостерегал «народы Европы» от «желтой опасности», присваивал себе титул «адмирала Атлантики», высокомерно указывал русскому царю, что миссия России не в Европе, а в Восточной Азии.
В 1894 году он потребовал аннексии Мозамбика, а еще через два года хотел отправить войска в Южную Африку, даже если бы это привело к «сухопутной войне» с Англией.
В 1898 году, во время посещения Палестины, Вильгельм объявил себя покровителем всех мусульман мира.
В 1899 году он выслал англичанам оперативные планы войны против буров, изготовленные германским оперативным штабом по его заказу.
Он мечтал создать в Южной Америке немецкую колониальную империю, а США пообещал, что в случае их войны с Японией прусские войска возьмут на себя защиту Калифорнии.
Печальным было и то, что во всех этих устремлениях не было никакой продуманной политики, все онги были следствием минутного увлечения или дурного состояния духа.
Но куда страшнее как для Германии, так и для всего мира была та навязчивая идея, вокруг которой вращались все остальные помыслы императора: Германия должна править миром!
Отсюда были и все те многочисленные и запутанные комбинации, которые складывались в голове Вильгельма для того, чтобы короткое время спустя смениться другими.
Руководивший внешнеполитическим ведомством Гольштейн только на протяжении полугода должен был трижды менять свой курс, подчиняясь воле императора.
Сначала Вильгельм требовал сближения с Россией и Францией для того, чтобы защищать германские колонии от Англии.
Потом он захотел союза с Англией, даже ценой уступок колоний.
Наконец, стал подозрительно относиться к Англии и России и попытался искать поддержки у Франции. Но с тем или иным союзником, против того или иного врага Германия должна была воевать, и Вильгельм деятельно готовился к войне.
Центральным моментом его военной программы стало создание мощного военно-морского флота. По планам императора, Германия к 1920 года должна была обладать колоссальными военно-морскими силами, включавшими в себя 60 линкоров.
Он упивался этим замыслом на протяжении всего своего царствования, и еще в 1895 году государственный секретарь Маршалл писал, что в голове у Вильгельма «только военно-морской флот».
На следующий год кайзер сообщил своей матери, что намерен «выжать все жилы из Германии» с тем, чтобы отнять у Англии то главенствующее положение, которое она занимает в мире.
Еще через три года он объявил на весь свет:
— Океан необходим для величия Германии!
Понятно, что Англия серьезно отнеслась к этой угрозе и решила строить два военных корабля на каждый, построенный в Германии.
Эта «дредноутная лихорадка» была в немалой степени причиной окончательного ухудшения отношений между двумя странами.
В 1912 году британское министерство прямо объявило, что в случае европейской войны Англия выступит на стороне Франции и России.
Таков был итог императорской политики.
Постоянно угрожая всем своим соседям, Германия добилась только того, что все они, забыв о своих противоречиях, объединились против нее.
Именно поэтому в 1914 году Вильгельм мог рассчитывать только на одного союзника — дышавшую на ладан Австро-Венгрию.
Глава VIII. «Если друг оказался вдруг…»
Как это не покажется удивительным, но даже сейчас некоторые историки продолжают считать, что главной ошибкой Россий было то, что она выступила в Первой мировой войне против Германии, а не вместе с нею.
«Для Российской империи, — пишет А. Буровский в своей книге „Отречемся от старого мира“, — вступление в Первую мировую войну — это очень загадочное событие».
Утверждение, прямо скажем, не столько спорное, сколько странное.
Иными словами, если на вас напал какой-то гражданин, с которым вы даже не предполагали драться, а вы дали ему сдачи, то ваше поведение выглядит не только странным, но и таинственным.
«Ведь эта война, — поясняет дальше Буровский, — была ей совершенно не нужна.
Россию и Германию не разделяли какие-то важные экономические противоречия. Эти две страны не сталкивались из-за колоний или международного влияния.
В Германии число русофилов всегда превышало число русофобов, а в России германофилия — с XVII века и XXI столетия есть типичная форма массового сознания. Гораздо типичнее германофобии.
В России жило три миллиона этнических немцев, а в Германии более миллиона русских. Россия перенимала у Гармании так много научных, медицинских, инженерных, управленческих технологий, что профессиональная терминология в горном деле, лесоводстве, биологической науке у нас до сих пор — сплошь немецкая.
Без немецкого языка трудно было заниматься науками и искусствами. На немецком языке читались курсы даже в Петербургском университете, не говоря о Юрьевском-Туртусском-Дерптском.
В общем война России с Германией была странностью не только политической, но и психологической, и культурной».
И как тут не вспомнить:
Оно и понятно, больше несчастному Ленскому учиться было негде.
Но все это по большому счету лирика, и война России с Германией была бы странностью только в одном случае: если бы Россия напала бы на Германию.
Во всяком случае, тогда, в 1914 году.
Да, России война была не нужна.
Но это вовсе не означает того, что она не была нужна Германии.
Более того, Германия и решила напасть на Россию именно по той причине, что она была плохо подготовлена к ней.
Что же касается любви к Германии…
Я родился в победном 1945 году и за семьдесять лет жизни не видел ни одного проявления любви к Германии в «типичном массовом сознании».
А когда мы играли в войну, то никто не хотел быть в военные игры «фашистом», по той простой причине, что не было у нас семей, которые не обожгла война.
И знаменитые слова Юлия Цезаря «И ты Брут!» Александр II мог бы повторить еще во время Берлинского конгресса 1878 года.
Именно тогда Бисмарк демонстративно предал ту самую страну, которой Второй рейх был во многом обязна своим становлением.
Возможно, «предал» слишком сильно сказано, поскольку в политике, как уже давно известно, друзей не бывает, а есть только цели и средства.
Надо полагать, что Германия и без Бисмарка рано или поздно отошла бы от России, но вот стала бы она той самой Германией, в которую она превратилась не без помощи России, это еще вопрос.
Конечно, для неподготовленного читателя может показаться странным, что страна на протяжении почти века числившаяся в друзьях России превратилась в главного врага.
Но странно это только на первый взгляд.
Давайте посмотрим историю.
Начнем мы издалека, с наполеоновских войн, которые во многом изменили ситуацию в мире.
Франция перестала играть заглавную роль в Европе, ее традиционная соперница в борьбе за лидерство Австрия была ослаблена, а такие страны, как Голландия, Испания и Португалия перестали быть, если использовать терминологию К. Маркса «историческими».
Иными словами они перешли в разряд тех государств, от которых уже ничего не зависело в мировой политике.
Перестала играть роль «мирового кошелька» и Италия.
В роли, возможно, самой сильной континентальной державы теперь выступала Россия, ставшая главным строителем послевоенной Европы.
Выиграла и Англия, которая избавилась от своих главных конкурентов в торговой, промышленной и финансовой сферах.
Позже историки будут говорить о том, что во многом усиление Англии произошло из-за недальновидности Александра I, который не внял совету М. И. Кутузова «не ходить за Вислу».
Иными словами, Наполеона не надо было добивать.
Конечно, доля истины здесь есть, и если бы Наполеон остался бы во главе Франции, то он, конечно, служил бы определенным противовесом для туманного Альбиона.
Но это было возможно только в одном случае: если бы Наполеон прекратил воевать. Чего не могло быть по определению.
Как показывает та же история, к этому времени великий полководец и очень плохой политик потерял все ориентиры и грезил только мщением. Всем унизившим его в 1812 году.
Именно поэтому он, едва вернувшись в Париж после бегства из России, приступил к созданию новой и, как ему казалось, не менее великой армии.
Была и другая причина.
Тщеславность.
Да и какой государь на месте Александра отказался бы добить «корсиканского людоеда» и вписать золотыми буквами в мировую историю свое имя — имя Спасителя Европы?
Так что осуждать Александра I бессмысленно.
Кстати, именно русский император вперые в истории попытался создать международный коллективный орган для поддержания мира, стабильности и правопорядка.
Именно таким органом и должен был стать Священный Союз государей, входящих в коалицию победителей, который Александр I предложил создать на Венском конгрессе 1815 года, вырабатывавшем условия мира.
И именно он должен был регулировать возникающие спорные вопросы мирным путем.
По своей сути российский император уже тогда предлагал создать некое подобие Организации объединенных наций.
Да, в своем политическом завещании Фридрих II указал, что движение России на Запад может быть остановлено только союзом Пруссии и Австрии.
Однако история, во всяком случае, поначалу, рассудила иначе. Протекция Александра I спасла Пруссию, и они вместе они разбили Наполеона.
В Крымской войне Россия воевала с объеденненной Европой, и только Пруссия оказала ей поддержку.
Сближение с Берлином продолжалось и после Севастополя, который, по меткому выражению известного историка русской армии А. А. Керсновского, «исцелил русскую внешнюю политику от мистицизма».
Священный союз канул в вечность, а основным впечатлением, вынесенным руководителями нашей внешней политики от столь печально развившегося конфликта с Европой в 1853–1856 годах, было чрезвычайное раздражение против неблагодарной Австрии.
Именно поэтому разгром Австрии в 1859 году нашими недавними противниками — французами — вызвал в России всеобщее ликование и злорадство.
Русское общество было всегда галлофильским, и, тем не менее, отношение к Франции в нашей внешней политике менялось.
Сыграло в этом процессе и польское восстание 1863 года, когда Западная Европа начала вмешиваться в русские дела.
1863 год знаменовал собой охлаждение к Франции и начало 44-летнего конфликта с Британской империей — упорной дипломатической борьбы, в которой Англии не удалось воспрепятствовать образованию русского Туркестана.
С Австрией отношения раз и навсегда испортились, с Францией они стали натянутыми, с Англией все время можно было ожидать разрыва.
Как того тогда и следовало ожидать, дружеские взоры петербурского кабинета обратились в Берлин — столицу нашего традиционного друга.
Традиционный друг этот не замедлил использовать в своих целях такой выгодный для него оборот дел.
Пруссакомания еще с гатчинских времен являлась незыблемой традицией наших руководящих кругов.
Александр II неуклонно следовал этому отцовскому и дедовскому обычаю.
В 1864 году он предложил своему дяде Вильгельму I объявить в союзе с Россией войну Австрии, Англии и Франции.
Посоветовавшись с Бисмарком, король, однако, отклонил это предложение. Бисмарк заявил, что в случае победы Россия «станет вершить судьбами всего мира и сядет на длинный конец рычага».
Прямодушный король так и отписал в Петербург.
С русской стороны дружба эта носила задушевный характер, Вильгельм I платил своему царственному племяннику тем же.
Вильгельм I получил орден святого Георгия IV степени за Барсюр-Об в 1814 году, и когда 26 ноября 1869 года праздновалось столетие ордена, Вильгельм оказался старейшим из георгиевских кавалеров.
На орденский праздник он командировал в Петербург своего брата принца Альбрехта и своего флигель-адъютанта полковника Вердера, награжденного за проезд в салон-вагоне от Вержболова до Петербурга Георгием IV степени наградой, которой не удостоились сотни доблестных, проливших свою кровь русских офицеров, кавказцев и севастопольцев.
Александр II, возложивший тогда на себя ленту I степени, пожаловал это высшее русское военное отличие и прусскому королю при трогательной телеграмме.
Вильгельм I немедленно ответил: «Глубоко тронутый, со слезами на глазах, обнимаю Вас, благодаря за честь, на которую не смел рассчитывать…
Осмелюсь просить Вас принять мой орден „Роиг 1е МегНе“. Армия моя будет гордиться, видя Вас носящим этот орден. Да хранит Вас Бог!»
Старый король был совершенно искренен.
«Нет, какова оказанная мне честь! — восклицал он в письме к брату Альбрехту. — Я счастлив в высшей степени, но совершенно потрясен.
От избытка чувств я едва не уронил листа, и слезы показались у меня при воспоминаниях».
А тем временем Бисмарк под надежным прикрытием союза с Россией приступил к осуществлению своего грандиозного замысла.
Победа Пруссии над Австрией в 1866 году приветствовалась у нас и правительством, и обществом.
В сферах радовались победам дяди царя и августейших шефов российских полков (вдобавок верных и неизменных друзей России и доблестных братьев по оружию при Лейпциге).
В обществе приветствовали победу прусского школьного учителя — победу демократической и просвещенной армии прусских солдат-граждан над реакционной и клерикальной аристократией Габсбургов.
В свою очередь, именно Россия помогла Бисмарку не только сокрушить Данию, Австрию и Францию, но и позволила ему создать Германскую империю.
Процессы, происходившие в центре Европы в XIX веке, вели к созданию вместо многочисленных германских государств единая немецкая держава.
Этому процессу противилась Франция, которая предпочитала видеть на своих границах слабые, полузависимые от нее католические земли Южной Германии, а не единое немецкое государство с центром в Берлине.
Чтобы не допустить подобного развития событий, Париж 19 июля 1870 года начал войну против Пруссии.
Франко-прусская война с первых же дней превратилась во франко-германскую, так как вокруг Пруссии, против ожидания Франции, сплотились все остальные немецкие государства.
В результате французские войска терпели одно поражение за другим и окончательно были разгромлены в битве при Седане 2 сентября 1870 года.
Придворный и официальный Петербург радостно встретил триумфальные победы пруссаков в 1870 году.
Эти победы воспринимались как реванш за Альму и Инкерман.
За Седан Мольтке была пожалована георгиевская звезда.
Белые крестики засияли в петлицах лихих командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках — у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду за Кениггрец и за Наход.
Один лишь человек предвидел уже в те дни все ужасное зло, которое Германии суждено было причинить человечеству, и особенно России.
Стоя в дрезденской толпе, провожавшей выступавшие в поход войска, Достоевский был одним из первых свидетелей зарождавшегося свирепого германского шовинизма.
Это место «Дневника» писателя напоминает пророческую интуицию Бесов.
Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии, была такова, что, извещая из Версаля официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I мог заявить: «После Бога Германия всем обязана Вашему Величеству…»
Чтобы еще больше подчеркнуть свое военное и моральное превосходство над противником, 18 января 1871 года в резиденции французских королей в Версале в торжественной обстановке было провозглашено создание Германской империи — Второго рейха, а прусский король Вильгельм I был объявлен германским императором.
Так на карте Европы пала одна империя и вместо нее появилась другая.
10 мая 1871 года во Франкфурте-на-Майне, где между теперь Германией и Францией был подписан мирный договор.
Франция уступала Германии Эльзас и Лотарингию (с правом для местных жителей сохранить французское подданство и переселиться во Францию на условии соответственного извещения властей до 1 октября 1872 г.), обязывалась уплатить золотом или равноценными золоту прусскими, английскими, бельгийскими и т. д. бумагами 5 миллиардов франков контрибуции.
В договоре были также определены подробности относительно передачи архивов, железных дорог и т. д.
В ходе франко-прусской войны Пруссия была фактически поддержана в Санкт-Петербурге, где французам не забыли их недавнего участия в Крымской войне против России.
Так, в войне с Пруссией Париж расплатился за поддержку Османской империи и за Севастополь.
Но именно тогда французские политики всех политических взглядов начали понимать, что без помощи России в любой последующей войне против Германии Франция будет неизбежно разгромлена.
Что же касается новоиспеченного императора Вильгельма I, то он телеграфировал царю Александру II 18 января 1871 года из Версаля: «Пруссия никогда не забудет, что именно благодаря Вам война не приобрела большего масштаба».
В мае 1873 года между Петербургом и Берлином было подписано соглашение, военная конвенция обязала стороны при нападении на одну из держав послать на помощь 200-тыс. армию.
В конце мая 1873 года во время визита Александра II и министра иностранных дел России А. М. Горчакова в Вену российский император и император Австро-Венгрии Франц Иосиф I подписали в Шёнбруннском дворце политическое соглашение.
Осенью к нему присоединилась Германия. Стороны обязывались сохранять территориальные границы в Европе и совместно решать важные вопросы.
Соглашение стало основой для «Союза трёх императоров», комплекса договорённостей, заключенных в 1873, 1881 и 1884 годы.
К сожалению, этот союз не смог гарантировать мира Европе, поскольку оказался непрочным.
Россия хотела с помощью него укрепить позиции в противостоянии с британцами, которые проявляли военно-политическую активность в Иране, Центральной Азии; Германия — укрепить тылы перед новым конфликтом с Францией, не допустить союза Парижа с Петербургом; Австро-Венгрия — умерить активность Российской империи на Балканах.
Вена, полностью утратив позиции в Италии и Германии, сосредоточилась на Балканском полуострове.
Берлин, выбирая союзника между Веной (с которой ещё недавно воевал) и Петербургом, в итоге выбрал Австро-Венгрию, решив, что в этом тандеме будет лидером.
Бисмарк пошёл навстречу австрийцам, заявив им, что причин для разногласий больше нет, т. к. Германия завершила процесс объединения.
Вена пошла навстречу Берлину, решив, что это будет выгодно, а утраченного уже не вернуть.
Однако дружба дружбой, а в Петербурге довольно быстро почувствовали нарушение Франкфуртским договором европейского равновесия.
Министерство иностранных дел все с большей тревогой посматривало на явно почувствовавший аппетит Берлин, который уже вынашивал планы новой войны с Францией.
Русская общественность была шокирована варварским поведением немцев во Франции — расстрелами заложников, сожжением деревень, мародёрством немецких солдат.
Активное участие французов в Крымской войне было забыто, и Россия начала склоняться в сторону Парижа.
Кризис в отношения с Германией грянул в 1875 году, когда та принялась лихорадочно изыскивать повод к новой войне с Франуцией, которая к тому времени уже выплатила контрибуцию и начала быстро крепнуть.
Хорошо зная о той обиде, какую Германия нанесла Парижу, отобрав у него Эльзас и Лотарингию, в Берлине решили не ждать полного восстановления Франции и отобрать у нее остатки Лотарингии, Бельфор, ограничить её армию и наложить новую контрибуцию.
Положение было настолько серьезным, что этот период вошел в историю под название «военной тревоги» 1875 года.
Париж в панике обратился за помощью к России, и Петербург помог.
Там очень быстро пришли к выводу, что дальнейшее усиление Германии и ослабление Франции вызовет еще большее нарушение равновесия сил в Европе.
Петербург объявил, что не видит оснований для войны со стороны Берлина и возложит ответственность за войну на немецкую сторону, оставляя за собой свободу действий.
Лондон, с некоторым опозданием, поддержал миротворческую позицию России.
Дипломатические представления были подкреплены внушительным сосредоточением 7 дивизий Виленского округа на прусской границе.
После столь серьезного предупреждения тевтонский меч был вложен в ножны.
Бисмарк и Мольтке поняли, что рассчитывать на свои восточные корпуса, как в 1866-м и 1870 годах, они больше не могут. К войне на два фронта Германия была не подготовлена как политически, так и стратегически.
Бисмарк считал войну с Россией самой большой и непростительной ошибкой, которую может совершить Германия, — свою политику он строил на мирном использовании России.
Благодаря Петербургу мир в Европе был сохранён. Но был и большой минус: Германия обиделась, и после этого российско-германские отношения стали ухудшаться.
Окончательный разрыв произошел на Берлинском конгрессе, на котором, как мы уже знаем, Бисмарк предал Россию.
Дальше — больше!
6 февраля 1888 года Бисмарк провозгласил в германском рейхстаге:
— Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!
Рейхстаг взорвался овацией, старый фельдмаршал Мольтке рыдал.
Как хотите, но сложно не увидеть в этом заявлении вызов всему миру, отказ от старой политики и погружение в неведомое, то самое, для которого сам Бисмарк так и остался чужим.
И, как знать, не потому ли рыдал сторый вояка, который вдруг увидел перед Германией совсем другие горизонты?
Тем не менее, принято считать, что окончательный разрыв с Петербургом был пока еще невозможен, поскольку престарелый Вильгельм считал выступление Германии против России самой настоящей изменой.
До самой смерти 9 марта 1888 года Вильгельм не изменял данному им слову и завещал дружбу с Россией своему наследнику.
Однако это не совсем так.
После Берлинского конгресса, не желая полного разрыва с Россией, Бисмарк принял решение сделать Австро-Венгрию главным союзником Германии.
Более того, он сумел убедить Вильгельма I, который до последнего отказывался совершить «предательский поступок» в отношении России, в том, что союз с династией Габсбургов следует сделать краеугольным камнем германской внешней политики.
Германо-австрийский секретный союзный договор был подписан в Вене 7 октября 1879 года и был своим острием направлен именно против России.
«В случае, — гласила его первая статья, — если бы одна из обеих империй, вопреки ожиданию и искреннему желанию обеих высоких договаривающихся сторон, подверглась нападению со стороны России, то обе высокие договаривающиеся стороны обязаны выступить на помощь друг другу со всею совокупностью военных сил своих империй и соответственно с этим не заключать мира иначе, как только сообща и по обоюдному согласию».
Согласно второй статье договора, если одна из сторон подвергнется нападению какой-либо третьей державы, но не России, второй партнер будет соблюдать благожелательный нейтралитет.
По сути дела именно австро-германский договор стал становым хребтом возглавляемого Германией агрессивного милитаристского блока.
Именно он стал источником неисчислимых международных осложнений и послужил впоследствии одним из главных дипломатических орудий развязывания первой империалистической войны
Не подлежит сомнению и то, что заключение германо-австрийского договора стало рубежом в развитии внешней политики Берлина на рубеже XIX–XX веков.
В этой связи хотелось бы сказать вот о чем. Мы по сей день признаем Бисмарка за одного из самых выдающихся политиков, когда-либо живших на земле.
Но возникает простой вопрос: а могут ли выдающиеся люди позволять себе обиды. Так, как позволил себе обидеться на Россию тот же Бисмарк после того, как она не позволила Германии добить Францию?
А «железный канцлер» не только обиделся, но и отомстил, лишив на Берлинском конгрессе Россию всех плодов ее победы.
Как-то мало вериться в то, что Бисмарк не понимал, чем может обернуться его охлаждение к России и сближение с Австро-Венгрией.
Впрочем, от самого Бисмарка мало что уже зависело, особенно после смерти старого кайзера.
И дело было не только в Берлинском конгрессе.
Вся беда была в том, что и самой Германии после того как она превратилась в лидера европейского экономического развития, было далеко не все так однозначно, как того хотел покойный кайзер.
Более того, борьба между сторонниками восточной и западной линии началась сразу же после создания Второго рейха. А молодой кайзер и преемник Бисмарка канцлер Каприви были сторонниками австрийского направления.
И именно Каприви стал «архитектором» тройственного союза Германии, Австро-Венгрии и Италии.
Он не усматривал в союзе с Россией перспектив для Германии, которая хотела консолидировать Центральную Европу, держать в состоянии постоянного напряжения Францию и отвратить от европейских дел Россию.
Отказ продлить «Союз трех императоров», был, по мнению английского историка М. Бальфура, «ударом по лицу» России.
Шувалов был с ним послность согласен и записал в дневнике: «Очень болезненное для нас решение».
Победила та линия германской политики, которая основывалась на максиме, что сотрудничество между Германией и Россией, между тевтонами и славянами стало исторически неуместным.
Берлин отказался возобновить так называемый Договор о подстраховке, сохранявший дружественность России и Германии.
Многие германские историки и по сей день винят сменившего Каприви Б. фон Бюлова в том, что именно он «привязал превосходный германский фрегат к утлому судну Австро-Венгрии, главным достоинством которой была полная зависимость от Берлина», и тем самым способствовал сближению Англии, Франции и России.
Так, известный историк Э. Бранденбург считал фон Бюлова виновным в отклонении предложения английского министра колоний Д. Чемберлена о разрешении противоречий и мире.
Именно этот отказ, по мнению ученого, во многом способствовал вовлечению Великобритании в орбиту франко-русского союза.
Началось провоцирование России германским сближением с Турцией и безмерной поддержкой Австрии на Балканах.
Бюлова обвиняли в предательстве идейного наследия Бисмарка, категорически отвергавшего политику силового выяснения отношений с Россией.
Но при этом почему-то забывали о так и не вступившим в силу секретном договоре между императором Николаем II и германским императором Вильгельмом II, который они подписали 24 июля 1905 года на борту императорской яхты «Полярная звезда» недалеко от балитийского острова Бьерке
договор.
Инициатива заключения договора принадлежала германской дипломатии, стремившейся разрушить русско-французский союз и предотвратить создание Антанты.
Более того, Берлин намеревался превратить российско-германский союз в российско-германско-французский, направленный против Великобритании, которая являлась соперницей России в Азии и Франции в Африке.
Бъёркский договор содержал обязательства сторон о взаимопомощи в Европе в случае нападения на одну из них какой-либо европейской державы и незаключения сепаратного мира с одним из общих противников.
Договор должен был вступить в силу сразу после заключения мира между Россией и Японией.
Одна из статей гласила, что российский император после вступления в силу договора «предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить её присоединиться к нему».
Бъёркский договор был результатом личной дипломатии Николая II и стал полным сюрпризом для его советников.
Договор был направлен в первую очередь против Великобритании, но грозил и ухудшением отношений с Францией, которая была связана союзными отношениями и с Британией, и с Россией.
В российской внешней политике с конца 1880-х годов доминировала установка на стратегический союз с Францией, и договор с Германией формально ей не противоречил.
Однако инициатива Николая II встретила сопротивление правительства и МИДа.
В. Н. Ламздорф и С. Ю. Витте сумели убедить императора в необходимости расторгнуть соглашение.
В ноябре 1905 года Николай II направил Вильгельму II письмо, в котором действие Бъёрского договора обусловливалось согласием на присоединение к нему Франции.
Формально Бъёркский договор не был расторгнут, но фактически в силу он так и не вступил.
В то же время он изрядно напугал французское правительство и ускорил предоставление России крупного французского кредита.
Понятно, что после неудачи в Бьерке немцы заняли более жесткую позицию по отношению к России.
— Русские, — заявил кайзер, — одновременно и азиаты и славяне. Как первые, они склоняются, в конечном счете, к союзу с Японией, несмотря на недавнее поражение, как вторые, они постараются связать свою судьбу с теми, кто сильнее…
Тем не менее, полного единодушия в Берлине не было.
— Война с Россией, — говорил создатель германского флота адмирал Тирпиц, — была бы кардинальной ошибкой германской политики. Симпатии наших интеллектуалов по отношению к западной цивилизации стали причиной наших бед. Эта утилитарно-капиталистическая цивилизация масс менее соответствует германскому характеру, чем даже извращенный идеализм русских на Востоке. Может ли история быть более самоослепляющей, чем в случае взаимоуничтожения немцев и русских к вящей славе англосаксов?
После случившегося в Берлине заметно охладели к России, а в ориентации на Петербург новые вожди Германии стали видеть препятствие на пути германского подъема в Европе и мире в целом.
«Европейцы, — отмечал американский историк Брюс Линкольн, — смотрели на эту огромную, таинственную страну с глубоким подозрением».
И с опаской, добавили бы мы.
Оно и понятно, на занимавшую шестую часть суши огромную страну приходилась четверть мировых лесов и все виды имеющихся в недрах Земли минералов.
Благодаря стараниям Витте и Столыпина, Россия быстро развивалась и грозила превратиться в одну из самых могущественных стран мира.
Росло население России, и к 1914 году оно составило 160 млн. человек — столько же, сколько в Германии, Англии и Франции вместе взятых.
«Ее известные природные ресурсы, — в один голос отмечали европейские аналитики, — невозможно измерить.
Они по совокупному объему и по разнообразию больше, чем разведанные природные ресурсы любой другой нации. Это огромный резервуар, ожидающий труда и предприимчивости».
«Россия 1914 года, — отмечал министр иностранных дел Франции Г. Аното, — является крупным производителем.
В дополнение к ее сельскохозяйственному производству у нее есть текстильные и сахарные фабрики.
Она обладает огромной сетью железных дорог, и теперь она думает о расширении экспорта. Россия становится богаче день ото дня и все меньше зависит от соседей».
«Годы правления Николая II, — вторил ему американский историк, — были характерны быстрым промышленным ростом; происходила стремительная трансформация крестьянства в мелких хозяев, быстро распространялось образование, наблюдались новые, многообразные и оригинальные культурные процессы, осуществлялось приобщение целого поколения к политическому опыту посредством земств, муниципалитетов, думы и судов; и происходило грандиозное освоение Сибири».
Так оно и было, и к началу Первой мировой войны по основным показателям Россия быстро сближалась с Западной Европой.
Россия стала четвертой индустриальной державой мира, шестой торговой нацией.
Да, российская индустриализация осуществлялась на основе больших иностранных инвестиций, и западный капитал и западный технологический и управленческий опыт были существеннейшим элементом российского развития.
Во многом Россия зависела от импорта германских станков и американской сельхозтехники.
Отставание государства имело и военный аспект.
По основным аспектам военного могущества (численность тяжелой артиллерии, количество и качество пулеметов, уровень технической обученности, качество средств связи, количество и качество самолетов) Россия отставала от ведущих западноевропейских армий.
Все это было так. Но в то же самое время нельзя забывать и о том, что в России всего четыре десятка лет назад было отменено крепостное право, и вряд ли можно сомневаться в том, что с таким мощным сырьевым и интеллектуальным капиталом Россия рано или поздно преодолела бы отставание от куда более продвинутого в технологическом отношении Запада.
Помните, что говорил по этому поводу Столыпин?
— Дайте нам двадцать мирных лет, и вы не узнаете Россию!
Да что там Столыпин!
По оценке английского историка, уже в 1914 году, всего через пятьдесят три года после отмены крепостного права,
«Россия, — писал он, — уже в 1914 году успешно шла по пути превращения в полнокровного партнера Европейского сообщества.
На протяжении десятилетия, предшествовавшего революции, Россия переживала эру быстро растущего процветания; война с неграмотностью велась с большой энергией, интеллектуальные и культурные отношения с Европой становились все более тесными».
Конечно, история не любит, а, вернее, не знает сослагательного наклонения, но вряд ли можно оспаривать тот факт, что Россия на самом деле превратилась бы в самую могущественную державу мира.
Именно эта переспектива и пугала Германии, как, впрочем, и другие западные страны.
Но пока речь только о Германии, с которой Россия почти целый век находила взаимопонимание.
Однако новые времена диктовали новые песни, и набирающая мощь Германия все меньше нуждалась в русской дружбе.
И по большому счету дело было не в каком-то там Бюлове. Пока Германия была простым продолжением Пруссии, русско-германские интересы не сталкивались.
Но ставший европейским лидером Второй рейх уже не был продолжением Пруссии.
«Аристократическая монархия Вильгельма I и Бисмарка, — писал наблюдатель, — могла поддерживать дружбу с Россией.
Демагогическая монархия Вильгельма II обязана была поддерживать Австрию.
Общественное мнение стало весомым фактором в определении германской внешней политики, и оно стало более воинственным, чем мнение прусских юнкеров.
Общественное мнение Германии никогда бы уже не принесло в жертву германское влияние на Юге-Востоке Европы».
Германия стала видеть свои первостепенные интересы там, где прежде их не усматривала, — в Юго-Восточной Европе, в Австрии и на Ближнем Востоке.
Еще совсем недавно Бисмарк отказывался от интенсивной колониальной политики и говорил, что «весь Ближний Восток не стоит костей одного померанского гренадера».
Теперь такая политика стала пользоваться первостепенным приоритетом Берлина.
«С окончанием эры Бисмарка, — пишет А.И…Уткин в своей книге „Первая мировая война“, — перед Германией стояли четыре возможных пути.
Первый — продолжить традицию великого канцлера, основанную на поддержании хороших отношений с двумя величайшими странами „моря и суши“ — Великобританией и Россией, стараться не пересекать их пути, а тем временем развивать бесподобную германскую науку и промышленность.
Второй путь предполагал создание великого океанского флота (что неизбежно антагонизировало Британию) и поощрение движения России в тихоокеанском направлении.
При этом два европейских соседа, Германия и Россия, как бы совместно отбирали у Британии господство над обоими океанами (Германия — над Атлантическим, Россия — над Тихим).
Третий путь предполагал восстановление „Союза трех императоров“, сближение германского и славянского элементов в Европе против англосаксов.
Четвертый путь — двинуться к теплым морям на турецком направлении, расширить свое влияние на Ближнем Востоке, действуя при этом по возможности совместно с Британией против России».
Кайзер Вильгельм II и его окружение пренебрегли первыми тремя дорогами.
Первый путь, с их точки зрения, «закрепощал» динамическую мощь Германии и предполагал своего рода «отречение» от мировой политики во вступившем в фазу империализма мире.
Все же первый путь в значительной мере преобладал в первые годы царствования Николая II и Вильгельма II.
На крестном пути в Цусиму русским капитанам эскадры Рождественского почудились японские корабли, и они начали стрельбу в английских рыбаков.
Царь униженно извинился и, к восторгу кайзера Вильгельма, предложил континентальную комбинацию в виде союза трех великих континентальных держав — России, Германии и Франции, «чтобы противостоять британскому и японскому высокомерию».
Кайзер быстро составил проект договора между Германией и Россией, к которому в будущем могла присоединиться Франция.
В финских шхерах, в Бьерке, в 1905 году, когда Россия переживала горечь поражений в Маньчжурии, Германия разорвала кольцо враждебного окружения. Русский и германский императоры пришли к соглашению о союзе.
Двенадцать лет спустя, в августе 1917 года, Временное правительство опубликовало текст этого договора.
Согласно важной статье первой, в случае, «если любое европейское государство нападет на одну из двух империй, союзные стороны окажут друг другу помощь всеми силами, наземными и морскими».
Но Россия шла на договор с условием если и не полнокровного участия в нем Франции, то с полным уведомлением ее.
Русский посол в Париже Нелидов изложил содержание договора в Бьерке французскому правительству, прося от премьер-министра Рувье положительного ответа.
В начале октября 1905 года Рувье ответил послу достаточно прямо: «Наш народ не согласится на установление тесных взаимоотношений с Германией».
Франция решительно отвергла идею трехстороннего франко-германо-российского сближения, и царь был вынужден дезавуировать предварительные договоренности.
Несогласие великой континентальной страны и главного союзника России вынудило царя Николая сообщить императору Вильгельму о невозможности реализации Бьеркского договора.
Второй путь сдерживал создателей мирового флота, сгруппировавшихся вокруг адмирала Тирпица.
Кайзер начал его реализацию, начав в начале века строительство океанского флота и поддерживая Россию против Японии.
Третий путь получал преобладание лишь спорадически и не имел постоянной линии.
В результате возобладал искаженный вариант четвертого пути: на Балканы Германия двинулась, опираясь не на Британию, а на стремящуюся укрепить германский элемент Австро-Венгрию.
Мощная идеология, которой хватило, чтобы вести на смерть германский народ в двух мировых войнах, покоилась на идее необходимости добиться для германского элемента господства в Европе:
«В штормах прошлого, — говорил популярный в Германии политический обозреватель Ф. Бернарди, — Германская империя претерпела отторжение от нее огромных территорий.
Германия сегодня в географическом смысле — это только торс старых владений императоров.
Большое число германских соотечественников оказалось инкорпорированным в другие государства или превратилось в независимую национальность, как голландцы, которые в свете своего языка и национальных обычаев не могут отрицать своего германского первородства.
У Германии украли ее естественные границы; даже исток и устье наиболее характерного германского потока, прославленного германского Рейна, оказались за пределами германской территории.
На восточных границах, там, где мощь современной германской империи росла в столетиях войн против славян, владения Германии ныне находятся под угрозой. Волны славянства все ожесточеннее бьются о берег германизма».
Таким образом, Бернарди не давал никаких шансов для мирного сближения «обижаемого» в Европе германства со славянским Востоком и франко-британским Западом.
Как это ни печально, но удивительное промышленное и научное развитие Германии в XIX и начале XX века породило не удовлетворение элиты германского народа, а сатанинскую гордость.
Германские идеологи первых полутора десятилетий XX века стали наибольшее внимание уделять главной силе, противящейся германскому диктату на континенте, тому, что они все более определяли как колоссальную угрозу на Востоке.
«Славяне, — писал один из них, — становятся огромной силой.
Большие территории, которые прежде были под германским влиянием, ныне снова подчиняются славянской власти и кажутся навсегда потерянными нами.
Нынешние русские балтийские провинции были прежде процветающими очагами германской культуры.
Германские элементы в Австрии, нашей союзнице, находятся под жестокой угрозой славян; Германия сама открыта постоянному мирному вторжению славянских рабочих.
Многие поляки прочно укоренились в сердце Вестфалии. Только слабые меры предпринимаются, чтобы остановить этот поток славянства.
Но остановить его требуют не только обязательства перед нашими предками, но и интересы нашего самосохранения, интересы европейской цивилизации.
До сих пор не ясно, сможем ли мы остановить этот поток мирными средствами.
Возможно, вопрос германского или славянского превосходства будет решен мечом».
Примириться ли Россия с гегемонией Германии в Европе?
Влиятельные германские наблюдатели отвечали однозначно: «Нет, не примирится!», а «политика выигрыша времени, проводимая Россией, была только временной».
«Требования могущественной империи, — считали они, — неизбежно повлекут ее экспансию в направлении морей, будь то на Дальнем Востоке, где она надеется найти незамерзающие гавани, или на средиземноморском направлении, где полумесяц еще сверкает над куполом Святой Софии.
После успешной войны Россия едва ли поколеблется захватить устье Вислы, о владении которым она давно мечтает, и тем самым значительно усилиться на Балтике.
Доминирующее положение на Балканском полуострове, свободный выход в Средиземное море и сильные позиции на Балтике являются целями европейской политики России.
Она рассматривает себя как ведущую державу славянской расы и многие годы поддерживает славянские элементы в Центральной Европе. Панславизм ведет энергичную работу».
По мнению немецких аналитиков, Россию в настоящее время от решающего шага сдерживали лишь внутренние неурядицы.
Но уже тогда они не сомневались в том, что на Дальнем Востоке Россия встретит противоборство Японии и Китая, в Европе — Германии.
Известную роль в нагнетании напряженности сыграли и германские военные, которые теперь проповедовали совсем другие взгляды.
Во многом это было связано с тем, что влияние традиционной прусской военной касты, имевшей тесные связи с Россией, начало уменьшаться, а влияние западных, рейнских промышленников увеличиваться.
Внутригерманские процессы вели к изменению взаимоотношений прежде традиционно дружественных военных элит двух стран.
Германский генеральный штаб начинает выражать опасения в отношении ускорившегося после 1892 года экономического роста России.
Его начальник — фон Мольтке-младший (сын соратника Бисмарка) утверждал, что после союз немецких свободных городов в XIII–XVII веках в Северной Европе для защиты торговли и купечества от власти феодалов и от пиратства. 1917 года мощь России окажется «непреодолимой».
— Именно Россия, — не уставал повторять Мольтке, — будет доминирующей силой в Европе и, говоря откровенно, я не знаю, что с ней делать…
Точно также генерал был уверен и в том, что «европейская война разразится рано или поздно и это будет война между тевтонами и славянами».
— Первыми нападут славяне, — уверял Мольтке, — последует со стороны славян, и я считаю долгом всех государств поддержку знамени германской духовной культуры в деле подготовки к этому конфликту…
Будучи полностью согласным с начальником Генерального штаба, кайзер Вильгельм II заявил:
— Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток…
И кайзер знал, что говорил.
Николай в то время и на самом деле мечтал о расширении территории Российской империи.
Понимая, что сделать это в сторону Малой или Средней Азии, а тем более Европы было нереально, он обратил свои взоры на Дальний Восток, в сторону Китая и Японии.
«Ключом к внешней политике первого периода царствования императора Николая II, — писал известный биограф царя С. С. Ольденберг, — следует считать вопросы Дальнего Востока, „большую азиатскую программу“».
Он рассматривал «укрепление и расширение русского влияния в этих областях, как задачу именно своего управления».
Это подтверждает и Витте, который отмечал, что «в душе молодого царя неоднократно рождалась мысль… о подчинении китайского богдыхана, подобно бухарскому амиру, и чуть ли не о приобщении к титулу русского императора дальнейших титулов, например, богдыхан китайский, микадо японский и проч.»
Хорошо зная об этих устремлениях своего царственного кузена, кайзер всячески подталкивал Петербург к авантюрам на Дальнем Востоке.
Оно и понятно!
Ему были не нужны русские армии в самом сердце Европы, являвшейся в то время центром мировой политики.
Кайзер Вильгельм II руководствовался следующей мудростью: «Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток».
Поэтому Берлин всячески подталкивал Петербург к авантюрам на Дальнем Востоке, и немцы охотно помогали Куропаткину уводить русские войска от того центра мировой политики, где решалась судьба мира.
Дипломатическая победа Вены, установившей в 1908 году контроль над Боснией и Герцеговиной, вызвала в Берлине самую настоящую эйфорию.
Оно и понятно! Не было никакого «утлого суденышка», а была вполне дееспособная и еще способная на многое империя.
Пройдет еще четыре года и император Вильгельм II заявит:
— Германские народы (Австрия, Германия) будут вести неминуемую войну против славян (русских) и их латинских (галльских) помощников, при этом англосаксы будут на стороне славян. Причины: жалкая зависть, боязнь обретаемого нами могущества…
На полях дипломатических донесений Вильгельм начертал строки, не оставляющие никаким сомнений в искренности его намерений.
«Глава Вторая Великого переселения народов, — писал он, — закончена. Наступает Глава Третья, в которой германские народы будут сражаться против русских и галлов.
Никакая будущая конференция (русский царь являлся инициатором первой международной конференции по разоружению в 1897 году) не сможет ослабить значение этого факта, ибо это не вопрос высокой политики, а вопрос выживания расы».
И против Англии, добавили бы мы.
И, надо отдать должное всем этим аналитикам, они не очень ошибались, поскольку в самой России к тому времени наметилось противостояние двух точек зрения на внешнюю политику.
Обе приветствовали военную и политическую экспансию России в Азии, но смотрели на нее с противоположных точек зрения.
Военно-бюрократическая олигархия видела свое будущее в создании Великой Восточной империи, где ортодоксализм России превращался в «новый ориентализм», новый центр мира.
Этой «восточной» фракции противостояла «западная» фракция во главе с министром финансов С. Ю. Витте.
Витте считал создание Азиатской империи только дополнительным средством укрепления России на Западе и своеобразным преобразованием восточного феодализма России в капитализм западного толка.
В жизни это означало борьбу двух подходов. Сторонники первого игнорировали нараставшую агрессию Германии и, полагая, что «время на нашей стороне», выступали против проведения силовой политике в Европе.
Апологеты второй точки зрения были обеспокоены возвышением Германии и опасались превращения России в младшего партнера первой европейской страны и призывали в случае необходимости к защите своего суверенитета любыми средствами.
Все дело было в том, что, поднимаясь на глобальный уровень, германские идеологи все более усматривали препятствие расширению своей колониальной сферы и господству на океанах во «владычице морей».
«Англия, — заявляли идеологи мирового могущества, — проделала большую работу цивилизации, особенно в материальной сфере. Но в будущем Британии придется смириться с независимостью Канады, Австралии и Южной Африки».
Так что, уважаемый Читатель, ни о каком сближении Германии с Россией не могло быть и речи. Россия могла желать чего угодно, но Берлин шел своим собственным путем, и именно Россия была главным препятствием на этом пути.
Конечно, был и еще один фактор, который мог отталкивать Германию от России: экономический.
Мы уже говорили о том, экономическое развитие России, несмотря на все ее сказочные богатства, осуществлялось при помощи западного капитала и знаний.
По-другому не могло и быть. Из Европы в Россию проходило товаров на 2,5 млрд. рублей — в 10 раз больше, чем из облюбованной царем Азии.
Черное море и Балтика были главными путями для России, а экономика страны развивалась при активнейшем участии европейского и американского капитала.
Нефтяная промышленность Кавказа контролировалась англичанами, добыча меди и платины на Урале и Кавказе осуществлялась британскими и американскими компаниями.
Трамвайными депо в городах владели бельгийцы, 70 процентов электротехнической промышленности и банковское дело принадлежали немцам.
С 1888 года главным источником капитала для России становится Франция.
После соглашений 1907 года между Петербургом и Лондоном в Россию начинает активно поступать британский капитал.
Что касается Германии, то экономические отношения России с Францией и с германскими партнерами вплоть до середины XIX века были вполне сопоставимы (Франция — 85 млн. франков, Германия — 73 млн. франков).
А вот затем Германия резко вышла вперед, и к началу XX германская торговля увеличилась в 11,5 раз, а французская — всего в 3 раза.
В 1901–1905 годах импорт России из Германии составлял 35,8 % ее общего импорта, в то время как товары из Франции всего 4,3.
Договор 1905 года дал экономическому наступлению Германии новый импульс.
В 1913 года доля Германии в импорте России составила почти половину его, а доля Франции — 4,6 %.
Общий объем торговли России с Германией накануне первой мировой войны составил 1095 млн. рублей, а с Францией — 157 млн.
Вторым по важности партнером России в торговле к началу войны стала Англия, но и ее торговля по объему была в 4 раза меньше немецкой.
Как несложно видеть, Германия завладела половиной русской торговли и именно от нее теперь зависела модернизация России.
Германия делала все, чтобы занять доминирующие позиции в экономике России. А если называть вещи своими именами, то она любыми путями старалась экномически закабалить Россию.
Понятно, что увеличение подобной зависимости могли превратить Россию в экономического сателлита Берлина.
По сути дела Россия являла уникальный случай в истории, когда огромная страна, обладавшая неисчерпаемыми ресурсами, зависела от гораздо более развитого партнера.
«Хладнокровная, безжалостная манера, — отмечал известный американский исследователь Д. Спарго, — с которой Германия осаждала Россию со всех сторон, как в Азии, так и в Европе, систематические усилия по ослаблению своей жертвы, его экономическая эксплуатация вызывает в памяти удушение Лаокоона и его сыновей.
Троянские жертвы были не более обречены в объятиях монстра, чем Россия в руках Германии».
«Германское экономическое проникновение, — вторил ему английский историк Б. Пеэрс, — было чем-то вроде триумфального шествия по России, и у русских появилось нечто вроде привычки позволять немцам делать в России все, что они считали необходимым для себя.
Теперь Германия стояла огромной враждебной силой между Россией и европейской цивилизацией».
Но даже в таких сложных условиях Россия начинала создавать центр своего собственного экономического влияния.
Конечно, он не шел ни в какое сравнение центрами Центральной и Западной Европы и США, но, тем не менее, помогал России создавать зону влияния там, где пока еще не было конкуренции с Западом: в Северном Китае, Афганистане, Северном Иране и Корее. А основой русского влияния служил Русско-Китайский банк.
В России прекрасно понимали, что нужны поистине титанические усилия для того, чтобы не только встать в один ряд с ведущими экономическими державами мира, но и перегнать их.
«В настоящее время, — в связи с этим говорил в начале века царю С. Ю. Витте, — политическая мощь Великих Держав, призванных выполнить исторические задачи, создается не только духовною силой их народов, но их экономической организацией.
Россия, возможно, более других стран нуждается в надлежащем экономическом основании ее национального политического и культурного здания. Наше недостаточное экономическое развитие может вести к политической и культурной отсталости…»
У России был не просто мощный сосед, мировой лидер, меняющий глобальное соотношение сил.
Следствием экономического превосходства Германии явилось то, что она начала посягать на континентальное преобладание в военном и политическом отношении.
Военный бюджет Германии достиг в 1914 году 442 млн. долл. против 324 млн. у России и 197 млн. у Франции.
Совершенно понятно, что сверхзависимость от Германии вызывала недовольство тех национальных элементов в России, которые хотели свести к минимуму связи с Европой и, выйдя на уровень экономической независимости, проводить независимый курс,
Россию тех лет занимали две задачи: стать самостоятельным индустриальным центром и не повзолить Германии властвовать над Европой.
Ослабить монополию Германии желали Франция и Британия, боявшиеся германского владычества в сначала в Европе, а затем и во всем мире.
Что касается России, то недовольство экономическим могуществом Германии разделяли как правые партии крупного русского капитала, так и их противники — народники и их политические наследники социалисты-революционеры.
Представители русского национального капитала считали своим лозунгом фразу министра торговли Тимирязева: «Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией».
И они были правы, поскольку русские производители оказались в тени мощных германских компаний.
Именно поэтому такие различные политические партии буржуазии, как кадеты, октябристы и умеренные правые вместе призвали в 1914 году к отмене «невозможного, несправедливого, оскорбительного и наносящего материальный ущерб» торгового соглашения, навязанного Германией России в период ее военного кризиса.
Аналитики социально-революционных кругов (эсер Огановский) утверждали, что Россия принимает черты германской колонии, русское население превращается в объект эксплуатации со стороны германского монополистического капитала.
Социал-демократы видели в Германии молодого и агрессивного хищника, стремящегося к мировому переделу.
В результате в России набрало популярность движение за освобождение страны от германского экономического засилья.
«Россия, — говорилось принятой в марте 1914 года резолюции Союза южных российских экспортеров, — должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу.
С этой целью нужно предпринять немедленные шаги для расширения нашей торговли с другими государствами, особенно с Британией, Бельгией и Голландией, которые не имеют заградительных тарифов на сельскохозяйственные продукты.
Когда будет заключено новое соглашение с Германией, оно должно предусматривать такое положение, когда русские рабочие, отправляющиеся в Германию, будут заключать письменные контракты, которые обеспечат сезонным русским блага, предусматриваемые германским законодательством.
Следует учитывать также возможности использования в самой России сотен тысяч русских сезонных рабочих, ежегодно отправляющихся в Германию.
Желательно введение тарифа для компенсации открытых и скрытых привилегий германским промышленным трестам».
Русское министерство транспорта решило сменить своих традиционных германских партнеров на их французских и английских конкурентов.
В апреле 1914 года руководство амрией и флотом приняло решение об ограничении контактов с германскими фирмами.
«Именно за счет своей торговли с Россией, — выразил общее мнение министр финансов России Барк, — Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты!
Наши рынки должны быть для Германии закрыты. Наши друзья французы заменят немцев на русском рынке!»
Понятно, что Германии не нравилось, что Россия пытается уйти из-под ее влияния. Но, согласитесь, это еще не повод для мировой войны.
Конечно, экономические факторы и геополитические факторы важны, но все же главным было то духовное неприятие Германией славянского мира и России, которое по сути дела лежало в основе государственной политики…
Глава IX. Дары данайцев с берегов Темзы
Мы уже неоднократно говорили о том, что Британия никогда не числилась среди друзей России.
Но прежде чем ответить на вопрос, каким таинственным образом две страны, соперничавшие между собой больше века, оказались в одном лагере, давайте немного вспомним историю.
В 1553 представитель короля Эдуарда VI, Ричард Ченслер, отыскивая «северо-восточный проход» в Китай и Азию, остановился в стольном граде Московии.
Через месяц он был представлен Ивану Грозному, испытавший позднее такое глубокое доверие к Англии, что, по свидетельству современников, не исключал возможности бегства на берега туманного Альбиона в случае возникновения непреоборимой смуты в подвластном ему государстве.
В том же году были установлены дипломатические отношения между Россией и Великобританией.
После возвращения Ричарда Ченслора в Англию, он был послан обратно в Россию в 1555 году. Для налаживания более тесных и деловых отношений.
В тот же год была основана Московская компания. Для ее сотрудников царь приказал построить палаты в Китай-городе, рядом с Кремлем.
Более того, на их территории действовали только английские законы.
Московская компания имела монополию на торговлю между Россией и Англией до 1698 года.
5 сентября 1800 Британия оккупировала Мальту.
В то время император России Павел I являлся Великим магистром Мальтийского ордена, то есть главой государства Мальты.
В качестве ответных действий Павел I 22 ноября 1800 издал указ о наложении секвестра на все английские суда во всех российских портах, а также о приостановлении платежа всем английским купцам впредь до расчета их по долговым обязательствам в России, с запретом продажи английских товаров в империи.
Дипломатические отношения прерваны.
После этого отношения между двумя странами складывались не шатко, ни валко. Они воевали то вместе, то друг против друга.
В то же время наметилось улучшение отношений России с наполеоновской Францией.
Существовали даже секретные планы совместной русско-французской экспедиции в 1801 году в индийские владения Великобритании.
В том же году был убит император России Павел I.
По свидетельству российских и британских источников в подготовке дворцового переворота в России активное участие принимал английский посол Уитворт, любовница которого Ольга была родной сестрой братьев Зубовых, принявших непосредственное участие в убийстве Павла I.
На следующий день после убийства отца, новый император Александр I отменил меры, предпринятые против Англии, и имущественные иски против имущества англичан в России.
Дипломатические отношения вновь восстановлены.
В 1800-х годах континентальные союзники России оказались разгромлены до главной схватки, а война между Англией и Францией шла где-то на периферии, в Испании и Португалии.
Участие России в континентальной блокаде (согласно договору с французами) Англии губительно отражалось на русской экономике.
Объём внешней торговли России за 1808–1812 годы сократился на 43 %.
Новая союзница, Франция, не могла компенсировать этого ущерба, поскольку экономические связи России с Францией были поверхностными (главным образом, импорт в Россию предметов французской роскоши).
Нарушая внешнеторговый оборот России, континентальная система расстраивала её финансы.
В этих условиях война с Францией для Россией была экономическим спасением.
Но, как и всегда, Россия вошла в войну неготовой.
В «больших войнах» положение России было всегда примерно одинаковым — её западные союзники обеспечивали стране технологическую мощь, а мы расплачивалась «пушечным мясом».
По этому сценарию прошла не только кампания 1812–1815 годов, но и в известной степени обе мировых войны, особенно вначале.
Победы России в кампании 1812 года и в заграничных походах 1813–1814 годов были одержаны во многом благодаря английским поставкам военных материалов (пороха, свинца и ружей), а также прямой британской помощи деньгами.
Достаточно сказать, что только за 1811–1813 годы Россия ввезла с туманного Альбиона 1100 тонн пороха. При этом контракт на поставку в 1813 году обошёлся России намного дороже отечественного производства.
А это означает только то, что собственными силами российская промышленность не могла обеспечить армию в должных объёмах.
Что означала по тем временам такая, в общем-то, не самая астрономическая цифра?
При среднем весе заряда для полевой пушки русской армии 2,5 кг поставок в 1100 тонн пороха должно было бы хватить на полмиллиона пушечных выстрелов.
Для сравнения заметим, что во время Бородинской битвы российская артиллерия выпустила от 20 до 60 тысяч снарядов.
Это значит, что русским артиллеристам хватило бы английских поставок примерно на 9–10 битв масштаба Бородина.
Как и в годы Великой Отечественной войны, Россия получала во время Отечественной войны 1812 года существенную помощь от Англии, по сути, и затеявшей конфликт с наполеоновской Францией (и ради чьих интересов в итоге и воевала Россия).
Да, Россия и Великобритания вместе воевали против Наполеона, но это было вынужденным союзом. Поскольку именно тогда, в 1813 году началось вековое протиовстояние России и Великобритании, которое вошло в историю как Большая игра в Центральной Азии.
Авторство термина «Большая игра» приписывают казнённому в Бухаре 17 июня 1842 офицеру британской секретной службы Артуру Конноли.
В широкий оборот он был введён британским писателем Редьярдом Киплингом в романе «Ким».
Начиная с 1813 года, британская дипломатия с беспокойством наблюдала за военными успехами русских войск против Персии, завершившимися подписанием Гюлистанского и Туркманчайского договоров.
Тогда к России была присоединена территория современных Армении и Азербайджана.
Британские военные занимались обучением и перевооружением персидской армии, снабжали оружием черкесских повстанцев.
В Тегеране был растерзан разъярённой толпой русский посол Александр Сергеевич Грибоедов.
В декабре 1838 британское правительство решило перейти к активным действиям.
Около 30 тыс. солдат вторглись в пределы Афганистана и посадили на кабульский престол ставленника британской короны — шаха Шуджа.
Британская оккупация продлилась три года. В ноябре 1841 шах Шуджа был свергнут, британский агент Александр Бёрнс зверски растерзан толпой, а другие англичане изгнаны из страны.
Новый всплеск англо-русского соперничества был связан с русским завоеванием Средней Азии в 1854–1880 годах.
«Нашими войсками, — писал королеве Виктории Премьер-министр Великобритании Бенджамин Дизраэли, — московиты должны быть выдавлены из Средней Азии и сброшены в Каспийское море».
В подтверждение серьёзности своих намерений Дизраэли убедил королеву принять титул «императрицы Индии», причём, в пределы Индийской империи включался и Афганистан.
Крымская война лишний раз подтвердила противоположную направленность интересов двух империй, и Англия сражалась против России.
Ввиду враждебной по отношению к России позиции, занятой Великобританией перед Берлинским конгрессом, Александр II летом 1878 года повелел сосредоточить расквартированные в Туркестане войска численностью 20 тысяч человек для движения в Афганистан на Балх, Бамиан и Кабул.
К эмиру Афганистана Шир-Али в Кабул для заключения союза отправилась миссия, которую возглавлял генерал Николай Столетов.
Рассматривались планы вторжения в Кашмир и Читрал. Однако затем в связи с достигнутым на Берлинском конгрессе соглашением поход был отменен.
В связи с пророссийскими симпатиями афганского эмира Дизраэли дал распоряжение о начале Второй англо-афганской войны.
В январе 1879 года 39 тысяч англичан вошли в Кандагар. Эмир пошёл на уступки и подписал с британцами неравный Гандамакский договор.
Тем не менее, партизанская война продолжалась, и вскоре англичане оказались осаждены в Кабуле почти 100-тысячными силами повстанцев.
Военные неудачи получили резонанс в Лондоне, вследствие чего Дизраэли проиграл парламентские выборы 1880 года.
Его преемник Гладстон вывел английские войска из Афганистана, подписав договор с эмиром, согласно которому тот обязывался координировать свою внешнюю политику с Лондоном.
Обострение англо-русских отношений, едва не вылившееся в вооружённый конфликт, пришлось на 1885 год и вошло в историю как Афганский кризис.
Русская армия под предводительством генерала Комарова овладела Мервским оазисом и двинулась в сторону Пенджде.
Британское правительство потребовало у эмира дать отпор русскому продвижению на юг. После боя на Кушке 18 марта 1885 начались переговоры, в результате которых была частично определена граница между Российской империей и Афганистаном.
В 1890–1894 годах происходило соперничество российской и британской империй за контроль над Памиром.
В 1891 году английские военные вторглись в окрестности Гилгита и покорили самый север современного Пакистана.
После встречных экспедиций российских войск под командованием М. Ионова было заключено российско-британское соглашение, по которому часть Памира отошла к Афганистану, часть — к России, а часть — к Бухарскому эмирату, подконтрольному России.
В течение последующих двух десятилетий Большая игра заключалась главным образом в разведывательно-шпионской деятельности.
Русская дипломатия предприняла несколько попыток наладить прямые отношения с Кабулом.
Продолжалась борьба за влияние в Иране, где шах назначил казачьего полковника Владимира Ляхова военным губернатором Тегерана с диктаторскими полномочиями.
О Персии надо сказать особо.
С конца XVIII века Ближний и Средний Восток приобрел особый вес в международной политике.
Государства этого региона стали рассматриваться как возможные союзники и противники в дипломатической и военной борьбе европейских держав.
Выгодное географическое положение Ирана на подступах к Индии, Средней Азии и Кавказу определяло его место в острой политической борьбе европейских держав и России за влияние и господство в этом регионе.
Англия и Россия имели большие интересы в Иране, прежде всего, экономического характера, поскольку Иран выступал в качестве обширного рынка сбыта, а также являлся сокровищницей, пополнявшей бюджеты «великих держав».
Если учесть, что в конце XVIII — начале XIX веков революционная Франция нуждалась в огромных денежных средствах, Англии были необходимы новые колонии и рынки сбыта, а царской России дальнейшее укрепление на Кавказе и юге России, то соперничество между «великими державами».
В XX веке новой ареной геополитического соперничества стали Тибет и Кашгария.
Узнав об экспедициях Пржевальского и Козлова и опасаясь пророссийского влияния со стороны министра финансов двора Далай-ламы Агвана Доржиева, британское правительство в 1904 году санкционировало вторжение в пределы Тибета и взятие Лхасы.
Далай-лама бежал в Монголию, где обсуждал с Козловым планы эмиграции в Бурятию.
Далай-лама получил отказ из Петербурга после поражения России от союзника Великобритании, Японии, в Русско-японской войне, которое заставило Россию свернуть свою активную политику в регионе.
Дело закончилось подписанием Англо-русской конвенции 1907 года, завершившей формирование Антанты.
Подготовивший документ министр Извольский пошёл на ряд существенных уступок, которые вызвали резкое недовольство среди части царского командования.
Россия признавала Афганистан британской сферой влияния.
В отношении Тибета обе империи договорились поддерживать его независимость и нейтральность, вступая в отношения с Далай-ламой исключительно при посредничестве китайского правительства.
Что же касается Персии, то она была разделена на три сферы влияния: северную — российскую, южную — британскую и промежуточную — нейтральную.
Да, Россия потеряла больше, нежели приобрела, но Большая игра была закончена, и началось сближение России с Великобританией.
Значительную роль в этом сближении сыграло обострение британо-германских противоречий в начале XX века.
Именно оно отодвинуло на задний план столкновения Великобритании с Францией и Россией.
Более того, оно побудило британских политиков отказаться от политики «блестящей изоляции», предполагавшей игру на противоречиях между континентальными державами и отказ от вступления в блоки.
В 1904 году было подписано британо-французское соглашение, за которым последовало уже упомянутое русско-британское соглашение 1907 года.
Эти договоры фактически оформили создание Антанты.
Сыграло свою роль и то, что после 1907 года борьба за влияние в Средней Азии перестала быть заботой исключительно британской и российской дипломатий.
Обеим сторонам приходилось считаться с германскими планами по строительству Багдадской железной дороги и её ответвления на Тегеран.
На востоке Азии серьёзным игроком стала Япония, против которой была направлена разведывательная экспедиция Маннергейма в 1906–1908 годах.
Однако в самой Англии далеко не всем столь стремительное сближение с Россией казалось целесообразным.
Поднимающаяся лейбористская партия во главе с Рамсеем Макдональдом осудила союз с Николаем, которого сам Макдональд назвал «обычным убийцей».
В июне 1908 года британская королевская яхта «Виктория и Альберт» направилась в Ревель (Таллин).
На королевской яхте, выигравшей невообразимое число призов на парусных гонках, вместе с королем и королевой находились посол Николсон и звезда британского флота — адмирал Фишер.
Бурное Северное море испортило настроение англичан (даже Фишер не выходил из своей каюты), но Кильский канал принес успокоение.
По берегу скакал почетный эскорт, посланный германским императором, а до русского Ревеля яхту сопровождали четыре германских эсминца.
Королевская яхта бросила якорь в светлый день на рейде Ревеля рядом с яхтой императора Николая «Стандарт» и яхтой его матери — вдовствующей императрицы Марии Федоровны — сестры жены английского короля.
Море было столь тихим, а компания столь милой, что гости и хозяева в течение двух суток визита даже не сошли на берег.
Сплошной бал-банкет прерывался только для мужского разговора о будущем отношений двух стран.
Император Николай, премьер Столыпин и министр Извольский отослали женскую половину общества слушать прибывший хор, а сами обратились к проблемам контроля над океанскими просторами.
Эдуард VII и Фишер были настолько воодушевлены, что присвоили Николаю титул адмирала британского флота. Царь уже был в мундире полковника шотландских стрелков, и потребовались немалые усилия, чтобы найти униформу британского адмирала.
Царь был, по словам Фишера, «счастлив как ребенок, поскольку в будущем ему нравилось встречать британские корабли, а не наземные войска».
Император немедленно сделал Эдуарда адмиралом российского флота.
В кругу присоединившихся женщин адмирал Фишер танцевал с великой княгиней Ольгой, а затем, по просьбе короля, станцевал соло.
Великая княгиня Ольга записала в дневнике, что никогда в жизни столько не смеялась.
Но происходило и серьезное. Продолжив переговоры в Петербурге, Извольский и Николсон сделали еще один шаг по желаемому Россией пути — выдвинули требование открытия для российских военных судов Дарданелл.
Министр иностранных дел Грей сообщал Николсону: «Извольский считает текущий момент критическим. Хорошие отношения между Англией и Россией могут быть укреплены, либо страны пойдут в будущее порознь. Он связал со сближением с Англией свой личный престиж».
Аннексия Веной в 1908 году Боснии и Герцеговины лишний раз напомнила Лондону о необходимости координации действий против меняющих карту Европы сил.
«В Европе, — писал по этому поводу британский посол из Берлина своему правительству, — устанавливается гегемония Центральных держав, а Англия будет изолирована…
Наша Антанта, как я боюсь, ослабнет и, возможно, умрет, если в будущем мы не превратим ее в союз».
Потом будут много писать о том, что именно в тот период столетнее русско-британское соперничество начинало терять свое значение.
Именно тогда, по мнению некоторых историков, заканчивался почти вековой период страха и антипатии Лондона в отношении России.
Постепенно англичане переставали верить в сказки о том, что русские казаки отнимут у них «жемчужину британской короны» — Индию.
В правительство и в Форин-офис пришла невиданная прежде плеяда сторонников сближения с Россией, уверенная в возможности европейского прогресса крупнейшей континентальной страны.
Английский историк А. Тойнби связывал менющееся отношение к России с тем, что в правящях кругах Англии появилась надежда на то, что будущее России связано с либерализацией ее политической системы и последующим вхождением в семью европейских народов.
«Главным препятствием на пути установления самоуправления в России, — пишет Тойнби, — является краткость ее истории.
Во-вторых, едва ли меньшим по значимости препятствием является безграничность ее территориальных просторов. До создания средств современной связи энергичный абсолютизм казался единственной силой, способной держать вместе столь широко разместившуюся людскую массу.
Ныне телеграф и железные дороги займут место „сильного правительства“ и отдельные индивидуумы получат возможность своей самореализации».
Особенно быстро отношения между двумя странами стали улучшаться после Алхесирасской конференции в апреле 1906 года, на которой Германия недвусмысленно заявила о своем самоутверждении.
Бывший в то время послом в Петербурге сэр Артур Николсон поспешил в Лондон.
В доме Грея его встретили министры Асквит, Холдейн и Морли.
Через четыре часа обсуждения англо-российских отношений министры пришли к выводу, что надо продолжать развивать отношения с Россией.
Но главное было, наверное, все же не в этом, и если называть вещи своими именами, то, сближаясь с Россией, Великобритания заботилась, прежде всего, о себе.
Давайте вспомним, чего хотела Великобритания.
Достигнув пика могущества, владея четвертью земной суши, Британия превратилась к началу XX века в охранителя мирового статус-кво.
Глобальной задачей имперского Лондона стало предотвращение резких перемен, а в случае их неизбежности — придания им упорядоченного характера.
Это почти автоматически противопоставило Англию главной покушающейся на существующее соотношение сил в мире державе — Германии.
И в Лондоне прекрасно понимали, что в своем стремлении к переделу мира Германия пойдет до конца. Особенно если ей это позволят сделать другие великие державы.
Дух, который владел Германией, может быть лучше всего выражен адмиралом Тирпицем, чьи превосходные мемуары дают картину постепенного раскола Европы.
Мощь, по Тирпицу, всегда предшествует Праву. Великие народы создает лишь стремление к властвованию.
В начале века Германия устремилась по этому пути.
Более ясно, чем в мемуарах, Тирпиц излагает эти идеи в своем «Созидании германского мирового могущества».
В 1898 году руководство «Гамбургско-американской компании» (ГАПАГ) донесло до сведения императора Вильгельма II, что «укрепление военно-морского флота необходимо для благополучия Германии».
Через два года президент крупнейшей германской мореходной компании ГАПАГ А. Даллин начинает защищать ту идею, что «флот является воплощением национальной цели „великой Германии“ и ее имперской мощи».
«В жестокой борьбе наций за свет и воздух, — говорил он, — имеет значение только мощь…
Германия имеет несравненную наземную армию, но за морями только военные корабли могут заставить относиться к ней с уважением.
Без помощи мощного флота, чья основа должна состоять из линейных кораблей, Германия лишена реальной силы даже против самых маленьких и экзотических стран».
Особенно ощутимым давление германской силы стало в свете расширения программы строительства германского флота.
Как только немцы приняли программу строительства океанского флота, в Лондон сразу же задумались над рациональностью своей «блестящей изоляции» в мире, где тевтонское самоутверждение стало грозить оттеснением Британии с мировых позиций.
Это заставило англичан ощутить то, чего в Англии не ощущали примерно 100 лет, — возникновение угрозы национальной безопасности, национальным интересам страны.
Более того, в Лондоне начали уже откровенно бояться тевтонского всемогущества.
Посетивший Германию Черчилль предостерег от недооценки германской военной мощи.
Он описывал ее как «ужасную машину», марширующую по 35 миль в день.
— Эти солдаты, — говорил он, — оснащены самыми современными видами техники!
И главной причиной того, что Лондон пошел на сближение с Россией явилось создание Германией сверхмощного флота со всеми вытекающими отсюда последствиями, а отнюдь не интересы самой России.
Это, кстати, признавали и сами немцы.
В послевоенных тяжелых размышлениях дипломаты Германии видели главную причину ее поражения в том, что их политика привела к полной непримиримости Запада и, прежде всего, Британии.
«Если сказать по правде, — считал посол Германии в США граф Бернсторф, — мы росли слишком быстро.
Мы должны были как „младшие партнеры“ британской мировой империи набирать силу постепенно, следуя примерно той политике, которой руководствовались Франция и Япония.
Если бы мы шли по их пути, у нас не перегрелись бы моторы нашего индустриального развития. Мы не превзошли бы Англию так быстро, и мы избежали бы смертельной опасности, в которую мы попали, вызвав всеобщую враждебность.
Если бы Германия не бросила вызов Британии на морях, то получила бы помощь в борьбе с Россией.
Другое дело, что в будущем Германии все же пришлось бы выбирать между континентальным колоссом Россией и морским титаном Британией. Германия сделала худшее для себя — оттолкнула обоих, да еще и к взаимному союзу»!
То же самое касалось и Франции. Начались тайные военно-морские переговоры между французским и британским адмиралтействами.
Напряжение во внешней политике росло буквально с каждым днем.
Во главе английской министерства иностранных дел стоял мрачноватый Эдвард Грей, вдовец, недавно похоронивший свою жену.
Никто не знал о его мучениях: он медленно терял зрение.
Грей мобилизовал все свое мужество, читая телеграммы и беседуя с послами.
— Стоять в стороне, — выризил он свое кредо, — означает согласиться на доминирование Германии, подчинение ей Франции и России, изоляцию Великобритании. В конечном счете, Германия завладеет всем континентом. Как она использует это обстоятельство в отношении Англии?
Впрочем, вопрос был чисто риторический. Грей прекрасно знал на него ответ. Поэтому на британских верфях и начали закладывать линейные корабли невиданной доселе мощи — дредноуты.
Однако Берлин очень быстро ответил принятием колоссальной военно-морской программы, которая в условиях резкого обновления технологии грозит низвергнуть владычицу морей с ее трона.
В результате столь решительного отвеа Германии всего через два дня после прихода к власти в 1902 году либерального правительства новый министр иностранных дел Британии сэр Эдвард Грей заявил русскому послу Бенкендорфу, что политика его правительства будет направлена на сближение с Россией.
Через несколько дней в своей первой речи в качестве премьер-министра сэр Генри Кемпбелл-Баннсрман поведал аудитории в Альберт-холле, что его правительство «испытывает в отношении России исключительно теплые чувства».
Еще несколько лет назад такой союз был немыслим.
Да и какой там союз, если королева Виктория называла царя Александра III «варваром, азиатом и тираном», а британская военная мощь противостояла России по всему миру.
Но верно и то, что именно военно-морская программа Германии, впервые за сто лет бросившая вызов британскому морскому преобладанию в мире, создала предпосылки для сближения России с Британией.
Не забудем, что Англия в огромной степени зависела от подвоза товаров из-за морей и ввозила на остров две трети продовольствия.
Английские торговые корабли составляли половину мирового торгового флота.
Понятно, что военно-морской флот Великобритании, крупнейший в мире, был главным орудием ее мировой дипломатии.
Только флот мог защитить Британские острова от вторжения, только флот мог переместить вооруженные силы на континент.
«На британских военных кораблях, — говорил по этому поводу Черчилль, — плавают мощь, величие и сила Британской империи.
На протяжении всей нашей истории жизнеобеспечение и безопасность нашего верного, трудолюбивого и активного населения зависели от военно-морского флота.
Представьте себе, что военные корабли Британии скрылись под поверхностью моря — и через несколько минут, полчаса максимум, все состояние дел на мировой арене изменится.
Британская империя будет развеяна как мечта, как сон; каждое изолированное английское владение на земле будет подорвано; могущественные провинции империи — настоящие империи сами по себе — станут неизбежно уходить на собственную дорогу исторического развития, и контроль над нами неизбежно ослабится, довольно скоро они превратятся в добычу других; Европа же сразу попадет в железные объятия тевтонов».
«Общий характер создания германского флота, — сообщал Черчилль в специальном меморандуме Комитету имперской обороны, — показывает, что он предназначен для агрессивных наступательных действий самого широкого диапазона в Северном море и в Северной Атлантике…
Особенности постройки германских линкоров ясно указывают на то, что они предназначены для наступательных действий против флота противника. Они не имеют характеристик крейсерского флота, который мог бы защищать их торговлю по всему миру. Немцы готовятся в течение многих лет и продолжают готовиться для гигантского испытания мощи».
В 1911 году кайзер и адмирал Тирпиц убедили канцлера Бетман-Гольвега провозгласить своей целью достижение соотношения германского флота к британскому 2:3.
«Примут они это соотношение или нет — неважно», — писал Вильгельм II.
Тем не менее, в британском обществе еще теплилась надежда, что с немцами можно договориться.
В Берлин в начале 1912 года был послан военный министр Холдейн, единственный британский министр, окончивший университет в Геттингене и прекрасно говоривший по-немецки.
Он увлекался германской философией, и в военном министерстве его называли «Шопенгауэром среди генералов».
Холдейн привез с собой ноту британского кабинета.
«Новая германская военно-морская программа, — говорилось в ней, — немедленно вызовет увеличение британских военно-морских расходов…
Это сделает переговоры трудными, если не невозможными».
Канцлер Бетман-Гольвег не стал ходить вокруг да около.
— Будет ли Англия нейтральной в случае войны на континенте? — спросил он.
Холдейн заметил, что Лондон не может допустить второго крушения Франции, точно так же как Германия не может позволить Англии захватить Данию или Австрию.
— Если Германия создаст третью эскадру, Англия противопоставит им пять или шесть эскадр, — говорил он. — На каждый новый заложенный германский киль мы ответим двумя своими…
На следующий день с министром беседовали адмирал Тирпиц и кайзер Вильгельм.
Тирпиц предложил соотношение 3:2 — три британских линкора против двух германских, добавив, что британский принцип равенства двух нижеследующих флотов «с трудом воспринимается Германией».
Холдейн напомнил, что Англия — островная держава. После трехчасовой дискуссии стороны сделали некоторые уступки.
Больше всех в Берлине волновался французский посол Жюль Камбон.
Оно и понятно! Ведь такие важные переговоры с Берлином были доверены самому большому стороннику Германии в британском кабинете.
Однако министр успокоил его.
— Британия, — сказал он, — не проявит нелояльности по отношению к Франции и России…
7 февраля 1912 года Черчилль прочел речь кайзера на открытии сессии рейхстага.
Одна фраза кайзера особенно заинтересовала его.
— Моей постоянной заботой, — сказал кайзер, — является поддержание и укрепление на земле и на море нашей мощи для защиты германского народа, у которого всегда достаточно молодых людей, чтобы взять в руки оружие…
Через два дня Черчилль выступил в Глазго.
— Британский военно-морской флот для нас абсолютная необходимость, — заявил он, — в то время как германский военно-морской флот — это больше дело роскоши. Наш остров никогда не испытывал и не будет испытывать нужды в опытных, закаленных моряках, выросших на море с детского возраста. Мы будем смотреть в будущее так же, как на него смотрели наши предки: спокойно, без высокомерия, но с несгибаемой решимостью…
Когда выступление Черчилля было переведно на немецкий язык, в нем слово «роскошь» было переведено по-немецки как «люксус», что означало примерно то, что в английском языке эквивалентно понятиям «экстравагантность» и «самоуверенность».
Об этой «экстравагантности» сразу же заговорила вся Германия.
Кайзер был взбешен.
Еще бы ему не возмущаться! Человек, которого он приглашал в качестве почетного гостя на маневры и за свой стол, предал его.
Однако Черчилля мало волновал кайзер, с него было достаточно того, что премьер-министр Британии Асквит и те лица, которые определяли британскую политику, его речь в Глазго одобрили.
Настроение кабинета в пользу Черчилля укрепилось еще больше после возвращения лорда Холдейна из Берлина, подтвердившего, что «речь в Глазго не ослабила нас. Напротив, она принесла нам пользу».
Узкому кругу правящих деятелей Британии лорд Холдейн сообщил, что император Вильгельм, канцлер Бетман-Гольвег и создатель германского флота гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц готовы приостановить военно-морскую гонку лишь при одном условии: если Англия поклянется соблюдать нейтралитет в случае войны между Германией и Францией.
Английский эмиссар пришел к заключению, что «если партия воины окончательно возобладает в Берлине, Германия будет стремиться не только к сокрушению Франции или России, но к доминированию во всем мире».
В 1912 году министр иностранных дел Сазонов предложил англичанам заключить полный военный союз с Россией и Францией Англичане вежливо воздержались. Но они не выразили своего мнения категорически.
Как это часто бывает в подобных случаях, в сближении Лондона и Санкт-Петербурга сыграли роль и отдельные лица.
Посол Британии в России в 1904–1906 годах лорд Хардиндж в два первых десятилетия века тоже приложил усилия для ликвидации взаимного недоверия, для союза России с Западом.
«Я считал абсолютно необходимым найти какую-то форму согласия с Россией. и, придя в Форин-офис, надеялся, что смогу оказать влияние на высшее руководство».
Все главные телеграммы, направляющиеся в Петроград и исходящие оттуда, помечены Хардинджем уже в качестве заместителя министра иностранных дел.
Постоянный заместитель Грея сэр Артур Николсон, еще будучи сотрудником британского посольства в Тегеране в 80-х годах XIX века пришел к выводу, что наступило время найти глобальное взаимопонимание с Россией.
В качестве посла в России с 1906 по 1909 год он эффективно участвовал в изменении негативных, сталкивающих две страны, тенденций XIX века.
Он не был одиночкой-русофилом в Форин-офисе. Возможно, Николсон был наиболее активным русофилом в британском министерстве иностранных дел.
Он полагал и писал об этом Грею, что «наше взаимопонимание с Россией определяет основу нашей современной внешней политики».
Вернувшись из Петербурга в Форин-офис, инициативы Сазонова, направленные на союз с Англией, поддерживал замминистра сэр Артур Николсон.
Он писал 21 марта 1914 года: «Я убежден, что если Тройственная Антанта будет трансформирована во второй Тройственный союз, мир в Европе будет обеспечен на одно или два поколения».
Новый английский посол при петербургском дворе Джордж Бьюкенен являлся хорошим специалистом в русских делах.
Это признавали даже его противники. Еще за шестнадцать лет до назначения в Петербург он, будучи поверенным в делах в Гессенском княжестве, познакомился с красивой, робкой и сдержанной принцессой Гессенской Алике, которой суждено было стать русской императрицей Александрой Федоровной.
Там, в Гессене, Бьюкенен не раз играл в теннис в клубе, куда приходил будущий царь Николаи II.
Назначенный послом в Петербург в 1910 году Бьюкенен выступил с самой высокой оценкой России как мировой силы и как союзника.
Сыграло свою роль и то, что у Бьюкенена сложились вполне доверительные отношения с Николаем II..
«Наши отношения, — писал по этому поводу Бьюкенен, — принимали все более близкий характер, и я лично горячо привязался к нему.
Его Величество обладал такими очаровательными манерами, что на аудиенциях я чувствовал себя как с другом, а не как с царем».
Доверительный характер отношений помог сближению России и Британии.
Остается только добавить, что сам Бьюкенен отличался точной оценкой процессов, происходящих в России, оценкой России как мировой силы и как союзника.
Старался для сближения двух стран и посол России Бенкендорф, который провел не один день в беседах с сэром Эдвардом Греем.
Как известно, в этом мире нет ничего тайного, и Германия прекрасно знала о крепнущем союзе Запада с Россией и улучшении отношений Санкт-Петербурга с Лондоном.
С 1908 по 1914 год секретарем русского посольства в Лондоне был некий Зиберт, который и поставлял всю имевшуюся в его распоряжении информацию в Берлин.
Со временем там накопилось достачно поставленных этим самым Зибертом сведений, позволявших делать однозначные выводы об укреплении отношений между Петербургом и Лондоном.
И все же складывается впечатление, что Германия не осознала всей важности заключенного соглашения. В Берлине полагали, что эти две державы прийти к согласию не смогут.
Одиноким голосом предостережения прозвучало мнение посла Германии в Петербурге: «Никто не может укорить Англию за подобную политику; можно только восхищаться, с каким искусством она осуществляет свои планы. Этим планам не обязательно приписывать антигерманскую направленность, и все же Германия является страной, более других затронутой этим соглашением».
С ним согласился только кайзер.
«Да, — написал он на полях донесения посла, — в общем и целом, это соглашение направлено на нас».
И посол Николсон знал подлинный смысл соглашения:
«Существовало подсознательное чувство, что посредством этого соглашения мы создаем оборонительные гарантии против нетерпимого доминирования одной державы».
Строительство флота, примирение с Францией и теперь с Россией были звеньями одной цепи. Европа не желала мириться с диктатом одной державы. Она восстанавливала посредством нового союза баланс сил.
Ставший в июле 1909 года германским канцлером Бетман-Гольвег не питал иллюзий на этот счет.
— Вы, — говорил он, — можете называть это «окружением», «балансом сил» или любым другим термином, но целью все равно является создание комбинации государств с целью, как минимум, дипломатическими средствами затмить Германию, чтобы замедлить полное развитие всех ее сил…
Новый канцлер достаточно быстро оценил особенности изменения политического ландшафта в Европе.
«Англия, — пишет он в мемуарах, — твердо заняла свое место на стороне Франции и России, следуя традиционной политике противостояния любой континентальной державе, сильнейшей на данный момент… Англия увидела угрозу в росте германского флота».
Тактика Бетман-Гольвега заключалась в следующем: добиться от Лондона обещания нейтралитета в случае конфликта Германии с Россией и Францией.
В качестве платы за такое обещание Германия готова ослабить темп своего военно-морского строительства.
Новый германский подход был встречен в Лондоне скептически.
— Я, — сказал Грей, — приветствую достижение взаимопонимания с Германией, но оно не должно подвергать угрозе наши договоренности с Францией и Россией…
Грея не устраивало то, что немцы могут добиться от Англии согласия на статус-кво в Европе, что будет означать фиксацию германского доминирования на континенте.
Грей и Асквит готовы были поддержать Россию и участвовать в военно-морской гонке.
Но все это делалось отнюдь не из-за дружеских чувств к этим двумя странам.
Цель всегда была одна и та же: любым способом не допустить Берлин на европейское господство. И для этого, Англия, надо полагать, пошла бы на союз с самим чертом.
В названии этой главы мы не случайно упоменули тех самых данайцев, чьих даров, как известно, следовало бояться.
Это к тому, что не надо всерьез воспринимать такого «союзника», какой являлась Великобритания.
Никаким другом России она никогда не была и вряд ли будет. А союзником была только по расчету.
Да, в конечном счете, Великобритания вступила в войну и внесла в общую победу определенный вклад.
Но мы видели, как странно она вступала в войну, до последнего момента стараясь стравить между собой великие европейские державы и остаться самой в стороне.
Другое дело, что вся эта мышиная возня выглядела тонкой и умной только в глазах английских правителей и политиков.
На самом деле ничего умного и изощренного в ней не было. А было все тоже неистребимое желание туманного Альбиона таскать из огня каштаны чужими руками.
Если же отбросить всю лирику и называть вещи своими именами, то в основе внешней политики Великобритании накануне Первой мировой войны лежало самое неприкрытое лицемерие, которое пронизывало ее практически во все времена.
«Лицемерие английских правящих кругов, — писал по этому поводу в своей книге „Внешняя политика Англии“ В. Г. Трухановский, — особенно изощренное в вопросах внешней политики, крайне осложняет задачу историка, исследующего внешнюю политику и роль английского империализма в международных отношениях».
Ибо в подавляющем большинстве случаев историк, когда он имеет дело с английскими официальными документами, речами политических деятелей, статьями в газетах и журналах, работами публицистов, сталкивается с тем, что известный леволейбористский публицист, К. Зиллиакус, называет «двоемыслием».
«В своих речах, — отмечал он, — английские деятели одновременно лелеют две несовместимые идеи: одна дает им моральное алиби и основу для речи и эмоций, а другая — является рабочим вариантом и основой для действия.
Именно это „двоемыслие“ жители континента называют английским лицемерием».
Его суть прекрасно выразил видный историк У. Н. Медликотт.
«Обычно говорят, — писал он, — что величайшей целью Англии является мир; что у нее нет честолюбивых территориальных претензий на европейском континенте; что тем не менее она будет воевать с целью помешать любой континентальной державе установить ее гегемонию над остальной Европой; что она также будет воевать, если понадобится защитить от нападения доминионы, колонии, зависимые от нее территории и коммуникации Британской империи; что она — при определенных обстоятельствах — будет воевать в защиту малых стран от агрессии; что она не будет воевать ни с одной страной только лишь потому, что ей не нравится внутренняя политика и методы внутреннего управления».
Что и говорить, звучит красиво и, я бы даже сказал, торжественно: величайшая цель, мир, защита…
Вся беда только в том, что все провозглашенные выше цели настолько же далеки от жизни, насколько патетически звучат.
Если же мы взглянем на историю, то очень быстро убедимся, что английские политики делали все, чтобы ввести в заблуждение не только своих врагов, но и своих союзников.
И все это деллаось только с одной целью: дезориентировать мировое общественное мнение и тем самым устранить препятствия на пути проведения нужной правящим кругам Англии политики.
Эта система вырабатывалась на протяжении веков и в период империализма достигла своего максимального развития.
«Особенно, — отмечал американский генерал А. Веде-мейер, участвовавший в ряде важнейших англо-американских переговоров в годы Второй мировой войны, — выделялось умение англичан использовать фразы и слова, которые имели более одного значения и допускали более чем одно толкование.
Это была постановка с полным оформлением в классическом стиле Макиавелли…
Когда дело шло о государственных интересах, совесть у наших английских партнеров по переговорам становилась эластичной…
Я был свидетелем английского дипломатического искусства в его лучший час, искусства, которое развилось в течение столетий успешных международных интриг и обмана, сочетавшегося с лестью».
Ведущим принципом английской внешней политики в Европе был и остается принцип «баланса сил».
Английские буржуазные политики и историки утверждают, что в основе его лежит стремление Англии не допустить установления гегемонии на европейском континенте какой-либо державы.
На деле же имеется в виду установление английского контроля над европейской политикой путем противопоставления и сталкивания одних европейских государств с другими и тем самым их взаимного ослабления.
Участие Англии в первой мировой войне непосредственно связано с борьбой за выгодный для нее «баланс сил».
Английские правящие круги связывали с войной расчеты на восстановление былой руководящей роли Англии в мировых делах.
Имелось в виду военными средствами восстановить «баланс сил», постепенно нарушенный ростом германской мощи в конце XIX — начале XX века и традиционно обеспечивавший Англии роль арбитра в европейских и мировых делах.
«Мы, — писала в декабре 1914 года газета „Тайме“, — всегда сражались за „баланс сил“.
Мы воюем за него в настоящее время».
И та же самая газета в 1920 году безо всякого стеснения писала о том, что Англия «вела не дон-кихотскую войну из-за Бельгии и Франции, а отчаянно сражалась за свое собственное существование».
Агрессивный характер этого ведущего принципа английской внешней политики признается, хотя и крайне редко, даже некоторыми английскими буржуазными авторами.
Крупный публицист либерального толка Норман Энджел писал в 1923 году, что «баланс сил» в действительности всегда означает стремление создать превосходство сил на нашей стороне.
«Позиция, которую мы занимаем в этом случае, — отмечал он, — означает, что мы просим у других нечто такое, в чем мы страстно отказываем им, если они об этом просят нас.
Мы не терпим существования настолько сильной группы соперничающих с нами государств, сопротивление которой было бы для нас безнадежным, которая обрекла бы нас на постоянно подчиненное положение в дипломатии, а наше свободное передвижение по земному шару могло бы иметь место лишь с ее молчаливого согласия.
В этом весь raison d'etre „баланса сил“.
Но тогда почему же мы требуем от других, чтобы они приняли это положение?
Принцип „баланса сил“ означает в действительности требование превосходства: требование превосходства сил означает акт агрессии».
Понятна, что насквозь пропитанная лицемерием внешняя политика не могла не сказаться на такой по своей сути политике внутренней.
«Мы, — писал по этому поводу известный английский либеральный публицист Норман Энджел, — отказались от относительной свободы и терпимости, от демократии, от уважения человеческой жизни, порядка, которыми мы располагали в довоенные годы, не потому, что сознательно решили, что это плохие вещи.
Мы отказались от этих вещей потому, что они мешали нам „выиграть войну“, а для выигрыша войны нужна была неограниченная власть, „действие“, насилие, безжалостность, — и мы приобрели вкус к этим методам…
Эта огромная переоценка моральных и социальных ценностей была побочным продуктом военной необходимости».
Именно поэтому в самой Англии в годы войны был установлен режим самой настоящей «военной каторги», со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Мы уже видели, как вели себя английские политики после убийства Франца Фердинанда.
Тем не менее, английская историография создала миф о том, как английское правительство делало все возможное для предотвращения мировой войны.
Согласно их теориям, Англия вступила в войну «вынужденно», для того, чтобы отстоять «святость договоров», «международное право», «справедливость», «свободу малых государств» и другие высокоморальные принципы.
Однако этот миф давно уже никого не обманывает.
В Лондоне хотели войны. Поэтому держали себя так, что в Берлине и Вене надеялись на нейтралитет Англии, в то время как в Париже и Петрограде твердо рассчитывали на ее вмешательство.
Подготовленная ходом империалистического развития война началась не без сознательной провокации Великобритании.
Да, правительство последней обещало оказывать поддержку России и Франции, но лишь на столько, чтобы, истощая их, истощить и своего смертельного врага Германию.
Но могущество немецкой военной машины оказалось слишком грозным и потребовало не показного, а действительного вмешательства Англии в войну.
«Сомнительно, — писал уже в 1925 году в секретной памятной записке министр иностранных дел Англии Остин Чемберлен, — чтобы даже в 1914 году Германия отважилась бы развязать мировую войну, если бы она точно знала, что Британская империя придет на помощь Франции».
К аналогичному выводу об ответственности Англии за войну приходят и те английские авторы, которые добросовестно пытаются понять истинный ход событий.
Уже цитированный нами К. Зиллиакус пишет, что «внешняя политика Англии играла решающую роль в политике силы, которая привела к первой мировой войне».
И далеко не случайно германский канцлер Бетман-Гольвег в своих мемуарах пишет, что, если бы он только знал заранее о позиции Англии, он сдержал бы Австрию и своих собственных милитаристов.
«Другими словами, — писал Зиллиакус, — если бы все, кого это касается, в Германии и Австрии знали заранее», что Англия выступит против них, «они были бы вынуждены сохранить мир».
Именно поэтому английское правительство и вело двойственную политику, которая должна была привести к войне.
В войне Англия надеялась, разгромив Германию, устранить своего наиболее опасного империалистического соперника.
Англия добивалась ликвидации угрозы на море со стороны германского военно-морского флота, путем нанесения поражения Германии имелось в виду ослабить ее экономически и тем самым удалить немецкие товары с мировых рынков, где они серьезно теснили английские товары.
Правящие круги Англии рассчитывали военной силой выбить Германию с позиций, захваченных ею на Ближнем Востоке, снять германскую угрозу Британской колониальной империи и отнять у Германии ее колонии.
Нанеся поражение союзнику Германии — Турции, Англия рассчитывала расчленить Османскую империю и захватить наиболее важные в стратегическом и сырьевом отношении принадлежавшие Турции территории.
Так что ни о какой дружбе не могло быть и речи. Был только расчет.
И в связи с этим хочется сказать вот о чем. Наверное, это хорошо, когда человек или страна рассчитывает получить т и получает определенную выгоду.
Плохо то, что этот расчет становится единственной двигательной силой и измеряет уже любые отношения: с детьми, женами, родителями, друзьями и сослуживцами.
Чаще всего он выражается в высшей степени примитивной формулой «Ты мне, я — тебе!»
Причем, дать в этом случае хочется всегда меньше, а получить больше.
Человек (или страна), всю свою жизнь живущий только по расчету, становится по своей сути некрофилом, точно также как им неизбежно становится любой революционер, который живет только разрушением. Основ, устоев, морали.
В конце концов, он разрушает самого себя, иссушив душу и превратив ее в логарифмическую линейку.
Говоря откровенно, жаль этих расчетливых, у которых, кроме этого самого голого расчета, больше ничего нет за душой. Если, конечно, есть и сама душа.
Наверное, именно поэтому во всех американских фильмах герои в сложные минуты, по их же собственным словам, спасают свою задницу, а русские — душу.
Более того, если никого где-то нет, то русский опять же скажет «ни души», а тот же американец «nobody» — ни тела.
Скажите, казуистика? Возможно! Но только язык неразрывно связан с мышлением, и люди в чрезвычайных ситуациях спасают самое дорогое на подсознательном уровне.
Давно уже известно и то, что неблагоприятное окружение можно определить словами Платона как «город свиней», в котором искания души подменяются заботой о материальном благополучии.
Однако не все потеряно в подобной ситуации. Наиболее чувствительные, ищущие души начинают протестовать, сопротивляясь благам этого мира.
Даже на относительно низком уровне варварской добродетели может проявиться сила духа героя, как это случилось с Одиссеем. На уровне же высших религий поражение священника — сигнал для пророка.
Мы уже упоминали классический случай ранних христианских мучеников, которые жертвовали всем, чтобы сохранить в чистоте и безупречности свои нравственные позиции.
Их духовная непримиримость вызывала негодование язычников, которые верили, что на дворе не быстротечное бабье лето, а июнь; однако они смутно сознавали, что фантастическое, с их точки зрения, поведение христианских мучеников озаряется неведомым им самим внутренним светом.
Этот же внутренний свет побуждал Св. Франциска Ассизского с тревогой и отвращением бунтовать против пустоты роскошной жизни отчего дома.
Напомним, что отец Св. Франциска был прототипом преуспевающего бизнесмена, завоевавшего позже западный мир.
Стремительный рост материального прогресса, который был начат умбрийскими суконщиками в XII веке и продолжался беспрепятственно вплоть до XX столетия, предстал вдруг перед Западом мрачной перспективой, провидчески описанной некогда св. Григорием (папа Григорий Великий).
«Сегодня, — говорил он, — смерть и горе повсюду, опустошение кругом и слезы.
Однако голос плоти ослепляет дух. Мы бежим за мирскими благами, а сам мир ускользает от нас: мы хватаемся за него, а он разрушается на наших глазах, и, поскольку мы не силах остановить это разрушение, мы тонем вместе с ним.
Когда-то мир привлекал нас своей красотой, сейчас же он полон таких противоречий, что сам направляет нас прямо в руки Господа».
Св. Григорий остро сознавал, что душа, отчужденная от Бога мирским процветанием, может примириться с Богом, потрясенная зрелищем того, что рай земной обращается в прах и пепел.
Однако в современном западном мире, который давно уже зашел в тупик, голос плоти уже не ослепляет, а подавляет дух.
И именно отсюда идет лицемерие, цинизм, отстуствие сотсрадания и прочяя грязь, которая помогает получить еще больше.
Конечно, сейчас было бы смешно говорить о Боге в том смысле, в каком о нем говорил Святой Григорий, но душа-то, тем не менее, должны трудиться.
Философия, история, искусство, музыка, литература, религия, — вот что помогает человеку стать человеком.
Но не та американская литература, которая воспевает торгашей, а литература Достоевского, Толстого и Чехова.
Наивно?
Возможно.
Но куда, наверное, страшнее, жить пусть и в золотых, но все же клетках общества, интересы которого направлены только на одно — на сытость.
Никто не спорит о том, что у человек не должен голодать и ходить в лохмотьях.
Но и жить только ради куска мяса он не имеет права.
Помните, как у Чехова?
«В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».
Можно до бесконечности спорить на эти вечные темы, но нельзя не признавать очевидного: мир, убивавший (а во многих случаях уже убивший) в себе душу в процессе вестернизации, оказался перед непростым выбором.
«С одной стороны, — пишет А. Тойнби, — его влекла порочная инерция распространения неоязычества; в этом случае пламя религии могло вспыхнуть с новой силой, как это случилось на развалинах эллинского мира.
Другая возможность заключалась в творческом раскаянии и отказе от неоязычества через обличение тех чудовищных сил и импульсов, которые были эвоцированы теми реакционными тенденциями истории, что были связаны с поклонением этим силам.
В случае принятия первой катастрофической возможности человек освобождается от духовной ответственности через физическую аннигиляцию.
Если же он изберет альтернативный и не столь драматический путь, он вновь столкнется с теми мучительными вопросами, которые и составляют соль духовной жизни.
Какой же путь изберет неоязыческая душа? Имеет ли она возможность сойти с проторенной дороги, которая ведет к гибели, и встать на трудную тропу, ведущую к жизни?
Или она предпочтет оказаться в тупике? Откликнется ли она на голос, взывающий: „Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло“, на пророческий голос: „Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия?“
Или она поверит Мефистофелю, который утверждает, что человек не может вернуться в материнское лоно и родиться еще раз?
Конечно, детеныш кенгуру, вползая в сумку матери, не достигает тем самым Царствия Божия.
Так куда же зовет человека тихий голос, звучащий в его душе, — в порочный круг или к жизни вечной?
На этот роковой вопрос человечество должно ответить, если оно хочет выжить».
И в большей степени на этот вопрос придется отвечать именно нам, русским.
Потому что только одна Россия остается среди всех этих западных потребителей страной, в которой есть духовные потребности.
Это признают и все западные ясновиды и пророки, которые даже не сомневаются в том, что свет новой, достойной с точки зрения материи и духа, придет именно из России…
Часть II. «Наступает минута прощания…»
«И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков…»
Глава I. За веру, царя и отечество…
На следующий день после объявления Германией войны России в Белом Зале Зимнего дворца был отслужен молебен.
Государь и все члены императорской фамилии, министры, генералитет, члены Государственного Совета и Думы, множество офицеров заполняли огромный зал.
Внимание всех было устремлено на Государя и великого князя Николая Николаевича, которого все прочили на место Верховного главнокомандующего.
Перед молебном был прочитан манифест об объявлении войны.
После службы царь вместе с наследником вышел на балкон.
Его восторженно приветствовала собравшаяся перед Зимним Дворцом многотысячная толпа.
Николай произнес краткую, но весьма выразительную речь.
— Я, — с необыкновенной выразительностью говорил он, — торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей!
Дрожь пробежала по толпе. Присутствующие, как один человек, опустились на колени.
Рздалось громовое «ура».
Многие плакали.
На молебне присутствовал единственный иностранец, французский посланник, представитель союзницы России.
Что же касается посланник германского, то он скептически оценивал столь для него удивительное в свете последних событий в России единение монарха с народа.
Более того, он предсказывал, что объявление войны вызовет революцию и был совершенно убежден в том, что, в первую очередь, будет разграблен Эрмитаж.
Именно по этой причине не стал слушать своего приятеля, советовавшего ему перед отъездом отослать свою художественную коллекцию в Эрмитаж.
Однако Эрмитаж грабить не стали, а вот немецкое посольство было на самом деле разграблено.
«К вечеру, — писал в своих мемуарах начальник дворцовой охраны генерал А. И. Спиридович, — я был послан в Петербург за всевозможными справками.
Погода дивная, летняя. Невский проспект полон народу.
Было уже темно, когда я вошел в один из ресторанов и едва успел сесть, как кто-то вбежал с криком — громят немецкое посольство.
Я поспешил туда.
По Морской бежал народ, скакали извозчики, неслись автомобили.
Громадная толпа, с царским портретом, шла к посольству. Слышались ругательства и угрозы по адресу Германии и императора Вильгельма.
Странное зрелище увидел я, подъехав к площади, где, на углу Морской, возвышалось суровое здание немецкого посольства.
Толпы народа, вперемежку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства.
Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Против здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.
— Это жгут портреты Вильгельма, — сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек, и, прибавив, что скоро будет еще лучше, убежал.
Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна какие-то предметы. Скоро появился свет во втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появились во всех этажах.
Особенно суетилась там какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и, как снег, посыпались листами на толпу.
Летели столы, стулья, комоды кресла… Все с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи.
Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты.
Их сбросили, с крыши и, под восторженое ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду.
Около, на тротуаре, стал городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из посольства все летели, летели разные предметы.
Раздававшийся от падения треск и грохот вызывал ура. Чем сильней был треск от разбитого, тем громче было ура и улюлюканье.
Полиция только просила не ходить на тротуар посольства. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.
Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались.
У эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться.
Никто не слушался. Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, с хохотом стали разбегаться.
Я сел в экипаж и поехал телефонировать моему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила разгрома.
Я доложил обо всем генералу Воейкову. Он просил меня остаться в городе до утра. Утром, едучи на вокзал, я проехал посмотреть на посольство. Жуткая картина.
Колоссальное здание зияет разбитыми окнами. На крыше покосившиеся лошади. Их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков.
Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Ходят на Мойку смотреть, где сброшены статуи».
Не особо, надо заметить усердствовавшей полиции (ведь тоже все русские люди) полиции удалось навести порядок.
Погромщиков выпроводили из посольства, а на крыше здания был найден труп тайного секретаря министерства иностранных дел Германии Альфреда Катнера.
Наиболее активных участников погрома арестовали, но убийц почему-то не нашли. Если их, конечно, искали.
На следующий день огромная толпа с криками «Долой немцев!» разгромила мебельный магазин братьев Тонетов и разрушила витрины кафе немецкого подданного Рейтера.
Затем погромщики забрасали камнями магазин «Венский шик». Разбив в нем все, что можно, они отправились к редакции немецкой газеты «Санкт-Петербургское время» и перебили в ней все окна.
Само собой понятно, что тревога за судьбу страны смешалась с глубоко укоренившимся недоверием к немцам.
Из столицы стали выселять немецких и астрийских подданных. Лубочные картинки, высмеивавшие немцев, и патриотические плакаты тиражировались тысячами копий.
Санкт-Петербург был переименован в Петроград, и началось повальное открещивание от всего немецкого, даже в названиях.
Порой дело доходило до смешного.
Так, министрество путей сообщения решило отказаться от таких немецких слов, как «бухгалтер», «бухгалтерия» и некоторых других.
Дирекция императорских театров убрала из репертура оперы Вагнера, а руководство дирекции Русского музыкального общества заменила все произведения немецких композиторов на русских.
Эрмитаж, как предсказывал германский посланник, никто не тронул, хотя немцев там хватало. Ошибся он и с революцией.
После объявления войны Россия оказалась совершенно преображенной, и вместо того, чтобы вызвать революцию, война еще теснее связала государя и народ.
В отличие от Русско-японской войны, имевшей колониальный характер, этот конфликт был воспринят как реальная угроза независимости, территориальной целостности и культурной самобытности.
И это несмотря на то, что в 1908–1913 годах в России произошло рекордное количество стачек и забастовок. А летом 1914 года по всей России прокатились революционные беспорядки.
В них оказались ввергнута практически вся российская общественность, включая студенчество и интеллигенцию. Росло эмигрантское движение.
В столице шли массовые демонстрации и митинги, толпа опрокидывала трамвайные вагоны, валила столбы, строила баррикады, так что полиции для разгона не хватало и потребовалось вмешательство армии.
Всего неделю назад в столице шли баррикадные бои рабочих военных заводов с полицией. Начались забастовки на предприятиях Киева.
Однако война изменила положение дел. Рабочие объявили о прекращении забастовок, а различные политические партии оставили в стороне свои разногласия.
На чрезвычайной сессии Думы, созванной царем, лидеры различных партий объявили правительству о своей поддержке, в которой отказывали ему несколько недель тому назад.
Оборона стала объединяющей силой, и с начала мобилизации в июле 1914 до начала 1915 года в стране не было ни одной демонстрации.
По всей стране революционные массы сменили красные повязки на хоругви и портреты царя.
Более того, люди верили в свою армию, в своих генералов и офицеров и даже не сомневались в том, что уже очень скоро враг будет разбит, как это бывало уже не раз, а русское воинство покроет себя новой славой.
9 августа Николай II и великий князь Николай Николаевич выступили в Зимнем дворце перед депутатами Государственной Думы и членами Государственного Совета.
— Германия, а затем Австрия объявили войну России, — не без патетики говорил царь. — Тот огромный подъем патриотических чувств, любви к Родине и преданности к Престолу, который как ураган пронесся по всей земле нашей, служит в Моих глазах и, думаю, в ваших ручательством в том, что наша великая Матушка-Россия доведет ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца! В этом же единодушном порыве любви и готовности на всякие жертвы, вплоть до жизни своей, я черпаю возможность поддержать свои силы и спокойно и бодро взирать на будущее… Я уверен, что вы все, каждый на своем месте, поможете мне перенести ниспосланные мне испытания, и что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик Бог Земли Русской!
Депутаты встретили слова государя громким «Ура!»
И это не смотря на то, что отношения царя с Думой в последнее время оставляли желать много лучшего.
Чего-чего, а драматических событий в них за годы «конституционного» правления хватало.
Здесь были разгон двух первых Государственных дум, и «третьеиюньский» переворот 1907 года, и половинчатые реформы, и загадочное убийство премьер-министра П. А. Столыпина, и расстрел рабочих на Ленских золотых приисках в 1912 году, и взволновавшее общество антисемитское «дело Бейлиса».
Более того, все это время в общественном сознании крепло убеждение, что власть не только не намерена идти на компромисс с либеральной элитой, но и подумывает о сворачивании дарованных под натиском революции 1905 года политических и гражданских свобод.
Но теперь все было забыто, и вся Россия повторяла сказанные Николаем II в Высочайшем Манифесте о вступлении России в войну слова:
— В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение царя с его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага…
«Это, — проводили исторические параллели с войной 1812 года все без исключения газеты, — вторая Отечественная война — защита самих основ нашего Отечества».
Да и сам Николай по сути дела повторил в своей речи в Зимнем дворце по случаю объявления Манифеста слова Александра I.
— Я, — говорил он, — здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей…
Но в то же самое время в те заполенные патриотичекой эйфорией августовские дни никто в России не допускал даже мысли о том, что русской армии придется воевать на собственной территории.
Как и приснопамятном 1941 году, считалось, что война будет только наступательной и к Рождеству русские казаки будут поить своих коней в Шпрее.
Сыграла свою роль и наделавшая много шума статья военного министра В. А. Сухомлинова «Россия хочет мира, но готова к войне».
В ней он совершенно необоснованно расписывал превосходную подготовленность русской армии в плане самого соверменного вооружения, снабжения всем необходимым и, конечно, морального духа.
«Русская армия, — подчеркивал министр, — бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на чужой территории, совершенно забудет понятие „оборона“, и будет исключительно активной».
Оптимистичные прогнозы прессы, рассуждения о более высоком качестве русских орудий и боеспособности войск, сравнительно стабильное финансовое положение державы позволяли верить в то, что Российская империя при поддержке союзников быстро превозможет врага.
«Хотя война воспринималась крайне абстрактно, — вспоминал очевидец тех событий, российский общественный деятель В. Б. Станкевич, — как арифметическая задача, как техническая проблема, но всё же оптимистические цифры и факты невольно будили какие-то гордые ощущения силы коллектива, невольно рождали мысль: А что, если бы эту силу опустить на голову зазнавшемуся пруссачеству…»
Так оно и было, и в начале войны солдаты слали родным с фронта письма, в которых говорили, что готовы сражаться до последнего и умереть за веру и отчизну, при этом забывались и тяготы военной службы, и нехватка провизии, и тяжёлые условия, в которых проходили боевые действия.
Мобилизацию подстёгивало ещё и то, что среди представлений о боях и военных походах важное место занимала жажда трофеев, а также грёзы о богатстве Европы.
И это было на самом деле так. А тот, кто думает, что солдаты Великой армии Наполеона боготворили своего императора за то, что он нес на своих штыках революциоеннные идеи в Европу, весьма заблуждается на этот счет.
По своей сути это были самые обыкновенные мародеры, для которых война была средством обогащения. И они на самом деле приходили из Европы богатыми людьми.
Именно поэтому война в России не пользовалась у французских солдат никакой популярностью.
Едва Великая армия переправилась через Неман, как столкнулась с весьма прозаической задачей: где достать пропитание для шестисот тысяч человек и четырехсот тысяч лошадей.
Война сразу стала популярной, ибо Германия и Австрия подняли меч на Россию, заступившуюся за сербов. Русскому народу всегда были по сердцу освободительные войны.
Войну, поскольку опасность нависла и над Отечеством, стали называть Второй Отечественной или Великой Отечественной, а каждый из воевавших или помогавших фронту становился защитником Веры, Царя и Отечества.
На начальных этапах войны Россия воспринималась населением как безусловный победитель.
С первых же дней войны все слои населения охватил патриотический подъём.
Об этом говорит огромное количество манифестаций и шествий в поддержку государственной политики, добровольная мобилизация, молебны о победе над врагом и во здравие призванных на фронт.
Тема славянского единения была доминирующей в политической риторике, звучавшей со страниц газет, на бесчисленных собраниях патриотической общественности и уличных митингах в течение последней предвоенной недели.
«Мужайся, русский народ! — призывали на следующий день после объявления России войны газеты. — В великий час ты стоишь грудью за весь сонм славянских народов, измученных, задавленных и частью стертых с лица земли тевтонским натиском, который длился уже века.
Забывшаяся Германия видит, и всегда видела, главное ограничение своего могущества и необузданных притязаний в мощи России и силе духа ее армии».
«Старший славянский брат, — предупреждали проницательные публицисты, — прекрасно понимает, кого вызывают на бой насильники».
Через голову маленькой Сербии меч поднят на великую Россию.
Не мы разбудили военную грозу, — так пусть сбудутся над грабителями и насильниками великие слова «взявшие меч от него и погибнут».
Объявлялись суровые предупреждения, что у «старшей славянской сестры» Сербии «живо и крепко сознание, что Россия не допустит разгрома славянской державы».
В день, когда Германия объявила войну России, «Биржевые ведомости» с весьма характерным для того момента пафосом заявляли: «В России правительство и общество с редким единодушием, с поразительным спокойствием и уверенностью в себе заявляют не только Вене, но и ее союзникам, что на этот раз насильнический наскок на славянскую Сербию не будет оставлен без возражения».
«Следуя историческим своим заветам, — говорилось в Манифесте Николая II, — Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно.
С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.
Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и, не внемля заверению Нашему, что принятые меры не имеют враждебный ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться не только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав.
Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокой верой в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение…»
Царский призыв вызвал небывалый патриотический подъем во всем русском народе.
Внутренние распри были мгновенно забыты. Во всей огромной стране нашлась только небольшая кучка предателей своего Отечества, выступившая против защиты своей родины.
Они назывались большевиками, и именно их фракция в полном составе покинула заседание Думы во время голосования за военные кредиты правительству
Но, вопреки пословице, даже эта ложка дегтя не испортила бочки меда, и до сего дня непримиримые либеральные и прогрессивные партии объединились вокруг трона и были воодушевлены надеждой, что война, вызвавшая такое тесное соприкосновение царя с народом, послужит началом новой эры конституционных реформ.
Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, предлагали рабочим защищать свое отечество от неприятеля.
Не осталось в стороне от всенародной эйфории и российское студенчество.
В те времена студенты пользовались отсрочками для окончания высшего образования или службой по специальности в тыловых учреждениях и в военной индустрии и без особого труда могли уклониться от призыва в амрию.
Но не уклонялись.
Студенчество добровольно шло в военные училища, чтобы выучиться и получить право на совершение воинского офицерского подвига в действующей армии.
Военные училища, считали они, как и университеты, были храмами науки, — науки побеждать, науки вести войска в бой, а не на убой, науки технологии новейшего оружия и науки, охватывающей все стороны военного искусства.
Студенты, самая социально нестабильная группа ввиду молодости и веры в свою образованность, записывались на военную службу и шли на военные заводы.
Повсеместно собирались пожертвования в помощь солдатам и их семьям.
Учреждения, которые перед войной постоянно жаловались на нехватку средств, мгновенно нашли деньги для помощи семьям военнослужащих и платежей на нужды фронта и выделили сотрудников для проведения общественных работ.
Всеобщий порыв вверг общество в то состояние, когда забывались все старые обиды и распри, исчезали разногласия между социальными группами, между властью и обществом.
Общая цель — спасение Родины — сплачивала государство и народ в одно целое.
В стране на время войны был объявлен сухой закон — но даже это народ воспринял с полным пониманием.
Монарх обрёл статус героя, который должен привести страну к победе.
Его воспевали, за него молились, перед ним преклонялись.
«Когда, — рассказывал очевидец, — Николай и Александра ступили на набережную у Дворцового моста, до них донеслись волны криков:
— Батюшка! Батюшка-царь, веди нас к победе!
Когда две одинокие маленькие фигуры появились на задрапированном красном балконе высоко над всеми, огромная толпа опустилась на колени, стихийно запела царский гимн…».
Вступление России в войну было встречено «ура-патриотическим» оптимизмом.
«В этот серьезный час, — писали центральные газеты, — 170-миллионная Россия проникнута единым сознанием, что, как ни смел враг, клинок его разобьется о моральную нашу правоту.
В этой правоте наша славная армия почерпнет силу и крепость, твердость духа и отвагу, чтобы наказать тех, кто обнажил против нас свой меч».
Толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели «Спаси Господи люди Твоя».
Кричали бесконечное ура.
Настолько же превозносились и правители стран — союзников.
Объявление войны Францией вызвало манифестации перед французским посольством.
Особое беспокойство вызывала неопределенная позиция Англии.
«Беспокойные толпы, — писал в своих мемуарах посол Англии Д. Бьюкенен, — собирались перед английским посольством, требуя известий из Лондона и в далеко не дружеском тоне справляясь, может ли Россия рассчитывать на нашу поддержку.
В 5 часов утра 5 августа один из моих секретарей принес мне телеграмму из министерства иностранных дел „Война с Германией, действуйте“, которая показала мне, что Англия оказалась верна самой себе и своим сочленам по Тройственному Согласию.
Я протелефонировал об этой доброй вести во французское посольство, в министерство иностранных дел и в Царское — государю, а позже, в то же утро, присутствовал на торжественной мессе во французской католической церкви, как представитель союзницы Франции и России.
В посольстве меня дожидалось много цветочных подношений, присланных русскими всех рангов и состояний, как дань благодарности своему новому союзнику».
Так, на защиту Отечества поднялся весь народ, и лозунг «За Веру, Царя и Отечества!» был больше, нежели призыв, так как на самом деле прошел через многие русские сердца.
Патриотическое настроение в народе росло, как и ненависть к немцам.
Германский посол уехал из России.
Жена его, бывшая в хороших отношениях со многими русскими, оставила свои драгоценности в Эрмитаже.
Перед отъездом она в разговоре с одной из фрейлин двора произнесла пророческие слова:
— Бедный Государь! Он не подозревает, какой конец ожидает его…
Понятно, что она говорила не о большевиках, о существовании которых даже не подозревала.
Она была уверена, что Германия разгромит Россию, что затем начнется в России революция, во время которой погибнет Государь.
При этом она наивно надеялась, что во время революции Зимний Дворец и Эрмитаж не пострадают.
«В те наполненные всеобщей эйфорией дни, — вспоминал Г. Шавельский, — никто не думал о могуществе врага, о собственной неподготовленности и о тех бесчисленных жертвах, которых потребует от народа война.
Все — и молодые и старые, и легкомысленные и мудрые — неистово рвались в неизвестное и, как уже очень скоро стало ясно, страшное будущее, как будто только в потоках крови и страданий могли найти свое счастье.
Такое настроение не ослабевало в течение нескольких месяцев войны, пока события на фронте не показали истинное положение вещей».
Но все это будет потом, а пока народ славил царя и свою непобедимую, как ему тогда казалось, армию…
Точно такая же эйфория охватила и Германию.
Манифестации, смех, восторг…
Как заклинание, все повторяли слова кайзера:
— Теперь у нас нет никаких партий, а есть только немцы!
Никто даже не сомневался в том, что война закончится очень быстро и, конечно же, победой Германии.
Да и сам кайзер обещал солдатам, что они вернутся домой еще до того, как начнут «опадать листья с лип».
«Те чaсы, — вспоминaл Адольф Гитлер, — покaзaлись мне избaвлением от стрaдaний, омрaчивших мои молодые годы. Не стыжусь скaзaть, что я, охвaченный бурным восторгом, пaл нa колени и от всего сердцa возблaгодaрил небо зa то, что оно дaровaло мне счaстье жить в это сaмое время».
Будущий фюрер не лукавил.
Дa, он жил в последнее время сытой жизнью, но онa не рaдовaлa его.
Все эти пaрки, музеи и теaтры, которые он целыми днями копировaл с фотогрaфий, нaдоели ему. Но по большому счету дело было даже не в этом.
Он мечтaл о великой Гермaнии, об освобождении немцев от евреев, мaрксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он никогда по-настоящему не чувствовaл себя чaстичкой той сaмой нaции, которую готовился спaсaть от богa Яхве и Мaрксa.
И вот теперь, когдa Гермaнию охвaтил невидaнный пaтриотический подъем, он с нескaзaнным восторгом почувствовaл, что войнa освободилa его от повседневного однообрaзия и бесцельного существовaния.
Остается только добавить, что так думали в то время многие немцы…
Глава II. Верховный Главнокомандующий и Ставка
Сразу же после объявления о начале войны, перед царем возникло множество задач, требующих немедленного разрешения.
Одной из главных задач являлось создание высшего органа управления действующей армией и флотом — Ставки во главе с Верховным главнокомандующим.
Наметился ряд кандидатур на этот высокий и ответственный пост: сам Николай II, военный министр В. А. Сухомлинов и великий князь Николай Николаевич.
«Государь еще до объявления войны, — вспоминал бывший военный министр А. Ф. Редигер, — говорил мне, что в случае новой войны он непременно будет сам командовать армиями».
К мысли о возложении на себя этих обязанностей царя подталкивали императрица Александра Федоровна и друг царской семьи «божий человек» Григорий Ефимович Распутин.
Они полагали, что передача поста Верховного главнокомандующего другому лицу нанесет ущерб самодержавной власти.
Когда стало ясно, что война неизбежна, царь объявил о своем решении встать во главе армии.
Начальником своего Штаба он назначил генерал-лейтенанта H. H. Янушкевича, занимавшего должность начальника Генерального Штаба, а генерал-квартирмейстером генерал-лейтенанта Ю. H. Данилова.
Напомним, что генерал-квартирмейстер не имел ни какого отношения к размещению войск, а возглавлял оперативное Управление.
Великому князю Николаю Николаевичу надлежало возглавить 6-ю армию, созданную для защиты Петрограда.
Для принятия окончательного решения о высшей военной власти Николай II 2 августа собрал в Петергофе Совет министров.
Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин своим старческим, от волнения еще более дрожащим голосом убеждал государя в опасности оставления им столицы в столь трудный период жизни государства.
По мнению Горемыкина и многих других участников встречи, только так можно было оградить страну от опасных политических и дворцовых интриг.
Все остальные лица из числа присутствующих были также против выраженного государем намерения.
Как это ни удивительно, но обычно упрямый Николай II согласился.
На следующий день состоялся высочайший указ.
«Не признавая возможным, по причинам общегосударственного характера, — говорилось в нем, — стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали мы за благо всемилостивейше повелевать нашему генерал-адъютанту, командующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу от кавалерии его императорскому высочеству великому князю Николаю Николаевичу быть Верховным главнокомандующим».
Великий князь Николай Николаевич был довольно яркой фигурой на фоне многочисленного российского генералитета начала XX века.
Он являлся предводителем движения за войну против Германии, принадлежал к масонской ложе мартинистов сначала профранцузского, а затем пронемецкого толка.
В 1876 году он окончил академию с серебряной медалью, его имя было занесено на мраморную доску.
С началом русско-турецкой войны 1877–1878 годов великий князь был определен офицером для особых поручений при своем отце — главнокомандующем Дунайской армией.
Он участвовал и в штурме Систовских высот.
За храбрость, проявленную в боях, Николай Николаевич был награжден орденом святого Георгия IV-й степени.
К началу войны Николаю Николаевичу исполнилось пятьдесят восемь лет. Он находился в расцвете сил.
«Верховным Главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич, — говорил генерал Брусилов. — По моему мнению, в это время лучшего Верховного Главнокомандующего найти было нельзя.
Это человек, всецело преданный военному делу, и теоретически и практически знавший и любивший военное ремесло».
Впрочем, от Брусилова было бы сложно ожидать другого мнения, поскольку именно великий князь сделал его тем, кем он являлся в то время.
«Великий Князь Николай Николаевич! — восторженно восклицал генерал Ю. Н. Данилов. — Кто не слышал этого имени? Первый русский Верховный Главнокомандующий в период участия России в мировой войне.
Подчиненную ему армию он умел вести к победам; ее достоинство он умел сохранить и в период тяжких неудач».
Что же касается полководческих способностей Николая Николаевича, то, по оценке генерала Ю. Н. Данилова, он был «вполне подготовленным крупным военачальником».
И теперь великому князю оставалось только на деле оправдать певшиеся ему дифирамбы.
Впрочем, имелись и другие мнения.
«Удивительно он резок, упрям и бездарен, — говорил о великом князе Столыпин. — Все его стремления направлены только к войне, что при его безграничной ненависти к Германии очень опасно.
Понять, что нам нужен сейчас только мир и спокойное дружное строительство, он не желает и на все мои доводы отвечает грубостями.
Не будь миролюбия Государя, он многое мог бы погубить».
«Если он долго проживет, — сказал о нем прославленный полководец М. Д. Скобелев в 1877 году, — для всех станет очевидным его стремление сесть на русский престол.
Это будет самый опасный человек для царствующего императора».
Уже очень скоро мы увидим, каким на самом деле «полководцем» оказался великий князь, но в начале войны о нем на самом деле ходили легенды, основанные на почве укоренившегося представления о «строго-строгом», воинственном князе.
Получив пост Верховного главнокомандующего, великий князь хотел привлечь на наиболее ответственные посты Ставки начальника Главного управления Генерального штаба генерала Ф. Ф. Палицына и командующего 13-м армейским корпусом генерала М. В. Алексеева.
Первого он хорошо знал по совместной работе в инспекции кавалерии, а второй, по общему мнению, являлся самым талантилвым на то время русским военачальником.
Однако государь попросил его принять штаб в сформированном им составе.
Как мы уже говорили, начальником штаба Верховного главнокомандующего собиравшийся сам возглавить армию царь назначил шестидесятидвухлетнего генерала от инфантерии Николая Николаевича Янушкевича.
До недавнего прошлого он возглавлял Генеральный штаб.
Тем не менее, Николай Николаевич сразу же попытался избавиться от этого лишенного каких-либо военных талантов человека.
И все основания у великого князя для замены начальника своего штаба были.
Янушкевич долго служил в канцелярии военного министерства и дослужился до должности помощника начальника канцелярии.
Одновременно он состоял профессором Академии Генерального Штаба по администрации.
В 1913 году Янушкевич был назначен начальником Академии, сменив на этом посту «левого» генерала Д. Г. Щербачева, осмелившегося проводить реформы в Академии, не понравившиеся военному министру.
И царь, надо заметить, знал, что делал: своими ультрареакционными взглядами его протеже выделялся даже в толпе царедворцев.
Свои дикие идеи Янушкевич проповедовал в Совете объединённого дворянства.
Они импонировали Николаю II, он обратил на новоявленного мракобеса пристальное внимание, и именно оно обеспечило ему быструю карьеру.
Янушкевич оправдал оказанное ему высокое доверие и, едва вступив в должность начальника Академии, удалил из нее наиболее способных и энергичных преподавателей-сторонников нового течения.
Царя радовало усердие реакционера, и в мае 1914 года Янушкевич стал начальником Генерального Штаба.
Его назначение на ключевую в военном ведомстве должность вызвало множество пересудов в мире военных, ибо всем было прекрасно известно, что новоиспеченный начальник, занимаясь хозяйственными и распорядительными вопросами, совершенно не подготовлен к исполнению обязанностей начальника Генерального Штаба.
Но если во время мира такого руководителя главного военного центра еще можно было терпеть, то назначение Янушкевича на должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего в военное время вызвало самый настоящий шок.
Оно и понятно!
В то время был только один кандидат на столь ответственный пост: генерал М. В. Алексеев, командовавший 13 армейским корпусом, а до этого в течение нескольких лет занимавший должность начальника штаба Киевского военного округа.
Его отличали знания, боевой опыт, необыкновенная трудоспособность и признаваемый всеми военный талант.
Однако Николая никогда не волновали дарования и профессионализм того или иного кандидата на высшие государственные или военные должности.
В результате начальником штаба при Верховном главнокомандующем стал совершенно бездарный Янушкевич, а созданный для этой работы Алексеев был назначен начальником штаба Юго-западного фронта.
«Я, — писал в своих воспоминаниях работавший в Ставке протопресвитер русской армии Г. Шавельский, — имею достаточно оснований утверждать, что H. H. Янушкевич, как честный и умный человек, сознавал свое несоответствие посту, на который его ставили, пытался отказаться от назначения, но по настойчивому требованию свыше принял назначение со страхом и проходил новую службу с трепетом и немалыми страданиями.
Обладая неплохой военной подготовкой, Янушкевич не имел ни стратегического кругозора, ни практики руководства штабом многомиллионной действующей армии.
Он не проявлял должной решительности, не пользовался необходимым для столь высокой должности влиянием в правительственных сферах.
Но в то же время надо отдать Янушкевичу должное: как совершенно неподготовленный к стратегической работе, составлявшей главную сторону, так сказать, душу обязанностей начальника штаба Верховного Главнокомандующего, он отстранился от нее».
Если называть вещи своими именами, то Янушкевич нёс при великом князе своего рода придворно-дипломатическую службу, причём заслужил его особое благоволение.
Что же касается вопросов оперативного руководства, то он передал их в руки «мастера» этого дела, генерала Данилова, который, таким образом, фактически оказался полным распорядителем судеб великой русской армии.
Вся беда была только в том, что и сам генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Юрий Никифорович Данилов, в пользу которого самоустранился Янушкевич, не имел никакого опыта разработки стратегических операций в ходе войны.
В отличие от своего непосредственного начальника, Данилов имел достаточно высокие профессиональные знания, а также навыки в составлении мобилизационных планов в мирное время.
Тем не менее, энергия и волевые качества делали этого человека одним из самых влиятельных и авторитетных руководителей Ставки, к которому прислушивались не только на фронтах, но и в столице.
«В моей памяти, — писал в мемуарах его однополчанин Б. В. Геруа, — Юрий Никифорович стоит как один из лучших офицеров нашего Генерального штаба, серьезный и трудоспособный».
Подчеркивалась также его решительность, отсутствие боязни брать на себя ответственность.
Да, это был в высшей степени трудолюбивый и честный человек, но все же не было в нем той самой божьей искры, которая знаменует печать особого Божьего избрания.
Это был весьма серьезный работник, которого было невозможно заменить на вторых ролях, где требуется детальная проработка уже готовой идеи.
Но вести огромную армию к победе в тяжелейшей войне он, конечно же, не мог. Да и самой армии идти за ним было не безопасно.
Генерал Данилов играл ключевую роль в планировании военных операций в русской армии в 1914–1915 в условиях, и его деятельность вызывала критические отзывы.
Так, генерал А. А. Брусилов называл в своих воспоминаниях Данилова «человеком узким и упрямым».
«Его доклады, — писал он, — несомненно, влияли в значительной степени на стратегические соображения верховного главнокомандующего, и нельзя не признать, что мы иногда действовали в некоторых отношениях наобум и рискованно разбрасывались — не в соответствии с теми силами, которыми мы располагали».
«Генерал-квартирмейстер, — писал генерал П. К. Кондзеровский, занимавший должность дежурного генерала при Верховном главнокомандующем, — сразу занял в нашем Штабе более возвышенное положение, чем ему полагалось.
Этому в значительной степени способствовали и свойства характера Ю. Н. Данилова, человека крайне властного, самолюбивого, с очень большим о себе мнением.
Я считал его, безусловно, умным человеком, но иногда, в дни успехов на фронте, он изображал из себя чуть ли не гения, великого полководца, и это было уже слишком».
«Я, — вспоминал Шавельский, — любил ген. Данилова за многие хорошие качества его души, но он всегда представлялся мне тяжкодумом, без „орлиного“ полета мысли, в известном отношении — узким, иногда наивным».
Однако эти самые «хорошие качества его души» не мешали Данилову проявлять большое упрямство, излишнюю самоуверенность, плохую коммуникабельность и полное неуменье выбрать и использовать талантливых помощников.
Отношения между Янушкевичем и Даниловым всё время были натянутыми. Попросту сказать — они, особенно в последнее время, не терпели друг друга. Как сумею, объясню их отношения.
Янушкевич был умнее, способнее, талантливее Данилова; ум Янушкевича мягче, подвижнее даниловского ума.
Янушкевич всё схватывал налету и быстро решал. Данилов иногда не сразу улавливал мысль, топтался на месте, ища решения, иногда мыслил и решал однобоко.
Зато, решив, упрямо стоял на своем. Янушкевич видел упрямство Данилова, чувствовал недостаточную подвижность и нередко односторонность его мысли и, вне всякого сомнения, не прочь был освободиться от него. Но полная неподготовленность к стратегической работе заставляла его не только терпеть ген. Данилова, но и покорно идти на поводу у него: благо ген. Данилов не лез в другую — административно-распорядительную область и не мог затмить его перед великим князем.
Ген. Данилов, в свою очередь, считая себя великим мастером военного дела, свысока смотрел на «профана» ген. Янушкевича, учитывая для себя все выгоды неподготовленности последнего, и в то же время считал, что ген. Янушкевич держится его трудами и знаниями, и что он должен был теперь сидеть на месте ген. Янушкевича.
Если бы ген. Янушкевич не обладал особою мягкостью, деликатностью, уступчивостью и уменьем владеть собой, то отношения между ним и ген. Даниловым в первые же месяцы их совместной службы в Ставке стали бы невозможными. А так они как-то уживались. Посторонние даже могли считать их друзьями.
Таким образом, главные мозги нашего штаба оставляли желать много лучшего.
Но ради справедливости все же надо сказать и о том, что у нас вообще не было генералов с опытом ведения боевых действий на таком огромном театре военных действий и с таким количеством задействованных на нем войск.
Ни русско-турецкие, ни русско-японская война по своим масштабам и вооружению не шли ни в какое сравнение с Первой мировой.
Другое дело, что люди с военным дарованием учились и перестраивались, что называется, на ходу.
До битвы под Москвой тот же Г. К. Жуков никогда не комнадовал армиями и фронтами.
Но когда ему такая возможность представилась, его военное дарование развернулось в полной мере.
Ближайшим помощником генерала Данилова и единственным сотрудником, которому он доверял, был полковник Генерального штаба И. И. Щелоков, известный среди офицеров Генерального Штаба как «Ванька-Каин».
Граничащая с ненавистью нелюбовь практически всех офицеров штаба Верховного к этому самому «Ваньке» не имела границ.
«Наличный состав офицеров Генерального Штаба, — писал Г. Шавельский, — служивших в генерал-квартирмейстерской части Ставки, вообще, по моему мнению, не слишком был богат большими талантами.
Безусловно, выделялись большими дарованиями полковники Свечин и Юзефович, скоро ставший командиром полка.
Щелоков же был наиболее бесталанным и самым несимпатичным среди офицеров Генерального Штаба.
Своей тупостью, с одной стороны, надменностью и грубостью в обращении, даже с равными, с другой, и, как уверяли его сослуживцы, своей нечистоплотностью Щелоков достиг того, что его сторонились, его ненавидели и презирали решительно все: и старшие, и младшие.
За глаза его ругали; в глаза вышучивали и почти издевались над ним. Щелоков относился ко всему этому свысока. Тем не менее, генерал Данилов не чаял души в своем любимце, с которым он и решал все вопросы генерал-квартирмейстерской части, оставляя прочим офицерам Генерального Штаба почти одни писарские обязанности…»
Дежурным генералом штаба был генерал-майор П. К. Кондзеровский, честный, добрый и работящий человек, сумевший сплотить всех своих подчиненных в тесную, дружную семью, с редким уважением и любовью относившуюся к своему начальнику.
Начальником военных сообщений был генерал-майор Генерального штаба С. А. Ронжин — добрый и способный, но ленивый и малодеятельный, тип помещика-сибарита.
В Ставке он очень старательно увеличивал свою коллекцию этикеток от сигар.
В его довольно обширной коллекции важное место занимал отдел «великокняжеских», так как великий князь Николай Николаевич, узнав об увлечении генерала, сохранял и затем передавал Ронжину все этикетки от выкуриваемых им сигар.
Чины управления военных сообщений не особенно высоко ставили своего начальника, и вся работа выполнялась двумя способными и энергичными помощниками Ронжина полковником Н. В. Раттелем и инженером путей сообщения Э. П. Шуберским.
Начальником морской части являлся весьма искушенный в морском деле контр-адмирал Ненюков.
Дипломатическую часть возглавлял князь Н. А. Кудашев, получивший хорошую школу во время своей работы послом в Дании, Бельгии и Испании.
Начальником гражданской части являлся статский советник князь Н. Л. Оболенский, человек, приятный во всех отношениях.
Он пользовался особым вниманием и доверием генерала Янушкевича, считавшего его за чрезвычайно опытного и талантливого работника.
Меньшими симпатиями начальства пользовалась Морская часть с ее вялым и замкнутым начальником.
Ставка Верховного главнокомандующего развернулась в Барановичах, спокойном и удобном для сообщения и с фронтом, и с тылом (крупный железнодорожный узел с двумя станциями), городишке.
В Барановичах было всего 35 тысяч населения, преимущественно еврейского.
Чины штаба Верховного Главнокомандующего размещались в двух поездах.
В первом поезде помещались Верховный Главнокомандующий с состоящими при нем генералами и офицерами, начальник его штаба, генерал-квартирмейстер и военные агенты иностранных держав.
Во втором — все прочие.
Верховный Главнокомандующий, начальник штаба и генерал-квартирмейстер имели особые вагоны. Остальные пользовались отдельными купе.
Канцелярии были размещены в железнодорожных домиках, а генерал-квартирмейстерская часть — в домике рядом с вагоном Главнокомандующего.
Поезд великого князя стоял на западной окраине железнодорожного городка, почти в лесу.
Пили чай, завтракали, обедали в вагонах-столовых.
При Верховном Главнокомандующем состояли его родной брат великий князь Петр Николаевич и светлейший князь генерал-адъютант Дмитрий Борисович Голицын.
Оба — благородные и добродушные — праведники в миру. В военном деле она ничего не понимали и не могли быть советниками в военных вопросах.
В качестве генерала для поручений при Главнокомандующем состоял генерал-майор Б. М. Петрово-Соловово, богатый помещик, бывший командир лейб-гвардии Гусарского полка и гвардейской кавалерийской бригады.
Это был добрый и преданный великому князю человек.
У Верховного Главнокомандующего было пять адъютантов, среди которых умом и деловитостью выделялся князь Кантакузен.
Каждый дежурил свои сутки. Адъютант должен был докладывать великому князю о том, что кому-либо понадобилось его видеть и вызывать к нему нужных ему людей.
Если называть вещи свои именами, то службе всех этих пяти бездельников состояла главным образом в ничегонеделании.
Это самое ничегонеделание привело к тому, что один из адъютантов, граф Менгден, завел большую голубятню и ежедневно, почти под окном вагона великого князя, «муштровал» своих голубей.
Рядом с голубятней Менгден устроил зверинец, в котором ежедневно дрессировал барсука и лисицу.
Кроме пяти записных бездельников, при великом князе состояли заведующий двором, генерал М. Е. Крупенский, безобидный и добрый старик, казначей двора великого князя, ротмистр барон Ф. Ф. Вольф, обрусевший немец, бесконечно преданный России; полковник И. И. Балинский, весельчак и острослов и заведующий поездом инженер путей сообщения Сардаров.
Главной же достопримечательностью Свиты великого князя был лейб-медик Борис Захарович Малама, беззастенчивый резонер и правдоруб.
Вскоре после начала войны в Свите великого князя появился его двоюродный брат принц Петр Александрович Ольденбургский, муж великой княгини Ольги Александровны.
Это был очень добрый человек, единственным недостатком которого являлась его полнейшая непригодность для любого дела.
К чести всех этих ничего не делавших людей, ни интриг, ни сплетен поезд великого князя не знал.
Штаб Верховного главнокомандующего состоял из нескольких управлений.
Важнейшими из них были Управление генерал-квартирмейстера (разработка оперативных вопросов), Управление дежурного генерала (организационные вопросами и кадры), Управление начальника военных сообщений, военно-морское Управление и Управление коменданта главной квартиры.
В них летом 1914 года насчитывалось 9 генералов, 36 офицеров, 12 чиновников, около 150 солдат.
В последующие годы состав Ставки возрос до 2 тысяч человек.
Чины штаба Верховного Главнокомандующего размещались в двух поездах.
Во главе штаба Верховного Главнокомандующего стоял Начальник Штаба генерал-адъютант Янушкевич, в начале 1915 года произведенный в генералы от инфантерии.
Для ведения войны на сухопутном театре военных действий в августе 1914 года были созданы Северо-Западный, Юго-Западный, а несколько позже — Кавказский фронты.
При Ставке постоянно находились представители всех союзных держав.
Французский генерал-майор маркиз Ля-Гиш, жизнерадостный, умный и тонкий; англичанин — генерал-майор Вильямс, скромный, серьезный, воспитанный и добрый; бельгиец генерал-майор барон Риккель — добродушный, но всегда неопрятный толстяк.
В штабе к Риккелю относились с особым вниманием, так как было известно, что его голос имел решающее значение на Бельгийском военном совете при обсуждении вопроса: пропустить ли германские войска без боя или оказать им решительный отпор.
На Риккеля смотрели, как на героя. Теперь же этот герой отравлял существование с жившими с ним в одном вагоне коллегам Ля-Гишу и Вильямсу дешевыми, издававшими отвратительный запах сигарами, которые он в буквальном смысле истреблял в невероятном количестве.
Сербию представлял полковник Генерального штаба Лонткевич — большой патриот, скромный и сердечный человек, а Черногорию — генерал Мартианович.
В Ставке много острили по поводу одного ответа Мартиановича.
Как-то его спросили за чаем в столовой Главнокомандующего:
— Кто лучший генерал в Черногории?
— Я! — с самым серьезным видом ответил тот.
С присоединением Италии к Антанте в Ставке появились и итальянские представители.
Впрочем, нас мало волнуют все эти лонткевичи и мартиановичи.
Куда страшнее было то, что высшее командование, этот самый настоящий мозг армии, оставлял желать много лучшего.
И как уже очень скоро мы убедимся в простой истине, что не все то золото, что блестит…
Глава III. Эй, солдатушки, браво, ребятушки!
Теперь, когда мы знаем, кто осуществлял высшее военное руководство русской армией, интересно будет взглянуть и на то, с какою армией и вооружением вышла Россия на войну с Германией.
Как мы уже не раз говорили, в России только в 1913 году был принят план развития морских и сухопутных сил, рассчитанный на четыре года.
В этой связи не может не возникнуть естественный вопрос: а почему же так поздно?
После войны с Японией прошло целых восемь лет. Неужели позорное поражение огромной страны от Японии не заставило руководство России взглянуть на строительство новой армии флота другими глазами?
Судя по тому, что ничего в этом отношении не было сделано, не заставило.
По всей видимости, Николай II забыл слова отца о том, что у России только два надежных друга: это ее армия и флот.
Таким образом, ко времени начала войны Россия только приступила к реализации военной программы, и русская армия оказалась в техническом отношении оказалась менее обеспеченной, нежели германская.
И как тут снова не вспоминть Петра, который в бедной и голодной стране сумел создать современную мощную армию вопреки всем законам экономики?
Россия вступила в войну, практически не имея современного флота.
Обеспеченность артиллерией русских войск была в полтора раза ниже германских, а по тяжелым орудиям — в три раза.
Запаса винтовок хватило лишь на общую мобилизацию.
Выявился острый недостаток в боеприпасах, наличный запас которых был израсходован уже в первые месяцы войны.
Всё это приводило к напрасным жертвам в ходе военных действий.
Как видно из приведенной выше таблицы, на начало войны Россия уступала своему основному противнику только в тяжелой артиллерии
Что же касается всей Антанты, то она превосходила Центральные государства по всем показателям, за исключением всей той же тяжелой артиллерии.
Так что, если судить по количественным показателям, то Россия была готова к войне ничуть не хуже Германии
Но как показывает статистика, русские войска легко громили австрийцев и довольно тяжело воевали с германской армией.
Возникает неизбежный вопрос: почему?
Ответ лежит на поверхности: если дело было не в количестве, то в качестве.
Подготовки войск и особенно командного состава.
Конечно, мы не собираемся ничего выдумывать и будем основываться не на собственных умозаключениях, а на свидетельстве тех лиц, кто хорошо знал русскую армию того времени.
«Наша боевая готовность на западных фронтах, — заявлял военный министр В. В. Сахаров, — настолько пострадала, что вернее будет сказать, что эта готовность совершенно отсутствует».
«Русская пехота, — вторил ему председатель Совета государственной обороны великий князь Николай Николаевич, — нуждается в немедленном и коренном переустройстве, вся кавалерия требует полной реорганизации, пулеметов у нас мало, и они далеки от совершенства, тяжелая армейская артиллерия должна быть создана заново, снаряжение наше несовершенно, опыт войны это доказал, безотлагательно все должно быть исправлено.
Обозная часть требует полной реорганизации и создания новых оснований своего развития».
Еще немало подобных признаний можно было бы привести из одного только этого доклада.
В структуре армии царила полнейшая неразбериха. Под одним и тем же названием скрывались совершенно неоднородные подразделения, части и соединения.
Роты были 11 различных составов — от 50 до 150 рядов (от 100 до 300 солдат).
Полки были следующих типов: пехотные, стрелковые, гвардейские, резервные, крепостные, отдельные, причем в одних полках было по два батальона, в других — по четыре, а число рот в батальонах было неодинаковым.
В округах размеры однотипных частей также разнились: четырехбатальонные полки на Дальнем Востоке были сильнее таких же полков в Европейской России.
В то же самое время двухбатальонные полки в Финляндии качественно отличались от двухбатальонных полков в Закавказье и других регионах.
«Организация других родов войск, — признавал Главный штаб, — не менее, если не более, сложная, чем организация пехоты.
В артиллерии существуют бригады из 2, 3, 5, 6, 7, 8 и 9 батарей, отдельные артиллерийские дивизионы из 2 и 3 батарей и отдельные батареи.
Саперные батальоны содержатся в составе 3, 4, 5 и 6 рот».
Таким образом, необходимость практически полной реорганизации армии была совершенно очевидна.
«Армия была лишена многого для нее необходимого, — говорил о состоянии армии накануне войны помощник военного министра генерал А. А. Поливанов, отвечавший за ее материальное обеспечение, — причем необеспеченность ее проистекала не только от расхода, неизбежного на каждой войне, но и оттого, что она находилась в состоянии отсталости по снабжению ее средствами, созданными военной техникой.
Не хватало почти половины комплекта обмундирования и снаряжения, потребных для выхода в поле армии военного состава, не хватало винтовок, патронов, снарядов, обозов, шанцевого инструмента, госпитальных запасов; почти совсем не было некоторых средств борьбы, на необходимость которых указывал как опыт войны, так и пример соседних государств: не было гаубиц, пулеметов, горной артиллерии, полевой, тяжелой артиллерии, искровых телеграфов, автомобилей, т. е. таких средств, которые в настоящее время признаются необходимым элементом сильной армии, скажу коротко: накануне первой мировой войны наша армия была небоеспособной».
Что же касается вооружения, то начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Янушкевич так выразил свое отношение к этой проблеме.
«Еще ни одна наука, — говорил он, — не научила этому методу ведения войны: без патронов, без винтовок, без пушек».
Да, со временем острота кризиса вооружения была преодолена, и армия получила многое из того, в чем нуждалась в 1914–1915 годах.
Но в начале войны недостаток современного вооружения и, особенно, боеприпасов, сказывался.
Теперь, когда мы познакомились с общим и, надо заметить, довольно плачевным, состоянием русской армии, давайте посмотрим, что она собой представляла с точки зрения человеческого фактора.
Начнем с солдата.
Если сравнивать нижних воинских чинов времен Русско-японской войны, то солдат 1914 года не утратил прежних исконных качеств русского воина: мужества, самоотвержения, верности долгу, необыкновенной выносливости.
Более того, в солдатской массе теперь было гораздо больше грамотных, следовательно, более толковых, сметливых, способных разумнее выполнить нужный приказ или поручение.
Основу политического мировоззрения многомиллионной русской армии составляла формула «За Веру, Царя и Отечество».
Она была для армейских масс своего рода политическим обрядом, в котором выражались и их религиозность, и их политическое миросозерцание.
Сейчас сложно сказать, насколько русский солдат валадел нехитрой солдатской наукой, то есть, умел хорошо стрелять, быстро окапываться и колоть штыком.
Да это было не так важно. Война быстро учила этому несложному искусству, поскольку чаще всего от этого умения зависела сама жизнь.
Мы все преклоняемся перед героизмом и самоотверженностью русских солдат, но так и не можем объяснить, почему на каждого погибшего немецкого солдата приходилось несколько наших.
А вот это, как нам думается, зависело, в первую очередь, не от самих солдат, а от управления ими. А если проще, от их отцов-командиров.
Но имиенно здесь дела шли далеко не самым лучшим образом.
К началу XX века состояние офицерского корпуса русской армии было неудовлетворительным, и именно это стало одной из причин поражения России в войне с Японией.
Это проявилось в недостатке опыта у многих командиров корпусов и начальников дивизий, а также в отсутствии каких-либо возможностей для усовершенствования знаний старшего и высшего командного состава, начиная с командиров полков.
В результате они оставались с тем багажом, который был ими приобретен в молодости в юнкерских или военных училищах.
Все это сказалось в ходе военных действий в 1904–1905 годах.
Были ли сделаны надлежащие выводы из поражения в войне с Японией?
Скорее всего, нет, чем да. Вернее, выводы сделаны были, но положения кардинальным образом они не изменили.
В этой связи интересно познакомиться с воспоминаниями протопресвитера военного и морского духовенства отца Георгия Шавельского, который имел возможность составить мнение о состоянии русского воинства, поскольку по долгу службы часто бывал в действующей армии.
«Одною из моих главных обязанностей, — писал отец Григорий о своей должности, — было возможно частое посещение воинских и морских частей, не только для наблюдения на месте за деятельностью военного и морского духовенства, но и для общения с этими частями и для ознакомления с их состоянием и духовными нуждами.
С июня 1911 года по май 1914 года я посетил большинство воинских частей всех военных округов и много военных кораблей Балтийского, Черноморского и Тихоокеанского флотов.
Опыт Русско-японской войны, на которой я провел два года, и моя восьмилетняя служба при Академии Генерального Штаба дали мне возможность заметить и положительные и отрицательные качества боевого состава».
Русский офицер был существом особого рода.
От него требовалось очень многоу: он должен был быть одетым по форме, вращаться в обществе, нести значительные расходы по офицерскому собранию при устройстве разных приемов, обедов, балов, всегда и во всем быть рыцарем, служить верой и правдой и каждую минуту быть готовым пожертвовать своею жизнью. А давалось ему очень мало.
Несмотря на это, русский офицер последнего времени не утратил прежних героических качеств своего звания.
Рыцарство оставалось его характерною особенностью. Оно проявлялось самым разным образом. Сам нуждающийся, он никогда не уклонялся от помощи другому.
Нередки были трогательные случаи, когда офицеры воинской части в течение 1–2 лет содержали осиротевшую семью своего полкового священника, или когда последней копейкой делились с действительно нуждающимся человеком.
Русский офицер считал своим долгом вступиться за оскорбленную честь даже малоизвестного ему человека; при разводе русский офицер всегда брал на себя вину, хотя бы кругом была виновата его жена, и т. д.
В храбрости тоже нельзя было отказать русскому офицеру: он шел всегда впереди, умирая спокойно. Более того: он считал своим долгом беспрерывно проявлять храбрость, часто подвергая свою жизнь риску, без нужды и пользы, иногда погибая без толку.
Его девизом было: «Умру за царя и Родину!»
Тут заключался серьезный дефект настроения и идеологии нашего офицерства, которого оно не замечало.
Припоминаю такой случай. В июле 1911 года я посетил воинские части в Либаве.
Моряки чествовали меня обедом в своем морском собрании. Зал был полон приглашенных. По обычаю произносились речи.
Особенно яркой была речь председателя морского суда, полк. Юрковского.
Он говорил о высоком настроении гарнизона и закончил свою речь:
— Передайте Его Величеству, что мы все готовы сложить головы свои за царя и Отечество!
Я ответил речью, содержание которой сводилось к следующему:
— Ваша готовность пожертвовать собою весьма почтенна и достойна того звания, которое вы носите. Но всё же задача вашего бытия и вашей службы — не умирать, а побеждать. Если вы все вернетесь невредимыми, но с победой, царь и Родина радостно увенчают вас лаврами. Если же все вы доблестно умрете, но не достигнете победы, Родина погрузится в сугубый траур. Итак: не умирайте, а побеждайте!
Иными словами, Г. Шавельский говорил о том, что самопожертвование вещь, конечно, хорошая, но куда важнее на войне все-таки умение и знания.
Но его, как того и следовало ожидать, не поняли.
Наверное, проще было рвануть на груди рубаху и в полный рост идти с шашкой в руке на пулеметы, нежели каждый день скрупулезно учиться военному делу.
«Как сейчас помню, — продолжал свой рассказ Шавельский, — эти простые слова буквально ошеломили всех.
На лицах читалось недоумение, удивление: какую это ересь проповедует протопресвитер!?
Усвоенная огромной частью нашего офицерства, такая идеология была не только неверна по существу, но и в известном отношении опасна.
Ее ошибочность заключалась в том, что „геройству“ тут приписывалось самодовлеющее значение. Государства же тратят колоссальные суммы на содержание армий не для того, чтобы любоваться эффектами подвигов своих воинов, а для реальных целей — защиты и победы.
Было время, когда личный подвиг в военном деле значил всё, когда столкновение двух армий разрешалось единоборством двух человек, когда пафос и геройство определяли исход боя.
В настоящее время личный подвиг является лишь одним из многих элементов победы, к каким относятся: наука, искусство, техника, — вообще, степень подготовки воинов и самого серьезного и спокойного отношения их ко всем деталям боя.
Воину теперь мало быть храбрым и самоотверженным, — надо быть ему еще научно подготовленным, опытным и во всем предусмотрительным, надо хорошо знать и тонко понимать военное дело.
Между тем, часто приходилось наблюдать, что в воине, уверенном, что он достиг высшей воинской доблести — готовности во всякую минуту сложить свою голову, развивались своего рода беспечность и небрежное отношение к реальной обстановке боя, к военному опыту и науке.
Его захватывал своего рода психоз геройства. Идеал геройского подвига вплоть до геройской смерти заслонял у него идеал победы. Это уже было опасно для дела.
С указанной идеологией в значительной степени гармонировала и подготовка наших войск в мирное время. Парадной стороне в этой подготовке уделялось очень много внимания.
По ней обычно определяли и доблесть войск и достоинство начальников.
Такой способ не всегда оправдывал себя.
Нередко ловкачи и очковтиратели выплывали наверх, а талантливые, но скромные оставались в тени.
Генералы Пржевальский, Корнилов, Деникин и другие прославившиеся на войне, в мирное время не обращали на себя внимания. И, наоборот, немало генералов, гремевших в мирное время, на войне оказалось ничтожествами.
Выдвижению талантов немало препятствовала и существовавшая в нашей армии система назначения на командные должности, по которой треть должностей командиров армейских полков предоставлялась офицерам Генерального Штаба, вторая треть — гвардейцам и третья — армейцам.
Из армейцев, а среди них таланты встречались, на командные должности попадали, таким образом, единицы, далеко не всегда достойнейшие, большинство же заканчивало свою карьеру в капитанском чине.
В Русско-японскую войну и в последнюю Великую наблюдалось такого рода явление.
Среди рядового офицерства, до командира полка, процент офицеров, совершенно отвечающих своему назначению, был достаточно велик.
Далее же он всё более и более понижался: процент отличных полковых командиров был уже значительно меньше, начальников дивизий и командиров корпусов еще меньше и т. д.
Объяснение этого печального факта надо искать в постановке службы и отношении к военной науке русского офицера.
Русский офицер в школе получал отличную подготовку. Но потом, поступив на службу, он, — это было не абсолютно общим, но весьма обычным явлением, — засыпал. За наукой военной он не следил или интересовался поверхностно.
Проверочным испытаниям при повышениях не подвергался. В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а всё остальное — не столь важно.
Еще менее интереса проявляли к науке лица командного состава, от командира полка и выше. Там уже обычно, царило убеждение, что они всё знают, и им нечему учиться.
Тут нельзя не вспомнить об одной строевой должности, которая, кажется, только для того и существовала, чтобы отучать военных людей от военного дела, — это о командирах бригад.
В каждой дивизии имелось два бригадных командира. Никакого самостоятельного дела им не давалось. Они находились в распоряжении начальника дивизии.
У деятельного начальника дивизии им делать было нечего. И они, обычно, занимались чем-либо случайным: председательствованием в разных комиссиях — хозяйственных, по постройке казарм и церквей и иных, имеющих слишком ничтожное отношение к чисто военному делу, а еще чаще, — просто, проводили время в безделье.
И в таком положении эти будущие начальники дивизий и корпусов и т. д. проводили по 6–7, а то и более лет, успевая в некоторых случаях за это время совсем разучиться и забыть и то, что они раньше знали.
Поэтому-то в нашей армии были возможны такие факты, что в 1905–1906 годах командующий Приамурским военным округом, ген. Н. Линевич, увидев гаубицу, с удивлением спросил:
— Что это за орудие?
Командующий армией не мог, как следует, читать карты (Ген. Куропаткин обвинял в этом ген. Гриппенберга.), а главнокомандующий, тот же ген. Линевич не понимал, что это такое — движение поездов по графикам.
А среди командиров полков и бригад иногда встречались полные невежды в военном деле.
Военная наука не пользовалась любовью наших военных. В этом со скорбью надо сознаться…
Не могу скрыть одного недостатка нашей армии, который не мог не отзываться печально на ее действиях и успехах. В Русско-японскую войну этот недостаток обозвали „коекакством“.
Состоял же он в том, что не только наш солдат, но и офицер, — включая и высших начальников, — не были приучены к абсолютной точности исполнения приказов и распоряжений, как и к абсолютной точности донесений.
В Русско-японскую войну был такой случай: во время Мукденского боя Главнокомандующий армией послал состоявшего при нем капитана Генерального штаба, в свое время первым окончившего академию, с экстренным приказанием командиру корпуса.
Отъехав несколько километров, офицер улегся спать и на другой день, не вручив приказания, вернулся к Главнокомандующему.
Этот страшный проступок остался безнаказанным.
В 1916 году генерал М. В. Алексеев изливал передо мной свою скорбь.
— Ну, как тут воевать? — сокрушался он. — Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено, не только командиром, но и каждым унтером. Я же никогда не уверен, что даже командующие армиями исполнят мои приказания. Что делается на фронте, я никогда точно не знаю, ибо все успехи преувеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты…
Исправить этот недостаток могло лишь настойчивое воспитание и долгое время.
И, добавили бы мы, жестокие наказания…
Самым больным местом вышедшей в 1914 году на бранное поле русской армии была ее материальная сторона — недостаток вооружения и боевых припасов.
Вся вина за это была возложена на военного министра, В. А. Сухомлинова, печальным образом закончившего свою блестящую карьеру».
Забегая вперед, скажем, что дело дойдет даже до того, что военного министра обвинят в шпионаже в пользу Германии.
Но об этом мы поговорим в 1915 году, когда возникнет знаменитое «дело Мясоедова» и военный министр будт отправлен в отставку.
И еще
О героизме и самопожертвовании…
Конечно, знания в армии нужны.
На всех уровнях, от солдата до генерала.
Но, наверное, дело не только в них.
Помните фильм по пьесе К. Симонова «Парень из нашего города», в котором попавший в Испании в плен танкист Сергей Луконин пытается выдать себя за француза?
Немцы ему не верят.
И отнюдь не потому, что у него, по словам одного из них, «рязанская морда» и «рязанское произношение».
А не верят они ему по той простой причине, что он, оставшись один, отстреливался до последнего патрона, а в плен его взяли только после того, как он потерял сознание.
— И после этого, — с нескрываемой насмешкой говорит немецкий офицер, — он хочет нас уверить, что он француз!
И он знал, что говорил. Ведь именно те самые французы, за одного из которых выдавал себя Луконин, в начале Второй мировой войны предали свою родину и позволили немцам оккупировать ее практически без боя.
А ведь прекрасно вооруженных дивизий у них было больше, чем у Гитлера, а линия Мажино считалась такой же неприступной, как линия Маннергейма и оборонительные сооружения в Судетах.
И что же?
Встали парижане, как один, на защиту своей столицы и сражались так, как сражались наши солдаты в «белоснежных полях под Москвой»?
И не подумали!
Не было ни обороны Парижа, ни залитых кровью полей, а было позорное отступление и сдача на милость победителя.
А можно ли себе представить пусть и прекрасно вооруженных и обученных англичан, тех же французов или итальянцев, сражающихся и побеждающих могучие армии вермахта под Сталинградом или на Курской дуге?
Никогда!
Да какая там Курская дуга, если сто тридать тысяч (!) австрийских солдат не смогли отстоять одну из самых мощных европейских крепостей Перемышль!
И, наверное, именно поэтому ни один немецкий солдат не закрыл своей грудью амбразуру, даже если от этого зависела судьба боя.
А наши закрывали.
По той же причине ни один немецкий летчик, оставшись без боеприпасов, не бросал свою горящую машину на вражеские позиции.
А наши бросали.
И здесь дело уже не в технике и знаниях, а в силе духа, или, если хотите, в его особом складе.
Не того, германского духа, который мечтал о власти над миром и с презрением смотрел на другие народы, а того духа, который заставлял в безвыходной ситуации не поднимать вверх руки, а подрывать себя вместе с врагами последней гранатой, погибать самому и спасать товарища.
В то время как немцы своих раненых добивали.
Как это ни печально, но создается такое впечатление, что во главу угла в русской армии была поставлена именно та жертвенность, с какой воевали русские солдаты и офицеры.
Почему это происходило?
Да только по той простой причине, что мы, даже плохо вооруженные и необученные чаще побеждали.
А давно известно, что поражения учат гораздо больше, нежели победы.
Именно поэтому кажется весьма странным утверждение, что победителей не судят.
Судить их, конечно, не надо. А вот посмотреть, какой ценой была достигнута эта самая победа, надо.
Одно дело, если это победа разума и мастерства, и совсем другое, если это чисто количественная победа.
И если у руководителей армий бдет разум, а у солдат и офицеров местерство, то вряд надо будет петь о том, что «мы за ценой не постоим».
За ценой надо стоять.
Всегда.
Особенно если эта цена выражается в человеческих жизнях…
Что же касается русского солдата…
О его героизме и силе духа сказано много.
Но согласитесь, что нельзя без волнения читать то, что писал о русском солдате хорошо знавший его отец Георгий Шавельский.
«На перевязочном полковом пункте, — вспоминал он в своих мемуарах. — Я — около умирающего от страшного ранения в грудь солдата.
Последние минуты…
Жизнь, видимо, быстро угасает.
Склонившись над умирающим, я спрашиваю его, не поручит ли он мне написать что-либо его отцу и матери.
— Напишите, — отвечает умирающий, — что я счастлив… спокойно умираю за Родину… Господи, спаси ее!
17 октября 1915 года я был на Западном фронте в 5-ой дивизии.
В одном из полков после моей речи и переданного мною полку привета Государя, выходит из окружавшей меня толпы солдат, унтер-офицер и, поклонившись мне в ноги, произносит дрожащим голосом:
— Передайте от нас этот поклон батюшке-царю и скажите ему, что все мы готовы умереть за него и за нашу дорогую Родину…
Солдатское громовое ура заглушило его дальнейшие слова.
Вернувшись однажды в 1916 году с фронта, где я посетил много бывших на передовых позициях воинских частей, наблюдал, как трудности и опасности окопной жизни, так и высокий подъем духа в войсках, — я, по принятому порядку, явился к Государю с докладом о вынесенных мною впечатлениях и наблюдениях.
Помню, у меня вырвались слова:
— На фронте, Ваше Величество, всюду совершается чудо…
— Почему чудо? — с удивлением спросил Государь.
— Вот, почему, — ответил я. — Кто воспитывал доселе нашего русского простого человека? Были у нас три силы, обязанные воспитывать его: церковь, власть и школа. Однако сельская школа сообщала тем, кто попадал в нее, минимум знаний, в это же время часто внося сумбур в его воззрения и убеждения. Власть простому человеку представлялась, главным образом, в лице урядника и волостного писаря, причем первый драл, а второй брал. Высокие власти были далеки и недоступны для него, а церковь же в воспитании народа преимущественно ограничивалась обрядом. И, несмотря на всё это, русский человек переносит невероятные лишения, проявляет чудеса храбрости, идейно, самоотверженно и совершенно бескорыстно страдает…
— Да, совершенно верно, — согласился Государь.
Я часто задумывался, стараясь разгадать секрет способной к самым высоким подъемам души простого русского человека».
Судя по воспоминаниям Шавельского, эту самую тайну русского человека он видел в религиозном складе его души.
А, может быть, все намного проще, и этот самый запрятанный за семью печатями философских и прочих размышлений секрет куда как прост: есть она, эта самая душа, у русского человека, вот и все…
Мы пишем эти строки не для того, чтобы возвысить мужество и уменьшить значение знаний и умения.
Отнюдь!
С развитием современной техники и вооружения малограмотным в армии делать нечего.
Но точно также я уверен и в том, что дело не только в суперсовременном танке или подводной лодке, но и в тех, кто в них находится.
И здесь у России всегда было, есть и будет преимущество над любым противником.
Потому что в ней всегда была, есть и будет та самая духовность, о которой зажравшаяся и тупая Европа не имеет представления.
Именно поэтому она никогда не понимала и не поймет Россию, как никогда не понимала той простой истины, что настоящий человек, даже будучи тварным созданим, выше сытости.
В свое время в романе «Крестные братья» я писал о новом русском, который купил за границей имение.
Раз в год он обязательно напивался, что называется, до положения риз, и лежа на траве, со слезами на глазах смотрел в высокое ясное небо.
Когда недоумевающие соседи спрашивали его, почему он лежит на траве и плачет, он отвечал:
— Журавли улетают…
Соседи недоуменно переглядывались и отходили.
Сытые и не очень развитые они не смогли понять, что значат для русской души улетающие за море журавли.
Я не берусь судить о своем романе, но хорошо помню, как читатели благодарили меня именно за этот отрывок.
А этим, мягко говоря, европейцам… нет, не понять…
Может быть, именно поэтому во время событий весны и лета 2014 года на Украине, Европа начала возмущаться не тем, что украинские силовики бомбили мирные города и убивали детей, а тем, что события на Украине больно ударили по ее бизнесу в результате принятых Россией мер.
Именно поэтому Александр III в свое время и произнес свою знаменитую фразу о том, что у России только два верных друга: ее армия и флот.
Более того, вообще складывается впечатление, что наши цари, за исключением Петра I, у которого просто не было другого выхода, не спешили строить армию именно по той простой причине, что русский солдат и так чаще всего выходил победителем.
Да и какая другая страна выдержала бы нашествие шестисоттысячной Великой армии в 1812 году?
И не только выдержала, но и развеяла миф о непобедимости Наполеона.
И не одному даже самому забитому крестьянину не пришла в голову мысль сражаться против своей страны, как это было в Италии и какой-нибудь Голландии!
Что же касается отставания нашей армии в вооружении и обучении, то нельзя забывать и того, что в отличие от бурно развиваших экономику (а, значит, и армию) западных стран, в России всего пять десятков лет назд был отменен вековой тормоз всего передового — крепостное право.
Да и по своей форме, как это не печально признавать, Россия в начале XX века являлась больше средневековой, нежели соответствующей своему времени страной.
Пусть и несколько ограниченная, но все та же абсолютная власть самодержца.
Не повезло нашей стране и с этим самым самодержцем-правителем.
Напрочь лишенный талантов Николай II мог бы царствовать (но не править) в эпоху гвардейских переворотов, как царствовала возведенная на престол Меншиковым прачка Екатерина I, но никак на таком крутом повороте российской и мировой истории.
И именно поэтому мы имели то, что имели: плохое управление, составлявшую желать много лучшего организацию и безобразно подобранные царем кадры.
Отнюдь не потому, что других не было, а по той простой причине, что подбирались они не по своим дарованиям, а совершенно по иным, не имевшим к делу никакого отношения критериям.
В этой связи нельзя не сказать вот о чем. Когда говорят о победе в войнах, то обычно сравнивают, чего стоила эта победа и за счет чего досталась.
Но при этом надо помнить и то, что чаще всего победы потому и становятся победами, что на них было затрачено больше сил.
Что же касается поля боя, то на Восточном фронте за всю Первую мировую войну Россия потеряла почти миллион убитых, около трех миллионов раненых и еще три миллиона человек было взято в плен.
Что касается Германии, то она потеряла всего 300 тысяч убитыми.
Справедливости ради надо заметить, что Россия при этом
сражалась одновременно с Германией, Австро-Венгрией и Турцией.
И чаще всего, в угоду Союзникам, она сражалась на самых критических направлениях.
И если брать общие потери, то у России все показатели лучше.
Но при этом нельзя не учитывать и того, что русские войска сравнительно легко громили австрийскую армию, а немцам чаще проигрывали.
Так, в Восточно-прусской операции русские потери были в два раза больше немецких.
Во время Горлицкого прорыва эти потери были почти в три раза больше, и даже
Но уже Брусиловский прорыв показал совершенно иные пропорции.
Во время этой одной из самых крупных военных операций русские войска потеряли убитыми всего 62 тысячи человек, в то время как Австро-Венгрия и Германия соответственно — 200 и 350 тысяч человек.
Возникает естественный вопрос: неужели всего за несколько месяцев русская армия научилась так воевать, что начала так умело бить тем самых германцев, которым постоянно до этого проигрывала?
Да нет, солдаты в русской армии остались те же самые, а вот высшее руководство поменялось.
Именно отсюда и шли столь ощутимые успехи.
То же самое касается и Великой Отечественной войны.
С учетом новейших архивных данных сотрудники Генштаба Вооруженных сил России приводят сведения (1998 год) о погибших в течение четырех лет войны: безвозвратные потери Красной (Советской) Армии составили 11 944 100 человек, в том числе погибло 6 885 000 человек, пропало без вести, пленено 4 559 000.
Безвозвратные потери Германии на советско-германском фронте составили 6 927 700 человек.
Только летом 1941 года погибло 742 тысячи немецких солдат, тогда как в войне против Польши, Франции, Англии, Норвегии, Бельгии, Голландии, Дании и балканских стран Германия потеряла 418 805 солдат.
При этом надо учитывать и то, что в начале войны немецкая армия была вооружена намного лучше.
Но главную роль в огромных потерях Красной армии сыграли, нет, не первые месяцы войны, а последующие восемнадцать месяцев из-за неумелого руководства Сталина.
«К сожалению, приходится отметить, — довольно деликатно отмечал Г. К. Жуков, — что И. В. Сталин накануне и в начале войны недооценивал роль и значение Генштаба.
Между тем Генеральный штаб, по образному выражению Б. М. Шапошникова, — это „мозг армии“.
Ни мои предшественники, ни я не имели случая с исчерпывающей полнотой доложить И. В. Сталину о состоянии обороны страны, о наших военных возможностях и о возможностях нашего потенциального врага.
Не скрою, нам тогда казалось, что в делах войны, обороны И. В. Сталин знает не меньше, а больше нас, разбирается глубже и видит дальше.
Когда же пришлось столкнуться с трудностями войны, мы поняли, что наше мнение по поводу чрезвычайной осведомленности и полководческих качеств И. В. Сталина было ошибочным».
Маршал К. К. Рокоссовский был куда категоричнее.
«Этот недоучка, — говорил он, — только мешал воевать».
И чего в этом отношении стоила только Харьковская операция летом 1942 года!
Напомним, что Генеральный штаб планировал начать летнее наступление 19 142 года на Киев и Гомель, однако Ставка (читай, Сталин) настояла на переносе наступления на харьковское направление, где немцы имели большое преимущество практически по всем показателям.
О чем, кстати, говоря, было прекрасно известно в Ставке. И, тем не менее, Сталин приказал наступать на Харьков.
Кончилась эта авантюра очередным «котлом» и орромными потерями в живой силе (228 тысяч человек) и технике.
А чего стоила оборона Киева, который Сталин отказался сдавать?
616 тясяч русских солдат и офицеров против 23 тысяч у немцев.
Нельзя не вспомнить и трагедию Второй ударной армии, брошенный на прорыв блокады Ленинграда совершенно неподготовленной.
Таким же неподготовленным был и ее командующий, бывший заместитель наркома внутренних дел, генерал генерал-лейтененат Соколов.
В результате пришлось спасать не Ленинград, а попавшую в окружение армию, совершенно напрасно потерявшую в болотах и лесах около сорока тыся человек.
А Керченская операция, во время которой советские штабы, долгое время не менявшие своего расположения, понесли большие потери и почти полность потеряли управление войсками?
В результате, несмотря на численное превосходство советских войск в районе Керчи и более, чем удобную для успешной обороны местность, они понесли тяжёлое поражение.
После чего положение на южном фланге советско-германского фронта значительно усложнилось. Противник стал угрожать вторжением на Северный Кавказ через Керченский пролив и Таманский полуостров.
Вскоре после эвакуации с Керченского полуострова пал Севастополь, и немецкое командование смогло использовать высвободившиеся силы немецкой 11-й армии на любом участке советско-германского фронта.
С 8 мая Крымский фронт потерял 162 282 человек, 4646 орудий и минометов, 196 танков, 417 самолетов, 10,4 тыс. автомашин, 860 тракторов и другое имущество.
Манштейн заявил о захвате 170 тыс. пленных, захвате и уничтожении 258 танков и 1133 орудий. О собственных потерях он не сообщил.
Вот к таким вот печальным последствиям могло привести и приводило плохое управление и никуда не годная организация только одной операции.
Конечно, выводы делались.
По-сталински.
Виноваты все, кроме Ставки (читай Сталина).
Так, в вышедешей 4 июня 1942 года директиве Ставки ВГК № 155 452 «О причинах поражения Крымского фронта в Керченской операции» указывалось на «непонимание природы современной войны» командованием Крымского фронта и его армиями и выдвигались обвинения в «бюрократическом и бумажном методе руководства».
Помните, оказавшегося виноватым комнадующего Западным военным округом генерал-полковниа Павлова в необеспечении обороны западных гарниц и при соответствующих указаниях Сталина к защите этих границ не готовиться?
Если же подсчитать все эти невынужденные потери всоветских войск, то цифра общих потерь уменьшится, по крайней мере, в два раза.
Мы могли бы привести еще множество примеров, когда из-за непонимания Ставки истинного положения дел на фронтах и упрямства Сталина советские войска несли совершенно бессмысленные и огромные потери.
Но для понимания того, что творилось на фронтах, хватит и приведенных выше.
Все это мы говорим только к тому, что по большому счету не солдаты и даже не комбаты и командиры полков (они герои всегда) решают исходы сражения, а правильные планы и умелое руководство войсками.
Ни одна армия в мире, состоящая даже из самых лучших солдат и офицеров среднего звена, никогда не сможет сражаться без своего Наполеона, Кутузова, Жукова и Черняховского.
И как бы не был хорошо подготовлен в 1914 году русский солдат, с такими командирами, как Жилинский и Янушкевич, он был обречен.
Есть у нас, у русских, и еще одна беда.
В случае победы (одна на всех, мы за ценой не постоим) мы становимся чересчур снисходительными.
А ведь давно известно, что по-настоящему учат только поражения. И если победа добыта чересчур высокой ценой, в любом случае следует разбираться, как и почему такое могло случиться.
Со всеми вытекающми отсюда последствиями…
А теперь вернемся к нашему рассказу о русской армии.
Как это ни печально, но образовательный уровень офицерского корпуса был, действительно, невысок.
Высшее военное образование имели немногим более половины генералов, менее одной пятой части штаб-офицеров и немногим более трех процентов обер-офицеров.
Около восьми процентов генералов, больше трети штаб-офицеров и почти половина обер-офицеров имели низшее образование (юнкерские училища).
В апреле 1914 года из 1574 генералов полных было 169, генерал-лейтенантов — 371 и генерал-майоров — 1034.
Из них имели высшее военное образование (большинство окончило Академию Генерального штаба) 106 полных генералов, 223 генерал-лейтенанта, 565 генерал-майоров.
В целом число генералов, имевших высшее военное образование, составляло чуть больше половины.
С 1901 году число генералов, получивших такое образование, возросло всего на пять процентов.
Генералы, не имевшие высшего военного образования, в подавляющей части являлись гвардейцами, прямо зачисленными в гвардию и перешедшими в нее позднее.
Русский офицерский корпус подразделялся на три категории: обер-офицеров (младший офицерский состав), штаб-офицеров (старший офицерский состав) и генералов.
В апреле 1914 года в офицерском корпусе России насчитывалось 40 590 обер- и штаб-офицеров и генералов.
При этом существовал «некомплект» — по штатному расписанию он исчислялся в 3380 человек.
«С течением времени, — докладывал по этому поводу царю военный министр А. Н. Куропаткин в 1900 году, — комплектование офицерского корпуса все более затрудняется.
С открытием большого числа новых путей для деятельности лиц энергичных, образованных и знающих в армию идут, наряду с людьми, имеющими призвание к военной службе, также неудачники, которым не повезло на других дорогах».
После русско-японской войны профессия офицера стала менее популярной, а участие армии в карательных операциях против мирного населения в период революции 1905–1907 годов еще более усугубило положение.
Существовала определенная отчужденность офицерства от других слоев общества и в первую очередь от интеллигенции.
Причина этого заключалась, прежде всего, в различии общественных идеалов.
Вопросы общественной жизни мало волновали офицеров. Их подавляющему большинству даже самые либеральные воззрения кадетов представлялись радикальными.
«Если верхи русской интеллигенции, — писал генерал Деникин, — отдавали себе ясный отчет о причинах разгоравшегося мирового пожара — борьба государств за гегемонию политическую и главным образом экономическую, за свободные пути, проходы, за рынки и колонии, то средняя русская интеллигенция, в том числе и офицерство, удовлетворялась зачастую только поводами — более яркими, доступными и понятными…»
Офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о «целях войны».
Любопытно и мнение крупного военного мыслителя, каковым, бесспорно, и является генерал Деникин, о причинах войны.
«Война началась… Поражение повело бы к территориальным потерям, политическому упадку и экономическому рабству страны.
Необходима победа. Все прочие вопросы уходили на задний план, могли быть спорными, перерешаться и видоизменяться…»
Вместе с тем офицерство, презрительно относясь к «шпакам», держало себя отчужденно от других общественных групп.
«Начался обычный, — описывал в своем знаменитом „Поединке“ нравы того времени А. И. Куприн, — любимый молодыми офицерами разговор о случаях неожиданных кровавых расправ на месте и о том, как эти слоучаи проходили всегда безнаказанно.
В одном маленьком городишке безусый пьяный корнет вруюбился с шашкой в толпу евреев, у которых он предавиртельно „разнес пасхальную кучку“.
В Киеве пехотный подпоручик зарубил в танцевальной зале студента насмерть за то, что тот толкнул его лктем у буфета.
В каком-то большом городе — не то в Москве, не то в Петербурге — офицер застрелил, „как собаку“, штатского, который в ресторане сделал ему замечание, что порядочные люди к незнакомым дамам не пристают».
Больше всего презрение ко всем «невоенным» имело место в кавалерии.
Именно поэтому русское офицерство в рассматриваемое время представляло собой замкнутую касту. Что, в свою очередь, не могло не оказывать косвенного влияния на увеличение «некомплекта» офицеров.
В 1913 году военное министерство не обеспечило прием в 21 военное училище лиц с законченным средним образованием. И это несмотря на то, что большинство поступавших окончили кадетские корпуса.
Именно поэтому в пяти пехотных и двух казачьих училищах был создан дополнительный курс, на который принимались лица, окончившие шесть классов гимназии.
Все это лишний раз говорило о том, что люди, получившие законченное среднее образование, редко выражали желание стать офицерами.
Основную часть офицерского корпуса составляло дворянство, однако роль последнего постепенно падает (от 87,5 % среди генералов до 50,4 % среди обер-офицеров).
Удельный вес буржуазных элементов (потомственных граждан и купечества) увеличился почти в 2 раза, а лиц податных сословий — более чем в 10 раз.
Однако значительное увеличение среди младшего офицерства числа выходцев из демократических слоев населения не оказывало существенного влияния на изменение офицерской идеологии.
Наоборот, молодые офицеры быстро усваивали представления своих старших коллег.
«Сами офицеры большей частью нищи, незнатны, многие из крестьян и мещан, — писал по этому поводу один из современников. — А между тем тихое и затаенное почтение к дворянству и, особенно, к титулу так велико, что даже женитьба на титулованной женщине кружит голову, туманит воображение».
Национальный состав русской армии был в основном стабилен, и около 86 процентов всех категорий офицеров составляли русские.
Русско-японская война быстро показала слабую подготовку высшего звена генералитета, отсутствие должного командного опыта у значительной части начальников дивизий и командиров корпусов, а также плохие знания теории и современного состояния военного дела.
Перед военным министерством была поставлена задача исправить положение.
К началу первой мировой войны кое-что в этом направлении было сделано.
Принимались меры к повышению уровня знаний командиров корпусов и начальников дивизий.
Так, в 1906 году вышло первое Высочайшее повеление установить соответствующие занятия высшего командного состава, от командиров частей до командиров корпусов включительно, направленные к развитию военных знаний.
Однако общий уровень военных знаний у основных категорий офицерского корпуса (исключая командиров корпусов) изменялся медленно.
Так, командиров полков с высшим военным образованием в 1914 было всего 39 %, а начальников дивизий — 63,2 %.
С командирами корупсов дело обстояло более благополучной, 90 % из них имели высшее образование.
Принимались меры и по омоложению офицерского корпуса.
В XVIII и первой половине XIX века дворянство в составе офицерского корпуса русской армии поместное было представлено весьма широко.
Тогда оно явно предпочитало военную службу гражданской, считая ее своей прерогативой.
Во второй половине XIX века положение изменилось, и наиболее родовитая часть дворянства устремляется на гражданскую службу.
В связи с отменой крепостного права у дворян появляется возможность для таких новых видов деятельности, как служба в земстве, органах городского управления и служба в банках и акционерных обществах.
Однако главной причиной того, что дворянство теперь предпочитало гражданскую службу военной, было изменение отношения общества к профессии военного.
Ореол, которым была окружена эта профессия, после Крымской войны постепенно потускнел.
В революционных событиях начала XX века офицерский корпус русской армии участия не принимал, сохраняя верность престолу. Лишь отдельные офицеры проявили сочувствие к революции 1905–1907 годов.
Более широкое распространение получили оппозиционные настроения, что нашло свое выражение в создании «Офицерского союза».
В связи с этим правительство стало вести наблюдение за политической благонадежностью офицеров.
В штабах военных округов была учреждена специальная должность начальника контрразведки, во главе которой стоял переодетый в штабную форму жандармский офицер.
Официально круг деятельности его определялся борьбой со шпионажем, но на самом деле он «фактически держал под подозрением и следил не только за всем штабом, но и за своими начальниками».
Ежегодно стали составляться «черные списки», в которые заносились «неблагонадежные» в политическом отношении офицеры.
Эти списки доводились до сведения командиров полков, и дальнейшее продвижение по службе попавших в них офицеров приостанавливалось.
Накануне первой мировой войны состав офицерского корпуса русской армии начал меняться.
Число дворян постепенно уменьшалось, а количество выходцев из буржуазных слоев общества в среде офицеров возрасло незначительно.
Зато заметно увеличилось, особенно среди обер-офицеров, число лиц, происходивших из бывших податных сословий (крестьяне, мещане).
Наблюдалось и известное омоложение состава офицерского корпуса, особенно его высшего звена. Несколько улучшилась постановка дела боевой подготовки командных кадров.
Но в целом к началу первой мировой войны состояние офицерского корпуса русской армии изменилось незначительно.
Как это ни печально, но за 10-летний период, прошедший после русско-японской войны, ни военное министерство, ни правительство не извлекли должных уроков из поражения на Дальнем Востоке в 1905 году.
«Офицерский корпус с половины 19 века, — писал в „Очерках русской смуты“ А. И. Деникин, — совершенно утратил свой сословно-кастовый характер».
Со времени введения общеобязательной воинской повинности и обнищания дворянства, военные училища широко распахнули свои двери для «разночинцев» и юношей, вышедших из народа, окончивших гражданские учебные заведения.
Таких в армии было большинство. Мобилизации, в свою очередь, влили в офицерский состав большое число лиц свободных профессий, принесших с собою новое миросозерцание.
Наконец, громадная убыль кадрового офицерства заставила командование поступиться требованиями военного воспитания и образования, введя широкое производство в офицеры солдат, как за боевые отличия, так и путем проведения их через школы прапорщиков с низким образовательным цензом.
Последние два обстоятельства, неизбежно присущие народным армиям, вызвали два явления: понизили боевую ценность офицерского корпуса и внесли некоторую дифференциацию в его политический облик, приблизив еще более к средней массе русской интеллигенции и демократии.
Но и кадровое офицерство постепенно изменяло свой облик.
Японская война, вскрывшая глубокие болезни, которыми страдала страна и армия, Государственная Дума и несколько более свободная после 1905 года печать сыграли особенно серьезную роль в политическом воспитании офицерства.
Мистическое обожание монарха начало постепенно меркнуть. Среди младшего генералитета и офицерства появлялось все больше людей, умевших различать идею монархизма от личностей, счастье родины — от формы правления.
Среди широких кругов офицерства явился анализ, критика, иногда суровое осуждение.
Появились слухи — и не совсем безосновательные — о тайных офицерских организациях. Правда, подобные организации, как чуждые всей структуре армии, не имели и не могли приобресть ни особого влияния, ни значения.
Тем не менее, они беспокоили военное министерство, и Сухомлинов, в 1908 или в 1909 году, секретно сообщал начальникам о необходимости принятия мер против тайного общества, образовавшегося из офицеров, недовольных медленным и бессистемным ходом реорганизации армии и желавших, якобы, насильственными мерами ускорить ее…
Настроения в офицерском корпусе, вызванные многообразными причинами, не прошли мимо сознания высшей военной власти.
В 1907 году вопросы об улучшении боевой подготовки армии и удовлетворении насущных ее потребностей, в том числе и офицерский вопрос, обсуждались в «Особой подготовительной комиссии при Совете государственной обороны», в которую входили, между прочим, такие крупные генералы старой школы, как Н. И. Иванов, Эверт, Мышлаевский, Газенкампф и другие.
Генерал Иванов говорил: «Упрекнуть наших офицеров в готовности умереть нельзя, но подготовка их, в общем, слаба, и в большинстве они недостаточно развиты; кроме того, наличный офицерский состав так мал, что наблюдается, как обычное явление, что на лицо в роте всего один ротный командир.
Старшие начальники мало руководят делом обучения; их роль сводится, по преимуществу, к контролю и критике. За последнее время приходится констатировать почти повальное бегство офицеров из строя, причем уходят, главным образом, лучшие и наиболее развитые офицеры…»
О повальном бегстве из строя «всего наиболее энергичного и способного» говорил и генерал Эверт.
«С полным основанием можно сказать, — вторил ему генерал Мышлаевский, — что наши военные училища пополняют не столько войска, сколько пограничную стражу, главные управления и даже в значительной мере гражданские учреждения».
Такой знаток русской армии, как генерал А. А. Брусилов, давая оценку состоянию армии в канун войны, приходил к выводу, что при таком состоянии неудачи были неизбежны, но они не одни способствовали разложению.
«Скажу лишь несколько слов об организации нашей армии и о ее техническом оснащении, — писал он, — ибо ясно, что в XX столетии одною только храбростью войск без наличия достаточной современной военной техники успеха в широких размерах достигнуть было нельзя.
Пехота была хорошо вооружена соответствующей винтовкой, но пулеметов было у нее чрезмерно мало, всего по 8 на полк, тогда минимально необходимо было иметь на каждый батальон не менее 8 пулеметов, а на дивизию… 160 пулеметов; в дивизии же было всего 32 пулемета.
Не было, конечно, бомбометов, минометов и ручных гранат, но в расчете на полевую войну их в начале войны ни в одной армии не было. Ограниченность огнестрельных припасов была ужасающей, крупнейшей бедой…
Что же касается организации пехоты, то я считал — и это оправдалось на деле, — что 4-батапьонный полк и, следовательно, 16-батальонная — части слишком громоздкие для удобного управления. Использовать их в боевом отношении достаточно целесообразно — чрезвычайно трудно…
Что касается артиллерии, то в ее организации были крупные дефекты, и мы в этом отношении значительно отставали от наших врагов.
Нужно признать, что большинство высших артиллерийских начальников совсем не по своей вине не умели управлять артиллерийскими массами в бою и не могли извлекать из них ту пользу, которую пехота имела право ожидать.
Сами по себе кавалерийские и казачьи дивизии были достаточно сильны для самостоятельных действий стратегической конницы, но им недоставало какой-либо стрелковой части, связанной с дивизией, на которую она могла бы опираться.
В общем, кавалерии у нас было слишком много, в особенности после того, как полевая война перешла в позиционную.
Воздушные силы в начале кампании были в нашей армии поставлены ниже всякой критики.
Самолетов было мало, большинство их были довольно слабые, устаревшей конструкции.
Между тем они были крайне необходимы как для дальней и ближней разведки, так и для корректирования артиллерийской стрельбы, о чем ни наша артиллерия, ни летчики понятия не имели.
В мирное время мы не озаботились возможностью изготовления самолетов дома, у себя в России, и потому в течение всей кампании значительно страдали от недостатка в них.
Знаменитые „Ильи Муромцы“, на которых возлагалось столько надежд, не оправдали себя.
Дирижаблей у нас в то время было всего несколько штук, купленных по дорогой цене за границей. Это были устаревшие, слабые воздушные корабли, которые не могли принести и не принесли нам никакой пользы.
В общем, нужно признаться, что по сравнению с нашими врагами мы технически были значительно отсталыми, и, конечно, недостаток технических средств мог восполняться только лишним пролитием крови, что имело свои весьма дурные последствия.
Мы выступили с удовлетворительно обученной армией. Корпус же офицеров страдал многими недостатками, и к началу войны мы не могли похвастаться действительно отборным начальствующим составом».
В этом отношении весьма интересны те исследования, которые в годы мировой войны провел профессор, генерал-лейтенант Н. Н. Головин, который не только воевал, но и изучал боевые действия.
В 1915 он исполнял обязанности начальника штаба 7-й армии. Он руководил разработкой и участвовал в осуществлении многих боевых операций, в том числе и знаменитого Брусиловского прорыва.
Н. Н. Головин написал более 30 монографий и 100 научных работ и статей по военной истории.
В своей большой работе «Военные усилия России в мировой войне» Головин одним из первых в мировой практике заговорил о социологии войны.
В главе «Русские законы о всеобщей воинской обязанности» автор сравнивает закон 1874 года с аналогичным законом Германии.
Н. Н. Головин приходит к выводу, что Германия готовилась к проявлению большего напряжения на войне, нежели Россия.
Именно поэтому Германия считала нужным для своей защиты иметь в распоряжении армии 28 возрастов, в то время как Россия — только 22.
В главе «Затруднения России в использовании её многолюдья» автор анализирует труд Менделеева «К познанию России», где на большом цифровом материале показывает неподготовленность России в военном отношении к мировой войне.
Так, в каждых двух хозяйствах страны участвовало в добыче заработков только 3 человека, а 8 жили на счет производительной работы первых трёх.
Таким образом, из 128 миллионов населения империи только 24 % лиц участвовали в производственной и хозяйственной жизни страны, против 38–40 % таких лиц в Америки, Франции и Германии.
Сыграло свою отрицательную роль и большая численность детей в России.
Согласно переписи 1897 года в стране процент населения моложе 10-летнего возраста достигал 27,3 %, в то время как США он был равен 23,8 %, а в Германии 24,2 %.
Все эти исследования позворлили Головину сделать соответствующий вывод: хозяйственная жизнь страны разрушается призывом в войска тем быстрее, чем меньший процент населения участвует в производительной работе страны.
Рассматривает автор и проблему освобождения от призыва в армию по различным льготам.
Так, согласно уставу о воинской повинности 1874 года, около 48 % ежегодного призыва в империи освобождались по семейному положению в мирное время, а половина из них кроме того освобождались от службы в военное время.
Для сравнения этот показатель во Франции равнялся 0 %, в Германии — 2 %, в Австро-Венгрии — 3 % и только в Италии 37 %.
«Россия, — писал Головин, — стремилась в каждом крестьянском хозяйстве сохранить рабочие руки.
Таким образом, наш закон не только обеспечивал в мирное время народное хозяйство нужными рабочими руками (один работник на семью), но и переходил пределы этой необходимости».
Понятно, что истинную цену такого положения, и цену дорогую, по-настоящему начинали понимать только в военное время.
Перед войной процент лиц призывного возраста, освобождавшихся по причинам физической негодности от службы у воюющих стран выглядел следующим образом Австро-Венгрия — 50 %, Германия — 37 %, Италия — 27 %, Франция — 21 % и Россия — 17 %.
Но причина того, что Россия стояла на последнем месте, заключалась отнюдь не в высоком уровне здоровья населения страны.
Все дело было в том, что по нашему уставу, дававшему большое развитие льгот по семейному положению, приходилось понижать уровень требований к физической годности новобранца.
В главе «Затруднения в надлежащем устройстве и оборудовании российской вооруженной силы» Головин затрагивал проблемы содержания армий в мирное время.
Так, в зависимости от численности армии в мирное время Германия тратила 17,3 %, Австро-Венгрия 17,6 %, а Россия 24,3 % и Франция 28,6 % своего годового бюджета на военные расходы.
Следовательно, перед русским военным ведомством стояла дилемма: либо сократить численность армии, либо гнаться за дешевизной содержания.
Как это ни печально, выбран был второй путь. Дешевизна содержания имела своим первым следствием слабость профессиональных кадров, в чем, при общем недостатке культурности народных масс, армия нуждалась больше всего.
В результате некомплект в офицерском составе русской армии к июлю 1914 года составил 3000 офицеров.
Одну из главных причин плохого финансирования Головин видел в развитии российского железнодорожного транспорта, которое сказалось на мобилизационных возможностях русской армии.
По подсчетам генерала Редигера средний переезд новобранцев в России равнялся 900–1000 верстам, для Франции, Германии и Австро-Венгрии этот показатель не превышал 200–300 верст.
Приведенные автором работы данные показывают очень большую отсталость России по сравнению с западными соседями в протяженности железнодорожной сети.
Особенно отрицательное влияние в этом отношении имело для России заключение союза с Францией.
Её Генеральный штаб панически боялся остаться в начале войны один на один с главными силами германской армии.
Поэтому он требовал от России сосредоточения армии у западной границы, и даваемые Францией займы обуславливались строительством железнодорожных линий, идущих от меридиана Петербурга к германской границе.
Стеснение в финансовых средствах отразилось не только на начертании и развитии сети, но и на техническом оборудовании железных дорог.
Среднесуточный пробег наших воинских поездок не превышал 300 верст, это в два раза медленнее движения воинских поездов во Франции.
Еще одним слабым местом, по сравнению со всеми великими державами было то, что Россия имела меньше всего доступов к морю.
Подтверждением этого стало вступление в войну Турции, когда Россия уподобилась заколоченному дому, в который можно было проникнуть только через дымовую трубу.
В результате с осени 1914 года наш экспорт упал сразу на 98 %, а импорт на 95 %, а Россия оказалась блокированной в большей степени, чем Германия.
Сыграл свою роль и та иллюзия многонаселенности России, которой предавалось руководство страны.
15 с половиной миллионов мобилизованных в армию за годы войны (47,4 % трудящихся мужчин) составили всего 9,3 % от общей численности населения империи.
И где нам было равняться по этому показателю с Францией, Великобританией и Германией, где исчерпание половины населения участвующего в производственном процессе, наступало только тогда, когда процент призванных в армию достигал 18–20 % от общей численности населения.
Особое место в своих работах Головин отвел анализу подготовке и снабжение армии в ходе Первой мировой войны.
Он отмечал ту эйфорию, которая царила перед войной в стране и основывалась на мнении о том, что естественные богатства России настолько велики, что получать для Армии все нужное для войны не представит никаких трудностей.
Именно отсюда шла и та спокойная уверенность, в какой пребывали многие высшие чины России.
Однако уже с первых дней войны от этой эйфории не осталось и следа, и уже в 1915 году правительство было вынуждено сделать крупные заказы на различные предметы снабжения в Англии и Америке.
В то же самое время автор отмечал, что, несмотря на огромные затраты, «богатые источники средств России не были исчерпаны до конца войны, но использовать их не умели».
Выводы?
Да все те же! Отсутствие правильного управления и организации…
А теперь давайте посмотрим, как оценивали нашу армию в Германии.
«Людской материал, — говорилось в секретной докладной записки Германского Большого Генерального штаба „Русская армия 1913“, — надо, в общем, считать хорошим.
Русский солдат силен, непритязателен и храбр, но неповоротлив, несамостоятелен и негибок умственно. Он легко теряет свои качества при начальнике, который лично ему незнаком, и соединениях, к которым он не привык.
Поэтому хорошие качества русской пехоты при прежнем методе боя в сомкнутых соединениях могли проявиться лучше, чем теперь.
Русский солдат сравнительно мало восприимчив к внешним впечатлениям. Даже после неудач русские войска быстро оправятся и будут способны к упорной обороне.
Боевая пригодность казаков по сравнению с прошлыми временами значительно уменьшилась.
Казаки o позволяют государству создать дешево крупную массу конницы, воинские качества которой, однако, отстают от качеств регулярной кавалерии; в особенности казаки малопригодны для боя сомкнутыми соединениями.
В частности, это относится к казакам второго и третьего ополчения.
В последние годы в армии имели значительный успех революционные стремления, особенно в технических войсках. Но в общем русский солдат еще верен царю и надежен.
Война против Германии и Австрии встретила бы популярность среди русского населения. Живущие в России поляки все же должны быть признаны не совсем надежными.
Офицеры и чиновники.
Если хороший солдатский материал не удается хорошо обучить, то в этом виноваты офицеры всех чинов. Недостатки русского народа проявляются среди них в особенно сильной степени.
Офицеры обладают личной отвагой, но у них нет чувства долга и ответственности. Необходим постоянный контроль старших начальников всюду и во всем, чтобы не допустить всяческого рода служебных непорядков.
Преимуществами русских офицеров являются хладнокровие и крепкие нервы, не сдающие даже в самых затруднительных положениях.
Но русский офицер очень любит личные удобства, вял физически и умственно, несамостоятелен и беспомощен при внезапных событиях.
Русский офицер готов пойти на предприятия, связанные с особыми трудами и опасностями, если он предполагает, что об этом станет всеобще известно.
Если этот импульс отсутствует, то часто даже в самом ответственном положении он найдет наиболее для себя удобный выход.
Офицеры Генерального штаба много занимаются научными работами, но предпочитают деятельность в практической работе в войсках.
Наименее надежными являются военные чиновники. Подкупность и небрежность интендантства окажется также и в будущем худшим врагом русской армии.
Русские офицеры, особенно в Виленском и Варшавском военных округах, хорошо осведомлены о свойствах и организации нашей армии, а также о географических и фортификационных условиях в наших пограничных провинциях.
Русские обладают также большим преимуществом благодаря тому, что среди них знание немецкого языка распространено значительно шире, чем среди нас русского.
Многие русские офицеры, например из прибалтийских семей, говорят по-немецки безо всякого акцента и в другой форме могут свободно сойти за немцев.
Наши передовые посты должны обратить на это сугубое внимание в случае войны против России».
Несложно догадаться, что в условиях начавшейся в стране революции, при резком падении престижа царизма и при обострении империалистической борьбы накануне первой мировой войны вопрос о состоянии воруженных сил становился для самодержавия поистине гамлетовским вопросом: «Быть или не быть?»
Но если по количественным показателям Россия казалась готовой к войне, то качественно, как мы могли убедиться, дело обстояло весьма плачевно.
Впрочем, в России так было всегда, или почти всегда.
Она не была готова к ливонской, шведской, Крымской, японской, финской и к Великой Отечественной войнам.
Почему?
Это особый вопрос, для объяснения которого потребовалось бы специальное исследование.
Но сначала давайте посмотрим, что означает выражение «готовность армии к войне». Если и не в идеале, то хотя в разумных жизненных пределах.
Как представляется, армия любой страны не должна готовиться к войне, она должна быть к ней готова всегда.
Для этого она, собственно, и существует.
Это значит, что армия должна выступить в любой момент, а каждый военнослужащий в ней, начиная от рядового и кончая Верховным главнокомандущим, хорошо знает, что ему предстоит делать.
Основой вооруженных сил мировой войны от начала и до самого конца войны был солдат массового призыва. Иными словами, рядовой с винтовкой.
Требовалось от него не много: по возможности метко стрелять, ходить в атаку, окапываться, а при необходимости колоть штыком и бить прикладом. Ну и, коненчо, любить свою землю
Сложно сказать, насколько всем этим нехитрым искусством владели русские солдаты, но овладеть им за несколько лет подготовки было не сложно.
Что же касается офицеров, то их подготовка и кругозор зависел от занимаемой должности.
Как говорят знающие люди, до командира полка никакие особые знания не нужны, поскольку это подразделение решает, как правило, мелкие тактические задачи.
Другое дело, что настоящий командир полка должен пройти командование взводом, ротой, батальоном и только потом стать во главе полка.
Что же касается командного состава, начиная с командира дивизии и выше, здесь речь идет и о специальных знаниях и, конечно же, о способностях.
Конечно, были полководцы уровня Наполеона, которые после незначительной должности начальника артиллерии армии могли комнадовать армиями. Но это удел гениальных одиночек, уровня того же Наполеона или другого героя революции генерала Лазаря Гоша.
Для всех остальных, пусть в той или иной степени и талантливых людей, существует понятие постепенности.
Одно дело — командир корпуса, который последовательно прошел все ведущие к этому все командные должности, и совсем другое — назначенный на это место в силу своей близости к верховной власти.
Если мы вспомним, что война с Японией показала очень низкий уровень как средних, так и высших комнадиров, то основной упор в подготовке русской армии должен был делаться именно на соответствующее воспитание таких командиров в войсках, а наиболее талантилвых и перспективных — в Академии.
Естественно, что никакая армия в мире не может существовать и, тем более, воевать без соответствующего времени вооружения.
Это, в свою очередь, означает, что на оборону должна работать соответствующая промышленность и в той или иной степени развитая на тот исторический отрезок времени в той или иной стране наука.
Понятно и то, что должны быть соответствующим образом рабоатть службы тыла и особенно железные дороги. И далеко не случайно Мольтке-старший призывал в свое время строить не крепости, а железные дороги.
Что для всего этого надо?
Только одно: политическая воля высшего руководства страны, а в случае России — ее царя.
Известно, что российская армия и флот должны были полностью соответстввоать мировым стандартам в 1917 году.
В мирное же время на армию и флот шла только треть средств, отпущенных на развитие вооруженных сил.
Есть даже авторы, которые утвержадют, что, напади Германия на Россию в 1917 году, то от нее ничего бы не осталось.
Более того, они даже сетуют на Германию за то, что та посмела начать войну в неудобное для России время.
Подобные утверждения являются, скорее, наивным оправданием, нежели серьзным разговором о боеготовности армии.
Получается так, что потенциальные противники России всегда собирались воевать именно тогда, когда она будет готова к войне.
При этом почему-то забывается такая простая вещь, что нападать на врага надо именно тогда, когда он ослаблен.
И я нисколько не сомневаюсь в том, что при наличии политической воли Россия могла создать мощную армию даже за те восемь лет, которые прошли после войны с Японией.
Ведь именно в эти годы промышленность России бурно развивалась, и она вышла на ведущие роли в мире.
Как это ни печально, но такой воли не было.
Николай II никогда не являлся настоящим правителем, отсюда и шли многие беды нашей страны. Поскольку верховная власть принадлежала ему со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.
И как тут не вспомнить Петра Великого, который в совершенно отсталой по европейским меркам стране сумел создать мощную и боеспособную армию, которая очень скоро начала бить лучшую в мире по тому времени шведскую армию.
А теперь давайте себе представим, какой бы была российская армия и флот, живи Петр Великий в начале XX века в одной из самых развивающихся стран мира?
Николаю было очень далеко до своего великого предшественника, и потому мы и имели, то, что имели.
Но еще никто из исследователей не задавался вопросом: а как мог возникнуть этот кризис в стране, которая намного опередила остальные государства по расходам на армию в предвоенные годы?
Более того, после подавления революции 1905 года и реформ Витте и Стилыпина Россия бурно развивалсь практически во всех областях.
И кажется в высшей степени странным, что и армия, и флот, и оборонная промышленность пребывали далеко не в том состоянии, которое требовалось для такой страны.
Впрочем, при ближайшем рассмотрении проблемы она не кажется уже такой странной.
Как это ни печально, но Россия всегда воевала количеством, а не качеством.
Но если это так (а это, действительно, так), то почему же, спросит Читатель, именно хорошо умевшая воевать Германия потерпела поражения и в Первой, и во Второй мировых войнах?
А та же Россия, никогда к войне не готовая, прочно стояла на ногах по всем показателям и в 1917 году и победила в 1945 году?
Ответить на этот вопрос не так уж трудно, как это кажется на первый взгляд.
Если мы вспомним планы ведения Германией войны и в 1914, и в 1941 году, то увидим, что и в обоих случаях расчет был на войну быструю.
— Еще деревья не сбросят свою листву, — обещал в августе 1914 года Вильгельм II германскому народу.
О такой же быстрой войне в июне сорок первого года говорил и Гитлер.
Как мы еще увидим, уже осенью 1914 года Западный фронт представлял собой невиданное в истории войн зрелище: от Северного моря до границ с Швейцарией протянулись сплошные линии окопов, траншей, проволочных заграждений и бетонных укреплений.
Маневренная, динамичная война превратилась в позиционную, «окопную».
Такой она оставалась по большей части и все остававшиеся четыре года.
К этому времени кадровые армии прекратили свое существование, и война по своей сути стала войной вооруженного народа.
И если раньше войну мог выиграть более подготовленный, более храбрый и более способный, то затянувшуюся, но в то же самое время невероятно ожесточенную войну мог выиграть только тот, у кого было больше ресурсов.
Во многом именно поэтому немцы решили перенести главный удар на Восток, чтобы получить в разгромленной России как можно больше продовольствия и сырья. А затем с новой силой ударить по Франции и Англии.
Техническое превосходство на некоторых участках фронта у немцев было подавляющим — почти в десять раз больше по пулеметам и артиллерии.
Но нанести решительного поражения России они так и не смогли.
В результате на Восточном фронте война также стала позиционной, хоть и не в такой степени как на Западе.
К концу 1915 года и тут почти на полторы тысячи километров протянулись линии окопов и заграждений.
В конце концов, не готовая к столь затяжной войне Германия капитулировала.
Известную роль в ее поражении сыграло и вступление в войну самой мощной капиталистической державы, какой уже тогда стали США.
Нельзя не сказать и вот еще о чем.
Да, Россия уступала качественно, но она и училась быстро.
Но если даже с такой слабой материальной базой русские войска достойно сражались и наносили поражения тем же немцам, то не сложно догадаться, какой бы могучей была русская армия при соответствующей заботе о ней со стороны умного и дальновидного правительства.
Но, увы, такой заботы не было, и в какой уже раз приходиться говорить, что в основе всего лежит надлежащее управление и организация…
Часть III. За Веру, Царя и Отечество
«Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови».
Глава I. Крах блицкрига
В нашу задачу не входит подробный рассказ о том, что происходило на Западном фронте.
Но о том, что там случилось осенью 1914 года нельзя не рассказать, поскольку именно эти события во многом определили дальнейший ход всей войны.
Но прежде чем рассказывать о боевых действиях на Западном фронте, давайте вспомним, какие задачи ставила перед собой Германия в начавшейся войне.
Захватнические планы Германии по своему размаху намного превосходили замыслы Антанты.
Германия требовала коренного передела мира. Ее программа была представлена в двух нашумевших немецких документах: меморандуме шести могущественных экономических организаций (Центральный союз германских промышленников, Союз промышленников, юнкерско-кулацкий Союз сельских хозяев и др.) и так называемом профессорском меморандуме.
Меморандум шести хозяйственных организаций требовал приобретения обширных колониальных владений путём захвата английских, французских, бельгийских и других колоний; возложения на Антанту репарационных платежей; протектората над Бельгией присоединения французского побережья Ламанша до реки Соммы; захвата железорудного бассейна Бриэй, крепостей Верден и Бельфор и расположенных между ними западных склонов Вогезов.
Далее, рекомендовалась конфискация в присоединяемых областях всего среднего и крупного землевладения и передача его в руки немцев с возмещением собственников за счёт Франции.
Обширные аннексии предусматривались и на Востоке, за счёт России.
После войны, мечтали авторы записки, промышленный подъём «потребует расширения сельскохозяйственной базы».
Намечался захват русских прибалтийских губерний и «территорий, расположенных к югу от них».
«Нам нужна, — писал прусский министр внутренних дел фон Лёбель в своей записке правительству записку о целях войны, — на западе граница, которая дала бы нам по возможности ключ к Франции.
Нам могут пригодиться районы угля и руды, прилегающие непосредственно к нашей границе.
С военной точки зрения желательно улучшить и восточнопрусскую границу.
Наконец, нам нужна военная контрибуция, которая связала бы на долгое время Францию в экономическом отношении и лишила бы её возможности развить в других частях света финансовую деятельность во вред нам.
Это значит, что удовлетворение наших потребностей должно пойти, в первую очередь, за счёт Франции, что необходимо фундаментальное изменение в положении Бельгии. Для обеспечения этого нужно добиться по меньшей мере крупных частичных успехов в борьбе с Англией…
В политическом отношении Великобритания стала теперь тем врагом, который противопоставил свои жизненные интересы нашим и с которым мы рано или поздно должны покончить: Англия не хочет терпеть рядом с собой сильную, дееспособную Германию, играющую роль в мировой политике».
Что же касается притязаний Австро-Венгрии, то они ограничивались установлением ее господства над всеми Балканами.
Планы, как видите, серьезные. И завоевание всего этого должно было начаться с летне-осенней кампании на Западном фронте.
Мы уже говорили о том, что в основу германской стратегии был положен план начальника имперского Генштаба Альфреда фон Шлиффена.
Главной особенностью плана Шлиффена, как уже отмечалось, была его сверхбыстрота.
На потенциальном направлении главного немецкого удара Франция располагала двумя мощными оборонительными линиями.
Расценивая французские укрепления, как практически неодолимые, немцы в соответствии с планом Шлиффена решили повести наступление в обход крепостей и главных французских сил, через территорию Бельгии.
Для затяжной войны Германия не имела достаточных материальных и людских ресурсов.
Именно по этой причине берлинские стратеги намеревались разгромить французские и русские армии всего за шесть недель.
Быстрый разгром Франции был объявлен первостепенной задачей.
Взять Париж предполагалось за 39 дней, а затем идти на Россию.
— Обед у нас будет в Париже, — заявил Вильгельм II, — а ужин — в Санкт-Петербурге!
В то же самое время немцы приняли все надлежащие меры для того, чтобы как можно надежнее обезопасить себя от наступления, планируемого французами в Эльзасе и Лотарингии.
А в том, что французы пойдут именно таким путем, в Берлине не сомневались.
Но… все оказалось гладко только на бумаге.
Проблемы начались уже в Бельгии.
4 августа между германскими войсками и бельгийской армией начались бои на территории Бельгии.
6 августа начался штурм бельгийской крепости Льеж, который называли «перекрестком» Европы.
В ходе этих боев германская армия понесла значительные потери и прекратила своё наступление к франко-бельгийской границе.
Эта задержка дала время британским войскам высадиться во французских портах и присоединиться к войскам союзников.
Однако даже после начала войны французское командование не было окончательно уверено, что германцы наступают именно через Бельгию.
Оно опасалось того, что германское командование пытается спровоцировать Францию на нарушение нейтралитета Бельгии.
Поэтому французский военный министр запретил всем французским войскам переходить бельгийскую границу, а летчикам летать над бельгийской территорией.
Как и у Германии, у Франции имелся собственный план ведения боевых действий против Германии — «План № 17».
Он предусматривал мощное наступление французской армии в Эльзасе и Лотарингии и быстрый захват этих территорий, утраченных Францией после франко-прусской войны.
Сложно сказать, почему французское командование не верило в прорыв германской армии через нейтральную Бельгию.
Именно поэтому оно оставило всю франко-бельгийскую границу без защиты и сосредоточило все свои силы на восточной границе Франции, намереваясь там разбить германские армии.
Даже после того, как германские войска пошли через Бельгию, французы продолжали подозревать немцев в военной провокации.
И только тогда, когда вторжение германских армий в Бельгию стало фактом и бельгийское правительство выразило согласие взаимодействовать с французскими войсками, им было разрешено действовать на территории Бельгии.
Так началось Пограничное сражение, проходившее в Эльзасе, Лотарингии, Арденнах и южной Бельгии и явившеесмя увертюрой к знаменитой битве на Марне.
В ходе Пограничного сражения, в котором с обеих сторон участвовало свыше 2 миллиона человек, три французские армии и английский корпус был разгромлены.
Поражением закончилось и наступление французов в Эльзасе и Лотарингии.
Немцы стремительно двигались вглубь страны, к Парижу, охватывая основные французские силы с флангов.
Французское правительство переехало в Бордо, не будучи уверенным в возможности отстоять столицу.
Но если французское командование сделало для себя из Пограничного сражения выводы, то германское командование переоценило свои успехи.
В ставке кайзера посчитали дело сделаным. Теперь оставалось лишь окружить остатки разгромленной французской армии.
27 августа в победном угаре германское командование отдало директиву своим войскам начать наступление в юго-западном направлении.
Германское командование намеревалось охватить оба фланга французской армии и уничтожить ее.
В случае упорного сопротивления французов на реках Эне и Марне, направление общего наступления германских армий должно было измениться с юго-западного на южное.
В трудных условиях отхода после поражения в Пограничном сражении французское командование возлагало большие надежды на действия русской армии.
— Слава богу, — говорил Жоффр 27 августа военному министру А. Мильерану, — мы имеем благоприятные известия от русских в Восточной Пруссии. Можно надеяться, что благодаря этому немцы будут вынуждены отправить войска отсюда на Восток. Тогда мы сможем вздохнуть…
Надежды французского командующего оправдались, русская армия выполнила свой союзнический долг.
В результате ее активных немцы уже 26 августа отправили на русский фронт два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию.
В конце августа ситуация изменилась.
Французы сформировали две новых армии и выдвинули их на новую линию обороны по реке Марна.
При этом для быстрой переброски войск использовались все средства, включая парижские такси. Одновременно главнокомандующий генерал Жоффр заменил 30 % генералитета.
Кадровые перестановки имели самые благоприятные последствия.
Но все же решующую роль в переломе войны на Французском фронте сыграло вступление в войну России, войска которой вторглись в Галицию и Восточную Пруссию.
Что же касается англичан, то уже во время отступления после поражения в Пограничном сражении между английским и французским командованием возникли серьезные разногласия по поводу организации взаимодействия.
Английские войска поспешно отходили, и все попытки Жоффра хоть как-то заставить их воевать были безрезультатны.
Только 31 августа английское правительство обязало свое главное командование координировать свои действия с генералом Жоффром.
4 сентября 1-я и 2-я германские армии дошли южнее Марны до Монмирая.
На следующий день они были намерены завершить общее окружение всех французских армий.
В то же самое время французы сами собрались нанести германским армиям сокрушающий удар, имея в районе северо-восточнее Парижа крупные силы, нацеленные во фланг и тыл главной германской группировки.
Ряд эффективных организационных мероприятий, осуществленных французским главным командованием, его усилия по объединению действий подчиненных армий, мужественное сопротивление французских войск принесли свои плоды.
Перегруппировка французских сил была закончена. Французские армии занимали выгодное охватывающее положение по отношению к противнику, и командование решило, что момент для перехода в наступление назрел.
4 сентября вечером Жоффр отдал приказ о переходе в наступление, которое началось рано утром 6 сентября 1914 года.
На западном крыле фронта французы умудрились создать двойное превосходство в силах, что сулило им успех в предстоящем наступлении.
«В момент, когда завязывается сражение, — писал в своем приказе-обращении Жоффр, — от которого зависит спасение страны, необходимо напомнить всем, что нельзя больше оглядываться назад.
Все усилия должны быть направлены на то, чтобы атаковать и отбросить неприятеля; часть, которая не может больше двигаться вперед, должна будет, чего бы это ни стоило, сохранить захваченное пространство и скорее дать убить себя на месте, чем отступить.
При настоящих обстоятельствах не может быть терпима никакая слабость».
Совместно с французами перешла в наступление и английская армия, которая занимала полосу между 6-й и 5-й французскими армиями.
На следующий день сражение продолжалось, однако обстановка на фронте значительно изменилась.
Против 6-й французской армии немцы развернули три своих корпуса и, начав в середине дня наступление, имели незначительный успех.
Для усиления здесь своих войск французское командование спешно перевозило одну дивизию частью по железной дороге, а частью на автомобилях.
Это было первое в истории использование автомобильного транспорта для маневра.
Бои под Парижем продолжились и 8 сентября.
Английская армия подошла к Марне, а 5-я французская армия вышла на линию Монмирая, не встречая сколько-нибудь ощутимого сопротивления противника.
Ее две дивизии зашли в тыл правого фланга 2-й германской армии севернее и западнее Монмирая, что заставило Бюлова снова отвести свой правый фланг, увеличив разрыв между 1-й и 2-й германскими армиями еще на 15 км.
К ночи с 8 на 9 сентября английская армия и основные силы 5-й французской армии вклинились между 2-й и 1-й германскими армиями. Немецкая армия оказалась зажатой с юга.
9 сентября вынужденный отвод левого крыла 1-й и правого крыла 2-й германских армий привел к роковой развязке сражения на реке Марне, принесшей неожиданный успех союзным войскам.
В этот день командующие 1, 2 и 3-й германскими армиями приняли решение об отступлении.
Германское верховное командование в 17 час. 30 мин. 10 сентября своим приказом санкционировало уже осуществляемое отступление его армий.
4-я и 5-я германские армии 11 сентября были также отведены в северном направлении.
Так произошло важное событие — германские армии отступили от Парижа.
В истории это событие получило название «Чудо на Марне».
И именно на Марне был развеян миф о непобедимости немецкой армии и ее возможности провести молниеносную войну.
Более того, некоторые ставшие впоследствии знаменитыми военные сделали из этого поражения далеко идущие выводы.
В этой связи я позволю себе привести отрывок из моей книги «Феномен Ататюрка».
«Свое раздражение Кемаль сорвал на командующем армией фон Сандерсе, и когда тот спросил его, почему правители Болгарии не спешат вступать в войну, он и не подумал кривить душой.
— Только потому, — пожал он плечами, — что в Софии не верят в вашу победу!
— А вы? — прищурился генерал.
— Я тоже! — последовал бесстрастный ответ. — И поражение на Марне является лучшим подтверждением моего неверия!»
В сентябре 1914 года произошло и еще одно весьма знаменательное событие, оставшееся на несколько лет для всего мира тайной за семью печатями.
Эта тайна крылась в послевоенном разделе мира и дележе будущей добычи.
Так, уже 5 сентября между Россией, Англией и Францией было заключено соглашение, по которому они взаимно обязывались: не заключать в происходящей войне сепаратного мира; «когда настанет время для обсуждения условий мира, ни один из союзников не будет ставить мирных условий без предварительного соглашения с каждым из других союзников».
14 сентября 1914 года Сазонов наметил послам Палеологу и Бьюкенену основные вехи будущего мира.
Программа эта предполагала разгром Германской империи и её союзников.
Её содержание было таково:
1. Присоединение к России нижнего течения Немана, Восточной Галиции, переход Познани, Силезии и Западной Галиции к будущей Польше.
2. Возвращение Франции Эльзас-Лотарингии, передача ей «по её усмотрению» части Рейнской области и Палатината.
3. Значительное увеличение Бельгии за счёт германских территорий.
4. Возвращение Дании Шлезвига и Гольштейна.
5. Восстановление Ганноверского королевства.
6. Превращение Австро-Венгрии в триединую монархию, состоящую из Австрии, Чехии и Венгрии.
7. Передача Сербии Боснии, Герцеговины, Далмации и северной Албании.
8. Вознаграждение Болгарии за счет сербской Македонии и присоединение к Греции южной Албании.
9. Передача Валоны Италии.
10. Раздел германских колоний между Англией, Францией и Японией.
11. Уплата военной контрибуции.
Как можно видеть, никаких разбойничьих аппетитов Россия не имела.
26 сентября Сазонов выдвинул дополнительные требования России по отношению к Турции: Россия должка получить гарантию свободного прохода своих военных кораблей через проливы. Никаких притязаний на захват турецкой территории Россия не предъявила.
Вопрос о разделе Турции был впервые поставлен английской дипломатией. Отвечая на предложение Сазонова, Грей высказал мнение, что, если Турция присоединится к Германии, «она должна будет перестать существовать».
В целом Грей принял предложение Сазонова. Но он высказался за включение в будущую «мирную» программу требований о выдаче германского флота и нейтрализации Кильского канала.
Настаивал он и на учёте территориальных интересов Италии и Румынии.
Наконец, Грей возражал против перехода Рейнской области к Франции.
Таким образом, с первых же месяцев войны наметились англо-французские противоречия, столь широко развернувшиеся впоследствии на мирной конференции в 1919 года.
Очевидно, под давлением английской дипломатии французское правительство вынуждено было заявить, что его территориальные требования в Европе ограничиваются Эльзасом и Лотарингией.
Как того и следовало ожидать, сразу после начала войны развернулась дипломатическая борьба между союзниками и из-за дележа турецкого наследства
9 ноября в беседе с Бенкендорфом Грей старался убедить его, что русское правительство не должно использовать персидскую территорию для военных действий против Турции.
Одновременно Грей развивал излюбленные мотивы обоих западных союзников: Россия не должна отвлекать силы с германского фронта.
Борьба с Германией определит и результат войны против Турции. Для вящшей убедительности Грей добавил, что если Германия будет разбита, то судьба Константинополя и проливов будет решена в соответствии с интересами России.
Такие обещания свидетельствовали, что активность русской армии, невзирая на Марну, была крайне необходима Западному фронту.
Вскоре слова Грея повторил послу России Бенкендорфу и король. Георг V выразился даже более определённо.
Он прямо заявил, что Константинополь «должен быть вашим».
Однако в официальной английской ноте от 14 ноября, адресованной русскому правительству, на первое место выступил основной мотив: необходимо максимальные силы направить на германский фронт, а на турецком — ограничиться обороной.
К этому присоединилось заверение, что вопрос о Проливах и Константинополе «должен быть разрешён в согласии с Россией».
Таким образом, на бумаге Грей высказывался менее определённо, чем в устных разговорах.
Надо сказать еще и о том, что все эти обещания по большому счету не столил ломаного гроша, и никто не знал, кто и как себя поведет после окончания войны.
И жестокая борьба вокруг Версальского договора, когда каждый стремился обобрать каждого, прекрасно покажет, чего стоили все обещания и клятвы в начале войны.
Глава II. Прусский капкан
Как мы помним, Пограничное сражение сложилось для Союзников неудачно, и они отступали в Парижу.
Наступление германской армии на западе вызвало необходимость отвлечь ее на восток.
Французский военный министр сенатор Мессими потребовал наступления русских армий от Варшавы через Познань на Берлин.
Французский посол Палеолог со своей стороны «умолял» Государя повелеть наступление, так как иначе Франция будет «неминуемо раздавлена».
В результате первоначальный план был изменен, и, соответственно, 17 и 18 августа армии генералов Ренненкампфа и Самсонова начали наступление на Восточную Пруссию.
«Россия, — писал по этому поводу Бьюкенен, — не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого оказалась под угрозой врага».
Напомним, что сам Николай Николаевич был сторонником наступательных действий на левом берегу Вислы «в сердце Германии».
О его планах ведения войны мы можем узнать из воспоминаний французского посла М. Палеолога, который побывал у Николая Николаевича 20 июля 1914 года.
«Из скромного коттеджа Александрии, — писал Палеолог, — я отправляюсь в роскошный дворец Знаменки, в котором живет Николай Николаевич. Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами.
Он идет ко мне навстречу быстрыми и решительными шагами, обнимает меня, почти раздавив мне плечи.
— Господь и Жанна д'Арк с нами! — восклицает он. — Мы победим. Разве не Провидению угодно было, чтобы война разгорелась по такому благородному поводу? Чтобы наши народы отозвались на приказ о мобилизации с таким энтузиазмом? Что обстоятельства были так благоприятны для нас?
Без предисловий я приступаю к вопросу, самому важному из всех:
— Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?
— Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было окончено сосредоточение моих войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение. Это случится, вероятно, 27 августа.
Затем он объясняет мне свой общий план движения: первая группа на прусском фронте, вторая группа, действующая на галицийском фронте, третья — в Польше, назначенная броситься на Берлин, как только войскам на юге удастся „зацепить“ и „установить“ неприятеля».
Непосредственной целью Восточно-Прусской операцией являлось овладение Восточной Пруссией для последующего вторжения вглубь Германии.
Однако, по требованию Франции, наступление было начато до окончания мобилизации и сосредоточения русских армий.
«Если бы Россия считалась только со своими интересами, — писал по этому поводу посол Англии в России Бьюкенен, — это не был бы для нее наилучший способ действия, но ей приходилось считаться со своими союзниками».
На самом деле это было не совсем так.
Вся беда была в том, что Николай Николаевич оказался заложником данного Франции еще в 1913 году обещания. И дал его командующий Северо-Западным фронтом Я. Г. Жилинский.
В 1912 году генерал Жилинский, тогда начальник Генерального штаба, прибыл в Париж, а в 1913 году генерал Жоффр направился в Россию.
К тому времени русские военные круги уже были увлечены манящей идеей «элана» — порыва.
После Маньчжурии им также нужно было чем-то компенсировать унизительные военные поражения и позорные недостатки своей армии.
Лекции полковника Гранмезона, переведенные на русский язык, пользовались огромным успехом.
Ослепленный доктриной «наступление до последнего», Генеральный штаб России зашел еще дальше.
Генерал Жилинский обязался в 1912 году привести в боевую готовность 800 000 солдат, предназначенных для германского фронта, на пятнадцатый день мобилизации и предпримет наступление в Восточной Пруссии.
В 1913 году он перенес дату наступления на два дня вперед, хотя военные заводы страны производили не более двух третей требуемого количества артиллерийских снарядов и менее половины винтовочных патронов.
Почему Жилинский не мог объяснить на совещании начальников генеральных штабов в Париже, что Россия в силу своей слабой железнодорожной сети физически не может наступать всего через две недели после объявления мобилизации?
Он, что не знал, что для полной мобилизации России в лучшем случае нужно не менее полутора месяцев?
Вполне возможно, что другое решение заставило бы самих французов больше уповать на собственные силы, а не на помощь своего в высшей степени бескорыстного союзника.
Однако Жилинский не только не сделал этого, а еще более усугубил ситуацию, заявив французским генералам:
— История проклянет меня, но я отдам приказ двигаться вперед!
Как тут не вспомнить Пуришкевича, воскликнувшего в Думе:
— Что это, предательство или глупость?
Предательство, вряд ли, а вот глупость, несомненно. И невежество.
И теперь французы требовали только то, о чем договаривались, а Верховный главнокомандующий стал своеобразным заложником глупого поведения бывшего начальника Генерального штаба.
Но самое печальное заключалось в том, что даже после столь безответственного обещания и подписания соответствующих документов в Париже никто в России не спросил с этого человека так, как с него надо было спросить.
И когда говорят, что Россия, спасая Францию, пошла на известные жертвы, то невольно возникает вопрос: а не оказалась ли в этом случае целая страна заложницей по сути дела преступления одного не очень умного и грамотного человека?
И если учесть, что Германия объявила войну России 1 августа, то выступление русских войск проходило по намеченному еще год назад плану.
В результате французских требований Николай Николаевич 10 августа издал приказ Северо-Западному фронту.
«Германия, — говорилось в нем, — направила свои главные силы против Франции, оставив против нас меньшую часть своих сил…
Необходимо в силу союзнических обязательств поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев…
Армиям Северо-Западного фронта необходимо теперь же подготовиться к тому, чтобы в ближайшее время, осенив себя крестным знамением, перейти в спокойное и планомерное наступление».
Крестное знамение, вещь, конечно, хорошая, но вся беда была только в том, что армии были совершенно не готовы к наступлению.
Так, 1-ая армия генерала Ренненкампфа имела всего 420 снарядов на орудие, но люди с маньчжурским опытом ведения боев посчитали этот боезапас достаточным.
Однако для той отчаянной пальбы, которая началась уже в августе 1914 года, когда решающая роль принадлежала уже артиллерии, таких запасов было крайне мало.
Не предполагали генералы и того, что 70 % потерь в наступившей войне будет приходиться на орудийный огонь.
Точно также нитко не мог даже представить себе, что потери в новой войне будут исчисляться сотнями тысяч. И именно поэтому наступающая 2-я армия в своих полевых госпиталях имела всего десять с половиной тысяч коек.
В состав русской дивизии входили шесть батарей легких орудий, а в состав германской дивизии — 12 батарей (из них 3 батареи тяжелых орудий).
Чего тоже было уже недостаточно, и не случайно наблюдатели отмечали, что «огневая сила германской пехотной дивизии в среднем равнялась огневой силе более чем полутора русских пехотных дивизий».
Положение осложнялось еще и тем, что наступление обех армий началось совершенно в русском стиле: до завершения сосредоточения и комплектования всех войск.
В армии генерала Ренненкампфа вместо 15 пехотных дивизий в бой пошло только шесть, а в армии генерала Самсонова вместо 14 пехотных дивизий имелось всего 10.
Часть войск не успела прибыть в район сосредоточения, еще несколько дивизий Жилинский приказал (в нарушение предвоенных планов) перебросить в район Варшавы, чтобы оттуда самым коротким маршрутом наступать на Берлин.
Кроме того, тыловые службы обеих армий находились в состоянии полной неразберихи: медленно двигавшиеся обозы еще не подошли, для полевых кухонь не нашлось лошадей, лазареты и госпитали не успели развернуться.
Что же касается 2-ой армии, то корпуса еще только сосредоточивались в исходных районах: отчасти по железной дороге, отчасти походным маршем.
Французы французами, но возникает естественный вопрос: а сумели бы находившиеся в столь разобранном состоянии русские армии должным образом подготовиться к 27 августа, на которое планировал выступление Никоалй Николаевич?
Особенно если учесть, что штаб 2-ой армии находился в подвешенном состоянии, поскольку в нем были собраны люди, не только никогда не работавшие вместе, но и без опыта штабной работы.
Начальником штаба был назначен командир кавалерийской бригады генерал-майор В. И. Постовский, ничего не понимавший в штабной работе.
Начальником снабжения был назначен генерал-майор Б. П. Бобровский — бывший начальник военных сообщений Виленского военного округа.
Оперативный отдел возглавил полковник А. И. Вялов. В последние два года перед войной он был прикомандирован к Владимирскому военному училищу, где преподавал военные науки.
Со штатной должности преподавателя Николаевской академии Генерального штаба полковник Н. А. Лебедев переводился начальником разведки.
Как мог руководить разведкой человек, ни дня не работавший в ней, знал только тот, кто назначал его на должность.
Оперативное управление возглавил генерал-майор В. С. Филимонов, до этого исполнявший обязанности начальника штаба… Новогеоргиевской крепости.
Состав был подобран разнородный, а потому ни о какой качественной работе штаба армии, собравшегося в полном составе только накануне наступления, не могло быть и речи.
Что же касается русских дивизий, то такой специалист, как генерал Головин, считал, что вошедшие в Восточную Пруссию войска были качественно хуже германских и каждая германская дивизия стоила полутора русских.
Более того, русские войска были разбросаны, и их концентрация была крайне затруднительна.
Положение усугублялось и географией, поскольку Восточная Пруссия была пересечена лесами, реками, озерами и, что самое страшное, болотами, в которых войска в буквальном смысле утопали.
Военной особенностью Восточной Пруссии была линия выдвинутых вперед укреплений, получивших название «линии Ангерап».
За ней подлинным щитом Берлина были четыре германские крепости — Кенигсберг, Торн, Позен и Бреслау, в каждой из которых после мобилизации было до сорока тысяч войск.
Соединяющие их дороги были образцом железнодорожного искусства — эти дороги позволяли перемещать большие контингенты войск в кратчайшее время.
Генерал Жоффр называл Восточную Пруссию «большой засадой».
Вот в эту самую засаду, в конце концов, и угодили русские армии.
Пока войска обеих сторон подходили в определенные планами районы, в бой вступила русская кавалерия.
В то время конные части были своего рода силами быстрого реагирования.
В мирное время они содержались по штатам военного времени и все мобилизационные мероприятия заканчивали в течение шести часов.
После этого конница, расположенная вблизи от границы, походным порядком выступала к священному рубежу, где производила смену пограничных подразделений.
А затем лихие драгуны и казаки переходили границу и вторгались на вражескую территорию.
Цель этих нападений — взять пленных и получить сведения о расположении, действиях и намерениях войск противника и своими активными действиями сковать вражеские отряды и не давать им атаковать свои войска, которые еще не закончили сосредоточение.
Первая стычка с противником произошла у литовского местечка Торжок.
В рубке особенно отличился уроженец Усть-Хоперской станицы приказной Кузьма Крючков, на которого напало сразу восемь немецких драгун.
Потеряв шашку, он выхватил у немца пику и ею вышиб нескольких противников из седла. А после того, как Крючков умудрился убить офицера, остальные драгуны бросились наутек.
Крючков сразу же стал героем, о нем наперебой писали все газеты, и его, нанизывающего на пику дюжину немцев, изображали на открытках и даже на пачках папирос.
Он стал первым награжденным в этой войне, удостоившись Георгиевского креста.
Но, как это ни печально, хорошее начало вовсе не означало такого же хорошего продолжения…
И то, что случилось потом, не могло присниться никому из разрабатаваших эту операцию генералов даже в самом страшном сне.
Как видно из названия главы, я назвал ее «Прусским капканом».
Капканом, в который попала, нет, не русская армия, а ее руководство, оказавшееся не способным руководить столь масштабными военными операциями.
Самое же печальное заключалось в том, что, даже будучи плохо подготовленными к наступлению, русские армии заслуживали куда лучшей участи.
Но как, скажите, можно было одерживать победы, когда воевавшие в Восточной Пруссии армии не имели между собой надлежащей связи, а командующий фронтом по нескольку дней не знал, где какая армия находиться?
Как можно было побеждать, если 1-ая армия Ренненкамфа вместо того, чтобы в самый решающий момент преследовать противника и помогать 2-ой армии целых два дня отдыхала?
Как можно было бить немцев, если командующий 2-й армией генерал Самсонов на свой страх и риск пошел совершенно другой дорогой, нежели ему было предписано приказом Жилинского?
«Армии царя, — писал по этому поводу английский историк Н. Стоун, — и не были готовы к войне высшей координации и рационализма.
Беда русских армий была еще и в их неспособности использовать свое превосходство».
Но это была уже беда скорее руководства русскими армиями.
Восточно-прусское сражение развернулось в тех самых местах, где летом 1410 года объединенное польско-белорусско-русское войско нанесло смертельный удар Тевтонскому ордену.
В целях пропаганды германские идеологи назвали катастрофу русской армии в Пруссии «Вторым Грюнвальдом».
Поражение русских армий (110 тысяч человек погибших, 135 тысяч взятых в плен), несмотря на мужество войск, брошенных в наступление без надлежащей подготовки, неукомплектованными, без организованных тылов, явилось результатом неудовлетворительного руководства Жилинского, а также предательства со стороны Ренненкампфа.
В этой связи я хочу сказать вот о чем.
Нет никакого смысла утомлять Читателя перечислением городов, воинских частей и количеством пулеметов.
Поскольку для этого существуют специальные исследования.
Нас же больше интересуют те идеи, которые преследовали генеральные штабы в той или иной крупной операции. Ну и, конечно, степень ее претворения в жизнь.
Конечно, мы расскажем о самых интересных и мало известных эпизодах мировой войны достаточно подробно.
Мы не будем обсуждать действия войск: наши солдаты и офицеры стояли насмерть и покрыли себя вечной славой.
Куда больше нас интересует, кто ими руководил и еще больше, как руководил.
Поскольку побеждает всегда армия, а проигрывает сражение — полководец.
Начнем с Верховного главнокомандующего.
События на Северо-Западном фронте показали неподготовленность Верховного главнокомандующего и его штаба к управлению военными действиями в стратегическом масштабе.
При планировании поераций он постоянно нарушал главный принцип любого мощного удара — концентрацию. И о каких победах могла идти речь, если в принятое им решения повлекло вело за собой распыление сил в трех расходящихся направлениях.
«Ахиллесовой пятой всех наших планов развертывания, — писал по этому поводу А. А. Керсновский, — была разброска сил в двух направлениях.
Разброска эта была неизбежным злом. Если обстановка Русского театра войны повелительно требовала наступления на Австро-Венгрию, то обстановка всей Мировой войны еще повелительнее требовала наступления на Германию.
Тем не менее, на первый взгляд, такие предположения имеют свой резон. Огромный польский выступ приближал русские армии к Берлину — менее трехсот километров равнины, которую не разделяли ни горы, ни широкие реки.
Почти миллионная Варшава, второй после Москвы железнодорожный узел страны, была главным складом и опорным пунктом русской армии в ее наступлении на собственно германскую территорию.
Для похода русских на Берлин требовалось еще, как минимум, два условия — поход французов на Кёльн и отказ от похода в Восточную Пруссию и сосредоточении назначавшихся туда войск на левом берегу Вислы».
Как это ни печально, но Николай Николаевич не оправдал тех дифирамбов, которые пелись ему после его назначения.
Руководить такими огромными массами войск на такой же огромной территории он просто не мог. Не было ни опыта, ни заменявших его соответствующих талантов.
В отличие от нашего командования, германцы в Пруссии продемонстрировали завидную дерзость и гибкость полководческих замыслов и умение выходить с победой из самой тяжелой ситуации.
Русская Ставка, напротив, так и не смогла воплотить в жизнь главный принцип стратегии: концентрация усилий в решающем месте в решающий момент.
Характерно, что только после пленения корпусов Самсонова Николай Николаевич 2 сентября впервые с начала войны покинул Ставку в Барановичах и выехал в Белосток для встречи с генералом Жилинским.
Прибыв в штаб фронта, он не нашел ничего другого, как заняться уговорами командующего продержаться еще некоторое время, пока Юго-Западный фронт не завершит разгрома австрийцев.
Но в то же самое время он ничего не предпринял для того, чтобы спасти от поражения и армию Ренненкампфа. А когда трагедия войск Северо-Западного фронта стала явью, и Ставке нужно было отчитываться за это перед царем и правительством, Николай Николаевич сделал то, что нужно было сделать намного раньше: отстранить Жилинского от командования фронтом.
Вместо него на эту должность назначен отличившийся в боях на Юго-Западном фронте генерал Н. В. Рузский.
Объясняя причины неудач войск Северо-Западного фронта, верховный главнокомандующий телеграфировал царю: «Я совершенно сознаю, что не умел настоять на исполнении моих требований, посему слагаю перед Вашим Величеством мою повинную голову».
При этом он умолчал, о каких конкретно требованиях шла речь.
Теперь о тех, кто командовал фронтом и армиями — генералах Жилинском, Рененкампфе и Самсонове.
Генерал от кавалерии Яков Григорьевич Жилинский опыта участия в боевых действиях он не имел.
Да и какой мог быть опыт у начальника учебной команды, слушателя Николаевской академии, адъютанта штаба дивизии, делопроизводителя канцелярии Главного штаба, военного агента при испанской армии и делегата от военного министерства Росси на Гаагской конференции?
Но судя по тому, что к началу Русско-японской войны он занимал высокую должность и умудрился получить целых шесть орденов, ни минуты не прокомандовав войсками в боевой обстановке, кто-то на самом верху «двигал» его по служебной лестнице.
Каких полководческих подвигов можно было ждать от такого командующего армией, этого, по словам известного военного историка А. А. Керсновского, «человека в футляре», «мелочного столоначальника», было известно только одному царю, поскольку именно с его подачи он должен был руководить вторжением наших войск в Германию.
«Суховатый, — говорил о нем князь B. C. Трубецкой, — желтолицый, немного раскосый, седой и с седыми усами, он был типичнейшим представителем Генерального штаба, тип педантичного военного кабинетного ученого.
Говорят, что подчиненные Жилинского крепко побаивались его».
Что же касается его невежства, то тому имеется и еще одно подтверждение.
Так, на Особом совещании в декабре 1913года, созванном в связи с кризисом, вызванном назначением германского генерала О. Лемана фон Сандерса на руководящий пост в турецкой армии, Жилинский вместе с военным министром генерал-адъютантом В. А. Сухомлиновым выступал за принятие военных санкций против Турции.
Причем, он выступал за объявление войны и заверял членов совещания в готовности России к войне против Германии.
Как это не покажется странным, но один из самых высокопоставленных военных России даже не знал о том, что Россия только что приступила к реорганизации своей армии и флота и закончит ее только в 1917 году.
Начальником штаба Северо-Западного фронта был генерал от кавалерии Владимир Алозиевич Орановский.
В отличие от своего начальника Орановский во время Русско-японской войны Орановский был начальником штаба Главнокомандующего сухопутными и морскими силами, действующими против Японии.
Перед войной Орановский служил в должности начальника штаба Варшавского военного округа.
Штаб фронта во главе с генералом Жилинским виноват в том, что не смог организовать взаимодействие двух армий и не оказал помощь попавшим в окружение войскам.
В отличие от Жилинского, комнадовавшие армиями генералы Реннекампф и Самсонов имели боевой опыт и пользовались определенной репутацией в среде военных.
«Ну, этого затереть не смогут, — говорил о Ренненкампфе генерал М. И. Драгомиров. — Из него выйдет большой полководец. Люди, подобные ему, оцениваются только во время войны».
А. И. Деникин тоже признавал военные таланты генерала.
«Его боевые качества и храбрость, — писал он, — импонировали подчиненным и создавали ему признание, авторитет, веру в него и готовность беспрекословного повиновения».
Если закрыть глаза на некоторые отрицательные черты характера генерала, то нельзя было не увидеть в П. К. фон Ренненкампфе талантливого боевого офицера, героя прошедших войн.
Да, это был человек с резким, крутым нравом, неуживчивый, умеющий наживать себе врагов и обладающий хорошими связями.
И далеко не случайно генерал В. И. Гурко писал в связи с повышением Ренненкампфа в 1913 году: «Всякий, кому приходилось с ним общаться, неизбежно проникался убеждением, что все его симпатии отданы России, в особенности — ее армии, в которой он прослужил сорок лет и приобрел репутацию блестящего военачальника».
А теперь давайте взглянем, как же повел себя этот «блестящий военачальник» в Восточной Пруссии.
Успех сражения под Гумбиненом был достигнут за счет его распада на отдельные бои и смелых и решительных действий корпусов.
Вклад же самого Ренненкампфа в это сражение весьма скромен.
Не было даже общего плана действий соединений армии. Командующий практически не оказал никакого влияния на ход боевых действий.
Мыслями и чувствами Ренненкампфа в то время владела француженка Мария Соррель, и генерал редко выходил из палатки своей любовницы.
Тем не менее, за победу под Гумбиненом Павел Карлович был награжден орденом святого Владимира II-й степени с мечами.
И заработали ему эту награду подчиненные — солдаты, проявившие мужество, отвагу и героизм, а также командиры, обеспечившие умелое управление соединениями, частями и подразделениями в бою.
Победа была полной, и перед 1-й русской армией открывалась дорога в Восточную Пруссию.
У Ренненкампфа было в резерве 6 кавалерийских дивизий генерала Хана Нахичеванского.
Оставалось только дать приказ идти вперед. Но его так и не последовало.
Соединения в течение двух суток отдыхали. Благоприятный момент для закрепления достигнутой победы был упущен.
«Стоило бы ему перейти в наступление, — признавался позже Гинденбруг, — и мы были бы разбиты.
Об озабоченности, с которой я в эти дни смотрел на немецкую армию, знали лишь немногие. Но Ренненкампф двигался медленно».
Именно это будет поставлено в вину генералу Рененнкамфу после того, как 2-ая армия генерала Самсонова прекратит свое существование.
Поражение под Гумбиненом и известие о переходе государственной границы соседней 2-й русской армии сильно беспокоили командование 8-й немецкой армии.
Вечером 20 августа генерал М. Притвиц отдал приказ об отступлении.
«Ввиду наступления крупных сил рубежа Варшава, Пултуск, Ломжа, — доносил он в главную квартиру, — не могу использовать обстановку впереди моего фронта и уже ночью начинаю отход к Западной Пруссии.
В предельной степени использую железнодорожные перевозки».
Одновременно штаб 8-й армии продолжал внимательно изучать обстановку.
Задача облегчалась тем, что русские всю оперативную информацию передавали по радио открытым текстом. Убедившись в пассивности действий Ренненкампфа, Притвиц изменил ранее принятый план об отступлении своих войск за Вислу.
Он решил прикрыться частью сил от Неманской армии русских, а основную часть войск двинуть против 2-й армии.
Эти идеи стал, однако, проводить в жизнь новый командующий армией генерал П. Гинденбург.
Ему сопутствовал успех, несмотря на то, что «армия Ренненкампфа стояла на северо-востоке подобно грозовой туче.
И в самом деле, русской стороне действия противника были неизвестны в течение двух суток.
22 августа генерал Ренненкампф в приказе подчеркивал, что „противник отошел 20 августа на несколько верст и закрепляется“.
Наступление соединений 1-й армии возобновилось лишь 23 августа.
20 августа был установлен отход немцев, но не было еще известно, куда отошли их корпуса: под Кенигсберг или же к реке Висла.
Командующий Северо-Западным фронтом, не разобравшись с той обстановкой, приказал генералу Ренненкампфу выполнить в ближайшие сутки две задачи: обложить двумя корпусами (до замены их резервными дивизиями) Кенигсберг и преследовать противника, отходившего к Висле.
Таким образом, 1-я русская армия частью сил привязывалась к крепости, а другой — нацеливалась на выход к побережью.
В то же время генерал Гинденбург собрал против соседней 2-й армии все силы, какие только мог, и именно в эти дни разыгралась трагедия 2-й армии.
Со временем генерал Ренненкампф будет отсранен от комнадования армией.
„Причиной отстранения от должности генерал-адъютанта Ренненкампфа, — писал генерал Рузский, — послужила проявленная им полная неспособность управлять подчиненными ему войсками как во время ведения ими боя, так и в период маневрирования до боя и после него.
Эта причина имела своими последствиями постановку соединений армии в крайне невыгодное положение перед боем и в бою, чрезмерные потери в личном составе в результате неестественно большой убыли и крайнего утомления войск от многочисленных передвижений.
Низкий уровень управления армией отрицательно сказывался и в отношении соседних армий, поскольку соединения армии не только не могли принять должного участия в совместных действиях с другими армиями, но, наоборот, сами часто нуждалась в поддержке со стороны других армий.
Генерал-адъютант Ренненкампф в большинстве случаев совершенно не давал себе отчета в общем положении дел и даже не всегда понимал, достижения каких целей требует от него окружающая обстановка“.
В первые дни войны генерал Ренненкампф поклялся на мече, что отрубит себе руку, если не возьмет Берлин.
Однако рубить себе руку Павел Карлович не стал, когда бесславно осрамился как военный руководитель.
Генерал от кавалерии Александр Васильевич Самсонов принимал участие в двух войнах и за боевые заслуги был награжден 12 орденами и золотой саблей с надписью: „За храбрость“.
Он считался одним из наиболее знаменитых и талантливых генералов Русской армии.
Генерал Гурко говорил о безупречных моральных качествах Самсонова, о „блестящем уме, укрепленном хорошим военным образованием“.
Однако имелись о Самсонове и другие мнения.
„Генерал Самсонов, — писал известный военный историк А. Керсновский, — кавалерийский начальник блистательной личной храбрости — занимал ответственные штабные и административные должности, но не командовал ни корпусом, ни даже пехотной дивизией.
Ближайшие его сотрудники — чины штаба армии — были случайного состава и неопытные в своем деле, в чем виноват генерал Жилинский, отобравший все лучшие элементы штаба Варшавского военного округа к себе в штаб фронта“.
Как видим, отмечая его храбрость, которой в русской армии придавалось тогда огромное значение, Керсновский не обходит молчанием отсутствие у Самсонова опыта командования войсками корпуса и даже дивизии.
Более того, к моменту начала наступления Самсонов накануне Восточно-Прусской операции, судя опять же по воспоминаниям некоторых современников, находился далеко не в лучшей моральной и физической форме.
„В марте 1913 года, — вспоминал его сослуживец полковник М. Н. Грязнов, — я увидел не бравого генерала, сидящего чертом на боевом коне, а человеческую развалину“.
Приказ о наступлении Самсонов воспринял в упадническом настроении.
Мужественный человек, он ясно осознавал, что вместе со своей армией предназначен на роль жертвы. Медленно опустился на стул, и с минуту сидел, закрыв лицо руками.
Дальше, преодолев мрачные предчувствия и тяжкое сознание возможной гибели, — он поднялся, перекрестился и пошел на свою Голгофу».
«Самсонов, — уже в эмиграции писал другой его сослуживец, — не знал ни войск своей армии, ни командиров, ни чинов штаба».
По всей видимости, так оно и было, и не случайно командир XV-го корпуса, генерал Н. Н. Мартос, дал такую оценку неразберихи царившей в отношениях между командованием фронтом и командованием 2-й армии накануне наступления.
«Я, — вспоминал он, — переживаю четвертую войну и никогда не видел подобной сумятицы и гонки; Это не предвещает ничего хорошего, и у меня сложилось впечатление, что нам придется играть роль жертвы».
Известный военный историк А. Керсновский считал генерала Самсонова главным виновником разыгравшейся летом 1914 года в Восточной Пруссии трагедии русской армии.
«Современники, — писал он, — пытались изобразить его „жертвой“.
Исследователь позднейшей эпохи не сможет с этим согласиться. Генерал Самсонов не только жертва бюрократии Жилинского и негодности своих командиров.
Он, кроме того, и сам преступник перед русской армией. Никогда еще русские войска не велись так плохо, как несчастная 2-я армия в августе 1914 года!
Она была брошена на произвол судьбы в самую трагическую минуту своей борьбы. Командование армией оказалось не по плечу гусарскому корнету.
Отрешив 14 августа генерала от инфантерии Артамонова, гарцевавшего в передовых линиях и дезорганизовавшего управление корпусом, Самсонов на следующее же утро сам повторил ту же оплошность — непростительную для корпусного командира и преступную для командующего армией.
И затем, видя, что все пропало — и при том по его вине — он не сумел найти единственный почетный выход из этого положения, не сумел пасть смертью храбрых во главе первого встретившегося батальона, а предпочел умереть жалкой смертью малодушных…»
Кончено, понять негодование Керсновского, душой болевшего за русское воинство, понять можно.
Но принять его точку зрения, как единственно правильную, вряд ли возможно.
К гибели 2-й армии, кроме противника, разумеется, «приложили руки» и Ставка, и штаб фронта, и генерал Ренненкампф, да и сам Самсонов «со товарищи».
Так ли это было на самом деле?
Кто знает? Человеческие характеристки вещи весьма субъективные и часто зависят не от реалий, а от личного отношения.
Но если отбросить лирику и судить по результатам, то и Ренненкампф, и Самсонов оказались далеко не самыми лучшими командующими.
В связи с этим хотелось бы сказать и вот еще о чем.
Конечно, можно сколько угодно критиковать и великого князя, и генералов, и начальников штабов.
Но при этом надо помнить и о том, что это только солдатами не рождаются.
Ими становятся. После нескольких месяцев тяжелейших боев, когда появляется опыт и умение.
С полководцами дело обстоит иначе.
Да, они тоже мужают и развиваются на войне, но наполеонами и барклаями де толли все же рождаются.
Сколько у нас было во время Великой Отечественной войны генералов?
Сотни!
А на самые тяжелые участки Сталин посылал только одного: Жукова. И он вытягивал там, где, наверное, не вытянул бы никто.
Надо учитывать и то, что мировая война была уже качественно новой войной, и она предъявляла к полководцам совсем иные требования.
И что можно было ждать от того же Жилинского, который никогда не комнадовал даже взводом? А таких жилинских в русской армии хватало. Особенно на самом верху, откуда и шли приказы.
Да, многие наши офицеры прославились в русско-японскую войну.
Но чего стоили все эти победы их отдельных отрядов, где все решали смелость, внезапность и порыв, по сравнению со сражениями, которые развернулись на огромной территории и в которых принимали участие сотни тысяч людей, и где на первое место выходили уже не смелость и решительсность, а расчет и понимание?
Да, солдаты и офицеры среднего звена являли чудеса героизма, и вечная им за это память и слава.
Но одно дело идти в атаку, и совсем другое — планировать операцию хотя бы дивизии. Так что с этой точки зрения в окопах было проще.
Как это ни печально, но у нас было мало генералов, которые вот так вот, сразу, могли проявить себя в совершенно новых условиях, поскольку ни русско-турецкая, ни русско-японская войны не шли ни в какое сравнение с той бойней, которая началась в августе четырнадцатого.
И как тут не вспомнить сорок первый год, когда наши прославленные в гражданскую войну маршалы и генералы даже не имели представления о том, что надо делать и как воевать.
Но все же нельзя не сказать и о том, что даже столь ограниченное число истинных военачальников (а их никогда не бывает много) не означало того, чтобы назначать командующим фронтом завхоза по призванию, каким был тот же Жилинский.
Нельзя не признать и того, что, как и все высшие государственные учреждения, армия оказалась заложницей той бездарной кадровой политики, которую проводил царь.
Потому и командовали армиями совершенно не пригодные для этого люди.
Но это была беда уже России во все времена. И только Петр I не род и умение угождать, а ум и умение.
Более того, тот самый Сталин, который провозгласил знаменитый лозунг «Кадры решают все!», почему-то сам не всегда следовал ему.
Чтобы до Сталина по-настоящему дошло, что К. Е. Ворошилов не тянет на должность военного министра, потребовалось положить почти 300 тысяч человек в Финляндии.
Второй ударной армией, которую потом назовут «власовской», командовал генерал-лейтенант Г. Г. Соколов, который совершенно не разбирался в военном деле.
«Он, — писал в своих воспоминаниях маршал К. А. Мерецков, — пришел в армию с должности заместителя наркома внутренних дел.
Брался за дело горячо, давал любые обещания. На практике же у него ничего не получалось.
Видно было, что его подход к решению задач в боевой обстановке основывался на давно отживших понятиях и догмах.
Вот выдержка из его приказа № 14 от 19 ноября 1941 года:
1. Хождение; как ползанье мух осенью, отменяю и приказываю впредь в армии ходить так: военный шаг — аршин, им и ходить. Ускоренный — полтора, так и нажимать.
2. С едой не ладен порядок. Среди боя обедают, и марш прерывают на завтрак. На войне порядок такой: завтрак — затемно, перед рассветом, а обед — затемно, вечером. Днем удастся хлеба или сухарь с чаем пожевать — хорошо, а нет — и на этом спасибо, благо день не особенно длинен.
3. Запомнить всем — и начальникам, и рядовым, и старым, и молодым, что днем колоннами больше роты ходить нельзя, а вообще на войне для похода — ночь, вот тогда и маршируй.
4. Холода не бояться, бабами рязанскими не обряжаться, быть молодцами и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом!»
Ну чем не Суворов?…
С перлами Соколова может сравниться только инструкция солдатам о пользовании туалетом.
«Пользоваться очками, — гласит сей удивительный по своей глубине документ, — надлежит, не забираясь на них ногами, а садиться, как на стул, с полной нагрузкой, так, чтобы ягодица целиком и плотно облегала деревянную подушку очка.
Корпус тела держать прямо и совершенно не давать при посадке упор на ноги, а слегка отдалив от пола, ноговую тяжесть перенести на ягодицу, имея руки положенными вдоль соответствующей коленей.
Посадкой необходимо достичь попадания испражнений в трубу очка, а не на подушку очка, стараясь в то же время не замочить подушку мочей, для чего необходимо мочеиспускательный орган придерживать его рукой, направляя его в очко.
При пользовании писсуаром, надлежит вплотную подойти к писсуару, даже слегка упереться в него коленями, подаваясь вперед, вынуть целиком мочеиспускательный орган, слегка пригнуть его вниз и пускать мочу до последней капли.
До окончания мочиться от писсуара не отходить и мочу по полу не разбрызгивать. Указанным путем дается возможность быть сухому полу около писсуара…»
А вы говорите, Ильф, Петров…
На совещании, которое Военный совет фронта созвал перед началом наступления на командном пункте командующий 2-й ударной армии, командиры соединений выражали обиду на поверхностное руководство со стороны командарма.
На этом же совещании выяснилось, что генерал Соколов совершенно не знал обстановки, онне имел даже приблизительного понятия о том, что делают и где находятся соединения его армии.
«Он, — вспоминали о нем служитвшие с ним офицеры, — был далек от современного понимания боя и операции, цеплялся за старые методы и способы вождения войск.
И там, где эти методы не помогали, у него опускались руки. Поэтому подготовка армии к наступлению непростительно затянулась».
Было ясно, что генерал Соколов не способен руководить войсками армии…
Тем не менее, Сталин поставил его на армию, которой надлежало прорвать блокаду Ленинграда.
В результате — полный разгром армии и двадцать семь тысяч человек, навсегда оставшихся в окруженных немцами болотах.
В Восточной Пруссии русские армии потерпели жесточайшее поражение, в результате которого граница оказалась передвинутой на несколько сотен километров вглубь России, а вся огромная страна застыла в тревожном недоумении.
Оно и понятно: от армии и Верховного главнокомандующего ждали только побед (тоже русская черта), а вместо этого — сто с лишним тысяч погибших и еще сто двадцать пять тысяч взятых в плен.
А главное, непонимание того, что происходит.
Впрочем, оправдание найдут быстро: бросив неподготовленные армии в прусские леса и болота, Россия спасла Францию.
Особенно будут стараться те самые Союзники, ради которых десятки тысяч русских солдат навсегда остались в прусских болотах.
Что показал «прусский капкан»?
Ничего, надо заметить, нового. Он лишний раз подтвердил старую истину: без соответствующей организации и руководства побеждать невозможно.
Более того, многие историки, в том числе и военные, уже тогда заговорили о том, что русские армии потерпели сокрушительное поражение в Восточной Пруссии только потому, что Россия пошла в августе четырнадцатого года против своих интересов и, таким образом, спасла Францию.
На самом же деле Россия пошла против своих интересов в тот самый момент, когда генерал Жилинский хвастливо обещал в Париже выставить через две недели после начала мобилизации восьмисоттысячную армию и начать наступление в Восточной Пруссии.
Скажу больше! Николай Николаевич оказался заложником отнюдь не вполне, надо заметить, законных требований Франции, а того, что русская армия в четырнадцатом году находилась в плачевном состоянии.
Да и мобилизация была проведена далеко не на должном уровне.
Именно поэжтому можно утверждать, что, если бы даже не было глупого хвастовства глупого русского генерала в Париже, то положение вряд ли выглядело бы намного лучше.
Судите сами.
Николай Николаевич собирался начать наступление 27 августа.
Говоря откровенно, возникают весьма серьезные сомнения в том, чтобы за эти десять дней находившиеся на стадии формирования армии Ренненкампфа и Самсонова были бы приведены в полный порядок.
Если исходить из того, что на полную мобилизацию русской армии требовалось три месяца, то в надлежащий для столь масштабного наступления вид русские армии могли быть приведены только к началу ноября. И это в лучшем случае.
Но ни одна из сторон в 1914 году не собиралась воевать четыре с лишним года.
А это означало только то, что войска должны были наступать в Восточной Прусиии в любом случае незамедлительно. Независимо от требований Франции. Пока она была плохо защищена. Иначе ни о какой быстрой победе не могло быть и речи.
Да, лишних два или три месяца, возможно, сыграли бы свою роль в комплектовании русских армий, но и немцы, которые бы успели за это время разгромить Францию, вряд ли бы сидели, сложив руки.
Допустить этого было нельзя, и Союзники должны были стремиться к одновременности своих действий и максимально расбросать свои войска по театрам военных действий, а не концентрировать их на одном стратегическом направлении.
Возможно, именно поэтому многие военные историки считали, что раннее наступление российских войск против германской армии, оставившей небольшое прикрытие на Висле и совершающей наступление на Париж, гарантировало больший успех, чем те же действия через несколько месяцев против германской армии, которая сокрушит Францию и устремит все свои силы против Восточного фронта.
Что было бы, если мы не пошли в Восточную Пруссию?
По всей видимости, Германия взяла бы Париж и сама двинулась бы на Россию, как это и было предусмотрено планом Шлиффена.
И тогда Росссии пришлось бы противостоять всей мощи германской машины, поскольку трудно себе даже представить, чтобы Франция или Англия бросились бы спасать Россию ценой собственных армий.
И возникает естественный вопрос: кому же мы больше помогали, вводя в Восточную Пруссию наши армии: французам или самим себе?
Ответить на этот вопрос невозможно даже теоретически, поскольку все военные планы хороши только на бумаге и военных советах.
Что же касается реальной боевой обстановки, то она зачастую складывается совершенно не так, как ее планировали в штабах.
Да, на бумаге все так. Нельзя распылять, надо концентрировать и т. д.
И в этой связи я хочу сказать вот о чем: с сегодняшних позиций бессмысленно искать виноватых, потому что в таком случае постоянно придется задаваться вопросом: «А что было бы»?
И в самом деле! Попробуйте даже сегодня, даже зная многое, ответить на вопросы:
— А что было бы, если мы не вняли отчаянным просьбам французов и не создали бы в ущерб двум фронтам третью группировку для удара по Берлину?
— Что было бы, если бы начальником Штаба у Верховного главнокомандующего был не Янушкевич, а Алексеев?
— А как пошли бы дела у 1-ой и 2-ой армий, имей они надлежащую связь, а командующий Северо-Западным фронтом Жилинский обладал бы талантами Наполеона?
Смею Вас уверить, дорогой Читатель, что Вы уже очень скоро зупутаетесь во всех этих «если».
Скажу больше. Я не по рассказам знаю, как планировались оперативные мероприятия.
И пока все сидели за столом и говорили умные и правильные слова о том, кто и где должен стоять, кто куда пойдет, а кто что скажет, все было просто и ясно.
Но почти всегда жизнь оказывалась сильнее всех этих планов, и задержание проходило совсем по другому сценарию. Не редко совершенно противоположному задуманному.
Так что же говорить об огромных массах войск, действующих на таких же огромных расстояниях?
Играли свою роль и те самые, порой необъяснимые случайности случайности, которые зачастую невозможно предусмотреть даже с помощью самой железной логики.
Именно поэтому сражение при Ватерлоо до сих пор остается загадкой.
Оно одинаково непонятно, для тех, кто его выиграл и для тех, кто его проиграл.
Как это ни удивительно, но многие историки и по сей день считают, что, если бы в ночь с 17 на 18 июня 1815 года не шёл дождь, то будущее Европы было бы иным.
Вот так вот! Не больше, но и не меньше! Чтобы Ватерлоо послужило концом Аустерлица, нужен был на военный талант Веллингтона, а всего-навсего лишь лёгкий дождь.
Достаточно было тучи, чтобы вызвать крушение целого мира.
Вся стратегия Наполеона опиралась на артиллерию… Стянуть в назначенное место всю артиллерию — вот, что было для него ключом победы.
Стратегию вражеского генерала он рассматривал как крепость и пробивал в ней брешь. Слабые места подавлял картечью, завязывал сражения и разрешал их исход пушкой.
18 июня 1815 года он опять же рассчитывал на артиллерию, так как численное преимущество было на его стороне.
У Веллингтона было 159 орудий, у Наполеона — 240.
Намеченный Наполеоном план битвы был образцовым, но всё-таки он не сработал, ибо битва при Ватерлоо была подчинена сцеплению случайностей.
С раннего утра Наполеон улыбался. О своих шансах на победу он говорил, как о 90 % из 100.
В половине четвертого утра он лишился одной из своих иллюзий: посланные в разведку офицеры донесли, что в неприятельском лагере никакого движения не наблюдается.
Английская армия спала. Это насторожило Наполеона.
При Ватерлоо должен был победить тот, кто приобретал контроль над плато Мон-Сен-Жермен.
Английская армия находилась наверху, а французская внизу.
Французам было тяжелее, поскольку пушки приходилось тащить вверх да еще по размытой от дождя дороге.
В углублениях воды было столько, что она в некоторых местах заливала повозки.
Именно поэтому сражение началось поздно, и прусские войска успели придти на помощь.
И здесь наше любимое «если бы».
В самом деле? Если бы земля была сухой и артиллерия подошла бы вовремя, битва началась бы в шесть утра.
В этом случае она закончилась бы к двум часам дня, за три часа до прибытия пруссаков, и Наполеон был бы победителем.
Трагическое заблуждение Наполеона всем известно: он ждал Груши, а пришёл Блюхер.
Но если бы (а куда от него денешься?) пастушок, служивший проводником Бюлову, генерал-лейтенанту при Блюхере, посоветовал ему выйти из лесу выше Фришмона, а не ниже Плансенуа, быть может, судьба девятнадцатого века была бы иной.
Наполеон выиграл бы сражение при Ватерлоо. Прусская армия встретила бы непроходимый овраг, и Бюлов не пришёл бы вовремя.
Один час промедления — и Блюхер не застал бы прежнего Веллингтона. Битва при Ватерлоо была бы проиграна.
Конечно, это вовсе не означает того, что военные таланты на войне ничего не значат.
Значат и еще как значат!
Ведь это только солдатами становятся, а Наполеонами, Суворовыми и Ушаковыми рождаются.
Но… не было у нас в 1914 году ни Суворова, ни Ушакова, а о военных талантах, или в большинстве своем их отсутствии у большинства всех тех людей кто волею Государя стоял во главе русской армии, мы уже рассказывали.
Так что давайте исходить из того, что никаких «если бы», и того, а вернее, тех, кого мы имели.
Любые другие попытки просто бессмыслены, поскольку историю все равно заново не переписать…
Катастрофа в Восточной Пруссии стала своего рода «сухопутной Цусимой», в очередной раз продемонстрировавшей миру героизм русского солдата и неспособность его командиров побеждать сильного противника.
Да, прусский «капкан» захлопнулся, но во многом вхолостую, несмотря на сокрушительное поражение русских амрий.
Германская 8-я армия отразила наступление превосходящих сил двух русских армий в Восточную Пруссию, нанесла поражение 2-й армии и вытеснила из Восточной Пруссии 1-ю армию, что стало заметным оперативным успехом Германии на второстепенном театре военных действий.
Значение германской победы в Восточно-Прусской операции состояло и отказе русской Ставки от наступления из Варшавского выступа через Познань на Берлин.
Но в то же самое время нельзя забывать и о том, что боевые действия в Восточной Пруссии отвлекли 8-ю германскую армию от нанесения удара по северному фасу Варшавского выступа в момент, когда на его южном фасе шла Галицийская битва, что позволило русской армии нанести поражение австро-венгерским войскам.
Переброска же двух корпусов и конной дивизии (120 тысяч штыков и сабель) с Западного фронта в Восточную Пруссию серьёзно ослабила германскую армию перед битвой на Марне, результатом чего было её поражение.
«Если Франция не была стёрта с лица Европы, — заявил по этому поводу маршал Фош, — то этим, прежде всего, мы обязаны России, поскольку русская армия своим активным вмешательством отвлекла на себя часть сил и тем позволила нам одержать победу на Марне».
Тактический успех Германии в Восточной Пруссии, за счёт переброски войск с Западного фронта, обернулся в связи с провалом операции Германии против Франции поражением стратегическим.
Германия была вынуждена вести затяжную войну на два фронта, которую у неё не было шансов выиграть.
Ну а теперь о том, кто и как ответил за поражение русских армий.
Так вот, никто и никак!
Император не стал наказывать виновников гибели и пленения четверти миллиона русских людей в Восточной Пруссии.
Я говорю об этом не без сожаления. Но это сожаление вовсе не означает к призыву рубить головы.
Достаточно вспомнить, как тот же Сталин расправился с Павловым и еще десятком генералов, оказавшихся виноватых в его собственных просчетах.
И ничего хорошего в таких «разборках» нет.
Но обстоятельно разобраться в причинах поражения и способностях тех людей, по чьей вине были разбиты русские армии, было необходимо.
Но куда там!
Николай II даже не стал вникать во все подробности проигранной операции.
Чтобы поддержать и ободрить верховного главнокомандующего, генералитет и войска, Николай II решил посетить действующую армию.
В воскресенье 21 сентября Николай Николаевич встретил государя на станции Барановичи.
Царь принял доклад начальника почетного караула, обошел выстроившихся генералов и офицеров, с некоторыми поздоровался за руку, обменялся несколькими фразами.
Прямо с перрона Николай II, сопровождавшие его лица и высшие чины Ставки проследовали в церковь железнодорожной бригады, где был отслужен молебен.
После обеда Верховный главнокомандующий пригласил царя в свой вагон, где генерал Янушкевич начал подробный доклад о положении на фронтах и о планах Ставки.
Император слушал невнимательно, не задавал вопросов. Было видно: что он устал и желает поскорее закончить с официальной частью.
Николай Николаевич подал знак начальнику штаба.
До отчета о причинах поражения войск Северо-Западного фронта так и не дошло.
Основным событием второго дня пребывания императора в Ставке стал прием генерала Николая Владимировича Рузского, которого встречали, как героя битвы за Львов. Император пожаловал удачливого генерала свитским званием генерал-адъютанта, а великий князь вручил ему свои погоны.
На третий день царь терпеливо выслушал доклад генерал-квартирмейстера Ставки генерала Данилова, затем в своем вагоне принял французского и английского военных атташе генералов Дрентельна и Биллямса.
Они жаловались, что Верховный главнокомандующий мало посвящает их в свои планы.
Царь обещал поговорить по этому поводу с великим князем, но затем ушел гулять по лесу и вернулся только к обеду.
Прежде чем пригласить собравшихся за стол, Николай объявил о своем решении наградить Верховного главнокомандующего орденом святого Георгия III-й степени, а генералов Янушкевича и Данилова этим же орденом IV-й степени.
Заитем он навесил кресты на мундиры Николая Николаевича и его генералов и троекратно расцеловал каждого.
Что же касается снятого с фронта генерала Жилинского, то он был назначен царем представителем… русского командования в Высшем союзном совете в Париже.
Что там говорить, заслужил…
Глава III. Брала русская бригада Галицийские поля
Поражение в Восточной Пруссии нанесло серьезный удар по русской армии, но именно она переломила столь успешное начало войны Германией.
А если называть вещи своими именами, то именно русская армия спасла в первые месяцы войны Францию.
И, говоря откровенно, зная о том, как и в каком состоянии наша армия вступила в войну в Восточной Пруссии, вряд ли от нее можно было ожидать побед.
Но был и нашей улицы праздник в тяжелое время.
Он был связан с наступлением в Галиции, которое началось на следующий день после начала Восточно-Прусской операции, 18 августа 1914 года.
Так началась Галицийская битва — огромное по масштабу задействованных сил сражение между русскими войсками Юго-Западного фронта (5 армий) под командованием генерала от артиллерии Николая Иудовича Иванова и четырьмя австро-венгерскими армиями под командованием эрцгерцога Фридриха.
Иванов прошел боевой путь русского офицера через три войны, начав служить подпоручиком и окончив генералом от артиллерии.
В свои подвиги он был награжден многочисленными орденами.
Н. И. Иванов слыл неплохим дипломатом, умел ладить с начальством и был в чести у императора Николая II. Этим в какой-то степени можно объяснить его успешную карьеру.
В декабре 1908 года Н. И. Иванов был назначен командующим войсками Киевского военного округа, где он и прослужил до 1914 года.
Император Николай II верил в военный талант Иванова и надеялся на его опыт полководца.
Повезло Иванову и с начальником штаба, поскольку генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев по праву считался самой яркой личностью российского воинства того времени.
Под Плевной Алексеев получил свои первые три боевые награды, среди которых были ордена Святого Станислава и Святой Анны за храбрость.
С 1900 года М. В. Алексеев служил начальником Оперативного отделения генерал-квартирмейстерской части Главного штаба.
Михаил Васильевич отлично проявил себя и в русско-японской войне, за что и был награжден многими боевыми орденами и Золотым оружием.
После японской войны Михаил Васильевич служил обер-квартирмейстером Главного управления Генштаба, руководил военными играми, маневрами и разработкой планов на случай войны.
«Генерал Алексеев, — писал известный военный историк, бывший генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего генерал Н. Н. Головин, — представлял собой выдающегося представителя нашего генерального штаба.
Благодаря присущим ему глубокому уму, громадной трудоспособности и военным знаниям, приобретенными одиночным порядком, он был на голову выше остальных представителей русского генерального штаба».
«Отличаясь громадной работоспособностью и пунктуальностью при выполнении работы, — вспоминал свою совместную работу с Михаилом Васильевичем талантливый генерал А. С. Лукомский, — генерал Алексеев являлся образцом, по которому старались равняться и другие участники полевых поездок».
В 1908 году Алексеев удостоился звания генерал-лейтенанта и стал начальником штаба Киевского военного округа.
В 1912 году в Москве проходило секретное совещание командующих военными округами и их начальников штабов.
Здесь принимается план развертывания Русской армии на случай войны.
В это время Алексеева назначили командиром 13-го армейского корпуса, и он переехал с семьей в Смоленск.
К тому времени его имя у «передового» офицерства стало уже весьма популярным.
Именно этим двум генералам и предстояло осуществить Галицийскую операцию русских войск против австро-венгерской армии.
Галицийская битва вошла в историю как одно из самых масштабных сражений Первой мировой войны.
На четырехсоткилометровом фронте в боях с обеих сторон участвовало около 2 миллионов человек и до 5 тысяч орудий.
Задачей Юго-Западного фронта было окружение и уничтожение основных австро-венгерских сил путем концентрического наступления 4-й и 5-й армий с севера и 3-й и 8-й армий с востока.
Австро-венгерское командование (главнокомандующий эрцгерцог Фридрих, начальник штаба фельдмаршал Ф. Конрад фон Хётцендорф) планировало разгром правого крыла Юго-Западного фронта (4-я и 5-я армии) силами 1-й и 4-й австро-венгерской армий при поддержке армейской группы Куммера и германского корпуса генерала Войрша
Их действия с востока обеспечивали 3-я армия и армейская группа Кёвеса (с 23 августа — 2-я армия).
С 18–19 августа началось сближение противников, 23 августа оно развернулось во встречное сражение на фронте в 320 километров.
1-я и 4-я австро-венгерские армии, наступавшие на Люблин и Холм, нанесли поражение 4-й армии генерала Е. Зальц, которого 22 августа сменил генерал А. Е. Эверт, и 5-й армии генерала П. А. Плеве под Красником 23–25 августа и Томашовом 26–31 августа, вынудив их к отходу на Люблин, Холм, Владимир-Волынский.
Встретив упорное сопротивление русских войск, австро-венгерские армии понесли тяжелые потери и их наступление замедлилось.
18–19 августа 3-я армия генерала Н. В. Рузского и 8-я армия генерала А. А. Брусилова начали наступление с левого крыла Юго-Западного фронта.
26–28 августа они разбили 3-ю австро-венгерскую армию на реке Золотая Липа.
Попытка противника остановить русские войска силами 3-й и 2-й армий успеха не имели.
В сражении на реке Гнилая Липа (29 августа — 1 сентября) 3-я русская армия прорвала фронт противника у Перемышля, а 8-я армия отразила контрудар 2-й австро-венгерской армии.
Правое крыло австро-венгерских войск начало отход на Городокскую позицию (западнее Львова).
2 сентября русские заняли Галич, а 3 сентября — Львов.
Австро-венгерское командование, оставив против 5-й русской армии слабый заслон, перебросило 4-ю армию на юг против 3-й русской армии.
5–12 сентября в Городокском сражении 4-я, 3-я и 2-я австро-венгерские армии пытались разбить 3-ю и 8-ю русские армии.
Им удалось добиться успеха и потеснить 8-ю армию, но в это время обстановка на левом крыле австро-венгерского фронта резко ухудшилась.
К оборонявшимся 4-й и 5-й русским армиям подошли крупные подкрепления, 3 сентября правее 4-й армии в бой была введена 9-я армия генерала П. А. Лечицкого.
2 сентября 4-я русская армия добилась частного успеха, а 4 сентября все три армии перешли в наступление и начали теснить противника.
8 сентября 4-я армия прорвала австро-венгерский фронт у Тарнавки и вскоре левое крыло австро-венгерских войск начало отход.
5-я русская армия, наступая на Раву-Русскую, стала угрожать выходом в тыл 4-й австро-венгерской армии.
Это заставило австро-венгерское командование прервать Городокское сражение и в ночь на 12 сентября начать общий отход за реку Сан.
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом Н. И. Иванов 13 сентября отдал приказ о преследовании.
Однако оно проходило слишком медленно, и противнику удалось оторваться.
К 16 сентября австро-венгерские войска отошли за реку Сан, но затем продолжали отступление за реку Дунаец.
Русские войска вели преследование противника до 21 сентября и осадили крепость Перемышль.
Хотя в ходе Галицийской операции русским командованием был допущен ряд ошибок, приведших к значительным потерям (230 тысяч бойцов и 94 орудия), и цель операции — окружение противника — не была достигнута, русские войска одержали крупную победу.
Потери австро-венгерских войск составили 325 тысяч человек (в том числе до 100 тысяч пленных) и 400 орудий.
Русские войска заняли Галицию и часть Южной Польши, создав угрозу вторжения в Венгрию и Силезию.
Разгром австро-венгерских войск свел на нет успехи немцев в Восточной Пруссии и отвлек силы Австро-Венгрии от Сербии.
Главный союзник Германии утратил боеспособность, и германское командование было вынуждено направить крупные силы для поддержки своего ослабленного союзника.
25 сентября император прибыл в Брест-Литовск, где его ожидал командующий Юго-Западным фронтом генерал Н. И. Иванов.
Царь заключил его в объятия, расцеловал, назвал полководцем и гордостью русской армии, а затем вручил большую, обтянутую красным сафьяном коробку. Дрогнувшими руками Николай Иудович поднял крышку и не смог сдержать радостного восклицания.
На бархате лежали золотая четырехконечная звезда и большой белый крест ордена святого Георгия II-й степени. Эта была первая столь высокая награда, врученная в русской армии с начала войны.
Николаю Николаевичу же явно было не по душе торжество в честь генерала Иванова. Поэтому сразу же после обеда, сославшись на неотложные дела, он попросил разрешения вернуться в Ставку.
Царь не возражал, тем более, что ожидалось прибытие поезда военного министра, которого великий князь откровенно недолюбливал.
«Достигнутый Юго-западным фронтом успех, — писал по этому поводу Г. Шавельский, — был началом той огромной победы, которая дала нам обширнейшую территорию с г. Львовом почти до Перемышля и Кракова, до 400 тысяч пленных, множество орудий и несметное количество всякого добра, компенсировав, таким образом, наши неудачи в Восточной Пруссии.
Победа в значительной степени обязана была качествам австрийской армии, разношерстной и разнузданной, по стойкости и искусству сильно уступавшей германской: как наши войска с трудом и частыми неудачами боролись с германскими, так австрийские войска всегда бывали биты нашими.
Нельзя не воздать должное и нашим военачальникам.
Там, кроме Командующего амрией генерала Н. И. Иванова, были отмечены высокими наградами генералы Рузский, Брусилов, Лечицкий (командующие армиями), Корнилов, Деникин, Каледин (начальники дивизий) и др.
Оказавшийся же нераспорядительным добрый старик барон Зальца (командующий 4 армией), был заменен после первого боя в половине августа генералом А. Е. Эвертом.
Мне казалось, что имя начальника штаба Юго-западного фронта генерала М. В. Алексеева в Ставке как будто оставалось в тени.
Несмотря на огромные размеры победы, о нем почти не говорили, в то время как генерал Иванов сразу вырос в огромную величину.
Честь и слава за победу пали, прежде всего, на долю генерала Иванова, потом на генералов Рузского, Брусилова, на Ставку и лишь одним уголком своим коснулись М. В. Алексеева, украсив его орденом Св. Георгия 4 ст., одновременно с этим украсившим сотни грудей самых младших офицеров фронта.
Между тем, и тогда для многих это было ясно, а теперь, кажется для всех несомненно, что великой победой в Галиции Россия обязана таланту не умевшего ни кричать о себе, ни даже напоминать о своих заслугах, начальника штаба Юго-западного фронта генерала Алексеева».
Поражение в Галицийской битве поставило Австро-Венгрию на грань военной катастрофы.
В этих условиях Германская армия пришла на помощь союзнику, перебросив часть сил на юг, в Силезию, где была сформирована 9-я армия под командованием Августа фон Макензена.
Чтобы предотвратить предполагаемое вторжение русских войск в Силезию, германское командование решило нанести удар из районов Кракова и Ченстохова на Ивангород и Варшаву.
За четыре дня до начала германского наступления 5, 4, 9 русские армии от реки Сана были оттянуты на север и развернулись вдоль Вислы, по обе стороны Ивангорода, а 2-я армия, пополненная тремя сибирскими корпусами с реки Нарев, сосредоточилась у Варшавы.
28 сентября германская 9-я армия генерала Макензена начала наступление на Варшаву и Ивангород.
8 октября германские войска вышли к реке Висла и устью реки Сан.
Через три дня части Макензена в боях под Гройцами (30 км от Варшавы) начали теснить 2-й Сибирский корпус 2-й армии, который понес большие потери.
В этот критический момент на помощь подоспела 1-я Сибирская стрелковая дивизия, которая закрыла немцам путь к Варшаве.
К 12 октября германцам удалось занять весь левый берег Вислы до Варшавы. Но их атаки были отражены на линии варшавских фортов.
В руках русской армии на левом берегу Вислы остались предмостные укрепления Ивангорода и Варшавы и плацдарм у Козенице, где засели части III Кавказского корпуса 4-й армии, которых немцам, несмотря на все их усилия, не удалось отбросить за реку.
В то время как немцы увязли в ожесточённых боях в предместьях Варшавы, 9 октября, получив подкрепления, генерал Иванов отдал распоряжение о переходе в наступление.
4-я и 5-я русские армии начали форсирование Вислы: 5-я армия южнее Варшавы, а 4-я армия из района Ивангорода на Козеницкий плацдарм, чтоб ударить во фланг и тыл наступавшей германской группировки.
Гинденбург, введя в бой гвардейский резервный корпус, пытался в течение целых 10 дней воспрепятствовать форсированию Вислы 4-й армией, но к 20 октября русские переправили целиком 17-й и 3-й Кавказский корпуса, чем заставили Гинденбурга отказаться от дальнейших атак на Козеницкие позиции.
Пытаясь собрать все свои силы под Варшавой, где перешла в наступление 2-я русская армия, Гинденбург передал Ивангородское направление 1-й австро-венгерской армии.
Австрийцы попытались ликвидировать Козеницкий плацдарм, но были разгромлены во встречном сражении и начали отходить.
С 21 октября в непрерывных боях 4-я русская армия, преследуя отступавших австрийцев, продвигалась от Козенице и Ивангорода в направлении на Радом.
26 октября немцам пришлось поддерживать австрийцев резервами.
Однако 1-я армия Данкля была разбита наголову и продолжила отход на запад, тем самым, открыв широкую брешь между ней и главной массой австрийцев, куда устремились 9-я русская армия, выходя во фланг и тыл 1-й австрийской и 9-й германской армиям.
Германцам и австрийцам угрожал полный разгром.
27 октября Гинденбург отдал приказ прекратить сражение и отойти на исходные позиции.
Германо-австрийские войска начали поспешный отход.
В ходе Варшавско-Ивангородской операции русские войска потеряли около 150 тысяч человек и около 50 орудий.
Германская и австрийская армии потеряли около 150 тысяч человек, из которых треть потерь пришлась на долю немцев.
Было взято в плен 23 тысячи человек и захвачено 63 орудия.
Что же касается командования…
Как мы уже говорили, развертывание группировки русских войск происходило в условиях начавшегося наступления противника в конце сентября.
Особенно тяжело пришлось Сибирским корпусам 2-й армии, которые двое суток сдерживали яростные атаки германских войск на Варшаву.
Генерал Шейдеман 28 сентября докладывал Иванову: «Сил не хватает, чтобы остановить все ползущее вперед».
К концу дня корпуса 2-й армии были отведены за линию пригородных фортов.
События в районе Ивангорода развивались весьма драматично.
Постоянно возраставшие размах и напряженность встречного сражения испугали Иванова.
Чтобы снять с себя ответственность за его исход, он 28 сентября телеграфировал в Ставку: «Создавшееся положение побуждает меня просить личного доклада Верховному главнокомандующему, если его императорское высочество соизволит приехать в Холм».
Почувствовав неуверенность Иванова, Николай Николаевич не стал долго раздумывать и вместе с начальником штаба утром следующего дня прибыл в Холм.
Едва завидев великого князя, Иванов начал жаловаться на командующего 2-й армией генерала Шейдемана, который, якобы, плохо руководил находившимися в районе Варшавы войсками.
Однако, ознакомившись с обстановкой на месте и заслушав доклады начальника штаба Юго-Западного фронта генерала М. В. Алексеева и приглашенного в Холм Шейдемана, Верховный главнокомандующий пришел к другим выводам.
Ему стало ясно, что дело в самом Иванове, который не справлялся со столь огромной массой войск.
Он решил управление войсками разделить между обоими командующими фронтами, а оборону Варшавы и южных подступов к ней поручил генералу Рузскому, которому переподчинялись 2-я и 5-я армии.
Укрепляя оборону, Верховный главнокомандующий не забывал и о наступательных планах, считая, что на берегах Вислы будет решена участь первого периода кампании, а может быть, и всей войны.
На это он обратил внимание и обоих командующих фронтами. Им предписывалось в короткие сроки закончить сбор и развертывание сил, предназначенных для наступательных действий, а также закрепление широких плацдармов на левом берегу Вислы.
Наступление началось без оперативной паузы, но не одновременно.
«Положение, — оцнивал происходящее начальник штаба 9-й германской армии генерал Эрих фон Людендорф, — было исключительно критическое…
Теперь, казалось, должно произойти то, чему помешало в конце сентября наше развертывание в Верхней Силезии и последовавшее за ним наступление, вторжение превосходящих сил русских в Познань, Силезию и Моравию».
Однако все дело испортил все тот же генерал Иванов, который принял демонстративный марш незначительных сил австро-венгров против 3-й армии за крупномасштабное наступление.
Более того, ему удалось убедить Ставку в необходимости поворота 4-й и 9-й армий на юг, что привело к резкому увеличению 2-й и 5-й армий Северо-Западного фронта.
Распылив силы, они в начале ноября прекратили преследование противника.
Особо надо сказать об осаде мощной крепости Перемышль, которая портила много крови русскому командованию.
Как мы уже писали, столица Галиции город Львов была взята войсками 3-й армии генерала Рузского 3 сентября 1914 года, после чего пути дальнейшего продвижения сил Юго-Западного фронта лежали в двух направлениях: на Краков и далее в германскую Силезию и через Карпаты на венгерскую равнину.
Путь на Краков был ясен и уже в конце ноября все та же 3-я армия, но уже под командованием Радко Дмитриева начала бои на подступах к нему.
А вот путь к карпатским перевалам, ведущим в Венгрию, был заперт на крепкий замок. И замок этот назывался крепостью Перемышль.
«Ядро крепости, — писал В. В. Яковлев в „Истории крепостей“, — составлял город, расположенный по обоим берегам р. Сан.
Он был окружен центральной оградой нового типа, состоявшей из 21 долговременного опорного пункта и соединяющих их куртин в виде валов со рвами, усиленными железными решетками и проволочными сетями. Общий обвод ограды имел протяжение около 15 км.
Главную крепостную позицию образовал вынесенный вперед фортовый пояс, на котором в мирное время было построено 38 долговременных укреплений, из коих 19 типа фортов, прочие — в виде опорных пунктов или батарей.
Все укрепления фортового пояса были связаны между собой и с ядром крепости сетью прекрасных шоссе и узкоколейных железных дорог общим протяжением около 100 км.
Все органы управления крепости и укрепления обслуживались также телеграфной и телефонной сетями. Общий обвод наружного пояса укреплений был в 45 км».
В ночь с 11 на 12 сентября австрийская армия после шестидневного Городокского сражения, сложившегося для нее неудачно, незаметно для русских покинула свои позиции и начала отступать сначала за Сан, а затем и за Дунаец и Карпаты.
Только 13 сентбяря генерал Иванов приказал начать преследование, которое, конечно, уже не могло быть эффективным.
Первый выстрел по русскому разведывательному казачьему разъезду 3-й армии был сделан 17 сентября с форта Поповичи.
Потратив целую неделю на преодоление 70 километров, 3-я армия добралась-таки до Перемышля.
Шесть с половиной дивизий 3-й армии были выделены для формирования Осадного отряда, который к 26 сентября замкнул кольцо вокруг крепости.
Командующим отряда был назначен генерал Д. Г. Щербачев — тот самый Щербачев, который будучи командиром Павловского полка, отдал приказ стрелять по безоружной толпе в Петербурге 9 января 1905 года.
3 октября Щербачев потребовал от командующего гарнизоном Перемышля генерала Германа Кусманека фон Бургнойштэдтена сдачи крепости.
Кусманек ответил отказом, после чего Щербачев по приказу Радко Дмитриева стал готовить штурм.
Щербачев торопился, так как на 350-км фронте разыгрывалось новое сражение, известное в нашей историографии как Варшавско-Ивангородская операция, а во всем остальном мире как Сражение на Висле.
В рамках этой наступательной операции германская армия пришла на помощь находящейся в отчаянном положении австро-венгерской.
Австро-венгры рассчитывали деблокировать Перемышль и, пополнив свои ряды ее весьма многочисленным гарнизоном (130 000 солдат и офицеров), идти на Львов.
Эта миссия была возложена на 3-ю армию генерала Светозара Бороевич фон Бойна.
Основные события этой битвы происходили на севере, где германская 9-я армия Гинденбурга теснила русские части к Висле.
Не выдержав напряжения, Иванов отдал приказ снять осаду Перемышля и отвести всю 3-ю армию на правый берег Сана несмотря на протесты Радко Дмитриева, который очень хотел взять крепость.
5 октября начинался наспех подготовленный штурм. Русские наносили основной удар с юго-востока между фортами Седлиска и фортом Гурко.
Штурм, конечно, был авантюрой. У русских частей преобладали полевые трехдюймовые пушки, малопригодные для разрушения бетонных казематов и бронированных капониров. Даже ручные гранаты в небольшом количестве только накануне подвезли в войска.
С фортов шел нескончаемый обстрел из всех видов орудий: от пулеметов до тяжелых гаубиц. Шрапнель выкашивала ряды нашей пехоты.
Однако даже в таких условиях русские бойцы совершили невозможное и захватили форт Лисичка.
Потери были огромными. Так, русские источники говорят о двадцати тысячах, а австрийские — о сорока тысячах погибших.
Результат же, достигнутый за три дня, был куда как скромным.
К этому времени войска Бороевича были всего в тридцати киломтерах от Перемышля.
8 октября отряд Щербачева был расформирован, и 3-я армия, окончательно расписавшись в своем бессилии, сняла осаду Перемышля.
Все жертвы оказались по большому счету напрасными, поскольку русские войска так и не получили никакого для себя преимущества.
17 октября в сражении на Висле наступил перелом.
2-я армия Шейдемана при поддержке 1-го кавкорпуса Новикова ударила во фланг немцам, заняла Блоне и Сохачев и продолжила наступление на Кутно и Лович, угрожая смести развернутую здесь ландверную бригаду и выйти в тыл увязшей в боях у самых стен Варшавы ударной группе Макензена.
19 числа Гинденбург приказал начать отступление.
21 октября австрийцы предприняли отчаянную попытку форсировать Вислу, но получили встречное сражение с 4-й армией Эверта.
27 числа противник начал общее отступление, и 5 ноября армия Бороевича ушла из-под Перемышля.
К 9 ноября круг вновь замкнулся, и русская блокада Перемышля возобновилась.
На этот раз русским командованием создана специальная Блокадная армия в составе 28-го и 29-го армейских корпусов.
Ее Командующим был назначен А. Селиванов, кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. за русско-японскую войну, член Госсовета.
Однако 67-летний генерал с самого начала отказался от активных наступательных действий, так как не имел достаточного количества людей и надлежащего калибра орудий.
Перемышль решено взять измором.
Селиванов делал расчет не только на изоляцию австрийцев, следствием которой станут голод и болезни, но и на психологическое давление посредством непрерывного обстрела города, сковывания любых передвижений неприятеля.
И это действительно сработало — среди прочих писем, захваченных русскими на сбитом ими аэроплане (австрийцы использовали все доступные им средства доставки сообщений в тыл: самолеты, воздушные шары, почтовые голуби), было и письмо генерала Кусманека своему начальству, в котором он сильно жаловался на точность русской артиллерии, буквально парализовавшей жизнь в крепости.
К концу ноября 1914 года осажденный Перемышль остался далеко в тылу русской армии: 3-я армия Радко Дмитриева сражалась у стен Кракова, а корниловская дивизия 8-й армии Брусилова заняла закарпатское Гуменное.
Попытки освободить Перемышль осуществлялись как изнутри, так и извне, а чаще всего одновременно.
Так в декабре, воспользовавшись ослаблением 8-й армии (Брусилов был вынужден отправить два корпуса Радко Дмитриеву, отбивавшемуся от врага под Лимановым), через Дуклу на Перемышль наступает 3-я армия Бороевича, усиленная группой Пфланцера-Балтина.
Когда на линии Кросно-Рыманув, в 100 км от крепости возникла угроза прорыва австрийцев, Кусманек решился на встречный прорыв со своей стороны.
Но обе русские армии выдержали напор противника, и после трех дней бесплодных атак крепостной гарнизон вернулся в крепость.
Австро-венгры в боях у Перемышля, также как и в Сербии, замечены в применении разворачивающихся пуль, или, как их еще называли, пуль «дум-дум».
Это были специальные пули, конструкция которых предусматривает существенное увеличение диаметра при попадании в мягкие ткани с целью повышения поражающей способности.
Раны от этих пуль не только выглядели ужасно, но и плохо заживали.
Сначала негласно в русских частях стали расстреливать прямо на поле боя тех пленных, в чьих подсумках находили такого рода боеприпасы.
Однако уже 5 января 1915 года Селиванов известил Кусманека о распространении такой практики на всю Блокадную армию.
Эти меры возымели действие.
После поражения в Варшавско-Ивангородской операции германское командование решило взять реванш и нанести глубокий удар во фланг и тыл русским армиям, действовавшим на левом берегу Вислы.
Основу группировки составляли 9-я армия под командованием генерала Макензена, подкрепления, прибывшие из Франции, соединения и части 8-й армии.
Таким образом, в короткие сроки в районе Торна были сосредоточены почти 280 тысяч человек и 1440 орудий.
Сведения о перегруппировке вражеских войск были получены Ставкой лишь в конце октября.
К этому времени западнее и северо-западнее Варшавы действовали три армии Северо-Западного фронта, в которых насчитывалось 367 тысяч штыков и сабель, 1305 орудий.
Такое соотношение сил и средств не внушало русскому командованию особого опасения. Даже более того, Ставка предложила Северо-Западному фронту отбросить немцев за линию Мазурских озер и закрепиться на Нижней Висле.
Помощь ему, по мнению Николая Николаевича, должен был оказать Юго-Западный фронт наступлением в Галиции со стороны Карпат.
29 октября, опередив русские войска, противник перешел в наступление. Он нанес два встречных удара с целью окружить в районе Лодзи 2-ю и 5-ю армии.
Такой неожиданный поворот событий поставил войска Северо-Западного фронта в затруднительное положение.
Особенно опасным было продвижение немцев на флангах и в первую очередь группы генерала Р. Шеффера, которой удалось обойти Лодзь с востока и выдвинуться южнее ее. В результате группировка русских была расчленена на две части, одну из которых составляла 1-я, а другую — 2-я и 5-я армии.
Управление войсками нарушилось. Создалась реальная угроза окружения и последующего уничтожения основных сил Северо-Западного фронта. В этой сложной обстановке русское командование сумело противопоставить маневру врага действенные меры.
Пока 2-я армия стойко обороняла Лодзь, 5-я встала южнее мощным заслоном на пути движения групп генералов Р. Шеффера и Р. Фроммеля.
Сильный сводный отряд 1-й армии по рекомендации верховного главнокомандующего наступал с северо-востока в тыл группы Шеффера. Макензен вынужден был отказаться от своего плана. Наступил кризис Лодзинской операции.
Тем временем в наступление перешла созданная в районе Ловича ударная группировка русских войск в составе двух армейских корпусов и двух кавалерийских дивизий. Она сомкнула фронт со 2-й армией восточнее Лодзи у города Брезины. В результате группа Шеффера сама оказалась в кольце.
В боях 10 и 11 ноября она потеряла свыше 40 тысяч убитыми и пленными. Лишь ошибки в управлении русскими войсками, действовавшими отдельными отрядами, позволили части сил германцев пробиться на север и выйти из окружения.
Вечером 16 ноября Верховный главнокомандующий провел совещание в Седлеце. Оно продолжалось до поздней ночи.
Генерал Рузский констатировал, что положение его войск на линии Илов, Шадек, Щерцов флангом к Варшаве является весьма опасным.
Противник на всех участках фронта упорно держался, делая попытки прорвать расположение русских атаками на Лович. Он подтягивал новые силы. В то же время боевой состав войск Северо-Западного фронта был крайне ослаблен потерями, понесенными в ноябрьских боях.
Пополнения подходили медленно.
Эти неблагоприятные условия, как утверждал Рузский, препятствовали ему «с должной устойчивостью занимать нынешний фронт впредь до приведения армий в полную боевую готовность».
Генерал Иванов со своей стороны доложил, что армии его фронта испытывают аналогичные трудности и, хотя они продолжали «одерживать частные успехи над австрийцами, однако рассчитывать на полную победу над ними в течение ближайших дней невозможно».
Николай Николаевич принял решение начать отвод армий Северо-Западного фронта, развернутых на левом берегу Вислы, на линию Илов, Петроков.
Он полагал, что такая мера сократит протяжение фронта этих армий и улучшит их стратегическое положение. Соответственно следовало отвести и армии Юго-Западного фронта, но сделать это нужно было постепенно, начиная с правого фланга, чтобы указанный маневр «не имел сразу характера общего отхода».
На совещании было признано целесообразным произвести некоторые замены в руководстве 1-й армией.
Вместо генерала Ренненкампфа была утверждена кандидатура командира 5-го армейского корпуса генерала А. И. Литвинова.
Вместо генерала Шейдемана на пост командующего 2-й армией был назначен командир 20-го армейского корпуса генерал B. C. Смирнов.
Директива Верховного главнокомандующего, отданная после совещания, содержала требование в ночь на 18 ноября начать отвод армий обоих фронтов на линию Илов, Томашов, река Нида и далее по Висле.
На ее левом берегу они должны были занять заранее подготовленные позиции на путях к Варшаве и Ивангороду.
Кроме того, командующему Северо-Западным фронтом надлежало создать в районе Варшавы сильный резерв для парирования возможного удара немцев со стороны района Млавы. На войска Юго-Западного фронта возлагалась задача удержания Восточной Галиции.
Принятые меры способствовали стабилизации положения на Восточноевропейском театре.
Лодзинская операция была последней в кампании 1914 года. Она проводилась в полосе свыше 200 км.
Стратегический план Ставки — глубокое вторжение в пределы Германии — исходил из общего плана Антанты.
Однако германское командование внесло в него коррективы. Русское командование не сумело своевременно обнаружить переброску его главных сил в район Торна.
Это существенно изменило всю оперативно-стратегическую обстановку. Тем не менее, разгадав замысел противника, Ставка отдает приказ 2-й и 5-й армиям повернуть на север, а соединениям 1-й — перейти в наступление.
В результате был обеспечен перелом в ходе лодзинских боев.
Кампания 1914 года на Восточноевропейском театре в целом была выиграна русской армией.
С точки зрения стратегии очень важным было развертывание военных действий на фронте огромного протяжения. К концу кампании он составил 1200 километров.
Это выдвигало перед Верховным главнокомандованием чрезвычайно сложные задачи в деле обеспечения планомерного руководства стратегическими группировками войск.
Операции русской армии оказали большое влияние на общий ход войны.
Благодаря им, был сломан стратегический план германского командования: последовательно разгромить сначала Францию, а затем Россию.
Германия оказалась вынужденной вести войну на два фронта.
Восточноевропейский театр постепенно стал одним из главных. К концу года на нем действовало уже до 85 германо-австрийских дивизий.
Примерно столько же их было на Западноевропейском театре. Характерно и то, что потери противника на востоке в кампании 1914 года составили около 955 тысяч убитыми, ранеными, пропавшими без вести и пленными, тогда как на западе всего лишь 757 тысяч.
Великий князь Николай Николаевич утвердился, таким образом, в качестве верховного главнокомандующего русской армии, приобрел опыт стратегического руководства войсками.
«Популярность его росла с каждым днем, — отмечал Ю. Н. Данилов. — Его имя стало достоянием не только армии, но и всего русского народа. Стоустая молва распространяла о нем самые легендарные рассказы. Его видели всюду лично поспевавшем на помощь войскам, везде он пресекал зло, везде водворял порядок».
Военные заслуги великого князя были отмечены орденом святого Георгия III-й степени и иностранными наградами — Большим крестом английского ордена Бани и французской медалью «За военные отличия». Этой медалью, кстати, награждались только солдаты и главнокомандующие.
В то же время, благодаря не прекращавшимся интригам двора, отношения между Ставкой и столицей постоянно осложнялись.
Военному министру Сухомлинову явно не давала покоя слава великого князя.
Он задерживал резервы, срывал обеспечение войск материальными средствами.
В этой связи небезынтересно отметить, что тогда военная промышленность удовлетворяла запросы армии лишь на 15–30 процентов.
Особенно плохо обстояли дела с тяжелой артиллерией и боеприпасами.
Что же касается Западного фронта, то так неудачно закончившаяся для немцев битва на Марне перешла в так называемый «Бег к морю».
Обе армии пытались окружить друг друга с фланга, что привело лишь к тому, что линия фронта сомкнулась и упёрлась в берег Северного моря.
Действия армий в этой плоской, населённой, насыщенной дорогами и железными дорогами местности отличались чрезвычайной мобильностью.
Как только одни столкновения оканчивались стабилизацией фронта, обе стороны быстро перемещали свои войска на север, в сторону моря, и сражение возобновлялось на следующем этапе.
На первом этапе (вторая половина сентября) бои шли по рубежам рек Уаза и Сомма, затем, на втором этапе (29 сентября — 9 октября), бои шли вдоль реки Скарпы (сражение при Аррасе); на третьем этапе произошли сражения у Лилля (10–15 октября), на реке Изер (18–20 октября), у Ипра (30 октября — 15 ноября).
9 октября пал последний очаг сопротивления бельгийской армии — Антверпен, а потрёпанные бельгийские части, заняв на фронте крайнюю северную позицию, присоединились к англо-французским войскам.
К 15 ноября всё пространство между Парижем и Северным морем было плотно заполнено войсками обеих сторон, фронт стабилизировался, наступательный потенциал германцев исчерпался, обе стороны перешли к позиционной борьбе.
Важным успехом Антанты можно считать то, что ей удалось удержать порты, наиболее удобные для морского сообщения с Англией.
Глава IV. Свистать всех наверх!
Фраза о том, что Российская империя все время воевала, но перманентно была не готова к войне, давно стала расхожей.
Как это не горестно признавать, но так оно в большинстве случаев и было, и русско-японская и Крымская, и финская (я уже не говорю о Великой Отечественной) кампании лишний раз подтвердили печальную справедливость приведенной выше фразы.
Как это не покажется удивительным, но на Балтике к началу войны все было совершенно иначе.
Воевать там собирались еще 1912 году. Более того, существовало целых два варината войны, помеченные литерами «А» и «Г».
«А» означала Австро-Венгрию, а «Г» — Германию.
Хорошая боеготовность и организация службы на Балтийском флоте объяснялось, прежде всего, тем, что им командовал адмирал от Бога.
А именно таким был Николай Оттович Эссен, потомственный моряк.
Еще в 1707 году на мореходную службу России был принят отпрыск графского рода из Голландии Курт Эссен.
Как гласило семейное предание, 27 июля 1714 года в ознаменование крупной победы русского флота над шведским у полуострова Гангут сам Петр I вручил ему именной абордажный кортик.
За два столетия под Андреевским флагом служили России двенадцать потомков Курта.
Были в роду и военные, служившие на суше: Санкт-Петербургский военный губернатор, адъютант М. И. Кутузова, генерал — командир бригады, воевавший на Кавказе.
Никлай Оттович родился 11 декабря 1860 года в Петербурге в семье статс-секретаря Отто Вильгельмовича фон Эссена.
В двадцать лет Николай отлично завершил учебу в морском училище.
В 26 лет лейтенант Эссен закончил морскую академию. С 1892 по 1896 год молодой флотский офицер плавал на кораблях Тихоокеанской, а затем Средиземноморской эскадр.
В возрасте 39 лет Николай Оттович был произведен в капитаны 2 ранга. В 1902 году уже капитаном 1 ранга Эссен стал командиром крейсера «Новик», а спустя год — эскадренного броненосца «Севастополь».
Знаменательным событием в жизни Николая Оттовича стало его назначение флаг-капитаном к командующему 1-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмиралу Степану Осиповичу Макарову — выдающемуся флотоводцу и ученому, руководителю двух кругосветных плаваний, герою русско-турецкой войны 1877–1878 годов, создателю тактики броненосного флота.
Их совместная работа стала для Эссена той школой, которую, по словам самого Николая Оттовича, «забыть просто невозможно, а пренебрегать — преступно».
В 1905 году он принял активное участие в обороне Порт-Артура, за что был удостоен первой боевой награды.
По возвращении на Балтику контр-адмирал Эссен возгнлавил 1-й минную дивизию.
Дивизия имела 36 эсминцев и более 40 вспомогательных судов.
Соединение, при формировании которого был учтен опыт русско-японской войны, стало своеобразным полигоном для отработки многих вопросов организации и ведения морского боя.
По признанию тогда еще товарища военно-морского министра адмирала И. К. Григоровича, инспектировавшего дивизию в 1908 году, успешному решению задач во многом способствовали «высокий профессионализм, организаторские способности, а главное — трудолюбие и творчество ее командира».
В 1908 году Эссен был назначен начальником соединений отряда Балтийского флота.
На следующий год он стал начальником Морских сил Балтийского моря, а в 1911 году — командующим Балтийским флотом с производством в вице-адмиралы.
Столь успешному продвижению по службе способствовало активное участие Н. О. Эссена в разработке «Закона об императорском российском флоте».
Это был труд Особого военного комитета при Государственной думе, членом которого он состоял.
В архивах сохранилась запись одного из его выступлений: «Необходимость для России иметь сильный флот сознавалась до начала войны 1904 года лишь немногими.
Но грянули выстрелы в Порт-Артуре и Чемульпо… и русский флот, до того времени мало обращавший на себя внимание общества и признаваемый подчас излишней для России роскошью, сделался дорогим русскому сердцу.
Безотлагательная необходимость постановки флота на должную для поддержания силы России высоту представилась с поразительной ясностью».
По предложению адмирала Эссена на Балтике в течение 20 лет должны были быть сформированы три эскадры.
Согласно «Программе усиленного судостроения Балтийского флота на 1911–1915 годы» предполагалось построить 4 линейных и 4 легких крейсера, 30 эсминцев и 12 подводных лодок.
Предложения через Морской Генеральный штаб были доложены императору.
«Отлично исполненная работа, — заключил Николай II. — Видно, что составитель стоит на твердой почве, расхвалите его за меня».
Тем не менее, проект закона осторожный Совет министров решил представить в Думу только в конце 1914 года, когда выполнение его первой части «значительно продвинется вперед и даст Морскому министерству основание поставить вопрос о продолжении успешно начатого дела».
Как видим, на долю командующего Балтийским флотом выпала трудная и почетная миссия собирателя и по сути дела строителя нового российского флота.
Реализация судостроительной программы стала основным делом адмирала Эссена. И относился он к нему, по отзывам сослуживцев, с душой, используя и имеющиеся знания, и опыт.
Командующий Балтийским флотом присутствовал при закладке и спуске со стапелей новых кораблей. Он часто бывал на Балтийском заводе в Санкт-Петербурге, советовался с профессором морской академии Иваном Григорьевичем Бубновым и академиком Петербургской академии наук Алексеем Николаевичем Крыловым.
В результате осенью 1913 года в строй вошли линкоры-дредноуты типа «Севастополь», не уступающие английским и немецким кораблям этого класса.
Они обладали скоростью до 23 узлов, дальностью плавания 1625 миль, имели главные машины мощностью более 42 тысяч лошадиных сил, 38 орудий калибром до 305 миллиметров.
От Путиловской верфи флот получил несколько эскадренных миноносцев, в том числе «Новик», унаследовавший имя погибшего в русско-японской войне крейсера.
Во время ходовых испытаний он установил мировой рекорд скорости — 37,3 узла. Напомним, что один узел равен двум морским милям.
В сентябре 1913 года на Балтийском заводе заложили серию подводных лодок типа «Барс».
Требовалось оперативное оборудование морских подступов к столице.
Основу обороны восточной части Финского залива составляли укрепления Кронштадта, где на вооружении находились вполне современные орудия.
Созданная Эссеном специальная комиссия под председательством начальника этой морской крепости генерал-майора Н. И. Артамонова отвечала за обеспечение защиты портовых сооружений от бомбардировок, преграждение доступа неприятеля к Петербургу, за обеспечение защиты от бомбардировок мест стоянок флота.
По замыслу передовая линия обороны крепости переносилась на более дальние морские рубежи, а строящаяся островная линия становилась втором оборонительным рубежом.
Уже к началу 1913 года были готовы под установку вооружения форты Николаевский, Алексеевский, Обручев и Тотлебен. Количество орудий в крепости возросло до 322.
На побережье Финляндии завершается постройка форта Ино, в южной части Финского залива — фортов Красная Горка и Серая Лошадь.
Они отличались прочными железобетонными казематами, удобными и надежными помещениями для личного состава, автономными силовыми станциями.
Здесь располагались батареи орудий калибром от 152 до 305 мм с достаточно большим запасом снарядов.
Значительно была усилена и береговая артиллерия главной базы флота — Ревеля.
Летом 1913 года Николай Оттович утвердил план создания новых пунктов базирования легких сил и подводных лодок в Моонзундском и Або-Аландском морских районах.
Адмирал Эссен вплотную занимался вопросами взаимодействия между сухопутными войсками и силами флота в совместных действиях на приморском направлении.
В течение нескольких месяцев под его руководством разрабатывались предложения по этой проблеме военно-морскому министру.
Они были готовы осенью 1912 года и полностью одобрены адмиралом Григоровичем.
Прежде всего, требовалось навести порядок в управлении приморскими крепостями, в разграничении власти, прав и обязанностей сухопутных и морских начальников при совместных действиях по обороне берегов и закрепить это нормативными актами.
Во-вторых, закладывались основы руководства военно-морскими силами во время войны.
Предлагалось, в частности, иметь военно-морское управление в Ставке верховного главнокомандующего, военно-морские отделы при штабах командующих фронтами, военно-морского представителя в штабе армии.
Намечалось также направлять в корпуса и дивизии штаб-офицеров связи флота, которые должны были иметь свои радиопозывные, карты и шифры.
Адмирал Эссен был сторонником выведения на флоте новых должностей: второго помощника флаг-капитана по оперативной части, на которую назначался бы штаб-офицер Генерального штаба, а также заместителя командующего по сухопутной обороне.
Последнее должностное лицо могло рассчитывать на штаб в составе оперативного, артиллерийского и административного отделов.
В-третьих, формирование подразделений морской пехоты, поскольку «действия используемых, в том числе в русско-японской войне, в качестве морских десантов армейских частей весьма неэффективны из-за отсутствия у них специальной подготовки».
Поставлен был также вопрос о строительстве рейдовых радиостанций в Риге, Либаве, Ревеле, на острове Руно.
Силы для этого имелись — Радиотелеграфное депо морского ведомства, где были собраны лучшие инженеры того времени: И. И. Ренгартен, М. В. Шулейкин, А. А. Петровский, В. П. Вологдин и другие.
Многие из них были хорошо знакомы Эссену. Кстати, вскоре по его инициативе депо было реорганизовано в Радиотелеграфный завод морского ведомства.
Весьма плодотворным в деятельности командующего Балтийским флотом стал 1913 год.
«Адмирал Эссен, — писал современник, — всю душу вкладывал в подготовку флота к выполнению программы будущих военных действий на случай разрыва с Германией».
Осваивалась новая техника: быстроходные линейные и легкие крейсеры, эскадренные миноносцы, трехтрубные торпедные аппараты которых позволяли осуществлять залповую стрельбу, а также гидросамолеты.
Разрабатывалась тактика боевого применения подводных лодок, на которые возлагались большие надежды в борьбе с кораблями противника, ведении разведки, а также скрытной постановке мин у вражеского берега.
Шел поиск оптимального применения формируемого авиационного отряда флота. Проходили проверку новые правила артиллерийской стрельбы.
Испытывались сконструированные на флоте противолодочные боны с кольчужными сетями, шточные противолодочные бомбы, гидроакустические приемники, подсекающие и уничтожающие тралы.
В мероприятиях по отражению возможного удара германского флота Николай Оттович особое внимание уделял оповещению.
Была создана сеть постов, обеспечивающих непрерывное наблюдение за подходами не только к базам и портам, но и к важным участкам побережья. Ее обслуживало, три района службы связи.
Северный район имел три отделения: в Гельсингфорсе, Ганге и на Або-Аландском архипелаге.
Он имел в своем составе 20 наблюдательных постов, центральную станцию, 12 береговых радиостанций, ремонтную партию и 4 посыльных судна.
Южный район с центральной станицей в Ревеле обеспечивал наблюдение от губы Кунда на запад до границы с Германией. Он имел 14 наблюдательных постов, 8 радиостанций, ремонтные и посыльные средства.
Восточный район службы связи с центральной станцией в Кронштадте осуществлял наблюдение в Финском заливе.
С помощью сотрудника оперативной части штаба флота, капитана 1 ранга В. М. Альфатера, адмирал Эссен разработал план маневров Балтийского флота.
Вся деятельность Николая Оттовича Эссена лишний раз показывает, что значит человек на своем месте.
Ровно в полдень 16 июля 1914 года вице-адмирал Николай Оттович Эссен получил радиограмму с одного из постов Балтийского побережья.
В ней сообщалось о том, что у территориальных вод Российской империи замечены столбы черного дыма от скопления там большого количества кораблей.
Эссен понимающе покачал головой. Он уже не сомневался, что это начало войны. А коль так…
Спустя час на совещании руководящего состава флота командующий ввел в действие план минного прикрытия входа в Финский залив.
Одновременно Эссен обратился к начальнику Морского Генерального штаба вице-адмиралу А. И. Русину с просьбой провести минирование.
«Телеграмма была получена около полуночи 17 июля, — вспоминал позже А. Ф. Керенский, тогда член Государственной думы. — Несмотря на поздний час, начальник штаба в сопровождении ближайших помощников отправился к военно-морскому министру и попросил разбудить царя, чтобы получить его разрешение на минирование.
Военно-морской министр решительно отказался выполнить эту просьбу. Попытка прибегнуть к помощи великого князя Николая Николаевича также потерпела неудачу…»
Однако Эссен принял решение и, не ожидая разрешения из Петербурга, с рассветом приказал начинать постановку минного поля. В них участвовала минная дивизия, базировавшаяся в Либаве.
Так с упреждением и весьма успешно Балтийский флот под руководством талантливого морского военачальника вице-адмирала Николая Оттовича Эссена был приведен в боевую готовность.
Как только поступило сообщение об объявлении Германией войны, в устье Финского залива был развернут дозор из крейсеров.
Перед главным минным заграждением заняла позиции бригада подводных лодок.
В районе флангово-шхерной позиции сосредоточилась 2-я дивизия миноносцев.
За главным минным заграждением находилась эскадра из двух бригад линейных кораблей (4 линкора), бригады крейсеров (5 крейсеров) и 1-й минной дивизии (20 эсминцев).
«С этого дня, — обратился к морякам адмирал Эссен, — каждый из нас должен свести все свои помыслы и волю к одной цели — защитить Родину от посягательства врагов и вступить в бой с ними без колебаний, думая только о нанесении врагу самых тяжелых ударов, какие только для нас возможны».
Так сосредоточенно, в ожидании прорыва германских кораблей Балтийский флот держался первый месяц войны.
До окончательного выяснения намерений Германии ему запрещалось предпринимать какие-либо активные действия в открытом море.
Немцы тоже не торопились. В течение августа их флот произвел несколько демонстративных обстрелов русского побережья, поставил мины у Либавы и в устье Финского залива.
Анализ состава и действий германской стороны убедил русское командование в том, что противник не собирается вести наступательные операции крупными силами.
Поэтому перед флотом ставилась новая боевая задача — в ближайшее время провести постановку минных заграждений в юго-восточной части театра для прикрытия фланга и тыла русской армии от возможных ударов с моря, стеснения базирования германского флота и нарушения его коммуникаций.
18 октября после траления фарватеров и поиска подводных лодок противника русские корабли приступили к минированию района между Мемелем и Данцигом.
Это мероприятие проводилось по решению адмирала Эссена на 10–14-узловом ходу.
На расстоянии до одной мили друг от друга ставились минные банки по 20 мин в каждой.
До декабря было произведено 6 минных постановок и 5 минно-заградительных операций с выставлением в общей сложности около 3 тысяч различных мин.
Скрытность обеспечивалась продуманной системой оперативной и тактической маскировки: выходом на задание только в период наиболее продолжительных ночей, приемкой -276- мин на отдельных рейдах, рассредоточением сил в нескольких пунктах базирования, движением кораблей вдали от берегов, строгой радиодисциплиной и, наконец, непрерывной разведкой и наблюдением за противником на театре.
Итог превзошел ожидания.
На минах в 1914–1915 годах взорвались или получили серьезные повреждения 15 немецких боевых кораблей и 14 транспортов.
Даже противник признавал минно-заградительные операции и минные постановки русских образцовыми по своей организации и выполнению.
В то же самое время Николай Оттович не снимал с повестки дня и вопрос о совершенствовании береговой обороны.
По его инициативе в спешном порядке создавались оперативные группы руководства береговыми укреплениями флангово-шхерных, Моонзундской и Приморских позиций.
Устанавливался четкий порядок прохождения информации от наблюдательных постов до заинтересованных лиц. При обнаружении кораблей противника одним из постов по всему отделению объявлялась боевая тревога.
Начальник отделения лично составлял донесение по проверенным данным с подчиненных постов.
Телефонисты и телеграфисты передавали его на центральную станцию, в соседнее отделение, на батарею, рядом расквартированную воинскую часть и находящиеся вблизи корабли.
Результаты разведки морской авиации передавались в штаб флота через посты связи на аэродромах. Ежедневно составлялась оперативная сводка, которая дополнялась данными радиоперехвата и прогнозом погоды.
Эти сведения наносились также на карту обстановки, находившуюся у начальника службы наблюдения и связи флота. С ней знакомились командиры соединений и кораблей перед выходом в море.
О радиоразведке Балтийского флота следует сказать особо. Николай Оттович по праву считал ее своим детищем. А помог всему случай.
В час тридцать ночи 26 августа с сигнального поста на острове Оденсхольм доложили в Ревель, что на расстоянии двух кабельтовых в тумане на мели засело четырехтрубное судно, с которого слышится немецкая речь.
Адмирал Эссен направил в район чрезвычайного происшествия 1-й дивизион миноносцев, крейсера «Богатырь» и «Паллада». Из Ревеля также вышла группа кораблей с высшими чинами штаба флота.
Когда около 11 часов видимость улучшилась, обнаружили, что на мели увяз крейсер «Магдебург», а на корму ему подан буксирный трос с большого миноносца V-26.
Крейсера «Богатырь» и «Паллада» открыли огонь. Под прикрытием туманной дымки миноносец ушел.
«Магдебург» отвечал, но положение было явно безнадежным. Команда на нем взорвала носовые погреба.
«С „Рюрика“ для осмотра „Магдебурга“, — вспоминал один из участников этих событий капитан 2 ранга В. И. Янкович, — на эскадренном миноносце „Пограничник“ отправился начальник штаба флота с несколькими офицерами, в числе которых был и я, тогда флаг-офицер штаба.
При осмотре радиорубки мною была замечена под столом картонная папка, в которой оказался лист бумаги с карандашными записями.
Записи могли представлять интерес, и я взял папку с собой. Ничтожный листок бумаги оказался очень ценным документом.
По возвращении „Рюрика“ на Ревельский рейд начальник штаба приказал мне, как хорошо владевшему немецким языком, ознакомиться с поступившими материалами и о результатах доложить».
Так в руки русских попали германские радиошифры. Командующий флотом поручил штабу их тщательно изучить. А вскоре он принял решение в срочном порядке недалеко от Ревеля установить приемную радиостанцию особого назначения.
Для лучшего прослушивания эфира место выбрали в лесу, вдали от населенных пунктов.
Все здания были скрыты от посторонних взоров, а личный состав станции лишен общения с внешним миром. Необходимое снабжение доставлялось сюда в определенное время на автомобиле.
На радиостанцию возлагался только прием германских радиограмм.
Подземный кабель соединял радиостанцию с управлением южного района службы связи. Персонал был тщательно подобран из числа офицеров и лучших радиотелеграфистов, знающих немецкий язык.
Работа станции сохранялась в строгой тайне.
Поскольку немцы широко пользовались радиосвязью, наша радиоразведка способствовала хорошей осведомленности командования Балтийского флота о противнике и позволила ему перейти от пассивного ожидания появления германского флота в Финском заливе к активным действиям.
Так, благодаря радиоперехватам, стало известно о времени прибытия в Мемель. Туда была послана подводная лодка, которая и потопила его.
В качестве другого технического новшества офицер штаба флота капитан 2 ранга И. И. Ренгартен предложил использовать изобретенные им еще в 1912 году простейшие радиопеленгаторы.
После успешного испытания приборы стали устанавливаться на береговых постах, где имелись радиостанции.
При одновременном наблюдении с двух точек пеленги давали возможность определять координаты местонахождение любой цели. Настало время, когда начальник службы наблюдения и связи стал представлять в штаб флота карту, на которой разноцветной тушью обозначались пути следования кораблей неприятеля.
Поэтому русские корабли не только удачно обходили минные заграждения, но и не обнаруживали себя при выполнении боевых заданий в прибрежных водах Германии.
Но не все обстояло так радужно даже на Балтике. С подводным флотом дело обстояло намного хуже.
К началу войны в составе Балтийского флота имелась бригада подводных лодок и Учебный отряд подводного плавания, в котором готовили и офицеров, и матросов для службы на подводных судах.
Бригада состояла из двух дивизионов, в одном лодки назывались именами рыб: «Минога», «Акула», «Макрель» и «Окунь», а в другом — рептилий: «Крокодил», «Аллигатор», «Дракон» и «Кайман».
Командовал всем этим рептильно-рыбным хозяйством боевой офицер контр-адмирал Павел Павлович Левицкий.
Помимо подводных лодок, в бригаде числились два транспорта, служивших базами — «Хабаровск» и «Европа», а также торпедолов, в качестве которого использовали старичка-миноносца «Перископ».
Все подводные лодки проектировались до русско-японской войны. А если мы вспомним, что в годы перед войной подводное судостроение развивалось столь стремительно, что нередко суда устаревали ещё на стапеле, то поймем, что столь древних подводных лодок не было ни у одной из ведущих морских держав мира.
Одна лишь Российская империя берегла эти раритеты с изношенными механизмами, на которых смельчакам-подводникам предстояло воевать.
В первом дивизионе только у «Акулы» механизмы были в исправности, а у остальных — самые различные повреждения.
Так, у «Макрели» лопнул фундамент под дизелем, один из подшипников в машине закрепили на железных планках. Неудивительно, что подлодка не могла развивать ход больше восьми узлов.
А «Крокодил» вообще не мог ходить со скоростью больше шести узлов, потому, что у него из четырёх бензиновых двигателей работали только два.
Их ремонтом не занимались, ожидая поступления новых двигателей из Германии.
Немцы, по понятной причине, не спешили.
Двигателей так и не дождались, а когда началась война, принялись спешно ремонтировать старые двигатели, которые упорно отказывались работать.
Подводные лодки с рыбными названиями создавались под руководством полковника Ивана Григорьевича Бубнова, и построены на Балтийском заводе.
А «рептилии» были все американского проекта, в России их только собирали из поставленных частей.
Подводники называли их «большими деревянными сундуками», потому что над прочным корпусом лодок возвышалась деревянная конструкция.
Зачем она была нужна, рассказал в своих мемуарах подводник Василий Александрович Меркушев: «При погружении в эту надстройку помпами накачивалось пятьдесят тонн воды, что в свежую погоду представляло серьезную опасность, особенно при всплытии; когда первым делом освобождались от нижнего, внутреннего балласта, лодка теряла остойчивость и, если становилась поперек волны, могла быть опрокинута ее ударом.
Деревянная надстройка на солнце высыхала, коробилась и при надводном плавании начинала пропускать воду; то же случалось, если после многократных погружений доски разбухали и выпирали одна другую. И то, и другое причиняло массу хлопот личному составу, так как лодка получала переливающийся груз на самый верх, что в свежую погоду при недостаточной бдительности могло привести к опрокидыванию вверх килем».
Тем не менее, к войне готовили и эту рухлядь.
Подводные лодки перевели из Балтийского порта в финляндские шхеры, где постарались сделать из них боевые суда, погрузив на лодки торпеды и всё необходимое.
«Этот торжественный выход на позицию, вспоминал Меркушев, — больше напоминал траурное шествие, так как всем пришлось равняться по самому тихоходному „Крокодилу“.
Линия растягивалась, причем, то та, то другая лодка на требование прибавить ход отвечала: „Имею повреждение в машине, скоро исправлю“».
Любопытна и радость, с какой встретили на подводных лодках известие о том, что Англия объявила Германии войну.
Офицеры отметили такое событие шампанским, в надежде, что теперь всё внимание немцев будет обращено на англичан, а русскому флоту придёт иметь дело только судами-разведчиками.
Только не надо возмущаться по этому поводу. Когда читаешь, в каком техническом состоянии были русские подводные лодки, хочется сесть, закрыть лицо руками и горько заплакать.
На позицию лодки выводил на буксире транспорт «Анадырь». Затем они своим ходом разбредались по назначенным местам.
На одной из подводных лодок так и не смогли заменить сломанный перископ, и тогда местный умелец заделал отверстие заглушкой.
В связи с этим уместно будет рассказать и о том, как обстояли дела с подводным флотом у союзников России и ее главного противника — Германии.
В период с 1914 по 1918 год они потопили 305 боевых кораблей, в числе которых 12 линкоров, 23 крейсера, 32 эскадренных миноносца, 30 подводных лодок, 4 канонерские лодки, 3 минных заградителя и 1 монитор.
В первую мировую войну руководители Германии добились немалых успехов, проводя неограниченную подводную войну и поставив Англию на грань экономической катастрофы, потопив большое число торговых судов и 156 боевых кораблей, в том числе 10 линкоров, 20 крейсеров, 31 эсминец и другие суда.
В книге «Майн кампф» Гитлер назвал 1935 год самым счастливым в своей жизни, потому что заключенный 18 июня англо-германский морской договор разрешал немцам строить подводный флот.
Уже через 10 суток после подписания соглашения на воду была спущена первая подводная лодка «U-1»., а спустя месяц Германия имела уже 24 подводные лодки и была создана первая флотилия, которую возглавил капитан 2-го ранга К. Дениц.
Италия имела по подводным лодкам — первое место в Европе. К началу войны в составе итальянского флота было 115 подводных лодок.
Английская военно-морская теория однозначно отводила подводным лодкам второстепенную роль, за что им пришлось тяжело расплачиваться в ходе войны.
Новые изобретения всегда волновали умы общества. Некоторые им восхищаются, некоторые смотрят с опаской, некоторые игнорируют.
Но всегда внимание общественности пристально направлено на любую новинку; особый акцент всегда придавался новшествам в военных технологиях, ведь армия — это стержень любого государства, и чем боеспособней она, тем крепче международное положение страны.
Такого же внимания была удостоена подводная лодка.
Еще в период зачаточного состояния подводной лодки с этим новым родом оружия связывали какие-то несбыточные ожидания. Наибольшее распространение такая точка зрения получила во Франции.
Именно там, в среде морского офицерства, появилось новое течение, которое предсказывало лодке не более и не менее, как «полный переворот в ведении морской войны».
Однако на тот момент подводная лодка представляла собой экспериментальное судно с несовершенством двигателей, высокой взрывоопасностью, практически слепое под водой1.
До 1914 года каких-либо интернациональных постановлений, регулирующих действия подводных лодок, не существовало; тем самым им предоставлялась полная самостоятельность в действиях.
К началу войны подводные лодки входили в состав многих флотов, а общее их число в мире приблизилось к трем сотням.
Когда 28 июня 1914 года появился повод к войне, страны, имеющие в наличии подводные лодки, несомненно, имели целью использовать их при ведении войны.
Никто, однако, не знал, на что способны эти «морские дьяволы».
Предположительно, подводные лодки должны были вести разведку у вражеских берегов, заниматся обороной своего берега от набеговых действий крупных вражеских кораблей и максимум — нарушать коммерческое судоходство на отдельных участках морей.
Противолодочная оборона же была практически не развита. В большей степени это обуславливалось недоверием к данному виду вооружения.
А также тем, что Германия приступила к строительству подводных лодок значительно позже Великобритании, Франции и США.
Именно поэтому, по расчетам стран-участниц Антанты, опасности со стороны немецких подводных лодок не следовало ожидать.
Однако уже 20 сентября 1914 года произошло событие, которое изменило представление общественности о подводных лодках и их возможностях.
Именно в тот день в Гельголандской бухте в Северном море, где большей частью располагались английский и немецкий флоты, немецкая подводная лодка «U-9» с экипажем в 28 человек за какой-то 1 час 15 минут потопила три британских патрульных крейсера, на борту которых находилось 1460 человек.
Это событие в считанные часы поставило подводный флот на качественно новый уровень в глазах флотоводцев и современников.
За следующие два месяца 1914 года они укрепили свои позиции тем, что уничтожили британские и французские коммерческие суда грузоёмкостью 310 тыс. тонн.
20 октября 1914 года немецкая подводная лодка «U-17» задержала и подвергла осмотру английский пароход «Глитра».
Поначалу пароход пытался скрыться, но лодка открыла по нему огонь, и он был потоплен.
«Глитра» стала первым из 6 тысяч коммерческих судов, уничтоженных подводными лодками в Первой мировой войне.
Всего за октябрь-декабрь 1914 года немецкими субмаринами было уничтожено британских и французских кораблей общей грузоемкостью 310 тыс. тонн.
7 мая 1915 года у берегов Ирландии произошло событие, которое поразило весь мир.
Немецкая подводная лодка «U-20» торпедировала британский лайнер «Лузитания».
Погибло 1198 человек из 1959 находящихся на борту.
Теперь война приобретала характер не войны блоков, а войны против человечества. Ведь на борту находились гражданские, причем часть экипажа была американцами, которые напрямую на тот момент в войне не участвовали.
Эта катастрофа до сих пор считается одной из самых трагических на море.
Именно гибель «Лузитании» стала одним из поводов вступления в войну США.
В сентябре на сухопутных фронтах ситуация меняется не в пользу Германии.
Французы наносят контрудар и переходят в наступление. В результате четырехдневных кровопролитных боев на реке Марне удалось остановить немецкую армию, рвавшуюся к Парижу, что усложнило положение Германии.
Теперь немцам становится сложнее выполнять свой план по производству подводных лодок, ведь необходимо перебрасывать помощь на фронты.
1916 год станол переломным для Германии. Положение ее и ее союзников ухудшается с каждым днем. Война на два фронта фактически изматывает экономику страны, сокращаются человеческие и материальные резервы.
Не хватало ни сырья, ни продуктов питания. В Германии начинают понимать, что войну необходимо заканчивать как можно быстрее.
Именно изменения в экономическом положении заставили Германию принять кардинальные меры в войне на море, а именно — решение о неограниченной подводной войне.
Оно было принято 9 января 1917 году на совете министров во дворце кайзера в Плесси.
Через три дня начальник штаба отдал секретный приказ с 1 февраля начать неограниченные военные действия подводных лодок на море.
Главными районами действия стали побережья Великобритании и Средиземного моря, а с 23 марта к этим регионам присоединились Баренцево и Белое моря.
Уже первые месяцы неограниченной подводной войны дорого обошлись торговому флоту союзников Антанты, но в апреле итоги действий подводных лодок повергли в шок даже самих немцев.
Гибель коммерческих судов сопровождалась многочисленными человеческими жертвами.
За полгода неограниченной подводной войны потери Великобритании, включая корабли, находящиеся в ремонте, составляли от 644 до 736 тысяч тонн.
Союзники поставили перед собой цель уничтожить больше подводных лодок, чем Германия может изготовить, и с этого времени растет количество ежемесячных потерь подводных лодок.
Однако, начиная с августа, тенденция меняется. Тоннаж суден, потопленных в Атлантическом океане, несмотря на то, что остается все еще высоким, начинает постепенно уменьшаться.
Адмирал Д. Джелико считал август месяцем, когда решалась судьба страны. Следующие месяцы показали, что уменьшение потерь приобретает постоянный характер.
Одновременно с уменьшением потерь Антанты начинают увеличиваться потери немецких подводных лодок.
В августе Германия потеряла четыре из них, однако их удалось заменить семью новыми.
Время шло, а ожидаемых результатов Германия не достигла. Поэтому было решено сделать методы ведения подводной войны более жестокими.
23 августа 1917 года командование разрешило подводникам атаковать даже те корабли, которые плыли под конвоем и были нейтральны, а 22 ноября во второй раз расширили регион неограниченной подводной войны — в него вошла территория вокруг Азорских островов.
Но даже это не помогало. Вскоре оказалось, что Германия не была готова к той подводной войне, которую сама же объявила. Немецкие верфи не успевали выпускать необходимое количество подводных лодок.
Потери торгового флота союзников продолжали снижаться, при том, что количество подводных лодок не увеличивалось.
Появление «подводных крейсеров» не изменило положения. Немецкое командование не смогло скоординировать действия подводных лодок. Каждая их них действовала индивидуально и бессистемно, что уменьшало их эффективность.
Силы противолодочной обороны с каждым днем увеличивались, совершенствовалось оборудование и вооружение.
Расширялись территории минных полей, от которых гибло все больше и больше подводных лодок.
Также союзниками было решено совершать давно задуманные атаки против немецких баз во Фландрии.
Улучшение противолодочной обороны противника, неудачи на сухопутных фронтах, увеличение количества противников (в 1917 г. в войну вступает США), внутренние проблемы в странах-союзниках, да и недовольство войной в самой Германии приносит ей окончательное поражение в войне к осени 1918 года.
Таким образом, немцам удавалось топить все меньше и меньше транспорта, а собственные их потери росли.
В конце октября развалилась Австрийская империя, что поставило в тяжелое положение армию, в том числе и подводные лодки, находящиеся на море.
Чтобы не попасть в руки противника, было принято решение вернуться на родину.
Так закончилась первая в истории человечества подводная война. Несмотря на то, что в 1914–1917 г. преимущество в этой войне было на стороне Германии, поражение на суше и ряд других факторов сыграли немаловажную роль в событиях на море, а развитие этих событий стало для Германии негативным. Она оказалась неготовой к развернутой подводной войне.
Результаты деятельности подводных лодок на море во время Первой мировой войны были ошеломляющими.
Оказалось, что подводные лодки значительно успешнее других видов морских вооружений способны нарушать океанские коммуникации противника, способны уничтожать как надводные корабли, так и подводные лодки, и даже как средство противолодочной обороны достигли хороших результатов.
Успешная боевая деятельность подводных лодок вызвала быстрый их рост в составе флотов.
В процессе постройки улучшались техника и вооружение. За время войны подводные лодки выделились в отдельный род войск, а в Германии даже стали самым эффективным и главным родом сил флота.
Рассказывая о Балтийском флоте нельзя не сказать несколько слов и еще об одном морском офицере, чье имя золотыми буквами вписано в историю России.
Этим офицером был Александр Васильевич Колчак.
Вечером 16 июля штаб адмирала Эссена получил шифровку из Генерального штаба о мобилизации Балтийского флота с полуночи 17 июля.
Всю ночь группа офицеров во главе с Колчаком занималась составлением инструкции для боя.
Впоследствии на допросе в 1920 году Колчак скажет: «На „Рюрике“, в штабе нашего флота, был громадный подъём, и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы».
Для защиты столицы от нападения германского флота Минная дивизия выставила минные заграждения в водах Финского залива.
Первые два месяца войны Колчак воевал в должности флаг-капитана, разрабатывая оперативные задания и планы, при этом всегда стремился принять участие в самом бою.
Перевод Колчака в штаб Эссена соответствовал темпераменту Колчака.
«А. В. Колчак, — писал по этому поводу Адмирал С. Н. Тимирёв, — обладавший изумительной способностью составлять самые неожиданные и всегда остроумные, а подчас и гениальные планы операций, — не признавал никакого начальника, кроме Эссена, которому он всегда непосредственно докладывал.
На этой почве у Колчака с Кербером всегда выходили конфликты, причём Эссен, уважавший и ценивший их, пожалуй, одинаково, совершенно неожиданно оказывался в роли примирителя обоих своих горячих и неуступчивых помощников».
Об этом писал тот самый Сергей Николаевич Тимирев, чья жена через несколько лет уйдет от него к Колчаку, а история их трагической любви станет легендой, достойной пера Шекспира.
Отношения, сложившиеся в штабе Эссена, давали Колчаку возможность активного вмешательства в различные сферы управления флотом и способствовали быстрому приобретению Колчаком авторитета среди тех офицеров, что предпочитали решительные и активные методы борьбы.
«История деятельности Колчака на Балтийском флоте, — писал в этой связи историк А. М. Кручинин, — есть история этого флота во время войны.
Каждое боевое предприятие совершалось по планам, им разработанным, в каждую операцию он вкладывал свою душу, каждый офицер и матрос понимал, что его ведёт Колчак к успехам».
В эту войну борьба на море стала много сложнее и разносторонне, чем раньше, очень важное значение приобрели оборонительные меры, в первую очередь, в виде минных заграждений.
И Колчак проявил себя, прежде всего, именно как мастер ведения минной войны.
Западные союзники считали его лучшим в мире специалистом по минному делу.
В августе близ острова Оденсхольм был захвачен севший на мель немецкий крейсер «Магдебург». В числе трофеев была немецкая сигнальная книга.
Из неё штаб Эссена узнал, что Балтийскому флоту противостоят довольно малые силы германского флота.
В результате был поставлен вопрос о переходе Балтийского флота от глухой обороны к активным действиям.
В начале сентября план активных операций был одобрен, Колчак отправился защищать его в Ставку Главковерха.
Великий князь Николай Николаевич признал активные операции Балтийского флота преждевременными.
Почувствовавший настороженное отношение Ставки к Эссену, Колчак тяжело переживал неудачу своей миссии, «был чрезвычайно нервен и жаловался на чрезмерный бюрократизм, мешавший продуктивной работе».
Осенью 1914 года штаб Эссена решил использовать ослабление бдительности со стороны немцев, уверенных в пассивной тактике русских морских сил, и при помощи постоянной работы миноносцев «завалить минами всё германское побережье».
Колчак разработал операцию по минной блокаде немецких военно-морских баз.
Первые мины были поставлены в октябре 1914 года близ Мемеля, и уже 4 ноября в районе этой минной банки пошёл ко дну германский крейсер «Фридрих Карл». В ноябре была поставлена также банка близ острова Борнхольм.
В конце декабря 1914 года близ острова Рюген и банки Штольпе на путях, которыми германские судна шли из Киля, была осуществлена постановка минных полей, в которой принял активное участие капитан Колчак.
Впоследствии на минах подорвались «Аугсбург» и лёгкий крейсер «Газелле».
А теперь даватйе с холодной Балтики перенесемся на Черное море, где осенью 1914 года разыгрались драматические события.
Глава V. «Севастопольская побудка»
29 октября 1914 года турецкий флот под командой, немецкого адмирала Сушона обстрелял Севастополь, Одессу, Феодосию и Новороссийск.
В тот же день русский посол в Константинополе получил предписание затребовать свои паспорта.
На следующий день обстрел русских портов продолжился.
1 ноября по поручению великого визиря Османской империи Саида Халим-паши к министру иностранных дел России Сазонову явился турецкий посланник Фахреддин.
Министр встретил его словами:
— Я собирался послать вам ваши паспорта…
— А я приношу вам мир, — заискивающим тоном заявил турок.
Он прочитал Сазонову телеграмму великого визиря, в которой тот выражал своё сожаление о случившемся.
Сазонов ответил, что первым условием восстановления мира должно быть немедленное выдворение из Турции всех немецких офицеров.
Дальше можно было не продолжать, поскольку великий визирь не мог выполнить этого требования даже при всем желании.
Послы Антанты покинули Константинополь.
2 ноября 1914 года Россия объявила Турции войну.
5 и 6 ноября за ней последовали Англия и Франция.
Невольно возникает закономерный вопрос: что же происходило в Турции, если великий везир выступал за мир, а военный министр Энвер в тайне от правительства делал все возможное, чтобы развязать войну.
Как нетрудно догадаться, Турция с ее супервыгодным геополитическим положением являлась ареной экономической и политической борьбы великих держав вообще между собой, а между Англией, Германией и Россией в особенности еще задолго до мировой войны.
В 1914 году Турцией правили младотурки, а вернее триумвират в составе военного министра Энвер-паши, морского министра Джемаль-паши и министра внутренних дел Талаата.
В отличие от настроенных прогермански Энвера и Талаата, Джемаль был сторонником сближения со странами Антанты.
На престоле находился старый и безвольный султан Мехмед V Решид.
В идеологии младотурок место не оправдавшей себя доктрины османизма, призывавшей к единению и братству всех народов империи, заняли реакционные концепции пантюркизма и панисламизма.
Пантюркизм в качестве доктрины кровного единства всех тюркоязычных народов под верховным главенством османов использовался младотурками для насаждения среди турок националистических чувств и настроений.
Доктрина панисламизма, призывавшая к объединению всех мусульман под властью турецкого султана в качестве халифа, была в значительной степени, как и пантюркизм, направлена против России, но использовалась младотурками и во внутриполитических делах, в частности как идеологическое оружие в борьбе с арабским национально — освободительным движением.
В Европе шла сложная политическая игра между Центральными странами и Антантой, и Турции надлежало определиться с ее местом.
Перед ней было три пути. Первый вел в стан Центральных держав во главе с Германией.
Второй связывал империю с Анантой.
И, наконец, третий предполагал нейтралитет. В чью-нибудь пользу.
Как не сложно догадаться, никакого единства в правящей верхушке не было.
Более того, содздается впечатление, что там вообще не знали что делать.
Вот и шарахались в разные стороны: то ездили договариваться в Париж, то объявляли об отмене капитуляций.
Что это такое?
Если по сути, то неравноправные отношения с европейскими странами.
И главным орудием этого самого неравноправия явился режим капитуляций.
Именно так назывались документы, содержащие перечень привилегий, предоставляемых турецкими султанами иностранным купцам.
Первые капитуляции относятся еще к XVI веку, когда турецкий султан Сулейман Великолепный и французский король Франциск I заключили политический договор о союзе и торговую конвенцию, предоставлявшую французским купцам особые льготы на Ближнем Востоке.
Такие же права получили от султана и некоторые другие европейские государства.
Эти капитуляции еще не носили характера неравноправных договоров.
Торговые льготы иностранцам объяснялись главным образом заинтересованностью Турции в расширении внешней торговли.
Но в дальнейшем капитуляции приобрели иной характер.
В 1740 году правительство Османской империи предоставило Франции «генеральную капитуляцию», которая «возобновляла, подтверждала и дополняла» все старые капитуляции.
Султан признавал бессрочное действие капитуляции и обязался «от своего имени и от имени всех своих преемников» не допускать ничего противоречащего ей. Вслед за Францией такие же обязательства получили и другие европейские державы.
Подобные привилегии получила и царская Россия по Кучук-Кайнарджийско-му договору. Капитуляционные привилегии стали носить характер международного обязательства Османской империи, а капитуляционный режим был закреплен навечно.
Иностранные товары облагались ничтожной пошлиной, иностранцы освобождались от налогов, получили право расплачиваться своей валютой по выгодному для них курсу и т. п.
Капитуляционный режим позволил иностранному капиталу захватить к концу XVIII в. важные торговые позиции в Османской империи.
Из Европы в Турцию ввозились ткани и другие промышленные товары. Из Турции вывозились хлопок, шерсть, кожи, табак, хлеб, растительное масло и т. п.
Внешняя торговля фактически была монополизирована в руках иностранцев.
Иностранный капитал начал влиять на внутреннюю торговлю.
В портовых центрах формировалась компрадорская властная элита, главным образом нетурецкой национальности (греки, армяне, евреи).
Таким образом, со второй половины XVIII века глубокий кризис и упадок Османской империи происходили уже в условиях начавшегося проникновения иностранных колонизаторов.
Для Германии вовлечение в войну Турции имело принципиальное значение. Турция, по замыслу германских стратегов, имея миллионную армию, должна была оттянуть на себя резервы и ресурсы России на Кавказ, а Великобритании — на Синайский полуостров и в Месопотамию (территория современного Ирака).
Для самой же Турции, пережившей на рубеже XIX–XX столетий ряд военных поражений, участие в новой войне, тем более против России было далеко не радужной перспективой.
Поэтому, несмотря на союзнические обязательства, руководство Османской империи долго колебалось, прежде чем начать войну с Россией.
Против этого выступал как сам глава государства — султан Мeхмeд V, так и большая часть членов его правительства.
Сторонником войны был лишь военный министр Турции Энвер-паша, находившийся под влиянием руководителя германской миссии в Турции генерала Л. фон Сандерса.
В силу этого турецкое руководство в сентябре 1914 года, через российского посла в Стамбуле Н. Гирса довело свою позицию о готовности не только быть нейтральным в уже начавшейся войне, но и выступить союзником России против Германии.
Парадоксально, но именно это и не устраивало царское руководство.
Николаю II не давали покоя лавры его великих предков: Петра I и Екатерины II и ему очень хотелось реализовать идею обретения для России Константинополя и черноморских проливов и тем самым войти в историю.
Наилучшим же средством добиться этого была только победоносная война с Турцией. Исходя из этого, и строилась внешнеполитическая стратегия России на ближневосточном направлении. Поэтому вопрос о союзнических отношениях с Турцией даже не поднимался.
«Таким образом, — писал один из историков, — высокомерие во внешнеполитической деятельности, оторванность от политических реалий, переоценка своих сил и возможностей привели к тому, что руководство России поставило страну в условия войны на два фронта.
Расплачиваться за волюнтаризм политического руководства страны в очередной раз пришлось российскому солдату».
Звучит, конечно, красиво.
Расплачиваться, солдату, волюнтаризм…
Но при этом почему-то забывается то, что предложить союз и заключить его вещи разные.
При этом совершенно не принимается во внимание то, что главную роль в Турции в то время играл отчаянный до безрассудности Энвер-паша, а вся турецкая армия была подчинена германским офицерам.
И уж кто-кто, а главный триумвир сумел бы укротить и непокорных и несогласных.
Вряд ли бы остались безразличными наблюдателями и немцы, вложившие в турецкую армию многие миллионы.
В этой связи весьма интересно будет познакомиться с воспоминаниями министра иностранных дел России Сазоновым, который провел несколько дней в обществе одного из триумвиров Турции Таллат-беем.
«В мае 1914 года, — писал он, — султан Махмуд V послал с этой целью в Крым министра внутренних дел Талаат-бея и генерала Иззет-пашу.
Я приурочил свою служебную поездку в Крым ко времени прибытия в Ялту турецкого посольства. За время двухдневного пребывания послов в Крыму мне пришлось почти постоянно быть с Талаатом и его товарищем.
Это дало мне возможность познакомиться, до некоторой степени, с этим человеком, которого без преувеличения можно назвать одним из величайших злодеев всемирной истории.
Прибывший в Ялту по случаю приезда посольства наш посол в Константинополе М. Н. Гирс, хорошо знавший Талаата благодаря своим служебным сношениям с младо-турецким правительством, в котором наряду с военным министром Энвером Талаат играл самую видную роль, предупредил меня, что из всего того, что скажет мне Талаат, мне не следовало верить ни одному слову.
Это предостережение вполне соответствовало всему, что мне было известно об этом человеке, и поэтому я внутренне желал бы, чтобы он был со мной по возможности малообщителен.
Тем не менее, он интересовал меня, и в эту пору даже более, чем когда-либо, потому что мне хотелось хоть поверхностно узнать человека, от доброй или злой воли которого зависела судьба армянских реформ, начатых незадолго перед тем по почину русского правительства и в благополучном проведении которых я принимал активное участие…
В день своего отбытия Талаат и Иззет пригласили меня и моих сотрудников, а также нескольких лиц свиты Государя обедать на яхте султана, стоявшей на якоре в ялтинском порту.
Во время обеда Талаат, сидевший рядом со мной, говорил мало и казался чем-то озабочен. К самому концу обеда и незадолго перед тем, как я хотел вернуться с яхты на берег, он наклонился ко мне и сказал очень тихим голосом, чтобы не быть услышанным другими:
— Я должен сделать вам серьезное предложение. Не хочет ли русское правительство заключить союз с Турцией?
Я должен признаться, что это предложение застигло меня врасплох.
Я ожидал чего угодно, кроме предложения союза от Талаата.
Справившись со своим изумлением, я спросил у него:
— Отчего вы оставили ваше предложение до последней минуты, когда у вас было столько случаев сделать его раньше?
Талаат ответил мне, что обсудить его теперь, конечно, уже не было времени и что ему хотелось только знать, как бы я взглянул на возможность подобного союза.
Я сказал ему, что наш посол в Константинополе вернется к своему посту через три дня.
Мне не оставалось ничего другого, как поручить ему подробно обсудить сделанное мне турецкое предложение, которого я принципиально не отвергал, хотя и думал, что о серьезных вещах следует говорить весьма серьезно, с чем Талаат, по-видимому, согласился.
Вернувшись домой, я обсудил еще в тот же вечер с М. Н. Гирсом сделанное мне Талаатом так неожиданно предложение, которого он, также как и все остальные русские гости на султанской яхте, не слышал, так как сидел за столом не с ним, а рядом с Иззетом-пашой.
Михаил Николаевич, давно и хорошо знающий ту специальную политическую атмосферу, которая составляет особенность Константинополя и с которой можно освоиться только после долгого пребывания в турецкой столице, не скрыл от меня своего удивления как по поводу самого предложения Талаата, так и по поводу того способа, которым оно было сделано.
Вместе с тем он сказал мне, что он, однако, не решился бы сразу отнестись к предложению Талаата как к вещи, не заслуживающей никакого внимания, так как ему было известно, что среди членов младотурецкой партии были люди, которые склонялись искать обеспечения независимости своей страны в сближении ее с Россией.
Эти люди были те, которые тяготились более других возраставшей зависимостью своего правительства от Германии и которые были бы рады новой ориентации турецкой политики, в которой они усматривали возможность выхода из-под тяготевшей над ними опеки.
Гирсу казалось возможным, что и Талаат начинал почему-либо ощущать неудобство германской опеки и придумал сближение с нами как способ ее с себя стряхнуть.
Все это можно было узнать и проверить только в Константинополе, чем он и собирался заняться тотчас по возвращении туда».
Как бы там не было на самом деле, политика европейских держав становилась важным фактором, определявшим судьбы Османской империи.
Думается, что все эти переговоры и поездки были в известной степени бессмысленными. И вряд ли вот уже полтора года державшая под своим контролем турецкую армию Германия повзолила бы Турции самовольно определиться с союзниками в будущей войне. Не для того она ее все эти годы готовила.
Да и какая еще могла быть Антанта, если двое «старших партнеров» по триумиварту — Талаат и сообенно Энвер — выступали за союз с Германией.
И кто бы еще одобрил их пантюркистские планы. Дорогого стоили и обещания Германии освободить Турцию от душивших ее экономику капитуляций.
«Сразу после начала Первой мировой войны, — писал ведущий российский тюрколог М. С. Мейер, — младотурецкое правительство пытлась в одностороннем порядке омтенить режим „капитуляций“.
Оно в течение некоторого времени воздерживалось от открытой поддержки Германии, надеясь, что страны Антанты, заинтересованные в нейтралитете султанской Турции согласятся с этим решением.
После того, как эти надежды не оправдались, был подписан германо-турецкий военный союз».
В конечном счете, в выборе Османской империи сыграли роль не ее интересы, а личность.
Но зато какая!
Военный министр Энвер-паша играл первую скрипку в сложившемся к тому времени триумвирате и любил Германию далеко не «странной любовью».
Его любовь была с интересом.
Ведь только Германия обещела ему вернуть потерянные в ходе Триполитанской и Балканских войн провинций и помчь в создании «Великого Турана» — огромного тюркского государства от Чергого моря до степеней Монголии.
Однако это было самым настоящим блефом.
За поддержку Турици в войне — миллион солдат, Кавказский фронт и закрытые для России и Антанты Проливы — Берлин был готов пообещать все что угодно, в то числе и территориальную целостность.
Германский министр иностранных дел фон Ягов в близких к нему кругах был куда откровеннее.
— Это должно было продолжаться лишь до тех пор, — говорил он, — пока мы не укрепимся в наших зонах и не будем готовы к аннексиям…
Таким образом, Турция в 1914 году не могла ждать ничего доброго от победы ни той, ни другой из воюющих сторон. Антанта грозила её расчленить, Германия — превратить в своего вассала.
Что, по большому счету, она уже и начала делать, закабаляя экономику и подчинив себе армию.
Собственные же захватнические пантюркистские вожделения младотурок распространялись на русские и английские территории.
После долгих споров с несогласными (а таких, надо заметить, хватало) 22 июля 1914 года военный министр Энвер-паша без ведома большей части членов правительства заявил германскому послу о намерении Турции вступить с Германией в союз.
Германский посол в Стамбуле Вангенгейм выразил некоторые сомнения относительно целесообразности такого союза.
Однако Вильгелм решил иначе.
«Теоретически верно, но в настоящий момент неуместно. Теперь дело идёт о том, чтобы добыть каждую винтовку, которая может стрелять по славянам на Балканах на стороне Австро-Венгрии.
Поэтому надо согласиться на турецко-болгарский союз с присоединением к нему Австро-Венгрии…
Это всё же лучше, чем по теоретическим соображениям толкать Турцию на сторону Антанты».
Союз с Германией объяснялся не только тем, что Союзники отказались торговаться с Джемалем. При желании все это можно было бы обделать куда тоньше.
Куда большее значение в этом роковом сближении имело то, что Энвер был одержим идеей создания Великого Турана с его огромными территориями в Азии и Африке, и германский кайзер разделял его идеи.
«В своем увлечении идеею величия ислама, — писал в Петербург работник русского посольства М. Н. Гирс, — турки верят, что в случае войны Турции с этими странами, она найдет поддержку мусульман Индии, Египта, Туниса, Алжира, Кавказа, Туркестана и других стран.
Наряду с этим они наивно воспринимают самые нелепые, распространяемые среди них слухи о том, что император Вильгельм принял мусульманство, и немцы исповедуют религию, ничем от ислама не отличаующуюся. Мне сообщили, что в некоторых местах Констнатинополя происходили моления за германского императора, причем его поминали особенным присвоенным ему турецким именем».
Сыграло свою роль и то, что именно Германия принимала столь деятельно участие в укреплении турецкой армии и флота.
Однако инакомыслящих в Турции в то время хватало.
Одним из них был будущий герой Дарданелл и создатель Турецкой республики Кемаль Ататюрк.
Он вовсе не был убежден в безоговорочной победе Германии в будущей войне и считал, что в случае ее поражения Турция потеряет все.
Но если даже произойдет чудо и Германия победит, то Турции, предупреждал он, лучше не станет. Она просто-напросто превратится в ее сателлита.
«Я, — писал он в осенью 1914 году своему приятелю Салиху, — не разделяю мнения тех, кто считает, что немцы способны победить.
Это правда, что немцы маршируют к Парижу, уничтожая всё на своем пути. Тем не менее, русские продвигаются в Карпатах и теснят австрийцев, союзников Германии.
Это должно отвлечь часть сил германской армии, чтобы помочь австрийцам. Воспользовавшись этим, французы перейдут в наступление и потеснят немцев.
Тогда немцам придется отзывать войска, посланные на помощь австрийцам, поэтому трудно предсказать исход этой войны, так как заставлять армию передвигаться то в одном направлении, то в обратном — исключительно опасно».
Как и генеральные штабы союзников, Кемаль не предвидел ни окопную войну, ни русскую революцию, но его анализ свидетельствует об определенных совпадениях, и довольно скоро происходящие события подтвердят его скептицизм.
Он был не одинок в своих опасениях, большинство министров склонялись к союзу с Антантой, а Лиман фон Сандерс и вовсе считал, что «большинство турецких политиков было настроено в пользу поддержания нейтралитета».
Однако Энвер думал иначе. Он был уверен в превосходстве немецкого оружия и не сомневался в победе.
Но не все было так просто. В вопросах внешней политики в младотурецких кругах было только кажущееся единство, а в действительности существовали различные группировки — сторонники французской германской и английской ориентации.
Накануне первой мировой войны начались обострения кризиса в правящей партии, особенно в ее парламентской фракции.
Внутриполитические распри младотурок были вызваны не столько политическими взглядами, сколько личными, расовыми и материальными расчетами.
2 августа 1914 года германо-турецкий союзный договор был подписан.
Его суть сводилась к следующему.
Если Россия вмешается в австро-сербский конфликт и Германия выступит на стороне Австрии, Турция также обязана объявить войну России.
Договор отдавал турецкую армию в полнейшее распоряжение Германии.
«В случае войны, — гласила третья статья, — германская военная миссия останется в распоряжении оттоманского правительства. Оттоманское правительство обеспечит осуществление действительного влияния и действительной власти этой миссии в операциях турецкой армии».
2 августа в Турции была объявлена мобилизация.
Однако уже на другой день после подписания договора с Германией турецкое правительство опубликовало декларацию о своём нейтралитете.
Этот акт объяснялся тем, что Турция в военном отношении была не подготовлена.
«Мы, — говорил один из лидеров младотурок Джемаль-паша, — объявили себя нейтральными только для того, чтобы выиграть время.
Мы ждали момента, когда наша мобилизация закончится, и мы сможем принять участие в войне».
Тоже, надо заметить, весьма спорное заявление, поскольку, как мы уже говорили выше, далеко не все в правящей верхушке хотели воевать.
Характерно для нравов младотурецкой дипломатии, что, подписав союз с Германией, тот же Энвер повёл переговоры с русским послом и с военным агентом генералом Леонтьевым, предлагая им заключить союз против Германии.
Энвер заявил Леонтьеву, что Турция питает к России самые дружественные чувства.
Она-де не связана с Германией каким-либо союзным договором и, более того, готова предоставить свою армию в полное распоряжение России и направить её против любого врага по указанию из Петербурга.
За это Энвер требовал возвращения Турции Эгейских островов и части болгарской Фракии. Сазонов с большим подозрением отнёсся к предложению Энвера.
Он не доверял искренности младотурок и опасался толкнуть болгар в объятия Германии.
В дальнейшем выяснилось, что, предлагая России союз, Энвер прибег к самому примитивному обману. На самом деле он лишь ждал прихода германских военных кораблей, прорвавшихся к проливам.
Однако время шло, а Османская империя по-прежнему оставалась вне игры, или вернее, вне войны.
Понятно, что на Энвера давили из Берлина. Война принимала затяжной характре, и в Берлине очень надеялись на то, что откртыие Кавказского фронта оттянет на себя большое количество русских войск.
Прекрасно понимая, что уговорами не согласных с его политикой он ничего не добьется, Энвер решился на смаую обыкновенную провокацию,
Роль Гаврилы Принципа в задуманной им провокации должен был сыграть немецкий адмирал Сушон, роль Франца Фердинанда — русские порты на Черном море, а вместо пистолетов и бомб было решено использовать самые мощные корбали германского военного флота линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау».
Еще 10 августа 1914 года оба крейсера вошли в Дарданеллы в сопровождении турецких миноносцев.
Они являли собой Средиземноморскую эскадру кайзеровских ВМС под командованием контр-адмирала Вильгельма Сушона.
Сушон в 17 лет стал офицером и служил на различных кораблях. С октября 1913 года он являлся командиром Средиземноморского дивизиона.
С началом войны он смог осуществить в высшей степени дерзкий прорыв в Дарданеллы, при полном превосходстве английского флота.
Перед этим он обстрелял француские порты в Северной Африке и задержал прибытие экспедиционного корпуса на три дня, что сыграло свою роль при наступлении германских армий на Париж.
Хотя оба судна эскадры Сушона именовались крейсерами, «Гебен» фактически являлся мощным быстроходным линкором.
По скорости он превосходил все броненосцы Черноморского флота Российской империи, а по своему вооружению — 10 орудий калибра 280-мм был способен вести бой сразу с тремя сильнейшим русскими кораблями на Черном море.
«Бреслау» же являлся быстроходным разведчиком, который в нашем флоте могли догнать только эсминцы, от которых «немец», пользуясь превосходством в вооружении, мог легко отбиться.
Мощное вооружение и высокая скорость сделали германский дуэт опаснейшим соперником для черноморской эскадры.
Немцам удалось не только добиться разрешения на проход их военных кораблей через Дарданеллы, но и убедить Энвера отдать приказ на открытие огня по британским кораблям в случае, если они попытаются продолжать преследование.
К тому времени, когда Сушон получил разрешение на проход, дозорные на «Гёбене» уже могли видеть дым приближающихся британских кораблей.
Тем не менее, Турция оставалась нейтральным государством и была связана международными договорами, не позволявшими ей пропускать через проливы германские суда.
Чтобы преодолеть эту трудность, «Гёбен» и «Бреслау» были официально переданы ВМС Турции и стали называться соответственно «Явуз султан Селим» и «Мидилли».
Команда на кораблях оставалась немецкой, а Сушон по-прежнему оставался командиром эскадры.
16 августа на кораблях были подняты турецкие флаги, а германские офицеры сменили черные фуражки с золотыми кокардами на красные фески.
Великобритания поначалу отнеслась к передаче эскадры положительно, считая, что таким образом угроза в Средиземноморье ликвидирована.
«Приход „Гебена“, — скажет позже Черчилль, — принес с собой больше бедствий, крови, руин и неконтролируемых последствий, чем все другие военные корабли, вместе взятые, со времен изобретения корабельного компаса».
15 сентября посол в Стамбуле фон Вангенгейм получил телеграмму от канцлера Бетман-Гольвега с требованием проявить активность на Черном море.
Сам фон Вангенгейм не считал начало военных действий на Черном море наилучшим вариантом, тогда как назначенный 23 сентября главнокомандующим военно-морскими силами Османской империи Сушон полагал, что это вообще единственный способ заставить Турцию вступить в войну.
Но даже сейчас турки не спешили.
Тогда в дело пошли деньги. И не просто деньги, а деньги огромные.
11 октября Германия пообещала предоставить Турции заем в 100 миллионов франков.
Если называть вещи своими именами, то это была не слишком замаскированная взятка за участие Турции в войне.
26 октября прибыла первая партия золота. Это окончательно решило дело.
Впрочем, сам Энвер еще 22 октября изложил немцам свои взгляды.
Он подчеркивал, что неопределенная ситуация на Балканах вынуждает Турцию держать значительные силы во Фракии.
План пока оставался прежним. Турция объявляет джихад Антанте. Формируется экспедиционный корпус для захвата Египта, хотя это потребует некоторого времени.
Командовать этим корпусом назначили морского министра Джемаль-пашу, убрав его из Константинополя, что полностью развязало руки Сушону.
Против русских войск на Кавказе предпринимаются диверсионные операции. Флот должен найти и атаковать русский Черноморский флот.
Но все еще сомневающиеся политики предложили отправить Джемаля в Берлин, чтобы выторговать еще 6 месяцев нейтралитета.
Тогда Энвер передал Сушону заклеенный пакет с секретным приказом начать военные действия против России без формального объявления войны.
При этом он предупредил Сушона, чтобы тот не вскрывал пакет, если Энверу не удастся убедить своих коллег.
Фон Вангенгейма это не устраивало. 23 октября он отправил командира германской военно-морской базы к Энверу, того на месте не оказалось.
Тогда немецкий офицер передал адъютанту Энвера полковнику Кязим-бею ноту.
«Германский посол полагает, — говорилось в ней, — что командующий флотом адмирал Сушон должен иметь ка руках письменную декларацию Энвер-паши на тот случай, если Сушон должен будет выполнить план Энвера и спровоцировать инцидент с русскими.
Иначе в случае военного или политического поражения Энвера неизбежны крайне тяжелые последствия для германской политики».
Энвер не сумел сломить сопротивление оппозиции, однако у него уже не было выбора. И он решил действовать точно так же, как действовал, когда брал султанский дворец: никого не предупреждая и ни с кем не советуясь.
Рискованно? Да! Но победителей, как известно, не судят. Сложно сказать, верил ли он после Марны в победу германского оружия, но в любом случае другого выхода у него не было.
Через 2 дня он передал Сушону следующий приказ:
«Военный министр Энвер-паша адмиралу Сушону, 25 октября 1914 года.
Весь флот должен выйти на маневры в Черное море.
Когда вы сочтете обстоятельства благоприятными, атакуйте русский флот.
Перед началом военных действий вскройте мой секретный приказ, переданный лично вам сегодня утром. Чтобы помешать перевозкам снабжения в Сербию, действуйте, как было оговорено ранее. Энвер-паша».
Секретный приказ.
«Турецкий флот должен захватить господство на Черном море. Найдите русский флот и атакуйте его, когда поcчитаете нужным, без объявления войны. Энвер-паша».
Фон Вангенгейм передал Сушону последние инструкции Берлина:
«1. Выйти в море немедленно.
2. Выход не должен быть бесполезным, цель — начало войны любыми средствами.
3. Если возможно, скорее передать в Берлин план операций».
Однако Сушон подготовил Энверу неприятный сюрприз. Вместо некоего инцидента в открытом море он решил нанести провокационный удар по русским базам.
27 октября на «Гебене» состоялось совещание командиров кораблей.
Сушон приказал одновременно нанести удар по всем основным русским базам на Черном море.
При этом подлинные задачи были скрыты от личного состава.
Будущий адмирал Дениц вспоминал, что «Бреслау» получил приказ выйти в море для ведения разведки, так как были получены сведения, что русские ставят минные заграждения у Босфора.
По плану Сушона на рассвете 29 октября «Гебен» в сопровождении 2 эсминцев должен был обстрелять Севастополь.
Крейсер «Хамидие» должен был нанести удар по Феодосии.
Крейсер «Бреслау» и минный крейсер «Берк» должны были обстрелять Новороссийск.
Крейсер «Бреслау» должен был поставить мины в Керченском проливе, после чего присоединиться к «Берку».
Два турецких эсминца должны были нанести внезапный удар по кораблям в Одесском порту.
Кроме того, минные заградители «Нилуфер» и «Самсун» должны были поставить заграждения перед Севастополем и Очаковом.
Судя по всему, Сушон даже не сомневался в том, что подобные разбойничьи действия вызовут соответствующую реакцию со стороны России.
На прощание он пообещал Энверу:
— Я раздавлю Черноморский флот!
Знали ли в России о готовящемся нападении?
Если верить некоторым данным, то, да, знали. Благодаря крымскому татарину Селиму.
Под этим в Турции работал военно-морской агент России Александр Николаевич Щеглов.
Он являлся одним из самых блестящих российских разведчиков того времени.
После окончания Морского корпуса, он служил на Балтике, на Черном и Средиземном морях.
Щеглов много читал и размышлял над тем, как создать на флоте специальную службу для получения «благополезных для флота данных», или иными словами, организации специальной разведслужбы.
В обход морского министра он направил доклад на Высочайшее Имя и получил одобрение царя.
Щеглов стал читать лекции в Морской академии и занимался отбором будущих сотрудников для длительной работы за границей.
И его время пришло.
После младотурецкой революции в Османской империи в ней усилила позиции империи Англия, в то время как Германия временно отошла на второй план.
Но что именно затевали Энвер-паша и компания, никто не знал. Понятно, что добывать столь важную информацию мог только специально подготовленный человек
Выбор пал на Щеглова, который прекрасно знал Средиземноморье и восточные языки.
Русский разведчик быстро нашел общий язык со многими видным турками.
Достаточно сказать, что уроки османской каллиграфии ему давал Али-бей, полковник Генштаба и большой знаток древностей Востока.
После поражения контрреволюции 1909 года к власти пришло новое младотурецкое правительство.
Ставший диктатором Энвер стал ориентироваться на Германию.
Щеглов узнал о том, что Порта заказал Англии строительство современных боевых кораблей, которые планировала спустить на воду в 1913 году.
Затем каким-то таинственным образом он сумел получить сверхсекретную «Записку на случай войны с Россией», в которой сообщалось о намерении Турции создать мощный подводный флот, с помощью которого можно будет начать наступательные действия против России.
После чего последовал доклад о замысле британской разведслужбы построить секретную гавань на Босфоре т. Затем он сумел обезвредить работавших на Османскую империю разведчиков.
Щеглов сообщил и о намерении турок купить в Германии красу и гордость немецкого флота — тяжелый крейсер «Гебен».
Именно Щеглов сообщил в главное военное ведомство России и о том, что Турция начнет боевые действия против России в 5:30 утра 29 октября 1914 года.
Сложно сказать, насколько это верно, но если верить известному знатоку турецкой истории П. Шеремету, Щеглову удалось получить достоверную информацию о Дарданелльской операции в 1915 году. Благодаря чему Россия не была втянута в эту кровавую бойню.
Остается только добавить, что закончил свою жизнь этот в высшей степени талантливый человек совершенно по-русски.
«Средств личных вовсе не имею, — писал своему начальству Щеглов, — как жить с семьей здесь, в Швеции, не знаю. Силы и умение положил на службу Отечеству…»
Что же касается Черноморского флота, то перед войной он имел полное превосходство над врагом: по количеству вымпелов, огневой мощи, боевой подготовке и выучке офицеров и матросов.
С началом войны правительство дало командующуему Черноморским флотом адмиралу А. А. Эбергарду указание избегать агрессивных действий, которые могут спровоцировать войну с Османской империей.
Таким образом, Черноморский флот мог начать боевые действия только по распоряжению Верховного главнокомандующего.
Судя по этому распоряжению, внезапная атака японского флота Порт-Артурской эскадры, позволившая японцам провести беспрепятственную высадку сухопутных армий, ничему не научило руководство страны.
Но в то же самое время Министерство Иностранных дел и разведка внимательно наблюдали за внутриполитическими событиями в Турции и инофрмировало Эбергарда о состоянии турецкого флота и его приготовлениях к возможной войне.
Тем не менее, командующий флотом был связан директивой правительства, указаниями высшего военного командования и не смог осуществить все меры по повышению боеготовности флота, включая возможность превентивного удара.
В итоге Черноморский флот был вынужден пассивно ждать нападения противника.
Оно не заставило себя долго ждать, и 29 октября 1914 года турецкий флот бомбардировал Одессу, Севастополь, Феодосию и Новороссийск.
Подвергнув сильному артиллерийскому обстрелу из тяжелых орудий Севастополь, Одессу, Феодосию и Новороссийск, противник желаемого результата не достиг.
Ему удалось потопить лишь два устаревших корабля — канонерскую лодку «Донец» в Одессе и минный заградитель «Прут», находившийся в море.
Это грубейшее нарушение нейтралитета вызвало резкую реакцию России, которая в тот же день объявила войну Османской империи.
Столь беспардонные действия германского адмирала (турецкие названия крейсеров никого не обманули) вызвали возмущение всей Европы.
Николай II был разъярен, и посол Турции в Петрограде Фахретдин-бей делал все возможное, чтобы успокоить русских и заручиться обещанием России не послыать свои корабли к турецким берегам.
— Османский флот, — заявил он министру иностранных дел Сазонову, — больше не появится в Черном море…
На Сазонова все эти заверения не произвели ни малейшего впечатления, и он в ультимативной форме потребовал немедленного удаления всех немцев из турецкой армии флота в качестве предварительного условия перегвооров о компенсации за «вероломное нападение на наши берега и причиненный от этого ущерб».
Послы Антанты поддержали требование России. Великий визирь Саид Халим-апша, председатель меджлиса Халиль-бей и ряд высших офицеров на экстренном заседании военного кабинета 1 ноября 1914 года высказались за анулирование союза с Германией и за удаление всех германских военных советников.
Назревал скандал, и губернатору Стамбула Талаат-паше не осталось ничего другого, как заявить:
— Возможно, вы и правы, но прошу вас посмотреть в окна!
После этих зловещих слов в зале установилась мертвая тишина. К окнам никто не подошел.
Да и зачем?
Все и без этого знали, что на крутой осенней волне покачивались немецкие крейсера, пушки которых смотрели прямо на них.
Знали участники совещания и то, что вокруг дворца стояли караулы германских моряков.
Помимо всего прочего, немцы пустили в ход неотразимое для многих турецких деятелей оружие — деньги.
Кайзер утвердил заем Турции в 100 миллионов франков золотом и певрые два миллиона были уже отправлены в стамбул.
Против таких действенных аргументов возразить было нечего, и 11 ноября 1914 года султан своим фирманом объявил войну Росси, Англии и Франции.
— А нам действительно нужна война? — растерянно взглянул на Энвера 70-летний Мехмед V, который давно уже был лишь номинальным правителем.
— Аллах велик! — отчеканил тот. — И мудрость Всемогущего безгранична!
Получив благословение верховной религиозной власти страны, объявившей эту войну священной, османские армии ринулись в бой, чтобы отомстить за поражения на Балканах.
Уверенность им придавала политика Энвера, нового военного министра, который реформировал армию, обновив ее молодыми силами.
Никто никогда не оспаривал мужество турецких солдат. Мировая война предоставила им новую возможность доказать это, вызывая восхищение противника.
Турецкая армия, как писал капитан Сейнобоск, «отважно выполняла свой долг и сражалась, презирая смерть, что вызывало уважение наших солдат».
Так империя была ввергнута в пучину, из которой ей уже не суждено было выбраться.
Удалённость Босфора и ограниченность сил Черноморского флота, требовавших периодической замены участвующих в операциях кораблей для ремонта и отдыха экипажей, не позволяли вести постоянную блокаду проливов.
Превосходство «Гёбена» в скорости и вооружении, по сравнению с устаревшими русскими броненосцами, заставляло Черноморский флот выходить только соединениями, чтобы не допустить уничтожения кораблей поодиночке.
В штабе Черноморского флота ориентировались на скорость «Гёбена» 29 узлов; фактически же из-за неполадок в котлах и некачественного ремонта в Турции корабль по-прежнему развивал скорость не более 24 узлов, однако и это было больше, чем у русских броненосцев.
Для противодействия «Гебену» командование Черноморского флота разработало метод совместной стрельбы группы броненосцев по одной цели[Прим. 2]. Случай проверить действенность метода представился во время боя у Сарыча.
15 ноября Черноморский флот почти в полном составе вышел в поход для действий на морских коммуникациях у берегов Анатолии.
Русские линкоры обстреляли Трапезунд, а минные заградители «Константин» и «Ксения» поставили мины у турецкого побережья.
Получив известия об этом, Сушон решил перехватить противника на обратном пути в Севастополь и при благоприятной обстановке атаковать его по частям.
Днём 17 ноября «Гебен» и «Бреслау» Кеттнер вышли из Босфора и направились к берегам Крыма.
В тот же день А. А. Эбергард, возвращавшийся с флотом в Севастополь, получил по радио уведомление от Морского генерального штаба о том, что «Гёбен» находится в море.
Недостаток угля не позволил командующему Черноморским флотом предпринять поиски противника, и Эбергард, приказав усилить бдительность, продолжил двигаться прежним курсом, который, как вскоре выяснилось, вёл к встрече с германскими крейсерами.
18 ноября 1914 года «Гебен» атаковал у мыса Сарыч русскую эскадру из пяти линкоров.
По сути дела весь бой свелся к артиллерийской дуэли между «Гебеном» и русским головным линкором «Евстафий».
Благодаря меткому огню российских артиллеристов, «Гебен» получил 14 точных попаданий.
На германском крейсере вспыхнул пожар, и Сушон, не дожидаясь вступления в бой остальных российских кораблей, дал приказ отступать в Константинополь.
«Гебен» ремонтировали до декабря.
Выйдя в море, он подорвался на мине и вновь встал на ремонт.
«Евстафий» получил лишь 4 точных попадания и вышел из боя без серьезных повреждений.
Бой у мыса Сарыч стал переломным в борьбе за господство на Черном море.
Действия германо-турецких кораблей после вероломного нападения на русские базы и порты сводились в основном к обеспечению своих морских сообщений.
Проверив в этом сражении крепость черноморских рубежей России, турецкий флот прекратил активные действия у российского побережья.
Главной их заботой было не дать русским морским силам закупорить Босфор. Вместе с тем они не отказывались от новых набегов на русское побережье и других действий.
Так, легкие крейсера «Бреслау» и «Гамидие» в ноябре обстреляли Поти и Туапсе, а линейный крейсер «Гебен» 28 октября 10 ноября перерезал кабель Севастополь — Варна, в декабре обстрелял Батум.
7 декабря турки высадили диверсионный десант близ Аккермана, который был, однако, сразу же уничтожен русскими.
Русский же флот, напротив, постепенно захватил инициативу на морских коммуникациях.
Подводя итоги кампании 1914 года на Черном море, следует отметить, что ни та, ни другая сторона не добилась главной цели — изменить соотношение сил на театре в свою пользу.
Потери, понесенные флотами, коснулись лишь второстепенных кораблей (старые канлодки, вспомогательные заградители).
Главным содержанием боевой деятельности русского флота в кампании 1914 года были оборона своего побережья и действия на морских сообщениях противника.
Однако из-за неимения баз в юго-западной части моря русским кораблям пришлось действовать в составе эскадры, которая не могла беспрерывно находиться в крейсерстве.
Пробыв несколько дней в море, она возвращалась в Севастополь для принятия топлива и запасов. Этим пользовался противник и усиливал перевозки.
На эффективности действий эскадры сказывалось также отсутствие систематической оперативной разведки на театре, для ведения которой у флота не было необходимых сил.
Большие надежды в борьбе на сообщениях противника русское командование возлагало на минные заграждения у турецких берегов.
Но эти надежды полностью не оправдались. Во-первых, из-за неоправданно большого расхода мин в оборонительных целях для активных заграждений их оказалось недостаточно.
Во-вторых, выставленные заграждения не было возможности охранять, и поэтому противник мог их свободно тралить.
Тем не менее, действия русского флота на морских сообщениях вызвали у противника серьезную тревогу.
Германо-турецкое командование вынуждено было почти полностью отказаться от активных действий и перенацелить свои силы на охрану судоходства.
Сказались также и непосредственные потери противника от действий русских морских сил на сообщениях.
Турки лишились 1 минного заградителя, 1 канонерской лодки, 11 транспортов и 120 моторных и парусных шхун; лучший корабль германо-турецкого флота, линейный крейсер «Гебен», получил повреждение и надолго вышел из строя.
Глава VI. Сарыкамыш
После объявления войны Османской империи высшее военное руководство России отдало приказ о создании на базе Кавказского военного округа Кавказской армии.
Ее командующим в августе 1914 года был назначен наместник Кавказа, главнокомандующий войсками Кавказского военного округа и войсковой наказной атаман Кавказских казачьих войск генерал-адъютант И. И. Воронцов-Дашков.
Это был известный русский государственный и военный деятель, министр императорского двора и уделов, председатель Красного Креста.
Будучи другом Александра III, после убийства его отца организовал Священную дружину — тайную монархическую организацию, созданную для борьбы с революционным террором.
Но в то же самое время его назначение командующим Кавказским фронтом графа было актом чисто номинальным.
Хороший администратор и опытный царедворец, он не имел ни военного таланта, ни желания бывать в действующих войсках.
Большого секрета это ни для кого не представляло. Только один возраст царского наместника не позволял ему командовать подчиненными ему войсками.
Его ближайшим помощником по военной части являлся генерал от инфантерии Александр Захарьевич Мышлаевский, военный деятель и историк, профессор истории военного искусства Академии Генштаба и начальник Военно-учёного архива Главного штаба.
Как видно из его званий, никакого военного опыта этот генерал не имел.
Все управление армией легло на ее начальника штаба генерал-лейтенанта Н. Н. Юденича, за отвагу и умелое руководство вверенными ему воинскими подразделениями на фронте награжденного восемью орденами и почти тридцать шесть лет отдавшего армии.
По единодушному мнению современников, это был умный, смелый и заботливый командир, никогда не искавший личной выгоды.
Так, с началом Русско-японской войны ему было предложено занять пост дежурного генерала в Штабе Туркестанского военного округа, что означало скорое производство в генеральский чин и спокойную тыловую службу.
Однако Николай Николаевич отказался от столь выгодного предложения и выступил на фронт во главе своего полка.
В битвах под Сандепу и в Маньчжурии под Чжантаньхенанью и Янсынтунью полковник Юденич проявил незаурядные командирские способности и завидную храбрость.
Когда командир 5-й бригады генерал М. Чурин упал с лошади и сломал себе руку, полковник Юденич стал исполнять обязанности командира бригады и повел её в первый бой.
Этот бой вошел в историю, как сражение под Сандепу, в котором отличились русские войска.
Полковник Юденич, прибыв ночью в расположение 20-го полка, вызвал охотников для контратаки.
В темноте таковых не оказалось.
— Я, — воскликнул Юденич, — сам буду командовать охотниками!
Он вынул револьвер и двинулся вперед, увлекая за собой офицеров и солдат. Японцы отступили.
Еще через несколько дней в атаке на важный оборонительный участок японских войск на излучине реки Хунь-Хе полковник Юденич возглавил атаку по открытому полю и, несмотря на плотный артиллерийский и пулемётный огонь противника, взял высоту.
С января 1913 года он возглавлял штаб Кавказского военного округа. Здесь он стал генерал-лейтенантом.
Известие об объявлении Германией войны России генерал-лейтенант Н. Н. Юденич получил во время приема, устроенного по случаю его 52-летия.
Несмотря на очевидную вероломность турок, не предваривших свои агрессивные действия официальным объявлением войны, считать их неожиданными для военно-политического руководства России и прежде всего командования Кавказского военного округа не следует.
Планы на случай войны с Турцией существовали и были введены в действие 31 октября 1914 года с получением в Тифлисе срочной шифрованной телеграммы из Ставки, адресованной кавказскому наместнику (главнокомандующий Кавказской армией) генералу от кавалерии И. И. Воронцову-Дашкову.
В ней за подписью начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал-лейтенанта Н. Н. Янушкевича, указывалось: «Высочайше повелено считать, что Россия в войне с Турцией. Изложенное сообщаю для вашего сведения и дабы вы считали себя вправе действовать по усмотрению».
В 22 часа 35 минут того же дня начальник полевого штаба Кавказской армии генерал-лейтенант Н. Н. Юденич разослал циркулярный приказ командирам всех выдвинутых к границе отрядов.
«Высочайше повелено считать, — говорилось в нем, — что Россия в войне с Турцией.
Главнокомандующий приказал начать военные действия и перейти в наступление».
Кавказский фронт простирался на 720 километров от Черного моря до озера Урмия.
В отличие от европейских фронтов, здесь не было сплошной линии окопов, рвов, заграждений, боевые действия сосредотачивались вдоль узких трактов, перевалов, часто козьих троп.
Понятно, что война на Кавказском фронте проходила в очень тяжёлых условиях снабжения войск — горная местность и необеспеченность путями сообщения, особенно железными дорогами, усиливала значение контроля над черноморскими портами в этом районе, и, в первую очередь, Батумом и Трабзоном.
С первых дней войны Россия и Турция стремились захватить в свои руки стратегическую инициативу, которая могла в дальнейшем предопределить ход войны на Кавказе.
Главнейшим объектом действий со стороны русской армии, кроме живой силы противника, являлась крепость Эрзерум, расположенная в 100 км от русско-турецкой границы.
Эрзерум прикрывал с суши Анатолию — эту основную территорию Турции, где располагались основные объекты экономики империи и имевшую однородное население, большую часть которого составляли турки-османы.
От Эрзерума открывался прямой путь к Стамбулу-Константиноплю, который вместе с проливами Босфор и Дарданеллы, по согласию союзников по Антанте, должен был стать частью Русской империи.
Также в состав империи должны были войти земли исторической Армении, которые входили в состав Турции.
Для турок главным объектом действий после разгрома Кавказской армии, являлся захват Тифлиса — политический центр Закавказья и узел главнейших путей, Баку — промышленный центр (нефть), крепости Карс и Батум, который был лучшим портом на южном побережье Черного моря.
Османы мечтали о захвате всего Закавказья, в дальнейшем планировали поднять против России исламские народности Северного Кавказа и по возможности поднять восстание в Средней Азии.
При этом надо заметить, что немцы не очень-то верили в османскую армию.
Но в то же самое время они очень надеялись на то, что военные действия на Кавказском фронте отвлекут часть русских сил с фронтов в Польше и Галиции и помогут обеспечить победу германской армии.
Именно с этой целью Германия обеспечивала турецкую армию необходимыми для ведения войны военно-техническими ресурсами, а Османская империя предоставила свои людские ресурсы, задействовав на русском фронте 3-ю армию.
Боевые действия на Кавказском фронте начались в начале ноября со встречных боёв в районе Кепри-Кея.
Русские войска под командованием генерала Берхмана довольно легко перешли границу.
15 ноября 1914 русские войска тремя отрядами перешли турецкую границу.
Перед началом боевых действий Кавказская армия была рассредоточена на две группы в соответствии с двумя главными операционными направлениями:
Карское направление (Карс — Эрзерум) — Сарыкамышский и Ольтинский отряды (всего ок. 6 дивизий),
Эриванское направление (Эривань — Алашкерт) — Эриванский отряд (ок. 2 дивизий, усиленных конницей).
Фланги прикрывались небольшими самостоятельными отрядами из пограничной стражи, казаков и ополчения: правый фланг — направление вдоль Черноморского побережья к Батуму, а левый — против курдских районов, где с объявлением мобилизации турки начали формировать курдскую иррегулярную конницу, и персидского Азербайджана.
К 19 ноября Сарыкамышский отряд (1-й Кавказский и 2-й Туркестанский корпуса с приданными частями — всего ок. 53 батальонов, 138 орудий и 40 казачьих сотен) овладел Кара-Дербентским горным проходом и Кеприкейской позицией, находившейся посреди пути от турецкой границы до Эрзерума.
Ольтинский отряд (бригада пехоты с артиллерией и 6 казачьих сотен) продвинулся до Ида.
На Эриванском направлении русские войска перешли через хребет Агрыдаг и овладели Баязетом, Диадином, Алашкертом и Каракилисой, надёжно прикрыв левый фланг и тыл Сарыкамышского отряда, а также приграничный район от курдской конницы.
Одновременно русские отряды, выдвинувшись из персидского Азербайджана, заняли турецкие опорные пункты в районе турецко-персидской границы.
Турки, в спешном порядке собрав резервы, бросили их навстречу Сарыкамышскому отряду, вынудив его 26 ноября отступить на линию Алакилиса — Ардос — Хоросан.
На правом фланге русские под командованием генерала Истомина наступали на Олту.
На левом фланге казаки под командованием генерала Баратова наступали на Алашкерт, форсировав реку Аракс.
В ответ на это 3-я турецкая армия начала контрнаступление.
Завязались первые бои, русские войска оказались под угрозой обхода с обоих флангов.
Однако русские войска получили подкрепления и смогли избежать окружения.
Бои продолжались до 29 ноября. В ходе боёв русские войска понесли тяжёлые потери, наступление было приостановлено.
29 ноября турецкие войска вторглись в пределы российского Закавказья в прибрежной зоне и при содействии восставших аджарцев, напавших с тыла и флангов на немногочисленные русские войска, заняли плацдарм перед крепостью Батум.
После чего русское командование было вынуждено направить туда усиленный отряд, начавший при поддержке миноносцев вытеснение турок из Южной Аджарии.
К декабрю Кавказская армия занимала фронт от Чёрного моря до озера Ван протяжённостью свыше 350 км по прямой линии, в основном на турецкой территории.
При этом почти две трети русских сил были выдвинуты вперёд, находясь между Сарыкамышем и Кепри-Кеем.
Под контроль турецких войск перешла вся Батумская область, за исключением Михайловской крепости и Верхне-Аджарского участка Батумского округа, а также город Ардаган Карсской области и значительная часть Ардаганского округа.
На оккупированных территориях турки, при содействии аджарцев, осуществляли массовые убийства армянского и греческого населения.
Турецкое командование, сумев остановить российские войска, приняло решение развивать успех в направлении Сарыкамыша.
У турецкой армии появилась возможность попытаться обойти главные русские силы с их правого фланга и ударить в тыл, перерезав железную дорогу Сарыкамыш — Карс.
Наступление на него возлагалось на 3-ю турецкую армию. Но её командующий Гасан-Изет-паша и командиры некоторых корпусов пессимистически рассматривали возможность наступления.
В связи с этим Гасан-Изет-паша был снят с должности.
Командование армией принял специально прибывший из Стамбула военный министр Энвер-паша, а начальником его штаба был назначен германский генерал Бронсарт фон Шеллендорф.
Ближайшей задачей, поставленной перед 3-й турецкой армией, был разгром Сарыкамышского отряда русских.
В связи с этим нельзя не сказать несколько слов о военном министре Энвере, который к этому времени стал подлинным правителем Турции со всеми вытекающими отсюда печальными последствями.
«Турецкий Бонапарт» являлся одним из главных идеологов панисламизма.
Уже не первый год он строил планы создания необъятной «Туранской империи».
В нее должны были войти обширные территории от Самарканда до Адрианополя, от Суэцкого канала до Казани.
В свою бытность военным агентом турецкого посольства в Берлине, Энвер был хорошо принят при дворе кайзера Вильгельма II и проявил себя рьяным сторонником заключения военного союза Порты со вторым рейхом.
Ему покровительствовали руководители германского генерального штаба, а лекции творца теории блицкрига Альфреда фон Шлиффена стали для честолюбивого османского военачальника настольным пособием.
Тогда он свято верил, что в войне на два фронта — против России на Кавказе и Великобритании в Египте и Месопотамии — блистательная Порта с помощью Германии и Австро-Венгрии одержит победу.
Участие Турции в мировой войне Энвер-паша расценивал как начало становления Великого Турана.
Он вынашивал планы захвата иранского Азербайджана, Закавказья с Нахичеванью и Баку, Дагестана, Крыма и Туркестана, посылал туда своих эмиссаров и пытался организовать среди местных мусульман пантуранистскую пропаганду.
Генерал Али Исхан Сабис, современник и очевидец событий, писал, что с началом войны приёмную военного министра Энвер-паши ежедневно заполняли эксцентрично разодетые люди, твердившие ему о «туранском пути» и «туранском завоевании».
Они гадали Энвер-паше, толкуя, что седые волосы на его голове — примета «завоевателя», подносили ему касыды (стихотворные славословия) о «туранском завоевании».
Главное препятствие созданию Турана Энвер усматривал в России. И потому он лично принял командование кавказским фронтом.
Энвер-паша мечтал после разгрома русских войск овладеть всем Закавказьем, поднять восстание всех мусульман России и объединить под скипетром турецкого султана все тюркские народности Прикаспия, Поволжья, Западной Сибири, Туркестана и Ирана.
Перед походом на Кавказ Энвер-паша изложил свой план начальнику германской военной миссии в Турции генералу Лиману фон Сандерсу.
В своих воспоминаниях генерал писал: «В конце нашей беседы он высказал идеи фантастические и курьёзные. Он имел желание достигнуть позднее Афганистана и Индии».
Фон Сандерс попытался отговорить Энвера от осуществления плана, но его советы были проигнорированы.
План штаба Энвер-паши заключался в том, что к декабрю Кавказская армия занимала фронт от Чёрного моря до озера Ван протяжённостью свыше 350 км по прямой линии, в основном на турецкой территории.
При этом почти две трети русских сил были выдвинуты вперёд, находясь между Сарыкамышем и Кепри-Кеем.
У турецкой армии появилась возможность попытаться обойти главные русские силы с их правого фланга и ударить в тыл, перерезав железную дорогу Сарыкамыш — Карс.
С фронта действия Сарыкамышского отряда должны были сковать 11-й турецкий корпус, 2-я кавалерийская дивизия и курдский кавалерийский корпус, в то время как 9-й и 10-й турецкий корпуса 9 (22) декабря начали обходной манёвр через Ольты (Олту) и Бардус (Бардиз), намереваясь зайти в тыл Сарыкамышскому отряду.
По сути дела, Энвер-паша хотел повторить опыт немецкой армии по разгрому 2-ой русской армии в Восточной Пруссии.
Но у плана было много слабых мест: Энвер-паша переоценил боеготовность своих сил, недоучёл сложности горного рельефа в условиях зимы, фактор времени (любое промедление сводило план на нет), практически полностью отсутствовали люди знакомых с местностью, невозможность создания хорошо организованного тыла.
Поэтому происходили страшные ошибки.
Так, 10 декабря две турецкие дивизии 9-го корпуса наступавшего по Ольтинскому направлению устроили сражение между собой.
«Когда была понята ошибка, — писал в своих мемуарах командир 9 турецкого корпуса, — люди начали плакать. Это была душераздирающая картина. Мы целых четыре часа вели бой с 32-й дивизией».
С обеих сторон бились 24 роты, потери убитыми и раненными составили около 2 тысяч человек.
Однако Энвер был полон решимости разбить русские войска.
Перед началом операции Энвер-паша объехал свои войска.
Он видел голодных и плохо одетых солдат. Однако это не помешало ему подготовить приказ следующего содержания.
«Солдаты, — писал в нем Энвер, — я всех вас посетил. Видел, что ноги ваши босы и на плечах ваших нет шинелей. Но враг, стоящий напротив вас, боится вас.
В скором времени вы будете наступать и вступите в Кавказ. Там вы найдёте всякое продовольствие и богатства.
Весь мусульманский мир с надеждой смотрит на ваши последние усилия».
Но, как уже очень скоро выяснилось, «весь мусульманский мир» надеялся зря.
Оперативный замысел турок был рассчитан на быстроту и скрытность обхода и энергичные демонстративные действия 11-го корпуса; при этом 9-й и 10-й корпуса выдвинулись со слабо организованными тылами в расчёте на получение продовольствия от местного мусульманского населения.
Стремительным ударом турки выбили из Ольты значительно уступающий им по численности Ольтинский отряд (начальник генерал Н. М. Истомин).
15 декабря вражеские войска многократно поднимались в атаку на позиции защитников Сарыкамыша.
Султанские аскеры шли вперед с яростью обреченных, зная, что в большом селении их ждет кров и тепло, а на русских складах найдется огромное количество провианта и теплой одежды. Однако в тот день все турецкие атаки были отражены.
Вечером 15 декабря генерал-лейтенант Н. Н. Юденич получил от командующего Кавказской армией графа И. И. Воронцова-Дашкова приказ, который круто изменил фронтовую судьбу военачальника.
«Ввиду прорыва турок, — гласил приказ, — предлагаю вам вступить в командование войсками 1-го Кавказского и 2-го Туркестанского корпусов.
Вы должны разбить турок у Сарыкамыша и открыть себе выход на Карс вдоль железной дороги, а при невозможности — на Каракурт и даже по обходным путям в направлении к Карсу, уничтожая турок, которые перебросились с Ольтинского направления на пути между Сарыкамышем и Карсом.
Для облегчения вашего движения можно уничтожить часть ваших обозов и бросить излишние тяжести.
В случае недостатка продовольствия широко пользуйтесь местными средствами.
Сам я переезжаю в Александрополь, чтобы принять дальнейшие меры.
Необходимо, чтобы связь ваша с Тифлисом и Александрополем не прерывалась, организуйте ее на Кагызман, оттуда до Каракурта есть летучая почта».
Этой телеграммой, продублированной в могилевскую Ставку Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, царский наместник на Кавказе расписывался в полной беспомощности во главе армии.
Он давал полное право своему начальнику штаба отступить, бросая склады и обозы, с Сарыкамышской позиции к крепости Карс.
Или, говоря иначе, отойти вглубь российской территории от государственной границы, позиции на которой и занимал отдельный Сарыкамышский отряд генерала Мышлаевского.
Волей судьбы генералу Н. Н. Юденичу вверялась судьба главных сил Кавказской армии, атакованных корпусами 3-й турецкой армии. Для того чтобы сразить турецкое наступление, требовалось проявить полководческие дарование.
Защищать Сарыкамыш становилось все сложнее. К вечеру 16 декабря в лесу севернее железнодорожного вокзала было замечено скопление больших сил турецкой пехоты.
Солдаты сторожевой заставы 80-го пехотного Кабардинского полка перехватили турецкого аскера-посыльного с приказом. Оно адресовалось командиру 10-го корпуса. Среди прочих сведений в нем имелись указания на подготовку общей ночной атаки русских.
Действительно, около 22 часов вечера, когда ночная темень с трудом проглядывалась, 3-й батальон 1-й Кубанской пластунской бригады, заннимавший высоту Орлиное гнездо, вокзал и мост на шоссе, был атакован плотными колоннами турок.
Этот участок обороны Сарыкамыша являлся наиболее опасным, так как непосредственно за ним находились склады боеприпасов и продовольствия. Через местных жителей-мусульман знали об этом и турки.
Под натиском турок пластуны начали вынужденный отход к селению. Начальник вокзального сектора обороны командир 1-го Запорожского казачьего полка полковник И. С. Кравченко пытался остановить бегущих солдат, но был убит.
Турецкая пехота, захватив вокзал, ворвалась в центральную часть селения Сарыкамыш и заняла казармы 156-го Елисаветпольского пехотного полка. Неприятель стал спешно укрепляться в захваченных зданиях, пытаясь продвинуться и дальше.
11-го на фронт прибыли генералы Мышлаевский и Юденич, сразу отдавшие себе отчет в серьезности положения.
Генерал Мышлаевский вступил в командование армией, а генерал Юденич принял II Туркестанский корпус, схватившийся на подступах к Сарыкамышу с двумя обходившими турецкими корпусами.
12 декабря к Сарыкамышу подошел 10-й турецкий корпус, остановленный геройским сопротивлением горсти защитников.
Переоценив русские силы, турки замедлили темп наступления.
13-го и 14-го под Сарыкамышем и в самом Сарыкамыше шел отчаянный бой — туда навалился и 9-й турецкий корпус. Защитники Сарыкамыша (в общей сложности 2 сборных бригады против 5 дивизий врага) казались обреченными.
12 декабря в Сарыкамыше случайно оказалось несколько взводов выделенных для сформирования 23-го Туркестанского стрелкового полка, 2 горных пушки, 100 только что прибывших из Тифлисского училища молодых подпоручиков и несколько случайных команд.
В командование этим сборным отрядом вступил случайно проезжавший полковник Букретов (впоследствии кубанский атаман) и спас Сарыкамыш.
13 декабря подоспели кабардинцы и начали подходить отдельные батальоны пластунов и туркестанских стрелков, вступавших в жаркий бой со всем 10-м турецким корпусом.
14 декабря к нам подошли елисаветпольцы и дербентцы, а к туркам — 9-й корпус.
Энвер заявил:
— Если русские отступят, они погибли!
А как было не отступать, если против 51 турецкого батальона сражалось всего 15 русских?
Генерал Мышлаевский пал духом. Считая II Туркестанский корпус все равно погибшим, он предписал всеобщее отступление, чтобы спасти хоть часть войск I Кавказского корпуса.
Одновременно с этим он приказал отступать вглубь Кавказа даже не атакованным войскам — IV Кавказскому корпусу в Алашкертской долине и Азербайджанскому отряду в Персии.
Однако командир I корпуса генерал Н. П. Огановский отказался выполнить приказ.
Отдав 15 декабря эти гибельные распоряжения, он бросил войска на произвол судьбы и поспешно выехал, никого не предупредив.
В Тифлисе, пытаясь оправдать свои действия, Мышлаевский представил доклад об угрозе турецкого вторжения на Кавказ, чем вызвал панику и дезорганизацию тыла армии.
Связь армии с Тифлисом была прервана.
«Но тут, — писал военный историк Керсновский, — погибавшая Кавказская армия была спасена.
Железная воля и неукротимая энергия генерала Юденича повернули колесо судьбы.
Взятие Сарыкамыша для турок, удержание его для нас сделалось вопросом жизни и смерти для бойцов: отступление в дикие, занесенные снегом горы в 20-градусную стужу было равносильно гибели как для нас, так и для турок.
Сверхчеловеческая выдержка защитников Сарыкамыша сломила ярость турецких атак. 16 декабря турки ворвались было в город, но были выбиты.
И в то время, как в Тифлисе считали Кавказскую армию погибшей у Сарыкамыша, генерал Юденич сам решил нанести смертельный удар III турецкой армии».
— Нам мало отбросить турок от Сарыкамыша, — заявил Юденич 17 декабря генералу Берхману, ведущему упорный бой с 11-м турецким корпусом у Караургана. — Мы можем и должны их совершенно уничтожить. Настоящим случаем должно воспользоваться, другой раз он не повторится…
Так оно и было, и, оценив ситуацию, Юденич понял, что сдержать натиск турок и разбить их можно только активными действиями.
Жаркие схватки на узких сарыкамышских улочках и ближайших предгорьях продолжались всю ночь. Лишь к утру 17 декабря серией настойчивых контратак, проведенных по приказу генерала Юденича, удалось сдержать продвижение вперед турецкой пехоты. Обе стороны понесли большие потери.
Но надо было не только сражаться, но и искать выход из казавшегося безнадежным положения.
Конечно, это было непросто.
Наступательные действия требовали свежих сил, резервы же были на исходе. С передовой войск больше снимать было нельзя, поскольку они подвергались атакующему воздействию турок.
Донесения командиров отдельных отрядов говорили о трудностях.
«Вчерашний день, 18 декабря, — писал в своем донесении один из героев обороны Сарыкамыша полковник И. С. Букретов генералу Пржевальскому, — гнал людей на бой, а сегодня не желаем, пока не подойдут подкрепления.
В ротах осталось по 70–80 человек, офицеры командуют 3–4 ротами; был случай, когда командир полка командовал ротой.
Пока подкрепление не подойдет и не будут присланы боеприпасы, до тех пор в наступление переходить не буду. Люди изнурены, голодны.
Как прикажете действовать дальше? Я сделал все возможное.
Обстановка неизвестна. Страшные потери в людях; в особенности много пошло сопровождать раненых, не возвращаются больше назад. Пулеметов нет, орудия не стреляют якобы за отсутствием целей. Держаться на позиции не в состоянии».
Бои под Сарыкамышем шли с переменным успехом. Буквально за несколько суток командующему русской армией удалось в самом пекле вооруженного противостояния главных сил сторон наладить надежное полевое управление.
Связь осуществлялась через три десятка радиостанций, последнего слова военной техники. Генерал Юденич смог получить всю ясность декабрьских событий.
Оценив сложившуюся обстановку, командующий Кавказской армией принял решение нанести одновременный удар главными силами на район Сарыкамыша с фронта, Ардагана (там, на Ардаганском плато, сибирская казачья конница разбила турок) и Ольты.
Одновременно было решено двинуть сильные обходные отряды в тыл неприятеля, угрожая ему тем самым окружением в горах.
Оперативный успех предполагалось достичь за счет скрытной перегруппировки частей 39-й пехотной дивизии, 1-й и 2-й Кубанских пластунских бригад, а также двух артиллерийских бригад, подходивших из Карсской крепости.
Переброска этих войск требовала оперативной маскировки, иначе турецкое командование могло парировать удар русских войск.
Н. Н. Юденич прекрасно понимал, что требовалось тщательное планирование предстоящего наступления армии, особенно с точки зрения согласования усилий привлекаемых сил и средств, осуществление маскировки на маршрутах выдвижения войск.
Именно это и не удалось военному министру султана и начальнику штаба 3-й турецкой армии германскому генералу Бронзарту фон Шеллендорфу, прошедшему в рядах немецкой армии хорошую школу штабной работы.
Все эти вопросы и решались в оставшееся до армейской наступательной операции время офицерами юденичского штаба, отделов начальников родов войск и служб. Результаты декабрьского наступления 1914 года русской Кавказской армии показали высокий уровень штабной культуры ближайших помощников командующего.
Срочные меры были предприняты в отношении организации надежной связи, без которой оперативность управления армейскими войсками резко снижалась. Генерал Юденич приказал за войсками, действовавшими на основных направлениях, оборудовать несколько радиолиний.
Их оконечные радиостанции размещались в штабе армии, а также в штабах дивизий и отдельных отрядов. На горных высотах и перевалах, в местах резких изгибов долин и ущелий находились промежуточные ретрансляционные радиостанции.
Так по цепочке, от одной радиостанции к другой, поддерживалась связь командующего армией с действующими войсками, передавались приказы, донесения и велись переговоры лиц командного состава.
Для обеспечения управления дивизиями, бригадами и отрядами на линии большой протяженности — от Батума на черноморском побережье до Товиза в горах Турецкой Армении работало около 30 полевых радиостанций.
Тем временем наступление 3-й турецкой армии постепенно выдыхалось.
Юденич чувствовал это по оперативным донесениям с мест боев.
22 декабря он отдал приказ по Кавказской армии о переходе в общее контрнаступление. Оно велось в горах на широком фронте и всюду увенчалось успехом.
В горнолесном массиве под Сарыкамышем в окружении оказался почти весь неприятельский 9-й армейский корпус. 16-я рота 154-го пехотного Дербентского полка смелым ударом в штыки прорвалась в глубину обороны турок.
Результат атаки на прорыв превзошел все возможные ожидания.
Рота русской пехоты захватила корпусной штаб во главе с командиром корпуса и всех трех командиров дивизий с их штабами.
Разгром штабов корпуса и его дивизий повлек за собой потерю управления полками и другими воинскими частями… Они были разгромлены в горах и их остатки пленены. Большое количество вражеского оружия стало русскими трофеями.
30-я и 31-я турецкие пехотные дивизии, понесшие большие потери, начали поспешно отступать от Сарыкамыша через горный перевал к Бардусу, надеясь там закрепиться.
В селение прибыл и Энвер-паша, на свое счастье успевший покинуть 9-й армейский корпус до его полного разгрома.
Военный министр уверял всех в Бардусе, что его 3-я турецкая армия сражается успешно.
В ходе русского контрнаступления не удалось устоять и 10-му армейскому корпусу турок.
Его дивизии, попытавшись контратаковать, стали повсеместно отступать. Их выручило то обстоятельство, что русские войска не сумели по горным заснеженным дорогам вовремя выйти в окрестности селения Бардус. 10-й турецкий корпус отступал с большими потерями.
Однако следует отдать должное командованию этого корпуса, которое попыталось хоть как-то выправить положение.
32-я пехотная дивизия турок предприняла контрудар из района Бардуса во фланг и тыл русского Сарыкамышского отряда, который вел бои с 11-м корпусом Энвер-паши на укрепленном пограничном рубеже.
Удар был отражен отрядом генерала Баратова, левая колонна которого в ожесточенном ночном бою в районе Бардуса захватила в плен остатки 32-й турецкой дивизии — две тысячи солдат и офицеров, которые уже не хотели сражаться, отчаявшись найти спасение в окрестных горах.
Успех отряда генерала Баратова разрешил назревавший кризис на правом крыле русского Сарыкамышского отряда, устоявшего перед всеми атаками действовавшего против него 11-го корпуса неприятельской армии. Это привело к тому, что повсеместно натиск его частей ослаб.
Главные силы Сарыкамышского отряда, оборонявшиеся на рубеже населенных пунктов ЕниКей, Башкей, получили от Юденича приказ перейти в наступление.
Войска медленно продвигались в глубоком снегу, встречая упорное сопротивление турок. Дело доходило до штыковых схваток.
Чтобы сломить сопротивление врага, русское командование решило обойти левое крыло сил 11-го корпуса, закрепившееся на горной позиции к западу от селения Кетек.
Приказ на этот нелегкий маневр получил 18-й Туркестанский стрелковый полк с четырьмя горными орудиями. Ему предстояло преодолеть 15 километров горной местности.
С трудом прокладывая дорогу в снегу, нередко перенося тяжелые орудия по частям и боеприпасы на руках, бойцы упорно продвигались вперед.
Когда вышедшие в неприятельский тыл стрелки-туркестанцы развернулись в боевые порядки, на позициях 11-го турецкого корпуса началась паника.
Полки стали поспешно отступать под явной угрозой окружения.
В ночь на 29 декабря турки начали отход на Ольты. На высотах к северо-западу от Сегдасора они вновь заняли арьергардную позицию по обе стороны от шоссе.
На рассвете следующего дня русские, не обнаружив перед собой неприятеля, начали его преследование. Однако пройдя 8 километров, они были встречены сильным артиллерийским огнем.
Положение изменила 2-я Оренбургская казачья батарея, которая в отчаянном порыве развернулась на открытой местности и открыла ответный огонь.
Одновременно русские стрелки рассредоточились правее и левее шоссе.
Турки, упреждая обход своих флангов, отступили на 3–4 километра.
Очередную ночь русский отряд провел под открытым небом. Для разведки и наблюдения за неприятелем в Сегдасоре Авдосте вперед ушли четыре сотни сибирских казаков и конно-пулеметной командой.
Позиции отступивших турок были хорошо изучены еще засветло, и на рассвете русские стрелки начали атаку. Удача сопутствовала 263-му Гунибскому полку, роты которого, попав под перекрестный огонь, все же смогли сбить турок и заставили их обратиться в бегство.
3 января турецкая армия, опасаясь полного окружения, начала отход. При этом все делалось в спешке и туркам приходилось сжигать свои склады, чтобы они не достались русским войскам.
Многие султанские аскеры просто рассеялись в окрестных горах.
Наступление русских войск проходило в тяжелых условиях, снежные бураны, глубокие сугробы осложняли и без того сложный путь по горным склонам.
Новый 1915 год русская Кавказская армия встретила в наступлении.
К 5 января она перешла государственную границу на рубеже селений Ит, Арди, Даяр.
Еще через два авангарды русских войск подошли к турецкой крепости Эрзерум.
С этой линии перед ней открывались благоприятные возможности для развития наступления вглубь Турции.
Продолжавшаяся почти месяц на фронте более 100 километров и в глубину на 100–150 километров Сарыкамышская операция завершилась убедительной победой русского оружия.
Урон, нанесенный 3-й турецкой армии, исчислялся в 90 тысяч человек убитыми и замерзшими.
Турки оставили в руках победителей около 70 горных и полевых орудий.
Победа далась Кавказской армии дорогой ценой, хотя и гораздо меньшими потерями — она потеряла 26 тысяч убитыми, ранеными и обмороженными.
В своем докладе в Ставку Юденич сообщал, что Сарыкамышская операция закончилась полным разгромом турецкой 3-й армии, она практически перестала существовать, русские войска заняли выгодное исходное положение для новых операций.
Территория Закавказья была очищена от турок, кроме небольшой части Батумской области.
В результате этого сражения Русская Кавказская армия перенесла военные действия на территорию Турции и открыла себе путь вглубь Анатолии.
Несостявший Бонапарт, взяв пример с великого полководца, бросил свою замерзавшую в горах армию и бежал в Стмбул.
Эта победа оказала влияние и на союзников России по Антанте, турецкое командование было вынуждено оттянуть силы с Месопотамского фронта, что облегчило положение англичан.
Кроме того, Англия встревоженная успехами Русской армии, английским стратегам уже мерещились русские казаки на улицах Константинополя, решила начать Дарданелльскую операцию, о которой подробно расскажем ниже.
С точки зрения военного искусства Сарыкамышская операция являет собой весьма интересный пример довольно редкого образца борьбы против окружения — борьбы, которая началась в обстановке обороны русских и закончилась в условиях встречного столкновения, с разжатием кольца окружения изнутри и преследованием остатков обходного крыла турок.
Это сражение еще раз подчеркивает огромную роль в войне смелого, инициативного, не боящегося принимать самостоятельные решения командира.
Нельзя не отметить и того, что Кавказская армия была спасена настойчивостью в проведении решений частными начальниками, в то время как командующий армией и его первый поомщник растерялись и готовы были отступать за крепость Карс.
Остается только добавить, что в январе 1915 года Мышлаевский был отстранён от командования, а в марте — отправлен в отставку.
В январе 195 году комнадующим Кавказской армией был назначен генерал Н. Н. Юденич, который в очередной раз доказал свою полнейшую состоятельность полководца.
Как и многие другие выдающиеся русские генералы времен мирововй войны, он будет оболган большевиками и предстаент в истории как душитель социалистической революции.
Ничего другого не могло и быть.
«У русской белой гвардии, — говорил о целях создаваемой им военной силы Юденич, — одна цель — изгнать большевиков из России. Политической программы у гвардии нет.
Она и не монархическая, и не республиканская. Как военная организация, она не интересуется вопросами политической партийности.
Её единственная программа — долой большевиков!»
Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни…
Остается только добавить, что вместе с Николаем Николаевичем Юденичем в Сарыкамышском сражении отличились командир Ольтинского отряда Н. М. Истомин, командир 1-го Кавказского корпуса Г. Э. Берхман, командир 1-й Кубанской пластунской бригады М. А. Пржевальский и командир 3-й Кавказской стрелковой бригады В. Д. Габаев.
Император произвел Юденича в генералы от инфантерии и наградил орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени.
«Энвер-паша, — пишет в своих мемуарах начальник штаба 9-го турецкого корпуса, — отбыл с линии фронта, „проклинаемый бывшими соратниками как наёмник германского императора, похоронивший в снегах Анатолийскую армию и обвинявший всех командиров в трусости“».
Чтобы оправдать себя в Стамбуле перед лицом партии «Единение и прогресс», он, искажая события и факты, распространил ложные версии и клеветал на тех, кто доблестно сложил свои головы под его водительством.
Такова была цена попытки Энвера реализовать мечты пантуранизма.
Глава VII. Западный фронт
Во второй половине октября 1914 года боевые действия между немецкими войсками и союзными армиями велись во Фландрии.
Местность, ставшая ареной новых боев, представляла собой обширную низменность, раскинувшуюся по обе стороны французско-бельгийской границы между Северным морем и Лисом, левым притоком Шельды.
В этой местности и по сей день вдоль берега моря тянутся песчаные дюны, соединенные плотинами для защиты маршей от наводнений, а сами марши прорезаны осушительными каналами.
В районе Ипра, между Лисом и Изером, низменность сменяется Ипрской возвышенностью.
В основном местность, на которой развернулись бои, была труднопроходимой для войск. В долинах передвижение в сырое время года было возможно лишь по дорогам, пролегавшим по искусственным насыпям.
С 8 по 19 октября во Фландрию была переброшена английская экспедиционная армия, состоявшая к этому времени из пяти корпусов.
Основные силы английской армии 14 октября подошли к Ипру.
Правый берег Изера от Диксмюда до Ньюпора (участок протяженностью в 10 миль) заняла бельгийская армия, состоявшая из шести пехотных и двух кавалерийских дивизий общей численностью около 60 000 человек.
В боях с немцами на Изере бельгийцы потеряли треть своей армии.
22 октября немцы форсировали реку и закрепились на ее левом берегу.
Не имея достаточных сил для обороны, король Альберт, главнокомандующий бельгийской армией, принял решение затопить низменный левый берег Изера морскими водами, открыв шлюзы во время прилива.
27 октября, после того как бельгийская армия была отведена на тянувшуюся вдоль реки железнодорожную насыпь, шлюзы открыли, и вода мощным потоком хлынула на позиции немцев, образовав разлив между Ньюпором и Диксмюдом.
С этого времени бои на Изере прекратились.
К югу от Диксмюда, между Изером и Ипром, занимали позиции части французской армии: морская бригада, две территориальные и четыре кавалерийские дивизии.
Переброшенные к Ипру части английской армии — шесть пехотных дивизий, одна резервная дивизия и три кавалерийские дивизии — заняли фронт между Ипром и Ла-Бассе (на Ипрской возвышенности) в полосе протяженностью около 35 миль.
Командующий английской армией фельдмаршал Френч рассчитывал и на подкрепление: к линии фронта направлялся передовой кавалерийский отряд индийской армии.
В дальнейшем ожидалось и прибытие более крупных индийских сил: четырех пехотных и двух кавалерийских дивизий.
Располагая крупными силами, английский фельдмаршал намеревался перейти вместе с французами в наступление и занять Лилль, крупный промышленный центр Бельгии, а затем и Брюссель.
Надежды Френча разделял и командующий северным крылом французских армий генерал Фош.
Однако ни Френч, ни Фош не располагали сведениями о том, что западнее Брюсселя разворачивается Шестая немецкая армия, состоявшая к этому времени из одиннадцати дивизий, 3-го резервного корпуса и восьми резервных дивизий.
Эти резервные дивизии состояли из добровольцев: студентов, выпускников средних школ и лиц, не призывавшихся по каким-либо причинам в армию, но способных носить оружие.
Был среди добровольцев и будущий глава Третьего рейха Адольф Гитлер.
Чтобы попасть на фронт, Гитлер написал письмо королю Баварии и по его дозволению был зачислен в 6-ю Баварскую резервную дивизию.
Добровольцы успели получить только начальную военную подготовку, пройдя двухмесячное обучение в лагерях под руководством сержантов.
Всего в октябре 1914 года в Германии были сформированы тринадцать резервных дивизий, укомплектованных добровольцами.
Две из них были отправлены на Восточный фронт, одна — в Лотарингию, а десять — оказались во Фландрии. Попавшие во Фландрию добровольцы в двадцатых числах октября вступят в бой с частями английской регулярной армии между Лангемарком и Ипром.
Бои во Фландрии, начавшиеся с «Бега к морю», продолжались до 22 ноября.
С середины октября германское командование стремилось осуществить новый стратегический замысел: захватить французские порты на берегу пролива Па-де-Кале.
Этот план был нацелен главным образом против Англии, поскольку захват северного французского побережья нарушал бы морские коммуникации английской армии, что могло повлиять на дальнейшее участие этой страны в войне.
В то же время немцы не отказались от наступления на Париж и и случае успеха во Фландрии рассчитывали развить наступление на столицу Франции с севера. Надеялись на успех и союзники, поставившие себе целью наступать на Брюссель.
Со второй половины октября бои во Фландрии происходили главным образом в четырех местах: на Изере, где предпринятое немцами наступление не принесло им ожидаемых результатов вследствие произведенного бельгийцами наводнения вдоль реки, между Диксмюдом и Ипром, у Ипра и в районе южнее Ипра.
Англичане, сражавшиеся осенью 1914 года во Фландии, назвали все эти бои «Первым сражением при Ипре».
13 октября англичане силами 2-го, 3-го и 4-го корпусов начали наступать из района Ипра в восточном направлении.
Однако добиться успеха англичанам не удалось.
Немцы бросили в бой 7-й, 13-й, 14-й и 19-й армейские корпуса и не только отбили наступление неприятеля, но и заставили его отступить.
4-й английский корпус, состоявший из 7-й пехотной и 3-й кавалерийской дивизий, отошел к самому Ипру, с трудом сдерживая атаки противника.
Положение спас переброшенный к Ипру 1-й армейский корпус под командованием генерала Дугласа Хейга. Продвижение немецких войск англичане остановили, но перейти в новое наступление не смогли: подкрепления больше не было — основные части индийской армии все еще находились в пути.
20 октября немецкие войска силами двадцати четырех дивизий перешли в наступление по всему фронту от Ла-Бассе до устья Изера.
Им противостояли девятнадцать дивизий союзных войск, включая шесть бельгийских дивизий, обессиленных предыдущими боями.
Наступление немцев развивалось поразному. На севере немецким войскам удалось потеснить бельгийцев и форсировать Изер, но, как мы уже отмечали, наводнение свело па нет их успех.
На центральном участке фронта немцы прорвали оборону французов и заняли ряд населенных пунктов. В полосе английской армии наступление немцев не увенчалось успехом, лишь в одном месте они сумели, преодолев сопротивление англичан, продвинуться немного вперед, переправившись через Лис.
Англичане сумели остановить наступление немцев, хотя и были хуже вооружены.
Силы были равны только по количеству пулеметов (по два пулемета на батальон).
По количеству полевых пушек англичане уступали немцам в два раза, а по числу тяжелых орудий — в десять раз.
Уступая немцам в вооружении, англичане, к тому же, не смогли в полной мере воспользоваться своим искусством возведения оборонительных сооружений: окопные работы затруднял высокий уровень грунтовых вод.
Вырыть окопы глубже, чем на метр, не удавалось.
В окопах постоянно стояла вода, и англичане клали на дно окопов мешки с песком, валежник и ветки кустарника.
Тем не менее, англичане остановили наступление немцев. Удержать же занятые ими позиции они сумели главным образом благодаря организованной и искусной стрельбе.
Английские солдаты были превосходными стрелками, почти каждый из них мог полностью использовать скорострельность своей винтовки, совершив пятнадцать выстрелов в минуту.
Атакующие цепи немцев всякий раз несли большие потери и откатывались назад, не в силах преодолеть сопротивление неприятеля.
По свидетельству немцев, ружейный огонь англичан был зачастую настолько плотным, что казалось, противник стреляет из пулеметов.
Из-за грамотного противодействия обороняющихся войск, слабого взаимодействия между немецкой пехотой и артиллерией и больших потерь среди наступающих немецких частей, организованное наступление немцев у Ипра постепенно превратилось в разрозненные атаки. К концу октября стороны в основном сохранили свое положение.
В октябре и ноябре 1914 года в боях под Ипром англичане потеряли убитыми 24 000 человек, а немцы 50 000 человек, в том числе 25 000 добровольцев, большинство из которых попало на фронт со студенческой скамьи.
Немецкие добровольцы похоронены на кладбище в Лангемарке, городке близ Ипра. Ворота этого кладбища декорированы эмблемами всех немецких университетов, а рядом с братской могилой установлена скульптурная группа, изображающая родителей, оплакивающих своего сына.
Автор этого памятника, Кете Кольвиц, сама в 1914 году понесла такую же утрату.
Избиение младенцев в боях под Ипром не только унесло тысячи жизней и ввергло в горе тысячи матерей, но и разрушило веру в быстротечность войны и скорую победу над неприятелем.
Немецкие добровольцы, в основном представители состоятельных слоев общества, которые «отправились на войну, опьяненные милитаристским дурманом», полегли от рук Томми Аткинсов, профессиональных солдат, выходцев из рабочей среды, воспринимавших военные действия как выполнение своей обычной работы и отвечавших за ее результат только перед своими однополчанами.
«После проведенной нами контратаки, — вспоминал позже английский капрал Уильям Холбрук, принимавший участие в Первом сражении при Ипре, — в сгустившихся сумерках, я неожиданно обнаружил, что рядом со мной нет никого из наших.
Внезапно наступившую было тишину нарушили разрывы снарядов. Стреляли немцы.
Я пополз к нашим позициям и вскоре наткнулся на нашего офицера и трех солдат.
Среди них я узнал своего приятеля Каиничи, который, хотя и был итальянцем, слыл настоящим кокни.
Они тоже пытались выйти из-под обстрела…
В стороне от нас раздались стоны. Мы поползли и увидели немца, еще совсем молодого парня. Из его полуоткрытых запекшихся губ вырывалось хриплое, прерывистое дыхание.
— Я ранен, — чуть слышно произнес немец по-английски.
— Если бы вы не полезли на нас, вас бы никто не ранил, — ответил офицер…
Едва мы успели перевязать раненого, как офицера срезала шальная пуля, и почти сразу же около нас разорвался снаряд. Каиничи получил осколочное ранение в ногу.
Отослав солдат с телом погибшего офицера к нашим позициям, я извлек осколок из ноги Каиничи и наложил раненому повязку.
Взглянув на лежащего невдалеке немца, я увидел, что парень умер.
Я оттащил его в образовавшуюся воронку и, как сумел, забросал яму листьями и какими-то ветками. Затем, помогая раненому приятелю, пополз вместе с ним к нашим окопам».
Немцы возобновили наступление 31 октября, все еще надеясь прорваться к морю и захватить французские порты Кале и Дюнкерк.
В наступление перешла развернутая юго-восточнее Ипра на участке Верник — Дэлемон армейская группа под командованием генерала Фабека, состоявшая из шести дивизий.
Однако добиться большого успеха немцам не удалось. Продвинувшись вперед на несколько километров, они были остановлены англичанами.
Как пишет один из немецких военных историков, наступление группы Фабека захлебнулось, потому что «англичане подтянули к линии фронта две свежие дивизии».
На самом деле, путь немцам преградили поредевшие батальоны Вустерширского, Глостерширского, Уэльского, Суссекского, Нортгемптонширского, Оксфордширского, Бекингемширского, 60-го стрелкового и Шотландского полков.
Вместе с пехотинцами оборону держали (в спешенном строю) и кавалеристы.
Остановить наступление немцев англичанам снова помогла меткая и хорошо организованная стрельба.
3 ноября немецкое командование приняло решение временно перейти к обороне.
К линии фронта на усиление армейской группы Фабека двигались свежие части, прибытие которых намечалось к 10 ноября.
Действительно, к 10 ноября немцы сумели сформировать две ударные группы: армейскую группу под командованием генерала Линзингена, состоявшую из двух корпусов, и армейскую группу генерала Фабека, состоявшую из трех корпусов.
Перед Линзингеном и Фабеком была поставлена задача прорвать оборону противника на восточных и юго-восточных подступах к Ипру.
Однако вследствие несогласованных действий ударных групп задуманная немцами операция успехом не увенчалась.
Отметим, что в ходе Первого сражения при Ипре сам Ипр и близлежащие к нему городки и деревни подверглись сильному разрушению.
В Ипре от огня тяжелой артиллерии немцев пострадали Зал ткачей и кафедральный собор.
31 октября в результате прямого попадания артиллерийского снаряда был частично разрушен дворец в Хооге, городке близ Ипра, при этом погибли несколько штабных офицеров 1-й и 2-й пехотных дивизий английской армии.
11 ноября Хоог стал ареной ожесточенного боя. На город наступали крупные немецкие силы: 1-й и 3-й гвардейские полки и 4-я пехотная дивизия, а оборону поначалу держал только один батальон инженерных войск англичан.
Казалось, немцы сумеют занять Хоог и прорваться к Ипру, однако их наступление было остановлено подошедшими к месту боя батальонами Оксфордширского и Бегингемширского пехотных полков.
Стойко обороняясь в районе Ипра, англичанам удалось удержать позиции, однако севернее и южнее полосы обороны защитников города немцам удалось продвинуться на несколько километров, в результате чего к востоку от Ипра образовался небольшой выступ.
Принимая во внимание возможность окружения города неприятелем, союзники предприняли несколько попыток выдвинуться на флангах севернее и южнее Ипра, а немцы, в свою очередь, не оставляли намерений захватить город. Однако боевые действия не принесли успеха ни одной из сторон.
Первое сражение при Ипре закончилось боями местного значения, которые велись до 22 ноября.
В ходе боев во Фландрии инициативой владели немцы, однако успеха они, по существу, не добились.
Союзные армии стойко оборонялись и не допустили продвижения неприятеля вдоль берега моря.
Во время боев во Фландрии каждая из сторон стремилась обойти открытый фланг неприятеля и этим маневром решить исход борьбы в свою пользу.
Стремление к охвату фланга противника требовало все новых и новых сил, однако ни одна из сторон не имела для этого необходимых свободных войск.
Приходилось снимать войска с других участков фронта, где переходили к обороне.
При взаимных попытках охватить фланг противника стороны располагали примерно равными силами, и потому ни союзникам, ни немцам не удалось добиться стратегического успеха.
Во время Первого сражения при Ипре силы противников были растянуты по всему фронту, и создать у Ипра мощную ударную группировку не представлялось возможным. Оборона стала сильнее наступления.
После первого сражения при Ипре на всем франко-германском фронте начался позиционный период войны.
Обе стороны принялись укреплять занятые позиции, поставив перед собой цель создать оборонительные сооружения, достаточные для того, чтобы, если потребуется, держать долговременную оборону даже малыми силами.
И союзники, и немцы сумели осуществить свои планы. В результате после трех с половиной месяцев ожесточенных сражений противники оказались перед укрепленными позициями друг друга на огромном фронте от Северного моря до швейцарской границы протяженностью в 475 миль.
Первое сражение при Ипре завершило маневренную борьбу на Западном фронте в 1914 году.
За время ведения боевых действий — в Пограничном сражении, в битве при Марне, в боях на Эне, Уазе и Изере, в Первом сражении при Ипре — обе стороны понесли большие потери.
Наиболее значительные потери понесла французская армия. За четыре месяца ожесточенных боев французы потеряли убитыми, ранеными, попавшими в плен и пропавшими без вести 510 000 солдат и офицеров, в том числе в августе — 160 000, в сентябре — 200 000, в октябре — 80 000, в ноябре — 70 000.
Наибольшие потери понесла французская молодежь.
Из тех, кому еще не было и двадцати лет, погибли 45 000 человек. Из лиц двадцати-двадцатичетырехлетнего возраста пали в бою 92 000 человек. 70 000 человек погибли в возрасте двадцати пяти — двадцати девяти лет.
Велики были и потери среди французов среднего возраста. Из тех, кому было от тридцати до тридцати девяти лет, погибли 80 000 человек.
Немногим меньше были потери немецкой армии. Немцы потеряли убитыми 241 000 солдат и офицеров, из них 99 000 в возрасте двадцати — двадцати четырех лет.
Бельгийская армия потеряла убитыми 30 000 солдат и офицеров.
Английская экспедиционная армия потеряла убитыми, ранеными, попавшими в плен и пропавшими без вести половину своего состава — 80 000 человек.
Несмотря на большие потери, ни немцы, ни французы не добились поставленных перед собой целей.
План Шлиффена, на который в Германии возлагали столь большие надежды, потерпел неудачу.
Немецкие войска не сумели «грандиозным охватывающим движением» окружить французскую армию.
Оказался нереализованным и план войны, разработанный французским Генеральным штабом. Наступление в Эльзасе и Лотарингии провалилось.
Ни одна из сторон не смогла добиться стратегического успеха и в сражениях на территории Фландрии. Маневр силами производился недостаточно решительно, ибо противники опасались слишком сильно ослаблять фронт на занимаемых рубежах, вследствие чего на новых участках фронта не достигали нужного превосходства.
Кроме того, переброшенные соединения часто действовали несогласованно и недостаточно энергично. Вследствие этих причин идея охвата фланга так и не оказалась реализованной.
Не последнюю роль в ходе боевых действия сыграло истощение войск и нарушение их снабжения.
Так, пополнение немецких армий материальными средствами происходило с большими трудностями: средства связи и сообщения в немецком тылу были разрушены французами при отступлении.
Во всех армиях не хватило пушек и боеприпасов. К примеру, а сражении при Ипре на одну английскую батарею выделялось лишь шесть снарядов в день, которых едва хватало на то, чтобы обстрелять неприятельские траншеи, а результате чего пехоте приходилось идти в атаку под пулеметным огнем противника.
В 1870 году прусские войска оккупировали значительную часть территории Франции, а к концу 1914 года в руках французов оставались семьдесят семь департаментов из девяноста, при этом промышленность и сельское хозяйство не понесли большого ущерба.
Особенно большую помощь оказала Франции Англия, одна из великих держав мира.
Можно смело сказать, что к концу 1914 года Германия не располагала возможностями одержать быструю победу над неприятелем и повторить тот успех, которого она добилась сорок три года назад.
Глава VIII. Предтечи Ленина
Существует версия, что еще через три года, когда Германии стало совсем плохо, она искала возможности заключить сепартаный мир с царским правительством.
Но в то же самое время существует и другая версия, согласно которой вопрос о сепаратном мире впервые был затронут не в 1917, а в 1914 году.
Более того, со временем версия о секретных сепаратных переговорах между Россией и странами австро-германского блока станет одной из самых дискуссионных тем в отечественной историографии Первой мировой войны.
По этой версии, Николай II и императрица-немка мечтали заключить мир с родственными им династиями Гогенцоллернов и Габсбургов, хотя на этот счет не найдено ни одного документального свидетельства.
Некоторые историки доказывали и продолжают доказывать, что российский император и особенно его венценосная супруга-немка только и мечтали о том, чтобы за спиной своих союзников заключить мир с родственными им по крови и духу династиями Гогенцоллернов и Габсбургов. А затем всем вместе в зародыше задушить нарождавшуюся в Европе мировую пролетарскую революцию.
Другие, не менее известные ученые отрицали стремление царской династии пойти на сепаратный сговор с противником, отмечали, что на этот счет не найдено ни одного документального свидетельства.
Как же обстояли дела на самом деле? Были ли какие-либо тайные переговоры между Петроградом, с одной стороны, и Берлином и Веной, с другой?
А если были, то чем они закончились?
Как известно, противоборствующие коалиции вступили в Первую мировую войну с детально разработанными стратегическими планами.
Так, Германия руководствовалась так называемым «планом Шлиффена», краеугольным камнем которого была молниеносная война — блицкриг.
Однако события на фронтах стали развиваться по другому сценарию, и уже к концу 1914 года стало очевидно, что надежды на блицкриг потерпели полный крах.
Более того, произошло то, чего более всего опасалось германское военное командование: страна была вынуждена вести войну на истощение на два фронта.
Сложное стратегическое положение, в котором оказалась страна, понимали не только немецкие военные, но и политики.
Что им, я имею в виду политков, оставалось в такой ситуации?
Только одно: внесение раскола в стан противника, что и стало теперь одной из основных задач германской и союзнической ей австрийской дипломатии.
Первым свидетельством этого стало письмо руководителя внешнеполитического ведомства Германии фон Ягова бывшему послу Берлина в Санкт-Петербурге Пурталесу от 11 ноября 1914 года.
«Возможно ли, — писал он, — между некоторыми русскими персонами заплести такие нити, которые бы углубили разлад между матерью-императрицей, царем, великими князьями и, возможно, генералами?
Мы должны добиться напряжения между нашими врагами, чтобы разорвать тройственную коалицию».
Мысль о налаживании прямых контактов с царским двором и о возможном сепаратном мире с Россией почти одновременно посетила не только шефа внешнеполитического ведомства Германии, но и верховное руководство немецкой армии.
«До тех пор, пока Россия, Франция и Англия держатся вместе, — утверждал начальник имперского Генштаба Фалькенгайн, — нам невозможно победить противников и обеспечить для нас подобающий мир.
Или Россия, или Франция должны быть отделены.
Прежде всего, мы должны стремиться к тому, чтобы побудить к миру Россию. Можно с уверенностью ожидать, что если Россия пойдет на мир, то также уступит и Франция…»
21 ноября 1914 года крупный немецкий промышленник Баллин сообщил кайзеру о том, что датский король Христиан Х выразил желание «установить в любой секретной форме при полном исключении официального пути» контакты со своими двоюродными братьями — королем Англии и русским царем.
Сообщение о возможной датской посреднической миссии было положительно воспринято в германском Генштабе, но неоднозначно в политическом руководстве.
В последних числах ноября здесь развернулась довольно острая дискуссия по вопросу о целесообразности сепаратного мира с Россией.
Фалькенгайн исходил из того мнения, что коль скоро осуществить план Шлиффена не удалось, сепаратный мир с Россией самым благоприятным образом скажется на положении Германии.
Его, как и Бисмарка, пугали безбрежная территория России и огромные людские резервы страны.
В этих условиях наилучшим решением вопросам для Германии была бы ликвидация протяженного от Балтийского моря до Карпатских гор Восточного фронта и последующая концентрация усилий на Западе.
«Россию разгромить невозможно — с ней можно только договориться», — такова была его позиция.
Призывая начать переговоры с Россией, Фалькенгайн обосновал их необходимость и тем, что «сохраняется достоверная угроза, что нам изменит Австрия».
Думается, для подобных опасений в то время у немцев были основания.
13 ноября 1914 года германский посол в Вене сообщил в МИД о том, что в австро-венгерской армии циркулируют слухи о скором сепаратном мире.
На следующий день канцлер Бетман-Гольвег проинформировал внешнеполитическое ведомство о том, что «генерал Фалькенгайн далеко не согласен с тем, что австрийская армия стремится к миру».
Однако инструкции начальника генерального штаба о желательности начала сепаратных переговоров с Россией наглядно свидетельствуют как раз о том, что в верховном немецком командовании после удачного наступления русских войск в Галиции существовали весьма серьезные сомнения в надежности своего союзника.
Идею поиска компромисса с Россией поддерживал и министр иностранных дел Германии Ягов. Твердым сторонником скорейшего замирения с Россией был и влиятельнейший морской министр Тирпиц.
Главным соперником рейха он, безусловно, считал Англию.
«Политическим мозгом Антанты всегда был Лондон, — писал гросс-адмирал, — он же становился все более и ее военным мозгом…
Я не знаю, найдется ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев во славу англо-саксов».
Несколько отличного мнения придерживался рейхсканцлер Бетман-Гольвег.
Он поначалу сдержанно относился к идее возможности заключения сепаратного мира с Россией, полагая, что она еще не готова к нему.
Тем не менее, он надеялся, что грядущие победы и оккупация всей Польши смогут в ближайшем будущем создать основу для «взаимопонимания» между двумя странами.
Так, информируя 24 ноября германский МИД о предложении датского короля, канцлер присовокупил: «По моему мнению, ответ должен быть отсрочен до тех пор, пока не наступит решение на Востоке».
Третьей позиции придерживался государственный секретарь Циммерман, за спиной которого стоял генерал Людендорф.
Он считал, что Россия должна быть решительно повержена. Наименее опасным врагом Циммерман считал Францию.
В принципе и Циммерман допускал возможность заключения сепаратного мира с Россией, но исключительно на немецких условиях и только после того, как будет завоевана Польша, освобождена от русских Галиция и разгромлена Сербия.
Кроме того, заключение сепаратного мира с Россией для Германии не может стоять на повестке дня также и исходя из ее союзнических отношений с Австро-Венгрией. По мнению дипломата, вообще «мировая война возникла из-за панславистских устремлений России».
Таким образом, в конце 1914 года, когда в Берлине впервые в практическую плоскость встал вопрос о возможности начала сепаратных контактов с Россией, ни среди немецких военных, ни в германском правительстве не существовало единства мнений.
При отсутствии консенсуса в верхушке Германии по такому деликатному вопросу последнее слово осталось за кайзером Вильгельмом II.
Он в этой ситуации встал на сторону начальника генштаба, и они оба выступили за скорейшее установление неформальных контактов с Петроградом.
К тому же и австро-венгерское правительство, и венский двор также однозначно выступили в поддержку этой идеи.
27 ноября 1914 года Бетман-Гольвег отправил от своего имени телеграмму в Вену, где подробно изложил идею о начале мирного зондирования при посредничестве датского короля.
Ответ из Вены не заставил себя долго ждать.
«Кайзер, — сообщал 28 ноября германский посол в Вене, — нашел предложения о мире совершенно отрадными».
Бетману оставалось только развести руками и… поддержать решение двух императоров.
При этом вызывает сомнения искренность желания руководителя немецкого правительства идти на какие-либо конструктивные переговоры с Россией.
По крайне мере, 27 ноября он попросил Ягова проинформировать австрийского министра иностранных дел графа Берхтольда таким образом, чтобы у того не было «никакого впечатления, что мы этому делу (т. е. мирным переговорам с Россией) придаем действительно серьезный характер».
Как бы то ни было, но в конце ноября 1914 года германское военное и политическое руководство начало осуществлять первую попытку склонить Россию к выходу из войны и убедить ее правящие круги начать за спиной союзников по Антанте переговоры о сепаратном мире.
Эти попытки были продолжены и дальше, и мы еще расскажем о них.
Часть IV. Великое отступление
«История предъявит счет военному командованию Франции и Англии, которое в своем эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей на гибель, тогда как Англия и Франция так легко могли спасти русских и таким образом помогли бы лучше всего и себе».
Глава I. Падение Перемышля
Уже в конце 1914 года стало понятно, что ни одна из коалиций добиться в вооруженной борьбе решающих результатов не смогла.
Главным ее итогом стало крушение германского плана молниеносной войны.
«Если бы не было жертв со стороны России в 1914 году, — заявил в 1939 году английский премьер-министр Ллойд Джордж, — то немецкие войска не только захватили бы Париж, но их гарнизоны и по сие время находились бы в Бельгии и Франции».
Мы уже говорили на эту тему, и все же еще раз повторим, что, если бы французы прекратили бы сопротивление (а они прекратили бы его), России пришлось бы еще тяжелее.
Таким образом, в кампании 1914 года ни одна из сторон не добилась своих целей и не смогла достичь стратегического превосходства над противником.
В условиях приблизительного равенства сил противоборствующие стороны прикладывали максимум усилий, чтобы привлечь на свою сторону как можно большее число союзников.
Крах стратегии молниеносной войны имел куда более важные последствия для Германии и ее союзников, чем для стран Антанты.
В те годы над Британской империей по-прежнему не заходило солнце, ее колонии были богаты и многолюдны, а флот Его Величества, как и раньше, господствовал на бескрайних просторах мирового океана.
Неисчерпаемые людские и продовольственные ресурсы имела и Россия.
Находящиеся в блокаде Центральные державы, напротив, были практически лишены возможности вести внешнюю торговлю.
Продовольственные запасы Германии были ограничены и не рассчитаны на продолжительную и упорную войну на два фронта, не хватало Берлину и целого ряда стратегических материалов.
К началу 1915 года русские войска удерживали фронт недалеко от германской границы и в австрийской Галиции.
Войска зарывались в землю.
Оборона приобретала позиционный характер. Война затягивалась на долгие месяцы, а может быть и годы.
Уже прекрасно понимая, что победы на два фронта в войне на истощение им никогда не одержать, немцы решили разбить противника по частям.
В январе 1915 года германское и австро-венгерское командование одобрило план военных действий на текущий год.
Этот план предусматривал активную оборону на всем 700-километровом протяжении Западного фронта и мощные наступательные действия на Востоке, которые должны были привести к полному разгрому и выводу из войны России.
Разгромить Россию Германия собиралась при помощи двух мощных ударов по сходившимся направлениям, с тем чтобы окружить большую часть русских войск в польском котле, а затем и полностью уничтожить их.
После капитуляции России все силы союзников по коалиции планировалось перебросить на Западный фронт, чтобы покончить с Англией и Францией.
Россия для главного удара была выбрана немцами неслучайно: ее армии находились в 1,5 раза ближе к Берлину, чем французские войска, и создавали реальную угрозу выхода на Венгерскую равнину и разгрома Австро-Венгрии.
В то же время и в Германии среди авторитетных военных были люди, которые полагали, что сначала надо предпринять решительные действия на Западе, пока Англия не оправилась и не развернула на континенте полностью свои колониальные части.
В отличие от Берлина в Петрограде по поводу плана кампании 1915 года царили сплошные разногласия.
Генерал-квартирмейстер Ставки верховного главнокомандования Ю. Н. Данилов ратовал за проведение наступательной операции на северо-западном направлении с нанесением последующего удара по Берлину и ликвидацией восточно-прусской группировки немцев.
Его поддерживал Главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Рузский.
Командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов и его начальник штаба генерал Алексеев, напротив, считали, что кратчайший путь в Берлин лежит через придунайские венгерские равнины и Вену, которые обороняла слабая австро-венгерская армия.
В итоге этих споров был принят компромиссный, самый худший план: по противнику одновременно наносятся два удара — по Восточной Пруссии и Австро-Венгрии.
При этом совершенно не принималось во внимание, что на такое наступление по двум расходящимся направлениям у России не было ни сил, ни средств.
Российское командование в 1915 году планировало продолжение наступательных операций на флангах.
Это подразумевало занятие Восточной Пруссии и вторжение на Венгерскую равнину через Карпаты.
Основные положения стратегического плана кампании на 1915 год были предложены генерал-квартирмейстером штаба генералом Ю. Н. Даниловым.
На основе оценки сложившейся обстановки, вероятных замыслов противника, соотношения сил и средств, а также планов союзного командования он счел целесообразным готовить наступательные операции против как германских, так и австро-венгерских войск, сосредоточив основные усилия на Берлинском направлении.
В качестве ближайшей цели, по мнению Данилова, надлежало определить силы и наилучшие способы выполнения первоначальной задачи по занятию Восточной Пруссии.
Отвлекающий удар планировалось нанести в Карпатах.
Николай Николаевич одобрил соображения генерала Данилова.
4 января в городе Седлеце состоялось совещание военного руководства.
Проводил его начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Янушкевич.
Обсуждался план наступления в Восточной Пруссии. Руководство русской армии планировало зимой 1915 года нанести два удара по противнику.
Основной удар наносился через Восточную Пруссию на Берлин, второстепенный — через Карпаты в Венгрию.
Результаты совещания были доложены Верховному главнокомандующему.
Одобрив выработанный план действий, великий князь Николай Николаевич отдал ряд дополнительных указаний командующему Северо-Западным фронтом.
Он, как свидетельствуют документы Ставки, потребовал ускорить формирование 12-й армии и предложил назначить ее командующим генерал-лейтенанта П. А. Плеве.
Верховный главнокомандующий согласился с доводами генерала Янушкевича сосредоточить всю конницу на правом берегу Вислы в трех кавалерийских группах (двух на левом и одной на правом фланге фронта), а также приступить к устройству оборонительных позиций в районе Плонска.
Затем высказал пожелание ускорить работы по установке крепостных орудий в укрепленных районах на левом берегу Вислы.
Однако для одновременного наступления русские войска не располагали достаточными силами и средствами.
В ходе активных военных операций 1914 года на полях Польши, Галиции и Восточной Пруссии полегла почти вся русская кадровая армия.
Войска пришлось пополнять за счет запасного, недостаточно обученного контингента.
«С этого времени, — вспоминал генерал А. А. Брусилов, — регулярный характер войск был утрачен, и наша армия стала все больше походить на плохо обученное милиционное войско».
Другой серьезнейшей проблемой стал кризис вооружений, так или иначе характерный для всех воюющих стран.
Оказалось, что расход боезапасов во много раз превышает расчетные.
Россию с ее недостаточно развитой промышленностью эта проблема затронула особо остро.
Отечественные заводы могли лишь на 15–30 % удовлетворять потребности армии. Со всей очевидностью встала задача срочной перестройки всей промышленности на военный лад.
В России этот процесс затянулся до конца лета 1915 года.
Недостаток вооружений усугублялся плохим снабжением. Таким образом, в новый год российские вооруженные силы вступали с нехваткой оружия и кадровых военных.
Это роковым образом повлияло на кампанию 1915 года.
Карпатская операция, известная так же, как Зимнее сражение в Карпатах, началась 7 января 1915 года почти одновременным наступлением австро-германских армий и русской 8-й армии (генерал Брусилов).
Она стала первой попыткой реализации обеими сторонами своих стратегических планов.
Войска Юго-Западного фронта (генерал Иванов) пытались пробиться через карпатские перевалы на Венгерскую равнину и разгромить Австро-Венгрию.
В свою очередь, австро-германское командование также имело в Карпатах наступательные планы.
Оно ставило задачу прорваться отсюда к Перемышлю и выбить русских из Галиции.
В стратегическом смысле прорыв австро-германских войск в Карпатах, совместно с натиском немцев из Восточной Пруссии, имел целью окружение русских войск в Польше.
Произошло встречное сражение, получившее название «резиновой войны».
Обеим давившим друг на друга сторонам приходилось то углубляться в Карпаты, то отходить назад.
Бои в заснеженных горах отличались большим упорством. Австро-германским войскам удалось потеснить левый фланг 8-й армии, но прорваться к Перемышлю они так и не смогли.
«Объезжая войска на горных позициях, — вспоминал Брусилов, — я преклонялся перед этими героями, которые стойко переносили ужасающую тяжесть горной зимней войны при недостаточном вооружении, имея против себя втрое сильнейшего противника».
Почти одновременно разгорелись бои и на другом участке восточно-прусской границы, где стояла 12-я русская армия генерала Плеве.
7 февраля в районе польского города Прасныша ее атаковали части 8-й немецкой армии генерала фон Белова.
Город защищал отряд под командованием полковника Барыбина, который в течение нескольких дней геройски отражал атаки превосходящих германских сил.
11 февраля 1915 года Прасныш пал. Но его стойкая оборона дала время русским подтянуть необходимые резервы, которые готовились в соответствии с российским планом зимнего наступления в Восточной Пруссии.
12 февраля к Праснышу подошел 1-й Сибирский корпус генерала Плешкова, который с ходу атаковал немцев.
В двухдневном зимнем сражении сибиряки наголову разгромили германские соединения и выбили их из города.
Вскоре в общее наступление перешла пополненная резервами вся 12-я армия, которая после упорных боев отбросила немцев к границам Восточной Пруссии.
Тем временем перешла в наступление и 10-я армия, которая очистила от немцев Августовские леса. Фронт был восстановлен, но большего русские войска достичь не смогли.
Немцы потеряли в этом сражении около 40 тыс. чел., русские — около 100 тыс. человек.
Встречные сражения у границ Восточной Пруссии и в Карпатах истощили резервы российской армии накануне грозного удара, который уже готовила для нее австро-германское командование.
26 февраля верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич отдал приказ отправить на Юго-Западный фронт 22-й армейский корпус в качестве подкрепления.
В конце февраля на крайний левый фланг Юго-Западного фронта было переброшено несколько корпусов, образовавших 9-ю армию Лечицкого, всего в составе 8,5 пехотных и 5 кавалерийских дивизий.
Целью этой армии было отразить австрийское наступление на Днестре.
22 марта после 6-месячной блокады сдалась австрийская крепость Перемышль.
Это была крупнейшая осада Первой мировой войны, продлившаяся 133 дня, и ставшая одним из самых драматичных эпизодов Великой войны.
Этого события ждал весь мир.
Десятки корреспондентов, постоянно находившихся при армии Селиванова, ежедневно посылали сводки в свои газеты в Англию, Францию, США.
После падения Перемышля генерал Селиванов заявил архиепископу Никону о своей уверенности в победе в мировой войне:
— Мы обязательно победим, потому что так хочет народ, а глас народа — глас Божий. Нет в армии солдата, который бы сомневался в победе, потому что русский солдат знает, что война идет — за веру православную!
Что стало причиной падения Перемышля?
Считается, что голод. Но при этом русские обнаружили в городе приличные запасы продовольствия.
Как выяснилось, Кусманек был вынужден капитулировать из-за собственных ошибок, он и его генералы выстроили в блокированном городе порочную систему управления и распределения, искусственно вызвав голод.
Сообщение о падении Перемышля немедленно поступило в Ставку, где находился император.
Получив долгожданное известие с Юго-Западного фронта, Николай Николаевич вместе с Янушкевичем и Даниловым бросились к царскому поезду.
По их радостным лицам Николай II сразу же понял: случилось что-то необычное.
После завтрака по случаю падения Перемышля был отслужен благодарственный молебен.
На нем присутствовали все находившиеся в Ставке генералы, офицеры и казаки царского конвоя.
По его окончании царь сделал знак адъютанту и взял из его рук знакомую Николаю Николаевичу коробку, обтянутую синим сафьяном, в которой находились желанные любому военачальнику звезда и орден святого Георгия II-й степени.
Получил он и шпагу с бриллиантами и надписью «За завоевание Червонной Руси».
Генерал Селиванов получил Святого Георгия 3 ст. и вышел на пенсию по состоянию здоровья. Блокадная армия была расформирована.
В своих мемуарах Брусилов с некоторой обидой говорил о том, что именно его 8-я армия внесла основной вклад в падение Перемышля.
Именно его бойцы погибали тысячами, сдерживая «по горло в снегу» стремящиеся к осажденной крепости армии Бороевича и Бём-Эрмоли, а, мол, вся слава досталась Селиванову, чьи дивизии просто обложили город и спокойно ждали, пока он сдастся.
На следующий день царь отправился в Перемышль, дабы собственными глазами увидеть поверженную цитадель, которая праву считалась в то время одной из самых защищенных в мире.
Генерал Брусилов показал ему крепостные укрепления.
Именно тогда Алексей Алексеевич был произведен в генерал-адъютанты, что означало причисление к императорской свите.
Рассказывали, что, принимая от Государя генерал-адъютантские погоны и аксельбанты, Брусилов на глазах у всех поцеловал руку Государя.
На другой день Государь с великим князем и большой свитой осматривал форты крепости Перемышль, а затем на автомобиле отбыл во Львов и в тот же день поездом обратно в Россию.
Падение Перемышля на некоторое время укрепило пошатнувшийся после неудач в Галиции и Пруссии авторитет великого князя Николая Николеваича.
Даже императрица и Распутин вынуждены были временно снизить активность своих интриг.
23 марта Янушкевич подтвердил Иванову задачи его фронту, изложенные в директиве Ставки от 18 марта 1915 года: «переход через Карпатские горы и очищение Заднестровья от противника».
Русские войска снова перешли в наступление, но попытка форсировать Карпаты не удалась.
15 апреля главнокомандующий фронтом генерал от артиллерии Иванов остановил это неудавшееся наступление.
Точных данных о потерях русских войск в Карпатской битве нет, но они были немалые.
Всего же, включая битву за Перемышль русские войска потеряли в этом направлении около 1 миллиона человек, австрийцы и немцы — 800 тыс. человек.
Потери пополнялись также за счет большого количества обмороженных и больных солдат.
Сражение в Карпатах принесло огромные потери для обеих сторон, но не дало никаких стратегических результатов ни одной из них.
Положение русской армии осложнялось еще и тем, что зимой 1915 года она приняла участие в Августовской операции в Восточной Пруссии, которую немцы назвали Зимним сражением в Мазурии.
Германское командование главные усилия перенесло с французского фронта на русский, пытаясь вывести Россию из войны.
Замысел германского командования заключался в том, чтобы ударом 10-й армии генерала Эйхгорна с севера, и 8-й армии генерала О. Белова с запада окружить и уничтожить русскую десятую армию генерала Сиверса.
7 февраля 8-я немецкая армия перешла в наступление в направлении Августова, а 8 февраля нанесла удар 10-я немецкая армия в направлениях на Вержболово и Сувалки.
17 февраля немецкая 8-я армия после тяжелых боёв у Лыка заняла Августов.
В результате наступления немцам удалось окружить в Августовском лесу 20-й корпус генерала Булгакова.
В течение 10 дней он доблестно отбивал в заснеженных Августовских лесах атаки германских частей, мешая им вести дальнейшее наступление.
Израсходовав весь боезапас, остатки корпуса в отчаянном порыве атаковали немецкие позиции в надежде пробиться к своим.
Опрокинув немецкую пехоту в рукопашной схватке, русские солдаты геройски погибли под огнем германских орудий.
«Попытка прорваться была полнейшее безумие, — описывал сражение немецкий военный корреспондент Р. Брандт. — Но это святое безумие — геройство, которое показало русского воина в полном его свете, которое мы знаем со времен Скобелева, времен штурма Плевны, битвы на Кавказе и штурма Варшавы!
Русский солдат умеет сражаться очень хорошо, он переносит всякие лишения и способен быть стойким, даже если неминуема при этом и верная смерть».
Благодаря этому мужественному сопротивлению, 10-я армия сумела к середине февраля вывести из-под удара большую часть своих сил и заняла оборону на линии Ковно-Осовец.
Северо-Западный фронт устоял, а затем сумел частично восстановить утраченные позиции.
Путь германским войскам в юго-восточном направлении был закрыт.
Зима и весна 1915 года были отмечены и еще одним трагическим событием.
В конце января на территории левобережной Польши (Болимово) немцы впервые применили химическое оружие на русском фронте.
Германская артиллерия выпустила около 18 тысяч 15-сантиметровых гаубичных осколочно-химических снарядов типа «Т» по частям 2-й русской армии, преградившей пути к Варшаве 9-й армии генерала Августа Макензена.
Снаряды обладали сильным бризантным действием и содержали раздражающее вещество — бромистый ксилил.
Однако русским войскам повезло: из-за низкой температуры воздуха в районе обстрела и недостаточного массирования стрельбы русские серьезных потерь они не понесли.
Через две недели немцы предприняли новую газовую атаку и против русских войск.
Командующие русскими армиями поставили вопрос о контрмерах.
Ставка ответила: «Верховный Главнокомандующий относится к употреблению химических снарядов отрицательно».
Как видите, даже такому жестокому человеку, каким был великий князь, претило вести неджентльменскую войну.
Справедливости ради надо отметить, что впервые они применили его еще 27 октября 1914 года на одном из участков фронта.
Особого успеха немецким войскам достичь не удалось, образовывавшаяся после взрыва снаряда раздражающая пыль не наносила особого вреда противнику.
Понятно, что немцы этим обстрелом не ограничились, в апереле они применил химическое оружие на Западном Фронте, под Ипром, а 31 мая начали уже широкомасштабную химическую войну на русском фронте.
Потери русских газотравленными составили 9036 солдат и офицеров, из них погибло 1183 человека.
За этот же день потери от стрелкового оружия и артиллерийского огня германцев составили 116 бойцов.
Такое соотношение потерь заставило царское правительство снять «розовые очки» задекларированных в Гааге «законов и обычаев сухопутной войны» и вступить в химическую войну.
Хотя последствия газовых атак невероятно преувеличивались, нельзя было допустить, чтобы войска угнетались оружием, которое было только у врага.
«Верховный Главнокомандующий, — присала Ставка по этому поводу в июне военному министру, — признает, что, ввиду полной неразборчивости нашего противника в средствах борьбы, единственной мерой воздействия на него является применение и нашей стороной всех средств, употребляемых противником».
И снова хочеться заметить, что в погоне за победой любой ценой к варварским методам ведения войны обратились не «дикие» русские, а «просвещенные» европейцы.
Ни одному русскому генералу не пришло даже в голову предложить воевать с противником с помощью газов.
А вот соотвечественники Гете, Генделя, Баха и Шиллера, не задумываясь, отдали приказ обстреливать русские позиции химическими снарядами.
Глава II. «Никогда я не был на Босфоре…»
Мы уже говорили о том, что истинные интересы России к началу мировой войны лежали отнюдь не в Восточной Пруссии и Галиции, а на юге, в зоне Проливов.
И это было, если так можно выразиться, историческим требованием.
Чуть ли не с 1453 года, времени взятия Константинополя турками, Россия мечтала о возвращении православной столицы мира под сень православного креста.
Мессианская идея освобождения Второго Рима от иноверцев вдохновляла крестовые походы русского воинства.
Возврата православной столицы мира желала вся Россия.
С древнейших времен столица Византии волновала умы вождей северных дружин, прельщая возможностью богатой добычи и успешной торговли.
Для молодого русского государства Царьград имел особое значение.
Удачный поход 860-го года на столицу Византийской империи привел к утверждению Руси на международной арене.
Щит Олега на царьградских вратах символизировал силу уже сложившегося древнерусского государства.
Последовавшее почти столетием позже крещение включило Русь в орбиту европейской христианской цивилизации и ее выстраивавшуюся иерархию, на многие века предопределив место нашей державы в истории.
Константинополь стал крестным отцом русского государства.
И стремление к обладанию Царьградом не было случайной причудою российских монархов.
«Итак, — писал по этому поводу Ф. М. Достоевский, — во имя чего же, во имя какого нравственного права, могла бы искать Россия Константинополя?
Опираясь на какие высшие цели, могла бы требовать его от Европы?
А вот именно — как предводительница православия, как покровительница и охранительница его, — роль, предназначенная ей еще с Ивана III…
Вот эта причина, вот это право на древний Царьград и было бы понятно и не обидно даже самым ревнивым к своей независимости славянам или даже самим грекам.
Да и тем самым обозначилась бы и настоящая сущность тех политических отношений, которые и должны неминуемо наступить у России ко всем прочим православным народностям — славянам ли, грекам ли, всё равно: она — покровительница их и даже, может быть, предводительница…
Это будет… настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия».
Вывод?
Да очень простой!
«Константинополь, — от имени России говорил тот же Достоевский, — должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок, и остаться нашим навеки».
И, конечно, водружение русского знамени над «городом царей» имело великое историческое, государственное и духовное значение.
Это прекрасно осознавали как наши враги, так и заклятые друзья-союзники.
Недаром Ф. Энгельс писал: «Царьград в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, — это означало бы, однако, не только моральное господство над восточно-христианским миром, но было бы также решительным шагом к господству над Европой».
Контроль над Константинополем гарантировал свободное использование Черноморских проливов, что для России означало беспрепятственный выход в Средиземное море и, далее, в Океан.
Стратегическое значение этого состояло в обеспечении комфортных условий торговли, установлении геополитического влияния в регионе с высоким потенциалом его дальнейшего расширения, а также, что немаловажно, в неосуществимости морской блокады России.
Уязвимость нашего государства была в том, что при колоссальных размерах ощущалась нехватка выходов к морю.
В случае конфликта с могущественными европейскими державами использование балтийских и черноморских портов находилось бы под большим вопросом, и оставались только замерзающий с ноября по март Архангельск и далекий Владивосток.
Вопрос о завоевании Константинополя не раз ставился русскими царями, но своего практического воплощения так и не получил.
Почему?
По причине слабости.
Понятно, что особенно остро проблема Проливов заявила о себе во время мировой войны, когда, по словам одного из ее участников, «Россия уподобилась заколоченному дому, в который можно было проникнуть только через дымовую трубу».
Вся беда была только в том, что у царя и его окружения не было ни военных и материально-технических возомжностей для проведения операции по захвату Проливов, но и ясной программы территориальных и иных требований.
Так, Николай II 21 ноября 1914 года заявил францзскому послу М. Палеологу:
— Я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через Проливы…
Когда несколько оазадченный такой постановкой вопроса посол попросил разъяснить, что это значит, Николай ответил:
— Мои мысли еще полностью не установились, поскольку вопрос очень важный…
Сазонов, с одобрения Николая, продолжил работу по подготовку вопросов подготовки предстоящей военной операции по захвату Проливов.
21 декабря он запросил начальника штаба Верховного главнокомандующего генералу Н. И. Янушкевича, «к каким военным операциям решено прибегнуть для фактического проникновения к Проливам и захвата их вместе с прилегающей областью».
Получив сие обращение, Ставка выразила свое недоумение.
Великий князь Николай Николаевич был сторонником сосредоточения главных сил против Германии и Австро-Венгрии.
А потому ничего не хотел и слышать в условиях дефицита резервов, вооружений и снабжения на главном театре войны о создании нового, по сути дела, участка фронта.
Более того, великий князь не без раздражения посоветовал дипломатам заниматься своим делом и не лезть в вопросы стратегии.
— Эти вопросы, — безаппеляционно заявил он, — я предпочитаю решать путем сношений только на военной почве, притом исключительно между главнокомандующими. Да и не можем мы одни захватить Проливы ни под каким видом!
А Сазонову разъяснили, что завоевания Константинополем и Проливами надо добиваться дипломатическим путем.
«Решение вопроса военными силами, — говорилось в ответе Ставки, — потребует совершенно особой военной операции, определить объем которой в настоящее время представляется весьма затруднительным».
В личном разговоре с министром Данилов добавил, что для операции по захвату Проливов требуется 8–10 корпусов, которых у них нет.
Конечно, Сазонов был недоволен, посольку считал, что Росси по силам захватить Проливы.
Неожиданно на помощь ему пришел сам Великий князь Николай Николаевич, благодаря которому вопрос о Проливах в начале 1915 года снова оказался в центре внимания царской дипломатии и Верховного командования.
31 декабря 1914 года он обратился к генералу Вильямсу с просьбой возбудить вопрос перед правительством Великобритании о «воздействии на Турцию в наиболее уязвимых и чувствительных местах», для отвлечения ее сил с Кавказа.
Как считают некоторые исследователи, поддержка Англии требовалась только потому, что великий князь не хотел вызывать на Кавказ какие-либо части с основного театра военных действий.
На следующий день состоялось совещание Китченера с Черчиллем, на котором было принято решение об оказании помощи России.
20 января решение Военного Совета было сообщено в русскую Ставку.
Черчилль сообщил, что Дарданелльская операция начнется во второй половине февраля и выразил надежду на то, что «российское правительство окажет мощное содействие в предполагаемой атаке, предприняв в подходящий момент морскую операцию у устья Босфора, имея наготове войска, чтобы использовать всякий достигнутый успех».
Эскадра союзников должна была форсировать Дарданеллы и прорваться к Константинополю.
Сказать, что Сазонов был возмущен, значит, не сказать ничего.
«Мне была чрезвычайно неприятна мысль, — писал он по этому поводу, — что проливы и Kонстантинополь могут быть захвачены нашими союзниками, а не русскими…
Когда Галлиполийская экспедиция окончательно была решена нашими союзниками, я с трудом мог от них скрыть, как больно поразило меня это известие».
Он снова послал в Ставку запрос.
«Можем ли мы, — писал он в нем, — в настоящую минуту оказать англичанам просимую ими поддержку и в случае удачного оборота дела сыгарть в занятии Проливов подобающую России роль».
Не лучше было
Великий князь заявил, что ни в коем случае не имел в виду Дарданеллы, так как хорошо понимает, что для этой операции нужно иметь до десяти пехотных корпусов, которых у союзников нет.
Правительство России не хотело, чтобы союзники овладели Проливами, зная, что труднее будет их получить от них, чем непосредственно завоевать у турок.
Однако наш генералитет в Ставке с иронией отнесся к глобальным планам «горе-стратега» Черчилля, считая овладение Проливами союзным флотом делом трудно осуществимым, почти невозможным.
Николай Николаевич сообщил Китченеру, что не может обещать Союзникам содействия ни флотом, ни сухопутными войсками, но приветствует всякий удар, нанесенный по Турции.
Сазонов нервничал.
Все его надежды и труды последних лет рушились не благодаря хитроумным комбинациям его оппонентов, а вследствие недальновидности генералов, которые не понимали необходимости скорейшего закрепления за Россией «главного результата настоящей войны».
Не питая особых надежд на успех, он еще раз обратился к Николаю Николаевичу, но тот ответил еще более категоричным отказом.
18 февраля 1915 года началась Дарданелльская операция.
Ее целью был захват Константинополя, вывод Турции из войны и открытие морского пути в Россию.
Решение Союзников форсировать Дарданеллы вызвало в Петрограде бурю негодования.
И не удивительно.
Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко начал парламентские дебаты 9 февраля 1915 года предсказанием, что русская армия «с крестом на груди и в сердце мудро воспользуется наследием царей и откроет России путь к решению исторической задачи утверждения на берегах Черного моря».
Ставилась задача укрепления русских позиций и на севере Балкан.
Вожди основных политических партий России видели в выходе к Средиземноморью закрепление европейских позиций России.
Лидер конституционных демократов Милюков восславил союз с Британией и Францией — «двумя наиболее развитыми демократиями современного человечества».
Будущий премьер Львов говорил о важности освободиться от «культурных и некультурных варваров» — немцев и турок.
Октябрист Шидловский определил войну как столкновение двух мировоззрений, в котором русская армия воюет против идеологии «раздела мира на господ и рабов».
Комментируя дебаты в русской Думе, британский министр вооружений Ллойд Джордж 2 марта 1915 года назвал Россию мирной нацией в отличие от милитаристской Германии.
Англичане в целом были более благосклонны к русским планам, чем французы.
Министр иностранных дел Делькассе не считал безусловным благом закрепление России на азиатской стороне проливов, он склонялся к их нейтрализации.
Ощутив «холодность» французов в этом вопросе, Сазонов 15 марта 1915 года попросил Палеолога передать своему правительству, что, если России не будут гарантированы проливы, он уйдет в отставку.
Он просил передать, что к власти может прийти такой русский деятель, который постарается восстановить Союз трех императоров.
Это была серьезная угроза.
Сазонов знал, сколь велик его престиж на Западе.
И все же понадобилось тридцать семь дней переговоров, прежде чем Запад гарантировал России Константинополь.
Со своей стороны, Британия получила зону влияния в Персии, в Греции и Малой Азии, а Франция утвердила за собой Киликию, Сирию и Палестину.
Помимо желания стимулировать русских, существовали по меньшей мере два объяснения согласия Запада на просьбу России.
Первое — Париж желал тем самым обезопасить Запад от возникновения у России своих интересов собственно на Балканах, что нарушало, по мнению французов, континентальный баланс сил.
Второе — Лондон полагал, что нужно предоставить русским Константинополь и проливы для отвлечения их от Южной Персии, от выхода к Персидскому заливу.
Думающие русские неизбежно должны были задать себе вопрос: как Россия, ее далекое от эффективности правительство, с трудом прокладывающее дорогу прогрессу на необъятных просторах империи, собирается распорядиться одновременно и с новой отдаленной провинцией Турции, и с мусульманским центром, каковым являлся Стамбул?
Не слишком ли много новых проблем для перегруженного российского корабля?
На фоне отступления, которое производило в обществе ужасное впечатление, царь постарался приободрить армию и народ указанием на цели, ради достижения которых стоило вынести неизбежные лишения.
Он указал 3 марта 1915 года французскому послу на необходимость придать смысл жертвам, величина которых начала превосходить все мыслимое.
— Я, — заявил он западным послам, — не признаю за собой права навлекать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществление его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов…
Царь указал, пишет в воспоминаниях Бьюкенен, что после всех жертв, понесенных его народом, он «должен без промедления узнать у своих союзников, дают ли они определенное согласие на включение Константинополя в состав Российской империи в случае победы».
В свою очередь Николай заверил западных послов, что они могут полагаться на Россию в отношении решения проблем, которые встанут перед ними после войны.
Франция и Англия получали своего рода карт-бланш.
Так, Палеологу император сказал, что желает видеть Францию вышедшей из войны максимально укрепившейся.
Он заранее соглашался со всеми французскими пожеланиями, подразумевая под этим контроль над частями Оттоманской империи — Сирией, Киликией и Палестиной.
Через пять дней, согласно телеграмме, которую Палеолог получил от министра иностранных дел Делькассе, русское правительство было уведомлено о том, что вопрос о Проливах должен быть решен сообразно желанию России.
Солидарность проявила и Британия.
Для нее это был непростой выбор.
Черчилль предлагал лишь «выразить симпатию» русским пожеланиям и пока этим ограничиться.
Противники передачи Константинополя, скажем, Бонар Лоу, стояли на той точке зрения, что «если Россия будет иметь все, что она желает, результатом явится отчуждение Италии и балканских государств».
Грей ответил, что Британия не может далее игнорировать этот вопрос: Россия, прилагая огромные военные усилия, желает знать мнение союзников.
Возникает угроза непоправимой ошибки.
Если английское правительство не поддержит пожелания России, то этим может воспользоваться Германия, стремящаяся к сепаратному миру с Россией.
Сэр Эдвард Грей смотрел слишком далеко в будущее, а на текущем этапе мировой войны он поддержал требование России в отношении проливов.
— Абсурдно, — говорил он, — что такая гигантская империя, как Россия, обречена иметь порты, перекрываемые льдами на протяжении значительной части года, или такие порты, как на Черном море, которые закрыты в случае любой войны…
В конечном счете, Бальфур и Холдейн поддержали Грея.
Британский кабинет пришел к мнению, что требование России получить Проливы следует удовлетворить.
В свою очередь, Британия сможет потребовать другие части Оттоманской империи.
— Мы и Франция, — говорил по этому поводу премьер Асквит, — взамен должны получить значительную часть всего каркаса Турецкой империи…
Ллойд Джордж изменил первоначальному скептицизму и довольно уверенно поддержал Россию.
— Русские, с иронией заметил он, — настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах…
Все помнили, что в 1854 году Британия ради предотвращения захвата Россией Константинополя высадила в Крыму армию.
В 1878 году британский флот вошел в Дарданеллы, чтобы предотвратить русское вторжение в турецкую столицу.
И вот теперь, когда британские войска, высаживаясь в Галлиполи, пытались закрепиться в Дарданеллах, Лондон согласился с выходом России к проливам.
Тогда Запад не знал, в какой мере Петроград исполнен решимости овладеть Проливами.
Как сейчас ясно, некоторые русские дипломаты ради достижения этой цели готовы были едва ли не переменить союзническую коалицию.
«Проливы, — писал князь Трубецкой, русский посол в Сербии, Сазонову 9 марта 1915 года, — должны принадлежать нам.
Если мы сможем получить их от Франции и Британии, борясь с Германией, тем лучше; если нет, будет лучше получить их в союзе с Германией против всех остальных. Если мы потерпим поражение в этом вопросе, вся Россия спросит нас: за что наши братья проливают кровь?»
Разумеется, это была крайняя (и нехарактерная) точка зрения.
Россия твердо сохраняла союзническую лояльность, и далеко не все в России так рьяно стремились овладеть Константинополем.
Более того, восходящая звезда русской стратегии генерал Алексеев склонялся к заключению сепаратного мира с Турцией ради высвобождения Кавказской армии для решающей битвы против Германии.
Россия и Запад должны были либо сокрушить Германию, либо погибнуть.
«Любая другая цель, — писал Алексеев, мираж; гораздо важнее возвратить Курляндию, чем завладеть Проливами».
В результате всей этой военно-дипломатиечской возни 13 марта 1915 года британский посол сообщил царю, что британское правительство готово дать необходимые гарантии относительно Константинополя при условии установления там свободы прохода для всех торговых кораблей и транзитных товаров, перевозимых из нерусских государств, прилегающих к Черному морю.
Помимо этого Россия должна была обещать оказать все возможное влияние, чтобы стимулировать вступление в войну Румынии и Болгарии.
Размышляя над будущим, британский посол сказал царю, что после войны Россия и Англия будут самыми могущественными державами мира.
Они должны заранее добиться гармонии в отношениях между собой.
С решением персидского вопроса исчезает последний источник трений между ними, их согласие создаст новый мировой порядок.
Царь согласился приложить все силы для установления такого порядка.
Он попросил передать в Лондон, что принимает английские условия и что его лояльность союзу неизменна.
Союзническая близость на самом высоком уровне дала свои результаты, и 20 марта 1915 года британское правительство подписало секретное соглашение с Петроградом.
Оно соглашалось на аннексию Россией Константинополя, владение Босфором и Дарданеллами, половиной турецких владений в Европе в ответ на российское согласие на любой желательный Лондону вариант раздела оттоманских владений.
Как известно, Дарданельская операция закончилась для Союзников полным провалом.
Тем не менее, известные выгоды из нее и Лондон, и Париж извлекли.
И, надо заметить, не малые.
Соглашение 1915 года по Проливам способствовало упрочению анти-германской коалиции.
Союзники России обрели определенную уверенность в активном участии ее вооруженных сил против германской коалиции до победоносного окончания войны.
Россия, в свою очередь, надеялась с помощью могущественных союзников решить одну из самых важных задач своей внешней политики.
В то же самое время несоответствие этой грандиозной цели войны имеющимися в ее распоряжении военным и материальным средствам ставлио Россию в еще большую зависимость от союзников.
Более того, это соглашение еще больше ослабило позиции России в отношеиях со своими партнерами, которые, не стенсняясь, принялись еще больше использовать ее в кризисных ситуациях в качестве средства давления на своего союзника, дабы склонить его к уступкам.
Если называть вещи своими именами, то вся эта эпопея напоминала охоту на живца, где в качестве последнего использовлись Проливы.
Выход России из войны, или, хуже того, переориентировка её на Германию, грозил крахом Антанте.
В английских правящих кругах возник раскол по этому вопросу.
Уинстон Черчилль предлагал ограничиться общими заверениями русским о симпатии к поставленным вопросам;
Бонар Лоу уверял, что «если Россия будет иметь всё, что она пожелает, результатом явится отчуждение Италии и балканских государств».
Им возражал сэр Эдуард Грей, который указывал, что если Англия не поддержит Россию в вопросах о проливах, то её поддержит Германия, и тогда сепаратный мир между ними неизбежен.
— Абсурдно, — говорил Грей, — что такая гигантская империя, как Россия, обречена иметь порты, перекрытые льдами на протяжении значительной части года, или такие порты, как на Черном море, которые закрыты в случае любой войны…
В результате мнение Грея победило в британском кабинете.
Его поддержал и Ллойд Джордж, который полагал, что за Константинополь и проливы русские будут готовы на огромные уступки в других вопросах.
— Русские, — заявил он, — настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах…
Как это ни печально, он оказался прав, и привыкшая често исполнять свои обещания Россия на этого самого живца попалась.
Уже весной 1915 года союзники использовали Россию во время переговоров с Италией о присоединении ее к Антанте.
Они поддержали притязания Италии на значительную часть Далмации с полуторамиллионым славянским населением, удовлетворение которых являлось условием ее вступления в войну.
Выполнение итальянских требований в ущерб братской союзной Сербии подрывало политические позиции России на Балканах и наносило удар по ее престижу среди славянского и христианского населения полуострова.
Кроме того, оно перечеркивало планы русской Ставки закрепить за Сербией порт Каттаро, где бы мог базироваться военный флот России в случае приобретения ею Черноморских проливов.
Чтобы сломить сопротивление российской дипломатии, и в Париже, и в Лондоне России напомнили о только что заключенном соглашении о Проливах, назвзав его «уступкой огромной ценности».
Более того, Извольский предупредил Созново о том, что, если «вследствие нашей несговорчивости» Франция лишится военной помощи Италии и война затянется, то «это может самым вредным образом отразиться на наших отношениях с Францией».
Россия была вынуждена согаситься на требование Италии.
Эта оказавшаяся в руках Союзников козырная крата будет не раз использоваться против интересов России.
Если называть вещи своими именами, то Запад не выдумал ничего нового и оставался таким же лицемерным, каким он был всегда.
В сложное для него время он готов был обещать той же России все, что угодно.
И обещал.
Исполнил ли он свои обещания?
Надо полагать, что не исполнил бы.
Англичане серьёзным своё обещание России о передаче Проливов не считали.
«22 февраля. Я, — писал в своем дневнике посол Англии в Париже об этих договорённостях, — надеюсь, что общественное мнение в Англии и за границей заставит державы отвергнуть в принципе русскую точку зрения о правах москвичей в отношении Константинополя и проливов между Чёрным и Средиземным морями.
26 февраля. Здесь всё больше возрастает подозрительность касательно намерений России в отношении Константинополя.
Считают целесообразным, чтобы Англия и Франция (в этом вопросе Англия ставится вне Франции) заняли Константинополь раньше России, дабы московит не имел возможности совершенно самостоятельно решить вопрос о будущем этого города и проливов — Дарданелл и Босфора».
— Английская политика, — откровенно заявил Э. Грей, — всегда преследовала цель не допустить Россию к Константинополю и Проливам. Англия намеревается захватить Константинополь, с тем чтобы, когда Англия и Франция смогут с помощью России выиграть войну, Россия при наступлении мира не получила бы Константинополь. Если бы это не соответствовало действительности, то какой же был смысл в посылке британских войск в Дарданеллы…
Вот и вся дипломатия…
Конечно, Россия имела все основания не верить англичанам и французам.
И, надо полагать, не верила.
Однако для гарантии своих интересов в Проливах ей надо было начинать «встречную» операцию — с востока Стамбула.
Ситуацию можно было объяснить кратко: кто из членов Антанты первым овладеет Стамбулом и Проливами, тому они и будут принадлежать по итогам войны.
Уже в 1915 году российским Генштабом стала разрабатываться операция по десантированию войск на западном берегу Чёрного моря.
Для успеха операции важнейшим обстоятельством для русских было бы обладание болгарским городом Бургасом.
Николай II вообще считал весьма желательным вступление Болгарии в войну на стороне Антанты и вёл с болгарским Царем переговоры по этому поводу.
«Болгарский порт этот, описывал адмирал Бубнов описывал свой разговор с Николаем II по поводу Бургоса осенью 1915 года, — имел значение огромной важности для Босфорской операции, горячим сторонником которой был Государь.
Дело в том, что Бургас был единственным портом вблизи Босфора, где можно было высадить крупный десантный отряд, без коего наш Генеральный Штаб и, в частности ген. Алексеев, категорически не считал возможным предпринять операцию для завладения Босфором.
Об этом порте давно уже велись секретные переговоры с Болгарией, которые, однако, были безуспешными, ибо Болгария требовала себе, за вступление на нашей стороне и представление нам Бургоса, Македонию, на что Сербия своего согласия ни за что давать не хотела».
Босфорская операция не раз переносилась с 1915 года — на лето 1916-го, с лета 1916-го — на лето 1917-го.
По той простой причине, что у России нет сил провести её.
Крест на операции поставила гибель линкора «Императрица Мария» — самого современного корабля на Черноморском флоте, спущенном на воду в 1913 году.
Именно ему отводилась основная роль в поддержке десанта на турецкий берег.
Конечно, можно говорить о том, что царь не понимал, Николай Николаевич сомневался, а Сазонов преувеличивал возможности своей страны.
Но не надо забывать и о том, что все эти лица оказались в ситуации, в которой Россия играла среди союзников не первую скрипку, и защищать свои интересы ей было нелегко.
Даже если она видела явную несправедливость по отношению к ней.
Сыграла известную роль и порядочность русского царя, который в отличие от всех своих венценосных сородичей в Европе был не способен на подлость и ложь.
Плохо это или хорошо?
Наверное, все же хорошо, так именно это и составляет главное отличие России от западного мира.
Особенно если учесть то, что любая подлость и ложь, как показывает История, рано или поздно поворачиваются против лгущих.
Ибо не могут быть здоровыми вещи, в природу которых заложена грязь…
Глава III. Великое отступление
В германских военных кругах было распространено убеждение, что несколько удачно нанесенных сильных ударов могут заставить Россию заключить сепаратный мир, а затем сосредоточить войска для победы на западном фронте.
К числу сторонников такого мнения принадлежал фельдмаршал П. фон Гинденбург.
Однако высшее военное командование Германии этого мнения не разделяло.
Начальник Генерального штаба генерал Эрих фон Фалькенгайн считал, что «опыт Наполеона достаточно красноречив, чтобы его повторять, тем более, что Наполеон проделал его в условиях несравненно более благоприятных, чем в настоящее время».
Германское командование трезво оценивало создавшееся положение, которое заключалось в дальнейших попытках русских прорваться в Венгрию и не прекращавшиеся просьбы Вены о помощи.
Огромные потери русских войск в тяжёлых зимних боях в Карпатах, которые они несли при своих «расточительных» атаках, могли быть пополняемы лишь плохо обученными людьми.
Имелись и другие многочисленные признаки, свидетельствовавшие о начавшихся недостатках в оружии и боевых припасах.
Тем не менее, угроза с их стороны для австро-венгерского фронта, даже при этих условиях, была значительна.
Прекрасно понимая, что простое усиление австрийцев немецкими войсками на Карпатах не принесет желаемого результата (угроза прорыва русских на участке, занимаемом австрийскими войсками, сохранялась), верховное германское командование поставило цель нанести удар, в результате которого русские силы были бы ослаблены на долгое время.
Э. фон Фалькенгайн остановился на направлении между верхней Вислой и Карпатскими горами.
Естественные преграды, с которыми в дальнейшем предстояло иметь дело — pеки Вислока и Сан — не шли ни в какое сравнение с полноводной Вислой.
Для осуществления прорыва Фалькенгайн выбрал наиболее подготовленные и закаленные в боях войска.
Они были снабжены обильной артиллерией до самых крупных калибров, минометами, большим количеством снарядов.
В части назначены были офицеры, хорошо усвоившие на Западном фронте наиболее важные новые приемы боя.
Были приняты особые меры к сохранению тайны подготовки.
Германские войска ввозились в Галицию окружным путем. Никто не знал о своей задаче до подхода к станции высадки. На почте был установлен самый строгий контроль.
Был предпринят целый ряд демонстративных операций для отвлечения внимания от направления главного удара.
Фалькенгайн просил Конрада о том, чтобы его правительство пошло навстречу желаниям Италии и побудило ее, таким образом, к соблюдению нейтралитета до нанесения удара.
Германская атака на западе у Ипра, с первым в истории войн применением газов, была одной из демонстраций для сокрытия Галицийского прорыва.
Гинденбург провел подобную операцию в Риго-Шавельском районе, куда был двинут корпус, подпиравший германский кавалерийский рейд в районе Курляндии.
Немецкие разъезды дошли до реки Аа, а войска при поддержке флота была занята Либава, которую начальник порта сдал вопреки требованию генерала Алексеева.
Во главе предназначенных для прорыва частей поставлен генералом А. фон Макензеном с начальником штаба полковником фон Сектом.
В его распоряжение поступили 11-я германская армия, пять австро-венгерских пехотных дивизий и одна кавалерийская и немецкая пехотная дивизии.
Макензену было приказано прорывать Русский фронт на участке Горлица — Громник, сбить русских на всем фронте их 3-й армии от устья реки Дунаец до Лупковского перевала.
2 мая 1915 в 10 часов утра Макензеном начал наступление.
Горлицкий прорыв, как позже назовут эту операцию, стал первым тщательно подготовленным наступлением германской армии на Восточном фронте, который на время стал для немецкой Ставки главным театром военных действий.
По своей сути это было «артиллерийское наступление», поскольку против 22 русских батарей (105 орудий) Макензен имел 143 батареи (624 орудия, включая 49 тяжёлых батарей, из которых 38 тяжёлых гаубиц калибра 210 и 305 мм).
Русские пойска на участке 3-й армии имели только 4 тяжёлые гаубицы.
Всего превосходство в артиллерии в 6 раз, а по тяжёлой артиллерии в 40 раз. Сверх того, в распоряжении немцев имелось 70 минометов.
Несравнимо было количество снарядов, которым располагали обе стороны.
Немцы имели возможность в течение нескольких часов артиллерийской подготовки выпустить до 700 выстрелов из каждого легкого и до 250 выстрелов из каждого тяжелого орудия.
Кроме того, впервые примененные ими мощные минометы выбрасывали мины, производившие потрясающее впечатление на русские войска своим грохотом разрыва и высотой земляных фонтанов.
Чтобы оценить всю мощь немецкой артиллерии, достаточно сказать, что на этот раз артиллерийская подготовка длилась 13 часов.
Нашим артиллеристам было приказано беречь каждый выстрел.
Русские позиции состояли из главной оборонительной линии, расположенной на склонах высот, обращенных в сторону противника, и двух тыловых линий на расстоянии 2–5 км одна от другой.
Это были окопы полного стрелкового профиля, с весьма малым количеством блиндированных сооружений.
Прочных бетонированных построек не было вовсе.
Проволокой была оплетена сплошь только первая линия, перед тыловыми линиями проволочные заграждения были узки и имелись только на некоторых участках.
Позиция страдала недостатком глубины, линии окопов были слабо связаны закрытыми ходами сообщений и не имели хорошо укрепленных пунктов.
Главным же недостатком укрепления позиции было отсутствие самостоятельных тыловых позиций. Оборонительные рубежи нарек5ах Вислока и Вислок не были укреплены.
Только в районе Биеча, на расстоянии 10 км от первой оборонительной позиции, имелись окопы.
У Макензена пехоты было вдвое больше, всей артиллерии в 6 раз больше, а тяжелой артиллерии в 40 раз больше.
Сыграла свою отрицательную роль и недооценка немецкого генерального наступления главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта генералом Н. И. Ивановым.
Предполагая, что главный удар противник нанесет со стороны Карпат, а в районе Горлицы он проводит отвлекающее наступление, никаких резервов командующему 3-й армии Радко-Дмитриеву он не дал, а своих для парирования удара 11-й германской армии у того не было.
Но и сам Радко-Дмитриев убедившись, что противник пытается прорвать русский фронт именно в полосе его армии, не позаботился о создании дополнительных рубежей обороны.
Но даже сейчас, генерал Иванов и Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич потребовали от 3-й Армии активного наступления.
Однако время для контрнаступления было безвозвратно упущено.
Несмотря на героизм бойцов 3-й армии, почти неделю отбивавших бешеный натиск ударной группировки немцев без подкреплений и под ураганным огнём немецкой артиллерии, на 3-й день германским войскам удалось глубоко вклиниться в русскую оборону.
Русская армия отступала к реке Сан, и за шесть суток глубина прорыва достигла 40 км.
После Горлицкого прорыва войска русских армий к 14 мая отошли на реку Сан.
Макензен вынужден был на 10 дней прервать наступление для устройства тыла и переброски на Сан тяжёлой артиллерии.
24 мая начались бои за Перемышль и средний Сан.
На нижнем Сане 27 мая успех одержали русские войска.
7–15 июня австрийцы, пытавшиеся через Днестр выйти в тыл Львову, были отброшены к Стрыю с огромными потерями.
12–14 июня Макензену удалось сбросить русских с позиции Мосциска — Любачев, что открыло прямую дорогу на Львов. 22 июня русские войска оставили Львов.
К 26 июня Макензен со своими 12½ австро-германскими корпусами перегруппировывается для удара в северном направлении.
С 26 по 29 июня русские отбивали атаки на сильной позиции река Танев — Рава-Русская и затем отошли к северу.
3 июня немцы заняли Перемышль, 22 июня — Львов и вынудили русские войска к середине июня оставить Галицию и отойти на рубеж Холм — Владимир-Волынский, 20 км западнее Броды, 15 км западнее Бучач.
В первой половине июля наступление Макензена в сильной степени затормозилось, русские контратаки начали иметь значительный успех.
Макензен приостановил своё наступление до 15 июля, дожидаясь подхода трех германских дивизии из состава Южной армии.
5 июля состоялось совещание русского командования в Седлеце. Было решено беречь живую силу и выигрывать время для развёртывания военной промышленности в тылу путём постепенного отступления.
8 июля 3-я армия была передана в состав Северо-Западного фронта и, таким образом, в подчинении её главнокомандующего генерала М. В. Алексеева было передано семь армий.
После поражения, нанесённого русским в Галиции, перед руководившим германским войсками на Западном и Восточном фронтах генералом Э. фон Фалькенгайном стояла дилемма: как равзить достигнутый успех?
Он мог наступать на Волынь или повернуть острие немецкого наступления севернее и завоевать русскую Польшу.
Замысел состоял в попытке устроить русским очередные «Канны» в духе фельдмаршала графа А. фон Шлиффена в пространстве, ограниченном реками Висла и Буг. Требовалось осуществить обхват и окружение семи русских армий.
15 июля возобновилось наступление группы Макензена.
После тяжёлых боев русские войска отступили на линию Ивангород — Люблин — Холм.
22 июля германские войска переправились через Вислу севернее Ивангорода.
Русский контрудар задержал наступление противника, но 4 августа Варшаву и Ивангород пришлось оставить.
20 августа пала крепость Новогеоргиевск.
Тем не менее, отход русских войск проходил организованно, и ни одна часть не была обойдена немцами с флангов и не попала в окружение, за исключением гарнизона крепости Новогеоргиевск, который не получил от главкома приказ покинуть крепость.
Генерал Алексеев предугадал замысел Гинденбурга совершить обхват правого фланга русских войск со стороны реки Неман и усилил виленское направление.
В связи с начавшимся ударом противника со стороны Нарева русское верховное командование приняло решение об отходе на линию Ломжа — Остров — Опалин, а затем на линию Осовец — Влодава.
22 августа русские войска оставили Осовец (эвакуировали гарнизон и заминировали подходы к крепости и саму крепость), 26 августа эвакуировали Брест-Литовск и Олиту, а 2 сентября оставили с боями и Гродно.
В течение лета 1915 года русская армия оставила Галицию, Литву, Польшу.
Стратегический план разгрома вооружённых сил России не удался, тем не менее, «Великое отступление» стало тяжёлым моральным потрясением для солдат и офицеров русской армии, правящих кругов и населения страны.
Атмосферу отчаяния и упадка душевных сил, охватившего русскую армию в 1915, передал генерал А. И. Деникин в своей книге воспоминаний «Очерки русской смуты».
«Весна 1915 года, — писал он, — останется у меня навсегда в памяти. — Великая трагедия русской армии — отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов.
Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость — физическая и моральная; то робкие надежды, то беспросветная жуть…»
Глава IV. Правоверные с берегов Шпрее
Впрочем, и в самом страшном для России 1915 году были и на нашей улице праздники.
Все на том же Кавказском фронте.
И когда читаешь о летних событиях того года на юге нашей страны, лишни раз убеждаешься в том, как много значит человек на своем месте.
На этот раз речь пойдет об Ефратской, или, как ее еще называли, Алашкертской операции.
Но прежде всего, надо сказать о том, что в мае месяце от Тавриза на Урмию и озеро Ван был предпринят конный рейд генерала Шарпантье, произведший большое впечатление на курдов и способствовавший поднятию престижа России в Персии.
Конницей Шарпантье прошла в общей сложности с 6-го по 20 мая 800 верст.
В местных боях локального значения на ванском направлении захвачено 3 орудия. В самом Ване взято 26 орудий.
В июне 1915 года вновь пополнившаяся III турецкая армия насчитывала до 150 000 бойцов и 360 орудий.
Наша Кавказская армия насчитывала 133 000 штыков, 36 000 шашек и 356 орудий.
Энергичный Махмуд Киамиль решил, сосредоточив на своем правом фланге сильный кулак (до 60 000 сабель и штыков), разгромить наш IV Кавказский корпус, зайти во фланг и в тыл нашим главным силам и взять реванш за Сарыкамыш.
Узнав о сосредоточении крупных турецких сил против нашего левого фланга в долине Евфрата, генерал Юденич предписал IV Кавказскому корпусу разбить сосредоточившегося врага.
28 июня IV Кавказский корпус перешел в энергичное, но неумелое наступление.
Генерал Огановский повел его по трем расходившимся направлениям и распылил всю массу конницы по фронту.
9 июля группа Абдул Керима обрушилась на IV Кавказский корпус, попавший в критическое положение и не поддержанный соседним Азербайджанским отрядом.
После тяжелых боев IV корпус начал 13 июля отступление на границу.
20 июля турки, энергично наступая, заняли Каракилиссу и стали взбираться на гребни Агридага. Весь левый фланг нашей армии оказался в критическом положении.
Генерал Юденич отреагировал немедленно.
Он решил дать туркам втянуться как можно глубже в горы, а затем молниеносным ударом им в тыл перехватить им пути отступления.
Затем он быстро и скрытно сосредоточил он у Даяра ударную группу генерала Баратова, скрыв ее сосредоточение не только от неприятеля, но и от графа Воронцова и генерала Огановского.
Генерал Баратов должен был перехватить пути отступления неприятеля, выйдя от Даяра на линию Евфрата.
22 июля Абдул Керим приостановил свое наступление, видя, что зарвался.
Но Юденич не дал ему опомниться, и в ночь на 23 июля группа генерала Баратова молниеносным ударом вышла во фланг и в тыл турецкому «кулаку».
Турки были разгромлены этим фланговым ударом и одновременным переходом в наступление IV Кавказского корпуса, и расстроенная их маневренная группа откатилась вниз по Евфрату.
Однако нерешительность Азербайджанского отряда генерала Назарбекова не позволила полностью уничтожить неприятеля.
Генерал Шарпантье со своей конницей созерцал бегство турок на Евфрате столь же безучастно, как в свое время смотрел под Лодзью на бежавшую мимо его корпуса немецкую артиллерию и обозы.
В результате из вверенных ему 10 тысяч острых шашек ни одна не была вытащена из ножен.
31 июля победоносная Евфратская операция закончилась. Положение нашего левого фланга было не только восстановлено, но и улучшено: он был продвинут к Ванскому озеру, что обеспечивало его от обхода.
Наши трофеи составили: 1 паша, 81 офицер, 5209 аскеров при 12 орудиях и 10 пулеметов.
Кроме того, захвачено 300 только что произведенных подпоручиков, прибывших из Константинополя и не успевших еще прикоснуться к своим частям.
Алашкертская операция разрушила надежды Турции перехватить стратегическую инициативу на Кавказском театре военных действий.
Благодаря успешным действиям русским войск под Алашкертом, стало возможно проведение в октябре Хамаданской операции.
Раньше о ней старались не вспоминать, поскольку ее проводили три непримиримых врага Советской власти, преданных ею анафеме: генерал от кавалерии великий князь Николай Николаевич, генерал от инфантерии Юденич и генерала от кавалерии Баратов.
А зря! Действия корпуса генерала Николая Николаевича Баратова и русских дипломатов в Персии являет собой прямо-таки классический образец спецоперации, преследующей цель очистить определенную территорию от многочисленных вооруженных формирований, подготовленных к партизанской войне и террористов и диверсантов.
Более того, это в высшей степени поучительный пример того, как мирными и военными средствами удалось в достаточно короткий срок склонить на свою сторону население и политиков в районах, оказавшихся под влиянием враждебных России сил.
Как известно, во время Первой мировой войны Иран был оккупирован Англией и Россией, но остался нейтральным.
Тем не менее, на его территории происходили бои между войсками стран Антанты и Османской империи.
С середины 1915 года Германия активизировала усилия по вовлечению Персии и Афганистана в войну против держав Антанты.
Летом в Персию прибыла немецкая миссия во главе с полковником Боппом.
Еще ранее в древней столице Персии Исфагане обосновался наделенный широкими полномочиями военный агент германского Генштаба граф Каниц.
Он заручился поддержкой влиятельных лидеров шиитского духовенства, считавших, что наступил благоприятный момент для избавления их родины из-под опеки Великобритании и России.
После провала «Блицкрига» немцы намеревались поднять мусульманский Восток на священную войну против англо-русских завоевателей.
Таким образом, они могли создать в тылу громившей турок Кавказской армии новый фронт на плато Ирана и в прилегающем Закавказье.
Со своей стороны, значительная часть персидской политической элиты в 1915 году находила выгодным оказаться в стане врагов держав Антанты.
Временные неудачи войск держав Антанты привели к тому, что многие иранские политики во главе с премьер-министром Мустоуфи-эль-Мемалекой решили принять сторону держав-победителей, чтобы получить право на куш при дележе территории и прочих богатств побежденных.
Посол Германии в Персии принц Генрих Рейсский внушал тегеранским друзьям, что им нечего опасаться России и Англии, поскольку они не располагали свободными силами для активных действий в Персии.
Очень скоро в дело вступил образованный в Берлине «Центральный комитет по персидским делам».
Он вырабатывал указания и рекомендации по проведению на иранской территории антирусской и антианглийской агитации, занимался организацией отправки в Персию оружия, армейского снаряжения, военных инструкторов и переводом денежных сумм на подкуп сановников в окружении Султан-Ахмед-шаха и организацию вооруженных отрядов.
Караваны с оружием из турецкой Месопотамии прибывали в города Исфаган и Тебесс, где германские инструкторы формировали отряды наемников и обучали их технике боя в условиях горно-пустынной местности.
Эти усилия всецело поддерживало турецкое верховное командование, ключевые посты в котором занимали германские генералы Кольмар фон дер Гольц и Лиман фон Сандерс.
И в Петербурге, и в Тифлисе, где располагалась штаб-квартира Кавказского фронта, знали о нарастающей угрозе присоединения Персии к Тройственному союзу.
Известное беспокойство ситуацией в Персии проявляли и в Англии, и в начале июля 1915 года Лондон попросил Петербург направить в северо-восточную Персию русские войска для предупреждения выступления населения против России и Англии.
Министр иностранных дел России С. Сазонов поставил перед Ставкой Верховного главнокомандующего и штабом Кавказской армии вопрос об отправке в Персию дополнительного контингента численностью в 10 тысяч человек, что позволило бы удержать ее от вступления во враждебную коалицию.
Понимая, что столкновение неизбежно, и Германия, и Россия заблаговременно готовили в Персии вооруженные кадры защитников своих интересов.
Российское правительство еще в конце XIX века по соглашению с шахским правительством создало персидскую казачью бригаду из местных жителей с русским командным составом.
Немцы при помощи субсидировавшихся ими шведских и турецких инструкторов организовали персидскую жандармерию, скоро ставшую противовесом персидским «казакам».
«Казаки» должны были нести службу связи, охраны и защиты русских учреждений и граждан, а жандармы — охранять правительственные учреждения Персии, дороги и другие важные объекты и поддерживать в населенных пунктах общественный порядок.
Численность казачьей бригады в 1915 году английский исследователь Перси Сайкс в своем труде «История Ирана» оценивал в 8000 сабель.
Жандармский корпус к лету 1915 года насчитывал 7224 солдата и 75 офицеров, среди которых были шведы, этнические немцы и турки.
В начале осени 1915 года большой отряд жандармов под командованием шведского майора Чальстрема напал на дороге из Тегерана в Хамадан на русскую миссию барона Черкасова, консула в Керманшахе.
Во исполнение русско-персидской договоренности о водворении ее по месту службы, откуда дипломатов изгнали летом религиозные фанатики, он возвращался Керманшах.
Охранявшие миссию триста персидских «казаков» частью сбежали с поля боя, а частью сдались.
Черкасов поспешил возвратиться в Хамадан.
Это было уже не первое нападение на дипломатов стран Антанты с начала войны.
Ранее в Исфагане неизвестные террористы убили русского вице-консула Кавера, затем покушались на жизнь русского и английского консулов в Кянгевере.
И в этом не было ничего удивительного, так как неприязнь определенных слоев персидского общества к русским и британцам имела глубокие корни.
Еще в 1909 году, в разгар революционных выступлений в Персии, министр иностранных дел России А. Извольский требовал от шахского правительства «навести порядок» и «обеспечить безопасность русских подданных».
Этой неприязнью умело пользовались германо-турецкие агитаторы, которые в обличье дервишей, проповедовавших на улицах и площадях иранских городов, в мечетях и медресе, на духовных беседах в домах состоятельных горожан и знати.
Надо заметить, что разнообразием своих выступлений новоявленные святые не баловали, и все они говоили приблизительно следующее:
— Мусульмане всего мира восстают против гнета и насилия. Сунниты уже подняли меч против креста. Шииты, очередь за вами! У порабощенных народов есть один друг — народ немецкий! УИслама защитник перед Аллахом пророк, а на грешной земле — германский император!
Остается только добавить, что под суннитами они подразумевали турок, а под шиитами — персов.
Однако в восточной Персии у немцев ничего не вышло.
Казачьи разъезды Хорасанского отряда полковника Гущина быстро перехватывали подозрительных путешественников и караваны с грузами для германо-турецких наемников.
Оставалось попробовать на западе страны, в районе Керманшаха — Хамадана.
13 августа волонтерами графа Каница заняли город, где сразу же началась вербовка добровольцев на священную войну.
Вербовка шла ни валко, ни шатко. Тем не менее, к середине сентября этот отряд в составе 2000 человек двинулся на Хамадан, являвший собой важный перекресток дорог в персидском Курдистане, население которого немцы рассчитывали привлечь в свои ряды.
Несмотря на объявленный Султан-Ахмед-шахом нейтралитет его страны, полиция в ход подстрекательских сборищ не вмешивалась.
Ее бездействие официальные лица оправдывали тем, что мечети и медресе пользовались правом экстерриториальности и светская власть там силы не имела.
Из Закаспийской области в Персию пробирались бежавшие из русского плена австрийцы и турки.
Эмиссары графа Каница встречали беглецов на границе.
Затем их направляли в специальный лагерь в Неймед-абаде, где готовили к партизанской войне в горах.
В роли военных инструкторов вместе с немцами выступали шведские и турецкие офицеры, числившиеся на службе в персидской жандармерии.
Российский посланник фон Эттер неоднократно делал по этому поводу представления шахскому правительству.
Реакция Мустоуфи-эль-Мемалека, сделавшего тайный выбор в пользу Тройственного союза, была выдержана в лучших традициях уклончивой восточной дипломатии.
С лета 1915 года начался массовый исход российских граждан из Тегерана, Кума, Исфагана, Тавриза и Хамадана
Бежали чиновники и служащие различных учреждений с семьями, торговцы, духовные миссионеры, напуганные религиозной нетерпимостью и враждой к русским, слухами о погромах, поруганием флага державы, спущенного над консульскими миссиями в Кянгевере, Керманшахе, Урмии и других городах.
Все они направлялись в город Казвин в ста километрах от побережья Каспия под защиту русской казачьей бригады.
Скоро этот город оказался переполнен толпами беженцев, и, конечно же, у них были самые веские причины опасаться ослепленных ненавистью мусульманских фанатиков.
Чтобы нейтрализовать германо-турецкое влияние на правительство Персии, Лондон и Петербург заявили о намерениях оказать Тегерану значительную финансовую помощь, сначала в виде единовременных авансов, а затем ежемесячными субсидиями, начиная с 8 сентября 1915 года.
Самой собой понятно, что тот согласился.
Однако очень скоро шах уволил по личным мотивам церемониймейстер своего двора Эхтесаболь-Мольк.
Обиженный царедворец отомстил шаху тем, что сообщил русскому и английскому посланникам фон Эттеру и Чарльзу Марлинга подробности начатой Мустоуфи-эль-Мемалеком двойной игры.
Главным в этой игры был выигрыш времени, который дал бы возможность немцам сформировать и подготовить вооруженные отряды, а туркам перебросить из Месопотамии в Персию регулярные войска.
Высокопоставленные правительственные чиновники со всем восточным красноречием убеждали фон Эттера и Марлинга в том, что сами недовольны тем, что персидской жандармерии «выступила против своего законного правительства».
То же самое было сказано и о формированиях «борцов за веру» — муджахидов.
Более того, дабы не быть голословными, они имитировали бруную деятельность и посылали на «усмирение» восставших отряды «казаков», прекрасно зная о том, что эти, с повзоления сказать, воины сразу же разбегутся или укроются в мечетях и мавзолеях.
В конце концов, министры иностранных дел Великобритании и России заявили, что заключенный Тегераном тайный союз с противниками Антанты развязывает ее державам руки в отношении Персии, вплоть до оккупации и раздела страны.
Только после столь резких шагов персидское правительство предприняло ряд мер в обратном направлении.
Тегеран покинул германский посол принц Генрих Рейсский и весь его персонал, наиболее одиозные сторонники персидско-германского сближения, а также австро-германский и турецкий послы.
В кабинете появились три сторонника сближения с Россией и Англией: военный министр престарелый принц Сапехдар, министра внутренних дел Ферман-Ферма, третий русофил и англофил стал министром без портфеля.
В это же время в район Тегерана подтянулись отряды воинственных бахтиаров, сарбазов и других кочевников, воодушевлявшие друг друга призывами уничтожить русскую бригаду в Казвине.
Вокруг Хамадана и на перевале Султанбулаг под руководством турецких и германских офицеров полным ходом строились оборонительные укрепления.
Юный Султан-Ахмед-шах собирался отбыть в священный Кум, где граф Каниц создал два пронемецких комитета: «национальной обороны» и «защиты ислама».
Едва появившись на свет, комитеты принялись выпускать многочисленные воззвания с призывами к правоверным взяться за оружие.
После прибытия шаха в Кум было решено провозгласить «джихад», со всеми вытекающими последствиями — убийством иноверцев, грабежами их собственности и т. д.
Таким образом, Персия оказывалась автоматически втянутой в войну на стороне Германии и Турции.
До трагической развязки счет пошел на дни.
В сентябре 1915 года в Тифлис прибыл великий князь Николай Николаевич на пост командующего Кавказским фронтом.
С его приездом штаб Кавказской армии занялся разработкой операции по вводу в Персию экспедиционного кавалерийского корпуса.
Предложенный министром иностранных дел Сазоновым вариант пассивных действий (размещение основных сил в районе Тегерана только для контроля за обстановкой в столице) великий князь и командующий Кавказской армией Юденич сочли ошибочным.
Они разработали другой план. С высадкой корпуса они намеревались поставить шахскому правительству ультиматум об удалении из Персии всех агентов вражеских держав, одновременно направить достаточные силы в Хамаданский и Керманшахский районы, чтобы прервать сообщение противников Антанты внутри страны с Турцией.
Не исключалось в дальнейшем проведение активных действий по интернированию и уничтожению вражеской агентуры в наиболее неблагополучных районах.
В начале октября началось формирование корпуса.
Успех предстоящей операции во многом зависел от верного выбора кандидатуры командира, популярного, решительного и хорошо знающего Восток.
Именно таким был начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии генерал от кавалерии Николай Баратов.
Выпускник Николаевской академии Генерального штаба, он с 1907 года служил начальником штаба 2-го Кавказского армейского корпуса.
В 1914 году Баратов принял 1-ю Кавказскую казачью дивизию — одно из самых боеспособных соединений Кавказской армии.
С ней отличился в Сарыкамышской операции декабря 1914 года. Ярко проявил себя он и на заключительном этапе Алашкертской операции лета 1915 года.
Это был смелый до дерзости и предельно расчетливый военначальник, главную ставку делавший на быстроту и скрытность маневра, ошеломляющую внезапность удара.
В довершение ко всему, он не страдал поразившим значительную часть русского генералитета раболепием перед высочайшими особами.
Весьма показателен в этом отношении следующий эпизод с самим великим князем.
Прибыв в 1915 году на Кавказ, великий князь первым делом объехал войска фронта.
В полках и дивизиях по правилу горского гостеприимства ему накрывали дастархан — походное угощение.
Так было сделано и в штабе Баратова.
Николай Николаевич — тонкий знаток кавказских обычаев и неистощимый в застольных речах собеседник — взял на себя роль тамады.
Посреди застолья великий князь, то ли забыв кавказский обычай, по которому без разрешения тамады никто не может обратиться к присутствующим с тостом, то ли не пожелав с ним считаться, вдруг встал и начал говорить.
— Извините, Ваше Высочество, — перебил его Баратов, — Вы оштрафованы!
На недоуменный вопрос великого князя, в глазах которого зажглись недобрые огоньки, Николай Николаевич спокойно ответил лаконичным, но достаточно емким пояснением о сути этого кавказского обычая.
А затем он предложил Николаю Николаевичу подвергнуться штрафу — осушить большой кубок вина.
И произошло неслыханное. Отличавшийся грубостью в отношениях с подчиненными (как поговаривали, порой дело доходило даже до рукоприкладства) великий князь без малейших возражений покорился.
20 октября 1915 года командующий Кавказской армией, ссылаясь на телеграмму министра иностранных дел о необходимости усилить Казвинский отряд, донес в Ставку, что им сделано распоряжение о командировании в Персию экспедиционного корпуса силой в 2 пехотных батальона, 2 дружины ополчения, 39 казачьих сотен и 20 орудий во главе с генералом Баратовым.
Общая численность войск Баратова в начальный период операции составила 8 тыс. человек.
Им была поставлена задача «до объявления войны занять Тегеран с целью закрепления политического положения России в Персии».
При этом надо отметить и то, что корпус Баратова значительно уступал противнику по количеству сабель и штыков.
В этих условиях решающую роль сыграли стремительность и внезапность действий казаков.
Неожиданное появление их в разных местах порождало слухи, что в порту Энзели высадилось 50 тысяч русских.
По мере дальнейшего продвижения войск Баратова эта цифра постоянно увеличивалась.
Сразу же после высадки прибывших из Баку войск по настоянию посланника фон Эттера часть Казвинского отряда в демонстративных целях заняла селение Кередж в одном переходе от Тегерана.
Эта мера была вызвана полученным от командира персидской казачьей бригады известием, что германские агенты подкупили немалую часть его «казаков» в столичном гарнизоне, с тем, чтобы спровоцировать мятеж, убить русских инструкторов.
Затем планировалось начать погромы в европейском квартале Тегерана, преследуя цель нанести максимальный ущерб миссиям государств Антанты.
Сигналом к мятежу должны были послужить взрывы бомб, брошенных в районе казарм бригады.
Внезапное появление в Кередже казаков генерал-майора Золотарева спутало этот план.
В прогерманских кругах Тегерана началась паника. Не только немецкая и австро-венгерская миссии, но и многие из депутатов меджлиса (парламента) немедленно покинули столицу, устремившись на юг.
Глава кабинета Мустоуфи-эль-Мемалек убеждал Султан-Ахмед-шаха, что казаки вот-вот войдут в Тегеран, что он станет заложником России и ему надо поспешить с отъездом в древний Исфаган.
Именно туда ему советовали временно перенести столицу и «начать новую эру царствования, свободную от русского и английского влияния».
Однако фон Эттер уговорил шаха не уезжать в германо-турецкий стан.
По всей видимости, ему были даны твердые гарантии, что если шах не пойдет на поводу у германо-турецких сил, войска Баратова в столицу не войдут.
Местом своего дальнейшего пребывания персидский монарх избрал загородный дворец Фараг-абад в четырех верстах от Тегерана.
Вскоре поступили известия, что граф Каниц организует поход на Тегеран, для чего в районе Султан-абада он собрал около 5 тысяч своих сторонников.
Вскоре к ним присоеденился Хамаданский жандармский отряд. Еще через несколько дней граф ожидал подхода 5–9 тысяч муджахидов.
Разбив основные силы корпуса на пять группировок, Баратов с 23 ноября двинул два отряда, которым отводилась главная роль, от Казвина в на Хамадан и на Лалекян — Кум.
25 ноября отряд полковника Фисенко вступил в бой с жандармами у селения Элчи и вынудил их ретироваться.
Новым рубежом обороны стал перевал Султан-булаг, на полпути между Казвином и Хамаданом.
Сюда было стянуто около 10 тысяч «воинов ислама».
Тем не менее, многократно уступавшие защитникам Султан-булага в численности, бойцы полковника Фисенко овладели неприступным перевалом за двое суток.
Преследуя отступающих, казаки Фисенко 30 ноября вышли к стенам древнейшего города Экбатана.
В 5 км от города казаков встретила депутация горожан, просившая у русских защиты от оккупировавших Хамадан немецких и турецких наемников и присоединившихся к ним персидских жандармов.
Затем Фисенко узнал, что губернатор Хамадана Сардарь Ляшгар, сын министра внутренних дел Фермана-Ферма, арестован шведским майором Демаре.
Вместе с германским консулом в Хамадане он назначил губернатора из своих людей.
Фисенко задумался. Штурм богатого архитектурными памятниками города мог нанести серьезный ущерб персидской культуре.
Пока Фисенко раздумывал, как поступить, лазутчик принес весть, что противник оставил Хамадан.
Майор Демаре, нагрузив караван «конфискованным» им золотом из активов государственного банка Персии на сумму свыше 60 тысяч туманов и взяв Сардаря Ляшгара в заложники, двинулся на юг.
И напрасно германский консул требовал оборонять центр восстания. За командиром жандармов поспешили унести ноги и прочие «защитники» ислама.
В конце концов, бежал и сам консул, да так стремительно, что казаки обнаружили в столовой его дома еще не остывший обед.
В последующие дни, развивая успех, неутомимые казачьи сотни разбили все вражеские формирования.
Столь стремительное и бесславное падение Хамадана нанесило сильный удар по германо-турецкому престижу в Персии.
Дабы хоть как-то исправить ситуацию, граф Каниц попытался перерезать шоссе Хамадан — Казвин и отсечь отряд Фисенко от главных сил.
Но ничего из этого не вышло. Казаки без ощутимых потерь опрокинули контратаковавших и продолжили наступление, конечной целью которого Баратов определил город Керманшах на границе с Ираком.
В те самые дни, когда отряд Фисенко с развернутыми знаменами входил в Хамадан, в Тегеране сторонники германо-турецкой ориентации вновь готовили столицу к сопротивлению «неверным».
Премьер-министр Мустоуфи-эль-Мемалек 25 ноября заявил, что прерывает переговоры о заключении военного союза с Великобританией и Россией под влиянием «настроений общественности», которая якобы высказалась в пользу того, чтобы Персия приняла сторону единоверной Турции и «защитницы» ислама Германии.
Спустя несколько дней стали поступать обескураживающие известия о падении «мусульманских твердынь» — укрепрайона Султан-булага и города Хамадан.
Султан-Ахмед-шах отправил кабинет Мустоуфи-эль-Мемалека в отставку и поручил сформировать новое правительство стороннику англо-русской ориентации Ферману-Ферма.
Сразу же после создания нового кабинета вопрос о военном союзе Персии с державами Антанты был обсужден более предметно.
Шах получил заверения, что почти все его требования возможно удовлетворить.
После чего удовлетворенный переговрома с Антантой шах объявил взбунтовавшимися против законной власти уголовными преступниками всех подданных, толкавших Персию и ее народ к войне с державами Антанты.
Это была крупная дипломатическая победа России, обеспеченная точностью оперативных решений кавказских военачальников и дерзновенным воплощением в жизнь их замыслов бойцами Баратова.
Тем временем отряд полковника Колесникова успешно наступал на кумском направлении.
Разгромив двухтысячный отряд противника, Колесников 9 декабря вошел в Кум, откуда стремительно бежали и образованные здесь комитеты, и их защитники во главе с графом Каницем.
Генерал Баратов до 8 декабря находился в отряде Колесникова.
При вступлении в священный город шиитов он дал подчиненным жесткие инструкции: соблюдать предельную осторожность, не поддаваться на провокации, чтобы не оскорбить религиозные чувства мусульман.
9 декабря отряд Беломестнова, выдвинутый Баратовым на угрожаемое направление, встретил муджахидов и жандармов артиллерийско-пулеметным огнем, а подоспевшие казачьи сотни довершили разгром.
После поражения Амир-Хешмета противники шаха дружно бежали из Тегерана.
В конце 1915 — начале 1916 года корпус Баратова развернул операции на хамадан-керманшахском направлении в сторону Месопотамии и в направлении Исфагана, где еще оставались отряды германо-турецких наемников.
После жестоких боев на перевале Асса-абад войска Баратова в конце января — начале февраля 1916 года взяли Керманшах — последний оплот центральных держав в Персии.
Его обороной руководил бежавший сюда граф Каниц.
Незадолго до падения Керманшаха в нем побывал с инспекционной поездкой генерал фон дер Гольц, встревоженный чередой жестоких поражений в этой стране и тем, что огромные суммы, выделенные Берлином для реализации плана вовлечения Персии в войну против России, оказались потраченными впустую.
Каниц заверил высокого начальника, что Керманшах устоит. Когда пластуны-кубанцы ворвались в город, граф застрелился.
За два с половиной месяца активных действий немногочисленным экспедиционным корпусом была очищена от вражеских отрядов территория — до 800 км по фронту и столько же в глубину.
Потери в каждом из нескольких десятков боевых столкновений исчислялись единицами.
Бойцы Баратова избегали лишнего кровопролития и щадили обращавшихся в бегство иранских кочевников.
В конце декабря 1915 года в приказе по войскам экспедиционного корпуса его командир констатировал: «Мирная жизнь персидского населения, нарушенная боевыми действиями, вошла в свою колею».
В сочельник, Баратов с офицерами штаба по приглашению шаха посетил Тегеран.
В честь русских гостей в столице Персии была устроена иллюминация и пышные торжества.
Персидская казачья бригада, столь бесславно себя показавшая в стычках с жандармами, блистала, однако, на смотру, красуясь гимнастическими упражнениями и джигитовкой.
В свою очередь, казаки конвоя Баратова — лучшие танцоры и певцы Кавказской армии — отплясывали лезгинку и пели кубанские песни, удивляя всех своим искусством.
Во дворце Сагаба Ихтиари был дан благотворительный бал в пользу русских воинов, раненных на земле Персии.
На аудиенции же во дворце Фараг-абад в присутствии всего двора и приглашенных депутатов меджлиса Султан-Ахмед-шах в изысканных выражениях благодарил Баратова за «образцовое поведение русских войск и дружелюбное отношение к населению».
В знак особого благоволения он пожаловал генералу высшую награду своей страны — осыпанный бриллиантами «темсал» с собственным портретом на ленте для ношения на шее.
Благодарность монарха была не просто проявлением вежливости к находившимся на персидской земле войскам дружественного государства, отстоявшим его трон в недавно миновавшие критические дни.
С первых дней пребывания в Персии Николай Николаевич под страхом военно-полевого суда запретил реквизиции, потребовав от всех должностных лиц корпуса не изымать, а закупать продукты, скот и фураж, и расплачиваться за них наличными по устраивающим местных крестьян ценам.
Иранские земледельцы и скотоводы, торговцы и ремесленники, поначалу настороженно и даже враждебно воспринявшие появление пришельцев из России, спустя несколько недель относились к казачьим отрядам по-иному, почувствовав, что получили возможность извлечения дохода от продажи продуктов своего труда иноземцам.
Многие из них, пишет очевидец, стали проявлять к русским радушие и предупредительность. Слов «кардаш», брат, слово стало тогда самой распространенной формой обращения простых иранцев к нижним чинам экспедиционных войск.
В июне 1916 года кавалерийские полки и пехотные части экспедиционного корпуса Баратова были сведены в 1-й Кавказский кавалерийский корпус, а Николай Николаевич заслуженно стал его командиром.
С ним он познал и радость новых побед, и горечь поражений, когда пришлось оставить часть персидской территории.
В 1918 году Баратов сумел благополучно эвакуировать своих бойцов из Персии — после революции в России и развала фронта защищать здесь, собственно, уже было нечего.
После героической персидской эпопеи Николай Николаевич с 1918 года был представителем Добрармии и ВСЮР в Закавказье.
13 сентября 1919 года на него в Грузии совершили покушение: в автомобиль бросили бомбу. Баратов остался жив, но лишился ноги.
В эмиграции он занимался организацией помощи военным инвалидам, с 1930 года возглавлял Зарубежный союз русских инвалидов и являлся главным редактором вновь созданной ежемесячной газеты «Русский инвалид».
Скончался генерал от кавалерии Баратов в Париже 22 марта 1932 года.
Его похоронили на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
На многолюдных похоронах за гробом несли русские награды, британский орден Бани, французский Командорский крест ордена Почетного легиона и высший персидский знак отличия: «темсал» от Султан-Ахмед-шаха — усыпанный бриллиантами миниатюрный портрет властителя…
Что же касается всей русской армии, то она даже в столь тяжелое для нее лето 1915 года в очередной раз доказала, что способна сражаться даже тогода, когда нет ни боерпипасов, ни тяжелой артиллерии, ни соответствующего ее высокому предназначению руководства.
В этой связи я хотел бы познакомить Читателя с малоизвестным эпизодом «горячего» лета 1915 года.
Речь пойдет о подвиге русских солдат небольшой крепости Осовец, которую без особого преувеличения можно назвать Первой Брестской крепостью.
Глава V. Атака мертвецов
Мы уже упоминали о том, что 22 августа русские войска оставили Осовец.
Однако ее эвакуация началась раньше, и ранним утром 18 августа жители районов могли видеть, как началась эвакуация гарнизона.
Эвакуация проходила организованно. Все, что невозможно было вывезти, а уцелевшие укрепления были взорваны саперами.
Вывод войск из крепости закончился 22 августа, а еще через три дня немецкие войска вошли в пустую, разрушенную крепость.
Сейчас название крепости мало что говорит не знающему истории человеку, а тогда, в 1915 году, весь мир с восхищением взирал на оборону Осовца.
И ничего удивительного в этом не было, поскольку эта небольшая крепость стала первой Брестской крепостью, защитниками которой во время Великой Отечественной войны мы продолжаем восхищаться и сейчас.
И в самом деле, какие бы французы или англичане смогли бы несколько месяцев в окруженной Брестской крепости?
Сдались бы в первый день. Особенно если бы пообещали жизнь.
Ну а теперь давайте посмотрим, чем же прославилась находившаяся в 23,5 км от тогдашней Восточной Пруссии русская крепость Осовец.
Основной задачей крепости было, как писал участник обороны Осовца С. Хмельков, «преградить противнику ближайший и удобнейший путь на Белосток… заставить противника потерять время или на ведение длительной осады, или на поиски обходных путей».
Напомним, что Белосток являл собой крупный транспортный узел, взятие которого открывало дорогу на Вильно, Гродно, Минск и Брест.
Так что для немцев через Осовец лежал кратчайший путь в Россию.
Обойти крепость было невозможно: она располагалась на берегах реки Бобры, контролируя всю округу, в окрестностях — сплошные болота.
«В этом районе, — описывало эту местность издание Наркомата обороны СССР уже в 1939 году, — почти нет дорог, очень мало селений, отдельные дворы сообщаются между собой по речкам, каналам и узким тропам,
Противник не найдет здесь ни дорог, ни жилья, ни закрытий, ни позиций для артиллерии».
После третьего раздела Польши, в 1795 году, у местечка Осовице началось возведение оборонительных укреплений.
Район имел стратегическое значение, так как именно через Осовице пролегал единственный в этой области путь из Восточной Пруссии и Австрии в восточные районы Российской империи.
По планам русского генерального штаба от 1873 года крепость Осовец должна была обеспечить защиту переправы через р. Бобры и транспортный узел Белосток от возможного удара с севера (Восточная Пруссия).
Кроме того, она должна была являться восточным опорным пунктом укрепленной линии между реками Нарев и Бобры.
Проектными работами руководил талантливый российский инженер-фортификатор генерал Э. И. Тотлебен. В 1877 году, в связи с подготовкой к войне с Турцией, все работы по проектированию были прекращены.
Возобновились они в 1882, под руководством генерала Р. В. Крассовского. Тогда же началось строительство Центрального форта, или, как он ещё назывался, Форта № 1.
В 1891 году на южном берегу реки Бобры, на расстоянии около 2 км от железнодорожного моста, возник оборонительный объект в виде неправильного шестиугольника площадью около 1 км².
Главные позиции форта располагались на двух валах. Внутренний вал имел высоту 14–16 м и представлял собой открытые артиллерийские позиции.
Внешний вал представлял собою пехотные стрелковые позиции. Толщина валов у основания составляла более 50 м.
Форт был окружён рвом, защищённым капонирами или угловыми огневыми позициями на валах, и заполненным водой с трёх сторон, кроме северной.
Северная часть укреплений возвышалась над остальными и была отделена от них невысоким валом, образуя укреплённый редут.
С северо-восточной стороны форт был защищён выдвинутым пятиугольным равелином. Во внутреннем дворе форта располагались объекты инфраструктуры: казармы, склады боеприпасов и гарнизонная церковь.
Гарнизон форта состоял из 4 стрелковых рот и артиллерийского полубатальона, имевшего 60 орудий, установленных на валах.
Кроме Центрального форта под руководством всё того же генерала Крассовского были построены ещё два форта.
На северном берегу реки Бобры для защиты ж/д моста построен форт № 2 с двумя валами в форме пятиконечной лунеты размером 400×500 м, окруженный водяным рвом, защищённым тремя небольшими капонирами по углам фронтовой и фланговых сторон.
Во дворе форта располагались укреплённые казармы для 1 стрелковой роты и 1 артиллерийского взвода. Перешеек форта был защищён невысоким земляным валом без боковой защиты.
В 1886 году примерно в 2 км к западу от Центрального форта было начато строительство форта № 3, значительно отличающегося от остальных.
Он состоял из одного вала со стрелковыми и артиллерийскими позициями. Окружающий форт сухой ров защищался внутренними капонирами.
Форт № 3 ещё назывался «Шведским», поскольку возводился вблизи перехода через реку, наведенного здесь Карлом XII в 1708 г., защита которого была его основной функцией.
Позже форт № 3 был соединён с фортом № 1 двумя земляными валами высотой 3 м и рвом шириной 20–30 м.
В результате в середине местечка Осовец возник укреплённый район, внутри которого находились главные склады боеприпасов и провианта, казармы, госпиталь, ружейные мастерские, кладбище.
После 1885 года европейские армии постепенно перешли на высокоэффективные артиллерийские боеприпасы, которые обесценили существовавшие к тому времени крепостные сооружения.
По этой причине военное министерство Российской империи приняло план по повышению обороноспособности всех крепостей и по строительству новых.
Кирпичные стены были укреплены бетонными толщиной до 2 м на песчаной подушке глубиной более 1 м.
Строительство всех новых сооружений велось исключительно из бетона.
В 1891 году было начато строительство ещё одного крепостного объекта в 3 км к западу от форта № 3.
По проекту инженера Н. А. Буйницкого, с использованием рельефа местности, здесь был возведён железобетонный объект — форт № 4, или «Новый форт».
Он был окружён плоским и сильно расчленённым земляным валом со стрелковыми позициями и глубоким сухим рвом.
С запада ров был заполнен водой. Внутри форта находились бетонные казармы с глубокими подвалами со сводчатыми перекрытиями, где располагались укрытия и склады боеприпасов.
По причине недостаточного финансирования к 1914 году строительство объекта было не закончено. В результате этого в ходе Первой мировой войны форт служил в качестве вспомогательного объекта.
Коммуникации между фортами № 3 и № 4 с южной стороны прикрывалось земляным объектом сложной формы, так называемым редутом Ломжа.
После 1900 г. к северу от ж/д, а также у шоссейного моста были сооружены бетонные защитные укрепления, был усилен бетоном и Центральный форт № 1.
На его валах и внутри них сооружена система переходов, которая была соединена с остальными частями форта подземными галереями.
Эти галереи, ведущие со двора к низкому валу и капонирам, одновременно представляли собой стрелковые позиции для фланговой защиты низкого вала и подходов к нему.
Для фланговой защиты главного рва были построены новые капониры, а существующие были переоборудованы.
Все капониры были оборудованы электростанциями, питающими дуговые прожекторы для освещения рва.
После 1905 года форт № 2 и укрепление у железнодорожного моста были соединены водным рвом и валом с бетонными казематами.
Как результат опыта русско-японской войны 1904–1905 годов и экспериментов, проведенных в 1908 году, дальнейшее строительство крепости велось с использованием железобетона и бронедеталей, которые в то время стали применяться в российском крепостном строительстве в крепости Кронштадт.
Генерал-лейтенант Н. А. Буйницкий предложил строительство современной укреплённой группы в 4 км восточнее основной крепости.
Она должна была состоять из двух фортов треугольной формы и укреплённых позиций для двух батарей гаубиц кал. 152 мм.
Из-за военной угрозы и нехватки средств этот проект так и не был осуществлён.
В 1912–1914 году на южном берегу реки Бобры, к северо-востоку от форта № 1 на Скобелевском холме была построена ещё одна новая, современная укреплённая позиция.
Вершина холма была укреплена стрелковыми позициями с мощными ж/б укрытиями, рассчитанными на пехотную роту, оборудованными двумя наблюдательными бронеколпаками.
В северной части располагалась батарея полевой артиллерии, в центре был построен единственный тогда в России бронированный артиллерийский ДОТ.
Он был оборудован броневой башней системы Gallopin производства фирмы Schneider-Creusot под орудие калибра 152 мм.
Такие башни широко применялись в крепостях Верден, Туль, Эпиналь и Бельфор.
Недалеко от ДОТа был построен склад боеприпасов, рассчитанный на 2000 зарядов.
К началу Первой мировой войны гарнизон крепости возглавлял генерал-лейтенант Карл-Август Шульман.
В январе 1915 года его заменил генерал-майор Николай Бpжозовский, который командовал крепостью до конца активных действий гарнизона в августе 1915 года.
Гарнизон крепости состоял из 1 пехотного полка, двух артиллерийских батальонов, сапёрного подразделения и подразделений обеспечения.
На вооружении гарнизона состояли 200 орудий калибра от 57 до 203 мм.
Пехота была вооружена винтовками, легкими станковыми пулеметами системы Мадсена образца 1902 и 1903 годов, тяжелыми пулеметами системы Максима образца 1902 и 1910 годов, а также турельными пулеметами системы Гатлинга.
В сентябре 1914 года к крепости подошли части 8-й германской армии — 40 пехотных батальонов, которые почти с ходу перешли в массированную атаку.
Уже к 21 сентября, имея многократный численный перевес, немцам удалось оттеснить полевую оборону русских войск до линии, позволявшей вести артиллерийский обстрел крепости.
В это же время из Кенигсберга немецким командованием к крепости было переброшено 60 орудий калибра до 203 мм.
Однако обстрел начался только 26 сентября.
Через два дня немцы предприняли атаку крепости, но она была подавлена шквальным огнем русской артиллерии.
На следующий же день русские войска провели две фланговые контратаки, которые вынудили немцев прекратить обстрел и в спешке отступить, отводя артиллерию.
Первая немецкая атака показала, что укрепленные полевые позиции пехоты в болотистой местности в 2 км от форта № 2 расположены слишком близко от самой крепости, а это позволяло противнику вести артиллерийский обстрел.
Чтобы отодвинуть укрепленную линию за пределы досягаемости вражеской артиллерии была предпринята попытка строительства новых позиций в 8–10 км от крепости.
С возобновлением боевых действий в 1915 году их так и не удалось оборудовать. Успели оборудовать только мелкие окопы, в некоторых местах углубленные на высоту полного роста. Недоставало полевых заграждений.
3 февраля 1915 года немецкие войска предприняли вторую попытку штурма крепости.
Завязался тяжелый, продолжительный бой за первую линию выдвинутых полевых русских позиций.
Русские части в этих трудных условиях сдерживали противника в мелких окопах 5 дней.
Под натиском превосходящих сил противника, по решению командования гарнизона, в ночь на 9 февраля пехота крепости была отведена ко второй линии полевых укреплений, которые были более подготовлены.
В течение следующих двух дней, несмотря на ожесточенные атаки, русские части удерживали оборону.
Однако отвод русских подразделений из неподготовленного укрепрайона позволил германской артиллерии, уже 13 февраля вновь приступить к обстрелу фортов с применением тяжелых осадных орудий калибра 100–420 мм.
Огонь велся залпами по 360 снарядов, каждые четыре минуты — залп. За неделю обстрела по крепости было выпущено 200–250 тысяч только тяжелых снарядов.
Также, специально для обстрела крепости, немцами были переброшены под Осовец 4 осадные мортиры «Шкода» калибра 305 мм. Сверху крепость бомбили немецкие аэропланы.
«Страшен был вид крепости, — писала в те дни европейская пресса, — вся крепость была окутана дымом, сквозь который, то в одном, то в другом месте вырывались огромные огненные языки от взрыва снарядов.
Столбы земли, воды и целые деревья летели вверх; земля дрожала, и казалось, что ничто не может выдержать такого ураганного огня.
Впечатление было таково, что ни один человек не выйдет целым из этого урагана огня и железа»
Командование генерального штаба, полагая, что требует невозможного, просило командира гарнизона продержаться хотя бы 48 часов.
Крепость выстояла ещё полгода.
Несмотря на большие потери в результате обстрела артиллерией, который был наиболее интенсивным 14–16 февраля и 25 февраля — 5 марта 1915 года и привел к многочисленным пожарам внутри крепости, русские укрепления выстояли.
Более того, огнем русских батарей был уничтожен ряд осадных орудий, в том числе две «Большие Берты».
После того, как несколько мортир крупнейшего калибра было повреждено, германское командование отвело эти орудия вне пределов досягаемости защиты крепости.
Вторая линия выдвинутых позиций также устояла. Эта неудача вынудила командование германской армии перейти и на этом участке фронта к позиционным действиям, которые продолжались до начала июля.
В начале июля 1915 года под командованием фельдмаршала фон Гинденбурга германские войска начали широкомасштабное наступление.
Его частью был и новый штурм все ещё непокоренной крепости Осовец.
Немцы начали устраивать газовые батареи в конце июля. Было установлено 30 газовых батарей в количестве нескольких тысяч баллонов. Более 10 дней ждали немцы попутного ветра.
Для штурма крепости были подготовлены мощные силы, в распоряжении которых имелось 30 тяжелых осадных орудий и 30 батарей отравляющего газа.
В 4 часа 6 августа немцы открыли сильнейший артиллерийский огонь по железнодорожной гати, Заречной позиции, сообщениям Заречного форта с крепостью и по батареям плацдарма, после чего по сигналу ракетами пехота противника начала наступление.
Не добившись успеха огнем артиллерии и многочисленными атаками, немцы дождались нужного направления ветра и применили против защитников крепости отравляющие газы, состоявшие из соединений хлора и брома.
Противогазов защитники крепости не имели. По свидетельству очевидцев, под действием газов трава желтела, листья на деревьях сворачивались и опадали.
Газы нанесли огромные потери защитникам Сосненской позиции — 9-я, 10-я и 11-я роты Земляческого полка погибли целиком, от 12-й роты осталось около 40 человек при одном пулемете; от трёх рот, защищавших Бялогронды, оставалось около 60 человек при двух пулеметах.
В 12 км от места выпуска газа, в деревнях Овечки, Жодзи, Малая Крамковка, было тяжело отравлено 18 местных жителей.
Считая, что оборонявший позиции крепости гарнизон мертв, немецкие части перешли в наступление.
В атаку пошли 14 батальонов ландвера — не менее семи тысяч пехотинцев. Когда немецкая пехота подошла к передовым укреплениям крепости, им на встречу в контратаку поднялись оставшиеся защитники первой линии — остатки 13-й роты 226-го пехотного Земляченского полка, чуть больше 60 человек.
Контратакующие имели ужасающий вид — с изувеченными химическими ожогами лицами, замотанными в тряпки, сотрясаясь от жуткого кашля, буквально выплевывая куски легких на окровавленные гимнастерки.
Неожиданная атака и вид атакующих повергли немецкие подразделения в ужас и обратили в паническое бегство.
Несколько десятков полуживых русских бойцов обратили в бегство части 18-го полка ландвера.
Атаку горстки русской пехоты поддержала крепостная артиллерия.
Позже участники событий с немецкой стороны и европейские журналисты окрестили эту контратаку как «атака мертвецов».
«Батареи крепостной артиллерии, — писал в своей книге „Борьба за Осовец“ С. А. Хмельков, — несмотря на большие потери в людях, открыли стрельбу, и скоро огонь девяти тяжелых и двух легких батарей замедлил наступление 18-го ландверного полка и отрезал общий резерв (75-й ландверный полк) от позиции.
Начальник 2-го отдела обороны выслал с Заречной позиции для контратаки 8, 13 и 14-ю роты 226-го Землянского полка. 13 и 8-я роты, потеряв до 50 % отравленными, развернулись по обе стороны железной дороги и начали наступление; 13-я рота, встретив части 18-го ландверного полка, с криком „ура“ бросилась в штыки.
Эта атака „мертвецов“, как передает очевидец боя, настолько поразила немцев, что они не приняли боя и бросились назад, много немцев погибло на проволочных сетях перед второй линией окопов от огня крепостной артиллерии.
Сосредоточенный огонь крепостной артиллерии по окопам первой линии (двор Леонова) был настолько силён, что немцы не приняли атаки и спешно отступили».
В конце апреля немцы нанесли очередной мощный удар в Восточной Пруссии и в начале мая 1915 года прорвали русский фронт в районе Мемеля-Либавы.
В мае германо-австрийским войскам, сосредоточившим превосходящие силы в районе Горлице, удалось прорвать русский фронт в Галиции.
После этого, чтобы избежать окружения, началось общее стратегическое отступление русской армии из Галиции и Польши.
К августу 1915 года в связи с изменениями на Западном фронте, стратегическая необходимость в обороне крепости потеряла всякий смысл.
В связи с этим верховным командованием русской армии было принято решение прекратить оборонительные бои и эвакуировать гарнизон крепости.
Русским защитникам Осовца в Первой мировой войне удалось выстоять в тех же условиях, в которых в 1914 году быстро пали почти все бельгийские и французские крепости на Западном фронте.
Причиной этого является хорошо организованная оборона выдвинутых позиций и более эффективный контрогонь крепостной артиллерии, мужество и героизм русских воинов.
Оборона Осовца сорвала планы германского командования на Белостокском направлении по прорыву в стык двух русских армий.
Гарнизон крепости почти на год сковал значительные силы немцев.
Оборона крепости Осовец во время Первой мировой войны явилась ярким примером мужества, стойкости и доблести русских солдат.
История Первой мировой войны знает лишь два примера, когда крепости и их гарнизоны до конца выполнили поставленные перед ними задачи: французская крепость Верден и небольшая русская крепость Осовец.
Гарнизон крепости героически выдержал осаду многократно превосходивших войск противника в течение полугода, и отошёл лишь по приказу командования после того, как стратегическая целесообразность дальнейшей обороны отпала.
Глава VI. Два долгих гудка в тумане
Теперь давайте посмотрим на то, как проходили военные действия в 1915 году на море.
Но сначала обрисуем общую картину.
Морской бой, состоявшийся 24 января 1915 года между германской эскадрой адмирала Франца Хиппера, выполнявшей рейд к Доггер-банке, и английской эскадрой линейных крейсеров вице-адмирала Дэвида Битти, немцы проиграли.
После этого германский флот, чувствуя превосходство англичан, никаких новых операций не предпринимал.
Тем не менее, 1915 год был отмечен развитием двух своеобразных операций, в которых широкая доля участия была отведена морским вооруженным силам:
Дарданелльская операция со стороны Антанты и «беспощадная» подводная война, предпринятая Германией.
О первой операции мы уже рассказывали.
Теперь поведуем и о второй, поскольку она оказала известное влияние на ход войны, особенно для Германии.
Под беспощадной подводной войной разумелось нападение подводных лодок на коммерческие суда с целью уничтожения морской торговли Англии, причем опасности нападения лодок подвергались суда всех наций, идущие к берегам Англии.
Германия первоначально долго колебалась относительно применения этого средства борьбы, которое должно было вызвать неприязнь со стороны нейтральных государств.
Но колебания колебаниями, а 4 февраля 1915 года было опубликовано постановление об объявлении вод, омывающих Великобританию, районом военных действий.
«С 18 февраля, — гворилось в нем, — каждое встреченное в этих водах коммерческое судно будет уничтожаться».
К этому моменту Германия обладала 35 большими и 33 малыми подводными лодками, и с таким незначительным их количеством германское правительство рассчитывало в 6 недель принудить Англию сдаться.
Германские подводные лодки приступили к действиям 22 февраля.
7 мая была потоплена «Лузитания» — самый крупный английский пассажирский пароход, на котором из числа 1196 погибших пассажиров оказалось 139 американцев.
Правительство Соединенных Штатов заявило категорический протест.
С этого момента подводная война 1915 года стала постепенно затихать.
После нескольких успешных операций германскому флоту было приказано не топить пассажирские пароходы, предваиретльно не позаботившись о спасении пассажиров.
Более того, активная деятельность субмарин была перенесена в бассейн Средиземного моря, где интересы Соединенных Штатов затрагивались гораздо меньше.
Но даже после этого давление извне продолжалось.
В результате в германском правительстве возникли разногласия относительно дальнейшего применения беспощадной подводной войны.
В конце концов, политические соображения взяли верх, и подводная война была ограничена только действиями против военных судов.
Этот перерыв беспощадной войны продолжался до 1 января 1917 года, когда ее возобновление вскоре вызвало разрыв с Соединенными Штатами.
В первый период беспощадной подводной войны 1915 года в среднем ежемесячно подводные лодки топили до 75–100 тыс. т морских судов.
Державы Антанты приняли ряд мер противодействия. К ним относилось, прежде всего, вооружение коммерческих судов артиллерией, затем организация патрулирования (к концу года до 300 единиц) из рыбачьих судов, вооруженных легкой артиллерией, гидроавиация, прокладка подводных сетей (между Дувром и французским берегом было проложено сетей на 260 км), устройство около морских баз минных заграждений.
К концу 1915 года Германия обладала всего 80 подводными лодками, из которых 24 были потоплены.
150 лодок находились в постройке.
На Средиземном море вступление Италии 24 мая в войну увеличило силы Антанты на 14 линейных кораблей и 15 крейсеров.
Итальянскому флоту районом действий было отведено Адриатическое море, где флот должен был вести наблюдение за запертым австро-венгерским флотом и обеспечить подвоз снабжения в Сербию.
На Балтийском море в 1915 года главной задачей русского флота, усиленному 4 дредноутами, по-прежнему являлась защита Финского залива (Поркаллаудской позиции).
Помимо защиты залива, флот должен был по возможности оказывать содействие русским войскам, отступавшим под ударами германцев вдоль побережья.
Но, как это ни печально, должного взаимодействия армии и флота не было.
Как и раньше, Ставка не очень сочувствовала попыткам морского командования действовать активно. Действия германского балтийского отряда также сводились к демонстрациям.
Скажем сразу, война на море в том году складывалась для российского флота довольно удачно.
Из наиболее крупных сражений кампании 1915 года можно выделить поход русской эскадры к Босфору, Готланский бой и Ирбенскую операцию на Балтике.
В походе к Босфору, который прошел с 1 по 6 мая 1915 года, участвовала эскадра Черноморского флота в составе 5 линкоров, 3 крейсеров, 9 миноносцев, 1 авиатранспорта с 5 гидросамолетами. 2–3 мая линкоры «Три Святителя» и «Пантелеймон», выйдя в район пролива Босфор, обстреляли его береговые укрепления.
4 мая линкор «Ростислав» открыл огонь по укрепленному району Иниады (северо-западнее Босфора), который с воздуха был атакован гидросамолетами.
Апофеозом похода к Босфору стал бой 5 мая у входа в пролив между флагманом германо-турецкого флота на Черном море — линейным крейсером «Гебен» и четырьмя русскими линкорами.
В этой перестрелке, как и в сражении у мыса Сарыч в 1914 году, отличился линкор «Евстафий», который двумя точными попаданиями вывел «Гебен» из строя.
Германо-турецкий флагман прекратил огонь и вышел из боя. Данный поход к Босфору усилил превосходство российского флота на черноморских коммуникациях.
В дальнейшем наибольшую опасность для Черноморского флота представляли немецкие подводные лодки. Их активность не позволила русским кораблям появляться у турецких берегов до конца сентября.
С вступлением в войну Болгарии зона действий Черноморского флота расширилась, охватив новый крупный район в западной части моря.
Но главным событием войны на море стал Готландский бой.
С первого же дня войны правящие круги Германии всячески стремились внушить населению мысль о близкой и полной победе над Россией.
Однако в самой Германии царило весьма тревожное настроение.
Война шла уже год, и конца ее не было видно.
Сведения о том, что русские армии быстро восстанавливаются, а даже самые тяжелые неудачи не могут сломить Россию, проникали в самые различные слон населения Германии и будили недовольство страны ее правительством.
Русская агентура докладывала, что флоту необходимо выступить с какими-либо активными действиями, дабы показать германскому населению неправильность сведений о том, что Россия больше предпринять ничего не сможет, и в частности, что русский флот Балтийского моря ни на что не способен.
Командование Балтийского флота разделяло эту точку зрения.
Основным препятствием к осуществлению активных действий была ставка, всегда настойчиво подчеркивавшая, что назначение Балтийского флота — охрана столицы с моря.
В этих условиях каждый раз с большим трудом приходилось отвоевывать право на производство активных действий, даже и в тех случаях, когда обстановка не только позволяла, но и требовала их незамедлительного выполнения.
Все действия в 1914 году и в начале 1915 года производились эскадренными миноносцами и крейсерами, в то время как два старых линейных корабля и дредноуты можно было использовать только с разрешения царя.
Именно поэтому, командование флота, посылая в море легкие силы, должно было быть убеждено в отсутствии крупных сил противника в Балтийском море.
17 июня 1915 года стало известно, что все германские корабли, принимавшие участие в обстреле Виндавы, вернулись в Либаву.
Сопоставляя эти данные с агентурным сообщением о готовящемся 18 июня императорском смотре германского флота в Киле, где было собрано около 40 кораблей, можно было допустить, что немцы, игнорируя русский флот, пошлют в Киль все лучшие корабли, возложив охрану всего побережья от Данцига до Либавы на сравнительно слабые силы.
Создавшаяся обстановка указывала на необходимость немедленных действий с русской стороны, и командование флота использовало этот момент для осуществления набега.
«Пользуясь сосредоточением в Киле германского флота перед императорским смотром, — говорилось в приказе о цели похода, — совершить внезапное нападение на Мемель и путем энергичной бомбардировки повлиять на общественное мнение Германии, которое будет на это особенно чутко реагировать ввиду совпадения указанного смотра с активным выступлением нашего флота, считающегося противником совершенно пассивным».
Впрочем, на этот немецкий порт уже нападали и влияние на общественное мнение тоже оказывали.
«Вечером 18 марта, — рассказывал морской летчик, вернувшийся из экспедиции к Мемелю, — в снежную пургу сборный отряд в 10 тысяч человек, сбив неприятельские заставы, неожиданно ворвался в город.
Немцы бросились в противоположный конец города, но скоро оправились и открыли огонь из домов.
Пришлось уходить, так как ночной бой на улицах незнакомого города привел бы только к лишним потерям.
Утром снова перешли в наступление и только к вечеру, преодолев сильное сопротивление ландштурмистов, поддержанных местным населением, вторично заняли Мемель.
Пройдя весь город, выставили перед ним сторожевое охранение и довольно сильную заставу при пулеметах.
Ночью, перебросив ландштурмистов с куришгафской косы на городскую сторону, немцы обошли русский авангард.
Прислуга пулеметов, состоявшая из матросов, была перебита, и пулеметы попали в руки неприятеля.
Бургомистр явился к начальнику отряда с заявлением, что город сдается и жители не будут больше принимать участия в военных действиях.
Узнав о подходе к Мемелю поездов с германскими войсками, отряд, взорвав железнодорожный мост и уничтожив все запасы, отступил к Либаве».
В сообщении Ставки от 23 марта 1915 года о налете на Мемель было сказано только десять слов: «Наш отряд, произведши поиск на Мемель, отошел на нашу территорию».
На самом же деле, налет на Мемель являет собой одну из самых позорных страниц в истории русского армии.
«По окончательном сформировании отряда в Петрограде, — писал командующий отдельным корпусом жандармов В. Джунковский 4 мая 1915 года в „Сводке агентурных сведений о поведении чинов Отдельного морского батальона и подрывной при нем команды, принимавших участие в набеге на гор. Мемель“, — он был отправлен в Либаву.
Во время молебствия, происходившего во дворе 2-го Балтийского флотского экипажа, на котором присутствовал и начальник главного морского штаба адмирал Русин, командующей отрядом капитан I ранга Пекарский был в нетрезвом виде и даже нетвердо держался на ногах.
Штаб-офицер этот, постоянно неумеренно потребляющий спиртные напитки, продолжал пить все время передвижения отряда в Либаву по железной дороге.
Повальное пьянство было и среди матросов отряда, причем рассказывают, что при выезде отряда из Петрограда матросы затащили в вагоны двух провожавших женщин, которых насиловали в течение пути, а затем, когда они впали в бессознательное состояние, выбросили их из вагонов на полотно, и дальнейшая судьба их неизвестна.
По прибытии в Либаву отряд поступил под команду генерального штаба генерал-майора Потапова, которому капитан Пекарский, все время продолжавший пить, рассказывал, что его отряд состоит из отборных мерзавцев, за которых он не ручается и полагает, что они как солдаты никуда негодные.
При наступлении на Мемель морской батальон был в четвертой линии.
В наступлении капитан Пекарский личного участия не принимал, так как заболел, а вместо него батальоном командовал капитан по адмиралтейству Никулин.
Когда Мемель был взят и ополченскими частями были отбиты немецкие орудия и пулеметы, то солдаты и матросы рассыпались по городу и стали грабить.
Почти в каждой квартире находили оставленные вино и коньяк, которыми мародеры опивались; местных жителей не было видно — таковые попрятались.
Утром во многих домах были найдены трупы зарезанных солдат и матросов, что было сделано жителями Мемеля.
В то же утро отряд отступил к Полангену, а когда на следующий день наши войска опять стали наступать, то на шоссе было обнаружено 6 трупов нижних чинов, аккуратно положенных на пути отряда.
При втором наступлении на Мемель отряду пришлось иметь дело не с ландштурменными частями, а с регулярными войсками, вследствие чего потери отряда были более значительны.
Когда Мемель был окончательно взят, то опять начался повальный грабеж.
Рассказывают, что одним из матросов была найдена и разбита несгораемая касса, и награбленные им деньги он продал затем какому-то еврею за 8000 рублей.
О размере ограбленной суммы можно судить по тому, что многие матросы продавали евреям билеты в 100 марок по 3 рубля.
Вышесказанный матрос деньги отправил в Петроград к своему брату или знакомому и, желая тем или иным путем добиться отправления в тыл, умышленно от своего товарища привил себе венерическую болезнь и действительно был отправлен в госпиталь.
После четырехдневного пребывания в Мемеле отряд отступил, причем было потеряно четыре пулемета и оставлено в городе без вести пропавшими и пьяными около 200 человек.
Жители гор. Мемеля во время боев стреляли по нашим войскам из домов, с крыш и с других мест.
Отступление происходило ночью, а капитан Пекарский следовал в обозе с походной кухней. В пути кухня перевернулась, и штаб-офицер этот был залит горячими щами.
В таком виде, облитый капустой и жиром, капитан Пекарский на следующее утро в нетрезвом виде являлся начальнику отряда, которым был отчислен от командования батальоном.
Инцидент этот в разных вариантах обсуждался матросами и солдатами, которые, не стесняясь присутствия капитана Пекарского, смеялись над ним.
Вообще поведение этого штаб-офицера за все время командования морским батальоном произвело на людей удручающее и развращающее влияние, чем и можно объяснить тот массовой грабеж и бесчинства в пути, которые производили матросы батальона. В настоящее время батальон находится в Либаве.
Многие высказываются за полную необоснованность набега на Мемель без надежды удержать его за собой, тем более что части, назначенные для набега, далеко не соответствовали своему назначению, а особенно морской батальон, совершенно не ознакомленный с пехотным боем, а главное — недисциплинированный и распущенный. Командный же состав, с генералом Потаповым во главе, оказался также далеко не на своем месте.
Результатом этого набега считают настоящее наступление германцев на Митаву и Либаву; до этого времени германцы держали в этом районе только ландверные войска, а в настоящее время сосредоточили до полутора корпуса регулярных войск с большим числом кавалерии, почему судьба Либавы, Митавы и, быть может, Риги внушает серьезные опасения.
Весьма вероятно также и возникновение народных волнений в этом районе, распропагандированном латышскими и литовскими революционными организациями, с которыми местные немцы будут действовать заодно».
Остается только добавить, что после того как 21 марта немецкая армия выбила русских из Клайпеды, Гиндербург приказал за подожжённую и разграбленную Клайпеду сжечь до основания российский городок Таураге.
Если верить историкам, то в нем осталось всего пятьдесят жителей.
18 июня 1915 русские крейсера «Адмирал Макаров» (флагман), «Баян», «Богатырь», «Олег», «Рюрик», эсминец «Новик», а также 8 эсминцев под командованием контр-адмирала Бахирева вышли в море для обстрела Мемеля.
Обстрелять Мемель кораблям не удалось.
Густой туман не позволил кораблям встретиться в море и вынудил стать на якорь возле острова Вормс «Новик» и угольные эсминцы 6-го дивизиона.
Бахирев решил, что им не удастся догнать крейсера и отправил «старичков» обратно.
«Новик» должен был попытаться догнать эскадру. Днем 18 июня он нашел крейсера и занял место в строю за кормой «Рюрика».
Однако на этом приключения в тумане не завершились.
Примерно в пять часов вечера в густом тумане «Рюрик» и «Новик» оторвались от общего строя.
Дальше — больше. Около полуночи «Новик» ухитрился потерять контакт и с «Рюриком», после чего отправился в Ирбенский пролив, где стал на якорь и в бою никакого участия не принимал.
И вот здесь отличились те, кому этот день действительно следует поставить в заслугу — служба радиоперехвата Балтийского флота контр-адмирала Непенина.
Все дело было в том, что в тот же день отряд германских кораблей (крейсера «Роон», «Аугсбург» (флаг коммодора Карфа) и «Любек», минный крейсер «Альбатрос», 7 миноносцев) вышел для постановки мин в Або-Аландском районе.
Поставив заграждение, Корф сообщил по радио на базу о выполнении задачи.
Эта радиограмма была перехвачена русской службой связи, расшифрована и передана Бахиреву, после чего тот отдал приказ идти на перехват немецких кораблей.
Туман был такой, что никто даже не заметил днем 18 июня «Любек», который проскочил мимо русских крейсеров на расстоянии около 10 миль.
В половине восьмого утра 19 июня русские корабли обнаружили у острова Готланд «Аугсбург», «Альбатрос» и 3 эсминца (крейсера «Роон» и «Любек» с 4 эсминцами в это время следовали в Либаву) и открыли по ним огонь.
Карф, оценив обстановку, приказал «Роону» и «Любеку» вернуться к отряду, «Альбатросу» укрыться в шведских территориальных водах, а сам на «Аугсбурге» стал отходить на юг.
Русские крейсера «Богатырь» и «Олег» артиллерийским огнем подожгли «Альбатрос» и заставили его выброситься на берег у острова Эстергорн.
Затем русские крейсера направились в Финский залив на свою базу.
Около 10 часов они встретили «Роон», «Любек» и 4 эсминца.
Кратковременная артиллерийская дуэль не дала перевеса ни одной из сторон.
Испытывая недостаток в снарядах, русские крейсера начали отходить, но противник, расценив этот манёвр как попытку русских поставить его под удар более значительных сил, вышел из боя.
В 10 часов 30 минут германские корабли встретил вызванный в район боя «Рюрик».
Открыв огонь, он добился попадания в «Роон», но, уклоняясь от атаки подводной лодки, потерял его в тумане, отказался от поиска и направился в Финский зал.
Немцы послали на помощь своему отряду крейсеры «Принц Адальберт» и «Принц Генрих».
«Принц Адальберт» был торпедирован британской подлодкой E9 и вышел из строя.
Готландский бой был последним наиболее значительным событием на Балтийском море, и с тех пор до конца войны здесь не произошло ничего серьезного.
Во время наступления немецких сухопутных сил на рижском направлении германская эскадра под командованием вице-адмирала Шмидта (7 линкоров, 6 крейсеров и 62 других судна) попыталась в конце июля прорваться через Ирбенский пролив в Рижский залив для уничтожения в данном районе русских кораблей и морской блокады Риги.
Здесь немцам противостояли корабли Балтийского флота во главе с контр-адмиралом Бахиревым (1 линкор и 40 других судов).
Несмотря на значительное превосходство в силах, германский флот не смог выполнить поставленной задачи из-за минных заграждений и успешных действий русских кораблей.
В ходе операции, которая проходила с 26 июля по 8 августа, он потерял в ожесточенных боях 5 судов (2 эсминца, 3 тральщика) и вынужден был отступить.
Русские потеряли две старые канонерские лодки «Сивуч» и «Кореец».
Потерпев неудачу в Готландском бою и Ирбенской операции, немцы не сумели добиться превосходства в восточной части Балтики и перешли к оборонительным действиям.
В дальнейшем серьезная активность германского флота стала возможна лишь здесь благодаря победам сухопутных сил.
Глава VII. Дело Мясоедова, «Маля» и русская артиллерия
Поражение 3-й армии, в результате которого был прорван фронт русской армии, явилось следствием не только превосходства германо-австрийских войск в силах и средствах, но и крупных ошибок допущенных главнокомандующим Юго-Западным фронтом Ивановым и командующим 3-й армией Радко-Дмитриевым.
Сложившуюся в ходе Горлицкого прорыва обстановку русское командование оценивало неверно, а оборонительная задача 3-й армии была поставлена лишь 12 мая, на 11-й день напряжённых оборонительных боёв.
Не было чёткости и целеустремлённости в управлении, резервы использовались по частям, по мере их подхода, слабые контрудары, как правило, не достигали цели и приводили к неоправданным потерям.
Командование фронта и армии не сумело организовать подготовку и занятие оборонительных рубежей в глубине.
В результате Горлицкого прорыва были сведены на нет успехи русских войск в кампании 1914 и в Карпатской операции, возникла угроза оставления Польши.
Во многом был виноват и Верховный главнокомандующий, который просто-напросто не знал, что делать.
Да и не до фронтов ему было.
С первого же дня своего пребывания на посту Верховного главнокомандующего он был занят бесконечными интригами против военного министра Сухомлинова.
Давно известна порочная практика многих полководцев объяснять свои поражения не собственным бессилием, а «изменой».
Не стал исключением из этого правила и великий князь Николай Николаевич, который и занялся разоблачением этой самой измены уже после первых поражений весны 1915 года.
В качестве жерты был выбран полковник С. Н. Мясоедов, до войны служивший старшим жандармским офицером на пограничной станции Вержблово.
Он исправно нес службу, ловил революционеров и умел угодить важным лицам, часто проезжавшим станцию. Его обласкал и одарил Николай II, другой император Вильгельм II, приглашал русского полковника в охотничье имение, находившееся поблизости у русской границы, и даже подарил свой портрет с автографом.
Потомственный дворянин Мясоедов, помимо несравненных качеств царедворца имел еще удивительную страсть к наживе не очень респектабельными путями. Особое предпочтение он отдавал контрабанде.
Успехам Мясоедова на этом поприще позавидовали чины соперничающего ведомства — охранки.
Они попытались подсидеть жандармского полковника, подсунув в партию контрабанды оружие и листовки.
Предупрежденные пограничники задержали контрабандистов, их предали суду, надеясь взвалить вину на Мясоедова. Он, однако, явился в суд свидетелем и разоблачил провокаторов.
Вышел изрядный скандал, запачкавший охранку и жандармерию. Подсудимых оправдали, а Мясоедова за неуместную правдивость выгнали со службы.
Охранка затаила на него страшную злобу, ибо Мясоедов нарушил, как говорил глава департамента полиции Белецкий С. И. железное правило.
«Розыскные офицеры, — гласило оно, — в смысле выдачи сотрудников были воспитаны в том, что эта тайна должна умереть вместе с ними, они не могли ее открыть. Они были наказаны примером» — судьбой Мясоедова.
Несмотря на заступничество высоких лиц, в том числе «вдовствующей императрицы» — матери Николая II, Мясоедов остался не у дел.
Он безуспешно пытался заняться коммерцией, связавшись с группой дельцов с немецкими фамилиями. Тут отставному полковнику повезло: его жена познакомилась с супругой Сухомлинова, а затем военному министру представили эксжандарма.
Легкомысленные жизнелюбы, они понравились друг другу, и осенью 1911 года Сухомлинов добился у царя разрешения взять Мясоедова на службу.
Полковник был восстановлен в корпусе жандармов, и министр поручил ему учредить нечто вроде личной контрразведки в армии.
Не прошло и полгода, как над Мясоедовым снова разразилась гроза. «Генерал Отлетаев», как звали Сухомлинова, был в очередном отъезде, а в военное министерство пришло письмо от министра внутренних дел. В нем министр сообщал о том, что Мясоедов через несколько фирм был связан с кем-то, замеченным в шпионаже.
Письмо попало в руки помощника Сухомлинова Поливанова, уже тогда метившего на кресло своего шефа.
Он помчался к Гучкову поделиться волнительным известием — есть материал против военного министра, с которым лидер октябристов вел непримиримую борьбу.
Вместе с редактором «Вечернего Времени» Б. Сувориным Гучков в апреле 1912 года пустил в русскую печать разоблачительные статьи под броскими заголовками: «Кошмар», «Кто заведует в России военной контрразведкой».
Да, это была сенсация. Шпион во главе организации, созданной для борьбы со шпионами.
3 мая последовало сенсационное заявление Гучкова.
«Циничная беспринципность, — говорилось в нем, — глубокое нравственное безразличие, ветреное легкомыслие, в связи с материальной стесненностью и необходимостью прибегать к нечистоплотным услугам разных проходимцев, и, наконец, женское влияние, которое цепко держало Сухомлинова в рабстве, — все это делало его легкой добычей ловких людей…
Русский военный министр — в руках банды проходимцев и шпионов… Я решил бороться и довести дело до конца».
Решил довести дело до конца и Мясоедов. Мелочиться он не стал и вызвал на дуэль Суворина, однако тот отказался.
Полковник дал ему несколько увесистых пощечин и с тем же предложением отправился к Гучкову, который не мог упустить случай прославиться.
Они стрелялись. Гучков получил царапину и великую славу. Когда он с рукой на перевязи появился в Таврическом дворце, Дума устроила ему бурную овацию.
Мясоедову пришлось уйти в отставку. Он взывал о справедливости, требовал отмести клевету, подал на Гучкова и Суворина в суд.
Дело замяли, в газетах прошли опровержения, а расследования военно-судного управления, военного министерства и министерства внутренних дел доказали, что на Мясоедова возведен поклеп.
О чем официально объявили и в Думе. С Сухомлиновым Мясоедов рассорился, полагая, что министр, и бе него по горло сытый скандалами, не сделал ничего для защиты друга.
С началом войны Мясоедов обычным порядком пошел в армию и оказался в знакомых местах: он занимался войсковой разведкой в Восточной Пруссии.
Работал он хорошо, «ободрял примером» под огнем солдат и, верный старой привычке, тащил из брошенных домов «трофеи», сущие пустяки.
Но вокруг него снова завязался клубок интриг — приятель Гучкова генерал Ренненкампф, подозревая в чем-то полковника, приставил к нему агентов.
В феврале 1915 года 20-го корпус погиб в Августовских лесах, а 10-я армия была вынуждена оступить.
На Верховного главнокомандующего посыпались обвинения в бездарности, и Ставка искала виновников.
В это время из немецкого плена явился некий подпоручик Колаковский.
Он поведал удивительную историю о том, как согласился быть немецким шпионом, чтобы добиться освобождения.
Подпоручик плел несуразицу, которой не придали бы значения, если бы в его показаниях не мелькнуло имя Мясоедова.
Николаю Николаевичу доложил об этом, и он распорядился немедленно судить Мясоедова.
Еще бы! Попался человек, близкий к ненавистному Сухомлинову.
Вместе с Мясоедовым арестовали еще 19 человек, не сделав исключения даже для его жены, и стремительно раскрутили дело о «шпионаже», которое ничем не подтверждалось.
Единственного «свидетеля» Колаковского надежно спрятали, и он нигде не появлялся.
Когда 18 марта 1915 года в Варшавской цитадели собрался суд, исход был предрешен: Верховный Главнокомандующий уже распорядился «повесить», не дожидаясь утверждения им приговора.
Мясоедова обвинили в передаче в течение многих лет до войны «самых секретных сведений» германским агентам.
Судей не заботило, что не было названо ни одного имени, как и то, что все это было признано клеветой еще до войны.
На суде фигурировала справка о расположении частей 10-й армии в январе 1915 года.
Она была дана Мясоедову официально перед поездкой по фронтовой линии, что он и объяснил.
Подсудимый не признал себя виновным в предъявленном обвинении в «шпионаже» и согласился только с одним пунктом обвинительного акта: мародерстве, пояснив, что брал «сведома начальства».
— Не я один, — патетически воскликнул он, — все берут!
Тем не менее, приговор был короток: повесить!
Мясоедов закричал и потребовал предъявить ему факты, уличающие его в шпионаже.
Вместо фактов к нему в одиночку прислали священника для совершения таинств исповеди и причастия.
Мясоедов понял: на этот раз ему у него нет шансов.
Так оно и было, и «шпиона» было решено повесить через два часа после вынесения приговора. Что было позором для русского офицера.
При всех своих отрицательных качествах Мясоедов не был трусом.
«Клянусь, что не виновен, — написал он в своем последнем письме жене и дочери, — умоляй Сухомлиновых спасти, просите Государя императора помиловать».
Затем он попросился в туалет. Там, сломав пенсне, Мясоедов нанес стеклом глубокий порез в области сонной артерии.
Нарушив элементарные законы в суде, палачи не стали возиться с раненым.
Истекаюшего кровью Мясоедова кое-как перевязали, подтащили к виселице и вздернули.
Приговор пошел по телеграфу на утверждение Николаю Николаевичу после казни.
По «делу» вздернули еще нескольких человек, кое-кто угодил на каторгу. В Ставке торжествовали — «шпионы» изобличены.
Но это была пиррова победа.
Генералы проявили поразительную близорукость и даже не могли понять такую простую вещь, что казнью Мясоедова и других они сами дали основания говорить о том, что в их же собственных штабах окопались «изменники».
Сплетни о «немецком золоте» и предательнице-императрице получили реальное подтверждение.
Таким образом, Николай Николаевич, столь наивно оправдывая свои военные поражения и нанося удар по ненавистному Сухомлинову, с еще большей силой ударил по самодержавию.
Максимальную выгоду из случившегося извлекли Гучков и конечно, «общественность».
Гучков торжествовал, скорбно закатывал глаза и внушал, что если он оказался прав в 1912 году, выйдя к барьеру против «шпиона», то вдвойне прав теперь, в разгар войны, утверждая, что власти достойна только «общественность».
Казнь Мясоедова не спасла высшее командование, а когда в мае 1915 года началось Галицийское отступление и весь русский фронт начал переживать ужасающую пору отчаянной беспомощности, вследствие отсутствия и вооружения, и снарядов, отношения между Ставкой и военным министром обострились до последней степени.
Великий князь открыто и резко осуждал деятельность военного министра, начальник Штаба слал резкие письма и телеграммы своему бывшему начальнику.
При приездах генерала Сухомлинова в Ставку его принимали сухо, небрежно.
Не оставался в долгу и Сухомлинов. И если вся Ставка в Барановичах работала против него, то все его окружение в Петербурге работало против Ставки и великого князя.
Сотрудников ему было не занимать стать, ибо во врагах великого князя недостатка не было.
К ним принадлежали забракованные им на фронтах генералы, во главе с бывшим Главнокомандующим Северо-западного фронта генералом Жилинским, генерал Воейков, все больше входивший в силу Распутин и вся его клика, окружавшая молодую императрицу.
В одних случаях эта коалиция старалась использовать неудачи на фронте, в других — всё возраставшую и в армии, и в народе популярность великого князя.
Соответственно этому, великого князя обвиняли то в бездарности и неспособности к командованию, то в честолюбивых замыслах, грозных для царской семьи.
В придворных кругах в это время многозначительно говорили о ходившем по рукам портрете великого князя с подписью: «Николай III».
Но более всего доставалось начальнику Штаба генералу Янушкевичу. Обвинения против него шли, главным образом, с фронта.
Что генерал Янушкевич принял должность начальника штаба не по своему хотению, об этом знали весьма и весьма многие. Для массы же, для всех было ясно одно, что на самом ответственном месте в армии стоит человек сравнительно молодой по службе и совершенно неподготовленный для соединенного с этим местом дела.
Как занявший не «свое» место, генерал Янушкевич сразу впал в немилость всей армии.
Одни завидовали ему, других возмущало незаслуженное им возвышение; третьи честно учитывали все последствия работы неопытного и неподготовленного начальника Штаба, страшились за будущее, за исход войны.
Хозяйничанье в оперативной работе Ставки генерала Данилова, который не пользовался репутацией талантливого офицера Генерального Штаба, но слыл за человека надменного, самоуверенного и упрямого, только увеличивало общее озлобление против начальника Штаба, не сумевшего ни выбрать соответствующего генерал-квартирмейстера, ни поставить избранного на должное место.
Недовольство генералом Янушкевичем началось в армии сразу же и затем, по мере наших неудач, всё возрастало.
В последних если и винили когда-либо великого князя, то только отдельные лица, основная же масса же возмущалась «бездарным» Штабом.
«Сначала шел общий гул, — вспоминал Г. Шавельский, — Когда, бывало, на фронт ни приедешь, непременно услышишь два-три „милых“ слова по адресу Штаба Ставки, выраженных то деликатно, а то и резко.
Я не думаю, чтобы отголоски общего недовольства не долетали до слуха генерала Янушкевича, но до мая 1915 года я как будто не слышал от него жалоб на тяжесть его положения и на какие-либо нападки на него.
С мая 1915 года, когда начала развертываться наша Галицийская катастрофа, генерал Янушкевич стал мишенью для ударов со всех сторон.
На фронте его открыто ругали и младшие и старшие. В Ставке его засыпали письмами с фронта, в которых он выставлялся главным виновником всех несчастий, переживаемых русской армией. И слухи, прилетавшие с фронта, и письма, приходившие оттуда, попадали в цель.
Честный генерал Янушкевич близко принимал их к сердцу и глубоко страдал, сознавая, что в тех и других была известная доля правды.
Теперь буквально всякий раз, как только мы с ним оставались наедине, генерал Янушкевич начинал жаловаться мне, что он изнемогает под тяжестью всё растущей злобы против него, всё усиливающихся нападок и обвинений».
Несмотря не все обвинения в бездарности и непонимании обстановки, и великий князь Николай Николаевич, и начальник его штаба могли переломить ситуацию только одним — делом.
Но как это ни печально, именно этого они как раз и не могли.
И дальнейшие события как нельзя лучше подтвердили это, и результатом их командования стало то самое «Великое отступление» русской армии, о котором мы рассказывали выше.
Единственное, чего удалось добиться Николаю Николаевичу, так это отставки Сухомлинова. Разоблачив шпиона, Верховный главнокомандующий потребовал призвать к ответу Сухомлинова.
В обстановке войны, когда к весне 1915 обнаружился большой недостаток снарядов и другого военного снаряжения, Сухомлинова стали считать главным виновником плохого снабжения русской армии.
12 июня 1915 года шло Собрание Совета министров под председательством Горемыкина.
К концу совещания действие принятого с утра премьером морфия закончилось, и он затянул старую песню о том, что «война его не касается».
Все уже собирались уходить, когда в зал явился курьер из Ставки с пакетом.
— Вам от государя, — протянул он Сухомлинову плотный пакет.
Министр облизал сразу ставшие сухими губы и открыл конверт.
«Владимир Николаевич, — ударил в глаза знакомый до боли почерк. — После долгого раздумывания я пришел к заключению, что в интересах России и армии ваш уход необходим…
Мне очень тяжело сказать вам об этом… Сколько лет мы с вами работали, и никогда между нами не было недорозумений. Благодарю вас, что вы положили столько труда и сил наблаго нашей родной страны…
Беспристрастная история будет более снисходительной, чем осуждения современников.
Господь с вами. Уважающий вас Николай».
Несколько оправишись от полученного удара, Сухомлинов резко стал со своего кресла и быстро пошел к двери.
— Куда же вы, Владимир Александрович, — удивленно воскликнул Горемыкин. — У нас еще столько дел!
Сухомлинов остановился и помахал царским письмом.
— Не у нас, — горько усмехнулся он, — а у вас, господин премьер! А я с этой минуты в отставке!
Верховная следственная комиссия, занявшаяся делами бывшего военного министра, была создана в августе 1915 года «для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов военного снаряжения».
Тогда же было начато расследование его деятельности на посту министра, в том числе и вскрывшейся истории с бывшим внештатным агентом Московской полиции Николаем Соловьёвым, нечистым на руку дельцом и фальшивомонетчиком, который втерся в доверие к жене Сухомлинова и через нее добился протекции министра, и даже работы в контрразведке.
Очень быстро политика вторглась в расследование, и ула обвинение Сухомлинова стало звучать так: «Противозаконное бездействие и превышение власти, подлоги по службе, лихоимство и государственная измена».
Последние два слова заслонили все, так только и говорили о заточенном в Петропавловской крепости бывшем военном министре.
Надо ли говорить, что по ту сторону фронта истерическая кампания в России вызывала величайшее удовлетворение, поскольку подрывала моральный дух противника.
А по всей огромной стране на самом деле поползли дикие и темные слухи о поголовном засилье «шпионов».
Можно без преувеличения сказать, что в 1915–1916 годах вся Россия ожидала процесса над Сухомлиновым, который должен был поднять занавес над теми ужасами, которые творились в Петрограде.
Со временем пришло понимание того, что осуждение Сухомлинова бумерангом ударит по самодержавию, и стали искать выход, чтобы избежать гласного суда.
И в самом деле! Только вдумайтесь: на скамье подсудимых сидти не кто-нибудь, а сам военный министр по обвинению в государственной измене.
«Суд над Сухомлиновым, — предупреждал зимой 1916 года начальник канцелярии министерства императорского двора А. А. Мосолов, — неминуемо разрастется в суд над правительством.
Наконец, является вопрос — допустимо ли признать гласно измену военного министра Российской империи».
Да и как тут, согласитесь, не вспомнить о назначившем Сухомлинова царе и его жене-немке?
Однако в правительстве понимали и то, что во избежание нежелательных толков, затягивать следствие дальше было нельзя.
Выход был один: предать Сухомлинова военно-полевому суду.
Но на это еще надо было получить разрешение царя. А он не спешил карать своего вороватого любимца.
Начавшееся следствие сразу же установило поступление на личный банковский счет военного министра шестисот тысяч рублей, происхождение которых их владелец не смог объяснить.
Этого было достаточно для немедленной отставки Сухомлинова с поста военного министра.
8 марта 1915 года вместо него был назначен генерал от инфантерии А. А. Поливанов, занимавший по отношению к великому князю нейтральную позицию.
Запущенный следственный маховки не мог остановить даже сам царь, и 29 апреля 1916 года Сухомлинов был отправлен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.
«Министр юстиции, — вспоминал В. В. Шульгин, — должен был в соответствующем порядке начать судебный процесс против военного министра В. А. Сухомлинова.
Все это в высшей степени волновало Государственную Думу, но пока мы воздерживались от выступлений с кафедры.
Что же касается Союзников, то у них вся эта возня вокруг военного министра вызывала в лучшем случае недоумение.
„Ну и храброе у вас правительство, — не скрывая своей брезгливости, заявил министр иностранных дел Англии лорд Грей думской делегации в Лондоне, — раз оно решается во время войны судить за измену военного министра“.
Судя по этому замечанию, нечистого на руку министра надо было бы не только оставить, но еще и облагодетельствовать.
Как того и следовало ожидать, ни до военного-полевого, ни до какого другого суда дело не дошло.
Более того, дело В. А. Сухомлинова было выкрадено из Министерства юстиции.
При этом мало кто сомневался в том, что „кража“ произошла по наущению самого Сухомлинова и его супруги Екатерины Викторовны.
Нельзя не напомнить и о том, что со стороны императора и других видных сановников неоднократно предпринимались активные попытки свернуть дело Сухомлинова.
Однако министры юстиции А. А. Хвостов и А. А. Макаров не допустили этого, угрожая отставкой.
Энергичная супруга министра, обнаржив в камере своего благоверного клопов, подняла на ноги все правительство!
Затем Екатерина Викторовна отправилась к Распутину и вступила с ним в „известные отношения“.
Во всяком случае, именно так записано в официальных документах.
Преодолевая брезгливость, она прошла через спальню Распутина, вручила Врубовой кругленькую сумму на лазареты, и всемогущая фрейлина свела ее с императрицей.
Так, 11 октября 1916 года при министре юстиции А. А. Макарове Сухомлинов был переведен под домашний арест, и у него появилась возможность публичного оправдания.
Но и „домашний арест“ оказался фикцией, и, едва оказавшись на свободе, Сухомлинов разгуливал по Петрограду,
Появление на улицах столицы военного преступника быстро привело к тому, что крики и слухи об измене удесятерились.
На улицах и в печати открыто говорили о загадочных интригах и о том, что „немцы“ добились своего и вытащили „изменника“ из тюрьмы.
Однако на этом мучения престарелого жулика не кончились.
После прихода к власти Временного правительства Сухомлинов был снова арестован и 27 сентября 1917 года приговорен к высшей мере наказания — бессрочной каторге.
Представшая вместе с мужем перед судом Сухомлинова была оправдана.
Сухомлинову вменялось в вину, помимо прочего, что он сообщал „Мясоедову, заведомо для него, Сухомлинова, состоявшему германским агентом“, военные сведения, „оказал содействие к вступлению Мясоедова в действующую армию и продолжению его изменнической деятельности и тем заведомо благоприятствовал Германии в ее военных действиях против России“.
„Ведь это не шутки, — возмущенно говорил по этому поводу В. Шульгин, — выпустить из тюрьмы во время войны главного военного преступника, обвинявшегося в измене, имя которого стало притчей во языцех.
Дума по поводу этого бушевала, И можно себе представить, как реагировала на это армия, пережившая все ужасы позорного отступления по вине преступного министра“.
Но что самое интересное во всей этой истории, что пришедшие к власти большевики увидели в Сухомлинове родственную душу.
Если бы это было не так, что вряд ли бы его освободили по амнистии, объявленной Советской властью 1 мая 1918 года, и выпустили бы за границу.
Остается только добавить, что один из самых одиозных военных министров России умер в 1926 году в эмиграции.
Мадам Сухомлинова скончалась там же относительно молодой женщиной.
Что же было на самом деле, и работал ли Сухомлинов на самом деле на германскую разведку?
Но сначала давайте посмотрим, что говорил о хозяйственной деятельности министерества бывший помощник Сухомлинова генерал А. А. Поливанов.
„В моей речи, — говорил он на допросе 25 августа 1917 года, — отвечая Государственной Думе на вопрос, что сделано и что предстоит сделать, я указал на ту чрезвычайную трудность, с которой расходовались кредиты на снабжение армии.
Эта трудность происходила оттого, что наши заводы, получая, согласно плану, каждогодно большие заказы, очень медленно приспосабливались к той деятельности, которая от них требовалась.
Если бы мы, как говорят заводы, сразу увеличили количество машин, выписав их из-за границы, может быть деятельность заводов оказалась бы продуктивнее, но политика требовала по возможности обходиться предметами российского производства.
В ежегодном плане было показано, что на такое-то мероприятие — столько-то, на такое-то — столько-то, скажем, 70 миллионов в год.
Законодательные учреждения кредитовали эту сумму, и подлежащий отдел военного министерства должен был входить в соглашения с заводами, делать заказы, заключать контракты.
Так как все это запаздывало, то ежегодно накапливались некоторые остатки, которые можно было израсходовать только в законодательном порядке, и неизрасходованные кредиты лежали и обременяли собою государственное казначейство.
В 1912 году я мог сказать, что количество этих кредитов начало заметно уменьшаться, но при этом особенно подчеркнул медленность изготовления снарядов для фронта.
Теперь о том, что же делалось в ведомстве с момента моего ухода и до объявления войны.
Чтобы снабжение нашей армии к моменту войны стояло на надлежащей высоте, надо было внимательно следить за исполнением заказов в срок, а для этого давать сырье, давать заграничные станки.
В конце 1913 года и в начале 1914 года было ясно, что обстановка усложнилась, и был принят ряд мер, чтобы этот план перестроить, внести соответствующую поправку и начать творческую работу до объявления войны“.
Если дело с оборонными заводами обстояло именно так, то можно было догадываться, какие титанические усилия должен был прикладывать военный министр, чтобы изменить ситуацию.
Но… на то он и военный министр, который был по большому счету самым настоящим хозйственником, поскольку военными вопросами занился Генеральный штаб.
Вся беда была в том, что Сухомлинов просто не отвечал тем высочайшим требованиям, какие предъявлялись к военному министру в столь сложной политической обстановке.
„Из него, — писал хорошо знавший Сухомлинова Г. Шавельский, — не вышел деловой министр, какой, в особенности, требовался в то время.
Он был способен, даже талантлив, в обращении с людьми очарователен, но ему недоставало трудолюбия и усидчивости, в нем убийственно было легкомысленное отношение к самым серьезным вещам.
Он, конечно, был виновен в том, что, готовясь к великой войне, далеко не использовал всех возможностей, чтобы подготовить должным образом армию к этой войне, как и в том, что до самого последнего времени он не соответствовавшими истине уверениями успокаивал и Государя, и общество, и Государственную Думу.
Что армия вышла на войну недостаточно вооруженной, с малым количеством боевых снарядов, с неподобранным как следует командным составом, — в этом он в значительной степени виновен“.
Еще бы он не был виновен!
Как должен был работать этот самый министр в обстановке, когда только за последние три года Россия была на волосок от войны?
Ответ один: наизнос, не щадя ни себя ни сотрудников.
Что же касается шпионажа, то никаким агентом военный министр, конечно же, не был.
Другое дело, что выставление Сухомлинова именно в таком свете было выгодно определенным политическим кругам.
Руководитель германской разведки, полковник В. Николаи называл „дело“ Мясоедова и все сопряженное с ним „необъяснимым“, ибо „Мясоедов никогда не оказывал никаких услуг Германии“.
„Нашу осведомленность, — писал М. Ронге, — русские объясняли предательством высших офицеров, близко стоящих к царю и высшему армейскому командованию.
Они не догадывались, что мы читали их шифры. В общей сложности нам пришлось раскрыть около 16 русских шифров. Когда русские догадались, что их радиограммы их предают, они подумали, что мы купили их шифры“.
Радиоболтовня штабов, стоившая России 2-й армии Самсонова, практически продолжалась всю войну».
Так что ни о каком сотрудничестве военного министра с врагом не могло быть и речи.
Впрочем, армия старадал при Сухомлинове не только от отсуствия снарядов.
Приблизительно в то же самое время навалилась новая беда: на фронте не хватало винтовок, а у тех, у кого они были, не имелось патронов.
«Волосы дыбом при мысли, — писал из Ставки Сухомлинову генерал Янушкевич, — что по недостатку патронов и винтовок придется покориться Вильгельму. Много людей без сапог отмораживают ноги. Там, где перебиты офицеры, начались массовые сдачи в плен».
Однако вместо патронов и винтовок на фронт была отправлена жена Сухомлинова с «царскими подарками».
Более того, 900 тысяч мобилизованных идели в бараках и напрасно ждали отправки на фронт. Но отправлять их было не в чем, поскольку не было обмундирования.
В конце концов, всю эту огромную массу людей отправили на передовую в гражданской одежде, выдав каждому десятому по шинели.
Остается только добавить, что на германские пулеметы все это воинство шло с палками в руках.
Так кем же, как не предателем, являлся человек, которому по своей высокой должности надлежало решать все эти вопросы? А он их не решал.
Но, увы, Сухомлинов, как и многие другие высокопоставленные чиновники, никогда не служили России.
Расположение государя и пожинаемые ими блага на высоких должностях, были для них несоизмеримо дороже. И военный министр Сухомлинов был из их числа.
И Германии, хотел он того, или нет, Сухомлинов помогал, поскольку министром был никаким. И немцы должны были ему в ножки поклониться за его бездеятельность.
В этой связи хочется сказать и вот о чем.
Почему-то у нас слово «предатель» подразумевает только непосредственную связь с врагами Отечества.
Но не совсем понятно, почему таковым не является занимающий столь отвественный пост человек, который, плохо исполняя свою работу, так или иначе, но предает интересы своей страны.
Да еще в военное время.
И какое в данном случае значение имеет то, был ли он замечен в непосредственных сношениях с представителями противной стороны?
Главное: как он выполняет порученное ему дело. И если то, как он это самое дело делает, приносит стране только вред…
Сталин знал, что делать в таких случаях, и не только во время войны.
Рассказывая о деле Сухомлинова, нельзя не сказать и еще об одном высокопоставленном лице, которому армия была обязана нехваткой снарядов.
Как известно, русской артиллерией заведовал великий князь Сергей Михайлович, что само по себе уже вызывало недоумение.
Вся беда русской артиллерии заключалась в том, что российские заводы не были приспособлены для производства снарядов крупного калибра, и их надо было заказывать в Европе. А если быть совершенно точным: во Франции.
Само собой понятно, что на кону стояли очень большие деньги. А коль так, то кого волновала судьбу России?
«Ни одно франко-русское соглашение с 1891года по 1914 года, — пишет А. Широкорад в своей книге „Тайны русской артиллерии“, — не ограничивало русско-германское военное сотрудничество.
Однако Россия, получавшая от Круппа лучшие в мире артсистемы, с 1891 года начинает ориентироваться на Францию, позорно разбитую крупповскими пушками в 1870 году.
И дело тут не в соглашениях, а в личной инициативе генерал-фельдцейхмейстера великого князя Михаила Николаевича, проживавшего в Ницце, и генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича, тоже проводившего полжизни в Париже со своими многочисленными метрессами.
После 1895 года русская сухопутная артиллерия попала в полную зависимость от Франции. И дело не только в том, что Круппа заменила фирма Шнейдера, производившая менее качественные орудия.
Ни Крупп, ни германское правительство никогда не вмешивались в раздачу военных заказов русским заводам, а тем более в стратегию и тактику русской армии, справедливо считая это прерогативой русских властей.
А вот фирма Шнейдера, заключив контракт с Военным ведомством России, обязательно оговаривала, что столько-то лет такая-то пушка системы Шнейдера будет изготавливаться исключительно на Путиловском заводе, или вообще будет изготавливаться только на этом заводе.
Почему же Шнейдер так возлюбил этот завод? Да потому, что Путиловский завод — единственный русский частный артиллерийский завод, все же остальные артиллерийские заводы с 1800 по 1914 г. принадлежали казне.
Надо ли говорить, что правление Путиловского завода было слишком тесно связано с фирмой Шнейдера.
Великий князь Сергей Михайлович и Кшесинская совместно с руководством фирмы Шнейдера и правлением Путиловского завода организовали преступный синдикат.
Формально в России продолжали проводиться конкурсные испытания опытных образцов артиллерийских систем, на которые по-прежнему приглашались фирмы Круппа, Эрхардта, Виккерса, Шкода и другие, а также русские казенный заводы Обуховский и Санкт-Петербургский орудийный.
Но в подавляющем большинстве случаев победителем конкурса оказывалась фирма Шнейдер.
Автор лично изучал в архивах Военного исторического музея отчеты о конкурсных испытаниях орудий.
В угоду великому князю Сергею Михайловичу комиссия часто шла на подлог. К примеру, вес орудий Шнейдера подсчитывался без башмачных поясов и ряда других необходимых элементов, а орудий Круппа — в полном комплекте.
В отчете писалось, что орудие Шнейдера легче и подлежит принятию на вооружение, но фактически в боевом и походном положении оно было тяжелее своего крупповского аналога.
Что же касается самодержца всероссийского, то занятый мундирами, пуговицами, значками и ленточками, к гаубицам он особого интереса не проявлял.
Но и на этом не кончились бедствия русской артиллерии. Французское правительство через фирму Шнейдера, Сергея, Матильду и ряд других агентов влияния в СанктПетербурге навязало российской артиллерии свою доктрину».
Есть и другие сведения о том, что бывшая возлюбленная Николая и любовница великого князя Сергея Михайловича, Матильда Ксешинская на самом деле занималась во вермя войны коммерцией.
Но, как и всегда в таких случаях дело было не в какой-то там балерине и даже не великих князьях, а в том, что в России не нашлось ни одного честного человека, который осмелился бы вступиться даже в столь сложное для страны время за русскую артиллерию.
Да и как? Ведь бывшая пассия царя в те благословенные для нее времена делила ложе сразу с двумя великими князьями — Сергеем Михайловичем и Андреем Владимировичем. Так что бросить вызов родственникам царя желающих не нашлось.
Впрочем, одна такая смелая все же нашлась. Ею оказалась сама царица.
«Скоро ли Сергей будет смещен со своего поста, — писала она мужу. — Ксешинская опять в этом замешана — она вела себя, как m-me Сух., — брала взятки и вмешивалась в артиллерийское управление».
Что это было: радение за страну или запоздалая ревность?
Думается, второе.
Да и как-то странно представить себе Александру Федоровну, заботившуюся об артиллерийском управлении. Скорее всего, ей было, действительно, неприятно, что бывшая пассия ее Ники ведет себя столь вызывающе.
Однако Николай смещать Сергея Михайловича не спешил.
Как-никак, речь шла не о каком-то министре, а о члене царской семьи, и царь не хотел обострять и без того непростые отношения с родственниками.
В результате, во всем виноватым оказался военный министр.
Царица это быстро поняла.
«В сущности, — писала она мужу, — он там и сидит также для того, чтобы спасти Ксешинскую и Сергея Михайловича…»
Я пишу эти строки вовсе не для того, чтобы оправдать Сухомлинова.
Его, по сути дела, предательству интересов России, не может быть никаких оправданий. И будь в нем хоть капля чести или любви к стране, которой он так «верно» служил на столь ответственном посту, он нашел бы выход из создавшегося положения.
Конечно, с произволом боролись. И наибольшую активность проявил Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко.
Именно он настоятельно требовал отставки и Сухомлинова, и великого князя Сергея Михайловича.
Сначала он отправился к Сухомлинову.
Как и следовало ожидать, разговор шел на повышенных тонах, и после взаимных обвинений в развале русской армии, Родзянко не выдержал.
— Уйдите лучше сами! — воскликнул он. — Иначе вам предстоит уйти по суду! И запомните, это не я, а вся Россия требует вашей отставки!
Затем Родзянко посетил Ксешинскую и без обиняков посоветовал ей больше заниматься балетом и не лезть в дела артиллерийского ведомства.
Надеясь на своих мощных покровителей, балерина не испугалась и попросила Председателя Государственной Думы выдти вон.
На следующий день Родзянко нанес визит великому князю.
Тот сразу же заявил, что увеличить производство снарядов нет никакой возможности, так как в стране нет станков для производства дистанционных трубок.
Презрительно усмехнувшись (какое тут, к черту, могло еще быть почтение), Родзянко ответил, что добровольцы объехали ремесленные училища и подготовили тысячу станок для производства трубок.
— Но самое интересное, — с презрительной улыбкой сказал он, — что в арсенале столицы имеется полтора миллиона дистанционных трубок! Вам, конечно, об этом ничего не известно?
— Я, правда, не знал, — виновато развел руками великий князь.
Родзянко вздохнул.
О чем тут было еще говорить, если главный начальник русской артилелерии не имел представления о том, что хранилось в столичном арсенале.
— Ваше Величество, — холодно произнес он (Родзянко никогда не заискивал перед царской фамилией), — я думаю, что вам следует уйти. Идет война, и страна не может зависеть от прихоти вашей…
Он замялся, подбирая подходящее слово. Однако великий князь не дал ему договорить.
— Да, конечно, вы правы! Я уйду… по болезни…
Что сказать в заключение?
Да все то же: пока на своих местах не будут находиться люди, этим местам соответствующие, никакие героические усилия солдат не спасут положения.
И не Сухомлинова по большому счету надо было судить с тряпичницей женой, а самого царя, по милости которого военным министерством заведовали казнокрады и карьеристы…
Почти одновременно с увольнением Сухомлинова последовало увольнение министра юстиции И. Г. Щегловитова, министра внутренних дел Н. А. Маклакова и обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера.
Великий князь невысоко расценивал каждого из уволенных министров, как государственных деятелей, и ему казалось чрезвычайно опасным, что все они были в постоянной ссоре с Государственной Думой и пользовались уважением только в крайних правых кругах.
Милостивое отношение к ним молодой императрицы являлось в глазах великого князя большим минусом. А упорно ходившие слухи о близости к ним, особенно к двум последним, Распутина — переполнили чашу терпения.
Великий князь был сторонником самого внимательного отношения к общественному мнению, которое лучше, чем кто-либо другой, может выражать народные запросы и уяснять действительные народные нужды.
В это же время произошла и смена командующего Северо-Западным фронтом.
Ее инициатором выступил Николай II, который под предлогом необходимости лечения отозвал Рузского с фронта, заменив его генералом М. В. Алексеевым, до того занимавшим пост начальника штаба Юго-Западного фронта.
Это мероприятие было проведено без согласования с великим князем, который вполне справедливо расценил его как акцию, направленную на подрыв его авторитета.
Глава VIII. «Я отправлю его на Кавказ…»
Мы уже говорили о том, что с увольнением Сухомлинова были отправлены в отставку министр юстиции И. Г. Щегловитов, министр внутренних дел Н. А. Маклаков и обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблер.
Остается только добавить, что к уходу людей, которым симпатизировала сама царица, приложил руку и не любивший их великий князь Николай Николаевич.
Все это означало только то, что одержанная великим князем победа превратила императрицу из просто врага Николая Николаевича в его смертельного врага.
Удаляя неугодных ему людей, великий князь Николай Николаевич даже не догадывался, что следующим кандидатом на отставку был он сам.
Да и сама победа, как мы уже очень скоро увидим, будет стоить Николаю Николаевичу дорогого. По той простой причине, что после смены под давлением целого ряда министров, усилились разговоры о растущем влиянии великого князя.
Все противники великого князя комментировали эти слухи в нужном им смысле. В правых кругах думали, что увольняются министры «правые» и назначаются «левые».
Императрица слушала и все более настороженно смотрела на Николая Николаевича.
Теперь она была уверена в том, что он намеренно убирал самых верных ее слуг. Надо ли говорить, что она стала постоянно пугать им мужа.
Вступил в игру и всемогущий Г. Распутин, который еще осенью 1914 года пускал пробные шары, советуя царице остерегаться великого князя, который, по его словам, собирался стать новым Бонапартом.
Конечно, «старец» прекрасно понимал, что все его предупреждения будут доведены до сведения царя, поскольку и сама царица была настроена против великого князя.
Однако должно было пройти еще несколько месяцев, прежде чем Николай II отважился на столь дерзкий для него поступок.
На какое-то время на его нерешительность оказали и события на фронте.
В начале 1915 года войска Северо-Западного фронта провели несколько наступательных операций, в результате которых было взято в плен более 10 тысяч солдат и офицеров.
Тем не менее, русское командование не выполнило своих планов по овладению Восточной Пруссией.
В полосе Юго-Западного фронта русские войска также перешли в наступление, стремясь преодолеть оборону противника в Карпатах и прорваться на Венгерскую равнину. Однако, из-за нехватки боеприпасов это сделать не удалось.
9 марта русские войска взяли мощную австро-венгерскую крепость Перемышль со 120-тысячным гарнизоном. В тот жe день сообщение о взятии Перемышля поступило в Ставку, где находился царь. Сообщить об этой победе Николаю II решил сам Верховный главнокомандующий.
Это известие обрадовало царя. Тотчас же был отслужен по этому случаю благодарственный молебен. По его окончании Николай торжественно вручил Николаю Николаевичу орден Святого Георгия 2-й степени.
Это была весьма высокая награда, и за годы Первой мировой войны ее получило всего несколько полководцев (Святым Георгием 1-й степени не был награжден никто).
Через несколько дней Верховный главнокомандующий был также награжден Георгиевской саблей, украшенной бриллиантами, с надписью: «За освобождение Червонной Руси».
Взятие Перемышля на некоторое время укрепило померкнувший из-за предыдущих неудач военный авторитет Великого князя.
Даже его явные недруги — императрица Александра Федоровна и Григорий Распутин — вынуждены были временно снизить активность своих интриг.
Однако победная эйфория продолжалась недолго. Германское командование, обеспокоенное неудачами австро-венгерских войск в Карпатах, вновь приняло решение помочь своему союзнику.
19 апреля германские войска начали наступление, получившее название Горлицкий прорыв. К исходу дня русская оборона была прорвана на глубину до четырех километров.
Резервы Ставки и Юго-Западного фронта, вводившиеся в сражение не организованно, по частям, быстро таяли, не оказывая существенного влияния на ход операции.
В последующие дни противник настойчиво стремился расширить участок прорыва, не меняя направления главного удара. Русские войска, неся большие потери, отходили.
В это время Николай Николаевич окончательно испортил отношения с Распутиным.
Все началось с того, что секретарь «старца» Симанович замучил великого князя своими просьбами. Весьма, надо заметить, однообразными.
Все дело было в том, что многие жившие в России немцы в самый разгар разгоревшейся в ней шпиономании были сосланы в Сибирь, и Симанович с благословления «старца» занимался весьма прибыльным для них делом, добиваясь у Ставки их возвращения домой.
Он обращался к Николаю Николаевичу с подобными просьбами чуть ли не каждый день, и разъяренный князь, в конце концов, написал Симановичу: «Удовлетворяю ходатайство в последний раз. Если пришлете еще одно, будете сосланы в Сибирь сами!»
Обиженный торгаш пожаловался своему хозяину, и Распутин послал великому князю телеграмму, в которой сообщил о своем намерении посетить Ставку и поговорить с ним.
Через три часа он получил ответ главнокомандующего: «Если приедешь, я тебя повешу!»
Сказать, что старец пришел в ярость, значит, не сказать ничего! Да что там говорить таких ударов он не получал никогда!
«С того момента, — вспоминал позже Симанович, — он задумал при первой же возможности отомстить великому князю Николаю Николаевичу».
Самому Симановичу такая перспектива не нравилась, поскольку он очень опасался того, что противостояние со столь могущественным противником могло повредить их положению и обернуться против них самих. О чем откровенно и поведал старцу.
— Такие люди, как я, — ответил ему Распутин, — родятся раз в сто лет. — Конечно, моя власть небезгранична, но я добьюсь всего, чего захочу!
Жажда мести настолько захватила старца, что он почти ничего не ел несколько дней. Только пил свою любимую мадеру.
Против обыкновения, он был молчалив и только часто вскакивал со своего места, словно пытаясь кого-то схватить. При этом он грозил кулаком кому-то, кого видел только он один:
— Я ему покажу! Он у меня получит!
Распутин прекрасно понимал, что получивший огромную власть Николай Николаевич, рано или поздно воспользуется ею, чтобы расправиться с ним. А потому справедливо решил, что спасти его может только опала великого князя.
Он прекрасно знал слабые места царицы и не стал утомлять ее рассказами о том, какой «дядя Николаша» плохой военначалник. Да и зачем? У него были козыри посильнее.
Распутин сразу пошел с козырного туза, ненавязчиво намекнув царице, что Николай Николаевич попытается использовать свое положение, чтобы самому сесть на престол.
Плел интригу он исподволь, умно и последовательно, исходя из точного понимания психологии своей августейшей клиентки. Надо ли говорить, что брошенные им зерна упали на плодородную почву, поскольку настроенная против великого князя царица только и ждала удобного случая для окончательного выяснения отношений.
В одно прекрасно утро Распутин отправился во дворец и поведал императору о своем «божественном видении», благодаря которому он узнал, что через три дня царь получит телеграмму от Главнокомандующего, в которой тот сообщит о том, что у армии осталось продовольственных запасов всего на три дня.
Распутин уселся за письменный стол царя и налил два бокала мадеры. Затем попросил царя выпить вина из его бокала, сам же он пригубил мадеру из бокала императора.
Царь исполнил его просьбу, и старец слил вино в один бокал и протянул его императору.
— Пей, Папа!
Когда царь выпил, старец заявил, что он не должен верить телеграмме великого князя, так как у армии полно запасов. Николай Николаевич, продолжал он, хочет посеять панику и беспорядок в армии и во всей стране, чтобы можно было отступать под предлогом нехватки продовольствия.
Затем, по словам Распутина, Николай Николаевич намеревался захватить Петроград и заставить царя отречься от престола.
Император был потрясен.
— Что же мне делать? — спросил он.
— Он хочет отправить меня в Сибирь, — ответил старец, — а я отправлю его на Кавказ!
Через три дня из Ставки на самом деле пришла телеграмма от великого князя, в которой говорилось о нехватке хлеба в армии. И это было сущей правдой.
Продовольствие не подвозилось вовремя из-за «пробок» на транспорте. Никаких подтверждений того, что Николай Николаевич планировал заговор, найдено не было.
Тем не менее, Симанович писал: «Его судьба решена. Никто не мог переубедить императора относительно того, что великий князь задумал поход на столицу с целью свержения его с престола».
Судьба великого князя будет решена позже, однако Распутин при каждом удобном случае продолжал пугать царскую чету грядущим переворотом.
Помогало ему и то, что с конца апреля события на фронтах развивались не в пользу России, хотя в сражениях были задействованы лучшие войска, в том числе цвет армии и опора монархии — гвардейские части.
Весной и летом 1915 года русская армия участвовала в ряде кровопролитных сражений, однако понесла огромные потери из-за недостаточного обеспечения боеприпасами и своевременным вооружением, особенно артиллерией.
Натиск «проклятых тевтонов» вынудил русскую армию отойти на Восток, оставив Галицию, Польшу и некоторые другие районы.
События лета 1915 года походили на огромную военную катастрофу, и командование на какое-то время оказалось деморализованным.
Еще в мае, когда только разворачивалось наступление немцев, Николай II приехал в ставку и застал там картину полного уныния.
«Бедный Н. (великий князь Николай Николаевич) рассказывая мне все это, — писал жене царь, — плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком».
Пока царь раздумывал над этим вопросом, германо-австрийские войска 9 июня заняли Львов, продвинувшись за полтора месяца более, чем на сто километров.
Русские войска были вынуждены оставить Галицию. Серьезно ухудшилось стратегическое положение их армий в Польше. Велики были потери русских войск.
Но не надо думать, что на решение царя повлияло только нашептывание Распутина и царицы и угроза лишения престола.
«Для объяснения обстоятельств, при которых Императору пришлось самому принять общее командование армией, — писал один из очевидцев тех событий уже в эмиграции в 1941 году, — мы позволим себе сделать некоторое отступление.
После нанесения удара макензеновской фалангой 3-й армии под Горлицей, русские войска, начиная с весны 1915 г. до самой осени 1915 года, находились в полном, беспорядочном отступлении.
В результате чего враг проник далеко вглубь коренной русской земли, захватил лучшие мощные железнодорожные магистрали и богатейшие области, штабы растерялись, и руководство армиями расстроилось.
Получилось полное впечатление краха. Армия, преследуемая энергичным противником, не отступала, а бежала, бросая по дороге материальную часть и огромные склады продовольствия и фуража, взрывая форты сильнейших крепостей и оставляя без одного выстрела прекрасно укрепленные позиции.
Штабы давали только один приказ: „назад и как можно скорее и дальше назад“. Нужно было какое-то крупное решение.
И вот в этот момент Государь принял на Себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Отечества».
Существуют и другие свидетельство того, что Николай II не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его горячо любимой армией.
«Летом 1915 года, — вспоминает А. А. Вырубова, — Государь становился все более и более недоволен действиями на фронте великого князя Николая Николаевича.
Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов.
Как бы подтверждая слова Государя, началось поражение за поражением; одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец, Варшаву.
Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе.
Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говорится, лица не было. Он почти потерял свое всегдашнее самообладание.
— Так не может продолжаться, — воскликнул Он, ударив кулаком по столу, — я не могу сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромят мою армию! Я вижу ошибки и должен молчать. Сегодня говорил мне Кривошеин, — продолжал Государь, — указывая на невозможность подобного положения».
После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или Государыни, встать Самому во главе армии; это было единственно его личным, непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден.
«Царь, — пишет в своих воспоминаняих С. Мельгунов, — будто бы сказал однажды: „Все мерзавцы кругом! Сапог нет, ружей нет — наступать надо, а отступать нельзя“».
Остается только напомнить, что одного из этих «мерзавцев», военного министра Сухомлинова пригрел сам царь. А другого поставил заведовать всей русской артиллерией.
Но как бы там не было, царь, судя по всему, начинал понимать, что великий князь не справляется с возложенной на него задачей.
Это так поздно пришедшее понимание дало повод одному из историков заявить о том, что вырисовывающаяся картина не совпадает с расхожими фразами о «слабом царе» и «сильном великом князе».
Да что там один историк!
Спор о «сильном» или «слабом» Николае II продолжается и сейчас.
Остается только заметить, что фраза «судите по делам их» относится ко всем без исключения живущим людям на земле.
А к государственным деятелям в первую очередь. И судить их, по большому счету, надо даже не по тому, что они делали, а что оставили после себя.
Если судить по этому критерию о Николае II, то итоги его праления более, чем плачевны.
Да и не может великий правитель закончить свою жизнь в подвале.
«В революции, — говорил наш знаменитый философ Н. А. Бердяев, — искупаются грехи прошлого.
Революция всегда говорит о том, что власть имеющие не исполнили своего назначения».
Все правильно!
Судите по делам их…
Можно до хрипоты спорить, но опровергнуть это невозможно.
Так что ставить царю в заслугу то, что он, в конце концов, снимал совершенно непригодных для государственной и военной службы людей, (которых он сам же и назначал), более чем странно.
А то, что он был хорошим семьянином и прекрасным собеседником никакого отношения к управлению государством не имеет.
К смене Верховного главнокомандующего толкали царя и настроения в правительстве.
Так, министр Кривошеин заявил, что «ставка ведет Россию в бездну, к катастрофе, к революции» и высказал мысль, что если бы Верховным Главнокомандующим был Государь, то это было бы благом, так как вся власть, военная и административная, сосредоточилась бы в одних руках.
Министр иностранных дел Сазонов говорил, что в Ставке распоряжаются «безумные люди», а бывший помощник военного министра генерал Поливанов постоянно твердил, что «Отечество в опасности».
«К нам в штаб приехал Ф. Ф. Палицын, — писал в своем дневнике великий князь Андрей Владимирович, — Ф. Ф. крайне недоволен, что Ник. Н. дали титул „верховного“.
— Это никуда не годится, — говорил Ф. Ф. — Нельзя из короны Государя вырывать перья и раздавать их направо и налево.
Верховный Главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет — все верховный, один Государь ничего. Подождите, это еще даст свои плоды.
Один Государь — Верховный, ничто не может быть, кроме него».
Таким образом, категорическая необходимость смены Верховного Главнокомандующего и его штаба осознавалась, по существу, всеми слоями общества.
Нависшая военная катастрофа и неспособность Ставки под руководством великого князя Николая Николаевича ее предотвратить стали главной причиной того, что Николай II принял решение встать во главе Вооруженных Сил империи.
10 июня 1915 года Николай II выехал в Ставку, где провел серию совещаний с генералитетом и министрами и пришел к заключению о необходимости обновления высшей администрации.
Во время встречи с царственным племянником прямолинейный «дядя» угодил в поставленный для него хитрым Распутиным капкан.
Все дело было в том, что следствие по делу о немецких шпионах вплотную подобралось к окружению Распутина, и он чувствовал себя не очень уютно.
Был ли действительно Распутин немецким шпионом?
Да, конечно, нет. Он преданно служил семье. Царица все время требовала новых предсказаний, и он не мог ошибаться. Поэтому в квартире Распутина на Гороховой существовал его мозговой центр из ловких и готовых на все дельцов, промышленников и других «умных и нужных людей».
Конечно же, он делился с ними военной информацией, которая поступала от царицы, с ними ее обсуждал. После чего шел к императрице с очередным пророчеством.
Не надо быть семи пядей во лбу, что бы понять: кто-то из этих «умных и нужных» не мог быть не связан с немецкой разведкой по определению.
И как тут не вспомнить бывшую любовницу царя Матильду Ксешинскую, с которой, зная ее близость к императорской фамилии, работали многие спецслужбы Европы.
Что же касается самого Распутина, то при всей его хитрости, он был всего-навсего мужик. Пусть и хитрющий.
Он мог водить за нос наивного царя и его кликушу-жену, но не ему было соревноваться в интригах с офицерами немецкого Генерального штаба.
Однако на его счастье его главный враг не был ни хитрым, ни дальновидным.
Будь Николай Николаевич чуть-чуть поумней, он нашел бы доказательства связи Распутина с немцами (даже если их не было).
Но куда там!
На свою беду великий князь пошел по знакомой тропке и вместо того, чтобы терпеливо разрабатывать дело о немецких шпионах, клюнул на пьяный скандал Распутина в «Яре».
Затем Главнокомандующий заявил, что в доме Распутина постоянно находятся немецкие агенты, и все, что делается в Ставке, через доверчивую Государыню становится известным в квартире на Гороховой, а потом и немецкому Генеральному штабу.
— Я ничего об этом не знаю… — растерянно проговорил царь.
Тогда уверовавший в свою победу Николаша предложил привезти в Ставку Александру Федоровну, показать ей доклад и… покончить с «Другом!» Иными словами, решить дело по-семейному!
Николай согласился. Надо полагать, что в тот момент он желал только одного: поскорее вырваться из этого поезда и поспешить домой.
Когда императрица узнала о происшедшем в Ставке, у ее началась горячка. Она впала в беспамятство и умоляла не заточать ее в монастырь и разрешить ей видеть мужа и детей.
Что означала просьба царицы «не заточать ее в монастырь»?
Понимание того, что она мешает всем и сам царь верит во все сказанное в Ставке великим князем?
Возможно. Как возможно и то, что это была обыкновенная женская спекуляция на слезах и громких словах о предстоящей разлуке с мужем и детьми.
«Неужели Государь не в силах заточить в монастырь женщину, которая губит его и Россию, являясь злым гением русского народа и династии Романовых…», — напишет через год в своем дневнике монархист Пуришкевич.
Как выяснилось, царь был не в силах. Более того, не получив никаких доказательств измены Распутина, он уверовал в то, что этой самой измены нет и быть не может. А рассказ об очередной пьяной выходке старца его не волновал. Подумаешь, невидаль…
Тогда же, в июне 1915 года, пребывавший в Ставке царь назначил управляющим военным министерством генерала от инфантерии и члена Государственного совета Алексея Андреевича Поливанов.
В свое вермя несработавшийся с ним Сухомлинов уволил его с поста помощника военного министра, после чего близкий к правым буржуазным кругам Государственной думы генерал был вовлечен А. И. Гучковым в «революционную работу».
Ну а о том, как и почему именно он был назначен военным министром, лучше расскажет сам Алексей Андреевич.
«Я, — говорил он на допросе 25 августа 1917 года, — был приглашен в вагон к бывшему государю.
Там мне было кратко сказано, что военный министр уходит, и вот я остановился на мысли предложить вам этот пост».
Военным министром А. А. Поливанов станет только в сентябре.
Что же касается его деловых и человеческих качеств, то это был в высшей степени энергичный и знавший свое дело человек и истинный патриот.
«Мы, — заявил он после своего назначения, — будем продолжать войну, как бы она ни затянулась, ибо нельзя мириться с теми, кто оскверняет святыни, насилует сестер, расстреливает и истязает пленных, добивает раненых.
Разве может быть речь о мире с таким врагом? Ведь немцы тогда поработят нас экономически, придавят своей пятой, и вся Россия будет так же задыхаться, как задыхаются в окопах наши герои солдаты от действий вражеских газов.
Надо воевать, если мы хотим жить. Вопрос победы — вопрос жизни для России. И мы победим, если напряжем все силы. Год войны не прошел для нас зря.
Мы поняли, в чем наша слабость, и должны исправить ошибки. Никто в стране не должен остаться в стороне от войны. Пусть каждый делает, что может.
Большие заводы могут изготовлять ружейные стволы, а ювелиры — пружины для ружейных замков. Нет такого производства и ремесла, которые не могли бы приспособиться тех или иных деталей снаряжения.
Пусть же работает все, кто может работать. В победе я уверен потому, что верю в Россию и в Русский народ. И победа эта будет иметь тем больше значения для будущего процветания страны, что она явится плодом усилии всех граждан — и тех, кто проливал свою кровь на передовых позициях, и тех, кто создавал условия победы в глубоком тылу».
Тем временем боевые действия продолжались, и в начале августа 1915 года немцы провели Наревскую и Риго-Шавельскую наступательные операции.
Русские войска вынуждены были оставить значительную часть своей территории, ряд крепостей и отойти на линию Либава, Гродно, Пинск, Дубно, Тарнополь, где дальнейшее продвижение противника было остановлено.
«Операция на востоке, — писал Гинденбург, — не смотря на прекрасное проведение Наревского удара, не привела к уничтожению противника. Русские, как и можно было ожидать, вырвались из клещей и добились фронтального отхода в желательном для них направлении».
Безусловно, в этом была и заслуга верховного главнокомандующего.
3 августа Николай Николаевич провел совещание высших должностных лиц Ставки и Северо-Западного фронта. Подведя итоги последних событий, он принял ряд важных решений.
Главным из них был раздел Северо-Западного фронта на Северный и Западный.
Это было оправданным шагом, поскольку управлять восемью армиями, отходившими севернее Полесья, одному человеку было трудно.
Это было последнее стратегическое решение, принятое великим князем Николаем Николаевичем на посту Верховного Главнокомандующего вооруженными силами России.
Понятно, что на фоне неудач на фронтах интриги против Николая Николаевича, которые постоянно плелись при дворе, приобрели исключительную остроту.
В ход шло все: от жалких сплетен об оргиях, якобы происходивших в Ставке, до откровенных обвинений в государственной измене.
Старались, надо заметить, и немцы.
Так, в Государственном Архиве Российской Федерации имеется германская прокламация с текстом «воззвания» Императора Николая II к русским солдатам.
«Солдаты! — говорилось в ней. — В самых трудных минутах своей жизни обращается к вам, солдатам, ваш Царь. Возникла сия несчастная война против воли моей: она вызвана интригами великого князя Николая Николаевича и его сторонников, желающих устранить меня, дабы ему самому занять престол.
Ни под каким видом я не согласился бы на объявление сей войны, зная наперед ее печальный для матушки-России исход; но коварный мой родственник и вероломные генералы мешают мне в употреблении данной мне Богом власти и, опасаясь за свою жизнь, я принужден выполнять все то, что они требуют от меня.
Солдаты! Отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте ваше оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины. Несчастный ваш Царь Николай II».
Судя по всему, к этому времени подозрительный царь окончательно пришел к выводу, что заговор против него на самом деле существует, а его главой является Николай Николаевич.
Было ли все это распутинской выдумкой и «навязчивой идеей Александры Федоровны»?
Если верить царице, которая позже напишет мужу: «Если бы ты не взял места Н. Н., летел бы с престола», то это на самом деле так.
Вопрос только в том, можно ли ей верить.
Да и сам Николай незадолго до отстранения великого князя весьма многозначительно сказал, похлопывая рукой по папке с какими-то бумагами:
— Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом…
Вполне возможно, что, не участвуя напрямую в заговоре, великий князь Николай Николаевич всячески интриговал в его пользу, изображая из себя покровителя либерализма в России, друга Думы и так далее.
Вполне возможно, что великий князь Николай Николаевич на самом деле был замешан в каких-то действиях, прямо или косвенно направленных против императора.
Однако это «замешательство» было в истинно русском духе: говорить, пугать и ничего не делать.
Что мешало великому князю, имевшему в своем распоряжении всю русскую армию, совершить переворот и получить российский престол?
Да все та же бабья нерешительность. Можно, конечно, издеваться над пленными и беззащитными евреями, но это крайне мало для того, чтобы решиться на что-нибудь, действительно, дерзкое.
Это вовсе не сожаление о том, что Николай Николаевич не сменил Николая Александровича.
Это констатация вырождения царствующей династии, в которой не нашлось ни одного (!) любившего Россию человека и ради этой России осмелившегося бросить вызов гробившему ее царю.
Глава IX. «Не посрамим земли Русской…»
4 августа, выслушав доклад управляющего военным министерством А. А. Поливанова, Николай II сообщил ему о своем намерении в ближайшее время вступить в Верховное командование, а дядю Николашу отправить наместником на Кавказ вместо отправленного в отставку престарелого графа И. И. Воронцова-Дашкова.
Вечером 9 августа Поливанов прибыл в Могилев, куда перемещалась Ставка из Барановичей.
Великий князь встретил его в доме губернатора, приветливо поздоровался и пригласил в кабинет.
Выслушав военного министра, Николай Николаевич широким жестом перекрестился и вздохнул с облегчением.
По всему было видно, что должность Верховного главнокомандующего в столь трудных условиях его давно уже томила.
Он поинтересовался, может ли взять с собой на Кавказ Янушкевича и, получив утвердительный ответ, внешне совсем успокоился.
После обеда были обсуждены подробности передачи поста верховного главнокомандующего, а также решено несколько кадровых вопросов.
Главный из них был связан с назначением генерала Алексеева начальником штаба нового Верховного главнокомандующего, а командующим Западным фронтом — генерала Эверта.
Николай Николаевич одобрил оба назначения, хотя они от его воли уже не зависели.
Проводив военного министра, Николай Николаевич написал письмо жене, в котором просил ее приехать в Першино (имение в Тульской губернии), где собирался провести несколько дней по дороге на Кавказ.
21 августа по настоянию большинства министров Николай II собрал у себя в Царском Селе Совет министров.
— В такой критический момент, — заявил он, — верховный вождь армии должен встать во главе ее!
Не на шутку перепуганные министры принялись убеждать императора отказаться от своего намерения.
Они указывали, в частности, на опасности, которые могли возникнуть с оставлением государем столицы при нарушении равновесия в стране.
Однако Николай II остался глухим к этим доводам. В подавленном настроении разъезжались участники этого исторического заседания.
На другой день восемь из них собрались вновь у министра иностранных дел С. Д. Сазонова и подписали коллективно письмо государю, в котором еще раз попытались воззвать его разуму и не отстранять Николая Николаевича от должности верховного главнокомандующего.
Но и после этого никаких изменений в решении Николая II не произошло.
Так он принял решение, которое обществу показалось безумным.
По Петрограду поползли ужасные слухи: царь смещает «Николашу» и сам становится Верховным Главнокомандующим.
Это был шок. Николай Николаевич, с его пусть и былым, но каким-то авторитетом и популярностью в армии, — и слабый царь со слухами о царице-немке, ее сношениях с врагом и грязным «старцем»!
Вдовствующая царица на каждом шагу повторяла, что теперь Россию ждет катастрофа.
«В августе 1915 года, — писал Деникин в „Очерках русской смуты“, — государь, под влиянием кругов императрицы и Распутина, решил принять на себя верховное командование армией.
Официальными мотивами выставлялись с одной стороны трудность совмещения работы управления и командования, с другой — риск брать на себя ответственность за армию в тяжкий период ее неудач и отступления.
Но истинной побудительной причиной этих представлений был страх, что отсутствие знаний и опыта у нового Верховного главнокомандующего осложнит и без того трудное положение армии, а немецко-распутинское окружение, вызвавшее паралич правительства и разрыв его с Государственной Думой и страной, поведет к разложению армии.
Ходила, между прочим, молва, впоследствии оправдавшаяся, что решение государя вызвано отчасти и боязнью кругов императрицы перед все более возраставшей, невзирая на неудачи армии, популярностью великого князя Николая Николаевича…»
Впрочем, имелись и другие мнения.
«Это было, — писал А. А. Керсновский, — единственным выходом из создавшейся критической обстановки. Каждый час промедления грозил гибелью.
Верховный главнокомандующий и его сотрудники не справлялись больше с положением — их надлежало срочно заменить.
А за отсутствием в России полководца заменить Верховного мог только Государь».
23 августа Николай прибыл в Ставку.
О положении дел докладывал новый начальник штаба Ставки генерал Алексеев.
Великий князь сразу же после обеда уехал. На следующий день к Николаю Николаевичу пожаловал император.
Сопровождавший его генерал Алексеев привез заранее подготовленный им акт о сдаче командования.
Великий князь подписал его и заявил, что намерен завтра же покинуть Ставку.
Император не возражал.
В его кармане лежало письмо Александры Федоровны, в котором она писала, что не будет спокойна до тех пор, пока Николай Николаевич не покинет Ставку.
Николай II не хотел лишний раз волновать свою дорогую супругу.
Заканчивая эту истории, надо сказать и о том, что История знает множество мифов.
Эти мифы бывают иногда настолько живучи, что их воспринимают как истину.
Понятно, что эти мифы чаще всего создаются людьми, но затем они начинают жить сами по себе, и бороться с ними бывает крайне нелегко.
К числу таковых относится и миф о «выдающемся полководце» великом князе Николае Николаевиче.
Приезжавший в сентябре 1914 года в Ставку генерал М. В. Алексеев был «поражён царящей там неурядицей, растерянностью и унынием».
«Оба, и Николай Николаевич и Янушкевич, — вспоминал Алексеев, — растерялись от неудач Северо-Западного фронта и не знают, что предпринять».
Более того, в силу разных причин, Николай Николаевич так и не смог (говоря откровенно, он и не пытался) влиять должным образом на военного министра, которому подчинялись войска, находящиеся в тылу, и все боевое снабжение и интендантское обеспечение также было в не компетенции главнокомандующего.
23 августа армии и флоту был отдан приказ, в котором после официального текста государь приписал: «С твердою верою в милость Божию и с непоколебимою уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской…»
Как отнеслась армия к вступлению Государя в должность Верховного Главнокомандующего?
Ведь ни для кого не было секретом, что из всех соображений и побуждений, заставивших Государя принять должность Верховного, главным было одно: поднять дух армии.
Как не сложно догадаться, мнения и на этот раз разделились.
«Этот значительный по существу акт, — писал по этому поводу А. И. Деникин, — не произвел в армии большого впечатления.
Генералитет и офицерство отдавало себе ясный отчет в том, что личное участие государя в командовании будет лишь внешнее, и потому всех интересовал более вопрос:
— Кто будет начальником штаба?
Назначение генерала Алексеева успокоило офицерство.
Что касается солдатской массы, то она не вникала в технику управления, для нее царь и раньше был верховным вождем армии».
Фактически в командование вооруженными силами России вступил генерал Михаил Васильевич Алексеев.
Отразилось ли на отношении царя к своему начальнику штаба та неприязнь, если не ненависть, которую всемогущая императрица после истории с Распутиным испытывала к Алексееву?
К счастью для дела нет, и в вопросах управления армией государь всецело доверялся Алексееву, терпеливо его долгие и обстоятельные доклады.
Выслушивал терпеливо и внимательно, хотя они никогда его не интересовали.
Некоторое расхождение имелись лишь в вопросах второстепенных — о назначениях приближенных, о создании им должностей и т. п.
На место генерала Данилова Алексеев назначил не блиставшего никакими талантами генерала М. С. Пустовойтенко.
В Ставке и на фронте его звали «Пустоместенко».
Тут сказалось неумение генерала Алексеева выбирать себе талантливых помощников и его привычка работать за всех своих подчиненных.
Да и не только в неумении было дело.
Привыкнув все сам делать, генерал Алексеев, повидимому, и не искал самых способных.
Одновременно с Пустовойтенко появился в Ставке генерал В. Е. Борисов, товарищ генерала Алексеева по 64-му пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального Штаба.
Официально Борисов состоял при начальнике Штаба, негласно же он стал ближайшим помощником и советником генерала Алексеева.
Что же касается его знаний и военных талантов, то звезд с неба этот генерал тоже не хватал.
С переездом Государя из великокняжеской Ставка превратилась в царскую. Со всеми вытекающими печальными последствиями.
— Горе мне с этими великими князьями, — жалдовался генерал М. В. Алексеев. — Вот сидит у нас атаман казачьих войск великий князь Борис Владимирович, — потребовал себе особый поезд для разъездов. Государь приказал дать.
У нас каждый вагон на счету, линии все перегружены, движение каждого нового поезда уже затрудняет движение… А он себе разъезжает по фронту.
И пусть бы за делом. А то какой толк от его разъездов? Только беспокоит войска.
Переехав в губернаторский дворец, Государь поместился во втором этаже, в предназначенных для него еще великим князем двух небольших комнатах, за залом.
Государь вставал в 9-м часу утра; потом занимался туалетом и, по совершении утренней молитвы, выходил в столовую к чаю. Там уже ожидали его лица свиты.
В 11 часов утра он шел в Штаб на доклад.
При первой, операционной части доклада присутствовал не только генерал-квартирмейстер, но и дежурный штаб-офицер Генерального Штаба.
По окончании этой части Государь оставался наедине с генералом Алексеевым, и тут они обсуждали и решали все вопросы, касавшиеся армии.
Собственно говоря, этим часовым докладом и ограничивалась работа Государя, как Верховного Главнокомандующего.
Об его участии в черновой работе, конечно, не могло быть и речи.
Она исполнялась начальником Штаба с участием или без участия его помощников, а Государю подносились готовые выводы и решения, которые он волен был принять или отвергнуть.
Экстренных докладов начальника Штаба почти не бывало. За всё пребывание Государя в Ставке генерал Алексеев один или два раза являлся во дворец с экстренным докладом.
Обычно же, все экстренные распоряжения и приказания он отдавал самостоятельно, без предварительного разрешения Государя и лишь после докладывал о них.
Как можно видеть из всего сказанного выше, царь совсем не утруждал себя делами и Верховным главнкоомандующим он являлся только формально.
Весь огромный воз военных дел на себе тащил генерал М. А. Алекссеев.
Кстати, именно этим и объясняется то, что с августа 1915 года руководство войсками значительно повысилось со времени управления ими великим князем Николаем Николаевичем и начальником его штаба генералом Янушкевичем.
26 августа была отправлена первая директива новой Ставки, требовавшая прекращения отхода и запрещавшая спешку.
Директива эта оказала самое благотворное влияние на войска, почувствовавшие, что ими, наконец, управляют.
Все внимание генерала Алексеева было устремлено на Северо-Западный фронт, где в 20-х числах августа обстановка стала складываться чрезвычайно угрожающе.
Как уже было сказано выше, падение Ковно значительно ухудшило для русских стратегическую ситуацию в Литве и привело к отводу правого крыла войск Северо-Западного фронта за Нижний Неман.
Овладев Ковно, немцы пытались окружить 10-ю русскую армию генерала Радкевича.
Но в упорных встречных августовских боях у Вильно германское наступление захлебнулось.
Тогда немцы сосредоточили мощную группировку в районе Свенцян севернее Вильно и 27 августа нанесли оттуда удар на Молодечно, пытаясь с севера выйти в тыл 10-й армии и захватить Минск.
Из-за угрозы окружения русским пришлось оставить Вильно.
Однако развить успех немцам не удалось. Путь им преградила вовремя подошедшая 2-я армия генерала Смирнова, которой выпала честь окончательно остановить германское наступление.
Решительно атаковав немцев у Молодечно, она нанесла им поражение и вынудила отступить обратно к Свенцянам.
К 19 сентября Свенцянский прорыв был ликвидирован, и фронт на данном участке стабилизировался.
Истощив наступательные силы, немцы перешли на востоке к позиционной обороне.
Германский план разгрома вооруженных сил России и ее выхода из войны не удался.
Благодаря мужеству своих воинов и умелому отводу войск, русская армия избежала окружения.
«Русские вырвались из клещей и добились фронтального отхода в выгодном для них направлении», — вынужден был констатировать начальник немецкого Генерального штаба фельдмаршал Пауль фон Гинденбург.
Фронт стабилизировался на линии Рига — Барановичи — Тернополь.
Здесь были созданы три фронта: Северный, Западный и Юго-Западный.
Виленское сражение закончилось. По большому счету кончилось и Великое отступление русской армии.
По данным Бориса Урланиса, в 1915 году Россия в среднем за месяц теряла убитыми, пленными и ранеными 207 тысяч человек.
Таким образом за 5 месяцев Великого отступления русская армия потеряла 1,035 млн человек.
Дорого обошелся летний успех и победителям.
Общие потери Германии и Австро-Венгрии убитыми, ранеными и пленными за период Великого отступления русской армии составили 1, 177 млн человек.
Великое отступление явилось тяжёлым моральным потрясением для солдат и офицеров русской армии, правящих кругов и населения страны.
«Весна 1915 года, — писал А. И. Деникин в своей книге воспоминаний „Очерки русской смуты“, — останется у меня навсегда в памяти.
Великая трагедия русской армии — отступление из Галиции.
Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость — физическая и моральная; то робкие надежды, то беспросветная жуть…»
Да, наверное, все так.
Но все же нельзя не отметить и того, что, даже без патронов и снарядов русская армия нанесла противнику огромный урон более миллиона человек.
Что лишний раз наводит на мысль о том, какой бы была русская армия при надлежащей организации, управлении и снабжении…
Глава X. На Шипке они были братьями…
Александр III был совершенно прав, когда говорил, что у России по большому счету только два настоящих союзника: ее армия и флот.
Все остальные — только попутчики, которые до поры до времени используют «старшего брата» для завоевания независимости, а потом начинают проводить свою собственную политику.
И одним из лучших тому подтверждению является Болгария.
Да, да, та самая Болгария, которая никогда бы не освободилась от турецкого ига без помощи России.
Но, получив независимость, она мгновенно перестроилась и стала провдить свою собственную политику.
Это вовсе не упрек. Вполне понятно, что каждая страна вольна проводить ту политику, какую она считает для себя наиболее выгодной.
Но с другой стороны…
Помните стихотверение К. Симонова, в котором он пишет о том, что все прошедшие войну достойны уважения, тем не менее, память четко разлелила тех, кто сражался под Москвой, и тех, кто уехал в Ташкент.
Так и здесь…
Политика, интересы…
Все так.
Но есть еще Шипка, Скобелев и русские могилы на той же Шипке.
И как тут не вспомнить чеховское: «Прав тот, кто искренен».
Да и чего они стоили, эти самые интересы?
Неужели болгарское руководство во главе со своим царем Фердинандом было настолько наивно, если не понимало той простой истины, их страна всего-навсего разменная карта в большой политической игре?
Пообещать им могли все что угодно, но это вовсе не означало того, что София получила бы обещанное. При любом, надо заметить, раскладе.
Ни Антанта, ни Центральные державы нашли бы любые отговорки, но обещаний своих не выполнили бы.
Да та же Германия, не моргнув глазом, обрезала бы в свою пользу интересы Австро-Венгрии, если ей это понадобилось бы.
Я уже не говорю, о таких «друзьях» России, как Англия и Франция, которые сделали бы все, чтобы только уменьшить ее долю в победном пироге.
Тем не менее, борьба за Болгарию (а в целом и за все Балканы) развернулась нешуточная.
Ничего странного и, уж тем более, удивительного, в этом не было.
Болгария обладала самой сильной на полуострове армией и, занимая центральное положение, могла служить удобным стратегическим плацдармом, с которого можно было ударить по Сербии, Румынии и Греции.
Выступление Болгарии на стороне Центральных держав создало бы для Сербии крайне тяжёлое положение и в какой-то степени отнимало у Румынии возможность примкнуть к Антанте.
А вот присоединение Болгарии к Антанте побудило и Румынию, и Грецию последовать за ней.
Таким образом, Болгария в условиях войны 1914 года превратилась в ключ ко всему балканскому плацдарму.
Сазонов прекрасно понимал ситуацию и с самого начала войны уделял большое внимание привлечению Болгарии, поскольку не без основания видел в таком союзе решающий шаг к восстановлению балканского блока, разрушенного Второй балканской войной.
Но сделать это было довольно сложно. Соблазнить Болгарию можно было только одним путём: уговорить Сербию и Грецию вернуть Болгарии отобранные у неё в ходе Балканской войны 1913 года области.
Именно поэтому Сказонов уже в августе 1914 года Сазонов советовал сербскому и греческому правительствам пойти на уступки Болгарии.
Но все было напрасно. Греция и слышать не хотела ни о каких уступках.
Более того, подобные рекомендации России укрепляли позиции греческих германофилов, во главе которых стоял сам король.
Сторонники Антанты во главе с Венизелосом были согласны вступить в войну, но отнюдь не для того, чтобы платить за это уступкой своей территории.
Именно поэтому Англия, дорожившая «дружбой» с Грецией, не только не одобряла стараний Сазонова, но и противодействовала им.
Больше шансов было у Сазонова в Белграде, поскольку положение воюющей Сербии было куда более неопределенным, нежели нейтральной Греции.
Пашич соглашался отдать Болгарии часть сербской Македонии. Но только при том условии, если война закончится победой Антанты и Сербия получит от Австрии её южнославянские области.
Однако соблазнить Болгарию столь туманной перспективой было вряд ли возможно, и ей надо было предлагать нечто более осязательное и определенное.
Таким осязательным и определенным, кроме Македонии, могла служить только принадлежавшей Турции линии Энос — Мидия.
Но и это обещание можно было выполнить только после победы Антанты.
Таким образом, создавалась тупиковая позиция, так как болгарский премьер Радославов высказался куда как определённо:
— Только немедленная передача Македонии могла бы побудить Болгарию выступить на стороне Антанты…
На что сербское правительство заявило, что скорее «предпочтёт оставить всю Сербию австрийцам, чем уступить клочок Македонии болгарам».
Регент, королевич Александр, даже пригрозил сепаратным миром с Австрией, ссылаясь на тяжёлое положение сербской армии.
Он требовал военной помощи и настаивал, чтобы Россия перестала добиваться награды «для изменницы славянской солидарности».
Таким образом, переговоры не привели ни к каким результатам.
Сыграла свою роль и неудача Антанты в Галлипольской операции.
Сама Россия уже ничего не могла исправить, поскольку было невозможно перебросить войска на Балканский фронт наших войск с малоазиатской границы, где они вели наступление против турок.
Для выполнения такой задачи просто не хватало транспорта.
Но в то же самое время посланник в Болгарии А. В. Неклюдов буквально завалил Сазоноа просьбами о спешной отправке десантов в Варну и Бургас.
По его мнению, только их занятие русской военной силой могло предательство короля Фердинанда.
Однако у военных просьба посланника не встретила сочувствия. поскольку для этой операции не было ни операционной базы в Констанце, ни надлежащего количества судов для доставки войск.
Чтобы помешать болгарскому царю выполнить свой замысел, русскому правительству пришлось удовольствоваться воздействием на него мерами нравственного характера, вроде царского манифеста, в котором бичевалось болгарское предательство и объявлялось о тяжелой для России необходимости обнажить меч против славянской страны, освобожденной ценой ее крови.
Более того, русские суда бомбардировали Варну, что было совершенно бесполезно с военной точки зрения и могло вызвать у Болгарии лишь озлобленность.
А вот позиции Центральных держав в Софии оказались куда сильнее.
Они пользовались тем обстоятельством, что основные территориальные притязания Болгарии распространялись на союзника Антанты — Сербию.
Но в то же самое время Болгария ещё была не готова к войне и оставалась нейтральной, не присоединяясь окончательно к Центральным державам.
Тогда Антанта решлиа говорить с Болгарией другим языком — денежным и сумела подкупить часть болгарской буржуазии.
Это было достигнуто организацией закупки сырья и другой продукции болгарского народного хозяйства через специальное акционерное предприятие, созданное английскими, французскими и русскими банками.
Болгарской буржуазии, чиновникам и министрам перепало около 200 миллионов франков золотом.
Но деньги по большому счету ушли в песок. Переговоры Антанты с Болгарией продолжались все лето, а в в это время Германия и её союзники обещали Болгарии всю Македонию и часть Старой Сербии.
В случае присоединения Румынии к Антанте Болгарии обещали, кроме того, передать южную Добруджу и северную часть этого края.
Окончательно решило исход борьбы за Болгарию изменение военной обстановки.
За неудачей Дарданельской экспедиции последовало отступление русской армии, которая оставила Галицию, русскую Польшу, Литву, часть Белоруссии.
Затем началась концентрация германских войск против Сербии.
Военные успехи Германии преодолели страх болгар перед Антантой.
Болгария пошла на соблазнительный, хотя и опаснейший, риск.
3 сентября было подписано турецко-болгарское соглашение, а 6 сентября — союзный договор между Болгарией, Германией и Австрией.
Так создался Четверной союз.
Выборы в греческий Парламент в августе 1915 года снова привели к власти Венизелоса.
Когда в сентябре вырисовалась непосредственная угроза нападения Болгарии на Сербию, он заявил посланникам Антанты, что готов выполнить обязательства Греции, предусмотренные греко-сербским союзным договором 1913 года, но при условии, что союзники придут Греции на помощь и высадят в Салониках 150-тысячную армию.
Английское и французское правительства приняли предложение Венизелоса.
Было решено послать в Салоники войска с Галлипольского полуострова.
Однако французское правительство с большим трудом добилось от главнокомандующего Жоффра распоряжения о посылке в Салоники 64 тысяч человек, включая и эвакуированных с Галлиполи.
Англичане обещали столько же. До 150 тысяч, запрошенных Венизелосом, нехватало 22 тысяч.
Пока шли эти переговоры, король Константин уволил Венизелоса и подтвердил сохранение нейтралитета.
В Салониках союзники успели высадить только сравнительно небольшой отряд.
Эта медлительность Англии и Франции немало способствовала тому, что в ночь с 13 на 14 октября Болгария напала на Сербию, открыв военные действия.
Одновременно австро-германские силы, действовавшие на балканском фронте, предприняли наступление на Сербию с севера.
В конце октября в Салониках было всего 80 тысяч союзных войск.
Эти силы не сумели предотвратить разгром Сербии и установление территориальной связи между Германией и Турцией.
14 октября Болгария, объявив войну Сербии, вступила в войну.
В ответ на следующий день страны Антанты объявили войну Болгарии.
В этот же день болгарские войска начали наступление, перейдя болгарско-сербскую границу.
Сначала болгарские войска встретили ожесточённое сопротивление и продвигались довольно медленно. 24 октября болгары заняли Пирот, а сербские войска полностью отошли за Тимок.
В этих ожесточённых боях болгарские войска нанесли сербским армиям очень тяжёлые потери, захватив 60 орудий.
Болгары продолжили наступление и 10 ноября заняли Ниш, соединившись там с австро-германскими войсками, которые вели наступление с севера.
Затем болгарские части продолжили наступление против ослабленных сербских войск в Косово, где болгарские войска также успешно продвигались, нанося поражения сербским подразделениям.
2-я болгарская армия под командованием генерала Тодорова быстро продвинулась к реке Вардар и заняла населённый пункт Вранье и большой участок железной дороги, связывавший Сербию с союзным экспедиционным корпусом в Салониках.
Это поставило под угрозу окружения основную часть сербской армии.
Англо-французские дивизии, чтобы восстановить связь с сербской армией, в конце октябре выдвинулись из Салоник к реке Черна.
В развернувшемся сражении у местечка Криволак в Македонии болгарские войска стойко сдерживали атаки союзников и помешали дальнейшему продвижению союзных войск.
После неудачных атак у Криволака англо-французские дивизии были вынуждены отступить и возвратиться обратно в Салоники, не достигнув поставленных задач.
Затем 2-й болгарской армии была поставлена задача завершить окружение сербских войск.
Однако упорные атаки болгар были отражены сербскими войсками.
После этого операцию против Сербии можно было считать завершённой.
Сербские войска были разбиты австро-германо-болгарскими армиями.
Вся территория страны оккупирована войсками Центральных держав.
Однако окружить и полностью уничтожить сербскую армию не удалось, её оставшаяся часть вышла к побережью Адриатического моря и была эвакуирована на остров Корфу.
Во многом окружить сербские войска не удалось из-за действий 2-й болгарской армии, которая не смогла выполнить поставленную задачу.
Благодаря вступлению в войну Болгарии и успешных действий болгарских войск в кампании 1915 года против сербских и англо-французских войск Центральным державам удалось выполнить поставленную задачу по разгрому Сербии и Черногории.
Возникает естественный вопрос: а как же случилось так, что та самая Болгария, за которую на Шипке проливали кровь русские солдаты, выступила против «братьев-славян».
Дело было в том, что Болгария стремилась утвердиться в качестве лидера на Балканском полуострове
Исменно поэтому поражение во Второй Балканской войне было расценено в Болгарии как «Первая национальная катастрофа».
Премьер-министром стал Васил Радославов, который во внешней политике ориентировался на Германию и Австро-Венгрию. Фердинанд I поддерживал этот курс.
В Болгарии провели «чистку» среди пророссийски настроенных генералов.
В болгарском обществе активно культивировали идеи реваншизма. Многие ведущие газеты вели антисербскую и антирусскую пропаганду и были настроены прогермански.
В прессе пропагандировалась идея, что Болгария проиграла войну, так как страны Антанты (в том числе и Россия) поддержали врагов Болгарии — Грецию и Сербию. Поэтому в будущем противостоянии, чтобы вернуть утраченные территории, необходимо поддержать Германию.
Большую роль в поведении Болгарии играли финансы.
Во время Балканских войн София залезла в крупные долги. Поражение привело к серьёзным проблемам в экономике и финансах.
В конце 1913 года болгары стали искать возможность получения крупного займа за рубежом. Посланцы были направлены в Париж, Вену и Берлин.
Во время переговоров в Париже болгарам дали понять, что заём возможен только при условии отказа кабинета Радославова от курса сближения с Австро-Венгрией и Германией. Австрия и Германия пошли навстречу Болгарии.
В середине июня 1914 года руководство Болгарии приняло решение о заключении соглашения с австрийскими и германскими финансистами.
Россия и Франция, чтобы сорвать это соглашение, направили болгарскому правительству предложение о займе в 500 млн. франков без каких-либо политических условий и обременительных приложений.
Однако София, несмотря на выгодность французского предложения, отказалась от него
Начавшийся после сараевского убийства австро-сербский конфликт обрадовал Софию.
Появилась надежда, что этот конфликт позволит решить болгарские территориальные проблемы. Кроме того, начало мировой войны усилило значение Болгарии для противоборствующих союзов.
Для каждой из двух коалиций болгарская армия и ресурсы представляли существенное значение. При максимальном напряжении Болгария могла выставить полумиллионную армию.
Болгария занимала важное военно-стратегическое положение в регионе: страна имела выход к Чёрному и Эгейскому морям, имела общую границу со всеми значительными балканскими государствами.
Болгарская элита мечтала о создании «Великой Болгарии» с захватами северного побережья Эгейского моря с Салониками, всей Македонии и Добруджи вплоть до устья Дуная, с выходом в Мраморное море.
Именно поэтому оа вела самый обыкновенный торг и с Антантой, и с Центральным блоком: кто больше даст.
29 мая 1915 года представители Антанты передали болгарскому правительству документ, в котором Болгарии снова предложили выступить на стороне Англии, Франции и России.
Страны Антанты гарантировали возвращение Восточной Фракии за счёт Турции в состав Болгарского царства. Союзники пообещали начать переговоры с Белградом, Афинами и Бухарестом о передаче Болгарии некоторой части Вардарской Македонии, Эгейской Македонии и Южной Добрудже.
14 июня болгарское правительство предложило чётко определить границы территорий в Вардарской и Эгейской Македонии, которые должны войти в состав Болгарии.
Однако Антанта не смогла этого сделать.
Если Сербия, вынужденная военными обстоятельствами, была готова на уступки, то Греция и Румыния уступать не желали.
Германия и Австро-Венгрия оказались щедрее. Они однозначно заявили, что в случае выступления Болгарии на их стороне София получит всю Македонию, Фракию, а также Южную Добруджу.
Помимо этого Германия обязалась предоставить Болгарии военный заём на сумму 500 млн. марок.
Германии удалось примирить Болгарию и Турцию.
Немцы подготовили договор, который удовлетворял болгар за счет Турции.
Кроме того, ситуация на фронтах была неблагоприятна для Антанты. Англия и Франция провалили Дарданелльскую операцию. Россия потерпела тяжелое поражение на Восточном фронте, утратила Галицию, русскую Польшу. Англо-французские войска пассивно себя вели на Западном фронте.
Это убедило болгарское руководство, что Центральные державы одерживают вверх в войне, что наступило время вступить в войну и получить свою долю добычи.
В результате славянская держава, большая часть населения которой симпатизировала русским, стала воевать на стороне Германии и Австрии.
Ни к России, ни к Англии и Франции у болгар претензий не было, но, исходя из принципа солидарности, они сами в последующие дни объявили войну Болгарии.
Поражение Сербии было предрешено — страна уже больше года вела войну с Австро-Венгерской империей и была истощена войной и блокадой.
— Моя месть будет ужасной! — заявил болгарский царь Фердинанд I.
Эту самую «ужасную месть» Фердинанд и попытался реализовать, вступив в мировую войну на стороне Центральных держав, и отомстить Сербии за нанесенные ему поражения.
Еще более чем на Сербии, он сосредоточил свою ненависть на России, которую считал главной виновницей невыгодного для Болгарии Бухарестского мира и неудачи, постигшей его византийские мечтания.
Его идеалом правителя были византийские императоры, которые являли в одном лице верховного военачальника, верховного судью и всевластного господина своих подданных.
Как показали дальнейшие события, Фердинанд просчитался, как это чаще всего бывает с долго торгующимися людьми.
После вступления Болгарии в войну и первых боевых действий единственной силой Антанты на Балканах оставался корпус численностью 150 000 человек, дислоцированный в Салониках.
17 августа 1916 года болгары перешли в наступление у реки Струма. Французским войскам не удалось их задержать, и атакующие вышли к эгейскому побережью.
Болгарам удалось захватить около 4000 кв. км.
Эта операция имела важнейшее значение, так как сорвала наступление войск Антанты, однако уже осенью удача стала изменять болгарскому командованию.
27 августа Румыния объявила войну Австро-Венгрии.
Несмотря на поддержку русских войск румыны терпели поражение за поражением.
23 ноября дунайская армия переправилась через Дунай.
После ожесточенных боев с русско-румынскими войсками 7 декабря германо-болгарские части вошли в Бухарест.
В последние годы Первой мировой болгары сражались сразу на нескольких фронтах.
Весной 1917 года начались боевые действия у озера Дойран.
В результате потери англичан, противостоявших болгарам, составили 12 000 человек.
Однако летом в войну вступила Греция, после чего Центральные державы отказались от проведения активных действий на Салоникском фронте.
В начале мая в Бухаресте был заключен мирный договор. Болгарии перешла Южная Добруджа и некоторые другие территории, до этого принадлежавшие Румынии.
14 сентября 1918 года началось сражение, которое вошло в историю как «Дойранская эпопея».
В течение нескольких дней болгары сдерживали натиск 6 британских и греческих дивизий, нанеся им потери в количестве 7000 человек.
Несмотря на это уже через несколько дней они оказалась в тяжелейшем положении и стали отступать.
Вскоре отход принял панический характер. В плен попало 77 000 солдат, 5 генералов, 1600 офицеров, 500 орудий, 10 000 лошадей и пр.
Англичане готовились к вторжению в Болгарию.
На фоне всего этого солдаты взбунтовались.
Начались волнения.
Командование болгарской армии пыталось остановить отступление жесткими методами.
Однако уже к сентябрю около 30 000 солдат отказались воевать, а часть из них направилась на Софию.
Осознав всю опасность ситуации, 29 сентября 1918 года Болгария заключила перемирие с государствами Антанты.
Иными словами, Болгария в Первой мировой войне первой из стран, относящихся к Центральному блоку, вышла из войны.
По условиям договора болгарская армия оставила все захваченные территории Греции и Сербии и провести демобилизацию до трёх пехотных дивизий.
Всё вооружение и боеприпасы должны были складироваться под контролем Антанты.
Войска Антанты получали право свободного передвижения по территории Болгарии.
Никакой Великой Болгарии не получилось.
Таковы были печальные последствия «предательства Фердинанда», как назвал политику болгарского царя министр Сазонов, той самой страны, с помощью которой Болгария обрела независимость.
Забегая вперед, скажем, что те же самые причины — вернуть потерянные территории любой ценой — толкнут Болгарию на выступление на стороне Германии и во Второй мировой войне.
Только на этот раз с куда большей катастрофичностью для «реваншистов».
В сентябре 1944 года, когда театр военных действий переместился в Болгарию, в стране произошёл государственный переворот 9-го сентября 1944 года.
Ряд деятелей прогерманского режима, включая князя Кирилла, бывшего премьер-министра Богдана Филова, были арестованы и приговорены к расстрелу.
К власти пришло правительство Отечественного фронта во главе с Кимоном Георгиевым.
Правительство Георгиева объявило войну Германии и царская болгарская армия приняла участие в боях с немецкими войсками.
После войны на основании результатов референдума 1946 года была провозглашена Народная Республика Болгария.
Надо отметить и то, что после распада Советского Союза современная Болгария проводит далеко не самую дружественную политику в отношении России.
Глава XI. На Западном фронте без перемен…
Что же касается Западного фронта, то в 1915 году он практически не двигался, несмотря на попытки обеих сторон возобновить наступление.
Глубоко эшелонированная оборона — несколько линий окопов, проволочные заграждения, доты и блиндажи — позволяла с успехом противостоять любым атакам.
Применение новейших средств нападения — авиации, отравляющих газов — также оказалось малоэффективным.
Даже тяжёлая артиллерия была бессильная против окопавшихся войск, несмотря на свою невероятную по тем временам мощь.
Так, знаменитая германская «Большая Берта» имела калибр 420 мм, вес снаряда составлял 900 кг.
Атакующие усилия противоборствующих сторон приводили лишь к небольшим подвижкам линии фронта (не более 10 км.) и сопровождались огромными человеческими жертвами.
Относительное затишье на французском фронте объяснялось тем, что Германия перенесла акцент на восток, решив вывести из войны Россию.
Русская армия потерпела ряд поражений и отдала значительные территории, однако затем фронт стабилизировался.
Тем не менее, в 1915 году произошло одно весьма важное событие, о коктором нельзя не рассказать.
Этим событием стало Второе Ипрское сражение, начавшееся 22 апреля 1915 года.
Примечательно оно тем, что немцы, если верить английским источникам, имели страстное желание использовать газ.
В погоне за решающим успехом Германия не останавливалась перед нарушением законов и обычаев войны, широко пустив в дело отравляющие газы.
Впервые в войне немцы применили химические снаряды на русском фронте еще в январе 1915 года.
14 апреля 1915 года у деревни Лангемарк французские подразделения захватили в плен немецкого солдата. Во время обыска у него обнаружили небольшую марлевую сумочку, наполненную одинаковыми лоскутами хлопчатобумажной ткани и флакон с бесцветной жидкостью.
Это было так похоже на перевязочный пакет, что на него вначале не обратили никакого внимания.
Однако, сам пленный заявил на допросе, что сумочка — это специальное средство защиты от нового «сокрушительного» оружия, которое немецкое командование планирует применить на этом участке фронта.
На вопрос о том, что это за оружие, солдат ответил, что не имеет понятия, но вроде бы оно запрятано в баллонах, которые зарыты на ничейной земле между линиями окопов.
Для защиты от него надо намочить лоскут жидкостью из флакона и приложить ко рту и носу.
Французское командование сочло рассказ солдата бредом сумасшедшего и не придало ему значения.
Скоро о таинственных баллонах начали сообщать и другие пленные немцы, захваченные на соседних участках фронта.
22 апреля в 17 часов началась ужасная бомбардировка города Ипра тяжелыми гаубицами.
Сначала некоторые французские офицеры, слышавшие стрельбу, подумали, что недавно прибывшая Алжирская дивизия «расстреляла сама себя».
Однако те, кто находился на удобных для наблюдения пунктах, видели два любопытных зеленовато-желтых облака на земле, по другую сторону Лангемарка на фронте германских линий.
Распространяясь в сторону, эти газовые облака поднялись кверху и, продвигаемые вперед легким ветром, становились голубовато-белым туманом, таким, какой можно видеть над мокрым лугом в морозную ночь.
Позади тумана противник, под гром своего ураганного огня, продвигался вперед.
Как утверждали свидетели, многие французские солдаты с интересом наблюдали за приближением к их позициям этого «причудливого цветного тумана», но не придавали ему никакого значения.
Наконец, французские воины почувствовали резкий запах. У них защипало в носу, глаза резало как от едкого дыма.
Туман сжимал горло, жег огнем грудь, выворачивал наизнанку. Не помня себя от ужаса, французы бросали оружие, и пытались убежать подальше. Тот, кто медлил, или падал, больше уже не поднимался.
За полосой тумана двигались шеренги немецких солдат, но воевать им было не с кем.
Те из французов, кто не смог убежать, лежали мертвыми. Газ выжег им глаза и легкие.
Меньше чем за 45 минут погибли 5 тысяч французов и еще 10 тысяч не могли продолжать бой. Большинство из них умерт.
Для самих немцев такой эффект оказался тоже неожиданным.
Их генералы относились к затее с «туманом», как к забаве ученых, и даже не готовились к широкомасштабному наступлению.
Но когда у противника просто исчезла оборона, в брешь идти было тоже некому.
Малочисленные силы немцев, конечно, заняли позиции, но развить наступление не смогли.
К вечеру 22 апреля 1915 года стало ясно, что на поле боя появился новый вид оружия, превышающий по силе все известные средства уничтожения.
К малоизвестному городку Ипр бросились химики большинства развитых стран мира, и уже через день было установлено, что новое химическое оружие — удушливый газ хлор.
Изобретя боевые газы, немцы добавили еще одно измерение в ужасе Мировой войны.
Вскоре союзники наверстали упущенное и немцы тоже смогли испытать на себе, что такое газовая атака.
Французы начали использовать снаряды с 1916 года, англичане тоже решились на ограниченное использование газов на последних стадиях битвы на Сомме.
К 1917 году немецкие солдаты регулярно подвергались газовым атакам, проводимым англичанами в качестве ответного удара.
19 марта 1918 года подобной атаке был подвергнут городок Сент-Квентин.
В тот день в город как раз прибыли свежие немецкие части, предназначенные для наступления.
В 10 вечера англичане обрушили на город 3000 снарядов с хлором — дома были окутаны густым зеленым облаком.
Противогазы не помогали — концентрация газа была слишком высокой.
Когда на следующее утро в город прибыло дальнейшее пополнение, солдатам представились улицы, усеянные людьми, выкашливающих вместе с кровью остатки своих легких.
Но в то же самое время не надо забывать, что позиционная война означает беззаботное пребывание в окопах, утомительное только своей монотонностью.
Отнюдь! Вот отрывок из статьи, опубликованной в шестом номере авиационо-историческом журнале «AVIATION MAGAZINE» за 2000 год о том, как канадский гражданин У. Д. Баркер принимал участие в Позиционной войне в 1914 году.
«В двадцать лет, — пишет автор статьи, — Баркер записался добровольцем на военную службу, выбрав кавалерию.
В декабре 1914 года он был зачислен в 1-й полк Канадских Конных Стрелков, вместе с которым прибыл в Европу в июне следующего года.
К тому времени на Западном фронте уже не было необходимости в коннице, позиционная война просто не оставляла для неё места, поэтому полк переформировали в пехотную часть.
Личный состав в течении двух месяцев проходил боевую подготовку в тренировочном лагере Шорнклифф.
Инструкторы сразу обратили внимание на отличные стрелковые навыки рядового Баркера, и к тому времени, когда в сентябре полк отправился на фронт, Уильям уже числился пулеметчиком.
Второй лейтенант Уильям Баркер, на его груди „крылья“ наблюдателя.
Канадцы прибыли в район Ипра за несколько дней до начала большого наступления.
Очень скоро им пришлось испытать все „прелести“ окопной войны: вечную грязь, артобстрелы, газовые атаки и постоянный страх смерти.
Высокорослому (больше метра восьмидесяти) Баркеру, приходилось постоянно помнить, что траншеи расчитаны на людей среднего роста, и пригибаться пониже.
Нескольких месяцев такой жизни оказалось более чем достаточно для появления желания попробовать себя на новом поприще — в авиации.
Уильям отлично знал, что в воздухе уцелеть, быть может, еще труднее, чем в окопах (однажды на его глазах немецкий истребитель сбил английский самолет), но все-таки летать было приятнее, да и почетнее, чем воевать в пехоте.
Он подал рапорт о переводе в авиацию, но по неизвестной причине получил отказ».
В этой связи можно вспоминить и «На Западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка.
Да, с точки зрения боевых действий на фронте никаких особых пермен, действительно, не наблюдалаось.
Зато они происходили в душах и умах тех, кто был обречен на тупое ожиданье смерти в залитых водой и грязью окопах.
И Ремарк блестяще показывает, как сгорели иллюзии в огне войны поколения восемнадцатилетних юношей, посланных со школьной скамьи на фронт.
Опыт одного из представителей этого «потерянного поколения» — Пауля Боймера, от имени которого написан этот роман, включал в себя опыт миллионов простых солдат.
Рекрутство, ожидание первого боя, газовые атаки, ураганный огонь, рукопашные бои, лазарет и пребывание в нем, ранения, смерть…
Ремарк показывает войну в ее повседневности, превращающих людей в «людей-зверей», в «бесчувственных мертвецов, могущих только бегать и убивать».
Он осуждает войну (и позиционную, и непозиционную), явившую высшую меру презрения к человеческой жизни, нанесшей неизмеримый урон человечности, приучившей человека быть равнодушным ко всему, приучить к тому, к чему привыкать нельзя, — к противоестественной смерти в расцвете сил.
«Он, — писал о Ремарке один из ярчайших представителей экспрессионизма, немецкий поэт Э. Толлер, — говорит за всех нас, за нас — серую скотинку, служивых, лежащих в окопах, завшивевших и покрытых грязью, обстрелянных и расстрелянных, видавших войну не из генштаба, кабинета или редакции, переживавших ее как повседневность, как страшную и монотонную повседневность…»
Не менее страшны, чем сама, и ее последствия, поскольку ничто на земле не проходит бесследно.
И вот что писал все тот же Толлер о нравах переполненной дезертирами тюрьме, в которой царила атмосфера безумия и отчаяния: «Осколками стекла они вскрывают себе вены, разрывают простыни и свивают из полотнищ верёвки, бросаются в каменные пролёты лестниц.
Я никогда не забуду пронзительного животного вопля, ворвавшегося однажды утром в мой сон; я вскочил и тоже закричал и, чужой самому себе, кричал и кричал, не переставая…»
И это не просто слова. Это откровение человека, который
сразу же после начала войны отправился на фронт добровольцем и собственными глазами увидел, что представляет собой война.
Тринадцать месяцев он провёл на передовой, где его былой патриотизм сменился ужасом перед бессмысленным убийством.
Тринадцать месяцев он видел, как лилась кровь, гнили раны и кровавый Молох бесжалостно перемылывал человеческие кости и судьбы.
Тринадцать месяцев в нем зрел яростный протест против устроенной людьми бойни.
Надо ли говорить, что с войны Толлер вернулся пацифистом…
Глава XII. Хотят ли русские войны…
Несмотря на неудачи, немцы не оставили идею сепаратного мира.
В конце февраля 1915 года посланец датского короля Андерсен посетил Петроград.
Он встретился с Николаем II, министром иностранных дел России Сазоновым и графом Витте.
Провел он несколько бесед и с вдовствующей императрицей, датчанкой по происхождению Марией Федоровной, на чью поддержку серьезно рассчитывал.
К сожалению датского эмиссара, все его русские собеседники высказали крайне негативное отношение к заключению за спиной союзников сепаратного сговора с Германией.
Русские еще не созрели к мыслям о мире — таков был главный итог первой миссии датского посланника в столицу российской империи, который и был доведен до сведения немецкой стороны.
О явной заинтересованности немецкого руководства в налаживании неформальных контактов с русскими в начале 1915 года свидетельствуют и некоторые другие факты.
Так почти сразу же после посещения Андерсеном Петрограда в российской столице 10 марта было получено письмо княгини М. А. Васильчиковой.
Письмо это было написано на имя Николая II и доставлено в Министерство иностранных дел шведским посланником в России.
Васильчикова была не простым человеком — она состояла фрейлиной царицы и вдовствующей императрицы и имела хорошие связи при дворе.
С другой стороны, Васильчикова была тесно связана и с австрийской аристократией, в том числе и с бывшим австро-венгерским послом в России князем Лихтенштейном. В августе 1914 года она оказалась в своем родовом имении близ Вены, где и была временно задержана австрийскими властями.
Теперь в Берлине и Вене решили использовать в своих интересах эту великосветскую особу, лично известную самому Николаю.
В своем письме Васильчикова, по просьбе обратившихся к ней двух влиятельных немцев и одного австрийца, писала царю о миролюбии Германии, о ее искреннем стремлении восстановить с Россией мирные отношения.
В связи с этим княгиня предлагала организовать в какой-либо нейтральной стране сепаратные мирные переговоры между Россией и Германией.
Российские историки до сих пор так и не установили имя австрийца, от имени которого Васильчикова писала письмо императору.
Что же касается двух немцев, то одним из них был принц Виктор Изембург, связанный кровными узами с Гессенской династией и лично знакомый с семьей Николая II, а вторым — некто Клевинг, имевший до войны деловые связи в России.
Ответа на первое письмо Васильчикова так и не получила.
Предполагая, что оно не дошло до адресата, 30 марта 1915 года она отправила по поручению министра иностранных дел Германии фон Ягова новое письмо на имя императора Николая II.
Княжна в нем вновь предложила направить для сепаратных переговоров с Германией о мире в какое-либо нейтральное государство российского представителя.
Но и эта очередная попытка наладить контакты с российским императорским двором у немцев провалилась.
Второе письмо Васильчиковой также осталось без ответа.
Интересно отметить малоизвестный факт: в конце января 1915 года миротворческую активность вслед за датским королем стал проявлять и король испанский Альфонс.
Он сообщил австро-венгерскому послу в Мадриде о том, что «у него имеются хотя и не письменные, но вполне определенные признаки того, что русский царь желает заключить мир с Германией и Австро-Венгрией и принять испанское посредничество».
Исходным пунктом для начала подобных переговоров, по мнению Альфонса, должно было стать освобождение всех оккупированных территорий.
Австрийцы не решились предпринимать самостоятельные шаги в этом направлении.
Посол Вены в Мадриде получил указание поблагодарить короля за его миротворческие усилия и сказать при этом, что «положение еще не зашло настолько далеко», чтобы добиваться мира с противником, а «военная и хозяйственная ситуация в Австро-Венгрии такова, что она со спокойствием может ожидать долговременную войну».
О том, насколько остро в апреле 1915 года стоял в германских верхах вопрос о возможности заключения сепаратного мира с Россией, свидетельствует и тот факт, что 5 апреля он был важнейшим на встрече начальников генеральных штабов Германии и Австро-Венгрии генералов Фалькенгайна и Конрада фон Гетцендорфа.
Союзники на этой встрече впредь решили действовать вместе и не вести каких-либо отдельных переговоров с противником.
Чем же можно объяснить столь активное желание Берлина наладить с Россией связи и начать с ней переговоры о мире, проявленное им в конце 1914 — начале 1915 года?
Ответов на этот вопрос, на наш взгляд, может быть несколько, но, безусловно, главную роль здесь играло стратегическое положение противников на полях сражений.
Крах стратегии молниеносной войны имел более важные последствия для Германии и ее союзников, чем для стран Антанты.
Находящиеся в блокаде Центральные державы были практически лишены возможности вести внешнюю торговлю, продовольственные запасы Германии были ограничены и не рассчитаны на продолжительную войну на два фронта.
Не хватало Берлину и важнейших стратегических материалов.
Положение на Восточном фронте для немцев оставалось сложным.
22 марта русскими была занята сильно укрепленная и стратегически важная австро-венгерская крепость Перемышль. Создавалась реальная угроза выхода российских войск на Венгерскую равнину.
Не менее сложным для немцев было положение и на Западном фронте. Здесь сложилась эшелонированная линия обороны, прорвать которую было очень непросто.
В этих условиях в германском руководстве появилось немало сомневающихся в том, что рейхсвер в состоянии одержать вверх над противником сразу на двух фронтах.
Военно-стратегическая ситуация на полях сражений подсказывала немцам, что выход России из войны и ликвидация протяженного Восточного фронта были бы для них идеальным решением проблемы.
Думается, что настойчивые попытки германских политиков установить тайные контакты с российским руководством в начале 1915 года объясняются и ситуацией, сложившейся на Балканах после начала Дарданелльской операции.
Межсоюзнические разногласия в этом регионе в своих интересах и попытались использовать немцы. Однако Босфорские соглашения стали победой российской дипломатии и нанесли очевидный удар по замыслу Берлина расколоть Антанту.
Ситуация на Восточном фронте изменилась к весне 1915 года.
В Берлине решили использовать неудачи российской армии в Галиции для нового усиления давления на Петроград.
Однако, принимая во внимание сложную дипломатическую обстановку, — вступление в войну на стороне Антанты Италии, колебания между двумя враждующими лагерями Болгарии и Румынии — шеф германского генштаба пришел к выводу, что «мы из всего этого не имеем интереса и дальше вредить России.
Еще меньше у нас интереса в нанесении ущерба личному престижу царю Николаю».
Исходя из этих соображений, Фалькенгайн предложил канцлеру использовать благоприятную для немцев ситуацию на Восточном фронте, чтобы прекратить военные действия между двумя странами.
Мнение шефа генштаба о перспективах дальнейшего ведения войны за год изменилось незначительно.
Он по-прежнему считал главным врагом Второго рейха Великобританию, полагал, что все попытки соглашения с этим самым непримиримым противником Германии не только бесполезны, но и вредны для будущего его страны.
Главным театром военных действий поэтому для Фалькенгайна оставался Западный фронт, а Восточный был для него лишь помехой, которая затягивала решение главного вопроса.
Мысли о необходимости замирения с Россией придерживались и в Вене.
«Вероятно, после наших побед в Галиции, — писал министр иностранных дел Австро-Венгрии Ягову 15 мая 1915 года, — станет возможным достичь сепаратного мира с Россией.
Это было бы для нас самым лучшим».
Но многие германские стратеги после удачного наступления в Карпатах в мае-июне 1915 года сделали противоположные выводы.
В начале июня, например, глава немецкого правительства решил приостановить «мирное наступление» против России и временно прекратить до лучших времен поиск каких-либо контактов с Петроградом.
«Лучшие времена» для канцлера, видимо, настали уже в конце июня — начале июля 1915 года и связаны они, по нашему мнению, с намечавшимися в июле-августе немецким верховным главнокомандованием новыми наступательными операциями против России.
В июле-августе в Польше и в Прибалтике разгорелись ожесточенные оборонительные бои российской армии. В их результате русским военным командованием было принято решение спрямить фронт и отвести армии из Польши.
Однако несмотря на изменение обстановки на восточном театре военных действий в конце июня — начале июля 1915 года между канцлером Бетман-Гольвегом и германской дипломатической миссией в Копенгагене начался новый раунд интенсивной переписки относительно следующей посреднической миссии посланника датского короля Андерсена в российскую столицу.
Накануне его поездки Бетман просил довести до сведения датского посредника, что его страна «не имеет противоречий интересов ни на своей границе, ни к востоку от России», а поэтому «бесконечное продолжение войны бесполезно и нецелесообразно.
Оно ведет только к нескончаемому кровопролитию, которое не надо двум государствам».
Следует при этом, правда, заметить, что никаких конкретных предложений со стороны германского правительства о том, на каких условиях может быть заключен мир с Россией, канцлер так и не высказал.
Возможно, что новый всплеск «миротворческой» активности Берлина вызвали и весьма тревожные сообщения, которые в те дни поступали в немецкую столицу из Вены и Будапешта.
Фон Ягов предупреждал, что в условиях обострения отношений Вены с Римом и Бухарестом не исключен «сепаратный мир с Россией (без нас)».
Такого же рода сообщения поступали в Берлин и из Будапешта. Например, 11 июля посланник Германии в Венгрии Фюрстенберг информировал внешнеполитическое ведомство о том, что «венгерская оппозиция, особенно группа Карольи, придерживается точки зрения, что Венгрии легко удастся достичь взаимопонимания с Россией и Сербией».
В очередной раз в Россию Андерсен отправился 11 июля 1915 года и был принят Николаем II и другими видными российскими политиками.
Нового они ему, однако, ничего не сказали.
— Россия, — заявил эмиссару Николай, — сможет заключить только общий с союзниками мир…
Однако от своей затеи вывести из войны Россию путем навязывания ей сепаратных переговоров немцы не отказались и после второй бесплодной миссии Андерсена в Россию.
Более того, германское военно-политическое руководство стало активно налаживать новые каналы для зондирования возможности заключения мира со своими противниками на востоке.
Теперь все свои взоры они обратили на скандинавских соседей датчан — Швецию.
Немцы с середины 1915 года превратили Стокгольм в главный центр своей тайной деятельности, направленной на установление связей с Россией.
Однако и на этот раз, отдавая германскому послу в Стокгольме Люциусу инструкции о начале зондирования реакции русских по поводу германских предложений, министр иностранных дел обошел полным молчанием принципиальный вопрос: какие конкретно «незначительные» территориальные требования собираются выдвинуть немцы русским в ответ на их готовность заключить сепаратный мир и выйти из войны.
Как бы то ни было, но результаты известной тайной миссии немецкого банкира Варбурга в Стокгольм оказались ничтожными.
Между тем положение на Восточном фронте ко второй половине 1915 года становилось все более и более благоприятным для Германии и ее союзников.
Изменение стратегической ситуации на Восточном театре военных действий заставило пересмотреть свое отношение к возможному сепаратному миру с Россией немецкого канцлера и поискать новые аргументы.
От самой возможности заключения подобного мира германский канцлер решил не отказываться.
Так, 30 июля 1915 года, изложив в подробном письме Фалькенгайну ситуацию, сложившуюся после отказа царя от мирного посредничества датской королевской семьи, Бетман все же пришел к выводу о том, что «успехи наших военных операций в Польше заставят Россию решиться на заключение сепаратного мира».
А наиболее благоприятный момент, по его мнению, наступит только тогда, когда Россия потеряет последнюю надежду на падение Дарданелл и привлечения на свою сторону Болгарии. Именно эти события и станут «решающим моментом».
Оценив создавшееся на Востоке военное положение как крайне благоприятное для Германии, канцлер подчеркнул, что считает Польшу «в той или иной форме потерянной для России… отсюда вытекают последствия также и для Финляндии и прибалтийских провинций».
Эту мысль канцлер попросил через шведского министра иностранных дел Валленберга довести до сведения русских, дабы у тех не оставалось сомнений в необходимости немедленного выхода из войны.
Таким образом, прослеживался уже совершенно новый нюанс.
Если раньше глава немецкого правительства говорил только о «небольшом исправлении границы» в Прибалтике и Польше и даже о территориальной компенсации России за счет других стран, то теперь он решил пугать восточного противника еще большими территориальными потерями и отколом вслед за Польшей других западных земель империи.
Но в России по-прежнему не думали о сепаратном мире с врагом и, несмотря на военные неудачи в Польше и Прибалтике, были готовы продолжать войну до победного конца.
По завершению своей третьей миссии в Россию 8 августа Андерсен сообщил немцам, что «царь перед ним защищал точку зрения, что Россия не побеждена, что русские по-прежнему рассматривают как Курляндию, так и Польшу как часть собственно России, и что Россия в состоянии довести войну до успешного конца».
Только теперь, после провала третьей миссии Андерсена в Берлине осознали бессмысленность дальнейших попыток склонить руководство России к сепаратному миру, используя при этом тезис об успехах рейхсвера на полях сражений на Востоке.
В сложившейся ситуации глава германского правительства принял решение временно прекратить все попытки связаться с русскими для обсуждения вопроса о заключении мира.
К мысли о том, что для того, чтобы русских сделать более сговорчивыми, их надо «измотать», пришел и Фалькенгайн.
Германское военное командованием вслед за политическим руководством страны пришло к выводу о необходимости продолжить наступление на Восточном фронте, нанести там еще ряд военных поражений России, а затем, оккупировав обширные территории, вынудить ее запросить пощады.
При этом Фалькенгайн по-прежнему не верил в возможность полного разгрома русской армии чисто военными методами.
Завершающим аккордом этого «мирного наступления» германской дипломатии в конце 1915 года стало появление на русско-шведской границе княжны Васильчиковой.
Она так и не дождалась от царской семьи ответа на свои письма.
18 декабря 1915 года в Петрограде княжна вручила министру иностранных дел Сазонову записку, в которой подробно излагалась ее недавняя беседа с принцем гессенским Эрнстом.
Васильчикова также дала министру возможность ознакомиться с письмами Эрни к Николаю II и его супруге Александре Федоровне.
Своей сестре принц писал: «Я знаю, насколько ты сделалась русской. Но, тем не менее, я не хочу верить, чтобы Германия изгладилась из твоего немецкого сердца».
Сообщила Васильчикова также и о том, что кайзер Вильгельм II «был бы счастлив найти малейшую зацепку для окончания войны».
Однако бурная прогерманская пропагандистская деятельность Васильчиковой в Петрограде продолжалась недолго и вызвала раздражение в царской семье.
Когда о ее «работе» стало известно императору, его возмущению не было предела.
Вскоре по приказу разгневанного Николая княжна была посажена под домашний арест, лишена придворного звания и выслана из столицы в свое имение под Черниговом, а затем и еще дальше от российской столицы — в Вологодскую губернию.
Так окончательно провалилась еще одна попытка германской дипломатии внести раскол в ряды союзников по Антанте и вывести из войны Российскую империю путем заключения сепаратного мирного договора.
Осень 1915 года произошло и еще одно весьма значимое назначение в русской армии.
10 сентября 1915 года военным министром был назначен генерал от инфантерии Алексей Андреевич Поливанов.
«Назначение на пост военного министра генерала Поливанова, — заявил по этому поводу генерал А. С. Лукомский, занявший с июня 1915 года должность помощника нового военного министра, — известного своей энергией и пользовавшегося полным доверием законодательных учреждений и общественных организаций, удовлетворило всех».
В Ставке ликовали, там уже открыто обсуждались подробности нового политического курса «на общественность», принятого по настоянию Главковерха.
Думские друзья Поливанова рекламировали нового министра как безупречно честного и принципиального человека, приписывая ему всё положительное, что было сделано в армии в предвоенные годы.
— Знающий себе цену и честолюбивый, — говорил министр иностранных дел Российской империи С. Д. Сазонов, — он с нетерпением ожидал благоприятной минуты, чтобы выдвинуться на первый план и занять подобавшее ему место. По убеждениям своим он примыкал к либеральным партиям…
Подобная замена была явной уступкой общественности, поскольку ожидалось скорое открытие четвертой сессии Государственной думы IV созыва.
Было очевидно, что деятельность Сухомлинова — преданного монархиста и доверенного лица императора — была бы подвергнута в ней беспощадной критике.
Почти сразу же по вступлении в должность новый военный министр заявил французскому послу Ж. М. Палеологу о том, что русские смогут снова начать двигаться вперёд уже к «концу декабря».
— Мы, — заявил новый министр, — будем продолжать войну, как бы она ни затянулась, ибо нельзя мирится с теми, кто оскверняет святыни, насилует сестер, расстреливает и истязает пленных, добивает раненых. Разве может быть речь о мире с таким врагом? Ведь немцы тогда поработят нас экономически, придавят своей пятой, и вся Россия будет так же задыхаться, как задыхаются в окопах наши герои солдаты от действий вражеских газов. Надо воевать, если мы хотим жить. Вопрос победы — вопрос жизни для России. И мы победим, если напряжем все силы. Год войны не прошел для нас зря. Мы поняли, в чем наша слабость, и должны исправить ошибки. Никто в стране не должен остаться в стороне от войны. Пусть каждый делает, что может. Большие заводы могут изготовлять ружейные стволы, а ювелиры — пружины для ружейных замков. Нет такого производства и ремесла, которые не могли бы приспособиться тех или иных деталей снаряжения. Пусть же работает все, кто может работать. В победе я уверен потому, что верю в Россию и в Русский народ. И победа эта будет иметь тем больше значения для будущего процветания страны, что она явится плодом усилии всех граждан — и тех, кто проливал свою кровь на передовых позициях, и тех, кто создавал условия победы в глубоком тылу…
Поражения России в военной кампании 1915 года практически обескровили русскую армию.
Поэтому для реализации таких громогласных заявлений требовалось привести в надлежащее состояние систему подготовки и пополнения личного состава.
Чтобы обеспечить призывной контингент и действующую армию всем необходимым, следовало разрешить проблемы плохого материально-технического обеспечения войск, нехватки оружия и «снарядного голода».
Ответом Поливанова стало поднятие призывных квот и призыв групп запасников, прежде освобождённых от службы (единственных кормильцев, ратников II разряда и т. д.). В результате за сравнительно короткий срок русская армия получила дополнительно около двух миллионов человек.
К личности этого военного и государственного деятеля последнего десятилетия монархии историки относятся благожелательно, характеризуя генерала как принципиального, ответственного сторонника реформ и блестящего администратора.
Принято считать, что за недолгое время управления Поливановым Военным министерством (с июня 1915 по март 1916 г.) острый кризис в снабжении армии был в целом преодолён.
Говоря о стремлении германского руководства наладить контакты с Россией, чтобы склонить ее к миру, необходимо также подчеркнуть, что в середине 1915 года после побед на Восточном фронте германское общество находилось в состоянии победной эйфории.
Очень многим слоям населения в Германии казалось, что теперь в Европе и мире нет силы, способной сломить волю солдата рейхсвера и его союзников, а враг находится в состоянии предсмертной агонии.
Крайне аннексионистски в отношении России были настроены и лидеры крупнейших политических партий Германии, представленных в рейхстаге.
За безоговорочный военно-политический разгром Российской империи, за ее расчленение и отторжение промышленно развитых и густонаселенных земель на Западе в германском рейхстаге выступали практически все политические партии и организации, за исключением небольшой группы левых социал-демократов.
В подобных условиях реалистические компромиссные предложения любого германского или австрийского политика неизбежно были бы встречены в штыки милитаристами самых разных мастей.
Таким образом, обстановка, сложившаяся в германском обществе к концу 1915 года, совершенно не способствовала поиску каких-либо реальных точек соприкосновения между противоборствующими сторонами.
Как бы то ни было, но к концу военной кампании 1915 года стало совершенно очевидным, что Берлину не удалось решить главной задачи — ликвидировать Восточный фронт и военным способом вывести из войны Российскую империю.
Несмотря на ряд весьма болезненных поражений, наша армия так и не была разгромлена и к началу кампании 1916 года вполне сохранила свою боеспособность, что наглядно показали дальнейшие события на фронтах Первой мировой войны.
Рухнули и все надежды германского руководства вывести из войны Россию путем заключения с ней сепаратного мирного договора.
Россия проявила себя верным членом Антанты и не только упорно сражалась на всех фронтах, но и наотрез отказалась вести какие-либо переговоры о мире за спиной своих союзников по Антанте.
Часть V. «Не посрамим земли русской…»
Война — это игра, в которой иногда лучшие люди терпят поражение.
Глава I. Былое и думы
1915 год стал самым тяжелым для Российской армии.
В ходе Великого отступления русских армий противнику была отдана огромная территория: вся русская Польша, часть Литвы, часть Западной Белоруссии и Западной Украины; потеряна почти вся завоеванная в 1914 году территория Галиции.
Была потеряна огромная масса боевой техники.
«К началу войны, — писал М. В. Оськин в своем „Брусиловском прорыве“, — в русской армии числилось 5588 3-дм легких полевых орудий и 4157 пулеметов.
К началу 1916 года эти цифры составляли соответственно 4300 3-дм легких полевых орудий и 4100 пулеметов системы Максима».
На вооружении войск имелись трофейные австрийские пулеметы, начали поступать (в небольших количествах) пулеметы американского производства («Кольт»).
Потери в живой силе превзошли все предвоенные расчеты и ожидания.
Никто не мог предположить, что человеческие потери будут так велики, и что две пятых этих потерь будут составлять пленные.
С начала войны по 1 ноября 1915 года русскими армиями было потеряно 4 360 000 чел., в том числе 1 740 000 пленными.
Из этих потерь 2 386 000 было потеряно в ходе Великого отступления с 1 мая по 1 ноября 1915 года.
Но самым печальным было то, что в 1915 году погибли последние кадры, что еще оставались в войсках к началу кампании.
1 423 000 кадровых военных погибли еще до начала Великого отступления, в операциях 1914 года и зимней кампании в лесах Восточной Пруссии и на горных склонах Карпат.
В ходе кампании 1915 года Россия потеряла почти весь обученный запас, вообще бывший в стране до войны.
В строю оставались единицы тех, кто проходил военную службу до войны: Действующая армия к началу 1916 года приняла характер милиционной армии.
Особенно тяжелыми оказались потери в офицерском составе русской армии.
Согласно традициям русской армии русские офицеры почти всегда принимали участие в бою (от командира взвода до командира батальона, а порой и комполка), особенно в критические минуты боя (штыковые бои, контратаки).
Гибель командиров почти всегда вносила сумятицу в ряды наших подразделений и частей, а неприятель старался это использовать.
«Перед войной, — пишет С. В. Волков в своей книге „Русский офицерский корпус“, — кадровый офицерский состав насчитывал 42 000–43 000 чел.
Вместе с призванными в ходе мобилизации офицерами запаса и произведенными поручиками в июле — августе количество офицеров дошло до 80 000 чел.
Потери в 1914–1915 годах составили 45 115 офицеров».
Невеселой была и общая обстановка на Восточном фронте после тяжелейшего для нашей армии 1915 года.
Германские войска не случайно остановили тогда свое наступление именно перед Полесьем, сохранив для своих корпусов прочную «локтевую связь».
В ходе наступления 1915 года ими были захвачены наши важнейшие железнодорожные узлы: Ковель, Вильно, Барановичи, где в 1914–1915 годах находилась русская Ставка Верховного главнокомандования.
Ставку, после захвата немцами Барановичей, пришлось перебросить в Могилев.
«С отходом русской Действующей армии восточнее Вильно и Барановичей, — писал семьдесят седьмой номер журнала „Военнаябыль“ за 1966 год, — русская сторона, по сути, лишилась рокад в ближайшем войсковом тылу.
Теперь резервы приходилось перебрасывать кружным путем через тыловые ветки, вплоть до Киева. А потребность в рокадной линии была столь велика, что усилиями железнодорожных войск во имя соединения линий от Минска на Сарны через Барановичи в районе обстрела тяжелой германской артиллерии была построена специальная круговая ветка.
То есть, барановичский железнодорожный узел был русскими воспроизведен вновь, в районе расположения 3-й и 4-й армий Западного фронта, но теперь уже без сильной станционной инфраструктуры.
И более того — ветка находилась под неприятельским обстрелом, и потому поезда ходили преимущественно в ночное время.
Небольшие станции на окружности носили названия по именам дочерей императора Николая II: Ольгино, Татьянино, Мариино.
А ведь железнодорожная сеть в годы войны играла ключевую роль в вопросах переброски войск, подвоза боеприпасов, подкреплений, эвакуации раненых и т. д.
Германия, имевшая разветвленную и отлично работавшую железнодорожную сеть, свободно маневрировала своими войсками, быстро перебрасывая, в случае необходимости, целые армейские корпуса с Западного на Восточный фронт и обратно.
Для переброски своего армейского корпуса с Западного на Восточный фронт немцам тогда надо было всего 3 суток.
Русское командование для того, чтобы перебросить армейский корпус со своего Западного на Юго-Западный фронт в 1916 году тратило четверо суток. Это притом, что расстояние этой перевозки у нас было впятеро короче.
Другой проблемой было направление железнодорожной сети.
С конца XIX века наши железные дороги, которые строили на деньги французских займов, в основном были направлены из глубины России к ее западной границе.
Это делалось из стратегических соображений, для ускорения мобилизационных перевозок войск и грузов к западной границе, в случае планируемой войны с Германией.
Наиболее густой железнодорожная сеть была построена в русской Польше (на территории Привисленского края империи).
Вся эта железнодорожная инфрастрруктура была потеряна во время Великого отступления 1915 года.
Восточнее Привисленского края железнодорожная сеть у нас была развита значительно слабее, а самое главное — там было очень мало рокадных дорог (имевших меридианальное направление с севера на юг).
А именно они играли решающую роль при перебросках войск, боеприпасов и снаряжения вдоль линии фронта.
Поэтому немцы, захватив важнейшие узловые станции и всю меридианальную (рокадную) железнодорожную сеть западнее их, прекратили свое наступление осенью 1915 года.
Наступать дальше они не видели необходимости, и перешли на своем Восточном фронте к стратегической обороне.
(То же самое сделали и австро-венгерские войска, противостоявшие нашему Юго-Западному фронту).
В районе Полесья не велось и не могло вестись крупных боев, а само Полесье считалось условной границей, делящей весь театр военных действий на две части, к северу от которого стояли русские Северный и Западный фронты, а южнее — Юго-Западный.
Соответственно, в критический момент развития наступательной операции нельзя было рассчитывать, что соседние фронты помогут друг другу непосредственной активностью, так как локтевая связь между армиями Западного и Юго-Западного фронтов отсутствовала вследствие географического фактора. Рокитненские болота (иное наименование Полесья), раскинувшись в широтном направлении на пятьсот с лишним верст, позволяли маневрировать исключительно рокадными железными дорогами, которыми русская сторона была чрезвычайно бедна».
Но это вовсе не означало того, что немцы ничего не делали.
Делали!
Так, зимой 1915–1916 годов они тщательно готовились к будущим боям.
Понимая, что сдержать многочисленные русские армии на занимаемой линии фронта практически невозможно, они выстроили в своем тылу несколько оборонительных линий.
Чаще всего каждая линия представляла собой два ряда окопов с пятью-десятью рядами колючей проволоки, усиленных пулеметными точками, артиллерийскими батареями и минометными постами.
На строительстве укрепленных районов они часто и охотно использовали русских военнопленных, что нарушало все подписанные Германией конвенции.
Но немцы не только использовали русских пленных, но и всячески издевались над ними.
«Бесчеловечное отношение к русским военнопленным, — писал А. А. Керсновский в своей „Истории русской армии“, — легло навсегда несмываемым позором на память австро-германских армий.
Пленных заставляли рыть окопы на Французском, Итальянском и Македонском фронтах.
Тех, кто отказывался, подвергали пыткам.
Самой распространенной было подвешивание за руки. В Германии практиковалось распинание и членовредительство.
Русских воинов, до конца оставшихся верными присяге и отказывавшихся работать на неприятельскую армию, расстреливали перед фронтом.
Производить казнь назначались кадеты — будущие офицеры императорско-королевских армий.
Для этих немецких юношей расстреливать русских пленных было праздником — и количество желающих во много раз превышало число избранных счастливцев.
Зверства австро-венгров превзошли зверства германцев.
Имена измайловца Федора Лунина, дагестанца Николая Алексеева и память тысяч других богатырей, замученных среднеевропейскими дикарями, должны, подобно неугасаемым лампадам, светиться в русских душах, подобно именам Агафона Никитина и Фомы Данилова, замученных дикарями среднеазиатскими.
А между тем российское правительство, имевшее в своей власти сотни тысяч пленных немцев и мадьяр, могло бы положить конец этому всемирному задушению русского имени, пригрозив репрессиями.
Но у нас предпочитали плакаться на нарушение немцами каких-то гаагских и женевских бумажонок, как будто эти жалкие ламентации могли хоть немного облегчить участь русских мучеников!
Но еще более бесчеловечным, вдвойне преступным, было отношение к своим попавшим в несчастье солдатам со стороны императорского правительства.
Оно ничего не захотело сделать для облегчения их ужасной участи.
Русские пленники были брошены на произвол судьбы. Солдаты русского Царя рылись в отбросах своих союзных товарищей по несчастью…
Единственная помощь продуктами, получавшаяся нашими пленниками, шла от французских жертвователей, тронутых их участью из писем французских пленных.
В то время как французы, англичане, итальянцы все время чувствовали за собой поддержку своих правительств, снабжавших их продуктами и грозивших немцам репрессиями, русские были брошены на произвол тюремщиков и палачей своим Отечеством, за которое они проливали кровь.
Призывы французского комитета помощи русским пленным оставляли одинаково равнодушными как императорское правительство, так и демократическую общественность.
Немцы после этого могли себе позволить с русскими все, что вздумается…»
К началу боев 1916 года немцы в силу своих возможностей развивали инфраструктуры театра военных действий
«Русские крепости, сданные нами в 1915 году, — писал Г. Караев в своей статье „Транспортные средства в войне 1914–1918 гг.“ в первом номере Военно-исторического журнала за 1941 год, — не были восстановлены в полном масштабе, однако их восточные укрепления были приведены в сравнительный порядок, дабы сдержать русское наступление по мере возможности.
Очевидно, в случае обхода крепостных районов наступающими русскими войсками предполагалось бросать крепости, а не оставлять в них заведомо обреченные на сдачу гарнизоны.
На всех переправах через реки были возведены предмостные укрепления, причем в ключевых местах строились мощные тет-де-поны, способные обеспечить плацдарм для значительных сил.
Чрезвычайное развитие получило укрепление театра военных действий железными дорогами.
Так, за первые двадцать месяцев войны, то есть как раз к началу летней кампании 1916 года, на Восточном фронте германские железнодорожные войска построили 1100 километров новых железных дорог, перешили на европейскую колею или восстановили свыше 7500 километров дорог, построили более 17 600 метров новых мостов, восстановили 17 070 метров разрушенных мостов».
Все русские железные дороги на захваченной немцами территории были перешиты по германскому образцу.
Были перестроены в две колеи целый ряд одноколеек, строились новые железные дороги для связи русской железнодорожной сети с Восточной Пруссией.
Для увеличения плотности сети были построены линии Поневеж — Ковно и целая железнодорожная сеть южнее Люблина.
«Кроме того, — писал М. В. Оськин в „Брусиловском прорыве“, — были восстановлены все важнейшие русские шоссе, а на ряде участков проведены новые.
Все это добро, как предвоенное русское, так и улучшенное в годы войны германское, в 1919 году достанется независимой Польше…»
Надо ли говорить, что все эти мероприятия проводилсь не только достаточно быстро, но и, что самое главное, качественно.
Военные неудачи в 1915 года, всколыхнув общественное мнение, вынудили правительство предпринять радикальные меры к тому, чтобы ускорить перестройку экономики в интересах войны.
Правящие круги России взяли курс на развитие отечественной военной промышленности, на создание сети новых заводов по производству винтовок, орудий, пороха и взрывчатых веществ и широкое привлечение к изготовлению военной продукции частнокапиталистических предприятий.
В конце 1915 года главное артиллерийское управление разработало чрезвычайную программу строительства 37 новых военных заводов с таким расчетом, чтобы 2/3 из них ввести в строй в 1916 году.
Хотя выполнить эту программу полностью не удалось, но вступившие в строй в 1916 году новые заводы уже давали военную продукцию.
В результате Россия, пусть и со скрипом, но все же выходила из кризиса со снабжением армии винтовками, пулеметами, орудиями, боеприпасами.
По данным военного министерства, с января 1915 года по январь 1916 года производство винтовок в России выросло в 3, орудий — в 4–8, а боеприпасов различных видов — от 2,5 до 5 раз.
И все же Россия по-прежнему отставала от Германии в производстве всех технических средств борьбы, прежде всего тяжелой артиллерии и авиации.
Тем не менее, к началу 1916 года Антанта продолжала иметь превосходство над блоком Центральных держав не только в материальных средствах борьбы, но и в живой силе.
За 1915 год, несмотря на потери, Россия увеличила численность своей армии на 1,4 млн., Франция — на 1,1 млн., а Англия — на 1,2 млн. человек.
В начале 1916 года Антанта имела 365, а страны центрального блока — 286 дивизий, общая же численность армий Антанты достигала 18 миллионов человек, а стран Центрального блока в два раза меньше.
Державы Антанты стремились (сказывался опыт прошедших кампаний) противопоставить стратегическим планам стран центрального блока единый согласованный план кампании 1916 годаи общее руководство военными действиями в кампании.
Некоторый прогресс в этом отношении был достигнут к началу третьей военной кампании.
Проведенная с 6 по 9 декабря 1915 году Вторая межсоюзническая военная конференция в Шантильи обсудила единый план кампании, предложенный от имени Франции Жоффром.
На конференции обсуждались такие вопросы, как положение союзных армий и выработка предложений своим правительствам по экономическим и политическим мероприятиям, связанным с ведением коалиционной войны, наконец, и предложение Франции о создании при французской ставке межсоюзнического органа по руководству военными действиями.
Последний вопрос не получил положительного решения. Было решено, как и прежде, согласовывать действия союзных армий на межсоюзнических конференциях.
План исходил из того, что цели войны следует добиваться только на трех главных театрах: русском, французском и итальянском
При этом особо подчеркивалось, что решение необходимо искать в согласованных действиях союзных армий в близкие между собой сроки, а затем в локальных действиях сторон, направленных на сковывание резервов и истощение живой силы противника.
Предусматривалась также готовность своими силами остановить противника и оказать помощь другим державам, если они будут атакованы противником.
В плане рекомендовалось штабам союзных армий при подготовке военных действий исходить из необходимости оказывать друг другу поддержку в пределах возможного, не позволяя противнику перебрасывать резервы с одного фронта на другой.
Глава русской делегации генерал Жилинский по поручению Ставки представил конференции другой, более конкретный план единых действий союзников на 1916 год.
Его суть сводилась к тому, чтобы главный удар по коалиции Центральных держав нанести не во Франции, а на Балканах: по наиболее слабому их звену — Болгарии и Австро-Венгрии тремя союзными армиями.
Предполагалось, что такой совместный удар ускорит переход все еще колеблющихся Греции и Румынии на сторону Антанты и обеспечит более тесное согласование военных усилий стран Антанты «для постепенного сжимания и окружения Германии» на европейском театре.
В отличие от французского плана, русский предусматривал также совместные действия Кавказской армии и английских войск против Турции в виде концентрического удара на Мосул с целью быстрого разгрома ее армии и надежного обеспечения Суэца и Индии от диверсий турецких войск.
Несмотря на бесспорное достоинство русского плана, он был отклонен.
Англия и Франция усматривали в этом плане стремление России упрочить свои позиции на Балканах и проникнуть в Персию и Ирак, что не входило в расчеты Англии и Франции.
Кроме того, исходя из первостепенной важности французского театра, Франция не соглашалась пойти на какое-либо даже временное его ослабление.
Как Англию, так и Францию пугали трудности, связанные с ведением боевых действий в условиях горного театра, и перспектива снабжения войск по морским коммуникациям.
Отвергнув предложение, выдвинутое русской Ставкой, о переносе основных усилий в кампании 1916 года на Балканы, Союзники приняли катастрофическое для русской армии решение основной удар наносить именно по германским войскам.
России пришлось уступить.
Да и что она могла сделать?
Что бы там ни говорили, но внутри самой Антанты она противостояла двум могучим странам, которые вовсе не желали усиления России и делали для этого все возможное.
Упрекать их за это тоже бессмысленно.
С таким же успехом можно упрекать голодного тигра, который набрасывается на косулю.
«Французский главнокомандующий, — писал по этому поводу А. А. Керсновский, — навязал нам идею наступления к северу от Припяти, тогда как слабое место неприятельского расположения было на нашем Юго-Западном фронте.
Отсюда — порочный план кампании 1916 года: нагромождение всех сил и средств на Западном фронте для заведомо безнадежного наступления, вдобавок и не состоявшегося, тогда как обещавшее полную победу наступление генерала Брусилова не смогло быть своевременно поддержано.
Генерал Жоффр помыкал нашими главнокомандующими, как сенегальскими капралами. Позволявшие так с собой обращаться наши злополучные стратеги показали тем самым, что лучшего и не заслуживают, но за все их ошибки страдать пришлось России».
Позволю себе не согласиться с уважаемым историком, поскольку Россия никогда была девочкой по вызову. Захотели — бросили ее на Запад, захотели — на Восток!
Отнюдь! Вся беда и трагедия России заключалась только в том, что она всегда была одна, и ее окружали только попутчики.
Но если бы это были только попутчики!
Достаточно вспомнить ту же Австро-Венгрию, Германию и Болгарию, дабы понять, что для них чужие инетерсы ничего не значили, а чувство благодарности просто неведомо.
Россия же в этом плане напоминала человека, который, прекрасно понимая, чем ему грозит подобное вмешательство, все равно бросался в ледяную воду спасить спасать тонущего ребенка.
Потому что не мог по-другому. И только одно это навсегда разделило торгашескую Европу от всегда видевшей Бога не в силе, а в Правде России.
И давайте себе представим, что в декабре 1915 года в Шантильи бы не генерал Жилинский, а сам Керсновский.
Ну, предложил бы он план удара по Балканам. Союзники его отвергли бы, а дальше что?
Красиво хлопнуть дверью, покинуть совещание и одним идти на Балканы?
И это притом, что Центральные державы и сами Союзники весьма справедливо в конце 1915 года рассматривали Восточный фронт как второстепенный.
Причина этому были тяжелейшие поражения русской армией в период Великого отступления.
В 1915 году Восточный фронт был отодвинут еще на двести пятьдесят — триста километров на восток от Берлина и Вены.
Турция сумела удержать Дарданеллы, нанеся при этом ряд серьезных поражений англо-французским войскам, и продолжала блокаду с России с юга.
Была окончательно уничтожена Сербия, что передало в руки немцев значительные ресурсы Балканского полуострова.
Более того, никто не верил, что после 1915 года Россия сумеет предпринять что-либо существенное, считалось, что в лучшем случае, русские смогут нанести противнику лишь локальные удары.
Именно отсюда и шла та тактика, которую предалагли Союзники.
Не надо заьывать и такую простую истину, что свою волю диктует только сила.
Такая сила, какой обладал Сталин в конце Второй мировой, когода он мог диктовать свои условия. И то в известной степени.
А почему после разгрома Наполеона именно Россия стала жандармом Европы.
Большевики видели в этом только отрицательную сторону, хотя сами всячески старались насадить свою собственную идеологию во всем мире.
А что лучше: быть жандаром или подчиняться жандармам?
Так, как подчиняется сейчас та же Европа Америке, которая и России уготовила ту жде самую рабскую участь.
И так ли уж это плохо, если без разрешения России в той жен Европе не могла выстрелить ни одна пушка?
Или, может быть, лучше, когда эти пушки стреляют по России?
А теперь ответьте: как могла до полусмерти избитая и потерявшая чуть ли не всю кадровую армию в 1915 году Россия диктовать свою волю странам, от которых она, еще к тому же, зависела экономически?
Конечно, сидя в теплом кабинете легко рассуждать и критиковать, когда все давно известно, и от твоих рассуждений не зависит ровным счетом ничего.
Но чтобы по-настоящему понять, что происходило зимой 1915–1916 годов, надо было жить в той обстановке и отвечать за судьбу огромной страны.
Да, можно сколько угодно клеймить проклятый царизм за то, что армия была не готова к войне.
Но почему же она не была к ней готова и в сорок первом, когда немцы, в отличие от четырнадцатого года, рассматривали колокольни Кремля в бинокли?
А если уже быть соверешнно откровенным, то вся беда России заключалась в том, что и в том, и в другом случае ее Судьба находилась в руках одного далеко не самого способного человека.
Со всеми вытакющими отсюда последствиями…
И поэтому хотим мы того или нет, но вся стратегия русского Верховного командования на 1916 год в значительной степени зависела от решений от пребывавших в большинстве и, прежде всего, преследовавших свои собственные интересы Союзников.
Глава II. Эрзерум
Если зима 1915–1916 годов на Восточном фронте прошла относительно спокойно, то на Кавказе боевые действия шли полным ходом.
После победы в Дарданелльской операции турецкое командование планировало перебросить наиболее боеспособные части из Галлиполи на Кавказский фронт.
К концу 1915 года турецкое командование планировало перебросить с Кавказского фронта значительную военную группировку на русский фронт, чтоб переломить ход боевых действий в свою пользу.
Турки не ждали зимнего наступления русских, посчитав, что на Кавказском фронте наступила неизбежная зимой пауза, и перебросили корпус Халил-бея в Ирак.
Туда же стали отправлять первые эшелоны войск, освободившихся в Дарданеллах.
Турки планировали к весне разгромить англичан в Месопотамии, а уже потом всеми силами обрушиться на армию Юденича.
Общая обстановка на всех турецких фронтах складывалась чрезвычайно неблагоприятно для Кавказской армии, которой приходилось надеяться на свои лишь силы.
Даже после Саракамыша оставшись для Ставки в роли падчерицы, она не могла рассчитывать ни на какие подкрепления из России.
Наоборот, значительная часть ее скудных боевых припасов отправлялась в бездонное чрево австро-германского фронта.
В то же время турецкая армия должна была к весне удвоиться прибытием свежих и сильных галлиполийских корпусов, окрыленных только что одержанными блестящими победами над англо-французами.
Тем не менее, генеракл Юденич принял решение полководца: перейти теперь же в энергичное наступление, несмотря на начавшиеся зимние холода и снегопад, уничтожить живую силу III турецкой армии до прибытия к ней подкреплений, не дать туркам времени и возможности собрать на Кавказе все свои силы.
Оставалось только уговорить прибывшего в начале сентября на Кавказ великого князя Николая Николаевича, который сразу же постарался поставить под свой контроль все распоряжения командующего Кавказской армией.
Бывший Главком и раньше не отличался решительностью, а после своей оставки, похоже, вообще стал дуть на воду.
Впрочем, понять его было можно: еще одна крупная неудача и все его многочисленные враги окончательно заклевали бы его.
Однако с помощью приехавшего вместе с великим князем генералом Янушкевичем Юденичу удалось склонить на это колебавшегося великого князя.
Наступление было назначено на рождественские праздники, когда турки его явно не ожидали.
Операция была возложена на II Туркестанский корпус генерала Пржевальского и I Кавказский корпус генерала Капитана, ну а сам прорыв — на превосходную 4-ю Кавказскую стрелковую дивизию генерала Воробьева.
Подготовка велась в такой тайне, что ничего не подозревавший командующий III турецкой армией Махмуд Киамиль отправился в отпуск вместе со своим начальником штаба полковником Гюзе.
29 декабря русские войска перешли в наступление.
Закрепившиеся на хорошо укрепленных позициях турки упорно оборонялись, и наступавшие несли большие потери.
Тем не менее, в студеную новогоднюю ночь, сопровождавшуюбся страшной метелью, 4-я Кавказская дивизия прорвала неприятельский фронт.
1 и 2 января наступление развивалось, а 3-го числа кавказские стрелки спустились в Пассинскую долину и 4 января стремительным ударом взяли Кепри-Кей.
Ошеломленные турки дрогнули и бежали, а русские войска после короткого, но яростного боя взяли Гассан-Калу и вышли к массиву Деве-Бойну.
Наш урон в этом восьмидневном сражении составил 20 тысяч человек.
Дербентский полк, потерявший своих штаб-офицеров, на штурм Азап-Кея повел полковой священник, протопоп Смирнов, лишившийся на штурме ноги.
За всю операцию было убито около 25 000 турок, а 7000 взято в плен с 11 орудиями.
Разгром III турецкой армии был полный, и Юденич решил в развитие успеха сразу идти на штурм Эрзерума — главного оплота турецкой армии.
Конечно, штурмовать с ходу мощную крепость с хода было сложно, да еще в жестокую стужу, по грудь в снегу и без осадной артиллерии.
«Сие дело подобно измаильскому», — сказал бы Суворов и, перекрестив Юденича, прибавил бы: «Атакуй с Богом!»
Однако великий князь Николай Николаевич не был Суворовым, а потому посчитал операцию, шедшую вразрез с незыблемыми положениями военного рационализма, «совершенно невозможной»
Более того, он приказал отвести армию от Эрзерума на зимние квартиры.
Юденич попытался протестовать, но получил еще более категоричный приказ.
Для организации отхода он послал на фронт двух офицеров своего полевого штаба полковника Масловского и подполковника Штейфона.
Но эти офицеры, убедившись на месте в степени разгрома неприятеля, снова подняли вопрос о необходимости продолжать наступление.
Полностью согласный с ними Юденич снова обратился к наместнику, пообещав всю ответственность взять на себя.
И случилось чудо! Великий князь уступил, сложив с себя при этом всю ответственность за то, что может произойти.
10 февраля 1916 года русские взяли турецкую крепость Гасан-кала и подступили к Эрзуруму. Однако захватить укрепления Эрзурума с ходу было нереально.
Главная система Эрзурумских укреплений представляла собой труднопроходимые горы, умело оборудованные мощными фортификационными сооружениями.
Подступы к фортам защищались валами, системами рвов, между ними были установлены промежуточные батареи и пулеметные гнезда, способные перекрестным огнем простреливать всю местность. Общая протяженность оборонительных позиций составляла 40 км.
Поэтому Юденич начал подготовку к штурму с обучения личного состава новым методам ведения боя.
Он лично руководил работой авиаотряда, ставя тому задачи на детальную разведку. Солдаты обучались предстоящим действиям на высотах в своем тылу.
Продумывалось и отрабатывалось четкое взаимодействие разных родов войск. Для этого командующий применил новшество, создав штурмовые отряды — на важнейших направлениях полкам пехоты придавались орудия, дополнительные пулеметы и саперные подразделения, чтобы разрушать укрепления врага.
Утопая в бездонном снегу, втаскивая на руках орудия на совершенно недоступные скалы, войска Кавказской армии занимали исходное к атаке положение.
Штурм был назначен на 8 часов вечера 11 февраля 1916 года.
Когда собранные в штабе армии старшие начальники узнали, что штурм назначен уже на 29-е, они пришли в изумление и стали просить отсрочки хотя бы на неделю.
— Вы просите отсрочки? — спокойно спросил Юденич и тут же добавил: — Отлично! Согласен с вашими доводами и вместо 8 часов штурм начнется в 8 часов 5 минут…
Замысел Юденича состоял в том, чтобы прорвать фронт на северном правом фланге и, обойдя самые мощные оборонительные позиции турок, ударить на Эрзурум с западной, внутренней стороны хребта Деве-Бойну во фланг и тыл 3-й турецкой армии.
Чтобы враг не мог усиливать одни участки за счет других, атаковать его предстояло одновременно по всей линии укреплений, десятью колоннами, без передышек, круглосуточно.
Свои силы Юденич распределил неравномерно, и наступающие колонны были неравнозначны. Удары наносились как бы со «ступенчатым» наращиванием и взаимным усилением в сторону правого крыла.
При начале штурма Юденич решил использовать фактор внезапности и атаковать турецкие позиции ночью под прикрытием метели. Атакующие русские части в своих маскхалатах становились невидимыми врагу.
Наступление было назначено на 11 февраля.
В два часа дня началась артподготовка, а в 23 часа русские войска пошли на штурм.
Ожидания Юденича оправдались, турки, не видя атакующие русские части, вынуждены были вести огонь вслепую, наугад, практически не причиняя вреда.
Русские солдаты ворвались на позиции противника.
В течение двух суток бойцы ударных групп взламывали северный фланг турецкой обороны, беря одну укреплённую позицию за другой, захватывая один неприступный форт за другим.
13 февраля они вышли к самому сильному и последнему рубежу обороны крепости на северном фланге, форту Тафта, который 14 февраля пал.
Весь северный фланг турецкой системы укреплений был взломан и русские войска вышли в тыл эрзурумской обороны. Тогда Юденич приказал изменить направление удара и двигаться не на Эрзурум, а повернуть за запад и перехватить сообщения 3-й турецкой армии.
В прорыв была введена конница. Одновременно 1-й Кавказский корпус возобновил атаки с фронта, и турки заметались — русские выходили им в глубокий тыл, грозя перерезать пути отхода. Ещё державшиеся форты превращались в ловушки.
Турецкие части начали спешно оставлять форты. Сам Эрзурум оборонять уже никто не стал. Вся 3-я турецкая армия с турецким и немецким командованием во главе устремилась в бегство. В 5 часов утра 16 февраля русские части Кавказской армии без боя вошли в Эрзурум.
В результате этого сражения турецкая 3-я армия была разгромлена полностью. Она потеряла больше половины своего состава: 66 тысяч человек убитыми и ранеными, 13 тысяч пленными.
Было взято также 9 знамен и 323 орудия. Русская армия потеряла 2339 убитыми и 6 тысяч ранеными. Взятие Эрзурума открыло русским путь на Трабзон.
После захвата Эрзерума русская армия продолжила наступление.
В ночь на 19 февраля русские войска штурмом взяли укрепленный город Битлис. Несмотря на упорное сопротивление турецких войск, которые дрались на артиллерийских позициях и на улицах города, город был захвачен.
В плен было взято около тысячи человек, трофеями русских войск стали 20 орудий, артиллерийский склад, 5 тысяч винтовок и значительные запасы продовольствия.
Командовали войсками командир 2-й Кавказской казачьей дивизии Дмитрий Абациев и начальник армянских добровольческих формирований Андраник Озанян.
Одновременно русский Приморский отряд, прорвав вражеские позиции на реках Архаве и Вицесу, вышел на дальние подступы к важному морскому потру Трабзону.
Наступление русских войск вдоль морского берега поддерживалось огнем корабельной артиллерии Черноморского флота.
В наступление перешел и экспедиционный корпус Баратова. Рейды русских казаков серьёзно помогли британским войскам, которые вели тяжелые бои с турками на юге Месопотамии.
Под ударом русской конницы оказалось Багдадское направление, и османское командование не смогло перебросить войска из Месопотамии на Кавказский фронт.
Прямым продолжением Эрзерумской операции стала Трапезундская. Её провели силами Приморского отряда (15 тыс. человек) под началом Владимира Ляхова при поддержке кораблей Батумской военно-морской базы под командованием капитана 1-го ранга Римского-Корсакова. Черноморский порт Трапезунд был важной турецкой транспортной базой, через которую поддерживалась связь 3-й армии со Стамбулом.
К тому же захват Трапезунда облегчал положение правого фланга Кавказской армии. В начале апреля началась активная фаза операции, Приморский отряд начал методичное наступление, продвигаясь с боями до 5 км в сутки, выдавливая турецкие войска.
Оборону противника на западном берегу реки Карадера была прорвана при помощи Черноморского флота — огонь вели один линкор, два эсминца, два миноносца и несколько других кораблей.
Одновременно флот высадил десант в Ризе и Хамургяне — две Кубанские пластунские бригады с артиллерией (18 тыс. человек).
Турецкий флот не смог помешать этой операции. 5 апреля Трапезунд заняли без боя. Гарнизон города разбежался по окрестным горам.
Захват Трапезунда заметно улучшил снабжение правого фланга русской армии. Здесь стали создавать крупную армейскую тыловую базу.
Для её защиты был создан Платанский укрепленный район. Туда перебросили две третьеочередные пехотные дивизии, сформированные около Мариуполя.
Юденич из них организовал 5-й Кавказский армейский корпус. Как показали последующие события, это была своевременная мера, опередившая турецкое наступление.
Юденич был из тех полководцев, которые большое внимание уделяли техническим новинкам (радио, авиация). Авиационный отряд не подвел русского командующего, летчики обнаружили передвижения крупных сил вражеской пехоты и конницы.
Османское командование не смирилось с поражениями и планировало вернуть Эрзерум и Трапезунд.
Стамбул готовил мощный удар. Турецкие войска были значительно усилены — с 11 дивизий их довели до 24.
На усиление 3-й армии морем перебросили 5-й и 12-й корпуса, доведя её состав до 15 дивизий. Армию возглавил Вехиб-паша.
Одновременно на правый фланг фронта, в долину Евфрата, перевозились по Багдадской железной дороге части 2-й армии Ахмет Изета-паши (дарданелльского победителя).
В состав 2-й армии входили: 2-й, 3-й, 4-й и 16-й корпуса.
Однако сосредоточение 2-й армии замедлялось плохими коммуникациями, соединениям приходилось идти своим ходом 250–600 верст от станций выгрузки до мест сосредоточения.
3-я турецкая армия должна была перейти в наступление в июле на широком фронте Трапезунд — Эрзерум и сковать русские войска.
Главный удар наносила 2-я армия. Она наносила удар в стык между 1-м и 4-м Кавказскими корпусами — на Гассан-Калу, а затем зайти в тыл к Эрзеруму с юго-востока.
Османское командование планировало отбить Эрзерум, а при большой удаче окружить и уничтожить основные силы Кавказской армии.
Но русская разведка обнаружила перемещения войск противника. К тому же объявился перебежчик — майор турецкого генштаба, черкес по происхождению, раскрывший замыслы противника, сообщивший полную картину устройства турецкого тыла и группировки войск.
До перехода в общее наступление Вехиб-паша провел локальную операцию в Ашкалинском районе.
В коне мая турецкие войска отбили Мемахатун, ликвидировав Мемахатунский выступ.
Юденич не придал этому особого значения, так как Мемахатун был занят вопреки мнению командующего Кавказской армией, считавшего такое продвижение не соответствующим силам армии и возможностям по снабжению передовых частей.
9-й и 11-й турецкие корпуса потеснили 4-ю Кавказскую стрелковую дивизию.
Вехиб-паша решил развить успех и продвинуться дальше, на эрзерумском направлении. Но, Юденич двинул на противника 39-ю пехотную дивизию. В ожесточенном бою 21–23 мая «чудо-богатыри» 39-й дивизии отбили натиск 5 вражеских дивизии и прикрыли Эрзерум.
Так, 153-й пехотный Бакинский полк полковника Масловского остановил удар 17-й и 28-й пехотных турецких дивизий и двух конных дивизий противника.
Бойцы полка, стреляя стоя и с колена, как на ученье, положили врагов без счета, но и сами понесли большие потери — лишились 21 офицера и 900 нижних чинов.
Юденич узнав о планах врага, решил упредить противника, нанести свой контрудар, чтобы разгромить армию Вехиб-паши до сосредоточения и наступления 2-й армии.
На этом направлении силы русской Кавказской армии доходили до 180 батальонов, силы 3-й турецкой армии — до 200 батальонов, но русские превосходили османов в силе батальонов и артиллерии. Турки первыми перешли в наступление — 13 июня 3-я армия нанесла удар свежими 5-м и 12-м корпусами долиной Лиман-Су в трапезундском направлении, планируя отрезать Трапезунд.
Однако здесь уже держал оборону 5-й Кавказский корпус. Турки смогли несколько вклиниться между 5-м Кавказским (командир Владимир Яблочкин) и 2-м Туркестанским (Михаил Пржевальский) корпусами, но развить этот прорыв они не смогли. Здесь железной стеной стал 19-й Туркестанский полк Литвинова.
Он двое суток держал удар двух дивизий противника, дав командованию время на перегруппировку сил. Из 60 офицеров и 3200 нижних чинов 19-й Туркестанский полк недосчитался 43 командиров и 2069 нижних чинов.
Бойцы полка положили до 6 тыс. турков. Об ожесточенности боя говорит тот факт, что в рукопашной схватке стрелки подняли на штыки командира 10-й турецкой дивизии.
Ударом 123-й пехотной дивизии по левому флангу турок и 3-й пластунской бригады по правому флангу, продвижение противника было остановлено. 490-й пехотный Ржевский полк захватил знамя Сводно-Гвардейского турецкого полка.
Остановив наступление 5-го и 12-го турецких корпусов на трапезундском направлении фланговыми атаками 5-го Кавказского и 2-го Туркестанского корпусов, командующий Юденич сам перешёл в энергичное наступление силами 1-го Кавказского корпуса против войск 9-го и 11-го корпус у Мемахатуна (Мамахатуна).
23 июня 39-я пехотная дивизия снова столкнулась с пятью османскими дивизиями. В ночь на 25 июня турецкая группировка потерпела поражение.
27 июня снова был занят Мемахатун, и турецкие войска отброшены далеко к востоку. 1-й Кавказский корпус подошел к Эрзинджану. На этом направлении было захвачено около 4 тыс. пленных.
Юденич решил развить успех и захватить Эрзинджан — важный узел сообщения в Анатолии, здесь проходила главная рокадная линия 3-й турецкой армии. 1-й Кавказский корпус Калитина должен был атаковать Эрзинджанскую группировку — 9-й и 11-й корпуса по центру. 2-й Туркестанский корпус Пржевальского обойти левый фланг Эрзинджанской группы, сбив 10-й турецкий корпус.
5-й Кавказский корпус Яблочкина обеспечивал всю операцию на крайнем правом фланге.
Его войска преследовали разбитые части 5-го турецкого корпуса. Турецкие войска были разбиты в этих боях у Дживизлика, и затем части 5-го Кавказского корпуса захватили Фол на побережье Черного моря, и заняли Гюмюшхан.
Туркестанский корпус Пржевальского сбил несколькими ударами 10-й корпус и занял 2 июля Байбурт. В боях в районе Байбурга взяли в плен более 2 тыс. человек.
Эрзинджанская группировка была глубоко охвачена с левого фланга. 1-й Кавказский корпус форсировал Кара-Су, разбил 9-й и 11-й турецкие корпуса, и 10 июля 39-я пехотная дивизия захватила Эрзинджан.
В результате оборонительных и наступательный действий июня-июля 1916 года русская Кавказская армия в очередной раз разгромила 3-ю турецкую армию.
Русские войска заняли Эрзинджан, было взято около 17 тыс. пленных. Армия заняла на этом участке фронт Фол — Калкит — Эрзинджан — Киги, продвинувшись передовыми частями несколько вперед этой линии и захватив ряд выгодных пунктов.
Кавказская армия смогла предотвратить совместный удар 3-й и 2-й турецких армий. Как писал германский генерал Лиман фон Сандерс (глава немецкой военной миссии в Османской империи): «После того, как русская конница прорвала фронт в двух местах, отступление перешло в разгром. Объятые паникой, тысячи солдат бежали. Итак, русские предупредили намерения турецкого командования и нанесли 3-й армии полное поражение до окончания концентрации 2-й армии».
Успешная Эрзинджанская операция позволила Юденичу перебросить армейские резервы против 2-й турецкой армии. Армия Ахмеда Изета-паши бла более серьёзным противником, чем уже несколько раз потерпевшая поражения 3-я армия.
Боевой дух армии был высок после её побед над англо-французскими войсками во время Дарданелльской операции. Армия была хорошо вооружена, экипирована, снабжена всем необходимым.
В частности, она имела даже горные гаубицы, которых совсем не было в Кавказской армии. Первоначально в её составе было 7 дивизий, затем её укрепили новыми соединениями. Армия Изет-паши наступая от Харпута, развернулась 4 дивизиями на Огнотском направлении и 2 дивизиями на участке Муш — Битлис.
21 июля (3 августа) передовые части перешли 2-й армии в наступление и атаковали крайний левый фланг 1-го Кавказского корпуса в районе Киги.
В горах снова начались ожесточенные бои.
Юденич из района Эрзерума двинул армейский резерв силой до 2 дивизий, которые для лучшего управления были сведены уже во время похода в 6-й Кавказский корпус под началом В. Лобачевского.
Русские войска столкнулись во встречном бою с частями 2-й армии на Огнотском направлении. Поэтому это сражение, длившееся целый месяц, получило название Огнотских боев.
Турецкие войска не смогли глубоко вклиниться в русскую оборону.
До конца августа шли упорные бои. Правое крыло 2-й турецкой армии, сбив передовые части 4-го Кавказского корпуса, завязало сражение на фронте Муш — Битлис и, получив подкрепления, вынудило русских отойти с этой линии.
Однако 24 августа русские войска отбили Муш. В конце августа русские войска разбили 2-й турецкий корпус у Огнота, особенно большие потери понесли 30-я и 12-я дивизии.
В итоге русские войска сорвали наступление 2-й армии и вынудили противника перейти к обороне. Свежая 2-я турецкая армия, серьёзно превосходившая выставленные против нее русские силы и обладавшая инициативой наступления, не смогла добиться поставленной ей цели.
Османы ценой больших потерь смогли захватить только Битлис, между тем как положение фронта на остальном южном участке осталось почти неизменным.
Поэтому надо признать, что и на этом участке фронта успех остался за русской армией. В ходе этого сражения турки потеряли до 60 тыс. человек, русские — около 20 тыс.
3-я турецкая армия, разбитая во время Эрзинджанской операции, не была в силах оказать существенную помощь 2-й армии. А её наступление могло поставить в тяжелое положение Кавказскую армию, вынужденную в этом случае сражаться при отсутствии резерва еще и на западном направлении.
В середине августа 3-я армия получила подкрепления, и попыталась начать локальную операцию западнее Гюмюшхана, но здесь все османские атаки были отражены.
30 августа турки внезапной атакой в районе к югу от Калкита смогли пробить на небольшом участке фронт, но на следующий день прорыв ликвидировали. Другой удар турецких войск в районе западнее Калкита также отбили.
Вскоре на фронте наступила пауза. К началу сентября 1916 года Кавказский фронт стабилизировался на рубеже Эллеу, Эрзинджан, Огнот, Битлис и озеро Ван.
Обе стороны исчерпали свои наступательные возможности. Верховное командование фронтом предлагало начать наступления на Сивас, но командование армии, которое поддержали командиры корпусов западного участка, вступили против этой идеи.
Главной причиной нежелания начинать новое наступление была проблема со снабжением войск. Несмотря на сооружение в течение лета 1916 года на основных направлениях узкоколейных и конножелезных дорог, со снабжение были значительные проблемы, которые усиливались по мере наступления русских войск.
Горный край был ограничен в продовольственных ресурсах и не мог прокормить армию. Недостаток ресурсов усугублялся ростом болезней, тиф и цинга уносили много жизней. К тому же добавлялась проблема нехватки дров, армия занимала обширные безлесные области, посреди заснеженных гор. Особенно страдал 4-й Кавказский армейский корпус. Санитарные потери были выше боевых.
Итоги кампании 1916 года на Кавказском фронте превзошли все ожидания Ставки, Русская армия под началом Юденича серьёзно продвинулась вглубь Османской империи.
Кавказская армия разгромила противника в ряде сражения, захватила важнейшие и крупнейшие города региона — Эрзерум, Трапезунд, Ван и Эрзинджан.
Турецкое летнее наступление было сорвано в ходе Эрзинджанской операции и Огнотских боев.
Основная задача армии, которая была поставлена в начале Первой мировой войны, была решена — Русское Закавказье было надежно защищено.
На занятых территориях было учреждено временное генерал-губернаторство Турецкой Армении, непосредственно подчинённым командованию Кавказской армии.
Уже в 1916 году русские начали экономическое развитие региона, построив несколько железных дорог.
К началу 1917 года русская Кавказская армия была бесспорной победительницей, несмотря на ожесточенное сопротивление турецких войск, тяжелые природные условия, болезни и сложности с пополнением войск.
Глава III. Горечь Нарочи и Брусиловский прорыв
Как мы уже говорили выше, зима 1915–1916 годов на русско-германском фронте прошла относительно спокойно.
«Январь и февраль, — писал А. Керсновский в „Истории русской армии“, — прошли на всем театре войны спокойно.
Единственным выдающимся событием здесь был исключительно смелый налет капитана Щепетильникова с колыванцами 27 февраля по уже вскрывавшемуся льду озера Нарочь.
Ввиду начавшейся оттепели поставленные немцами на льду поперек озера Нарочь проволочные заграждения упали.
Поверх льда проступила вода. Капитан Щепетильников взял с собой все команды 40-го пехотного Колыванского полка, коими он заведовал: 600 штыков при 16 пулеметах Кольта и 8 ружейных пулеметов.
Выступили в темноте и, нагрянув на немцев врасплох, захватили четыре их батареи, приведя в полную негодность 14 орудий и взяв в плен 9 штаб- и обер-офицеров и 163 нижних чинов.
Назад отошли под огнем, переходя по доскам через трещины во льду. Результаты могли быть еще значительнее, но начальник штаба 10-й пехотной дивизии сплоховал и не поддержал вовремя капитана Щепетильникова екатеринбургцами, как то было условлено.
Наши потери составили около четверти всего отряда. Это дело надо поставить наравне с ледяным походом Багратиона на Аланд и с атакой Шелефтео 3 мая 1809 года по вскрывавшемуся льду Ботнического залива.
Переход Нарочского озера в оба конца — туда в темноте, назад под огнем — велся по колено в воде, с постоянным риском провалиться в полыньи и трещины».
Отчаянный рейд Колыванского полка стал как бы прологом той кровавой трагедии, которая уже в марте разыгралась на берегах Нарочанских озер.
И, как это ни печально, но и на этот раз ее причины крылись отнюдь не в желании России наступать.
Все дело было в том, что этой трагедии предшествовала другая драма — Верденская, неразрывно связанная со сражением на озерах.
Как известно, германское комнадование решило использовть затишье на Восточном фронте и в феврале 1916 года предприняло наступление против французов в районе города Верден.
«Очень скоро, — пишет А. Будберг в книге „Вооруженные силы Российской Империи в исполнении общесоюзных задач и обязанностей во время войны 1914–1917 гг.“, — положение французов сделалось настолько тревожным.
Уже 21-го февраля французские военный представитель при нашей Ставке, генерал По обратился к нам с настойчивой просьбой о немедленной помощи, каковая при данной обстановке могла быть оказана только нашым наступлением, долженствовавшим приковать немецкие резервы на нашем фронте и не допустить их переброски на запад».
Положение стремительно ухудшалось.
Во второй раз после начала войны Франция оказалась на грани катастрофы и призывала Россию через посла Мориса Палеолога как можно скорее оказать помощь.
Русское командование, идя навстречу просьбе своего союзника, решило до начала общего наступления армий Антанты, намеченного на май 1916 года, провести в марте наступательную операцию на северном крыле Западного фронта.
24 февраля состоялось совещание по этому вопросу. На нём командующему фронтом генералу Алексею Ермолаевичу Эверту поставили задачу нанести сильный удар по германским армиям, собрав для этого возможно большие силы.
Нарочское наступление русских на хорошо укрепленные позиции германской армии, по своей сути, было отвлекающей операцией.
«27-го февраля, — вспоминал начальник охраны царской семьи А. И. Спиридович, — Палеолог был приглашен во дворец на сеанс кинематографа.
Показывали фильм обороны Вердена, а на другой день Государь на аудиенции обещал ему помочь Франции при первой возможности».
Были и другие причины, побудившие царскую Ставку бросить в наступление огромную массу русских войск.
«Ранней весной 1916 года, — писал в своих мемуарах генерал А. Самойло, — мне пришлось быть очевидцем наступательных операций, организованных Лебедевым при непосредственном участии Квецинского и под общим руководством Эверта.
Это наступление на нашем Западном фронте произвело на меня удручающее впечатление.
Как в 1914 году при объявлении войны царское правительство видело в ней средство борьбы с революцией, так в 1916 году главнокомандование искало в наступлении выход из тяжелого общего положения в стране и в армии, хотя боевая обстановка с развалившейся армией не предвещала ничего хорошего».
Таким образом, исходя из различных политических соображений, русское командование решило безотлагательно проводить наступление.
Главный удар был определен в районе Нарочанских озер. Тем самым русские войска должны были сковать противника и сделать невозможным дальнейшую переброску германских резервов во Францию, в район Вердена.
В случае же успешного развития наступления планировалось полностью изгнать немцев за пределы Российской империи.
Решение русского командования проводить наступление именно в Нарочанском регионе мотивировалось выгодной конфигурацией фронта и превосходством над противником в живой силе.
Однако, как показал ход дальнейших событий, это решение явилось роковым.
В действительности же сильно пересеченная местность с обилие озер и труднопроходимых болотистых участков до крайности затрудняли наступательные действия.
Ранняя весна и распутица еще более усложняли выполнение поставленной задачи, к тому же противник основательно и последовательно проводил перед фронтом своей армии укрепление обороны.
Так, в 1916 году немцы построили узкоколейную железную дорогу, ведущую к фронту.
В Кобыльнике в помещичьей усадьбе находился штаб 21-го усиленного армейского корпуса. Деревня Гуменики была превращена в укрепрайон (здесь же располагался сборный пункт для русских военнопленных), неподалеку находился дирижабль, с которого велась корректировка артиллерийского огня.
Перед началом наступления 2-я русская армия, на которую возлагалось выполнение основных боевых задач, насчитывала около 356 тыс. штыков и 17 тыс. сабель (у немцев — 74 тыс. штыков и 8200 сабель).
Перевес русских сил над противником, как видно, достигал четырехкратного размера.
Для более удобного управления такими огромными силами 2-ю армию разделили на три ударные группы: Северную, Южную и Центральную.
Выполнение основных задач при прорыве обороны противника возлагалось на Северную и Южную группы войск.
Весной 1916 года прошла и III Межсоюзническая конференция в Шантильи, на которой в окончательном виде план кампании 1916 году был рассмотрен и одобрен.
Напомним, что в промежутке между 2-й и 3-й конференциями французский Генеральный штаб конкретизировал положение плана союзников по срокам и изложил свои предложения в двух меморандумах от 15 февраля и во введении к совещанию от 12 марта 1916 года, разосланном в союзные штабы в начале марта.
По меморандуму от 15 февраля наступательные операции союзников намечалось начать до 1 июля.
Сначала русские и итальянские армии должны были оттянуть на себя как можно больше германских резервов с французского фронта.
Затем в дело доложны были вступить англичане и французы и совместными усилями разгромить германскую группировку на этом фронте.
Оттяжка сроков наступления на лето 1916 года и неодновременность начала операций представляли собой два крупных недостатка предложенного плана.
Германии вновь предоставлялась инициатива действий и простор для маневра резервами с одного фронта на другой.
На эти недостатки плана указало русское командование через своего представителя генерала Жилинского.
Начальник Генерального штаба Алексеев, выдвигая предложения о перенесении сроков наступления на весну 1916 года, до завершения полной подготовки армий к операциям, писал Жилинскому: «Полагаю, план наступления в июле останется навсегда неосуществимым, ибо противник разрушит его, упредив атакою».
Ставил Алексеев под сомнение и обещание союзников поддержать Россию общим наступлением на французском фронте немедленно, в случае если Германия вновь нанесет главный удар на Востоке.
Французская ставка не приняла предложения русского командования.
По плану кампании, принятому на совещании в Шантильи 12 марта, русская армия должна была предпринять наступление на Юго-Западном фронте и итальянская армия в Ломбардии с 15 июня, а англо-французская армия наступать в районе Соммы с 1 июля 1916 году, предварительно измотав и обескровив германские резервы в районе Вердена.
Стратегические решения союзников на 1916 года впервые согласовывались в их основных положениях.
Координация наступательных операций по целям и срокам и оказание помощи одной из союзных армий в случае ее атаки противником, предусмотренные в плане кампании, имели положительное значение для будущих операций.
Однако противоречия в стане союзников помешали им принять вариант плана русской Ставки, который более отвечая обстановке и обеспечивал более тесную координацию действий союзных армий, а также перехват ими стратегической инициативы у коалиции Центральных держав.
Наступление русской армии в районе Нарочанских озер началось 18 марта 1916 года. Первая атака на узком четырехкилометровом участке Северной группы войск не принесла успеха, так как немцы кинжальным огнем с флангов буквально прошивали цепи наступающих.
Русские войска корпус за корпусом устремлялись на германские окопы и утыкались в проволоку, на которой их и расстреливала германская артиллерия.
Слишком малочисленная и слабая калибром русская артиллерия оказалась беспомощной против бетонных оборонительных сооружений германцев.
Полки Плешкова и Сирелиуса были первыми расстреляны полностью у проволоки. I Сибирский корпус прорвал было позиции 21-го германского корпуса, но остался без поддержки и захлебнулся в своей крови.
Небольшой успех был достигнут только в группе генерала Балуева, корпус которого 8 марта выбил немцев из Постав.
Русские войска вынуждены были отойти на исходные позиции.
В этот же день части Южной группы пытались преодолеть укрепления противника между озерами Нарочь и Вишневское, но уже в начале атаки некоторые подразделения угодили под огонь собственной артиллерии.
Такая несогласованность действий была оплачена жизнями многих русских солдат.
19 марта впервые во время Нарочанской военной операции было применено химическое оружие.
Немецкая артиллерия обстреляла русские позиции, расположенные северо-восточнее озера Вишневское, снарядами с отравляющими веществами.
Наибольшего успеха русские войска добились 21 марта.
Ночью они провели артиллерийскую подготовку. При этом было выпущено 7000 химических снарядов.
После этого пехота пошла в атаку и достигла последней линии вражеских укреплений возле деревни Проньки.
Только с помощью дополнительных резервов немцы смогли удержать свою оборону.
«С 18-го по 23 марта, — писал о тех боях бывший главнокомандующий германским Восточным фронтом генерал Людендорф, — положение 10-й германской армии было критическим.
Русские обладали огромным численным превосходством. 21 марта русские одержали в озерной теснине успех, который для нас был очень болезненным.
Западнее Постав их атака была лишь с трудом отражена. Напряжение войск, принимавших участие в этой операции на глубоко размытой земле, в холодную и сырую погоду, было очень велико».
В последующие дни русские войска продолжали упорно наступать.
Главнейшей задачей для войск Южной группы стало взятие укрепленной высоты «Фердинандов нос» возле деревни Занарочь.
Такое название высоты придумали русские солдаты в насмешку над болгарским царем Фердинандом — союзником Германии.
Взятие этой возвышенности мотивировалось скорее политическими соображениями, нежели диктовалось военной обстановкой.
Командование 2-й армии из Будслава и командование Западного фронта из штаба в Минске постоянно интересовались взятием высоты.
Русские солдаты в боях за «Фердинандов нос» показывали примеры исключительного героизма.
Упорные бои во время наступления продолжались 10 дней.
Последним усилием стала предпринятая 31 марта попытка захватить «Фердинандов нос». Но и она оказалась неудачной.
Немцы смогли доказать свое организационное и техническое превосходство.
«Но наступившая 28 марта оттепель, — писал по этому поводу А. И. Спиридович, — заставила приостановить наступление.
Дороги были испорчены. Окопы залиты водою. Не было возможности сражаться.
Стихия побеждала волю человека. Приходилось ждать. В Могилеве стояли туманы. Днепр разлился. Был ледоход.
Быстро неслись льдины, сталкивались с треском, наваливались одна на другую, громоздились в кучи и падали с грохотом. Нам петербуржцам вспоминалась Нева…»
Что в результате?
«За время боев, — пишет Н. Е. Подорожный в книге „Нарочская операция в марте 1916 года“, — 2-я русская армия потеряла 1018 офицеров и 77 427 солдат убитыми и ранеными (30,3 % личного состава)».
Из этого числа 12 000 было обмороженных и замерзших, а 5000 трупов снято с германских проволочных заграждений.
Потери немцев составили 30–40 тысяч человек, в том числе около 1200 пленными.
Видимых успехов у русских войск в ходе Нарочанской военной операции, казалось бы, не было — не считать же таковыми полтора десятка захваченных пулеметов и приблизительно 10 квадратных километров территории.
Единственным значимым итогом Нарочской операции стал тот факт, что ни один германский батальон не был переведен под Верден.
Более того, германское командование было вынуждено перебросить часть резервов на Восточный фронт.
Однако русской армии этот жест доброй воли стоил 150 тысяч убитыми и ранеными — больше, чем к тому времени пало под Верденом французов.
Однако ценой жизней своих мужественных солдат Россия полностью исполнила союзнический долг, спасая Францию от поражения в войне.
22 марта немцы прекратили атаковать Верден, что позволило французам подтянуть резервы.
Остается только добавить, что в 80-ые годы прошлого столетия у деревни Берковщина Княгининского сельсовета (сейчас деревни не существует) было уничтожено захоронение русских солдат, погибших во время газовой атаки.
Сначала бульдозерами снесли деревянные кресты, а затем экскаваторами черпали песок на подсыпку дороги, ведущей к построенным вблизи птицефермам.
Новая неудача русских войск еще более усилила напряжение в обществе. И разрядить его могла только большая победа, о которой, увы, пока было можно только мечтать.
Впрочем, нашелся человек, который не только мечтал о большой победе, но и обещал приблизить ее.
Этим человеком был новый командующий Юго-Западным фронтом генерал-адъютант Алексей Алексеевич Брусилов.
1 апреля 1916 года на Военном совете Ставки с привлечением командующих фронтами и их начальниками штабов обсуждался план операций на текущий год.
Напомним, что летнее наступление русской армии являлось частью общего стратегического плана Антанты на 1916 год, предусматривавшего взаимодействие союзных армий на различных театрах войны.
В рамках этого плана англо-французские войска готовили операцию на Сомме.
В соответствии с решением конференции держав Антанты в Шантийи (март 1916) начало наступления на русском фронте было назначено на 15 июня, а на французском фронте — на 1 июля 1916 года.
Все его участники заранее получили текст доклада начальника штаба верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева, представленного Николаю II 22 марта.
Замысел Ставки по ряду вопросов понравился не всем.
Генерал Куропаткин опасался, что войска его, Северного, фронта не смогут прорвать хорошо подготовленную и развитую в инженерном отношении оборону противника.
Такого же мнения придерживался и командующий Западным фронтом генерал Эверт.
Вот тогда-то, совершенно неожиданно для всех Брусилов заявил, что Юго-Западный фронт может и должен наступать.
Николай и его начальник штаба не стали возражать.
Тем не менее, осторожный Алексеев предупредил Брусилова о том, что он должен целиком рассчитывать на свои силы и никакой дополнительной поддержки ни артиллерией, ни боеприпасами не получит.
Но как бы там ни было, Военный совет принял решение о готовности к наступлению на всех фронтах к середине мая 1916 года.
Соотношение сил, по данным Ставки, складывалось в пользу русских.
Двойное превосходство в силах севернее Полесья диктовало и направление главного удара.
Его должны были нанести войска Западного фронта, а вспомогательные удары — Северный и Юго-Западный фронты.
Основной удар предполагалось нанести силами Западного фронта под командованием генерала А. Е. Эверта из района Молодечно на Вильно.
Эверту передавалась большая часть резервов и тяжёлой артиллерии.
Ставка опасалась перехода в наступление армий Центральных держав в случае поражения французов под Верденом и, желая перехватить инициативу, дала указание командующим фронтами быть готовыми к наступлению ранее намеченного срока.
Директива Ставки не раскрывала цель предстоящей операции, не предусматривала глубины операции, не указывала, чего должны были добиться фронты в наступлении.
Считалось, что уже после прорыва первой полосы обороны противника готовится новая операция по преодолению второй полосы.
Вопреки предположениям Ставки Центральные державы не планировали крупных наступательных операций на русском фронте летом 1916 года.
При этом австрийское командование не считало возможным успешное наступление русской армии южнее Полесья без её значительного усиления.
Тем не менее, в подчиненных Брусилову армиях его к наступательным планам отнеслись без особого энтузиазма.
Первоначально их одобрили только Сахаров и Крымов, несколько позже — Щербачев.
Дольше других упорствовал Каледин, армии которого предстояло действовать на острие главного удара. Однако Брусилов сумел убедить и этого генерала в реальности своего плана.
Подготовка операции происходила скрытно, что являлось, по мнению командующего фронтом, одним из условий ее успеха.
В течение месяца был проведен комплекс мероприятий, начиная от перегруппировки войск и кончая непосредственной подготовкой личного состава к предстоящим боям.
Особое внимание уделялось разведке противника, в том числе авиационной, артиллерийской и агентурной.
По уточненным данным планировались действия армий и корпусов, строилась система огня артиллерии. В ближайшем тылу были оборудованы позиции, подобные австрийским, где пехота и артиллерия отрабатывали совместный маневр.
Нанесение главного удара по-прежнему возлагалось на Западный фронт.
Выдающуюся роль в организации так называемого Луцкого прорыва Юго-Западного фронта сыграл генерал-майор М. В. Ханжин.
При подготовке операции командующий Юго-Западным фронтом генерал А. А. Брусилов решил произвести по одному прорыву на фронте каждой из четырёх своих армий.
Это распыляло силы русских, но, с другой стороны, лишало противника возможности своевременно перебросить резервы на направление главного удара.
Главный удар Юго-западного фронта на Луцк и далее на Ковель наносила 8-я армия генерала А. М. Каледин.
К началу наступления четыре армии Юго-западного фронта насчитывали 534 тыс. штыков и 60 тыс. сабель, 1770 легких и 168 тяжёлых орудий.
Против них были четыре австро-венгерские армии и одна немецкая, общей численностью 448 тыс. штыков и 38 тыс. сабель, 1301 легких и 545 тяжелых орудий.
На направлениях ударов русских армий было создано превосходство над противником в живой силе в 2–2,5 раза и в артиллерии в 1,5–1,7 раза.
Наступлению предшествовали тщательная разведка, обучение войск, оборудование инженерных плацдармов, приблизивших русские позиции к австрийским.
В свою очередь, на южном фланге Восточного фронта против армий Брусилова австро-германские союзники создали мощную, глубоко эшелонированную оборону.
Австро-германское командование считало, что такую оборону без значительного усиления русским армиям не прорвать, и потому наступление Брусилова для него было полной неожиданностью.
9 мая Юго-Западный фронт посетил император. Брусилов встретил Николая II в Бендерах, а затем сопровождал в Одессу, где присутствовал при осмотре дивизии, сформированной из военнопленных сербов, служивших прежде в австро-венгерской армии.
Более того, Алексей Алексеевич имел честь несколько раз завтракать за царским столом.
Его непременно сажали между двумя царевнами, которые, казалось, не замечали пожилого генерала.
Зато императрица Александра Федоровна неожиданно проявила интерес к военным делам. Пригласив Брусилова в свой вагон, она поинтересовалась, готовы ли его войска наступать?
Не желая разглашать военные тайны даже в таком присутствии, Брусилов сдержанно ответил:
— Еще не вполне, ваше императорское величество, но рассчитываю, что в этом году мы разобьем врага.
— Когда вы думаете перейти в наступление?
Это еще больше насторожило генерала, и его ответ был откровенно уклончивый:
— Пока мне это неизвестно, это зависит от обстановки, которая быстро меняется, Ваше Величество. — И чтобы прекратить нежелательный разговор, тут же добавил: — Такие сведения настолько секретны, что я их и сам не помню…
Остается только задаться вопросом: а зачем на самом деле немке-императрице надо было знать сроки выступления, чтобы так настойчиво расспрашивать о них генерала?
Ставка своей директивой назначила наступление Юго-Западного фронта на 4 июня, а Западного фронта — на 10–11 июня.
Как это ни печально, но сроки наступления были сорваны и на этот раз.
А все дело было в том, что в то же самое время, когда русская армия готовилась к наступлению, 15 мая 1916 года австрийцы атаковали соединения 1-й итальянской армии в районе Трентино.
Итальянская армия оказалась на грани катастрофы. Италия обратилась к России с просьбой помочь наступлением армий Юго-Западного фронта, чтоб оттянуть австро-венгерские части с итальянского фронта.
И в какой уже раз Россия пошла на помощь Союзникам.
Потом будут много писать о том, как Россия спасала Европу.
Да, спасала! Но, спасая ее, она и спасала себя!
В Петурбурге прекрасно понимали, что ни итальянцы, ни французы, ни румыны не будут стоять до последнего, как стояли русские солдаты в той Восточной Пруссии, и просто-напросто сдадуться. И тогда немцы все свои войска переведут на Восточный фронт.
Все пишущие на эту люди почему-то забывают о том, что России не было в Версале не по вине генерала Алексеева, а царские дипломаты сумели бы воспользоваться плодами победы.
Но, увы, История в лице либералов и большевиков решила иначе…
Во второй половине мая командующий Юго-Западным фронтом генерал А. А. Брусилов получил телеграмму генерала М. В. Алексеева — начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего.
От имени Верховного главнокомандующего он просил начать наступление в ближайшее время в связи с необходимостью оттянуть часть сил противника с итальянского фронта, где итальянские войска потерпели сильное поражение.
Брусилов сообщил о готовности всех армий фронта к наступлению 29 мая.
При этом он поставил только одно условие: Западный фронт должен был одновременно начать наступление и сковать расположенные против него войска.
Алексеев сообщил, что Эверт сможет начать наступление только 1 июня, но при этом была согласована дата наступления армий А. А. Брусилова — 22 мая.
Вечером 21 мая генерал Алексеев сообщил Брусилову о желании Николая II изменить предложенный им способ одновременного наступления на разных участках фронта и устроить лишь один ударный участок, сдвинув согласованную ранее дату наступления на несколько дней вперед.
Брусилов отказался и попросил отставки, поскольку просьба императора всегда рассматривалась как приказ. ебя заменить.
Алексеев ответил, что Верховный главнокомандующий Николай II отдыхает, и он сможет поговорить с ним только утром 22 мая.
Отказ Брусилова дорого обошелся генералу и, надо полагать, явился основной причиной, по которой после завершения прорыва Николая II отказался утвердить представление Георгиевской Думы к награждению А. А. Брусилова орденом Св. Георгия 2-й степени.
Артиллерийская подготовка началась с рассветом 22 мая 1916 года, еще до пробуждения Николая II, и продолжалась до 9 часов утра 24 мая.
Как и ожидалось, она привела к сильному разрушению первой полосы обороны и частичной нейтрализации артиллерии противника.
Перешедшие затем в наступление русские армии прорвали хорошо укреплённую позиционную оборону австро-венгерского фронта, которым командовал эрцгерцог Фридрих.
Прорыв был осуществлён сразу на 13 участках с последующим развитием в сторону флангов и в глубину.
Уже к полудню 24 мая было взято в плен 900 офицеров и свыше 40 тысяч нижних чинов, захвачено 77 орудий, 134 пулемета и 49 бомбометов.
К 27 мая было взято в плен 1240 офицеров и свыше 71 тысяч нижних чинов, захвачено 94 орудий, 179 пулемета, 53 бомбомета и миномета[9].
Наибольшего успеха на первом этапе операции достигла 8-я армия генерала от кавалерии А. М. Каледина, которая, прорвав фронт, 7 июня заняла Луцк, а к 15 июня наголову разгромила 4-ю австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа Фердинанда.
Было захвачено 45 тыс. пленных, 66 орудий, многие другие трофеи.
Части 32-го корпуса, действующего южнее Луцка, взяли г. Дубно.
Прорыв армии Каледина достиг 80 км по фронту и 65 в глубину.
18 июня 9-я армия штурмом взяла хорошо укреплённый город. Черновцы, за свою неприступность названый австрийцами «вторым Верденом».
Таким образом, оказался взломанным весь южный фланг австрийского фронта. Преследуя противника и громя части, брошенные для организации новых рубежей обороны, 9-я армия вышла на оперативный простор, взяв Буковину, Куты, Кимполунг и вышла к Карпатам.
Угроза взятия 8-й армией Ковеля (важнейший центр коммуникаций) заставила Центральные державы перебросить на это направление две германские дивизии с западноевропейского театра, две австрийские дивизии с итальянского фронта и большое число частей с других участков Восточного фронта.
Однако начатый 16 июня контрудар австро-германских войск против 8-й армии не достиг успеха.
Австро-германские войска были разбиты и отброшены за реку Стырь, где и организовали оборону.
В это же время Западный фронт откладывал нанесение, предписанного ему Ставкой, главного удара.
С согласия Алексеева Эверт перенес дату наступления Западного фронта на 17 июня, а затем на начало июля.
Все это время Брусилов давал 8-й армии новые директивы, как наступательного, так и оборонительного характера.
Ей было приказнао развивать удар и на Ковель, и на Львов.
В конце концов, Ставка определила направление главного удара Юго-западного фронта на Ковель навстречу войскам Эверта, которым надлежало взять Барановичи и Брест.
25 июня в центре и на правом фланге Юго-Западного фронта установилось относительное затишье, на левом — 9-я армия продолжала успешное наступление.
Днем раньше немцы обрушили море огня на англо-французские армии на Сомме.
Артподготовка продолжалась 7 дней, и 1 июля союзники перешли в наступление.
Операция на Сомме потребовала от Германии только за июль увеличить число своих дивизий на этом направлении с 8 до 30.
Русский Западный фронт попытался перейти в наступление 3 июля, а 4 июля возобновил наступление Юго-Западный фронт, нанося главный удар силами 8-й и 3-й армий на Ковель.
Германский фронт был прорван. На ковельском направлении войска Юго-западного фронта русские войска взяли Галузию, Маневичи, Городок и вышли в нижнем течении на реку Стоход.
Русская армия захватила несколько важных плацдармов на левом берегу, и немцам пришлось отступать и севернее, в Полесье.
Однако полностью преодолеть Стоход русским войскам не удалось.
Противник сумел подтянуть свежие войска и создал тут сильную оборону.
Брусилов вынужден был на две недели остановить наступление на Ковель, чтобы подтянуть резервы и перегруппировать силы.
Надо напомнить о том, что в рамках Брусиловского прорыва российское командование планировало провести у Барановичей наступление силами Западного фронта (генерал А. Е. Эверт) с целью поддержать Брусиловский прорыв. Для наступления была выделена 4-я армия.
Именно там с 19 по 25 июня произошло сражение между 4-й русской армией генерала А. Ф. Рагоза и австро-германской группой генерала Р. Войрша.
Перейдя в атаку после многочасовой артподготовки, русские сумели продвинуться вперед. Но полностью прорвать мощную, глубокоэшелонированную оборону немцев (только на переднем крае находилось до 50 рядов наэлектризованной проволоки) подразделениям 4-й армии не удалось.
Наступление на узком участке без возможности быстро преодолеть зону сплошной обороны оказалось неэффективным.
Немцы быстро перебросили резервы и закрыли ими «бутылочное горлышко» прорыва.
После пяти дней ожесточенных и кровопролитных боев, в которых русские войска понесли огромные потери (80 тыс. чел.), Эверт прекратил наступательные действия.
Урон австро-германцев составил 13 тысяч человек.
Несмотря на неудачу, сражение у Барановичей не позволило германскому командованию перебросить отсюда часть войск против Юго-Западного фронта генерала А. А. Брусилова.
— Атака на Барановичи состоялась, — говорил по этому поводу сам Брусилов, — но, как это нетрудно было предвидеть, войска понесли громадные потери при полной неудаче, и на этом закончилась боевая деятельность Западного фронта по содействию моему наступлению…
Северный фронт вплоть до 22 июля наступательных действий не вел, и германское командование начало переброску войск из районов севернее Полесья на юг, против Брусилова.
Только через 35 дней после начала прорыва — 9 июля русская Ставка своей директивой поручила ведение главного удара Юго-Западному фронту.
При этом Западному фронту предписывалось сдерживать противника, а Северному — наступать.
В итоге Северный фронт под командованием генерала А. Н. Куропаткина ограничился попыткой наступления на Бауск 22 июля силами 12-й армии под командованием генерала Р. Д. Радко-Дмитриева.
Шестидневные бои не дали результатов, а потери 12-й армии составили 15 000 человек.
В июле русская Ставка перебросила на юг гвардию и стратегический резерв забайкальских казаков, создав Особую армию генерала Безобразова.
Юго-Западному фронту были поставлены следующие задачи: разгромить оборонявшую Ковель группировку противника, взять город, наступать на Броды, Львов, Монастыриску и Станислав.
28 июля Юго-Западный фронт начал новое наступление.
После массированной артподготовки на прорыв пошла ударная группа в составе 3-ей, Особой и 8-ой армии.
Противник упорно сопротивлялся. Атаки сменялись контратаками.
В результате трехдневных жесточайших боев армии продвинулись на 10 км и вышли к реке Стоход не только в нижнем, но и в верхнем её течении.
«Восточный фронт, — записал по этому поводу в своем дневник Людендорф, — переживал тяжёлые дни».
Однако атаки сильно укреплённых болотистых дефиле на Стоходе закончились неудачей, прорвать оборону немцев и взять Ковель не удалось.
В центре Юго-Западного фронта его войска разгромили противостоящие им австро-германские войска и прорвали фронт.
Чтобы сдержать наступление русских, австро-германское командование перебрасывало в Галицию всё, что можно: были переброшены даже две турецкие дивизии с Салоникского фронта.
Но и их ждала плачевная участь.
Не выдержав удара русских армий, австро-германцы начали отступать.
11-я армия взяла Броды и, преследуя противника, вышла на подступы к Львову, 7-я армия овладела городами Галич и Монастыриска.
На левом фланге фронта значительных успехов достигла 9-я армия генерала П. А. Лечицкого, занявшая Буковину и Станислав.
К концу августа наступление русских армий прекратилось ввиду усилившегося сопротивления австро-германских войск, а также возросших потерь и утомления личного состава.
В результате Брусиловского прорыва Юго-Западный фронт нанёс поражение австро-венгерской армии, фронты при этом продвинулись от 80 до 120 км вглубь территории противника.
Войска Брусилова заняли почти всю Волынь, почти всю Буковину и часть Галиции.
Австро-Венгрия и Германия потеряли более 1,5 миллиона убитыми, ранеными и пропавшими без вести.
Еще 300 000 умерло ран, а 500 000 человек было взято в плен.
Русские войска захватили 581 орудие, 1795 пулемётов, 448 бомбомётов и миномётов.
Огромные потери, понесённые австро-венгерской армией, подорвали её боеспособность.
Войска Юго-Западного фронта потеряли убитыми, ранеными и без вести пропавшими около 500 000 солдат и офицеров.
Летом 1916 года Россия снова спасла Европу.
Для отражения русского наступления Центральные державы перебросили с Западного, Итальянского и Салоникского фронтов три с лишним десятка дивизий, что облегчило положение союзников в сражении на Сомме и спасло терпящую поражения итальянскую армию от разгрома.
Под влиянием русской победы Румыния приняла решение о вступлении в войну на стороне Антанты.
Итогом Брусиловского прорыва и операции на Сомме стал окончательный переход стратегической инициативы от Центральных держав к Антанте.
Союзникам удалось добиться такого взаимодействия, при котором в течение только двух месяцев (июль-август) Германии пришлось направлять свои ограниченные стратегические резервы и на Западный, и на Восточный фронт.
С точки зрения военного искусства, наступление Юго-Западного фронта ознаменовало собой появление новой формы прорыва фронта одновременно на нескольких участках.
Брусилов применил новую тактику параллельных ударов. Она заключалась в чередовании активных и пассивных участков прорыва.
Это дезорганизовало австро-германские войска и не позволило им сосредоточить силы на угрожаемых участках.
Однако сам Брусилов с точки зрения решения стратегических задач Русской императорской армией был далеко не в восторге от проведенной операции.
«Никаких стратегических результатов, — говорил он, — эта операция не дала, да и дать не могла, ибо решение военного совета 1 апреля ни в какой мере выполнено не было.
Западный фронт главного удара так и не нанес, а Северный фронт имел своим девизом знакомое нам с японской войны „терпение, терпение и терпение“.
Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой.
Грандиозная победоносная операция, которая могла осуществиться при надлежащем образе действий нашего верховного главнокомандования в 1916 году, была непростительно упущена».
Вполне возможно, что Алексей Алексеевич был и прав, а нам в какой уже раз приходиться повторить простую истину: кадры решают все…
Тем не менее, вся Россия, снова уверовавшая в свою армию, пребывала в эйфории, какой не испытывала уже давно.
Оно и понятно, поскольку такой «победы» по словам военного историка Керсновского, «в мировую войну мы ещё не одерживали».
Более того, она имела все шансы стать победой решающей и войну завершающей, в рядах русской оппозиции появилось опасение.
«Передайте Моим горячо любимым войскам вверенного Вам фронта, — писал в своей телеграмме II на имя командующего Юго-Западным фронтом генерала А. А. Брусилова царь, — что я слежу за их молодецкими действиями с чувством гордости и удовлетворения, ценю их порыв и выражаю им самую сердечную благодарность
Приветствую Вас, Алексей Алексеевич, с поражением врага и благодарю Вас, командующих армиями и всех начальствующих лиц до младших офицеров включительно за умелое руководство нашими доблестными войсками и за достижение весьма крупного успеха».
За успешное проведение этого наступления А. А. Брусилов большинством голосов Георгиевской Думы при Ставке Верховного Главнокомандующего был представлен к награждению орденом Св. Георгия 2-й степени.
Однако Император Николай II не утвердил представления. М. В. Ханжин за его роль в разработке операции был произведен в генерал-лейтенанты (что было самым значимым награждением среди участвующих в операции генералов).
Что же касается самого Брусилова и отличившегося в прорыве Деникина, то они были награждены георгиевским оружием с бриллиантами.
Современники знали битву как «Луцкий прорыв», что соответствовало исторической военной традиции: сражения получали названия согласно месту, где они происходили.
Однако именно Брусилову была оказана невиданная честь: операция весной 1916 года на Юго-Западном фронте получила наименование по одному из авторов плана операции по наступлению — «Брусиловское наступление».
«Когда стал очевиден успех Луцкого прорыва, — писал по этому поводу А. А. Керсновский, — что победа будет приписана царю как верховному главнокомандующему, что усилит монархию.
Возможно, чтобы этого избежать, Брусилова стали восхвалять в прессе, как не превозносили ни Н. И. Иванова за победу в Галицийской битве, ни А. Н. Селиванова за Перемышль, ни П. А. Плеве за Томашев, ни Н. Н. Юденича за Сарыкамыш, Эрзерум или Трабзон».
Понятно, что если бы Брусилов не перешел на службу к большевикам генерала, то никакого бы «Брусиловского прорыва» в советской версии Великой войны не было и в помине.
Глава IV. Верденовская мясорубка
Рассказывая о наиболее значимых боевых действиях в июле 1916 года, нельзя не вспомнить и о знаменитом Верденовском сражении.
Или, как его будут еще называть, Верденовской мясорубке.
Ведь именно первого июля немцы начали решительное наступление на Верден.
Это была одна из крупнейших и одна из самых кровопролитных военных операций в Первой мировой войне на Западномфронте, продолжавшаяся целых десть месяев: с 21 февраля по 18 декабря 1916 года.
Началась же вся эта история еще весной, когда после длительной позиционной войны руководители Антанты приняли новый стратегический план, согласно которому силы Англии и Франции должны были провести наступательную операцию в районе реки Сомма.
После серии кровопролитных сражений на обоих фронтах в 1914–1915 ггодах Германия не располагала силами для наступления на широком фронте.
Поэтому целью наступления был мощный удар на узком участке в районе Верденского укрепленного района, который на французско-германском фронте выделялся в форме небольшого выступа.
Прорыв обороны французов, окружение и разгром 8 французских дивизий означал свободный проход на Париж, с последующей капитуляцией Франции.
Генерал фон Фалькенхайн был уверен в том, что «задушит» выступ, поскольку немцы оккупировали Бар-ле-Дюкскую и простреливали две других железные дороги, сделав сообщение Вердена с тылом крайне тяжелым.
Для французов Верден был не столько стратегическим, сколько символическим пунктом, и немцы были уверены, что главнокомандующий французскими силами сосредоточит для его защиты многочисленные войска.
Это, собственно, и было нужно германскому командованию, намеревавшемуся, разбив здесь большую армию неприятеля и вывести его из войны.
Вокруг Вердена (на расстоянии 7–8 км) французы выстроили внешний обвод, состоявший из мощных фортов и долговременных укреплений. Крепостные сооружения сочетались с 4 позициями полевой обороны. Каждая позиция состояла из траншей, системы окопов, блиндажей, проволочных заграждений.
К началу германского наступления французы сосредоточили здесь 8 дивизий и 634 орудия.
Наступление на Верден осуществляла 5-я германская армия, в состав которой входили 12 дивизий и 1225 орудий. Командовал ею кронпринц.
Оборона французов прорывалась на фронте 15 км.
Наступление началось 21 февраля 9-часовой мощной артподготовкой.
В ней были задйствованы пушка «Большая Берта» (калибр 420-мм калибр), гаубицы «Шкода» (калибр 305 мм) и большое количество 155-мм и 210-мм орудий.
Боеприпасов у немцев было в изобилии. На каждое орудие среднего калибра приходилось до 3000 снарядов.
Против 270 орудий французов было выставлено 1200 немецких пушек. Это была артиллерийская война.
Немецкие и французские самолеты кружили над полем битвы, определяя места нанесения артиллерийских ударов.
После артиллерийской подготовки дивизии немцев приступили к атаке на правом берегу реки Мез.
Атакующие порядки германцев были очень плотными. Французы отчаянно сопротивлялись.
Немцы несли большие потери. Ударная группировка имела построение один эшелон корпусов.
В дивизиях наступали два полка в первой линии, один во второй.
Фронт наступления немецкого батальона — 500 метров, выстроен в три последовательные цепи. Впереди первой цепи пехоты шли огнеметчики и гранатометчики, группы разведки и штурмовые отряды.
Их задача — обеспечивать подходы к укреплениям французов и уничтожать заграждения и группы прикрытия передней линии.
Первую французскую линию немцы прошли практически без сопротивления, однако наступление продвигалось медленно, поскольку мощный артобстрел стер с лица земли все ориентиры, кроме того, наступление было рассредоточено между французскими укрепленными позициями.
За первый день германские войска продвинулись на 2 км. Французы засели в сделанных снарядами воронках. Они были готовы выкашивать наступающие цепи с помощью пулеметов.
Немецкая артиллерия, направляемая указаниями с аэростатов и самолетов, подвергла позиции противника уничтожающему огню.
Днем немецкая артиллерия разрушала очередную позицию, а к вечеру пехота занимала ее.
В первые сутки немцы продвинулись на 2 километра и закрепились на первой линии обороны французов. Через четыре дня немецкого продвижения французы практически потеряли все форты.
Ночью 25 февраля немецкий без выстрела занял мощный фронт Дуомон.
26 февраля армия кронпринца была уже менее чем в 5 км от Вердена и недалеко от форта Во. Однако силы германцев иссякли.
25-го числа французский генерал Петэн принялся за усиление фронта. Была налажена связь с тылом. Единственным открытым и сохранившимся путем в тыл была дорога из Бар-ле-Дюка на Верден, она была отремонтирована, по ней было организовано движение автотранспорта.
С 27 февраля по 6 марта в Верден на 6 тысячах автомашин было доставлено 190 тысяч солдат и 25 тысяч тонн военных грузов. Это шоссе получило название «Святая дорога».
Также Петэн организовал «текучку» на передовой. Дивизия проводила два дня на первой линии фронта, два — на второй, два — в тылу. Пока части оставались в первой линии, они буквально перемалывались, в первый же день пребывания на передовой теряя до 25 % личного состава.
Отсутствие ротации негативно сказывалось на моральном духе немецких бойцов, они были уверены, что не уйдут живыми из пекла.
За месяц неослабевающих атак на левом берегу реки Мез (с 4 марта) они с огромными потерями продвинулись лишь на 2 км на фронте шириной в 6 км.
В марте на Восточном фронте русскими войсками была проведена Нарочская операция, облегчившая положение французских войск.
Французами была организована так называемая «священная дорога» Бар-ле-Дюк — Верден, через которую поступало снабжение войск.
К крепости было переброшено за месяц от Бар-ле-Дюка к Вердену по так называемой «Священной дороге» 190 тысяч пехоты и 30 тысяч тонн боеприпасов, снаряжения, материалов.
Таким образом, французы сумели создать полуторное превосходство французов в живой силе.
Все это остановило наступление немцев.
Генерал Анри Петен стал настоящим героем. Франция стала боготворить его после Верденской операции.
Петен выдвинул лозунг «Враг не пройдет! Сохранять мужество. Победа будет нашей!»
Немцы были вынуждены прекратить широкое наступление и перейти к локальным атакам с традиционной артиллерийской подготовкой (германская артиллерия сохраняла за собой господство над полем боя).
Сражение приобретало всё более затяжной характер, и с марта немцы перенесли главный удар на левый берег реки.
После интенсивных боёв германским войскам удалось к маю продвинуться только на 6–7 км.
После смены 1 мая командующего 2-й французской армией Анри Филиппа Петена на Робера Нивеля французские войска 22 мая попытались взять форт Дуамон.
Штурм начался 22 мая в 11.50. Французы достигли наземных укреплений Дуомона, но потеряли контакт с основными позициями своих войск, были окружены и уничтожены.
Потери с немецкой стороны также возрастали, а территориальные приобретения были ничтожны.
Генерал фон Фалькенхайн решил возобновить широкое наступление, чтобы оправдать огромные потери и 7 июня взял форт Во.
23 июня немцы перешли к широкому наступлению. С большим напряжением ими были взяты форт Тиамон и деревня Флери.
За все время боевых действий фронт никогда не был так близок к Вердену и теперь проходил через линию Флери — Тиамон — Во.
Последнее германское наступление началось 11 июля.
Однако Брусиловский прорыв на Восточном фронте и операция Антанты на реке Сомме вынудили германские войска остановить наступление и перейти к обороне,
24 октября французские войска перешли в наступление и к концу декабря вышли на позиции, которые занимали 25 февраля, отбросив противника на 2 км от форта Дуамон.
3 ноября французы вошли в форт Во.
К концу 1916 года немцы были вытеснены на исходные позиции. Противостояние здесь продолжалось до конца войны.
Генерал Петэн, остановивший немецкое наступление, стал национальным героем, генерал Нивель, вернувший французам утраченные позиции, в начале 1917 года сменил на посту главнокомандующего французскими войсками Жоффра.
Генерал фон Фалькенхайн был снят со своего поста и замещен Гинденбургом.
Никаких тактических и стратегических результатов сражение не принесло, и к декабрю 1916 года линия фронта сдвинулась до рубежей, занимавшихся обеими армиями к 25 февраля 1916 года.
Под Верденом потерпел крушение германский стратегический план кампании 1916 — одним сильным и непродолжительным ударом вывести из войны Францию.
Верденская операция, а также Битва при Сомме ознаменовали собой начало истощения военного потенциала Германской империи и усиление Антанты.
Во время Верденского сражения обе стороны потеряли около миллиона человек, среди которых убитыми — до 430 тыс. человек.
Под Верденом впервые получили широкое применение лёгкие пулеметы, ружейные гранатомёты, огнемёты и химические снаряды.
Значительно возросли артиллерийские плотности, велась энергичная борьба за господство в воздухе, применялись штурмовые действия авиации. Пехота в наступлении строила глубокие боевые порядки и создавала штурмовые группы.
Впервые с помощью автомобильного транспорта производились оперативные перегруппировки войск.
Глава V. Война на море
Как это ни удивительно, но за весь 1916 год на море произошло всего одно крупное сражение — в Северном море между английским и германским флотом.
В течение предшествующих лет главные силы флотов обоих противников оставались на своих базах, не рискуя вступить в решительное столкновение.
Английский флот осуществлял дальнюю блокаду, рассчитанную на экономическое удушение Германии.
Немцы после неудач снова вернулись к идее уравнения своих сил с английским флотом путем уничтожения по частям.
На этот раз германское командование решило более активно использовать линейные силы своего флота. Замысел командования состоял в том, чтобы набеговыми действиями на английское побережье вызвать часть английского флота в море и, наведя ее на свои главные силы, уничтожить.
В соответствии с этим замыслом германский флот в 1916 году совершил несколько выходов к побережью Англии, сопровождавшихся обстрелами английских портов.
Один из этих выходов и привел к Ютландскому сражению.
Но в 1916 году тяжелое положение, в котором оказалась Германия вследствие блокады ее берегов английским флотом, заставило германское командование попытаться нанести поражение на море своему главному противнику на море и тем самым улучшить стратегическую обстановку.
Германское морское командование подготовило крупную операцию, надеясь разбить английский флот по частям.
Но англичане своевременно узнали об этом и вывели в море главные силы своего флота.
31 мая — 1 июня у берегов Ютландии разыгралось сражение, в котором участвовало 139 английских и 109 германских военных кораблей.
У англичан был большой перевес в силах, и командующий германским флотом адмирал Шеер вынужден был начать поспешный отход к своим базам.
В бою англичане потеряли 14 кораблей, а немцы 11, однако сражение в целом закончилось в пользу Англии.
План германского морского командования разбить английский флот по частям провалился.
Надежды Германии прорвать морскую блокаду рухнули, и после Ютландского сражения немецкий флот уже больше не отваживался до конца войны выходить из укрытия в портах Северного побережья Германии.
Что же касается российского флота, то ни на Черном, ни на Балитйском никаких крупных сражений не было.
В соотношении сил сторон на Балтийском море к началу кампании 1916 года произошли значительные изменения.
Германское верховное командование не планировало крупных наступательных операций на приморском направлении Восточного фронта.
Оно намечало вести здесь позиционную оборону. Поэтому линейные соединения флота, действовавшие на Балтике в 1915 году, были возвращены в Северное море.
Главными задачами флота на Балтийском море являлись обеспечение морских сообщений со Швецией, по которым осуществлялись перевозки железной руды, и минные постановки.
Для защиты коммуникаций немцы с началом навигации развернули подвижные корабельные дозоры: в средней части моря — между островами Эланд и Готланд и портом Либавой; в южной части — у островов Борнхольм и Рюген, в Данцигской бухте и у Мемеля.
В дозорах использовались миноносцы, тральщики и сторожевые суда, а для их поддержки — крейсера, подводные лодки и самолеты.
С 7 апреля вводилась система конвоев на всех основных коммуникациях. Но Германия не располагала достаточным количеством кораблей охранения.
Чтобы выйти из этого затруднения, она заключила со Швецией тайное соглашение, по которому последняя взяла на себя обязательство обеспечивать немецкие суда охранением в пределах своих территориальных вод.
При строгом соблюдении Россией нейтралитета Швеции ее территориальные воды стали надежным укрытием для германских транспортов.
Все это весьма осложняло действия русского флота на морских сообщениях противника в кампанию 1916 г.
Русский флот на Балтике по числу кораблей и боевой мощи в целом во много крат превосходил германские военно-морские силы, оставшиеся на этом театре.
В ходе кампании 1916 года он пополнился еще 10 эскадренными миноносцами типа «Новик», 5 подводными лодками типа «Барс», 5 лодками типа «АГ», а также тральщиками и вспомогательными судами.
Правда, программа строительства линейных и легких крейсеров была сорвана, что выявилось уже в 1915 году, но это не имело большого значения, поскольку русское верховное командование продолжало придерживаться оборонительных действий на балтийском театре.
К тому же и противник, как сказано выше, не стремился к наступательным операциям крупными силами.
В начале 1916 года Балтийский флот был подчинен непосредственно Ставке верховного главнокомандующего, при которой создавался Морской штаб.
Одновременно командующий флотом получил право использовать все классы кораблей по своему усмотрению.
1 марта Верховный главнокомандующий утвердил новое боевое расписание русского Балтийского флота, в котором был учтен опыт предыдущей кампании и вступление в строй новых кораблей.
Оно вносило существенные изменения в организацию флота.
Эскадра была упразднена, а бригады линейных крейсеров и кораблей, входившие в нее, подчинены непосредственно командующему флотом.
Ему же стали подчиняться выведенные из состава Минной обороны минная дивизия и дивизия подводных лодок.
Для борьбы с немецкими подводными лодками была сформирована в составе Минной обороны дивизия сторожевых судов, включавшая старые миноносцы, вооруженные пароходы и вновь построенные мелкие корабли.
Все эти изменения в управлении и организации флота в условиях сравнительно благоприятной оперативной обстановки, сложившейся к началу кампании, должны были бы, казалось, привести к расширению боевых задач флота, к более активному использованию его сил.
Однако Ставка своей директивой флоту от 16 марта не внесла существенных коррективов в его задачи на 1916 год.
В качестве главной задачи по-прежнему предписывалось: «Не допускать проникновения противника к востоку от главной морской Нарген-Порккалауддской позиции в Финском заливе».
В развитие этой задачи Ставка приказывала: прочно удерживать Або-Аландскую и Моонзундскую укрепленные позиции, не допуская вместе с тем проникновения противника в Ботнический залив и к юго-западному побережью Финляндии; выполнять «возможные активные операции, не идущие в ущерб главной задаче, поставленной флоту, и наносить возможный вред противнику»; оказывать содействие армии.
О наступательных, действиях флота в директиве говорилось весьма неопределенно, без указания их цели и оперативного значения.
О нарушении морских сообщений противника, что составляло одну из важнейших задач флота, даже не упоминалось. Ставка включала, по всей вероятности, действия на сообщениях в понятие «возможных активных операций».
В оперативном плане на кампанию 1916 года, разработанном штабом флота, были конкретизированы задачи флота.
План состоял из двух частей: оборонительных мероприятий и активных действий. Первейшей задачей обороны было создание и защита Передовой минно-артиллерийской позиции на линии о. Эре (Аландские острова) — м. Тахкона (о. Даго), которая должна была служить первым рубежом для боя с флотом противника при его попытке прорыва в Финский залив.
Намечались также крупные мероприятия по усилению Центральной, Або-Аландской и Моонзундской позиций, обороне Рижского залива, развитию ПВО на театре и т. д.
В плане был определен состав сил и указаны основные принципы их использования в оборонительных операциях.
Наиболее детально была разработана схема боя на Передовой позиции, вносившая новые моменты в развитие идеи позиционного боя.
Намеченные планом активные операции флота включали действия разнородных сил на морских сообщениях противника (в том числе постановку активных минных заграждений), борьбу с неприятельскими подводными лодками, обстрел побережья, высадку диверсионных и тактических десантов.
При всех этих действиях силы флота должны были стремиться к уничтожению в открытом бою более слабых сил врага.
В соответствии с оперативным планом весной началось оборудование Передовой минно-артиллерийской позиции.
С 9 апреля по 30 мая минные заградители и тральщики под прикрытием эскадренных миноносцев выставили на южном и центральном участках позиции 3963 мины. Кроме того, в районе, прилегающем к Передовой позиции с севера, и в шхерах между Руссарэ и Гангэ было поставлено 140 мин.
Одновременно развернулись работы по сооружению 305-мм (12 дюймов) артиллерийских батарей на островах Даго и Эре (по одной на каждом острове).
Но строительство этих батарей по ряду причин затянулось. А между тем скорейшее завершение оборудования Передовой позиции имело исключительно важное значение.
Эта позиция являлась не только передовым рубежом в обороне Финского залива, но и центральным звеном всей оборонительной системы русских на Балтике.
Она надежно прикрывала сообщения флота из Финского залива в Рижский и Ботнический. В мае начались минные постановки также на Центральной минно-артиллерийской позиции с целью ее усиления.
Всего в 1916 году здесь было выставлено 2165 мин и 136 мин на прибрежных участках, прилегающих к позиции.
Усилилось и артиллерийское вооружение позиции: за период кампании вошли в строй 3 новые батареи: 305-мм и 75-мм на о. Нарген и 203-мм на о. Макилуотто.
Командование флотом считало, что силы и средства Або-Аландской шхерной позиции недостаточны, чтобы надежно оборонять архипелаг в случае нападения крупных сил противника.
Гарнизон островов состоял всего из одного морского батальона, который мог лишь наблюдать за неприятелем.
Береговая артиллерия (2 — 152-мм, 1 — 120-мм и 1 — 75-мм батареи) не обеспечивала прикрытия с моря обширного района позиции.
Командованию удалось провести ряд мероприятий по усилению позиции.
Был сформирован Або-Аландский отряд кораблей в составе 8 эскадренных миноносцев, 6 канонерских лодок, 1 минного заградителя, 6 сторожевых катеров и 12 вспомогательных судов.
На острова направили полк офицерской стрелковой школы с двумя батареями полевой артиллерии и 20 пулеметами и саперно-минную команду, было сооружено 12 новых береговых батарей (38 орудий калибром 152 и 120 мм), которые полностью прикрывали со стороны моря важнейшие острова архипелага и фарватеры.
На позиции и в северной части Балтийского моря выставили дополнительно 821 мину. На островах оборудовали 4 посадочные площадки для самолетов.
Угроза захвата противником Моонзундских островов и утверждения его господства в Рижском заливе, что повлекло бы за собой неизбежное крушение всего южного фланга оборонительной системы на Балтике, неукоснительно требовала наращивания сил и средств в этом районе.
И по мере возможностей эта задача выполнялась в течение всего 1916 года.
Кроме того, сухопутное командование намеревалось провести летом наступательную операцию с целью изгнания врага из Курляндии.
Флот должен был подготовиться не только к огневому содействию войскам и обеспечению их приморского фланга от возможных ударов неприятеля с моря, но и к высадке крупного десанта на южный берег Рижского залива.
Это потребовало от командования флота проведения дополнительных мероприятий.
В апреле начались минные постановки в Ирбенском проливе. Они производились при систематическом противодействии береговой артиллерии и авиации с Курляндского полуострова, занятого противником.
Однако русские минеры продолжали свое дело. По ноябрь было выполнено 50 отдельных постановок, выставлено 5940 мин, 380 мин поставлено в Рижском заливе.
Морская бригада, составлявшая гарнизон Моонзундских островов, увеличилась вдвое (с 4 до 8 батальонов).
Кроме того, ей был придан отдельный артиллерийский дивизион (6 — 152-мм батарей, 40 пулеметов).
В ходе кампании 1916 гоад на островах было построено 6 новых береговых батарей и началось сооружение 305-мм батареи на мысе Церель для защиты минных заграждений в Ирбенском проливе.
Важными мероприятиями явились также оборудование маневренной базы для морских сил Рижского залива в Рогокюля и углубление главного моонзундского фарватера до 7,6 м, что позволяло проводить крупные корабли из Финского залива в Рижский.
Состав корабельных соединений в Рижском заливе часто менялся, но командование флота старалось держать там достаточные силы для обеспечения обороны этого важного в стратегическом отношении района.
Были приняты меры по развитию противовоздушной обороны на театре: увеличено число самолетов и зенитных батарей для прикрытия с воздуха баз и других важных объектов.
Одной из основных задач флота на кампанию 1916 г. была артиллерийская поддержка фланга 12-й армии.
Решение этой задачи возлагалось на Морские силы Рижского залива.
Для согласования действий флота и сухопутных войск при штабе 12-й армии была создана специальная группа из опытных морских офицеров, которая проделала большую подготовительную работу.
Она развернула на берегу сеть наблюдательных и корректировочных постов, создала центральную радиостанцию для связи с армейскими частями и своими постами, организовала систематическую воздушную разведку флотскими самолетами занятого противником побережья, разработала карту совместных действий с обозначением неприятельских военных объектов — батарей, укрепленных рубежей, наблюдательных постов и т. д.
Корабли, выделенные для огневой поддержки, разбивались на тактические группы.
Прикрытие их с воздуха осуществлялось самолетами с авиатранспорта «Орлица» и временного аэродрома на о. Руно, куда было переброшено с Эзеля 12 самолетов.
В начале июня были проведены пробные стрельбы по берегу с целью проверки схемы связи и организации управления огнем, а затем корабли приступили к систематической артиллерийской поддержке фланга войск 12-й армии.
В обстреле вражеских позиций участвовали линейный корабль «Слава», канонерские лодки «Грозящий» и «Храбрый» и 8 эскадренных миноносцев.
Большую помощь сухопутным войскам оказывала авиация флота.
Самолеты, базировавшиеся на авиатранспорт «Орлица» и острова Эзель и Руно, не только вели воздушную разведку и корректировали огонь кораблей, но и наносили бомбовые удары по авиастанции на озере Ангерн (Курляндский полуостров) и объектам противника на берегу, отражали налеты неприятельских самолетов.
При встречах с воздушным противником флотские летчики смело вступали в бой, не считаясь с его численностью.
Так, например, два русских гидросамолета, производивших 14 августа налет на авиастанцию Ангерн, были атакованы семью немецкими самолетами.
Приняв бой, они сбили один и повредили два вражеских самолета. Последние вынуждены были из-за повреждений выйти из боя и совершить посадку. Оба русских самолета, имея пулевые пробоины, возвратились на свою станцию. И это был не единичный случаи.
В начале июля Ставка приказала Северному фронту перейти в наступление на Западной Двине с целью отбросить противника от Риги, а в случае успешного развития наступления — очистить от немецких войск и всю Курляндию.
Ставка полагала также, что активные действия войск Северного фронта благоприятно повлияют на обстановку на Юго-Западном фронте, где продолжалось большое наступление русских армий.
Одновременно с наступлением войск фронта намечалось высадить десант (6–8 батальонов морской бригады) в районе мыса Домеснес (западное побережье Рижского залива) для отвлечения внимания и сил противника.
Однако командующий Северным фронтом генерал Куропаткин не стал ждать завершения подготовки десантной операции и приказал 12-й армии перейти 16 июля в наступление. Морские силы Рижского залива были привлечены для артиллерийской поддержки наступающих войск.
В течение трех дней, 15–17 июля, корабли вели интенсивный и эффективный огонь по вражеским позициям, но сухопутные войска не сумели прорвать оборону немцев на приморском участке.
Наступление захлебнулось. После этого вновь был поставлен вопрос о высадке десанта.
На этот раз предполагалось высадить крупные силы: 32 батальона пехоты, 13 эскадронов и сотен конницы, 3 роты саперов и ряд вспомогательных частей и подразделений, 72 орудия и 142 пулемета. Были изменены и задачи десанта.
Он должен был нанести основной удар по противнику на приморском участке при одновременном наступлении войск 12-й армии с фронта. Местом высадки был избран район устья р. Роен (южнее Домеснеса).
Морское командование разработало детальный план высадки и обеспечения действий десанта на берегу.
В Рижский залив прибыли дополнительные силы — линейный корабль «Цесаревич», крейсера «Аврора», «Диана», «Баян» и «Адмирал Макаров», началось сосредоточение транспортных и высадочных средств.
Однако сухопутное командование не стремилось форсировать подготовку операции. Срок высадки десанта не был определен даже ориентировочно.
Состав сил его пересматривался несколько раз. Рассмотрение и утверждение основных документов на операцию затягивалось.
Ппротивнику стало известно о готовившейся десантной операции. Чтобы предотвратить ее, германское командование приступило в конце июля к подготовке сил флота к прорыву в Рижский залив.
В Ирбенском проливе немецкие тральщики под прикрытием надводных кораблей, береговых батарей и авиации начали усиленное траление русских минных заграждений.
Морские силы Рижского залива не смогли пресечь тральные работы противника.
Угроза прорыва вражеского флота в залив была реальной.
Это обстоятельство и необходимость переброски подкреплений на Юго-Западный фронт заставили Ставку в середине августа отказаться как от наступательных действии в Прибалтике, так и от высадки десанта.
Действия русского флота на морских сообщениях противника начались в мае выходом трех подводных лодок.
Главной целью этого похода было выявление путей наиболее интенсивного движения неприятельских судов, системы их охранения и организации дозорной службы.
В период с 14 по 23 мая лодки обследовали сообщения вдоль Курляндского побережья, между островами Эланд и Борнхольм, в Норухчепингской бухте, проливе Кальмарзунд, т. е. все основные пути движения немецких транспортов на Балтике.
Полученные ими данные были использованы командованием для уточнения плана действий сил флота на морских сообщениях противника. Кроме того, лодки потопили три крупных немецких транспорта общим водоизмещением 8600 т.
Следующий поход лодки совершили 25 мая — 4 июня.
В нем участвовало пять лодок. Результаты похода оказались весьма скромными: был поврежден один эскадренный миноносец.
После потери трех транспортов противник принял ряд дополнительных мер по противолодочной обороне: усилил дозоры, увеличил число кораблей охранения в конвоях, приступил к вооружению крупных транспортов артиллерией.
Его торговые суда стали широко использовать флаги нейтральных стран. За время похода только четыре раза лодкам удалось выйти в торпедную атаку, из них три раза безуспешно.
На эффективности атак сказалась также недостаточная подготовка командиров лодок. Из похода не вернулась одна лодка.
Неутешительные результаты второго похода подводных лодок заставили командование русского флота пересмотреть способы действий на сообщениях.
Было решено организовать набеговые операции надводных сил. Набеги приурочивались ко времени выхода крупных германских конвоев из портов Швеции, о чем заранее сообщалось штабу флота агентурной разведкой.
Расчет был основан на внезапности ударов. Специально сформированные отряды надводных кораблей, состоящие из 2–3 крейсеров и 7–10 эскадренных миноносцев, должны были выходить на пути движения конвоев и уничтожать конвойные и дозорные корабли и транспорты.
Для прикрытия отрядов надводных сил, а также потопления неприятельских кораблей и судов заранее высылались подводные лодки.
Таким образом, командование русского флота намеревалось использовать надводные корабли и подводные лодки на сообщениях противника во взаимодействии.
Были совершены три набега надводных кораблей (в Норчепингскую бухту, район маяка Ландсорт — остров Эланд, Ботнический залив).
31 мая отряд эскадренных миноносцев («Новик», «Победитель» и «Гром»), подойдя ночью к бухте Норчепинг, обнаружил здесь караван из 14 германских пароходов, шедших в сопровождении вспомогательного крейсера «Герман» и двух вооруженных конвойных судов.
В происшедшем бою русскими миноносцами были потоплены вспомогательный крейсер и оба конвойных судна, при этом из команды крейсера с воды были подняты и пленены 9 человек.
Германские транспорты, пользуясь темнотой и отвлечением русских миноносцев боем с конвойными судами, скрылись из вида.
Для прикрытия миноносцев в районе Ландсорт — Готска — Санде находились крейсера «Громобой» и «Диана».
30 июня отряд из 8 миноносцев под прикрытием крейсеров «Громобой» и «Диана» вышел в район Норчепингской бухты для действий против неприятельских торговых судов.
Ночью миноносцы, шедшие впереди, заметили 8 миноносцев противника, которые произвели по русским кораблям несколько выстрелов и начали их преследовать.
На рассвете немецкие миноносцы вошли в соприкосновение с крейсерами «Громобой» и «Диана» и атаковали их с дальней дистанции, выпустив около 20 торпед.
Русские крейсера открыли ответный артиллерийский огонь по неприятельским миноносцам. Корабли противника, получив повреждения, прикрылись дымовыми завесами и поспешно отошли.
11 июля эскадренные миноносцы «Внушительный» и «Бдительный» совершили третий набег на неприятельские коммуникации у шведского побережья в Ботническом заливе, где они захватили немецкие пароходы «Вормс» (10 000 т) и «Лиссабон» (5000 т) с грузом железной руды.
Оба парохода были приведены на Аландские острова.
Таким образом, в двух случаях русские корабли имели боевые столкновения с конвойными и дозорными силами противника и нанесли ему потери.
Добились успехов также и подводные лодки, прикрывавшие надводные корабли.
Так, 17 мая подводная лодка «Волк», находившаяся в крейсерстве у берегов Швеции в районе Ландсорта, задержала и потопила торпедами германские пароходы «Гера» (4300 т), «Бианка» (1800 т) и «Кольга» (2500 т).
Эта же лодка, будучи в крейсерстве в Ботническом заливе два месяца спустя, потопила германский пароход «Дорита» (6000 т) со шведской железной рудой.
Капитан этого парохода был взят в плен, а экипажу предоставлена возможность на шлюпке высадиться на берег.
На этом закончились набеговые операции надводных кораблей на вражеские сообщения в 1916 году.
Несмотря на их положительные результаты, Ставка, чтобы не осложнять отношений со Швецией, дала указание командующему Балтийским флотом о прекращении действий надводных кораблей на коммуникациях вдоль шведского побережья.
В дальнейшем действовали на сообщениях только подводные лодки.
Новые лодки типа «Барс» и английские лодки выходили на коммуникации в центральную и южную части Балтийского моря.
Основным методом их действий было крейсерство в назначенном районе. Старые же лодки типа «Дракон» использовались в северной части моря, проливе Оландсгаф и Ботническом заливе — позиционным методом.
Лодкам предписывалось строго соблюдать призовое право, что при систематическом использовании немцами нейтральных флагов отрицательно сказывалось на результатах их действий.
С середины июля по ноябрь русские лодки потопили всего два транспорта и захватили один.
Английские лодки успеха не имели. Такие незначительные результаты действий подводных лодок не могли, конечно, оказать существенного влияния на морские сообщения противника.
Однако они вынудили немцев постоянно нести дозоры и осуществлять конвоирование судов. Это увеличивало напряжение неприятельских морских сил на Балтике.
Для борьбы на морских сообщениях противника использовалось также минное оружие.
В конце августа в проливе Оландсгаф, через который немецкие транспорты вывозили железную руду из шведских портов Ботнического залива, было выставлено минное заграждение из 821 мины.
В октябре произведены еще две постановки — у Стейнорта (200 мин) и в проливе Северный Кваркен (120 мин).
Но эффективность этих заграждений была невелика, так как о постановках и границах их было открыто объявлено для сведения торговым судам нейтральных государств.
Но в целом немцы понесли крупные потери на русских оборонительных и активных минных заграждениях — 13 кораблей, в том числе 8 эсминцев и миноносцев и 1 подводная лодка, что составляло 62 % потерь в корабельном составе на Балтике в 1916 году.
Активными минными постановками занимался и противник.
В ходе кампании он выставил мины у островов Эзель и Даго, в Ирбенском проливе, у Моонзунда, на входных фарватерах Або-Аландских шхер. Германские подводные заградители, прорвавшись в Финский залив, поставили несколько минных банок у островов Гогланд, Б. Тютерс, Нерва, Сескар.
На вражеских минах в 1916 году погибли эсминец «Доброволец», тральщик «Щит», 1 военный транспорт, 3 вспомогательных и 1 торговое судно; подорвались броненосный крейсер «Рюрик», 3 эскадренных миноносца, 1 тральщик и несколько малых судов.
Успешный прорыв двух немецких подводных лодок в Финский залив в октябре для ведения разведки и постановки мин в его восточной части привел германское командование к ложному выводу о том, что вход в этот залив защищен слабо и форсирование его не представляет трудностей.
Оно решило произвести набег 10-й минной флотилией в западную часть залива с целью уничтожения там русских дозорных кораблей и обстрела Балтийского порта.
Немцы хотели показать также, что их флот способен вести активные боевые действия не только в открытом море, но и в тылу укрепленных позиций русских.
10 ноября флотилия противника, состоявшая из 11 новейших эскадренных миноносцев, вышла из Либавы и направилась в Финский залив.
До входа в залив флотилию сопровождал легкий крейсер «Страсбург», который остался здесь ожидать возвращения миноносцев из залива.
При проходе минного заграждения Передовой позиции взорвались на минах и затонули два концевых миноносца.
Остальные эсминцы, форсировав Передовую позицию, в течение двух часов производили безрезультатный поиск русских сторожевых кораблей.
После этого они направились к Балтийскому порту. Три миноносца вошли в бухту, а пять остались при входе.
Во втором часу ночи вошедшие в бухту миноносцы выпустили по порту и городу 162 снаряда. Было повреждено несколько зданий, 10 человек убито и 8 ранено.
Затем вражеские корабли повернули назад из залива. В пути на минных заграждениях той же Передовой позиции погибли еще пять эсминцев.
Таким образом, набег, предпринятый на основании ложных представлений о русской обороне, закончился катастрофой, стоившей германскому флоту семи новейших эскадренных миноносцев.
Другого такого случая не было ни в одном флоте за всю первую мировую войну. На этом прекратились активные действия немецких надводных кораблей в кампанию 1916 года.
В кампанию 1916 года обе стороны более разносторонне, чем прежде, использовали авиацию своих флотов.
В составе русского Балтийского флота к началу кампании имелось около 40 самолетов различных типов, базировавшихся на аэродромы в Нарве, Гельсингфорсе, Ревеле, Гапсале, на Моонзундских и Аландских островах.
До декабря авиация была подчинена начальнику службы связи флота, который являлся одновременно начальником разведки, в том числе и воздушной.
Разведка же считалась основной задачей морской авиации.
Авиация подчинялась командующему флотом и приняла новую организационную структуру.
Вместо существовавших ранее двух авиационных районов (Балтийского и Ботнического) была сформирована воздушная дивизия в составе двух бригад, по три дивизиона каждая, численность боевого состава дивизии определена в 106 самолетов.
Немецкая авиация численно превосходила воздушные силы Балтийского флота.
Наибольшую активность она проявила в налетах на посадочные площадки и аэродромы на Моонзундских островах (свыше 30 налетов).
18 июля вражеские самолеты сбросили бомбы на Ревель, а 25 июля — на Аландские острова.
Однако все эти налеты не имели существенных результатов. Авиация Балтийского флота решительно противодействовала налетам немецких самолетов.
В воздушных боях русские летчики сбили за кампанию 6 самолетов, а сами потеряли 3 самолета.
Кроме того, 1 неприятельский самолет был сбит огнем зенитной артиллерии.
Боевые действия на балтийском морском театре в целом носили ограниченный характер.
Крупных наступательных операций ни та ни другая сторона не предпринимали.
Основные силы русского флота по существу бездействовали в течение всей кампании, из-за чего идея ослабления флота противника путем уничтожения его отдельных частей не была осуществлена.
В этом было повинно, прежде всего, Верховное главнокомандование, которое ежегодно определяло в качестве главной задачи флота оборону подступов к Петрограду, не считаясь с изменениями в обстановке.
Недооценка Ставкой активных действий обрекала на пассивность не только главные, но и легкие силы флота.
Крейсера и миноносцы совершили только три кратковременных набега на коммуникации и произвели три минные постановки, хотя условия позволяли вести более систематические действия.
Даже подводные лодки действовали далеко не с полным напряжением.
На действия флота на морских сообщениях отрицательное влияние оказывала также излишняя осторожность царского правительства в соблюдении формального нейтралитета Швеции, запрещавшего нарушать границы шведских территориальных вод, по которым проходили наиболее важные неприятельские коммуникации.
Однако всю ответственность за недостаточную активность флота Ставка переложила на его командующего, адмирала В. А. Канина, который 20 сентября был заменен вице-адмиралом А. И. Непениным.
Придерживаясь в основном оборонительного характера действий, командование флота провело, как отмечалось выше, крупные мероприятия по усилению обороны Финского и Рижского заливов и Або-Аландского района.
В течение кампании были сооружены на театре 22 береговые и зенитные батареи (всего 56 орудий) и выставлено 13 436 мин в позиционных и оборонительных заграждениях.
С окончанием оборудования Передовой минно-артиллерийской позиции оборона Финского, Рижского и Ботнического заливов приобрела стройную систему, состоявшую из мощных рубежей и укрепленных районов, обеспечивавших устойчивость корабельных сил, выделенных для оборонительных действий.
Одновременно она высвобождала часть сил для наступательных операций в Балтийском море, чем, однако, не воспользовалось командование флота.
Германское командование также не использовало в решительных целях основное ядро своих морских сил на Балтике, опасаясь больших потерь, хотя эти опасения были небезосновательны, как показал набег немецких эсминцев в Финский залив.
Использование минного оружия в кампании 1916 года приняло большие размеры.
Русский флот поставил 13 936 мин, главным образом в оборонительных заграждениях; немцы — 6075 мин, в том числе 3575 мин в активных заграждениях.
Несмотря на оборонительный в целом характер действий обеих сторон, потери в корабельном составе в 1916 году были существенны, особенно в германском флоте.
Немцы лишились 1 вспомогательного крейсера, 8 эскадренных миноносцев, 1 подводной лодки, 8 тральщиков и малых кораблей, 3 военных транспортов. 1 крейсер получил тяжелые повреждения.
Русский флот потерял 2 эскадренных миноносца, 2 подводные лодки, 5 тральщиков и малых кораблей, 1 военный транспорт; получили повреждения 1 броненосный крейсер («Рюрик») и 3 эскадренных миноносца.
Теперь с холодной Балтики перенесемся на юг, к теплым водам Черного моря.
Надводные силы германо-турецкого флота на Черном море к началу кампании 1916 года состояли из одного старого линейного корабля, одного линейного крейсера («Гебен»), двух крейсеров, девяти эскадренных миноносцев и миноносцев и перспектив для пополнения не имели.
Все эти корабли, за исключением «Гебена», обладали незначительными боевыми возможностями и оказать сколько-нибудь значительное противодействие русскому флоту не могли.
Что касается немецких подводных лодок, то число их на черноморском театре часто менялось.
Помимо 4 лодок, находившихся здесь с 1915 года, в ходе кампании действовало разновременно еще 6 подводных лодок.
Подводная опасность была главной для русского флота.
Русские морские силы на театре имели в своем составе 7 линейных кораблей (из них 2 дредноута), 3 крейсера, 22 эскадренных миноносца, 12 подводных лодок.
В мае вступила в строй лодка «Кашалот».
Ввиду усиления подводной и минной опасности командование флота добилось передачи от торговых организаций морским силам всех исправных судов типа «Эльпидифор» и поставило вопрос о постройке 100 таких судов улучшенной конструкции.
Кроме того, флот получил в 1916 году около полутора десятков быстроходных сторожевых катеров и значительное количество десантно-высадочных средств.
Воздушные силы Черноморского флота состояли из трех корабельных и семи береговых отрядов (всего 45 самолетов).
Авиатранспорты с гидросамолетами базировались на Севастополь, береговые отряды — Севастополь, Сухум, Батум, Ризе (после занятия его русскими войсками).
В 1916 году авиация флота стала пополняться более совершенными морскими самолетами типа «М-9».
Несмотря на абсолютное превосходство русского флота над противником, кампания 1916 года явилась для него самой напряженной.
Это было вызвано тем, что флот должен был решать весьма сложные и многообразные задачи.
Главной из них являлось содействие войскам Кавказского фронта в наступательных операциях.
Вместе с тем флоту надлежало усилить блокаду Босфора, Угольного и Нефтяного районов противника, вести борьбу на его прибрежных коммуникациях, защищать свои базы и морские сообщения от неприятельских надводных и подводных сил.
Основной задачей германо-турецкого флота была деблокада Босфора и защита коммуникаций вдоль анатолийского и румелийского побережий.
Одновременно предусматривались действия на русских морских сообщениях.
В конце января 1916 гоад русские войска начали наступление на трапезундском направлении с целью сокрушения обороны противника в Восточной Анатолии и овладения его крепостью и портом на Черном море — Трапезундом, который являлся основной базой снабжения турецких войск на Кавказском фронте.
Однако наступление было сопряжено с преодолением сильно укрепленных рубежей в районах Архаве, Вице, Атина, Сюрмене, Ризе, расположенных в горно-лесистой местности побережья, и могло привести к тяжелым потерям.
Учитывая это, командование решило привлечь для содействия войскам Приморского отряда (генерал Ляхов) Черноморский флот.
Содействие должно было выразиться в артиллерийской поддержке, высадке тактических десантов, перевозке пополнений и оружия.
Артиллерийскую поддержку оказывал Батумский отряд кораблей (начальник отряда — командир Батумского военного порта капитан I ранга Римский-Корсаков), состоявший из линкора «Ростислав», 4 эскадренных миноносцев и 2 канонерских лодок.
В феврале — марте корабли вели обстрел укреплений и позиций войск противника во всех вышеуказанных районах.
В отдельные дни они выпускали по берегу до 1200 снарядов различных калибров.
По свидетельству сухопутного командования, их стрельба была весьма эффективной.
На подавление одной артиллерийской батареи затрачивалось обычно не более 100 снарядов среднего калибра.
4 марта корабли Батумского отряда высадили у Атины десант численностью 2115 человек.
При содействии десанта войска Приморского отряда овладели Атиной и начали наступать на Мапаври.
Ночью 5 марта десант был взят на корабли и высажен у Мапаври.
Русские войска захватили и этот пункт. Через два дня с помощью нового десанта они овладели городом Ризе, который являлся удобным пунктом высадки подкреплений для малочисленного Приморского отряда войск.
В период с 5 по 7 апреля сюда из Новороссийска были перевезены две пластунские бригады, конно-горный артиллерийский дивизион, саперная рота с полным вооружением, тылами и обозами (18 327 человек, 2913 лошадей, 462 быка, 5 верблюдов, 12 орудий, 330 т фуража).
В результате численность Приморского отряда возросла до 32 500 человек. 14 апреля отряд возобновил наступление на Трапезунд.
Продвижение его по побережью поддерживалось огнем линкоров «Ростислав» и «Пантелеймон».
18 апреля русские войска вступили в Трапезунд, а к 20 апреля вышли к Бююклиману.
С потерей Трапезунда противник лишился самого крупного порта на побережье Лазистана, через который шло снабжение его войск.
Русское командование получило возможность базировать на Трапезунд легкие силы флота и организовать снабжение войск не только Приморского отряда, но и 2-го Туркестанского корпуса и даже войск в районе Эрзерума, так как Трапезунд был связан сухопутными дорогами с внутренними районами Анатолии.
В середине апреля Ставка приняла решение усилить Приморский отряд двумя пехотными дивизиями (123-й и 127-й), сосредоточенными в Мариуполе. Отсюда они 13 (26) — 20 мая (2 июня) и 28 мая (10 июня) — 4 (17) июня были перевезены и высажены в бухте Кавата (восточнее Трапезунда).
Всего было перевезено 34 665 человек, 6405 лошадей и голов скота, 36 орудий, 2185 повозок и полевых кухонь, 1800 т различных грузов (363).
Перевозки крупного контингента войск (53 000 человек) и огромного тоннажа различных грузов через все Черное море потребовали большого напряжения сил флота.
Обеспечение их выливалось в операции по защите морских сообщений, в которые вовлекались почти все силы флота.
Войска перевозились на транспортах в составе конвоев.
Количество транспортов в конвое определялось численностью войск, предназначенных для одновременной перевозки, и доходило до 30 единиц.
Силы непосредственного охранения транспортов состояли из крейсеров (1–3), авиатранспортов (1–2) и эскадренных миноносцев (11–13).
Их основной задачей была борьба с неприятельскими подводными лодками. Для защиты конвоев от крупных надводных кораблей противника («Гебен», «Бреслау») назначались силы прикрытия (1–2 линкора, 2 крейсера, 4–6 эсминцев).
Эти силы подразделялись иногда на два отряда: 1 линкор и 1 крейсер с миноносцами следовали параллельно курсу конвоя, в нескольких десятках миль западнее от него, а другой линейный корабль с миноносцами выходил к Босфору и оставался там до конца операции.
Хорошая организация и обеспечение флотом перевозок войск исключили возможность противодействия этим перевозкам со стороны противника.
Лишь отдельные подводные лодки его появлялись на путях движения конвоев, но каждый раз безрезультатно.
Силы охранения не допускали их на близкое расстояние к транспортам.
За все время перевозок русские не понесли потерь ни в кораблях, ни в транспортах, ни в людях. Перевозки были осуществлены в точно установленные сроки.
Приморский отряд Кавказского фронта своевременно получил крупные пополнения, что определило его успехи в наступательных операциях.
Организация и обеспечение перевозок войск, принятые на Черном море в 1916 году, считаются наиболее совершенными в первую мировую войну.
Летом и осенью Черноморский флот продолжал с неменьшей активностью содействовать приморскому флангу Кавказского фронта.
В июне командование флота временно перебазировало в Батум 2-ю бригаду линейных кораблей («Евстафий», «Златоуст», «Пантелеймон»), крейсера «Память Меркурия» и «Алмаз» и дивизион эскадренных миноносцев. Кроме этих сил на Батум, Ризе и Трапезунд базировались 4 миноносца, 2 канонерские лодки, 2 подводные лодки, отряд тральщиков, отряд сторожевых катеров и 2 береговых отряда гидросамолетов.
В Трапезунде и Ризе были установлены по две двухорудийные береговые батареи (калибр орудий 152 и 254 мм).
Командование всеми этими силами было возложено на командира бригады линейных кораблей, подчинявшегося непосредственно командующему флотом.
Задачами Морских сил юго-восточной части моря (так они были названы) являлись: блокада турецкого побережья к востоку от Синопа, артиллерийская поддержка войск 5-го Кавказского корпуса, в который был преобразован Приморский отряд, защита своих сообщений в этом радоне моря.
Задачи эти успешно выполнялись.
Содействие Черноморского флота войскам Кавказского фронта в кампанию 1916 г. приняло крупные масштабы, носило систематический характер и сыграло важную роль в их наступательных операциях.
Помимо непосредственного содействия (артиллерийская поддержка, высадка тактических десантов и диверсионных партий, прикрытие фланга войск от ударов противника с моря), флот обеспечивал доставку им подкреплений и снабжения.
Со вступлением Румынии в войну на стороне Антанты флот приступил к содействию румынским войскам и русскому 47-му корпусу. Румыния, имея только речную флотилию на Дунае (20 мониторов и канонерок), рассчитывала на помощь русского флота.
В соответствии с «Соглашением по морским вопросам» эта помощь должна была выражаться в перевозках войск по Дунаю, обороне Дуная (включая артиллерийскую поддержку войск) и румынского побережья Черного моря.
Для действий на Дунае, помимо находившейся там с 1914 года Экспедиции особого назначения, были посланы отряд канонерских лодок («Донец», «Кубанец» и «Терец») и минно-артиллерийский отряд (около 1250 артиллеристов, саперов и минеров), имевший на вооружении восемь 228-мм мортир, восемь 152-мм и четыре 120-мм орудия, четыре пулемета, 25 береговых торпедных аппаратов, 100 торпед к ним и речные мины заграждения.
Эти силы совместно с румынской речной флотилией оказывали огневую поддержку приречным флангам румынских войск, осуществляли перевозку войск по Дунаю, переправляли их с одного берега на другой, ставили минные заграждения.
Только кораблями Экспедиции особого назначения было перевезено по Дунаю 44 600 человек, 72 орудия, 11 930 лошадей, 3705 повозок, 6 самолетов, 20 автомашин.
Кроме того, силы экспедиции к началу октября переправили через реку (на судах и по наведенным ими мостам) 85 тыс. человек, 24 тыс. лошадей, 8 тыс. голов скота, 173 орудия, 7 тыс. повозок и большое количество интендантского имущества.
Для обороны черноморского побережья Румынии был сформирован специальный отряд кораблей (Отряд особого назначения), состав которого не был постоянным; в октябре в него входили: линейный корабль «Ростислав», 10 эскадренных миноносцев, 2 подводные лодки, 8 тральщиков, 2 транспорта и авиаотряд.
Корабли базировались на Констанцу, а самолеты на оз. Сингол (близ Констанцы). Констанца была использована также как промежуточная база для эскадренных миноносцев, действовавших в районе Варны и Босфора.
Констанцский отряд кораблей вначале оказывал артиллерийскую поддержку приморскому флангу 47-го корпуса русских войск и производил эпизодические обстрелы занятых противником румынских портов Балчик, Коварна, Мангалия, а затем участвовал в обороне Констанцы вплоть до ее падения 9 (22) октября.
Гидросамолеты авиаотряда производила налеты на Варну, Евксиноград, Мангалию, Генеджик.
Одной из важнейших задач Черноморского флота были действия на морских сообщениях противника, в частности блокада Босфора.
Босфор являлся единственным водным путем, по которому осуществлялись перевозки подкреплений и снабжение для турецкого Кавказского фронта, угля, нефти, хлеба и различного сырья в столицу и другие города Турции на Мраморном море.
Из него же выходили для действий в Черном море германо-турецкие боевые корабли. Поэтому блокада его имела большое военное значение и составляла главное звено в действиях Черноморского флота на морских коммуникациях противника.
Основным средством блокады Босфора являлись минные заграждения.
Минные постановки у пролива флот производил в 1914 и 1915 годах.
Однако мощность заграждений была недостаточна. Кроме того, противник тралил мины, значительное количество мин срывалось штормами и уносилось в море или выбрасывалось на берег.
Требовалось периодически подновлять старые заграждения и ставить новые.
Черноморский флот из-за малого запаса мин начал постановку их в 1916 году только во второй половине кампании.
Это сказывалось на эффективности блокады пролива.
В период с 30 июля по 10 августа была проведена крупная минно-заградительная операция, в результате которой были поставлены 4 заграждения (всего 880 мин) перед входом в Босфор.
Мины ставились эскадренными миноносцами и подводным заградителем «Краб» под прикрытием линкоров «Императрица Мария», «Императрица Екатерина II» и 2 эсминцев.
На подводные лодки «Нерпа» и «Кит», высланные заранее к Босфору, возлагалось навигационное обеспечение постановок, для чего им надлежало установить в назначенных местах светящиеся вехи для ориентировки кораблей-постановщиков.
Выставленные заграждения были против крупных кораблей и не являлись препятствием для малых паровых и парусных судов и подводных лодок противника, ходивших по прибрежным фарватерам.
Необходимо было перекрыть и эти фарватеры. С этой целью, а также для усиления основных заграждений до конца года было произведено еще 8 постановок в районе Босфора.
Всего там в течение кампании было поставлено 14 заграждений (2187 мин).
Блокада Босфора не сводилась к минным заграждениям.
Последние могли сыграть свою роль только в сочетании с активными действиями корабельных сил флота.
Кроме того, заграждения сами требовали охраны, иначе противник протралил бы их, и все труды, затраченные на их постановку, пропали бы даром.
Поэтому сразу же после окончания постановки основных заграждений был установлен блокадный дозор из эскадренных миноносцев и подводных лодок.
Миноносцы действовали попарно. С 19 августа дозор несли в основном подводные лодки, а миноносцы лишь эпизодически выходили в район Босфора, так как использовались для других целей.
За вторую половину 1916 года подводные лодки совершили 33 похода.
Наиболее результативными были походы подводной лодки «Тюлень» (командир ст. лейтенант Китицын).
Эта лодка 4 раза выходила к Босфору, потопила 1 пароход и 3 парусника, захватила и привела в Севастополь большой пароход и парусник.
Действия командира и экипажа лодки при встречах с судами противника отличались находчивостью и смелостью.
На минных заграждениях и от действий блокадных сил (эскадренных миноносцев и подводных лодок) у Босфора противник понес значительные потери: 1 подводную лодку, 1 канонерскую лодку, 1 малый миноносец, несколько тральщиков; 4 транспорта, 6 пароходов и несколько десятков мелких паровых и парусных судов.
Нарушение судоходства, вызванное блокадой Босфора, привело к серьезным затруднениям в снабжении столицы Турции электроэнергией, продовольствием и сырьем, а боевых кораблей и паровых торговых судов — топливом.
Константинополь нередко погружался во тьму, население его испытывало острый недостаток хлеба и других продуктов.
Германо-турецкое командование из-за большой минной опасности вынуждено было прекратить посылку своих крейсеров в Черное море.
В значительной степени сократилась также боевая деятельность подводных лодок.
Несмотря на энергичные действия флота, полной блокады Босфора достичь ему не удалось.
Глубина и плотность минных заграждений оказались недостаточными: заграждения не имели противотральных средств.
Блокадные силы действовали с перерывами, которые противник использовал для траления фарватеров у восточного и западного берегов для прохода судов с небольшой осадкой.
На протяжении всей кампании Черноморский флот осуществлял блокаду Угольного района Турции.
Блокадные действия велись разными способами, в зависимости от использования сил флота на выполнение других боевых задач.
Наиболее результативным способом были непрерывные действия маневренными группами, выходившими в блокируемый район посменно.
Эти группы включали, как правило, по 1 линкору, 1 крейсеру, 4 эскадренных миноносца. Досмотр и обстрел портов Угольного района (Зонгулдак, Козлу, Эрегли), поиск и уничтожение неприятельских судов производили 2 эскадренных миноносца (блокадная пара); остальные корабли маневренной группы служили прикрытием для них.
Однако в связи с наступательными операциями Кавказского фронта пришлось отказаться от таких действий; основные силы флота были отвлечены в юго-восточную часть моря, на содействие сухопутным войскам.
В один из выходов в маневренную группу были включены два авиатранспорта, имевшие на борту 14 самолетов. 24 января (6 февраля) самолеты нанесли бомбовый удар по порту Зонгулдак, потопили в нем транспорт «Ирмингард» (7000 т) и несколько парусников, повредили портовые и железнодорожные сооружения.
Во второй половине февраля блокада Угольного района была возложена на эскадренные миноносцы и подводные лодки, между которыми осуществлялось оперативное взаимодействие: днем действовали лодки, ночью — миноносцы.
Так продолжалось с некоторыми перерывами до лета, а затем блокаду вели главным образом подводные лодки.
Эскадренные миноносцы предпринимали лишь эпизодические набеги на этот район.
Блокадные действия против Угольного района, проводившиеся более активно в первой половине кампании, когда блокада Босфора еще не была организована, сыграли крупную роль в срыве грузовых перевозок, особенно угля, в Константинополь.
Крупных успехов флот достиг в борьбе на морских сообщениях противника в юго-восточной части моря — на коммуникациях Кавказской армии турок.
Наряду с крейсерством эскадренных миноносцев Батумского отряда предпринимали набеги в этот район эскадренные миноносцы из Севастополя.
Так, в период с 16 по 21 января совершили набег одновременно 5 групп эсминцев (по два корабля в группе) на разные участки коммуникации между Синопом и Карасундой.
За время этого набега они потопили 164 парусника и 2 моторных судна, обстреляли портовые сооружения и верфи в Самсуне, Унье и Фаце и захватили в плен 31 человека.
С началом Трапезундской операции русских войск турки усилили переброску морем подкреплений и снабжение своей армии.
Набеги русских эскадренных миноносцев возобновились и приняли систематический характер. За время этой операции было уничтожено до 300 различных судов.
С прекращением активных действий на Кавказском фронте флот перешел к эпизодическим набегам на неприятельские сообщения.
Но и в этот период противник нес крупные потери. 2 ноября во время одного из таких набегов 3 эскадренных миноносцев и вооруженного транспорта на укрытую якорную стоянку в устье реки Термэ был высажен диверсионный десант из 40 ополченцев.
Десант совместно с ранее высаженными армянскими партизанами (из турецких подданных) захватил 20 парусников, груженных хлебом, и сжег крупные зерновые склады в селении Термэ. Все парусники были приведены в Трапезунд.
Действия флота на морских сообщениях противника в 1916 года по сравнению с прошлыми кампаниями были более активными и организованными, а следовательно, и более результативными.
Они привели к срыву многих оперативных замыслов противника, нанесли существенный ущерб его экономике.
Особенно большие потери неприятель понес в транспортных средствах.
По далеко не полным данным, только в юго-западной части Черного моря турки потеряли в 1916 г. 6 угольных транспортов, 16 пароходов и несколько сот парусников.
К концу года у них осталось всего 2 угольных транспорта. К недостаткам в действиях флота на морских сообщениях, помимо отмеченных выше, следует отнести также слабое использование флотской авиации, несмотря на то, что бомбардировка гидросамолетами Зонгулдака 6 февраля дала хорошие результаты.
Действия германо-турецкого флота сводились главным образом к попыткам нарушения русских морских сообщений, защите своих сообщений и эпизодическим выходам крейсеров «Гебен» и «Бреслау» для обстрела портов Кавказского побережья и позиций русских войск в Лазистане.
Действия крейсеров продолжались до августа, т. е. до начала постановки основных минных заграждений у Босфора, а подводных лодок, базировавшихся на Варну, — до середины ноября.
Летом 1916 года, с приходом на черноморский театр больших немецких лодок, подводная опасность стала главной.
В ходе кампании неприятельские лодки совершили 42 боевых похода.
В зависимости от поставленных перед ними задач лодки либо держались на позициях (у Севастополя, в Угольном районе, на подходах к Босфору), либо крейсировали в обширном районе (побережье Лазистана и Кавказа).
Потери русского флота от действий немецких лодок в кампанию 1916 года составляли 6 транспортов, 2 госпитальных судна, 1 пароход и 13 парусных и парусно-моторных судов. Кроме того, получили повреждения 4 транспорта и 2 парохода.
Минное оружие неприятель использовал в 1916 г. в ограниченных размерах: подводным заградителем «UC-15» и крейсером «Бреслау» было выполнено 7 небольших постановок (всего выставлено 177 мин).
Тем не менее, с минной опасностью нельзя было не считаться.
Для тральных работ было сформировано 7 отделений тральщиков (всего 68 кораблей) с базированием на Севастополь, Керчь, Одессу, Констанцу.
Флот потерял на вражеских минах 2 эскадренных миноносца, 1 транспорт, 1 пассажирский пароход и несколько малых судов.
Третья кампания войны на черноморском театре была самой насыщенной по боевым действиям, а следовательно, и самой напряженной.
Русский Черноморский флот справился с поставленными перед ним задачами.
Такие его действия, как систематическая артиллерийская поддержка приморского фланга Кавказского фронта в период Трапезундской наступательной операции, обеспечение перевозок крупных контингентов войск из Новороссийска и Мариуполя к берегам Лазистана, по своей организации и выполнению явились образцовыми по тому времени.
Опыт этих действий использовался не только в годы первой мировой войны, но и в последующее время.
Немало поучительного было также в действиях флота по блокаде Босфора (минно-заградительные операции, дозорная служба эскадренных миноносцев и подводных лодок в районе минных заграждений) и Угольного района (использование маневренных групп кораблей, оперативное взаимодействие миноносцев и подводных лодок).
Корабли флота выполнили ряд крупных минных постановок у Босфора, Варны, Констанцы. Всего в 1916 гоад было выставлено 3677 мин, противник же поставил только 177 мин.
Активные минные заграждения и действия кораблей на морских сообщениях вынудили германо-турецкий флот свернуть боевую деятельность и отстаиваться в своих базах.
Это признает даже Г. Лорей, который далеко не склонен к объективному освещению событий войны на Черном море.
«Подвоз угля из Зонгулдака почти совсем прекращался, — пишет он. — Скудные средства Турции постепенно таяли, ввиду чего опять начинали расти малодушные настроения…
Турция теперь почти исключительно зависела от подвоза угля из Германии…
К середине октября флот имел остаток в 2 тыс. тонн английского угля. Попытки доставлять уголь из Зонгулдака на небольших парусниках — „магонах“ — не могли иметь успеха: то, что получалось таким путем, было каплей в море.
Для флота недостаток угля становился тягостней с каждой неделей… Даже для учебных целей „Гебен“ и „Бреслау“ и флотилия эскадренных миноносцев не смели разводить паров…
Об операциях в ближайшие месяцы нечего было и думать».
В кампанию 1916 года более широко и умело, нежели прежде, использовалась авиация Черноморского флота.
Она содействовала сухопутным войскам, наносила удары по портам и базам, вела разведку в море (особенно на подходах к главной базе флота — Севастополю) в целях противолодочной обороны, вела борьбу с вражеской авиацией.
Однако из-за незначительного количества самолетов, которым располагал Черноморский флот, действия морской авиации не получили необходимого размаха.
В 1916 году противник потерял на Черном море 3 миноносца, 4 подводные лодки, 3 канонерские лодки, 6 транспортов, 16 пароходов и буксиров, 4 моторных и 865 парусных судов.
Потери русского флота составили: 2 эсминца, 1 тральщик, 2 госпитальных судна, 9 транспортов, 3 парохода, 22 парусных судна. 20 октября при и по сей день невыясненных обстоятельствах погиб новый линейный корабль «Императрица Мария».
В борьбе с немецкими подводными лодками были использованы новые боевые средства: ныряющие снаряды, гидростатические глубинные бомбы, противолодочные мины, созданные в 1915–1916 гг.
Таких средств флоты других участников первой мировой войны в то время не имели.
Русские моряки явились, таким образом, пионерами в создании более совершенных средств борьбы с подводными лодками, роль которых в войне на море из кампании в кампанию возрастала.
О трагической судьбе линкора «Императрица Мария» надо рассказать особо.
По той простой причине, что более мощных военных кораблей история российского флота к тому моменту еще не знала.
Революционность проекта заключалась в новом способе бронирования корпуса, благодаря которому линкор «Императрица Мария» был практически не уязвимым.
На корабле стояли четыре английские турбины фирмы «Parsons». Быстроходность и маневренность линкора превосходила все известные военные корабли не только Российской Империи, но и мира. Командование флота считало дни и часы, оставшиеся до спуска на воду этого чудо корабля.
За несколько месяцев пребывания в Черном море линкора «Императрица Мария» искалечил немало кайзеровских кораблей и отбросил турецкие войска на сотни километров в глубь их же территории.
Высаженный с линкора десант участвовал во взятии Трапезунда. В панике турки покинули свои форты и бежали в горы, чтобы избежать удара мощи главного калибра линкора.
В ходе военных действий стало ясно, линкор «Императрица Мария» оправдал возложенные на него надежды, боевые операции с участием корабля надолго запомнились противнику.
В течение своего первого года службы корабль совершил более 20 боевых рейдов, потопил немало турецкий судов, а германский крейсер «Breslau» в июле 1916 получив множество пробоин, чудом ушел из-под огня главных орудий линкора «Императрица Мария».
Славно повоевав, осенью 1916 года боевой корабль был поставлен на Севастопольский рейд на профилактику. И эта осень стала для линкора роковой.
Раним утром 7 сентября 1916 года в Северной бухте Севастополя раздался мощный взрыв.
Перепуганные жители высыпали на набережную и стали свидетелями ужасной картины.
Над городом стоял едкий черный дым. На линкоре в недрах палуб кричали и горели заживо сотни людей. К вечеру стали известны размеры катастрофы: 225 моряков погибло, 85 тяжело ранены.
Высочайшим повелением была созвана комиссия морского министерства по расследованию причин катастрофы линкора «Императрица Мария».
В состав комиссии входили командующий Черноморским флотом адмирал Колчак и крупнейший судостроитель Российской Империи Крылов.
Следствие полностью восстановило полную картину гибели линкора.
Было установлено, что в шесть часов двадцать минут утра под носовой башней корабля прогремел первый взрыв.
Затем начался пожар, который был локализован силами команды. В 07:00 морской водой затопили пороховые склады, однако через 15 минут раздался следующий гораздо более мощный взрыв.
В результате, которого у линкора была вырвана передняя дымовая труба, отвалился нос, корабль лег на правый борт и затонул.
В ходе работы комиссии были допрошены сотни офицеров и матросов линкора.
Сразу были вдвинуты две версии трагедии: самовозгорание пороха и халатность обращения с боезарядами.
Однако артиллерийские офицеры линкора все как один показали на следствии, что на корабль был поставлен качественный порох и самовозгорание исключено.
На вопрос комиссии можно ли было беспрепятственно проникнуть в пороховой погреб князь Руссов, командир корабельной артиллерии ответил, что люк в пороховой погреб вообще не запирался и войти туда мог кто угодно, а это уже халатность.
29 октября 1916 года комиссии закончила следственное производство.
В результате было вынесено официальное заключение: «Прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным. Приходится лишь оценивать вероятность этих предположений, сопоставляя выяснившиеся во время обстоятельств».
Странновато как-то, авторитетная комиссия закрывает глаза на версию умышленного взрыва и делает расплывчатые выводы.
Официальные выводы современных историков совпадают с результатами комиссии 1916 года.
Всему виной обычная халатность. Объяснение настолько простое, что в него верится с трудом. Слишком уж мы привыкли искать трагедии в особенностях русского характера.
Между тем, доподлинно известен факт беседы Колчака с одним из близких знакомых. Тогда он сказал, что как командующему ему выгодна версия обычной флотской халатности, но как офицеру и честному человеку он должен признать — это была диверсия.
Позже офицеры и матросы пытались доказать свою невиновность. Сваливая вину друг на друга моряки обвиняли в случившемся злой рок и вездесущих шпионов.
В ту трагическую ночь комендор Воронов стоял дежурным по главной башне.
Его обязанностями были осмотр артиллерийского погреба, и замер температуры помещения, где хранились боеприпасы.
Утром 7 октября господин Городысский тоже нес боевое дежурство по кораблю.
На рассвете Городысский отдал приказ своему подчиненному Воронову замерить температуру в погребе главной башни.
Воронов спустился в погреб и больше его никто не видел. А через некоторое время прогремел первый взрыв.
Комиссия по расследованию гибели линкора «Императрица Мария» попыталась поставить вину старшему артиллерийскому офицеру Городысскому за халатное отношение к выполнению своих обязанностей.
Тело комендора Воронова так и не было найдено среди останков экипажа.
Однако комиссия по расследованию все же подозревала Воронова в причастности к трагедии, но прямых улик не давала.
Позже комендор был приписан к пропавшим без вести, а обвиненный в халатности Городысский счастливо избежал наказания, свалив вину на погибшего подчиненного.
Российский Императорский флот потерял свой боевой корабль и потерял нелепо ни в походе и не в бою. Морская комиссия так и не довела работу до конца, помешала Октябрьская революция.
Большинство офицеров линкора «Императрица Мария» оказались в иммиграции, и никто из них так и не понес наказание за халатность.
Постепенно трагедия корабля забылась. Однако спустя 70 лет в деле гибели линкора «Императрица Мария» появились новые шокирующие факты.
Современный английский писатель Роберт Мерид, который давно интересовался гибелью линкора «Императрица Мария» в свое время предпринял собственное расследование.
«Лейтенант морской британской разведки Джон Хевиленд, — писал он, — проходя службу в период с 1914 по 1916 годы в России, по союзническому контракту Антанты покинул Россию спустя неделю после взрыва линкора „Императрица Мария“ и через некоторое время объявился в Британии уже в чине подполковника.
Вскоре после окончания войны Хевиленд вышел в отставку и уехал из страны. Через некоторое время он объявился в Канаде у родственников. Скупил земли в Эдмонтоне и принялся их осваивать.
Жил он размеренной жизнью богатого обывателя. Но в 1929 году Хевиленд погиб при странных обстоятельствах.
В гостинице, где он ночевал, случился пожар, а Хевиленд не смог выпрыгнуть из окна второго этажа и сгорел заживо, оказавшись единственным погибшим в том пожаре.
Из горящего дома спаслись все постояльцы и даже молодая женщина с ребенком и парализованный старик в инвалидном кресле успели покинуть отель, а бывший офицер спецназовец не сумел».
Напрашивается мысль — кому мешал полковник сидя на своих угодьях находясь в отставке.
Исследования кино и фото архивов пришли к неожиданным результатам — подполковник британской разведки Джон Хевиленд и русский комендор Воронов это одно и тоже лицо.
Тот самый Воронов, исчезнувший 7 октября 1916 года в момент взрыва линкора «Императрица Мария».
Также на него незадолго до смерти покушались некие русские иммигранты и среди них бывший электрик линкора «Императрица Мария» Иван Назарин уроженец села Беляевка Одесской губернии.
Более того оказалось, что Воронов тоже из этого села. Так почему же односельчане не признали друг друга. Если Воронов диверсант Хевиленд, то почему Назарин не разоблачил его сразу. И зачем Назарину спустя 13 лет разыскивать и покушаться на Хевиленда.
Эта фамилия всплывает при других обстоятельствах.
В 1932 году сталинские чекисты обезвредили на верфях Николаева шпионскую группу, которой руководил инженер Верман.
Диверсионная группа существовала с 1908 года. Верман занимал должность старшего инженера-электрика.
Группа занималась саботажем и сбором информации военно-технического характера.
На первых допросах в кабинетах ОГПУ Верман сообщил, что в 1916 году группа готовила диверсию на линкор «Императрица Мария» и руководил ею диверсант Гельмут фон Штитгофф.
Легендарный диверсант считался лучшим специалистом минирования и подрыва военных кораблей. Командование делало ставку на его диверсионный опыт, так как взорвать линкор было очень сложно — верфь тщательно контролировалась агентами российской охраны.
Летом Гельмут Фон Штитгофф устроился на Николаевскую верфь простым электриком.
Предполагалось — начинить линкор «Императрица Мария» взрывчаткой и взорвать прямо в доке.
Однако на последнем этапе подготовки диверсии что-то пошло не так.
Агент срочно свернул операцию и отбыл в Берлин. Группа Вермана продолжала работать самостоятельно. В последствии германское командование обвинило ее в связях с английской разведкой.
После неудачной попытки подрыва военного корабля «Императрица Мария» Гельмута фон Штитгоффа командование перебросило на следующее задание.
В этот период его пыталась перевербовать британская разведка, а именно полковник Хевиленд.
В 1942 году заслуженный диверсант Германии Гельмут фон Штитгофф был расстрелян в гестапо.
В качестве обвинения фигурировали факты его сотрудничества с военной разведкой СССР.
Нить, ведущая к разгадке гибели линкора «Императрица Мария» оборвалась. Теперь архивы Англии Германии и России хранят молчание.
Снимок гибели линкора «Императрица Мария» попал из освобожденного в 1945 году Кенигсберга.
В разрушенном бомбежкой доме советскими солдатами случайно был найден фашистский архив. Там присыпанный штукатуркой валялся альбом.
В нем обнаружилась целая серия снимков линкора «Императрица Мария».
На одном из снимков изображен момент взрыва. Складывалось впечатление, будто кто-то знал заранее дату и место диверсии и тщательно подготовился к тому, чтобы все запечатлеть.
Тайна гибели линкора «Императрица Мария» до сих пор не раскрыта.
Глава VI. Падение Бухареста
25 ноября 1916 войска Центральных держав начали наступление против румынской армии.
После того, как войска Центральных держав смогли одержать ряд побед над румынами в Трансильвании и Добрудже, австро-германо-болгарские войска форсировали Дунай и вторглись на территорию Румынию.
Дунайская армия генерала Макензена начала наступление на Бухарест с целью захвата румынской столицы.
В развернувшемся сражении германо-болгарские войска нанесли поражение румынам и 6 декабря вошли в Бухарест.
При отступлении румынские войска понесли тяжелые потери до 60 000 убитыми, ранеными и пленными.
Остатки румынских войск отступили в Молдову, румынское правительство также бежало в эту провинцию. Временной столицей Румынии стал город Яссы.
Но нас, в первую очередь волнует вопрос о том, как весьма запоздалое вступление Румынии в войну, сказалось на России.
У людей, даплеких от истории, может сложиться впеталение, что появление нового союзника значительно облегчило жизнь Антанте и, прежде всего, России.
На самом же деле это было далеко не так.
Но обо всем по порядку.
Как того и следовало ожидать, обе воюющие группировки давно старались привлечь и Румынию на свою сторону, предлагая ей разнообразные приманки за счёт своих врагов.
Союз Румынии с Антантой представлял большие выгоды при условии использования его в активных целях.
Он открывал две наступательные перспективы. Совместными действиями от Салоник и из Добруджи Антанта могла вывести из строя враждебной коалиции первоначально Болгарию, а потом и Турцию.
Но этот проект был отклонен западными державами.
Была и другая возможность. Граница с Румынией открывала через Трансильванию фланг укрепленной позиции австрийской армии и кратчайшие пути на Вену.
Стремление Румынии к захвату австро-венгерских территорий — Трансильвании, Баната, Буковины, а также тесная связь большей части ее господствующих классов с англо-французским капиталом тянули Румынию на сторону Антанты.
В то же время династические связи Румынии с германским царствующим домом (король Румынии Карл I принадлежал к фамилии Гогенцоллернов) и германофильство известной части румынской правящей верхушки толкали страну в лагерь австро-германского блока,
Однако Румыния вступать в войну не спешила. Колебалась и вела бесконечные переговоры.
Именно поэтому с самого начала войны в Бухаресте шла ожесточенная дипломатическая борьба, сходная с той, которая велась в Константинополе, Риме, Софии и Афинах.
Положение Антанты облегчалось тем, что Союзный договор 1883 года, связывавший Румынию с Тройственным союзом, к началу войны успел потерять почти всякое реальное значение.
Он был расшатан румыно-венгерской борьбой в Трансильвании и румынскими притязаниями на эту область Венгрии.
Попытки Вены и Берлина воздействовать на Будапешт, чтобы добиться от венгров уступок трансильванским румынам, не имели успеха.
Однако германская дипломатия с самых дней июльского кризиса 1914 года пыталась помочь делу, подкупив Румынию обещанием отдать ей Бессарабию.
Ответ румынского премьера Братиану гласил, что Бессарабию Румынии можно взять лишь в том случае, если Россия будет разбита, а Австрия захватит русские земли.
В этом случае Румыния могла рассчитывать, что Австро-Венгрия и Германия будут охранять и румынские захваты.
В Бухаресте знали, что население Бессарабии отнесётся враждебно к румынским захватчикам, а Россия никогда не примирится с потерей этой территории.
Одновременно с Германией начала соблазнять Румынию и Россия.
Она предлагала ей Трансильванию. Но румынское правительство предпочитало ожидать дальнейшего хода военных событий.
Воздерживаясь от вступления в войну, оно решило на ближайшее время довольствоваться возможно более выгодной продажей своего нейтралитета.
О том, какое большое значение придавали позиции Румынии представители центральных держав, дает представление меморандум начальника австро-венгерского Генерального штаба Конрада фон Гётцендорфа, составленный 2 июля 1914 года в ответ на запрос министра иностранных дел Австро-Венгрии Берхтольда.
«Эти четкие и прямые последствия, — излагая свои соображения о последствиях, какие может иметь для Австро-Венгрии нейтралитет или возможная враждебная позиция Румынии, писал он, — выражаются в том, что в лучшем случае при строгом нейтралитете Румынии мы теряем 20 дивизий, т. е. около 400 ООО бойцов, тогда как вступление Румынии в ряды Тройственного союза (имеется в виду Антанта) означает потерю 40 дивизий, т. е. 800 000 бойцов не в нашу пользу…
Нейтралитет Румынии… избавляет от военных мер предосторожности на своей румынской границе и освобождает значительные русские силы, минимум 3 корпуса, для действий против Австро-Венгрии…»
Не менее важную роль играла Румыния с точки зрения тех экономических ресурсов, которыми она располагала (главным образом нефтью) и могла поставлять своим союзникам.
Поведение Румынии не было секретом и для России.
«Опыт дипломатических отношений, — писал по этому поводу министр иностранных дел Сазонов начальнику штаба Верховного главнокомандующего Алексееву, — за время настоящей войны с нейтральными странами вообще, и с Румынией в частности, показал, что политические настроения в них и склонение в сторону той или другой группы воюющих держав находится в прямой зависимости от хода военных действий. Успехи одних и неудачи других немедленно отражаются на отношении нейтральных к воюющим…»
Братиану стремился получить Бессарабию от самой России в качестве платы за этот нейтралитет.
Он встретил поддержку в Париже и в Лондоне. Союзники России находили вполне естественным заплатить Румынии за русский счёт.
Однако русское правительство отклонило эти домогательства.
Больше успеха имел Братиану, запрашивая у Антанты компенсации за счёт Австро-Венгрии.
1 октября 1914 года было заключено русско-румынское соглашение, по которому Россия гарантировала территориальную целостность Румынии и признавала за ней право на австро-венгерские территории с румынским населением.
Румыния могла взять эти территории «в момент, который она сочтёт удобным».
Иначе говоря, она могла соблюдать нейтралитет, пока победа русского оружия не доставит ей лёгкой добычи.
Румынскому правительству удалось добиться займа на лондонском рынке; это тоже было платой за нейтралитет. Характерно для румынской дипломатки, что Германии также приходилось платить Румынии: и за нейтралитет и за пропуск снаряжения в Турцию.
Весной 1915 года румыны потребовали у Антанты признания их притязаний на австро-венгерские территории до Прута и Тиссы.
Россия и Сербия не соглашались отдать румынам украинские и сербские области.
Как раз в это время русское командование просило западных союзников отвлечь немецкие силы с востока, предприняв наступление на Западном фронте.
В ответ Англия и Франция советовали России добиться военной помощи Румынии.
Правительства Лондона и Парижа не желали считаться с мнением своей союзницы и бесцеремонно нажимали на Россию, не останавливаясь перед угрозами.
Осенью 1915 года в английской и французской прессе была поднята кампания против «несговорчивости» царской России и необходимости в наказание лишить ее обещанных ранее Константинополя и проливов.
Столь наглый и циничный нажим «союзников» произвел в Петербурге удручающее впечатление.
— Не могу не отметить, — с горечью говорил Сазонов, — что, когда осенью германцы наступали на Париж, мы помогли французам не советами уступчивости для приобретения новых союзников, а решительным ударом, нанесенным нами в Восточной Пруссии, хотя таковой и нарушал подготовленный нами общий план военных действий. Теперь мы выдерживаем всю тяжесть австро-венгерского натиска, а возвещенное наступление французов, по-видимому, на второй же день остановилось, нисколько не облегчив нашего положения, и вместо военной поддержки нас только убеждают уступать то Италии, то Румынии…
Англия и Франция доходили до того, что пытались даже принудить Россию уступить Румынии Бессарабию.
29 октября 1915 года английский премьер-министр Асквит в беседе с русским послом Бенкендорфом заявил, что «столь яркое проявление великодушия обеспечит России в Европе моральный авторитет».
Царское правительство вынуждено было согласиться. Но пока шли русско-румынские переговоры, отступление русской армии побудило Братиану снова уклониться от участия в войне.
Он требовал возобновления русского наступления в Галиции ж Буковине. Однако летом и осенью 1915 года русская армия не могла об этом даже мечтать.
Но как только ситуация изменилась, а неудача немцев под Верденом и грандиозное наступление Брусилова подняли пошатнувшиеся было шансы Антанты, Румыния мгновенно изменила свою позицию.
Компенсации за счет Бессарабии, предложенные Германией и Австро-Венгрией, не могли удовлетворить аппетиты правящих кругов Бухареста.
Предложения Антанты оказались более соблазнительными, и 17 августа 1916 г. Румыния подписала тайный договор с державами Антанты, по которому после победы она должна была получить Трансильванию, Банат и часть Буковины.
Нечто подобное Румыния с успехом проделала еще во время 2-й Балканской войны 1913 году.
Выступив против Болгарии в самый решительный момент, она почти без боя отхватила от нее Южную Добруджу.
28 августа Румыния объявила войну Австро-Венгрии.
Взамен она получала Трансильванию, часть Буковины и Банат.
Напомним, что русское командование летом 1916 года усиленно возражало против вступления Румынии в войну на стороне Антанты.
Оно предвидело, что ввиду слабой подготовленности румынской армии русским войскам придется оказывать ей значительную помощь и, кроме увеличения линии фронта, участие Румынии в войне ничего не даст.
Но Англия и Франция не считались с соображениями русского командования.
Привыкшие загребать жар чужими руками, Лондон и Париж были заинтересованы лишь в том, чтобы оттянуть германские войска с Западного фронта и тем самым облегчить свое собственное положение, хотя бы ценой поражения своей союзницы.
Русский генеральный штаб возразил против англо-французского плана переброски на помощь Румынии 250-тысячной русской армии.
«Наш фронт, — говорилось в его послании, — тянется на 1200 верст; нам предлагают растянуть его еще верст на 600.
Наши союзники для себя настойчиво проводят мысль и осуществляют ее, что только успех на главном театре, т. е. на своем французском фронте, даст победу, и потому там именно на 700 км имеют около 2 миллионов французов и 40 дивизий бельгийцев и англичан; они скупы на всякие выделения на второстепенные театры.
Нам горячо советуют ослабить на 6–7 корпусов наш Западный фронт — пути на Петроград, Москву и Киев — и взять на свои плечи сложную операцию на Балканах…
Присоединение теперь к румынским и французским планам ослабит нас, непомерно растянет нашу армию, лишит возможности не только собрать достаточные силы для удара против немцев или Австрии, но и для противодействия их предприятиям к Петрограду и Москве».
Эти опасения полностью оправдались.
Уже через несколько дней после вступления Румынии в начале сентября 1916 года болгары нанесли серьезное поражение румынам в Добрудже.
Англо-французские войска, находившиеся в Салониках, не оказали им никакой помощи.
Россия была вынуждена послать в Добруджу вместо двух дивизий армию.
В конце сентября австро-германские войска начали стремительное наступление в Трансильвании, вытеснили оттуда румын и вторглись в Валахию.
Австро-германские войска заняли всю Валахию с ее богатыми нефтяными ресурсами и часть Молдавии. Румынская армия была разбита.
России пришлось перебросить крупные силы на вновь образовавшийся Румынский фронт.
Наступление противника было остановлено.
Вступление Румынии в войну ухудшило стратегическое положение России.
Однако коренного изменения обстановки в пользу Германии не произошло.
К концу 1916 году стратегическое положение России, несмотря на оккупацию части ее территорий, оставалось достаточно стабильным.
Ее армия прочно удерживала позиции и провела ряд наступательных операций. Если от Петербурга немцы находились более чем в 500 килорметрах, то от Парижа — всего в 120.
Однако внутренняя ситуация в стране серьезно ухудшилась. В полтора раза сократился сбор зерна, выросли цены, разладился транспорт.
В армию было призвано 15 миллионов человек, и народное хозяйство лишилось огромного числа рабочих рук.
Иными стали и масштабы людских потерь. В среднем страна ежемесячно теряла на фронте столько воинов, сколько за целые годы прошлых войн.
Все это требовало от народа невиданного прежде напряжения сил.
Однако не все общество несло бремя войны. Для определенных слоев военные трудности становились источником обогащения.
Так, огромную прибыль приносило размещение военных заказов на частных заводах. Источником роста доходов стал дефицит, позволявший вздувать цены.
Широко практиковалось уклонение от фронта с помощью устройства в тыловые организации.
Вообще, проблемы правильной и всесторонней организации тыла, оказались одним из самых уязвимых мест России в мировой войне.
Все это создавало рост социальной напряженности. После провала германского плана молниеносного завершения войны, она становилась войной на истощение сил.
В этой борьбе страны Антанты имели суммарное преимущество по численности вооруженных сил и экономическому потенциалу.
Но использование этих преимуществ в немалой степени зависело от настроя нации, твердого и умелого руководства.
В данном отношении Россия была наиболее уязвима. Нигде не наблюдалось такого безответственного раскола в верхах общества.
Представители Государственной думы, аристократии, генералитета, левых партий, либеральной интеллигенции и связанных с ней кругов буржуазии выражали мнение о неспособности царя Николая II довести дело до победного конца.
Рост оппозиционных настроений отчасти определялся попустительством самой власти, не сумевшей навести в военное время должный порядок в тылу.
В такой сложной и тревожной обстановке наступил 1917 год. И никто в мире даже не мог предположить, какие изменения принесет он с собой.
Пока было понятно только одно: затянувшаяся война продолжалась, и ей не было ни конца, ни края.
Часть VI. Прощание славянки
Глава I. С Новым годом, или Митавская операция
6 февраля 1917 года Николай II утвердил доклад Гурко, содержавший план военной кампании 1917 года.
В основу его легли соображения Алексеева.
Главный удар наносился Юго-Западным фронтом на львовском направлении с одновременными вспомогательными ударами на Сокаль и Мармарош-Сигет.
Румынскому фронту ставилась задача занять Добруджу. Северный и Западный фронты должны были произвести вспомогательные удары на участках по выбору главнокомандующих.
А пока суть, да дело, русские военачальники решили размяться и провести в первой половине января частную наступательную операцию «в смысле боевой практики для войск».
«Разминаться» было решено в районе Риги, у Митавы.
Цель операции состояла в том, чтобы прорвать германские позиции и «маневром в открытом поле» отбросить противника за реки Эккау и Аа.
В дальнейшем предполагалось овладеть Митавой и перерезать железную дорогу Митава — Крейцбург.
Основное внимание обращалось на достижение внезапности первоначальной атаки. Было решено отказаться от артиллерийской подготовки, провести ее только на открытом участке.
Войска, предназначенные для наступления, прошли тщательную подготовку.
В тылу были построены учебные городки, где проводились занятия по отработке способов ведения боевых действий ночью.
Все работы по созданию исходного рубежа для наступления были сведены до минимума. О предстоящей операции знал строго ограниченный круг лиц.
Кроме того, была имитирована переброска 6-го Сибирского корпуса в Румынию.
В результате этих мероприятий германское командование оказалось введенным в заблуждение относительно намерений русских.
Выполнение операции было возложено на 12-ю армию Северного фронта генерала Радко-Дмитриева.
Район, выбранный для проведения Митавской операции, представлял собой лесисто-болотистую местность с песчаными дюнами.
Высокий уровень грунтовых вод не позволял оборудовать развитую систему траншей.
Германская оборона передовой позиции опиралась на сильные узлы сопротивления, созданные на дюнах. Каждый из них состоял из блокгаузов, защищенных засеками и завалами из оплетенных проволокой деревьев.
Между дюнами были сооружены окопы из бревен, укладываемых на поверхность земли. Окопы прикрывались тремя рядами колючей проволоки в 4–6 кольев.
В глубине располагалась еще не достроенная вторая полоса обороны противника.
Германское командование считало возможным обойтись на этом участке фронта сравнительно небольшими силами.
В ночь на 18 января 1917 году без артиллерийской подготовки русские войска атаковали противника.
Удар на Митаву оказался полной неожиданностью для германской главной квартиры.
Резервов у немцев на этом участке не оказалось.
Предоставлялась реальная возможность, развивая наступление, выйти к железной дороге Крейцбург — Митава и, угрожая флангу и тылу группировок противника, заставить его оттянуть свой фронт от Западной Двины.
Но этого не было сделано.
Наступление свелось только к некоторому улучшению расположения русских войск.
Достигнутий бабитской группой успех не был развит, и элемент внезапности был утерян.
Дальнейшие боевые действия вылились в затяжную и кровопролитную борьбу за овладение отдельными пунктами.
24 января 1917 года наступление было прекращено, и войска получили приказ «утвердиться на занятых новых позициях».
Столь малый успех стоил русским до 23 тыс. человек убитыми, ранеными и пленными.
23 января германцы, подтянув резервы, предприняли ряд контратак.
Боевые действия с переменным успехом продолжались до 3 февраля.
Противнику удалось лишь несколько потеснить русских.
Митавская операция оказалась безрезультатной. Намеченная цель не была достигнута.
Причиной этого явился ряд серьезных упущений русского командования при ее подготовке и ведении.
Командование армии также оказалось не на высоте. Сосредоточив все свое внимание на подготовке к прорыву неприятельской обороны, оно не продумало мероприятий по его развитию.
Следствием этого была плохая организация управления войсками после прорыва.
Резервы вводились в бой разрозненно, небольшими подразделениями.
Войска оказались не обученными вести бой в глубине расположения противника. Успех соседа для обхода укрепленных узлов сопротивления не использовался. Должного взаимодействия артиллерии с пехотой не было.
Но самым печальным было то, что давно назревавшее среди солдатских масс недовольство войной вылилось в открытые революционные выступления.
Наиболее широкий размах они получили в сибирских частях, считавшихся самыми дисциплинированными и боеспособными.
Антивоенные выступления солдат Северного фронта ясно показывали, что армия воевать не хочет.
В январе-феврале 1917 года в Петрограде была проведена очередная встреча представителей союзных армий.
Участники конференции ставили своей задачей уточнить те решения, которые они приняли в Шантильи.
Прежде всего, они подтвердили выраженную ранее непоколебимая уверенность довести войну до победного конца именно в предстоящую кампанию.
«Кампания 1917 года, — говорилось в постановлении конференции, — должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения».
Однако на обсуждении вопроса о сроке начала общих операций, генерал Гурко заявил, что «русские армии могут начать крупные наступления лишь к 1 мая».
Французская сторона настаивала на том, чтобы «русский план операций, каков бы он ни был, включал наступление, развертываемое как можно скорее и с максимальными средствами» и что операции русских должны начаться не позднее 15 марта.
После долгой дискуссии участники конференции согласились провести наступление на всех фронтах между 1 апреля и 1 мая, причем последняя дата признавалась предельной всеми Союзниками.
Особое место в работе конференции заняли вопросы, связанные с оказанием России помощи оружием и военными материалами.
Русские представители накануне произвели тщательный подсчет всего боевого имущества, которое находилось на фронте и на складах.
Ставка просила союзников удовлетворить потребности русской армии в важнейших предметах боевого снабжения.
Однако, как отмечал А. А. Маниковский, союзники направляли свои усилия главным образом к сокращению заявок русских.
Союзники согласились поставить России 3,4 млн. тонн различных военных материалов. Это было в 3 раза меньше того, что просила Ставка.
В то же время они «были крайне бесцеремонны в своих требованиях, предъявляемых к нам в отношении оказания им помощи путем боевых действий против австрогерманцев».
В целом конференция способствовала установлению взаимопонимания между союзниками, но она с новой силой выявила наличие у них разногласий по коренным вопросам ведения войны.
Глава II. Мело, мело по всей земле…
Однако так неожиданно для всех вспыхнувшая Февральская революция 1917 года внесла свои коррективы.
Положение осложнялось тем, что после отречения Николая в России сложилось двоевластие: Временного правительства и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
На самом же деле, это было, по меткому выражению историка А. Буровского, «двоебезвластие».
Что же касается Временного правительства, то оно было образовано 2 марта 1917 года.
Председателем Совета Министров и министром внутренних дел стал князь Г. Е. Львов.
Личностей в новом правительстве не оказалось.
Оно было сформировано из представителей правой буржуазии и крупных помещиков, наиболее важные посты получили кадеты.
Первым военным министром новой России стал председатель либерально-консервативной партии «Союз 17 октября» и филолог по образованию А. И. Гучков.
При большом уме, талантливости, ярко выраженных способностях парламентского борца, Гучков был очень самолюбив, даже тщеславен, притом он отличался упрямым характером, не терпевшим противодействия его планам.
Он состоял председателем комиссии по государственной обороне и установил связи со многими представителями генералитета, в том числе с А. А. Поливановым и В. И. Гурко.
Значительное внимание Гучков уделял модернизации российской армии, в 1908 году выступил с резкой критикой деятельности в армии представителей Дома Романовых, призывая их уйти в отставку.
Это обстоятельство ухудшило отношения Гучкова с двором.
Для обсуждения секретных дел, которые он не доверял другим членам комиссии по обороне, в 1909 году создал в Петербурге парамасонскую Военную ложу, по некоторым сведениям, в составе ВВНР.
Верховным главнокомандующим после долгих проволочек был назначен М. В. Алексеев.
Должность начальника штаба Верховного главнокомандующего занял боевой генерал А. И. Деникин.
Военный министр вручил Деникину длинные списки командующего генералитета до начальников дивизий и предложил тому сделать отметки против фамилии каждого генерала об его годности или негодности к командованию.
Гучков сразу же принялся за дело.
6 марта он провел совещание по вопросам улучшения русской армии.
Председательствовал генерал А. А. Поливанов. В первую очередь совещание рассмотрело вопрос о коренном изменении существующей организации внутреннего хозяйства частей. За основную ячейку принята рота.
Основным началом заведывания ротным хозяйством должно явиться свободное избрание солдатами должностных лиц и ротного комитета для наблюдения за их работой и ведения отчетности.
Обе эти инстанции подчинены общему собранию роты, к которой обращается и её командир в случаях обнаружения неблаговидных поступков должностных лиц их нерадияние, об их неопытности и т. п.
Ротные комитеты не ограничиваются хозяйственными заботами, а могут выступить и на путь культурно-просветительной общественной и т. п. деятельности.
Вместе с тем, совещание обсудило вопрос о необходимости установления тесного единства распоряжении военных властей на фронте и в центре управления ведомством.
Вопрос этот упорно игнорировавшийся старой властью по соображениям, ничего не имеющим общаго со службой, также получил осуществление.
Вся беда была в том, что Гучков был не только умен, нои упрям.
И именно по его инициативе прошла масштабная чистка командного состава, в ходе которой в отставку увольнялись как неспособные генералы, так и требовательные к подчинённым военачальники.
Чем, коненчо же, нанес непоправимый ущерб армии.
Более того, именно Гучков узаконил некоторые положения «Приказа № 1» — об отмене титулования офицеров, о переименовании «нижних чинов» в «солдат» и обязанности офицеров обращаться к ним на «Вы» и, что самое печальное, о разрешении военнослужащим участвовать в политических организациях.
Да, военный министр выступал против деятельности солдатских комитетов в армии, но был вынужден согласиться на их легитимацию.
В целом деятельность Гучкова на посту министра разочаровала многих современников, видевших в нём сильную личность и надеявшихся на то, что ему удастся сохранить боеспособность армии.
А теперь давайте посмотрим, в каком состоянии находилась русская армия в начале 1917 года.
По своей сути это была уже совсем другая армия, настолько она отличалась о той, которая начинала войну.
Главной проблемой русских вооруженных сил являлся кадровый вопрос.
К третьему году войны в русских частях почти не осталось участников кампании 1914 года.
Кадровый состав русской армии оказался выбит в первые два года войны.
Отдельные дивизии на Юго-Западном фронте успели сменить свой состав 10 раз, почти полностью обновившись.
Потери составляли немыслимые: до 500 процентов личного состава.
Особенно тяжелой была ситуация с офицерским корпусом.
Довоенный состав русского офицерства к тому времени был практически полностью уничтожен.
Подготовленных на ускоренных курсах прапорщиков едва хватало, чтобы закрыть потери, а требовалось обеспечить ими и новые формирующиеся части.
Изменился социальный состав офицерского корпуса.
Процент дворян и потомственных военных в нем неуклонно падал.
Офицерские погоны оказывались на плечах людей, которых до 1914 года было сложно даже представить на военной службе.
Точно также дело обстояло и с рядовым составом.
Из 5 миллионов людей, призванных в годы войны, 3 миллиона никогда не проходило военную службу.
Эти миллионы требовалось обучить базовым военным навыкам, на что в условиях ускоренной подготовки времени не было.
В результате в 1917 году русская армия в полной мере соответствовала концепции немецкого военного теоретика Кольмара фон дер Гольца о «вооруженном народе».
Но никакого облегчения в военных делах это не принесло, поскольку русскому командованию не удалось провести военную социализацию прибывавшего пополнения.
Новоиспеченные офицеры и солдаты оставались в мыслях разночинцами, крестьянами, рабочими, для которых ратное дело было не предметом гордости, а тяжкой повинностью, сопряженной с риском для жизни.
Именно поэтому война не стала «народной» в полном смысле этого слова.
Под наплывом чуждых военным порядкам людей армия стала постепенно терять такие неотъемлемые атрибуты как дисциплину, строгость и выучку.
Отклонения в мелочах постепенно приобретали все больший размах, неизбежно перетекая в дезертирство.
К началу 1917 года оно приняло особенно широкий размах.
Наказания за побег из действующей армии были слишком мягкими — всего пять лет за первый побег.
Солдаты разбегались по деревням целыми взводами и массами бежали с поездов, шедших на фронт.
Фронтовые штабы фиксировали в донесениях массу дезертиров, скрывавшихся среди беженцев.
Еще больший размах приобрело дезертирство с поездов, перевозивших маршевые роты, которые комплектовались из ратников ополчения.
При этом не действовали никакие меры предупреждения побегов: солдаты спрыгивали с поездов на ходу, невзирая на выстрелы охраны.
Как правило, беглецы находили убежище в собственных или чужих деревнях, где жили месяцами.
Беглые, отсталые, бродяжничавшие солдаты толпами появлялись на железных и грунтовых дорогах и Северо-Западного фронта, внося в войска «тлетворный дух деморализации».
Дезертирство сопровождалось беспорядками, мародерством, грабежами в тылу армии, что отчасти являлось следствием широкого участия войск в реквизициях имущества и поджогах полей с урожаем во время «великого отступления».
Особенно сильно притягивали бродяжный солдатский элемент Петроград и его окрестности.
Для задержания дезертиров в Петрограде была создана специальная комендатура, задерживавшая еженедельно свыше тысячи человек.
Тем не менее, бродяги-солдаты ежедневно заполняли улицы столицы, что часто бросалось в глаза современникам, оседали в многочисленных чайных, ночлежках, мелких мастерских, притонах, создавали шайки воров и грабителей.
Нередко из-за них вспыхивали мелкие стычки и даже побоища с полицией.
Ставка продолжала требовать «планомерных решительных мер» против нелегально шатающихся в тылу без дела солдат и призывала применять «самые суровые наказания военного времени».
Но ничего так и не было сделано.
Другой серьезной проблемой русской армии оставалось снабжение.
С огромным трудом и не без помощи союзников к 1916 году удалось частично покрыть критичный недостаток оружия и боеприпасов.
Однако русская артиллерия до самого конца войны оставалась самой «малостреляющей» из всех воюющих держав.
С 1914 по 1917 год было совершено немногим более 50 миллионов выстрелов, но даже этот расход боеприпасов едва покрывался поставками из тыла.
К началу 1917 года обострились проблемы со снабжением продовольствием.
Продовольственные грузы подолгу задерживались на складах и поступали в войска с большим опозданием.
Но и здесь приходится говорить не об армии, а о все том же отсутствии должного управления и организации, которые замыкались все на бездарном самодержце.
Для сравнения надо вспомнить, как строил армию после поражения под Нарвой Петр Первый.
А здесь что не ведомство, то во главе его или бездельник великий князь, или заботившийся о своем кармане тыловик.
Да и военные министры уровня Сухомлинова вряд ли имели право занимать в военное время столь ответственнеы посты в государстве.
Что же касается февральской революции и отречения царя, то, если верить Деникину, русская армия восприняла эти события равнодушно.
Под стать самому царю, который, по словам Родзянко, «сдал страну, словно эскадрон».
Весной 1917 года фронт был поглощен своими частными интересами и заботами, войска готовились к весеннему наступлению.
К составу Временного правительства армия отнеслась безучастно.
Назначение военным министром штатского человека было встречено без особого восторга, и только участие его в работах по государственной обороне и близость к офицерским кругам сглаживали впечатление.
Однако, несмотря на все трудности, русская армия на момент начала 1917 года еще продолжала существовать как единый военный организм.
Это позволяло удерживать огромный Восточный фронт, сковывая на нем множество германских и австро-венгерских дивизий.
Дезертирство еще не приняло обвального характера, солдат удерживала на позициях присяга, чувство долга или страх.
В известной степени сохранялся авторитет командиров и офицеров.
За три военных года из молодых прапорщиков, закончивших ускоренные курсы подготовки, сформировались опытные боевые офицеры, пользовавшиеся уважением подчиненных.
Многие из них через год стали командным ядром Красной Армии, а через четверть века вновь встретились в бою с немецкими войсками.
Весной 1917 года русская армия еще могла удерживать фронт и проводить локальные операции, но утратила стратегическую инициативу и была неспособны на второй «Брусиловский прорыв».
Глава III. «Брюквенная весна»
Да, было тяжело.
Но не надо думать, что было легче как Союзникам России, так и ее противникам.
Да, в 1917 году наступательная инициатива окончательно перешла к странам Антанты.
Союзные войска провели ряд наступательных операций весной 1917 года.
Однако в ходе боёв при Аррасе и, в особенности, при наступлении французской армии союзникам не удалось добиться успехов.
Союзные войска не смогли прорвать линию фронта и понесли тяжелейшие потери.
Нелегко было положение и союзников, в особенности Франции, которая делала колоссальное напряжение, привлекая в ряды войск все способное носить оружие мужское население и мобилизуя почти всю свою промышленность.
Но если французские правители и военные власти, внимательно следя за проявлениями неудовольствия в рабочем классе, не обнаруживали особой тревоги по этому поводу, то другое движение — в армии — крайне взволновало и напугало их.
Уже с 1916 года во французской армии было не вполне спокойно.
Тайно распространялись брошюры и листовки, агитировавшие против войны.
Русская революция затем произвела чрезвычайно сильное впечатление, и глухой протест против войны стал усиливаться.
При этих условиях апрельская неудача 1917 г. вызвала впервые серьезные волнения в некоторых частях.
В Энерне и в Шато-Тьерри вспыхнули в некоторых полках волнения.
— Нас повели на убой! — таков был общий клич в госпиталях, переполненных ранеными.
Неудачное апрельское наступление 1917 г. обошлось французам в 32 тысячи убитых, 60 тысяч тяжелораненых, 20 тысяч легкораненых и 5 тысяч пленных.
Возмущение не утихало.
В средине и особенно в конце мая 1917 г. дело дошло до открытого отказа некоторых частей исполнять военные распоряжения начальства.
Были случаи, когда солдаты останавливали поезда, входили в вагоны и приказывали машинисту поворачивать в Париж, где необходимо начать революцию.
Официально было удостоверено, что в некоторых частях образовывались солдатские Советы (которые так и назывались по-русски: les Soviets) и произносились речи о необходимости революционным путем кончить войну.
Военные власти на первых порах боялись прибегнуть к очень крутым репрессиям, и до сих пор утверждают, будто «всего» было расстреляно «около» двадцати человек в разных частях, причем были расстреляны «предводители».
Постепенно движение прекратилось, и к середине июня военные власти более, или менее успокоились.
Не лучше было положение и в английской армии.
Весной англичане наступали на Аррас и Мессин, и эти сражения стоили им 335 928 человек.
Эти наступления измотали и истощили английскую армию, но дали совершенно ничтожные стратегические результаты.
Все это вело к упадническому настроению среди не только солдат, но и офицеров, дезертирству и невыполнению приказов.
Да и в самой Англии усталость от войны чувствовалась сильно.
Мужское население, способное воевать, было почти поголовно взято уже в 1917 году.
В городах остались только те, без кого промышленность просто бы встала.
Февральская революция подтолкнула классовую борьбу в Англии, усилила влияние левых в рабочем классе.
Положение осложнялось еще и тем, что с начала войны до ноября 1916 года Англия потеряла от подводной войны судов торгового флота в общей сложности водоизмещением свыше 2 млн. тонн.
Так, только за один только апрель 1917 года она потеряла судов торгового флота водоизмещением свыше 545 262 тонн.
Эти потери ставили под сильнейшую угрозу не только питание населения Англии и работу военной промышленности, но и снабжение фронтов.
Если бы потери от подводной войны удержались на том же уровне во второй половине 1917 года, то германцы достигли бы своей цели.
Посол США в Англии У. Пэдж сообщал своему правительству в мае 1918 года: «То, при чем мы присутствуем, является поражением Британии».
Деятельность морского министерства была признана неудовлетворительной.
Весь руководящий состав министерства был сменен.
Правительство сделало большие заказы английским и американским верфям на постройку новых судов, скупало, где было возможно, готовые суда.
Нейтральные суда привлекались громадными фрахтами и премиями.
Когда и это не помогало, Англия забирала силой флот нейтральных стран, как она это сделала со скандинавскими странами, Голландией, Грецией.
Было проведено резкое сокращение импорта товаров и сырья.
Все это, в свою очередь, привело к резкому сокращению ввоза самых необходимых предметов питания.
Цены на продовольствие начали подыматься с первых дней войны.
Среди многочисленных причин дороговизны наибольшее значение имели три: острейший недостаток морского тоннажа, спекуляция оптовых и крупных розничных торговцев и инфляция.
В таких условиях правительству Ллойд-Джорджа пришлось продумать и проводить новый большой план разнообразных мероприятий, имевших целью выиграть войну.
Еще 19 декабря 1916 года Ллойд-Джордж выступил в палате впервые в роли главы правительства с программной речью.
Его речь была посвящена целиком войне.
Он решительно отверг мирные предложения, сделанные незадолго до того Германией.
— Для достижения победы, — говорил он, — нужна мобилизация всех ресурсов империи: вся нация будет мобилизована путем организации Всеобщей национальной службы. Судоходство и копи будут взяты под контроль правительства. Продовольственное положение серьезно. Жертвы нужны от богатых и от бедных. Несправедливое обогащение во время войны будет прекращено. Будет созвана имперская конференция, чтобы совместно с доминионами обсудить положение дел.
Если называть вещи своими именами, то это была программа жертв, которые требовались от масс для достижения победы.
В то время как военная программа, требовавшая больших жертв от масс, стала осуществляться немедленно и беспощадно, программа социально-политических реформ была только приманкой вплоть до окончания войны.
Ллойд-Джордж очень расчетливо позволял парламенту обсуждать эти реформы в течение почти двух лет, чтобы создать у английского народа впечатление заботливости правительства о его нуждах.
Что же касается Германии…
«И в Англии, — писал в своих воспоминаниях А. И. Деникин, — и во Франции чувствовалось большое моральное напряжение, и сильное расстройство всех экономических связей».
Но если союзники могли еще черпать большие людские запасы в своих колониях, из которых Англия, например, к весне 1917 года извлекла миллион человек, то Германия выкачала уже из своей страны все, что мог дать народ — все возрасты от 17 до 45 лет.
С огромным напряжением и ценою ослабления своих кадров и запасов пополнений, немцы создали к весне новых 13 дивизий, а для работ использовали широко и беспощадно пленных, особенно русских, и население оккупированных стран.
Все эти меры не изменили, однако, существенно соотношения сил, которые у Антанты превосходили приблизительно на 40 % численность армий центральных держав.
Промышленность в Германии испытывала жестокое потрясение.
Все фабрики и заводы, какие только могли быть использованы для военных целей, были мобилизованы, станки переделаны, изменено производство.
Это обстоятельство, в связи с критическим недостатком сырья, вызвало в стране острую нужду в предметах первой необходимости.
При таком полном напряжении, состязаться с противниками в отношении производства военных материалов Германия все же не могла. «Положение было невероятно трудно и почти безвыходно.
„Нечего было больше думать о наступлении, — говорил Людендорф. — Надо было сохранить резервы для обороны“.
Но тяжелее всего отзывалась блокада, которой подвергли Германию державы Согласия.
Все усилия немецкого правительства, практиков и ученых не приводили к желанным результатам.
Хлеб и жиры заменялись суррогатами, рацион населения дошел до минимума, потребного для существования; не только в стране, но и в армии приходилось прибегать к суррогатам из соломы и древесины для питания лошадей, иногда и людей.
Масса населения, особенно среднего класса, положительно умирала с голоду.
„Голодная блокада, организованная нашими врагами, бросила нас не только в физические страдания, но и в моральное отчаяние“.
„Вечное недоедание… создало упадок сил физических и нравственных и породило трусливое и истерическое настроение в немецком обществе“.
Неудивительно, что вся совокупность создавшейся обстановки вызвала большую усталость и потерю веры в победу у германского народа, правительства и армии.
В Австрии положение было не лучше: Галиция была разорена войной, двукратным переходом из рук в руки, беженством и болезнями.
В стране царил голод.
Что касается австрийской армии, то она никогда не представляла из себя особенно серьезной силы, требовала постоянной подпорки со стороны немцев, и теперь могла рассыпаться в любой момент от одного оглушительного удара.
Видный австрийский генерал фон Арц — далеко не пессимист — в начале апреля 1917 г. уверял, что „благодаря недостатку сырья и усталости войск, австрийская армия не может драться долее, чем до зимы“.
Едва ли, кроме высшего германского командования, какие-либо широкие общественные и народные круги желали продолжения войны.
Всю страну охватило страстное желание мира.
Оно парализовало волю страны к победе, ослабило приток живой силы, создало большие затруднения правительству в рейхстаге, крайне нервировало командование и подорвало дух армии».
С 1915 года население Германии и Австро-Венгрии стало страдать от недоедания.
Титаническими усилиями руководителей тыла, которые ввели карточную систему, удалось избежать голодных бунтов.
Но всем было ясно и то, что эти меры лишь отсрочивали катастрофу, а никак не уничтожали ее причину.
Учитывая создавшуюся ситуацию, Берлин решил активизировать дипломатическую «войну» и расколоть коалицию своих противников, вырвав из рядов Антанты ее наиболее слабое звено, каковым там считали Россию.
Летом Германия снова попыталась склонить Россию к заключению сепаратного мира и выходу из войны.
И причины для этого у нее были. Знаменитый брусиловский прорыв показал, что говорить о разгроме России преждевременно.
Через датского и шведского королей Берлин весьма прозрачно намекнул о своей готовности заключить мир при самых благоприятных для России условиях.
Инициатива подобных переговоров исходила от канцлера Т. Бетман-Гольвега.
Однако российский император оказался верен слову, данному союзникам в сентябре 1914 года, и от ведения каких-либо переговоров с противником категорически отказался.
Положение Германии еще больше ухудшилось после того, как 23 марта ей объявила войну Америка.
Тогда правители Германии решили больше не испытывать судьбу и сделали ставку на свой, как уже очень скоро выяснится, последний козырь во всей этой игре.
На томившегося в Женеве Ленина.
В последних числах марта на одном из вокзалов Женевы можно было наблюдать довольно забавную картину.
Небольшая группа прилично одетых людей садилась в поезд под ругань и оскорбления провожающих, которых было в несколько раз больше.
Казалось, еще немного, и дело дойдет до расправы, особенно если учесть, что один из провожавших все время пытался ударить зонтиком невысокоо мужчину с рыжей бородкой в черном пальто котелке.
К счастью для мужчины, которого собравшаяся у поезда толпа почему-то называла «предателем», ему удалось избежать прямого попадания зонтиком, и он поспешно скрылся в тамбуре.
Так русские политэмигранты провожали в Россию главаря большевистской партии и теоретика социалистической революции Владимира Ленина.
Ну а «подлым предателем» он стал по той простой причине, что ехал в Россию с прямого согласия немецких властей.
Для провожавших на женевском вокзале таким оригинальным способом Ленина меньшевиков, эсеров и прочих партийцев не было секретом и то, зачем он ехал в Россию.
Свергать Временное правительство и заключать сепартаный мир с Германией.
Потому и плевали ему и его присным вслед.
В полночь 3 апреля пломбированный вагон прибыл на Финляндский вокзал.
Первое же выступление Ленина на Финляндском вокзале сразу после прибытия завершилось призывом к «социалистической революции» и вызвало смущение даже среди ленинских сторонников.
Глава IV. «Росссию погубят либералы…»
«Русская армия к марту 17 года, — писал Деникин, — невзирая на все свои недочеты, представляла внушительную силу, с которой противнику приходилось весьма считаться».
И он считался.
5 апреля 1917 года начальник германского генерального штаба Гинденбург пришел к выводу, что существуют возможности начать мирные переговоры.
Надежды возлагались на неограниченную морскую войну, создающую перелом в войне, поскольку благополучие Антанты во многом зависело от поставок морским путем.
А германские подводные лодки, пусть и не так, как раньше, но все еще наводили ужас на союзные корабли.
Особую надежду немцы возлагали и на новое для себя оружие — танки, которые они впервые вывели на боевые позиции 14 мая.
С такими сильными козырями, как, во всяком случае, казалось в Берлине, можно было продолжать игру, и 15 мая 1917 года канцлер Бетман-Гольвег предложил России заключить мир.
«Нашей целью, — писал он в своей ноте, — является достижение договоренности, которая исключала бы „любую идею насилия“, когда ни одна сторона „не ощущала бы озлобления“».
Через две недели правительство России отвергло германское предложение о перемирии.
Однако окончательно идея сепаратного мира с Россией в 1917 году потеряла под собой почву только в июле с началом последнего с русской стороны наступления Брусилова.
Таким образом, именно у выступавших против войны большевиков к осени оказался на руках тот самый козырь, который во многом помог им придти к власти.
Но все это будет потом, а пока им предстояло пройти еще через июньский и июльский кризис, который чуть было не кончилося для них полным крахом.
Благодаря мобилизации промышленности, деятельности военно-промышленного комитета и отчасти несколько оживших органов военного министерства, боевое снабжение достигло размеров доселе небывалых.
К тому же усилился подвоз артиллерии, и вообще военного материала, от союзников на Мурманск и к Архангельску.
К весне мы имели сильный 48-й корпус — название, под которым скрывалась тяжелая артиллерия особого назначения — «Таон», состоявшая из крупнейших калибров.
В начале года произведена была реорганизация технических (инженерных) войск, с целью значительного их расширения.
Конечно, до совершенства было еще очень далеко, но и другим армиям хвалиться было нечем.
Но сначала скажем вот о чем.
Положение со знанием собственной истории в России довольно плачевное.
Во многом это объясняется тем, что основополагающие факты у нас или извращены, или малоизвестны.
Это касается и ситуации, сложившейся в Первой мировой войне ко времени Февральской революции.
До сих пор многие уверены в том, что Россия войну проигрывала.
На самом деле это не совсем так.
Хотя бы по той простой причине, что не Россия воевала с Германией, а Антанта с Центральными державами.
И Россия могла проиграть войну только при условии, если бы в ней победила Германия и ее союзники.
А это было невозможно по определению.
Особенно, если учесть, что весной в войну вступила Америка, которая сразу же значительно расширила масштабы экономической и военно-морской помощи союзникам.
Американские войска воевали с октября 1917 года на Западном фронте и с июля 1918 года на Итальянском фронте.
Весной 1918 года американские войска помогли французам остановить немецкие войска на подступах к Парижу.
Летом американская армия приняла участие в битве на Марне.
В сентябре 1-я американская армия провела первую самостоятельную операцию против вклинившейся Сен-Миельской группировки противника.
В дальнейшем 1-я и 2-я американские армии приняли участие в Стодневном наступлении, в частности, в Мёз-Аргоннском наступлении.
Также одна американская дивизия приняла участие в битве при Пьяве и битве при Витторио-Венето на Итальянском фронте.
Если говорить открвоенно, то воевать американцы не умели, и тем не менее их участие и особенно помощь сыграоли известную роль в окончательном разгроме Германии.
При этом надо помнить, что военная кампания 1917 года начиналась в условиях, благоприятных для держав Антанты.
Они имели почти 40-процентное превосходство в живой силе.
Опережала Антанта страны Четверного союза и в производстве боеприпасов и военной техники.
Сыграло свю роль и вступление в войну на стороне Антанты США.
«1916 год, — писал профессор Военной академии сначала по кафедре стратегии, а затем — истории мировой войны, А. М. Зайончковский, — был годом перелома, подорвавшим в корне военную мощь Центральных держав и, наоборот, доведшим силы Антанты до кульминационного развития.
Это был год, определивший победу Антанты в будущем.
Год, окончательно выявивший, что войну ведут народы, а не армии.
Вопрос о пропаганде, о воздействии на всю народную массу в деле войны входит определенной данной в работу оперативного штаба Людендорфа, при котором в конце 1916 г. организуется особое отделение пропаганды.
Общая обстановка истекшего года ясно показывала Центральным державам, что война ими проиграна, а потому в декабре они делают попытку начать мирные переговоры, но выставляют условия, совершенно не соответствовавшие соотношению сил обеих сторон, а потому попытка эта не находит отклика у держав Антанты».
В том же духе высказывался британский военный наблюдатель генерал Нокс.
«Накануне революции, — отмечал он, — перспективы кампании 1917 года были более радужными, чем в марте 1916
Русская пехота была усталой, но не так как двенадцать месяцев назад.
Запасы оружия, боеприпасов и техники были больше, чем накануне мобилизации 1914 г. и намного больше, чем весной 1915 или 1916 гг.
Ежедневно улучшалось командование.
Дух армии был здоровым.
Солдаты после зимней передышки забыли бы перенесённые испытания и наступали бы снова с тем же подъёмом, как и в 1916 г.
Нет сомнений, что если бы ткань нации в тылу не порвалась, русская армия снискала бы себе новые лавры побед в кампании 1917 году.
По всей вероятности, она оказала бы на противника нужное давление, чтобы сделать победу союзников возможной к концу года».
Ещё важнее взгляд изнутри Германии.
На этот счёт вполне ясно высказался ген. Эрих Людендорф, человек достаточно компетентный.
— Если бы русские, — говорил он, — в апреле или мае перешли в наступление и одержали хотя бы незначительные успехи, мы оказались бы тогда, как и осенью 1916 года, втянутыми в чрезвычайно тяжёлую борьбу. Наличие боевых припасов у нас также значительно снизилось бы. Когда теперь я мысленно переношу русские июльские успехи на апрель или май, то с трудом представляю, как бы верховное командование вышло из создавшегося положения. В апреле и мае 1917 году, несмотря на одержанную победу на Эне и в Шампани, только русская революция спасла нас от гибели…
Так оно и было.
Но точно также верно и то, что та самая «русская революция», которая спасла от гибели Германию, погубила русскую армию.
Как известно в марте к власти в России пришло Временное правительство.
В него вошли те самые либералы, которые, по меткому выражению Достоевского, и должны были погубить Россию.
Личностей в новом правительстве не оказалось. Оно было сформировано из представителей правой буржуазии и крупных помещиков, наиболее важные посты получили кадеты.
Они являли собой единственную в России либерально-демократическую партию и, будучи носителями «европеизированного» сознания, мечтали о преобразовании России парламентским путем по западному образцу.
Львов, Гучков, Милюков, Мануилов, Терещенко, Шингарев…
Это были честные и в большинстве своем способные люди, которые объявили амнистию политическим заключенным, провозгласили гражданские свободы, заменили полицию «народной милицией» и провели реформу местного самоуправления.
На большее они оказались просто не способны. По причине интеллигентской мягкости, с которой новое государство строить было нельзя.
Да еще в таких экстремальных условиях, в которых они очутились.
И как это ни печально для них, они, в отличие от Ленина, пытались делать революцию в белых перчатках.
«Что такое истинный кадет? — вопрошал в своих „Записках старого петербуржца“ Л. В. Успенский и сам же отвечал: — Прежде всего, все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами.
Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира…
Среди них были англофилы…
Все они были несомненными западниками.
Всюду — и на кафедрах университетов, и на думской трибуне — они стремились быть прежде всего „джентльменами“…
Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались… „прекрасными теоретическими человеками“…
Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники — историк Сеньбос или наши профессора-сеньбосы Виноградов и Платонов.
Они были до предела „подкованными“ во всем, что касалось прошлого — далекого и близкого.
Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».
Однако в феврале 1917-го требовались совсем иные качества, и Ленин совершенно справедливо писал, что «эта партия… не может сколько-нибудь прочно властвовать в буржуазном обществе вообще, не хочет и не может вести по какому-нибудь определенному пути буржуазно-демократическую революцию… Кадеты — партия мечтаний о беленьком, чистеньком, упорядоченном, „идеальном“ буржуазном обществе».
Как должны были действовать все эти люди, кричавшие о свержении царизма?
Работать, засучив рукава, и обратить самое пристальное внимание на состояние армии, посольку именно в ней был залог их существования.
Вместо этого…
— Революция, признавал эсер С. Д. Масловский-Мстиславский, — застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими…
Как это не печально для России, но все эти люди так по большому счету и остались «евангельскими девами», ни на что не способными.
И далеко не случайно Ленин презрительно называл депутатов Государственной думы «революционерами в белых перчатках».
Революцию же надо было делать, засучив по локоть рукава, набухшие от крови.
Точно так же надо было наводить в стране порядок. Расстреливая и сажая.
«Мы, — откровенно писал по этому поводу член Временного комитета Государственной думы В. В. Шульгин, — были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать.
Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас.
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала — у нас кружилась голова и немело сердце…»
Именно это самое «онемение» сердца и привело к тому, что в самый критический момент в России оказалось две власти, которые не только не знали, что надо делать, но и всячески мешали друг другу.
Да ладно бы только друг другу!
Они мешали России.
И гробить ее они начали с похорон русской армии.
Именно эти люди и нанесли ей страшный удар в виде принятого 2 марта Петроградским советом пресловутого приказа № 1.
Не вызывает сомнения и то, что одним из инициаторов издания преступного приказа являлся А. Ф. Керенский.
Иначе просто не могло быть по определению.
Ведь именно он принял активное участие в судьбе Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
По его настоянию в Таврическом дворце было выделено помещение, в котором разместился Совет.
Это была знаменитая комната № 13, в которой состоялось первое заседание Совета, избравшее Временный исполнительный комитет.
Затем Керенский соединил группу офицеров Временного Исполнительного Комитета с такой же группой, образовавшейся при думском Военном комитете.
Так появилась на свет Военная комиссия.
Ее возглавил сам Керенский, каким-то понятным только ему образом умудрился соеденить в себе функции руководителя боевой организации, призванной добивать царизм военными средствами, и звание члена Временного комитета Государственной думы, продолжавшего с царем бесконченые переговоры об «уступках».
Приказ № 1 был адресован столичному гарнизону, всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота для немедленного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения.
Приказом предписывалось немедленно создать выборные комитеты из представителей нижних чинов во всех воинских частях, подразделениях и службах, а также на кораблях.
Главным в Приказе был третий пункт, согласно которому во всех политических выступлениях воинские части подчинялись теперь не офицерам, а своим выборным комитетам и Совету.
В приказе предусматривалось также, что всё оружие передается в распоряжение и под контроль солдатских комитетов.
Приказом вводилось равенство прав «нижних чинов» с остальными гражданами в политической, общегражданской и частной жизни, отменялось титулование офицеров.
С принятием Приказа был нарушен основополагающий для любой армии принцип единоначалия; в результате произошло резкое падение дисциплины и боеспособности русской армии, что в конечном итоге способствовало её развалу.
Последствия этого по своей сути преступного приказа были ужасны.
После его публикации уже никто в армии не мог толком разобраться, как же осуществляется руководство русской вооруженной силой.
Решение о наступлении теперь принималось на митинге, а строгого офицера можно было послать… куда всегда посылали в таких случаях.
Стоило командиру только заикнуться о дисциплине, как тут же слышался призыв укоротить царского сатрапа.
И укорощали!
Пока еще офицеров убивали редко, но отношение к ним стало настороженным, а с приходом к власти большевиков истребление командного состава стало повсеместным.
Усилились анархические настроения.
Военный трибунал и смертная казнь были отменены.
Это привело к тому, что воинский порядок не соблюдался, а командиры были вынуждены опасаться за собственные жизни.
К концу февраля дезертиров было уже более миллиона человек.
Комитеты стали вмешиваться в распоряжения начальников, приказы стали делиться на боевые и не боевые.
«Я, — писал генерал М. Д. Бонч-Бруевич, — был убежден, что созданная на началах, объявленных приказом, армия не только воевать, но и сколько-нибудь организованно существовать не сможет».
Все так, армия — это дисциплина.
Солдат не имеет права рассуждать. Он должен повиноваться беспрекословно.
Помните, что говорил известный полковник у Гашека?
— Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины…
Вот они и сидели…
И если солдаты были «вне себя от восторга» от Приказа, то военное командование и все здравомыслящие люди восприняли его враждебно.
— Приказ номер один, — говорил А. И. Деникин, — дал первый, главный толчок к развалу армии, подрывая дисциплину и лишая офицерский командный состав власти над солдатами…
Приложил руку к развалу армии и военные министры — Гучков и сменивший его в мае в результате апрельского кризиса А. Ф. Керенский.
Гучкова современники характеризовали, как человека с «большим самомнением и решительностью», который проявил «полное непонимание сути военного дела».
Так, Гучков узаконил некоторые положения «Приказа № 1».
По его инициативе прошла и масштабная чистка командного состава, в ходе которой в отставку увольнялись как неспособные генералы, так и требовательные к подчинённым военачальники.
Таким образом, он уволил и сместил со своих постов до 60 % лиц высшего командного состава действующей армии, названных им поименно.
Да, он выступал против деятельности солдатских комитетов в армии, но был вынужден согласиться на их легитимацию.
Гучков инициировал отмену национальных, религиозных, сословных и политических ограничений при производстве в офицеры.
Керенский начала свою предательскую по отношению к стране деятельность с назначения на ключевые должности малоизвестных, но приближённых к нему генералов, получивших прозвище «младотурки».
На должность начальника кабинета военного министра Керенский назначил своего шурина В. Л. Барановского, которого произвёл в полковники, а уже через месяц в генерал-майоры.
Помощниками военного министра стали активные участники февральски событий полковники Генерального штаба Г. А. Якубович и Г. Н. Туманов, люди, совершенно несведущие в военных делах.
12 марта 1917 года последовал новый удар по армии, посольку именно в этот день была отменена смертная казнь в России.
Лозунг отмены смертной казни был содержанием программ большинства оппозиционных партий, поэтому в условиях провозглашения народных свобод и завоеваний эта мера высшего наказания неизбежно становилась заложником послереволюционного правотворчества.
Важно было и мнение солдатских и рабочих масс, левых партий, контролировавших в значительной степени в этот период Петроград.
Мнение военных, которые каждый день сталкивались с невыполнением приказов и дезертирством, никого не волновало.
Уже в апреле, когда в стране разразился так называемый «апрельский кризис», стало ясно, что две власти есть гибель для страны.
Все дело было в том, что с пришедшим к власти Временным правительством многие связывали наступление долгожданного мира.
Союзники России были встревожены обострившейся борьбой между правительством и Советом.
Устные заверения министра иностранных дел Милюкова о верности России союзническому долгу не могли успокоить иностранных послов.
18 апреля к союзникам была отправлена Нота Милюкова.
Через два дня она была опубликована в «Вестнике Временного правительства».
Вопреки ожиданиям народа Милюков заверял союзников, что Россия придерживается всех обязательств и будет продолжать войну до победы.
Эта публикация была встречена с огромным негодованием.
Наибольшую ярость она вызвала среди солдат, которые считали, что мир уже практически заключен.
Случаи дезертирства и отказа от выполнения приказов стали массовым явлением.
Сразу же после появления Ноты в печати перед резиденцией Временного правительства собралась большая толпа вооруженных солдат, настойчиво требующих отставки министров.
Петроградский Совет занял выжидательную позицию.
Не осмеливаясь взять власть в свои руки, члены Совета поддержали требование об отставке Милюкова и Гучкова.
Активную пропагандистскую деятельность развернули большевики.
Они прямо призывали к свержению Временного правительства.
Ленин признавал, что выступление носило стихийный характер, а большевики лишь примкнули к нему.
Однако известен один из главных организаторов выступления.
Вольноопределяющийся Ф. Ф. Линде первым вывел на улицу Финляндский полк, к которому вскоре присоединились другие солдаты.
После обеда рабочие демонстрации были организованы по всему Петрограду.
Среди требований об отставке министров появились лозунги «Долой Временное правительство».
Это воззвание исходило целиком от большевиков.
Демонстранты находились у Мариинского дворца до самого вечера, пока не прибыли представители Петроградского Совета, которые уговорили солдат разойтись.
На экстренном вечернем заседании собрались члены правительства и Совета.
После долгого обсуждения было решено опубликовать разъяснения по поводу Ноты Милюкова.
21 апреля столицу наводнили толпы людей, которые требовали передачи всей власти Петроградскому Совету.
Им противостояли защитники Временного правительства.
Начались беспорядки и вооруженные столкновения.
Против демонстрантов были выдвинуты войска, но солдаты отказались выполнять приказ.
Появилась реальная угроза начала гражданской войны.
По воспоминаниям Гучкова, Временному правительству подчинялось лишь «три с половиной тысячи надежных войск против ста с лишним тысяч солдат остального гарнизона».
А ведь именно тогда надо было показать, кто хозяин в доме.
Особенно, если учесть, что в начале марта 1917 года думские руководители М. В. Родзянко и А. И. Гучков пожелали видеть на посту командующего Петроградским военным округом популярного среди солдат боевого генерала Корнилова.
Их привлекала, кроме того, легендарная храбрость этого маленького, но исключительно ловкого и по-восточному вежливого человека.
Деятельность первому «революционному» командующему пришлось начать с «акции», о которой он потом не любил вспоминать.
8 марта Корнилов в сопровождении группы офицеров штаба отправился в Царское Село арестовывать императрицу Александру Федоровну.
В интервью петроградским газетам Лавр Георгиевич говорил, что он действовал по указанию военного министра Гучкова, который при этом, возможно, руководствовался определенным политическим расчетом.
Арест императрицы должен был произвести на солдатскую массу впечатление полного разрыва нового командования со старым режимом.
Узнав о движении с окраин вооруженных рабочих (следствием чего и была упомянутая стрельба), Корнилов распорядился вызвать на Дворцовую площадь несколько частей гарнизона.
Далекий от мышиной суеты всех этих советов и министров Лавр Георгиевич обратился к правительству за разрешением направить войска на его защиту.
Но…
Гучкво заявил, что, если будет пролита хотя бы одна капля крови, то он уйдет в отставку.
Его примеру посоледовало еще несколько министров.
Против использования войск выступил и Петросовет, который заявил Корнилову о том, что вызов войск может осложнить создавшееся положение.
После переговоров с делегатами комитета, принявшими на себя прекращение беспорядков, главнокомандующий отменил свое приказание и продиктовал в присутствии членов комитета телефонограмму во все части войск гарнизона с приказанием оставаться в казармах.
Через час на улицах появилось воззвание Исполнительного комитета.
«Товарищи-солдаты, — говорилось в нем, — без зова Исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите с оружием в руках.
Только исполнительному комитету принадлежит право располагать вами. Каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке исполнительного комитета, закреплено его печатью и подписано не меньше, чем двумя из следующих лиц: Чхеидзе, Скобелев, Бинасик, Соколов, Гольдман, Филипповский, Богданов. Каждое распоряжение проверяется по телефону 104–06».
По сути дела это воззвание лишало Корнилова власти над амрией и передовало ее Петросовету.
Оскорбленный Корнилов подал в отставку.
Ответом было только новое «разъяснение» Временного Правительства от 26 апреля.
«Власть главнокомандующего войсками петроградского военного округа, — говорилось в нем, — остается в полной силе и право распоряжения войсками может быть осуществляемо только им».
Чтобы не входить в открытый конфликт с Советом, правительство предположило, что приведенное распоряжение «имело, по-видимому, целью предупредить и обезвредить попытки вызова войск отдельными группами и лицами».
Сам же Лавр Георгиевич оказался в положении человека, который за все несет ответственность, но не может принять какого-либо самостоятельного решения.
Да и какие могли быть решения, если гарнизоном командовал Петросовет, а печально знаменитый «Приказ № 1» связал его по рукам и ногам.
Страна теряла армию и скатывалась в пропасть.
Никто не желал нести службу, дисциплина упала до нуля, офицеры не могли сказать слова без риска угодить на штыки.
Митинги и пьянство — вот что составляло быт Петроградского военного округа.
Петросовет и Временное правительство путались в собственных распоряжениях, которые никто не желал исполнять.
С первых же дней пребывания на этой должности, Корнилов убедился в крайне вредном влиянии на войска Петроградского Совета Солдатских и Рабочих депутатов, который вовлекал войска гарнизона в борьбу политических партий и разрушал дисциплину.
В то же самое время Совет пытался принимать непосредственное участие в командования войсками для достижения своих политических целей.
«Не считая возможным для себя быть невольным свидетелем и участником разрушения армии, — писал Корнилов, — я предпочел просить освободить меня от поста Главнокомандующего войсками Петроградского военного Округа и получил, в начале мая, назначение на должность Командующего VIII армией».
В то же самое время Петросовета не пожелал обострять отношения с правительством, и после обсуждения разъяснений Ноты Милюкова была принята резолюция о доверии Временному правительству.
На нескольких общих заседаниях обсуждались пути выхода из кризиса.
Решающим стало заседание 24 апреля.
На нем было решено создать коалиционное правительство с участием социалистов.
30 апреля подал в отставку Гучков.
Милюков некоторое время пытался сохранить свой пост, но 3 мая также сложил с себя все полномочия.
Апрельский правительственный кризис привел к образованию нового правительства.
5 мая было образовано коалиционное правительство из 10 представителей буржуазных партий и 6 социалистов.
Отставка двух влиятельных министров и приход к власти социалистов на некоторые время успокоил народные массы.
Но главная причина кризиса была не устранена.
Война продолжалась и грозила новыми, еще более серьезными потрясениями.
Военным министром стал Александр Федорович Керенский, занимавший до этого пост министра юстиции во Временном правительстве.
В то время он пользовался небывалой популярностью у народа, и мало кто мог догадываться о том, что с его продвижением наверх был сделан еще один решительный шаг к гибели страны.
Джае тогода никто почему-то не хотел видеть, что это был самовлюбленный фигляр.
На публике Керенский появлялся во френче военного образца, хотя сам никогда не служил в армии.
Именно он инициировал такие решения Временного правительства, как амнистия политических заключённых, признание независимости Польши, восстановление конституции Финляндии.
По распоряжению Керенского из ссылки были возвращены все революционеры.
Второй телеграммой, отправленной на должности министра юстиции, был приказ немедленно освободить из ссылки «бабушку русской революции» Екатерину Брешко-Брешковскую и со всеми почестями отправить её в Петроград.
При Керенском началось разрушение прежней судебной системы.
Уже 3 марта был реорганизован институт мировых судей — суды стали формироваться из трёх членов: судьи и двух заседателей.
4 марта были упразднены Верховный уголовный суд, особые присутствия Правительствующего сената, судебные палаты и окружные суды с участием сословных представителей.
Керенский прекратил следствие по убийству Григория Распутина.
При Керенском судебные деятели массово удалялись со службы безо всяких объяснений, иногда на основании телеграммы какого-нибудь присяжного поверенного, утверждавшего, что такой-то неприемлем общественными кругами.
В марте 1917 года Керенский официально вступил в партию эсеров, став одним из важнейших лидеров партии.
Заняв кресло военного и морского министра, он назначил на ключевые должности в армии малоизвестных, но приближённых к нему генералов, получивших прозвище «младотурки».
Начальником кабинета военного министра Керенский назначил своего шурина В. Л. Барановского, которого произвёл в полковники, а уже через месяц в генерал-майоры.
Помощниками военного министра стал полковники Генерального штаба Г. А. Якубович и Г. Н. Туманов, люди совершенно неопытные в военных делах, но зато активные участники февральских событий.
Вряд ли Керенский не видел, в какой неуправляемый сброд стала превращаться армия после опубликования Приказа № 1.
Однако этого ему показалось мало, и 11 мая 1917 года за подписью нового военного министра вышла «Декларация прав солдата», которая, по его мнению, являлась важной составляющей «демократизации» армии.
Что в переводе на нормальный язык означало дальнейшего разложения армии, ибо демокртизация любой армии и есть ее разложение.
В деколарации провозглашалось предоставление солдатам всех гражданских прав: свободы совести, политических, религиозных, социальных взглядов; в ней также говорилось о недопустимости телесных и оскорбительных наказаний.
«Эта „Декларация прав“, — писал А. И. Деникин, — давшая законное признание тем больным явлениям, которые распространились в армии — где частично, где в широких размерах, путем бунта и насилия или, как принято было выражаться, „в порядке революционном“, — окончательно подорвала все устои старой армии».
Она внесла безудержное политиканство и элементы социальной борьбы в неуравновешенную и вооруженную массу, уже почувствовавшую свою грубую физическую силу.
Она оправдывала и допускала безвозбранно широкую проповедь — устную и печатную — антигосударственных, антиморальных и антиобщественных учений, даже таких, которые по существу, отрицали и власть, и само бытие армии.
Наконец, она отняла у начальников дисциплинарную власть, передав ее выборным коллегиальным организациям, и лишний раз, в торжественной форме, бросив упрек командному составу, унизила и оскорбила его.
«Пусть самые свободные армия и флот в мире, — было сказано в послесловии Керенского, — докажут, что в свободе сила, а не слабость, пусть выкуют новую железную дисциплину долга, поднимут боевую мощь страны».
И «великая молчальница», как образно и верно характеризуют французы существо армии, заговорила, зашумела еще громче, подкрепляя свои требования угрозами, оружием и пролитием крови тех, кто имел мужество противостоять ее безумию.
«Декларация — последний гвоздь, вбиваемый в гроб, уготованный для русской армии!», — таков был окончательный наш вывод.
Уравнение солдат в правах с гражданскими лицами означало, в первую очередь, свободу политической агитации в армии.
Партии сразу «пошли в окопы»: среди солдат широко распространялись газеты, листовки, брошюры.
Кадеты, к примеру, раздали около двух миллионов листовок и плакатов, но к ним проявляли интерес преимущественно офицеры.
В солдатской же массе охотнее всего «шли» эсеровские и меньшевистские, а потом и большевистские газеты.
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Алексей Брусилов, узнав о публикации декларации, схватился за голову:
— Если ее объявят, — сказал он, — мы погибли, и я не считаю тогда возможным оставаться ни одного дня на своем посту…
Но самое парадоксальное заключалось в том, что эта добивавшая армию Декларация была опубликована во время подготовки к запланированному Временным правительством летнему наступлению русской армии.
Впрочем, чему удиваляться?
В первом кабинете Керенский, будучи министром юстиции, отвечал за амнистию террористов и убийц.
А теперь в кресле военного министра сидел член партии эсеров, желающей осуществить «замену постоянной армии народной милицией».
Так что все было закономерно…
«Во второй половине мая, — описывал состояние русской армии военный историк Зайончковский, — когда портфель военного и морского министра получил Керенский, началась лихорадочная подготовка к активным действиям на фронте».
Керенский переезжает из одной армии в другую, из одного корпуса в другой и ведет бешеную агитацию за общее наступление.
Эсеро-меньшевистские Советы и фронтовые комитеты всемерно помогали Керенскому.
Для того, чтобы приостановить продолжавшийся развал армии, Керенский приступил к формированию добровольческих ударных частей.
— Наступать, наступать! — истерически кричал, где это только можно, Керенский, и ему вторило офицерство и фронтовые, армейские полковые комитеты, особенно Юго-западного фронта.
Солдаты же, находившиеся в окопах, к приезжающим на фронт «орателям», призывавшим к войне и наступлению, относились не только безразлично и равнодушно, но и враждебно.
Громадное большинство солдатской массы было, как и прежде, против всяких наступательных действий.
Настроение же этих масс иллюстрируется одним из типичных писем солдат того времени.
«Если война эта скоро не кончится, — писал солдат, — то, кажется, будет плохая история.
Когда же досыта напьются наши кровожадные, толстопузые буржуи?
И только пусть они посмеют еще войну затянуть на несколько времени, то мы уже пойдем на них с оружием в руках и тогда уже никому не дадим пощады.
У нас вся армия просит и ждет мира, но вся проклятая буржуазия не хочет нам дать и ждет того, чтобы их поголовно вырезали».
Таково было грозное настроение солдатской массы на фронте.
Несмотря на столь плачевное положение русской армии, Временное правительство заверило Союзников в том, что будет продолжать войну до победного конца.
Задачи перед новым руководством армии стояли грандиозные.
Приближался намеченный Межсоюзнической конференцией срок перехода русских войск в наступление, исправление крайне сложного положения в армии и на флоте и переговоры с Союзниками, отношения с которыми обострились после Февраля.
Как и другие военачальники, генерал Алексеев прекрасно понимал, что решать серьезные боевые задачи с полуразвалившейся амией нельзя.
«В армиях, — докладывал Алексеев, — развивается пацифистское настроение.
В солдатской массе зачастую не допускается мысли не только о наступательных действиях, но даже о подготовке к ним, на каковой почве происходят крупные нарушения дисциплины, выражающиеся в отказе солдат от работ по сооружению наступательных плацдармов.
Как видите, обстановка, складывавшаяся в действующей армии, мало способствовала проведению широкомасштабных активных военных действий.
Начинать наступление в таких условиях было крайне рискованно».
А именно этого от него требовали Союзники.
Михаил Васильевич принимал все доступные ему меры по предотвращению развала армии и отчаянно боролся с агитацией и советами в армии.
Но все было бессмысленно, поскольку мер этих было недостаточно, поскольку работа военных судо и смертная казнь за воинские преступления были отменены.
С уходом из войск требовательных командиров и командующих туда бурным потоком хлынули агитаторы различных партий и фракций.
Они стремительно разлагали солдатские массы, всячески отговаривали их от продолжения войны.
Активное, целенаправленное воздействие на армейские низы в условиях практического безвластия верхов на корню ломало армию.
Как известно, Устав запрещал русским офицерам армии и флота заниматься политикой.
Даже обсуждение политических вопросов в офицерских собраниях и кают-компаниях пресекалось.
Это одна из главных причин, по которым русский офицерский корпус оказался совершенно неподготовленным к роковым событиям 1917 года.
Однако было бы ошибкой считать, что после революционных событий в Петрограде, гонений на офицерство и методичное разрушение столичными политиками армейской дисциплины и авторитета начальников сами офицеры продолжали пребывать в политическом анабиозе.
Сразу после февральского переворота в Петрограде, Москве, Киеве и других городах стали возникать локальные офицерские организации.
В апреле 1917 года группа офицеров Ставки Главковерха выступила с инициативой о создании Союза офицеров армии и флота, своеобразного офицерского профсоюза, призванного защищать интересы 250-тысячного офицерского корпуса.
Через несколько дней в Ставке был избран Главный временный комитет Союза, который возглавил подполковник генерального штаба Дмитрий Лебедев, впоследствии участник Белого движения, начальник штаба Ставки адмирала Колчака и военный министр при нем же.
Комитет немедленно выпустил воззвание, в котором обратился к офицерам с призывом «противодействовать выступлениям отдельных, демократически настроенных лиц и групп из офицерского корпуса, включиться в борьбу за спасение армии от разложения».
На совещании в Шантильи в ноябре 1916 года было решено сломить неприятельские силы путем единовременного наступления на всех фронтах с применением максимального количества средств, какое только сможет ввести в дело каждая армия.
«По соглашению с высшим английским командованием, — писал Невель, — я назначил на 8 апреля начало совместного наступления на Западном фронте.
Этот срок не может быть отложен.
Вследствие этого прошу вас также начать наступление русских войск около первых или средних чисел апреля.
Должен добавить, что никогда положение не будет столь благоприятным для русских войск, так как почти все наличные немецкие силы находятся на нашем фронте, и число их растет здесь с каждым днем!».
Отметив некорректность тона телеграммы, Алексеев указал на невозможность выполнения предложенного плана.
Но все было бессмысленно, и генерал Нивель настаивал на немедленном наступлении русских войск.
«В настоящее время, — поучал он русское командование в очередном послании, — лучшим решением в интересах операций коалиций и, в частности, принимая во внимание общее духовное состояние русской армии, был бы возможен скорый переход ее к наступательным действиям».
«Если успокоение, признаки коего имеются, наступит скоро, — писал 15 апреля возмущенный наглостью француза Алексеев военному и морскому министру, — если удастся вернуть боевое значение Балтийского флота, то, кто бы ни был Верховным, он сделает все возможное в нашей обстановке, чтобы приковать к себе силы противника, ныне находящиеся на нашем фронте…
Но ранее начала мая нельзя приступить даже к частным ударам, так как весна только что начинается, снег обильный и ростепель будет выходящей из ряда обычных».
Глава V. Летнее преступление
В двадцатых числах апреля Временное правительство заслушало военное руководство.
Совещание проходило в доме военного министра Гучкова.
По его просьбе генерал Ю. Н. Данилов, исполнявший обязанности заболевшего воспалением легких командующего Северным фронтом, рассказал собравшимся о печальном положении армий Северного фронта с точки зрения царивших в них настроений и их боеспособности.
Затем слово взял М. Алексеев.
— Вы, — сказал он, — слышали доклад о состоянии армий Северного фронта. В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился не многим больше, чем Балтийский…
После военных долго говорил, упиваясь своим красноречием, А. Ф. Керенский.
Но ничего дельного он, как и обычно, не сказал.
«Да, — писал в своих воспоминаниях генерал Данилов, — хаос, неосведомленность, безволие и бессилие.
Такая власть, подменяющая дело словами, обречена на падение…»
Не верил ни в какие заклинания министра и Алексеев, а потому на свой страх и риск пригласил 1 мая 1917 года к себе в Ставку командующих фронтами, некоторых армий и флотами.
Вопрос был один — о готовности войск к предстоящему наступлению.
Генералы Брусилов, Гурко, Драгомиров, Щербачев и другие отметили резкое падение дисциплины, нередкие случаи отказа солдат выполнять приказы командиров, неповиновения офицерам.
Касаясь вопроса об отношении солдат к Временному правительству, командующие фронтами признали, что солдаты на правительство не надеются, «для них все в Совете рабочих и солдатских депутатов».
Поэтому участники совещания, понимая необходимость наступления на фронте, пришли к убеждению, что в мае армия не готова успешно осуществить наступательные операции.
И не только из-за морального состояния солдатских масс, но также из-за недостаточной подготовленности войск в чисто военном отношении.
По мнению командующих, провести наступление можно было в лучшем случае только в июне.
Обсуждался вопрос об отношениях с союзниками, которые настойчиво требовали, особенно после провала весеннего англо-французского наступления на Западном фронте, скорейшего проведения русской армией наступательных операций.
Союзное командование поставило в известность русскую Ставку, что если в ближайшее время она не сможет организовать наступление, то в дальнейшем Россия может остаться без поддержки союзников.
Участники совещания ознакомились с двумя секретными сообщениями от поверенного в делах России в Швейцарии.
В первом из них говорилось, что между правительствами Англии, Франции, Италии и Японии состоялся обмен мнениями по вопросу о дальнейших действиях союзников в случае неспособности русской армии осуществить крупную наступательную операцию.
Обмен мнений, указывалось в сообщении, привел будто бы к следующему решению: если русская армия не сможет или не захочет начать наступление, то Япония пошлет в Европу на Итальянский и Французский фронты миллионную -92- армию и будет вести войну до полного поражения Германии.
За этот вклад в победу Япония получала право на владение Маньчжурией, а Россия должна была уступить ей Уссурийский край.
В случае успеха этой комбинации окончание войны ожидалось не позднее осени 1917 года.
Во втором донесении того же поверенного в делах в Берне сообщалось: «Один из видных членов японской миссии в частной беседе заявил, что если Россия заключит сепаратный мир, то Япония нападет на Россию».
По решению совещания генерал Алексеев и командующие фронтами должны были ознакомить с его результатами Временное правительство.
3 мая военные прибыли в Петроград.
Встреча с высшим политическим руководством страны проходило на квартире Львова в доме на Театральной площади в полдень.
Первым выступил Алексеев.
Он подробно охарактеризовал военно-стратегическое положение, раскрыл планы Ставки. Остановился и на положении в армии.
— Армия на краю гибели. Еще шаг и она будет ввергнута в бездну, увлечет за собой Россию и ее свободы. Возврата не будет. Виновны в этом все. Мы сделали все возможное, отдаем и теперь все силы, чтобы оздоровить армию. Мы верим Керенскому, что и он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны помочь и те, кто разлагал армию своими приказами и директивами, четко разъяснив их суть. Армия — организм хрупкий. В ней должна быть твердая власть. Мешать лицам, издающим приказы, не должен никто. Мы все отдаем себя Родине. Если мы виноваты, предавайте нас суду, но не вмешивайтесь… Материальные недостатки мы переживем. Духовные же требуют немедленного лечения. Если в течение ближайшего месяца мы не оздоровеем, то потеряем престиж в международных делах…
Все командующие дополнили и развили мысли генерала Алексеева.
Свое видение вопросов высказали Львов, Церетелли, Керенский.
На следующий день в Мариинском дворце собрались послушать генералов министры, часть членов Государственной думы, депутаты Петроградского Совета.
7 мая открылся Всероссийский съезд офицеров армии и флота.
Он проголосовал за поддержку Временного правительства, за продолжение войны, за наступление на фронте, за ограничение деятельности войсковых комитетов.
Почти всем понравилась пламенная речь Верховного Главнокомандующего.
— Россия, — говорил Алексеев, — погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть. Будем откровенны: упал воинский дух русской армии, еще вчера грозная и могучая она стоит сейчас в каком-то роковом бессилии перед врагом. Прежняя традиционная верность Родине сменилась стремлением к миру и покою. Вместо деятельности в ней заговорили низменные инстинкты и жажда сохранения жизни. Где та сильная власть, о которой горюет наше государство? Где та мощная власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной? Нам говорят, что скоро будет; но пока ее нет. Мы все должны объединиться на одной великой платформе: Россия в опасности. Нам надо, как членам великой армии, спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе…
Что тут можно сказать?
Да только, наверное, то, что ни один заботившийся о своей карьере человек не сказал бы ничего подобного в присутствии первых лиц страны.
Но тем-то и сильны были люди уровня Алексеева, что на первом месте у них стояли не свои собственные интересы, а судьба вверенной ему армии и России.
Надо ли говорить, что столь откровенная и во многом обличающая речь насторожила продолжавшего любоваться собой Керенского.
Более того, Керенскому выступления генералов не понравились.
Как не понравилось ему и то, что Алексеев дал свое согласие на созыв самого съезда.
Керенский усмотрел в этом акте не желание сохранить армию и Россию, а организационно нарождающуюся офицерскую фронду.
Он и так был сильно недоволен Алексеевым после того, как он без его разрешения провел в Ставке совещание комнадующих фронтов.
И, конечно, с таким руководителем армии ему было не по пути.
Он видел себя спасителем России, прискакавшим к ней в трудную минуту на белом коне, а тут…
«Где та сильная власть…»
Произнесенная речь переполнила чашу терпения Керенского.
На следующий день в печати началась травля Алексеева.
Блее того, Временное правительство сочло необходимым отстранить его от руководства армией и флотом, назначив его главным военным советником при правительстве.
В ночь на 22 мая верховным главнокомандующим был назначен генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов.
Когда генерал-квартирмейстер Юзефович вручил Алексееву телеграмму, старый солдат был потрясен до глубины души, из глаз его потекли слезы…
— Пошляки! — горько произнес он. — Рассчитали как прислугу…
Так со сцены, временно сошел крупный государственный и военный деятель, в числе добродетелей или недостатков которого была безупречная лояльность в отношении Временного правительства.
Михаил Васильевич простился с армией следующими словами приказа: «Почти три года вместе с вами я шел по тернистому пути русской армии к военной славе. Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душою в тяжкие дни наших неудач. Но шел с твердой верой в Промысел Божий, в высокое призвание русского народа, в доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру. Без нее не стоило бы жить.
Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьется сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родную землю.
Низкий поклон от старого солдата и бывшего вашего главнокомандующего.
Не поминайте лихом!
Генерал Алексеев».
Много добрых слов о деятельности бывшего верховного главнокомандующего было высказано его сослуживцами на прощальном вечере в Могилеве.
Зачитали прощальный адрес.
«Ваше имя, — отмечалось в нем, — навсегда останется чистым и незапятнанным, как неутомимого труженика, отдавшего всего себя делу служения родной армии…
На темном фоне прошлого и разрухи настоящего Вы находили в себе гражданское мужество прямо и честно идти против произвола, восставать против лжи, лести, угодничества, бороться с анархией в стране и с развалом в рядах ее защитников».
Вскоре покинул Ставку и генерал А. И. Деникин. На его место прибыл генерал А. С. Лукомский.
Подготовка к летнему наступлению в основном сводилась к поднятию духа личного состава армии и флота.
Посильное участие в организации предстоящих боевых действий принял и генерал Алексеев.
Несмотря на то, что почти всю первую половину июня он находился под наблюдением врачей, Михаил Васильевич довольно охотно консультировал членов военного комитета Временного правительства, высказывал полезные рекомендации в письмах к А. И. Деникину, возглавившему войска Западного фронта.
Назначив Верховным Главнокомандующим Брусилова, человека более ему приятного и послушного, чем Алексеев, Керенский решил сделать всё возможное, чтобы помочь Брусилову восстановить в войсках достаточную дисциплину для проведения хотя бы ограниченных наступательных операций.
Взявшись за дело, он внёс в него свои незаурядные ораторские способности, подкрепляемые низким и волнующим баритоном и добродушным выражением близоруких глаз, которые обычно производили большое впечатление на аудиторию.
Облачённый в полувоенную форму без наград и знаков отличия, он восходил на высокие трибуны, воздвигнутые в больших залах или в центре широких открытых мест, переполненных людьми, принадлежащими различным частям, командиры и штабные офицеры которых стояли обычно возле него.
Начмнал свои речи Кренски с благодарности войскам за то, что они свергли самодержавие и участвовали в установлении в России свободного строя, который может служить примером для всего человечества.
Затем он выражал сожаление о том, что его обязанности политического и государственного деятеля не позволяют ему присоединиться к войскам и «умереть вместе с теми, которые погибнут в бою геройской смертью».
Как правило, речь Керенского заканчивалась исступлёнными рукоплесканиями, и восторженные солдаты выносили его с трибуны на руках.
Именно поэтому Керенский уверовал в то, что солдаты готовы к высочайшей жертве ради славного будущего своей родины.
После чего у Керенского, утомлённого своим ораторствованием или такой бурной реакцией своих поклонников, нередко начинался припадок, что-то вроде падучей.
Именно в это время в ход пошло его ироничное прозвище «главноуговаривающий».
В некоторых частях стремление Керенского воодушевить войска сталкивалось с «демократическими» принципами новой армии, в поддержку которых он некогда столь активно выступал.
Подобный эпизод приводится в дневнике инструктора Первой школы подготовки прапорщиков Иосифа Ильина.
«В гренадерском полку, — писал он, — вышел казус — после речи Керенского выступил штабс-капитан Дзевантовский, который заявил, что полк наступать не будет, и, разумеется, встретил горячее сочувствие всех солдат, которые начали галдеть, что никакого наступления не надо.
Тогда Керенский, видя, что начинает становиться слишком шумно, закричал:
— Командир полка, потрудитесь водворить порядок!
С двумя адъютантами в великолепном автомобиле Керенский обычно становится на сидение и начинакет, захлебываясь, по-актерски говорить.
Он призывал к наступлению, говоря, что раньше „вас гнали плетью и пулеметами, а теперь вы должны идти добровольно, чтобы мир увидел, на что способен свободный народ“.
И этот шут гороховый, с одной стороны, разрушает и уже разрушил всякую дисциплину, с другой, как чуть что, кричит: „Командир полка, потрудитесь!“»
Вот только толку от всех этих речей и падучих было мало, а если кто и получал от них удовлетворение, так это только сам Керенский…
Июнь 1917 года вновь был отмечен очередным правительственным кризисом, а заодно и первой попыткой большевиков захватить власть.
После апрельских событий большевики стали пользоваться несколько большей популярностью.
И уж, конечно, они не могли пройти мимом такого значимого события в жизни страны как летнее наступление русских войск, назначенное на конец июня.
Военная организация большевиков решила провести массовую солдатскую демонстрацию с требованием отказаться от наступления, прекращения войны и передачи власти Советам.
При этом часть большевистских лидеров была намерена использовать демонстрацию для захвата главных стратегических объектов Петрогарда.
Выступление было намечено на 10 июня, а уже 8 июня подготовленные большевиками рабочие устроили забастовку.
В тот же день к морякам в Кронштадт полетели телеграммы с просьбой поддержать демонстрацию.
Сталин написал воззвание «Ко всем трудящимся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда», в котором призывал к поддержке демонстрантов.
Исполком Петросовета увидел в демонстрации самую обыкновенную провокацию и запретил ее проведение.
Однако Ленин и не подумал слушать ненавистных ему «предателей социализма» и на закрытом совещании Петроградского комитета заявил о том, что «мирные манифестации» остались в прошлом.
Тогда этим вопросом занялся I Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов, проходивший в Петрограде с 3 по 24 июня.
Под давлением властей и съезда большевики отменили выступление.
Однако уже на следующий день Ленин на закрытом заседании Петроградского комитета снова заявил о том, что «мирные демонстрации в прошлом».
Наивно полагая, что большевики вряд ли осмелятся на решительные действия, делегаты съезда, по предложению меньшевиков предложили провести 1 июля массовую демонстрацию в поддержку Временного правительства и решений съезда.
Официально было объявлено, что демонстрация пройдет со свободными партийными лозунгами в память жертв революции.
Ленин мгновенно сообразил, что надо делать.
«Правда» опубликовала статью Ленина «К демонстрации 18 июня».
«Товарищи рабочие! — призывал вождь. — Товарищи солдаты! Готовьтесь к воскресной демонстрации… Нам нужна не только прогулка. Нам нужен смотр сил… Долой контрреволюцию! Долой царскую Думу! Долой десять министров-капиталистов!»
«Демонстрация, — писал Сталин, — должна явиться смотром сил партии, предупреждением Временному правительству, планирующему начать наступление на фронте, и перейти в политическое наступление на революционные силы. При виде вооруженных солдат буржуазия попрячется».
В результате демонстрации в Петрограде (участвовало около полумиллона человек) и некоторых других городах, против ожидания съезда, прошли под лозунгами «Долой 10 министров-капиталистов!», «Пора кончать войну!», «Вся власть Советам!»
Все это лишний раз говорило о разрыве между настроениями масс столицы и политикой Временного правительства и руководства Советов.
Июньская демонстарция в столице демонстрация проходила мирно, и только одна колонна анархистов была вооружена.
Как это было ни печально для большевиков, но их заметный успех была смазан удачно начавшимся русским наступлением.
В те дни ликовала вся отвыкшая от побед Россия.
Что же касается власти, то она и на этот раз смотрела на выступление большевиков сквозь пальцы.
Так, словно это была не воевавшая за власть партия, а группа гимназистов, которые от нечего делать решили порезвиться на улицах столицы.
А ведь именно тогда «бабушка русской революции», эсерка Е. К. Брешко-Брешковская, говорила Керенскому:
— Саша, возьми Ленина! А он не хотел. Все хотел по закону. А надо бы посадить их на баржи с пробками, вывезти в море — и пробки открыть. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное…
Но не внял совету революционной «бабушки» Керенский.
Россия стремительно двигалась навстречу собственной гибели, а он все говорил и говорил.
И ничего не делал.
«Все наши усилия, — скажет он потом, — имели целью установление в России демократии на основе широких социальных реформ и федерального устройства государства».
На самом деле все его усилия привели к приходу к власти большевиков и Гражданской войне.
18 июня после двухдневной артиллерийской подготовки русская армия начала наступление.
Наметился оперативный успех.
Противник, перебросив из Франции 11 дивизий, нанес контрудар.
Русские войска начали отход. Не получило развития и наступление войск Западного фронта, начавшееся 9 июля.
На следующий день перешла в наступление 5-я армия Северного фронта. Заняв первую линию окопов противника, солдаты отказались продвигаться в глубину его обороны и вернулись на исходные позиции.
Июньское наступление, на которое Временное правительство и сам Брусилов возлагали такие надежды, потерпело полную неудачу.
Оно дорого обошлось русской армии.
Было убито, ранено и попало в плен около двух тысяч офицеров, более пятидесяти тысяч солдат.
Так бесславно закончилась единственная крупная стратегическая операция, которой руководил Алексей Алексеевич в качестве верховного главнокомандующего.
Не помогло и решение Временного правительства о восстановлении смертной казни, подтвержденное приказом Брусилова от 12 июля 1917 года.
На полностью разложившиеся войска оно не произвело должного наступления.
Да и как можно было расстрелять всю армию?
Более того, эта правильная, но явно запоздавшая мера еще больше подорвала авторитет верховного командования, чем немедленно воспользовались оппозиционные партии для окончательного развала армии.
Неудачное наступление на фронте мгновенным и громким эхом отозвалось и в тылу, и 16 июля весь Петроград был охвачен демонстрациями и митингами.
Инициаторами выступления явились 1-й пулеметный полк и некоторые другие военные части, которые требовали перехода власти к Советам и призывали к вооруженному восстанию.
1-ый пулёмётный полк являлся самой большой частью гарнизона и насчитывал 11 340 солдат и около 300 офицеров.
По сути дела, это был даже не полк, а самая настоящая дивизия. И не просто дивизия, а дивизия разложившаяся.
И когда этой дивизии было приказано отправить на фронт 30 пулемётных команд, нарыв прорвался.
По улицам на реквизированных автомобилях разъезжали вооруженные люди с красными знаменами, нагоняя страх на обывателей.
«Эти бешено мчащиеся по городу автомобили, — писала на следующий день „Новая жизнь“, — нагруженные и перегруженные солдатами с винтовками, штыки которых взъерошенной щетиной направлены были на ничего не понимающих людей…
Эти пулеметы (по 3, по 5, по 6 штук на автомобиле!), своими дулами направленные на обалдевших обывателей…
Эти дрожащие пальцы на курках винтовок и затворах пулеметов, эти вытянутые в пространство руки с револьверами…
Этот бесшабашный и дикий свист с автомобилей…
В чем дело? в кого должны были стрелять эти пулеметы? и разве не могли они сами начать стрельбу, если дрожат от страсти руки?… И ночью эта стрельба была.
Мы не знаем, кто ее начал, мы не знаем, сколько крови пролито в душную июльскую ночь на улицах Петрограда. Но мы знаем одно: эта кровь, если она пролита, пролита не в жертву разума и свободы, не в жертву великой революции».
Как пишет историк В. Родионов, столкновения были спровоцированы большевиками, рассадившими на крышах своих стрелков, начавших пальбу из пулемётов по демонстрантам.
Дважды за день было атаковано здание контрразведки на Воскресенской набережной.
В итоге здание было целиком разгромлено, уничтожены многие досье. Чины контрразведки разбежались, вернувшись через несколько дней.
В течение дня произошёл целый ряд актов мародёрства в частных квартирах на Литейном проспекте и Жуковской улице, ограблены магазины Гостиного двора, Апраксина двора, Невского проспекта и Садовой улицы.
Известия о событиях в Петрограде вызвали демонстарции и митинги в Москве, Орехово-Зуеве, Иваново-Вознесенске и нескольких других городах.
Однако на этот дело и кончилось. Ни провинция, ни, тем более, фронт, не поддержали петроградских бунтовщиков.
Это придало уверенности Временному правительству, и оно перешло в наступление.
17 июля ВЦИК вызвал Волынский полк для защиты Таврического дворца от предполагаемого нападения большевиков и объявил военное положение.
По воспоминаниям П. А. Половцова, толпа большевиков у Таврического дворца, услышав близкий артиллерийский огонь, панически разбежалась во все стороны.
Ночью и утром 18 июля большинство матросов вернулось в Кронштадт.
19 июля в столицу стали прибывать вызванные с фронта войска.
Сразу же после наведения порядка начались гонения на большевиков, поскольку именно их обвинили во всех грехах.
19 июля Временным Правительством была создана особая следственная комиссия для расследования восстания и привлечения виновных к ответственности.
Согласно приказу Временного правительства, аресту подлежали: Ленин, Луначарский, Зиновьев, Коллонтай, Козловский, Суменсон (двоюродная сестра Ганецкого Суменсон Евгения Маврикиевна), Семашко, Парвус, Ганецкий, Раскольников и Рошаль.
Всего арестовано около 800 большевиков.
Немалых трудов стоил правительству также арест кронштадтских лидеров.
Начались стихийные аресты большевиков солдатами Петроградского гарнизона, всякий старался поймать большевика, ставшего в народном представлении германским пособником.
Было запрещено распространение в действующей армии большевистских газет «Правда», «Солдатская правда» и «Окопная правда».
Большая часть 1-го пулемётного полка была расформирована или отправлена на фронт, полковой комитет арестован.
При этом часть солдат дезертировали, захватив с собой 30 пулемётов.
Красная гвардия была практически полностью разоружена. Репрессии также распространились и на Центробалт.
Во время событий он был разогнан Временным правительством.
П. Е. Дыбенко был избит юнкерами и на 45 дней заключён в «Кресты».
После волнений большевики вынуждены были перейти на нелегальное положение.
В ходе событий Временное правительство фактически обвинило большевиков в связях с германскими спецслужбами.
Спасаясь от ареста, Ленин, сменив пять конспиративных квартир, бежал вместе с Зиновьевым в деревню Разлив в Финляндии, где укрылся в доме рабочего Н. А. Емельянова.
По некоторым источникам, приказ об аресте Ленина подписал будущий Генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинский, бывший в 1917 году меньшевиком.
Но самое интересное было в том, что даже сейчас, после почти полного разгрома, большевики и не подумали успокаиваться.
Более того, они умудрились провести 26–27 июля не только II партконференцию, но и VI съезд партии, который прошел с 26 июля по 3 августа.
И это после того, как их преследовали после июльских событий и обвинили в сотрудничестве с немцами!
Что тут можно сказать?
Так и хочется воскликнуть:
— Браво, Керенский! Так держать! До октября осталось совсем немного! А в октябре тебе покажут, как надо пользоваться властью!
Да, съезд проходил полулегально и в разных зданиях, но чего стоила вся эту полулегальность при желании правительства (читай, Керенского) раз и навсегда покончить с большевиками.
После провала июльского выступления Ленин переосмыслил свою тактику.
Сидя в своем шалаше в Разливе, он пришел к выводу, что «контрреволюция победила», а двоевластие кончилось.
А поскольку Советы поддержали Временное правительство, то лозунг «Вся власть Советам» необходимо снтяь.
После непродолжитетльных дискуссий съезд высказался против явки Ленина на суд, как того требовали многие видные большевики.
Но главное внимание было уделено обсуждению ситуации и новой ленинской тактике, основные моменты которой изложил Сталин в Политическом отчете ЦК.
После доклада некоторые большевистские лидеры выступили против кураса партии насоциалистическую революцию, которая, по их мнению, была невозможна без поддержки революции на Западе.
Большинство выступавших делегатов высказались и против снятия лозунга «Вся власть Советам!»
Но в принятой съездом революции была особо подчерекнута мысль о временнорм снятии этого лозунга, о том, что необходимо активно отстаивать Советы от контрреволюции и готовить для работы в них главные силы.
Вот с такими вот поправками съезд по сути дела подтвердил курс на переход, пусть и в весьма неопределенной перспективе, к социалистической революции.
Раздраженный неуспехами на фронте и событяими в Петрограде Керенский предложил Верховному Главнокомандующему генералу Брусилову 16 июля провести совещание в Ставке с наиболее авторитетными военачальниками, для того чтобы выяснить действительное состояние армии, последствия июльских неудач на фронте, определить направления военной политики в будущем.
— Временному правительству, — заявил Керенский, — необходимо знать, какими мерами можно восстановить боеспособность армии…
Брусилов прекрасно понимал, что Керенский приехал в Ставку не столько строить планы на будущее, сколько попытаться свалить с себя вину за последние военные неудачи на армию, ее командование.
Не сомневался он и в том, что главным виновником окажется он, после чего последует смещение его с должности.
Поэтому он решил в последний раз воспользоваться своим правом и повести заседание так, чтобы всем стало ясно, кто истинный виновник бед, постигших русскую армию и само государство:
— Несмотря на все усилия правительства, — говорил он, — дисциплина в армии не восстановилась, а без дисциплины и авторитета начальников успеха в нынешних длительных боях достигать невозможно. Чтобы вернуть боеспособность армии, надо дисциплинировать ее. Прежнюю дисциплину полностью восстановить нельзя и теперь желательно обсудить меры, которые могли бы поднять дисциплину и авторитет начальников и сделать войска послушными. Ведь теперь надо сутки и более, чтобы уговорить части идти выручать товарищей. Во время последних боев войска торговались, митинговали целыми сутками и иногда выносили решения не идти на помощь соседним частям. В результате — полная неудача. Без всяких разговоров, при малейшем нажиме, дивизии разбегались, не слушая ни уговоров, ни угроз. История указывает, что есть предел свободе армии, перейдя который армия обращается в скверную милицию, необученную, непослушную и выходящую из рук начальников. Поэтому, рассматривая поставленные три вопроса, считаю, что первым вопросом должны стать меры, необходимые для восстановления боеспособности армии…
Вслед за верховным главнокомандующим выступили командующие фронтами.
Все единогласно ратовали за то, что армии необходима дисциплина, для поддержания которой допустимы самые строгие меры. Было высказано мнение о необходимости устранения комитетов и комиссаров, подрывающих в войсках единоначалие.
Но все было бессмысленно.
— Русская армия, — заявил комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, — армия демократическая, республиканская. Я присоединяюсь к мнению о необходимости восстановления дисциплинарной власти начальников, но наступило ли для этого время? В бою результат от принятия этой меры будет небольшой, а волнения будут огромные и эта мера встретит противодействие солдат…
— Не может быть двух мнений относительно необходимости иметь строгую дисциплину, — снова взял слово Брусилов. — Германия, окруженная врагами, а как держится и только благодаря дисциплине. Сама по себе война явление жестокое, неестественное. Поэтому жестокими, неестественными мерами надо заставить солдата слушаться. Дисциплина в армии должна быть восстановлена. Власть начальникам должна быть дана. Что же касается до войсковых комитетов, то их уничтожить нельзя. Но комитеты должны быть подчинены начальникам, которые могут, в случае надобности, их разогнать. Комиссариат желателен в настоящее время, только нужно определить размеры власти комиссаров…
При этих словах нервничавший все это время Керенский не выдержал и подбежал к столу.
— Конечно, — отрывисто и громко заговорил он, — все имеет свои отрицательные стороны. Сейчас все имеет ненормальный характер. Можно ли сейчас сделать поворот во всем? Нет, нельзя. Ответственность всех так переплетается, что разделить всех на группы натравливающих и натравливаемых нельзя. А тот, кто не может примириться с новым порядком, пусть не насилует себя и уходит!
Керенский замолчал и выразительно посмотрел на Брусилова.
Совещание закончилось поздно ночью.
Однако никто уже не совещался.
Генералы потеряли всяческий интерес к бссмысленным речам Керенского и его окружения.
Брусилов, понимая, что дни его на посту Верховного сочтены, механически отвечал на вопросы.
А Керенский лихорадочно размышлял над тем, кого следует поставить на его место.
Как большинство совещаний того времени, встреча в Могилёве не принесла армии немедленных перемен, которых неотложно требовало её отчаянное положение.
Сразу после окончания совещания Керенский уехал в Петроград.
По дороге он пригласил к себе в купе Савинкова и правительственного комиссара при 8-ой армии Филоненко.
Битый час он развивал перед ними свои планы переустройства власти, которые выражались в создании нового состава правительства с участием авторитетных для всей страны лиц.
Затем Керенский предложил Савинкову пост управляющего военным министерством.
Савинков согласился.
Покончив с этим вопросом, Керенский заговорил о новом Верховном главнокомандующем.
Керенский прекрасно понимал, что спасти армию, а вместе с ней и Россию может только такой человек, который даже в столь сложных как военных, так и политических условиях сможет переломить ситуацию и заставить армию пойти за собой.
Из всех бывших в то время в строю генералов Керенский лучше других знал Деникина.
Он много раз бывал у него на Западном фронте и относился к нему с симпатией.
По его мнению, это был «один из самых способных и либерально мыслящих военачальников».
Лучшего Главковерха он не желал.
Но Керенский прекрасно понимал и то, что программа Деникина по оздоровлению армии неизбежно вызовет массовое недовольство среди солдат.
А отступать от нее Деникин не собирался.
Когда он поделился совими опасениями со своими собеседниками, Савинков неожиданно предложил:
— А что если поставить на место Брусилова Корнилова? Отношение генерала Корнилова к вопросу о смертной казни, его хладнокровие в самые трудные и тяжкие дни, его твердость в борьбе с «большевизмом» и примерное гражданское мужество, поселили во мне чувство глубокого уважения к нему. Я уверен, что именно генерал Корнилов призван реорганизовать нашу армию. И я был бы счастлив этим назначением, поскольку дело возрождения русской армии было бы поручено человеку, непреклонная воля которого и прямота действий служила залогом успеха…
Керенский пожал плечами.
Кроме рассказов об отчаняной смелости и решимости Корнилова, он почти не знал этого, уже достаточно известного в стране генерала.
Да, он общался с ним весной в Петрограде и в качестве военного министра бывал в 8-й армии, но это были короткие встречи.
Не нравилась Керенскому и та настойчивость, с какой Корнилов настаивал на введении смертной казни не только на фронте, но и в тылу.
Но точно также были настроены и остальные генералы.
В то же самое время Керенского подкупило то, что по сравнению с только что озвученной программой Деникина требования Корнилова выглядели куда более умеренными.
Они, как говорил уже после принятия решения сам Керенский, «как будто показывали, что человек немножко шире смотрит на это».
Но главным во всей этой эпопее была не широта взглядов генерала Корнилова, а то, что выбора у Керенского практически не было.
Подлил масла и имевший свои виды на Корнилова Савинков, который на все лады вместе с Филоненко славил генерала.
И здесь самое время вспомнить о том, зачем им так был нужен Корнилов.
В начале лета Савинкова, который был близок с Керенским, назначили представителем правительства на Юго-Западном фронте.
В качестве комиссара фронта Савинков собственными глазами видел разложение русских боевых частей и телеграфировал Керенскому о начавшихся ужасах.
Савинков являлся сторонником суровых мер, направленных на восстановление порядка в тылу и на фронте.
Если верить некоторым источникам, то Савинков вместе с Милюковым перебирал все возможные кандидатуры на роль диктатора.
Когда появился Корнилов, поиски закончились.
Савинков увидел в нем деятеля, способного остановить развал армии и заставить Керенского согласиться на установление авторитарного государственного строя.
Керенского Савинков презирал.
С таким же отвращением он огтносился к советам и заседавших в них «товарищах».
Предлагая на роль Верховного главнокомнадующего «могучего тарана» Корнилова, способного пробить брешь в заколдованном круге всяких Советов и комитетов, облепивших правительство, Савинков преследовал свои собственные цели.
Он намеревался ввести Корнилова во Временное правительство и образовать Директорию из Керенского, Корнилова и самого себя.
«Сильный, — писал о Савинкове Деникин, — жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал „условной морали“, презиравший и Временное правительство и Керенского, он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».
Но в то же самое время Антон Иванович отмечал и то, что Савинков «составлял исключение» среди комиссаров, «знал законы борьбы», «более твёрдо, чем другие, вёл борьбу с дезорганизацией армии».
Керенский был согласен со многими взглядами Корнилова на положение в стране и пути выхода из него.
Впочем, так тогда думали многие. И далеко не случайно еще в начале июля близкий к Керенскому министр иностранных дел Терещенко сказал английскому послу Бьюкенену:
— Нам остается только одно: введение военного положения во всей стране, использование военно-полевых судов против железнодорожников и принуждение крестьян к продаже зерна…
На вопрос посла, разделяет ли его взгляды Керенский, Терещенко ответил утвердительно, но при этом заметил, что у премьера связаны руки.
Оно и понятно!
Введение военной диктатуры и разгон Совета делало лишним самого Керенского и ставило под угрозу его политическое выживание.
Все дело было в том, что Керенский мог сохранять власть, лишь лавируя между правыми и Советами.
Более того, он прекрасно понимал и то, какой восторг у правых вызовет назначение Корнилова Верховным Главнокомандующим.
Не только у правых, добавили бы мы, но и у всех нормальных русских людей, которые любили свою родину и хотели положить конец революционному хаосу.
Но в то же время он прекрасно понимал, чем вся эта эпопея заигрывания с не знавшим компромиссов генералом может кончиться. Поскольку порядок надо было наводить не только в армии, но и в тылу.
Но это было проще сказать, чем сделать.
Здесь была уже политика, в которой Корнилов ничего не понимал. И не случайно злые языки утверждали, что это был человек с «сердцем льва и головой барана».
А раз так, то он пойдет напролом, и уже очень скоро правительство и сам Керенский со своим либерализмом начнут мешать ему.
И тогда правые, так радовавшиеся назначению Корнилова, своего шанса не упустят.
И все-таки Керенский решился.
На что он надеялся?
Заставить генерала, который собирался наводить порядок, во всем слушаться человека, благодаря которому этого самого порядка не было?
Вряд ли.
Судя по всему, он намеревался использовать соврешенно не разбиравшегося в политике и всей этой возне у трона Корнилова втемную.
Таким образом, Керенский отводил Корнилову роль своеобразного держи-морды, которому надлежало навести в армии порядок, а потом удалиться.
И по возможности бесславно.
Сложно сказать, было ли это на самом деле, но по одной из версий, Керенский, подписав приказ о назначении Корнилова, сказал:
— Когда мавр сделает своё дело, с ним можно и расстаться…
Решение было принято, и в 11 часов утра 19 июля Брусилов получил телеграмму.
«Временное правительство, — говорилось в ней, — постановило назначить вас в распоряжение правительства. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов. Вам надлежит, не ожидая прибытия генерала Корнилова, сдать временное командование наштаверху.
О времени выезда прошу телеграфировать.
Министр-председатель, военный и морской министр Керенский».
Прочитав послание Керенского, Алексей Алексеевич понимающе покачал головой.
Так закончилось его участие в Первой мировой войне.
Глава VI. Кто перетянет одеяло?
«Смелый в бою, честный в долге, правдивый в жизни и еще десяток подобных эпитетов: так говорили и так воспринимали его все.
Все эти качества в их гармоничном сочетании, соединенные с серьезностью и даже некоторой торжественностью его духовного склада, придавали ему обаяние и непререкаемый личный авторитет, привлекали всеобщее внимание и доверие…»
Именно такую характеристику давало Корнилову большинство знавших его людей.
С первых же часов своего знакомство с генералом Керенский узнал еще одну черту характера Лавра Георгиевича: необыкновенное упорство в дсотижении своей цели.
Да и на предложенную ему должность Корнилов Георгиевич согласился, только получив заверение Временного правительства в полном невмешательстве в его оперативные распоряжения, в назначения высшего командного состава.
Особе внимание он отводил своему праву на проведение жесткой линии на фронте и в тылу и признание его ответственности не перед правительством, а «перед собственной совестью и всем народом».
И сразу возник конфликт.
Временное правительство выдвинуло на должность командующего Юго-Западным фронтом генерала В. А. Черемисова.
Корнилов усмотрел здесь нарушение своих прав, полагая, что это назначение возможно только по его представлению или после предварительного запроса.
Более того, он не сможет управлять войсками, если Юго-Западным фронтом будет командовать этот генерал, который в тяжелые дни отступления на посту командующего 8-й армией не проявил хладнокровия и высокого непоколебимого духа.
Но конфликт, скорее всего, произошел на почве личного соперничества.
По своей профессиональной подготовке, считали современники, Черемисов стоял не ниже Корнилова.
Он также обнаружил умение ладить с комиссарами и комитетами, а во время Калушского наступления проявил способность увлекать солдатские массы.
Такой конкурент, понятно, был весьма опасен для властолюбивого Корнилова, и именно потому он не желал его дальнейшего возвышения.
Керенский, оберегая авторитет государственной власти, искал возможность оставить в силе уже опубликованный указ.
Корнилов же, не получив ответа на свое требование, не вступал в должность.
На исходе четвертых суток Временное правительство пошло на уступки при условии, «чтобы генерал Черемисов был допущен к исполнению обязанностей командующего Юго-Западным фронтом, впредь до дальнейших распоряжений».
Корнилов-главковерх был нужен Керенскому как сильная личность, способная помочь стабилизировать политическую ситуацию, парализовать лево-экстремистские движения в стране, и прежде всего в армии.
Но и Керенский нужен был Корнилову.
Как глава правительства он «легализовал» бы действия верховного главнокомандующего по наведению порядка, установлению твердой власти.
Таким образом, их интересы в определенной мере совпадали и какую-то часть отведенного им судьбою пути они должны были пройти вместе.
Но договаривающиеся стороны имели и свои собственные виды друг на друга.
Для Керенского Корнилов был только исполнителем его политических замыслов.
Ему предстояло «отсечь» те структуры и те элементы, которые дестабилизировали положение «слева» и тем укрепить послефевральский демократический режим.
В представлении же Корнилова Керенский был слабым, колеблющимся политиком, наполовину главой государства, наполовину революционером.
Он не доверял ему.
В его ближайшем окружении нашлись люди, считавшие альянс с Керенским лишь шагом к устранению его самого и правительства, созданию новой сильной власти во главе с Лавром Георгиевичем.
А тогда уже нетрудно будет обуздать и революцию.
Приступив к исполнению обязанностей верховного главнокомандующего, Корнилов сразу же начал набрасывать проекты законов.
По его твердому убеждению только они могли вернуть армии былую боеспособность и мобилизовать всю страну на поддержку военных действий.
В первую очередь предполагалось введение смертной казни для подстрекателей, агитаторов, распространяющих слухи и подрывную литературу.
Временное затишье на фронтах позволило Корнилову более внимательно сосредоточиться на задуманной им программе оздоровления армии.
30 июля в Ставке состоялось совещание, на котором товарищ министра путей сообщения Э. П. Шуберский изложил удручающаю картину полного развала железнодорожного транспорта.
Подобное положение уже в ближайшее время могло оставить армию без подкреплений и боеприпасов.
Подводя итог обсуждению, Корнилов сказал, что России сейчас нужно иметь три армии — армию в окопах, армию в тылу, работающую на нужды фронта, и армию железнодорожную.
Он заявил, что в тылу должна быть установлена такая же жесточайшая дисциплина, которую он стремился установить на фронте.
3 августа он вручил Керенскому доклад с изложением законодательных мер, которые, на его взгляд, необходимо выполнить немедленно.
Временное правительство должно признать свою вину в унижении, оскорблении, сознательном лишении прав и значимости офицерского состава.
Во-вторых, оно должно передать функцию военного законотворчества в руки верховного главнокомандующего.
В-третьих, «изгнать из армии всякую политику, уничтожить право митингов», отменить декларацию прав солдата, распустить войсковые комитеты и убрать комиссаров.
Прочитав записку, Керенский раздраженно сказал, что со времени назначения Корнилова главковерхом все его обращения к правительству звучат как настоящие ультиматумы.
— Дело не во мне, — холодно ответил Корнилов, — а в обстановке, требующей немедленных и жестких мер…
3 августа Корнилов встретился с Керенским в Зимнем дворце.
Пробыв в Петрограде день, он не нашел взаимопонимания и, определив обстановку в столице как враждебную, уехал в Ставку.
Требования Корнилова стали известны газетчикам.
Левые силы почувствовали надвигающуюся угрозу своим планам.
Их пресса развернула против генерала Корнилова шумную кампанию.
Чувствуя, как шатается под ним трон, Керенский в середние августа провел в Москве Государственное совещание.
Цель Совещания определялась как единение государственной власти со всеми организованными силами страны ввиду исключительности переживаемых событий.
На самом деле Керенский пытался с высокой трибуны запугать всех несогласных с его политикой.
А потому и заверил в день открытия Совещания всех присутствующих на нем в том, что «железом и кровью» раздавит все попытки сопротивления правительству.
Однако Корнилов, к кому, в первую очередь, обращался Керенский, прибыл в Соскву только на следующи день.
Приезд Верховного Главнокомандующего был обставлен торжественно.
На перроне Александровского вокзала выстроился с развернутым знаменем и хором музыки почетный караул от Александровского военного училища.
На левом его фланге встала команда женщин-юнкеров.
Далее расположились депутации союза офицеров армии и флота, союза георгиевских кавалеров, союза казачьих войск, союза воинов, бежавших из плена, 6-й школы прапорщиков, женского батальона смерти.
Среди встречавших атаман Донского войска Каледин, генералы Зайончковский и Яковлев, городской голова Руднев, члены Государственной думы — Родичев, князь Мансырев, Ханенко и Щепкин, комиссар Временного правительства в Москве Кишкин.
Как только поезд остановился, из него выскочили текинцы и выстроились в две шеренги.
Пройдя между ними, Корнилов начал обход почетного караула, депутаций и представлявшихся лиц.
Весь его путь был усыпан цветами.
После короткого митинга офицеры с криками «Ура Корнилову!» подняли генерала и на руках вынесли на площадь, где он приветствовал восторженных москвичей.
На следующий день Лавру Георгиевичу — «первому солдату революции» предоставили слово на проходившем в первопристольной Государственном совещании.
«Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с калмыцкой физиономией, с острым пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде.
Почти весь зал встал, бурными аплодисментами приветствуя боевого генерала.
Свою речь Корнилов начал в минорных тонах, заявив слушателям, что русской армии, какой она была раньше, больше не существует.
— С глубокой скорбью, — оворил он, — я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, что русская армия без колебаний исполнит свой долг перед Родиной…
Затем он привел многочисленные примеры расправ солдат над офицерами, отказа их от выполнения приказов, бегства с боевых позиций.
— Армия, — продолжал он, — должна быть восстановлена во что бы то ни стало. Для восстановления армии необходимо немедленное принятие мер, которые я доложил Временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при Верховном главнокомандующем Филоненко…
Далее Корнилов кратко изложил основные положения своей записки: восстановление дисциплины в армии, поднятие престижа офицерства и улучшение его материального положения, наведение порядка в тылу.
— Я, — сказал он в заключение, — верю в светлое будущее нашей Родины, я верю, что боеспособность армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. Нужны решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер…
Собравшиеся в зале проводили Корнилова аплодисментами.
Но это были аплодисменты разочарования.
Разговоры о развале страны и армии стали к этому времени привычными и, как все привычное, перестали взывать страх и будоражить эмоции.
От Корнилова ждали критики правительства и лично Керенского.
Но Корнилов, выполняя обещания, которые он дал премьеру, не сказал в адрес правительства ни одного резкого слова.
Казалось, сенсации не будет.
Но неожиданно темы, поднятые Корниловым, продолжил в своем выступлении донской атаман генерал А. М. Каледин.
Каледин потребовал упразднить Советы и комитеты, дополнить декларацию прав солдата декларацией его обязанностей, восстановить дисциплину и власть начальствующих лиц.
— От окончательной гибели, — заявил он, страну может спасти только действительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых, руках лиц, не связанных узкопартийными программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и Советы…
Речь Каледина вызвала в зале настоящую бурю.
Керенский, взяв слово в качестве председателя, заявил, что правительство созывало совещание вовсе не для того, чтобы кто-то обращался к нему с требованиями.
После того, как все ораторы выстпили на трибуну поднялся Керенский.
Его короткое подведение итогов совещания вылилось в длинную и крайне эмоциональную речь.
Керенский сразу же заявил, что правительство не будет поддаваться давлению откуда бы, справа или слева, оно ни исходило.
Чем дальше он говорил, тем больше заводил самого себя.
— Пусть будет то, что будет, — иступленно кричал он в зал. — Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу! Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве…
Речь Керенского становилась все более бессвязной, а он все говорил и никак не мог остановиться.
Наконец, Керенский закончил и, обессилев, не сел, а упал в председательское кресло.
На часах было половина второго ночи.
Государственное совещание не оправдало надежд Керенского.
Он задумывал его для того, чтобы обеспечить правительству поддержку страны, а вместо этого и правые, и левые критики правительства увидели в „московском позорище“ доказательство его слабости.
На Совещании произошёл раскол между умеренными и революционными группами.
Конечно, Керенский был слаб, но, как это ни печально, об был слаб пока еще не настолько, чтобы не хлопнуть на прощание дверью.
И те, кто полагал, что Керенский — отыгранная карта, жестоко ошиблись в этом.
Что думал по этому поводу генерал Корнилов, мы не узнаем уже никогда…
Корнилов вернулся из Москвы, будучи настроен крайне отрицательно в отношении перспектив дальнейшего сотрудничества с Керенским.
После встречи с главковерхом генерал Крымов удовлетворенно сказал:
— Все идет хорошо. Решили больше не иметь дела с „ними“…»
Возвращение Корнилова в Ставку было безрадостным.
Сводки с фронтов и из тыла были чрезвычайно тревожными, и именно тогда на всю Россию прозвучало тревожным набатом слово «Рига»…
Рижский плацдарм обороняла 12-я армия генерала Д. П. Парского.
Она занимала фронт на протяжении свыше 200 км от побережья Рижского залива до разграничительной линии с 5-й армией у Фридрихштадта.
Приказам командующего армией от 4 августа 1917 года командирам корпусов и инспектору артиллерии армии генералу Радкевичу предписывалось провести перегруппировку артиллерии.
Однако из-за недостаточной оперативности и начавшегося вскоре наступления германских войск этот приказ выполнен не был.
Оборонительная позиция русских войск состояла из двух укрепленных полос.
В резерве командующего армией находились четыре пехотные дивизии, две стрелковые бригады и одна кавалерийская дивизия.
Боеспособность 12-й армии была слабой. В ротах не хватало солдат, а пополнение прибывало в недостаточном количестве и почти не обученное.
Дисциплина в частях была низкая, солдаты отказывались выполнять требования уставов под предлогом, что это «старый режим».
В шесть часов утра 19 августа немцы начали артиллерийскую подготовку на направлении главного удара.
2-я гвардейская пехотная дивизия противника быстро и почти без потерь переправилась на восточный берег Западной Двины против Икскюля и вклинилась в первую позицию русских.
Однако, дальнейшее ее продвижение встретило сопротивление частей 186-й пехотной дивизии.
Провести контрудар одновременно всеми силами не удалось, а частные контратаки успеха не имели.
20 августа противник возобновил наступление. Одновременно его тяжелая артиллерия начала обстрел Риги.
В три часа 14-я баварская дивизия прорвала отсечную позицию по реке Огер на правом фланге 21-го армейского корпуса и отбросила части 185-й пехотной дивизии.
Расширение прорыва противника на восточном берегу Западной Двины поставило 12-ю армию в тяжелое положение.
Командование армии в ночь на 21 августа приказало отходить на третью, неподготовленную позицию на реке Большой Егель.
Это решение подорвало веру войск в возможность остановить противника и, по существу, явилось первым шагом к сдаче Риги и началу беспорядочного отступления на север.
21 августа Рига, не видевшая в своих стенах неприятеля 207 лет, была оставлена, но «число пленных и военной добычи, — писал М. Гофман, — было меньше, чем мы ожидали».
Рижская операция стала последней операции первой мировой войны на русском фронте.
Почти одновременно с известием о падении Риги поступило сообщение о катастрофе в Казани, где взорвался большой оружейный склад.
Было уничтожено огромное количество военного снаряжения, более тысячи пулеметов.
Вскоре телеграф принес весть о том, что командира одного из корпусов генерала П. Гиршфельда, у которого в результате ранения были ампутированы обе руки, закололи штыками.
Правительственный комиссар Р. Линде, призывавший солдат к выполнению боевых приказов, был также убит.
Падение Риги произвело на страну ошеломляющее впечатление.
Все левые органы печати открыли жестокую кампанию против Ставки и командования.
Как и всегда в подобных случаях, в конце концов, прозвучало жестокое слово «предательство»…
«И в душу закрадывается мучительное сомнение, — писало черновское „Дело народа“, — не перекладываются ли на плечи, погибающего тысячами, мужественного и доблестного солдата, ошибки командования, недостатки артиллерийского снабжения, и неспособность вождей».
«20 августа 1917 года, — писал большевистский историк, — контрреволюционными силами Ставки во главе с верховным главнокомандующим генералом Корниловым и генералитетом Северногофронта был сдан кайзеровским войскам рижский плацдарм с городом Ригой.
Преступные замыслы Корнилова сдать Ригу и открыть тем самым дорогу на Петроград, о чем он открыто заявил на Государственном совещании в Москве 13 августа, контрреволюция стремилась использовать для нанесения удара „революционным завоеваниям солдат и рабочего класса“».
По утверждению этого историка, Корнилов использовал и такие мероприятия провокационного характера, как клеветническая кампания по обвинению большевиков в разложении армии, расправа с революционно настроенными частями, взрывы и поджоги военных заводов и объектов.
«Ставка, — объясняли мотивы „провокации“ „Известия“, — старается, запугиванием грозными событиями на фронте, терроризировать Временное правительство, и заставить его принять ряд мер, направленных прямо и косвенно против революционной демократии, и ее организаций…»
Иными словами, левые обвиняли в сдаче Риги Корнилова, которому это поражение было выгодно, поскольку оно давало возможность перебросить войска под благовидным предлогом к Петрограду.
С последующим захватом власти и установление военной диктатуры.
Получалось так, что Корнилов отдал негласный приказ Ригу не защищать и отдать немцам.
Думается, мало верили в подобную чушь и сами «товарищи».
Впрочем, дело было уже не вере и правде.
Главное, посеять панику, подорвать веру в генерала, которого считали защитником отечества и спасителем России.
Того самого генерала, который давно уже доказал в боях то, что за Россию он был готов отдать жизнь.
В действительности, развращенный Северный фронт воевал плохо.
В ответ на обвинения Корнилова появился ряд резких резолюций, предъявленных правительству и поддерживавших Корнилова.
Так, Совет союза казачьих войск недвусмысленно писал в своей резолюции: «Смена Корнилова неизбежно внушит казачеству пагубную мысль, о бесполезности дальнейших казачьих жертв, и Совет снимает с себя всякую ответственность за казачьи войска на фронте и в тылу, при удалении Корнилова».
Так что, под Ригой не было никакого предательства, и русская армия потерпела поражение все из-за того же вселенского бардака, который царил в войсках.
Ну а то, что писали левые и советские газеты вряд ли можно воспринимать всерьез.
Их мало волновала правда, они как огня боялись Корнилова и стремились скомпрометирировать его любой ценой.
И многое из задуманного ими этим людям удалось…
Что же касается Керенского, то, по всей видимости, после сдачи немцам Риги он очень опасался того, что Корнилов не станет ждать и выступит сам.
Такое выступление означало для него конец.
Он не мог не видеть и того, что приготовления правых группировок в тылу и на фронте к перевороту после Московского совещания шли полным ходом.
Если верить некоторым наблюдателем, то все было готово к последней, решительной схватке.
После Московского совещания Корнилов продолжал снимать с фронта и концентрировать вокруг Петрограда значительное количество войсковых частей.
В конце концов, Керенский, по-видимому, все же пришел к выводу, что откладывать введение некоторых серьезных ограничений политических свобод и предложенных Корниловым радикальных мер подавления больше не следует, даже если подобная акция приведет к окончательному разрыву с Советом и народными массами.
Не мог он не согласиться и с введением в столицу верных правительству (а еще больше Корнилову) войск.
Конечно, чужая душа, потемки, но рискнем предположить, что в эти дни Керенский не только сожалел о своем решении выдвинуть Корнилова, но и изыскивал возможности избавления от него.
Как и для всякого грязного дела, ему нужен был только предлог, и когда он появится, рука у него не дрогнула…
Глава VII. Мятеж, которого не было
Вся трудность пишущего о любом неудавшемся заговоре заключается в том, что он не может знать о том, что на самом деле думали его участники.
Сколько копий сломано вокруг якобы сущестовавшего (или зревшего) заговора Великого князя Николая Николаевича против своего венценосного племянника.
Но никаких доказательств нет и по сей день.
Да и какие могут быть доказательства, если не было ни единого решительного действия против Николая II.
А в заговоре долно быть все предельно просто: или не хотели бы, не убили, либо, да, не получлось, но мы сделали все, что могли.
В противном случае любой заговор отдает оперетой.
Как для меня отдает опереттой и «мятеж Корнилова», который утонул в предположениях и версиях.
Кто только, согласно всем этим версиям не был втянут в заговор Корнилова!
Был ли на самом деле заговор?
Московский кадет Н. М. Кишкин, П. Н. Милюков, М. В. Родзянко, В. В. Шульгин и другие не менее известные фигуры.
Более того, П. Н. Милюков от лица общественных деятелей кадетского направления сделал заявление о том, что они сердечно сочувствуют намерениям Ставки остановить разруху и разогнать совдеп.
Согласились помочь Корнилову и лидеры «Общества экономического возрождения России» А. И. Путилов банкир А. И. Вышнеградский.
Было условленно держать связь с тем, чтобы в нужный момент посланцы Корнилова могли прийти за деньгами.
Было все: явки, пароли и тайные встречи.
Не было одного: дела!
И его не могло быть по определению.
— Передайте генералу Корнилову, — откровенно видный кадет В. А. Маклаков председателю Главного комитета Союза офицеров Л. Н. Новосильцеву, — что мы его провоцируем, особенно Милюков. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся…
Да, все эти люди с радостью бы одобрили силовую акцию, но только в случае ее успеха.
Принимать же на себя ответственность и рисковать последствиями неудачи никто не хотел.
«Итак, — пишут в своей книге А. Ушаков и В. Федук „Лавр Корнилов“, — заговор был.
Были заговорщики, увлеченно, как дети, игравшие в конспирацию.
Все это делалось именем Верховного главнокомандующего, но при этом сам он еще далеко не решил для себя, что он будет делать дальше.
Корнилов не верил Керенскому, но продолжал верить Савинкову, он еще не оставил надежды на то, что все вопросы можно будет решить путем соглашения.
Но нетерпеливые головы из окружения главковерха подталкивали его к разрыву.
Самым досадным было то, что в любой момент большинство из них было готово уйти в сторону».
Так оно и было.
Армия в том ее состоянии вряд ли поддержала бы его выступление против Временного правительства.
Высший командный состав, хотя и был недоволен Керенским и желал его отставки, все же больше думал о своем благополучии и не хотел рисковать.
Да и сказочно быстрое возвышение Корнилова породило зависть.
Появилось немало тайных недоброжелателей.
Большая же часть обер- и штаб-офицеров сочувствовала программе Корнилова и готова была его поддержать, но не имела прежней власти над солдатами.
А они, получив после Февральской революции определенные свободы, не желали снова попасть в ежовые рукавицы к очередному правителю.
Отсутствие у Корнилова близких друзей заставляло его приближать к себе людей случайных и ненадежных.
Таковыми были Завойко и Филоненко, в какой-то мере — полковник Голицын.
Пожалуй, лишь один человек, из тех, кто имел влияние на Корнилова, относился к происходящему серьезно и был намерен идти до конца.
Это был генерал А. М. Крымов.
Воевавший под его началом генерал П. Н. Врангель вспоминал, что Крымов был «выдающегося ума и сердца человек, один из самых талантливых офицеров Генерального штаба, которых приходилось мне встречать на своему пути».
Но этого было маловато для спасения России.
На самом же деле, никто в Ставке серьезно планов переворота не разрабатывал, никто не поддерживал необходимых контактов со столичным подпольем.
Вся петроградская составляющая «заговора» была чистой авантюрой, и подсознательно участвовавшие в ней это чувствовали.
Именно это и заставило их в решающий день спрятаться в отдельном кабинете ресторана, вместо того чтобы следовать ранее составленным планам.
Романовский был единственным из старших начальников, кто был посвящен в планы готовящегося выступления.
Разумеется, полностью сохранить подготовку в тайне было невозможно.
Многие из чинов Ставки догадывались о происходящем, кто-то, как, например, Лукомский, знал об этом почти определенно.
Но те, кто догадывался, предпочитали не вмешиваться.
Дело было слишком рискованным, и потому в случае его неудачи проще было отговориться незнанием.
В том же случае, если бы начинанию способствовал успех, присоединиться было никогда не поздно.
Все зависело от Верховного главнокомандующего. А его намерения были до конца не ясны.
Именно поэтому я хочу привести мнение об этом опереточном мятеже участника Белого движения и известного писателяч Ивана Солоневича.
«Исторические изыскания, — пишет он в своей статье „Заговор Корнилова“, — конечно, имеют своеобразную прелесть.
Иногда они напоминают не то крестословицы, не то благородную страсть к собиранию старых почтовых марок. Занятие, хотя и мирное, но более или менее бесполезное.
Сейчас в эмигрантской печати весьма популярны исторические изыскания по поводу заговора ген. Корнилова.
Изыскания эти стоят весьма немногого.
Да, конечно, интересное чтение.
Массовому читателю небезинтересно, так сказать, „окунуться в прошлое“ и, сидя в парижском кафе, незримо присутствовать на чемпионате весьма вольноамериканской борьбы между Керенским, Деникиным, Милюковым и… памятью генерала Л. Корнилова.
В этом чемпионате ген. Л. Корнилов занимает самую безвыигрышную позицию: он уже заплатил своей жизнью за Россию — и ему не до дискуссии.
Я совершенно не хочу вдаваться в детективно-романтические подробности корниловского заговора.
Нет никакой возможности ни доказать, ни опровергнуть существование того романтического гардемарина, которому-де было поручено ухлопать душку Керенского и который, вместо выполнения этого поручения, взял и расплакался на жилетке этой самой душки.
Нет никакой возможности установить или опровергнуть так называемые „детали происшествия“, установить или опровергнуть существование и методы действия десятков лиц, принимавших в этом происшествии более или менее деятельное участие.
И — совершенно не в этом дело.
Заговор Корнилова, конечно, был.
Я лично принимал в нем некоторое участие — на весьма десятых ролях, при ген. Дутове, которого я по тогдашней наивности моей считал серьезным человеком.
Серьезным человеком ген. Дутов не оказался.
Впрочем, серьезным человеком не оказался и я, — не было еще опыта.
Но и не в этом дело.
Дело вот в чем.
Заговор ген. Корнилова реально существовал, и он не удался.
В этом заговоре — или, точнее, в неудаче заговора, виноват был, в частности, ген. Л. Корнилов.
И виноват был никак не в существовании заговора, а только исключительно в его неудаче.
Вина ген. Л. Корнилова очень велика исторически, но морально на Лавре Георгиевиче никакой вины нет: он сделал все, что он мог и что он умел.
Было бы лучше, если бы ген. Л. Корнилов обладал бы кое-какими конспиративными навыками, но мы не имеем никакого права упрекать боевого русского генерала (даже и принимая во внимание побег ген. Л. Корнилова из германского плена) — за отсутствие у него этих конспиративных навыков.
Это — не его дело и не его специальность.
Судья ему — только Господь Бог.
Поставим вопрос в несколько иную плоскость.
Заговор Корнилова был, и этот заговор провалился.
Провалился, как говорится в газетной хронике, „при благосклонном участии“ А. Ф. Керенского.
Об этом благосклонном участии много можно было бы рассказать — но сейчас не до этого.
Но вот что самое важное: в результате провала этого заговора — в России сейчас сидит Сталин.
В тысячу девятьсот семнадцатом году можно было строить всякие мрачные теории о том, что будет с Великой Империей, если во главе ее не устоит Александр Кратковременный, — но того, что случилось на самом деле — никто предположить не мог.
Наша тогдашняя фантазия еще не была достаточно развита.
Теперь она, в результате национализации, коллективизации и эмиграции, несколько усовершенствовалась.
И теперь вопрос о корниловском заговоре надо бы поставить совсем в иную плоскость: этот заговор был отчаянной и неудавшейся попыткой спасти Россию.
И если бы этот заговор удался, — то уж теперь, имея за своей спиной опыт Муссолини и Гитлера, Ленина и Сталина, колхозов и ОГПУ, — мы можем с полной уверенностью сказать — при победе Корнилова рая земного, может быть, и не было бы, но уж, во всяком случае, не было бы рая социалистического.
А. Ф. Керенский, может быть, и не занимал бы пост министра юстиции (каковой пост для него ген. Л. Г. Корнилов все-таки предусмотрел), но он не сидел бы в Париже и не издавал бы свой журнал (каковой журнал, по моему скромному мнению, решительно никому не нужен), а все мы — не сидели бы по эмиграциям и колхозам.
Детективно-романтические детали всего этого происшествия мы уж лучше предоставим будущему Эдгару Уоллейсу.
Он их раздраконит получше Керенского.
Вероятно, будет поставлен и соответствующий фильм — с самоваром, графинами и графинями и с прочей развесистой клюквой.
Дело не в деталях. Дело вот в чем.
При полной импотенции Временного правительства, „запломбированный вагон“ стал захватывать власть в свои руки.
Перспектива этого захвата всякого русского человека вгоняла в жуть — вгоняла она и меня.
Со всей этой запломбированной шатией всякие душки из временного правительства обращались с исключительной нежностью.
Ленина, обвиненного в государственной измене, в получении денег от германского генерального штаба (он эти деньги и в самом деле получил), выпустили, видите ли — на честное слово.
И выпустил его Керенский.
В петербургском гарнизоне было сконцентрировано около трехсот тысяч петербургских дворников, рабочих и всяких прочих „ратников ополчения“, которые торговали семечками, на фронт идти не хотели и которые готовы были поддержать (впоследствии и поддержали) всю эту запломбированную шатию.
Что же было делать?
Так и смотреть, как душка Керенский главноуговаривает петербургское отрепье и делает изысканные жесты перед запломбированной шатией?
И равнодушно присутствовать при полном параличе власти?
И ждать, пока этот паралич не приведет к своим неизбежным последствиям?
Вот он — и привел.
Ген. Л. Г. Корнилова можно обвинять только в одном: в том, что заговор его не удался.
Но генералу Л. Корнилову удалось нечто иное:
Он не делал изысканных жестов и не произносил патетических речей.
Он также не бежал в бабьей юбке и не оставлял на произвол судьбы людей, которые ему верили.
Он пошел до конца.
И конец этот он нашел в бою.
Нет, не нужно никаких детективно — исторически — романтических изысканий.
Сейчас, двадцать лет спустя, дело совершенно ясно. Да, Керенский кое-как жив.
Да, тело Корнилова большеивки сожгли и развеяли в прах.
Но жива идея не Керенского, а Корнилова.
Кто пойдет за Керенским?
Никто.
Кто пойдет за Белой Идеей?
Пойдут миллионы.
И Александр Федорович Керенский сделал бы намного лучше, если бы вместо детективных романов — взял бы, пошел бы в церковь, зажег бы свечу и помолился бы за упокой души раба Божьего Лавра, которого он, раб Божий Александр — продал и предал — вместе с ним продал и предал нашу Родину.
Раб Божий Лавр останется в памяти России героем и символом.
Раб Божий Александр останется актером и фигляром, притчей во языцех и поношением человеков.
Несоизмеримые масштабы.
Разница между посредственностью и героизмом. Между бабьей юбкой и подвигом.
Между Белой Идеей и Учредиловкой.
Нет, памяти Лавра Георгиевича Александру Федоровичу трогать бы не стоило.
Мертвый человек иногда бывает живее живого человека. И живой человек иногда бывает мертвее мертвого.
Лавр Георгиевич — он совсем живой.
Ибо именно он является родоначальником Белой Идеи и Белой России, и этого права первородства никакие душки у него отнять уже не могут…»
Что тут можно добавать?
А вот задать хотя бы риторический вопрос: почему же Корнилов не пошел на Петроград, можно.
Когда Корнилов получил от Керенского распоряжение сдать должность генералу Лукомскому и прибыть в Петроград, он решил оставаться на своем посту до конца.
«Долг солдата, — писал он в своем „Обращении к народу“, — самопожертвование гражданина Свободной России и беззаветная любовь к Родине заставили меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного правительства…
Я заявляю всему народу русскому, что предпочитаю смерть устранению меня от должности Верховного».
Генерал Лукомский также отказался исполнить этот приказ.
«Считаю долгом совести, — писал он в своей телеграмме Керенскому, — имея в виду лишь пользу Родины, заявить, что теперь остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, и это поведет лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием чего, конечно, не будет закрепление завоеваний революции.
Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его.
Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала.
Я лично не могу принять на себя ответственности за армию, хотя бы на короткое время и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию».
Тогда Керенский объявил Корнилова мятежником и обратился к большевикам с просьбой встать на защиту революции.
Те с превеликой радостью согласились, и навстречу войскам Крымова были высланы сотни большевиков-агитаторов.
Ситуация ухудшалась с каждым часом.
Было получено известие о том, что командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков, а также некоторые офицеры по распоряжению комитетов арестованы.
Командующий Северным фронтом Клембовский, не исполнявший приказаний Временного правительства, был заменен генералом Бонч-Бруевичем.
Командующий Западным фронтом генерал Балуев и помощник командующего Румынским фронтом генерал Щербачев прислали телеграммы с выражением верности Временному правительству.
Генерал A. M. Крымов, возглавлявший поход на Петроград, в 15 часов 31 августа выстрелил из револьвера себе в сердце.
Перед самоубийством он написал письмо, которое отправил в Могилев с адъютантом для передачи верховному главнокомандующему.
Таким образом, Корнилов остался в одиночестве, лишившись многих коллег.
В эти трудные минуты жизни рядом оказалась жена, верный друг и соратник.
Таисия Владимировна нашла такие слова, которые убедили Лавра Георгиевича в том, что он не имеет права бросить тысячи офицеров, поверивших ему, что следует продолжить борьбу.
Временное правительство решило ликвидировать Ставку.
Был создан карательный отряд.
После настойчивых заявлений различных общественных организаций и политических фракций Керенский попросил генерала Алексеева, назначаемого в Ставку начальником штаба вместо Лукомского, уговорить Корнилова сдать должность верховного главнокомандующего.
Узнав об этом, Лавр Георгиевич собрал совещание.
У присутствующих генералов и офицеров настроение было боевое.
Каратели не вызывали у них никаких опасений.
Да и какие могли быть опасения, если у Корнилова была «Дикая дивизия», которая почла бы за честь пойти на смерть за своего генерала?
Однако Лукомский опасался другого.
— После первого отряда, — сказал он, — будет прислан новый, а продолжение сопротивления отрежет Ставку от фронта и прекратится управление удерживающими его войсками. Если поступим так, как хотим мы, то это будет на руку Керенскому, поскольку тогда действительно будет совершено преступление перед Родиной и только будет подтверждено, что Керенский, объявляя нас предателями, был прав. Надо покориться и требовать суда, в ходе которого выяснится, что мы действительно хотели спасти армию и Родину…
— Вы правы, Александр Сергеевич, — подвел итог Корнилов, оценив реакцию присутствующих. — Дальнейшее сопротивление было бы глупо и преступно. Пойдите на телеграф, заявите, что я и вы подчинимся генералу Алексееву, и ему в Ставке не угрожают никакие неприятности…
Сложно сказать, понимал ли сам Лавр Георгиевич, на что он обрекает страну, оставляя ее во власти бездарного Керенского, но боеспоосбность дорогой ему армии была для него превыше всего.
Хотя при желании он, наверное, мог бы сместить Керенского со всеми вытекающими отсюда положительными последствиями для той же самой армии.
Но… не пожелал…
Почему?
Наверное, по той простой причине, что был хорошим солдатом и плохим политиком.
Если бы это было не так, то Корнилов вряд ли бы возглавил Белое движение, поскольку на полях Гражданской войны он очутился в родной ему стихии, где ему уж не надо было играть ни в какие подковерные игры.
Но мы имели то, что имели, генерал не смог стать политиком, и, как принято говорить в таких случаях:
— Бог ему судья…
Что же касается убогого Керенского, то ничего другого от этого позера без чести и совести нельзя было и ожидать, поскольку, по словам Ататюрка, «невелика ценность человека, думающего больше о самом себе, нежели о счастье родины и нации».
Если Керенский о чем и думал, то только о себе в Революции, но никак о Революции в себе.
Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
А нам в какой уже раз приходится сожалеть о том, что на самых крутых поворотах в нашей истории во главе нашей страны чаще всего оказывались совершенно бездарные личности, сособные только на предательство…
После ареста Корнилова пост Верховного Главнокомандующего занял сам Керенский.
Генерал от инфантерии М. В. Алексеев, желая спасти корниловцев, согласился «взять позор на свою седую голову» и стать Начальником штаба главнокомандующего.
Он арестовал Корнилова и его сподвижников в Ставке 1 сентября 1917 года и отправил арестованных в Быховскую тюрьму.
По свидетельству командира Корниловского ударного полка Генерального штаба капитана М. О. Неженцева, «встретились они чрезвычайно трогательно и по-дружески».
Через неделю генерал Алексеев ушел в отставку, а на его место Керенский назначил генерала Духонина.
Своё отношение к корниловцам Михаил Васильевич выразил в письме редактору «Нового времени» Б. А. Суворину таким образом:
«Россия не имеет права допустить готовящегося в скором времени преступления по отношению её лучших, доблестных сынов и искусных генералов.
Корнилов не покушался на государственный строй; он стремился, при содействии некоторых членов правительства, изменить состав последнего, подобрать людей честных, деятельных и энергичных. Это не измена родине, не мятеж…»
Победа Керенского в этом противостоянии стала прелюдией большевизма, ибо она означала победу Советов, в среде которых большевики уже занимали преобладающее положение, и с которыми Правительство Керенского было способно вести лишь соглашательскую политику.
«Могут расстрелять Корнилова, — говорил один из быховских узников, генерал И. П. Романовский, — отправить на каторгу его соучастников, но „корниловщина“ в России не погибнет, так как „корниловщина“ — это любовь к родине, желание спасти Россию, а эти высокие побуждения не забросать никакой грязью, не втоптать никаким ненавистникам России».
Природа скупа и редко одаривает людей так, как она одарила Корнилова: полководца, ученого, лингвиста, путешественника, исследователя, разведчика и пограничника…
И мы можем с полным правом повторить уже однажды сказанное:
— Любая европейская цивилизованная страна, если в ее истории существовал человек, подобный Корнилову, с полным правом гордится им…
Глава VIII. Осенняя горечь Моонзунда
После захвата Риги германское командование решило взять под котроль Рижский залив и уничтожить находившиеся там русские морские силы.
Если верить начальнику штаба корпуса, захватившего архипелаг, полковнику фон Чишвицу, который в своей книге признал, что «настоятельной необходимости занятия островов не было, и их роль для последующих операций была ничтожна», то в этой операции не было никакого смысла.
Стратегическое положение германской армии или флота в результате захвата архипелага не улучшилось.
Вести какие-то широкие операции на востоке германская армия была уже не в состоянии.
Тем не менее, кайзер отдал приказ:
«Для господства в Рижском заливе и обеспечения фланга восточного фронта надлежит совместным ударом сухопутных и морских сил овладеть островами Эзель и Моон и запереть для неприятельских сил Большой Зунд».
И причины для этого были.
Осенью 1917 года вспыхнуло восстание на кораблях германского военно-морского флота, находившихся на стоянке в главной базе флота, — в Вильгельмсгафене.
Дело дошло до того, что на некоторых кораблях восставшие матросы расстреляли и выбросили за борт наиболее ненавистных им офицеров.
Примерно в это же время начали стачку и голодовку экипажи двух крупных боевых кораблей: «Принца-регента Луитпольда» и «Пиллау».
После окончания стачки 400 восставших матросов демонстративно покинули свои корабли.
Наказание последовало незамедлительно.
По приговорам военно-полевого суда многие матросы были расстреляны, многие заточены в тюрьмы.
О том, насколько германское командование было обеспокоено революционными выступлениями на флоте, можно судить по высказываниям генерала Людендорфа.
«Длительный период покоя, — писал, — благоприятствовали распространению в нем революционных идей».
Германское командование было заинтересовано в том, чтобы крупной активной операцией отвлечь матросов и солдат от революционной борьбы.
Вполне возможно, что эта операция явилась своеобразным отвлекающим маневром немецкого Генерального штаба от геноссе Ленина, который в эти дни лихорадочно готовил вооруженное выступление.
Все эти причины и привели к тому, что с 29 сентября по 6 октября 1917 года немцы провели комбинированную операцию военно-морского флота и сухопутных сил под общим названием «Альбион».
Для захвата Моонзундского архипелага немцы выделили Морской отряд особого назначения, состоящий из 300 кораблей различных классов (в том числе 10 линкоров) под командованием вице-адмирала Шмидта.
Для высадки десанта на Моонзундских островах, закрывавших вход в Рижский залив, был предназначен 23-й резервный корпус генерала фон Катена (25 тыс. чел.)
Рижский залив защищали 116 кораблей и вспомогательных судов (в том числе 2 линкора) под командованием контр-адмирала Бахирева.
Русский гарнизон островов насчитывал 12 тысяч человек.
Рано утром 4 октября 1917 года капитан находившегося в дозоре эсминца «Деятельный» по радио известил вице-адмирала М. К. Бахирева о том, что противник направляется к рейду Куйваст.
В ответ поступил приказ принять бой.
Подняв флаг, моряки крейсера «Баян» повели корабль в наступление.
Следом выдвинулись тяжелые линкоры «Слава» и «Гражданин».
Судно, на котором находился немецкий вице-адмирал Бенке, вместе с другими линейными кораблями укрылось за полосой минного заграждения.
Впереди было решено выставить тральщики, которые при пятикратном превосходстве должны были сломить оборону линкора «Слава».
Экипаж линкора «Слава» начал интенсивный обстрел, и немецким тральщикам пришлось взять курс на восточный фарватер, оставив попытки обойти русский флот с запада.
Закрепившись в новой позиции, немецкий тральщик «Кенинг» вновь открыл огонь по «Славе», а «Кронпринц Вильгельм» — по «Гражданину».
Десятикратное превосходство противника заставило русские корабли начать отступление на север.
«Слава» успела произвести всего 11 выстрелов, когда из строя вышли механизмы орудий, находившихся на носовой башне.
За последующие полчаса корабль получил семь пробоин.
«Слава» дала течь и накренилась на левый борт. Для выравнивания судна экипажу пришлось затопить коридоры правого борта.
Два следующих снаряда противника вызвали пожары на батарейной палубе.
Огонь потушила аварийная группа под руководством старшего офицера, капитана 2-го ранга Л. М. Галлера. Помощь пострадавшим оказывал, пренебрегая собственным ранением, младший врач И. Лепик.
Некоторые из молодых матросов поддались панике, однако командиру «Славы», капитану 1-го ранга В. Г. Антонову, удалось быстро восстановить порядок на судне.
Но ненадолго, поскольку получила восемь попаданий.
Линкор стал крениться от воды, хлынувшей в пробоины. Темне менее, артеллеристы сумели дать последний залп и попали в головной дредноут, где возник сильный пожар.
Немцы прекратили стрельбу, а корабли Бахирева, воспользовавшись замешательством противника, покинули зону досягаемости орудий «Кронпринца» и «Кенига».
Кайзеровский флот не отважился на преследование.
Из-за резко увеличенной осадки «Слава» уже не могла пройти через Моонзунд.
Единственным правильным решением в такой ситуации было взорвать корабль у входа в узкий канал.
Таким образом, осевший на дно корабль превращался в непреодолимую подводную преграду.
Но в самый последний момент адмирал направил к «Славе» миноноски, чтобы спасти ее экипаж.
Ни судовой комитет, ни офицеры уже не имели власти над людьми.
Последними минутами корабля управляла паника.
«Матросы, — вспоминал М. К. Бахирев, — бросались в беспорядке на миноносцы.
Командир пытался хотя бы задержать машинную команду, чтобы поставить судно точно в канал, но все, кроме офицеров, покинули свои посты, комитет не смог или не пытался собрать машинистов.
Поэтому линкор сел на мель раньше, чем вошел в канал…
Раненых из операционных мест выносили только врачи и офицеры».
«Да, поднялась паника, — писал по этому поводу морской министр Д. Н. Вердеревский. — Поэтому Керенский просил не оглашать фактов для газет».
Для подстраховки вслед за «Славой» затопили еще четыре транспорта.
Теперь пути в Финский залив для врага не стало.
12 октября 1917 года немецкий флот подошел к острову Сааремаа и, подавив огнем русские батареи, начал высадку десанта.
131-й пехотный полк практически без сопротивления высадился в бухте, и вскоре его авангарды без боя захватили обе русские батареи вместе с личным составом.
При подходе к берегу, линкор «Байерн» и линейный корабль «Гроссер Кюрфюрст» подорвались на минах, получив легкие повреждения.
Затем на Кассарский плес проникли германский миноносец и 3 тральщика, попавшие огонь русских эсминцев «Генерал Кондратенко» и «Пограничник».
Немцы поспешно отступили под прикрытие «Эмдена», бронепалубного крейсера, получившего известность благодаря успешным рейдерским действиям против торгового судоходства и военных кораблей союзников в Индийском океане.
Германские эсминцы под прикрытием дымовых завес и огня «Эмдена» вскоре вышли из узкостей и атаковали «Грозящий» на дистанции от 65 до 40 кабельтовых против 4-х орудий канонерской лодки они имели 15.
Отступая, русские корабли, к которым присоединился эсминец «Разящий», вели огонь только из кормовых орудий.
Несмотря на частую перемену курсов, «Грозящий» на 52-й минуте боя получил первое попадание 105-мм снарядом, а потом еще два.
В 17 часов 30 минут к месту боя подошел эсминец «Десна» под флагом контр-адмирала Г. К. Старка.
Развернувшись бортом на узком фарватере, «Десна» двумя залпами отогнала из Малого Зунда миноносец Розенберга и с дистанции 64 кабельтова перенесла огонь на головные эсминцы противника, сразу добившись накрытия.
Встретив неожиданное для него решительное противодействие русских, коммодор Гейнрих отвел свои корабли с Кассарского плеса и запросил подкреплений.
14 октября линейный корабль «Кайзер» серьезно повредил русский эсминец «Гром».
В ходе боя оставшися один на тонущем эсминце старшина Федор Самончук выпустил торпеду в неприятельский миноносец, затем зажег факел и бросил его в пороховой погреб.
Эсминец мгновенно затону, но вместе с ним пошёл ко дну и подбитый немецкий корабль.
Но самым удивительным во всей этой истории было даже не беспримерное мужество Самончука, а то, что он остался в живых.
Правда, узнали об этом только через 37 лет.
В Соэлозунде германский флот потерял 4 эсминца, один из которых сел на мель, а три других вышли из строя, коснувшись винтами грунта.
Русский корабль «Победитель» третьим залпом накрыл германский эсминец «G-103» и и заставил его выйти из боя.
Вскоре в бой вступили «Храбрый» и «Гром», на которых противник сосредоточил огонь с дистанции не более 40 кабельтовых.
В «Гром» начались попадания, вызвавшие пожар на рострах и повреждения орудий, после чего эсминец затонул.
Русские корабли отошли к Моонзунду, где встретились с прибывшими на поддержку восемью эсминцами под флагом начальника Минной дивизии.
Г. К. Старк ограничился обстрелом противника с предельных дистанций.
Гейнрих, в свою очередь, отступил в Соэлозунд, оставив в Малом Зунде миноносцы Розенберга.
В Ирбенском проливе, где отряд контр-адмирала Гопмана начал подготовку к прорыву в залив главных сил своего флота, батарея Цереля открыла огонь по германским тральщикам.
Имея всего три крейсера с 150-мм орудиями, Гопман не мог устоять против обстрела тяжелой батареи.
Ему на помощь прибыли 3 дредноута, которые вступили в бой с батареей Цереля, отвечавшей из двух орудий (против 30 германских).
15 октября германский эсминец «В-98» подорвался на мине.
Пытаясь обойти заграждение, «В-110» и «В-112» выскочили на мель, при этом последний получил серьезные повреждения и вышел из строя.
В Ирбенском проливе русскую батарею обстреляли два дредноута, но большинство их снарядов ложились на дистанции 1000 метров от орудий.
Командир батареи лейтенант Бартенев в ответ произвел несколько залпов, но судьбу Цереля решило приближение германских войск с суши.
Большинство личного состава батареи бросили орудия, подорвать их не удалось.
16 октября произошёл морской бой в проливе Моонзунд.
Немецкие тральщики завершили расчистку фарватера в Рижском заливе, куда вошли линкоры «Кёниг» и «Кронпринц Вильгельм», легкие крейсера «Колберг», «Страсбург» и «Аугсбург» в охранении двух полу-флотилий эсминцев.
Командовал прорывом вице-адмирал Бенке, получивший подробную информацию о минных заграждениях у южного входа в Моонзунд.
День завершился отводом русской эскадры.
17 октября бой продолжился на рейде Куйваст. Русские корабли открыли интенсивную стрельбу по тральщикам, от которой они временами скрывались за стеной всплесков.
Чтобы укрыться от огня русской корабельной артиллерии, немецкие корабли ставили дымовые завесы.
В ходе боя у броненосца «Слава» из-за неисправности шестерней подачи вышли из строя орудия носовой башни главного калибра (башней командовал лейтенант Григорий Карпенко) и командир корабля, капитан первого ранга Антонов, принял решение развернуть корабль кормой вперед, чтобы ввести в бой орудия кормовой башни главного калибра.
В 12 часов 25 минут броненосец «Слава» получил три попадания ниже ватерлинии, осадка увеличилась и появился крен на левый борт.
Каперанг Антонов приказал открыть кингстоны и затопить коридоры правого борта, в результате чего крен уменьшился, но осадка корабля увеличилась ещё больше.
Из-за серьезных повреждений «Слава» приобрела большую осадку, исключающую её проход фарватером Моонзунда.
Начальник Морских сил Рижского залива, принимая решение отступить на север, приказал взорвать «Славу», затопив ее на фарватере в качестве заграждения, и направил эсминцы для снятия экипажа.
Русская эскадра ушла на север.
Немецкий флот не смог её преследовать.
18 октября немцы овладели островом Моон, 20 захватили остров Даго.
Большинство немецких потерь было вызвано подрывом на морских минах, что оказалось нехарактерным для русского флота.
Но в сражении на море германский флот встретил упорное сопротивление русских моряков и понес крупные потери (потоплено 16 кораблей, повреждено 16 кораблей, в том числе 3 линкора).
Русские потеряли геройски сражавшиеся линкор «Слава» и эсминец «Гром».
Нельзя не сказать и о том, что с воинской дисциплиной во время Моонзундского сражения на кораблях с ней было неважно.
Так, матросский комитет минного заградителя «Припять» еще 12 октября принял решение отказаться от выполнения приказа командующего выйти в море для постановки мин в одном из проливов архипелага.
Передумали на «Припяти» только спустя двое суток. 17–18 октября адмирал Бахирев вновь встретил неповиновение. На этот раз отказались идти в бой экипажи нескольких эсминцев.
На суше было еще хуже.
Островные гарнизоны уже не думали сопротивляться, несмотря на то, что подошли ощутимые подкрепления. Были и исключения.
Героически сражался на острове Моон Ревельский морской батальон смерти, созданный летом 1917 год.
Из 650 человек личного состава на большую землю вывезли только 150.
Остальные или погибли или пропали без вести. Моон был сдан 18 октября, два дня спустя пал остров Даго.
Сражение за Моонзундский архипелаг стало последней крупной боевой операцией на российском фронте.
В ней русский флот защитил честь вооруженных сил России и достойно завершил их участие в Первой мировой войне.
Несмотря на большое превосходство в силах, немцы не смогли уничтожить корабли Балтийского флота, которые организованно отошли в Финский залив, преградив германской эскадре путь к Петрограду.
Но в то же время Моонзундское сражение победным для русской армии и флота никак не назовешь.
Тактический успех сопутствовал немцам.
Другое дело, что развивать его они не стали. Не смогли или не захотели — это отдельный вопрос.
Тем не менее, программу-минимум германцы выполнили.
Залив, архипелаг и проливы оказались в их руках, что позволило им начать захват эстонского побережья.
Германцы получили возможность беспрепятственно осуществлять перевозки из Швеции, но эта возможность добыта ими дорогой ценой.
Глава IX. Пациент скорее мертв…
Да, отдельные герои, вроде старшины Самочука, еще творили на фронте чудеса.
Но это было уже исключением, и исключением очень редким.
Совсем еще недавно относительно здоровый армейский организм был уже неизлечимо болен.
И если бы к этому самому уже дышавшему на ладан пациенту пригласили бы врачей из известной сказки, то они поставили бы неутешительный диагноз: пацинет скорее мертв, чем жив…
Ничего другого не могло и быть, так как горе-премьер Керенский добивал амрию с помощью специально им для этого подобранных людей.
После корниловского выступления во главе военного министерства Керенский поставил произведенного им в генералы А. И. Верховского, а во главе морского — адмирала Д. Н. Вердеревского, который только что был освобожден из-под следствия по обвинению в неисполнении приказа Временного правительства под влиянием флотского комитета.
Главной причиной, которая послужила к выдвижению этих лиц, была их удивительная приспособляемость к господствующим советским настроениям, постепенно переходившая в чистую демагогию.
Любопытную характеристику обоим дал сам Керенский.
Вердеревский, по его мнению, был умный и очень дипломатичный человек, который ради ограждения от дальнейшего поношения, может быть даже истребления, морских офицеров стал «исключительным оппортунистом».
Верховский, считал Керенский, «был не только не способен овладеть положением, но даже понять его».
Он был выдвинут политическими игроками слева и быстро поплыл «без руля и без ветрил» прямо навстречу катастрофе.
Верховский ввел в свою деятельность «комический элемент».
К этому определению можно добавить еще легкую возбуждаемость на почве пристрастия к наркотикам и легкой истерии.
В нужное время Верховский резко выступил против Корнилова, и это обстоятельство сыграло по признанию Керенского решающую роль.
«Принимая во внимание колеблющееся поведение во время корниловского выступления всех других желаемых кандидатов, — говорил он, — мне буквально не из кого было выбирать, а, между тем, с обеих сторон — правой и левой — проявилось внезапное желание видеть на посту военного министра — военного человека…»
При таких условиях ничто не могло изменить трагической судьбы русской армии.
Изложив немедленно после своего назначения Исполнительному комитету свою программу, заслужившую его одобрение, военный министр приступил к работе.
Она носила необыкновенно сумбурный характер, не оставившей после себя никакого индивидуального следа и как будто заключавшейся исключительно в том, чтобы излагать грамотным военным языком безграмотные по смыслу упражнения в военной области.
Реформы начались с очередного изгнания лиц командного состава.
В течение месяца было уволено «за контрреволюцию» 20 высших чинов командования и много других войсковых начальников.
Они были заменены лицами, имевшими, по определению Верховского, в своем активе «политическую честность, твердость поведения в корниловском деле и контакт с армейскими организациями».
В каком-то удивительном даже для него ослеплении Керенский в конце октября заявил «Совету республики» о необыкновенных результатах этого механического отсеивания:
— Я счастлив заявить, что в настоящее время ни на одном фронте, ни в одной армии вы не найдете руководителей которые были бы против той системы управления армией, которую я проводил в течение четырех месяцев!
Судя по всему, этва система заключалась не в умении офицеров и генералов воевать, а безропотно слушать ту чушь, которую нес Керенский и во всем соглашаться с ним.
Верховский, продолжавший эволюционировать в сторону большевизма, счел нужным обратить внимание армейских организаций на одну характерную черту армейского быта.
— И сейчас, при новом режиме, — сказал он, — появились генералы, и даже в очень высоких чинах, которые определенно поняли, куда ветер дует, и как нужно вести свою линию…
Что же касается заявления Керенского относительно того, что в армии уже не было «руководителей которые были бы против его системы управления армией», то это, конечно, было преувеличением.
Да, в результате деятельности Керенского обезличенных начальников, сведенных на степень технических советников, в армии хватало.
И одним из самых ярким представителем этих самых «советников» был столь любимый Керенским генерал Черемисов.
Но помимо него были в армии и такие военачальники, как генерал Н. Н. Духонин, между нравственным обликом которого и того же Черемисова лежала непроходимая пропасть.
Другое дело, что в силу проводимой Керенским политики нетерпимости, они примирились внешне с военной политикой правительства.
Но в душе они по-прежнему считали эту политику гибельной и ненавидели творцов ее.
Да и что они могли сделать?
После подавления корниловского мятежа любая критика в адрес Керенского и правительства воспринималась как попытка нового восстания, и офицеров безжалостно изгоняли с военной службы.
И надо им отдать должное.
Стиснув зубы, в бессильной ярости они терпели выходки безмозглых политиков, понимая, что именно на них еще хоть как-то держалась армия.
Вопрос о революционных организациях оставался в прежнем, если не в худшем положении.
Накануне своего удаления от должности, 30 сентября, Савинков успел выпустить приказ, с изложением общих оснований реорганизации этих институтов, в редакции, отвергнутой в свое время Корниловым.
Власть комиссаров была усилена.
Более того, им были предоставлены прокурорские обязанности в отношении войсковых организаций в смысле наблюдения за деятельности последних, надзор за печатью и устной агитацией и регламентирование права собраний в армии.
Вместе с тем на комиссаров возложено было наблюдение за командным составом армии, аттестация лиц «достойных выдвижения» и возбуждение вопроса об удалении начальников, «не соответствующих занимаемой ими должности».
Тягость положения командного состава усугублялась тем, что приказ не предусматривал границ комиссарского усмотрения (политика, служба, военное дело, общая преступность?) и не определял точно решающей инстанции.
Войсковым комитетам, наряду с руководством общественной и политической жизнью войск, предоставлялся контроль над органами снабжения и надзор за командным составом и аттестации его путем сбора «материалов о несоответствии данного начальника в занимаемой им должности».
Революционный сыск, возведенный в систему и оставивший далеко позади черные списки Сухомлиновско-Мясоедовского периода, повис тяжелым камнем над головами начальников, парализуя деятельность даже крайних оппортунистов.
Официальное лицемерие продолжало возносить армейские революционные организации, как важнейшие «устои демократической армии» — очевидно не по убеждению, а по тактическим соображениям.
В союзе с ними, хотя и весьма неискреннем, все те, что группировались вокруг Керенского, видели известный демократический покров политического курса и последнюю свою надежду.
Порвав с ними, власти нельзя было сохранить даже неустойчивое равновесие и неминуемо приходилось сделать последний шаг вправо или влево: к советам и Ленину или к диктатуре и «белому генералу».
А «покров» почти истлел.
Какой автеритет могли иметь в армии комиссары — представители Временного правительства хорошо видно на примере комиссара Северного фронта Станкевича, который посетил в сентябре ревельский гарнизон и намеревался защищать Временное правительство.
«Я, — описывал он свою встречу, — чувствовал всю тщету попыток, так как само слово „правительство“ создавало какие-то электрические токи в зале, и чувствовалось, что волны негодования, ненависти и недоверия сразу захватывали всю толпу.
Это было ярко, сильно, непреодолимо и сливалось в единственный вопль: „Долой!“»
В других местах отношение солдатской массы к правительству если и не проявлялось так экспансивно, то, во всяком случае, выражало полнейшее равнодушие или пассивное сопротивление, ежеминутно готовое вылиться в открытый бунт.
Комитеты также изменяли постепенно свой облик.
Многие высшие комитеты, которые с весны не переизбирались, сохраняли еще прежние традиции оборончества и условной поддержки правительству, теряя постепенно связь с войсками и всякое влияние на них, тогда как другие и большинство низших переходили окончательно в большевистский лагерь.
Из среды комитетов и помимо них текли непрерывно в Петроград делегации и там, минуя Зимний дворец, направлялись в Петроградский совет, черпая в недрах его советы, указания и надежды.
Особенно угрожающее положение занимали флотские организации.
Так, Центрофлот слал ультиматумы самому Керенскому и Вердеревскому, угрожая «прервать с ними дальнейшие отношения» и побудить к тому же своих избирателей.
Когда Керенский призвал флот «опомниться и перестать вольно и невольно играть в руку врагу», то получил от Съезда представителей Балтийского флота требование «немедленного удаления из рядов правительства Керенского, как лица, позорящего и губящего своим бесстыдным политическим шантажем великую революцию, а вместе с ней весь революционный народ…»
К концу сентября в основание реформ положена была докладная записка, подписанная генералами Н. Н. Духониным и М. К. Дитерихсом.
Духонин потребовал «полного прекращения какой бы то ни было агитации в войсках, независимо от партий».
Он признавал возможным отказаться от смертной казни, «если все эти меры будут проведены полностью».
Вместе с тем, записка намечала целый ряд мер по изменению уставов и насаждению военного и технического образования.
Словом, вся реорганизация армии, рассчитанная на длительный период, была поставлена так, как будто Ставка имела впереди много времени и жила в нормальной обстановке, а не имела дело с массой, давно переставшей повиноваться, работать и учиться.
Но даже и эти робкие попытки восстановления армии оставались в области теоретических предположений.
Вводить их в жизнь должно было военное министерство, а Верховский, предвидя события, ставил свою деятельность в зависимость от взглядов Совета.
Единственное мероприятие проведено им было скоро и легко — это роспуск из армии четырех старших возрастных классов, который окончательно укрепил солдат в мысли о предстоящей демобилизации.
На практике никаких мер к поднятию дисциплины не было принято.
Впрочем, сделать это было бы тем более трудно, что идеология воинской Дисциплины у руководителей вооруженных сил проявлялась официально в формах весьма неожиданных.
Так, Верховский, в согласии с мнением советов, видел главную причину разрухи «в непонимании войсками целей войны» и предлагал Правительству и Совету «сделать для каждого человека совершенно ясным, что мы не воюем ради захватов своих и чужих».
Ни Рига, ни занятие немцами Моонзунда так и не прояснили истинного положения дел в глазах военного министра.
Керенский по требованию Совета приостановил приведение в исполнение смертных приговоров в армии, т. е. фактически отменил смертную казнь.
Вердеревский в это время усердно проповедывал выдвинутое им дикое положение о том, что «дисциплина должна быть добровольной».
— Надо сговориться с массой, — говорил он, — и на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины. Необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения…
По всей видимости, он к этому времени уже забыл о том, как договаривался с этими самыми массами творец приказа номер один Соколов.
А договорился он, как известно, до госпиталя, в который попал после полученной от этих самых «масс» тяжелой черпно-мозговой трамвой.
Официальное лицемерие продолжало поддерживать легенду о жизнеспособности фронта.
Так, 10 октября Верховский говорил «Совету республики»:
— Люди, которые говорят, что русской армии не существует, не понимают того, что они говорят. Немцы держат на нашем фронте 130 дивизий. Русская армия существует, исполняет свою задачу и исполнит ее до конца…
Но уже через несколько дней он на заседании комиссии «Совета республики» он в отчаянии заявил:
— У нас нет более армии, необходимо заключить немедленно сепаратный мир с немцами!
Не сложно догадаться, что такое направление военной политики расчищало пути большевизму в армии, давая ему, по сути дела, зеленую улицу.
И большевики с превеликим знанием дела вели свою подрывную работу, призывая, а иногда уже и требуя, отказывать в повиновении начальникам и как можно скорее прекратить войну.
Надо ли говорить, что в войсках они куда как благодатную для своей пропаганды почву, взрыхленную и обильно удобренную приказом номер один и «декларацией прав солдата».
А если учесть то, что впереди предстояла дождливая осень, холодная зима, с неизбежными тяжелыми лишениями, осложненными сильнейшим расстройством тыла, то они играли уже безпроигрышную партию.
Делегаты, отправляемые со всех фронтов в Петроградский совет с запросами, просьбами, требованиями, угрозами, слышали там иногда от немногочисленных представителей оборонческого блока просьбы потерпеть.
Но пропускали их мимо ушей, поскольку находили полное сочувствие в большевистской фракции Совета.
Именно оттуда они уносили с собой в грязные и холодные окопы убеждение, что мирные переговоры не начнутся, пока вся власть не перейдет к большевистским советам.
Не лучше было и в тылу.
И если бы армия спросила тыл:
— Воюем мы или не воюем?
то тыл мгновенно ответил бы словом и делом:
— Не воюем!
«К тылу, к стране, ко всей Российской республике и прежде всего в революционной демократии, — взывал 3 октября официоз революционной демократии „Известия“. — Не сваливайте вину на буржуазию, потому что армия обращается не к ней, а к вам, — революционерам и демократам, потому что не буржуазия, вы, — большевики, меньшевики и социалисты-революционеры, называете солдат товарищами.
Или товарищеская верность до смерти, или слово „товарищ“ — лживое слово»…
Осенью в одном из заседаний Петроградского совета, прибывший с фронта офицер Дубасов сказал:
— Солдаты сейчас не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят одного — конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут…
Это заявление, как передавал газетный хроникер, произвело «непередаваемое впечатление».
Особо надо сказать о большевистской печати, поскольку партийные организации принимали меры к широкому распространению местных партийных газет и журналов.
В сентябре — октябре был значительно увеличен тираж многих большевистских газет, многие из которых стали выходить еждневно..
Многие партийные организации выделяли специальных посыльных для доставки газет непосредственно из типографий на фабрики, заводы и в воинские части.
ЦК партии и местные партийные организации проявляли особую заботу о распространении большевистских газет на фронте и в деревне.
В результате пожертвований рабочих Москвы значительная часть тиража большевистской газеты «Деревенская правда» бесплатно отправлялась на фронт и в деревню.
Такие пожертвования лишний раз показывают, насколько крепко скована идейная связь между революционным авангардом пролетариата и революционной армией солдат: никакие происки и клевета буржуазии не могут разъединить их.
В решающий период непосредственной подготовки вооруженного восстания ЦК РСДРП (б) принимал меры к дальнейшему увеличению числа большевистских газет и журналов.
Осенью 1917 года партийные организации Юго-Западного фронта разработали план издания нескольких большевистских газет партийными комитетами армий и соединений фронта.
ЦК партии рекомендовал областному комитету Юго-Западного края не распылять силы на издание нескольких небольших газет, а организовать одну газету для всего Юго-Западного фронта.
В первой декаде октября в гор. Могилеве-Подольском стала выходить фронтовая большевистская газета «Красное знамя». которая нашлла широкое распространение среди солдат Юго-Западного фронта.
С 12 октября возобновился после полуторамесячного перерыва выход «Окопного набата».
Внесла свою лепту в разложение армии и «Окопная правда», которая заявляла, что наступление чревато величайшими опасностями, что оно может передать власть усмирителям революции, может принести развал фронта, но в пользу революции оно ничего дать не может, при условии захватнического характера войны.
Газета оценивала любое планирующееся наступление как продолжение политики капиталистов, «наносящее трудно поправимый удар назревающей рабочей революции во всех странах, останавливая революционное движение и давая оружие в руки капиталистов продолжать кровопролитную бойню».
«Окопной правде» вторила «Солдатская правда», утверждавшая, что наступление в данный момент может вестись только в интересах буржуазии.
Издание протестовало против политики соглашения с буржуазией, и требовало опубликования тайных переговоров, а также передачи всей власти в руки Советов.
Главный редактор «Окопной правды» Ф. П. Хаустов в из номера в номер проводил мысль о том, что новое правительство продолжает политику царского и призывал солдат вынести резолюции об отказе идти в наступление до тех пор, «пока союзники не откажутся от захватнической политики».
Справедливый мир, по мнению автора, можно получить и без крови.
И надо отдать большевикам должное: созданная ими сеть печати охватила всю крупные города России.
Старались и большевистские агитаторы, которыми осенью 1917 года была наводнена армия.
Они призывали солдат к организованному отказу от наступления ввиду того, что оно планируется в угоду союзникам, «интересы которых чужды простому русскому солдату».
Они утверждали, что рабочие и крестьяне в солдатских шинелях должны обсуждать любой приказ на собраниях и не идти на поводу у своих начальников.
«Рабочие и крестьяне в солдатских шинелях» охотно обсуждали, и, в конце концов, шедшее стремительными темпами разложение армии стало пугать самих большевиков.
И если верить Троцкому, то одним из побудительных мотивов к скорейшему захвату большевиками власти было опасение того, что «события на фронте могут произвести в рядах революции чудовищный хаос и ввергнуть в отчаяние рабочий массы».
Петроградский гарнизон, не перестававший играть роковую роль в судьбах революции, составлял предмет исключительного внимания большевистских руководителей.
В середине октября Керенский пришел к необходимости осуществить корниловский план подчинения Петроградского военного округа главнокомандующему Северным фронтом и вывода на фронт частей Петроградского гарнизона.
Мера эта уже запоздала.
Гарнизон решительно отказал в повиновении, и Петроградский совет всеми доступными мерами противодействовал выводу частей из столицы.
Такое отношение усилило в значительной степени влияние Совета и самыми тесными узами связало судьбу гарнизона с судьбой большевизма.
В стране не было ни одной общественной или социальной группы, ни одной политической партии, которая могла бы, подобно большевикам и к ним примыкающим, так безотговорочно, с такой обнаженной откровенностью призывать армию «воткнуть штыки в землю».
Как не было и по-настоящему мощной организации, которая заставила бы солдат вытащить эти самые штыки из земли.
Как это не печально, но в огромной России не нашлось ни одного патриота, способного не на словах, а на деле доказать свою любовь к Родине.
И как тут не согласиться с Солоновичем, который говорил, что, если Корнилова и надо было осуждать, то отнюдь не за намерение навести порядок в стране, а за то, что он это намерение не осуществил.
Как это не выглядит парадоксальным, но овеянную славой русскую армию, армию Петра Великого, Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова победили не турки, французы и тевтоны, а несколько росчерков пера в руках убогих политиков.
Так Славянка прощалась со своей совсем еще недавно великой армией…
Глава X. Второй Верден
Если с русской армией все было кончено, то союзные войска продолжали боевые операции.
Как мы помним, после провала организованного генералом Нивелем наступления среди французских солдат начались волнения.
Да, выступления солдат были жестоко подавлены командованием, но все же французское и английское правительства, учитывая настроение солдатской массы, были вынуждены надолго отказаться от крупных наступательных операций.
До конца 1917 года англо-французское командование провело лишь несколько операций исключительно тактического значения.
Одна из них была предпринята английскими войсками в районе Ипры. Ее целью было освобождение от немцев Северной Фландрии и бельгийского побережья.
На этом особенно настаивали английские морские круги, опасавшиеся, что Германия еще более широко использует базы подводных лодок на фландрском побережье.
Операция началась 31 июля. Атаку поддерживала мощная артиллерия — 2300 орудий и 216 танков.
Почти четыре месяца английские войска, утопая в грязи фландрских болот, медленно продвигались вперед.
В ноябре операция прекратилась. Прорвать германский фронт не удалось.
В результате этих боев англичане потеряли убитыми и ранеными 400 тыс., а немцы — 240 тыс. человек.
Значение Пашендаля, как называют Третью битву при Ипре, не поддается объяснению.
Она облегчила давление на французскую армию, все еще ощущавшую на себе последствия мятежей, хотя нет подтверждения тому, что Гинденбург и Людендорф достаточно хорошо были осведомлены о проблемах Нетэна, чтобы планировали извлечь из этого пользу.
У них было слишком много своих собственных проблем — подпирания австрийских союзников, урегулирования хаоса на русском фронте, — чтобы начинать второй Верден.
Кроме того, осенью 1917 года программа реабилитации, организованная Петэном, произвела определенный эффект во французской армии.
23 октября французские войска провели атаку около «Дамской дороги», возвратив около двенадцати километров фронта, на глубину пять километров, за четыре дня, — результат, эквивалентный тому, который был достигнут под Ипром ценой таких усилий и потерь за девяносто девять дней.
Другая операция была проведена французами у Вердена.
22 августа французские войска, поддержанные мощной артиллерией, атаковали германские позиции. На погонный метр фронта было брошено 6 тонн снарядов.
В результате хорошо организованного взаимодействия пехоты, артиллерии и танков наступление увенчалось успехом.
Последней операцией армий Антанты на западноевропейском театре в кампанию 1917 г. была операция у Камбре.
В ней английское командование хотело проверить во взаимодействии с другими родами войск боевую ценность танков и эффектным успехом смягчить тяжелое впечатление от неудачи во Фландрии.
Кроме того, военные руководители Антанты рассчитывали приковать к Камбре значительные силы германской армии и тем самым облегчить положение итальянцев.
Утром 20 ноября неожиданно для немцев, без обычной артиллерийской подготовки, англичане двинулись в атаку.
Многочисленная авиация атаковала артиллерию и штабы немцев.
К полудню германская оборонительная полоса была прорвана.
Однако развить успех англичане не смогли.
30 ноября германское командование, сосредоточив крупные силы, также внезапно нанесло контрудар и оттеснило англичан с большей части захваченных ими позиций.
Операция у Камбре не имела ни стратегического, ни оперативного результата. Но она подтвердила ценность нового средства борьбы — танков, положила начало тактике, основанной на взаимодействии пехоты, артиллерии, танков и авиации, действующей на поле боя.
Серьезное поражение в кампанию 1917 года понесли итальянские войска.
По общему плану Антанты они должны были наступать одновременно с англофранцузскими армиями.
С опозданием, 12 мая, итальянцы начали очередное, десятое наступление на Изонцо, но опять не сумели прорваться к Триесту.
В августе они произвели одиннадцатое наступление в том же районе также с весьма ограниченными результатами и с огромными потерями.
Тем не менее, по свидетельству Людендорфа, «ответственные военные и политические деятели Австро-Венгрии были убеждены, что ей не удастся вынести продолжения боя и 12-ю атаку на Изонцо».
Германское командование, вынужденное помочь своему союзнику, выделило для этого семь дивизий, которые вместе с восемью австрийскими дивизиями образовали новую, 14-ю австро-германскую армию.
Эта армия сосредоточилась против участка итальянского фронта между Плеццо и Тольмино, чтобы ударом в районе Ка-поретто сорвать двенадцатое наступление на Изонцо.
Горная местность мало благоприятствовала действиям войск, и итальянцы не ожидали отсюда атаки крупных сил противника.
В ночь на 24 октября автро-германская артиллерия открыла мощный огонь химическими снарядами. С рассветом началась пехотная атака. Фронт итальянской армии был прорван, и австрийско-германские войска глубоко вклинились в ее расположение.
Попытка итальянских войск удержаться на тыловых позициях не удалась. Отход был организован настолько неумело, что армия потеряла на восточном берегу реки Изонцо всю тяжелую артиллерию.
28 октября итальянцы эвакуировали важный железнодорожный узел Удине и продолжали отступать к реке Тальяменто.
Управление войсками было нарушено. Солдаты с криками «Долой войну!», «Долой офицеров!» устремились на запад.
Таким образом, операция австрийских и немецких войск у Капоретто, первоначально рассчитанная только на срыв готовившегося наступления итальянцев, привела к серьезному разгрому итальянской армии.
Итальянцы потеряли свыше 335 тыс. пленными, 130 тыс. убитыми и ранеными.
Было оставлено противнику 3152 орудия, свыше 3 тыс. пулеметов, огромное количество снаряжения и всякого рода запасов.
Фронт откатился почти на сто километров к западу. Большая часть Венецианской области была занята австро-германскими войсками.
Только после того, как англо-французское командование стало спешно перебрасывать на помощь итальянцам свои дивизии, а итальянские власти предприняли жестокие меры против отступавших солдат, темп отступления начал замедляться.
На Балканском фронте командующий французской армией генерал Саррайль еще накануне большого апрельского наступления Антанты подготовил наступательную операцию на участке река Струма — Дой-ран — излучина реки Черна — Монастир.
В конце апреля — начале мая он попытался ее осуществить, но потерпел неудачу. Это повлекло за собой вспышку волнений в войсках и осложнения в отношениях между союзниками.
Неудача Саррайля побудила также дипломатию Антанты удвоить свои усилия по вовлечению Греции в войну.
10 июня Антанта предъявила греческому правительству ультимативное требование выступить против Четверного союза. Германофильски настроенный король Константин отрекся от престола и был выслан в Швейцарию. У власти стал сторонник Антанты Венизелос.
На кавказско-турецком фронте в 1917 г. продолжалось лишь наступление корпуса Баратова на Мосульском и Багдадском направлениях.
Русские войска вошли в связь с английскими в Кизил-Рабате.
На иракском фронте английский корпус после тщательной подготовки начал наступление на Багдадском направлении.
10 марта в руки англичан перешел Багдад. Попытка германо-турецких сил отбросить противника не удалась.
Продвигаясь к Мосулу, английские войска к концу кампании укрепились на линии Кара-тепе — Текрит, на полпути между Багдадом и Мосулом.
На палестинско-сирийском фронте английские войска дважды, в марте и апреле, безуспешно атаковали Газу. Только поздней осенью, после тщательной подготовки, они снова приступили к активным операциям.
В результате операций 1917 года германские войска были полностью вытеснены из Восточной Африки.
Военные действия на море характеризовались широким применением подводных лодок (главным образом германским блоком).
В феврале 1917 года Германия начала неограниченную подводную войну.
Это означало такой способ военных действий на морском театре военных действий, при котором подводные лодки топили гражданские торговые суда без соблюдения Правил ведения морской войны, установленных Гаагскими конвенциями и Женевской конвенцией.
Это была, если так можно выразиться, уже вторая волна.
Первый раз Германия вела неограниченную подводную войну в битве за Атлантику в 1915 году.
Первая попытка начать неограниченную подводную войну, совершенная в 1915 году, была предпринята с негодными средствами.
Германия просто не располагала достаточным количеством подводных лодок, в строю числились около 40 единиц.
Кроме того, армейское командование еще надеялось одержать победу, и потому прибегать к крайним мерам немцы не стали.
Попытка была нерешительной, и после нескольких протестов Соединенных Штатов атаки торговых судов прекратились.
К зиме 1917 года командование германской армии убедилось, что не в состоянии выиграть войну.
Все попытки наступления разбивались о глубоко эшелонированную оборону союзников и превращались в бессмысленные гекатомбы.
То, что любое наступление союзников заканчивалось абсолютно таким же крахом, мало кою утешало.
Союзники могли позволить себе ждать, немцы — нет. Петля британской блокады затягивалась все туже и туже. Если армию Германия еще как-то ухитрялась прокормить, то гражданское население в тылу начало голодать.
После падения Бухареста 6 декабря 1916 года фельдмаршал фон Гинденбург уведомил канцлера фон Бетман-Гольвега, что не видит причин оттягивать опубликование ноты с извещением о начале неограниченной войны.
12 декабря канцлер выступил в рейхстаге с сообщением о предстоящих мирных предложениях, но эти предложения были сделаны в такой форме, что союзники не могли их принять.
Теперь германское руководство могло по гримеру Понтия Пилата умыть руки и сказать, что его вынудили начать неограниченную войну.
К тому же в декабре 1916 года была разгромлена Румыния, и надежды на успешное завершение войны вспыхнули с новой силой.
22 декабря адмирал фол Хольцендорф представил фон Гинденбургу очередной меморандум в пользу начала неограниченной подводной войны.
По расчетам адмирала, Англия располагала примерно 10,75 миллиона тонн торговых судов. Если ранее лодки топили до 300 000 тонн в месяц, то после начала неограниченной войны эта цифра должна была вырасти до 600 000 тонн.
Фон Хольцендорф считал, что через 5 месяцев Англия потеряет 39 % своего торгового флота, и таких потерь было уже достаточно для поражения.
Фон Хольцендорф делал вывод, что своевременно начатая неограниченная подводная война принесет Германии победу еще «до начала жатвы».
30 декабря германское правительство получило официальное извещение об отказе держав Антанты начать мирные переговоры.
Теперь у Германии остался очень небогатый выбор: или неограниченная подводная война, или капитуляция.
9 января в Плессе состоялось новое совещание по этому вопросу, и канцлер фон Бетман-Гольвег уступил нажиму военных.
Первоначально эти действия принесли Германии успех.
Общий тоннаж судов Антанты, потопленных в феврале, равнялся 781,5 тыс. (в то время как за весь 1916 год были потоплены суда водоизмещением в 1125 тыс. т), в марте — 885 тыс., в апреле — 1091 тыс. Свыше половины этого тоннажа принадлежало Англии.
Положение Англии сделалось угрожающим. Адмирал Джеллико заявил, что если темп подводной войны не изменится, то предел выносливости Англии будет достигнут к 1 ноября 1917 г.
Страны Антанты приняли ряд энергичных мер против подводной войны: вооружили торговые пароходы, создали систему их сопровождения кораблями военного флота, поставили минные и сетевые заграждения.
Усилившаяся блокада Германии привела к почти полному прекращению подвоза необходимых ей материалов из нейтральных стран.
Таковы были итоги военных действий в 1917 году.
В 1917 году в войну вступили на стороне Антанты также Китай, Греция, Бразилия, Куба, Панама, Либерия и Сиам.
Глава XI. Штаб Духонина
Начало октября семнадцатого года выдалось, на удивление, ясным и теплым.
Казалось, сама суровая Балтика сжалилась над застывшей в тревожном ожидании столицей и призывала людей внести такую же ясность и теплоту в свои отношения.
Но куда там!
Судя по настроению главного большевика, о «мирном продолжении революции» не могло быть и речи, и стрелка политического барометра в Петроград неуклонно склонялась к буре.
25 октября 1917 года большевики совершили военный переворот и, арестовав Временное правительство, захватили власть.
Все произошло по сценарию, предсказанном Ф. М. Достоевским.
«Если кто погубит Россию, — писал наш великий писатель, — то это будут не коммунисты, не анархисты, а проклятые либералы.
Русский же либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию».
Что же касается Временного правительства, то оно было в высшей степени либеральным правительстом.
И, конечно же, ни Керенский, ни все четыре правительства не понимали закона революции, созданной войной, в которой не могли торжествовать люди умеренных, либеральных и гуманитарных принципов.
Принципы демократии годны для мирной жизни, а не для революционной эпохи.
В революционную эпоху побеждают люди крайних принципов, люди склонные и способные к диктатуре.
Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии.
Но как только об этой самой диктатуре заговорили всерьез, правительство перепугалось и пошло на сотрудничество с левыми, лишь свалить Корнилова и уцелеть самим.
И вся беда всех этих керенских, милюковых, львовых и родзянок была в том, что они были неспопобны на решительные меры даже для собственного спасения.
Именно поэтому Керенский и предал Корнилова, сделав из героя предателя.
Одно дело говорить с трибуны Думы о революции и представлять ее в образе благородной Дамы в белоснежных одеждах, и совсем другое увидеть эту революцию в образе мясника в залитом кровью фартуке.
«Мы, — откровенно говорил по этому поводу член Временного комитета Государственной думы В. В. Шульгин, — были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать…
Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала — у нас кружилась голова и немело сердце».
А вот у Ленина голова не кружилась и сердце не немело.
Под стать ему были и его соратники, готовые без малейшего колебания превратить Россию в «пустыню, населенную белыми неграми».
Львов и компания боялись кого-нибудь обидеть, для чего и распустили всю страну, и прежде всего армию.
Ленин воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил еще более жестокую диктатуру.
И трижды был прав Деникин.
«Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала послужили большевики, — писал он, — я протестую.
Россию развалили другие, а большевики — лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках ее организма…»
Все так.
Убогий царь, кликуша-царица, полоумный провидец, бездарные и трусливые сначала царские, а потом и послефевральские министры и министр-председатель- предатель Кренский, — вот те, кто разрушал российскую государственность.
И не случайно сам Ленин сказал:
— Власть валялсь в грязи, мы ее лишь подняли!
Остается только удивляться тому, сколько же надо было приложить усилий Николаю II и Керенскому и Компании, что бы власть в эту самую грязь втоптать.
Поскольку, когда изучаешь их правление, создается такое впечатление, что они словно соревновалитсь между собой в том, кто быстрей погубит вверенную им страну.
И трижды был прав русский поэт-эмигрант Сергей Рафальский, когда говорил:
— Российская империя не была в мировой истории исключением: у всех более или менее цивилизованных народов водились милостивые государи, подготовлявшие революцию…
Все так.
Николай II подготовил революцию, а Керенский ее погубил…
Как не трудно догадаться, самой неотложной задачей большевиков был скорейший выход из войны.
И дело здесь было отнюдь не в оплачивании каких-то там долгов Германии.
Отнюдь!
Большевики по долгам никогда не платили, они их прощали.
Все дело было в инстинкте самосохранения.
Ленин прекрасно понимал, что продолжение войны есть смертный приговор новой власти.
Он мог спорить и до хрипоты доказывать все, что угодно, таким же, как он, теоретикам.
Но обмануть несколько миллионов солдат не мог даже он, с ловокостью фокусника жонглировавший революционными фразами и лозунгами.
Его просто-напросто бы смели.
Да и не мог он продолжать войну, если бы даже очень захотел.
Никакой армии в России уже не было, ни старой, ни новой.
Была и еще одна причина, по которой он не очень-то боялся мира, который мог сильно ударить по России.
Ленин по-прежнему был уверен в том, что революция в Германии не за горами.
А после того как она победит, все условия «похабного» мира будут забыты раз и навсегда.
По той простой причине, что между братьями-пролетариями не могло быть никаких контрибуций по определению.
Поэтому первым декретом Советской власти был Декрет о мире.
«Рабочее и Крестьянское правительство, — говорилось в нем, — предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».
Декрет подчеркивал, что «справедливым или демократическим миром… правительство считает немедленный мир без аннексий и контрибуций».
Советское правительство декларировало «решимость немедленно подписать условия мира, прекращающего эту войну на указанных, равно справедливых для всех без изъятия народностей условиях».
Оно не отказывалось от рассмотрения всяких других условий мира, если бы они были предложены одной из воюющих держав.
Одновременно Советское правительство направило ноту правительствам Англии, Франции, США, Италии, Сербии и Бельгии, в которой предлагало рассматривать Декрет как формальное предложение заключить перемирие на всех фронтах и немедленно приступить к мирным переговорам.
10 ноября ноты аналогичного содержания через нейтральные страны были посланы державам Четверного союза.
Однако правительства Антанты оказались глухи к призывам Советской России.
Надеясь на скорое падение большевиков, правящие круги США, Англии, Франции и Италии решили саботировать советские предложения.
Наиболее дальновидные из представителей этих кругов не могли не понимать, что заключение мира в огромной степени будет способствовать сохранению и упрочению завоеваний русской революции.
Наиболее четко эту мысль выразил британский премьер Д. Ллойд Джордж.
«Вопрос о том, окажет ли русская революция такое же влияние, как французская, — писал он, — или ее влияние на судьбы всего человечества будет еще больше, зависит от одного.
Это будет зависеть от того, сумеют ли вожди революции продолжить свое движение на путях мирного развития, или же энергия революции не будет израсходована, и она будет отклонена от своей цели войной. Если Россия не будет вовлечена в войну, то революция станет одним из величайших факторов, определяющих судьбы народных масс во всех странах, которые когда-либо пришлось наблюдать или испытывать человечеству».
Именно поэтому Антанта всеми возможными ей средствами, вплоть до вмешательства во внутренние дела Советской республики, поддерживала силы внутренней контрреволюции, всецело стоявшей за продолжение войны.
Антанта была заинтересована в продолжении войны Россией и с чисто военной точки зрения, поскольку русский фронт отвлекал значительные германские силы с Запада.
Чем была для союзников Россия, красноречиво свидетельствует признание У. Черчилля, английского министра военного снабжения.
«Несмотря на страшные поражения и невероятное количество убитых, — писал он, — Россия оставалась верным и могущественным союзником.
В течение почти трех лет она задерживала на своих фронтах больше половины всех неприятельских дивизий и в этой борьбе потеряла убитыми больше, чем все прочие союзники, взятые вместе».
Даже к декабрю 1917 года русский фронт все еще привлекал к себе 74 германские дивизии, составлявшие 31 % всех германских сил.
Естественно, выход России из войны повлек бы немедленную переброску этих дивизий против союзников.
В силу вышеназванных причин державы Антанты на протяжении всего периода борьбы Советского правительства за мир придерживались политики замалчивания советских мирных предложений.
Они поддерживали Ставку во главе с Верховным главнокомандующим Н. Н. Духониным, которая стала в те дни центром, куда стекались различные контрреволюционные элементы — от кадетов до меньшевиков.
Лидеры партий эсеров и меньшевиков под защитой Ставки попытались образовать «общесоциалистическое» правительство во главе с эсером В. М. Черновым.
Но, с другой стороны, нельзя было не понимать, что обращение новой власти к Антанте было изначально обречено на неудачу.
Да и как можно было садиться за стол переговоров со страной, которую еще так и не признал?
Во-вторых, вряд ли кто по-настоящему понимал, что такое «справедливый демократический мир» в понимании большевиков.
А самое главное заключалось в том, что он никому не был нужен. Я имею в виду, не народы, а правительства.
Не для того Германия присылала в Россию Ленина, чтобы потом подписывать мирные соглашения.
Вывести Россию из войны и с новыми силами ударить по Антанте, — вот была истинная цель Берлина.
А каким воображением надо было обладать, чтобы предложить четыре года воевавшей Антанте мир «без аннексий и контрибуций?»
Особенно осенью 1917 года, когда Союзники вряд ли сомневались в своей скорой победе над изнемогавшей под тяжестью войны Германией. И заключенный с нею осенью 1917 года мир вряд ли бы напоминал то ограбление, которое было осуществлено Союзниками через полтора года в Версале.
Так что Ленин врдя ли удивился, не получив ответа на свои телеграммы ни от одной воюющей страны.
Более того, все приличия были соблюдены, и теперь он мог вести мирные переговоры с Центральными государствами.
Что оставалось большевикам?
Только одно: взять дело мира (пусть и позорного) в свои руки!
И они взяли его.
20 ноября 1917 года Совнарком специальной телеграммой поручил генералу Духонину «обратиться к военным властям неприятельских армий с предложением немедленного приостановления военных действий в целях открытия мирных переговоров».
«Возлагая на вас ведение этих предварительных переговоров, — сообщалось в ней, — Совет Народных Комиссаров приказывает вам: 1) непрерывно докладывать Совету по прямому проводу о ходе ваших переговоров с представителями неприятельских армий; 2) подписать акт перемирия только с предварительного согласия Совета Народных Комиссаров».
Николай Николаевич Духонин в то время исполнял обязанности Верховного главнокомандующего.
Вступить в должность Главковерха ему приказал сам Керенский, являвшийся на тот момент Верховным главнокомандующим.
Обдумав предложение Керенского и членов «Комитета спасения родины и революции» Духонин после падения правительства и исчезновения Керенского принял на себя командование, призвал фронт сохранять спокойствие и ждал создания нового правительства.
«Среднего роста, — писал о нем барон П. Н. Врангель, — полный, румяный, с густыми вьющимися черными волосами, чрезвычайно моложавый, он производил впечатление очень мягкого, скромного человека. Генерал имел немало славных дел, и георгиевские кресты, украшавшие его грудь и шею, говорили об этом».
Духонин стал известен в 1914 году, когда принял участие в знаменитой Галицийской битве.
Он курировал в армии разведку и со своими обязанностями справлялся блестяще.
За проведение рекогносцировки у мощной австрийской крепости Перемышль ему вручили высшую воинскую награду империи орден Святого Георгия 4-й степени.
Спустя два года Николай Николаевич принял участие в разработке плана легендарного «брусиловского прорыва».
Даже генерал от инфантерии Брусилов, который не жаловал большинство офицеров императорской армии, в своих воспоминаниях был вынужден отозваться о Духонине как о самоотверженном молодом соратнике.
Не случайно именно Николаю Николаевичу было суждено стать последним начальником штаба Верховного главнокомандующего русской армией.
«Храбрый солдат и талантливый офицер Генерального штаба, — писал в своих „Очерках русской смуты“ Антон Иванович Деникин, — принес Керенскому добровольно и бескорыстно свой труд, отказавшись от всякой борьбы в области военной политики и примирившись с ролью „технического советника“.
Духонин шел на такую роль, заведомо рискуя своим добрым именем, впоследствии и жизнью, исключительно из-за желания спасти положение. Он видел в этом единственное и последнее средство».
«Я думаю, — писал из тюрьмы Духонину Корнилов, — что Вам необходимо безотлагательно принять такие меры, которые, дали бы благоприятную обстановку для организации борьбы с надвигающейся анархией».
Однако Николай Николаевич всячески стремился избежать кровопролития и поэтому не принял совет, о чем свидетельствует сделанная его рукой пометка: «Это может вызвать эксцессы».
Два основных соображения, по всей видимости, руководили в эти дни Духониным.
Как военный, в сложившейся экстремальной обстановке он стремился всеми средствами сохранить и удержать разваливающийся фронт.
Получив упомянутый выше приказ Совнаркома «обратиться к военным властям неприятельской армии о заключении перемирия и начале переговоров», Ставка не отвечать на эту депешу.
В ночь на 21 ноября Духонина вызвал к прямому проводу Ленин.
Рядом с ним находились Сталин и Крыленко.
Они потребовал объяснений, почему не выполняется распоряжение правительства.
Духонин запросил наркомов, получено ли согласие Союзников на мирные переговоры, какова будет судьба Румынской армии и предполагают ли они вести отдельные переговоры с Турцией.
Ленин отказался обсуждать эти вопросы.
— Я, — заявил Духонин, — могу только понять, что непосредственные переговоры с державами для вас невозможны. Тем менее, возможны они для меня от вашего имени. Только центральная власть, поддержанная армией и страной, может иметь достаточный вес и значение для противников, чтобы придать этим переговорам нужную авторитетность для достижения результатов. Я также считаю, что в интересах России заключение скорейшего всеобщего мира…
— Отказываетесь ли вы, — спросил Ленин, — категорически дать нам точный ответ и исполнить данное нами предписание?
Духонин заявил о невозможности исполнить эти указания и еще раз подчеркнул, что «необходимый для России мир может быть дан только центральным правительством».
Усмотрев в ответе контрреволюцию и саботаж, Совнарком сместил Духонина «за неповиновение и поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся».
Однако ему предписали «продолжать ведение дел, пока не прибудет в Ставку новый главнокомандующий» — прапорщик Крыленко, будущий палач ленинских, а потом сталинских политических процессов.
В связи с отказом Духонина вступить в переговоры о перемирии с австро-германским блоком В. И. Ленин через головы контрреволюционного генералитета обратился непосредственно к солдатам с призывом взять в свои руки дело мира.
Днем 22 ноября по радио было передано обращение за подписью Ленина и Крыленко ко «всем полковым, дивизионным, корпусным, армейским и другим комитетам, всем солдатам революционной армии и матросам революционного флота».
«Пусть полки, — говорилось в обращении, — стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем».
Обращение информировало армию и флот об отказе Духонина приступить к переговорам о перемирии и о смещении его с поста верховного главнокомандующего.
«Солдаты! — призывало обращение. — Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира…
Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем. Совет Народных Комиссаров дает вам права на это».
Подписание окончательного договора о перемирии Совнарком оставлял за собой.
Обращение В. И. Ленина к солдатам сыграло известную роль в борьбе за дело мира.
Повсюду солдатские массы активно включались в борьбу за немедленное прекращение войны.
Вслед за ленинским обращением началось заключение так называемых солдатских миров.
На всем протяжении огромного Восточного фронта отдельные дивизии, корпуса, армии и даже фронты посылали парламентеров за разделяющую воюющие стороны колючую проволоку с целью заключить перемирие.
В течение нескольких дней заключение локальных перемирий приняло широкий размах. Фактически военные действия были прекращены.
В тот же день Наркоминдел обратился к послам нейтральных государств с предложением взять на себя посредничество в организации переговоров о мире.
Представители Швеции, Норвегии и Швейцарии ограничились извещением о получении ноты. Посол Испании, заявивший НКИД, что предложение передано в Мадрид, был немедленно отозван из России.
В тот же день дипломатические представители союзных стран на совещании в Петрограде решили игнорировать ноту советского правительства.
23 ноября начальники союзных военных миссий, аккредитованные при русской Ставке, по указанию своих правительств направили на имя уже смещенного Духонина протест против нарушения договора от 5 сентября 1914 года.
Согласно этому договору, «союзники, включая Россию, торжественно согласились не заключать сепаратного перемирия и не прекращать военных действий».
От Советской России требовали, чтобы она соблюдала обязательства, взятые царским и Временным правительствами.
Делались угрозы, «что всякое нарушение этого договора Россией повлечет за собой самые серьезные последствия».
Демарш был направлен на то, чтобы поддержать Духонина в его противодействии мирным переговорам.
Но Духонин уже никого не представлял. Советское правительство объявило его вне закона.
Тем не менее, он связался по прямому проводу с военным министерством.
В разговоре с генералом Маниковским, он заявил, что не признает правительство большевиков и не желает иметь с ним никаких отношений.
Что касается обращения Ленина к солдатам фронта, Николай Николаевич тогда очень точно заметил:
— Эти действия исключают всякое понятие о государственности и могут быть на руку не русскому народу, — комиссарами которого себя именуют большевики, а, конечно только Вильгельму…
Как показали дальнейшие события, именно этот указ Совнаркома сыграл решающую роль в необратимом процессе развала армии.
Духонин разослал текст ноты всем командующим фронтами.
Сообщил он и о своем неподчинении постановлению СНК.
Однако армии одна за другой признавали власть СНК и поддерживали декреты Советской власти.
Сотрудники Ставки стали покидать Могилёв, но Духонин остался.
Корнилов в письме предлагал ему план обороны Ставки и организации на ее базе центра борьбы.
Для этого надо было стянуть к Могилеву Корниловский полк, ударные батальоны, чехословацкий и польский корпуса, одну-две самые надежные казачьи дивизии и создать запасы оружия.
Командиры ударных батальонов в Могилёве просили Духонина разрешить им защищать Ставку, но он приказал им покинуть город.
Как это ни печально, но даже в самый критический момент Духонин, как и Корнилов, оказался не готов к «междоусобице» и кровопролитию.
— Я, — заявил он, — не хочу братоубийственной войны!
«Духонин, — писал А. И. Деникин, — был и остался честным человеком.
Но в пучине всех противоречий, брошенных в жизнь революцией, он безнадежно запутался.
Любя свой народ, любя армию, отчаявшись в других способах спасти их, он продолжал идти скрепя сердце по пути с революционной демократией, тонувшей в потоках слов и боявшейся дела».
Единственное, на что он решился, так это на обращение к стране.
«К вам, представители всей русской демократии, — взывал генерал, — к вам, представители городов, земств и крестьянства, обращаются взоры и мольбы армии.
Сплотитесь все вместе во имя спасения Родины, воспряньте духом и дайте исстрадавшейся земле Русской власть — власть всенародную, свободную в своих началах для всех граждан России и чуждую насилию, крови и штыку».
Никто не услышал этих благих пожеланий.
Более того, Духонин не решился сразу освободить остававших в Быховском тюрьме Корнилова, Деникина, Романовского, Лукомского и Маркова.
Даже не смотря на то, что обвинение в «покушении на ниспровержение правительства» потеряло теперь всякий смысл, так как это правительство уже свергли другие.
Но, зная большевиков, можно было не сомеваться в том, что всем пятерым была уготована незавидная участь. А говоря проще, их просто-напросто расстреляли бы без суда и следствия.
Конечно, узники прекрасно понимали надвигавшуюся вместе с Крыленко и его бандами опасность, но ничего не предпринимали для побега.
Бегство они считали неприемлемым с точки зрения чести.
Атаман Каледин писал в Ставку, чтобы быховцев отправили на Дон, на поруки казаков.
Духонин колебался. Но потом все-таки освободил.
Интересно, что в тот же самый день, когда одни люди пытались с войной покончить, другие сделали первый шаг в новой войне — на этот раз столь милой ленинскому сердцу — войне гражданской.
2 декабря Быковскую тюрьму покинули генералы Деникин, Марков, Лукомский, Романовский и Корнилов с отрядом верных ему текинцев.
Перед уходом Корнилов приказал построить состоявший из полубольшевистского Георгиевского батальона караул тюрьмы и… поблагодарил за службу!
Солдаты проводили его криками «ура!» и пожеланиями счастливого пути.
Большевики, узнав о побеге быховских узников, послали за ними бронепоезд и отряд красногвардейцев.
Но было уже поздно. Для безопасности решили разбиться поодиночке, в разные стороны.
Лукомский стал «немецким колонистом», уехал на Москву.
Романовский переоделся прапорщиком, Марков — солдатом. На паровозе выехали в Киев.
Деникин стал поляком Домбровским, помощником начальника перевязочного пункта, поехал в Харьков.
Корнилов вместе с Текинским полком в конном строю покинул Быхов и канул в лесах.
Тем временем несколько эшелонов с матросами Крыленко приближались к Ставке.
Двигались они довольно осторожно, поскольку боялись «корниловцев» и казаков.
По дороге, на фронте 5-й армии, Крыленко вступил с немцами в переговоры о перемирии.
Одновременно большевики по радио через головы командования обратились «в массы», предоставив полковым комитетам право заключать мир на своих участках.
Крыленко называл Духонина изменником и объявлял главнокомандующего, «продолжающего ведение дел» до его прибытия, вне закона.
Ставка оставалась бездействующей. Она уже никем не руководила.
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Володченко признал власть украинской Центральной Рады.
Румынский фронт, где наличие румынских войск сдерживало анархию, ориентировался на указания представителей Антанты.
Северный и Западный фронты, признав советскую власть, начали стихийное, ротами и батальонами, «заключение мира».
К середине ноября совещание лидеров «революции» в Могилеве распалось, не придя ни к какому соглашению.
Демократы разъехались кто куда.
Общеармейский солдатский комитет объявил Ставку, как «военно-технический аппарат», нейтральной и обещал ей вооруженную защиту.
Духонина бросили все.
Вслед за демократами уехал в Киев верховный комиссар Станкевич.
Крыленко остановился в Орше и, считая себя Главнокомандующим, приказал перевести в Гомель охранявший Ставку ударный батальон.
Одновременно в Ставку по своей инициативе пришли другие ударные батальоны, и снова их командиры просили разрешения остаться для защиты Ставки.
— Я, — снова ответил Духонин, — не хочу братоубийственной войны. Тысячи ваших жизней будут нужны Родине. Настоящего мира большевики России не дадут. Вы призваны защищать Россию от врага и Учредительное Собрание от разгона. Я имел и имею тысячи возможностей скрыться. Но я этого не сделаю. Я знаю, что меня арестует Крыленко, а может быть, меня даже расстреляют. Но это смерть солдатская…
Крыленко появился в Ставке лишь после того как ее покинули последние ударники.
Наиболее точно убийство большевиками Духонина описал юрисконсульт Нейман, служивший при Ставке.
Согласно его воспоминаниям, все произошло в штабе Крыленко, куда Духонин был доставлен под охраной на автомобиле.
«Вокзал, — рассказывал Нейман, — заполняли толпы праздношатающихся солдат и вихрастых революционных агитаторов.
В вагон к Крыленко вошли трое матросов.
В руках у одного из них был плакат, сделанный на оберточной бумаге, с крупной надписью углем: „Смерть врагу народа!“
Новый главнокомандующий армией, дослужившийся всего до прапорщика, вскочил с места и закричал:
— Товарищи! Оставьте! Генерал Духонин не уйдет от справедливого народного суда!
Но его никто не слушал.
Кто-то из моряков подошел к Николаю Николаевичу, и, тронув за плечо, бросил:
— Пойдем!
На площадке вагона произошла короткая борьба.
Духонин держался за поручни и не уступал натиску трех озверевших палачей.
Выстрел из нагана в затылок свалил его с ног, затем озверелая толпа матросов растерзала его и долго глумилась над трупом.
Обезображенные останки генерала несколько дней валялись под окнами вагона большевистского Верховного главнокомандующего.
Крыленко оправдал жестокое убийство Духонина.
Прапорщик сожалел лишь о том, что последнего командующего русской армией не расстреляли.
„Объективно, — писал он, — нельзя не сказать, что матросы были правы. Их отправляли в бой, и в тылу они оставляли живым виновника их возможной смерти, объявленного врагом народа“».
С тех пор словосочетание «отправить в штаб Духонина» стало нарицательным и означало смерть без суда и следствия.
Переход в руки Советского правительства верховной военной власти над армией устранил последнее препятствие к достижению перемирия с австро-германским блоком.
Последствия ленинского «мира» через головы командования не замедлили сказаться.
Эшелоны немецких войск планомерно, систематически потянулись на Западный фронт, Германия избежала катастрофы, мировая война получила продолжение, по крайней мере, на полгода. Унесла еще сотни тысяч жизней.
Для России последствия стали еще более жестокими.
10 миллионов солдат одичавшими, неуправляемыми толпами хлынули через всю страну по домам.
Все сметали на своем пути, громили крестьянские хозяйства, убивали и насиловали.
Захватывали поезда, которые поползли по дорогам, оставляя за собой разбитые вокзалы, разгромленные станции, искалеченный транспорт.
Добывали пропитание грабежом, растаскивали и громили казенные склады.
Неподготовленная, необеспеченная, хаотическая, зато политически важная и выигрышная демобилизация — плод беспримерного по своей глупости росчерка ленинского пера, принесла в Россию невиданное со времен Смутного времени явление — разруху.
Глава XII. «Похабный мир»
Переговоры с Германией о перемирии начались 3 декабря 1918 года.
Они проходили в несколько этапов, так как стороны никак не могли достигнуть взаимопонимания.
В Брест-Литовске, в расположении немецких войск, представители Совнаркома, разыгрывали фарс «переговоров о мире», на любых условиях.
После ряда бессмысленных «заявлений», глава делегации Троцкий «объявил миру» о том, что Россия выходит из войны в одностороннем порядке.
29 января 1918 года армии был отдан приказ о демобилизации на всех фронтах.
Перед немецкими войсками снимались все преграды, они получили возможность захвата любых русских территорий по собственному усмотрению.
3 марта 1918 года большевики подписали Брестский «похабный» мир.
Условия Брестского мирного договора не были слишком благоприятными для России, так как она теряла множество территорий, однако продолжающаяся война стоила бы стране гораздо большего.
Россия теряла территории Украины, частично Белоруссии, Польши и Прибалтики, а также Великого Княжества Финляндского;
Россия также теряла довольно значительную часть территорий на Кавказе;
Русская армия и флот должны были быть немедленно демобилизованы и полностью должны были покинуть места сражений;
Черноморский флот должен был отойти к командованию германии и Австро-Венгрии;
Договор обязывал советское правительство немедленно прекратить не только военные действия, но также всякую революционную пропаганду на территории Германии, Австрии и странах-союзниках.
Последний пункт вызывал особенно много споров в рядах партии большевиков, так как он фактически запрещал советскому правительство проводить идеи социализма в других государствах и мешал созданию социалистического мира, о котором большевики так мечтали.
Германия также обязала советское правительство выплатить все убытки, которые понесла страна в результате революционной пропаганды.
Несмотря на подписание мирного договора, большевики опасались, что Германия может возобновить военные действия, поэтому правительство было экстренно переведено из Петрограда в Москву. Москва стала новой столицей.
Так была поставлена последняя точка на участие России в Первой мировой войне.
И именно так появился удивительный феномен в мировой истории: одна из стран победившей Антанты подписала не столько «похабный», сколько унизительный мир с побежденной Германией.
«Что мы потеряли после того, как капитулировали! — говорил по этому поводу президент Россия Владмир Владимирович Путин. — Огромные территории, огромные интересы страны были отданы, положены непонятно ради каких интересов, ради партийных интересов только одной группы, которая хотела стабилизировать своё положение у власти.
Уникальная ситуация в истории человечества!
Мы проиграли проигравшей Германии.
По сути, капитулировали перед ней, а она через некоторое время сама капитулировала перед Антантой.
И это результат национального предательства тогдашнего руководства страны».
Именно так, и лучше не скажешь…
Но немцам, а точнее банкирам Германии, одних территорий было мало.
Мы не можем знать всех тонкостей той запутанной игры, которая шла за кулисами Брестсткого мира, но, суда по поведению большевиков, влияние Германии на правительство Ленина в 1918 году было еще очень большим.
Иначе оно вряд ли бы подписало 27 августа новое соглашение с Германией, по которому обязалось уплатить ей огромную контрибуцию нефтью, углем, рудой, лесом, продовольствием, которое отбирали у крестьян, и золотом.
На фантастическую по тем временам сумму в 6 млрд. марок.
Кроме официального добавочного договора была подписана так называемая секретная «нота Гинце», в которой оговаривалось разграничение сфер влияния с установлением границ и с определением сырьевых поставок из одной страны в другую, а также по использованию Германией кораблей Черноморского флота.
Кроме того, Россия брала на себя обязательство выдворить союзные державы из Мурманска.
Если же она не в состоянии это сделать, то эту задачу должны решать германо-финские войска.
Сложно сказать, было ли это претворено в жизнь, но, если верить некоторым источникам, то Германия собиралась наладить работу своих контрольно-разведывательных органов при советских учреждениях.
2 сентября ВЦИК решал вопрос о ратификации соглашений.
Против ратификации выступило только незначительная фракция максималистов, и выступавший от ее имени Архангельский подверг резкой критике доклады большевиков Чичерина и Красикова.
Архангельскому возразили бывший левый эсер Закс и Каменев.
Закс назвал августовские соглашения самыми тяжелыми из тех, которые заключали большевики, но предложил ратифицировать договоры, поскольку они, по его мнению, являлись «очередной передышкой».
Каменев снова говорил о временном характере новых уступок немцам, а затем долго повествовал о грядущей европейской революции, которая, по его словам, уже стучалась в дверь.
Большинством голосов договоры были ратифицированы.
К великой радости немцев.
«Финансовое соглашение, — говорил на одной из встреч с представителями стран Антанты директор ведомства иностранных дел германии Ф. фон Криге, — стоит считать для нас благоприятным.
Ввиду значительного притока золота Имперский банк одобрил достигнутое соглашение.
К нашему настоящему золотому запасу в размере 3,47 миллиарда мы получили бы ещё 900 миллионов марок золотом».
Поставки начались немедленно, и уже в сентябре в Германию было отправлено два «золотых эшелона», в которых находилось 93,5 тонны «чистого золота» на сумму свыше 120 миллионов золотых рублей.
Почему Ленин пошел на эти новые унижения?
Судя по всему, он опасался со стороны немцев не только дальнейшей оккупации территории, но и еще чего-то очень серьезного.
Впрочем, была и еще причина, по которой Ленин не хотел ослабления Германии.
Ее просто-напросто могли добить, и тогда бы мгновенно закончилась бы та самая война, которая вела к европейской революции.
На мировую Ильич уже, похоже, не замахивался.
Он прекрасно знал о той напряженном положении, которое к этому времени скложилось в Германии и продолжавшей голодать Австро-Венгрии, и очень надеялся на то, что там произойдет революционный взрыв.
Более того, война многократно увеличивала шансы на мировую революцию, в то время как мир на Западном фронте грозил открытием совместных военных действий европейских держав против ленинского правительства в России.
Часть VII. Последние залпы
«Это не мир, это перемирие на 20 лет…»
Глава I. Компьенский вагон
Нет, не зря немцы затевали эпопею с «пломбированным» вагоном.
Победивший в России Ленин и на самом деле дал им шанс.
Ужасная война на два фронта кончилась, и, оставив на Востоке сорок второстепенных пехотных и три кавалерийские дивизии, немцы двинулись на Запад.
На этот раз Людендорф располагал 192 дивизиями против 178 дивизий Антанты.
Все они были прекрасно вооружены за счет огромного количества собранных на Восточном фронте пушек, пулеметов, снарядов и патронов.
В своем обращении к солдатам, кайзер заверил их, что «грядущие наступления достойно завершат список их военных триумфов».
Сложно сказать, поверили ли те своему вождю, который однажды им уже обещал триумфальное возвращение с победой домой еще осенью 1914 года.
Помните: «Липы еще не успеют сменить листву?»
Да и начало 1918 года не предвещало Германии ничего хорошего.
Ей и ее союзникам становилось все труднее обеспечивать фронт самым необходимым.
В резерве у командования осталось всего 950 тысяч человек, способных встать под ружье.
В тылу положение было еще хуже, поскольку все попытки вывозить продовольствие и вооружение из Украины и России окончились крахом из-за царившего в ней хаоса.
Делала свое дело и блокада, и в стране начинался голод.
Американцы не успели переправить в Европу основную часть своих войск, и поэтому Людендорф настаивал на решительных наступательных действиях Германии на Западном фронте.
«Нанесение решительного удара на Западе, — говорил он 13 февраля 1918 года на совещании высшего военного и политического руководства Германии, — представляется самой огромной военной задачей».
На союзников рассчитывать уже не приходилось, и от них теперь требовалось только одно: держать оборону на своих фронтах в Италии, на Балканах и Месопотамии.
Тем не менее, даже сейчас военное руководство Германии было уверено в том, что после выхода России из войны им по силам оджержать победу на Западном фронте.
Немецкое наступление было решено начать вскоре после ратификации Москвой Брестского мира.
Теперь все решало время, и немцы были полны решимости сокрушить Антанту до появления в Европе американской армии.
Понимали это и лидеры Антанты. Именно поэтому британский премьер Ллойд Джордж заговорил не о наступлении, а об обороне.
— Дожидаясь американцев, — говорил он, — нам следует военизировать всю экономику и ждать, когда Германия окончательно выдохнется…
И он знал, что говорил.
Германские людские ресурсы были на пределе.
Генералы ждали призыв 1900 года, но на него можно было рассчитывать только осенью.
Откровенно говоря, с живой силой у Антанты дело обстояло не лучше, но зато она имела преимущество в технике.
Достаточно сказать, что 800 западных танкам противостояло всего… десять немецких.
В конце января 1918 года в Версале состоялось заседание Высшего военного совета Союзников, на котором был выработан план весенней кампании.
Как и ожидалось, германское наступление началось на Западном фронте, где немцы бросили в бой 194 дивизии.
Им противостояли 176 пехотных и 10 кавалерийских дивизий стран Антанты.
В марте — июле германская армия предприняла мощное наступление в Пикардии, Фландрии, на реках Эна и Марна, и в ходе ожесточённых боёв продвинулась на 40–70 км, однако ни разгромить противника, ни прорвать фронт так и не смогла.
Ограниченные людские и материальные ресурсы Германии за годы войны были истощены.
Кроме того, оккупировав после подписания Брестского мира обширные территории бывшей Российской империи, германское командование для сохранения контроля над ними было вынуждено оставить крупные силы на востоке, что негативно сказалось на ходе боевых действий против Антанты.
Что же касается США…
В мае на фронте начали действовать американские войска под командованием генерала Першинга.
США достаточно долго торговали практически со всеми воюющими странами.
Они получали дивиденды, повышали уровень промышленности, сократили безработицу.
И вступили в войну как действующая армия в тот момент, когда все было решено и оставалось только делить пирог.
То, что Германия и ее союзники потерпят поражение, было понятно.
Вопрос состоял в том, чтобы успеть разделить.
США успели.
В июле-августе произошла вторая битва на Марне, которая положила начало контрнаступлению Антанты.
К концу сентября войска Антанты в ходе ряда операций ликвидировали результаты предшествующего германского наступления.
В ходе дальнейшего всеобщего наступления в октябре — начале ноября была освобождена большая часть захваченной территории Франции и часть бельгийской территории.
На Итальянском театре в конце октября итальянские войска нанесли поражение австро-венгерской армии у Витторио Венето и освободили итальянскую территорию, захваченную противником в предыдущем году.
На Балканском театре наступление Антанты началось 15 сентября.
На Месопотамском фронте весь 1918 год стояло затишье, боевые действия здесь завершились 14 ноября, когда британская армия, не встречая сопротивления со стороны турецких войск, заняла Мосул.
В Палестине также было затишье, судьба войны решалась на основных театрах военных действий.
Осенью 1918 года британская армия начала наступление и заняла Назарет, турецкая армия была окружена и разбита.
Завладев Палестиной, британцы вторглись в Сирию.
Боевые действия здесь завершились 30 октября.
В Африке германские войска, теснимые превосходящими силами противника, весьма успешно продолжали сопротивляться.
Покинув Мозамбик, германцы вторглись на территорию английской колонии Северная Родезия.
Лишь когда германцы узнали о поражении Германии в войне, их колониальные войска (которые насчитывали всего 1400 человек) наконец сложили оружие.
К 1 ноября войска Антанты освободили территорию Сербии, Албании, Черногории, вошли после перемирия на территорию Болгарии и вторглись на территорию Австро-Венгрии.
29 сентября перемирие с Антантой заключила Болгария, 30 октября — Турция, 3 ноября — Австро-Венгрия.
3 октября 1918 года канцлером Германии был назначен принц Макс Баденский, славившийся своими либеральными взглядами.
И теперь именно ему надлежало договориться о перемирии с союзниками и сохранить монархию.
5 октября 1918 года Германия попросила Вильсона начать переговоры об условиях перемирия.
Его подписание произошло 11 ноября в 5 часов 10 минут утра в железнодорожном вагоне маршала Фердинанда Фоша в Компьенском лесу.
Переговоров, по существу, не было.
Союзники продиктовали немцам условия перемирия, предусматривавшие немедленный отвод германских армий за линию Рейна, сдачу тяжелого вооружения и военных кораблей и полную демилитаризацию Германии.
Германия должна была также аннулировать заключенные в 1918 году Брест-Литовский мирный договор с Советской Россией и Бухарестский мирный договор с Румынией.
Эти требования носили ультимативный характер.
Члены немецкой делегации были в состоянии лишь выразить формальный протест в связи с резкостью поведения союзников и снять несколько заведомо невозможных требований (от Германии требовали выдать большее количество подводных лодок, чем в реальности обладал немецкий флот).
Но отказаться от подписания перемирия Эрцбергер и его коллеги были не в состоянии: на них давили не столько союзники, сколько грозившие непредсказуемыми последствиями революционные события в Германии.
Пикардия, историческая область на севере Франции, где велись наиболее ожесточенные сражения Первой мировой войны, до сих пор хранит память о тех далеких событиях.
И в городах, и в сельской местности можно увидеть воинские захоронения, памятники, восстановленные после войны дома и церкви, на стенах которых сохранились отметины от пуль и осколков.
Здесь же, в Пикардии, находится один из наиболее значительных мемориалов, посвященных Первой мировой войне.
Он устроен в лесу близ города Компьен, где в заключительные месяцы Первой мировой войны располагался штаб главнокомандующего союзными силами на Западном фронте маршала Фоша.
Не успели еще высохнуть чернила на договоре, как большевистский ВЦИК принял постановление об аннулировании Брестского мира и дополнительного соглашения.
За два дня 11 ноября, согласно подписанному соглашению между представителями Антанты и банкирским домом «Мендельсон и К» российское золото в Германии должно было быть сдано на хранение союзникам.
Золото перекочевало в банки Франции, Англии, США и оказалось навсегда потерянным для Советского государства…
7 декабря «Известия ВЦИК» опубликовали поступившую накануне в Москву радиотелеграмму из Берлина, в которой сообщалось, что правительство Германии отправило в Париж полученное русское золото стоимостью около 120 миллионов рублей.
Это золото перекочевало в Банк Франции и, как того и следовало ожидать, навсегда исчезло в его недрах.
Почему российское золото не могло быть сразу переправлено в Москву, дагадаться не сложно…
Что же касается разрыва Брестского мира, то он вознес Ленина на еще большую высоту.
«Денонсация Брестского мира, — отмечал в своей работе „Большевики в борьбе за власть“ Р. Пайпс, — привела к тому, что среди большевистских лидеров окончательно стал непререкаемым авторитет основного инициатора мирного договора — Ленина.
Прозорливо пойдя на унизительный мир, который дал ему выиграть необходимое время, а затем обрушился под действием собственной тяжести, Ленин заслужил широкое доверие большевиков.
Когда 13 ноября 1918 года они разорвали Брестский мир, авторитет Ленина был вознесен в большевистском движении на беспрецедентную высоту.
Ничто лучше не служило его репутации человека, не совершающего политических ошибок, никогда больше ему не приходилось грозить уйти в отставку, чтобы настоять на своём».
Что там говорить, прозорлив был…
Конечно, с большевистской точки зрения, ему надо отдать должное, поскольку победителей, как известно, не судят.
А нам, хорошо знающим всю подоплеку этой истории, в какой уже раз надо признать, что куда чаще в жизнь претворяются не тщательно отработанные планы, а авантюры.
И, наверное, прав был Вергилий: Судьба и на самом деле помогает смелым…
— Да, — говорил в кругу соратников сам Ленин об октябрьском перевороте, — если это и авантюра, то в масштабе — всемирно-историческом…
Глава II. Час расплаты
7 мая 1919 года немецкая делегация была вызвана в Версаль.
Увидев своих злейших врагов, Клемансо воскликнул:
— Вот и наступил час расплаты!
Такое начало не сулило ничего хорошего немцам и их союзникам.
В тот же день германской делегации был передан проект мирного договора и на ответ давался срок в 15 дней.
При этом союзники заявили, что никаких устных дискуссий они не допустят, а все замечания должны быть представлены исключительно в письменном виде.
Все попытки немцев сыграть на разногласиях победителей успехом не увенчались.
16 июня Брокдорф-Ранцау был вручен окончательный текст мирного договора.
Уступки немцам в нем были минимальны — французы отказались лишь от своих планов господства в Саарской области и согласились передать этот спорный регион под опеку Лиги Наций.
Для управления областью были назначены пять верховных комиссаров.
Еще немцы сумели добиться проведения плебисцита в Верхней Силезии, и на этом их успехи закончились.
Делегация Германии возвратилась в Берлин, получив на обсуждение мирных условий одну неделю.
23 июня Национальное собрание Германии приняло решение подписать мир без каких-либо оговорок, а еще через пять дней — 28 июня 1919 года — в Зеркальном зале Версальского дворца был подписан мирный договор, получивший название Версальского мира.
Таким образом, под Первой мировой войной была подведена черта.
По условиям договора Германия возвращала Франции Эльзас и Лотарингию в границах 1870 года со всеми мостами через Рейн.
В собственность Франции переходили угольные копи Саарского бассейна, а сама Саарская область передавалась на 15-летний срок под управление Лиги Наций.
Статут этой международной межправительственной организации являлся составной частью Версальского мирного договора.
Войсками Антанты на 15 лет оккупировался левый берег Рейна, а 50-километровая зона к востоку от Рейна полностью демилитаризировалась.
К Бельгии после плебисцита отошли округа Эйпен и Мальмеди, к Дании — районы Шлезвиг-Гольштейна. Германия признавала независимость Чехословакии и Польши и в пользу первой отказывалась от Гульчинского района на юге Верхней Силезии, а в пользу Польши — от ряда районов Померании, Познани, части Западной и Восточной Пруссии.
Город Данциг с областью переходил под управление Лиги Наций, которая должна была превратить его в вольный город. Таким образом, германская территория была разделена польским коридором.
Германия отказывалась в пользу союзников от всех своих колоний, в результате чего Англия и Франция поделили между собой Камерун и Того, а немецкие колонии в Юго-Западной Африки отошли Южно-Африканскому союзу.
Владения Берлина на востоке Африки были поделены между Англией, Бельгией и Португалией. Австралия получила в наследство от Германской империи часть Новой Гвинеи, Новая Зеландия — архипелаг Самоа, а все немецкие тихоокеанские острова, лежащие к северу от экватора, стали японскими.
Германия потеряла 1/8 часть своих территорий и 1/12 часть населения.
Кроме того, Германия полностью отказывалась от всех своих прав и преимуществ в Китае, Таиланде, Либерии, Марокко, Египте и соглашалась на протекторат Франции в Марокко, а Англии — в Египте.
Она также соглашалась признать договоры, которые будут заключены союзниками с Турцией и Болгарией, и обязывалась отказаться от Брестского и Бухарестского договоров.
За Россией признавалось право требовать от Германии соответствующие репарации.
Всеобщая воинская повинность в Германии отменялась, а армия, состоящая целиком из добровольцев, не должна была превышать 100 тыс. человек, включая 4 тыс. офицеров.
Генеральный штаб Германии распускался, подводный флот запрещался, а надводный был сведен к минимуму, необходимому для защиты прибрежных вод.
Договор предусматривал выплату Германией репараций в течение 30 лет.
К 1 мая 1921 года Германия обязана была выплатить союзникам 20 млрд марок золотом, товарами, ценными бумагами и т. д., передать союзникам все свои торговые суда водоизмещением более 1600 т, половину судов водоизмещением свыше 1000 т, четверть рыболовных судов и пятую часть речного флота.
В течение 10 лет Германия обязывалась поставить Франции до 140 млн т угля, Бельгии — 80 млн т, Италии — 77 млн т, а также передать победителям половину своего запаса красящих и химических веществ.
Как это ни печально, но больше всех от Первой мировой войны выиграла Америка, превратившаяся из страны- должника, каковой она являлась в 1913 году, в страну кредитора.
Основанная на спекуляциях экономическая политика этой страны в период военных действий позволила ей сосредоточить 40 % мировых запасов золота, а общая задолженность иностранных государств перед Штатами достигла колоссальной по тем временам суммы — почти 12 миллиардов долларов.
Таким образом, крупнейшие страны Европы оказались должниками Соединенных Штатов на два поколения вперед.
Более того, США стали не только кредитором Европы, но и законодателем мод и настроений.
Это позволило 29-му президенту США Уоррену Гардингу, сменившему Вильсона, заявить:
— Американцы сделали больше для развития человечества за полтора столетия, чем все народы мира вместе за всю их историю…
И как не услышать в этом заявлении заявки на ту глобальную гегемонию, с какой Америка с такой неохотой начинает расставаться сегодня.
Вступив войну в самом ее конце, американцы потеряли всего 55 тсяч убитыми, в то время как потери Антанты и Центрального блока исчилялись миллионами.
Тем не менее, они присутствовали в Вррсале на правах одного из победителей.
Да и проявленная Америкой активность сразу же посе окончания войны совсем не соответствовала ее вкладу в победу.
Но иначе не могло и быть, поскольку в Версале речь шла о переделе мира, в котором американцы приняли самое живое и заинтересованное участие.
В послевоенном послании Вудро Вильсона звучали слова о создании Лиги наций, освобождении Бельгии, возвращении Эльзаса и Лотарингии Франции, обеспечении Сербии выхода к морю, восстановлении Польши.
Все это свидетельствовало о том, что США намерены крепко взять в свои руки устройство послевоенного мира.
И, как покажет будущее, Америка, несметно обогатившись и во время Второй мировой войны, которую она с присущей ей циничностью назовет «хорошей», возьмет в свои руки многое.
И уже тогда, после войны, Америка отводила Германии большую роль в своей будущей политике.
Для чего ее представители и наладили тайные контакты с ее руководителями через полковника Артура Л. Конджера.
Переговоры Конджера были столь тщательно засекречены, что стали достоянием гласности лишь в последние годы.
Конджер сразу взял быка за рога и заявил о планах американских правящих кругов «прекратить снабжение продовольствием Франции в пользу Германии».
Затем он передал конфиденциальное пожелание, чтобы Германия предложила верховному командованию США пользоваться немецкими портами в Северном море для транспортировки американских войск.
— Это, — говорил Конджер, — будет выгодно Германии в ряде отношений. Увеличится подвоз продовольствия, восстановятся торговые отношения между обоими государствами, а американские солдаты поближе познакомятся с Германией, о которой у них уже сейчас создалось иное представление, нежели при вступлении Америки в войну…
Для поддержания контактов с Конджером с немецкой стороны был выделен барон Пауль Эльтц фон Рюбенах, тогда — капитан германской армии, а в будущем — министр гитлеровского правительства.
О чем велись переговоры Конджера с Эльтцом?
Прежде всего, о совместной борьбе против Советской России.
Поняв намек, германское главное командование на последующих переговорах с полковником Конджером обратило главное внимание на сохранение восточной границы и сильной немецкой армии.
И то, и другое, по словам немецких генералов, было «нужно для отражения большевистской угрозы».
Речь шла отнюдь не об отражении несуществующей угрозы, а о сохранении за германским империализмом захваченных им земель и создании мощных вооруженных сил для агрессии на Востоке.
Вторая и третья беседы Эльтца с Конджером, посвященные рассмотрению требований германского империализма на Востоке, состоялись уже после открытия Парижской конференции 26 января 1919 года.
Происходили они у Конджера в Трире, где, как сообщает Эльтц, он был «принят с чрезвычайной любезностью и сердечностью».
Все это говорило только о том, что Америку уже тогда мало волновали проблемы европейских стран, и она делала то, что считала, прежде всего, выгодным для себя.
Именно поэтому она не подписала Версальский мирный договор, полагая, что участие в Лиге наций свяжет ей ее загребущие руки.
Вместо него она 25 августа 1921 года заключила сепаратный мирный договор с Германией.
Что же касается Германии, то она подписывала Версальский мирный договор, стиснув зубы.
Но ничего другого ей и не оставалось, поскольку Америка была еще не настолько сильна, чтобы диктовать свои условия Европе.
Прочитав этот «мирный» договор, Фердинанд Фош только покачал головой.
— Это не мир, — задумчиво произнес он, — это перемирие на 20 лет…
Он ошибся всего на два месяца, ибо следующая мировая война началась 1 сентября 1939 года…
Вместо заключения. И все-таки Отечественная…
Во времена исторического материализма существовало однозначное мнение о том, что Россия Первую мировую войну проиграла.
И никакого другого мнения быть не могло.
Иначе пришлось бы признать, что даже получение части германского наследства, намного лучше, нежели сдача проигравшей войну Германии третьей части России, упразднения армии и флота и уплаты огромной контрибуции.
Иными словами, затронуть весьма щекотливую тему об отношениях Ленина и Германии, чего советская историография не могла себе позволить ни при каких условиях.
Тем более, что Россия не могла проиграть Первую мировую войну по определению, поскольку она воевала на стороне выигравшей войну Антанты.
И никакой отдельной войны между Россией и Германией не было.
Да, к осени семнадцатого года никакой армии в обычном понимании этого слова в России, благодаря стараниям либералов во главе с губителем отечества Керенским, уже не было.
Но почему же тогда Германия перебросила на Западный фронт так ей там нужные сорок четыре дивизии с Восточного фронта только весной 1918 года?
Только потому, что Брестский мир был подписан 3 марта 1918 года, а до этого времени Германия опасалась даже все еще находившейся на фронте в разобранном состоянии русской армии.
Что было бы, если бы русская армия продолжала бы пусть и формальное сопротивление?
Вопрос чисто риторический, и ответ на него будет весьма прост: Первая мировая война закончилась бы намного раньше.
Но сложилась все так, как сложилось, и Вторая Отечественная превратилась в «империалистическую», хотя на Западе Первую мировую войну уже тогда стали называть Великой.
Такой она и была.
Никогда прежде человечество не знало такого масштаба и ожесточённости сражений, такой численности действующих армий, такого количества жертв.
И только в России эта война, в угорду политической конъюктуре, оказалась забытой.
— Это, — говорил в одном из своих интервью В. В. Путин, — забытая война. Эту войну называли империалистической в советское время. Чем Вторая мировая война отличается от Первой, по сути, непонятно. Никакой разницы на самом деле нет. Замалчивали её совсем по другим причинам. Наша страна проиграла эту войну проигравшей стороне. Уникальная ситуация в истории человечества! Мы проиграли проигравшей Германии. По сути, капитулировали перед ней, а она через некоторое время сама капитулировала перед Антантой. И это результат национального предательства тогдашнего руководства страны. Это очевидно, они боялись этого и не хотели об этом говорить, и замалчивали это…
Именно поэтому истинная роль нашей страны в разгроме агрессивного блока Центральных держав была оценена по достоинству совсем недавно.
«Если Франция не была стёрта с карты Европы, — писал после окончания Первой мировой маршал Франции и верховный руководитель войск Антанты на Западном фронте Ф. Фош, — то этим мы прежде всего обязаны России».
«Быстрая мобилизация русских армий и их стремительный натиск на Германию и Австрию, — вторил ему У. Черчилль, — были существенно необходимы для того, чтобы спасти Францию от уничтожения в первые же два месяца войны.
Выдержка России была важнейшим фактором наших успехов вплоть до вступления в войну Соединенных Штатов».
Эти признания дорогого стоят, поскольку делали их не пророссийски настроенные историки и политики, а недруги нашей страны.
Другое дело, что подобные признания не влекли за собой никаких политических последствий, поскольку в «пире победителей» Россия не участвовала, а благодарность союзников за спасение принимать было некому.
Большевикам проще было договариваться с Германией, чем со странами Антанты. Поэтому сражения на Восточном фронте ушли в тень битв на Западе.
Тем не менее, на торжествах, посвященных столетию окончанию Первой мировой войны в Париже в ноябре 1918 года профессор Франко-германского института европейских исследований университета Сержи-Понтуаз Эдуар Юссон заявил:
— Разве сейчас не самое время воздать должное погибшим русским солдатам? Русские дважды спасли нашу республиканскую систему в XX веке, потеряв пять миллионов гражданских и военных в 1914–1917 годах и 27 миллионов в 1941–1945 годах. Такую цену отдали Российская империя и Советский Союз за защиту свободы в Европе…
И он был трижды прав, этот профессор, и не понимать, или, что еще хуже, замалчивать это могут только враги нашей страны.
В 1914–1917 годах русские армии постоянно вели активные операции, отвлекая на себя огромное количество войск противника и позволяя союзникам передышки.
Только после выхода России из войны Германия смогла предпринять второе после 1914 года большое наступление во Франции.
Однако возможности у стран германского блока были уже не те, поскольку время Франция и Англия наладили военную промышленность и привлекли на свою сторону новых союзников.
При этом надо понимать, что нельзя оценивать роль каждого участника в коалиционной войне только по количеству выигранных битв.
Германия их выиграла много, но они не спасли ее от поражения, в то время как даже проигранные Россией сражения внесли самый весомый вклад в общий успех Антанты.
Самым ярким примером тому является трагически закончивашаяся для русской армии Восточно-Прусская операция Северо-Западного фронта 1914 года, которую Россия начала по требованию Франции до завершения мобилизации.
Россия выполнила свои обязательства, заплатив за спасение Франции дорогую цену, а уже через месяц русские войскеа спасли англичана и бельгийцев на Изере и Ипре.
А ведь для этого ей пришлось перенести военные действия на левый берег Вислы, отказавшись от первоначального плана действий против австрийцев.
Что же касается Франции, то Россия спасала ее еще дважды — во время Нарочской операции и Июньского наступления 1917 года.
Дважды, Галицийской битвой и Карпатской операцией мы спасали от разгрома сербские армии.
По просьбе Италии Россия начала раньше срока наступление Юго-Западного фронта в 1916 году.
Тогда же был создан целый фронт, чтобы поддержать Румынию.
Таким образом, «слабой» России приходилось «разрываться» между выполнением союзнического долга на Северном и Западном фронтах и реализацией собственных стратегических замыслов на «ударных» Юго-Западном и Кавказском направлениях.
И как тут не вспомнить наш старинный воинский принцип: «Сам погибай, а товарища выручай».
Как это ни печально, но верной этому великому принципу осталась верной только наша страна.
На Западе таких принципов не знали.
При этом наблюдалась определенная закономерность, согласно которой Россия проигрывала вынужденные операции, но почти всегда добивалась успехов на важных для себя направлениях.
А это Галицийская битва и Карпатская операция, Брусиловский прорыв и Эрзерумская, Трапезундская, Эрзинджанская и Огнотская операции…
Важнейшую роль Россия сыграла и в перехвате Антантой стратегической инициативы.
Четверной союз вынужден был постоянно менять свои планы, перебрасывать войска с одного театра военных действий на другой.
Он маневрировал по внутренним операционным линиям, экономил силы на всех фронтах, кроме главного, в то время как Антанта могла себе позволить одновременные наступления.
После первых успехов в августе 1914 года Центральные державы рассредоточили свои силы во Франции, Пруссии, Польше и на Дунае.
Осенью отгремели Марнская и Галицийская битвы, закончились первая Августовская и Варшавско-Ивангородская операции, сражение у Ипра.
После чего французский фронт стабилизировался на целый год.
На исходе весны 1915 года Центральному блоку удалось перехватить стратегическую инициативу, русские армии были оттеснены, а Сербия разгромлена.
Полным провалом закончилась Дарданелльская операция союзников, и было начатом крупное наступление под Верденом.
Только летом 1916 года Антанта сумела начать скоординированные наступательные действия: англичане и французы — на Сомме, итальянцы — в Альпах, союзные войска — в Салониках, русские — в Румынии, Галиции и на Кавказе.
И именно крупномасштабное наступление русской армии позволило Антанте вновь овладеть стратегической инициативой.
В 1917 году революционное брожение в российском обществе и разложение армии резко изменили ситуацию.
Выход России из войны стал тяжелым ударом для союзников.
«Русский фронт, — отмечал французский аналитик подполковник Лярше, — притянул на себя и потребил большую часть австро-венгерских сил, намного больше, чем итальянский.
Представляется даже весьма вероятным, что Двуединая монархия рухнула бы ещё в 1917 году, если бы Россия продолжала в этом году борьбу с такой же энергией, как в 1916 году.
Мировая война, несомненно, была бы сокращена на один год».
С самого начала войны ни для кого не было секретом то, что германские войска являли собой своеобразные «пожарные команды» Центрального блока, поскольку и в Галиции, и на Балканах, и в Италии.
Такими же «пожарниками» для Антанты стали русские войска, которые действовали и во Франции, и на Балканах, и в Румынии, и в Персии, и в Месопотамии.
Разница, и разница немаловажная, заключалась только в том, что немцы, являясь несомненным лидером Четверного союза, помогали, в конечном счете, самим себе, а Россия чаще всего действовала вопреки собственным интересам.
При этом Русский фронт оттягивал на себя основные силы противника.
Здесь сосредотачивалось от 78 (декабрь 1914 года) до 49 % (ноябрь 1917 года) австро-венгерских дивизий, от 18 (август 1914 года) до 41 % (август 1915 года) германских, от 29 (август 1915 года) до 72 % (август 1916 года) турецких и от 17 до 33 % болгарских.
Как показывает военная статистика, в среднем, против России воевали около половины (42 %) всех сил Четверного союза, включая почти всю конницу (23 кавалерийские дивизии к концу 1916 года).
Переброска войск, к которой постоянно приходилось прибегать Центральным державам, снижала их боеспособность и заставляла терять время.
Противник пять раз вынужден был проводить крупнейшие передислокации своих дивизий на Восток.
Так, в августе-сентябре 1914 года немецкие войска переправлялись в срочном порядке из Франции, а австрийские с Балкан в Восточную Пруссию.
Той же осенью они перебрасывались в Силезию и Венгрию.
Весной-осенью 1915 года ряд немецких элитных ударных соединений и резервов были брошены на Восточный фронт в надежде вывести Россию из войны.
Летом-осенью 1916 года немецкие войска были сняты с Французского и Итальянского фронтов, чтобы остановить широкомасштабное наступление Юго-Западного фронта и противостоять вновь образованному Румынскому фронту.
Наконец, летом 1917 года немцев собрали для отражения наступления русской армии.
Всего на Русский фронт было переброшено 129 германских (из них 91 с Французского фронта), 35 австрийских, 15 турецких и 4 болгарских пехотных дивизий.
Общее количество дивизий германского блока на Русском фронте возросло с 58 (в августе 1914 года) до 150 (в августе 1917 года).
На Французском фронте их количество увеличилось с 80 до 142.
При этом на Западном фронте число германских первоочередных пехотных дивизий (с частями морской пехоты) не увеличилось, а кавалерийских — значительно уменьшилось.
Решающее значение Восточного фронта отразилось и в боевых потерях германского блока.
«Наши потери на Восточном фронт, — признавал заместитель начальника штаба командования сухопутных войск генерал Г. Блюментрит, воевавший в Первую мировую войну, — были значительно больше потерь, понесенных нами на Западном фронте с 1914 по 1918 год».
Так, германская армия потеряла там до 2 млн человек, австро-венгерская — 2 млн 825 тыс., турецкая — 300 тыс., всего — свыше 5 млн 100 тыс.
И это без учета потерь болгарской армии, а также без тех потерь, которые нанесли противнику русские корпуса во Франции и на Балканах, и потери военно-морского флота.
К концу 1917 года Центральный блок потерял на Западном фронте около 5 млн человек.
Таким образом, все союзники нанесли германскому блоку меньший урон, чем одна Россия.
Если учесть, что в 1917 году русская армия по известным причинам воевала «вполсилы», и сравнить потери противников до конца 1916 года, то результат получается ещё более впечатляющим.
Из 8 млн 90 тыс. человек 4 млн 600 тыс. (57 %) было выведено из строя усилиями русской армии.
В конце 1916 года соответствующие цифры составили: для германской армии — более 39 %, для австро-венгерской — почти 79 и для турецкой — 50 %.
В конце 1917 года боевые потери германской армии на Русском фронте достигли более 37 %, австро-венгерской — более 71 и турецкой — 40 % от общих потерь.
Наиболее кровопролитные сражения Первой мировой войны также проходили на Русском фронте.
Карпатская операция 1915 года оставила далеко позади знаменитую битву под Верденом.
Русские войска взяли свыше 2 млн пленных против 1 млн 387 тыс., взятых союзниками, захватили 3850 орудий (550 — у германцев, 2650 — у австрийцев и 650 — у турок).
За то же время французам досталось 900, англичанам 450 и итальянцам 150 орудий.
Что же касается кровавых и иных потерь русской армии, то оно составило 60:40.
В то время как у союзников можно было наблюдать ровно противоположное.
А это означает только то, что российская армия действовала гораздо эффективнее других.
Более того, в войне приняло участие 15 млн русских, или 37 % от общей численности армий Антанты и её союзников, и именно ее боевой вклад в победу Антанты оказался наиболее значительным.
Таким образом, мы имеем полное право утверждать, что именно наша страна сыграла решающую роль в победе Антанты.
И трижды был прав военный теоретик и офицер британской армии Б. Лиддел-Гарт, когда говорил:
— Россия пожертвовала собой ради союзников, и несправедливо забывать то, что союзники являются за это неоплатными должниками России…
Понятно желание большевиков как можно быстрей забыть ту самую войну, в которой они желали поражения своей родине.
Объяснимо и их стремление поменять понятия и превратить Вторую Отечественную в «империалистическую».
И в известной степени Ленин был прав, поскольку со стороны Германии это была на самом деле империалистическая война за передел мира.
Что же касается России, то ни о каком империализме с ее стороны не было и речи.
По той простой причине, что африканские колонии и европейские земли ей были не нужны.
Своих хватало.
Да, были еще Проливы, но начинать войну из-за них Россия не собиралась. А вся интеллигентская болтовня о кресте над Святой Софией, так и осталась бы болтовней.
Стоило бы России только двинуть свои войска к Босфору, и она получила бы против себя объединенную Европу.
Но при этом, почему-то забывали, что русские войска защищали свои границы, а не какие-то там совершенно абстрактные империалистические интересы рябушинских и путиловых.
Тем не менее советские историки называли Вторую Отечественную «несправедливой» и «ненужной народу».
Интересно было бы при этом узнать, а какая война народу была нужна?
Впрочем, ответ весьма прост: победоносная.
Именно по этой причине те самые люди, которые в феврале выступали против войны, в августе 1914 года пребывали в самой настоящей победной эйфории, которая охватила всю Россию.
Возникает естественный вопрос: почему же в августе 1914 года народ приветствовал начало войны, а в феврале 1917 года проклинал ее?
Причин несколько.
Прежде всего, по каким-то таинственным причинам люди верили в то, что война долго не продлится и обязательно закончиться быстрой победой.
Когда же этого не случилось, война сразу же стала обузой.
А теперь давайте представим, как повел бы себя русский народ, если бы русские армии в 1914 году взяли бы Берлин и Вену, а Германия платила бы России огромные контрибуции и передала бы ей все свое вооружение и флот, как это произойдет с ней после Версальского договора?
Да он бы на руках носил и царя, и великого князя Николая Николаевича!
Так, как он носил их в августе 1914 года, когда всю Россию накрыла самая настоящая эфория по случаю торжества справедливости и быстрой победы.
Как только Австро-Венгрия объявила войну Сербии и начался артиллерийский обстрел Белграда, в Петербурге прошли многотысячные манифестации в поддержку Сербии на Невском проспекте и на Фурштадтской улице у здания посольства Сербии.
Манифестанты пели «Боже, Царя храни…», «Спаси господи», кричали: «Да здравствует русское войско!», «Да здравствует государь император!».
В ночной демонстрации у сербского посольства участвовало до 25 тысяч человек.
Также состоялся митинг у памятника Суворову.
В увеселительных заведениях публика требовала играть исключительно сербский марш и русский гимн.
На рабочих окраинах забыли о классовой вражде.
Так что народ выступал не против войны, как таковой, а против того, что люди, ведущие эту войну, не оправдали его ожиданий и не расколотили Германию впух и прах.
И достаточно вспомнить, как все те, кто проклинал войну, воспрянули духом после первых успехов во время летнего наступления русской армии в 1917 году.
В результате поднявшие голову большевики в мгновение ока превратились в предателей и германских шпионов и прятались в разливах и прочих норах.
Точно так же будут проклинать через тридцать лет Гитлера.
Но проклинать его будут только после того, как на берегах Волги и на Курской дуге полягут его лучшие армии, а немецкие города узнают всю прелесть бомбардировок.
Однако в сорок первом, когда немецкие танки утюжили Волоколамское шоссе, а немецкие офицеры рассматривали в бинокли колокольни Кремля, по каким-то таинственным причинам не было ни оппозиции, ни заговоров, ни недовольных.
А проклинал бы этот самый народ Гитлера, если бы он взял Москву со всеми вытекающими отсюда последствиями?
Думаю, вряд ли!
Да и не так этот народ был воспитан, о чем мы еще будем говорить в первых главах нашей книги.
Помните, что говорил Мюллер Штирлицу в «Семнадцати мгновениях весны» Ю. Семенова?
— Тем, кому сейчас десять, мы не нужны, ни мы, ни наши идеи, они не простят нам голода и бомбежек…
Иными словами, поколение, познавшее все прелести проигранной войны, не простит руководству Третьего рейха не того, что оно развязало войну, а то, что оно эту войну проиграло.
Была и еще одна, весьма веская, на наш взгляд причина.
Дело в том, что для большинства населения война оставалась по большому счету все же больше отвлеченным понятием.
Достаточно сказать, что в России даже в начале семнадцатого года не было карточек на продовольствие, в то время как в Берлине и Вене люди умирали от голода и истощения десятками тысяч.
Да и воревали русские армии где-то там — в Галиции и Пруссии.
А вот если бы немцы оккупировали бы три четверти Европейской части России, как это было в сорок первом, и люди на себе почувствовали все прелести оккупации, то, надо полагать, и на войну они смотрели бы совсем другими глазами.
Что же касается «ненужной» войны…
Если считать желание Германии перекроить мир по своему образцу и план Шлиффена за детские игрушки, то, возможно, историк Будницкий и прав: «реальных признаков социальных катастроф», действительно, не наблюдалось.
А Триполтианская и Балканские войны, Боснийские и прочие кризисы говорили о страстном желании великих держав жить в мире.
Могла ли Россия остаться в стороне от мировой бойни, в которой принимали такие далекие от европейских и мировых интересов старны, как Боливия и Куба?
Нет, не могла!
Можно было подумать, что никто из советских историков на слышал о плане Шлиффена — Мольтке, в котором черным по белому были обозначены цели войны.
И целями этими были не Куба и Бразилия, и даже не якобы являющаяся зачинщицей войны Сербия, а Россия и Франция.
Впрочем, советских историков понять можно: они писали не историю, а выполняли заказ.
Но сущности это не меняет, и именно поэтому Первая мировая война была справедливо названа Второй Отечественной, поскольку русская армия защищала, прежде всего, свое Отечество.
Именно поэтому наш президент Владимир Владимирович Путин говорил:
— Чем Вторая мировая война отличается от Первой, по сути, непонятно. Никакой разницы на самом деле нет…
Да, легендарный Отто фон Бисмарк завещал не воевать с Россией.
Однако немецкие милитаристские круги, эти птенцы бисмаркова гнезда, только на Восток и смотрели, позабыв о мудрых предостережениях «железного канцлера».
«В будущей войне, — писал в своей секретной записке за двадцать лет до мировой будущий канцлер Бернгард фон Бюлов, — мы должны оттеснить Россию от Понта Евксинского и Балтийского моря.
От двух морей, которые дали ей положение великой державы. Мы должны на 30 лет как минимум уничтожить её экономические позиции, разбомбить её побережья».
Все это лишний раз доказывает, и доказывает неопровержимо, что война с Россией считалась в Берлине неизбежной ещё в девяностые годы XIX века.
Более того, в 1911 году пангерманисты издали карту, на которой в супергерманское образование входят прибалтийские владения России, Украина, вся Восточная Европа, Балканы до Чёрного моря.
Так что Россия был обречена на войну с Германией.
Германия видела рост сил России и боялась ее.
Проект превентивной войны назревал в Германии давно. Удар по Сербии был, в сущности, ударом по русскому престижу.
Войны можно было избежать только одним способом: перевернув наизнанку всю нашу внешнеполитическую систему и войдя в союз с Германией.
Но очень спорно, сулил бы нам этот союз больше роз или больше шипов.
Предав Сербию и получив тяжелый удар по нашему престижу, мы могли бы выиграть год времени, вряд ли больше.
После этого нам надо было идти на новые тягчайшие уступки, или на войну.
Усиленно вооружаясь, мы только провоцировали бы войну и, вдобавок, значительно ухудшили бы наше международное положение.
Да, у нас не хватало вооружения.
Но на это и был расчет Германии.
«В основном Россия сейчас к войне не готова, — писал по этому поводу в июле 1914 года министр иностранных дел Германии Г. фон Ягов немецкому послу в Лондоне князю К. М. Лихновскому. — Франция и Англия тоже не хотят сейчас войны.
Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна.
Тогда она задавит нас своим количеством солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа между тем все более слабеет.
В России это хорошо знают и по этому, безусловно, хотят еще на несколько лет покоя».
Вот и весь секрет: не дать нашей стране этих самых спокойных лет.
И не дали…
В отличие от своего великого соотечественника фон Бисмарка, Вильгельм II России он не боялся и очень любил повторять фразу о том, что «славяне рождены для того, чтобы повиноваться».
Да и чего бояться, если посол и военный атташе докладывали из Петербурга, что царь боится войны, что «в русской армии настроение больного кота» и она «планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 году».
Более того, немецкая пресса на все лады расписывала «полное разложение» России.
— По существу, — заверял кайзера, а вместе с ним и Вену министр Ягов, — Россия теперь небоеспособна!
Так что вопрос о войне был предрешен.
И невольно напрашиваетя параллель со Второй мировой войной.
Если хваленая промышленность Советского Союза была так мощна, то зачем нам был нужен унизительный ленд-лиз?
Почему унизительный?
Да только по той простой причине, что платить за него мы начали Америке уже в сорок втором году, а закончили расплачиваться всего несколько лет назад.
И платили алмазами и золотом, для чего потребовалось увеличить мощность работы Гулага со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Советские историки, выполняя вполне понятный заказ, в один голос говорили о том, что Россия Первую мировую войну проиграла, поскольку у армии не хватало вооружения.
Но в то же самое время ни один из них почему-то не задавался вопросом: почему советская армия в сорок первом отсупала до Москвы и как бы она воевала без ленд-лиза?
Что же касается поражения…
В декабре сорок первого на нашей армии тоже ставили крест, а она закончила войну в Берлине.
Да и как могла Россия даже со слабой армией проиграть войну, если победила Антанта?
Та самая Антанта, ни одна страна которой не смогла бы сражаться на-равных с Германией один на один.
Что, кстати, и показало начало войны, когда Европу в лесах и болотах Восточной Пруссии спасала «слабая» русская армия.
Не надо забывать и того, что очень часто нашу армию часто подставляли Союзники, бросая ее на самые тяжелые направления.
Конечно, России было тяжело, но при этом нельзя забывать и того, что, в отличие от грабившей весь мир Англии, в России к началу войны прошло всего пятьдесят лет после отмены крепостного права.
И нет ни малейшего сомнения в том, что при умелом управлении Россия вместе с другими странами победившего блока правила бы бал в Версале.
Вся беда была в том, что такого управления в ней не было.
Рожденный царствовать, но не управлять Николай II, его кликуша-жена и горе-министры Штюрмер, Протопопов, Горемыкин, Трепов, Голицын, а затем либералы Керенский, Гучков, Милюков…
Эти люди были способны разрушить любое государство.
И именно это было одной из главных причин того, что случилось с нашей страной.
Прежде чем поговорить о том, какую роль сыграла мировая война в Судьбе России, давайте вспоним вот о чем.
Принято считать, что Первая мировая война положила начало веку основных революций — социальных, научных, геополитических, экономических и мировоззренческих.
Она свергла культуру с пьедестала всеобщего поклонения, вульгаризировала обстоятельства жизни, сделала высокое смешным, низкое притягательным, а посредственое — всеобщим.
Более того, она возвратила средневековую жестокость и неверие в идеалы.
Именно эта война поставила точку в целой эпохе человечества, которое после войны стало уже совсем другим.
Иными словами, она коренным образом изменила и человека и мир.
Звучит, красиво и… неправоподобно.
Развитие человека идет, или, во всяком случае, шло до определенного момента по нарастающей, и результатом этого развития как раз и являются все эти революции.
Но в то же самое время все эти революции, направленные на развитие более высоких цивилизаций, делают человека мельче и беспомощнее.
О. Шпенглер весьма убедительно доказал, что рано или поздно любые цивилизации приходят в противоречие с культурой.
Вдохновенный идеями Ницше и Гете, Шпенглер создал свой мир, свою теорию, идею и размышления, вписав тем самым себя на страницы истории.
«Живые культуры умирают» — именно так начинается знаменитая книга Шпенглера «Закат Европы».
И уже этого предложения более чем достаточно, чтобы понять всю глубину философской мысли и неординарность мышления немецкого философа.
Пессимистический прогноз Шпенглера для Европы состоял в том, что Европу в ближайшее время ожидает упадок и гибель на фоне радости юных народов и чужеземных завоевателей.
Так оно и есть.
И та же Германия Баха и Гете была куда более духовной, нежели Второй и Третий рейх.
Так что дело не войнах, или, вернее, не только в них, а в обнищании духа, что особенно характерно для развитых страны с высоким уровнем потребления, преклонение перед которым неизбежно ведет к вырождению.
В 1922 году Ленин выслал из Советской России такое количество блестящих умов, которое могло бы осчатливить своей духовностью всю Европу, несмотря на страшную мировую войну.
Особенно наглядно показывают, насколько гибельно для человеческого ума развитие техники, матчи на первенство мира по шахматам.
Если раньше шахматист доходил до того или иного варианта путем размышления и методом проб и ошибок, то теперь все это за него делает компьютор.
Да, шахматисты пока еще играют, вот только смотреть на их игру все тоскливей, поскольку чаще всего они бездумно передвигают фигуры так, как им это предписано машиной.
И порой дело доходит до того, что комментаторы предсказывают развитие партии всего через несколько ходов после ее начала, а когда им начинает надоедать предсказуемая до последней минуты партия, они чуть ли не умоляют игроков сделать хотя бы один свой собственный ход!
Что же касается культуры, которую мировая война якобы «свергла с пьедестала всеобщего поклонения», то, как это ни печально, но ни в одном обществе культура никогда не была предметом всеобщего поклонения.
При этом надо помнить, что под культурой можно понимать кульутру поведения и внутреннюю, духовную культуру.
Я много обащался с иностранцами, которым сложно отказать в отсутствии именно внешней культуры.
Да, что касается одежды, поведения, здесь все нормально.
И одеваются красиво, и не плюнут там, где сидят, и не матерятся по каждому поводу и без повода.
Да и разрисовывать лифт не будут.
Но попробуйте заговорить с ним о Гогене или Ницше, и вы мгновенно наткнетесь на стену полнейшего непонимания.
Зато в Третьяковку они придут с таким видом, будто всю жизнь мечтали увидет «Христа в пустыне» Крамского, о котором никогда не слышали и о котором сразу же забудут после окончания экскурсии.
А ведь именно эти знания и есть часть внутренней, или духовной культуры. И без знания истории, религии, философии, искусства и литературы никакой внутренней культуры быть не может.
О чем говорил еще Гегель.
Он считал, что свобода является сущностью духа, независимость — его жизнью, элемент, без которого он не может обойтись.
Дух и свобода — синонимы. Но, несмотря на все противные убеждения политического либерализма, даже самое совершенное государство неспособно дать духу той свободы, к которой он стремится, как птица в клетке.
Государство, будь то республика, конституционная монархия или монархия абсолютная, аристократия или демократия, есть всегда государство — могущество внешнее, вооруженное, укрепленное, защищенное, род крепости, в которой дух индивида, отпрыск невидимого и бесконечного, чувствует себя лишенным своего жизненного элемента.
Государство, даже самое совершенное, есть вещь земная, одной стороной еще материальная, неизбежная и роковая, как всё, подлежащее чувствам, а дух может подчиняться только духу.
Свобода, к которой он стремится, не есть независимость от какой бы то ни было власти, но независимость от всего видимого, внешнего, материального.
Не находя в политической жизни того высшего удовлетворения, которого он ищет, он поднимается над нею в свободные области искусства, религии, философии.
Другое дело, что знать все эти предметы на уровне кандидатов истории и искусствоведения невозможно, но общие представления у человека, претендующего на звание культурного, должны быть.
Теперь давайте вспомним Россию начала XX века.
По-настоящему образованной и культурной в полном смысле этого слова была только небольшая часть российского общества.
У крестьян и рабочих никакой внутренней культуры, я имею в виду образование, не было, поскольку для его получения у них не было ни возможностей, ни способностей.
Точно также я очень сомневаюсь в том, что рабочие Манчестера в свободное от работы время рассуждали, сидя в пабе за кружкой пива, о творчестве Тернера и его влиянии на французских импрессионистов.
По той же причине довольно сложно представить шахтеров Боринажа, спорящих об искусстве воспевавшего их в свое время Винсента Ван Гога.
Так что ни о какой потери всеобщего поклонения культуре не могло быть и речи.
Да, культура пошла на упадок, но отнюдь не из-за войны, а из-за общей деградации человечества.
Если вы думаете, что это не так, то назовите художников, равных по таланту Леонардо да Винчи, Рафаэлю, Толстому, Достоевскому, Баху, Моцарту и Бетховену?
В одной из передач «Культурная революция» Карен Шахназаров совершенно справедливо сказал, что и сейчас могут быть талантливые композиторы и писатели, но после Баха и Моцарта и Толстого и Достоевского никто и никогда не сделает ничего нового и лучшего.
И в этом не вина, а беда человечества, поскольку давно уже известно, как технический прогресс убивает духовную жизнь.
Вспомните ту же Германию.
Бах, Гендель, Вагнер, Ницше, Шопенгауэр, Кант, Гегель, Гете, Шиллер…
Какие имена!
Поклониться хочеться.
Но все они жили и работали в старой доброй и, я бы сказал, пасторальной Германии.
А что дала Германия после индустриализации с точки зрения духа?
Идеи превосходства германской расы и пропаганду войны!
Более того, я не думаю, что до войны немецкий крестьянин или бюргер был намного образованнее, чем после нее.
Вспомните, каким заслуженным уважение пользовался всего пять десятков лет назад итальянский кинематограф, когда каждый новый фильм Феллини, де Сики, Россиллини и де Сантиса считался явлением культуры мирововго уровня.
Где оно теперь, это великое кино…
Теперь о том, как мировая война возвратила средневековую жестокость.
На память сразу же приходит Иван Грозный.
И вот в кровавом тумане Средневековья видится леденящая душу картина: царь Иван сидит около костра, на котором томится Иван Висковатый, и, подрасывая в огонь поленья, беседует со своим якобы предавшим его министром иностранных дел. А такое было на самом деле, и другое определение, кроме как «лютый зверь», здесь подобрать сложно.
Хотя и здесь есть нюансы.
Так, известный российский историк И. Фроянов считает, что давать определение психическому состоянию жившего четыреста лет назад человека нет никакого смысла.
С этим трудно согласиться.
И не увидеть в человеке, который подкладывает в костер своей жертве полена (чтобы лучше горел), садиста можно только при очень большом желании.
Я уже не говорю о дымящихся по всей Европе кострах святой Инквизиции.
Что же касается четырехсот лет…
Цивилизованные англичане расстреливали сипаев не из ружей (зачем мелочиться?), а привязывали их к жерлам пушек.
А что творили соотечественники Вольтера и Гюго в Москве?
Зверства «просвещённых» французов ничуть не уступали зверствам гитлеровцев во время другой такой же войны.
Настоящий грабёж и ужас начался уже на следующий день после входа в Москву, когда им было официально разрешено грабить.
И грабили, и убивали, и оскверняли церкви.
«Я не хочу ненавидеть их, — писала фрейлина М. А. Волкова в сентябре 1812 года подруге, — прошу Бога простить их злодейства.
Но положительно можно сказать, что с тех пор как мир существует, ни в древней, ни в новой истории не найдешь поступков, подобных преступным действиям их в нашем Отечестве».
В 1905 году вышла статья «Задачи отрядов революционной армии».
В ней автор призывал поливать живых людей кипятком и кислотой с верхних этажей и крыш домов.
Статья пестрит и другими человеколюбивыми призывами: «убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, отнятие правительственных денежных средств…»
При этом каждый отряд должен был помнить, что, упуская сегодня же представившийся удобный случай для такой операции, он… оказывается виновным в непростительной бездеятельности и пассивности.
По глубочашему убеждению автора, величайшим преступлением является не убийство людей и травление их кислотой, а именно эта пассивность.
В другой статье «Уроки московского восстания» тот же автор видит свой долг в «беспощадном истреблении гражданских и военных начальников».
«Мы, — пишет он, — должны звонить во все колокола… о необходимости истребления при этом начальствующих лиц».
После покушения на Столыпина, в результате которого у его маленькой дочки взрывом были почти оторваны обе ноги, этот автор напишет: «Кровавый день в Варшаве… покушение на Столыпина, убийство Мина, все это возбудило всеобщий интерес…»
Вот так, не сочувствие, а всеобщий интерес к оставшейся инвалидкой маленькой девочке.
Это даже не цинизм, а самая настоящая патология.
Когда автор этой статьи придет к власти, одним из самых употребялемых им глаголов станет глагол «расстрелять».
Так, в своем письме от 22 октября 1919 года он пишет о мобилизации на борьбу с Юденичем двадцати тысяч питерских рабочих.
«Плюс, — уточняет он, — тысяч десять буржуев, поставить позади них пулеметы, расстрелять несколько сот…»
Остается только добавить, что все это писал не средневековый вампир, а потомственный дворянин Владимир Ульянов.
Самый человечный из людей…
И давал он свои рекомендации задолго до начала войны.
Конечно, война делает солдата жестоким и в известной степени бесчувственным.
Но иначе и быть не может.
В противном случае он через неделю боев сойдет с ума, как сойдет с ума врач, который будет переживать за каждого пациента как за родного сына.
Но если солдат способен сжечь ребенка или ударить штыком в живот беременную женщину, то дело, надо полагать, не в войне.
Гитлеровцы творили на нашей земле чудовищные преступления, но никто и никогда не слышал, чтобы русские солдаты сожгли заживо жителей немецкой деревни.
Но войны рано или поздно заканчиваются, солдаты возвращаются домой, да и не все общество состоит из солдат.
А теперь вернемся к России, в Судьбе которой, по мнению некоторых историков, Первая мировая война сыграла чуть ли не роковую роль.
Ведь именно в результате войны был уничтожен царизм, а слабое Временное правительство во главе с фигляром Керенским дало зеленую улицу большевикам.
Да, все так, и трижды был прав Федор Михайлович Достоевский, утверждавший, что Россию на самом крутом повороте ее истории погубят либералы.
С этим трудно спорить.
Сильная власть очень быстро разобралась бы со всеми этими свердловыми и володарскими.
Да и не было бы их при сильной власти.
Сумели бы большевики придти к власти в условиях мира?
Нет, не сумели.
По той простой причине, что в мирное время Ленин никогда бы не появился в России.
Что подтверждал и он сам.
Помните его выступление перед молодежью Женевы?
— Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции…
И сказано это было всего за месяц до начала Февральской революции.
Не было бы у него в руках и главного козыря, с которым он выиграл партию: затянувшейся и надоевшей войны.
Но большевики правили Россией всего семьдесят четыре года.
Срок для истории, скажем прямо, микроскопический.
Грянул август 1991 года, и большевики сбежали, оставив после себя полуразрушенную страну и обвинив во всех бедах подлых империалистов и ЦРУ.
И что, кончилась Россия?
Да ничего подобного, и вот уже почти тридцать лет обновленная Россия уверенно идет своим курсом.
Но в то же самое время никто не может отрицать того, что большевики сыграли определенную, но отнюдь не роковую роль в судьбе России.
«Положительное значение царя Ивана, — писал лучший российский историк В. О. Ключевский в своих лекциях об Иване Грозном, — в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность.
Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок.
Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него.
Но без него это устроение пошло бы легче и ровней, чем оно шло при нем и после него: важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены».
Вполне возможно, то же самое можно сказать и о правлении большевиков.
Конечно, Гражданская война, унесшая двенадцать с половиной миллионов жизней, создание обреченной на крушение советской империи, коллективизация с ее унчитожением цвета русского крестьянства, разгром и унижение церкви, геноцид казачества, Гулаг, избиение и уничтожение творческих, научных и военных кадров и разграбление музеев, — все это не прошло бесследно даже для такой великой страны, как Россия.
И здесь бессмысленно искать виноватых.
Пришедшие к власти люди правили так, как могли: без знаний, без опыта и традиций не только государственного, но и вообще какого бы то ни было строительства, поставив во главу угла идеологию.
И, кто знает, можеть быть, самой Истории было угодно, чтобы именно Россия с ее вечным поиском правды переболела этой далеко не «детской» болезнью левизны.
Переболела и сделала выводы…
Но и здесь красить все одной краской, наверное, тоже нельзя.
Да, Ленин строил новую советскую империю и завоевал Азербайджан из-за его нефти и геополитического положения.
Но если бы у нас не было, с другой стороны, Баку, то где мы брали бы нефть во время Великой Отечественной войны?
Напомним, что Баку давал 85 % всей добываемой в СССР нефти и нефтепродуктов.
Ленин так далеко не заглядывал, но может быть, об этом позаботился тот самый Высший разум, который, согласно Гегелю, и определяет ход мировой истории?
И как бы материалисты не иронизировали по этому поводу, но сейчас Азербайджан независимая и процветающая страна.
А Россия и без Баку скоро будет не знать, куда продавать свою нефть.
Не пришел бы к власти Сталин?
А чем лучше были бы в таком случае Троцкий, собиравшийся превратить Россию в пустыню, или Бухарин, намеревавшийся воспитывать коммунистическое сознание с помощью расстрелов?
А два не способных ни на что записных бездельника, Каменев и Зиновьев?
Надо полагать, что в той исторической обстановке, которая сложилась в России, эти правители были бы еще хуже, поскольку, в отличе от Сталина, не были способны ни на что, кроме революционной болтовни.
Сложно сказать, подняли бы мы промышленность без колхозов, поскольку нигде нет данных о том, какую часть вложений в нее сотавил проданный за границу хлеб.
И очень хочется надеяться на то, что коллективизация на самом деле помогла.
Даже с учетом того, что хлеб продавался за границу меньше, чем в треть его мировой стоимости.
Сталин не принял план Маршалла, и нашему народу пришлось без чьей-то помощи восстанавливать свою страну.
Мы потеряли много, но сохранили, в отличе от западных стран-марионеток США, свой суверенитет.
И лучшим доказательством того, что мы идем вперед, является та злоба и ненависть, которая сейчас исходит с Запада.
А это означает только то, что мы все делаем правильно…
Что же касается Судьбы России…
Сколько копий сломано на эту старую и, тем не менее, вечно юную тему.
Кто только не говорил о ней!
Славянофилы и западники, Бердяев и Белинский, Достоевский и Вернадский, Гумилев и Владимир Соловьев!
И чего только не говорили!
Тут и третий Рим, и ответственность перед православием, и чистый дух, и Всеединство, и народ-богоносец, и Восток-Запад, и ритмы Евразии, и даже мало кому понятная пассионарность!
Не было во всех этих рассуждениях только одного: ясности.
Не добавили этой самой ясности и русские марксисты, прославлявшие класс-гегемон и, несмотря на все свое показное безбожие, поклонявшиеся свой новой религии.
Это называется не видеть леса из-за сосен.
Судьба любой страны укладывается всего в два слова: управление и организация…
Будет в России достойное во всех отношениях управление, и все остальное приложится.
Алмазы, нефть и газ у нас, слава Богу, есть. И страну, которая победила Чингихана, Наполеона и Гитлера вряд ли можно запугать теми глупыми санкциями, в которых во вред самой себе изощрается с подачи Вашингтона Европа.
Что же касается духовности, то есть того, что и делает человека человеком, тот тут и говорить нечего.
Россия всегда была, есть и будет самой духовной страной.
Нам, русским, предрекали не только великие тяготы и горести, но и великое возрождение.
В чем, кстати говоря, уверены и все западные и восточные пророки.
«Есть один народ, — писал много веков назад знаменитый швейцарский алхимик, врач, философ, естествоиспытатель и натурфилософ эпохи Возрождения, — который Геродот называет гипербореями.
Нынешнее название этого народа — Московия.
Нельзя доверять их страшному упадку, который будет длиться много веков.
Гипербореи познают и сильный упадок, и огромный расцвет…
В этой стране гипербореев, о которой никто никогда не думал как о стране, в которой может произойти нечто великое, над униженными и отверженными воссияет Великий Крест».
И как здесь не вспомнить:
— И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…
И свет этот Россия…
Да что там пророки!
— Я, — говорил Т. Рузвельт, — предвижу громадную будущность России. Конечно, и ей придется пройти через известные встряски и, может быть, тяжелые потрясения, но все это пройдет, и после того Россия воспрянет и сделается оплотом всей Европы, самой могущественной, может быть, во всем мире державой.
«Ваше счастье, — писал Г. Гегель эстонцу Б. Икскюлю, которого он воспринимал как русского, — что отечество Ваше занимает такое значительное место во всемирной истории, без сомнения имея перед собой еще более великое предназначение.
Остальные современные государства, как может показаться, уже более или менее достигли цели своего развития; быть может, у многих кульминационная точка уже оставлена позади и положение их стало статическим.
Россия же в лоне своем скрывает небывалые возможности развития своей интенсивной природы».
И теперь нам остается только проявить эти «небывалые возможности» и исполнить свое великое предназначение, поскольку самые великие тяготы и горести мы, как очень хочется думать, уже преодолели.
Что же касается прощания Славянки, то прощалась она со своей армией ненадолго.
В сорок пятом именно наша армия совершила победный марш по Европе, и я вряд ли погрешу против истины, если скажу, что и сейчас наша армия — самая мощная армия в мире.
И не только в техническом, но и, что самое главное, в духовном отношении.
И мне было бы очень интересно узнать имя офицера какой-нибудь западной армии, чьими последними словами на этой земле были бы: «Вызываю огонь на себя…»
А именно это сказал российский офицер Александр Прохоренко, работавший в тылу ИГИЛ и дававший координаты для авиационных ударов.
Когда террористы его окружили, он попросил своих товарищей накрыть огнем квадрат, где находился.
Погиб, не сдавшись врагу.
У него остались жена, которая до последнего не знала, куда уехал отец ее будущего ребенка, и мама в маленькой оренбургской деревне.
И пока у нас есть такие Воины, а они есть у нас, мы непобедимы…
Мы сильны и тем, что вернули себе историческую память, и именно поэтому в 1914 году наша обновленная страна, отбросив всю идеологическую шелуху, достойным образом образом отметила столетнюю годовщину со дня начала Второй Отечественной войны.
Так, в Москве была проведена крупная выставка «На переломе… Россия в Великой войне, 1914–1918 гг.»
Во многих города были проведены молебны в память всех павших.
В Мраморной гостиной Александровского дворца, расположенного на территории Государственного музея-заповедника «Царское Село» состоялся круглый стол Российского исторического общества, посвященный 100-летию начала Первой мировой войны.
Президент нашей страны подписал федеральный закон, которым вводится День памяти российских воинов, погибших в 1914–1918 гг. — 1 августа.
На Поклонной горе был открыт памятник героям Первой мировой войны на Поклонной горе.
В Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе прошел международный форум «Великая война. Уроки истории», посвященный 100-летию начала Первой мировой войны.
Осенью 2013 года Самбийская экспедиция Института археологии РАН начала реализацию программы выявления объектов времен Первой мировой войны на территории бывшей Восточной Пруссии (современная Калининградская область РФ) на участках Гумбинненского сражения августа 1914 года.
На склонах «высоты 50» были обнаружены многочисленные материальные свидетельства Каушенского боя.
Среди них — десятки свинцовых шрапнельных пуль, фрагментов шрапнельных стаканов, оголовков снарядов, многочисленные осколки фугасных снарядов, винтовочные пули, ружейные гильзы.
Набор остатков боеприпасов, обнаруженных при археологических исследованиях, соответствует описанию боя, содержащегося в мемуарах его участников.
Работы ещё продолжаются, но уже сейчас очевидно, что именно археологические исследования позволят представить скоротечные события встречного боя не в общем, а в подробностях и деталях, основанных на свидетельствах материальных источников.
Таким образом, впервые на местности при проведении археологических разведочных работ удалось локализовать и обследовать место одного из скоротечных встречных боёв начального этапа Первой мировой войны на территории бывшей Восточной Пруссии.
В центре села Междуречье (бывший Каушен) сохранился мемориал солдатам и офицерам германских войск, погибших в Каушенском бою.
Еще одно заброшенное воинское кладбище находится северо-восточнее бывшего Каушена. Воинские захоронения маркируют места ожесточенных боев.
Погибших в бою и умерших от ран хоронили в непосредственной близости боевых позиций.
Археологические исследования будут продолжены и на других участках Гумбинненского сражения — севернее и южнее современного города Гусева.
Весьма перспективно для археологических работ и место обороны моста через реку Алле у города Алленбурга, где рота Уфимского пехотного полка в течение суток сдерживала натиск трех батальонов германских войск.
16 октября 2018 года в конференц-зале Пензенского государственного университета, состоялся круглый стол на тему «Вернуть имя солдату. Книга Памяти и ее роль в патриотическом воспитании молодежи».
Инициатором его проведения стал Комитет по делам архивов Пензенской области и ГБУ «Государственный архив Пензенской области».
10 октября 2018 года в Сурске Городищенского района Пензенской области состоялось торжественное открытие мемориальной доски, посвященной участнику Первой мировой войны, Полному Георгиевскому кавалеру Михаилу Ивановичу Плотникову.
Справедливости ради надо отметить, что память о павших в Первой мировой войне стали возрождать задолго до столетия Второй Отечественной.
Так, в 2008 году была возведена стела в Царском Селе под Петербургом и мемориальный камень в Калининградской области на чудом сохранившихся братских могилах участников ожесточённых боёв.
И таких примеров, к нашей великой радости, множество.
Все правильно.
Так и должно быть.
Никто не забыт, и ничто не забыто…
А мы хотим закончить наш рассказ светлым Реквиемом Вечной Памяти всех тех, кто сражался во Второй Отечественной войне за нашу Родину и навсегда остался в лесах Восточной Пруссии и на полях Галиции.
~ ~ ~
