Непостижимая ночь, неразгаданный день

Современная русская и зарубежная проза Магический реализм Экспериментальная, неформатная проза

сюрреализм тайны загадочные события корейская литература

Пэ Суа – феномен современной южнокорейской литературы. Смелая и талантливая писательница постепенно покоряет читателей по всему миру.

Ее роман «Непостижимая ночь, неразгаданный день» – настоящая сюрреалистическая головоломка, которая придется по душе поклонникам творчества Линча и заставит сомневаться в реальности происходящего вокруг.

Потеряв работу в аудиотеатре, бывшая актриса Аями не знает, что ей делать дальше. Пока – отыскать пропавшую учительницу немецкого Ёни, а остальные проблемы решать по мере их поступления.

Шагая по плавящемуся асфальту в изнемогающем от жары Сеуле, блуждая среди миражей, Аями все больше увязает в мире, в котором причудливейшим образом сплелись явь и сон. И с каждой минутой окружающая ее реальность все сильнее разваливается на части.

«Я влюбилась в загадочную красоту „Непостижимой ночи, неразгаданного дня“. По мере того, как эта книга раскрывается перед вами, вы сами открываетесь ее секретам». – Дейзи Джонсон, автор романа «Сестры»

«Захватывающее и мифическое странствие по хитросплетениям корейского общества». – The Guardian

«Сюрреалистичный, дезориентирующий и в высшей степени оригинальный роман, полный неразгаданных тайн… потрясающая проза». – The Telegraph

«„Непостижимая ночь, неразгаданный день“ воссоздает образ города – и состояние души – одновременно внутреннее, сиюминутное и совершенно потустороннее». – Korean Literature Now

A5 "Феномену современной южнокорейской литературы, смелой и талантливой писательнице" попал в руки Хедаят. И не было рядом доброго человека, который вовремя сказал бы ей: "Слышь, это, как тебя, Пэ, не читай "Слепую сову" - ушибёт же"… И ушибло. Как самого Хедаята ушибло Кафкой, помноженным на По и Сартра, так и Суа - Хедаятом. Ну, Хедаят - дело такое, во мне самом что-то дико и неузнаваемо изменилось после "Слепой совы", надломилось что-то - я чуть не разучился улыбаться на все оставшиеся мне годы, месяцы и дни, и только долгие годы, месяцы и дни трудо- аромо- и арттерапии избавили. Такие дела. В общем, с ожидаемым и предвкушаемым (пусть и корейским) магреализмом это не имеет ничего общего - это сюр, сюр унылый, размазанный по тарелке тонким слоем, покрывшийся плесенцой, унылый, занудный, смурной, тоскливый, беспробудный, как пьянство, и бессмысленный, как, пардон, дрочка. Может, иные любители жанра и найдут в этом пиршестве графомани нечто большее, нечто достойное, но это буду не я. Плохо.

Bae Suah

UNTOLD NIGHT AND DAY

На ступенях зала аудиотеатра сидит бывшая актриса Аями.

Одна. Все, что будет происходить дальше, пока остается загадкой.

Без света зал театра как будто погружен в мутную воду. Внутри все плавно распадается на частицы. Истинная суть вещей становится тусклой и неявной. Не только свет и очертания предметов, но даже звуки. В зале помимо дюжины кресел располагаются лестницы, на которых можно сидеть.

По окончании всех спектаклей, закрыв театр изнутри, Аями сидела на ступенях с гостевой книгой в руках – для нее это время спокойствия и умиротворения было самым ценным. И не только потому, что посетители писали в книге нечто особенное. В театр часто приходили незрячие, которые оставляли в книге записи точечным шрифтом, который она не могла прочесть. Однако она сидела с книгой в руках не для того, чтобы читать, а чтобы прислушиваться к доносящемуся издалека прерывистому голосу.

Не уходи ни на единый день.День без тебя – длиною в бесконечность!..Не уходи ни на единый час[1].

Она сидела в пустом зале в одиночестве, как вдруг где-то посреди груды звуковой аппаратуры сам по себе включился старый радиоприемник. Аями до смерти боялась магнитных полей и электрического тока. Током могло ударить от прикосновения к электроприборам, проводам, кабелям, микрофонам или динамикам. Она была полностью убеждена, что шум, вызванный сопротивлением звуковых волн, может причинить серьезный вред ее здоровью. Аями не могла пересилить себя и дотронуться до или даже заглянуть за аппаратуру, чтобы найти радиоприемник, который то ли специально оставили там, то ли забыли по ошибке. И хотя она давно работала в аудиотеатре, все ее знания об электронике ограничивались умением вставить нужный диск в стереосистему и нажать кнопку «пуск».

Время от времени из Фонда приезжал мастер, чтобы проверить технику, но Аями с ним никогда не разговаривала. Он всегда натягивал бейсболку так, что его лицо полностью скрывал козырек. От этого мастер становился похожим на собственную тень. Он приезжал на автобусе, на белом корпусе которого была изображена эмблема Фонда. Мастер никогда не привозил с собой никакого тяжелого оборудования. К тому же он неизменно приезжал один. Директор театра всегда был осведомлен о точном времени его приезда и лично обсуждал с ним все важные вопросы. Директор сам его встречал, он же его и провожал.

Как-то раз Аями решилась рассказать директору, что где-то за аудиосистемой лежит радиоприемник, который то и дело включается и выключается сам по себе. Она понимала, что директор должен об этом знать, учитывая, что он был ее начальником и единственным коллегой, и несмотря на то, что во время спектакля такого никогда не случалось, но если бы произошло, то стало бы для всех серьезной проблемой.

Проходя мимо кабинета директора, Аями остановилась и выпалила, как будто эта мысль только что осенила ее:

– Видимо, что-то не так с проводами. Может, кабель от колонок случайно подсоединили к радио.

– Насколько мне известно, в зале нет радио, – заметил директор, оторвав взгляд от своего стола. – И все же странно. Я никогда не слышал там подобных звуков. Хотя я не из тех, кто обладает идеальным слухом.

– Я тоже до конца не уверена, что это именно радио, – ее охватило чувство неловкости, но она понимала, что, начав разговор, надо продолжать. – Я просто предположила, что со стороны сцены идет какой-то шум… Я имею в виду, что, когда в театре становится тихо, появляется ощущение, как будто начинают раздаваться эти звуки.

– Так все же, о чем конкретно идет речь?

– Голос, медленно читающий что-то вслух – отдаленно, еле слышно, издалека… Как будто кто-то бормочет себе что-то под нос… Нет, как трансляция метеосводки для моряков, в которой кто-то медленно и монотонно диктует данные, специально, чтобы те, кто выходит в море, успели записать. «Высота ветровых волн на юго-востоке – два с половиной метра, ветер юго-восточный, небольшая облачность, на юге радуга, ливень, град. Ветер северо-восточный, 2, 35, 7, 81…» Всегда подобное бормотание…

– То есть вы слышите какой-то звук каждый раз после спектакля, вечером, когда все оборудование выключено?

– Да.

– Может, после спектакля остается звуковой фантом?

– Как это – звуковой фантом?

– Своего рода иллюзия.

Аями пристально посмотрела на директора, но так и не смогла понять, говорил ли он всерьез или просто шутил. Она, может, и смогла бы ему что-то ответить, но хорошо понимала, что совсем не разбирается в технике, и растерялась, а директор снова заговорил:

– Завтра-послезавтра может приехать мастер. Я ему укажу на это, пусть посмотрит.

– Да, хорошо. Но я…

– Что еще?

– Я подумала, что это ведь входит в мои обязанности, говорить вам о подобном… Я просто хотела сообщить о проблеме.

– И что?

– Если это звук радио или звуковой фантом, как вы сказали, то он не слишком громкий, и даже если он включится сам по себе во время спектакля, то его, скорее всего, не будет слышно за звуком колонок.

Губы директора слегка дернулись, словно он хотел улыбнуться. Но, возможно, это был обычный мышечный спазм.

– То есть теперь вы хотите сказать, что эти метафизические звуки радио настолько тихие, что совсем вас не беспокоят.

– Да.

Прежде чем директор успел что-то ответить, Аями быстрым шагом вышла из кабинета и вернулась к себе в читальный зал.

Они исчезли без следа, выбежав за дверь раньше своих теней. Голова солнца низко висела над горизонтом, золотистые волны света вливались в темноту здания, внутри которого уже все погрузилось во мрак. В тот день на спектакль пришли пять рослых школьников, похоже, со своим классным руководителем, и слабовидящая девушка, сидевшая с едва приоткрытыми глазами. Школьники повскакивали со своих мест еще до окончания спектакля. Громко переговариваясь, они распахнули стеклянную дверь и выбежали наружу, будто торопились. Дверь захлопнулась так резко, что призрачные тени мальчиков остались позади.

В тот день слабовидящая девушка покинула театр последней. Возле выхода она прикоснулась к тыльной стороне руки Аями, провела пальцем по ее запястью, словно хотела измерить пульс, как бы приглашая ее последовать за собой в мир, где нет грани между тьмой и светом. В тот момент Аями решила, что таким необычным способом девушка с ней попрощалась.

Девушка и одета была очень необычно: традиционный ханбок из белого хлопка без каких-либо узоров и украшений. Пахло от нее накрахмаленной одеждой. Ее густые иссиня-черные волосы были завязаны в тугой пучок, из-под подола юбки выглядывали сандалии из перекрученной конопляной ткани, надетые на босую ногу.

Бывшая актриса Аями была не единственной бывшей актрисой в аудиотеатре от Фонда, которая одновременно выполняла роль менеджера, библиотекаря и кассирши.

До нее еще было несколько человек, таких же, как она, которые имели хоть какое-то отношение к театру – в основном бывшие актрисы. На них возлагались те же обязанности. Кто-то продержался в театре целых три месяца, а кто-то – всего лишь три часа. Аями, в отличие от остальных, работала уже два года. По правде говоря, будни в театре были довольно скучными и однообразными. Особенно для молодых и романтичных девушек, которые когда-то были актрисами. Основные посетители аудиотеатра, если не сказать все, это – незрячие и школьники или незрячие и студенты. Все ее предшественницы увольнялись еще до того, как истекал срок договора, вероятно, это происходило потому, что возможность найти себе спутника сводилась к минимуму, если такая вообще существовала. Обычно девушки хотят встретить не просто парня, а молодого, энергичного и амбициозного мужчину, который сможет окружить их достатком и благополучием.

Аями ничего не знала о своих предшественницах. Она ни разу не видела их и не знала их имен. В ящике стола после них оставались лишь шариковые ручки и стикеры для заметок, исписанные грубыми выражениями неясно в чей адрес. Более того, девушка совсем ничего не знала о Фонде – своем непосредственном работодателе, который владел аудиотеатром и платил ей. Несмотря на существующие предрассудки, она устроилась на эту работу не благодаря связям в Фонде. В какой-то момент ей стали все реже и реже давать хоть какие-то роли в родном театре. Дошло до того, что из-за производственных трудностей распустили и саму труппу. Тогда один из друзей-актеров рассказал ей об этом аудиотеатре.

В тот же день Аями отправилась туда, вошла внутрь, где не было ни души, не зная, что делать дальше. Вскоре появился человек, представившийся директором театра. Аями сидела лицом к выходу, но все равно не заметила, как он подошел. Мужчина словно вышел из светового коридора, образованного летающей повсюду пылью и лучами света. Сидя на второй ступени в зале аудиотеатра, Аями кратко рассказала о себе и прямо на том же месте была принята на работу.

Это был театр без сцены и экрана. Спектакли представляли собой заранее записанный текст, который проигрывали с помощью аудиосистемы. Немногочисленные зрители рассаживались по залу – в мягких креслах или на ступенях – и слушали запись спектакля. Это был театр без актеров. Аями больше не работала по профессии, а занималась обычной офисной работой, в основном выполняя роль администратора. Сам театр состоял из тесного вестибюля, из которого шли двери в небольшой аудиозал, маленькой библиотеки и находившегося за ней совсем крошечного кабинета директора. Днем Аями работала в своем уголке в библиотеке и раз в день, ближе к вечеру, шла ко входу и продавала билеты, которые стоили дешевле чашки кофе. Перед самым спектаклем Аями входила в зал и кратко описывала сюжет пьесы, а потом говорила: «Итак, спектакль начинается!» Изредка кто-нибудь доходил до библиотеки с просьбой взять почитать сценарии спектакля, брошюры, сборники пьес, автобиографии актеров или послушать сами диски с выступлением.

Аями решила, что выполнила всю свою работу. Выручку за день посчитала – это заняло совсем мало времени, – проверила, на месте ли каталоги в библиотеке, отправила необходимые документы в Фонд. Осталось лишь закрыть зал на замок и положить ключ в нижний почтовый ящик. А что касается зарплаты, так до конца месяца ее выдадут.

Зазвонил телефон. Это были не звуки радио, а настоящий звонок. Аями подошла к столику и взяла трубку. Задали вопрос о программе на следующую неделю – чаще всего об этом и спрашивали.

– На следующей неделе не будет спектаклей, – ответила Аями. – Сегодня был последний. Завтра театр закрывается.

– Как это закрывается? – искренне удивился человек на том конце провода. – Почему же об этом не писали в газетах?

Может, и писали. Аями не знала точно, ведь этими вопросами занимался отдел по связям с общественностью Фонда. К тому же, если учитывать ежедневное количество зрителей, закрытие театра не было событием общественного масштаба, как считал звонивший. По крайней мере, не таким, чтобы о нем писали в газете.

Театр закрывался, а это означало, что с завтрашнего дня Аями становилась безработной. Фонд принял решение о закрытии театра несколько месяцев назад, и, безусловно, у девушки было достаточно времени, чтобы трудоустроиться. Однако она уже давно не выходила на сцену и ей было бы тяжело вернуться в театр, ведь и раньше ей не удавалось достичь ничего значимого в этой сфере. Более того, Аями слишком поздно осознала, что ее опыт работы в аудиотеатре никак не поможет ей в поисках нового места. Других финансируемых Фондом аудиотеатров в Сеуле не было. Так вышло, что во всем мире ей подошла только одна вакансия. В ее личном деле не было документов, подтверждающих ее профессиональную компетентность заведующей библиотекой или преподавателя искусствоведения, которые могли бы впечатлить любого работодателя. Ничего, что подтверждало бы ее навыки. В свое время она поступила на юридический факультет, но не проучилась там и семестра, поэтому у нее не было ничего похожего на диплом, даже водительских прав не было.

Будучи актрисой, Аями подрабатывала официанткой в кафе, но и там у нее ничего не сложилось, как и с актерской карьерой. Она выглядела слишком высокой, что мешало ей быть хорошей официанткой. Вдобавок к этому каждый раз, когда она принимала заказ, ее лицо становилось театрально-невыразительным, словно маска, все ее движения, жесты, шаги – все было до предела манерным, словно совершалось для усиления драматичного эффекта, и все это выходило за рамки обычного. У посетителей ресторана такое поведение вызывало чувство неведомой неловкости и растерянности. Каждый раз, когда Аями подходила к столу с заказом, лица людей почти всегда становились стыдливо-напряженными. Если же девушку спрашивали, какого она роста, то после ответа люди удивленно смотрели на ее обувь и не могли поверить своим глазам. Аями всегда ходила в туфлях на плоской подошве. На самом деле девушка просто казалась высокой, а ее настоящий рост был средним. Она словно плыла в воздухе, парила над полом. То была своего рода оптическая иллюзия, которая усиливалась тем, что посетители сидели, когда девушка подходила к ним.

Сама Аями была уверена, что создана для физического труда, нежели для постоянного общения с клиентами, которое требовало хороших социальных навыков, так, например, актерскую игру она считала физическим трудом.

Узнав о том, что Аями не может найти новую работу, директор аудиотеатра посоветовал ей написать в Фонд. Поскольку девушка в свое время заключила контракт непосредственно с театром, ей никогда не приходилось бывать в Фонде или встречаться с его представителями. За все связи с Фондом отвечал директор. Сама Аями за все время лишь несколько раз звонила человеку из отдела искусствоведения Фонда – и только тогда, когда этого требовала исключительная срочность, и это всегда были короткие и крайне сухие разговоры по делу. Директор театра считал, что Аями должна была отправить рекомендательное письмо и резюме в кадровую службу Фонда, ведь подходящая вакансия может найтись в самой организации, но, конечно же, не сразу. Ведь Фонд мог снова начать инвестировать в некоммерческие проекты в области искусства и культуры или даже заново открыть аудиотеатр, но это было маловероятным.

«Вы же знаете, что Фонд не проводит открытый набор, а всегда подбирает людей по рекомендациям, поэтому я думаю, что написать туда стóит», – сказал директор. Но девушка не стала писать. Не потому, что ей не нужна была работа или не нравилась идея работать в Фонде. Она осознавала, что и сам директор не смог найти достойную работу, которая бы и приносила статус, и давала деньги. Если бы у Фонда действительно была хоть малейшая заинтересованность в них или желание помочь, то директор театра, который ближе общался с представителями Фонда, чем она, не столкнулся бы с такими трудностями. Девушка видела в нем прекрасно образованного, эрудированного человека, который когда-то учился за границей. Единственным пятном на его карьере была работа в аудиотеатре, некоммерческом учреждении, где помимо него работал всего один человек.

Над городом в ясном вечернем небе сияли лучи солнца. Аями положила трубку и наблюдала сквозь стеклянную входную дверь театра, как сгущались сумерки, а последние вспышки догорали карминным оттенком. У глухой стены напротив входа в театр стояли мужчина и женщина средних лет в поношенной одежде и смотрели в его сторону. Всякий раз, когда по переулку с односторонним движением проезжала машина, женщина боязливо поднималась на невысокий бордюр у забора. Они довольно долго стояли у входа в театр и внимательно изучали афишу.

На вид обычная супружеская пара, вышедшая на вечернюю прогулку, или одноклассники, которые встретились спустя сорок лет после выпуска. Женщина подняла голову, и копна неестественно черных волос откинулась назад и открыла ее щербатое лицо, испещренное едва заметными оспинами. Мужчина указал на афишу грубой мозолистой рукой. Похоже, они поняли, что сегодня был последний спектакль. Женщина грустно покачала головой. «А что, если они мои родители?» – подумала Аями, но мысль пронеслась в голове и тут же улетучилась, как струйка дыма.

«Как странно, – она услышала бормотание женщины. – До сих пор мы не знали про этот театр. Вывески у них толком нет, одна афиша. Если не присматриваться, можно подумать, что это буддийский центр или студия йоги».

Мужчина что-то прошептал женщине на ухо, а она положила голову ему на плечо и захихикала, как старый ребенок. Аями вдруг увидела необъяснимое сходство между этим щуплым пожилым человеком и своим отцом, который работал развозчиком фруктов, в то время как сам приходился дальним родственником мэру Сеула.

Неожиданно они одновременно посмотрели на небо. Они словно забыли о театре, который лишь на мгновение появился в их жизни.

Стояла жара. Ни намека на изменение погоды. Ни единого признака приближения дождя.

«Что же все-таки там внутри?» – с неестественным любопытством спросила женщина, украдкой бросив взгляд за стеклянную дверь театра. Мужчина вслед за ней посмотрел в ту же сторону. Он не знал, что такое аудиоаппаратура, да и место с названием «аудиотеатр» его мало интересовало. Похоже, они не заметили стоящую за дверью Аями.

«Тут написано, что внутри есть библиотека и фонотека… Фонотека – это ведь где музыку можно послушать? Только вот закрылось все. Жаль. А мы так ни разу и не побывали здесь».

Они побрели по переулку, будто направились в сторону своего дома, но внезапно остановились, словно задаваясь вопросом: «Куда мы идем?» Вдруг женщина повернулась к мужчине, раскрыв глаза так широко, что на лбу образовались морщинки, и спросила: «Ты правда не бросишь меня, как обещал в том письме?»

Юбка женщины трепыхалась, как белье на веревке в ветреный день, хотя на улице был штиль. Обнажились ее щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной.

Капелька пота скатилась по пряди волос на щербатое лицо женщины. Из-под юбки исходил запах чуть перезрелых фруктов, сигарет, невысушенного постельного белья и рыбной чешуи.

Фонотека, по сути, была не отдельным залом, а просто небольшим уголком для прослушивания дисков и пластинок в одной из секций библиотеки. Само слово было преувеличением, ведь изначально она была создана для того, чтобы люди могли прослушать часть спектакля, прежде чем взять диск.

«А что, если они мои родители?» – снова подумала Аями.

За два года работы в театре Аями специально ни разу не брала отгулы и всегда уходила в отпуск на неделю в августе, когда аудиотеатр официально закрывался на каникулы. Отпуск обычно совпадал с самыми жаркими днями лета. В эту неделю Фонд полностью прекращал работу, телефоны отключались, а всех сотрудников разом отправляли в отпуск. В такие дни весь город был подобен огромному зверю, медленно умирающему под липкой и горячей грудой земли.

От толстых цементных стен домов, массивных железобетонных конструкций, высоких стеклянных зданий и раскаленного асфальта, покрывающего весь город, исходил жар, сравнимый с пеклом крематория. Все виды живой материи: обнаженная плоть, кожа, глаза, волосы – все таяло и испарялось в воздухе вместе с частицами пота. Город превращался в жерло извергающегося вулкана. Куда ни посмотри – тысячи огненных стрел пронзали тело и глаза, причиняя смертельные ожоги. Казалось, одновременно взрывались сотни звезд, сгорали метеоры, полыхали газы, и темный пепел прилипал к куполу небосвода. Преграждал путь свету. Порождал ночь. Но жара все никак не отступала. С приходом ночи вязкие волокна и ткани тела, подрагивая и вибрируя, истончались, становясь все более эфемерными. Клетки сна утрачивали свою сущность. Раскрывался код самого естества. Стиралась грань между сном и комой, истощались клеточные мембраны. Это был период самого неглубокого, легкого и продолжительного сна в году. В противовес ему в такие дни всем заправлял самый мощный коллоид сновидений, где сила притяжения и плотности смыслов была как никогда велика. Во сне Аями видела себя с огромным попугаем в руках, входящей в несуществующую ванную с холодной водой. Попугай когтями расцарапывал ей грудь, издавая громкие протяжные крики, похожие на мычание. Усиливающаяся жара города выходила за пределы реальности, а искусственный холод гигантских кондиционеров лишь усугублял все. В разгар лета мегаполис становился храмом сновидений, построенным адептами языческого культа где-то в глубине тропических лесов тысячи лет назад. Легкий сон уносил тело в вулканическое озеро, наполненное горячим пеплом и испарениями. Липкий и скользкий, как черное мыло, пепел; серые куски пемзы всех размеров с маленькими дырочками мешали телу свободно плыть в потоке. Стоило открыть окно, как в крошечную однокомнатную квартиру вваливался горячий воздух, который был массивнее громоздкого промокшего одеяла. Он разгоряченной тушей заполнял помещение, где не было ни вентилятора, ни кондиционера. Если же окно было закрыто, кислород улетучивался с ужасающей скоростью. Сам воздух был пропитан лишь зноем. Атмосфера была переполнена экстазом разрушения. В августе кровати походили на пышащие жаром болота, от которых поднимался огромный столб густого пара. В нем можно было разглядеть воспоминания о давно ушедшей прародительнице. Империя мучительных сновидений, поднявшаяся из кипящей топи, парила над августовским городом, посягая на спокойствие человеческого сна. Воздух, который был горячее температуры тела, в середине лета превращался в прочный прозрачный патрон и, как в замедленной съемке, медленно пронзал одно сердце за другим. Невидимые кристаллы свинца ежеминутно разрывали кожу, проникая в глубь распадающейся материи. Обожженные мембраны и слизистые оболочки. Дыхание подобно локомотиву, несущемуся навстречу отчаянию.

Каждую ночь, отправляясь спать, люди были насквозь пропитаны по́том агонии. Их тела, как уголь, медленно тлели изнутри. Они горели без огня долго и медленно, до самого утра. В самый жаркий час суток он пил холодное пиво, а она ела огурцы. Когда включали желтый радиоприемник, похожий на коробку, всегда шла трансляция прогноза погоды. Диктор зачитывал текст очень медленно, безэмоционально произнося слово за словом. «В полдень. Температура. Достигнет. Тридцати. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. Опасность. Ожогов. Тридцать. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. В полдень. В городе. Возможны. Миражи. Возможно. Плавление. Асфальта. И. Автомобильных. Шин. Штиль. Безоблачно. Возможны. Ожоги. Слизистой. Оболочки. Небо. И. Атмосфера. Бесцветные…»

На подоконнике с солнечной стороны дома стояла свеча: она расплавилась еще до того, как ее фитиля коснулось пламя. Тело ее сиротливо сгорбилось, воск местами растекся по подоконнику. Очертания свечи походили на неизбежный конец странной и запутанной любовной истории. Прежде чем тропическая жара закончилась, от людей оставался лишь пепел, а их души превращались в размытых серых призраков.

Отпуск подошел к концу, Аями вернулась на работу, где директор театра спросил, как она провела время, а она ответила, что все прошло отлично. Они будто встретились впервые, два незнакомца, никогда прежде ничего не знавшие друг о друге.

Девушка рассказывала, что во время отпуска по обыкновению навестила свою богатую тетушку, которая жила одна в далекой тропической стране, куда нужно лететь шесть часов на самолете. Жила она в доме из песчаника золотистого цвета с бассейном на заднем дворе. Рано утром Аями выходила поплавать в бассейне, где вся поверхность воды кишела многоножками, водомерками и даже змейками, а рядом плавали неизведанные бесформенные осколки черной ночи и обрывки сновидений, но ей и в голову не приходило избавляться от насекомых и от прочего. Она попросту погружалась в воду, как в глубокий сон, и плыла. Вода была прохладной, но становилась теплее ближе к центру бассейна. В сезон отпусков тетушка одну комнату сдавала постояльцам; всю работу по дому выполняла малазийка по имени Мими, ведь тетушке было уже за восемьдесят! Когда Аями была в настроении, она всегда помогала Мими заправлять постели и прибираться в комнатах, но в основном девушка сидела без дела, убивая время. Она гуляла босиком по пляжу из крупного серого вулканического песка, покупала себе кексы и кофе в «Макдоналдсе» в центре города, а вечером шла в бар на веранде при отеле, чтобы выпить коктейль. На этом рассказ оканчивался.

«Богатая у вас тетушка! – с детским восторгом воскликнул директор театра. – Такая есть в каждой семье. Была и у меня когда-то. Но тетка моя была не просто богатой, а еще и устрашающе строгой. У нее в доме было целых три рояля, но мы к ним и прикоснуться боялись, а по дому ходили только на цыпочках. Она ненавидела лишний шум, в том числе и музыку. Давно уже умерла».

Вернувшись из отпуска в прошлом году, Аями показала директору театра фотографию, сделанную в городе, где провела отпуск. На фотографии Аями стояла на улице в ханбоке из белого хлопка без каких-либо узоров и украшений. Ее густые иссиня-черные волосы были завязаны в тугой пучок, из-под подола юбки выглядывали сандалии из перекрученной конопляной ткани, надетые на босую ногу. По какой-то причине в центре фотографии была не девушка, а фасад здания с огромными барельефами, поэтому ее силуэт получился настолько расплывчатым, что никто никогда бы не подумал, что на фотографии она, если бы ему не сказали об этом.

– Это напротив центрального музея? – спросил директор.

– Нет, сфотогорафировалась, когда проходила мимо отеля «Хилтон», – ответила Аями.

Аями начала брать уроки немецкого языка исключительно по инициативе директора театра. На второй день работы он рассказал ей о своей знакомой, которую знал со студенческих времен. Она вышла замуж сразу после окончания университета и вместе с супругом приехала учиться за границу в тот же город, где тогда жил директор, правда, учебу ей не удалось закончить, и она вернулась в Корею, но так и не смогла устроиться на приличную работу, а недавно неожиданно развелась, и ей пришлось срочно что-то придумать, чтобы обеспечивать себя. В итоге она стала учительницей английского языка. Ее не хотели брать даже в школу иностранных языков из-за преклонного возраста и недостаточного опыта работы, поэтому она давала уроки на дому. Причем преподавала она не только английский язык, но и французский с немецким.

– Возлюбленная Пикассо после расставания с ним тоже зарабатывала на жизнь, обучая в Париже американок французскому языку, – сказал директор. – Классическое решение проблемы, вне зависимости от времени и места.

– Какая из его возлюбленных? – спросила Аями, решившая брать частные уроки немецкого или французского языка – в ее случае было неважно, какой язык учить. Она чувствовала, что в любом случае иностранные языки ей никогда не понадобятся.

– Фернанда Оливье, – директор назвал абсолютно неизвестное Аями имя.

Знакомая директора была миниатюрной женщиной изящного телосложения, элегантной, с длинными волосами до пояса. Однако в детстве она переболела оспой, и на лице остались следы болезни, отчего было сложно определить возраст при первой встрече. Кожа на ее лице была покрыта пятнышками, будто после ожогов. Когда она шла, все ее движения напоминали покачивающуюся на волнах лодочку. Она старалась держаться в тени, но иногда, когда ее правая рука оголялась, в свете солнца была видна чистая белая кожа.

После развода она переехала в район, находившийся в трех-четырех остановках от аудиотеатра. Это был центр города, но дома стояли на холме – не самое удачное место. Условия жизни там были совсем скверными, из-за чего аренда была довольно низкой. Женщина сняла однокомнатную квартиру в самом конце переулка, куда даже солнечный свет не проникал. Туда приходилось довольно долго подниматься по склону от автобусной остановки. Каждый день после работы Аями ходила к ней на уроки немецкого языка. Занятие длилось девяносто минут. Они никогда толком не разговаривали, предпочитая спокойно сидеть друг напротив друга и просто читать вслух книгу. Возможно, именно поэтому за два года Аями почти не продвинулась в своем обучении.

Во время чтения они всегда пили чай. Учительница закалывала волосы назад, поджимала под себя смуглые ножки, склонялась к столу, как обезьянка, и маленькими глоточками попивала горячий чай. Когда она молча протягивала девушке чашку, ее белоснежная кожа на правой руке оголялась и сияла в свете вечернего летнего солнца. Однажды в комнате внезапно заговорило радио.

– Что это за звуки? – тихо спросила Аями.

– Это радио, – ответила учительница. Ее голос напоминал голос диктора из невидимой коробки.

– Зачем вы его включили?

– Оно само включилось.

– Может, выключим его?

– Нет, не могу.

– Почему не можете?

– В нем… сломался переключатель. Оно включается само по себе, а потом так же выключается.

– Тогда вытащите провод из розетки.

– Нет, не могу.

– Почему не можете?

– Я… я очень боюсь магнитных полей. Как и газа, или ножей, или грозы.

– А, понятно, – кивнула Аями, глядя на учительницу немецкого. Они продолжили пить чай. На их лбах выступили капельки пота. Единственное окно в доме, выходящее на стену тупика, изначально не открывалось полностью, а воздух, настолько плотный и осязаемый, что его можно было смести метлой, темными клубами скапливался в слабоосвещенном помещении. Из аквариума, в котором давно умерла золотая рыбка, тянуло зеленым торфяным мхом. В комнате стоял сладковатый запах разрастающейся под обоями плесени. Дом был похож на храм, где поклонялись тропической жаре. Жар, как болото, затягивал все внутрь себя и разрастался. Все это приводило к так называемой муссонной болезни, которая погружала разум в болезненные галлюцинации. Стоило приоткрыть окно, как в маленькую однокомнатную квартиру вваливался горячий воздух, который был массивнее громоздкого промокшего одеяла. Он разгоряченной тушей заполнял помещение, где не было ни вентилятора, ни кондиционера. Если же окно было закрыто, кислород исчезал с ужасающей скоростью. В этом году, скорее всего, у Аями не будет отдыха в далекой тропической стране. Театр должен был закрыться задолго до начала отпуска, а вероятность того, что до этого момента девушка найдет другую работу, была очень мала.

«Недавно в моей левой груди был обнаружен узел неясного генеза – именно так и выразился врач», – прошептала учительница немецкого. Ее голос раздавался тихо и неявно, как отражение в помутневшем зеркале.

В воздухе повисло молчание, и через мгновение она добавила: «Ничего страшного. Этот диагноз часто ставят людям моего возраста». Аями спросила, насколько все серьезно, но учительница заверила ее, что повода для беспокойства нет и что это совсем небольшой узелок. «Да, серьезно, – кивнула она. – Сейчас таких случаев много. Просто молодым девушкам, таким как ты, подобные диагнозы кажутся неправдоподобными».

Аями скоро должно было исполниться двадцать девять лет, но она совсем не считала себя молодой, тем более сейчас, когда ей грозила безработица.

«В жизни. Есть. Муки. Которые. Как проказа. Медленно. Гложут. И. Разъедают. Душу. Изнутри».

Учительница читала вслух отрывок ровным, безэмоциональным голосом. Каждый урок они брали по одной странице из книг на немецком языке. В тот день они выбрали «Слепую сову»[2].

Аями сидела, погруженная в свои мысли, положив палец на обложку гостевой книги, но вдруг подняла голову. За стеклянной дверью виднелся мрачный силуэт. Человек стоял, прижав ладони к стеклу. В тот вечер Аями решила ненадолго остаться в театре после рабочего дня, поэтому заперла главный вход, как только ушел последний посетитель – та самая слабовидящая девушка. Даже если бы человек пытался проникнуть внутрь здания, у него бы ничего не вышло. Неизвестно, как долго он так стоял у двери и смотрел внутрь, держа руки на стекле. Аями подошла ближе и удивленно посмотрела на незнакомца. Мужчина стоял неподвижно, будто пытался понять, что означает ее выражение лица.

Его вид напоминал молящегося человека: он стоял, прислонившись руками к стеклянной двери, с опущенной головой, расставив ноги на ширине плеч. Аями вгляделась в лицо мужчины. Его густые черные брови походили на лапы тарантула. Заметив приближающуюся Аями, мужчина слегка приподнял голову. Они стояли неподвижно, невероятно близко, почти лицом друг к другу.

Его впавшие глазницы на изможденном лице напоминали пещеры. Губы иссохлись, на глазах отчетливо выделялись красные прожилки сосудов, отросшая за день щетина, как тень, синевой чернела на подбородке. Если не считать того, что его лицо было волевым, но измученным, оно было совсем не примечательным. Это тот тип лица, который можно каждый день увидеть в автобусе или метро. Он застыл, как бронзовая скульптура, будто ему никогда не приходило в голову, что кто-то может подойти и заговорить с ним. Мужчина смотрел сквозь Аями, удивленный парадоксальностью всей ситуации, но даже бровью не повел, когда она подошла ближе.

Аями замерла. Не отдавая себе отчета, она поднесла обе руки ближе к его ладоням. Они могли соприкоснуться, если бы не было стекла. От смущения Аями во всем теле ощутила дрожь, почувствовала, как ее охватило какое-то властное неведомое чувство. Эмоции выходили за пределы воли и сознания.

«Я – чувства, – доносился изнутри шепот. – Я всего лишь чувства».

– Что вам надо? – Аями шевелила губами, не издавая ни единого звука.

Губы мужчины тоже зашевелились, но голоса его не было слышно:

– Я должен войти! Почему меня выгнали?

Мужчина не выглядел пьяным, но в тот момент в его глазах внезапно вспыхнуло отчаянное безумие. Аями испугалась и инстинктивно отступила назад, удивляясь тому, что смогла разобрать тихий шепот мужчины, несмотря на разделяющее их толстое стекло. Дрожащим голосом она выпалила, что театр уже закрыт. Непонятно, мог ли он прочесть это по ее губам, но вдруг он снова заговорил, чеканя каждый слог: «Все кончено. Теперь все кончено». Затем поднял кулак и замахнулся, как будто хотел разбить стекло. Тихим, еле слышным голосом он прошептал: «Я так просто не уйду! Я вас всех убью!»

Очевидно, незнакомец принял девушку за кого-то другого или вовсе перепутал с чем-то аудиотеатр. Мужчина не собирался никуда уходить, смотрел прямо на Аями и ругался, пока, наконец, к нему не подошли охранники из соседнего здания и не увели его. Его разъяренные глаза покраснели, в зрачках отражались яркие блики гнева. Аями больше не могла смотреть ему в лицо. Она отвернулась, в голове одна за другой мелькали мысли: «Сколько же ему лет? Тридцать два? Пятьдесят шесть? Он сумасшедший от рождения или стал таким недавно? Худощавый и статный мужчина, светло-коричневая куртка и широкие брюки, клетчатая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, небрежная походка, хмурое выражение лица и морщинистый лоб, следы затаенных обид и провалов выгравированы по всему его телу, как росчерк жизненных неудач, массивное адамово яблоко, пугающе двигающееся вверх-вниз, сухая кожа голубовато-серого оттенка, иссохшая, как в пустыне, опасный, ядовитый блеск глаз. Неужели мы с ним знакомы?» Аями почувствовала, что больше никогда не сможет доверять своей памяти.

Его синие кроссовки, его еле слышный голос, который доносился через стеклянную дверь. Глаза с ярко-красными прожилками, сухие губы и неоправданно сильный поток смутных чувств. От них ее сердце разрывалось на части, истончалось. Но в то же время, как ни странно, они успокаивали, уносили ее в темную бездну бессознательного.

«Я – чувства».

В этот момент за спиной мужчины безучастно проехал синий автомобиль, но никто его не заметил. За рулем была женщина средних лет в пестром летнем платье, шарф из легкой ткани повязан назад. Кроме нее, в автомобиле никого не было. Одной рукой женщина держала руль, а другой – прижимала к уху телефон. Заметив кричащего перед стеклянной дверью театра мужчину, не стала останавливаться – ведь к происходящему она не имела никакого отношения. По переулку шел человек, в руках он нес клетку с котенком, и ему пришлось прижаться к противоположной стене переулка, чтобы не попасть под колеса. Он был небезызвестным в этом районе христианским проповедником, который тайком подсовывал листовки с цитатами из Священного Писания в карманы прохожим. Полицейские арестовывали его, принимая за карманника. Остановившись перед светофором в конце переулка, женщина убрала руку с руля, достала бутылку воды и сделала глоток. Она продолжала разговаривать по телефону. Работающий двигатель и кондиционер автомобиля издавали привычные монотонные звуки.

«Ах… Мои пальцы медленно скользят вниз, проникают в твои штаны. Мои пальцы еще горячие. Я только что держала их между губами, теми, которые у меня внизу. У меня там уже все пропитано теплым персиковым сиропом. Расстегни ремень, но штаны не снимай. Я чувствую, что он уже твердый, но пока не вижу… Вот так… Медленнее… Закрой глаза и представь… Твоя развратная рабыня стоит на коленях перед тобой».

Она издала легкий стон. Она одновременно занималась двумя делами, требовавшими от нее максимальной концентрации – разговаривала по телефону и вела автомобиль. Это поразило Аями, и ей пришлось отвернуться: она не хотела, чтобы возбужденная женщина вылила на нее поток бранных слов. Двое охранников схватили мужчину за руки и выволокли с парковки.

Даже когда мужчина исчез из виду, Аями еще долго стояла на месте, словно прибитая к полу.

Раздался звонок телефона. Звук доносился из библиотеки.

Это была учительница немецкого языка. Аями поинтересовалась, как ее здоровье.

«Пью лекарства, очень много лекарств, – ответила женщина. – Мне, на самом деле, повезло: больница тестирует новый препарат, поэтому я за него не плачу. Побочных эффектов пока нет. За исключением того, что в последнее время я постоянно чувствую сильную сонливость».

Аями поразило, что ей удавалось читать по губам человека на другом конце провода, которого она не видела. Только она подумала об этом, как вспомнила сумасшедшего у двери, и странная мысль тут же улетучилась.

– Тот мужчина приходил сюда, – сказала Аями.

– «Тот мужчина»? Какой мужчина?

– Доставщик. Я видела, как он иногда приходит к вам…

– Слепая Сова, он не доставщик. По-моему, я говорила, что ты ему нравишься! – учительница обычно называла Аями именами героев из книг, которые они читали на уроках. Она считала, что Аями – слишком своеобразное имя, оно ей не нравилось и даже раздражало, поэтому прямо заявила, что по возможности не хочет произносить его. По той же причине учительница отказалась называть и свое настоящее имя.

«В любом случае, – сказала она, – я никогда не буду называть тебя Аями. И ты, несмотря ни на что, не называй меня Ёни».

– Слепая Сова, ты же такая молодая, да еще и красивая. Видимо, он приходил именно к тебе… Ведь человека может тянуть к другому человеку. А он цветы принес?

– Нет, все было совсем не так. Он угрожал мне… Нет, он угрожал убить нас…

– Может быть, ты не расслышала. Или, возможно, это все шутка, или ты что-то не так поняла, – учительница любезным тоном прервала Аями. Девушка сильнее сжала трубку.

– Я все правильно поняла. Мы разговаривали пару минут через стеклянную дверь. Я, конечно, не открыла ему. И кто станет шутить про убийство?

– Он правда всегда был немного чудаковатым… Но он не жестокий человек… Кроме того, он бы не стал так себя вести без причины. Но как ты расслышала, что он сказал, если ты даже дверь не открыла?

– Я просто… просто услышала. Мне показалось, что он говорит это. Я все отчетливо расслышала.

– Не знаю. Возможно ли это?

– Я испугалась и теперь точно не помню, что он сказал, – но я читала по губам. Думаю, мне показалось, что я слышала его голос. Он рассердился из-за того, что мы не брали его к нам на уроки немецкого?

– Знаешь, я вспомнила, как он однажды сказал, что вы знаете друг друга уже очень давно.

– Не может быть.

– Но он так сказал… если мне не изменяет память. По его словам, вы были не просто друзьями, а чем-то бóльшим… он даже сказал, что вы были очень близки. И длилось это необычайно долго. А может, меня просто память подводит… Это из-за таблеток.

Она не поняла, что имела в виду учительница, лишь услышала ее короткий вздох на другом конце трубки. Аями снова осознала, что может читать по губам то, что говорила учительница, находившаяся так далеко от нее. Почему вновь возникли у нее эти смутные ощущения?

– Я так и знала, что ты не пойдешь домой сразу после работы, – учительница снова вернулась к теме. – Поэтому позвонила, чтобы кое о чем попросить.

Аями ответила, что сделает все, что в ее силах.

– Если ты ничем не занята до завтрашнего утра, помоги мне кое с чем.

Аями спросила, что именно надо делать.

– Сегодня под утро прилетает один человек. Можешь встретить его в аэропорту? Мне больше некого попросить, Слепая Сова. А он приезжает в Корею первый раз в жизни, – вдруг произнесла она очень серьезным голосом.

В записях гостевой книги не было ничего особенного, и, хотя книгу заполнили не до конца, кто-то все же нарисовал картинку на последней странице. Набросок состоял из нескольких уверенных линий графитным карандашом – маленький кораблик простой формы с удлиненным корпусом. На палубе уверенно стоял моряк. Картинка больше походила на эмблему, чем на попытку детально изобразить каждую мелочь, но она отражала достоинство художника и его умелое исполнение. Можно было подумать, что на палубе стоит женщина, или, с другой стороны, статный длинноволосый мужчина, или вовсе не моряк, а случайно оказавшийся на борту человек, потому что в руках он держал не весло, а нечто похожее на птицу.

Сквозь жалюзи неспешно вливалась разбавленная лучами летнего вечера темнота и постепенно скапливалась внутри театра.

Аями встала и пошла к сцене, которую сценой можно было назвать довольно условно. Осторожным, неловким шагом, так, будто училась плавать, она вошла в воду, широко раскинув руки, плотно сжала пальцы, и все ее тело двигалось плавно, будто рыба в потоке или колышащиеся водоросли. Перед аудиооборудованием стоял маленький столик, но он был нужен только после спектакля, когда зрители хотели оставить отзывы в книге. В обязанности Аями также входило стоять у входа в зал, произносить название пьесы, имя автора и, наконец, объявлять: «Итак, спектакль начинается!»

Итак, спектакль начинается.

Аями легла на сцену – если так можно было назвать невообразимо маленькое пространство возле столика – и распростерла руки в обе стороны. Из зала на нее смотрели пустые кресла. Она не шевелилась. Глаза были закрыты, волосы спадали на лицо. Умерла? Снова раздался шепот невидимого радиоприемника.

«Прогноз. Погоды. Для. Моряков. Волны. На. Юго-востоке. Два с половиной. Метра. На. Юго-западе. Вдали. Легкая. Облачность. На. Юге. Слабая. Радуга. Местами. Ливни. С градом. Ветер. Северо-восточный. 2. 35. 7. 81…»

Аями должна была встретиться кое с кем в восемь часов вечера в ресторане, и вспомнила она об этом сама, без напоминания – вдруг вскочила, пробудившись от иллюзорной смерти.

Когда Аями подошла к ресторану под названием «В темноте», было ровно восемь. Солнце уже село, но вокруг еще не стемнело. Время теней – момент между закатом и ночью, когда на улицы, словно мятежник, вырывается ослепляюще-яркий свет витрин магазинов. Ее бросило в жар, как только она вышла из холодной подземки. В небе стали формироваться облака, похожие на хлопья пепла. Она свернула в узкий длинный переулок, узкий настолько, что по нему не могла проехать ни одна машина. Ресторан располагался именно здесь, и, как только Аями свернула туда, она каждой клеткой ощутила, как быстро поднимается температура ее тела.

Сначала она вошла в просторный и светлый холл, который служил залом ожидания, в нем же находился бар. Из бара доносилась спокойная музыка. Посетители сначала подтверждали бронь столика, а затем выбирали желаемое блюдо из меню. Официант за стойкой принимал заказ и сообщал о нем на кухню. Во время ожидания можно было взять напиток в баре или сдать в гардероб верхнюю одежду или слишком большую сумку, ведь они могли мешать посетителям. Деревянные двери, ведущие в основной зал, были закрыты. Пройти туда можно было, только сделав заказ. Многие нервничали, стоя возле дверей, хотя вряд ли бы признались в своих страхах, некоторые даже начинали плакать. Потому что эти двери вели в другой мир, где в воздухе витали совершенно другие ощущения.

Однако стоит сказать о двух правилах, которые необходимо знать, прежде чем войти в этот ресторан. Во-первых, запрещено пользоваться всем, что излучает свет или может стать источником огня: фонариками, зажигалками, спичками, сотовыми телефонами, светоизлучающими экранами, компьютерами; а также зажигать сигареты и благовония. Это безоговорочное табу ресторана. Во-вторых, в зале нельзя свободно вставать и передвигаться, так как можно нечаянно задеть кого-то из посетителей или разносящих еду и напитки официантов. Если кто-то захочет выйти покурить или посетить уборную посреди ужина, следует позвать находящегося поблизости специального проводника.

Спутник Аями уже прибыл в ресторан и сам сообщил ей об этом. Двери распахнулись, она вошла внутрь. Перед глазами предстала чернильно-черная темнота, грузная, тяжелая, всей своей массой полностью заполнявшая помещение. Идти внутри абсолютной тьмы было в тысячу раз труднее обычного. С каждым шагом Аями будто вдавливала свое тело в толщу сумрака. Были слышны приглушенные монотонные звуки работающего кондиционера, разговоры и смех людей, звон бокалов, посуды и приборов, но ничего из происходящего не было видно. Шум издавала сама темнота. В кинозале, где уже начался фильм, всегда есть светящиеся таблички или мерцающие указатели на полу, но в ресторане таких не было. Даже с закрытыми глазами было видно больше, чем в этой непроглядной тьме. Аями почувствовала, что перед ней лестница. Она стала подниматься по ней, держась за перила.

«Вы – Ким Аями?» – спросила совсем молодая, судя по голосу, проводница. Аями подтвердила, что это она. Официантка аккуратно взяла ее за запястье и прикоснулась к тыльной стороне руки, провела пальцем по запястью, словно хотела измерить пульс. От нее пахло мокрой тканью из грубого хлопка. Проводники, как и другой обслуживающий персонал ресторана, были незрячими или слабовидящими. Для них не было принципиальной разницы между миром внутри ресторана и тем, что находился снаружи. Ведомая проводницей, Аями подошла к своему столику и села.

Она заговорила первой:

– Сегодня была «Слепая сова».

– Знаю. Всю неделю только ее и ставили, – послышался голос директора театра. Он звучал сухо, хрипло и надломленно. Совсем не как у актера.

– Приходили школьники со своим классным руководителем, – продолжила она. – Оказывается, к следующей неделе им надо написать сочинение про аудиотеатр.

В темноте голос Аями раскрывал и подчеркивал глубину ее личности, которая при свете дня становилась более блеклой. Этот голос обладал плотью. Сами того не подозревая, люди, погруженные во мрак, прислушивались к голосу Аями, как если бы они смотрели на прекрасную девушку, освещенную лучами солнца. Какое-то время они кожей ощущали скользящие взгляды друг друга, и это рождало удивительное ощущение. Проводница принесла поднос, на котором стояли корзинка с выпечкой и пиалы с супом. Пахло свежим, еще теплым хлебом. Они были в этом ресторане не в первый раз, но официантка все равно объяснила, что где стоит.

– Тарелка находится перед вами. Вилка слева, салфетка и нож – справа. Стакан для воды и бокал для напитков – в положении на 13.00 от вас, а корзина с хлебом – на 11.00. Поверхность бокала гладкая, а поверхность стакана для воды – ребристая. Ложка лежит прямо на 12.00 от вас.

– В темноте я всегда хватаюсь за ложку сильнее, чем нужно, – от этой привычки сложно избавиться, – засмеялся голос директора театра, как только проводница ушла, а затем спросил: – Как прошло закрытие?

– Все в порядке.

– Приятно слышать. Ничего не случилось?

Аями вспомнила мужчину, который поднял шум у дверей театра, но решила, что это не так важно, поэтому ничего не сказала директору.

– У меня нет привычки хвататься за ложку, но… Мне непривычно не видеть движения ваших губ.

– Вот как? Выходит, вы сначала видите движение губ и только потом слышите, что говорят?

– Я часто читаю по губам, даже не глядя на них. Сама не понимаю, как это происходит.

– А может, это иллюзия восприятия? – директор театра замолчал, но затем продолжил серьезным голосом: – Кстати… Аями, чем собираетесь заниматься? Какие планы на будущее?

– Ничего конкретного. Я подавала заявления в несколько мест, но пока положительного ответа не получила.

– Вы так и не отправили письмо в Фонд, как я говорил? – прямо спросил директор театра.

– Нет, – Аями отрицательно покачала головой, но затем поняла, что в этом не было необходимости.

– Вам нужно сделать это, пока еще не поздно. Я серьезно. Вы талантливая молодая актриса и всегда прекрасно справлялись с любой работой в театре. Поэтому, если вы устроитесь в отдел культуры и искусств Фонда, у вас обязательно появится шанс на успех.

– Я не выходила на сцену уже два года, – легко ответила Аями и улыбнулась. – И вы лучше, чем кто-либо, знаете, что моя работа в аудиотеатре не имела ничего общего с исполнительским искусством. Любой бы справился с тем, что делала я.

– Бывших актеров не бывает. Даже если не удается найти работу по душе или приходится зарабатывать на жизнь разными способами, есть что-то неизменное. На мой взгляд, актерское ремесло – не просто профессия, а призвание. Согласны?

– Так ведь призвание и воодушевляет человека…

– Душа у всех есть, а вот воодушевление…

– Смотря что подразумевается под душой…

Принесли закуски. Аями решила, что он ест маринованный острый перец, заедая сушеными моллюсками с паприкой. Какое-то время они старались жевать как можно тише и медленнее.

– Я все же подумываю о том, чтобы найти временную работу, – заговорила Аями.

– Временную? То есть подработку?

– Да, именно.

– Снова пойдете в официантки? – недоуменно спросил директор театра.

– Может быть, но не сразу. На прошлой неделе я ходила на собеседование в университет. Им нужен помощник в офис на короткий срок, но, видимо, я не подошла – они так и не связались со мной. Зато сегодня вечером мне позвонила учительница немецкого и попросила меня встретить какого-то поэта-иностранца. Похоже, мне придется переводить ему и помогать с делами, ведь он никогда не был в Корее. Не знаю пока. Разберемся, когда прилетит.

– А, помню, вы говорили, что ему понадобится переводчик.

– Я… сначала отказалась, потому что переводить устно не смогу, но она сказала, что переживать не о чем, ведь это не международная конференция. Мне нужно будет помочь ему найти жилье и водить его по городу.

– Зачем поэту-иностранцу приезжать в Корею?

– По ее словам, он приезжает сюда творить.

– Но почему именно в Корею?

– Я тоже спросила, но похоже, что Корею он выбрал «случайно». Никто не будет официально встречать его в аэропорту, потому что никто не знает о его приезде.

– Раз так, то, может, он едет к Ёни. Личный визит, так сказать.

– Сначала я тоже так подумала… Но если это правда, то почему она переложила все заботы на меня?

– Вероятно, ей в скором времени придется пройти химиотерапию.

– Она говорила, что принимает очень много таблеток!

– Но, похоже, заметных улучшений нет.

– Она говорит, что ей повезло, ведь ей выписали новые экспериментальные препараты!

– А она рассказывала что-то конкретное об этих чудо-таблетках?

– Нет, – Аями снова зачем-то покачала головой. – Она попросила сохранить это в тайне и рассказала, что подписала документ о неразглашении, пока лекарство официально не появится на рынке. Больница тоже не будет брать на себя ответственность за побочные эффекты. Вообще-то, она сказала, что даже об этом нельзя было рассказывать.

– В любом случае, если она пройдет химиотерапию, это не значит, что ей нельзя ни с кем видеться.

– Может быть. Но если поэт и правда приезжает, чтобы писать стихи, то он задержится здесь на какое-то время.

– И тогда…

– И тогда он иногда будет заходить к Ёни.

– Насколько мне известно, еще во время учебы за границей Ёни недолго проработала секретарем у именитого писателя. Она подбирала и переводила для него различные заметки о Корее, потому что он хотел написать книгу. Роман так и не был завершен – он передумал. Автор был довольно популярен в те времена и каждый раз, когда он писал новую книгу, подбирал на время ассистента, который помогал ему работать с определенной темой.

– Временный ассистент – может, эта работа как раз для меня? Но я особо ничего не знаю об этом.

– Это уже забота писателя. Так когда вы приступаете к работе?

– Завтра рано утром. Точнее – сегодня ночью. Мне сегодня придется ехать в аэропорт.

– Знаете, я ведь сегодня тоже встречался с поэтом. Какое совпадение! – сказал директор. – Точнее, стоит отметить, что я встречался сразу с несколькими поэтами.

– Сегодня? В Фонде?

– Именно. Сегодня в Фонде, – он, вероятно, кивнул. – Возможно, вы уже знаете, но не так давно Фонд создал программу поддержки поэтов. Сегодня была официальная церемония. Сам я не имел никакого отношения к мероприятию, шел, чтобы встретиться кое с кем из отдела культуры и искусства, и случайно оказался там.

– Не знала о такой программе.

– А я думал, знаете…

– Откуда я могу знать, если она не имеет ничего общего с моей работой? Тем более что я ни с кем не знакома в Фонде и даже ни разу там не бывала.

– Ну да, я помню. Просто из головы вылетело…

– Так все поэты пришли в сопровождении своих ассистентов?

– Ассистентов?! – громче обычного сказал директор. Этот возглас был перемешан с холодной ухмылкой. Принесли основное блюдо. Аями почувствовала, как от стейка из баранины исходил насыщенный аромат.

– Ассистенток, – снова довольно громко сказал директор. Он звякнул ножом и вилкой по тарелке, аккуратно разрезая рыбу, опасаясь нечаянно проглотить кость. – Знаете, Аями, я никогда не бывал на таких сборищах поэтов. Они и сами не собирались. Конечно, я вживую встречал некоторых известных авторов на различных мероприятиях или лекциях. В газетах чаще все же. А когда учился за границей, то несколько раз общался с самим Ко Ыном. Он тогда как раз приехал в Европу. Он меня, конечно, уже не помнит.

– А у него тоже была ассистентка?

– Не знаю, была ли у него секретарша или ассистентка, но тогда мне сказали, что рядом с ним – его жена, – в его голосе прозвучали нотки сарказма. – Но сегодня я смотрел на всех этих поэтов, которые собрались там. Десятки людей. Сначала мне и в голову не пришло, что все они поэты. Потому что более половины из них… Сложно сказать, но в любом случае у меня сложилось впечатление, что более половины из них – по сути, большинство из них – похожи на тех, кто после экономического кризиса 1990-х остался без бизнеса, дома и семьи, голодные и холодные, выброшенные на улицу. Я бы ни капли не удивился, если бы они попросили одолжить им денег на еду – именно так они смотрели на меня. Нет… Дело даже не в их внешнем виде, а в том, как они себя вели.

– Трудно представить.

– Но так оно и было, по крайней мере, я так все видел.

– Получается, всех поэтов, которые собрались в Фонде, можно назвать хиппи?

– Никогда не слышал о подобном – поэты-хиппи. Не знаю, может, сейчас и есть такое направление в литературе. Они сами не знают, что пишут, но, судя по их внешнему виду, это были самые обычные поэты.

– У меня в гардеробе тоже не только нарядная одежда… По выходным, например, могу надеть какие-нибудь потертые джинсы или старую кофту с растянутым воротом.

– Аями, я не говорю о чем-то настолько конкретном!

– Может, поэты просто не стремятся к одобряемому обществом внешнему виду? Я лично не знакома ни с одним писателем, кроме драматурга из моей бывшей труппы. Он всегда одевался повседневно, в джинсы и футболки, так что не выделялся среди актеров. Но правда был он не только драматургом, но также актером и директором труппы. Он даже подстрижен был как все. То есть волосы у него были не длиннее, чем у остальных мужчин. В общем, он ничем не отличался от нас. Но, судя по тому, что я видела в книгах и фильмах, многие творческие личности хотят показать всему миру свою уникальность, пытаясь самовыразиться во внешнем виде и одежде. Поэтому я, наверное, представляю, что вы имеете в виду.

– Нет, Аями, вы меня неправильно поняли. Как я уже сказал, дело не в их внешнем виде. Они были одеты консервативно, так сказать, очень цивилизованно. И большинству удалось выглядеть прилично.

– Так в чем же тогда дело?

– Не знаю… Мне никогда не удавалось выражать свои мысли парой хорошо подобранных слов, как делают это они – поэты. К сожалению, у меня нет такого дара. Тем не менее попробую еще раз. Во-первых, меня сразу поразило то, насколько все они, без исключения, выглядели старыми, мрачными, серыми. Я даже испугался того, как сильно у них были выражены эти черты. Не только из-за их внешности – они будто сами извергали частицы подобных ощущений. Даже свет в зале, где они собрались, казалось, внезапно потускнел от этой мощной энергии. Я совершенно не помню, были ли они на самом деле стариками. Но я точно помню эти поблекшие седые волосы и сутулые спины, как у горбунов, понурые головы, бликующие очки, уставшие от близорукости глаза, колющий нос запах дешевой ткани, сумки из искусственной кожи, лица, искривленные многолетними разочарованиями и печалями, а еще врожденное уродство – худосочные или же чересчур толстые тела, низкий рост у всех, без исключения, все признаки бедности, опухшие ноги, не умещающиеся в ботинках, слишком узкие или обвисшие плечи пиджаков, слюна, скопишаяся в уголках обветрившихся губ… Да они все были похожи на мертвецов!

– Если бы я была поэтом… – задумчиво начала говорить Аями. – Если бы… я, конечно, никогда не хотела быть поэтом. У меня нет ни способностей, ни желания заниматься этим. Будь я поэтом, я бы тоже выглядела как те, кого вы сегодня видели, даже если бы мой внешний вид не отличался от нынешнего. Тогда вы и меня описали бы как женщину с уродливой внешностью и кривым лицом, ту, которую никто никогда не любил, которая живет лишь наполовину и от того выплескивает всю негативную энергию в свои стихи.

– Аями, вы меня опять неправильно поняли, и это определенно может привести к опасным последствиям… Ведь мои слова не имеют к вам никакого отношения. Во-первых, вы не поэтесса. Вам не обязательно сравнивать себя с ними. Вы еще молоды, здоровы и красивы, вам принадлежит будущее, что могло вас так встревожить?

– Я не так уж и молода. И вовсе не красива. «Вам принадлежит будущее» – это же фраза из стихотворения? Она звучит довольно банально.

– Аями, не беспокойтесь так сильно о поисках нового места. Если есть желание, вы его найдете, даже если на это уйдет какое-то время… Напишите письмо в Фонд, как я вам советовал, и вам обязательно помогут.

– Меня беспокоит не только работа. Просто в голову вдруг пришло. На самом деле, когда учительница… после того, как она прекратила заниматься со мной немецким из-за болезни, я стала чаще чувствовать себя подавленной.

– Ёни обязательно поправится. Все будет хорошо.

– Почему она вообще начала пить эти загадочные таблетки, а не выбрала стандартный курс терапии?

– Видимо, она верит, что это неизвестное лекарство ей поможет. Тем более, дают его бесплатно.

Директор на мгновение замолчал и снова заговорил:

– Кстати, один поэт по имени Ким Чхольссок, которого я случайно встретил на собрании, подарил мне сборник стихов.

– Ким Чхольсок?

– Нет, именно Чхольссок, с двумя «с».

– Это же ненастоящее его имя?

– Я тоже спросил его, и он ответил, что это псевдоним.

– А он не объяснил, зачем взял такое имя?

– По его словам, «чхольссок» – это звук слипшегося комка земли, который бросают на его гроб.

Аями не рассмеялась. Она молча нащупала тарелку вилкой и аккуратно положила в рот последний кусок баранины.

– Еще он сказал, – продолжил директор, – что ему никогда не удавалось никого ни в чем убедить. Что бы он ни говорил, ему казалось, что в ответ весь мир лопатой набрасывает землю в его могилу. Он сказал, что уже давно зарыт глубоко в землю, и так засмеялся – будто заблеял.

К ним бесшумно подошла официантка и спросила, можно ли подавать десерт. Аями заказала мороженое с грецким орехом, а директор ограничился кофе. Звук работающего кондиционера, наполнявший всю комнату, внезапно прервался. Менее чем за минуту частицы удушающего жара тяжело осели на их кожу. За ушами Аями образовались капельки пота, и она почувствовала, как он стекает тонкими струйками по шее. Раздался голос директора театра: «Видимо, на какое-то время выключили электричество». Кто-то в темноте, проходя мимо их столика, заметил: «Похоже, электрическая сеть перегружена».

Через пару минут снова послышался звук кондиционера.

– После его слов я почти сразу вышел из зала, – продолжил директор. – Чья-то рука закрыла за мной дверь, которая до этого была все время открыта. Но еще до того, как дверь плотно затворилась за моей спиной, у меня возникло ощущение, что свет в зале погас. Точнее, будто сам зал исчез… Не знаю, как объяснить… Возможно, они хотели что-то посмотреть на диапроекторе, но все же… Казалось, что все эти молчаливые старые поэты с их зловонием растворились в тенях, улетучились. Или я говорил сам с собой, находясь в комнате с трехмерными изображениями, которые сразу пропали, стоило только захлопнуть дверь? Никто даже не обернулся мне вслед… Но эти обрывки воспоминаний до сих пор остались у меня в памяти и не исчезают.

– Что за стихи пишет Ким Чхольссок?

– Не знаю, потому что забыл книгу в конференц-зале. А заметил это только после того, как пришел сюда, – директор, казалось, вздохнул, но, судя по тону, он не расстроился из-за потери сборника стихов. – Я направился в зал, где проходила презентация новых проектов, на которой инвесторов Фонда пытались убедить в их значимости, но она уже давно закончилась – зал был практически пуст. Но я все стоял и стоял там, никак не мог собраться и уйти.

– Почему?

– Потому что я вдруг осознал, что смотрел на поэтов свысока, в то время как сам я жалок. Мне тоже никогда не удавалось никого убедить. Я был ничуть не лучше тех старых поэтов. В тот день я не перепутал залы. Это собрание было отражением меня самого, потому я не мог не почувствовать отвращения к ним. Я разговаривал со своим призраком, возможно, с моим будущим призраком. Просто я не сразу это осознал.

– Неужели это так важно?.. Убедить кого-то в значимости чего-то?

– Каждый сам решает, что и насколько важно. По мне, так очень важно.

– Может быть… это особый поэтический прием? Тот, который называют метафорой или метафизическим оборотом. Так, например, Макс Эрнст создал понятие бестелесности объектов в сюрреализме и другие слова, которые витают вокруг нас. Абстрактные понятия, завернутые в материю реальности. Это как разрыв между словом и образом, как сидящие здесь и сейчас мы, в то время как наши призраки, вероятно, сейчас блуждают где-то в степных пустошах на севере. Может, то, что мы говорим, не так и важно. И, в конечном итоге, не важно, смогли мы убедить кого-то в чем-то или нет… Равноценна ли разница между тем, у кого есть признание и любовь окружающих, и тем, кто лишен их, и между миром слов и реальностью?.. Ведь…

– Ведь?

– Ведь, как вы сказали, мы не поэты. И убеждать других с помощью слов – не наше призвание. Когда кто-то пытается кинуть нам в лицо грязь, мы разворачиваемся и просто идем своей дорогой. Как алтайские пастухи. Фактически мы так поступаем каждый день.

– Но не значит ли это, что таким образом мы всегда будем одиноки? Если мы не можем убедить хоть одного человека в этом мире, то никто и не вспомнит о наших могилах. А это означает, что в конце концов нам придется отвернуться от мира и в одиночку идти куда глаза глядят, и даже дорогу нам никто не покажет. Тогда нам придется всю жизнь прожить в степных пустошах, видя одних овец да звезды на небе. Звезды умирают и снова рождаются, как и овцы. И тогда вы будете считать, что мир совсем не меняется. Но если бы мы действительно стали так жить, то потеряли бы связь даже с нашим сознанием и печальным внутренним миром, о котором окружающие так и не узнали. Тогда, Аями, мы бы были очень одиноки.

– То есть вы хотите сказать, что кого-то в чем-то убеждать необходимо из-за страха одиночества?

– Одиночество – признак жизненных провалов. Еще это значит, что у меня были обязанности, с которыми я не справился. Возьмем, к примеру, последнее: я не смог предотвратить закрытие театра.

– Один человек ничего бы не сделал. Это же было решение Фонда.

– Много и других примеров… Мне так и не удалось убедить жену остаться со мной… Между нами затянулось настолько много узлов, что я ни один из них не смог развязать. И теперь они тянут меня за собой, определяя всю мою жизнь… Как будто они сами и есть моя жизнь. Да, жена больше не хочет меня видеть. Я понимаю, она ненавидит меня. Ненавидит больше всего на свете. Очевидно, причина кроется в моих безволии и молчаливости. Женившись на ней, я затащил ее силой в свою жизнь. К сожалению, ее ненависть направлена на необратимое, и против этого я бессилен. Так что, когда моя собственная жизнь пройдется по мне и повалит на землю и я стану частицей неизменного мира, только тогда это будет моей победой.

Помните эти слова? Свою жизнь мы наделяем самыми разнообразными смыслами, судьбы сотен людей считаем менее значимыми, а когда речь заходит о тысячах или даже миллионах, то значимость отдельно взятой жизни полностью теряет смысл при любых обстоятельствах?

Это и есть одиночество. Аями, я – самый обычный человек. Таких, как я, не увидишь на картинах Макса Эрнста. Всю свою жизнь я шел по проторенной дороге и до смерти боялся остаться один. И если подумать, то сложно сказать, боялся я одиночества или бессмысленности собственной жизни. Тем не менее мне никогда не удавалось найти понимание со стороны окружающих. Прекрасно знаю, что я всего лишь офисный клерк, насквозь пропитанный духом рутины и монотонного существования. А еще… Если привести конкретный пример… – его голос ненадолго прервался. – Вы правда не бросите меня, как обещали в том письме?

В темноте кто-то нечаянно задел ее и тихим, приглушенным голосом извинился, потом что-то еще невнятно пробормотал, словно прикрыв рот шарфом или воротником. Человек прошел мимо, от подола его пальто исходил слабый кошачий запах. Может, это был запах куницы или барсука.

Аями находилась в саду одна, в уголке для курильщиков. Неухоженные огромные кусты гортензии разрослись вдоль забора.

Она сидела, наблюдая за легким дрожанием собственной огромной тени на стене.

У Аями почти не осталось воспоминаний из детства, но было единственное, которое, как одинокий остров, лежало посреди океана забвения. Исчезновение молодого аптекаря из ее родного села. Он никогда не ладил с местными, потому что всегда был угрюм и молчалив, и вдруг однажды исчез. Поговаривали, что он оставил письмо, в котором написал, что решил покинуть мирскую жизнь и уйти в буддийские монахи. Он бросил свою молодую беременную жену, с которой они сыграли свадьбу всего за полгода до этого. Был у него в аптеке и помощник-фармацевт. Тридцатилетний мужчина – полная его противоположность, человек очень предприимчивый по своей сути, который взял на себя всю работу и стал помогать жене молодого аптекаря. Иногда доходило до того, что он продавал людям лекарства по заниженным ценам, хотя, очевидно, это было незаконно. Через какое-то время по селу пошли странные слухи. Люди поговаривали, что, на самом деле, молодой аптекарь не ушел в монахи, а что его убили во сне, вонзив в макушку большой гвоздь, и тело спрятали под крышей его дома. Ребенок, которым была беременна его жена, и вовсе был не от него. Приехали полицейские, обыскали весь дом, вскрыли потолок, но ничего подозрительного не обнаружили. Однажды помощник-фармацевт с беременной женой уехали навсегда. Никто так и узнал, куда они отправились и откуда были родом.

– О чем вы задумались, Аями? – спросил директор театра, подходя ближе, достал сигарету, собираясь закурить.

– Я размышляла о том, кто изначально придумал мне такое имя.

– Этого уже не вспомнить. Когда я вас называл, вы были такой маленькой, размером с ладонь, – пошутил он и улыбнулся. Аями по привычке засунула руку в карман и неожиданно нащупала записку. Она вытащила листок и прочитала вслух: «Вот что я говорю, братья: время истекает. Впредь те, у кого есть жены, должны быть, как те, у кого их нет, а те, кто в скорби, должны быть как нескорбящие»[3].

– То, что я сейчас услышал, подобно звукам ангельских горнов, – сухо пробормотал директор, не засмеявшись.

– Это листовка, которую подбрасывает всем тот проповедник. Видимо, сунул ее мне в темноте, а я и не заметила. Он неприметный и ловкий, как карманник.

Тишина опять наполнила пространство, и через минуту Аями заговорила:

– Я вдруг подумала, что могла бы написать сказку, если бы у меня появилась возможность.

– Всему свое время: мечту можно осуществить и позже, а сейчас вам нужен постоянный доход. Иначе говоря, вы уже знаете, как будете платить за квартиру со следующего месяца?

– Вы забыли? Меня взяли ассистентом к поэту-иностранцу…

– Это же временная работа – буквально на пару дней! Кроме того, если честно, этот поэт, приехавший из другой страны, не подписал с вами контракт, сколько он должен заплатить и когда! Вот прилетит он в аэропорт, оглянется и скажет: «Ах! Не нравится мне тут. Полечу лучше еще куда-нибудь!» И исчезнет. Что вы будете делать?

Аями пожала плечами:

– Я не думала об этом.

– А вы задумайтесь! Не хочу, чтобы в будущем вы оказались в той же категории людей, что и я.

– Что за категория людей?

– Категория людей-невидимок.

– Что это значит?

– Люди, которые не добились успеха, которые не могут ни в чем убедить других.

– Не говорите так. Просто смешно полагать, что мы с вами относимся к одной категории. Все не так, как вы думаете. Как минимум меня вам удалось убедить.

– Если вы в конце концов уйдете, это значит, что я ни в чем вас не убедил, – он подошел еще ближе, глядя прямо ей в глаза. – Но, даже если женщина говорит, что хочет остаться, это не потому, что я ее в чем-то убедил.

Она видела, как шевелятся его губы, не целые слова и фразы, а каждую частицу произносимых его губами слогов.

– Я упоминал, что когда-то работал водителем автобуса?

– Нет, но вы мне и не рассказывали, что когда-то были поэтом.

– Тогда, может, вы слышали, что однажды я устроился на работу в театральную труппу одновременно сценаристом, актером и режиссером-постановщиком? Или что когда-то очень давно я был фармацевтом в селе?

– Нет, но вы и не говорили мне, что были моим отцом – развозчиком фруктов.

Губы директора театра медленно шевелились.

– Вы ведь не забыли, что я писал в письме? О том, что я действительно решил покинуть вас уже очень давно, намного раньше, чем вы можете себе представить? Значит, мы уже разлучены?

Юбка девушки трепыхалась, как белье на веревке в ветреный день, хотя на улице был штиль. Фарфоровая пепельница на углу стола упала на цементный пол и со звоном разлетелась на две части. Обнажились ее щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной. Впавшие глазницы на изможденном лице директора напоминали пещеры. Губы иссохлись, красные прожилки сосудов отчетливо выделялись на белках, отросшая за день щетина, как тень, синевой чернела на подбородке. Его разъяренные глаза покраснели, в зрачках отражались яркие блики гнева. Аями больше не могла смотреть ему в лицо. Следы затаенных обид и провалов были выгравированы по всему его телу, как росчерк жизненных неудач, массивное адамово яблоко, пугающе двигающееся вверх-вниз, сухая кожа голубовато-серого оттенка, иссохшаяся, как в пустыне, опасный, ядовитый блеск глаз. «Я что, знаю его?» – ее пронзила сильная головная боль, как удар молнии. Ее словно отбросило назад, в прошлое.

Маленькая Аями на улице во время прогулки нашла крошечный синий камень. Она подняла его, и в тот же момент под ним, как огромный зев, стала разрастаться глубокая бездна. Этот ход вел в параллельное измерение, в мир за оборотной стороной зеркала – она слышала об этом когда-то очень давно. Где-то там внутри темной бездны, в другом мире жила еще одна Аями. Там были окна в домах, река и мост, ездили автомобили, стоял храм, где во дворе старуха с щербатым лицом бросала цыплятам белый рис. Это была и Аями из прошлого, и из будущего. Она была и той, и этой одновременно. В том мире она была и цыпленком, и старухой. В этом крылась тайна ночи и дня, существовавших одновременно. Аями обнаружила этот мир одним движением, подняв крошечный камень. Она вспомнила этот мир, где все смешалось воедино. Вспомнила настолько отчетливо, что остальные воспоминания поблекли.

– Мне все же стоит поехать к учительнице, – сказала Аями два часа спустя. – Я позвонила ей раз сто, но все бесполезно.

– Она не могла куда-нибудь уехать?

– Все равно она должна поднимать трубку. Она сказала позвонить ей сегодня вечером, собиралась рассказать больше о поэте, которого я должна встретить в аэропорту. Как-то она упоминала, что познакомилась с ним случайно: они оказались на соседних сиденьях, когда она путешествовала по Европе.

– Раз так, давайте поедем к ней вместе.

Они поймали такси. Автомобиль долго ехал по ночным улицам. Огни города превращались в длинные цветные ленты, которые тянулись мимо окон, как будто кто-то включил режим замедленной видосъемки.

Таксист не смог проехать по узким улочкам, ведущим к дому Ёни, поэтому они вышли из машины и продолжили путь пешком. Переулок напоминал темную бездну – ни единого луча света, покосившиеся мертвые дома, будто в них никто никогда не жил. Духота и сырость, зловоние, исходящее от грязных цементных стен, не исчезали даже ночью. Здесь не было даже обыденных печальных атрибутов бедных кварталов: света ночника в спальне, смеха из телевизора, перешептывания домочадцев, запаха бурлящего на огне позднего ужина, громких ссор супругов, криков детей и ругани пьяниц.

В уличном фонаре перегорела лампочка. Даже ларька поблизости не было.

Они пошли по дороге, сквозь липкий и влажный воздух, держась за руки.

– Так какую сказку вы хотите написать? – неожиданно спросил директор театра, будто вдруг вспомнил их прошлый разговор.

– Хочу написать мистическую историю, полную тайн и загадок, с обычными персонажами.

– Что значит «с обычными персонажами»?

– Например, слепая принцесса и храбрый рыцарь в облике лебедя, злой дракон и волшебник, – выпалила она, будто ей не хватало дыхания.

– Никогда не читал подобных сказок, поэтому представить не могу, – поспешно ответил директор. – Мне никогда не нравились сказки.

– А что вам нравилось?

– Романы о приключениях, на которые я бы никогда в жизни не решился. Рассказы про пиратов, бандитов и разбойников. Например, «Робин Гуд» или «Питер Пэн».

Наконец они подошли к дому Ёни. В ее окнах не горел свет, как и во всем районе. Они остановились на мгновение, переводя дыхание.

– Говорят, людей отсюда переселяют. Этот квартал якобы выбрали для создания «образцового района» с улучшенной инфраструктурой и условиями жилья, – пояснила Аями директору театра, который пришел к дому Ёни впервые.

– То есть она уже не живет здесь?

– Не может быть. Она бы точно сказала мне, что переезжает именно сегодня.

Они толкнули ворота и оказались в крошечном дворике. Под ногами валялись разбросанные повсюду обломки предметов и мусор, создавая атмосферу печального безмолвия. Было настолько темно, что им пришлось пробираться к двери на ощупь. Директор постучал в дверь.

Ответа не последовало. Свет не включился – никаких следов присутствия человека.

Широко раскрытыми зрачками она всматривалась в темноту, как вдруг в углу двора среди груды пустых картонных коробок обнаружила лежащих в ряд мертвую кошку с котятами.

– Давайте попробуем открыть дверь, – прошептала Аями. – Учительница всегда клала ключ сюда, под цветочный горшок.

Директор театра нащупал ключ и открыл входную дверь. Прямо за ней располагалась кухня. Из крана в жестяное ведро капала вода. В погруженной в темноту комнате этот звук, отражаясь от бетонного потолка, эхом разносился по всему пространству. Аями нажала кнопку выключателя на стене. Свет не загорелся.

– Похоже, во всем районе отключили электричество, – пробурчал директор театра. Они прошли через кухню и оказались в единственной комнате.

Внутри никого не было. Им снова пришлось бродить во мраке. Когда глаза привыкли к темноте, Аями увидела банку с синими таблетками, которая так и стояла на своем месте. Она заметила, что на этажерке, как и прежде, рядом с желтым радиоприемником, похожим на коробку, стояла книга «Слепая сова». Свеча на подоконнике осталась на прежнем месте. Рядом с банкой таблеток на столике лежали бумага и карандаш, как будто учительница писала письмо, на прикроватной тумбочке она увидела книгу, которую они еще не читали на уроках. Девушка тихо прочла название.

– «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»[4]

– Вы что-то сказали?

Директор театра споткнулся в темноте.

– Это сборник пьес, которые мы должны были читать на уроках после «Слепой совы».

Выйдя на улицу, они стояли, не зная, что делать дальше. Может, Ёни ненадолго вышла? Аями предложила расспросить соседей. Если в соседнем доме кто-то был, конечно. Она помнила, что хозяин квартиры Ёни с семьей жил по ту сторону двора, но, судя по всему, в его доме тоже никого не было. Сквозь стеклянные окна без занавесок неявно проглядывали детали заброшенной гостиной со сломанным торшером, металлической вешалкой для верхней одежды, набросанными тряпками и зонтом, похожим на те, что берут на пляж. Все вокруг застыло в пространстве в состоянии тусклого опьянения, в воздухе витал запах неизвестного металла; во тьме было скрыто нечто тяжелое, таинственное, древнее, возможно, давно уже умершее, и, прежде всего, было невыносимо жарко.

– Давайте уйдем отсюда, – директор взял Аями за руку. – Я видел полицейский участок внизу, у подножия холма, давайте пойдем туда и все разузнаем.

Они снова побрели по переулку. Ничего не изменилось с того момента, когда они поднимались к дому. Появилась только иссиня-черная фигура сидевшей на скамейке в одиночестве женщины средних лет, которую они раньше просто не заметили. В руке у нее был веер, подъюбник из тонкой ткани был высоко закатан. Они прошли совсем близко, на вид ей было гораздо больше пятидесяти. Энергичными движениями она обмахивала веером обнаженную промежность, в которой скапливалась густая темнота. Женщина повернула испещренное оспинами лицо в их сторону. У нее за спиной на воротах висела деревянная вывеска, на которой от руки было написано «Гостевой дом».

Как и сказал директор театра, у подножия холма они увидели освещенный полицейский участок с горящими фонарями. Они вошли внутрь. В комнате, откинувшись на спинки стульев, сидели молодой и пожилой полицейские в одинаковой форме. Подойдя ближе, Аями поняла, что оба полицейских спали с полуоткрытыми глазами. На скамейке в зале спал пьяный мужчина, лицо которого скрывала белая маска. На нем было длинное пальто с широкими рукавами, явно непригодное для жаркой погоды. У его ног стояла клетка, в которой спал котенок. При тусклом свете лица полицейских выглядели сизо-синими, сливаясь с цветом их формы.

Директор постучал пальцем по деревянному столу. Молодой полицейский, не поднимая век, посмотрел на них затуманенным взором и одним выражением лица спросил, чего они хотят. Директор объяснил ситуацию и сказал, что они хотели сообщить об исчезновении человека, если это возможно в их случае. Молодой полицейский спросил, являются ли оба заявителя членами семьи пропавшей, на что получил отрицательный ответ. На это полицейский безучастно ответил, что заявители не могут знать, сколько времени она отсутствует.

– По правде говоря, сегодня вечером я разговаривала с ней по телефону, но с тех пор она не отвечает, а когда мы пришли к ней домой, там было пусто… – осторожно объяснила Аями. – Кроме того, весь район был безлюдным и, на удивление, очень темным.

– Ночью все районы безлюдные и темные, для жилых кварталов это нормально, – ответил полицейский с явным безразличием. – А в этом районе люди обычно уходят на работу рано утром, поэтому ложатся еще раньше. Кстати, вы сказали, когда вы пришли в дом вашей знакомой, ее не было. А вы уверены в этом? Может быть, она заснула и не услышала звонка или не хотела открывать дверь посреди ночи. Кроме того, – полицейский указал на часы на стене, – уже почти час. Сложно говорить об исчезновении, если из свидетельств только тишина в доме и темные окна.

– Но ее квартира точно была пустой… – Аями покосилась на директора, который отошел от нее на шаг. Она не знала, будет ли иметь значение для полицейского тот факт, что они сами открыли входную дверь и вошли в квартиру. Однако директор театра молча стоял в тени у стены.

– Возможно, она просто куда-то вышла, – сказал молодой полицейский, не скрывая своего равнодушия. Пьяница в маске камнем лежал на скамье, погруженный в сон, как и его котенок.

Они вышли из участка, перед ними раскинулось большое серое двухполосное шоссе. По пустой дороге на полной скорости промчался белый автобус с ярко освещенным салоном. В ярко освещенном салоне автобуса, собравшись вокруг широкого журнального стола, несколько женщин умиротворенно читали книги, а в самом темном углу, на последнем месте, сидел монах с закрытыми глазами.

Некоторое время Аями и директор бесцельно бродили по улицам. Где-то вдалеке оглушительно взвыла сирена «Скорой помощи». Аями вдруг заговорила:

– Авария, наверное, – после ее слов звук сирен пропал, будто его поглотила тьма.

Они посмотрели на пустынное, безлюдное шоссе.

– Я думаю, мы поторопились с выводами, – сказала Аями. – Может, учительница поехала в больницу. Она ничего не сказала вечером по телефону, но, скорее всего, внезапно почувствовала себя плохо.

– В какой больнице она лечится?

– Точно не знаю.

– Да, видимо, ей действительно стало плохо… Ну что ж, хоть это выяснили.

Они перешли дорогу по эстакаде. Огромные фонари были выключены. Вокруг, кроме них, больше никого не было. Девушка посмотрела вниз – появилась и снова исчезла стая сумеречных рыб, плавающих в серебряном сиянии темного потока ночи. Эстакада покачивалась, как корабль на волнах. Аями заметила автобус, который недавно уже проезжал мимо них по шоссе. Казалось, он всю ночь кругами ездил по городу, как лошадь по ипподрому.

Они находятся в самом центре огромного четырехугольника города, все его жители, по случайному стечению обстоятельств, одновременно погружены в сон. Они не знают местонахождения пропавшей. Имя этому городу – Тайна. Это город, в котором за всеми окнами стоит мрак, в котором за всеми окнами висит тишина, в котором за всеми окнами таится незримость, в котором все окна погружены в медитацию. Их взору открылась привокзальная площадь, похожая на светлую сторону луны, с темными очертаниями статуи посередине. Издалека доносится звук приближающегося поезда. В пустоте ночного воздуха развеваются флажки, несмотря на отсутствие ветра. Дымоходы, уходящие высоко к сизо-синим облакам, площадь, подъезжающий ночной поезд, статуя неизвестного генерала и улица с множеством пустых торговых рядов…

Нет ни крика белых сов, ни белых молний, рассекающих ночное пространство, ни покрытого черной тканью катафалка, ни мертвецов.

– Такое чувство, что мы попали в сновидение, – сказала Аями, продолжая стоять на ночной эстакаде. – Куда мы идем?

– Покупать вино, – уверенным голосом ответил директор театра. – Надо произнести тост.

– За что будем пить?

– За здравие учительницы немецкого языка Ёни и за новые перспективы!

– Это все пустые слова.

– С Ёни все будет в порядке. Она просто поехала в больницу.

– С ней-то все будет в порядке, но вы же понимаете, что у нас нет никакой новой жизни.

– Вы забыли нашу клятву? Клятву о том, что мы встретимся снова на закате дней! И отправимся вместе в Таиланд!

– Никогда не слышала про стариков, которые уезжали на склоне лет в Таиланд, страну слонов, в поисках просветления и смысла жизни, и находили там истинное счастье. А может быть… они не в Таиланд ехали.

– К чему этот пессимизм… Где бы это ни было, я уверен, что они увидели слонов, это стало их просветлением и дало ответы на все вопросы.

– А где вы собрались покупать вино в такой-то час?

– На площади должны быть круглосуточные привокзальные магазины.

Как только директор закончил говорить, внутри темного пассажа они увидели освещенную витрину магазина. Одинокий, но в то же время прекрасный свет, словно маленькая свеча, мерцающая под открытым небом в полуночном лесу, как мираж. От всех предметов за стеклом витрины будто исходило белое сияние. Аями восхищенно проговорила:

– Да вы просто волшебник!

Но директор театра уже сбега́л вниз по лестнице эстакады:

– Не торопитесь! Идите спокойно, а я пока выберу вино! – прокричал он и целеустремленно, как спортсмен, побежал по площади.

– Подождите меня! – крикнула девушка ему вслед. – Не спешите так!

Директор театра внезапно остановился посреди площади и жестом указал в пустоту.

– Не хочу, чтобы ваше хорошее настроение улетучилось! Вы говорили, что скоро нужно ехать в аэропорт! Поэтому мы не должны терять ни минуты!

Его черные волосы откинулись назад, открылся белый лоб. Его фигура отбрасывала гигантскую тень на всю площадь, мощенную белым кирпичом. Тень походила на ожившую статую.

Убедившись в том, что Аями спустилась с эстакады, он развернулся и побежал в сторону светящейся витрины магазина. Девушка медленным шагом шла позади.

Директор исчез в недрах магазина, словно поглощенный его ярким светом, и вдруг Аями увидела незнакомца, идущего в ее сторону с противоположной стороны площади. На мгновение ей показалось, что этот человек был тем сумасшедшим, который пришел вечером к дверям театра. Этого не могло быть, но в то же время и не означало, что то был другой человек, ведь невозможно узнать человека по одному лишь темному расплывчатому силуэту.

Мужчина переступил через вентиляционную решетку у шоссе. На нем была одежда из легкой ткани, он шел широкими шагами, его руки двигались в ритм движениям. По встроенному в асфальт освещению на переходе, мимо выкрашенной в белый цвет клумбы он прошел в тень статуи, стоявшей на высоком каменном пьедестале. Аями остановилась. Неужели этот человек просто вышел на прогулку, когда время уже далеко за полночь? Мужчина тоже замер. На какое-то время они застыли на месте, издали глядя друг на друга.

Аями показалось, что мужчина поднял руку и помахал ей. Но она не была уверена. У нее было плохое зрение. В ночной дымке она даже при большом усилии не могла различить мелкие жесты и движения человека на противоположной стороне улицы. Вдруг мужчина резко сменил направление – развернулся и пошел в обратную сторону. Как будто единственной его целью было поздороваться с Аями.

В этот момент мимо на полной скорости проехал белый автобус. Он мчался все быстрее и быстрее.

Чудесным образом автобус успел затормозить прямо перед мужчиной – но, к удивлению, не было слышно ни скрипа тормозов, ни визга шин. Уже потом, когда автобус подъехал к остановке, Аями заметила, что мужчина лежит на земле. Его большая, удлиненная фигура напоминала распластавшееся тело черного зверя. В ярко освещенном салоне автобуса, собравшись вокруг широкого журнального стола, несколько женщин умиротворенно читали книги, а в самом темном углу, на последнем месте, сидел монах с закрытыми глазами.

Аями в испуге прикрыла рот рукой. Она была почти уверена, что мужчина погиб. Дверь автобуса открылась, вышел водитель в непонятной форме и фуражке не по размеру, за ним – монах. Они подняли тело мужчины и отнесли в автобус. «Хорошо, что они отвезут его в больницу», – подумала Аями с облегчением, хотя испуг не исчез. Женщины в ярко освещенном автобусе сидели без единого движения, не отрывая глаз от книг. Они читали «Камасутру», в которой все изощренные позы и тела мужчин и женщин были изображены насыщенными оттенками. На крыше автобуса еще мгновение назад сидело какое-то существо – Аями не сразу поняла, что это была белая ворона.

Однажды душным жарким вечером Пуха отправился к реке, чтобы охладиться.

Он пошел к пристани, где парочки влюбленных часто брали напрокат лодки. Он был один, но все равно решил взять лодку, потому что в тот вечер других планов у него не намечалось.

Надев спасательный жилет, он стал грести от берега. Не прошло и минуты, как все его тело бросило в жар. Поверхность воды бликовала золотистым светом в лучах вечернего солнца. По мосту длинным хвостом тянулись сотни автомобилей, возвращающихся домой после работы. Каждый раз, когда невидимая молния пронизывала воздух, железобетонные сваи моста слегка проседали и подрагивали.

В тот момент, когда лодка оказалась почти у моста, с моста в воду упало тело. Это был мужчина – его руки и ноги бились о поверхность, как бревна. Он рефлекторно дергал конечностями, барахтаясь в воде. Но течение реки было слишком быстрым.

Пуха вскочил со своего места, лодка опасно раскачивалась. Недолго думая, он прыгнул в реку и поплыл навстречу человеку. Когда он оказался совсем близко, тот протянул руку и схватился за его жилет. Одной рукой Пуха поддерживал голову мужчины, пытаясь добраться до лодки, но та уже была слишком далеко. Лучи вечернего солнца вливались под его веки, от чего Пуха не мог полностью открыть глаза. Упавший в воду мужчина стал барахтаться еще сильнее. Речная вода серебристой чешуей заполняла рот. Он попытался приподнять подбородок, но это было невозможно, потому что мужчина отчаянно схватил его за шею. Пуха решил забыть о лодке и поплыл к берегу. Он понял, что даже если бы ему удалось догнать лодку, то он все равно не смог бы на нее взобраться. Но и берег был слишком далеко. Река казалась такой широкой, а они в ней – слишком маленькими.

Все это время с набережной на них лаял пес. Он был белый, с пушистой мордой, шерсть полностью закрывала его глаза. Небо потемнело от облаков, воздух стал тяжелым. Над рекой медленно проплывал белый воздушный шар с привязанной корзиной, в которой сидел клоун с ярким гримом. На корзине была табличка с надписью: «Мне одиноко, помаши мне рукой!» Гуляющие дети замахали в сторону воздушного шара, а клоун в ответ только поднял руку, словно клал ее им на лоб. На белом шаре большими буквами по-английски было написано «МИР». Воздушный шар пролетел мимо над головами мужчин.

Вдруг упавший в воду неподвижно уставился на него, но зрачки тонувшего оставались рассредоточенными. Его впавшие глазницы, словно пещеры, впали в изможденное лицо. Губы иссохлись, красные прожилки сосудов отчетливо выделялись на белках. Пуха внезапно почувствовал, что конечности мужчины дрожат, как от холода, его тело стало тяжелым, мышцы окаменели. Но тут мужчина перестал дергаться, его тело лежало на поверхности с раскинутыми руками и ногами. Он не моргал, его взгляд устремился вверх. Он был совсем юным. Изо рта текла пена, он стонал, глаза были приоткрыты. Пуха почувствовал, что стало гораздо легче плыть, и он смог добраться до берега, где несколько прохожих помогли вытащить их из воды. Пуха резко выдохнул. Его сердце билось, будто собиралось разорваться в любую секунду. Люди внимательно изучали лежавшего у их ног молодого человека. Если бы он умер, то все усилия оказались бы напрасными. Но молодой человек дышал. «У него эпилептический припадок», – сказал один из прохожих.

Прохожие мало-помалу стали расходиться, продолжая свой променад, а Пуха выжал мокрую одежду и тяжелым шагом направился к пристани. Обувь он оставил в лодке, когда прыгнул в реку, поэтому пришлось идти босиком. Ему нужно было забрать удостоверение личности, которое он оставил на кассе при аренде лодки. Пуха размышлял, как объяснить все хозяевам, но те уже взяли другую лодку и поплыли спасать ту, что унесла река. Они не стали его ни о чем расспрашивать, а просто вернули ему документы. Девушка на кассе молча принесла грубое полотенце, чтобы Пуха смог вытереть тело и волосы.

Пуха мечтал стать поэтом. По крайней мере, в определенный период жизни, лет в двадцать, его главной мечтой была поэзия. Вот только стихотворения он никогда не писал. И читал он их редко. Для него поэзия заключалась не в особом языке или в гармонии звуков, не в мастерски подобранных рифмах, а в образе конкретной женщины. Та женщина была настоящей поэтессой. Она была прекрасна. Особенно когда улыбалась, и тогда казалось, что весь свет мира исходит от ее глаз и губ. Правда, улыбку поэтессы он видел только на черно-белой фотографии в газете. В статье ее лицо, состоящее из черных и белых точек, выглядело щербатым и размытым. Черные точки офсетной печати выглядели, словно шляпки забитых гвоздей, а точки белой краски создавали ощущение светящейся кожи, будто жидкость заполнила пространство между оспинами. В последний раз он видел поэтессу в газете почти двадцать лет назад. С тех пор он и хотел посвятить себя поэзии. Раз та женщина писала стихи, то Пуха во что бы то ни стало тоже хотел этим заниматься. Ему и в голову ни разу не пришло купить сборник стихов, написать что-то свое или пойти на литературные курсы. Он просто хотел быть поэтом и совсем не чувствовал противоречия в том, что его мечта никак не пересекалась с реальностью. Зачем тогда мечты называются мечтами, а реальность – реальностью?

Это вовсе не означало, что Пуха постоянно думал только о ней. После нескольких лет увлечения он все меньше видел ее в своих снах, а позже ее лицо и вовсе всплывало в его подсознании лишь раз в год. Пуха вспоминал о поэтессе, когда кто-то спрашивал его, кем он хотел стать, но с каждым годом такие вопросы ему задавали реже, можно сказать, что в какой-то момент и вовсе перестали задавать.

Он работал в отделе международных продаж одной текстильной компании и часто ездил в командировки. Обычно его направляли в Южную Америку, куда, к его большому сожалению, приходилось лететь больше суток. Однажды он отправился в портовый город Вальпараисо. Ему надо было встретиться с представителями местной текстильной компании, которая тоже принадлежала корейцам. Там он оказался впервые в жизни и больше никогда туда не возвращался. Пуха в одиночестве завтракал в кафе рядом с отелем, как вдруг к нему подошла женщина и заговорила с ним: «Здравствуй, меня зовут Мария. Издалека приплыл, моряк?» Он посчитал, что ее лицо не отличалось красотой: кожа была слишком смуглой, как блестящая в лучах солнца ламинария, тыльная сторона руки была грубой и шершавой, как наждачная бумага, к тому же у нее не было одного переднего зуба. Тем не менее она была доброй и открытой, в беседе создавала комфортную и расслабленную атмосферу. «Как вас зовут?» – нараспев спросила Мария. Пуха назвался Кимом. «Ким, могу я просто посидеть рядом с вами минутку?» Он разрешил ей остаться, и она продолжила: «Просто купите мне стакан колы, посижу с вами недолго, а потом исчезну». Ее приятный голос вызвал у него чувство симпатии, и он сделал заказ.

Они вышли из кафе примерно через час, Мария инстинктивно взяла его за руку, но он смущенно отдернул руку. Женщина рассказала, что ее родной город находился в степных пустошах на севере. Ее отец работал шахтером на добыче битума, но умер от алкоголизма, а сама Мария переехала в Вальпараисо и работала в салоне красоты, которым управляла ее тетя. Но дела в салоне шли плохо, денег он приносил мало, поэтому тете приходилось подрабатывать гадалкой, что получалось у нее не очень хорошо. Пуха специально шел быстрее, на шаг впереди нее, но Мария все продолжала болтать, следуя за ним хвостом. Опасаясь, что его увидят люди с текстильной фабрики, мужчина повернулся и молча протянул ей пару купюр. В эту же секунду на землю упала его визитка, Мария наклонилась поднять ее, но он просто развернулся и ушел, будто стараясь сбежать, чтобы она не смогла догнать его.

Через несколько лет он уволился из компании и с двумя бывшими коллегами основал свое текстильное предприятие, которое вело торговлю с Китаем. Поначалу дела шли отлично, правда ему приходилось мотаться между Сеулом и неотапливаемой квартирой в Шанхае, но пять лет спустя компанию пришлось продать. У них почти не осталось средств после выплаты всех долгов, поэтому Пуха снова стал жить, как он часто говорил, без гроша в кармане. Все это произошло два года назад, и если бы не скромное наследство родителей, его существование стало бы совсем несладким. В то время он почти не вспоминал о поэтессе, потому что и сам перестал спрашивать себя, кем он мечтал стать в будущем.

Ему удалось на время устроиться в фармацевтическую компанию. От него требовалось упаковывать и доставлять некие синие таблетки, но это был неполный день. Он выходил только в те дни, когда появлялись заказы и надо было развозить упакованные лекарства. К тому времени он развелся уже со второй женой, и дело было не только в финансовых трудностях. Однажды ночью жена разбудила его посреди ночи:

– Как ты меня называл?

Он произнес ее имя.

– Не так, а как ты меня называл раньше.

Недоумевая, он пытался понять, о чем она говорит.

– Вот я и думаю: мы с самого начала друг друга не понимали. Так почему же мы решили сойтись?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Пуха и добавил, что не он ей имя придумал и никак по-другому ее не называл. Разве это непонятно? Он никогда не встречал женщин с таким же именем, как у его жены. Для него оно было новым, уникальным, как вторая луна, внезапно взошедшая над пустыней. Имя его жены было единственным ярким явлением в его мире.

Жена лишь покачала головой: «Мы очень хорошо знали друг друга. Когда-то мы были намного ближе, чем сейчас. Вот поэтому каждый раз, когда ты входишь в мою пещеру, твое лицо выглядит как лицо моего отца или брата».

В тот момент Пуха окончательно проснулся. Он встал с кровати, весь красный, обескураженный ее словами. Но даже в этой ситуации он знал, что никогда не сможет расстаться с ней, и для этого есть много причин, в частности, ему пришлось от многого отказаться, чтобы жениться на ней. К тому же у них не было ни детей, ни братьев, ни сестер. Более того, не он давал ей имя.

– Не понимаешь? – спросила жена вполголоса. – Тогда кто ты мне?

– Я твой муж, – ответил Пуха.

Через какое-то время он узнал, что его жена закрутила роман с начальником.

Синие таблетки, которые он разносил, хранились в прозрачной стеклянной банке без этикетки. На дне банки была только наклейка с именем и адресом получателя. Как-то раз он случайно узнал от начальства, что таблетки, которые он доставлял, «также могут облегчить симптомы височной эпилепсии». Официально препарат еще не получил лицензию на продажу, но начальство считало, что лекарство достаточно эффективное.

– Вы сказали, что оно может «также облегчить симптомы височной эпилепсии». От чего еще оно может вылечить? – спросил Пуха.

– Изначально это было обезболивающее, но его использовали локально во время небольших операций, чтобы снять воспаление. Медики пришли к выводу, что препарат успокаивает чрезмерную активность нервных клеток в определенных областях мозга, поэтому и считается, что у этих таблеток невероятные лечебные свойства. Просто пока это официально не подтверждено. Бытует мнение, что фармацевтические компании лоббируют выпуск этих лекарств. Честно говоря, мало кто точно знает, как работает действующее вещество в этом препарате. Но даже если и знают, то это все равно не имеет никакого значения – внутри любого фармацевтического склада полно одинаково выглядящих таблеток, дорогие лекарства часто подменяют более дешевыми аналогами, а продают по той же цене. И происходит это чаще, чем вы можете себе представить.

По ночам Пуха иногда созванивался с одной женщиной. Как-то раз он обнаружил ее визитку под дворниками своей машины. Это выглядело как приглашение на собрание тайного общества. На визитке был только номер телефона и подпись «Фрилансер Ёни. Звоните». Каждый раз, когда он звонил, в трубке раздавался механический голос автоответчика: «Этот звонок платный. Если вы не хотите продолжать, положите трубку».

Однажды Пуха получил письмо от бывшего коллеги. Его поразило то, что оно пришло из Чили и было отправлено Марией в текстильную компанию, где он когда-то работал.

«Бухаким, вы наверняка меня помните, – так начиналось письмо. – Это Мария из степных пустошей на севере, которую вы встретили в Вальпараисо. Вы были щедры и добры ко мне. Я пишу вам письмо на адрес с визитной карточки, которую вы мне дали тогда. За это время дела мои сильно ухудшились. Тетя погибла в аварии, а салон красоты попал в руки кредиторов. Я устроилась на работу в другой салон, но мне пришлось и оттуда уволиться. Работу найти тяжело, потому что салоны красоты в округе один за другим закрываются. Иногда я нахожу подработку, но платят гроши. Я получаю столько же, как и в те времена, когда встретила вас, а бывает и еще меньше. Поэтому, если вам не сложно, пришлите мне хотя бы тысячу долларов. Если это слишком большая сумма для вас, то хватит и пятиста. Мне нечем платить за комнату. Когда вы планируете вернуться в Вальпараисо? Было бы очень здорово. В любом случае, если пришлете мне тысячу долларов или хотя бы пятьсот, я буду поистине счастлива, как если бы моя мать воскресла.

Мария»

Тем летним вечером, получив письмо от Марии, Пуха как раз развозил таблетки, но вдруг, по пути домой, на автобусной остановке встретил поэтессу. В последний раз он видел ее на черно-белой фотографии в газете еще в годы студенчества, то есть больше двадцати лет назад, но, что удивительно, она, казалось, совсем не изменилась. Она была высокой, чего он не ожидал. По фотографиям в газете сложно было определить ее рост. На самом деле он всегда представлял поэтессу маленькой и хрупкой. Женщина шла без тени улыбки на лице. Ему было непривычно видеть ее такой.

Поэтесса вышла из автобуса. Она была в белой блузке и тонкой летней юбке, тускло окрашенная ткань которой выглядела, как льняное кухонное полотенце. При каждом шаге подол юбки слегка приподнимался, обнажая нелепо маленькие для такой высокой женщины щиколотки, которые будто изначально принадлежали другому человеку. На ногах у нее были дешевые на вид туфли, которые сверкали новизной. На плече висела черная сумка из искусственной кожи, в руке была книга. Видимо, она читала в автобусе. Название книги в синей обложке было на иностранном языке, которого Пуха не знал. «Возможно, это немецкий», – подумал он. Пуха учил немецкий язык еще в школе, очень давно, но все забыл. Ему так сильно захотелось подойти к поэтессе и спросить, почему она ничего не писала в последние годы. Он решил, что раз о ней не говорят в газетах, то она перестала творить. А ведь поклонники с нетерпением ждут стихотворений! Впрочем, он не хотел признавать, что никогда не читал ни одного ее произведения. Пуха подавил в себе желание подойти к ней.

Он ощутил, как его затягивает в воронку времени, что он, как крупица песка, которые одна за другой падают сквозь узкий проем песочных часов, беззвучно и без колебаний несется в определенный период своего прошлого.

Держа книгу у груди, словно студентка, поэтесса вошла в узкий переулок, по обеим сторонам которого теснились дома. Пуха последовал за ней, будто его тянула за собой неведомая сила.

Солнце ложилось предзакатными лучами на связки спутанных телефонных проводов, старые плоские бетонные крыши, груды белья, засушенные букеты роз, паутину и цыплят на крышах. Они шли по старым бесконечным улочкам, вверх по цементному холму, меж тесных жилищ бедняков.

На их коже одновременно выступил пот.

Они находились на расстоянии десятка метров друг от друга, но дышали в такт, будто были единым целым.

Женщина скрылась в невысоком бетонном домике почти на самой вершине холма.

Пуха никогда не читал и не писал стихов, но иногда рисовал кое-что. Его мать была художницей. Отец работал на государственной службе в Министерстве культуры. Он был на пятнадцать лет старше матери, внешне и внутренне консервативный и даже косный человек. В минуты уныния и подавленности мать цинично говорила сыну: «Художнику нужен спонсор, а не брак».

Несколько раз родители были на грани развода, но им все-таки удавалось помириться, и они прожили вместе до конца своих дней. Живя с родителями, Пуха часто испытывал смутное сострадание к матери, но, повзрослев, он надеялся, что у его отца, который никогда не имел права голоса, была хотя бы любовница. Отец, безусловно, был человеком авторитарным, но его авторитет не был связан с его личностью. Конечно, он был главой семьи, но он ничего не решал, а его роль в доме не основывалась лишь на качествах характера. Он жил и умер, как серый призрак.

В последний год своей жизни мать возвращалась домой только к обеду следующего дня, поскольку ночевала в своей студии. Дома она проводила дни, сидя на диване и разглядывая свои испачканные краской пальцы. Пуха только недавно понял, что в последние годы жизни мать принимала таблетки, которые ей доставляли на дом. Она говорила, что это было обычное лекарство от головной боли. Нельзя сказать, что Пуха хорошо понимал свою мать, зато он научился делать зарисовки, подсматривая за ее работой. Все началось с того, что она сказала: «Нарисуй корабль».

Пуха в гостевой книге нарисовал кораблик.

В древнейших наскальных рисунках пещерных людей понятие «я» изображалось как пиктограмма в виде корабля.

Он не помнил, чтобы мать хоть раз громко смеялась. Зато она любила читать книги из популярной в то время серии «Анекдоты из жизни». Это были единственные книги, которые ей нравились. Мать часто читала ему вслух по несколько страниц. Например, он хорошо запомнил такой рассказ:

«Пожилая супружеская пара лет шестидесяти прогуливалась по пляжу, как вдруг нашла кувшин. Муж откупорил бутылку, и из нее вырвалась струя дыма, которая превратилась в джинна.

– Благодарю вас, – сказал он. – Вы спасли меня от проклятия злого волшебника, который заточил меня в сосуд на тысячу лет. Поэтому я исполню по одному вашему желанию. Назовите же их!

Первой молвила жена:

– Хочу двухэтажный дом с видом на океан, большим садом, бассейном и теннисным кортом!

– Нет ничего проще, – воскликнул джинн, щелкнул пальцами, и перед ними предстал прекрасный двухэтажный дом с белоснежными мраморными колоннами.

Тогда муж тоже осмелел и сказал:

– Я хочу только одного – жить с женщиной на тридцать лет младше меня.

– Нет ничего проще, – сказал джинн, снова щелкнул пальцами, и в ту же секунду мужу исполнилось девяносто лет».

Поэтесса исчезла в недрах своего крошечного домика, фундамент которого просел, от чего крыша почти касалась дороги. У стены, почерневшей от копоти неизвестного происхождения, лежала куча переполненных пластиковых мешков для мусора. Все, что располагалось за карминно-ржавыми железными воротами, как будто находилось в сумерках и во мраке. Двор был наполнен запахом сырой плесени и влажного мха.

По странному стечению обстоятельств, Пуха понял, что оказался у дома той женщины, которой не так давно уже доставлял лекарства. Она жила в квартире, которую будто окунули в тень: внутренности дома были невероятно мрачными. Когда дверь открылась, он увидел силуэт женщины, словно отраженный в помутневшем зеркале. Чье-то лицо, нарисованное размытыми красками темноты и теней, появилось сначала в одном черном проеме окна, исчезло и опять возникло в другом. Хозяйка дома молча протянула руку, чтобы забрать банку с таблетками. Ее белоснежная кожа на правой руке оголилась и сияла в свете вечернего летнего солнца. В комнате отдаленно звучало радио, диктор объявлял прогноз погоды. Таблеток в банке было достаточно на полмесяца, то есть, если не произойдет ничего особенного, Пуха должен был вернуться только через две недели, к новолунию. Могут ли это быть мать и дочь? А что, если поэтесса тоже принимает эти таблетки?

По пути домой он зашел в книжный магазин и попытался найти книги из серии «Анекдоты из жизни». Он помнил, что в последний раз мать читала третий том, но владелец книжного магазина порекомендовал взять пятый, так как вышел он совсем недавно.

– Вы меня выслушаете? – спросил он в трубку телефона фрилансера Ёни той же ночью.

– Конечно, выслушаю. А потом вы меня выслушаете. Мы же ради этого и созваниваемся? – раздался из трубки мягкий голос Ёни.

– Послушайте анекдот из книги, которую я только что закончил читать. Буду признателен, если вы честно оцените, действительно ли он смешной.

– Хорошо, – ответила Ёни с искренней заинтересованностью и как будто кивнула на другом конце провода.

– «Ученик из Японии по имени Судзуки перевелся в американскую школу. Во время урока учитель спрашивает:

– Кто сказал фразу «Дайте мне Свободу или дайте мне Смерть!»? Кто знает?

Все ученики потупили взгляд, в классе тишина. И только Судзуки поднимает руку и торжествующе говорит:

– Патрик Генри, в Филадельфии, в 1775 году».

– Какой хороший мальчик, – сказала Ёни. – Все выучил.

– Это еще не конец. Слушайте дальше: «Учитель хвалит Судзуки и говорит всем брать с него пример, ведь Судзуки усердно изучил американскую историю, хотя он и иностранец. Вдруг с задних парт слышится громкий шепот:

– Эти японцы…

Учитель, вскипая от злости:

– Кто? Кто это сказал?

Судзуки немедленно поднимает руку и говорит:

– Генерал Макартур в битве за Гуадалканал в 1942 году.

Другой ученик говорит с сарказмом:

– Фу, меня сейчас стошнит!

На этот раз Судзуки отвечает прежде, чем учитель задает вопрос:

– Джордж Буш, когда ел суши с премьер-министром Танакой в Токио в 1991 году.

Наконец, разозленный ученик встает и прямо говорит Судзуки:

– Закрой рот!

Судзуки весело отвечает:

– Билл Клинтон Монике Левински в Овальном кабинете Белого дома, 1997 год, в Вашингтоне».

– …

– Ну, как вам? Смешно?

– Даже не знаю, – голос Ёни звучал нерешительно. – Он не то чтобы несмешной, но… как бы это сказать… он слишком надуманный. Его будто специально написали, чтобы поднять антияпонские настроения среди американцев. Это звучит не как юмор, а как политическая ирония. Похоже, его опубликовал дерзкий журналист, но не для того, чтобы люди посмеялись. Нож, замаскированный под ручку. Анекдоты необходимы не только чтобы поднимать настроение, но и чтобы отвлечь от монотонной повседневности, правда?

Его ожидания не оправдались. Он нашел этот анекдот в том самом пятом томе и ожидал, что это поможет ему впервые нормально поговорить с поэтессой и заставить ее снова улыбнуться.

– И та часть про Билла Клинтона – лично я считаю ее худшей. Она делает анекдот пошлым и неуместным. Думаю, что шутки могут дополняться намеками и сексуальным подтекстом, но здесь… это прозвучало, как политическая агрессия, в результате которой пострадало мирное население.

Ему стало неловко, но в то же время в нем разгоралось желание рассказать про письмо.

– Мне написала женщина по имени Мария, с которой я познакомился в Чили больше десяти лет назад, в письме она просила выслать ей тысячу долларов.

– Это очередной анекдот?

– Нет, настоящая история.

– Она из тех, кто продает свое тело?

– Скорее нет, но… скажем так, я не исключаю.

– Вы больше никогда не встречались с ней? Не созванивались и не писали друг другу?

– Ни разу, с тех пор я больше не бывал в Чили.

– Это гораздо смешнее предыдущего анекдота.

– Я рассказываю вам о том, что случилось на самом деле. Мы с тех пор ни разу не общались, и я не знаю, как с ней связаться, даже лица ее не помню.

– Вдруг вспомнилось, как давным-давно я читала очень похожий на вашу историю роман.

– Что за роман?

– Автор – Жоржи Амаду, бразильский писатель, к тому же коммунист.

– «Государство – это народ, а народ никогда не умрет». Знаете, кто это сказал?

– Нет, возможно, Амаду?

– Нет, Авраам Линкольн во время Геттисбергской речи, 1863 год.

– Где вы это прочли?

– В той же книге – «Анекдоты из жизни», пятый том.

Повесив трубку, мужчина аккуратно положил в конверт пять стодолларовых купюр, которые он обменял незадолго до закрытия банка, тщательно запечатал письмо и на конверте написал адрес Марии из Вальпараисо.

Ему нравилось наблюдать за поэтессой с определенного расстояния. Женщины любят постоянно чему-то учиться, и поэтесса не была исключением – она брала уроки немецкого. После работы она отправлялась в бедный квартал на холме. Он садился спиной к необычайно низкой стене, чтобы послушать, как она, находясь внутри этого мрачного дома, читает что-то вслух тихим голосом. В комнате их всегда было двое. Та, которой Пуха приносил лекарства, и сама поэтесса. Он не знал, кем они друг другу приходятся. Хозяйка дома, которой он доставлял лекарства, всегда оставалась в тени, словно в помутневшем зеркале, поэтому Пуха никогда не видел ее лица. Она лишь молча протягивала свою руку, оголяя белую кожу, а он передавал ей банку с таблетками. Казалось, будто одна из женщин была тенью другой. Когда они одновременно вслух читали текст, их голоса становились неразличимыми, словно говорил один человек.

Книга, которую каждый вечер читала поэтесса, называлась «Слепая сова».

Поэтесса работала в небольшом таинственном аудиотеатре. Это было совсем крошечное здание, туда мало кто заглядывал: приходило всего несколько человек в сутки – не более десяти посетителей на одно представление в день. Пуха родился и вырос в Сеуле, но про подобный театр никогда не слышал. Посещали театр в основном незрячие и школьники, которым давали задание написать сочинение про аудиотеатр. Поэтесса работала в театре весь день: сама продавала билеты гостям, сама распоряжалась материалами в библиотеке и сама закрывала театр после спектакля. Похоже, такая работа доставляла ей удовольствие. Она часто улыбалась без видимой на то причины. И лишь когда рядом никого не было. Поэтесса не покидала театр в течение всего дня. У нее было хобби слушать по радио прогноз погоды. Не просто прогноз погоды, а прогноз погоды для тех, кто выходит в море.

Иногда Пуха украдкой следил за девушкой, но себе не хотел признаться в этом, ведь в самой фразе уже заключалось что-то преступное. Он ничего не ждал от поэтессы. Его вполне устраивало существующее положение вещей. Он просто хотел как можно дольше спокойно ходить за ней по пятам.

В тот день поэтесса бесконечно долго ехала в метро. Выйдя на конечной станции, она села в автобус и доехала до последней остановки. Автобус проезжал мимо безлюдных районов на окраине города, стоящих на бесплодной земле, мимо пустошей с редкими автозаправками и низкими панельными домами. В сумерках не было ни единого источника света. Жилые дома и офисные здания растворились в непроглядной темноте. Поэтесса вышла на одиноко стоящей посреди поля остановке. В этот угол, казалось, никогда не проникал солнечный свет, рядом были только небольшая заброшенная фабрика, владелец которой, скорее всего, покончил с собой из-за банкротства, и подозрительные складские помещения. Над пустынными улицами чернело безлунное небо. Время от времени дорогу освещали фары проносящихся мимо машин, которым останавливаться здесь было незачем. Вдоль бетонной дороги, напоминавшей безлюдную пустошь, располагался ангар для автобусов. На пустыре за ним валялся всякий строительный мусор и хлам: кирпичи, разбитые лобовые стекла, автомобили с изношенными шинами, сломанные шкафы и диваны. Неясно где, но где-то близко, раздался собачий лай. Он звучал угрожающе, похоже, это была не домашняя собака, а массивный, как бык, цепной пес. За ним залаяли и другие собаки. Казалось, их было много. В темноте мрачно звенели тяжелые цепи, привязанные к металлическим балкам. Появление чужака сразу нарушило ночной покой животных.

Поэтесса шла по узкой тропинке размеренным, но уверенным шагом, не оборачиваясь по сторонам. Ее шаги постепенно становились быстрее. Она направлялась в самый эпицентр тьмы, где не было ни света, ни дороги. Шла она вместе с тьмой, становясь с ней единым целым, без страха и сомнений, как слепая сова. Ее вид вызывал у мужчины одновременно и трепет, и страх. Лай собак звучал все громче. Пуха осознавал, что если он пойдет за ней дальше, то испугает и заставит волноваться не только ее, но и самого себя. Этого он не хотел. Он не хотел и того, чтобы она оборачивалась. Не хотел, чтобы она видела его. Не хотел, чтобы она узнала его. Пуха замер на месте. Тень поэтессы мгновенно поглотила темная бездна.

Уставший Пуха вернулся домой уже за полночь, но все равно взял телефон и набрал номер Ёни.

– Заберите меня с собой в другой мир, – сказал он Ёни.

– Я приглашаю вас в мир моих сновидений и экстаза. Мы отправляемся. Возьмите меня за руку, – низкий голос Ёни, как струйка пара, вылетел изо рта, вливаясь в его уши, проникая под кожу.

– Куда же мы направимся? – спросил Пуха.

– Туда, где никто никогда не бывал, в потаенное место, – сказала Ёни.

– Неужели такое место существует?

– Конечно. Закройте глаза и прикоснитесь к моей коже.

– Мы отправимся открывать неизведанные уголки? – спросил мужчина с закрытыми глазами.

– Мы окажемся в трех пещерах, – продолжила Ёни без ноты сомнения. – Первая пещера притягивает нас потому, что мы пришли из этого потаенного места. Из волшебного источника внутри пещеры бьет теплый маковый нектар. Он ароматный и сладкий, это наше начало и наш конец. Нас затягивает внутрь песчаной воронки, словно муравьев, которые попали в ловушку муравьиного льва… – голос Ёни звучал все тише и тише.

– Вторая пещера – пещера иллюзий. Они уносят нас в далекие края забвения. Мы идем по иссохшейся степной пустоши, в руке у нас бутыль с жидкостью молочно-белого цвета, и с каждым шагом она капает нам на ступни. От этой жидкости исходит аромат цветочных лепестков. Наши языки горят. Потом я беру бутыль и делаю глоток, но жажда моя не проходит. Вдалеке, издав один-единственный протяжный стон, извергается вулкан. Белый пепел и магма брызгами разлетаются в воздухе. В этот момент природа и все сущее на земле разом умирают. Останавливается сознание, наступает обморок. Момент, и зрачки больше не реагируют на свет, в венах больше не течет кровь. Момент, когда все цвета и звуки исчезают, а личность и плоть стираются. Но мы все равно стремимся выпить хотя бы одну каплю белого напитка из той бутыли. Когда вулканический пепел покрывает все небо, одновременно умирают боги, люди, динозавры, и тогда…

Пуха все еще сидел с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, словно собирался вкусить последнюю каплю белого напитка, упавшую на пол, но на его сухие губы и язык ничего не попало.

– Третья пещера – место отправления культа, – медленно произнесла Ёни, ее голос накатывал, как мягкие волны. – Третья пещера – место самых темных и ужасных секретов. Среди всех неведомых миру мест это – самое потаенное, страшное и запретное. Одним оно известно как место, которое посещают женщины, которых возбуждают быки, или мужчины, которые спят со своими дочерьми. Другие говорят, что печать запрета – не больше чем иллюзия, созданная миром людей, а табу – это то, что появилось раньше религий, плод воображения доисторических людей. Считается, что падение нравов произошло настолько давно, что тот благоговейный страх, который прежде вызывало это место, так же давно исчез, стал обыденностью, парадоксом, умножающим удовольствие. Наше сновидение уносит нас в третью пещеру. Мы продолжаем плыть вперед, не оглядываясь назад, отдавая наши тела энергии пещеры. Мы зачарованы. Мы одержимы. Какая-то неведомая сила притягивает к себе наши тела и души. Мы перестаем быть сами собой. Мы становимся единым целым с непостижимыми тайнами, которые существуют вне нас. Горло сдавливает тревога и парализующий страх. Однако есть в них несравнимые ни с чем очарование и удовольствие. Мы, как одержимые, будто под гипнозом, приближаемся к запретной грани табу.

Пуха уже заснул. У него не было сил пошевелить ни рукой, ни кончиками пальцев, ни веками, но он все еще слышал голос Ёни, который непрерывно шептал во сне. Неясно где, но где-то близко раздался собачий лай. Он звучал угрожающе, похоже, это была не домашняя собака, а массивный, как бык, цепной пес. За ним залаяли и другие собаки. Казалось, что их было много. В темноте мрачно звенели тяжелые цепи, которые были привязаны к металлическим балкам. Ему снилась собственная глубокая пещера, но он слышал, как шепот Ёни и эхо от ее голоса волнами раздавались внутри его пещеры.

– Теперь вы знаете, что три пещеры – это три воронки в моем теле. Однако они принадлежат и вам, ибо благодаря вам эти места впервые были наделены особым смыслом. Тело – единственный канал общения между нами, другого такого нет, без него вы были бы не таким, каким я знаю вас сейчас, и не узнали бы мою истинную сущность. Без зеркального отражения образа не было бы и наших исходных форм. В этом смысле три пещеры – это три зеркала. Любовь – это скитание в поисках неизвестной пещеры. В поисках единственного потаенного места в мире людей – глубокого и темного, как бездна, наполненного эхом, усиливающего звуки, пугающего и устрашающего, приводящего к одержимости, абсолютно личного и непостижимого, единственного корабля…

Пуха решил пойти в библиотеку и разыскать стихи поэтессы. Но в маленьком местном читальном зале ее имя не значилось ни в одной картотеке. Похоже, она очень давно ничего не писала или поменяла фамилию, подумал он.

Он отправился в зал печатных изданий, надеясь отыскать там хотя бы статьи двадцатилетней давности.

«Двадцать лет назад? – библиотекарь широко раскрыла глаза и посмотрела на него. – Библиотека работает всего четыре года. Если вам нужны настолько давние материалы, то следует обратиться в городскую библиотеку».

Тогда он поехал в центральную библиотеку – сел в автобус, пересел на метро.

За два года Пуха прочитал все до единой ежедневные газеты, изданные двадцать с лишним лет назад, которые смог отыскать, ведь он сам не помнил, когда именно и в какой газете читал интервью поэтессы. Наконец, ему удалось найти небольшую статью, опубликованную тогда. Содержание написанного показалось ему довольно бессвязным и даже подозрительным: там говорилось, что тело поэтессы, которой на тот момент было сорок девять лет, обнаружили между потолком и крышей дома в районе Хуам-дон сеульского административного округа Йонсан-гу, куда она переехала за месяц до своего исчезновения. Еще более подозрительным было то, что полиция определила причину смерти женщины как самоубийство, хотя место гибели было крайне необычным. В полиции объяснили это тем, что на теле женщины не было найдено никаких признаков насильственной смерти и следов травм. Кроме того, в груди у женщины обнаружили злокачественную опухоль, а причиной самоубийства, по всей видимости, стала кахексия. Возможно, женщина специально выбрала такое место смерти, чтобы никто не смог найти ее труп. Статью он отыскал в еженедельной бульварной газете «Происшествия 24», которая всегда пестрела кричащими и сенсационными заголовками и статьями, не вызывавшими никакого доверия. Кроме того, другие газеты того же периода никак не упоминали об инциденте, поэтому не было никакой возможности проверить, правдива ли та статья или автор вписал имя поэтессы случайно или вовсе перепутал ее с кем-то с похожим именем.

Еще одним основанием для подозрений относительно правдивости статьи стала заметка, опубликованная в другой газете – не под стать «Происшествиям 24» – примерно в то же время, где говорилось, что под крышей жилого дома было найдено тело. В статье отмечалось, что осенью в сеульском театре «Красная комната» открылась выставка фотографов-любителей. Имя женщины, читавшей там свои стихотворения, совпадало с именем поэтессы. По показаниям очевидцев, в тот день в театре она была одета в короткое платье с серебряными пайетками, блестящими, как чешуя макрели, ее длинные волосы ниспадали до пояса. Лицо женщины было испещрено оспинами. По словам взволнованного очевидца, который встречался с ней чуть больше года назад, она изменила свой образ до неузнаваемости. Имя и возраст женщины совпадали с поэтессой, которую он знал.

Остаток дня Пуха провел за чтением комиксов в старых газетах.

В зале сидели несколько пенсионеров, которые тоже молча читали старые газеты. Словно группа островов, они расположились на расстоянии друг от друга, создавая ощущение мира и спокойствия. Эти люди и двадцать лет назад приходили в библиотеку, чтобы почитать газеты. Старик, которому на вид было больше девяноста лет, карандашом переписывал газетную заметку в свой блокнот, выводя букву за буквой.

Ровно в пять часов вечера к ним подошла библиотекарь и сообщила, что зал скоро закрывается. Выйдя наружу, бесцельно блуждая по улицам, Пуха забрел в местную закусочную, где сидели старшеклассники, и купил миску лапши с бульоном.

В автобусе Пуха сидел рядом с теми же старшеклассниками, которые громко разговаривали, а потом вышли вместе с ним на остановке. В автобусе он случайно подслушал, о чем именно всю дорогу говорили школьники. По их словам, они ехали в аудиотеатр. Им дали задание написать сочинение. Конечно, старшеклассников не очень интересовала суть пьесы, которую даже не показывали на экране, но они сошлись на том, что это лучше, чем какая-нибудь выставка или концерт Шостаковича. Один из них пришел к выводу, что, раз спектакль представляет собой набор слов, то сочинение будет писать проще. Сидевший рядом с ним Пуха подпер голову рукой, делая вид, что дремлет.

Он слушал разговор подростков, от тел которых исходил резкий запах, их грубую и безграмотную речь, и вспоминал себя в их возрасте – неуверенный в себе, робкий и застенчивый юноша. Пуха ходил в самую обычную среднюю школу, где заправляли бандиты и хулиганы. Один из таких одноклассников организовал своего рода бизнес – зазывал детей и продавал им подарочные сертификаты в обувные магазины, сигареты и комиксы с обнаженными женщинами. Все заказывали у него товары заранее. Он часто хвастался, что может достать все что угодно, даже девушку из Японии.

Этот деляга ходил в ту же школу, что и Пуха, начиная с 7-го класса. Он всегда был доброжелателен, интересовался, не хочет ли мальчик что-либо приобрести, но Пуха никогда ничего не просил и не заказывал. Он был очень замкнутым, у него не было друзей, да и учителя не замечали в нем особых талантов. В каком-то смысле ему повезло, ведь даже школьные хулиганы не издевались над ним. Но один случай, который не был связан со строгими школьными правилами, плохими оценками или травлей, все же нанес фатальный удар по его чувствам. Как-то раз по дороге домой он заметил девочку из своей школы. Она шла все время перед ним, и на ее серой школьной юбке было огромное темно-красное кровавое пятно.

В тот момент, как он увидел ее со спины, Пуха застыл на месте от потрясения и страха. Она шла не слишком быстрым и не слишком медленным шагом, с прямой спиной и ровной осанкой. Ему не удалось бы обогнать ее, но и остановиться посреди дороги настолько долго, чтобы она исчезла из поля зрения, он тоже не мог. Девочка шла в тот же район, где жил он. Его бросило в дрожь от одной мысли, что она случайно повернется и их взгляды пересекутся. Кровавое пятно было слишком большим, чтобы не заметить его или сделать вид, что его нет. Внезапность увиденного почти полностью парализовала Пуху, но он отчетливо осознал, что больше никогда не захочет видеть эту девочку. Он не хотел запоминать ее лицо. Не хотел узнавать, кто она. Не хотел признавать, что у нее прекрасные иссиня-черные волосы, стройные, длинные, красивые ноги и что ее лицо было испещрено мелкими оспинами. Не хотел, чтобы ее лицо навсегда осталось в его памяти. Вдруг в этот момент знакомый деляга и его дружки-хулиганы пронеслись мимо на велосипедах. Как обычно, вырвавшись на свободу после школы, они во все горло вопили от радости, свистели что есть мочи и гудели в клаксоны. Казалось, что весь мир сотрясается от этих звуков. Волна воздуха как хлыстом ударила его по щеке. Безумная радость и скорость жизни. Как будто Пуха случайно оказался между двумя параллельными измерениями. Так оно и было.

«Ой, простите», – погруженный в свои мысли, Пуха нечаянно зацепился ногой за чью-то трость и, смущенно поднимая ее двумя руками, принялся кланяться в знак извинения. Но девушка была незрячей, поэтому распознать его действия она не могла. Она подалась вперед, заходя в аудиотеатр. Стеклянные двери были открыты нараспашку. Как всегда, на входе возле маленького столика стояла поэтесса и продавала билеты. Пуха чувствовал, как полуденное солнце припекает затылок. Поблескивал асфальт. Он уступил дорогу девушке с тростью. Она обернулась, и белая юбка ее ханбока приподнялась, повеяло запахом накрахмаленной ткани. На мгновение он почувствовал тревогу, его сердце дрогнуло. Юбка девушки была чистой и белоснежной, как душа младенца. На автомате он протянул поэтессе две купюры по тысяче вон. Не поднимая головы, она взяла деньги. Стоявшие за ним старшеклассники тоже купили билеты.

Пуха никогда раньше не бывал в аудиотеатре и, более того, никогда не слушал спектакли в таком формате. Он не спеша зашел в здание и, пройдя мимо библиотеки, попал в зал, где сел рядом со старшеклассниками, которые уже расположились на диванах. Незрячая девушка уверенно вошла в зал, ощупывая пространство тростью. Казалось, она хорошо знала театр изнутри. Сидя на диване, Пуха изучал обложку брошюры и заметил заголовок с названием сегодняшнего спектакля: «Слепая Сова». Всю неделю шла одна пьеса. И, как было написано в брошюре, сегодня был последний день работы аудиотеатра.

Один из старшеклассников рассмеялся без причины, наблюдая за незрячей девушкой, но, поймав на себе взгляд Пухи, внезапно сделался серьезным. Возможно, парень неправильно понял этот взгляд, потому что тут же грозно уставился в ответ. Поэтесса подошла к аудиосистеме в углу зала, вставила диск и произнесла: «Сегодня вы прослушаете аудиоспектакль «Слепая сова», автор – Садег Хедаят».

Пуха поймал себя на мысли, что невольно вслушивался в голос поэтессы как зачарованный, еле дыша.

Поэтесса сделала небольшую паузу после первого предложения, а затем продолжила: «Слепая сова» – главное произведение иранского писателя Садега Хедаята. Оно наполнено атмосферой боли, сновидений и безысходности. Так, мистические фразы и явления, постоянно появляющиеся на протяжении всего произведения, заставляют читателя ощутить атмосферу иллюзии и сюрреализма. Хедаят родился в Тегеране и учился в Бельгии и Франции, работал простым банковским клерком. Он побывал в Индии, вернулся на родину, после чего и написал «Слепую сову». Помимо этого он переводил Кафку на персидский язык, одной из первых его работ была повесть «Превращение». Известно, что однажды он пытался покончить с собой. Это произошло, когда ему было двадцать четыре года, во время учебы в Париже. Возвращаясь вечером домой из кафе после встречи с друзьями, он бросился в воду со старого скрипучего безлюдного моста у берегов реки Сены. Но он не знал, что под мостом была лодка, в которой находилась пара влюбленных, мужчина прыгнул в реку и спас писателя, который был на грани смерти. Хедаят не умел плавать. При жизни он так и не стал известным писателем в Иране и не снискал славы у читателей. Его работы высмеивались и порой вызывали циничную улыбку критиков. Но положение усугублялось тем, что его произведения были созданы под влиянием западноевропейской литературы, именно это фактически сделало его политическим преступником на родине. Он никогда не был женат. В 1950 году по просьбе самого Хедаята знакомый врач выписал ему справку о том, что тот был неизлечимо болен, и назначил ему лечение за границей. Это позволило Хедаяту покинуть Иран. Он вернулся в Париж, где покончил жизнь самоубийством в апреле 1951 года…»

Поэтесса в нерешительности замолчала, но снова заговорила: «Итак, спектакль начинается!»

Старшеклассники, которые достали ручки и были готовы записывать слова поэтессы в свободных уголках брошюры, были разочарованы тем, что она слишком мало рассказала о самом произведении. На поэтессе была белая блузка, ее летняя юбка при ходьбе трепыхалась, как белье на веревке в ветреный день. Она повернулась, и из-под юбки выглянули щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной. Ее волосы были завязаны в тугой пучок. Она была простой, самой обычной молодой женщиной, одетой по старинке. Пуха решил, что она не разбиралась или вовсе не интересовалась модой. Он задумался и вдруг вспомнил, что она всегда так одевалась. Вряд ли у нее не было другой одежды.

Поэтесса включила запись. Раздался звонок, означавший, что спектакль начался, за ним последовал монолог главного героя:

«В жизни есть муки, которые, как проказа, медленно гложут и разъедают душу изнутри…»

Женский голос, читающий эти строки, принадлежал поэтессе. Пуха слышал его впервые в жизни, но все равно узнал этот голос.

Вероятно, они знали друг друга намного дольше, чем им казалось. Это был тот же голос, который вел его по трем пещерам. Когда звук вырывался из колонок, он ясно слышал голос Ёни, которая разговаривала с ним по телефону:

Не уходи. Ни. На. Единый. День.День. Без. Тебя. Длиною. В бесконечность!..Не. Уходи. Ни. На. Единый. Час.

Пуха стоял на улице перед стеклянной дверью. Он наблюдал, как по узкому переулку, где располагался аудиотеатр, на вечерний променад идут жители района, как возвращаются домой работники, как едет синий автомобиль, за рулем которого сидит женщина средних лет, как, взявшись за руки, идет пожилая пара, возможно, бывшие одноклассники, которые встретились через сорок лет после выпуска. Все они двигались в своем темпе, но вдруг застыли, как будто внезапно что-то вспомнили, и посмотрели на вывески у обочины дороги, на витрины магазинчиков, на прохожих и на небо. Его нечаянно задел проходящий мимо мужчина, несущий в руках клетку с котенком. Прикрыв рот рукавом теплого пальто, которое надел явно не по сезону, ведь на улице стояла жара, он приглушенным голосом извинился. В тот же момент человек поспешил прочь, будто украл что-то. Пуха посмотрел ему вслед – он был уверен, что карманник вытащил его бумажник. Столкнулся и исчез. Карманники всегда действуют по этой схеме. Его охватило беспокойство. Он порылся в кармане в поисках бумажника. Пусто. Но тут он вспомнил, что изначально не взял его, а только положил в карман несколько купюр. Пуха терпеть не мог сильно выпирающие карманы.

Женщина подняла голову, и копна неестественно черных волос откинулась назад и открыла ее щербатое лицо, испещренное едва заметными оспинами. Мужчина указал на аудиотеатр грубой мозолистой рукой. Женщина с щербатым лицом посмотрела на мужчину, в ее взгляде читалась грусть и любовь, и спросила: «Ты правда не бросишь меня, как обещал в том письме?» Юбка женщины трепыхалась, как белье на веревке в ветреный день, хотя на улице был штиль. Обнажились ее щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной.

Наблюдая всю эту сцену, он внезапно почувствовал невыносимую головную боль. Она была настолько сильной, что он закричал. В ушах раздавался звон огромного чугунного колокола, доводя до безумия. Пуха застыл на месте. Голова болела так, будто ему в макушку вбивали огромный гвоздь. Каждый раз, когда неизвестный ударял молотком, он отчаянно хватался за голову. Пуха пошел вперед, в неведомом ему направлении, его руки безвольно болтались, как плети.

Головная боль немного отступила, но Пуха сразу ощутил сильное головокружение и прикрыл глаза. В ту же минуту перед ним, в невероятной близости, возникло лицо поэтессы. Он отчетливо видел свое потрепанное отражение в ее широко открытых глазах. Ее абсолютно бездвижные зрачки были огромными, как распустившиеся бутоны, в них читалось какое-то неведомое чувство, которое пронизывало и охватывало ее полностью. Пуха бессознательно поднес руки к ее лицу. Ее неподвижное лицо оказалось прямо под его ладонями. Оно будто говорило: «Я – чувства». Но на самом деле его ладони касались стеклянных дверей, которые стали теплыми и липкими от его рук. Двери театра были закрыты. Поэтесса находилась внутри, за стеклом. Она медленно поднесла свои ладони к его, словно отвечая ему. Их руки будто соприкоснулись друг с другом. Сердце билось тихо и быстро. Кровь бурлящим потоком ударяла по стенкам кровеносных сосудов. Они стали единым целым даже без прикосновений.

«Мы – ничто», – ему показалось, что поэтесса шевелила губами и говорила с ним. На самом деле стекло было настолько толстым, что до его ушей не доходил ни единый звук, но в тот момент Пуха чувствовал, что она точно обращается к нему.

– Мы ничто. Теперь мы ничто. В конце мы возвращаемся в никуда.

– Мы уже давно вместе… – резко воскликнул Пуха, испытывая неведомые прежде чувства. – Мы хорошо знаем друг друга! Как близки ко мне твои глаза! Как мил твой голос!

Поэтесса зашевелила губами, приоткрыла рот и произнесла фразу, которая, казалось, звучала так:

– Все кончено, все кончено.

– Все не может закончиться так! Не делай этого! Открой дверь!

– Нет, не могу, – женщина покачала головой.

– Почему нет?

– Тогда я умру.

– Ты умираешь? Что за глупости ты несешь! Ты не умрешь! Ты проживешь долго, как слон, и состаришься вместе со мной! Ты не умрешь! Не умрешь! – он замахнулся, его слова звучали яростно, но сдержанно. Он заметил приближение двух охранников из соседнего здания, которые уже давно наблюдали издалека. Они прикрикнули на него, схватили за руки, игнорируя его слова: «Я не сумасшедший, я не пьян, я ничего ей не сделал, мы давно знакомы, мы… Мы просто смотрели друг на друга и будем делать это впредь!» Охранники не обращали внимания на его невнятное бормотание. Они считали его сумасшедшим. А может, и пьяницей. Когда на светофоре загорелся зеленый свет, мимо проехал синий автомобиль, за рулем которого сидела женщина средних лет. Поэтесса по ту сторону стеклянной двери застыла на месте, как каменная статуя, и смотрела на Пуху широко раскрытыми глазами. В ее неподвижных зрачках отражалось потрепанное отражение Пухи. Как крупицы одна за другой падают сквозь узкий проем песочных часов, его образ словно проникал в бездну ее взгляда. В пучину затягивало его глазницы, которые, словно пещеры, впали в изможденное лицо, иссохшиеся губы, отчетливо выделяющиеся на белках красные прожилки сосудов.

Они проснулись около полудня. Через окно без занавесок в узкую комнату вваливался жаркий дневной зной. Солнце слепило глаза, словно они в один момент лишились век.

Проснулись они не потому, что выспались, и не потому, что все вокруг было таким ярким, а только потому, что вокруг было слишком жарко. Невыносимо жарко. Вся комната пылала и горела зноем. Будто в полусне они достали из холодильника пиво и свежие огурцы. Это было похоже на магию: каждый раз, когда они открывали дверцу, там всегда были пиво и свежие огурцы.

К тому же под подушкой Аями звонил телефон. Девушка ответила на звонок, держа в руке огурец.

Разговор длился недолго и состоял всего из нескольких коротких фраз.

– Кто звонит в такое время? – пробурчал мужчина.

– Это с телеканала, – ответила Аями. – Уже полдень, так что звонить в такое время абсолютно нормально.

– Я имел в виду, что сейчас очень жарко, – пробормотал мужчина с банкой пива в руке. – Мы спали всего несколько часов, как сейчас может быть полдень?

Он говорил таким тоном, будто одновременно ворчал и жаловался. Мужчина молча рассматривал тесную комнатушку. На прикроватном столике стояла банка с неизвестными синими таблетками, на полке разместился похожий на коробку желтый радиоприемник. Такой раритет можно было увидеть только в антикварных магазинах или на блошиных рынках. На пустой полке одиноко лежала книга под названием «Слепая сова», написанная каким-то малоизвестным автором. Остальное пространство, не занятое кроватью и другой мебелью, казалось, было тесновато даже для одного человека. Окно было открыто, но прямо за ним чернела грязная стена, не давая свежему воздуху проникнуть в помещение, а если внутрь попадали солнечные лучи и зной, то высвободиться наружу они уже не могли. На узком подоконнике стояла расплавившаяся на солнце и изогнувшаяся в странной позе свеча, на столе рядом с банкой таблеток лежали бумага и карандаш, как будто кто-то собирался писать письмо.

Мужчина повернулся и снова пробормотал:

– Так жарко и влажно, будто меня накрыли мокрым одеялом… Не выспался совсем… Мне нужен холодный душ, а потом – еще поспать… Где здесь ванная комната?

– Ванной нет, – ответила Аями с закрытыми глазами, жуя холодный огурец. Мужчина, который все еще лежал, пребывая в состоянии полусна, тут же открыл глаза.

– Как это? Где же вы моетесь?

– На кухне есть раковина и ведро, так что можете набрать воды и помыться, – медленно и небрежно ответила Аями.

– Как это? Из ведра? – громко воскликнул мужчина. Он с трудом поднялся, вышел из комнаты, посмотрел в сторону кухни, которая была продолжением комнаты, обнаружил, что из крана капает вода, и покачал головой.

Он опять вернулся в комнату и упал на кровать.

– Из ведра. Я двенадцать часов летел с другого конца света, и теперь я потею, как свинья, не имея возможности помыться.

Мужчина поворчал и залпом осушил банку с пивом, которую до этого оставил на столике. Закрыл глаза и сразу заснул от навалившейся усталости, но через несколько часов снова открыл глаза.

«Теперь. Вы. Знаете. Что. Три. Пещеры. Это. Три. Воронки. В моем. Теле. Однако. Они. Принадлежат. И вам. Ибо. Благодаря. Вам. Эти. Места. Впервые. Были. Наделены. Особым. Смыслом. Тело. Единственный. Канал. Общения. Между. Нами. Другого. Такого. Нет… Днем. Температура. Достигнет. Тридцати. Градусов. Штиль. Тени. Нет. Опасность. Ожогов. Тридцать. Градусов. Штиль. Тени. Нет. Днем. В городе. Возможны. Миражи. Высокая. Вероятность. Плавления. Асфальта. И. Автомобильных. Шин. Штиль. Безоблачно. Возможны. Ожоги. Слизистой. Оболочки. Небо. Ясное. Атмосфера. И. Воздух…»

– Это еще что за звуки? – спросил мужчина и посмотрел наверх.

– Это радио, – ответила Аями, сидя на краю кровати и снимая пропитанную потом блузку.

– Зачем вы его включили? – мужчина пытался подавить гнев в голосе.

– Оно само включилось.

– Может, выключим его?

– Нет, не могу.

– Почему не можете?

– В нем… сломался переключатель. Оно включается само по себе, а потом так же выключается.

– Тогда вытащите провод из розетки.

– Нет, не могу.

– Почему не можете?

– Я… я очень боюсь магнитных полей. Как и газа, или ножей, или грозы.

По его лицу было видно, что сон полностью улетучился. Вытянувшись на кровати, он заговорил:

– Ёни, вы, похоже, специально делаете все, чтобы меня разозлить.

– Не специально. Смотрите, вот и радио замолчало. Скоро привыкните и на все это перестанете обращать внимание. И, кстати, я не Ёни.

– Как не Ёни? А кто тогда? – испуганно спросил мужчина. – Главный редактор сказал, что в аэропорту Инчхон меня встретит некая Ёни. Вот почему я сразу, впервые увидев вас вчера вечером, или сегодня утром, решил, что вы Ёни.

– Насколько я знаю, вы уже знакомы с Ёни. Я имею в виду, вы сидели рядом друг с другом в поезде, когда она была в Европе.

– Это не я ехал в поезде с Ёни, а мой редактор. Он и попросил Ёни помочь мне с работой, – мужчина вздохнул. – Сам я никогда не встречал женщину по имени Ёни и никогда не знал о ее существовании, пока мне не рассказали о ней. Да и сейчас я знаю только ее имя. В любом случае, как бы то ни было, редактор точно прикончит меня, если на этот раз я опять вернусь без рукописи.

– Ёни попросила меня помочь вам со стихами. Но она не сказала, что именно мне надо делать.

– Я не поэт, – сухо бросил мужчина. – Хотя зовите меня, как хотите, – «поэт» звучит неплохо, но все же слишком пафосно, чтобы быть похожим на правду.

– Тогда кто вы?

– Меня зовут Вольпе.

– Раз вы не поэт, который приехал в Корею писать стихи, то что вы тут будете делать?

– Я здесь, чтобы писать. Но не стихи.

– А что?

– Я пишу детективы.

– Извините. Ёни говорила, что, раз приезжает поэт…

– Не извиняйтесь. Но мне вдруг стало интересно, все же что именно она говорила про меня.

– Говорила: «Приезжает поэт».

– И все?

– Так и сказала: «Поэт приезжает».

В ту же секунду они пристально взглянули друг на друга.

У писателя была своеобразная внешность: отекшее лицо, сутулая осанка, непропорционально длинные тело и руки. Сбившиеся после сна, взмокшие от пота волосы прилипли ко лбу и выглядели темнее обычного, а светло-коричневая рубашка приобрела бурый оттенок от влаги и пота. После полудня солнце еле проникало в комнату, лучи падали так, что густые темно-каштановые брови писателя казались медово-охристыми. В рыжих лучах послеобеденного солнца ресницы, прикрывающие зрачки, и волосы на руках приобретали прозрачно-охристый, почти обесцвеченный оттенок. По его лицу было сложно определить, то ли ему тридцать пять, то ли шестьдесят пять лет – это зависело от обстоятельств. Аями никогда не видела подобные лица так близко.

– Сейчас, наверное, уже полдень. Если только мы не проспали весь день и сегодня уже на самом деле завтра.

– Нет, сегодня еще не завтра, – подтвердила Аями. – Но точно не полдень. Сейчас почти шесть вечера.

– Что? Вы же недавно говорили, что сейчас полдень?

– Это было шесть часов назад.

– Видимо, я снова заснул. Просто удивительно, что человек может спать при такой жаре.

– Не знаю, утешит ли вас это, но… На улице еще жарче.

– Откуда вы знаете?

– Я выходила погулять.

– Прошлой ночью… нет – сегодня утром, с самого прибытия в аэропорт, я словно пережил серию кошмаров, – вздохнул Вольпе. – Это ужасное чувство… Сначала я пытался успеть на рейс до Хельсинки, но случайно перепутал номер выхода на посадку, поэтому сел не на тот самолет, оказался в совершенно другом месте, летел двенадцать часов и прибыл не в ту страну. Туда, где говорят на неизвестном мне языке, туда, где нет никакой информации для приезжих, где нет знакомых и друзей – ничего нет.

– Но вас все-таки встретили в аэропорту.

– Но не та, кого я ожидал. Я надеялся увидеть ту женщину из Хельсинки по имени Ёни. А меня встретила какая-то непонятная особа. Так что сейчас я испытываю те же чувства, что и тогда, в самолете, когда сел не на тот рейс. Даже не уверен, где именно сейчас нахожусь. Скажете, что мы в Пекине или Тайбэе – мне только и останется, что поверить вам, ведь другого выбора нет. Но, как я понимаю, мы в Сеуле, верно?

– Верно, – коротко ответила Аями.

– Я прилетел сюда после двух бессонных ночей и под утро уже почти умирал от усталости. Как вдруг в аэропорту – заметьте, в международном аэропорту, разве это не странно? – сразу после моего прилета отключили электричество. Да, я слышал, что прежде такого никогда не происходило. Вокруг мрак, темнота, сумрачные тени, низкие потолки. Нескончаемые очереди в зале прибытия, но главное – это невыносимо тяжелый, горячий, влажный, туманный воздух, прилипающий к коже, как невидимый рой пиявок, который стал душить меня. Я бесцельно прождал в зоне прибытия около часа, прежде чем смог пройти таможенный контроль. Ни свет, ни кондиционеры так и не включили. Я был измотан. Вот почему я не мог вымолвить ни слова вчера вечером… нет – сегодня утром. Видимо, я сразу отключился, как только мы сели в такси. А когда мы приехали в этот район, еще до того, как начало светать, мне пришлось тащить тяжелый чемодан вверх, на холм. Несмотря на то что было еще раннее утро, воздух был наполнен влажной духотой, как в бане, я весь вспотел. Я так устал, что не смог даже переодеться и помыться, просто упал на кровать и заснул. Конечно, я приехал сюда не для того, чтобы сидеть в отеле с континентальным завтраком и после ванны потягивать «Сингапурский слинг» на балконе с мраморными перилами, пальмами и видом на море. Я не из аристократов. Моему редактору это известно лучше всех остальных. Главное в сюжете то, что моя героиня мертва. Хотя я сам еще не знаю ее имени и предыстории. Откуда она взялась? Кто она? Я знаю, что она живет где-то в Азии. Если быть точным, в одном из городов Восточной Азии, о котором я никогда раньше не слышал, в доме женщины по имени Ёни. Да, она несчастна. Не Ёни, а моя героиня. Или Ёни и есть моя героиня? К тому же с деньгами у нее было не очень, зато были мужчины. С деньгами всегда все было одинаково, зато с мужчинами выходило по-разному. Следовательно, важно было то, кто с ней был рядом. Тогда почему она несчастна? Я хочу идти по ее следам и писать ее историю. Вот поэтому я и приехал сюда. Но я даже представить не мог, что она умерла, задыхаясь от жары, в ветхой бетонной хижине без ванной на вершине холма в Сеуле. Я даже сомневаюсь, что в доме найдется место, куда можно спрятать тело. Теоретически его можно спрятать только между крышей и потолком. В любом случае, нужно постараться, чтобы найти это место. Но вдруг мне пришла в голову мысль, что меня могла похитить неизвестная женщина, которую я принял за Ёни, а возможно, я просто оказался в неправильном месте в неправильное время.

– Не говорите так быстро слишком много всего сразу, и обойдемся без иронии. Иначе я вас совсем не понимаю.

– В любом случае, все это не имеет никакого значения и не очень важно ни для вас, ни для меня. Но если вы – не Ёни, то кто тогда? Нет, не надо мне объяснять, просто скажите мне имя. Как вас зовут?

– Аями.

– Аями, куда же вы ходили в такую жару?

– На телевидение.

– Вы там работаете?

– Нет, мне надо было туда по другому делу.

Аями пошла на кухню, открыла кран, взяла ведро и облила все тело водой. Было отчетливо слышно, как струйки воды стекают с тела на цементный пол. Через мгновение звук прекратился. Она вернулась в комнату, Вольпе уже поднялся и сел на край кровати. Он спросил, указывая на брошюру, которую выудил из кармана своего пиджака:

– В моем кармане был этот непонятный листок. На самом деле я думал, что меня обокрали в аэропорту. В тот момент, когда все выходили из мрачного зала прибытия, люди смешались с грудами багажа и дорожных сумок, едва заметные тени сбились в кучу, как призраки, которые словно ждали отправления в параллельный мир. Они несли рюкзаки, тянули тележки с таким видом, как если бы вес и размер их ноши были окончательным доказательством их статуса, так же как и количество пришедших гостей на их похороны. В тот момент мимо прошел какой-то мужчина и сильно толкнул меня. Сначала я подумал, что он был не в себе, и виной всему невыносимая жара. Он был в толстом пальто не по погоде, хотя стояла жуткая духота, и все время прикрывал рот длинным рукавом. Кроме того, казалось, что под широким подолом скрывался какой-то предмет вроде клетки, но, как я уже говорил, электричество отключили, внутри зала лишь очень тусклым светом горела табличка аварийного выхода, поэтому я не смог ничего разглядеть. В общем, я сразу подумал, что мне повезло, ведь я не взял с собой кредитную карту. Кроме того, кошелек я положил глубоко в рюкзак, а не во внутренний карман пиджака. За границей всегда надо быть начеку. Ведь это не просто другая страна, а чужая страна, в которой я никогда не был и даже языка не знаю. Я собрался отправиться к дежурным полицейским, чтобы заявить на человека в пальто, но вокруг царила непроглядная тьма. В любом случае, все это ни к чему бы не привело. Наверняка все полицейские в этот момент просто дремали с полуоткрытыми глазами. Нашел бы я хоть одного из них? Говорили бы они по-английски?

– Не говорите так быстро слишком много всего сразу, и обойдемся без иронии. Иначе я вас совсем не понимаю.

– Черт, я так с ума сойду. Короче, я подумал, что в аэропорту меня специально толкнули и обокрали!

– Правда? И что у вас украли?

– Похоже, то был не карманник. Даже если бы он попытался что-то украсть, то ему нечего было вытащить у меня из кармана. Мне кажется, он тогда подложил что-то, потому что когда я сейчас заглянул в карман, там оказалась какая-то непонятная брошюра… Похоже на рекламу выставки.

– Да уж, так и есть… Это реклама фотовыставки, – сказала Аями вполголоса, рассматривая брошюру, которую вручил ей Вольпе. Она прочитала название:

– «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

– Что это значит?

– Это название фотовыставки. «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

– В этой стране очень специфический способ рекламировать выставки, – сказал Вольпе крайне серьезным тоном без сарказма. – Это выставка корейских фотографов?

– Нет, ее организовали не фотографы, а поэты.

– Поэты?

– Можем сходить, если вам интересно. Она проходит в театре недалеко отсюда. Также тут написано, что сегодня – первый день работы выставки, поэтому она будет открыта допоздна.

– Ладно. Мне все равно хотелось посмотреть центр города.

– В аэропорту сегодня утром… – медленно начала Аями. – В аэропорту мир вдруг исчез прямо на моих глазах. Я испугалась. Вся зона прибытия, которая до этого была залита ярким светом, вход в нее и вы, когда выходили оттуда, – все беззвучно провалилось во тьму. Как будто вдруг исчезли мои глаза, а не мир вокруг. Я бессознательно подняла руку и начала водить ею в темноте. Но, когда моргаешь, в сумрачной мгле начинают появляться фигуры. Фантомы, или ложные силуэты… Они были похожи на призраков, которые размеренно плыли в эфире. Души, оставшиеся на земле после смерти тела.

– Но я до сих пор не понимаю, как мы смогли отыскать друг друга посреди этой тьмы.

– В зале вы направились прямо ко мне, как будто уже знали меня прежде.

– Это всего лишь совпадение. Я просто вслепую шел вперед.

– А потом вы подняли руку в знак приветствия, как тот человек, который махал мне в тени каменной статуи посреди площади. Он тоже нерешительно помахал мне тогда.

– Аями, это не больше чем совпадение. Я лишь бродил в темноте в поисках выхода, ничего не видя перед собой, к тому же там было очень душно…

– Именно поэтому я вас и заметила…

Аями сидела на подоконнике, где стояла искривленная свеча, и сушила мокрые волосы. Листок с рекламой выставки лежал у нее на коленях. На кухне стояла кастрюля, от которой исходил аромат вареного риса. Через окно в помещение вваливался горячий воздух, который был массивнее громоздкого промокшего одеяла. Он разгоряченной тушей заполнял маленькую однокомнатную квартиру, где не было ни вентилятора, ни кондиционера.

– Чем занимаетесь в жизни? – спросил Вольпе после долгого молчания, наблюдая за Аями.

– Я актриса. Сейчас без работы.

– Так вот почему вам позвонили с телевидения, – пробормотал Вольпе себе под нос. – Вы играли в кино? Или посвятили себя сцене?

– Я снялась всего раз, в экспериментальном фильме одного молодого режиссера. Фильм длился всего четыре минуты. Не было ни сценария, ни раскадровки.

– Что значит «экспериментальный фильм»?

– Это была импровизация с потоком сознания вместо текста. Действие происходило в центре города, в «Бургер Кинге». Мы встретились около полуночи. В диалоге обязательно должны были появиться три конкретных слова.

– Какие именно слова?

– Подгузник, Греция и тайна.

– Стойте! Похоже, звонят из Греции, но это тайна, никто не должен услышать нас. А это что? Ой, подгузник на полу, как же так?

– Именно!

– И что за роль была у вас? Если это вообще можно считать ролью.

– Я была незрячей девушкой. На мне была одежда из грубого хлопка, сандалии из конопли и белая трость в руке. Я вошла в «Бургер Кинг», столкнулась с другим персонажем – мужчиной в коричневом костюме, – и мы начали разговаривать.

– Интригующе.

– Мы говорили о наших богатых тетушках.

– Была и у меня такая тетка. Но она была не просто богатой, а еще устрашающе строгой. В доме у нее был бассейн и три рояля. Давно умерла уже. Погибла в аварии.

– Разбилась на своей машине? Или в автобусе?

– Нет, ее сбил кто-то из соседей прямо на пешеходном переходе. После аварии у нее отказали почки и нарушилось мочеиспускание, через два месяца она скончалась.

– Странно, – Аями бросила на него серьезный взгляд.

– Ничего странного. Машина раздробила ей всю брюшную полость.

– Нет, странно то, что я не могу читать по вашим губам.

– Вы умеете это делать?

– Обычно да. Я понимаю многое из того, что вы говорите, но я не могу читать по губам. Странное ощущение.

Они достали из холодильника пиво и свежие огурцы. Это была магия: каждый раз, когда они открывали дверцу, там всегда были пиво и огурцы. «В такие дни мои мысли выходят за рамки реальности. Я вижу себя с огромным попугаем в руках, входящую в несуществующую ванну с холодной водой. Попугай когтями впивается мне в грудь, издавая громкие протяжные крики, похожие на мычание. В такие дни мои эмоции выходят за все пределы моего разума».

Вольпе принял душ на кухонном полу меньше пяти минут назад, но его кожа снова покрылась потом, потом он почувствовал, как горячий воздух прилипает к коже и закупоривает его поры. Он достал свой ноутбук, поднял два пальца, будто брал палочки для еды, и произнес фразу: «Тело женщины находилось под крышей, но о нем до сих пор никому не было известно. Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

– Что вы бормочете? Вы уже пишете?

– Это всего лишь набросок первых впечатлений. Не обращайте на меня внимания, – ответил Вольпе, стуча по клавиатуре.

– Рис вышел немного пресным, будете? – спросила Аями, выходя из кухни.

Вольпе не ответил. Мужчина продолжал бубнить себе под нос предложения: у него была привычка печатать и одновременно читать написанное вслух: «Стоял жаркий полдень, попугай впивался в грудь когтями. За окном раздался горький и протяжный крик, похожий на мычание».

Аями поставила кастрюлю с рисом на журнальный столик, который также использовался как обеденный, достала из небольшого комода белый хлопковый ханбок и стянула волосы в пучок. Когда Аями двигалась, накрахмаленная хлопчатобумажная ткань слегка хрустела. Она почувствовала ее запах.

– Это какой-то особенный наряд? – спросил Вольпе.

– Я была именно так одета, когда снималась в фильме.

– Хотите так пойти?

– Остальное надо стирать, потому что вся моя одежда влажная от пота. Другой у меня нет.

Они сели за стол и принялись за еду. К рису Аями подала кимчи из квашеных огурцов и свежий огуречный салат. Жара и сильная жажда заставили Вольпе снова достать из холодильника пиво. Несмотря на то что писатель был голоден, ел он совсем мало, потому что еда была ему непривычна. Для начала он посчитал свежеприготовленный рис слишком горячим. Аями же съела целую плошку и положила себе добавки. Вольпе с интересом наблюдал за ней, потягивая пиво.

К вечеру, когда солнце уже почти село, они вышли на разгоряченную, душную улицу и направились вниз.

– Прошлой ночью… нет – сегодня утром и днем, – сказал Вольпе, – вы разговаривали во сне. Я, конечно, ничего не понял из того, что вы произнесли. Что же вам приснилось в этой жаре?

– Мне приснилось, что я была торговкой вина, – спокойно ответила Аями, глядя вперед.

– Торговкой вина? – неловко повторил он. – Вы имеете в виду в трактире?

– Нет, как Мария, которая продавала вино в пустыне на севере. Она торговала домашним белым вином, стоя на обочине дороги в безлюдной степной пустоши, продавала алкоголь измученным жаждой водителям грузовиков. Десять центов за кружку.

– И много вы продали?

– Нет, – покачала головой Аями. – Я шла без остановки весь день. Сон длился всего несколько минут, но мой день в том мире был бесконечным. Как говорится, «вечность и один день», и этот день был равен вечности. Когда я шла по бесплодной пустоши с полной вина тяжелой бутылью в руках, молочно-белая жидкость с каждым шагом выплескивалась из горловины на мои ноги. Она пахла спиртом и забродившими цветочными лепестками. Мой язык горел. Я попыталась сделать глоток этого вина, но жажду утолить так и не смогла.

Они сели в автобус, который довез их до выставочного зала. Не так давно – фактически всего один день назад – небольшая галерея была единственным в Южной Корее аудиотеатром. Они хотели купить билеты, но заметили надпись на двери «Вход свободный» и зашли внутрь. Из тесного вестибюля театра шли двери в небольшой аудиозал и маленькую библиотеку за ним. Сквозь закрытые стеклянные двери сам зал увидеть было невозможно. Фотографии были выставлены на пустой сцене, откуда забрали все аудиооборудование. Когда они входили в выставочный зал, из него выскочили старшеклассники и с гамом и криками пронеслись мимо Аями и Вольпе. Она огляделась, пытаясь обнаружить их классного руководителя, но рядом никого не было.

Раньше люди испытывали необъяснимый страх перед фотографией. Причиной тому были предрассудки, что камера может забрать человеческую душу, создавая копию реальности. Люди также верили, что эта копия не только жила намного дольше, чем настоящий человек, но и обладала магическими свойствами, которых не было у живых. Суеверные страхи остались в прошлом, но все же некоторые из них дожили и до наших дней. Фотография способна запечатлеть самые пугающие моменты между отрезками реальности, усиливая чувства необъяснимым ужасом, отпечатывая момент, как посмертная маска. Разница между живописью и фотографией заключается в том, что отпечаток момента не является полным отражением ни фотографа, ни позирующего. Фотоаппарат запечатляет призрачный момент, закутанный в материю. Искусство – это погоня за мечтой в самом широком смысле. Разница между живописью и фотографией заключается в том, что ни фотограф, ни позирующий не хотят достичь мечты. В объектах на фотографии всегда есть невидимые бесконтрольные зоны и частицы. В этом заключается секрет вещей. Магия объектов на фотографии состоит в том, что изображение содержит спокойный, статичный испуг, созданный не по воле фотографа или объекта фотографии. Представьте себе дом в тот день, когда вас больше не станет. Где-то в том доме уже живет ваш призрак, который однажды пройдет мимо зеркала, оставляя в нем размытый силуэт.

«Эти фотографии тому подтверждение», – подумал Вольпе.

Он стоял перед двумя работами, под которыми было написано: «Медовый месяц I» и «Медовый месяц II». На первой фотографии запечатлена женщина, стоявшая перед фасадом здания с массивными барельефами, которые представляли собой примитивные, абстрактные лица с картин Пауля Клее. Судя по огромным витринам, на первом этаже дома расположился роскошный бутик, а каменные лица словно опутывали все здание, начиная со второго этажа. Жаркий летний день. Медовый месяц. Девушка была одета в ханбок из белого хлопка без каких-либо узоров и украшений. Ее густые иссиня-черные волосы были завязаны в тугой пучок, из-под подола юбки выглядывали сандалии из перекрученной конопляной ткани, надетые на босую ногу.

По какой-то причине в фокусе фотографии была не девушка, а фасад, украшенный огромными барельефами, поэтому она выглядела настолько расплывчатой, что невозможно было понять, она ли это или нет. Темно-коричневые лица на барельефе занимали бóльшую часть фотографии. Загадочные, симметричные, причудливые облики с самой разнообразной мимикой напоминали маски кальмаров или обезьян. Спина женщины отражалась в стеклянной поверхности. Она стояла со слегка приподнятыми руками, в которых ничего не держала. В витрине, как в мутном зеркале, отражались размытые силуэты проезжающих автомобилей и проходящих мимо пешеходов. Их руки и ноги застыли в неестественных позах, как у поломанных кукол.

На фотографии «Медовый месяц II» запечатлен бассейн в саду. Ранним утром, может быть, на рассвете, в голубоватом свете зари веточки кипарисов блестели каплями росы. На дне бассейна лежал огромный фильтр, похожий на широкую круглую губку, кончик его длинного шланга торчал из воды. Вся его поверхность кишела многоножками, водомерками и даже змейками вместе с безымянными, бесформенными осколками черной ночи и обрывками сновидений. Вилла из песчаника была видна не полностью – только часть стены запечатлелась в углу фотографии. Незрячая девушка в белых одеждах была единственным человеком на фотографии, она вытряхивала одеяло из окна первого этажа. Но возле бассейна остались мокрые следы, которые уходили в траву и исчезали у входа в дом.

«Где же они?» – подумал Вольпе. На снимке нигде не было видно молодоженов. На «Медовом месяце I» была женщина, а мужчина, скорее всего, фотографировал ее, но его силуэт не отражался в стекле витрины. А на «Медовом месяце II» были лишь мокрые следы. «Вопреки первоначальному замыслу и целям автора, фотография – единственный убедительный аргумент, который подтверждает, что человек лишь призрак», – подумал Вольпе.

Выставочный зал представлял собой амфитеатр со ступенями вместо сидений. Проходя по ним, посетители могли рассматривать работы фотографов. Старшеклассники убежали, и единственными людьми в зале оказались Вольпе, Аями и какой-то старик. Аями сидела на второй ступени выставочного зала и смотрела на висящую на стене фотографию.

Она не заметила, что старик подошел к ней. Он был совсем невысокий, даже ниже самой Аями, и выглядел настолько пожилым, что трудно было угадать его настоящий возраст. В выставочном зале работал кондиционер, а на улице стояла настоящая жара, но старик почему-то был одет в серое шерстяное пальто с длинными широкими рукавами. Швы на залатанном пальто кое-где разошлись, обрывки истончившихся от времени нитей создавали ощущение небрежности. Выцветшие тонкие седые волосы, сутулая, как у горбуна, спина, понурая шея и усталые глаза за бликующими очками делали его похожим на старого козла, у которого текли слезы при виде топора мясника. Темные непрозрачные зрачки были самой древней частью его тела. Он судорожно моргал, как будто не верил, что все еще может видеть окружающий мир. Каждый раз, когда он это делал, его глазные яблоки становились все старше.

Старик сел рядом с Аями, и они вместе стали рассматривать картину на стене.

– Вам нравится эта фотография? – спросил старик тонким блеющим голосом.

– В ней есть что-то особенное, – ответила Аями. – Никогда бы не подумала, что разбившийся автобус может стать произведением искусства.

– Люди обычно не замечают эту фотографию, но вы сразу обратили внимание на разбитый автобус! – он довольно улыбнулся уголками губ.

– Она называется «Белый автобус», – ответила Аями так, будто объясняла старику нечто очевидное.

– Удивительно, но большинство людей в первую очередь обращают внимание на гигантскую эстакаду и привокзальную площадь, на статую генерала, стоящего на высоком каменном постаменте, и густую, мрачную пустоту. Автобус ведь маленький, не бросается в глаза в самом углу. Все думают, что это обычный пейзаж ночного города. К тому же на фотографии автобус уже не белый.

Этот снимок сделан ночью, на пустой привокзальной площади. Статуя на высоком каменном постаменте отбрасывает длинную черную тень. Ее каменная рука поднята так, будто генерал произносил речь перед невидимой толпой. Фотография сделана в центре города, однако, как ни странно, все фонари выключены, магазины в пассажах вокруг площади уже погрузились во тьму, вокруг ни одного автомобиля с горящими фарами. Мимо площади, над которой тяжелой массой нависло черное историческое здание, проходила эстакада, за которой виднелись очертания высотных зданий, наслаивающиеся друг на друга, как гигантские надгробные плиты, возвышающиеся над могилой исполина под названием город.

– Может быть, вы тогда были слишком маленькой, чтобы помнить…

Старик заговорил, закашлялся и рукавом пальто вытер желтоватые капельки слюны в уголках рта.

– В ту ночь проходили плановые отключения электроэнергии. После полуночи не только массово отключали освещение по всему городу, но и жестко контролировали передвижение по городу на автомобилях.

Все знали об этом и поговаривали, что… в тот день вражеские истребители могли начать атаку с воздуха. Отвратительные, назойливые слухи, которые распространяло само правительство.

– Эта фотография времен войны? – спросила Аями.

– Не совсем. Я, конечно, отношусь к тому поколению, которое пережило корейскую войну… Но этот снимок был сделан более двадцати лет назад, в то время войны не было, по крайней мере, насколько мне известно.

Старик подавился и громко закашлял. Он заговорил тонким приглушенным голосом, как будто его гортань была забита ватой, и указал в самый угол фотографии:

– Вот, смотрите, здесь разбился автобус.

Объектив фотоаппарата заснял сцену, где вдалеке, под эстакадой, лежал автобус, казавшийся крошечным на таком расстоянии. Протараненное ограждение на трассе было разломано, на дороге лежал перевернутый, почти разбитый вдребезги автобус с оторвавшейся наполовину крышей. Увидеть место аварии на фотографии было сложно, потому что оно был скрыто тенями от опор моста, но, что немаловажно, автобус был слишком далеко от фотографа и занимал совсем крошечную часть в углу за пределами фокуса объектива. Сложно было сразу осознать, что именно на том месте произошла авария.

– Очевидно, в тот день водитель автобуса не слышал новостей об отключении света, – продолжал старик, не унимаясь. Говорить с ним было очень тяжело; продолжать разговор можно было, только набравшись терпения. – Это был не просто рейсовый автобус – его арендовали для особых случаев. Как ни странно, в нем находился один водитель, без пассажиров. Говорят, что он ездил по улицам города всю ночь до самого утра по чьему-то заказу… Но это не точно. Проверить возможности не было – водитель погиб на месте. Днем он по совместительству работал преподавателем эстетики в колледже, а по ночам водил автобус. Заснул за рулем, наверное. Еще говорили, что он не спал почти сутки. Дорога без света и без машин могла вызвать странные ощущения в его переутомленном мозгу. Может быть, он был единственным свидетелем того, как вражеские истребители бесшумно кружили над городом в темном небе, пока все мы затаились по домам за задернутыми шторами. Он видел кроваво-красные лучи поисковых прожекторов, освещающих истребители, и подумал: «Похоже, действительно началась война, началась бойня, кровь реками льется по крышам домов!..» Возможно, он принял огни прожекторов за мифический рассвет и предположить не мог, что в тот момент началась война. Но это не точно.

Аями смотрела сквозь стекла очков старика, вглядывалась в маленькие красноватые глазки, которые, казалось, уже начали медленно разлагаться. Мутные серые пятна ползли по его зрачкам, как черви.

– Тогда, в тот день… Как вам удалось сделать этот снимок?

– Я поэт. Неизвестный, конечно же, – старик пожал плечами. – В ту ночь некоторым журналистам, вернее сказать, тем, кто был аккредитован как военный корреспондент, разрешили приехать на место происшествия, несмотря на коммендантский час. Что ж, то была не совсем война. Во всяком случае, я не фотограф, но тогда я как раз вел в газете колонку на тему «Лучшие поэтические строки», так что мне посчастливилось получить разрешение на съемку. Я с юных лет увлекался фотосъемкой. Однажды я даже издал сборник своих стихов с собственными фотографиями.

– А что стало с водителем автобуса?

– Когда приехала «Скорая помощь», он уже не дышал.

Все тело старика содрогнулось, и он снова громко закашлял.

– Прошу прощения. С возрастом слизистые оболочки горла повреждаются, поэтому я всегда кашляю во время разговора, – он грустно посмотрел на Аями. – Но, к счастью, я получил финансирование от Фонда, и мне удалось устроить собственную фотовыставку… Вот такие дела. Без спонсорской помощи трудно представить, что неизвестный старый поэт вроде меня смог бы провести сегодня фотовыставку. Кстати, до вчерашнего дня это место было аудиотеатром. Театр тоже принадлежал Фонду. Но вчера он закрылся, а сегодня тут уже выставка…

– То есть вы правда там бывали? – спросила Аями, перебивая старика.

– О чем вы?

– О Фонде. Он правда существует?

– Конечно. Я же вам только что сказал, что только благодаря Фонду мне удалось организовать здесь выставку, – старик вытащил из кармана небольшую книжку.

– Я хотел бы подарить вам сборник моих стихов на память, – немного смущенно сказал он.

– Ваших стихов?

– Именно так.

Аями прочитала вслух название сборника: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

– Фактически название этой выставки вдохновлено этим сборником стихов, – старик заговорил еще более смущенно.

Аями подняла голову и посмотрела на него:

– То есть все было правдой?

– О чем вы?

– Поэт Ким Чхольссок действительно существует?

– Конечно. Я он и есть. Сижу тут и разговариваю с вами, – невнятно пробормотал старик морщинистыми губами. – Если вы видели брошюру с рекламой выставки, то уже знаете, что здесь всего три моих фотографии: «Белый автобус», «Медовый месяц I» и «Медовый месяц II». Все они были сделаны более двадцати лет назад. Когда я фотографировал, то и подумать не мог, что проживу дольше, чем те, кто изображен на снимках, – после этих слов он засмеялся – долго и протяжно, – и смех его звучал, как блеяние козла.

Когда Вольпе и Аями вышли на улицу, вокруг уже царила тьма. Светофор на пешеходном переходе загорелся зеленым светом, и огромный поток людей двинулся прямо на них, они тоже пошли навстречу толпе.

– Это воины теней, – прошептала Аями, близко прислонившись к уху Вольпе. – Возьмите меня за руку. Имя этому городу – Тайна. Здесь люди теряют друг друга, даже не осознавая этого. Все появляется слишком быстро и так же быстро исчезает. То же самое и с воспоминаниями. Если выйти из дома, пройти десять шагов и оглянуться, то можно не увидеть здание, которое всю жизнь там стояло. И тогда вы больше не сможете найти свой дом. То же самое и с людьми. Имя этому городу – Тайна. Так что возьмите меня за руку. У вас даже нет телефона, поэтому если потеряетесь, то никогда не найдете пути назад.

– Правда? – смутился Вольпе, не понимая до конца слов Аями. Он дотронулся до ее руки, ощутив тепло тела под грубой хлопчатобумажной тканью. – Да, вы правы. Тут у всех иссиня-черные волосы, поэтому в потоке людей я не смогу вас найти.

Они шли, смотря под ноги, ощущая исходящий от раскаленного асфальта жар, который, как брызги лавы, обжигал лица. Сталкиваясь плечами с толпой прохожих, они пересекли пешеходный переход.

Они сидели на скамейке возле каменной статуи на площади и пили холодную колу из бумажных стаканчиков, липких от подтаявшего на солнце воскового покрытия на стенках. Лед растаял слишком быстро, и напиток столь же быстро нагрелся. Они продолжали сидеть, даже когда солнце уже полностью зашло. Вольпе достал из рюкзака ноутбук и начал что-то печатать. Вокруг валялся мусор: бумажные пакеты, обертки от гамбургеров и картофеля фри из «Бургер Кинга», грязное одеяло, пустые бутылки из-под колы и окурки. Похоже, что скамейка была чьим-то пристанищем, но владельца этого добра нигде не было видно. Аями и Вольпе тоже купили гамбургеры и порцию картошки. Привокзальная площадь была заполнена людьми: одни садились в поезда, другие выходили из них и направлялись к метро. В пассаже перед зданием вокзала стоял огромный рояль, к нему подошел мужчина средних лет в изрядно поношенной одежде, сел и начал играть. Его порывистые движения тела и рук привлекали внимание окружающих. Люди останавливались, смотрели на играющего человека, наталкивались на других прохожих, которые тоже оглядывались на пианиста, но в конце концов им это надоедало, и они поспешно уходили, а их место занимали другие. Внутри раскрытого перед роялем квадратного портфеля лежало несколько монет и купюр, которые бросили туда прохожие. Крупные капли пота выступили на подбородке пианиста и капали на клавиатуру. На крышку рояля, напоминавшую по форме крыло, села птица с серым оперением, желтыми перепончатыми лапами и изогнутым клювом, но через пару секунд улетела, оставив на крышке белое пятно.

От голода Вольпе чуть ли не проглотил гамбургер целиком.

– У себя дома, на родине, я всегда покупал суши навынос, – проворчал Вольпе, – а сейчас ем гамбургеры. В любом случае, это лучше, чем пустой горячий рис.

Сидя на скамейке с картофелем фри в руке, Аями подумала, что даже когда они просто беседовали, в интонациях Вольпе всегда звучали неудовлетворенность жизнью и беспокойство.

– Кажется, это Шуберт, – пробормотал Вольпе себе под нос. – Но я плохо слышу – мы сидим далеко, и сильно шумят машины.

– Это джаз, – ответила Аями. – Я знаю эту мелодию, но не могу вспомнить название… Вы правы, здесь шумно и плохо слышно. Такой гул издает горящее ячменное поле.

– Как это? Что означает «горящее ячменное поле»? Впервые встречаю такое выражение. Никогда раньше не слышал звука горящего ячменного поля. Вы выросли в сельской местности?

– Возможно. Нет. Не знаю…

– Как это так?

– Я не помню ничего, потому что уехала из родного города еще в детстве.

– Ваши родители ведь что-то рассказывали.

– Я выросла в приемной семье.

– А, ясно, – Вольпе замолчал.

Вдруг у Аями зазвонил телефон. Она подняла трубку, приложив вторую ладонь к динамику телефона, чтобы было слышно. «Конечно, выслушаю, – сказала она. – И вы меня выслушаете. Мы же ради этого и созваниваемся?»

Через какое-то время она опять ответила: «Да, мы найдем это потаенное место… Как всегда. Но не сейчас. Ёни сейчас нет дома. Позже, когда она вернется, она станет вашей пещерой. Всеми тремя пещерами одновременно…»

– Вы разговаривали с Ёни? – спросил Вольпе, как только Аями выключила телефон. Он будто ждал конца разговора. – Я не подслушивал специально, но, похоже, я расслышал имя Ёни. Конечно, я могу и ошибаться.

– Да, вы не расслышали. Ёни – очень распространенное в корейском языке сочетание звуков.

– А, ясно, – кивнул Вольпе, и они продолжили жевать гамбургеры с картошкой. Через некоторое время опять зазвонил телефон Аями: «Конечно, выслушаю. И вы меня выслушаете. Мы же ради этого и созваниваемся… Да, мы найдем это потаенное место… Как и всегда. Но не сейчас. Ёни сейчас нет дома. Позже, когда она вернется, то станет вашей пещерой. Всеми тремя пещерами одновременно…»

– Простите, пожалуйста, – снова спросил сгоравший от любопытства Вольпе, когда Аями положила трубку, – но если вы только что говорили не с Ёни, я был бы очень благодарен, если бы вы просто сказали мне, о чем был ваш разговор… Ведь ваш язык мне незнаком, я слышу его впервые в жизни, но тем не менее чувствую, что эти два разговора звучали очень похоже. К тому же интонации, с которыми вы говорили… Я имею в виду, это был особенный разговор. Эти интонации, когда говорят о чем-то важном. Мне очень интересно, о чем вы говорили. Мне вдруг захотелось узнать о фонологических особенностях корейского языка, знаете ли. Ваш разговор звучал невероятно таинственно и сильно отличался от вашей манеры говорить среди уличного шума, от которого будто весь мир сотрясается. Я не могу точно сказать, что было причиной этой таинственности: ваш голос или особые нотки, но я это почувствовал. Конечно, если это личный разговор, вы можете не отвечать. Я спрашиваю исключительно из фонетического любопытства.

– Нет, это совсем не личный разговор. Я записывала сообщение на свой автоответчик. Мне показалось, что в первый раз оно не сохранилось, поэтому повторила во второй.

– А, ясно, – кивнул Вольпе. – Как ни странно, в тот момент, когда я услышал ваше аудиосообщение, вдруг у меня закралась мысль: переводится ли с корейского имя «Ёни» как «тайна»?

– Как я уже сказала, это просто фонетический элемент. Само по себе слово ничего не значит, – серьезным тоном ответила Аями.

– Я знал, что вы – актриса, но не мог поверить до конца, а теперь я в этом убедился, – резко сменил тему Вольпе и посмотрел наверх. – Смотрите, вас показывают на экране. Это что, телепередача? Отрывок из авторского кино? Или еще откуда-то? А может, вы снимались в вечерних сериалах?

Как он и сказал, на большом экране, который висел над привокзальной площадью, высветилось лицо Аями. Ее мимика выражала едва заметную неловкость, глаза блестели, будто от слез.

Но это были не слезы.

Телестудия оформлена как театральная сцена. В центре стоят двое – телеведущий и Аями. В правой части находится дверь, а слева от ведущего и Аями несколько человек сидят в удобных креслах. В руках у них чашки с чаем, один курит. На центральной стене висит белый экран.

Ведущий: «Добрый день, в эфире программа «Ищу семью». Сегодня в режиме реального времени мы станем свидетелями трогательной истории, как девушка, забывшая о существовании своей биологической семьи после разрыва с близкими в возрасте пяти лет, наконец-то встретит родную мать. Мы провели генетическую экспертизу и можем с уверенностью сказать, что это ее настоящая семья. Сама девушка все еще не может вспомнить своих родственников, но они никогда не забывали ее. Не переключайтесь, не пропустите эту захватывающую историю!

Дверь в правой части студии открывается, в объектив попадает явно волнующаяся женщина средних лет с длинными крашеными волосами неестественного иссиня-черного цвета, в шляпе с чрезмерно широкими полями. В объективе камеры хорошо видны ее щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной.

Наряд женщины отчего-то производит впечатление театрального реквизита. Камера приближает ее лицо, которое едва видно из-под полей шляпы. За черными волосами, ниспадающими на лицо, отчетливо проглядывают маленькие оспины. Губы женщины дрожат, она начинает рыдать.

Женщина в шляпе (хватает Аями за руку): Милая моя! Ёни!

Аями (молча стоит на месте, ее поза выражает неуверенность и растерянность).

Женщина в шляпе (внезапно начинает рыдать): Ёни! Прости меня, доченька!

Аями (убирает руку): Я не Ёни.

Женщина в шляпе: Да, понимаю… знаю… Мне в студии все сказали. Твои приемные родители назвали тебя Аями… Но твое настоящее имя – Ёни.

Аями (неохотно): Да, я тоже слышала…

Ведущий: Сейчас вы немного смущены, тем не менее эмоции сегодняшнего дня вы не забудете никогда. Аями, или Ёни, проходите сюда, устраивайтесь поудобнее, и давайте спокойно все обсудим.

(Аями, Женщина в шляпе следуют за ведущим к дивану и садятся; на диване уже сидят несколько гостей студии, которые пьют чай и готовятся задавать вопросы.)

Гость 1: Поздравляю вас! Сколько же лет прошло с тех пор, как вы расстались?

Ведущий: Получается… Двадцать четыре года.

Гость 1: Я слышал, что вы все это время искали свою дочь…

Женщина в шляпе: Да, так и было. Когда она пропала, я в течение нескольких лет ни есть, ни спать не могла, пыталась хоть что-то узнать о ней… Только начинаю вспоминать, так… (всхлипывает.)

Гость 2: Представляю, как вы переживали, когда узнали, что ребенок почти сразу сбежал из дома родственников.

Женщина в шляпе: Тогда мы жили очень бедно. А детей было много…

Гость 2: В то время все были гораздо беднее, чем сейчас. Нищеты было больше, чем в наши дни.

Гость 1 (кивает): Согласен, бедняков было гораздо больше, чем сейчас… И детей тоже…

Женщина в шляпе: Кроме того, мой муж попал в аварию и был прикован к постели. А наш родственник был высокопоставленным чиновником… Поэтому, когда он предложил взять Ёни на попечение, я решила, что так будет лучше для нее. Конечно, я так и поступила. Мы хорошо его знали, поэтому я думала, что буду часто общаться с Ёни, она вырастет в хорошей семье, и у нее не будет в жизни проблем. Но, господи, она пропала! Ушла из дома, не сказав ни слова! В пять лет! Мы узнали об этом только через несколько месяцев. Как же я тогда плакала! Между прочим, Ёни, ты стала такой высокой. Видимо, приемные родители хорошо о тебе заботились. В моей семье все невысокого роста – и я, и мои четыре брата. Ты тоже росла хрупкой девочкой.

Гость 2: Так ваш родственник занимал высокий пост?

Женщина в шляпе: Именно. Собственно, он был мэром Сеула. Конечно, нам он приходится очень дальним родственником. Как говорится, седьмая вода на киселе. Но родня все же родня, поэтому мы решили, что лучше ему отдать, чем чужим людям.

Ведущий: Мне сказали, что вся ваша семья пришла сегодня…

Женщина в шляпе: Так и есть. Кроме ее отца – он давно умер, но у Ёни шесть старших сестер и один старший брат.

Гость 3: Вы также говорили, что искали ее во всех детских домах по всей стране.

Женщина в шляпе: И не напоминайте! Мы ведь стали развозить фрукты только из-за нее, чтобы искать повсюду. Каждый раз, когда я видела на улице ребенка ее возраста, подходила к нему и пристально рассматривала. Одно время ходили ужасные слухи, что нашу девочку украл местный фармацевт… Я пыталась наводить справки в полиции, но ничего из этого не вышло, поэтому я решила, что ее забрали в приют, а потом отдали на удочерение за границу.

Гость 3: Вы хотите сказать, что не смогли ее найти, потому что ей сменили имя?

Женщина в шляпе: Все так. Но я даже и подумать не могла, что она совсем забудет свое детство и родной дом. Даже имя свое забыла. Дорогая моя, Ёни, я всю жизнь прожила, жалея о том, что отдала тебя…

Аями (все еще сидя в позе, показывающей ее неуверенность и растерянность): Я не Ёни.

Ведущий: Конечно, Аями. Но ведь мы уже выяснили, что изначально вас звали Ёни, поэтому у вас теперь два имени. Давайте послушаем Аями. Вы говорили, что вы актриса.

Аями: Да, актриса театра.

Ведущий: У нас есть кадры из того единственного фильма, в котором Аями сыграла главную роль. Он принял участие в фестивале короткометражного кино. Давайте посмотрим.

На белом экране появляется изображение зала «Бургер Кинга». Аями на экране одета в традиционный ханбок из белого хлопка без каких-либо узоров и украшений. Ее густые иссиня-черные волосы завязаны в тугой пучок, из-под подола юбки выглядывают сандалии из перекрученной конопляной ткани, надетые на босую ногу.

Неподвижный взгляд направлен в камеру, и она прерывистым голосом произносит следующие строки: «Я. Прочту. Вам. Стихотворение. За. Монету».

Второй актер выходит из-за спины Аями. Он что-то тараторит в телефон, который держит в руке: «Стойте! Похоже, звонят из Греции, но это тайна, никто не должен услышать нас. А это что? Ой, подгузник на полу, как же так?»

Экран гаснет.

Ведущий: Вы пытались когда-нибудь найти своих биологических родителей?

Аями: По правде говоря, нет… В приемной семье мне сказали, что мама с папой скончались и других близких родственников у меня нет, поэтому я никогда не пыталась никого искать.

Гость 1: Так откуда приемные родители узнали, что у вас никого не осталось?

Аями: Им так сказали в службе опеки.

Гость 2: Ваши приемные родители, должно быть, сейчас действительно удивлены и счастливы, услышав такие новости.

Аями: Я так не думаю, моих приемных родителей больше нет. Они умерли в тот год, когда я поступила в институт.

Гость 3: Так рано?

Аями: Они были очень пожилыми людьми, им было уже больше шестидесяти, когда удочерили меня.

Гость 1: Какими они были людьми?

Аями: Добрыми и очень хорошими. Всю свою жизнь они с теплотой относились ко мне. Мне было крайне тяжело после их внезапной кончины.

Гость 2: Хорошо, что у вас было счастливое детство. Ваша настоящая семья должна радоваться. Вам просто повезло! Кем же работали ваши приемные родители?

Аями: Они… разводили собак в собственном питомнике недалеко от Сеула. Сейчас он пустует, но иногда я бываю там, когда вспоминаю о них.

Гость 3: Каково ваше семейное положение?..

Ведущий: Замужем ли вы?

Аями: Да, я вышла замуж после того, как мои приемные родители скончались. Я была вынуждена бросить учебу. Мой муж работал провизором в фармацевтической компании. Но, к сожалению, не так давно произошла авария…

Ведущий: Вы хотите сказать – он умер?

Аями (хладнокровно): Да.

Невидимая зрителю публика, сидящая в зале, вздыхает с сочувствием и сожалением.

Ведущий: Значит, сейчас вы должны быть очень рады встрече с матерью. Приемных родителей не стало, даже муж ушел из жизни… Вы, должно быть, очень одиноки, ведь у вас в мире больше не осталось родных и близких.

Женщина в шляпе: Ёни, ты больше не будешь грустить. У тебя есть я, старшие сестры и брат. У тебя даже племянники есть! Самый старший уже женат.

Ведущий: Аями, должно быть, вы так много всего хотите рассказать своей матери или что-то хотите узнать. Не стесняйтесь!

Аями (стесняется, смотря на женщину в шляпе): Кстати, хотела спросить… Кто дал мне имя Ёни?

Женщина в шляпе (выглядит слегка озадаченной неожиданным вопросом): Ах, это… Честно говоря, мы всегда сами давали имена нашим детям, но так вышло, что тебе дал такое имя местный фармацевт, который потом внезапно исчез, и нехорошие люди распускали слухи, что это он украл тебя.

Аями: Вы имеете в виду того аптекаря, которому в голову вбили большой гвоздь?

Женщина в шляпе: Нет… это было… Да, это было ужасно. Но это все тоже были слухи, хотя ты плохо помнишь, ведь ты была такой маленькой… (дрожит.) Жуткая история. Кровь в жилах стынет. И ты до сих пор помнишь это?

Аями (безэмоционально): Да. Я не забыла.

Ведущий (пытается разрядить обстановку, чувствуя напряжение): Вам сейчас наверняка так много всего хочется вспомнить, Аями? Любой бы на вашем месте чувствовал себя растерянно. Казалось бы, надо радоваться, но это еще так непривычно. Такое ведь может случиться только раз в жизни! Не могли бы вы рассказать, что чувствуете прямо сейчас?

Аями: Я не уверена, у меня в голове сумбур.

Гость 3: Вам не было любопытно узнать о ваших биологических родителях?

Аями: Я слышала, что они очень бедные…

Ведущий: Согласен, бедняков было гораздо больше, чем сейчас…

Аями: И потом я узнала, что дальний родственник моего отца был мэром Сеула.

Гость 1: Вы и это знали? Очень странно. Откуда приемным родителям было известно, что… Но тогда было бы не так уж сложно найти вашу родную семью.

Аями: Тем не менее я не могла понять, какой из мэров это был, и он приходился очень дальним родственником, а мне ведь сказали, что мои биологические родители умерли, так что я даже не пыталась их искать.

Ведущий: А теперь пора познакомиться с братом и сестрами нашей героини. Они уже ждут своего выхода. Аями, возможно, вы привыкли считать, что вы в этом мире одна, но вдруг появляются шесть ваших старших сестер и один брат, разве это не прекрасно?

Аями (все еще ощущая неловкость из-за происходящего, не понимая, что делать): Я не уверена, у меня в голове сумбур.

Ведущий (смотрит в камеру): Уважаемые зрители, через несколько минут мы опять окунемся в море эмоций. На нашей передаче наконец-то воссоединятся все – брат, сестры и даже их дети! Вот что значит большая семья! Не переключайтесь!

Вольпе двумя указательными пальцами печатал то, что приходило ему в голову.

…Он проснулся с чувством одиночества, которое комом стояло в горле.

Комната была тесной и душной.

На краю кровати сидела молодая женщина и рассматривала его. Ее лицо было круглым и гладким, как луна, темные волосы ниспадали на вспотевший белый лоб.

– Где мы? – спросил он.

– В Сеуле, – ответила девушка-луна с влажным лбом.

– Зачем вы разбудили меня? – снова спросил он. В ответ она протянула ему телефон.

– Ваша жена звонит.

Он взял телефон и произнес в трубку:

– Я в Сеуле, и меня, вероятно, похитила какая-то женщина. Ты знаешь, в какой стране находится Сеул?

– Не надо придумывать всякие сказки и лишний раз доказывать, что ты последний подонок. Я все знаю. И звоню, чтобы сказать тебе это.

Жена в ярости бросила трубку. Разговор длился недолго.

– С ума сойти, как жарко. Если я сейчас же не приму душ, то задохнусь. Мне еще и в туалет нужно. Кажется, у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. Где здесь ванная комната? – спросил он, возвращая телефон.

– Ванной нет. На кухне есть раковина и ведро, так что можете набрать воды и помыться.

– Что? Из ведра? – громко воскликнул мужчина. Он с трудом поднялся, вышел из комнаты, посмотрел в сторону кухни, которая была продолжением комнаты, обнаружил, что из крана капает вода, и покачал головой.

Он снова вернулся в комнату и лег на кровать.

– А туалет снаружи, у входа в дом.

– Что?

– Не удивляйтесь так. Считайте, что вы в кемпинге. У меня назначена съемка в телестудии, так что мне нужно идти.

– Что за съемки?

– Я снимаюсь в сериале. Роль небольшая правда. Сегодня я буду играть в сцене, где моя семья убеждает меня выйти замуж за нелюбимого человека, который намного старше меня.

– Кстати говоря… – нерешительно начал он. – Это не столь важно, но я слышал от редактора, что тебе сорок девять лет и что ты работаешь учительницей немецкого языка.

– Да, мне сорок девять, но я не учительница немецкого языка, я только начала его изучать.

– Никогда бы не подумал, что тебе сорок девять лет, но мне никогда и раньше не удавалось угадать возраст женщины.

– Я просто пользуюсь дорогой косметикой, потому что она творит чудеса. Даже твоя мать станет похожа на меня, если начнет ею пользоваться.

– Правда?

– Она не просто омолаживает, но и идеально скрывает все оспины на моей коже. По правде сказать, я еще давно переболела оспой, и с тех пор мое лицо все в пятнах.

– Серьезно?

– Кроме того, недавно мой бывший муж-ревнивец пришел ко мне на работу и начал размахивать ножом, потом в больнице мне наложили двадцать швов.

– Что?

– Не волнуйся. Вчера вечером его сбил автобус.

– Что? Нет, ты вообще кто?

– Я – девушка из степной пустоши на севере.

Аями достала сборник стихов, который подарил ей старик в выставочном зале, и пролистала несколько страниц, прежде чем спросить Вольпе:

– Может, хотите сходить в кафе? Там прохладно, в таком месте будет удобнее писать. Кроме того, здесь слишком темно. Я читала, что писатели обычно работают в кофейнях или библиотеках.

– Нет, я должен сразу записывать все мысли, которые приходят в голову. Потому что они появляются в виде образов и картинок, а не как полноценные предложения. И через секунду они улетучиваются, испаряются, поэтому я уже не могу записать их. То, что я пишу сейчас, – не законченный рисунок, а набросок. Место для меня не имеет значения. Забудьте о библиотеках или кафе. Даже когда я не пишу, я все равно их терпеть не могу.

– Но ваши волосы насквозь пропитались потом.

– Как и ваши. Тут у всех такие волосы.

– Тогда чем вы хотели бы заняться?

– Я вдруг подумал, что было бы здорово прокатиться на поезде. Кстати, мы же сейчас на привокзальной площади.

– Куда поедем?

– Не знаю… Я еще ни разу не был в странах Дальнего Востока, но хотел бы побывать когда-нибудь на реке Ялуцзян.

– А вы знаете, где она?

– Точно не знаю. По-моему, на границе между Северной Кореей и Китаем.

– Это невозможно.

– Что именно?

– Туда невозможно добраться на поезде.

– Почему же?

– Потому что наша страна больше похожа на остров, а не на полуостров. Она закрыта с трех сторон морем и имеет сухопутную границу только на севере, которую просто так нельзя пересечь. Здесь не как в Европе.

– А, ясно. Это как в Японии.

– Да, только мы граничим с Северной Кореей.

– Ах да. Я и забыл. Тогда не поедем туда.

– Чем бы вы еще хотели заняться?

– Я просто хочу отправиться в путешествие на поезде. Совсем необязательно ехать к границе или выезжать за ее пределы.

– Так куда мы поедем?

– Поедем туда, куда направляется ближайший отходящий поезд!

– И что вы собираетесь там делать?

– Неважно. Надо сесть на поезд, который идет дольше других, чтобы ехать всю ночь.

– На экспрессе можно пересечь всю страну за два часа, оказаться на берегу моря, и дальше уже ехать будет некуда. Наша страна похожа на остров, как я и сказала.

– Не могут же все поезда быть скорыми. Некоторые наверняка едут медленно. Например, ночные, которые специально идут не спеша, чтобы прибыть на станцию за полночь.

– Тогда пойду проверю расписание.

Аями вошла в здание вокзала, оставив Вольпе позади, и вскоре вернулась.

– Ночной поезд до Пусана отправляется в 22.30 и прибывает завтра на рассвете. «Мугунхва». Я купила на него билеты.

– Что такое «Мугунхва»?

– Это название самого медленного поезда. Означает «цветок гибискуса».

– А, ясно.

– Поезд ночной, но в нем нет спальных мест, он самый дешевый из всех.

– Не страшно, я все равно не собирался спать.

– Тогда можно садиться в вагон.

– Кстати, ваш фильм уже показали? Тот, в котором вы снимались?

– Продолжение будет после рекламы, но я не хочу это видеть.

– Хорошо бы сделали английские субтитры, – с сожалением отметил Вольпе. – Происходящее на экране больше похоже на театральную постановку, несмотря на то что снято все в «Бургер Кинге», как вы и говорили. Хотя оно действительно оказалось короче, чем я ожидал. Не могли бы вы объяснить, что именно там происходит?

– Обычная история, которая случается в больших семьях.

– Например, что-то вроде сватовства дочери?

– Именно.

– А, ясно, – кивнул Вольпе. – Я когда-то смотрел китайский фильм с подобным сюжетом.

Они шли рядом, направляясь к главному входу вокзала. На огромном экране, висящем над площадью, снова появилось лицо Аями. Началась вторая часть программы «Ищу семью». Она забежала в булочную, купила кофе и воду, вышла и потянула Вольпе к выходу на платформы:

– Нам нужна платформа номер два, но если я прямо сейчас не выпью кофе, то усну на месте. Глаза просто закрываются.

– Вы ведь сказали, что поезд отправляется в 22.30? Зачем так спешить? Сейчас всего десять часов, – недовольно проворчал Вольпе.

– Поезд может прийти не вовремя. Например, гораздо раньше расписания. Так что лучше стоять и ждать его на платформе.

– Что? Невероятно.

И все же, когда они пришли на платформу, там было пусто. Она села на скамейку и открыла бутылку. Вода была уже полутеплой. Они сидели рядом и пили кофе. Во влажном воздухе, залитом белым светом, летел жук.

– А ваша героиня – она умрет? – вдруг спросила Аями, смотря в одну точку.

– Может быть, – ответил Вольпе. – Помню, вы говорили, что вам трудно понимать мою речь, потому что я говорю быстро.

– Я поняла пару фраз. К тому же вы пишете детективы, а там всегда происходят убийства.

– Верно.

– Кто тогда убийца?

– Сначала обвинения предъявляют бывшему мужу – ревнивцу. Главная героиня зарабатывала деньги в службе «Секс по телефону».

– То есть настоящий убийца – не бывший муж?

– Да, настоящий убийца… Дело об этом убийстве, по правде говоря, похоже на подобное преступление, которое произошло двадцать лет назад в США. В них много сходства. Позже читатель заметит, что героиня на самом деле была призраком когда-то убитой женщины.

– Так что же, получается, настоящий убийца тот, кто совершил преступление двадцать лет назад?

– Получается так, и он тоже мертв. Честно говоря, эта идея пришла мне в голову, когда я отправился на фотовыставку и увидел «Медовый месяц». Но я еще не придумал конкретный сюжет. Когда я пишу книгу, у меня в голове одновременно проигрывается несколько сценариев развития событий, и я пытаюсь записать их все сразу, поэтому у одной истории появляется сразу несколько версий. Я читаю все написанные мной варианты и выбираю один. Но то, о чем я только что рассказал, – последняя версия, которую я придумал, находясь уже в Сеуле.

– Понятно, – Аями на мгновение задумалась и вновь спросила: – А что будет с остальными версиями?

– Не знаю, – Вольпе неуверенно пожал плечами. – Это навсегда останется тайной.

– А героиня книги… Как она умрет?

– Однажды главная героиня внезапно пропадает. Об этом сразу не узнают, ведь у нее не было ни семьи, ни друзей. Ее тело обнаруживают совершенно случайно.

– Где?

– Между крышей и потолком ее дома.

– Так ее убили?

– Скорее всего, да. Но я ни в чем не уверен. С момента ее смерти прошло так много времени, что следствие мало что смогло обнаружить. А двадцать лет спустя снова появляется «вторая она», то есть вторая личность убитой женщины. Однажды она уезжает из Сеула с незнакомым мужчиной и отправляется в путешествие на ночном поезде, направляющемся в другую страну, и в нем внезапно происходит отключение электричества. В этот момент к ней подходит убийца, черты его лица скрыты под покровом ночи. Он зарежет ее в тот момент, когда поезд пересечет реку Ялуцзян на границе с Китаем. Как вам такой сюжет?

– Тогда возникают сложности с достоверностью. Я же сказала, этот поезд никогда не пересечет границу…

– Да, точно, – Вольпе покачал головой. – Забыл.

Пока они были поглощены разговором друг с другом, вся платформа переполнилась пассажирами. Удивительно, как быстро толпа заполнила все пространство платформы. «Набились тут как сельди в бочке», – подумал Вольпе. Большинство отправляющихся несли с собой огромные чемоданы, как будто уезжали куда-то очень далеко. Все молчали. Даже маленькие дети не издавали ни единого звука. При странном освещении их лица казались сизо-синими. Люди стояли в оцепенении, не двигаясь, напоминая тем самым подсвечники, – взрослые и дети в тишине ждали поезда, бросая косые взгляды на Аями, которая была одета непривычно – в белый ханбок из грубого хлопка.

Похожий на карлика старик в огромном пальто, с тростью в руках, вышел из толпы и прошагал мимо Аями с Вольпе. Он выглядел самым дряхлым и уродливым из всех пассажиров, зато казался живее остальных, оттого что передвигался. Его пропитанные потом волосы прилипли ко лбу, от него исходил неприятный запах. Усталые глаза за бликующими очками делали его похожим на старого козла, у которого текли слезы при виде топора мясника. Темные непрозрачные зрачки были самой древней частью его тела. Он судорожно моргал, как будто не верил, что все еще может видеть окружающий мир. Каждый раз, когда он это делал, его глазные яблоки становились все старше.

Когда он проходил мимо Аями, его губы скривились в улыбке, обвисшие веки затряслись и растаяли, как заплесневевший сыр. Он словно прощался с ней: «Да, я старый, никому не известный поэт. Никогда бы не подумал, что проживу дольше всех вас».

– Не знал, что в ночных поездах может быть столько пассажиров, – с удивлением сказал Вольпе. – Похоже, в Корее началась война, а мы и не знали. Все в спешке покинули свои дома, чтобы успеть эвакуироваться.

– Заберите меня с собой в другой мир, – умоляющим голосом прошептала Аями, не отрывая взгляда от удаляющегося старого поэта, который, петляя между людьми, растворился в толпе. – Заберите меня туда, куда вы едете сейчас.

Глаза Аями блестели, будто от слез.

Но это были не слезы.

– Что? – озадаченно спросил Вольпе. – Что вы только что сказали?

– Заберите меня с собой в другой мир.

– Вы сами сказали, что до реки Ялуцзян невозможно доехать.

Аями не ответила, а лишь прикоснулась к тыльной стороне руки Вольпе, провела пальцем по запястью и ненадолго нажала, словно хотела измерить пульс, как бы приглашая его последовать за собой в мир, где не существует границ между тьмой и светом.

Они сидели на скамейке возле каменной статуи на площади и пили вино из бумажных стаканчиков, липких от подтаявшего на солнце воскового покрытия на стенках. Вино было кисло-горьким. Вокруг валялся мусор: бумажные пакеты, обертки от гамбургеров и картошки из «Бургер Кинга», грязное одеяло, пустые бутылки из-под колы и окурки. Похоже, что скамейка была чьим-то пристанищем, но владельца этого добра нигде не было видно. Времени у них оставалось немного, потому что Аями нужно было ехать в аэропорт. Они долго сидели молча.

– Знаете, пару минут назад… – медленно начала Аями, – я стояла посреди площади, и вдруг мир внезапно исчез передо мной. Исчез магазин с ярко освещенными витринами в пассаже у площади, где вы выбирали вино, – все беззвучно провалилось во тьму. Как будто вдруг исчезли мои глаза, а не мир вокруг. Я бессознательно подняла руку и начала водить ею в темноте. Но, когда моргаешь, в сумрачной мгле начинают появляться фигуры. Фантомы, или ложные силуэты… Они были похожи на призраков, которые размеренно плыли в эфире. Души, оставшиеся на земле после смерти тела.

– Такое потемнение в глазах может быть признаком старения и потери памяти, – задумчиво произнес директор театра. – Нет, если быть более точным, это признак истончения.

– Истончения чего?

– Как бы это сказать… Сновидений человека, которому вы снитесь?

– Когда свет магазина в пассаже погас, я вдруг подумала, что я всего лишь фантом из ваших снов.

– Раз так, мне просто не нужно никогда просыпаться?

– Только если я правда снюсь вам, а не какому-то незнакомому мне духу, только если я – плод вашего воображения.

– Тогда за то, что мы – плоды воображения друг друга, – они молча выпили вино, и директор театра снова заговорил:

– Когда я вошел в магазин, у кассы сидели два продавца, молодой и старый. Подойдя ближе, я увидел, что оба спят с полуоткрытыми глазами. При странном мерцающем освещении их лица выглядели сизо-синими, как лица мертвых полицейских. Они не очнулись, пока я не подошел к кассе с бутылкой. Мне пришлось ударить кулаком по стойке. Только тогда молодой слегка приподнял веки и сказал, будто в полудреме: «Неужели люди, которые слишком стары для этой жизни, действительно едут в Таиланд?»

Они переглянулись и засмеялись.

Белый автобус, появившийся из ниоткуда на пустой эстакаде, мчался на полной скорости, еще быстрее, чем раньше. «Они уже съездили в больницу?» – подумала Аями. В ярко освещенном салоне, собравшись вокруг широкого журнального стола, несколько женщин умиротворенно читали книги, а в самом темном углу, на последнем месте, сидел монах с закрытыми глазами.

Они расположились на скамейке напротив исторического здания с большим экраном на стене. Уже было далеко за полночь, весь город страдал от периодических отключений электричества, поэтому подсвеченный черный экран просто мерцал без картинки, как поверхность огромного пластикового подноса. Но в какой-то момент он задрожал, как тело, которое подвергли электрошоковой терапии, и загорелся. Но перед этим послышался звук радиотрансляции:

«Днем. Температура. Достигнет. Тридцати. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. Ёни. Позвоните. Ёни. Пожалуйста. Тридцати. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. Днем. В городе. Возможны. Миражи. Штиль. Небо. Ясное. Атмосфера. И воздух. Чистые. Ёни. Ёни…»

– Новости, – пробормотал директор театра.

– Ночной прогноз погоды для моряков, – сказала Аями.

– Разве прогноз погоды показывают до новостей? Или после них?

Они умиротворенно смотрели на экран. Наконец-то он включился с пульсирующим звуком. Шла телепередача, в которой обсуждали литературу, а совсем не новости. На этот раз звука не было. Невозможно было понять, о чем говорили участники. Но, как только директор театра увидел лицо, которое показали на весь экран, он удивленно воскликнул:

– Это же тот поэт, которого я встретил сегодня днем! Только никак не могу вспомнить его имя. Какой-то там Ким.

– Вы имеете в виду Ким Чхольссока?

– Да, точно, Ким Чхольссок.

Поэт выглядел очень старым, особенно это было заметно в таком близком ракурсе. Выцветшие тонкие седые волосы, сутулая, как у горбуна, спина, понурая шея и усталые глаза за бликующими очками делали его похожим на старого козла, у которого текли слезы при виде топора мясника. Темные непрозрачные зрачки были самой древней частью его тела. Он судорожно моргал, как будто не верил, что все еще может видеть окружающий мир. Каждый раз, когда он это делал, его глазные яблоки становились все старше. Его плечи были узкими и поникшими, в уголках потрескавшихся губ скопилась слюна. По его беззвучно движущимся губам можно было предположить, что он читает или цитирует поэтические строки.

Не уходи ни на единый день.День без тебя – длиною в бесконечность!..Не уходи ни на единый час.

Аями вслух прочитала стихи по его губам. Она будто говорила его голосом: «Да, я старый, никому не известный поэт. Никогда бы не подумал, что проживу дольше всех вас».

– Даже во время учебы в университете мне приходилось постоянно работать. Я брался за все, потому что вырос в бедной семье. В молодости я считал, что трудности – неотъемлемая часть человеческой жизни. Я никогда не думал, что мне выпала тяжелая доля. Другой жизни я не видел. Но, когда я вернулся домой после учебы за границей, то работу найти не смог и хватался за любые временные предложения, и с каждым днем мое существование становилось плачевнее, – директор театра посмотрел на Аями и продолжил тихим голосом:

– Наверное, это был самый сложный период моей жизни. Видимо, именно тогда мои отношения с женой ухудшились: мы постепенно отдалялись друг от друга. Я был одинок и ночью, и днем. Каждая клетка моей кожи страдала от одиночества… Я изо всех сил пытался найти свое место в этом мире, который, казалось, отвергал меня. Работал и днем, и ночью. Днем то тут, то там читал лекции по контракту, параллельно пытался найти постоянное место работы, а по ночам пропадал на подработках. Лучше всего я помню, как водил ночной автобус. Это был не простой перевозчик – его сдавали для особых случаев.

Однажды автобус арендовал молодой человек. Он попросил меня ездить по улицам города всю ночь. Его сопровождали шесть женщин – его сестры. Все они были намного старше его и больше походили на подруг его матери или бабушки, чем на родных сестер. «Куда едем?» – спросил я. Парень ответил, что мне нужно всю ночь кругами ездить по одному из районов города, центром которого был вокзал. Ездить надо было на полной скорости, и все это звучало крайне необычно. Он объяснил, что это давняя традиция их семьи, которой они следуют, когда кто-то умирает. Одет парень был как монах. Я же был в форме автобусной компании, с кепкой на голове. Такие были правила. Но кепка была настолько мне не по размеру, что во время движения приходилось следить, как бы она не соскользнула на глаза и не закрыла мне обзор.

За рулем автобуса я проводил ночи напролет. В те дни я страдал от бессонницы, причиной которой были бесконечные мысли, но я был благодарен судьбе за такую ночную подработку. «Поезжайте быстрее!» – приказал мне молодой монах. В полночь трасса была пустынной, но, что странно, в ту ночь я объехал весь город и не увидел ни одной машины. До сих пор не могу этого понять. Сеул ведь известен своими адскими пробками. Более того, все дороги и здания погрузились во мрак, не было ни одного источника света. Как в старом мутном зеркале… Как в слепом сне…

Сначала мне показалось, что я увидел черный танк, покрытый темным камуфляжем, но, скорее всего, это была иллюзия. Я очень устал от нехватки сна. Небо освещали кроваво-красные вспышки сигнальных ракет. Не знаю почему, но каждый раз, когда это происходило, на землю падали мертвые птицы, которые погибали еще в воздухе. Пустую ночь наполняло необъяснимое острое чувство напряжения.

Автобус всю ночь кружил по эстакадам вокруг центрального вокзала. Приближался рассвет, и я увидел, как его заостренные пурпурные копья убивают собственную мать – серую туманную тьму. С крыш домов ручьями текла кровь. Очертания города резко выделялись на фоне кровавого неба. Весь мир будто находился в предвкушении войны. Молодой монах, который все это время сидел молча, вдруг вскрикнул: «Стой!» Его сестры, читавшие книги, подняли головы, прямо как дрессированные курицы, а белый безголовый петух на крыше автобуса вдруг ожил и закричал. Не спрашивайте меня, как это возможно. Я остановил автобус на привокзальной площади, когда уже наступило раннее утро. Вокруг не было ни души, хотя и ночью я не видел на улицах ни одного человека. Молодой монах вышел из автобуса со всеми шестью сестрами. Они выстроились в ряд, как паломники, и ушли в неизвестном направлении. Монах шел впереди этой процессии, за ним следовала самая младшая сестра, хотя она была больше похожа на его свекровь. Женщины выстроились друг за другом по возрасту – в конце ковыляла самая старшая из них. Ее тело сгорбилось от времени.

Уставший и сонный, я наблюдал за ними, не в силах оторвать глаз от их спин. Даже после того, как они ушли, я не мог отвернуться и посмотреть в другую сторону. Похоже, я вымотался настолько, что не было сил даже голову повернуть. Не шевелясь, я сидел на одном месте, будто душа покинула мое тело. Как будто кто-то забрал всю энергию. Голова кружилась и разрывалась от боли, которая была настолько сильной, что клетки моего тела были на грани обморока.

На рассвете откуда-то на пустынной площади появился незнакомец. На нем была одежда из легкой ткани, он шел широкими шагами, его руки двигались в ритм движения. Он исчез в тени статуи, которая стояла на высоком каменном постаменте в центре площади, все его медленные движения, жесты и шаги – все было до предела театральным, словно совершалось для усиления драматичного эффекта. Сначала мне показалось, что он так приветствует меня. Но оказалось, что он был эпилептиком, и у него в этот момент случился припадок. Видимо, он вышел так рано, чтобы успеть на первый поезд. В тот день я сидел в водительском кресле и стал единственным свидетелем его протяжного стона, который разнесся по всей утренней площади.

– Он умер? – спросила Аями.

– О ком вы?

– Эпилептик, у которого случился припадок на площади.

– Не знаю. Обо всем этом я услышал только потом, в полицейском участке. Правда, говорили, что через несколько дней после припадка он утонул в реке.

Какое-то время они сидели молча. Директор театра осушил стакан и начал что-то насвистывать, глядя в ночное небо. Аями узнала эту мелодию – это была джазовая композиция «Кто-то оставил рояль на пляже».

Изображение на беззвучном экране внезапно погасло. На их глазах исчез поэт с козлиной внешностью, и на площади осталась только статуя генерала с поднятой рукой, как будто указывающего им в неизвестном направлении.

– Мне пора, – Аями встала, смяла пустой бумажный стаканчик и бросила его на скамейку. – Даже если я вызову такси, то доеду до аэропорта не меньше чем за час.

– В такое время вы за сорок минут доедете. Но я все равно не понимаю: какой смысл туда ехать, если вы никак не можете связаться с Ёни? – сказал директор театра, держа Аями за руку.

– Она же сейчас в больнице, поэтому не отвечает. А когда поэт приедет, ему будет тяжело добраться куда-либо, если его никто не встретит. К тому же обещание есть обещание.

– Прошу, останьтесь еще на полчаса.

– У меня мало времени. И такси может приехать не сразу, – Аями подняла глаза и посмотрела на пустынную эстакаду у площади. – Кроме того, сегодня ночью происходит что-то странное. Я не видела ни такси, ни других машин, кроме того белого автобуса.

– Останьтесь еще на пятнадцать минут или хотя бы на десять, а потом поезжайте, пожалуйста… У меня так сильно болит голова, что мне трудно даже встать, – директор театра положил голову на грудь Аями.

– Но…

– Я не лгу, боль такая сильная, как в ту ночь много лет назад, в автобусе… Будто бы в голову вбивают огромный гвоздь.

Директор театра в отчаянии обнял Аями. Его лицо искривилось, выражая подлинное страдание.

– Похоже, меня сейчас стошнит.

– Прислонитесь ко мне, – тихо прошептала Аями ему на ухо, – если вам так станет лучше…

Директор театра попытался повернуть голову, но ему не удалось. Его долго рвало. Белая теплая жидкость стекала по груди, шее и блузке Аями.

– Заберите меня с собой в другой мир… – сказал директор театра. – Как обещали в том письме.

Аями обняла его за голову и положила к себе на колени. Она осторожно дотронулась до его окровавленной макушки, из которой торчал огромный гвоздь. Она долго поглаживала его, пока его не перестало тошнить, будто полагая, что только это может помочь двум находящимся в одном месте в одно время людям исчезнуть с лица Земли.

Послесловие переводчиков

Пэ Суа – одна из загадочных южнокорейских писательниц. Она не следует стандартам жанра и традиционного нарратива, выходит за грани общепринятого. Несмотря на это, герои ее книги пользуются телефонами, перекусывают на ходу, смотрят телевизор, слушают радио, читают книги. Они живут так, как умеют. Это самые обычные люди, которых можно каждый день увидеть в автобусе или метро. Но так кажется поначалу.

Читатель погружается в мистический мир произведения, который походит на узкие переулки Сеула, где за поворотом может появиться не только новый сюжетный путь, но и тупик. Книга будто задает читателю вопрос: «А так ли хорошо вы понимаете тот обыденный мир, в котором живете?» Пэ Суа показывает читателям, что окружающий мир, познаваемый одним лишь чувственным восприятием, – это всего лишь иллюзия.

Сама книга – загадка для всех, включая нас, переводчиков. Однако нам показалось, что образы вдохновлены самыми разнообразными литературными, философскими, художественными произведениями и напластованиями обычаев и культурных особенностей разных стран и народов. Так, например, уже упомянутая книга Садега Хедаята «Слепая сова», несомненно, вдохновила писательницу на отображение событий сюжета через постоянные повторы фраз и действий, причем с точки зрения разных персонажей. В романе также видны полупрозрачные намеки на шаманские ритуалы, например, вбивание огромного гвоздя в лоб жертвенного быка, обезглавливание петуха, который, по верованиям, способен исцелить от любых недугов, или постоянно проскальзывающий ритуальный белый ханбок. Есть и путешествия в потусторонние миры сквозь пещеры, олицетворяющие собой жизненный путь человека, в конце которого происходит мощное извержение вулкана, убивающее все живое. Даже имена героев несут в себе особый смысл, но какой именно?

Ёни, по своей сути, не существующее в природе имя, но, с другой стороны, это распространенная фонема в корейском языке, которая могла бы быть шаманским именем. Пуха переводится как «слуга». Поможет ли это читателю или введет его в еще большее заблуждение? Имя писателя детективов Вольпе созвучно с латинским словом «лиса» – одно из самых частых воплощений души шамана в потустороннем мире. Именно вместе с Вольпе в рассказ пришли теплые, охристые краски, напоминающие яркий мех лисицы. Даже имя главной героини Аями – это название одного из духов-проводников, которые приходили на зов шамана. Отсюда уже вытекает вопрос: кто же такая главная героиня? Она человек или сверхъестественное существо? Если она дух, то злой или добрый? И, раз уж мы начали рассуждать, то происходят ли все события в реальности или в царстве сновидений? А может, все происходит в чистилище, подобно пьесе Жана-Поля Сартра «За закрытыми дверями»?

На все эти вопросы читатель и переводчики не получат однозначного ответа. Таков замысел Пэ Суа. Она вводит нас в сюжетную воронку, ничего не объясняя, говоря с нами одними намеками и редкими подсказками. Читатель сам решает для себя, что перед ним. В отличие от директора театра, Пэ Суа не стремится никого ни в чем убедить. Она лишь наблюдает за тем, как очередной путник забрел в ее лабиринт образов и полутонов и как он выбирается оттуда, инстинктивно водя рукой в пространстве, подобно героям книги.

По словам Пэ Суа, она начала писать, следуя своему внутреннему зову. Свой первый рассказ она создала, еще когда только училась печатать на машинке. Буквы строились в ряд одна за другой, создавая строки, абзацы, главы. Пэ Суа стремилась набить руку, записывая все, что приходило ей в голову, как будто практиковалась в автоматическом письме. Именно здесь кроется ключевая особенность произведений Пэ Суа. Она отбрасывает стереотипы и бытовые знания, опираясь лишь на бессознательное и на то, что скрыто глубоко – истинные мысли и чувства. Здесь же внимательному читателю открывается еще один источник вдохновения автора – Андре Бретон с его «Манифестом сюрреализма», в котором как раз и описан метод «автоматических зарисовок», где каждый видит изображенный предмет так, как диктует ему его подсознательное, а не уже сформированное внешним миром представление. Именно Бретон представил миру творчество уже упомянутого в тексте книги Макса Эрнста. Сама же выставка работ Эрнста происходила в полуподвальном помещении, в кромешной темноте, что вдохновило творцов на осваивание нового направления – сюрреализма и его бесчисленных методов воплощения: от декалькомании до фьюмажа. Последователи нового направления всеми силами стремились избежать реальности. Они рвались в сюрреальность – пространство на грани сна и реальности, где возможно все, что только способен представить себе мозг человека. Тот мир представляет из себя пустошь, посреди которой неизвестно откуда взялись белые арки пассажей, яркие здания и статуи, как на картинах Джорджо де Кирико. В той пустоши, где-то вдалеке, проносятся абстрактные фигуры с полотен Макса Эрнста. Там, как изображал Рене Магритт, одновременно существуют ночь и день.

Рассуждения про сюрреализм приводят нас к творчеству всемирно известного культового режиссера, мастера неоднозначных символов Дэвида Линча и его сериалу «Твин Пикс». Мелькающие тут и там совы, театр под названием «Красная комната», таинственная атмосфера и загадочная смерть – не с этим ли столкнулся агент Дейл Купер, как только он приехал в захолустный городок для расследования дела? Здесь же стоит упомянуть и диктофон, с помощью которого он записывал все свои мысли. Могла ли Аями иногда слышать именно его голос из сломанного радиоприемника? Возможно ли соприкосновение двух абсолютно разных миров без единого касания? Ведь и сам Дэвид Линч не раскрывает всех секретов маленького городка. Он тоже дает зрителям возможность самим сделать выводы, опираясь лишь на свои мысли и чувства.

«Я – чувства», – слышит Аями внутренний голос, когда стоит перед стеклянными дверями аудиотеатра. Она наконец-то воспринимает то, что говорит ее бессознательное. В мире, где реальность искажается и преломляется всеми возможными средствами: театр, кинематограф, литература, фотография, алкоголь, косметика, радио, телевидение, телефоны, – тяжело понять, где истинная сущность предмета. Вокруг нас витают лишь бесформенные, безымянные осколки реальности, которые приобретают свою форму лишь тогда, когда мы обращаем на них внимание. Как рассуждал Иммануил Кант в своих теориях о «вещи в себе», нельзя постигнуть предмет одними лишь чувствами – на то нам и даны тела, чтобы ощущать вес, теплоту, цвет, вкус. Именно поэтому человек забывает о том, что, по сути, не дает ему познать мир, а лишь необъяснимо ведет его вперед. Человеку нужны чувства, чтобы понимать, что он все-таки жив.

Однако на этом не заканчиваются аллюзии Пэ Суа на кинематограф. Вспомним хотя бы банку с загадочными синими таблетками, которые были способны притуплять боль и чуть ли не исцелять от тяжелых болезней. Как похожи эти таблетки на те, что предлагали выбрать главному герою из фильма «Матрица». Красная таблетка раскрывала мучительную правду, в то время как после синей таблетки герой должен был проснуться, как после сна, и жить дальше в мире иллюзий. Символично, что имя Морфеус – того самого человека, который держал таблетки в руках, – тоже является отсылкой к греческому богу сновидений.

Сновидение – это особая субстанция, в которую погружено все происходящее романа. Вездесущая тьма, повторяющиеся фразы и отрывки текста, как будто кто-то бредит во сне, отдаленный голос радио, работающего в соседней комнате, невыносимая жара, от которой промокает вся одежда и постельное белье. Все здесь указывает на иллюзорность, фантазийность, сюрреалистичность. Возвращаясь к теме шаманизма, стоит вспомнить, что практически все обряды прохождения в мир духов проводились в состоянии транса. Сновидения – один из главных каналов перехода души человека в потустороннюю реальность, и важно правильно войти туда, а главное – оттуда выйти. Получается, герои книги путешествовали по миру грез, сами того не осознавая?

Ответа мы так и не получим. Потому что его нет. Мы не помним нашего начала, не уверены в настоящем, а будущее для нас и вовсе покрыто завесой тайны. «Кто мы? Откуда мы пришли? Куда мы идем?» – картина Поля Гогена отражает суть самой жизни: рождение, расцвет и угасание. По словам самого художника, он вложил в эту картину все свои силы, создав яркий и неповторимый образ человеческого существования, после чего ушел в горы с коробочкой яда.

Как и в жизни, в романе нет четкого начала, структурированной основной части и ясной концовки. Он отражает само наше существование. В нем много неясного, загадочного, иногда даже пугающего, как и в жизни.

В этом и заключается уникальность поэтики произведений Пэ Суа. Она отстраняется от канонов повествования, давая волю своему воображению, которое уносит ее и читателей в неизведанные дали. Пэ Суа не считает нужным всю жизнь смотреть на тень на стене, как в аллегоричном мифе Платона о пещере. В ее планах выбраться наружу, из тьмы к свету. Она жаждет открытий и свободы творчества, которые не может дать ей тесное пространство пещеры.