Камень/море
Марине двадцать семь. Она учитель и классный руководитель девятого «Б». И только ли? В ее душе плещется море разного. Ей хочется не быть сводимой к одной только профессии, хочется свободы самовыражения и принятия, которого она была лишена в подростковом возрасте. Но система не любит индивидуальности. Можно ли не окаменеть под тяжестью навязанного тыжучитель, вписаться в систему, но остаться собой?
Содержит нецензурную брань.
Предисловие
Этот рассказ во многом основан на личном опыте. Проблема, с которой сталкивается главная героиня, терзала меня первые годы работы в школе. Решила ли я ее для себя так же, как Марина Николаевна? Решила ли вообще? Иногда мне кажется, что да. Порой – что нет.
На страницах рассказа вы не встретите ни одного реального человека, все герои – маленькие монстры Франкенштейна, собранные из множества характеров. Все возможные совпадения случайны.
Камень/море
Ступеньки бьются в подошвы: взмываю легко, словно на ногах таларии Гермеса. Навстречу мне мячиком от пинг-понга прыгает смех.
– Здрасти, Марин-Николаевна! Прическа топчик!
– Спасибо, Анфиса, – ерошу ежик над левым ухом.
– Маман разрешит – тоже висок выбрею, – на бегу обещает она. Хитро сверкают по-монгольски узкие глаза. Смеюсь. Такой и разрешение не нужно.
Школа гудит, взбудораженная криками и встречами, не опомнилась еще после летней спячки.
На третьем особенно шумно: гогот, задиристые окрики. Непривычные, басовитые. Вон они, мои бэшники. Удивляюсь вместе со стенами: недавно были щуплые и писклявые, а теперь выше меня на голову, девчонки расцвели, у парней плечи широкие. Короче, девятиклассники.
Рассмотреть бы их всех, расспросить. Но на полпути к нашему триста седьмому меня ловит тревожный треньк телефона: «Спуститесь. Срочно». Это от завуча, Владиславы Петровны.
Вниз спешу суетливо, куда исчезли невидимые крылышки с балеток?
– Полюбуйтесь, какой красавец! Первый же день учебы, а у него зеленый чуб! Решил податься в клоуны? Сначала нужно школу окончить!
Каждое слово – выстрел из четко очерченных сливовых губ. Для Владиславы Петровны (строгий шоколадный жакет, блузка в цвет помады, волосы в тугом пучке) наряд Матвея за гранью понимания.
Кем-кем, а клоуном Мотьку не назвать. Стиляга. Короткие брюки в серо-зеленую клетку и кислотный взрыв на голове.
Он стоит напротив завуча, как перед расстрелом: умрет, но гордо. И молчать не станет, нашла коса на камень.
– Пф… Цвет волос что, влияет на аттестат? Или штаны?
– Это не школьная форма.
– И что? Я ж не голый пришел. Брюки, рубашка…
– Брюки? Вот это недоразумение? В нашей школе цвет формы темно-синий.
– Так вы, Владислава Петровна, тоже устав нарушаете, – ухмыляется, стервец. Сжимаю губы, удерживая смешок.
Завуч тоже сжимает губы. Только ей не смешно. Тяжелый подбородок становится еще более квадратным.
– Нет, вы посмотрите, как он заговорил! Я учитель и завуч, а не школьница! Свое уже отучилась. И форму носила прилежно, – она придавливает взглядом сначала Матвея, потом меня. – Марина Николаевна, свяжитесь с мамой этого попугая. Надеюсь, завтра его внешний вид будет соответствовать требованиям.
Киваю, что мне остается? Но Мотька и тут не успокаивается:
– Напугали! Связывайтесь! Кто мой лук спонсирует по-вашему?
Мотька выходит. Я иду следом, но в спину бьет железобетонное:
– Останьтесь, Марина Николаевна.
Оборачиваюсь. Владислава Петровна уже стоит за столом, массивным и почти пустым: ничего лишнего.
– Вы как классный руководитель должны были меня поддержать, а не отмалчиваться. Вдвоем мы бы повлияли на мальчика.
– Владислава Петровна, – делаю шаг вперед, – я знаю Матвея четыре года. Для него важно быть на стиле, и мать его поддержит.
– Он превратит школу в филиал цирка. Сегодня один с зеленым чубом, завтра – полшколы. Этого нельзя так оставить. Дети не должны задавать нам свои правила. И родители тоже.
Вздыхаю.
– Поставьте себя на место матери: брюки модные, они денег стоили. Станет ли она из-за ваших претензий срочно убирать их в шкаф?
– Вот пусть он на дискотеки в них ходит.
– Боюсь, на дискотеки они не в таком ходят.
Владислава Петровна молчит, смотрит выжидательно: и что вы предлагаете, Марина Николаевна?
Сквозь приоткрытую дверь за моей спиной доносится гул школы. Там – живое. Кипит, движется. Здесь – тишина как манифест порядка. И я не хотела бы работать в месте, где тишина станет для детей нормой.
– Матвей – парень сложный. Лучшая защита – нападение. Так он думает. И потому говорить с ним нужно иначе. Позвольте, я…
– Не смейте его оправдывать! – хлопает открытой ладонью по столу. Ободок перстня-печатки ударяется о столешницу. Невольно отступаю. – Вы мягкая, Марина Николаевна, и слишком много им позволяете. Вот они и выходят за рамки всякого контроля. Это ваше влияние!
– Мое влияние?
– Безусловно. Это понятно, стоит только взглянуть на вашу прическу. Дурной пример, знаете ли, заразителен.
Иду к кабинету. Злая, как черт. А в голове эхом из прошлого совсем другой разговор.
– Ма-ам? Я пришла! – скидываю кеды. Шаг, поворот на носочках, ещё шаг. Вот и зеркало! Подмигиваю своему отражению и запускаю пальцы в растрепанные пряди мятного цвета.
– Марина! Это ещё что? – мама замирает в дверном проёме.
– Хватит с меня костюмов, блузок и прочего! Свобода!
Кружусь, взмахивая многослойным подолом юбки цвета морской волны.
– Господи, о чем ты только думала? В шестнадцать мы пережили чёрный с ног до головы, пирсинг и ботинки весом в килограмм каждый, но теперь? Ты же учитель!
– Ну и что? Я в отпуске, мам, – радость разбивается о её тон, сползает с меня, как старая краска.
– Но ты не в вакууме живёшь! Встретишь учеников, их родителей, коллег… Какой скандал будет! Работу потерять захотела?
Как мы с ней тогда поругались!
Через год мамы не стало. Рак беспощаден, изгрыз её за несколько месяцев. А я… До сих пор чувствую обиду на мать. Даже теперь, когда её нет.
Железная Владислава Петровна с мамой бы согласилась. Учитель не должен выделяться. Об этом ещё Чехов писал: как бы чего не вышло!
В триста седьмом тишина. Вязкая, неестественная. Мотька успел ребятам рассказать о стычке с завучем. Сидит на последней парте, смотрит инопланетным волчонком.
Вздыхаю. Никакого желания начинать урок с изюминкой нет.
– Открываем тетради, мои хорошие. Записываем число.
Строгая зелёная доска задумчиво наблюдает за завозившимся классом.
Перемена – маленькая жизнь. В коридоре не столько тесно, сколько громко. Стайки детей кочуют от кабинета к кабинету, тараторят так, словно это последний шанс наговориться. Мелькают усыпанные значками рюкзаки да голые лодыжки.
А за высокими окнами – ноябрьская метель. Тоже куда-то спешит, не угомонится.
Взгляд цепляется за подвижную девочку в толпе семиклассников. Анфиска! Она не то что висок выбрила – треть головы. Интересно, в этом тоже меня обвинят?
Развить эту мысль мне дает ураган по имени Никита: он прорывается сквозь группу семиклашек и едва не налетает на меня.
– Коротков! А ну вернись! – успеваю крикнуть вдогонку. Ник тормозит.
– А я-то че, Марин-Николавна? – разводит руками, дурачок. Мне смешно, но важно сдержать улыбку.
– Убиться хочешь? Или меня зашибить? Удобная позиция: нет учителя – нет контрольной.
–А че? Я ж не задел даже: лавирую, как гонщик.
– Давай сбавим скорость, не… – ирония застревает в горле: толстовка, с ярким принятом. Этого достаточно, чтобы обратить меня в Горгону. – Почему не в форме?
– Да я-то че, я сниму… А вы лучше на носки Мотьки гляньте, закачаетесь!
– Носки? И что с ними не так? – над бровью включается боль, словно кто-то упорно давит на неработающую кнопку.
– Не-не, сами смотрите! Я ничё не говорил.
Вот поросята! Стулья подняты не все, на доске дурацкие сердечки. Хватаю тряпку. Черт! Несколько кусочков мела падает на пол… Не растоптать бы. Зло смахиваю белые линии, нагибаюсь.
– Здравствуй, Мариночка, – с перепугу больно ударяюсь локтем о железный желобок. Оставшиеся мелки рассыпаются по полу.
Черт! Черт! Черт!
На приветствие отвечаю невнятным бурчанием.
Инга Геннадьевна, устроившаяся на последней парте с тетрадями, конечно, не виновата. Это мне пора нервы лечить.
– Тебя Владислава Петровна просила зайти, – добавляет она.
– Видимо, чтобы лекцию мне прочитать. О носках.
– О носках? – от тетрадей Инга Геннадьевна взгляда не отрывает. Только подведенные черным брови вопросительно изгибаются.
– О не соответствующих форме носках, – успокоиться не получается. Набрасываюсь на стол. Давно пора разгрести эту гору макулатуры: раздаточный материал, документы, какие-то записочки… – У Матвея новая форма протеста: вчера носки с Гомером (Симсоном, конечно), сегодня с логотипом виски. Увидит Владислава Петровна – опять скандал выйдет. Ой, легче выкинуть все эти бумажки, чем разобрать!
Инга Геннадьевна усмехается и перечеркивает что-то в лежащей перед ней тетради. Вот кого вряд ли дергают из-за подобных вопросов: спокойная, всегда в платьях да при мэйкапе, и дети с ней не спорят никогда.
– Самой от себя мерзко! – сажусь. Ладонь прижимаю ко лбу: боль над бровью все не утихает. Потом привычно ерошу ежик над левым ухом: тут я позиций не сдала, прическа та же. – Меня не носки учеников должны волновать, а знания!
– Послушай, – Инга Геннадьевна закрывает последнюю тетрадь и выпрямляется. – Школьная форма – это всего лишь требование. Не мы придумали – не нам менять.
– Да, но я то почему должна цербером за детьми из-за этой формы бегать? Владислава Петровна как помешалась на этом вопросе… Нашла причину! Дети требования не исполняют, а виновата моя прическа!
– Владислава Петровна, конечно, перегнула палку. Но в целом она права: форма дисциплинирует. Что до индивидуальности… Самовыражаться нужно не во внешности, а в поступках.
Вздыхаю. За окном все еще вьюжит. Строгий монохром: черные ветви рябиновой аллеи, безъягодной в этом году, и снег.
Неужели я ошибаюсь? Коллеги опытнее меня, на уроках у них всегда тишина, все делом заняты, а у меня… То и дело приходится кого-то успокаивать да усаживать, и болтают бывает…
Стать строже? Принципиальнее? Чаще звонить родителям, следить за соблюдением правил… Так нужно.
Но почему-то от этой мысли горько.
Тетради проверены, уроки подготовлены, можно и отдохнуть.
Монитор приветливо мигает. Устроившись в кресле, я ставлю ноут на коленки и открываю браузер.
Скольжу вниз по ленте новостей в контакте. Подруга на пляже в Турции, котики, стихи… Кто тут у нас? Бродский призывает не выходить из комнаты. Я с ним солидарна. Хочется тишины, даже музыку не включаю.
А это что? Заголовок кричит: учительницу из Барнаула уволили за фото в купальнике. Кликаю по ссылке.
Что, серьёзно? На фотографии девушка в закрытом купальнике на фоне ещё покрытого льдом озера, с грамотой. Соревнования моржей, значит.
Листаю дальше. А вот ещё похожая история, почти год назад. И тоже соседка – историк из Омска. Фотосессия в стиле пин-ап. Как на старых открытках. Вполне приличная.
Только подобное фото, с точки зрения руководства и родительской общественности, нарушает профессиональную этику педагогов.
Что же, теперь и на пляж ходить в костюме? И шорты летом ни-ни? А я из-за причёски переживала!
Учитель, помни: большой брат смотрит на тебя! Родительская общественность бдит! Вино покупай, предварительно оглядевшись по сторонам. Лучше вообще не покупай. Костюм пусть врастёт, станет второй кожей. О тату и пирсинге даже думать не смей.
Короче, следи за собой, будь осторожен!
Пальцы уже выбивают гневную дробь по клавиатуре. Строчки множатся.
Останавливаюсь перевести дух. В голове тут же включается чеховский Беликов: как бы чего не вышло. Смотрит строго, ни дать ни взять Владислава Петровна.
Del. Del. Del.
Остынь. Понапишешь, потом пожалеешь.
– Здравствуйте, хорошие мои, – класс садится. Ни смешков, ни перешептываний. Даже Ник не выдаёт обычного "Здравия желаем, товарищ капитан!"
Оглядываю ребят. Мотька отвернулся. Хмурится, плавит взглядом окно. Ник нервно дёргает ногой. Милена сидит, опустив голову. Прячет лицо за светлыми прядями.
– Что случилось? – кладу мел на стол.
Молчат, партизаны. Часы тикают, отмеряют время, отведённое на знаки препинания в предложениях с несколькими придаточными. Но есть в жизни вещи куда важнее всех придаточных вместе взятых.
– Мотька урок сорвал! – не выдерживает Ник.
– Можно подумать, только Мотька! – оборачивается к нему Софа.
– А я че? Мотя первый начал!
– Он начал, ты поддержал! Вам-то все равно, а мне химию сдавать!
– Не кипишуй, ты-то сдашь, отличница! – огрызается Ник.
– Матвей? – смотрю на него вопросительно: опять закусился с Владиславой Петровной? В ответ – молчание. Сжимает челюсти. Упрямо откидывает зелёную чёлку.
– Да отвяжитесь от него! – Милена поднимает голову. Под глазами красные пятна, тушь поплыла. – Мотька один ей ответил! Не зассал!
Милена всхлипывает и частит нервно:
– Завуч она, вот пусть и заведует школой! Какое ей дело до нас! Я задачу решила? Решила! Неправильно – так и скажи. Двояк поставь! Объясни! А то, что я с мальчиком гуляю – её ебет вообще?
Класс выдыхает, поворачивается на меня. Ник присвистывает:
– Ну ты дала!
Морщусь, но делать сейчас замечание бесполезно. Милена судорожно хватает ртом воздух, вскакивает и выбегает из класса.
Эля, ее соседка по парте, встревоженно смотрит на меня. Иди, – киваю ей. Пусть успокоит подругу. Позовёт, если что.
– Она задачу не решила, – голос Матвея глухой, напряжённый. – А Влада ей: какая тебе химия, скорей детишек настрогай да в декрет. А тот, долговязый, пусть обеспечивает…
– Матвей, задержись.
Он поворачивается всем телом, будто ожидает нападения. Инопланетный зеленый волчонок: детеныш, но клыки острые.
Растрепанные полоски жалюзи трепещут, бьются о подоконник. Когда ветер выдыхается и останавливается перевести дух, кабинет оживает птичьими трелями. Пестрота звуков сбивает с настроя. Закрываю. Несколько шагов от стола до окна и обратно дают мне собраться с мыслями.
– То, что ты заступился за Милену – достойный поступок. Но перед Владиславой Петровной нужно извиниться.
Ник, когда я с ним говорила, смотрел в стол. Кивал. Дергал ногой: ему не терпелось сбежать. Что с него взять? Он просто подхватил шумиху: чем больше ругани, тем меньше остается урока. Но извиниться согласился сразу. Мотька – другое дело. Руки напряжены, пальцы в тугом замке, глаз с меня не сводит.
– Милене вы тоже приказали извиниться? За то, что с мальчиком гуляет?
Окно закрыто. Никакого сквозняка. Но – зябко. Мурашки по рукам и спине. Снимаю со спинки стула пиджак.
– Нет, – застегиваю пуговицы, а кажется, что выстраиваю стену. – Милена подготовится к следующему уроку, закроет двойку. Вот и все. Никаких претензий у нее к Владиславе Петровне нет, если ты об этом.
– Ха! – Матвей усмехается, откидывает мешающуюся челку с глаз. – Конечно, Милена промолчит. Разборки – это значит мать в школу. И всплывут двойки, Игорь вот еще – Милу сразу же дома запрут до самого выпуска. А вы, Марина Николаевна?
– Матвей. Сейчас речь не о Милене, – голос металлический. Прячусь за ним. Позорно. Но и вестись на провокацию не хочу. – Речь о тебе. До конца года месяц. Потом экзамены и прощай, школа. Ты можешь месяц потерпеть и не устраивать из урока побоище?
– От вас не ожидал, – Мотька встает. – Прогнулись. Будете такой же горгульей, как завучиха. Лет через -дцать. Только программа и правила. Ничего больше.
Больно. Жестоко. Как умеют только подростки. Он вряд ли понимает, а я держу лицо из последних сил.
– Да, не переживайте: извинюсь, – насмешка разъедает броню кислотой. Уходи же! – С меня не убудет. А те, кому надо, спокойно пусть готовятся. Экзамены ж.
– Ненавижу таких, как ваша Влада. Копия нашей англичанки. Я воевала с ней так, что школа тряслась. Пока вообще ходить не бросила. Английский я на отлично знала, но ей не доказать было. Испортила мне аттестат, сука, – Дашка опускает фужер на стол с такой силой, что я пугаюсь: не подломилась бы тонкая ножка.
– Нет, в этом Владу не упрекнешь, – подхваченное у детей прозвище на язык ложится легко, – оценки она ставит по знаниям.
– Зато гнобит и ярлыки раздаёт, – Дашка сурово сжимает алые губы, достаёт из сумочки пачку сигарет.
– Я не чувствую в ней злобы. Думаю, она сама не понимает, что задевает их. Время изменилось, по высокой советской мерке нынешних детей не перекроишь, а она все пытается.
– Ну и на свалку её тогда, – меня передергивает. С одной стороны, важно уйти вовремя. С другой – каково быть человеком выброшенным?
Дашка щёлкает зажигалкой. Я возмущённо показываю ей: вали на балкон.
Тут в разговор включается до сих пор молчавшая Ксю:
– Школа – ад. Я бы даже сейчас порог не переступила. Я была фриком, странненькой. Меня тюкали одноклассники, старшеки. Учителя молчали. Как думаешь, могли они и правда не видеть?
Нет. Может, не сразу, но не заметить нельзя. Мне странно. Не могу представить Ксю, яркую, творческую, жертвой буллинга. Мы позже познакомились. Но постоять за себя она может, это я точно знаю. Неужели потому и может, что пришлось научиться?
– Вот и я думаю, что нет, – Ксю качает головой.
– Всё, достало! Я на перекур и никаких потом разговоров о работе! – Дашка выбирается из-за стола и топает на балкон.
Чувствую, как что-то сдвигается во мне.
В литературе есть произведения о борьбе человека с системой. Условно их можно поделить на два типа: система съедает человека и человек разрушает систему. Как вариант – вырывается из неё. Но что делать, если ты в этой системе увяз? Разрушить её до основания – утопия, в одиночку тут ничего не решишь. Вырваться? Я-то вырвусь. Но дети останутся. А за ними придут другие дети. И потому от идеи побега несёт трусостью.
Система стремится контролировать все: одежду, поведение, образ мыслей. Но юность невозможно загнать в рамки. Она захлестывает щебетом птиц, прорастает из любых рамок, как одуванчики сквозь трещины в асфальте. Так почему мы без конца пытаемся утрамбовать новое поколение в придуманные взрослыми границы?
Желаем уберечь от ошибок? Но ошибки нужны, они нас формируют как личность.
Мои ошибки – вот они. В этой комнате. Содранная побелка на потолке – отметины от скотча. Вырви глаз оранжевого. Им я намертво прилепила лет десять назад плакат группы Би-2 над кроватью. Прямо на свежевыбеленный потолок. Потом сдирала, размазывая по щекам слезы, под строгим маминым взглядом.
И во мне тоже есть эти отметины. Самая большая – обида на маму, которая не принимала моих увлечений. Стычки были из-за всего: чёрная одежда и шипы, цветные пряди в волосах, ночные гуляния с такими же пиковыми парнями. Сейчас я понимаю: это обычный конфликт поколений, беспокойство, как бы дочь дров не наломала. Плохая компания, наркотики и ранний секс, детский суицид – об этом твердил телевизор и болела мамина душа. Она же не верила, что баловались мы только пивом да мрачными стихами о смерти.
Понимаю. Но обида все ещё сидит внутри.
Так должен же быть некто, кто останется в системе человеком. Не сломается, не отгородится стеной сухих правил от юного поколения. Такие в каждой школе есть. Я знаю.
Хотела бы занять это место. Но порой. Порой каменею под слоем правил и потому не уверена, что не превращусь в изваяние во славу системы.
Весна разгулялась не на шутку. В нагретом кабинете жарко, несмотря на открытые окна. Рябиновая аллея красуется зелёными листочками. Свежими, как чуб Мотьки. Мои бэшки возятся, поглядывают во двор: там цветут яблони и веет прохладный ветер. В такую погоду уроки в тягость.
Но почему бы не попробовать? Откладываю учебник.
– Вам должна откликнуться Цветаева. Юная, гордая и свободная, как вы, – собираю их внимание на себя, как линза собирает лучи. Открываюсь, могу себе это позволить, потому что строки, написанные ею век назад, откликаются во мне. Дети это считывают сразу. Позволяю словам нести меня:
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Милена забывает про телефон, который надо бы спрятать от меня под парту. Забывает про сообщение, которое набирала тайком, наверное, своему парню. Ник перестаёт дергать ногой. Класс слушает и выдыхает вместе со мной:
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена —
Высокая пена морская!
– Красиво, – шепчет Соня. – Почитайте ещё.
И я читаю. Останавливаюсь только тогда, когда эмоции переполняют окончательно. Мне хорошо. Я дотянулась до них. Строчками, написанными в иное время. Но все еще живыми. И разве не для этого я здесь?
Мотька вскидывает руку. Я киваю ему: спрашивай.
– Марина Николаевна, а правда, что у неё был роман с женщиной?
– Вот это поворот! – вставляет свои пять копеек Ник. Как всегда.
Только Мотька и осмелился бы спросить. Провоцирует? Не похоже, смотрит серьезно, не кусаче. И потому мне хочется ответить искренне.
– Да, у неё был роман с Софией Парнок.
– И вы считаете это… ну, нормальным?
Я знаю, как нужно ответить. Но. Но. Но. Свобода ещё волнуется во мне. И будь что будет.
– Нормально ли это? Не знаю. Но если человек способен на любовь, так ли важно, кого именно он любит: мужчину или женщину?
Звонок ставит точку в разговоре. Класс тянется к выходу, медленнее и задумчивее, чем обычно. Матвей оборачивается на пороге:
– Вы сказали то, что думаете. Спасибо.
Весна встречает меня яблонным духом, ветром и солнцем. С крыльца слетаю: на ногах у меня снова крылатые сандалии Гермеса.
Потому что честность – это тоже свобода. С детьми нужно быть честной. Так они увидят в вас человека и откроются в ответ. В такие моменты я чувствую: вот мое место. Я рада быть собой и быть здесь.
Главное, не забыть. Не превратиться в изваяние, как в детской игре: морская фигура на месте замри.
Мне хочется вписать эту мысль в себя. Вписать буквально. Загадываю: сдадут мои бэшки экзамены успешно – сделаю тату. Волну на предплечье. И к черту стереотипы!