Избранные стихи
Этак книга представляет собой сборник стихотворений, написанных в разное время, на самые обычные и необычные темы, что для поэзии, по сути, не имеет значения. Поэт всегда говорит о том, что он чувствует и видит. Иначе стихи никогда не пишутся. Надеюсь, что моя книга найдет своего читателя.
Ложится снег и царствует молчанье.
Звезда моя замерзла. Дно пруда
Хранит до срока пламень ожидания.
И павший звездный свет
Чуть шевелит холодная вода.
Пляж пуст. И шелестит волна,
Так с берегом играя.
На скалах засыпает древний лес.
Луна, как юная танцовщица,
Робея, от волнения качаясь
Для нас исполнит вечный полонез.
Вдыхаю аромат твоих волос.
Мне больше ничего желать не надо.
Ответ оставлен и забыт вопрос,
Мы смотрим радугу на беге водопада.
Еще белеют спины гор вчерашним снегом
И март все повторяет увертюру февраля.
Мы здесь одни и только ветер следом,
Качает сосны будто мачты корабля.
Береза за окном стоит вся в белом,
В прощании моем, первом.
Стоит, роняет, молча листья,
От них земля, как шкура лисья.
Октябрь, месяц скорой встречи,
Упал туман на наши плечи,
Я что-то говорю, а ты идешь,
Еще не вериться, что не поймешь.
В десятый год последней осени,
Травою пахнут дни, скошенной,
Но внешне все по-прежнему, кажется,
Лишь кто-то птиц понять пытается.
А в классе осень, только спины парт,
Все зеленеют, возле школьных карт.
Но в геометрии доски, линии,
Уже покрылись легким инеем.
Походку я запомнил, взгляд,-
Глаза, которые молчат.
Была ты рядом, синева далекая,
Чиста, но ложь в тебе жестокая.
Ты далека, и ты с другим, нежная,
Со мною лишь береза снежная.
Ее загнали в осеннюю клетку,
Спугнули память и качает ветку.
Южная серенада в жару
У тебя джинсовые бедра и глаза,
У меня дембельские полторы штуки.
У тебя настороженность и тоска,
У меня двухлетнее желание суки.
Подхожу я спокойно, на твой телефон,
Перевешалось много, знакомых без зова.
Ты похожа на тайный солдатский сон,
Что приходит дневальному в четверть второго.
Разговор начинается из ничего.
Возникает затертая, известная сразу.
Ты в кармане щупаешь ключ от всего,
Натыкаясь на дежурную вчерашнюю фразу.
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Ухмыляется водила, под копеечный треск,
Он-то знает номера всех кривых и косых поворотов.
Мне плевать, что привозит в полутемный подъезд,
Каждый вечер с тобой полупьяных живых и чуть трезвых уродов.
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Ты мне скажешь куда, я тебя положу.
Мы разденемся быстро – у обоих привычка.
Как ты правильно ходишь день за днем по ножу,-
Где острее, там дальше, где короче, там близко.
Я оставлю тебе все, что должен отдать,
И прижму эти деньги старыми часами.
Никогда ты не будешь ни ждать, ни писать,
Здесь всегда небеса закрыты домами.
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Я люблю «Мираж»,
А ты?
Сонет
В семь утра она готовит с сахаром
морковь,
Пока муж жует, будит сонную очень
свекровь.
Сама губы, ресницы, не успевает
бровь.
В троллейбус, работы, магазин… и вся
любовь.
Торопиться и опаздывает.
И начальник, похожий на рахитную
морковь,
Обещание не сдерживает вновь и
вновь.
И подруга, напомнив про забытую
бровь,
Обалденно рассказывает очередную
любовь.
Нудно и пошло.
К килограмму яблок в нагрузку
морковь.
Опять масло не купит кряхтящая
свекровь,
А их завтра всех направляют на
кровь.
За отгулы и за комнатную голодную
любовь.
Очередь и лифт.
Она девочкой играла в счастливую
любовь.
Высокую, сильную, для которой… но не
кровь.
Фильмам верила, но не знала, как зудит
свекровь.
И что все будет одинаково как песок.
Нет, как морковный сок.
Схематичная смерть.
Евроремонт
Кто там в гардеробе,
Вывернул карманы,
Ободрал обои -
Это наркоманы.
Кто отклеил плитку,
В санузле и с кухни.
Выпил растворитель -
То токсикоманы.
Кто полы закрасил
Красной много краски.
В зале и прихожей -
Это секс-маньяки.
Кто достал проводку,
Весь металл из ванны,
Ложки из сервантов -
Это алконавты.
Кто поднял полы,
Лаги и настилы,
Закопал весь мусор -
Это некрофилы.
Кто решил с соседями,
Быстро все скандалы.
Успокоил нервных -
Это каннибалы.
Кто всю штукатурку,
Ровно так зачистил,
Подкруглил углы и -
Это онанисты.
Кто сменил замки,
Старые запоры,
Починил все окна -
Это были воры.
Кто из нашей жизни,
Выдернул пружины,
Продал наше завтра -
Это буржуины.
Это буржуины.
Ужин
Не может быть, чтобы случилось так.
Я приготовил оливье салат и вытащил бокалы.
Пожарил судака, что пойман был вчера.
Был брют, к нему котлеты , нежное пюре, и винегрет и даже
Красная икра на бутербродах. Ты пришла.
Я поднял первый тост, а ты только кивала.
Была увлечена картофельным пюре с котлетами.
Потом опять, я долго говорил тебе,
О своих чувствах, о высоком.
А ты закончила есть винегрет и принялась за рыбу.
Мечтал о первом поцелуе я,
О страсти, о таком как мы… Пока ты доедала все.
Потом, ты быстро прилегла на мой диван.
Я воспарил с волною будущего счастья.
Был я готов к любви и чувствовал это буквально.
Но дальше, когда я попытался подойти
И предложить тебе подняться к алтарю страстей.
Я получил удар жестокий от тебя ногой
Прямо в источник моих чувств.
И потерял по моему сознание позже.
Проснулся, ты ушла. Записка на столе
Среди остатков вчерашней нашей трапезы
И в ней, – ни слова о любви, о расставании,
Все по- мещански грубо и жестоко:
«Спасибо, было вкусно»
Не может быть, чтобы случилось так.
Мы с тобой никогда не умрем,
Потому что сейчас повстречались.
Твои руки пахнут дождем.
Мы пьем кофе с весной и мечтами.
И ветер нам успел шепнуть:
«Вас не найдут»
Мы на встречу апрельской луне
Кроме нас, никого больше нет.
Мчимся вверх по ночному шоссе
Режет тьму будто нож дальний свет.
И травы провожают нас и в след поют:
«Вас не поймут»
Ты ко мне приходила во снах,
А теперь наяву и ты рядом.
Словно жили мы в разных мирах
Мы слились, едва встретившись взглядом.
И горы открывают сокровенный путь:
«Вас не вернуть»
Наш пикап стоит между звезд,
Ты на теплом капоте танцуешь.
Позади еще светится мост,
Ночь для нас и меня ты целуешь.
И я скажу тебе одной:
«Дыши со мной»
Перевод
Пришлите денег. Я скучаю
По Вашим кудрям озорным.
Мы так прекрасно прошлым маем…
По площадям и мостовым,
Гуляли вместе по Парижу,
В незабываемом турне.
Вы прижимались ко мне близко,
И как заправские туристы,
Кидали мелочь шансонье.
И вот давно как мы расстались.
Угасло счастье, осень, дождь.
Хандра холодными ночами,
В душе моей рождает дрожь.
Все так темно и одиноко
И пусто, будто бы на дне.
Сижу я в омуте глубоком
И заперт в страшной западне.
Прошу, пришлите хоть немного.
Пусть хватит мне лишь на билет.
Приеду к Вам и так, с порога
Вручу мной сложенный букет.
Отдам Вам сердце без остатка,
И приложу тепло души.
И будет вместе нам так сладко…
У нас родятся малыши.
Я сам устроюсь на работу,
Буду пахать, сверлить, паять.
А может и открою что-то,
Да так, что будут награждать.
На премию дадут машину,
И дачу тоже, как не взять.
Не будет лучшего мужчины,
И мы махнем в Париж опять.
Ну хоть немного мне пришлите,
Ну что Вам жалко? Нет уж слов.
Мне так здесь трудно, Вы поймите.
Страдать и думать про любовь.
Хотелось рядом хоть немного -
Побыть, почувствовать, пожить.
Быть может нам одна дорога,
И нам пора уж приступить.
А Вы молчите и молчите,
Смеются в банке надо мной.
Не в деньгах счастье…не судите.
Могу Вас сделать я родной.
Вы только перевод отправьте,
А дальше будет…ого-ого!
Приеду и скажу Вам «Здрасте!»
И все случится как в кино.
Казнь
Он в обрубок ноги, помолился богам шепеляво.
Не долго осталось
Он будет казнен.
Этот подлый преступник.
Тот кивок головой.
Был исполнен с величием, достойным венца императора
Надменному центуриону из Третье центурии
Даже не стоил и старой базарной тетдрахмы.
Червь же, ничтожный мятежник,
Безумный от спеси, хвалился
Что Рим на колени падет,
Как хлеб только встанет в полях
Для нынешней жатвы.
Горбач же получше, сметливей,
Чем мрачный вчерашний нубиец.
Тот долго возился с веревками
И доносили, болтал про девиц прокуратора
Всякую мерзость.
Что дескать они кривоногие и ночью ложатся с рабами.
Плети,
Попробует завтра за это.
Грек же,
Хорошо, хорош он.
Циклопы не могут так руки умело рубить
И кожу снимать, чтобы громче кричали,
Эти бунтовщики.
Пожалуй, пришлю ему женщину
На грубые нары в подвале.
Пускай развлечется.
Луна посеребрила ранний снег,
Околицу и спящий ближний лес.
Тропа к колодцу видная едва,
Такая тишина.
Покой разлит окрест.
Мороз рисует арабески на стекле.
И только книга о цветах в твоей руке.
Мою печаль забрали ночью травы,
Луна нагая скрыла, в тучах грусть.
Забытый бог оставшейся дубравы
Глядит с усмешкой. Я целую твою грудь.
Мудрец сказал: «Забудь ее, иди один вперед.
Тебе не нужно это все и время так ведет.
Пускай твоя весна цветет и кружит и поет,
Не возвращайся никогда, тебя никто не ждет»
Так он сказал и посох взял, поднялся тяжело.
И взор невидящий его искал мое лицо.
Я видел долго, как он шел, на ощупь, мимо стен.
И солнце из-за спящих крыш являло новый день.
Не принял слов его, к чему мне эта тяжесть лет?
Он прожил долго, ну а мне достался целый свет.
И что узнал – он мне сказал, поведал, в меру сил.
День поднимался ярко, вверх, а он все уходил.
И так расстались мы навек, что стало с ним – не знаю.
Но ряд его суровых слов, храню, не забываю.
Когда иду опять иду я к ней и город еще спит,
Несу нарциссы, звездный свет и сердце так стучит.
Пусть горы обратятся в пыль, и пусть пройдут века.
Живи как можешь, не проси совет у старика.
Пойти ли в ванну, или не пойти?
Так размышляла женщина с улыбкой.
Она подняла вверх диван,
Вместе с котом и мужем культуристом,
Остановила время на часах,
И тем спасла реактор атомный от взрыва.
Взглянула в зеркало, там где должно быть ох и рядом ах.
И на маньяка под подъездом гирю уронила.
Так, мимоходом, не спеша, свернула шею урагану.
Теперь уж можно, вот сейчас она идет прямо в нирвану.
Взяла халат и путь ее свободен и открыт.
Пусть будет теплая вода,
Шампуней избранных и мыло нежное щекочет.
Пусть будет все всегда и так, как это женщина захочет.
Ностальгия
Осенняя тоска ольхового дыханья,
То лазурится, то вонзает в высь,
Озерное немое ожидание,
В волне осоковых ресниц.
Распахнута пустеющая даль,
Звенящему полету расставания,
Туманами отмерена печаль,
В овражистых изгибах расстояния.
С полей, стреляющих и гулких, волоча,
Кленовое крыло, избрызганное кровью,
Неумирающий поющий Гамаюн,
Сияет песню, смешанную с болью.
Один и тот же запах у клейма,
Всегда поверженные человечьи души,
Везде один и одинокий Гамаюн,
Льет веру в пустотою заткнутые уши.
Накалываясь на иглистый мелкий дождь,
Срывается намокший ржавый лист,
А песня выше и пронзенная насквозь,
Душа кричит.
И замолкает плач кандальных брызг.
Как в омут муки,в боли и тоске,
Падет пронзенный меткою стрелою.
Так засыпая в гулкой тишине
Ворочается ветер над водою.
Одинокий волк
Собаки шли по следу упрямо.
Ломая лапами ломкий лед.
То влево сворачивали, то снова прямо
И впитывала их шерсть метры и пот.
Они загоняли в ружейные сети,
Ни глоток, ни сил не жалея.
Ведь дома их ждут ржавые цепи,
Хозяйский окрик и соседские дети.
Пока есть время, быстрее.
Голодный прицел жадно цель искал,
Азартный поводырь свинцовых глупых пуль.
Иглисто и гулко расстояние кусал.
И бормотал что-то про последний поцелуй.
И разрывали мокрый воздух морды,
И слепо щурились глазницы стволов.
И занавес тумана падал под аккорды
Стреляющих в упор флажков.
Я стал меньше простреленной точки,
Я – бегущий, я – никто, я – мишень.
По щекам гнилые болотные кочки
На прощание лупила моя тень.
Вязну в серой грязи, как в усталости,
Не уйти мне, как прежде, в снега.
И все туже петля обреченности,
Ненавистная, как смех врага.
Отовсюду в меня целится удушье,
Перебила ногу жестокая картечь.
Но пройду я сквозь равнодушие,
Чтоб в крайнем прыжке сил не беречь.
С хрустом хрип рванулся из горла.
Он промедлил, и время досталось мне.
С бесполезным лаем, ошалевшая свора.
Не смогла отыскать нас в кровавой волне.
Без ответа
Как больно…Мама,ма… больно….
Словно свинцовые руки ломают меня.
От жары с них течет металлический пот,
Обжигающий мою кожу и глаза.
Глаза, измятые электрическими ботинками,
Грязными ботинками с лампы на пыльном шнуре.
Глаза – вы молчали!
Вы тонули в затянувшемся падении крика.
Вы расширялись, только расширялись
С каждым метром,
Вы становились шире, чем ночной
Город.
И все же вы молчали.
А Света медленно, медленно, медленно
Падала.
Потом вязкий удар.
Я прошептал: «Свее-тааа!»
И эхо моего шепота напугало
Зевающий двор и дома.
Глухонемые люди подходили ко мне,
Говорили, показывали.
Но я забыл о них.
Я только слышал стук разбивающегося
Тела.
Я видел, как растекается по асфальту
Похожая на горькие капли рябины
Кровь.
Свету увезли.
В ненужной машине с надписью «03».
Свету увезли.
И бросили через два дня в мокрую яму
На кладбище самоубийц.
Дворник, хромой небритый дворник, высыпал песок из целованного мешка,
Спрятав под ним случайного убийцу –
Черно- битумную дорогу.
И выкинул пустой мешок.
Тот долго лежал у подъезда, как будто там был всегда.
А я?
Я грызу зубами сухие ножки стола,
С деревянных костей срывая мясо.
Боль, густая, тяжелая, как смола,
Убивает бесконечностью каждого часа.
Я готов пить бетонные спины стен,
Я готов… Ну что вам стоит, один укол,
Всего один укол. Просто укол.
Ма…Мама…..
Ода к радости
Ах, как чудесно жить без ноги,
Вам легче лежать, Вам меньше терять,
Никто не всунет Вас в сапоги
И не пошлет воевать.
Очень полезно быть без глаз,
Вы в жару первым берете квас,
И не видите страшного лица гражданина,
Согласного в кружке утопить своего сына,
И в мыслях казнившего Вас.
Кто Вам мешает есть без руки,
Соседи? У них застревают в горле куски,
Когда Вы ногою берете котлету,
Или с женою в эту же среду…
Они не ловят от этого кайфу,
Они съезжают в народную Хайфу.
Пусть им дорога будет пухом,
Ведь они не могут за левым ухом,
Почесать спокойно правой ногой,
А Вы, Вы право -герой.
Ну а лучше и вовсе не жить,
Не желая себя вот так вот, родить,
Пока третьекурсник из мединститута,
Уступая еще раз кому-то,
И подкрепленной травмами просьбе,
Вас не вытащит сморщенной гроздью…
Конечно, лучше не жить.
Д.Р.
Твой день – это белый снег,
Кружащейся в танце метели.
И волн торопливых бег,
Застыл до самой капели.
Лишь ярко краснеет рябина,
Напоминая о лете,
И пляшет на белых льдинах,
Веселый проказник-ветер.
И рвутся на волю, ввысь,
Холодные потоки.
И всем проходящим и ждущим,
Декабрь румянит щеки.
Как манит меня опять,
Вся магия зимней дороги.
И пусть ты будешь молчать,
А я – стоять на пороге.
Кольцо золотое блестит,
Лежит у меня на ладони.
И снег под ногами скрипит,
И сердце в глаза твоих тонет.
Бесстрастно застыли над нами
Россыпи дальних созвездий.
Неведомыми именами,
Зовет их зимний ветер.
И тайну живого огня,
Разделим мы вместе с тобою.
Как в зеркале давнего сна,
Твой день, что случился судьбою.
Перекресток
Прокрался бродяга-ветер и тучи украл у ночи,
Тьма скрылась от лунного света, а ветер в трубах хохочет.
И флюгеры вечным скрипом поют домам про движенье,
Лишь только мое сердце не ведает направления.
Зовет и ищет повсюду, гоняя меня по свету
И снова на перекрестке закат уступает рассвету.
Я видел седые горы, где холод рождает воду
И камни все копят силы к стремительному походу.
Мне степь застилала травами и выдыхала полынью,
Там город вдруг вырастал, очерченный строгой латынью.
Как пели цикады юга и море студеного севера,
Терзало брюхо собора, где спала седая вера.
И пчелы пили нектар в стремительном вечном танце,
Цветы отдавали себя и вновь рождались в фаянсе.
На набережной мутной Сены так пахнет сдобой и кофе,
Читает черный гарсон об очередной катастрофе.
Как прежде, пути мне открыты, неведома только дорога.
Любимая, вот и осень с дождями стоит у порога.
И плачет в холодном тумане о чем-то ушедшем птица,
А роща качается в золоте, как древняя танцовщица.
И снова я просыпаюсь на узкой вагонной полке,
Декабрь снега наметает и жмется к зеленой елке.
И так продвигаются годы, и время уходит в пространство.
Мы встретимся вновь, и тогда, – достанется нам постоянство.
Двое
Джульетта пьет на кухне чай,
А Ромео точит деталь.
Он знает что делать,
Она его нет,
Из радио льется
Печаль.
Десять тысяч воинов в поле лежат, отбросив мечи и щиты.
Джульетта, молча, смотрит в окно, а Ромео – ищет ключи.
Правильное солнце садиться за дом,
И оттуда все так же встает,
Ромео читает газету,
Джульетта на работу
Идет.
Десять тысяч воинов в поле лежат, отбросив мечи и щиты.
Джульетта снимает сухо белье, а Ромео – стальные винты.
Они видят всю ту же луну,
Занявшую соседнюю крышу.
Каждый может что-то сказать,
Но друг друга они
Не услышат.
Десять тысяч воинов в поле лежат, отбросив мечи и щиты.
Джульетта берет как обычно сама, а Ромео – в аптеке бинты.
Никто из них никогда не умрет,
Ни от яда и ни от клинка,
Джульетта как прежде
Молчит и ждет,
Ромео не помнит
Лица.
Десять тысяч воинов в поле лежат,
Отбросив мечи и щиты.
Десять тысяч выпили чащу войны
И глаза их навеки пусты.
Все и один могли бы сказать,
Как двум остаться вдвоем.
Поле мертво.
Ворон и лис склонились над ручьем.
Летучий Голландец
От страха круглые глаза
Прожекторов,
Испуганно пялятся в твой
Дырявый остов.
В тебя тычут пальцем,
Пряча в трюмах свой страх.
А потом сто раз топят,
В заплеванных кабаках.
И бегут они на всех узлах
Прочь.
Если что случиться –
Не придут помочь.
Хоть ты ждешь этой помощи
Четыреста лет.
Но им страшен твой
Дырявый скелет.
Как бельмо океана
Маячишь ты.
И закрыты наглухо для тебя
Все порты.
Наказания тянешь положенный
Срок.
Но конца ему нет, и ты –
Одинок.
Ведь никто не хочет понять
Тоски.
Умирающей голландской сосновой
Доски.
Гражданин Каин
"Как! Ты знаешь, что мыслю я ?"
"Каин" Джордж Гордон Байрон
В коммуналке конечно, без лишнего лишние,
А тут этот еще вернулся из "зоны".
Мы конечно, не божие, тоже ведь- грешные,
Но и то, уважаем, читаем законы.
А ему-то водяра раз стукнула в голову,
Брат попался и ляпнул, и крепкое.
А он даже не глянул, вмазал как в сторону.
Вогнал нож в грудь, не видно и лезвие.
Все угрюмится, все-то вокруг озирается,
Как бы рядом конвой напускает собак.
Сам быкастый, а словно все время шатается.
А кто сзади стоит, за спиной – это враг.
Воду льет на полы. И при свете всю ночь.
Будто зверь, будто зверь одичалый в капкане скулит.
Исподлобья и низко, как глянет…
Точь – в – точь, -
Волк. Лишь паспорт в кармане и чаще молчит.
Напоследок рехнулся: в детдому хотел,
Пацана себе взять, Слава Богу не дали.
Нам своих-то девать… А когда б заболел…
За детей уж никто не пропишет медали.
А повесился просто, – крючок в потолке.
Табуретку подставил. Веревку на шею.
Из вещей ничего. Четвертак в пиджаке.
Помню утром кричал: "Ничего не имею!"
Опечатали комнату. Пока новый хозяин,
Не заявится. Тоже какой-нибудь фрукт.
Надоел, хуже смерти, этот чертовый Каин.
Поживут как скоты и дверь не запрут.
Бегунец
Гришка Отрепьев спер завтрашний хлеб,
И у ключника три деньга.
Вытащил нож и убил петуха,
Пролилась красной кровью заря.
Пусть дураки и поют акафист,
Да стучатся лбом о полы.
Он не такой, он же лучше их всех.
И уходит с утра в цари.
Верно шепнул ему кое-кто-
Хоть он не видел лица.
Нужно границу скорее пройти
Да вытащить тень мертвеца.
Только бы сейчас не погнался никто,
Не сбили как птицу на взлете.
Грозным воителем вторгнется он,
Чтобы править в великом почете.
Видит себя среди бледных бояр,
Он им еще не попустит.
Чернь внемлет слову младого царя…
Завтра он квасит капусту.
Гришка проснулся. Монахи храпят,
Сырость, проклятая сырость.
Скоро вставать. И на службу идти.
Что же ему там приснилось?
Москва -Белорусская
0932-22…
Я набираю этот знакомый номер по коду,
Всего горсть цифр и дрожь замерзших пальцев,
Отдается в проводах сквозь стылую зимнюю воду,
Замыкающих треском ходьбу электронных скитальцев.
4-07-12…
В набухшем от шарканья и гула позднем вокзале,
Жду нежданный продрогший московский патруль, -
Не придет. Мое время сейчас, я же в самом, самом начале,
Только-только в линии нащупал через сухие гуу-
Дки.
4-07-12…4-07-12…
Я тебе скажу, обветренными под конвоем губами, губами,
Это слово, снова, как в первый, помнишь , неуверенный раз,
Моя нежная звездочка, с серой дымкой глазами,
Бесконечность наивных от ласки, лебединых фраз.
4-07-12…4-07-12…
Задыхаюсь любимая, слышишь, на живом человеческом сердце,
Знаешь, кроме, кроме веры в тебя, ничего, ничего больше нет.
Я устал выживать в одиночной каменной клетке,
Хотят кто-то твердит про счастливый бронежилет
От рожденья.
4-07-12…4-07-12… 4-07-12…4-07-12…
Я проврусь, я прорвусь, я прорвусь !
На заветную ниточку моей телефонной надежды.
Я скажу тебе лишь, как озябшую на перроне грусть,
Не возьмет патруль с задержанием на форму одежды.
4-07-12…4-07-12… 4-07-12…4-07-12…
Алло! Алло!
Позовите, пожалуйста Инну со второго....
Целую плечи, чуть касаясь нежности груди
Ты улыбаешься.
И в мир для нас двоих пришла
И растеклась блаженная истома.
Какой был бал вчера.
Нам все равно,сегодня все совсем иначе.
Я слушаю как бьется твое сердце.
Мне больше ничего не нужно.
Бургундское в бокалах.
Это все.
Полуоткрыта дверь в покоев темноту.
За ней в камине тихо умирают угли,
Даря прощание огня.
Мы допиваем нежность и это терпкое
вино,
Закончится сейчас у нас.
Мы расстаемся.
Любовь останется в последнем поцелуе.
Все сказано.
Молчание богаче многих слов.
Корабль мой уходит на рассвете.
И навсегда,
Останется со мной у сердца этот локон,
Что подарила ты.
Расставшись навсегда.
Еще белеют спины гор вчерашним снегом
И март все повторяет увертюру февраля.
Мы здесь одни и только ветер следом,
Качает сосны будто мачты корабля.
Луна и звезды. Тишина и ночь.
Обломок шпаги портит мой камзол,
А кровь мешает вытащить кинжал.
Скользят, соскальзывают пальцы у меня.
Бой все равно закончен, он сейчас умрет.
Луна и ночь. А может, звезды?
Или тишина?
Без звука он. И путь его укрыла темнота.
Иду другой дорогой я, мой перекресток позади.
Какая же сегодня…
Она лишь смотрит.
Сверху видно, видно все.
Как мы стараемся вручить друг
другу смерть
Что затаилась и выжидает, до времени,
на остриях отточенных рапир.
Не ссора к бою нас толкнула.
Фатум.
Я знаю точно, ее волнует этот танец двух врагов.
Хоть здесь и не играет музыка.
Лишь скрип ботфорт
И звон и скрежет стали.
Хорошо.
Мы с ним поладить раньше бы могли,
Друзьями может быть и нет, хотя возможно.
Он спас меня во время штурма.
Нет, не будет.
Тут только выпад и удар и поворот и снова выпад.
Соперник мой учился видно у венецианцев.
Мне жаль его.
Сейчас, вот так, я раскрываюсь, ухожу.
И вот удар.
Он пошатнулся, в это невозможно…
Закончено.
Его вино я допиваю и поднимаю ее веер, что бросила она.
Беру и не прощаясь ухожу.
Целую в шею, губы еще спят.
За окнами темнеет сумрак утра.
Вчерашний долгий дождь.
Март снова начался с воды.
Слуга выводит из конюшни лошадей.
Беру еще кинжал и пистолеты,
Я отправляюсь на войну.
И в моей памяти останется навек
И ты сама, и губ твоих
Чувствительная нежность.
Я не прощаюсь.
Ты всегда со мной.
Мы не знакомы. Танец нас ведет.
Прикосновение и круг и поворот,
И пальцев нежных дрожь.
Огонь свечей и зеркала глубины
Залила музыка старинный замка зал.
И мы не знаем ничего,
Не называем имя,
Среди толпы остались мы вдвоем.
Никто не нужен нам,
Есть только я и ты.
И этот долгий танец.
Вот и последний звук умолк.
И ты выходишь прочь.
Я поднимаю брошенный платок.
Мастер мечей пролил утром кровь,
Он порезался чужим клинком.
Ветер спотыкается над пропастью,
Боясь шагнуть на сосновые иглы леса.
И только твой быстрый взгляд
Убивает меня легко и красиво.
В ночь полнолуния.
Дождь подобен песни бродячих монахов
И угли жаровни еще отзываются
На зов тепла.
Гляжу в темное небо через окно на крыше.
Мне кажется, не осталось больше вина
И силы терпеть ожидание.
Так хотелось бы,
Услышать звук твоих осторожных шагов
На пустынной дороге.
Я один и на шелке рисую эти стихи.
Ночь будто море.
Темнота.
И в ее теплой глубине
Два наших сердца бьются.
Горячий шепот и сплетение жарких тел.
Мы пьем друг друга словно
Истинную чашу.
И в целом мире нету силы чтоб прервать
Наш ритуал.
Шум у ворот. Посыльный в замке.
Невероятные дела. Вот это да!
Твой муж казнен позавчера.
Спасибо графу Валуа.
Иди ко мне, любимая вдова.
Граф пригласил нас на охоту.
Трубят рога.
Собаки резко тянут поводки.
И лошади несутся к старой роще.
Все скачут и кричат и гонят зверя.
Ему отсюда не уйти и он падет.
Ты мчишься слева от меня,
И нет красивей всадницы, чем ты.
Святого Мартина в свидетели беру.
Пусть я увижу, как слетает это платье
К твоим ногам.
Сегодня этой долгожданной ночью.
Брак
Мне сложно было не принять,
Все Ваши игры и капризы.
И перемены и волнения
Поездки в театр и мод сюрпризы,
И даже Ваши увлечения.
Мне стоили весь годовой доход
И с винокурни и с имения.
Приходит почтой журналь,
И Вы спешите, бросив все,
С собачкой именем Шанталь
Вперед за новой перелиной
И муфтою и кринолином.
А я сижу и кофей пью,
Один, изгнанник в собственном раю.
Забытый, брошенный, ранимый.
Однако ж, стоит услыхать,
Как Вы подходите к двери,
И сразу прямо в кабинет.
Я сам волнуюсь как корнет,
И ручку Вашу прижимаю,
И таю будто лед, я таю.
А Вы на ушко мне, и будто бы робея:
«Ах монами, есть у меня идея»
О брак, какой же это крест
Нести его порой нелегко,
Но все же столько есть в пути
Приятных мест.
И будто бы совсем недалеко
Если разлить под вечерок
Мадам Клико.
О что же мне Вам написать в альбом?
Немного колкостей в короткой эпиграмме,
Банальностей набор в обертке вязких слов
Иль благодарностей за стол для Вашей мамы?
А может мне вписать мелодию души моей,
Которая сейчас во мне звучит?
И в беге нот на чистоте листа польется музыка
Чарующей волной.
А новомодный Шуберт пусть простит.
Люблю тебя, когда грустишь или смеешься,
Или когда глядишь в открытое окно…
Мне расстояние разлуки в сердце отдается,
Здесь я один и одиночество одно.
Великий шаман никогда не спит
Он в розыске в трех мирах.
Глаза закрыты и чайник кипит,
Да духи закляты в камнях.
Ветку возьмет и в воду воткнет,
Чтобы застыла река.
Так и отправиться он в магазин,
Без спичек и табака.
Он первым пришел и последним уйдет,
Его здесь знает любой.
Дымятся слова и плавится лед
Меж солнцем и луной.
Он ведает все и открыт для всех,
Но просить его не спеши.
Когда то закончил далекий физтех
И в ответах не согрешит.
Ступает добро прямою тропой,
А зло кружит и кружит,
Черной птицей над тобой
Там, где шаман не сидит.
Правда одна на все времена,
И быть не может другой.
Камни забыли свои имена
Да чай заварился крутой.
Место встречи
Слова даруют нам пути.
Сказала мне она, прости.
Нам нет нужды встречаться.
И лучше нам бы никогда…
Пришлось здесь оказаться.
Король позвал и денег дал.
И в серые камзолы,
Свое он войско нарядил
И сразу всем пообещал
Немало дел веселых.
Под свист картечи шли вперед
В дыму рвалась пехота.
И барабаны били в бой.
Такая вот работа.
Казалось сотни лет прошли,
После прощальной встречи,
Не помню, что я говорил
И что ты мне сказала.
Мы расставались, я и ты
И догорали свечи.
Осенний дождь ночами лил.
В грязи ползли повозки.
Веселья пыл давно остыл.
Король про нас совсем забыл,
Последний барабанщик пил.
Мушкет натер мне плечи.
Толпой брели мы кое-как,
Никто не знал где мы, где враг.
Мундиров нет, обноски.
Лишь план секретный знали все,
О новой переброске.
Потом из марева воды
Вдруг вылетели пики.
Блестела сталь мокрых кирас,
Удар наотмашь, клич не наш.
Пальба чужих пистолей.
Я попытался дать штыком.
Наш славный полк был окружен
И кажется, он обречен.
Здесь рубят всех и даже тех,
Кто вытянул на встречу им
Раскрытые ладони.
И топчут злые кони
Еще живых.
Я сзади получил удар,
А сверху пал старик сержант,
С разбитой головою.
Так и остался до зари,
Один живой среди толпы
Забытых и убитых.
К рассвету я набрался сил
И выполз из укрытия.
Фортуна выдала мне шанс
Вернулся я в родной Прованс
С седою прядью на висках
И дырами в карманах.
Теперь на мессе вижу я
Как ты и вся твоя семья
Идете на причастие.
И молитесь прилежно.
Твой муж все знает о досках,
Детей таскает на руках
Торгует он успешно.
При встрече часто прячешь взгляд
Нужды в том нет, ни ты, ни я…
Давно ни те, что прежде
Исчезло все -
И ни любви, ни веры, ни надежды.
Одинокий волк
Собаки шли по следу упрямо.
Ломая лапами ломкий лед.
То влево сворачивали, то снова прямо
И впитывала их шерсть метры и пот.
Они загоняли в ружейные сети,
Ни глоток, ни сил не жалея.
Ведь дома их ждут ржавые цепи,
Хозяйский окрик и соседские дети.
Пока есть время, быстрее.
Голодный прицел жадно цель искал,
Азартный поводырь свинцовых глупых пуль.
Иглисто и гулко расстояние кусал.
И бормотал что-то про последний поцелуй.
И разрывали мокрый воздух морды,
И слепо щурились глазницы стволов.
И занавес тумана падал под аккорды
Стреляющих в упор флажков.
Я стал меньше простреленной точки,
Я – бегущий, я – никто, я – мишень.
По щекам гнилые болотные кочки
На прощание лупила моя тень.
Вязну в серой грязи, как в усталости,
Не уйти мне, как прежде, в снега.
И все туже петля обреченности,
Ненавистная, как смех врага.
Отовсюду в меня целится удушье,
Перебила ногу жестокая картечь.
Но пройду я сквозь равнодушие,
Чтоб в крайнем прыжке сил не беречь.
С хрустом хрип рванулся из горла.
Он промедлил, и время досталось мне.
С бесполезным лаем, ошалевшая свора.
Не смогла отыскать нас в кровавой волне.
Анна Болейн, Анна Болейн
Кончилась ночь и не начался день.
Старый палач пьет густое бордо
Больше не важно уже ничего.
Белая Башня уходит на дно.
И едва слышно имя твое.
Давит повязка и сердце стучит,
Как же прекрасно все таки жить
Впервые мы увиделись на мессе.
Причастие я пропустил.
Смотрел на губы,
Что шептали литургию.
Глядел на твои руки,
Сплетенные в замок молитвы.
И ничего не замечал вокруг.
Исчезло все – остались мы на свете.
Лишь ты и я.
Так суждено.
Так вписано самой хозяйкой судеб.
И словно огонек свечи в окне из дальней
башни
Был брошенный ко мне, на миг единый,
Твой мимолетный взгляд
К твоим озябшим пальцам я тянусь,
Сомкнуть ладони, чтоб отдать тебе тепло.
Мне кажется, вот – вот и я руки
твоей коснусь…
И просыпаюсь. Темнота, еще не рассвело.
Еще белеют спины гор вчерашним снегом
И март все повторяет увертюру февраля.
Мы здесь одни и только ветер следом,
Качает сосны будто мачты корабля.
В горах тропа ведет меня,
Где в башне древней, высоко
В окне горит свеча.
И смотрят в ночь и ждут меня,
Твои зеленые глаза,
Что лучше всех на свете.
Пройду сквозь ночь, туман и мглу.
Поставлю посох я в углу
Зажгу огонь в камине.
И родниковая вода
Сильнее красного вина
Для нас сегодня будет.
Лишь с поцелуя мы начнем,
Мы здесь и мы одни, вдвоем.
Как-будто в реку мы нырнем
И закружимся в глубине,
Нас понесет в быстрой воде
И буду повторять опять
Любимой моей имя.
Разбудит солнце по утру,
И не молитву я скажу,
А как тебя одну люблю.
Мы вместе, на вершине.
Прикосновение смычка рождает звук
И музыка волной плывет по залу.
Я чувствую дыхание твое
Мы будто бы идем опять к началу:
Ты снова юная и нежная невеста,
И я вернулся только что с войны.
Мы так давно с тобой обручены
Друг друга понимаем с полу-слова,
С полу-жеста…
Как пялится на твою спину
Наш сосед.
Жирдяй-виконт и портитель молоденьких
служанок.
Его я завтра вызываю на дуэль.
Убью за этот взгляд, как раз к обедне.
Ему полезно будет отпевание
В постный день.
Мне показалось, будто бы на миг
Твое лицо под маской увидал.
Шум карнавала на мгновение пропал
И я застыл.
Крутился, веселился, пел, потел
Танцевал вокруг меня людской поток
А я молчал.
Так пораженный молнией стоит.
Так бьет в упор мушкет.
И нет ни шанса, ни спасенья.
Лукавый взгляд зеленых глаз,
Улыбки тень скользнула по лицу
И ты исчезла в водовороте платьев и плащей.
Тебя мне не найти.
Погиб на веки я.
Венеция, зачем сгубила ты меня…
Бледнеет луна молодая,
Ветер ей дергает косы.
И берега обнажая,
Волны треплют откосы.
Вода холодна, печаль глубока.
Долго плакали горы,
Каменными слезами.
Черный песок помнит,
Под нашими ногами.
Радость ушла, тоска не ждет.
Вновь выползают с обочин,
Темные длинные тени.
Травы молитву шепчут,
И обещают прощенье.
Свет на исходе, надежда уходит.
Спит в можжевельнике птица,
Воздух пропитан солью.
А между нами – граница,
Стены, рожденные болью.
Ответ не придет, эхо умрет.
Здесь общества весь свет,
А вижу только тьму
Пустых словес, тщеславия и лести.
Как одинокому найти себе одну,
Не потеряв средь суеты себя,
Не уронив фамильной чести.
Я пью вино,
Вокруг танцуют ригодон.
Улыбок фальшь и холод украшений.
Найти тебя, чтоб позабыть про все.
И слишком было и потерь
И приключений.
Был далеко и видел жизни дно.
И вот сейчас,
Готов я все отдать за нежности тепло
Руки любимой в утренней постели.
Луна искала ночь, а ветер – древний лес,
Где звери кружат в танце, фея жжет волшебную свечу…
А море – вечный ключ от всех загадок и чудес,
Лишь я нашел и больше не ищу.
Красивое лицо глядит с упреком
Вино течет, там сброшен вниз бокал,
Здесь музыка забилась в тишину
И молча плачет воск длинных свечей.
Пылают щеки в гневе у нее.
Я ухожу с поклоном, не спешу.
И оставляю эту красоту.
Нет ничего – ни древних гор, ни силы водопада,
Ни ветра, гнущего терпение лесов.
Есть только взгляд твоих волшебных глаз.
И твое имя на моих губах.
Уходит ночь, с ней темнота и звезды.
Уж небо с нетерпением ждет зари.
И пусть тебе приснятся волны, и паруса,
И рвущиеся к горизонту корабли.
Они идут, куда-то к краю мира,
Где мудрый чародей в старинной башне,
Все ищет доказательство любви.
Пришла моя милая в осень,
Где золото ждет тишину,
Мерцают далекие звезды,
И озеро прячет волну.
Ступает босыми ногами,
В тумане укрыты пути.
Но лес одарит дарами,
Из тех, что нельзя найти.
В извечном волшебном танце,
Сошлись здесь единороги,
И нет ничего прекрасней,
Поляны, где плачут боги.
Где ласковая темнота
Неслышно крадет усталость.
Где грусть смывает вода,
И ждет красота, моя радость.
Где звери качают в лапах,
Струящийся лунный свет.
И нет здесь ни зла и ни страха,
Лишь танец, что чист как снег.
Так длиться и длиться вечность,
Пока не придет заря.
Останется в сердце нежность,
И тихая песня дождя.
Тьма не пришла,
И не явился свет.
Наполнен зал холодной пустотою.
В камине отблески тепла.
Весь замок спит.
Здесь до меня были другие.
Еретики.
Твердили до конца, что Бога нет.
Слепцов казнили рядом, во дворе.
Не видели они, не понимали.
Как быть с моей душой,
Если у них глазах, нет ничего?
И я…
Огонь любви не сжег меня дотла.
Не выпила смертельная тоска войны.
Лишь рядом с сердцем след мушкетной
пули.
И в памяти все еще тлеют угли,
Воспоминаний.
Значит жив.
И не поддамся этой пустоте.
Сегодня не уснуть нам.
Пусть метель
Несется белыми полками за окном.
Горят поленья жарко.
Ночь длинна.
Мы пьем анжуйское как-будто воду
Летним днем.
И нас несет волной горячей
Страсти.
Как будто мы плывем с тобой в потоке.
Так легко.
Струятся волосы твои в моих руках.
И нежность поцелуев бесконечна.
Нет в графстве никого счастливей нас.
Люблю тебя навек.
Впервые мы увиделись на мессе.
Причастие я пропустил.
Смотрел на губы,
Что шептали литургию.
Глядел на твои руки,
Сплетенные в замок молитвы.
И ничего не замечал вокруг.
Исчезло все – остались мы на свете.
Лишь ты и я.
Так суждено.
Так вписано самой хозяйкой судеб.
И словно огонек свечи в окне из дальней башни
Был брошенный ко мне, на миг единый,
Твой мимолетный взгляд.
Смерть двух казаков
Аркан жары сдавил упругий воздух
Не скоро солью заблестит Чумацкий Шлях.
И Извивается ленивая дорога
В сухих кургановых шипах.
За ней ползет обоз воловьего упрямства,
В навозе и поту, бросая в деревянности хвоста,
Плевки казаков, сусличий испуг
И вкус степи в копытах жеребца.
Тяжелый воз, скрипящий, запыленный
Везет мешки вонючих лисьих шкур.
Облепленный жужжаньем наглых слепней,
Он равнодушен к ним, как сытый каракурт.
Довольные, большие лапы слепней,
Нахально лазают по шеям казаков,
Ползут в мешки и щупают веревки,
И гордую тоску
широкоскулого лица татарки.
Огонь в шиповнике, огонь в шиповнике.
Рванулся к спящей тетиве пастушьих юрт.
Жесткость пик зажглась свистящим гиканьем,
Смела гортанный зов зарубленной охраны
И хлынула на тишину костров кумысного кочевья.
В огне шиповник. В огне шиповник.
И голова отца на мокром острие,
Которую трепал клубастый сизый дым.
И пули, усыпившие двух братьев,
На дикой гриве поседевших ковылей.
И красное, затопленное красным, -
Лежат среди обуглившихся ягод.
Под табунами обжигающих степных ветров.
Их бег быстрее ног вчерашнего пожара.
Их песня тяжелее камня.
О, умри, умри , умри
Джамиля.
Ты стань черной змеей Джамиля.
И убей, убей, убей Джамиля.
Мы запомним тебя, Джамиля.
Крик родился внезапно и стих.
Лишь испуганно лошадь косилась на кровь
И железо забрало три жизни.
Побег с Соловков
(Вечность подходит неслышно)
Сонный каменный берег, разъеденный солью.
Шепот волн что-то шепчет о древнем заклятье.
Я из райских садов со своей вечной болью,
Все ж успею, а потом хоть…стреляйте.
Горизонт – это линия русского горя,
Горизонт – в сини бьется разлука.
На колени, спиной, не стоит, я стоя.
А в ответ залп в тиши без единого звука.
Я же сволочь, подлец, до последнего дня,
Все косился и резал дурацким укором,
А ты просто, ты просто любила меня.
И ждала, и встречала с радостным взором.
И за что, не пойму, с первой встречи, смогла.
Так беспечно, бездумно, безумно влюбиться.
Неужели та пьяная наглость не жгла,
Неужели я смел, на тебя не молиться.
Я до срока придумал усталость морщин,
Я растратил тебя, вместе с верой, в войне.
А теперь, этот берег, как умерший сын.
Между нами и с нами даже во сне.
О любимая, нет и не нужно прощенья,
Слишком поздно прощать, слишком много.
Не хочу, чтобы снова в мой день рождения,
Ты ждала и ждала меня у порога.
Горизонт – это линия русского горя,
Горизонт – длиться долгая долгая мука.
На колени, спиной, не стоит, я стоя.
А в ответ залп в тиши без единого звука.
Игра
Идет волна тумана сквозь овраг,
И стынет воздух, ночь, там звезды высоко.
Забились звуки в норы. Притаился ветер в камышах.
Молчание разлеглось окрест и тишина, глядит из-за плеча его,
Во тьме, не слышно,тихо, втягивая холод, согревая,
Застывший воздух,
И запахи совсем не так, не так…
Так осторожно отмеряя шаг.
Крадется чуткий зверь знакомою тропой,
И старый враг, идет, таится страшной тенью позади,
Ступая мягкими шагами в его неверные следы.
Игра.
Баллада о веселой ночи
В пересечение трех дорог,
Есть дом со славою дурной,
Заброшен и пустынный.
Он как бессменный часовой,
Застыл с клинком старинным.
Но ночью Якова когда,
От звезд светло, плывет луна.
И тенью падает сова,
В реке волнуется вода,
Тогда они приходят.
Их путь давным-давно заклят,
Лишь камни помнят и молчат,
О том обыкновение.
Не помнят старики у нас,
И нет нигде случайных глаз,
Чтоб здесь их разглядели.
Так входят всей гурьбою в дом,
И накрывают волшебством,
И кажется со стороны,
Все видится спокойным.
А там столы полны еды,
И гнутся древние полы,
От танцев и веселья.
В карты проиграли солнцеворот,
И все новогодние сны.
Свечи горят, и ждет клюквенный сок
Брат прошлой зимы.
Народец малый льет вино,
Красотке руку на бедро
И ловит оплеуху.
Кто пьет куриное яйцо,
Кто кости мечет в решето,
А эти скачут кувырком,
В шутливой заварухе.
Снова отыграли солнцеворот,
И почти все новогодние сны.
Свечи горят, и в темный угол идет
Брат прошлой зимы.
И так не раз, не два, не три, -
До первых лучиков зари.
Пируют дружно пикси.
И дом стоит, река течет и
Каждый долгий долгий год,
Ждет праздника ночной народ,
Чтоб петь и веселиться.
Нет, не вернули им солнцеворот,
И где новогодние сны?
Свечи горят, и всю ночь напролет
Спит брат прошлой зимы.
Баллада о долге
Моя невеста далеко,
В стране суровых гор.
Где дождь и снег,
И лед и дождь
Ведут жестокий спор.
Я был один,
За мной гнались.
Плечо пробила сталь.
Когда обидится король -
Любая ловит тварь.
Мелькали факелы в лесу.
Погоня приближалась.
И вдруг бесшумно
На камнях.
Девчонка показалась
Она глядела мне в глаза
А я смотрел в ее.
Потом рванулась ко мне,
Подставила плечо.
Мы шли упорно,
Вверх и вверх.
Погоня давно сбилась,
И вот тогда пришла гроза.
И буря разразилась.
Дошли до хижины пустой,
И это было счастье.
Ни до, ни после не видал,
Такого я ненастья.
Тьму рвали молнии.
Вокруг текли воды потоки.
И камни с грохотом неслись,
Как будто льды в протоке.
Прижались мы,
Спина к спине.
Обоих била дрожь.
Она шептала мне слова,
Но грохот, не поймешь.
К утру все стихло.
Мы вдвоем
Пришли в ее селение.
Там встретила нас
Вся семья
В прескверном настроении.
Отец сказал: «Плохая дочь.
Ты будешь жить одна.
Ему нет места, ну а ты
Жена для чужака»
К ней подошел и в первый раз,
За руку я беру:
«Раз для тебя она никто
Я выкуп заплачу»
И я уехал в край земли,
Где все не так, иначе.
Мы чай и опиум везли,
Или солдат, в придачу.
Был долог срок,
Но он истек.
И вышел я в порту.
Мне выдали полный расчет
И вот коня веду.
Я знаю точно -
Она ждет.
И я не подведу.
Совсем осталось, уж чуток
Жди милая, скачу.
Моя невеста далеко,
В стране суровых гор.
Где дождь и снег,
И лед и дождь
Ведут жестокий спор.
Баллада об отдыхе
Спит попугай, напившись снова рома,
Хозяин храпом потрясает потолок.
Пускай постель его вонючая солома
Зато никто ему не выстрелит в висок.
Вчера был пришвартован и обслужен,
Все были рады и отказу ему нет ни в чем.
И выпивкой был даже перегружен,
Что выпито не им – плевать, мы раз живем.
Скакали кружки и качался пол таверны,
Как будто палуба от волн у мыса Горн.
Он не был ни последним и не первым,
А в море всех уравнивает шторм.
Был Длинный Джек фартовым капитаном,
Попасть к нему в команду торопились все.
Его кэп взял по договору, не обманом.
Ведь раньше он служил на настоящем корабле.
В тот рейс они забили трюм рабами,
Он не любил ни кандалы, ни звон цепей.
И люди с очень белыми зрачками
Глядели так, как он он давно на палачей.
Попала шхуна в мертвый мертвый штиль.
Кэп тут же, и всем урезал порцию воды.
До берега остались сотни океанских миль.
А темном трюме на цепях мерли рабы.
Команда недовольна капитаном.
Злых большинство, они готовят бунт.
Но Длинный Джек раздал вино смутьянам,
А после всем загнал в живот железа фут.
Он не был бунтарем и не пил с ними.
Пока кэп лютовал, он точно вор,
Украл ключи, что кандалы закрыли
И с ними острый плотницкий топор.
Спустился вниз, там мрак и безнадежность,
Нашел замки и цепи снял со всех.
А одному из них, кто первым вышел гордо,
Он дал топор и знаком указал наверх.
Потом была резня. Шли с голыми руками,
Глоток свободы силу ярости дарил.
Нет слаще ничего, чем умереть под облаками.
Вцепившись в глотку из последних сил.
Подкрался незаметно Длинный Джек,
И пистолет быстро приставил к голове.
Он бросил в сторону разряженный мушкет.
Свободен он и так уйдет в борьбе.
Ударил выстрел, вроде показалось,
Что он увидел сразу всех святых.
А капитан уже валился на бок. Будто жалость,
Не нож, заставила его упасть у ног босых.
Стояла шхуна, нет на ней команды.
Только толпа черных людей и он один.
И для начала надо укрепить на мачтах ванты
Никто не раб и он не господин.
На третий день подул зюйд-ост. И сразу,
Напились вдоволь ветра паруса.
Пусть всюду волны, не окинешь глазом.
Но там за горизонтом, есть и берега.
Он долго добирался. В диком месте,
Они сожгли и это пришлое и шхуну.
И шли пешком, через леса, все вместе.
Он навсегда запомнил ту горящую лагуну.
Вот он опять в порту, в таверне пьет и пляшет.
С ним птица на плече, что воду и не пил .
Кому судьба дает сполна, а кому – не успевает.
Бывает все. Из пистолета пулю попугай стащил.
Спит попугай, напившись снова рома,
Хозяин храпом потрясает потолок.
Пускай постель его вонючая солома
И больше не болит израненный висок.
Баллада о горце
Здесь был туман поверх холмов
Горел огонь в лачуге,
И первый крик его поднял,
Всех петухов в округе.
Когда родился Джимми,
Когда родился Джимми.
Не знала мать, забыл отец
Каким он был по счету.
Тот только хмуро посмотрел
И вышел – на работу.
Смотрите, это Джимми,
Смотрите, это Джимми.
Он рос как все и был как все,
Играли вместе в прятки.
Он заводилой стал едва.
И первым он бежал всегда,
И с ним босые пятки.
Да, шустрый малый Джимми.
Да, шустрый малый Джимми.
Года текли с водой в реке,
Не спрячешь время в сундуке.
Он статным парнем стал,
И вот среди красавиц гор
Одну ее искал.
Таким был верным Джимми.
Таким был верным Джимми.
Но тут пришла пора ему
Отдать всю доблесть королю,
За девять славных пенсов.
И вот идет он на войну,
Во Фландрию, известно.
Ах, бравый воин Джимми.
Ах, бравый воин Джимми.
И там остался он совсем,
Пронзенный с арбалета.
Не переступит он порог,
Зимою или летом,
Не выпьет эля и не ждет,
Его красавица всех гор.
Так песня его спета.
Был горцем добрый Джимми.
Был горцем добрый Джимми.
Баллада о деве
Когда уснет старинный дом,
Погаснут свечи за столом, огонь спадет в камине.
Затихнет шум в долине.
Она украдкой и тайком, по той тропинке за холмом,
Рванется вслед за ветерком.
Суров отец у Элли.
Она бежит как лань туда
Где отступает темнота, где возле яркого костра танцуют и поют.
Забыта теплая постель,
И в кружках пляшет добрый хмель,
И кличет летняя пора, так скрипка с флейтой не дают
Уснуть всем до утра.
Жесток отец у Элли.
Их танец весело кружил,
И он ласкал, и прижимал и нежно талию держал,
И слаще не было тех слов,
Что жарко он шептал.
Так таяла как воск сама и как склонилась голова,
Лишь знали звезды да трава.
Суров отец у Элли.
На утро на тропе домой,
Ей встретился отец седой и непреклонностью стальной,
Он нож в руке сжимал.
Ни тронул ее мольба,
Ни слова ей не говоря и длинным острием средь скал
Он путь к обрыву указал.
Жесток отец у Элли.
Слеза сбежала со щеки,
Остры те камни у реки, поток бежит в стремнине.
Она шагнула плача вниз
И горы ей отозвались.
Вода забрала тело и сердце вмиг у старика
Навек окаменело.
Суров отец у Элли.
Давно покинут этот дом.
Нет никого за очагом, обрушились уж стены.
Забыты имена, кто жил. Здесь не осталось их могил
И мрак и запустение.
И помню только я один разлет твоих волос и смех,
И краткий час наших утех.
О, Элли, моя Элли.
Баллада о татуировке
Поймали ведьму поутру
Живьем погнали в город.
К обедне люди собрались
Вот это славный повод.
Ее тащили за возом.
Старухи в след плевали,
А малолетки под мостом
Навозом закидали.
Брат-инквизитор добрый был -
Железом жег жаровни.
Семь раз кидали в старый ров
И бил палач знакомый.
Кричал монах воняя ртом:
-Покайся, тьмы отродье!
Ошейник прикрутил болтом
К стальному изголовью.
Молчала ведьма. Знать она,
Не знала ничего.
О порче или колдовстве
Лишь помнила его.
Она жила семьей как все,
И путь ей был един -
Уж должен в храм ввести ее
Солидный господин.
А этот парень был чужой,
Никто не мог понять.
И лишь она смогла ему
Дорогу указать.
И ночью он пришел за ней.
Смеялся и шутил.
Она не разбирала слов,
А он все говорил.
Так продолжалось десять дней,
Пока в последний раз.
Их не пустил к себе еврей,
За золотой диаз.
И было счастье ей быть с ним.
Казалось, навсегда.
Но вот рассвет
И ночь бежит как талая вода.
Он целовал и прижимал,
Кошель совал неловко.
Она взяла два кругляша -
Купить татуировку.
Где его сердце, на плече
Рисунок был такой:
Змея обвила розы куст
С раскрытой головой.
Она скрывала как могла
Ей долго удавалось.
Пока случайно у нее,
Там платье не порвалось.
Отец за волосы волок
И бросил за порог.
А мать кричала: «Ведьма ты!
Вот и пришел твой срок!»
Ей было некуда бежать,
Да все равно, поймали.
И чтобы не повадно.
Все, примерно наказали.
Огонь занялся высоко
Нет ведьмы, нет угрозы.
Казалось, плакала змея
И с ней сгорали розы.
Прийти к тебе без приглашения,
Зажечь камин, налить вина.
И пусть все длится день осенний
Там за окном – для нас весна.
Мы сядем вместе, взяв бокалы.
И ты прижмешься вновь ко мне.
Порой бывает нужно мало -
Вдвоем остаться в тишине.
Мы выгоним печаль и скуку,
Твоя улыбка, ты со мной.
Будешь держать меня за руку
Чтоб не остаться здесь одной.
Так день пройдет, явится вечер,
И ты поймешь меня без слов.
Наш праздник будет бесконечен
В нем мы с тобою и любовь.
Мы в эту реку входим только раз.
Чем дальше берег, тем быстрей течение.
Всего лишь имя остается после нас,
И звездный свет в холодном отражение.
Не-отправленная любовь
Я бессердечным не был никогда.
Особенно за чаем в медсанбате,
Но все-таки, не ждал ни чьи глаза,
Не оставлял последних писем на атаке.
Ну вот увязли на нейтралке мы вчера,
Увязли, как назло, на русском месте.
И в шар земной вгоняют, прям с утра,
И не уйти ни одному, ни вместе.
Не в первый раз. Но вспомнил все грехи.
И сам себя привычно пожалел.
Прости, маманя, я в аршинный долги,
Кроме всего, одной войной перед тобой, влетел.
Прости. Я часто руку поднимал,
И пил, и сонный матерился спозаранку.
Я бы в полный рост сейчас бы точно встал,
За ту проигранную мной нашу тальянку.
Ложатся взрывы ближе, ближе…Письма я,
Как гад самый последний, редко очень.
Маманя, мам, люблю, люблю только тебя
И напишу, как не писал, за всю протоптанную осень.
Я ничего, я до копейки буду отдавать,
Ты не увидишь больше горьких сигарет.
И не с шалавою в знакомую кровать,
Приду я. Только ты спаси увидеть снова свет.
От взрывов мин рвалась и вскачь и плакала земля.
И смерть не ждала, а брала кого хотела.
И весь наш взвод не стоил ни полушки, ни рубля.
Лишь я один ушел живым из-под обстрела.
Я уцелел, я уцелел, я уцелел. До роты то ползком,
То так, а там овраг. И выбрался, как под-заткнулись фрицы.
Мне выпало довоевать и в Пруссию зайти с нашим полком.
Домой трофей аккордеон…
А дома нет, трава и кружат птицы.
Несчастный случай
Если ты прячешь под сердцем всю древнюю злобу,
Она тебя греет и дарит надежду на чужое тепло,
Которое выйдет из тела врага и поднимется к небу.
Молись за удачу и садись же скорее в седло.
Оттачивай стрелы и ядом кропи острия,
Чтоб даже царапина выпила жизнь из него.
Но лучше убей его в спину. Так проще, и ты же не зря,
Готовился и рисковал, ну а ему-то, ему – все равно.
Пусть плачет родня на поминках и клянутся о месте мужчины,
И сын его рано разучится громко звать мать…
Соляру привычно, в холодную глотку любимой машины,
Зальешь по утру и махнешь на работу – пахать.
Враг сегодня не вышел,
Как будто бы не ночевал.
Звонила в контору жена.
Шепот после АКМ-74
Я верю в избиение души,
В продажу слов под взглядом прокурора,
В охрипший след обложенной глуши,
В этот камыш и боль без приговора.
Я верю в грязь последнего ручья,
Рядом двоих, с размаху согнутых в прицеле,
Я верю в обреченного себя,
С рывком на волю в замкнутом пределе.
Я знаю, как сейчас меня убьют,
Мой снайпер щуриться в стеклянный глаз винтовки,
Солдаты втащат в кузов мокрый труп,
Лейтеха сбоку. По газам. Без остановки.
За колеей останется испуганный-испуганный ручей,
Пустые гильзы в глупом шерховистом камыше,
Я буду смирным, будто с первых дней, первых дней,
Привык к лейтехе с сапогами на душе.
Высота
Мы четвертая рота, нас убили во вторник.
Положили в атаке, в непролазной грязи.
В понедельник приказ прокричал нам полковник -
И не плачь, не надейся и больше не жди.
Мы прошли половину. Добили двух гадов.
Тех, кто бросил винтовки и кинулся в тыл.
Нас уже обходили с окровавленных флангов.
Мы могли бы отойти, календарь наш застыл.
Пули яростно всем досчитали секунды.
Мы остались все здесь, как наш день, навсегда.
Нас не встретят у дома, только ждут без надежды,
И из окон глядят и тоска и беда.
Каждый жил как умел и погиб как случилось.
Мы ломали не хлеб, комья стылой земли…
Бой закончился быстро, время намертво остановилось.
Нас списали в потери – мы травой проросли.
И навечно мы с вам, вся четвертая рота.
Наша кровь и наш пот, все осталось, все тут.
Ведь война – это страшная злая работа.
Каждый думал о том, что его не убьют.
Крылья
Сегодня выхода из боя нет. Не будет. Все.
Он перечеркнут сверху накрест трассерами.
Сегодня в сводке не вернуться нам в привыкший полк.
И похоронкой каждого представят, с орденами,
Нашим родным.
Горим. Нас добивают с разворота, злобно, "мессера",
И руки Лешки обгорают за турелью,
А он кричит:" Андрей! Здесь…крымская жара!",
И я в ответ, что очень очень в это верю.
Пока могу.
И злоба стиснула, зажала горло мне, -
Но я живу. Почти-почти что долетели.
Но подожгли, как говорили, как и на войне, -
Перед самим квадратом уцелевшей нашей цели.
Нас завалили.
Ты только, Леха, Леш!Ты, слышишь, не теряйся!
Не отключай!Прошу тебя! Не отключай эфир!
А он, сдирая пламя с рук, то плакал, то смеялся,
И после встречи с Богом звал на райский пир.
Меня морозит.
Нас перестали добивать, и спящая февральская земля,
Уже к себе тянула, вниз, крылатый двухмоторный факел.
Он вдруг замолк. И страшно. Без толку. за зря.
Еще. Страшнее. одному. Я. Выпустил. Шасси. И. Сел.
В плече дыра.
Сейчас же баки разорвет. Я побежал.
А Лешки нет. И оглянулся на его кабину -вся в огне.
Но прежде взрыва я, не верю, услыхал,
А Лешки нет. Последний раз знакомое:"Андрееей!"
Я отомщу.
Поколение
Нам отмерили, все, что нам нужно знать
Вы разметили прямой и понятный путь.
Но вчера мы сами открыли глаза,
И сегодня нас уже не вернуть.
Нам давали одежду с чужого плеча,
Нас пугали, тем, чего давно нет.
Я не знаю, какой будет эта мечта,
Но я точно смогу найти свой ответ.
Мы сломаем линию жизни не раз,
Пусть случиться, все, что мы захотим.
Вы так долго прятали правду от нас.
Мы проснулись, и мы больше не спим.
Я не верю, что это будет легко.
Мы несем огонь с собой в этот мир.
И я вижу, того, кто поверил в нас, далеко.
И того, кто нас еще не забыл.
Мы увидим, как начинается день.
И мы первые переступили порог.
И пускай вы подарили нам тень,
Все равно, я ухожу на восток.
Все равно, я ухожу на восток.
Все равно, я ухожу на восток.
Попытки
Бессонница в свете ЦТ.
За н-десят едва былинный тянет век.
Былая машинистка Маяковского,
По телевизору бывший ровесник, смутный
зек,
С одышкой отзывается на Троцкого.
А этажом пониже так целуются взасос,
Как-будто им вдвоем брести до гроба,
Она готовиться подвесить предкам на уши вопрос,
Как растянулись до утра те строгих материнских полчаса.
И написать на лбу и крупно, ровно-"недотрога".
С подвала кошечка, бедняжечка, голодная совсем продрогла,
Мяучит жалобно под дверью, трется, проситься.
Старушка приоткрыла, на цветной тряпичный коврик, отложила,
Все то, что по-кошачьи часто сниться…
Давясь, урча, глотала рыбные куски, в них как известно, сила.
Не дали дожевать,
Спугнули девичьи и джинсовые ноги,
Бегом, в слезах набитого лица.
Она, она же в крайность не вошла,
А он без счета ей впечатал, слева, справа,
Старушка услыхала после топота такое прежде стыдное, обидное, "шалава",
Вздохнула и прошаркала до выключателя,
Конец программы.
Предчувствие
Умеют бить здесь и по-русски материться,
И добивают доходяг под шнапс или на спор.
Товарищ мой, в бреду просил горчицы,
А днем его побил какой-то вор.
Товарищ мой, не выдержит до срока,
Он не целованный, ни разу, не поймет.
Уходит женщина и долго, и жестоко,
Не то что, этот, харкающий смертью пулемет.
Пойми же друг, над Кинешмою гуси…
Ну что ты, ты же боец, терпи.
Я знаю. Все. Что ты пойдешь, не струсишь.
Как по уставу. Ты иди, мой брат, иди.
Он в окружение приказал опять пришить петлицы,
А днем его избил какой-то вор.
Личный могильщик Соединенных Штатов,
Здесь отдыха от кукурузной революции.
К приезду подновили все заборы и комсорг Горбачов,
С восторгом повторял про делегации.
Был пропуск у него и сам он видел дорогого.
Весь месяц обсуждали возле дома,
Полу-внезапный шухер и увесистый отъезд,
Как- будто выводил в ЦК прокуренный родной подъезд.
И кто-то между делом вспомянул,
Что лучше и довольней кукуруза,
На месте лагеря, где наших много…
Пока местный стукач рты мимоходом не заткнул.
Стихи про прапорщика
Спокойно, прямо прапорщик лежит,
Который четко бил из пушки, без прикидки.
Теперь ему ничто уж не грозит,
Кроме стандартной цинковой квартирки.
Попал таки вчера в него стрелок душман,
Конечно, не спасла стальная каска,
Сегодня скинем бонны на стакан,
А кровь в машине спрячет нитрокраска.
Замаркируют, запаяют гроб,
Там с партией отправят на погрузку.
Он только чуточку, так чтобы сдуло пот,
Сразу же попал к духу на мушку.
Напишет ротный. что замену надо слать,
И обратит внимание на потери,
Бумаги на сопровождение долго будут мять,
Как-будто бы без них мать не поверит.
Земляк из Омска все ж завернет домой к нему,
Если уйдет жив-невредим на пьяный дембель,
Вот всю дорогу не везло, хорошему простому пацану,
И немец вроде, со смешной фамилией Цебель.
Его убить могли спокойно восемь раз,
Да два подрыва танка. На неделе,
Сгорел с бойцом заправочный "КАМАЗ",
И он… А был чего-то веселее.
Так, за него худой таджик-сержант побудет до замены,
Сечет все правильно, командует и мастерски стреляет.
-Расселись суки! Магомедов !Уберите пленных.
Их разведрота брала – пусть же и решает.
Берега
Помню белую поземку,
По заснеженной траве.
Шли в последнюю атаку,
Умирали на войне.
Наш горнист трубит усталый.
Снова в бой и петь клинкам.
Не оправившись от раны,
Нас ведет наш капитан.
Эти вечные станицы,
Догорали за спиной.
Пили кони воду Дона
Не вернутся нам домой.
Кто здесь красный,а кто белый
Только шашке разобрать.
Каждый знает свою веру
Не мешает убивать.
Степь гудит. Там эскадроны
Вышли лавою вперед.
Целовали мы иконы,
Нас никто уже не ждет.
Бронепоезд добивают.
Нам отсюда не уйти.
На морозе застывают
Души, кони и штыки.
Я прижался к вороному
И рванулся он в галоп.
Принял за меня две пули
Ну а третья – мой черед.
Кто тащил меня, не знаю.
Я в бинтах, а черный дым.
Из трубы у парохода
К горизонту уходил.
На турецкий берег хмурый,
Выходили кто как был.
Уцелевших всех казаков
Строил новый командир.
Всех нас приняла чужбина,
Только мы вот не смогли.
Неизвестными краями
Многие потом прошли.
Все что было – не воротишь.
Нет родней нашей земли.
Там есть все, и все там правы.
Нет чужих там, все свои.
Помню белую поземку,
По заснеженной траве.
Шли в последнюю атаку,
Умирали на войне.