Жизнь после смерти. 8 + 8

От издательства

Этот сборник — продолжение международного проекта «8+8», запущенного три года назад крупнейшим издательством Китая «Народная литература». В соответствии с замыслом в двух странах одновременно выходит антология, составленная из восьми рассказов китайских авторов и восьми рассказов авторов из страны-партнера. Антологии тематические. Например, тема итальянской версии — «Еда и секс», испанской — «Животные», арабской — «Дом и птица», английской — «Научная фантастика».

«Народная литература» попросила издательство «Время» предложить несколько тем для российско-китайского сборника. Из списка, составленного «Временем», китайские коллеги выбрали тему «Жизнь после смерти».

Плавание на арбузной лодке

«Жизнь после смерти» — прочитывается в первую очередь не как переход в мир иной, размышления о бессмертии и описание потусторонних сил, фантазий писателя. Смерть рассматривается как развернутая метафора обыденной жизни, бытописания, когда, «изживая живую жизнь», тот или оный роковой поступок или бездействие, приводит к смерти — духовной ли, душевной, но «частичной смерти». Тогда открывается дверь в другую, иную, но свою, земную жизнь. Преображение, перерождение может нести благостное обновление, но чаще — угасание души. Этот опыт формирует отношение человека к личным утратам, поступкам, метаморфозам, которые, собственно, и составляют сущность жизни.

Категория смерти не ограничена философскими вопросами. Танатология исследует психологию людей, их семей, сообществ и культур в отношении к смерти. Зарождение этой науки пришлось на начало XX века. Среди первых, кто задумался над научным осмыслением смерти, был и российский ученый Илья Мечников. Он был уверен, что без изучения этой проблемы нельзя считать «науки о жизни» всеобъемлющими.

В литературоведении первые работы, посвященные изучению образа смерти, появились в Германии и Англии также в начале XX века. Лев Толстой опирался на собственную философскую систему и среди приоритетов своих исследований особое внимание уделял познанию категории смерти: «Мы смотрим на смерть как на что-то не только совсем особенное от жизни, но как на что-то прекращающее жизнь, а она такое же будущее, как следующий год, и так и надо уметь смотреть на нее».

Высказывание Льва Толстого перекликается с другим: «Жизнь — лишь плавание по теченью, смерть — всего только отдых в пути», — эта фраза из знаменитой оды «Птица смерти» древнекитайского поэта и мыслителя Цзя И. Ею вполне можно воспользоваться для нашего крайне небольшого экскурса в восприятие жизни и смерти.

Представленные произведения китайских и российских писателей — своего рода художественное исследование правды умирания души.

Читатель, китайский, российский, прочтет рассказы авторов двух стран, опираясь на традиции своего социума, своего народа, религии, философской мысли Запада и Востока.

Но чем пристальней вглядываешься в мир, который открывают разные по мировоззрению, стилистике, эстетическим пристрастиям произведения, тем больше проступает очевидность переклички, сопряжения двух таких различных культур.

Восемь российских плюс восемь китайских — столько рассказов собрано под одной обложкой. Восемь — число наиболее благоприятное для китайцев, оно связано с абсолютным благополучием, восьмерка, изображенная горизонтально, — символ бесконечности, который используется не только в математике, но и в магии и эзотерике. Это знак непрерывного перерождения, духовного совершенствования, что соотносится с концепцией нашего замысла.

Когда были прочитаны все тексты, появилось ощущение, что чу́дным образом произведения китайских авторов перекликаются с российскими, вступают в диалог, спорят на одну и ту же тему, дополняют друг друга. Мною было решено рассказать об этих произведениях в той последовательности, в которой видна взаимосвязь смыслов и идей.

Возможно, и читатель воспользуется этой подсказкой или вступит в свою игру и составит иную последовательность.

Восточная шкатулка-головоломка, которая может быть открыта только после какого-то совершенно не очевидного действия, — это рассказ Леонида Юзефовича «Убийца». Писатель, историк, исследователь, мастер художественно-документальных романов написал загадочный рассказ. Сто лет назад лихой офицер Азиатской конной дивизии барона Унгерна, вопреки приказу уничтожать евреев, бежавших в Монголию от большевиков, спасает от расправы девушку. Трагизм ситуации заключался еще и в том, что спаситель — офицер — стал убийцей всей ее семьи. Автор вплетает в сюжет исторический документ — маленькую анонимную заметку об убийстве теперь уже самого этого офицера, опубликованную в харбинской газете «Заря» в 1922 году. Писатель создает цепь версий его смерти.

Юзефович проводит отнюдь не детективное расследование, но художественное исследование нравственных, этических поступков и душевных порывов. Вариативность ситуации как вариативность жизни и выбора поступка — может быть, главного поступка — офицером и его возлюбленной, жертвы или убийцы. Писатель ведет по лабиринтам своих догадок, размышлений, нюансов человеческого характера. Текст искусно плывет, твердо держась берегов логики, но таинственность и загадочность не покидают повествование. Может быть, этому помогла железная фигурка Гуань Инь, богини милосердия, женской ипостаси бодисатвы Авалокитешвары, спасающая от всех бедствий. Она стояла на окне петербургской квартиры писателя: «…у моей Гуань Инь в знак сосредоточения и отрешенности от мира глаза были почти закрыты, из-под изогнутых в форме лепестков лотоса тяжелых век виднелись лишь узенькие полоски тронутых ржавчиной белков».

Мир, Порядок, Гармония, Совершенство, Иерархия, Знания, Семья, Социальная справедливость — главные ценности традиционного китайского общества.

Какие жизненные ценности главенствуют у героев рассказа «Арбузная лодка»? Классик китайской литературы Су Тун словно тушью и кистью нарисовал прибытие лодок из Сункэна, на которых крестьяне доставляют в город урожай арбузов: «Все, кто давно живут у реки, мгновенно узнают их: побольше, чем шаосинские черные, и чуть более вытянуты; корпус из дерева, низкая палуба по уровню воды обита жестью. <…> навес из циновок, небольшая печка на носу, дымящая утром и вечером, что настоящая кухня, кажется, это не лодки совсем, а хибары, которые в обход любых законов построили прямо на воде. <…> деревенские парни работы не боятся, но странное дело: стоило им оказаться у моста Тесиньцяо, как все превращались в лодырей. Пока нет покупателей — либо в карты режутся, либо дрыхнут на куче арбузов, но только шагни в лодку, как они тут же просыпаются и не спеша вылезают из-под навеса». Зарисовки обыденной жизни любопытны и притягательны. Повседневная жизнь меняется, когда появляется арбузный нож, который не только вскрывает красное чрево арбуза, но и служит орудием убийства. Резко сбивается ритм повествования, он равен хаотичным действиям толпы, мстящей за убийство крестьянина. Бессмысленного и жестокого. Всего-то из-за белой, недозрелой мякоти арбуза. Но писатель не взялся бы за перо, чтобы ограничиться лишь показом противостояния деревенских и городских. Арбузная лодка с пятном крови на днище, похожим на абрис коровы, исчезает… Тягостными поисками ее занимается полуслепая старуха — мать убитого. Именно тогда текст приобретает психологический рисунок: сквозь ожесточение, людскую неприязнь проявляется одно из основных жизненно важных качеств — ненасилие и сочувствие. Способность сочувствовать, которой наделяют и русский характер. «Лодка Фу Третьего отплывала от пристани <…> Вдруг старушка, которая с трудом уже держалась на ногах, еле-еле остановила лодку, медленно обернулась, потерла глаза и попыталась вглядеться куда-то в сторону причала <…> Конечно, на таком расстоянии она уже ничегошеньки не видела и не могла различить, где стоят добрые люди с улицы Сяньчуньшу, а где — горы кувшинов вина с завода. Вдруг она опустилась на колени и отвесила земной поклон, коснувшись лбом днища лодки.

— Чего она кувшинам кланяется? — заржал Гуанчунь.

Но остальные не смеялись…»

Су Тун предоставляет нам самим ответить: арбузная лодка со старухой уплыла в деревню или река унесла их в другую жизнь, к убитому сыну?

О смерти или иной жизни земли, под сомкнувшимися водами водохранилища, где «внизу — несколько деревень с домами, кладбищами, пастбищами и кедрами», — пишет Марина Ахмедова. Рассказ «Корова» — о деревенской жизни, которая стынет в венах «закупоренным ужасом». И о самоубийстве… коровы. Она утопилась. Нет, не утонула по случайности, это было самоубийство животного. На этом убедительно настаивает всем текстом автор. Метерлинк задавался вопросом: есть ли загробная жизнь у животных? «Нам показалась бы забавной мысль, что время и пространство могут бережно сохранить в течение вечности среди звезд, в беспредельном дворце эфира, душу бедного животного, состоявшую из пяти или шести трогательных, но наивных привычек — из желания пить, есть, спать в тепле и приветствовать себе подобных». Героиня Ахмедовой, глядя на воду, начинает верить, «что под водой прямо сейчас лежит самая добрая земля» и там «живут еще жизнью на чистом листе».

Напротив, в рассказе-притче «Плыть по другой реке» китайской писательницы Лян Хун «Большая река не способна рождать жизнь, не может произвести на свет ни речной травы, ни тростника, ни рыб, ни креветок, не может со сменой сезонов становиться то полноводной, то мелкой, не может с течением времени связывать воедино землю, небо…» Большая река — это Центральный канал, построенный по генеральному проекту переброски южных рек в северные. Реальное событие побудило Лян Хун сочинить притчу, где обустройство жизни страны порождает у героини нежелание смириться с переменами. Большая река в притче похожа на мифологическую реку Стикс. Только по-китайски это царство теней называется Сяоси — «Маленькая радость».

Денис Осокин согласился «сдвинуть с глаз повязку повседневной жизни» и вслед за героем своего опоэтизированного рассказа вошел в темную-темную, брошенную марийскую деревню Маскародо, а потом в деревню с названием Колокудо, где остался в ночном карауле. Загадочные йÿд орол, стоявшие под окном, уверяли его, что тоже охраняют от пожара деревню. И героя покинул страх, потому что сейчас, в ночном карауле, встретился «ни с кем иным — как с судьбой, с чистой судьбой… спрашивать или просить или спешить или к чему-нибудь приготовиться?.. мои мысли были видны — мне сразу ответили — и я ответил:

— да нет, не надо.

— ну да, не надо.

— просто встреча?

— да. просто встреча.

— и ничего?

— и ничего, олёш».

Герой беспечно, по-детски, сложил самолетик и «чувство самосохранения стучало моей кровью спокойно-спокойно». Гипнотизирующий авторский голос будет сопровождать читателя весь этот, наполненный зябкостью ночи, голосами судьбы и уходящей деревенской жизнью, рассказ: «…и никто мне не нужен был. никто кроме нас — дороги между маскародо и колокудо в месяц и час когда на ней никого не встретишь, самолетика из обоев и меня».

Безоглядная доверчивость судьбе осокинского героя превращается в рассказе Романа Сенчина «Ты меня помнишь?» в рок. В некую фатальность событий и поступков, определяющих жизнь. Любовь маленькой девочки, ребенка, за которой четко угадывалось сильное женское начало, «тот ее взгляд, взрослый, странный, глубокий», — герой не заметил. Затем испугался нелепой догадки. А через десять лет встреча с уже девочкой-подростком острой болью поразила: эта путаная, неприкаянная, безынтересная жизнь с невыразительными событиями, необязательными отношениями была предназначена не ему. Перед ним стояла не равнодушная девочка-подросток, а несвершившаяся жизнь, пришел он в этот мир слишком рано, раньше той, которая составила бы смысл его настоящей жизни. Значит, душа его умерла, еще не родившись. Та жизнь никогда не наступит. А эта? Повинность, наказание… и если наказание, то кого? Усталый, одинокий, будто выпотрошенный, он обращается то ли к подростку, то ли к судьбе: «Ты меня помнишь?» И слышит «в своем голосе слезливую мольбу, — ты меня помнишь? А?»

Мистические мотивы рассказа «Медиум» писателя Гэ Ляна смешиваются с легким юмором и иронией, когда описывается приключение одного из героев в поисках материала для документального кино о современных шаманах и медиумах. Общение с духами, шаманизм, в Китае имеет тысячелетние традиции и когда-то играло большую роль в религиозной, административной и политической жизни государства.

Теперь же стало устоявшимся народным ритуалом.

Якобы научные рассуждения об общении между мертвыми и живыми перемежаются с лукавым описанием самого процесса — наивного и щемяще трогательного, между безутешными родителями и самоубийцей-сыном, который и под землей все равно хочет быть вместе с беспутной, но любимой девушкой по имени Сяо И: «Но ведь Сяо И — живая. Инь и ян далеки друг от друга, ты же не можешь ждать ее всю ее жизнь. Папа с мамой просто боятся, что под землей никто не заботится о тебе. Если ты обзаведешься семьей, нам будет спокойней, ладно?»

Во Вьетнаме путешественник встречает медиума, который удачным образом сочетает способности впускать в себя духов умерших и неординарные вокальные данные. Он — медиум, работающий при агентстве ритуальных услуг и оперный певец. Что главенствует? Это неясно даже самому герою. Но одним из поворотов авторского «калейдоскопа», когда расположение разноцветных кусочков стекла полностью меняет картину, ироничное повествование, шаманизм отступают… Медиум влюблен в оперную диву, много старше его, и предстает история неразрешимых душевных коллизий, где правда становилась ложью, а ложь становилась правдой. Состоялась ли жизнь талантливого артиста, а может быть, все же не артиста, а человека, умеющего вглядываться в пространство времени? «“Живые, рождаясь из поколения в поколение, зачем нужна ваша жизнь?” — так четко сказано в пьесе. Я пел это много лет и только теперь постиг до конца».

«О любви не вышло…» и у молодого сочинителя в рассказе Александра Бушковского. Мир вокруг молодого писателя казался «неумной шуткой, а люди, за малым исключением, врагами или предателями». И вот однажды захотел он описать трогательную историю чистых отношений своего знакомого инвалида-колясочника и девушки. Рассказ не получился, мир по-прежнему — неумная шутка… Бушковский оставляет свое повествование с открытым концом: трагические обстоятельства, коварство или предательство помешали героям?

Май Цзя как мастер детективной прозы и в новом произведении не отступил от интригующего сюжета. Дело происходит в конце 60-х годов, сразу после культурной революции. Две девушки: одна — Крошка Америка, Сяомэй, имя другой останется неизвестным. Крошка Америка очень хочет служить в армии, но ее анкета не совпадает с результатами обязательного медосмотра. В анкете она заявляет, что не замужем, а медики констатируют «частичное повреждение девственной плевы». «А это куда хуже проблем с поведением, это — осознанное введение в заблуждение целого ведомства! А значит, она не честна с партией и народом!» Не все просто в этой на первой взгляд очевидной истории, и писатель разворачивает настоящее расследование, но… Сяомэй уходит из жизни, ведь, согласно конфуцианству, «умереть с голоду — событие маленькое, а утратить мораль — большое».

По буддизму, вся человеческая жизнь устремлена к смерти, за образом которой важно увидеть «истинную действительность». Бонхёффер не только досточтимый и уважаемый ученый-теолог, жизнь которого трагически оборвалась в Германии в 1945 году, этим именем наделила своего любимого, ангорской породы белого кота эрудированная супружеская пара из рассказа писательницы и литературного критика Цай Дун «Бонхёффер спрыгнул с пятого этажа». Рассказ страшен своей внешней простотой. Кот, как и корова в рассказе Ахметовой, совершил акт самоубийства, чем усугубил болезнь мужа, который теряет память, а значит, кусочки жизни. «Память о прошлом слой за слоем отмирала и покидала его». В прежней жизни, когда муж был здоров, а кот жив, супруги и их друзья «обсуждали только высокое — Эмпедокла, Юма, Лао-цзы, Лу Сяншаня, Витгенштейна; человека, независимость, мораль, свободу, диалектику, абсолютный дух». Теперь жене хотелось одного — хоть немного побыть наедине, но больной муж не отпускал ее руку никогда, даже во сне. Она решилась прервать монотонность бренной жизни и «представила себе такой конец: верхом на шерстистом носороге безмолвно прыгнуть с пятого этажа и исчезнуть в золотистых небесах». Писательница обостряет проблему соотношения свободы, любви, сострадания и долга. Если прибегнуть к определению морали, то для этого повествования наилучшим образом подходит швейцеровское: «этика благоговения перед жизнью концентрируется не на вопросе “что делать?”, а на вопросе “каким я должен быть?”».

Автобиографичный рассказ о неординарной судьбе двух писателей — отца и сына. Отец написал книгу, в которой собрал истории о мальчике — смешные, очень смешные, грустные, но никогда не занудно-назидательные. Теперь сын пишет истории об отце… Речь идет о Викторе Драгунском и его книге «Денискины рассказы», которая стала не просто популярной, она — в каждом доме, где есть дети и где их нет. И его сыне, теперь тоже писателе — Денисе Драгунском. Повествование о жизни отца озаглавлено «Умереть. Убить. Воскреснуть».

«Каждый человек виноват в чьей-то смерти. <…> Сначала мне казалось, что я умер — обессмертившись в рассказах отца. Мне казалось, что отец — своей любовью и своим талантом создав книжного героя, мальчика Дениску, — убил меня.

Но вместе с тем мне казалось, что я тоже убил его — не только этим ужасным, непростительным, роковым скандалом, о нет!

Я убил его самим фактом своего взросления.

Отец любил меня так сильно, что хотел остановить время. Забальзамировать меня в виде маленького мальчика».

В китайских традициях все добрые дела детей приписывались отцу, тем самым умножалась слава предков. У нас, да и во всей Европе, иначе. Очень часто дети используют славу, достижения, титулы отца во благо себе. Герой рассказа не из этих. Выход из тени отца — это не освобождение от родительской любви, не гибель любви сыновьей, но создание своего мира, Драгунский с предельной искренностью рассказывает истории исповедальные, когда автор — самый строгий судья самому себе, с ошибками, влюбленностями, с памятью о папином перстне, дешевом, латунном, и связанном с ним дерзком поступке отца, с очаровательно-ностальгическим бытом ушедшей Москвы… В общем, истории с безудержным проживанием прожитой жизни.

Семья — малое государство. Испокон веков в Китае так считалось. Малое государство включало несколько семей по отцовской линии и было очень обширным. Существовала традиция — нескольким поколениям жить под одной крышей. Отец — представитель императора в семье! Основная цель брака — продолжение рода и забота об усопших предках. Это несколько напоминает патриархальный уклад русской деревни. Но теперь у нас с императором не все просто, да и с заботой об «усопших предках» как-то плоховато. В современном социуме отказываются вообще замечать категорию смерти или относятся так: «Это может случиться со всяким, кроме меня». Что-то вроде своей, индивидуальной, неповторимой судьбы. Невольно согласишься с парадоксальным философским утверждением: «Мы живем потому, что хотим избежать смерти».

Беспристрастно, с этнографической точностью описывает ритуалы, обычаи праздника Цинмин — праздника Чистого Света Лу Минь в рассказе «Храм Западного Неба». Мы вместе с героем по имени Фу Ма проживаем День поминовения усопших. Герой, как и вся большая семья, погряз в повседневных заботах и треволнениях. Но он особенный — он одинок, а значит — неудачник. Это огромная беда: Фу Ма выпадает, выламывается из стройного представления семейного благополучия. Только мобильник вызывает у него чувство близости, сохраняет тепло и запах его тела, он стал «предметом, который, словно универсальный регулирующий клин, помогал ему устранить любой зазор в расшатавшейся конструкции его жизни».

Посещение кладбища, сжигание ритуальных денег (имитация настоящих, теперь смахивающих на американские доллары), чтобы в потустороннем мире предкам было комфортно. Скучный поминальный обед в ресторане, где обязательно заказываются любимые блюда покойного дедушки, — все привычно, все прилично, но не трогает и не беспокоит. Возможно, беспокоит только одно: его мобильный телефон вдруг осветился цифрами: «00:21:37:95… количество времени, которое их семья провела в ресторане». Точная величина ритуальной семейной традиции.

Фу Ма нажимает на пуск секундомера в мобильном и на свидании, чтобы узнать, «сколько времени займет сегодняшний гейм. <…> Застывшее время вновь пришло в движение, словно его подстегнули хлыстом, оно пульсировало в его и в ее теле со скоростью летящих из-под колес брызг, несущегося к Луне метеорита». Ноздри Фу Ма почувствовали резкий тухлый запах, к его спине словно приклеилась тень, тень смутно напоминала предка: «лицо наполовину закрыто, полы традиционного мужского халата развеваются длинными языками черного пламени, сзади маячит высокая и худая фигура Духа Смерти…»

Чем пахнет дьявол? Серой. Название рассказа Дмитрия Глуховского — «Сера». Кошмар повседневной действительности в городе, где в воздухе непреходящий удушливый запах серы. Сера — запах зла. Было бы наивно обозначить это жесткое писательское высказывание только экологическим. Хотя экология уже давно стала социально-политическим аспектом обсуждения. Несообразность, нонсенс диалога подозреваемой в убийстве своего мужа и следователя напоминает макабр, пляску смерти — аллегорический сюжет Средневековья о бренности человеческого бытия. Разговор абсурден и одновременно реалистичен. Это — соединение двух сторон жизни — бытия и не-бытия:

«— Вы сами или с посторонней помощью произвели расчленение потерпевшего?

— Физически?

— Что?

— Вы имеете в виду физическую или духовную помощь?

— Физическую.

— Сама.

— А… А духовно?

— Была ведома.

— Кем?

— Была ведома мертвыми.

— Какими мертвыми?

— Мертвыми людьми, которые находятся среди нас. Я имен не знаю».

«Всё будет видно потом, когда мы все соберемся на Том берегу», — убеждена Арина Обух. В рассказах наших авторов описаны водоемы, озера, моря, реки, большие и малые. Теперь — река Нева, а на берегу — Конфуций. «Он прислонился к стене дома и брезгливо щурился на солнце. Оно светило очень ярко и совсем не грело. Врало, значит. А он ждал, когда по реке проплывет труп его врага. Но Нева была немножко левее по курсу». Короткие рассказы «Пустота приемлема» объединены не только одним заголовком и непринужденным поэтизированным вымыслом, но точными смыслами жизни. Неизвестный художник изобразил на стене Конфуция. «Из окна можно было всегда видеть, как кто-то останавливается возле стены в немой беседе: кто ты? Всю жизнь так будешь? Постоит. Сам себе ответит что-нибудь невнятное, мол, это я. И завтра… завтра я что-нибудь изменю. Хотя мог бы, конечно, вчера». Однажды человек на стене исчез, но оставил послание человечеству: «Ничего не бывает рано, ничего не бывает поздно — все бывает только вовремя. Целую, твой друг Конфуций».

Если в памяти Дениса Драгунского отцовский латунный перстень с черной пластмассой вместо камня, то у Цзян Наня перстень с камнем из драконьей крови — самым дорогим и редким из всех жадеитов. Разница не только в стоимости. Он — вымысел писателя Цзян Наня из китайского фэнтези «Новоландия: Господин Мгновение». Китайское фэнтези — яркое явление современной литературы — соткан из фольклора и мифологии, где герои совершенствуются в попытке достичь бессмертия. Повесть известного писателя написана в приключенческом жанре уся. Термин «уся» образован из слов «ушу» — боевое искусство и «ся» — рыцарь. «Великаны бережно опустили паланкин на землю перед стариком. Занавеска приоткрылась, и наружу выскользнула хрупкая тонкая ножка, а затем ступила на дорожку из лепестков, которую уже выложили слуги». «Очищение ног» — обряд перед долгой дорогой. Цзян Нань приглашает в мир Людей и Крылатых, в путешествие, из которого читатель узнает, кто такие Хуху, Дафэн, Морозный зверь и что висело на тонком волоске из серо-зеленого шелковистого птичьего пера.

Совершенно иное путешествие, не менее увлекательное, в мир душевных переживаний писателя предстоит с Шуан Сюэтао в его рассказе «Дочь». Автор приоткроет завесу таинства создания произведения, виртуозно протащит сквозь узкий коридор творческих страхов, сомнений, предубеждений, через весь тот путь, который преодолевает художник, прежде чем произведение появится на бумаге. Герой мечтал выпустить из заключения своей души «мельчайшие частицы» своего мира, но в самый кульминационный момент второе «я» загадочно его покидает, растворяется в придуманном мире, так и не дописав рассказ с захватывавшим сюжетом, где вот-вот должно было произойти убийство. Полное крушение — текст не окончен, а значит, произведение умерло неосуществленным. Писатель обращается к своему двойнику: «Я вспоминаю тебя, мой друг, как вспоминаю давно забытых мною людей. Да жив ли ты еще? Может, живешь как любой нормальный человек, переполненный неудовлетворенными желаниями? Так было бы лучше всего. Если к тебе пришел убийца, пожалуйста, скажи мне, я держу в сейфе коня, я вскочу на него и верхом примчусь тебя спасти».

Сколько неосуществленного у нас? И где тот конь из сейфа, который прискачет нас спасать?

Ирина Барметова

Леонид Юзефович

Убийца

Весной 2010 года, прежде чем отослать в издательство новый вариант «Самодержца пустыни», я еще раз его отредактировал. Это заняло у меня недели две. Моя Наташа уехала в Москву, я жил в Петербурге один и допоздна засиживался за компьютером. Было начало мая, светло, холодно.

На исходе первой недели я дошел до главы о гибели евреев, живших в столице Монголии, Урге. По приказу Унгерна почти все они были убиты после того, как он штурмом взял город, выбив из него китайские войска.

Азиатская дивизия вступила в Ургу 4 февраля 1921 года. Сразу же, пишет очевидец, «выделилась группа лиц, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов». В первую очередь искали дома забайкальских купцов и скотопромышленников, бежавших в Монголию от большевиков, хотя уж в них-то никак нельзя было видеть главных, по словам Унгерна, виновников революции. Наводчиком служил его любимец, доктор Клингенберг из Кяхты. Он приводил казаков к бывшим пациентам, смотрел, как мужчин рубили шашками, а изнасилованных женщин отравлял стрихнином. В итоге ему досталась прекрасная обстановка для его квартиры при русском консульстве и множество ценностей. Помимо идейных соображений, убийцами двигал практический интерес: им причиталось две трети имущества жертв. Одну треть полагалось передавать в дивизионную казну, но отдавали никчемные вещи, все стоящее забирали себе. Позднее на складах интендантства валялись оставшиеся от убитых и никому не нужные «ворохи ношеного платья».

Нескольких «полезных жидов» Унгерн пощадил, как, например, зубного врача, кое-кому удалось бежать, а две еврейские семьи, всего одиннадцать человек мужчин, женщин и детей, нашли убежище у национального героя Монголии князя Тогтохо-вана. Этот суровый воитель начал освободительную войну с Пекином задолго до Унгерна, но теперь состарился и от политики отошел. Большую часть года он проводил в степи, но в столице у него имелся зимний дом — бейшин. В нем и были укрыты евреи. Теперь они считались гостями хозяина и могли рассчитывать на его покровительство. Видимо, Тогтохо обещал, что, когда суматоха уляжется, он поможет им выбраться из города и добраться до китайской границы.

Об исчезновении этих людей стало известно, их начали искать. Поисками руководил полковник Сипайло, начальник контрразведки и, по мнению современников, человек с «садическими наклонностями». Унгерн назначил его комендантом Урги.

Вскоре ему донесли, у кого прячутся пропавшие евреи, но вторгнуться к Тогтохо и захватить их Сипайло не мог. По отношению к легендарному князю требовалось соблюдать корректность. Его слава и авторитет, которыми он пользовался у монголов, исключали прямое насилие.

Сипайло нанес ему визит, князь все отрицал. Проводить обыск не посмели, но за домом установили скрытое наблюдение. Наконец какие-то доказательства пребывания там евреев были получены и предъявлены хозяину; Тогтохо пришлось во всем признаться, однако выдать беглецов он отказался наотрез, заявив, что в таком случае покроет свое имя «несмываемым позором». Сипайло ушел ни с чем, но все понимали, что отступать он не собирается.

Однажды ночью к княжескому бейшину подъехала группа казаков, явившихся якобы не по приказу начальства, а по личной инициативе; они не то подняли князя с постели и вызвали его за ворота, не то просто орали под окнами, угрожая расправиться с ним, если не выдаст спрятанных «жидов». Сипайло не позволил бы им осуществить эти угрозы, но провокация имела успех: когда Тогтохо ненадолго отлучился из столицы, его напуганная родня заставила евреев покинуть усадьбу. Если это правда, отъезд князя был неслучаен, и домочадцы действовали пусть не по его указанию, но с его ведома. Давление на него усиливалось, и в конце концов не выдержал даже он.

Есть известие, что евреев никто не выгонял, они ушли сами, не желая погубить покровителя, но в добровольный исход я не верил. На подобные порывы способны одиночки, а не отцы семейств, знающие, что их жены и дети умрут вместе с ними.

По другой версии, Тогтохо не испугался угроз, не поддался на провокацию и не нарушил законы гостеприимства. Сипайло сделал вид, что с этим смирился, но засаду возле дома не снял. Сидевшие в ней люди терпеливо подстерегали добычу. Спустя некоторое время, успокоившись, поздно вечером, в темноте, когда на улице не было ни души, евреи впервые за много дней вышли за ворота размять ноги и подышать свежим воздухом. Тут они и были схвачены.

Через пару дней их трупы оказались на городской свалке возле речки Сельбы. Здесь обычно оставляли тела казненных на съедение ургинским псам-трупоедам. Хоронить их запрещалось.

Обо всем этом, расходясь лишь в деталях, написали несколько мемуаристов, но никто не упомянул о том, что я узнал из анонимной заметки в харбинской газете «Заря» за 1922 год. Неизвестный автор, почему-то не пожелавший подписать свой опус ни инициалами, ни псевдонимом, сообщал, что одну из укрывавшихся у Тогтохо евреек, юную красавицу, спас молодой офицер из состоявшей в подчинении у Сипайло комендантской команды. Они вместе бежали в Маньчжурию. Офицер полюбил спасенную им девушку и женился на ней, но теперь она убила мужа, потому что не могла простить ему смерть павших от его руки родственников.

У меня были сомнения: оставлять в книге эту историю или лучше все-таки вычеркнуть как не подтвержденную другими источниками. Я выключил компьютер и встал с сигаретой у окна.

Окно выходило во двор, но это был не классический питерский двор-колодец, а застроенное флигелями и малоэтажными нежилыми зданиями пространство между двумя параллельными улицами. С четвертого этажа видно было скопище покрытых ржавым кровельным железом крыш, которые через пару лет станут цинковыми, и огромное бледное небо, на переднем плане прорезанное десятком высоких, с полуразвалившимися навершиями, кирпичных дымоходов разной степени стройности.

На окне, лицом к комнате, стояла железная фигурка Гуань Инь, богини милосердия, женской ипостаси бодисатвы Авалокитешвары. Я купил ее в любительской антикварной лавке на Моховой, неожиданно открывшейся в продуктовом магазине, рядом с отделом, где торговали сухофруктами и орехами, и так же внезапно исчезнувшей. В левой руке она держала бутон лотоса на длинном стебле, правая поднята в благословляющем жесте. Когда я принес ее домой, внутри нашлась свернутая в трубочку грязная бумажка, оставшаяся, видимо, не от тех людей, что снесли железную богиню антикварам, а от предыдущих хозяев. Это была краткая инструкция по достижению контакта с Гуань Инь.

В абсолютной пустоте мира следовало представить сине-черное небо, на нем — молочно-белую луну, окруженную мягким сиянием, а когда луна станет похожей на большую жемчужину, прозреть в ней богиню сострадания. Обращаться к ней надо не раньше, чем можно будет различить слезы счастья, выступающие у нее на глазах при возможности помочь чьей-то беде.

Она в самой себе слышит обращенные к ней мольбы, поэтому у моей Гуань Инь в знак сосредоточения и отрешенности от мира глаза были почти закрыты, из-под изогнутых в форме лепестков лотоса тяжелых век виднелись лишь узенькие полоски тронутых ржавчиной белков. Такую же, разве что не из железа, а бронзовую, евреи могли видеть в домашнем алтаре у Тогтохо.

Он пережил их на полгода. После того как Ургу заняли красные, Тогтохо был обвинен в сотрудничестве с Унгерном и расстрелян без суда.

Сохранилась единственная его фотография, на ней князь тоже запечатлен с закрытыми глазами. Снимок сделан в тот момент, когда он мигнул.

О бегстве офицера и еврейки не упоминалось ни в одной из выходивших в Китае эмигрантских газет, кроме «Зари», ни в записках свидетелей и участников монгольских событий, ни в протоколах допросов Унгерна, ни в документах штаба Азиатской дивизии, ни в донесениях советских агентов, засланных в Ургу и уцелевших, когда мнимых большевистских шпионов Сипайло истреблял десятками, и все же я склонялся к мысли, что побег имел место. Лет десять назад о том же самом написала мне из Канады внучка одного жившего тогда в Монголии русского колониста, но я решил, что это легенда. Теперь у меня такой уверенности не было. Случаи дезертирства из Азиатской дивизии тщательно скрывались, а эту совсем уж скандальную историю Сипайло, конечно, постарался не выпустить за пределы узкого круга близких ему лиц. Даже Унгерн мог о ней не знать.

Поверить, что спасенная девушка убила своего спасителя, мне было сложнее. Тогдашняя харбинская пресса питалась слухами: человек, похороненный одной газетой, воскресал в другой, призраки умерших бродили между живыми, но заметка в «Заре» выпадала из этого ряда одним тем, что в ней не назывались имена ни преступницы, ни ее жертвы.

Может быть, подумал я, автор служил в полиции или был полицейским агентом и учитывал интересы следствия? По тем же соображениям он мог умолчать и о том, что произошло с убийцей: удалось ли ей скрыться или ее арестовали, однако эта шаткая гипотеза не в силах была объяснить, какие причины заставили его утаить способ и орудие преступления.

Пистолет, нож, яд?

Ни слова.

Проще всего было допустить, что в заметке соединены два устных рассказа, почерпнутые из разных источников: в одном случае слух соответствовал действительности, в другом — нет. Мне хотелось верить, что лихому офицеру удалось спасти девушку и она его не убивала, но интуитивно я чувствовал: если верно первое, то и второе тоже правда.

Чем дольше я думал об этой паре, тем сильнее меня мучила их безымянность. Хотелось обоих как-то обозначить, чтобы они перестали быть просто офицером и еврейкой. Я не знал ни их имен, ни биографий, вообще ничего, что позволяло заглянуть под эти стандартные личины массового производства, но догадывался, что оба были очень молоды. Это говорило о них не меньше, чем его погоны и ее национальность.

Я попытался представить, какой была эта девушка, если офицер, едва увидев ее, решил рискнуть ради нее жизнью. Времени на колебания и сомнения у него оставалось немного — день-два, не больше. Чем она его заворожила? Красотой, да, но какого типа была ее красота? Исходя из того, что ей потом хватило решимости убить мужа, я увидел ее высокой, стройной, но не хрупкой, с еврейскими, зелеными или карими, глазами, в первом варианте — загадочными и манящими, во втором — то горящими, то печальными. В остальном — ничего типично семитского, иначе офицер не пленился бы ею так безоглядно. Возможно, по дороге от княжеского бейшина к зданию комендантства, обмирая от ужаса, она еще нашла в себе силы с ним кокетничать в надежде понравиться ему и обрести в нем защиту для близких.

Пережив смерть родителей, сестер или братьев, она, должно быть, поначалу находилась в шоке, но необходимость держаться в седле, мороз, опасность погони привели ее в сознание. Ночевали у костров, прижавшись друг к другу. Юрты им не попадались: во время боев под Ургой монголы со своими табунами и отарами откочевали подальше от столицы.

Я не знал, как быстро смирилась она с тем, что ее спаситель — убийца ее родных, но в пустынной зимней степи другого выбора у нее не было. Он о ней заботился, кормил, берег от холода, охранял ее сон и рано или поздно перестал внушать смешанное со страхом отвращение. Еще позднее, в Маньчжурии, из благодарности к нему она приняла крещение, пошла с ним под венец, но так и не сумела ответить ему любовью, хотя, наверное, честно старалась это сделать, убеждая себя, что вины на нем нет, ведь если бы он отказался выполнить приказ Сипайло, убили бы его самого. Она с ним спала, и это был его единственный выигрыш в той игре, в которой он поставил на карту собственную жизнь.

Они бежали из Урги в конце февраля или начале марта 1921 года, а сообщение в «Заре» появилось в августе 1922-го. Полтора года эти двое были вместе, для молодых людей — огромный срок. Она еще могла отомстить своему похитителю, убившему ее родных и не давшему ей умереть вместе с ними, но не мужу. Не настолько же она была хладнокровна, чтобы год с лишним вынашивать план мести и ждать удобного момента, чтобы привести его в исполнение. Или я недооценивал ее еврейскую целеустремленность, дар мимикрии, умение месяцами держать чувства на медленном огне, скрывая их температуру?

А может быть, устав от ее холодности, он начал ей изменять? Ее уязвленная гордость возгоняла до небес пролитую им и разделявшую их кровь, бессонными ночами перед ней вставали окровавленные тени близких, она слышала их голоса и в одну из ночей совершила то, чего они от нее требовали.

И что дальше?

Ничего. Молчание.

Жалел ли офицер пусть не о том, что ее спас, но что женился на ней?

Раскаялась ли она?

Вероятно, она убила его в помраченном сознании, потом к ней не могло не вернуться заглушенное аффектом чувство благодарности к мужу, сказавшее ей все то, что сказало бы и в момент убийства, если бы ему дали слово.

Фантазировать на тему их отношений можно было бесконечно. Усилием воли я вернул себя к реальности, данной мне в ощущениях, еще раз перечитал заметку, и опять, как при первом прочтении, этот странный текст вызвал у меня необъяснимое доверие.

Безличные обороты, которыми он изобиловал, как если бы речь шла не о людях, а о явлениях природы, создавали впечатление, что и девушка, и убитый ею офицер, сам прежде служивший в расстрельной команде, всего лишь игрушки в руках владеющих ими стихий, гораздо более могущественных, чем их личные желания и страсти. Этому, правда, противоречило утверждение автора, что отнюдь не голос крови в ее жилах продиктовал несчастной женщине решение убить мужа. Автор жалел покойного, но ясно давал понять, что преступница вызывает у него не осуждение, а сострадание. Даже для либеральной «Зари», принадлежавшей еврейским коммерсантам, его позиция была чересчур радикальной. По тону заметка напоминала речь адвоката на суде.

Само собой, финал истории мог быть выдумкой репортера, получившего задание срочно дать в номер сенсационный материал, но тогда он сочинил бы или что-то мелодраматическое, в духе немого кино, или, наоборот, использовал стиль сугубо протокольный, чтобы по контрасту с сухостью изложения суть дела производила больший эффект. Заметка была написана так, словно предназначалась не для газетной колонки происшествий, а для литературного альманаха. Штатный репортер менее серьезно отнесся бы к рядовой для него работе, да и общие фразы вместо конкретной информации указывали скорее на то, что писал не профессионал, с легкостью придумавший бы любые подробности, а человек, боявшийся сказать лишнее.

История из «Зари» осталась в моей книге, но с оговоркой о ее небесспорности. Книга вышла осенью, а весной я получил письмо от журналиста Батожаба Раднаева из Улан-Удэ. Он писал, что о судьбе офицера и спасенной им еврейки рассказывается в изданной в 1965 году в Сиднее книжке эмигранта Николая Гомбоева «Охотники Маньчжурии». К письму прилагался скан этой тоненькой мемуарной книжечки, давалась также справка об авторе и его не совсем обычной родословной.

В 1839 году декабрист Николай Бестужев после каторги был переведен на поселение в Забайкалье, в Новоселенгинск. Здесь он много лет, до самой смерти, прожил с буряткой Дулмой Сабилаевой, имел от нее детей, но так с ней и не обвенчался. Николай Гомбоев приходился ему праправнуком по линии одной из дочерей. Его отец, востоковед-синолог, служил в Министерстве иностранных дел, а мать, Екатерина Георгиевна, в девичестве Ершова, окончила высшие медицинские курсы. Будущий автор «Охотников Маньчжурии» был младшим из их двоих сыновей. Жили в Петербурге, но в 1918 году глава семьи увез жену и детей на родину предков, в Новоселенгинск. Год спустя он умер, а Екатерина Георгиевна, не дожидаясь прихода красных, уехала с сыновьями в Монголию, в Ургу, работала врачом в городской больнице. Из всей ургинской жизни десятилетнему Коле Гомбоеву особенно ярко запомнилось, как они с мальчишками ловили форель в Толе и гоняли черных лохматых монгольских собак, которые после взятия города Унгерном грызли валявшиеся на улицах трупы китайских солдат.

Летом 1921 года барон был окончательно разбит, в Ургу вошли Экспедиционный корпус 5-й армии и цирики Сухэ-Батора. Незадолго перед тем Екатерина Георгиевна в третий раз за три года сменила место жительства. То ли опасалась новой власти, то ли ее увлек за собой поток беженцев. В Харбине она долго мыкалась без работы и была счастлива, когда ей предложили место врача на небольшой станции Халасу по западной линии КВЖД, где-то на полпути между Харбином и Хайларом.

Екатерина Георгиевна со своими мальчиками приехала сюда зимой или ранней весной 1922 года, а в конце лета или начале осени в Халасу поселилась новая молодая русская пара — супруги Могутовы. Мужа звали Петр, а имя жены Гомбоев забыл.

Лишь через много лет мать рассказала повзрослевшему сыну, что настоящая фамилия Могутова — Капшевич, а его жена — еврейка, вырванная им из лап смерти. Екатерина Георгиевна впервые увидела ее в Халасу, но с подпоручиком Петром Капшевичем, недоучившимся студентом Харьковского университета, познакомилась в Урге. Бурей Гражданской войны его с Украины занесло в Забайкалье, откуда он с Унгерном пришел в Монголию. Этот молодой человек хорошо говорил по-английски, но где он им овладел и как Екатерина Георгиевна это о нем узнала, неизвестно.

Вероятно, Капшевич в Урге обращался к ней за медицинской помощью, а в Халасу встретил ее на улице или на станции, узнал и попросил сохранить в секрете его подлинное имя. Она дала слово и молчала, пока в этом был смысл. Если раскрыты были и причины, по которым он сменил фамилию, Гомбоев, в то время двенадцатилетний мальчик, о них понятия не имел.

Историю бывших соседей он услышал от матери, а она — от самого Капшевича. В изложении Гомбоева он рассказал следующее: когда прятавшиеся у Тогтохо-вана евреи были захвачены, Унгерн приказал Капшевичу их расстрелять. Тот доложил барону, что приказ исполнен, но на следующий день, совершая верховую прогулку в окрестностях Урги, Унгерн заметил свежие трупы, сосчитал их и обнаружил, что тел не одиннадцать, как должно быть, а десять. Не хватало трупа запомнившейся ему при осмотре еще живых пленников красивой девушки. Вернувшись в город, барон вызвал Капшевича и потребовал объяснений. Тот воскликнул: «Не может быть, ваше превосходительство! Это какое-то недоразумение! Сейчас проверю и доложу». Он вскочил в седло и поскакал к месту расстрела. «С той поры подпоручика Капшевича в армии барона не стало», — завершает Гомбоев свой бесхитростный рассказ.

Я сразу отметил в нем ряд неувязок, но списал их на коррозию, которой подвергается любой устный рассказ, спустя годы переданный одним слушателем другому и записанный им еще через несколько десятилетий.

Отдав приказ об истреблении евреев, Унгерн их судьбой больше не занимался, ни с кем из них не говорил и запомнить эту девушку не мог. Одинокие верховые поездки он совершал регулярно, но вряд ли его прогулочный маршрут проходил через отвратительную городскую свалку на Сельбе, где лежали тела казненных. Пересчитывать их, тем более переворачивать на спину, чтобы по лицам определить, кого тут не хватает, он уж точно бы не стал. Есть немало свидетельств о его патологической брезгливости ко всему телесному.

Казни производились в подвалах комендантства. Смертников обычно не расстреливали, а рубили шашками. Трупы вывозили на подводах, но, даже если в данном случае этот порядок почему-то был нарушен, сомнительно, чтобы одному Капшевичу поручили вывести за город и расстрелять группу из одиннадцати человек. В присутствии подчиненных или еще кого-то из офицеров ему удалось бы оставить девушку в живых только при условии, что все они согласились закрыть на это глаза, но даже просить их о таком одолжении было смертельно опасно. Никто не откликнулся бы на его просьбу, зато утром она стала бы известна Сипайло и погубила самого Капшевича.

Каким образом он вытащил избранницу из этой мясорубки, я не понимал, но в любом случае для ее спасения ему пришлось убить ее родных, и она не могла этого не знать. Правда, я был почти уверен, что они погибли не у нее на глазах. Очевидно, Капшевич придумал какой-то трюк, чтобы избавить ее от этого зрелища, иначе она чисто физически не смогла бы с ним жить, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж. Одно дело — знать, да еще с его собственных слов, то есть в смягченном и приукрашенном варианте, другое — видеть самой. Вопрос заключался только в том, успел ли он сказать ей заранее, что собирается ее спасти, или она ни на что не надеялась и готовилась к смерти.

Если бы они скрылись из Урги немедленно после разговора Капшевича с Унгерном, их бы в два счета поймали. Очевидно, никто не хватился пропажи, и он спрятал девушку где-то в городе. Для побега надо было запастись подменными лошадьми, полушубками или теплыми дэли, вяленым мясом и лепешками, не то в степи обоим грозила смерть. Раздобыть все это в Урге и не вызвать подозрений было непросто. Бежали они позднее, но где проживали и что делали до того, как сошли с поезда в Халасу, покрыто мраком.

У Капшевича имелись при себе какие-то деньги, он нанял дом, приобрел охотничье снаряжение и начал надолго исчезать в тайге. Жена вела хозяйство. Она перезнакомилась с соседями, и, пишет Гомбоев, все ее полюбили. Алкоголем Капшевич не злоупотреблял, супруги жили мирно.

Места вокруг были дикие — лес, горы с затерянными в глуши бедными китайскими фанзами и эвенкийскими стойбищами. Мужская половина обитателей пристанционного поселка служила на железной дороге или промышляла охотой, а чаще совмещала одно с другим. Били фазанов и уток, ходили на кабанов, добывали колонка, ставили капканы на лис и волков. Самой выгодной считалась охота на изюбря; китайские скупщики щедро платили за молодые панты, спиленные у оленя в первые летние месяцы. Их использовали для приготовления лекарств. Изредка кому-нибудь удавалось выследить и подстрелить тигра, тогда славой этого любимца богов полнилась вся западная линия до Цицикара и Хайлара.

Без малого год спустя после того, как Могутовы-Капшевичи обосновались в Халасу, там пропал один старый охотник. Его начали искать. Капшевич вместе с другими мужчинами участвовал в поисках, а когда вернулся из леса домой, нашел жену мертвой. Она покончила с собой, отравившись стрихнином. Капшевич начинял им приманку в волчьих капканах.

Это страшная смерть. У человека искажается лицо, тело сводят судороги, оно выгибается дугой, деревенеет и застывает, опираясь лишь на затылок и пятки.

Должно быть, такой и увидел Капшевич жену — похожей на введенную в транс и лежащую на спинках двух стульев подопытную зрительницу на публичном сеансе гипноза, только бездыханную, с выкаченными глазами.

Судьба, которой она избежала в Урге, когда доктор Клингенберг отравлял евреек тем же ядом, подстерегла ее здесь.

Имя этой женщины осталось тайной. Наверное, у нее было два имени: русское — для мужа и соседей и созвучное ему еврейское — для мертвых родителей, сестер, братьев.

«Тихая и ласковая», — написал о ней хорошо запомнивший ее Гомбоев.

Кроткая.

Она умерла в разгар лета, в «пантовку», как называет Гомбоев сезон охоты на изюбря, а уже после похорон из тайги вернулся еще один местный охотник. Узнав об исчезновении старика, он сказал, что неделю назад встретил его в сопках с корзинкой, в которой лежали оленьи панты, а неподалеку от этого места видел Капшевича. Его заподозрили в убийстве из-за пантов, и, хотя доказательств не было, а сам он все отрицал, охотники, не связываясь с полицией, предложили ему убраться из Халасу и никогда здесь не показываться, если не хочет пропасть в тайге, как тот старик.

Капшевич вырос на Украине, тайги не знал, стрелять привык только в людей. Охотник из него не вышел, а деньги кончились, жить стало не на что. Все их семейное имущество состояло из ружья и капканов. Продавать взятые у старика панты он побоялся; у него не нашлось денег даже на билет на поезд, чтобы уехать из Халасу, и некий дорожный мастер, которого в то время по службе перевели на станцию Ханьдаохэцзы по восточной линии КВЖД, взял его в вагон, выделенный ему для перевозки домашнего скарба и скота.

Капшевич осел в Ханьдаохэцзы, снова женился, а через год или два одного тамошнего охотника нашли в тайге мертвым. Подозрение вновь пало на Капшевича. При обыске у него обнаружили корзинку с пантами, вдова убитого ее опознала, и, по словам Гомбоева, убийца «понес заслуженное наказание». Его должны были приговорить по меньшей мере к десяти годам каторги, а про китайскую каторжную тюрьму в Цицикаре, совершенно средневековую по устройству и заведенным в ней порядкам, русские говорили, что она страшнее смерти. Скорее всего, Капшевич из нее уже не вышел.

В палаческие команды люди не всегда попадают по воле случая. Есть и такие, кто по своей природе лучше приспособлен к подобным занятиям. Капшевич, значит, был из них, жена все про него понимала, тем не менее надеялась, что это уже в прошлом. Когда в Халасу он принес ей панты, надежд больше не осталось. Об их происхождении она догадалась сразу, или он сам ей во всем признался. Тени родных встали перед ней, как вставали раньше, и она предпочла быть с ними, а не с ним.

Но каким бы ни был этот человек, для меня он так и остался отчаянным подпоручиком, рискнувшим жизнью ради тихой ласковой девушки, которую никогда прежде не видел. Не было ни манящих глаз, ни роскошного стана, ни огня, ни кокетства. Теперь я точно знал, что в Урге никакой бурной страсти она в нем не пробудила, он просто ее пожалел. Иногда жалость способна подвигнуть человека на большее, нежели страсть.

Их история была обыденнее и страшнее, чем я думал, но в ней осталось одно темное пятно: заметка в «Заре». Сейчас она казалась мне еще более странной, чем год назад.

Внезапно я сообразил, что время ее публикации, август 1922 года, совпадает с временем, когда Екатерина Георгиевна в Халасу, на улице или на станционной платформе, встретила старого знакомого. Ее сын не написал, откуда Капшевичи прибыли и где жили до этого, но молодой человек с университетским образованием, пусть даже не закончивший курса, с нечастым среди русских беженцев знанием английского, что давало хорошие шансы устроиться в банк или в солидную торговую фирму, изначально едва ли собирался добывать средства к существованию охотой на кабанов и лис. Наверняка он со своей спутницей из Монголии двинулся в Харбин.

Через полтора года Капшевич явился в Халасу как Могутов, но имя оставил настоящее — Петр. А то жена при людях могла забыться и назвать его так, как привыкла. Логично было предположить, что в Харбине случилось что-то такое, из-за чего ему пришлось уносить оттуда ноги, сменить фамилию и стать охотником. Это был не романтический побег от цивилизации на лоно природы и не порыв конторского клерка к свободе, а вынужденная необходимость: при поступлении на службу проверили бы его документы, не вполне, видимо, безупречные, и навели справки о его прошлом, где никакого Могутова не существовало.

Подумав, я отмел убийство. Если бы он кого-то убил и жена это знала, а не знать она не могла, то, наверное, не покончила бы с собой, но никуда бы с ним не поехала. Харбин — большой город, можно найти работу, снять жилье. Здесь, в гуще жизни, даже рядом с мужем она по-девичьи могла мечтать о том, как когда-нибудь кто-нибудь за ней придет, оценит ее и даст ей иную судьбу, лучшую, заслуженную ею в страданиях. Это потом, еще через год, на глухой станции среди гор и лесов, без надежд и без денег, смерть показалась ей единственным выходом.

Был и еще один аргумент: будь за Капшевичем кровь или другое серьезное преступление, он держался бы подальше от линии КВЖД. Это была зона относительного порядка, железнодорожная полиция поймала бы его здесь и под чужим именем. Подлог, растрата, невозвращенный долг подходили больше, ведь Капшевич служил в какой-то фирме, но тут же я понял, что преступления вообще могло не быть, вернее, он мог совершить его не в Харбине и боялся не полиции. Мне известен был случай, когда одного из состоявших при Сипайло штатных палачей уже в Маньчжурии застрелил брат казненного в Урге колчаковского офицера. Может быть, Капшевич опасался той же участи?

При любом варианте напрашивалась мысль, что он сам же и написал эту заметку с целью внушить кому-то, что его нет в живых, но ксерокс газетной полосы лежал передо мной, и я вдруг увидел, как сквозь типографский шрифт проступает женский почерк.

Я представил, как вечером у себя на квартире супруги сидят за столом. Ужин окончен, чай выпит. Он говорит: «Прошлой весной ты хотела меня убить, вот и напиши, что ты тогда чувствовала».

Возражать нет смысла. Он все про нее знает, как и она про него, но ей хочется уклониться от этого поручения.

«Почему я? — спрашивает она. — Почему не ты?»

«У тебя лучше получится», — отвечает он.

Вздохнув, она окунает перо в чернильницу и склоняется над листом бумаги. Капшевич подсказывает ей, что ни их имена, ни адрес, ни дату и способ убийства упоминать не нужно, чтобы не привлекать внимание полиции. Тот, кто должен это прочесть, и так поймет, о ком речь.

Она пишет о себе в третьем лице. Как у многих женственных и милых домашних девушек, у нее крупный почерк, одного листа ей не хватает.

Перо бежит быстро, задумываться нет нужды. Она помнит все пережитое ею в первые месяцы после бегства из Урги и никогда ничего не забудет.

«Память, которую не с кем разделить и невозможно избыть, — описывает она то, что испытала полутора годами раньше и о чем я прочту почти столетие спустя, но не сразу пойму, чья рука вывела эти строки, прежде чем они попали в газету, — благодарность, которая превращается в ненависть, как вино в уксус, одиночество молодой женщины, вчерашней гимназистки, житейской слабостью прикованной к человеку хотя и любящему, но огрубевшему на войне, видящему в ней всего лишь выигрыш в опасной игре, награду за проявленную им храбрость, неспособному ни к раскаянию за прошлое, ни к пониманию страдающей рядом души, — вот в каком состоянии она убила своего спасителя».

«Молодец, — прочитав, одобряет Капшевич. — То, что надо».

Он запечатывает ее творение в конверт, а наутро по почте, без подписи и обратного адреса, отсылает в редакцию «Зари». Там охотно печатают такие статейки, а тот, кому это предназначено, мститель или обманутый коммерсант, как многие в городе, прекрасно знает историю мужа и жены Капшевичей.

Поверит ли он в его смерть?

Вероятность невелика, но и хлопот немного. Почему бы не попробовать?

В тот же день они со своими жалкими пожитками грузятся на извозчика, едут на вокзал, берут билеты до Халасу, садятся в поезд. Впереди новая жизнь. Капшевич бодрится, строит планы. Она смотрит в окно. Там лес, сопки.

Лишь сейчас до меня дошло, что не только он ее полюбил, но и она его. Для него спасение этой девушки стало главным оправданием его катящейся под откос жизни, только с ней он чувствовал себя человеком, а она с ним поменялась ролями: жалела его, как он когда-то ее пожалел, по-женски привязалась к нему и все ему простила, но то, о чем оба старались забыть, всегда при них, с ними, между ними. Перед ними — тоже.

А пока они едут в поезде. Небо за окном темнеет и на границе ночи становится черно-синим. Молочно-белая луна окружена мягким сиянием. Они не знают, что, если долго не отрывать от нее глаз, она превратится в жемчужину, жемчужина — в богиню милосердия. Тогда остается всего ничего — различить слезы счастья у нее на глазах и воззвать к ней о помощи.

Я выключил компьютер и подошел к окну. Опять было начало мая, ясно, холодно. Листва на деревьях, которые я видел в просвете между домами, еще не распустилась. За спиной обжившейся на этом окне Гуань Инь, за двумя ее припудренными ржавчиной, вписанными один в другой фестончатыми нимбами расстилались сотворенные из той же субстанции крыши. Над ними стоял потусторонний свет белой ночи.

Су Тун

Арбузная лодка

Обычно арбузные лодки приплывают из Сункэна. Все, кто давно живут у реки, мгновенно узнают их: побольше, чем шаосинские черные, и чуть более вытянуты; корпус из дерева, низкая палуба по уровню воды обита жестью. Самое интересное в них — навес: не парусина, не рубероид, а крепкая соломенная циновка, которую подпирают четыре деревянных шеста — навроде времянки, где прячутся от землетрясений.

Каждый год в июле, когда наступал сезон Большой жары, начиналось дикое пекло — лучшая реклама арбузам! Как выдавался свободный вечер, все жители северной части города прыгали на велосипеды, хватали мешки или авоськи из нейлона и спешили к мосту Тесиньцяо за арбузами. Сункэнские лодки всегда швартовались возле него. Когда в июле среди тьмы лодок у Винзаводной пристани появлялись арбузные, первыми их подмечали зоркие детишки-лакомки, караулившие у окон. Они тут же мчались к взрослым и ну ножками топать: «Арбузные лодки! Пошли скорей купим!» Еще сильнее радовались местные бездельники, такие как дурачок Гуанчунь. Те вообще бежали по берегу впереди лодок аж до самого Тесиньцяо, громко крича: «Арбузные лодки! Пришли! Арбузные!»

Арбузные лодки из Сункэна приплывают каждый год — когда больше, когда меньше, раз на раз не приходится. Их знают даже дети: навес из циновок, небольшая печка на носу, дымящая утром и вечером, что настоящая кухня, кажется, это не лодки совсем, а хибары, которые в обход любых законов построили прямо на воде.

Торговлю вели сункэнские мужики, среди которых были и постарше, и совсем еще юнцы. Все знают, что деревенские парни работы не боятся, но странное дело: стоило им оказаться у Тесиньцяо, как все превращались в лодырей. Пока нет покупателей — либо в карты режутся, либо дрыхнут на куче арбузов, но только шагни в лодку, как они тут же просыпаются и не спеша вылезают из-под навеса.

Сункэнцы носят белые рубашки с длинным рукавом и синие или серые штаны, безо всяких ремней — не привыкли. Обычно они туго подпоясываются синими кушаками. Кто постарше — о внешности не печется и нередко расхаживает с расстегнутой ширинкой, так что видны пестрые труселя. Обувь прилагается обязательно — чаще всего армейские ботинки, резиновые сапоги, холщовые тапки; парни помоложе нередко носят и кожаные ботинки, только чаще всего обувь валяется в лодке, а продавец разгуливает босиком. Вообще говоря, одеты побогаче, чем городские, только неопрятно.

Сункэнцы уже много лет продают арбузы под мостом Тесиньцяо. Некоторые приезжают из года в год, так что местные их узнают, при встрече окликают по имени, а приходя за покупками, ведут себя как закадычные приятели: то плечом дружески толкнут, то по заду хлопнут — ясное дело, чтоб цену сбить. Некоторые, когда идут за арбузом, даже специально покупают по дороге мороженое из красной фасоли за четыре фэня[1]. На подобное радушие — хоть и по расчету — сункэнцы тоже проявляют любезность: улыбаются шире некуда, но в глазах нет-нет да и мелькнет хитринка или даже опаска, как бы не попасть впросак. «Выбирай, не стесняйся! — говорят они. — Бери сразу два! Сплошные дожди в этом году, урожай так себе, лодок мало. Вот увидишь, пара дней — и пустыми пойдем обратно».

На арбузных лодках нет приличных весов, только старенькие безмены. Если покупатель берет сразу много — приходится вдвоем прилаживать к крюку коромысло, а уж на него вешать корзины с арбузами. Порой и вдвоем не справиться, тогда на помощь приходят мужики с соседних лодок. Палуба качается, продавец с покупателем торгуются — порой только брань и стоит, а иной раз беседуют чинно, будто представители держав на дипломатических переговорах. В конце концов одна сторона уступает, потом другая и, наконец, обе приходят к консенсусу. Арбузы из Сункэна постепенно покидают лодки и отправляются кто куда — так один арбуз и очутился в корзине Чэнь Сучжэнь.

Чэнь Сучжэнь предпочитала покупать арбузы по одному — но регулярно. Чуть ли не каждые два дня являлась за новым и каждый раз придирчиво выбирала и отчаянно торговалась: продавец уж божится, мол, вот тебе самый спелый да самый сладкий — а она все никак не раскошелится. Так и ходила она к мосту с июля по август, но к концу лета, когда уже распродавали последнее, начинала покупать чаще — сын Шоулай обожал арбузы. Надо успеть, пока не кончились! Так что в августе она покупала каждый день по штуке и выбирала не столь тщательно. Все равно сункэнские арбузы как на подбор — круглые, блестящие, крепкие! От таких не ждешь подвоха. Вот и Чэнь Сучжэнь в тот день, когда, согнувшись в три погибели, еле дотащила огромный арбуз, не ожидала, что принесет в дом горе.

Это было так давно, что никто уж и не помнит подробностей. Вроде как Чэнь Сучжэнь купила большущий, но неспелый — с белой мякотью — арбуз. Обычная история: вроде арбуз арбузом, а невкусный. Вообще-то, и такой съесть можно, если не привередничать — по вкусу прям как редька. Ну а если не жаль тебе времени и сил — можно снести его обратно к мосту Тесиньцяо: обычно, если белый, сункэнские меняют.

Этот вариант и выбрала Чэнь Сучжэнь. Заодно придумала, как по пути решить еще пару бытовых вопросов. На улице Сянчуньшу немало таких женщин, как она, — жутко деловитых и организованных; хлебом не корми — дай сделать два дела зараз. Она и бутылки для соевого соуса и кулинарного вина прихватила — уже набралась целая корзина, а сверху примостила еще и отрез ткани — занести портному, чтобы сшил пижамные штаны. В общем, ноша вышла неподъемной и половинку арбуза пришлось выложить. Однако Чэнь Сучжэнь конечно же прекрасно понимала известную истину — нельзя обвинять голословно. Поэтому аккуратно отломила ложкой кусочек мякоти и завернула в вощеную бумажку — в качестве доказательства.

Добравшись до Тесиньцяо, Чэнь Сучжэнь увидела, что из трех арбузных лодок две уже ушли, осталась только лодка Фу Третьего. Вот незадача! Между прочим, раньше она всегда покупала именно у него, но в тот раз у другой лодки столпилось столько народу, что и она пошла туда, к старику Чжану. Ну а что, всем надо — значит, и ей тоже! Кто ж знал, что дня не пройдет, как той лодки и след простынет? Не верится, конечно, что он прямо за день распродал ту гору арбузов — наверняка оставшиеся были плохие, за которые ничего не выручишь, и старик с молодым парнем, торговавшие на той лодке, решили поплыть в другое место попытать удачу. Так рассуждала про себя Чэнь Сучжэнь, стоя под мостом. Руки теребили бумажку с арбузом. Вдруг ее такая злость взяла! «Ну что за люди! — закричала она. — Самый спелый, самый сладкий — какое там! Ишь деревенские! Прохвосты!»

На оставшейся лодке сидел только сам хозяин. Другой парень, вместе с которым они торговали, видимо, ушел куда-то. Чэнь Сучжэнь знала, что хозяина зовут Фу Третий, только как пишется — непонятно. Ну и ладно, позовешь — откликнется! По сравнению с другими сункэнскими, Фу Третий был молчуном, но кто знает, что скрывается за молчанием: невероятное простодушие или, наоборот, дьявольская хитрость?

Она все же решила подойти и пожаловаться на того паршивого торговца, может, хоть передаст ему, а нет — ну и ладно. В конце концов, дело касается качества сункэнских арбузов, это ее долг — предупредить их от лица всей Сянчуньшу, мол, если в следующем году опять неспелые привезете — лучше вообще сюда не суйтесь, дома свиней своими арбузами кормите!

На самом деле она и не собиралась выяснять что-то с этим Фу Третьим, но когда подошла и увидела его худое, загорелое дочерна лицо и красный, сочный кусок арбуза, который парень держал в руке, — ее осенило! Главное — сразу взять быка за рога!

— Эй, Фу Третий! — закричала она. — Сколько лет я к тебе хожу, а? А ты неспелый мне продал!

Фу Третий ел арбуз, видимо, спросонья — вон на щеке отпечаталась циновка.

— Я смотрю, у тебя-то арбуз красивый! И поди вкусный! — Чэнь Сучжэнь запрыгнула в лодку. — А мне чего неспелый втюхал?

Фу Третий взглянул на корзину Чэнь Сучжэнь — соевый соус, кулинарное вино, горка аппетитно-влажных солений и сверток из промасленной бумаги… Вытащив соленый огурчик, он захрустел им, с улыбкой глядя на нее.

— Эй, Фу Третий, ты мне продал неспелый арбуз, оглох что ли?

Парень наклонился и сплюнул остатки огурца в реку:

— Фу, прокис! — и снова молча уставился на Чэнь Сучжэнь.

— Ты что, еще и немой? Ну смотри, не хочешь говорить — и я не буду, чего мне лясы с тобой точить. Лучше сходи принеси мне арбуз получше.

Фу Третий покончил с арбузом, только корки остались — идеально ровные треугольнички, как будто ножом резали. Под пристальным взглядом Чэнь Сучжэнь он разложил их на навесе — сушиться.

— Ты их прям так сушишь? А потом что — маринуешь? Жаришь?

— Мариную, — ответил Фу Третий. — Жарить-то на масле надо.

Чуть помолчав, он спросил:

— Ну и где арбуз-то, который неспелый? Не принесла что ли? И как я тебе поменяю?

— Еще не хватало тащить его! Такой огромный — восемь цзиней два ляна как минимум! Вот, смотри, я кусочек принесла! — Тут она достала свою бумажку. — Видишь? Ты скажи мне, как такое есть?

Фу Третий внимательно посмотрел на содержимое бумажки, потом перевел взгляд на Сучжэнь и вдруг улыбнулся:

— Ловко ты! Первый раз вижу, чтобы кусочек на целый арбуз меняли.

Чэнь Сучжэнь немного растерялась:

— А какая разница? Главное — доказательство. И вообще, я столько лет у тебя арбузы беру, можно сказать, постоянный покупатель, а ты еще и придираешься?

Фу Третий по-прежнему улыбался, но как-то недобро, насмешливо.

— То есть купил я плохую курицу, приду с пером — мне новую дадут? Ты деревенских за дураков считаешь? Думаешь, вас тут так много, что и не упомнишь? Да будто я не знаю, где ты купила свой арбуз! Запамятовал, как же! Ладно менять пришла, да еще кусочек — на целый! Вот ты умно придумала! Своей выгоды не упустишь!

Чэнь Сучжэнь была готова сквозь землю провалиться. Подумать только, а поначалу был так любезен! Причем ладно он — обидно, что она сама, Чэнь Сучжэнь, недооценила противника. Верно говорят: внешность обманчива. Этот Фу Третий не таков, каким кажется!

— Эх, ошиблась я в тебе, Фу Третий, — сконфуженно улыбнулась она. — На вид простофиля, а глянь-ка — хитрован какой!

Чэнь Сучжэнь была дама гордая — в сердцах даже бросила бумажку с арбузом в воду — а как иначе, самолюбие-то задето.

— Не хочешь, значит, менять? Ну и ладно! Облапошил меня — и рад? Вам, деревенским, лишь бы обмануть!

Так и осталась Чэнь Сучжэнь ни с чем, разве что побранилась всласть — в пылу спора даже корзину забыла! Фу Третий достал шест, подцепил им корзину и протянул ей — а пока прилаживал, еще и отчитал:

— Эх ты, сестрица, несправедливо говоришь! Что прицепилась-то к деревенским ни с того ни с сего? Да без нас вы давно бы с голоду померли!

— Я что, разве всех деревенских ругаю? — возразила она. — Я про тех обманщиков, кто нарочно неспелыми арбузами торгует!

— Да какой обман! Было много дождей, такие уж уродились. Мы-то здесь при чем?

Этого Чэнь Сучжэнь снести не смогла:

— Если уродились плохие, чего тогда нам тащите? Дома свиней ими кормите! Смотри, в будущем году никто уж не купится на ваши уловки!

Казалось, пора бы на этом и остановиться. На улице Сяньчуншу мать Шоулая отлично знали. Для нее, если удалось поменять — хорошо, а нет — и ладно! Надо ж блюсти репутацию! И здоровье! — стоило ли из-за какого-то арбуза ходить в такую даль? Но, с другой стороны, она же не для себя их брала, а для сыночка, для Шоулая. Именно он, вооружившись ложкой, уплетал сладкую мякоть, а Чэнь Сучжэнь доедала остальное. Поэтому она не могла в одиночку принять решение, оставлять ли дело с арбузом, — следовало спросить мнение сына.

Шоулаю было семнадцать. Наверняка вы все помните его тогдашнего: ходит вечно насупленный, на всех косится. Такой вид бывает у забитого ребенка, которого годами третируют, — только Шоулая попробуй потретируй! Он сам гонял всех окрестных мальчишек, а также безвинных зверюшек. Для него убить кошку или собаку — плевое дело. До людей, правда, пока не добрался, но поговаривали, что это лишь вопрос времени. Не ровен час — и человека прикончит! Однако не будем забегать вперед. Так вот, в тот день Шоулай вернулся домой и увидел привычную картину: на столе в тазу лежит половина арбуза, нарезанная кусочками, — только арбуз почему-то белый! Он взял кусочек, положил в рот и тут же вскричал: «Что за гадость! Это вообще арбуз или тыква?»

Из кухни донесся голос Чэнь Сучжэнь:

— Да я даже менять ходила, но старик Чжао уже уплыл. А ты и правда, представь, что это тыква, — и кушай! — Судя по всему, она что-то готовила. — Не поверишь, пошла я к Фу Третьему — а он отказался менять! Вот с виду дурак дураком, а оказался еще тот пройдоха! Даже если б я арбуз целиком приволокла — небось не поменял бы! Еще бы, эти сункэнцы своего не упустят! — ворчала обиженная и разочарованная Чэнь Сучжэнь.

Раньше она ни разу не жаловалась сыну, потому что тот никогда не слушал. Привыкла за готовкой болтать сама с собой — как говорится, на стол подала да и душу отвела! Кто же знал, что Шоулай, благополучно пропускавший мимо ушей материнские наставления о скромности и бережливости, вдруг прекрасно расслышит все, что касалось сункэнских лодок и их арбузов? Чэнь Сучжэнь даже и не заметила, как сын пулей вылетел из дома, прихватив с собой пол-арбуза, — до нее долетели лишь сочные ругательства отпрыска. Позже она рассказывала соседям, что в тот момент жарила соевые бобы с солеными овощами, вся сосредоточилась на готовке и знать не знала, что Шоулай куда-то ушел. Только когда перекладывала еду в тарелку, один боб упал на землю — странно же, да? — тут-то и прибежал соседский мальчишка с криком: «Беда! Там у арбузных Шоулай сункэнца бьет!»

На этот раз Чэнь Сучжэнь летела к мосту Тесиньцяо стрелой, только физподготовки не хватало, приходилось то и дело останавливаться и садиться на корточки, чтобы дух перевести. Хорошо бы, конечно, без этого — время-то уходит! А что делать? Оставалось только громко колотить по асфальту чем придется. Думаю, это зрелище все до сих пор помнят! Причем стучала самой обыкновенной поварешкой!

Наиболее достоверной информацией о смерти Фу Третьего располагал Ван Дэцзи с завода сельхозтехники. В тот день он спускался с велосипедом к мосту Тесиньцяо, как вдруг навстречу ему выскочил Шоулай, несущийся, словно охваченный паникой кролик. «С дороги!» — гаркнул он и грубо оттолкнул Вана. Хоть дети и побаивались Шоулая, но Ван Дэцзи-то не ребенок! Он открыл было рот, чтобы хорошенько обругать пацана, как вдруг почувствовал мокрое на плече — глядь, а это кровь. Ван Дэцзи понял, что дело плохо, и заорал: «А ну-ка стой! Шоулай!»

Тот даже не обернулся — парень мчался очертя голову, казалось, на ногах у него не пластиковые шлепки, а волшебные «колеса ветра и огня».

«Шоулай! Ты подрался с кем-то? — крикнул Ван Дэцзи вдогонку. — Куда несешься-то?»

Шоулай стремглав преодолел мост и уже снизу крикнул, подтягивая на ходу треники: «Он первый начал!» Затем парень вытер руку о каменную ступень и вновь припустил в сторону Сяньчуньшу, мгновенно скрывшись из виду.

Ван Дэцзи спустился вниз по следам крови, бормоча: «Видать, подрался! Кровищи-то сколько!» И тут он увидел Фу Третьего: тот шел шатаясь, в руке у него был арбузный нож, а вокруг верещали бабы и галдели дети.

Фу Третий шел по улице, оставляя за собой кровавый след. У общественного туалета он остановился и схватился за стену, не в силах идти дальше. Его всего скрутило, голова привалилась к стене — но глаза гневно смотрели на Ван Дэцзи.

— Это ты? Ты же Фу Третий, арбузами торгуешь, верно? — Ван Дэцзи подошел к раненому, он же не из трусливых.

Тот был весь в крови. Тяжело привалившись к стене, он пытался удержать в руке нож — тело била крупная дрожь.

— Чего в нож-то вцепился? — спросил Ван Дэцзи.

— Сяо Ляну отдам!

— А ему зачем? Чтобы с Шоулаем посчитаться?

Фу Третий сначала замотал головой, а потом кивнул — он не сводил глаз с Ван Дэцзи, но ножа не отдавал. Тут Ван Дэцзи понял, что у него просят помощи: Фу Третий хочет, чтобы он, Ван Дэцзи, взял этот нож.

— Не-не! — он замотал головой, — я не возьму. Я с Шоулаем драться не буду! Сейчас вообще не до этого, давай-ка мы с тобой в больницу поедем!

Ван Дэцзи был мужик отзывчивый. Сначала он думал сам на велосипеде отвезти раненого, но как ни пытался тот взгромоздиться на багажник — все время падал. Они долго возились, пока Ван Дэцзи не плюнул на это дело, бросил велосипед, не забыв, впрочем, пристегнуть его замком, и сказал: «Ты, видать, много крови потерял, не сможешь на велосипеде — давай на спине донесу».

Ван Дэцзи втащил Фу Третьего на мост — он был мужик крепкий и даже с такой ношей передвигался довольно быстро. Тут им навстречу выбежала Чэнь Сучжэнь с поварешкой в руке, бледная как смерть.

— А ты чего прибежала? Поздно! — крикнул он ей. — Вляпался твой сыночек!

Чэнь Сучжэнь, задыхаясь, присела на корточки, пытаясь разглядеть лицо пострадавшего — это же Фу Третий?

— Как он, сильно?

— Сильно? Сама посмотри, вся улица в крови!

Ван Дэцзи рассчитывал, что Чэнь Сучжэнь ему подсобит, но когда они спустились с моста и та наконец увидела, сколько везде крови, — женщины они же такие, вида крови не выносят, тем более матери виновников произошедшего, — так прямо там и хлопнулась в обморок. Послышался звон — это арбузный нож упал на мостовую, прямо к ее ногам.

— Поднять? — спросил Ван Дэцзи у Фу Третьего. — Это ж улика!

Но Фу Третий не внял, он только спросил:

— Ты Сяо Лян?

— Какой Сяо Лян? Я Лао Ван с завода сельхозтехники, не узнаешь, что ли? Мы же два дня назад встречались в магазине, ты еще полцзиня водки покупал, помнишь?

— Ты не Сяо Лян? А где он, черт подери?

— Почем я знаю? Ты не помнишь, куда он собирался? Хотя столько крови потерял, вот котелок, поди, и не варит.

— Варит! Но пошевелиться не могу. Сяо Лян за мылом пошел. А ты, значит, не он? Я думал, он меня тащит.

— Соображаешь — это хорошо! Теперь лишь бы не помер! — заметил Ван Дэцзи. — Заладил ты про этого Сяо Ляна. Какая разница, кто тащит, лишь бы до больницы дотащили, чтоб живой остался!

Сбегались мальчишки: «Кто это? Кого несут-то?» Взрослые провожали их испуганными взглядами, стоя в дверях домов и лавок, и обсуждали происходящее: «Видать, большая драка была! Ишь как отделали».

У хозяйственного магазина Ван Дэцзи крикнул:

— Эй! Сяо Ляна нет у вас? Говорят, за мылом пошел!

Показалась продавщица, взглянула на окровавленное тело на спине Вана и сообщила, что никакого Сяо Ляна не знает.

— Кого тащишь, а?! И чего скорую не вызовешь?

— У меня что, лишняя пара рук и голова в придачу? Как я тебе вызову, если несу?

Вроде бы полно людей на улице, а никакого Сяо Ляна не видать. В начале переулка Таохуа толпа людей играла в шашки. Ван Дэцзи краем глаза приметил там толстяка Се, сидевшего на табурете. Толстяк Се был тоже человек добрейший, только при виде шашек больше ничего не замечал, возможно, его взгляд случайно скользнул меж людскими телами и упал на Ван Дэцзи, но тут же вернулся к игре. Ван Дэцзи это задело — ну их, этих помощников! Решил помочь — значит, до конца! И в одиночку дотащу, делов-то!

Фу Третий лежал на спине Ван Дэцзи смирно и недвижно, словно тюк с поклажей. Потом Ван рассказывал, что ничего такого не почувствовал, просто раненый становился все тяжелее и тяжелее. Иногда его потрясывало, словно в лихорадке, но спустя какое-то время он замер — из-за крови казалось, будто Фу Третьего гуммиарабиком приклеили к спине Ван Дэцзи.

Всю дорогу Ван твердил: «Держись! Держись! Почти пришли! Недалеко уже!» Так он подбадривал и себя, и пострадавшего. Но в итоге Ван Децзи выдержал, а Фу Третий — нет. Когда они переходили мост Бэйдацяо, рассказывал Ван, то встретили бетономешалку, водитель которой даже не остановился, чтобы помочь. Ван Дэцзи обматерил его — а этот гад ответил, мол, форсировать производство и отдавать все силы революции важнее, чем спасти человека.

Почему Фу Третий не выдержал, Ван Дэцзи так до конца и не понял. Он же быстро бежал! Ну, может, не так быстро, как скорая, — но точно быстрее, чем велосипед. Когда они уже почти добрались до ворот Пятой народной больницы, их нагнал тот самый Сяо Лян из Сункэна — оказалось, это совершенно бестолковый деревенский парень.

Увидав Фу Третьего, он разрыдался, а потом заорал:

— Кто это сделал?! Кто?!

Такие дела творятся, а ему главное виновника найти! Ван Дэцзи взбесился.

— Давай человека спасай, в детектива потом наиграешься! — рявкнул он.

Уж насколько Ван Дэцзи несгибаемый малый — и то уже еле стоял на ногах. Он переложил Фу Третьего на спину Сяо Ляну, а сам ухватился за стену. Его вырвало. Сяо Лян так и стоял рядом, с Фу Третьим на спине, и ревел. Тут уж Ван Дэцзи не выдержал и хорошенько ему саданул.

— Чего нюни распустил? Кому это поможет? Бегом тащи его в больницу!

Только тут он заметил, что дело плохо, — глаза Фу Третьего, не мигая, без всякой ярости смотрели в небо. Ван Дэцзи был мужик не суеверный и прямо пальцем приоткрыл тому веко — зрачки уже расширились. Но Сяо Лян, бестолочь эдакая, все равно притащил земляка на проходную больницы и закричал пожилому вахтеру: «Доктор! Спасите!»

Все детали смерти Фу Третьего я записал со слов Ван Дэцзи. В том году молодежь с улицы Сянчуньшу осаждала его на каждом шагу, мол, расскажи еще разок, как нес Фу Третьего в больницу, да во всех подробностях! Откровенно говоря, многим просто нравятся кровавые истории. Но Ван Дэцзи, надо отдать ему должное, никогда не перегибал палку, рассказывая о случившемся. Всегда делал акцент на том, как трудно было спасти пострадавшего и как жаль, что в итоге не вышло. Уж сколько лет назад это произошло, а я все равно переживаю: вдруг моя история про арбузные лодки пагубно повлияет на юные умы? Так что прошу простить, видно, такой уж я упрямец: знаете, все эти обстоятельства смерти, да еще пока он лежал в морге Пятой народной поползли всякие слухи… в общем, не хочу больше об этом.

Вернемся лучше к арбузным лодкам и поговорим о другом сункэнце — Сяо Ляне.

Сяо Лян был парень никчемный и глуповатый — это и без рассказа Ван Дэцзи было ясно, по нему сразу видно. Явилась полиция и прибила к арбузной лодке объявление: «Посторонним вход воспрещен». «Посторонним» — значит, в том числе и Сяо Ляну. Наверняка стражи порядка разъяснили ему, что теперь это место преступления и трогать ничего нельзя. Тот вроде бы понял — а может, и нет. Его выволокли на нос лодки и спустили на берег — парень выглядел растерянным, словно лунатик, но всю процедуру перенес покорно. Однако, когда полицейские засобирались прочь, он внезапно расплакался и закричал им вслед: «Вы гада-то поймали?!»

К ночи полицейские разошлись, уступив место уличным зевакам: те, непонятно зачем, принялись тщательно изучать место происшествия. Сяо Лян дремал на берегу, обхватив руками колени, и мешал им проводить расследование. Сункэнца растолкали — иди, мол, спать на лодку. Один мужик, которого как-то штрафанули, и с тех пор он люто ненавидел молодчиков в белой форме, принялся ворчать на полицию, мол, да что они понимают, больше слушай. Как лоточников и босяков гонять — это они первые, но убийство — ничего не смыслят! Какие отпечатки пальцев, какие свидетели — куча народу видела, как Шоулай его бил, зачем улики, не смешите! И вообще, парень, — иди спать к себе на лодку, ты что, посторонний? Какого черта?

Тут же нашелся другой доброхот: послушай, Рабоче-крестьянские бани снова открыты, надо просто дать старику на входе арбуз — пустит тебя поспать на лавке. Мигом возник и третий: вы что, совсем без мозгов, не понимаете, что он лодку не оставит? А за арбузами кто смотреть будет?

Сяо Лян подозрительно косился на советчиков, разве ж это порядочные люди? Для виду переживают, а сами наверняка что-то задумали! Он, видимо, их побаивался: ерзал на месте, чтобы не попасть под ноги, и не сводил с мужиков настороженного взгляда. Наконец он пробормотал: «Да я и тут посплю, мне за лодкой глядеть надо!» — свернулся калачиком, спрятав голову под руку, и продолжил спать, а точнее, внимательно слушать, как троица обсуждает убийцу. Вскоре он понял, что эти ребята Шоулая не жалуют, и выругался: «Вот сволочь! Убил из-за арбуза! Нешто арбуз дороже нашей крестьянской жизни?»

Весь город прознал о случившемся, и зеваки толпились вокруг моста Тесиньцяо с утра до вечера, чтобы поглядеть на «ту самую» лодку. Увы, на убийцу и убитого посмотреть не удастся, зато лодка-то вон она, да еще и «Посторонним вход воспрещен» написано, да и пятна крови видны и на досках, и на берегу. Днем Сяо Лян был куда храбрей: ротозеи глазели на лодку, а он, выпучив глаза, смотрел на них в ответ. Он твердил всем, мол, скоро приедут земляки из Сункэна, они уже в пути. Видимо, готовятся ответные меры.

— Да его ж еще вчера загребли! — вмешался кто-то. — Парнишка был на вокзале — видать, собрался удрать, но ему лень стало ждать поезда, и он пошел в Дом культуры неподалеку кино посмотреть. Только сел — там и повязали.

— И что теперь? Всё? Человек жизни лишился! Выходит, жизнь крестьянина дешевле арбуза?

Добрые люди ему разъяснили, что Шоулай-то несовершеннолетний, а значит, никакой смертной казни, только исправительные работы — малец еще дома похвалялся, мол, ничего не сделают, восемнадцати-то еще нет.

— Что вы врете, а?! Что теперь, раз семнадцать, можно бить кого хочешь?! — заорал Сяо Лян. — Ну и здорово, раз так! Нашим сункэнским тоже нет восемнадцати — приедут и отмутузят кого захотят! Может, и до смерти забьют — это ж не страшно?!

Сяо Лян так разволновался, что аж глаза налились кровью: вроде неглупый парень — но ничего не смыслит, и толковать бесполезно. Так что все просто оставили его в покое. Постепенно Сяо Лян утих, но озлобился, причем на всех сразу, как говорится, зачесал под одну гребенку.

— Да вы все тут друг друга стоите! Все в сговоре! Для вас жизнь крестьянина дешевле арбуза выйдет! — бурчал он.

Жившие рядом с Тесиньцяо каждую ночь, встав по нужде, созерцали в окно одну и ту же картину: у моста стоит арбузная лодка, а на берегу — какой-то мешок. Только все знали, что никакой это не мешок, а Сяо Лян, стороживший лодку.

Дня через три-четыре, точно не помню, случился знаменитый погром — сункэнцы явились на улицу Сянчуньшу. Как мы потом уже узнали, из Сункэна приехали два трактора с прицепами и остановились у цементного завода на севере города, из них выскочило человек двадцать с лишним, в основном — здоровенных парней, вооруженных лопатами и мотыгами. Мимо скучавших у ворот охранников промчался Сяо Лян — он бежал аж от самого Тесиньцяо, причитая и утирая слезы: «Что ж так поздно! Поздно!»

Часть мужиков сразу пошли к мосту Бэйдацяо, в морг Пятой народной больницы — мы их так и не увидели. А остальные под предводительством Сяо Ляна ворвались на улицу Сянчуньшу и направились к дому Чэнь Сучжэнь.

Обитатели улицы давненько не наблюдали столь грозного и хаотичного зрелища, как карательный поход сункэнцев против Чэнь Сучжэнь, — наверно, аж со времен боев с цзаофанями на севере города. Человек двадцать попытались разом протиснуться в двери дома Чэнь и просто снесли их с петель.

— Шоулай, выходи! Мы уж и носилки приготовили — прям на двери и отнесем тебя в больницу, составишь там Фу Третьему компанию! — грозились они.

Парни выглядели оборванцами, все, кроме одного, — этот был поприличней на вид, может, деревенский кадровый работник. К тому же он был без сельхозинвентаря, а из кармана у него торчала шариковая ручка. Остальные, видимо, явились прямо с поля — от них пахло свежестью полей и грязью, а видок был диковатый: у многих до колен подвернуты штанины — забыли одернуть, и ноги все в глине — видимо, от работы в заливном поле.

Когда они ворвались в дом Шоулая, то застали его отца — мастера Лю, приехавшего домой с какого-то воензавода в Цзянси. Он варил на кухне микстуру для Чэнь Сучжэнь — та уже который день не вставала с постели. Вообще, ее круглый год мучали мигрени: голова могла разболеться без всякого повода — а тем более сейчас, когда в семье такое. Она лежала и ждала лекарство, как вдруг услышала громоподобные шаги у двери, а затем удар — горшочек для варки микстуры упал на пол.

— Чего вы тут забыли? И чего вас так много? — послышался грозный окрик мастера Лю.

Его тут же заглушила незнакомая разоголосица: сункэнцы кто во что горазд и вместе с тем в унисон выражали свой гнев:

— Ну-ка подайте его сюда! Сюда его! — кричали они.

К их воплям примешивался пронзительный женский плач. Чэнь Сучжэнь поняла: что-то стряслось, попыталась сползти с кровати, но тело не слушалось, перед глазами все плыло…

— Беги! — из последних сил крикнула она мужу. — Скорей беги в полицию!

Однако ее голос потонул в нахлынувших звуках, дверь зашаталась, стекла зазвенели, тарелки с грохотом полетели на пол… Рык мужа превратился в жалобное поскуливание… Чэнь Сучжэнь схватила с прикроватной тумбочки будильник и швырнула его в дверь.

— Не лезь к ним! Беги в полицию!

Чэнь Сучжэнь не поняла, услышал ли муж удар будильника. Вдруг несколько сункэнцев вбежало к ней в комнату, среди них был Сяо Лян — она узнала его. Рядом с ним незнакомый парень, судя по худому, загорелому дочерна лицу — наверняка брат Фу Третьего. Она холодно оглядела их — ей совсем не было страшно. Затем медленно, чуть ли не по слогам проговорила:

— Моего сына уже арестовали.

Но те явно не вняли:

— Ну-ка, где он? Давай его сюда!

— Ну и чего вы явились? — спросила она. — Вам это ничего не даст. Жизнь за жизнь. Он так и так умрет. Закон об этом позаботится.

Мужики продолжали орать: «Давай его сюда! Живо!» Чэнь Сучжэнь поняла, что увещевать их бесполезно и замолчала. Она лежала на кровати, с удивительным хладнокровием глядя на незваных гостей и на их сельхозорудия. Наконец она произнесла:

— Если, по-вашему, жизнь за жизнь — маловато, возьмите и мою в придачу, я не боюсь!

Она посмотрела на мотыги — нет, точно не посмеют. Брат Фу Третьего растерянно глядел на нее — она смело встретила его взгляд. Наконец он отвел глаза — и увидел ее подушку, а на ней пакет печенья, который мастер Лю с утра положил рядом.

— Ты что тут, печенье ешь? — Ну точно, брат Фу Третьего!

Парень приподнял край набивной простыни и посмотрел на циновку под ней.

— Надо же, циновка, да еще и простынка. Небось хорошо спится? — Он постучал наконечником мотыги по кровати, выкрашенной в кофейный цвет. — Одного не пойму: дрыхнешь на шикарной кровати, а такого скота вырастила! Как так вышло?

В насмешке слышалась ярость, в глазах сверкал гнев:

— Это ж твой сын, верно? Моя мать рыдает днем и ночью, за все это время маковой росинки во рту не было — а ты, я смотрю, разлеглась дома и жрешь в кровати печенье?!

И тут он сделал то, что Чэнь Сучжэнь запомнила на всю жизнь. Видимо, он не вынес вида кровати, а может, печенья — схватил пакет, бросил его на пол и стал топтать, пока оно совсем не раскрошилось, а затем крикнул товарищам: «Ломайте кровать! Посмотрим, как она будет дальше валяться со своим печеньем!»

Они принялись колотить по ножкам, Чэнь Сучжэнь затрясло. Она не ожидала столь странного унижения, но сил сопротивляться не было, ее тело смешно дергалось и подскакивало… Видимо, силу духа подкосило вместе с кроватью, и Чэнь Сучжэнь разрыдалась. Вдруг она ухнула вниз: один край кровати сломался, другой кое-как еще держался… Наконец ее тело окончательно съехало на землю, как мешок с цементом, прошедший сквозь транспортный шлюз на пристани.

В тот день мастеру Лю так и не удалось выйти из дома. Хотя сункэнцы и не собирались никого бить, они расколотили лопатами всю мебель, двери и окна. Мастер Лю понимал, что это расплата за поступок сына, но не мог смириться с подобным варварством и в суматохе схватил кухонный нож.

— Ага, вот у кого сынок научился за нож хвататься! — заорали мужики, видимо припомнив арбузный нож.

У нас-то всем известно, что мастер Лю — добрейшей души человек и совсем не похож на своего сына. Но им откуда это знать? Вот они и накинулись на него, не разобравшись: кто-то удачно попал мотыгой, и Лю осел на чан с рисом — встать уже не смог. Потом оказалось, что ему сломали три ребра.

Полицию вызвала соседка, тетушка Цянь. Сначала она много раз пыталась проникнуть в дом Чэнь, но ничего не вышло. Сункэнцы поставили одного стеречь вход и велели не пускать соседей.

— Послушайте, вы пришли решить вопрос, это очень даже понятно! — увещевала тетушка Цянь. — Но зачем же так шуметь? Тут рядом люди в ночь работают, днем отсыпаются — а вы погром устроили, как тут уснешь!

Речи не возымели эффекта, так что пришлось ей ретироваться, не скрывая раздражения.

— Тут вам не деревня! — бросила она на прощанье. — Думаете, навалились всем скопом — и проблема решена? Не выйдет! Раз не хотите меня слушать — погодите немного, увидите, что будет!

Сначала из участка явились двое полицейских, занимавшихся регистрацией жильцов. Поскольку они были в форме, их кое-как пропустили в дом. Тот, что постарше, товарищ Цинь — его все на Сяньчуньшу знают, — был человек бывалый. Войдя внутрь, он сразу понял, что ситуация зашла слишком далеко, и занялся пострадавшим, то бишь мастером Лю, а заодно попытался убедить сункэнцев уйти. Второй, что помоложе, вникать не стал и сразу вытащил наручники, намереваясь произвести арест. Но тут мужики на него набросились, и Цинь еле оттащил бедолагу в сторону. Он прекрасно понимал, что с такой оравой справиться непросто, и шепнул напарнику кое-что на ухо — тот мгновенно пробрался сквозь толпу и выбежал на улицу. «Зачем?» — спросите вы. Да потому что пора было дуть за подкреплением!

Потом подъехал грузовик с химзавода Дунфэн. Из него выпрыгнули человек семь-восемь — вроде и не много, зато все как на подбор: в синей форме с армейскими ремнями и почему-то с винтовками. Люди, толпившиеся у дверей дома Чэнь Сучжэнь, впервые увидели ружья так близко. Один пацаненок пронзительно заверещал:

— Так это ж рабочие, ополчение! Винтовки, поди, ненастоящие!

Видимо, новоприбывшим это не понравилось.

— Ненастоящие, говоришь? — спросил один у мальчика. — Хочешь в тебя пальнем и проверим?

Стоило парням с винтовками войти внутрь, как в доме все сразу стихло. Потом ополченцы начали вытаскивать и бросать в грузовик сельхозоборудование сункэнцев, а один стоял и вслух подсчитывал изъятое. Всего оказалось семь-восемь мотыг, пять-шесть лопат и даже две косы. Затем стали выводить самих сункэнцев, тоже считая каждого, — набралось человек семнадцать-восемнадцать, среди них две женщины. Одна недавно родила и кормила грудью — непонятно, кем она приходилась Фу Третьему, но голосила дай боже. Она плакала, бранилась, постоянно вытирая молоко, сочившееся из груди, — и так смотрела на столпившихся вокруг, будто надеялась на справедливость и участие.

Всех сункэнских мужиков затолкали в грузовик, не разбирая, бил кого, не бил, — там посмотрим! Женщин поначалу хотели пожалеть — они стояли внизу у кузова: одна утирала рукавом слезы, а другая — кормящая — без умолку тараторила что-то собравшимся зевакам: говор не разобрать, но понятно, что хотела вызвать сочувствие слушателей.

— Как же так, хороший, достойный человек приехал к вам продавать арбузы, что же вы за какой-то арбуз — он ведь гроши стоит — жизнь у человека отняли? Человек погиб! А мстить, значит, не положено?

Всем было неловко: как ей ответишь-то? А с другой стороны, интересно узнать, кто все эти люди…

— Вот вы, женщины, кто из вас жена Фу Третьего? — спросил какой-то зевака.

Первая замотала головой:

— Я младшая сестра!

— А она?

Вторая промолчала, и вновь ответила кормящая:

— Тоже сестра, и тоже младшая.

Так вот, изначально сестер Фу Третьего отправлять в грузовик никто не собирался. Но когда водитель нажал на клаксон, женщины жутко перепугались, а когда поняли, что машина вот-вот уедет, и представили себе невесть какие страшные последствия, хором заверещали, подлетели к машине и ухватились сзади за кузов. Однако куда им удержать машину! Тогда кормящая выбежала вперед и легла на землю прямо под колеса.

Никто так и не узнал, как звали ту женщину, зато все хорошенько ее запомнили. Она лежала перед машиной, смело глядя в лицо смерти, как только в фильмах показывают. Хотя с какой стороны ни посмотри, на отважную героиню, жившую в нашем воображении, она никак не тянула: одета неряшливо, на груди темнеет влажное пятно, круглый, как барабан, живот обнажился и грустно колыхался — не самое приятное зрелище. Конечно, набежал народ — всем хотелось поглазеть на сестренку Фу Третьего! Собралась такая толпа, что на узенькой улице Сянчуньшу образовалась пробка. Ребятишки громко свистели и улюлюкали, казалось, даже воздух улицы закипел.

Тут пришел начальник полицейского участка северного района города — Лао Цзинь. То, что он явился самолично, свидетельствовало о щекотливости дела. Обычно считалось, что Лао Цзинь с любой проблемой сладит, но тут рабоче-крестьянский конфликт зашел уж слишком далеко, а никаких подходящих документов и указаний не имелось — так что и он оказался бессилен, отчего был мрачнее тучи. Лао Цзинь подошел к сункэнцу, похожему на кадрового работника, и попросил утихомирить сестру Фу Третьего, на что тот ответил:

— Ну ей, видимо, жизнь не мила. — Глаза его хитро сверкнули. — Езжайте прямо по ней, и дело с концом. Жизнь нашего брата все равно ничего не стоит!

Поняв, что и с этим мужиком каши не сваришь и даже к букве закона прибегнуть не удастся, Лао Цзинь вконец рассвирепел и заорал, на ходу засучивая рукава:

— Ах так! Ну, не хотите по-хорошему — будем по-плохому! А ну-ка, парни, поднимите эту чертову бабу! В грузовик ее!

Проблема враз решилась. На наших глазах несколько мужиков подняли сестру Фу Третьего и затолкали в грузовик. Она, конечно, отчаянно сопротивлялась, да что толку — мужики с легкостью с ней справились, не обращая внимания на то, что она страшно верещала и ругала их последними словами на родном сункэнском диалекте. Толпа напирала, все тянули шеи, кто-то запричитал:

— Ну дела, как свинью на бойню! Разве можно? Во дают бабы деревенские!

Те, что стояли поближе и знали обстоятельства, все никак не могли определиться в своих симпатиях — в тот момент они были на стороне сункэнцев, хоть сами и не понимали почему… Кто-то коротко осадил любопытных:

— Не знаете дела — помалкивайте!

Наконец переполох унялся и химзаводский грузовик медленно покатил по улице с сункэнцами в кузове, их усталые физиономии медленно проплывали над толпой. На многих лицах читался страх, на некоторых — еще и растерянность, и они так жалобно смотрели… Кому-то явно было стыдно. К примеру, Сяо Ляну — многие горожане покупали у него арбузы с лодки и знали его. Конечно, были и те, кто грозно зыркал по сторонам, как братья Фу Третьего. Но самым бесстрашным выглядел кадровый работник. Он небрежно поигрывал шариковой ручкой, которую вытащил из кармана, на лице его застыло нарочито высокомерное выражение, видимо, он подражал какому-то руководителю. Он даже начал махать рукой собравшимся — все чуть шеи себе не свернули, пытаясь понять, кому это он там машет, но так и не выяснили, что бы это значило. Может, хотел показать, что ему не страшно? — предположил кто-то. Но большинство решило, что он изображал встречу Мао Цзэдуна с хунвейбинами на площади Тяньаньмэнь.

В начале сентября приехала мать Фу Третьего.

Поначалу никто не знал, что за старуха бродит у моста Тесиньцяо: на ней была синяя двубортная куртка, черные брюки, соломенные сандалии, а на голове — шерстяной платок, обычный наряд сункэнских женщин. Сперва она постояла на мосту, оглядывая берега реки, причем все время терла глаза — оба были затянуты бельмами. Так ничего и не увидев, она спустилась вниз и, приложив руку козырьком ко лбу, продолжила изучать берега — но опять впустую. Мимо шла Шэнь Лань, воспитательница детского сада. Старушка обратилась к ней:

— Деточка, еще же лето, куда делись все арбузные лодки?

Шэнь Лань у нас не местная, даже с детьми в садике на путунхуа болтает, поэтому она вообще не поняла, что нужно старухе.

— Может, в домовом комитете спросите? — предложила она.

Та ничего не ответила — видимо, даже не знала, что такое домовый комитет. Шэнь Лань указала на здание на том берегу:

— Вон, видите? Там еще окна красные, приметные! Перейдете мост — и пришли!

Зрение у матушки Фу Третьего явно было никудышное, даже красные наличники не увидела, да и про комитет не уразумела.

— Деточка, мне к арбузной лодке надо! — Почувствовав, что собеседница начинает терять терпение, она просительно улыбнулась — казалось, ее лицо лопнуло по швам. — Ну арбузная лодка, где человека убили.

Тут только Шэнь Лань поняла, откуда эта женщина. У старухи что-то заклокотало в горле, казалось, вот-вот прорвется рыданиями — но она с силой сдавила его рукой несколько раз — и слезы так и не вырвались наружу. К изумлению Шэнь Лань, на старушечьем лице вновь показалась улыбка:

— Деточка, ну помоги, пожалуйста, я плохо вижу, сама не найду.

Арбузная лодка и правда куда-то пропала. Шэнь Лань спустилась к каменному причалу и долго ходила вдоль берега в поисках ее. Чего только там не было: лодки торговцев чесноком и мелкой рыбешкой, стальные катера, собиравшие речной ил, баржи с цементом, даже вонючая лодка ассенизатора стояла возле общественного туалета у моста, но, как назло, не было ни одной с арбузами.

— Куда они подевались? — недоумевала Шэнь Лань. — Я каждый день тут хожу, и она тут стояла. Может, вчера ветер подул и ее унесло? Но вряд ли же далеко!

— Подскажи, деточка, — спросила мать Фу Третьего, — в какую хоть сторону унесло? На восток иль на запад? Будь добра, подскажи — я уж все глаза выплакала и ничего не вижу, куда ты показываешь.

— Да что показывать — я и сама не вижу. Давайте все-таки в домовый комитет пойдем, там помогут.

Шэнь Лань вела мать Фу Третьего по мосту и расспрашивала:

— Как же так, вы уж в летах да и видите плохо, кто ж отпустил вас сюда одну лодку искать?

— Так это ж не наша лодка, — ответила та. — Это Фу Третий у Ван Линя одолжил. Сына нет, а лодку надо вернуть.

— Да я не об этом! — возразила Шэнь Лань. — Я о том, что в вашем возрасте надо дома сидеть. Что, больше некому было приехать? А кто поведет лодку обратно в Сункэн?

— Я и поведу, — ответила она. — Если потихонечку, то за пару дней доплыву.

Видимо, она никак не могла взять в толк, что Шэнь Лань имеет в виду. Наконец та спросила напрямую:

— Дома что, никого не осталось? Я слышала, братьев и сестер Фу Третьего в участок загребли. Не выпустили еще, что ли?

Мать замялась, потом подошла поближе к Шэнь Лань и шепнула на ухо:

— Деточка, ты хороший человек, тебе скажу: их вчера только отпустили.

— Так пусть они отведут лодку!

Мать Фу Третьего взглянула на мост, потом вниз и тихонько сказала:

— Боюсь я снова звать их сюда, даже слово боюсь сказать. Полицейский в этот раз пожалел нас, даже платить той семье не пришлось, а там ведь вещи побитые, лечение… Сказал, ладно, «одно в счет другого», но, если повторится, это уж будет преступление, под суд пойдем.

Мать Фу Третьего проводили в домовый комитет и препоручили заботам заведующей Цуй. Та была занята агитработой в связи с месячником «патриотического движения за здоровье нации», так что она дала старушке воды и посоветовала не волноваться, лодка, мол, вещь приметная, если и уплыла — где-то на реке найдется, не улетела ж она в теплые края. Если не унесло за мост Бэйдацяо, то это юрисдикция их домового комитета. Но даже если и унесло — управляющая Цуй свяжется с домовым комитетом в Таохуатине.

Решение Шэнь Лань отвести мать Фу Третьего в низовую парторганизацию стало первым шагом к возвращению лодки. Всем известно, что домовый комитет опирается на массы, а массы к любому, даже мелкому, делу относятся со всей серьезностью — а уж тем более к лодке, это штука крупная. Вот давеча, пару дней назад, заведующей Цуй доложили, будто некий юнец по кличке Косоротый увидел, что арбузная лодка стоит без присмотра, пришел с огромной корзиной и уволок все арбузы к себе домой. Эти дни работники уличного комитета были заняты по горло происшествием в доме Чэнь Сучжэнь и подготовкой к месячнику. Арбузами в лодке заниматься некогда, пусть себе.

Заведующая Цуй вызвала Косоротого — ничего не говоря о матери Фу Третьего, исключительно по вопросу присвоения чужих арбузов. Косоротый опасливо поглядел на заведующую и по выражению ее лица понял, что та обладает неопровержимыми доказательствами.

— А сколько, говорите, там было арбузов? — уточнил он. — Сколько скажете — так и будет!

Цуй напустила на себя строгий вид:

— Здесь вопросы задаю я! Слушай внимательно, Косоротый, не думай, что мы не знаем о твоих кражах, — у нас в тетрадке все записано. Чуть припозднились тебя вызвать, а ты уж подумал, будто с рук сошло?

Косоротый тут же присмирел:

— Да нет у меня больше тех арбузов, и вообще, если бы я не забрал и не съел — сгнили бы, там почти все уж гнилые были!

— И сколько их там было? — повторила заведующая Цуй. — Скажешь как есть — проявим снисхождение. А не скажешь — придется в участок идти.

— Одиннадцать, может, двенадцать! — затараторил Косоротый. — Почти все гнилые, говорю же!

— Ну хорошо, тогда посчитаем за половину. Выходит, шесть арбузов по три мао каждый — вот плати бабушке один юань восемь мао!

Тут только парень приметил старушку, сидевшую на табуретке. По шерстяному платку на голове сразу понял, что она из Сункэна, — и накинулся на нее:

— Вы что, бабусь! Там всего-то пара гнилых арбузов, это грабеж средь бела дня!

Мать Фу Третьего от страха аж подскочила:

— Милок, ты чего, какой грабеж! Да я никогда, грешно! Я лодку ищу! Это ты, милок, забрал лодку моего сына?

Косоротый ответил:

— Я только арбузы брал, и вообще, я кто тебе, могучий Ли Тяньван? Как я лодку-то мог унести? Откуда мне знать, где лодка твоего сына, — ты лучше вон сына Ван Дэцзи спроси, я видел, как он с двумя мальцами на ней катался, они под мост Тесиньцяо уплыли.

Заведующая Цуй решила, что Косоротый, во искупление содеянного, должен привести к ней сына Ван Дэцзи Аньпина. Косоротый поразмыслил немного, прислонившись к косяку, и решил сторговаться:

— Значит, приведу — и, считай, свободен, ага?

— Это не мне решать, свободен или нет, — арбузы-то не мои, — ответила Цуй. — Тут как пожилая госпожа скажет.

Косоротый повернулся к старушке:

— Слушайте, вам деньги-то за арбузы надо? Давайте пять мао дам!

Мать Фу Третьего замахала руками:

— Да не надо денег, не надо! Мне деньги-то не нужны, мне нужна лодка моего сына. Послушай, милок, будь добр, помоги найти лодку, а?

Косоротый отправился на поиски, мать Фу Третьего пошла было за ним — но он начал возражать, да и заведующая Цуй вмешалась: куда вы, мол, посидите тут. Тогда старушка села обратно к окну и стала смотреть на реку.

Заведующая предложила ей еще стакан воды — но та ни в какую, не хочу, и всё.

— А жива ли еще та старуха, которая продает под мостом лук? — спросила она у Цуй. — Тоже добрая душа, всегда водички нальет.

— Какая старуха? — переспросила заведующая. — Как фамилия?

Фамилию мать Фу Третьего запамятовала, только вспомнила, что у той родинка в уголке рта. Цуй это все было неинтересно, так что она продолжила заниматься своими делами, периодически согласно хмыкая и угукая. А старушка ударилась в воспоминания: мол, в дни молодости и она приплывала к Тесиньцяо продавать капусту и многих здесь знает.

— Например? — спросила мимоходом Цуй, так, для поддержания беседы.

Подумав, мать Фу Третьего стала перечислять:

— Продавца кипятка, аптекаря, торговца в мелочной лавочке — да много кого!

— А, титан с кипятком мы буквально в прошлом году убрали, а аптека — это, наверное, сейчас аптека Синфэнь.

— С тех пор, как родила пятую дочку, недосуг мне стало приплывать сюда торговать, — со вздохом сказала старушка. — Я лет двадцать не была у Тесиньцяо. Наверное, они меня и не узна́ют, да и я их — от слез-то почти слепая стала.

Пока они беседовали, на улице послышались шаги, а затем появился Косоротый и втолкнул в комнату Аньпина. Выполнив поручение, он тут же ретировался, махнув на прощание рукой. Аньпин, ковыряя в носу, спокойно стоял в дверях и поглядывал на заведующую Цуй и мать Фу Третьего.

— Ну-ка расскажи нам, Ван Аньпин, — начала Цуй, — куда ты подевал чужую лодку?

— Ничего не знаю, какая лодка, что подевал?

— А разве не ты увел лодку? Кто знает-то, если не ты?

— Кто вам сказал? Я только отвязал! Ну и поплавал, но правил-то лодкой не я, а Дашэн! Мы просто заплыли под мост, а там ее понесло течением, мы прям там на мосту и выскочили. Небось застряла где-то.

— «Прям там и выскочили», — передразнила Цуй. — Отвели куда-то чужую лодку, увидели, что застряла, — и всё, ваше дело сторона?

— Ну а что мы можем сделать? Сейчас-то ее там нет, она сама уплыла куда-то.

Тут заведующая совсем разозлилась.

— Сама уплыла? Сама?! А вы не при чем?! Ну-ка позови сюда Дашэна, и вы оба пойдете ее искать! Или я все расскажу Ван Дэцзи, уж он с вами разберется!

Мать Фу Третьего, сгорбившись, сидела на табуретке, потом не выдержала, привстала и тронула заведующую Цуй за рукав:

— Товарищ Цуй, не ругайте мальчика!

Потом подошла к Аньпину, наклонилась и отряхнула ему штанишки. Видно было, что у нее тяжело на сердце, — но она все равно постаралась улыбнуться мальчишке:

— Послушай, ты же хороший мальчик, ты пойми, мы, деревенские, без лодки не выживем.

— Чего за штаны хватаете? — ответил Аньпин. — Они не пыльные!

Он раздраженно зыркнул на нее и сам отряхнул. Та потрепала парнишку по голове:

— Хороший ты мальчик!

Аньпин ловко вывернулся и отпрыгнул — рука старушки повисла в воздухе. Он снова принялся ковырять в носу, издалека поглядывая на мать Фу Третьего. Вдруг он спросил:

— Это вашего сына Шоулай прибил?

Цуй подлетела и шлепнула парня газетой по башке.

— Ну хватит, берегись! Теперь я точно все расскажу Ван Дэцзи!

Она перевела взгляд на старуху — та, как и прежде, стояла сгорбившись и немного подрагивала. Подняв глаза, она махнула рукой: мол, ничего страшного, это ж ребенок, я не обижаюсь. Утерев глаза краешком одежды, она вздохнула:

— Ну что поделать, судьба у нас горькая, что на других пенять. Вот в позапрошлом году заболел мой старик да помер; в прошлом — свиньи чумой заразились, три больших свиноматки сдохли; а в этом году с Фу Третьим такое горе. Что ни год — то несчастье, я уж все глаза выплакала. Теперь, когда плачу, — сразу резь в глазах и голова болеть начинает, и тогда лодкой править совсем трудно. Так что нельзя мне больше плакать, надо лодку домой вернуть.

Вернуть лодку. Заведующая Цуй поняла, что для матери Фу Третьего это важнее всего. Настрой старушки пришелся ей по душе — знаете, есть такие женщины, которые считают, что домовый комитет — это место, специально отведенное для рыданий, обмороков и прочего, — такое раздражало Цуй. А мать Фу Третьего не рыдала и не скандалила — и пробудила у нее сочувствие, ну и капельку радости, что она — заведующая — на этот раз легко отделалась. Только одна загвоздка — эта чертова лодка, кто знает, куда ее унесло? И вообще, относится ли это к юрисдикции домового комитета улицы Сянчуньшу — вдруг она уже не к востоку от Бэйдацяо, а где-то еще? Но бросить все и отправиться на поиски лодки — это, конечно, исключено. Поэтому Цуй строго обратилась к Аньпину:

— Слушай внимательно, Ван Аньпин! Ты сейчас же пойдешь с этой пожилой дамой искать ее лодку. От моста Тесиньцяо до моста Бэйдацяо все осмотришь, это мое поручение. Не выполнишь — я те покажу! Что покажу? Ты что, не понимаешь? Или придуриваешься? Возьму и позову папашу твоего, пусть вместе с тобой поищет!

В тот день мы все видели, как сын Ван Дэцзи бродил вместе с матерью Фу Третьего вдоль берега мимо тамошних торговцев. Кто-то спросил:

— Аньпин, это что, твоя бабушка? Она что, из Сункэна?

— Чё сказал? Скорей уж твоя! — огрызался тот. — Это у тебя бабка из Сункэна, слышал!

Видать, парень недолюбливал сункэнцев, но мать Фу Третьего не обижалась, она улыбалась каждому встречному и спрашивала:

— Товарищ, вы не видели тут арбузную лодку из Сункэна?

— Слушайте, я вообще вам нужен, а? — спросил Аньпин. — Если нужен — не лезьте, чего к людям пристаете?! Да и говор ваш — вообще не поймешь, что вы ищете — лодку или водку! Подумают еще, что вам на опохмел надо!

В ответ мать Фу Третьего потянулась потрепать мальчишку по вихрам, но заколебалась, а потом убрала руку со словами:

— Ты хороший мальчик. У бабушки глаза совсем плохи, ничего не видят. Ты уж помоги, пожалуйста!

На это Аньпин фыркнул:

— Вот вы знаете, что такое «учиться у Лэй Фэна»? Эта Цуй как раз и хочет, чтобы я «поучился у Лэй Фэна», а не то папка научит. Вот подлюка, а? Они пришли к дому Дашэна.

— Вы тут подождите, — сказал Аньпин. — Я схожу посмотрю.

Мальчик толкнул полуоткрытую дверь и шмыгнул внутрь, прошел через гостиную прямо в комнату, на ходу громко крича:

— Дашэн! Поди сюда!

Там он сразу подбежал к окну, выходившему на реку. Его появление перепугало Ли Цзиньчжи, мать Дашэна, — та строчила занавеску на швейной машинке.

— Вот чертенок, ты что тут делаешь? Напугал до смерти!

— Я к Дашэну!

— Его нет дома! Разве муж не говорил с тобой? Больше не ходи к нам! Ты плохо влияешь на Дашэна!

Аньпин осклабился:

— Говорил, а как же! Да кому сдался ваш Дашэн. Не хотите вот «поучиться у Лэй Фэна», лодку поискать?

С этими словами он залез с ногами на кровать Дашэна, распахнул то окно на реку и высунул голову наружу. Тут Ли Цзиньчжи как стеганет его портновской линейкой! Мальчишка заверещал:

— Чего бьете-то?! Я не вру! Вот шоб мне провалиться! Я «учусь у Лэй Фэна», лодку ищу с арбузами — не видели, не проплывала тут, а? Ли Цзиньчжи в ярости принялась стаскивать Аньпина с кровати. Что он мелет? Какая лодка, какие арбузы или тыквы, в чем вообще дело?

— Не видала я никакой лодки! Я тебе кошка, чтоб у окна сидеть да на речку любоваться?

— Ищут лодку парня, которого Шоулай прибил! — заявил мальчик.

Ли Цзиньчжи опешила, а потом еще больше разозлилась.

— Да чтоб ты сдох, гаденыш! — заорала она, дубася его линейкой. — Ищут лодку покойника — а ты к нам пришел? А чего не к себе? Ух, берегись! Я сейчас сама тебя прибью, без Ван Дэцзи справлюсь!

В попытке увернуться Аньпин соскочил с кровати:

— Вот дура! У меня дома что, окна на реку?

Аньпин выбежал на улицу, а Ли Цзиньчжи — за ним, чуть не сбив с ног мать Фу Третьего, ждавшую у двери. Увидев старуху из Сункэна, Ли Цзиньчжи поняла, что на этот раз малец не соврал. Та обратилась к ней:

— Милочка! — Цзиньчжи даже не обиделась, сункэнцы всех женщин так называют, независимо от возраста.

— Что такое? — откликнулась она, отпустив Аньпина. Оглядев старушку, спросила: — Это вашего сына… — И умолкла на полуслове, как-то неловко вышло.

Они ведь с Чэнь Сучжэнь — матерью Шоулая — вместе работали на текстильной фабрике, но не очень ладили. Так что, помолчав, она все-таки не удержалась:

— Ох уж этот Шоулай! — заявила она. — Честно вам скажу, я его с детства знаю, я еще тогда говорила, что он бедовый! А мать избаловала его до чертиков. Вот знаете, проступки детей — это всегда вина родителей, пробелы воспитания!

Мать Фу Третьего промолчала. Тогда Ли Цзиньчжи сменила тон и добавила уже спокойней:

— Да что об этом говорить! Вы, может, даже и не знаете, кто убийца вашего сына.

Вид у старушки стал совсем растерянный, она пошла было вслед за Аньпином, но Цзиньчжи воспротивилась:

— Стойте! Куда же вы? Зашли бы в дом! Хотите водички?

— Спасибо тебе, милочка, — ответила та. — Я уж попила, не могу больше. Милочка, вот ты у самой реки живешь, не видала мою лодку?

— Не видала, — на автомате ответила Ли Цзиньчжи, как вдруг вспомнила: только ж недавно она ехала на велосипеде, а мимо шел дурачок Гуанчунь, с этим… как его… точно, с веслом! Глаза Цзиньчжи засверкали.

— Подождите! — закричала она. — Давайте сходим к Гуанчуню!

Так мать Фу Третьего и ее провожатые вновь оказались на улице и пошли обратно, к дому дурачка Гуанчуня.

Однако у дверей обнаружилось препятствие в лице бабки дурачка: та сразу заявила, что хоть ее внук и слабоумный, но отродясь не брал чужого.

— Вот когда ты видела, чтоб он что-то украл, а? — возмутилась она.

— Тут не что-то, а весло! — пояснила Ли Цзиньчжи. — Вон, посмотри на нее, — она показала на мать Фу Третьего, поджидавшую на улице, — посмотри хорошенько!

Бабушка Гуанчуня, вытянув шею, заметила у электрического столба сгорбленную сункэнскую старушку.

— И что с ней? — спросила бабка.

— Это мать Фу Третьего, того самого, с арбузной лодки, — понизив голос, пояснила Цзиньчжи. — Послушай, ладно Гуанчунь, а ты-то? Ты же человек набожный, как можно держать в доме такое?

Бабка переменилась в лице и поспешно засеменила на бинтованных ножках во внутренний двор, крича на ходу:

— Гуанчунь, ах ты балбес, а я тут тебя выгораживаю! Как ты додумался только притащить домой эту дрянь!

Ли Цзиньчжи побежала за ней и увидела дурачка — тот сидел во дворе и стерег весло. Лак уже облупился, и проступило почерневшее от времени дерево. Этот атрибут водной жизни, оказавшись на суше, отчего-то стал похож на какое-то старое, примитивное оружие. Видимо, поэтому Гуанчуню, имевшему о войне крайне странные представления, оно и приглянулось. Бабка уже приспособила весло в хозяйстве: подвесила на него овощи сушиться и приставила еще совсем мокрую швабру. Ли Цзиньчжи без колебаний схватила весло, вернулась обратно к двери и крикнула матери Фу Третьего:

— Глядите, не ваше?

Старушка подошла и заморгала, вглядываясь, — но тщетно. Тогда она пощупала его и сразу же заключила:

— Точно, наше весло! Я его сразу узна́ю, оно же двадцать лет у нас, на нем еще красная ленточка была.

Ли Цзиньчжи вздохнула с облегчением:

— Ну раз нашлось весло — найдется и лодка! Осталось понять, помнит ли этот дуралей, где она.

Она пошла было обратно в дом — но тут бабка самолично выволокла Гуанчуня на улицу. Увидев мать Фу Третьего, он по-военному козырнул. Бабка подошла к старушке и взяла ее за руку:

— Послушайте, наш Гуанчунь умом слабоват, вот и утащил, в войну поиграть захотел. А мне наплел, будто взял с какой-то прохудившейся лодки на Винзаводной. Вы уж зла не держите!

Тем вечером мы наблюдали, как целая процессия с веслом направилась в сторону Винзаводной пристани: дурачок Гуанчунь гордо вышагивал впереди, остальная компания была совсем разношерстной: Аньпин — сын Ван Дэцзи, Ли Цзиньчжи и бабка Гуанчуня. Последняя вела под руку старушку в шерстяном платке — как мы потом поняли, это была мать Фу Третьего. По дороге к ним присоединился еще один человек, и Аньпин безропотно отдал весло ему. Еще бы, ведь это был сам Ван Дэцзи. Он как раз возвращался на велосипеде с работы и увидел, что сын околачивается на улице. Подъехав к ним, Ван Дэцзи заорал:

— Ну-ка марш домой!

Аньпин аж подпрыгнул от страха и спрятался за мать Фу Третьего.

— Па! Я учусь у Лэй Фэна! — заверещал он, показывая на старушку. — Не веришь — у нее спроси!

Ван Дэцзи потом рассказывал, что, когда увидел мать Фу Третьего, сердце прямо в пятки ушло. Никогда не видал раньше, чтобы между матерью и сыном было такое сходство! И ладно б черты, удивительно другое! Когда он увидел эту изможденную старушку — одна рука лежала на животе, а другую она медленно протягивала в сторону Ван Дэцзи, наверное пытаясь пожать ему руку, — перед глазами сразу возник Фу Третий. Привалившись к стене туалета, он точно так же протягивал ему арбузный нож.

Лодку было не признать — как-никак, дней двадцать прошло. Лодки с винзавода, на которых возили желтое вино, буквально оттеснили ее в самый угол пристани. Вид у сункэнской гостьи был прискорбный — как у всякого судна, оставленного на произвол судьбы. Соломенный навес исчез, а из четырех шестов, на которых он держался, осталась торчать лишь одинокая палка, напоминавшая убогий флагшток в какой-нибудь начальной школе. Печки тоже след простыл — наверняка кто-то позарился на кирпичи и унес, причем настолько аккуратно, что ни осколочка не осталось. Помимо дурачка Гуанчуня, тут явно бывали и другие: кто-то замусорил палубу угольным шлаком, кто-то закапал водой, кто-то набросал объедков. Дно стало грязным, как у лодки мусорщиков, что плавают по реке летом.

Встав на причале, Ли Цзиньчжи принялась громко бранить местных лодочников.

— Нет совести у людей, — возмущалась она, показывая на заводские лодки. — Отличную лодку довели до такого состояния, а свои-то вон чистые! Раз чужая — надо помойку устроить?

Лодочники орали в ответ:

— Че ругаешься?! Между прочим, это мы ее пришвартовали, а то плавала б уже в Тихом океане!

— Сестрица, главное — нашлась лодка, ну их! — примирительно сказала мать Фу Третьего. Она наблюдала, как Ван Дэцзи с помощниками прилаживают весло — видно, что опыта нет, только впустую возятся. Разволновавшись, она стала спускаться к ним, и Ли Цзиньчжи даже руку подать не успела, как старушка очутилась в лодке.

Стоял сентябрьский вечер, солнечный свет лениво тек над Винзаводной пристанью, словно выдержанное, ароматное желтое вино. Река сверкала в его лучах, а люди не могли отвести глаз от засохшего пятна крови на лодке. Вернее, поначалу они просто наблюдали, как Ван Дэцзи и мать Фу Третьего вдвоем прилаживают весло, а потом дурачок Гуанчунь обнаружил странное пятно, показал его Аньпину и громко сказал:

— Смотри, кровь! Как будто корову нарисовали!

Все взглянули туда — действительно, пятно крови, причем отчетливое — пусть и не слишком похожее на корову. Ли Цзиньчжи сделала страшные глаза и демонстративно приложила палец к губам, мол, молчите все!

— Старушка плохо видит, — вполголоса пояснила она, — хорошо, если не заметит.

Но Аньпин не послушал и заявил Гуанчуню тоном знатока:

— А ты знаешь, как трудно отмыть кровь? Вода не поможет, тут спиртом тереть нужно. Не веришь? Беги за спиртом, проведем эксперимент!

— А где взять спирт? — спросил Гуанчунь.

Аньпин растерянно захлопал глазами:

— Э-э, ну… ладно, давай потом! Да и толку тебе показывать! Тебе лишь бы на что похоже — везде то коров, то лошадей видишь! Дурень!

Наконец на лодке осталась только мать Фу Третьего. Лодки с винзавода расступились, освободив ей путь. Ван Дэцзи с помощниками сошли на берег — ну не смыслили они в лодках — и просто стояли и смотрели, как старушка медленно отплывает от причала.

— А вы заметили пятно крови? — спросила Ли Цзиньчжи.

— Еще бы, большущее! — отозвался Ван Дэцзи. — Просто говорить ей не стал.

— Да она почти не видит, — вздохнула Ли Цзиньчжи. — Может, и к лучшему, а то, если поймет, что там кровь ее сына, боюсь, не доплывет до дома.

— Да она так и так не доплывет, — сказал Ван Дэцзи. — До Сункэна несколько десятков ли. Да и домашние наверняка не в курсе, куда она отправилась. А иначе разве ж отпустили бы ее одну?

Лодка Фу Третьего отплывала от пристани, а заводские расходились подальше, уступая ей. Вдруг старушка, которая с трудом уже держалась на ногах, еле-еле остановила лодку, медленно обернулась, потерла глаза и попыталась вглядеться куда-то в сторону причала, где стояла Ли Цзиньчжи и все остальные. Видимо, хотела попрощаться. Конечно, на таком расстоянии она уже ничегошеньки не видела и не могла различить, где стоят добрые люди с улицы Сяньчуньшу, а где — горы кувшинов вина с завода. Вдруг она опустилась на колени и отвесила земной поклон, коснувшись лбом днища лодки.

— Чего она кувшинам кланяется? — заржал Гуанчунь.

Но остальные не смеялись — они поняли, что старушка сослепу немного перепутала сторону. Все дружно замахали руками и закричали:

— Не стоит благодарности, бабушка! Ну хватит, вставайте скорей!

Мать Фу Третьего поднялась на ноги — черная, смутно различимая фигурка, освещенная закатным солнцем, издалека казалась совсем крошечной. Вот так в тот сентябрьский вечер Винзаводную пристань покинула последняя арбузная лодка из Сункэна. Со слов Ван Дэцзи — а он ездил в Сункэн чинить тракторы — плыть туда около шестидесяти ли, разок уж точно придется заночевать на реке.

Мать Фу Третьего правила лодкой не так ловко, как другие сункэнцы, — все-таки годы берут свое! А может, и устала. Гребла она совсем слабо, скорее лодка сама плыла по течению. Хорошо, что Сункэн как раз был в той стороне. Да хоть старушка и почти слепая, дорогу домой никогда не забудешь.

Вся компания во главе с Ван Дэцзи стояла на Винзаводной пристани и смотрела, как арбузная лодка, приплывшая летом, уходит вниз по течению… Вот и кончилось лето, здравствуй, осень.

Перевод Марии Семенюк

Марина Ахмедова

Корова

«Погуляла, и хватит, погуляла, и хватит», — повторяет про себя Галя, когда выходит из рощи, из запаха муравьиной кислоты и земляных грибов на яркий солнечный свет. Он ослепляет ее на миг, и в этот миг Галя надеется увидеть Зайку пьющей из речки.

— Зайка! — строго кричит она.

Три желтые коровы, аккуратно пившие из мелкого течения, в котором едва смогли утонуть велосипедные шины, испуганно бросаются на берег и уходят, повиливая хвостами в высокий сорняк.

Галя заходит на мост, берется за шершавые, горячие от солнца перила и смотрит на острые макушки темно-зеленых елей, отчетливо прорезающихся на фоне искрящегося синевой неба.

Что-то тянет ее смотреть в сторону леса, а не на село, где у самой реки, на краю, кривился злополучный дом. Дом Гороховых с заросшим бурьяном огородом, а у других в это время уже поднимается картошка. Дом Гороховых — самый близкий к речке. Все в округе слышат ее голос и понимают: Галя Зайку ищет.

Галя опускает голову. Река мутнеет, камушки и бутылки, лежащие на грязном дне, размываются, оттого что Галя смотрит на них сквозь мутную линзу слез. Слезы, наконец, отрываются от глаз, падают в недвижную водную гладь речушки, никак не побеспокоив ее.

Галя касается согнутыми пальцами ресниц и чувствует, что всего две слезы забрали у нее силу. Раньше она плакала не так — в последний раз плакала три года назад — по мужу, который ушел к другой в Мую. Плакала весь год, все триста шестьдесят пять дней, а потом перестала. В тот год слезы шли просто, и чем сильней, тем больше сил появлялось на то, чтобы плакать.

— Зайка! — кричит она, голосом приказывая отозваться.

Кричит так громко, чтобы в доме Гороховых слышали. И тон выбрала такой, чтобы Гороховы понимали — это им она приказывает вернуть Зайку, рыжую покладистую корову, такую беззлобную и безобидную, что Галя, назвав ее сначала Зойкой, незаметно для себя отказалась от первой клички и стала звать ее ласково — Заинька, Зайка.

Эти — вечные тунеядцы и алкоголики Гороховы — могли ее увести. Других коров не тронули — охота им разбираться с хозяевами, а Зайка — старая, за нее спросу меньше, зарезал, и всё. И Галю можно не бояться, она, с тех пор как Сергей ушел в Мую, одна.

В голову печет, но она все смотрит и смотрит на лес — высокий, он забирается на гору, но никогда солнце, как бы жарко оно ни палило, не могло вынуть из него ярких красок, обесцветить его. С расстояния он всегда оставался темным, в отличие от лугов, лежащих у горы. Луга пестрели оттенками зеленого, хоть на них и росла одна и та же трава — все зависело от того, под каким углом на них солнце ляжет.

Люди стали ее меньше уважать — это она заметила еще в первые недели, как осталась без мужа. Галя, работавшая продавщицей сельского магазина, ничего не сделала такого, чтобы люди переменились к ней, — никого не обвесила, давала, как обычно, продукты в долг. А у селян все равно появилось пренебрежение. Она была уверена, что ни бывшему мужу, ни людям ничего дурного не сделала. И она жаловалась на людей, обращаясь вверх — к небу. В Бога Галя, как и все тут в селе, не особо верила, но чувствовала, что над горой, над лесом, над животными и над людьми есть еще что-то — высший разум какой-то. И ей хотелось, чтоб этот разум понимал, как несправедливо то, что произошло с ней. Ведь должен этот высший разум существовать хотя бы для того, чтобы понимать человека, когда все вокруг его не понимают.

Оставшись одна, Галя в первый год часто выходила из своего дома под ночь и сидела на лавке во дворе, глядя в небо, в котором высший разум зажигал звезды низко, как под куполом планетария. Про себя она спрашивала, почему Сергей ушел, и просила вернуть его обратно домой, веря, что и это зависит от высшего разума, если тот ее, конечно, понимает. Сидя в темноте, она находила созвездия, вычленяла их из разбросанных по небу звезд, очерчивала глазами их грани, как когда-то — еще в школе — она обводила карандашом созвездия в астрономическом атласе. Галя мечтала стать астрономом, но стала продавщицей.

Через год Сергей все-таки не вернулся, слезы почему-то кончились, и Галина перестала разговаривать с высшим разумом. Сейчас она не просила его за Зайку. Но иногда думала: ему, находящемуся выше всего видимого, может, просто не нравится, когда люди обращаются к нему с вопросами, ответы на которые знают сами.

Дом Гороховых стоит криво. Пристроенный к нему черный сарай съезжает по склону, почти не оставляя между прогнившей стеной и косым забором зазора. Зелень под забором растет сочная, но то плохая трава — просо сорное, крапива, рогачка.

Людям, живущим в таком доме, ничего не стоит позариться на чужое, поднять руку на животину. Что им корова, когда они с детства родную мать били. Все село знало, как бьет Дарью пьяный муж Игорь. Он и трезвый ее бил, но с еще большим смаком. А устав бить, подговаривал сыновей: «Бейте ее, не жалейте». И они били — сначала отца боялись ослушаться, а потом били уже с удовольствием.

Дарья еще жива, а муж ее давно умер — утонул пьяный в водохранилище. Один сын отсидел в Иркутске за кражу, только вернулся. Второй зимой пьяный всю ночь на снегу пролежал, отморозил руки и ноги. Теперь калека, не встает, а местные алкоголики, которым Галя давно уже, несмотря ни на какие уговоры, не отпускает в долг, в этот дом тянутся как на мед.

Она спускается с моста и направляется к дому Гороховых. Уже четвертый день она приходит сюда в надежде на чудо — увидеть Зайку среди других коров. И четвертый день хочет Галя зайти в дом Гороховых и сказать: «Съели так съели, уроды. Только мне скажите, чтоб больше я ее не искала, если так».

Может, так совпало, что в это же время из тюрьмы вернулся старший сын Гороховых.

В тот вечер, не дождавшись Зайки, Галя побежала на речку, вернулась одна, уложила дочь спать, побежала к соседям. Попросила жилистого сорокалетнего Володю Сомова и молодого коренастого Сашу Ямова, только что вернувшегося с покоса, пойти с нею в лес — Зайку искать. Прошли лес от начала до конца, от конца до начала, справа налево, слева направо, светя фонарями между стволов. До самого водохранилища через лес дошли, и фонарный белый свет будто палками поворошил там дурную траву, кустарник, мусор, оставленный отдыхающими, и когда дошел до серой кромки воды, сердце у Гали екнуло, словно потревожил искусственный свет воду и то, что она скрывала под собой. И то самое чувство, которое обычно приходило к ней, когда она в дневное время оказывалась рядом с водохранилищем, сейчас поздним вечером обожгло ее и, заполнив вены, быстро остыло закупоренным ужасом.

В голове ожили рассказы бабы и деда, родившихся тут и живших на земле, покрытой сейчас водой, пока им не приказали покинуть свой дом и переехать на новое место. Там внизу — несколько деревень с домами, кладбищами, пастбищами и кедрами. Толстоствольными кедрами. А больше на сто километров радиуса вокруг Юголока кедры не растут.

Купаться Галя тут никогда не могла, и никто из ее ровесников — до тридцати пяти лет — не мог. А те, кто моложе, купались — им бабы и деды не рассказывали на ночь о доброй земле, где росла земляника, в июне уже красная с двух боков, светило самое ласковое солнце и цвела самая белая черемуха.

Гале в ту ночь приснился сон — будто баба выходит из воды и выводит Зайку, держа за левый рог. Луны нет, но баба и Зайка посеребрены белым светом фонаря, который светит откуда-то с неба.

Галя, проснувшись, встала, накинула на разгоряченное тело халат и вышла в ночь. Она опустилась на лавку и смотрела на созвездия. В это время года звезды низко опускаются над землей, показываются даже крупичные, и сейчас, в августе, можно даже увидеть, как некоторые звезды падают с небосвода и летят за гору, на то широкое поле, где пастбища.

Галя смотрела на небо, и настоящий, не искусственный, свет звезд успокоил ее. Галя сказала себе, что Зайка жива.

А теперь Галя стоит у гороховского дома. Дальше — только сараи и брошенные дома. Она неодобрительно качает головой, глядя на утлое хозяйство Гороховых. Решительно развернувшись, не зайдя в тот дом, Галя идет по тропинке спиной к лесу.

В траве вдоль тропинки жужжит и звенит. И чем ниже опускается солнце, тем земля звенит сильней, словно в ней работает бесперебойный генератор, в котором каждое насекомое и каждый стебель знают свою роль и свое место…

Лес темнеет за спиной Гали, и, когда она отходит от дома Гороховых на приличное расстояние, между еловых лап высовывается рыжая голова тощей коровы. Темные ласковые глаза коровы тягостно смотрят на удаляющуюся хозяйку.

Галя спускается к сельскому клубу — вытянутому строению, похожему на коровник. Красная дверь клуба плотно закрыта, будто навсегда. От клуба Галя выходит на улицу Ленина. Дома в Юголоке — в один этаж, одинаковые, собранные из бревен, почерневшие, но многие украшены белыми, желтыми и голубыми резными наличниками. У каждого дома в огороде сочно поднимается картошка, а от дров, сложенных у заборов, пахнет смолой, горько — сосновой и сладко — березовой.

Слышится стрекот. На красном, похожем на муравья мотоцикле к ней подъезжает сосед-пенсионер Анатолий. «Сейчас спросит про Зайку, — думает Галя. — А потом, втягивая щеки, скажет, зря я с ней тянула». В последний год, должно быть, накладно без проку корову держать. Шутливо отмахиваясь от вопросов, Галя про себя раздражалась — можно подумать, Зайка ест сено, купленное из их кармана, а не из ее собственного.

Соседу Анатолию Галя отпускала мясные продукты в долг не скупясь. Тем более, хозяйка магазина, в котором она работала, Алена поощряла продуктовые долги — чем больше люди брали под роспись, тем больше возвращали с получки и с пенсии. Но с позапрошлой пенсии сосед не вернул ни рубля и с прошлой тоже. Оттого, видать, в его глазах теперь при встречах с Галей появляется этот подобострастный блеск.

Сосед тормозит мотоцикл, оттолкнувшись ногой от желтой земли. Одним взглядом Галя вырезает его из пространства всего по пояс — блеклые сухие глаза, съеденные щеки, тонкий синеющий рот. Ворот белой рубахи, расстегнутой на впалой, смуглой от знойного солнца груди, глубокие складки на морщинистой шее — темные, словно в них аккуратно насыпали щепоть грязи, поднятой с земли. Серую нитку на шее с ключиком вместо крестика. Всю жизнь он носил этот ключ на простой нитке. Так давно носил, что уже никто и не спрашивал, от чего этот ключ и какой замок отпирает, да и существует ли этот замок.

— Зайку ходила смотреть? Не нашла? — спрашивает Анатолий, прокручивая в сухих ладонях ручки руля и втягивая щеки. В последняя время усилилась в нем эта привычка — всасывать щеки, будто самого себя поедом ест.

Галя ничего не отвечает, ведь и так ясно — если б нашла, она и Зайка сейчас стояли бы вместе.

— Предлагал же я, — говорит он, с деланым сожалением заглянув ей в глаза.

С неделю назад Анатолий приходил к ней. Позвонил в звонок у калитки, зашел во двор, сухо, гулко и глубоко откашливаясь. Галя вышла из дома. Сосед протянул надутый пузырем пакет. Ручки пакета были завязаны, а через пластиковые стенки просвечивала желтая вода, в которой лежало что-то темное.

— Сома тебе принес, — сказал он. — На рыбалку с утра на водохранилище ходил. Мы с женой уже одного изжарили — обалденно вкусный. Иди унеси пакет в кухню, разговор у меня к тебе есть.

Галя зашла в дом, неся пакет на вытянутых руках. Опустила его в раковину и вернулась во двор.

— Вчера шел по дороге, — серьезным тоном заговорил сосед, — коровы с луга возвращались, и твоя Зайка среди них. Я так посмотрел на нее, а она идет, на передние ноги прихрамывает. Присмотрелся — суставы надутые, плохо гнутся. Знаешь, что это? Водянка. Хочу поближе рассмотреть. Пустишь?

Галя отстранилась с узкой дорожки между стеной дома и зеленым забором, пропуская соседа к хлеву. Поправляя по-деловому козырек мятой кепки, он обошел дом.

Зайка подняла рыжую голову и неловко встала на четыре ноги. Пятясь задом, она отошла к бревенчатой занозной стене и прилипла к ней, мотая головой, часто дыша и с тревогой глядя на Анатолия.

Галя вошла следом за ним. Открыв дверцу стойла, она поспешила к Зайке, взяла за левый рог, погладила по шее, чувствуя на плече влажную испарину коровьего дыхания. Запрокинув рогатую голову, Зайка беспокойно поймала глаза хозяйки.

— Тихо, Зайка, сказала — стой! — приказала она.

Анатолий тоже втиснулся в стойло, поймал коровье колено и сжал его. Пальцы с желтыми от никотина ногтями провалились в водянистую плоть. «Будто в магазине, — подумала про себя Галя, — щупает палку розовой колбасы. Что ему за дело до Зайки? Услужить хочет, как будто мне лично задолжал».

— Да, водянка, — важно сказал сосед, выпрямляясь. — Будем резать? — спросил, вытирая руку о серые штаны, коротко подбитые снизу над костлявой синеватой щиколоткой.

— Если надо, я помогу, — продолжил он, принимая ее молчание за нерешительность. — Ты только скажи.

Зайка стояла смирно. Ладонь Гали, сжимающая рог, стала влажной. Лето жарило, вползая в открытые двери облаком теплых травяных паров, будто воздушная влага взяла звуки и запахи в пузыри, низко летающие над землей.

— У нас такое же самое с коровой было, — продолжал говорить сосед. — Так она старой была — двенадцать лет. А твоей Зайке и того больше. Я тогда сам справился, — он с гордостью махнул рукой, — никого звать не стал, только супруга помогала. А момент упустишь, сама околеет, кому тогда мясо — только собакам.

Он вышел из хлева под напором Гали, двинувшейся на него. Но еще до самой калитки уговаривал ее решить вопрос сейчас. Проводив его, Галя пошла к дому и села у входной двери. Летний жар оглушал, звон — любимый ею с детства, всегда вселявший радость — отуманивал и сейчас, когда ей уже было тридцать пять, звучал однообразно, бесконечно для земного мира, но временно для нее, принося мысль, что скоро все закончится, как закончилось для Зайки, и ничего больше не поменяется, все будет только уходить, и не будет больше ничего нового, а все то новое, которое когда-то в жизни было, уже превратилось в старое. Галя встряхнула головой, и пузырь зноя, сидевший над ней, лопнул, пролив на нее заключенные в нем звуки, и она услышала звук работающего в доме телевизора, голос дочки и негромкое мычание Зайки.

Галя собралась пойти в хлев, успокоить ее, но вспомнила о соме. Она развязала пакет. В нос ударил илистый дух. Блеснула черная глянцевая спина сома. Галя подцепила пакет снизу и слила в мойку желтую воду. Вытряхнула неподвижного задохнувшегося сома, и тот лег полукругом, принимая форму мойки, его черные водянистые усы распустились по ней, попав кончиками в слив.

Галя включила воду, и та несильной струйкой полилась сому на спину, смывая черный ил со спины. За сомами на водохранилище начинали ходить, когда зацветал шиповник, — тогда начинался нерест у них. Август был рыбным сезоном в Юголоке — возле домов жирным соленым столбом стоял запах жареной рыбы.

Галя взяла нож. В кухне запахло болотом и илом. Такой же запах имели те картинки, которые рисовались в ее голове, когда баба или дед расписывали родную деревню, затопленную под ГЭС. Они говорили о падях, в которых всегда раньше, чем в других деревнях, поспевала земляника, о солнце, падающем на их село под особым углом, о земле, в которой был только чернозем, а рыжей, будто ржавчина, глины, как в Юголоке, в их земле вообще не было. Хотя та земля и эта земля — одна земля. И считалась бы одной, если бы ее не поделили гора и люди.

Эти сказочные картинки как будто сидели в игрушечном стеклянном шаре, заполненном желтой водой водохранилища, и если шар встряхнуть, с его дна вместо снега поднимется ил и поплывут из-под черемухи, из-под веселых домов, из-под краснобокой земляники, из-под кладбищенских плит сомы — усатые, гладкие, извилистые.

Она провела лезвием ножа по спине рыбы и получила оглушающую сырую оплеуху хвостом в лицо. Галя ахнула и откинулась назад. Сом перевалился через борт мойки, мокро шлепнулся на крашеный пол и пополз по кухне, мотая головой из стороны в сторону, ища щель, по которой смог бы уйти в воду. По полу за ним потянулся скользкий след, и чем дальше сом полз, не находя выхода, тем ожесточенней, чаще мотал головой, изгибаясь в поясе и при каждом изгибе наотмашь ударяя себя хвостом по тупой голове. Галя замерла от ужаса и отвращения, ей казалась — от нее уползает змея. Подумав о том, что в кухню может войти дочка, она бросилась к рыбе, упала на колени, поймала ее левой рукой. Прижала к полу. Сом изгибался, хлестал ее руку хвостом справа и слева. Галя тяжело всхрапывала, словно это она сама была рыбой. Галя плакала от гнева и отвращения, но только голосом, а не слезами.

Она подняла нож, сжав его сильно, и, отвернувшись, не боясь перерубить самой себе пальцы, ударила острием в рыбью голову, но в самый последний момент убавила силу, испугавшись, и острие только скользнуло по глянцевой черной голове, вспоров на ней кожу и показав розовое, набухающее кровью мясо. Рыба забилась бесом, хвост шлепал по руке, кожу жгло. Хребет сома будто стал железным жгутом, по которому пустили электричество. И это электричество входило в нее, сотрясало кости и хрящи рук, дрожало в горле, трясло сердце, будто Галя в ожидании казни сидела на электрическом стуле.

Она перевернула рукоятку ножа и с новой силой, преодолевшей дрожь, приложила лезвие к туловищу рыбы там, где кончалась голова. Поднасела на тупое ребро ножа коленом и упала на ягодицы, когда колено прошил хруст. Отталкиваясь от пола пятками, она поползла назад и замерла в одной позе, сидела так долго и тихо, пока глаз в отрезанной рыбьей голове застывал студнем, а туловище еще изгибалось, ища хвостом голову, охлестывая пустоту, будто электрический разряд не сразу был выключен.

На следующий день Зайка пропала.

«Аметист» стоит почти за клубом — в низком кирпичном домике, который Алена арендует у администрации. Заметив Галю, она сходит с крылечка, на котором курила.

— Галка, привет. Все ищешь?

Галя не отвечает. Алена почмокала большими розовыми губами, будто с отвращением набирая из воздуха дым сигареты, которую, забыв затянуться, держит в руке. Проглотив дым, обхватывает свободной рукой подбородок снизу и так сдавливает уголки рта, что нижняя губа выпячивается как у рыбы, вздернутой на крючке.

Эта привычка появилась у нее недавно — когда банк потребовал вернуть кредит, который они с мужем брали три года назад на поездку в Турцию, но потом перестали его гасить — Игорь потерял работу начальника бригады на лесопилке. Банк о долге не напоминал, и они подумали, он им его простил. Но банк копил проценты и этим летом напомнил о себе, уколов Алену в самое сердце, заставив ее жаловаться на несправедливость жизни и проклинать отдых в Турции, который ей с самого начала не понравился.

С тех пор, как банк объявился, Галя ждала, когда же Алена заговорит с ней о продуктовых долгах.

— Галь, зайдем, — просит хозяйка.

Галя проходит с ней в подсобку через магазин, плотно заставленный тремя морозильными камерами с мороженым, окорочками и продуктами быстрого приготовления.

На стене подсобки висит желтый календарь за позапрошлый год с изображением Иисуса Христа. На посудном шкафу жухнет букет роз, подаренный Алене мужем на давно прошедший день рождения. Красные бутоны так и не распустились и, засохнув, пошли желтыми разводами. На столе лежит тетрадь. Толстая школьная в твердой обложке, которую Галя обычно держит под прилавком.

Галя садится за стол, передвигает к стенке три чашки с остатками чая и растворимого кофе, ставит на освободившееся место локти и обхватывает голову холодными ладонями, закрыв уши, словно не хочет слушать того, что хозяйка сейчас скажет.

После ухода Сергея в Мую Галя осталась без денег. Алименты Сергей заплатил один только раз, и то — с официальной зарплаты, а неофициальная у него была больше, и каждый месяц она уходила на ту женщину и ее детей.

Галя пошла в администрацию села — она стоит тут же, за клубом. Деревянный барак с российским флагом на крыше и с деревянной дорожкой — над высоким сорняком летом, глубоким снегом зимой и жирной грязью весной и осенью, — которая ведет от задника к деревянному туалету.

Глава Алексей Гаврилович принял Галю в своем холодном кабинете с длинным полированным столом и с портретом президента на стене за креслом.

— Галя, ты развестись забыла, — перебил он ее жалобы.

— А? — переспросила Галя.

— Ты же официально с Сергеем не развелась, — сказал глава. — Для государства вы — муж и жена.

— Какой он мне муж? — вскрикнула Галя. — Он с другой женщиной живет! И давно с ней жил, это я ничего не знала!

— Галина, — глава надавил на ее имя, — это мы с тобой знаем, какой он мерзавец и подлец. А государство не знает. Государству дай печать о расторжении брака. Без печати пособия не дадут.

— А сколько дадут, если печать будет? — спросила Галя.

— А вот давай мы с тобой сейчас посмотрим.

Глава выдвинул ящик стола и, пошумев в нем чем-то на слух тяжелым, достал кипу бумаг, соединенных сбоку скрепками, и, разворачивая страницу за страницей, слюнявя указательный палец, склонил над ними крупную голову с серыми пятнами проплешин. Он читал строчки, с силой закусывая желтыми зубами рыхлую нижнюю губу, медленно вытягивал ее из зубного плена и закусывал снова. Когда его палец остановился на нужном, губа выглядела так, будто ее укусила змея.

Алексея Гавриловича село переизбирало в главы несколько раз. Он сидел в администрации уже семнадцатый год. Юголокские мужчины его уважали и боялись, женщины — любили и тоже уважали. Только один день в неделю глава проводил в холодном, необжитом, несмотря на семнадцатый год правления, кабинете. В остальное время, включая выходные, кабинет оставался под присмотром президента, взирающего со стены, а сам глава бегал по коровникам, лесопилке и вокруг строящейся детской площадки, на которую выбил у государства грант.

— Сто сорок семь рублей. — Он жестко положил твердую ладонь на лист, как будто на столе лежали Галины возражения, жалобы, причитания, которые ему хотелось пресечь и придавить сразу, чтобы не слушать.

— Сколько? — выдохнула Галя.

— Не сколькой, — ответил он. — Давай, Галя, работу искать.

Работа нашлась на зеленой стене старой водонапорной башни, куда местные вешали все объявления. Магазин «Аметист» искал продавца, и, когда Галя пришла устраиваться, Алена первым делом сказала о долгах: можно отпускать в долг все продукты, кроме водки и сигарет. «Чем больше дашь в долг, тем больше вернут», — сказала она.

— Галь, надо собирать долги, — жалобно говорит Алена, садясь напротив нее за стол в подсобке.

— Как собирать? — Галя смотрит на нее с удивлением.

— Ходить по домам и собирать. — Кровь приливает к трем глубоким складкам на мясистой шее Алены.

— Но ты не говорила, что придется самой ходить собирать, — возражает Галя, сжимая и разжимая руку. — Ты сама говорила в долг давать, вот я и давала.

— Придушит меня банк, Галь, — Алена обхватывает шею рукой. — Там уже такие проценты насчитали — мама моя родная. Я туда на прошлой неделе ездила — в Иркутск. Там мне мужчина такой в костюме говорит, что в тюрьму меня долговую посадят, коллекторы ко мне ездить будут. Кредит-то оформлен на меня. Говорила я Игорю — не надо нам этой Турции. Все люди как люди, на водохранилище отдыхают. Чем мы лучше? Брали-то сто тысяч, а верни триста. Мне себя с потрохами продать, столько не соберу. Я же думала, они забыли о долге, — виноватым голосом добавляет она. — А они все помнили и проценты копили… Галь, я ж тебе не говорю ко всем самой ходить. Я тоже пойду. Ты выбери, к кому пойдешь первому. — Алена открывает тетрадь. — И я выберу, с завтрего и начнем ходить.

Галя наклоняется над строчками и буквами, записанными ее собственной рукой и рукой сменщицы. Придвигает тетрадь к себе поближе, подслеповато щурясь, листает ее, пока Алена призывно, с какой-то сильной надеждой, как будто от Гали что-то зависит, смотрит в ее смуглый склоненный лоб.

Округлым, аккуратным ногтем Галя подчеркивает две фамилии, выбранные из десятков других, — Горохова Д. И. и Митюков А. И. Дарья Горохова и сосед Анатолий.

Живя с Сергеем, Галя думала, что ее семья проходит по тому кругу развития, который всем предопределен установившимся порядком, людской природой. Что по такому кругу ходит большинство. Люди встречаются, любят друг друга, рожают детей, охладевают друг к другу из-за тяжелой работы, малости денег, многости проблем, да и сами по себе, потому что растратили всю ласку, которая в сердце одного человека полагается для другого человека. А к старости, когда делить больше нечего и вся жизнь — какая была и другой не будет — прожита бок о бок, между двумя людьми — мужчиной и женщиной — снова образуется теплота, и любят они теперь друг друга как два близких родственника, и теплота эта, если и не греет, то не пускает в сердце одиночество, а это, само по себе, уже очень много.

Семейная жизнь Гали уже зашла на второй этап, и, хотя они и на нем не были уже в начале, а подвинулись к середине, до старости все же было еще далеко, и Галя думала, на третьем этапе жизненного круга ей воздастся по меркам того, как она терпела. Может, вот так любовь и уходит, думала она, — через безжалостность со стороны мужа. И когда Сергей избил ее в первый раз, она никому не пожаловалась, даже самой себе, просто поплакала недолго, стоя в хлеве, обнимая худую спину Зайки. Короткая жесткая шерсть Зайки не впитывала слезы, они текли по ворсинкам и попадали на коровью бледную кожу. Зайка вздрагивала иногда.

А по-другому быть все-таки не могло — мужчина, может, и сам удивляется, когда в нем ласки к женщине не остается, сам растерян и, не зная, чем заполнить пустое место, пускает в него безжалостность. И хотя отсутствие чего-то, пусть даже жалости, это как будто тоже пустота, но между отсутствием жалости и безжалостностью — огромная разница. Она в том, что «без жалости» — это когда в том месте, где обычно в людях водится жалость, ничего нет, и человек, видя, как плохо кому-то, мимо пройдет без сожалений всяких, а «безжалостность» на опустелое место приходит, и самая страшная приходит туда, где раньше была любовь.

Если к этому еще проблемы добавить, трудности, которые встают на мужском пути, неуважение к нему со стороны начальства, так и получается, что женщина рядом ему дана для того, чтоб хоть над ней власть чувствовать. Чтоб, осадив ее крепким словом или кулаком, вернуть к себе уважение. Ведь больше ни через кого он всего этого себе вернуть не сможет. Получается, что вот такая она эта предопределенная роль женщины — быть битой несколько раз в год.

И хотя Галя вот так смотрела на жизнь, она сама перестала любить Сергея. Иногда к ней приходила мысль — она ее сразу прогоняла, но след от нее все равно оставался, и мысль эта ясно говорил о том, что умри Сергей под вековым стволом дерева на лесоповале или разбейся насмерть в аварии — она не долго будет по нему плакать, потому что невозможно любить и жалеть того, кого боишься. Того, который заносил на тебя руку и ударял без жалости.

Но когда он ушел, она плакала долго и, может, только сейчас, когда Зайка пропала, начала понимать, что от разных пропаж люди по-разному плачут. Хотя по Зайке она слезами и не плакала, но это только потому, что однажды сменщица ей сказала: «Плакать на потерю нельзя. Только заплачешь, считай, уже не вернется».

В тот день Сергей, вернувшись вечером с работы, пошел в кухню, приподнял крышку кастрюли, в котором успокаивался только что сваренный суп с лапшой. Наклонился, шумно понюхал, глубиной вдоха давая понять, что суп получился. Закрыл крышку, прошел к двери в кладовку, которая начиналась за кухней, открыл ее. Присев на корточки, повозился на нижних полках и поднялся уже со своей спортивной сумкой в руках.

«Опять уезжает вахтой», — подумала Галя и сказала:

— Сначала поешь.

Сергей молча пошел в их комнату, открыл шкаф и побросал в сумку свои вещи: спортивный костюм, свитера и пиджак с брюками, купленные десять лет назад на свадьбу друга. «Зачем ему в поездке костюм?» — подумала Галя. Он поставил сумку на их кровать, застегнул ее и пошел к двери. Хорошо знавшая его настроения, которые для нее делились на безопасно хорошее и опасно плохое, Галя пошла за ним. Ей казалось, будто Сергей двигается, ходит как во сне — в ее сне. Накануне между ними не было никаких плохих разговоров, никогда не было ревности, не было угроз, а были только отсутствие ласки и безжалостность, но Галя начала ждать плохого.

Сергей обулся. Он не смотрел на нее. Он избегал ее уставившихся на него глаз.

— Ты меня больше не любишь? — спросила Галя, когда он взялся за ручку двери.

— Давно уже не люблю, — ответил Сергей.

— Ты кого-то другого любишь? — спросила Галя.

— Давно уже люблю другую женщину, — ответил Сергей.

Галя слышала свой голос издалека, будто ее, как рыбу, ударил, оглушил, но не добил неопытный рыбак. Она заплакала. Сергей неожиданно развернулся и пошел к ней, вытянув руки. И Галя захотела вытянуть руки к нему.

— Чуть не забыл, — сказал он, наклонился и вынул из розетки под зеркалом зарядное устройство для телефона.

Галя стояла у порога, держа сцепленные пальцами ладони на груди, давя ими на нее, как будто удерживая там какое-то существо — бескожее, неспособное жить на воздухе. Галя замерзла. Ее колотило так, будто ее посадили на электрический стул, убивающий ледяным током. Она обулась и вышла на улицу. Ватные облака затягивали черное небо, но сквозь их белые разводы в глубине просвечивал синий космос.

Она зашла в хлев, разбудила Зайку и, когда та встала на неокрепшие со сна ноги, взяла ее теплую морду в ладони. Испарина коровьего дыхания теплой пленкой накрыла ее лицо. И, глядя то в один ласково-глубокий глаз Зайки, то в другой, Галя серьезно, будто обращалась к близкому понимающему родственнику, сказала:

— Я думала, у него совсем ласки нет. А у него ко мне ласки нет.

Дарья Горохова стоит на пороге на кривых ногах и, придерживая рукой дверь, не пускает Галю зайти. На ней теплые шерстяные колготки, в которых она выходит на улицу даже летом, и вытертый бледно-розовый байковый халат. Дарья все больше кривела и разъезжалась костями к старости, словно кости ее только теперь вспомнили побои, нанесенные ногами, когда-то зревшими в ее широком костлявом тазу, — мягкими, как пластилин, защищенными от твердых объектов внешнего мира только кровянистыми тканями ее живота.

Дарья бросает на Галю взгляд, полный подозрения, недоверия, но и понимания, — она догадалась, зачем Галя — сельская продавщица, одноклассница ее старшего сына — пришла. Горохова вздыхает и, сняв руку с двери, впускает Галю в дом. Шаркая и переваливаясь с ноги на ногу, она ведет Галю в комнату. Еще с середины коридора Галю сшибает запах — мягкий, сладковатый, как будто мясо долго варили с сахаром, а оно долго кипело в большой кастрюле, пока все не выкипело.

Когда Галя садится, ей кажется, что кресло влажное, будто и его хорошенько пропарили над тем же карамельно-мясным паром.

— Нету, — скрипит Дарья.

— Чего нет? — спрашивает Галя.

— Денег нет, — отвечает Дарья. — Ироды всё пропивают, она кивает головой перед собой, и Галя оборачивается.

На кровати у окна лежит младший гороховский сын, накрытый толстым одеялом, выпроставший поверх него ручки — маленькие, гладкие от того, что на них нет пальцев. Он подмигивает Гале, и она поскорей отводит взгляд от его желтой головы, веселых глаз и игривой ухмылки.

— Пакостник, — скрипуче произносит мать. — Второй вон в бане, который раз туда за день таскаюсь — боюсь, повесится. Худющий вернулся из тюрьмы, злой. Хотела фельдшера вызвать, все равно они целый день в поликлинике сидят, ничем не занимаются. Да куда — этот как заорал — не надо фельдшера ему. И в баню. Я там на полках пошурудила — веревок нет. Косу вынесла. От воли, значит, ломит его — с непривычки. Ничего, пообстукается об нормальную жизнь, жив будет. Родила, — Дарья ставит ударение на второй слог, — я их нормальными. Лучше всех мои сыны были. Мне еще в фельдшерско-акушерском пункте говорили, какие у меня хорошие крепкие дети родились. Кто ж знает, когда они в пеленках лежат и ссутся, что они — пропаш-шые, — твердо выговаривает она, шипяще, будто язык ей каленным железом прищемило. — Жалею, что их родила, не надо было рожать, не-а, — продолжает Дарья, хотя Галя сидит тихо и разговор не поддерживает. — Их отец злой был как черт, но не пропаш-шый, не. Один раз на меня молотком замахнулся, а я этого на руках держала, — она кивает на глумливо загулившего сына, — я повернулась боком, чтоб его прикрыть. По руке мне попал, чуть всю кость не переломил. Я теперь вспоминаю его, царствие ему небесное, хороший человек был, когда трезвый. Хороший… не к ночи только будет помянут. А ты, Галя, — Дарья ищет ногой тапку на полу, собираясь вставать, — ты, Галя, хозяйке магазина скажи: нету у меня сейчас. Как старший пообстукается, приду, всю пенсию ей отдам. А если ты пришла ко мне корову свою искать, то стыдно тебе должно быть, Галя, никто из наших ее не брал. Они — сыновья мои — пакостники хорошие. Но ты на этого погляди. — Галя решает не оборачиваться на младшего, который, все посмеиваясь, елозит глазами по ее спине. — Этому, что ли, корову прирезать? Куда ему, когда он не встает? А что до старшего, так он который день ничего не ест, только в бане на лавке лежит и мычит. Пойду его проверить, — Дарья тяжело поднимается, — а ты, если хочешь, пойдем со мной, посмотришь, на кого он похож. Тень, а не человек. И жалко мне его, с другой стороны. Но коровы он твоей не трогал.

Галя встает, чувствуя, как влажная юбка прилипает к ногам. Идет за шаркающей Дарьей, вырываясь из сети, сплетенной глумливыми улыбками и сальными взглядами младшего сынка Горохова.

— Священник к нам из района приезжал, — оборачивается на нее Дарья. — Говорит мне: «Бог все-таки есть, и справедливость Его существует. Муж с сыновьями вас обижали, а теперь посмотрите — вы живы, здоровы, а они — вон где». Там, во дворе, стоял возле калитки, в дом не заходил. Весь такой — в черной рясе. А я смотрю на него и думаю: вот ты — священник, а того понять не можешь, что мне — матери — не тогда больно было, когда они втроем лупили меня, а теперь все сердце мое изболелось сынов своих пропаш-шыми видеть. Где ж она — эта Божья справедливость?

Во дворе Галя с испугом косится на кривую черную баньку, заросшую узколистой крапивой.

— А ты подожди, — Дарья грубо с неожиданной силой хватает ее за тонкое запястье. — Хотела тебя спросить. Смотрела я на твою Зайку со двора и все диву давалась — пропаш-шая корова, старая, тощая, пустое вымя болтается. Одного сена на нее сколько уходит. Молока уже не дает. Почему ты ее раньше не зарезала? — Дарья, наклонив голову, вцепляется острыми глазами в Галино лицо.

— Моя корова, что хочу, то с ней и делаю, — грубовато отвечает та, и темный румянец проступает на ее смуглых щеках.

— Любишь, понятно, — говорит Дарья и, отпустив глазами лицо Гали, шаркает к бане, и, когда скрипит банная дверь на старых петлях, Галя спиной чувствует холод, хотя воздух плавится от жары.

Галя заходит на мост. Под ним неслышно течет вода, возмущаясь только в том месте, где ей нужно попасть в кольцо велосипедной шины, лежащей боком на чурбане и, словно зверю в цирке, перепрыгнуть через него, устремившись дальше. Но и препятствие река берет бесшумно. Звенят стебли травы по ее бережкам, работает неостановимый генератор — высекается энергия от соприкосновения сильных лучей солнца с землей.

— Зайка! — сжав кулаки, зло кричит Галя, повернувшись к лесу. — Я кому сказала вернись! Зайка! Зайка!

Со школы еще не было сомнений в том, что старший сын Дарьи пропащий, — Галя с трудом удерживается от того, чтоб не произнести это слово по-гороховски — жестко, шипяще. Вон на горе, на той ее части, что спускается к селу чистой от леса, до сих пор виднеются буквы, которые они всем классом выкопали в день окончания школы. Усердней всех копал Горохов — радовался, что больше в школу не придется ходить. Раньше такая традиция у юголокских выпускников была — оставлять на горе четыре цифры года выпуска. Сейчас цифры затянулись травой, но, если приглядеться — Галя щурится, — можно еще разглядеть девятку.

— Зайка! — в последний раз кричит она и идет от реки прочь.

И как только Галя поворачивается к горе, речке и лесу спиной, из-под еловых лап выходит рыжая корова и смотрит на худую ссутуленную женщину, пока та не скрывается из виду.

Был бы телескоп, то можно было бы посмотреть на звезды, приблизить их к глазам еще больше, хотя сейчас — как обычно в середине августа — они так ярко и низко сидят над землей, что кажется: сверху на небо давит синим прессом космос и небо может разбиться. А утром небо снова уходит вверх, и вот так, не переставая, работает невидимый поршень, поднимающий небо то вверх, то вниз.

Галя сидит у дома и сначала просто бесцельно смотрит в небо, а потом начинает замечать, как зажигаются звезды в ковше Большой Медведицы, как квадраты, ромбы, треугольники рассыпаются по небу. И чем дольше Галя на них смотрит, тем подвижней становятся звезды и спускаются ниже к ней.

Галя вспоминает Зайкиного теленка. Он родился здоровым и крепким, рыжим, как Зайка, но с большим белым пятном на животе. Встал на ножки, ходил, пил из матери молоко, а на третью неделю ослаб, лег, перестал вставать, и Сергей сказал: «Надо его скорей резать».

Был вечер — не как сейчас. Был осенний вечер. Уже начало раньше темнеть. Галя собралась к ветеринару, думая, если того не застанет, позвать кого-то другого — из старых юголокцев, разбирающихся в болезнях телят.

— Куда собралась? — спросил Сергей.

— К ветеринару, — ответила Галя.

— Какой ветеринар? — зло спросил он. — Резать его надо сейчас. Мясо пропадет.

— Так он маленький… — начала Галя и ахнула, получив удар по лицу.

Сергей схватил ее за волосы и потащил в кухню. Галя шла за ним, некрасиво согнувшись, размахивая рукой, а другую держала на его руке, схватившей ее за волосы. Глядя на мужа из-под низу, она видела его крепкие руки, плотную мужскую кожу на вздувшихся мышцах, белую майку. Он бросил ее на пол в кухне, и Галя с удивлением смотрела на его полусжатую пустую руку — ее темя так жгло, что ей показалось, он содрал с него кожу вместе со всеми ее длинными черными волосами.

— Какой ветеринар? — Сергей пнул ее ногой, попав под челюсть.

Галя прищемила зубами язык и потом шипела несколько дней.

— Быстро взяла таз и пошла помогать! — Он толкнул ее ногой в грудь, и Галя встала, пошла.

Сергей зажег во дворе свет, выволок теленка на каменный пол перед сараем, и Галя сидела на коленях, подставляя таз, принимая из рук мужа горячие внутренности и слушая, как мычит Зайка.

Ночью, когда в доме сладко пахло молочным мясом, она встала с постели, где Сергей спал рядом с ней, отвернувшись в другую сторону, пошла в хлев. Когда Зайка на нее посмотрела, Галю горячо и насквозь пронзило чувство — есть в жизни что-то, чего не исправишь, с чем придется жить и нести это до конца, и выть, может, иногда, скрипя зубами, стесывая их до корешков, и в конце — в самом конце — благословлять смерть, потому что она пришла, чтобы освободить тебя от этого неисправимого, чтобы дать тебе умереть и, может быть, родиться заново и жить чистой жизнью, в которой всего этого не было.

Галя долго так стояла перед Зайкой, в тишине размазывая что-то невидимое илистое по лицу.

Перед «Аметистом» тормозят белые «жигули». Из них выскакивает Ямов, громко хлопнув дверью.

— Галь! — зовет он, еще поднимаясь по лестнице. — Галь, там рыбаки твою Зайку нашли.

Галя хлопает дверцей прилавка, бежит, ударяясь боками о тесно поставленные холодильники. Сталкивается с Ямовым в дверях. Он останавливается — широкоплечий, низкий, с чересчур развитыми от косьбы руками.

— В водохранилище утонула? — спрашивает Галя, испытующе глядя Ямову в глаза.

— Утонула, — сглотнув, отвечает он.

Галя снимает с себя через голову синий форменный фартук и кладет его на холодильник.

— А магазин не будешь закрывать? — спрашивает Ямов, садясь за руль.

— Пусть берут что хотят, — отвечает Галя и дальше, не отрываясь, смотрит через стекло на село, на сараи, из которых торчат золотом пучки соломы, на картошку, сочно зеленеющую на квадратных огородах, на мотоциклы, прислоненные к стенам низких черных домов.

Галя не плачет и не собирается. Но ей хочется открыть окно и крикнуть: «Берите, люди, что хотите. Не в долг. И сколько вам надо».

— Утопилась она, — косо взглядывает на нее Ямов, как будто опасаясь ее реакции. — Рыбаки видели — сама зашла в воду. — Он молчит, ожидая, что Галя что-нибудь скажет, но она не говорит ничего. — Наверное, чувствовала, что смерть близко, не хотела, чтобы ты видела, — продолжает Ямов, не встречая ее возражений. — Пожалела она тебя… А может, сама зачем-то в воду зашла, коровы ведь глупые. У них — ни мозга, ни души, — буднично, как будто застеснявшись, добавляет он.

Машина выезжает на берег водохранилища, и, увидев лежащую на земле Зайку, Галя трогает плечо Ямова: «Останови».

Она спешит по берегу. И чем отчетливей Галя видит Зайку, тем быстрей становится ее шаг. Когда между ними остается только десять метров, Галя бежит и, добежав, падает на колени перед мертвой коровой. Грубо и хрипло спросив: «Да что же это такое, а?» — она опускает руки на мокрую ляжку Зайки — туда, где рыбацкий багор зацепил ее, вывернул мясо. «Да неужели б я тебя когда зарезала?» — спрашивает Галя и орет. Без стыда и без совести лежа грудью на костлявом боку коровы, она причитает, глядя на воду, и вдруг начинает верить в то, что под водой прямо сейчас лежит самая добрая земля, и черемуха там в цвету стоит сугробом, и земляника краснеет с двух боков сразу, а баба и деда счастливы там, потому что живут еще жизнью на чистом листе.

Лян Хун

Плыть по другой реке

Время ровно полдень, жарища стоит страшная.

Она утром приехала из поселка Учжэнь в родную деревню Луцунь, вместе с младшим братом пошла на могилу матери сжигать ритуальные бумажные деньги, как положено на вторые семь дней после похорон.

Деревня Луцунь попала в число населенных пунктов, по территории которых по проекту проходит маршрут Большой реки[2]. Она видела, как бульдозерами расчищали землю от посевов и сносили дома, как дорожные катки, экскаваторы, груженные гравием самосвалы, тягачи, перевозившие тяжелое оборудование, с ревом курсировали туда и обратно, как опустошенная земля постепенно превращалась в широкую дорогу, а затем появилось забетонированное ложе, русло реки, береговые укрепления. Люди в оранжевых касках, водители, рабочие круглый год без остановки копошились, как муравьи, на важной стройке.

Прошло два года, и Большая река, русло которой проложили высоко, понесла живительную воду. Береговые укрепления высотой восемь-девять метров изломанной линией протянулись с юга на север, преобразив горизонт. Деревни Луцунь, Ванъин, Лицзя и их ближайшие соседи, словно старенькие гномы, сиротливо дряхлели у высоких берегов. Деревья стали ниже ростом, дома уменьшились в размере, людей, стоящих у въезда в деревню, автомобили, проезжающие по шоссе, словно кто-то отбросил на огромное расстояние. Ревущие тягачи с прицепами теперь казались игрушечными машинками. Если смотреть с шоссе, они напоминали муравьев, ползающих рядом с питоном, таких крошечных, что можно раздавить и не заметить.

Преклонив колени перед могилой, Она достала бумажные деньги, разгладила рукой каждую «банкноту», сложила аккуратной стопкой. Стоило огню коснуться рыхлой, легковоспламеняющейся бумаги, как он тут же вспыхнул и пополз в разные стороны. Она смотрела, как поднимающиеся вверх языки пламени лижут тонкую веточку ивы — символ разлуки, которую она воткнула в землю на могиле. Бумажный пепел, подхваченный огнем и ветром, взмывал высоко и рассыпался на мелкие частички, они кружились в воздухе, опускались на землю, разлетались во всех направлениях, растворялись вдали. Стоя на коленях перед могилой, Она девять раз поклонилась до земли — от себя, от имени сына, от имени мужа, по три поклона от каждого.

Не дожидаясь остальных, Она села на электромопед и уехала. Младший брат с женой загодя купили обратные билеты, после обеда из поселка Учжэнь на микроавтобусе доедут до уезда Жансянь, там сядут на поезд до Гуанчжоу, а там уж рукой подать до их поселка в окрестностях города Чжуншань. Младший брат с женой давно подались на заработки и в том поселке смогли устроиться на швейную фабрику. Ей не хотелось оставаться до их отъезда и наблюдать сцену прощания, слушать, как ее плачущие племянники просят папу и маму не уезжать. Она не могла этого вынести. А еще Она не хотела встречаться со своим отцом, старым бородатым пьяницей. Ее воротило от него.

Она направилась к старой стене позади деревни Луцунь. Река Туаньшуй — Стремительная река — как раз в том направлении. Старую стену много лет не ремонтировали, трудно сказать, сколько кирпичей и досок растащили по своим дворам местные жители за долгие годы, но уцелевшая часть стены оставалась как прежде высокой и прочной и защищала с тыла половину деревни Луцунь. В том месте, где стена обрушилась, люди протоптали дорожку, которая приводила прямо к небольшому мосту на реке.

Как только выйдешь за стену, глазам открывается вид до самого горизонта. Дорога постепенно спускается ниже и ниже, резво сбегает по склону, а там уж и прибрежная зона. Первым тебя встречает дикорастущий кустарник, потом цветущие акации, затем стройные серебристые тополя. Ближе к берегу, где песчаная почва, теснятся квадратики и прямоугольники полей с арахисом, арбузами и другими культурными растениями. Белые песчаные дорожки, пересекающиеся между собой, выводят прямо к воде.

Мост был сломан. Средняя секция провалилась в реку, две концевые задирались кверху, словно сломанные крылья огромной птицы, ткнувшейся головой в реку.

Она нисколько не удивилась. За то время, что живет на белом свете, на этом самом месте сменился не один мост. В ее детские годы через реку был переброшен узкий деревянный мостик. Нижней опорой служили десять деревянных столбов, врытых в дно реки, верхней — канаты, натянутые между берегами, а «пешеходным полотном» — тонкий дощатый настил. Жители деревень с северного берега реки[3] переходили по мосту реку, когда шли на рынок в поселке Учжэнь на южном берегу, а жители деревень с южного берега перебирались через мост, чтобы повидать родню на северном берегу. Мост был частный. Каждую весну, когда людей становилось особенно много, на каждой стороне реки перед входом на мост сажали человека, который собирал плату. Деньги небольшие — один-два или даже половина мао[4]. С приходом лета мост обычно доживал лишь до первого мощного ливня. Она много раз видела, как в стремительном потоке крутились деревянный настил и веревочные опоры, как хозяева моста длинными баграми вылавливали из реки доски и другие нужные в хозяйстве останки моста. Когда ливень стихал, хозяин выводил маленький паром из сарайчика, стоявшего чуть поодаль на берегу, и перевозил людей, денег не требовал, лишь осенью, когда собирали урожай, с каждой семьи или двора брал натуральным продуктом: кукуруза, полмешка батата, желтые бобы, зеленая фасоль, горький стручковый перец — все годилось.

Потом заботу о мосте взяло на себя государство, но опять через каждые несколько лет он проваливался в реку, и всякий раз его опять чинили или восстанавливали. Нынешний мост установили в тот год, когда Она вернулась из Чунцина, конструкция полностью бетонная, от пилонов до мостового полотна, мост широкий, на вид очень прочный. Помнится, на открытие моста волостное начальство приезжало, ленточку перерезали, речи говорили, людям из местных деревень, которых на мероприятие собрали, довольно долго слушать пришлось.

Возле обрушенного моста вода вздымалась черной волной и стремительно катилась вниз. Туаньшуй словно показывала свой сердитый нрав, правда, надолго ее не хватало, на самом деле она маловодная. На противоположном берегу прямо у воды громоздилась высокая, как скала, куча песка, рядом работал экскаватор, под непрерывный гул двигателя его ковш методично черпал песок со дна реки, а потом высыпал его сверху на кучу. Когда сердитая река доходила до этого места, она будто бы ныряла в пещеру, где тут же успокаивалась. Ниже по течению русло разветвлялось на два рукава, река постепенно замедляла свой бег и мелела. Хотя на дворе стояло лето, уровень воды в Туаньшуй не поднялся, тростник уже не обрамлял ровной полосой кромку воды, а хаотично рассредоточился по двум сторонам недавно протоптанной дорожки. В обнажившемся по краям русле стала видна россыпь крупной и мелкой гальки, а река тоненьким ручейком вилась посередине.

Река Туаньшуй отступила очень, очень далеко.

Отец говорил: «Река тридцать лет течет на восток, а следующие тридцать лет — на запад».

Даже реки подвластны переменам, их можно без оснований отодвинуть дальше, без причин уменьшить на одну, а потом просто так вновь на одну увеличить.

Неподалеку виднелся акведук, проложенный поверху поперек Туаньшуй. Массивные бетонные сваи высоким ровным гребнем воткнулись в русло. Надежная опора держала на себе огромный водяной мост. В поселке Учжэнь судачили, что на сооружение только одного этого акведука потратили шестьсот-семьсот миллионов юаней.

Она неотрывно смотрела в сторону акведука. Большая река, катившая по нему свою воду, словно висела высоко наверху, а река Туаньшуй, прижавшись к земле, протекала под ней внизу; верхняя река тянулась с юга на север, нижняя — с запада на восток, русла двух рек пересекались, образуя в точке пересечения крест. На фоне серого неба Большая река выглядела гордой, самоуверенной, надменной, словно всеми любимый избалованный молодой барин, а Туаньшуй казалась слабой, жалкой, разбитой, как постаревшая, поблекшая, всеми покинутая добродетельная женщина.

Внезапно ее будто осенило, Она вскочила на мопед и помчалась в направлении Большой реки. К береговому укреплению подобраться непросто, сначала нужно пересечь десятиметровую береговую зону, огороженную металлической сеткой. Сквозь сетку ей были видны высаженные на территории зоны молодые деревца, цветы, декоративные растения, названия которых Она даже не знала. Когда мопед приблизился к ограждению, несметная рать воробьев, сидевших в ряд на тонком верхнем козырьке, дружно вспорхнула и темным облаком закрыла небо.

Она направила свой мопед на дорожку, проложенную вдоль заградительной сетки. Ей было известно, что возле опор, на которые натянута сетка, и возле водопропускной трубы стоят зеленые железные будки. В каждой из них сидит сторож, рядом обычно находится проходная для обслуживающего персонала береговой зоны.

Через несколько сотен метров Она действительно увидела зеленую будку. Внутри сидел на стуле старый сторож и, уронив голову на грудь, негромко похрапывал. Ворота проходной оказались открыты. Она тихонечко прошла через них пешком, свой мопед катила рядом. Преодолев проходную, снова села на мопед и поехала вперед по дорожке, ведущей к берегу. Дикая трава доходила до середины дорожки, а в некоторых местах закрывала ее полностью.

Деревня уже осталась далеко. Здесь невысокие декоративные деревья с кроной в форме короны радовали глаз броской, яркой зеленью, цветущие растения пышно цвели. Воробьи, темными точками рассыпанные по ветвям и дорожкам, не обращали на нее никакого внимания, каждый продолжал заниматься своим делом — одни неподвижно сидели, другие клевали семена, третьи чинно прогуливались. От легкого дуновения ветерка листва на деревьях чуть шевелилась, не издавая ни малейшего звука. Царство тишины и покоя.

Она остановилась, повернула ключ зажигания, вытащила его, затем освободилась от сумки-почтальонки, перекинутой наискось через плечо, спрятала в нее ключ, сумку убрала в корзинку на руле мопеда, сняла с себя пропитанный потом пиджачок из черного шелка, аккуратно свернула, положила на сиденье. Потом начала карабкаться на высокий берег. Цепляясь за выступы и швы в бетонной облицовке, отталкиваясь ногами, перенося тяжесть тела то влево, то вправо, довольно легко взобралась на восьми-девятиметровый береговой откос.

Верхняя поверхность берегового укрепления представляла собой достаточно широкую платформу. Она стояла спиной к реке и смотрела вдаль: вон там — деревня Луцунь, отсюда такая далекая, такая маленькая, чуть ли не вросшая в землю. Она поднялась на мыски, пытаясь увидеть мамину могилу, но деревья, которые росли в деревне, ее заслоняли. Она взглянула налево в направлении поселка Учжэнь — красное кирпичное двенадцатиэтажное здание, всегда служившее главным ориентиром на местности, отсюда выглядело как обычный жилой дом. Напротив этого здания — канцелярский магазинчик ее мужа, наверняка он сейчас опять сидит на работе за компьютером и с кем-то режется онлайн в «Помещика»[5]. Повернувшись, Она взглянула прямо перед собой: изогнутая река неустанно стремилась вперед, справа в небе едва заметно клонилось к западу все еще высокое солнце багрового цвета, солнечные лучи уже не казались слишком яркими, но почему-то оставались жгучими.

Она сняла белые кожаные босоножки на плоской подошве. Босоножки мягкие, и качество неплохое, почти целое лето относила, а они нигде не порвались и даже не потерлись — ни верх, ни подметка. Она купила их в самом начале лета, увидела в том магазине одежды, который напротив ее дома, сразу взяла две пары — одну для себя, другую для мамы. В тот день, когда мама умерла, на ногах у нее были те самые босоножки.

Она поставила босоножки рядом, правый и левый, каждый на положенном месте, тщательно выровняла — мысок к мыску, пятка к пятке. Она любила порядок. Потом села на край высокого откоса, посмотрела вниз на воду, вновь подняла голову и устремила взгляд вдаль.

Через некоторое время Она, не вставая, приподняла корпус, низко наклонилась вперед, прижимая руки к бетонному откосу, стала медленно спускаться к воде. Она потихоньку скользила вниз, изо всех сил тормозя ногами и крепко опираясь ладонями о бетонную поверхность, чтобы случайно не сорваться и не скатиться кубарем в реку.

Ее стопы коснулись воды. Холодная! Она была удивлена. Ледяная, напрочь лишенная нежности и теплоты вода пронизывала насквозь. Она на мгновение застыла на месте, но руки не смогли удержать — ничком упала в воду и сразу пошла ко дну. Хлебнув воды, запаниковала, руки интуитивно стали быстро-быстро грести, голова тут же вынырнула на поверхность. Она вовсе не утонула. Она выпрямила корпус, плотно прижала руки к бедрам, задержала дыхание, закрыла глаза и как можно глубже опустилась под воду. Через какое-то время ее тело опять медленно всплыло на поверхность реки.

Она все еще жива. Ее тело ровно и спокойно лежало на воде и дрейфовало вниз по течению. Она открыла глаза, посмотрела в небо. Серо-синее облако следовало за ней. Какой же вокруг покой! Вот бы все время так плыть.

Недалеко от нее появился какой-то человек, он тоже лежал на воде, вытянувшись в струну. Его появление ее напугало. Это был мужчина в черной рубашке, она вздулась пузырем и закрыла почти все его лицо, одни глаза оставались видны. Человек взглянул на нее и безучастно поплыл дальше вниз по реке.

Через короткое время показался следующий человек. На этот раз — дородная старуха. Увидев ее, старуха несколько раз шлепнула руками по воде и поплыла медленнее, стараясь держаться позади.

Недалеко от нее появилась еще одна женщина, в ярком платье, юбка колыхалась на воде и, словно маленький флаг по ветру, туго натягивалась. Та женщина проплыла мимо старухи, а когда поравнялась с ней, повернув голову, взглянула с улыбкой, словно они давние знакомые.

— Ты как здесь? — ее спрашивала та женщина, в голосе — приятное удивление. Как будто они только что расстались и вдруг снова встретились на улице, какая-то немного наигранная радость и приветливость.

Она не знакома с этой женщиной, но все равно неудобно не ответить на ее сердечность.

— Мама у меня умерла. Отравилась. Таблетками. Сегодня — вторые семь дней. Я ходила к ней на могилу, сожгла бумажные деньги, потом сюда пришла.

— Ох, горе-то какое. А чего померла?

— Чего померла? — Она смотрела в небо, над ней по-прежнему висело вытянутое в длину разноцветное облако, немножко серое, немножко синее, не далекое, и не близкое.

— Жестокая была, целую упаковку таблеток растолкла, в воде растворила, одна все выпила, до последней капли. Ничего не оставила, думала, чтоб самой поскорее умереть, освободиться, а обо мне даже не вспомнила.

Она как бы и той женщине отвечала, и как бы сама с собой разговаривала.

— Если б не она, чего бы я сюда возвращаться стала? У меня сын есть, и муж тоже есть, ведь только из-за нее и вернулась, и замуж второй раз вышла тоже из-за нее, даже сын мне не нужен был, только о ней, о маме своей думала. А она взяла и первой умерла.

Она продолжала разговаривать с той женщиной:

— Мама моя часто о смерти говорила, кляла на чем свет стоит свою жизнь, говорила, все равно жить не буду, напьюсь таблеток, и делу конец. Словно сценку из спектакля разыгрывала, вот так играла, играла десять с лишним лет, все слушали, подсмеивались над ней, никто всерьез ее слова не воспринимал. У нее характер прямой, язык острый, вспыхивала, как огонь, быстрая, как ветер, дело величиной с небо одним махом решала. В тот день, когда умерла, она с утра в банк ходила, сняла с книжки десять тысяч, это мой младший брат ей на счет положил, отдала моему отцу. Отец мой пьяница, мать боялась, что он позабудет про все, еще раз ему объяснила, какой семье долг вернуть, какой на похороны денег дать, какой на свадьбу подарки подарить. В полдень мама приготовила пампушки на пару, целую кастрюлю, разделила между моими племяшками, чтобы поели вволю, себе только одну оставила. Затем отправилась в деревню в тот старый дом, на ходу пампушку жевала.

По дороге встретила бабушку Хуа — это бабка моя по отцу. Бабушка Хуа тогда спросила ее: «Сюлань, ты что задумала-то?» А матушка моя откусила пампушку, со смехом ей ответила, что эта треклятая жизнь ей осточертела, хочет отравиться и умереть. И сказала это таким звонким, таким радостным голосом! Ну кто поверит, что говорит человек, который помирать собрался?

Бабушка Хуа так ей и сказала, мол, хватит околесицу нести.

А мать ответила, что она нахлебалась этой жизни достаточно, больше не хочет. Сказала и пошла куда шла. Пришла в старый дом, достала упаковку таблеток, скалкой растолкла их в порошок, потом растворила его в воде и выпила. Все выпила, даже капельки не оставила.

Потом моя племянница хватилась бабушки, вот тогда и нашли ее в том доме, на полу лежала. Когда нашли, она еще жива была, только в судорогах билась, но говорить могла. Сказала, что таблетками отравилась, что не хочет быть обузой для своих детей. Мой отец взял и ударил ее по губам, потом пощечину дал, орал на нее: «Ты что удумала?! Жила бы да радовалась, нет, помереть захотела!»

У тех, кто таблетками травится, обычно глаза из орбит вылазят, так и хоронят с открытыми глазами. А у мамы моей, когда она уходила, глаза закрыты были, хорошо так ушла, спокойно. Получила то, чего желала.

Речная вода поддерживала ее, несла ее тело ровно, не качала. Серо-синее облако запало ей в душу. Она неторопливо рассказывала, чувствуя, как из глаз катятся слезы. Она так давно не плакала, когда мать хоронили, ни одной слезинки не проронила. Лишь винила ее: «Ты жестокая, сама умерла счастливая, а обо мне не подумала».

Женщина, с которой Она разговаривала, тоже плакала, потом громко вздохнула: «Умереть хорошо, как только умрешь, все сразу становится хорошо». Старуха, которая плыла позади них, беспрерывно рыдала в голос.

— Чего моя мама померла? Самой хотелось бы знать. В молодости ей, конечно, тяжко пришлось. Чтоб меня и двух моих братишек на ноги поставить, вместе с моим отцом от зари до зари в поле спину гнула, а еще ездила свою кровь продавать. Хотя тогда все в деревне кровь продавали, никто особо в голову не брал. Вот в те годы она и заработала себе язву желудка, ничего в рот взять не могла, ни холодного, ни горячего. Как боль ее скрутит, так сразу начинала жизнь свою клясть, говорила, чем так жить, лучше сразу помереть и обузой для детей не быть. Но тогда она лишь на словах страшила, на самом деле не собиралась с жизнью кончать.

Когда братья выросли, они дом отстроили, жен привели и к ней неплохо относились, можно сказать, она хозяйкой в доме была, как и прежде. Когда оба брата на заработки уехали, вместе с отцом моим участок земли в несколько му[6] обрабатывала, за внучатами присматривала. Хорошо жила, какую еду захочет, любую могла купить.

Иногда, если внуки слишком шалили, у нее опять желудок болеть начинал, и она снова принималась свою жизнь проклинать, говорила, что рано или поздно наступит день, когда напьется таблеток и умрет.

Когда я из Чунцина домой приехала, мама моя такая счастливая была, от радости то плакала, то смеялась, словно дочку с того света вернула. Она ведь взаправду думала, что я в чужом краю сгинула. Я ее послушалась, еще раз замуж вышла. Все было хорошо. Кто ж знал, что она окажется такой жестокой.

С нами по соседству жила семья, так их мужик два года назад таблетками отравился, ему тоже за пятьдесят было. Хотели желудок промыть, а он не позволил, сказал, чтоб дали поскорее помереть. Думаю, именно в тот день в маминой голове по-настоящему засела мысль о смерти.

Она лишь о себе думала, обо мне не вспомнила даже. Я ведь тоже могла покончить с собой, но я ж такого не сделала. Ее боялась ранить. А она вон какая, ни о ком не подумала, лишь бы самой поскорей освободиться от всего.

Постепенно возле них скопилось немало плывущих по реке людей, услышав их разговор, люди присоединялись к ним и вместе с ними плыли вперед. На ней была короткая черная блузка в цветочек и черные бриджи, на той женщине — красивое яркое платье, среди остальных плывущих были и мужчины, и женщины, и старики, и даже дети. Когда они продвигались вперед, у всех одежда вздувалась пузырем, и они походили на счастливых странников, сбежавших от мирской суеты.

Она внезапно почувствовала непреодолимое желание выговориться, высказать все те слова, которые все эти годы копились в ней.

— Мне давно уже жить не хотелось. Как только мама моя умерла, так я сразу решила покончить с собой.

Когда уезжала из горной деревни, мой тамошний муж купил мне золотую цепочку и колечко, вместе с сыном поехал в уезд на вокзал проводить меня. Он не позволил мне забрать сына с собой, потому что хотел сыном привязать меня к себе, думал, что из-за сына я обязательно вернусь. Глупый какой, мог бы вместе со мной уехать. Я всякий раз плачу, когда вспоминаю тот день. Вспоминаю сына моего: пухленький, личико беленькое, глазки черные, машет мне ручкой: «Мама, пока! Мама, возвращайся скорее!»

Мой нынешний муж жалеет меня. Свою родную дочь от предыдущей жены отдал своим родителям на воспитание. У него в поселке Учжэнь небольшой магазинчик, но он не разрешает мне ему помогать. Я целыми днями дома за компьютером в сети сижу, разглядываю выложенные в QQ фотографии сына. Вы даже не представляете, какой у меня красивый сын, крепенький, словно камушек, по любому поводу только и слышно было: «Ма! Ма!» Все время меня держался. Мы с ним четыре года не виделась, сейчас ему уже десять лет.

— Что ж ты, женщина, сглупила так? Зачем во второй раз замуж пошла? Поехала бы в Чунцин, забрала мужа и сына, сюда бы привезла. Да и тебе не впервой из родных мест уезжать, можно ведь и в других краях пообвыкнуть и жить себе дальше, разве не так?

Она не стала отвечать на эмоциональную реплику той женщины, лишь неотрывно смотрела на серо-синее облако в небе.

— Как только поезд тронулся, я сразу поняла: туда я больше никогда не вернусь. Тамошние горы такие высокие! Горы, горы, без конца и края, хоть год иди, не выберешься. Я не хотела возвращаться в горы. Не знаю, о чем думала тогда, сердцем ожесточилась. Я ведь за те семь-восемь лет ни разу с родной семьей не связалась, мама моя уже меня заочно похоронила, решила, сгинула ее дочка где-то в чужих краях. Я ведь тогда думала, что до конца своих дней в этих горах проживу. Но как только в поезд села, сразу поняла — ни за что не вернусь!

Она смотрела на цветное облако и вдруг поняла, что вернулась не ради матери, а ради самой себя. Это Она сама отказалась от сына, а свою вину постоянно перекладывала на мать, за все эти годы ни разу ей слова доброго не сказала, хотела, чтоб мать чувствовала, что это она лишила ее сына.

Мама, мамочка, я ошиблась! Ей хотелось опять и опять повторять слово «мама». Хотелось снова пойти на ее могилу и бить земные поклоны.

— А что, отец твоего сына не разыскивал тебя?

— Может, и разыскивал. Думаю, он и не знал моего домашнего адреса, кажется, я ему никогда не говорила. Знал только, что из Хэнани, а откуда точно — понятия не имел. Я ведь тоже сначала не знала, из каких он мест. Мы с ним в Гуанчжоу познакомились, оба на заработки приехали. Ему палец на руке прессом придавило, продолжать работать не мог, решил домой вернуться, позвал меня — ну, я и согласилась. Сначала ехали на поезде, затем на автобусе, потом на трехколесной моторикше, а уж дальше пешком. Я лишь в тот момент узнала, что он из горной деревни. Возненавидела его. Он тогда ни в какую меня не хотел отпускать, а когда забеременела, куда мне деваться было. Так и осталась в горах.

Когда домой вернулась, мама моя велела мне с этим мужчиной познакомиться. Я познакомилась. Потом велела мне замуж за него выйти. Я вышла. Мы с нынешним мужем не ссоримся, даже не разговариваем.

Она впервые рассказывала о своей личной жизни другим людям, да еще так долго и подробно. Никогда прежде Она ни с кем не делилась. Ни с мамой, ни с друзьями, ни тем более со своим нынешним мужем. Все грустные моменты ее жизни хранились внутри нее, причем очень, очень глубоко. Так глубоко, что Она сама думала, что о них позабыла. Однако они, как зерно, брошенное в землю, проросли в ее сердце и неизменно оставались в нем. Она все время винила других — свою мать, отца, после замужества — своего мужа, Она считала, что по их вине ей приходится жить без сына.

«Я ошиблась. Это я вынудила свою маму умереть. Но теперь это уже не важно. Мама мертва, последняя нить, связывающая ее с этой жизнью, оборвалась. Сейчас можно с легкостью умереть».

— В одном я не похожа на свою мать, не хочу своей смертью никого отягощать. Хочу уйти далеко-далеко, чтобы никто не нашел, — сказала Она.

Кто-то, засмеявшись, откликнулся:

— Прям как я. Когда начали строить эту Большую реку и в моей деревне уничтожали поля, прокладывали русло, заливали бетоном фундамент, я каждый день ходил смотреть, ждал, когда вода пойдет.

— Смотри, какие высокие бетонные стены укрепляют берега, если броситься в реку — почитай, верная смерть, даже захотят вытащить из воды, все равно не сумеют, — вступил в разговор еще один человек:

— Сейчас вокруг прибрежной зоны они еще выше сделали ограждение, но возле водопропускной трубы, что у деревни Ванчжуан, одна из опор сломалась, я там пролез, а потом на береговое укрепление вскарабкался. Не хотел, чтоб меня сыновья нашли.

Та беспрерывно рыдающая старуха вдруг успокоилась и тоже вступила в беседу:

— В нашем поселке Учжэнь люди шутят: как только воду пустили, так река стала людей убивать и всех мертвецов с собой в Пекин уносить.

Говорила старуха зычно, с категорично-насмешливой интонацией, словно боялась, что кто-то украдет ее остроумное замечание.

Все, перебивая друг друга, с самодовольным видом принялись хвастать, как им удалось прорваться за металлическое ограждение, взобраться на высокий забетонированный откос и подпорную стену и броситься в реку.

Она, не сознавая того, тоже рассказывала.

Та женщина в платье приближалась к ней все ближе и ближе, ее взгляд источал любовь, страдание, надежду, ей в одну минуту казалась, что она откуда-то знает ту женщину, но в следующую минуту казалось, что они незнакомы.

Она лишь могла спросить: «А ты почему по этой дорожке пошла? Выглядишь такой веселой».

— Знаешь, я… Я не такая, как ты, я радостной умерла, потому что одного человека отругала на чем свет стоит, а потом уже умирать пошла.

Женщина говорила быстро, не делая пауз, слова сыпались изо рта, как горох из дырявого мешка.

— Я сегодня с моим Ли два часа по телефону разговаривала. И все два часа его бранила. Мы два месяца не общались. Мой бывший, ну который отец моего сына, он повесился. Перед смертью велел нашей невестке написать мне письмо, сообщить, что хочет в последний раз со мной повидаться. Да он каждый день хотел со мной повидаться! А невестка не стала мне сообщать. Не хотела, чтоб я возвращалась, боялась, что вернусь и сяду ей на шею, придется кормить меня до конца моих дней. Старый хрыч с открытыми глазами помер, как ни старались, не смогли закрыть, а это что значит? Что даже после смерти не будет ему покоя. Невестка перепугалась, боялась, что старикан превратится в злого духа и за ними придет. На первые, вторые, третьи семь дней всякий раз просила меня приехать бумагу на могиле жечь. Ни разу не ездила. Мы с ним более десяти лет в разводе, с чего вдруг мне туда ехать понадобилось.

Когда со мной развелся, старый хрен не слишком много выиграл, пил каждый день. Водкой травил себя, не повесился бы — все равно не жилец.

Она взглянула на тараторившую женщину и не увидела на ее лице даже тени огорчения, словно речь шла о чужих людях.

— Я на заработки уехала, там и сошлась с моим Ли. Он поваром работал, я — подавальщицей. По правде говоря, мы и раньше друг друга знали, жили ведь в соседних деревнях. Я не сразу со своим хрычом развелась, только и знала, что вдали от дома деньги заколачивала, дом семье десятикомнатный построила, сына до восемнадцати лет дотянула, тогда и ушла с чистой совестью. Старому хрычу и возразить-то было нечего.

А с моим Ли у нас все равно ничего не сложилось. Он к игре пристрастился. Год назад мы с ним в поселке Учжэнь открыли закусочную, острый перечный суп хулатан[7] готовили, дела вроде бы неплохо пошли. А он каждый день как обед, так идет на деньги играть. Сама посуди, бизнес у нас маленький, не ровен час, проиграет, чем долги отдавать будем? Мы с ним изо дня в день ругались, а потом я все чашки-плошки переколотила, встала и ушла, и закусочную ту тоже закрыть пришлось. Он через какое-то время в своей деревне в ресторан поваром устроился, позвонил мне, просил вернуться. Куда возвращаться-то? У нас даже крыши над головой нет. Я не выдержала, обругала его, потом эсэмэски отправляла, в них тоже костила как могла. Он хочет, чтобы я вместе с ним в доме его сына жила, да разве я могу? И в старый свой дом вернуться не могу. Моему сыну я теперь там тоже не шибко нужна.

Она с недоумением посмотрела на женщину:

— А зачем ты с ним поругалась? Вы ведь могли рядом с той закусочной дом себе снять, жили бы семьей.

— Да потому что надо мне было с ним поругаться! Хотела я с ним поругаться, как захотела, так и сделала, — хохотнув, ответила женщина. — Поругала, побранила, и словно камень с души упал. Снять дом в деревне я не могу, наши деревенские прознают, засмеют, лучше сразу в петлю. К сыну его пойти жить тоже не могу. На что это похоже? Я своего сына не нянчила, а чужих внуков нянчить буду? Да и не хочу я терпеть характер его невестки, я капризы своей невестки и то терпеть не собираюсь. Наругалась вволю, успокоила сердце, окончательно с ним порвала. Пошла и прыгнула в реку.

Она смотрела на своих спутников впереди и позади нее, лежащих на воде в разных позах, плывущих вперед, словно они сговорились все вместе отправиться в некое место любоваться пейзажем.

Все утопленники в мире плывут по своей воле.

Все покойники в мире путешествуют вместе со спутниками.

Она вдруг догадалась, что заговорившая с ней женщина — мамина младшая сестра, ее родная тетя. У тети была дурная репутация, после смерти матери никто из семьи даже не подумал ей сообщить и позвать на похороны. Она и представить себе не могла, что встретит свою младшую тетю здесь на реке.

Младшая тетя была красавицей. В детстве Она часто навещала бабушку по материнской линии, ночью ее всегда укладывали спать на одной кровати с младшей тетей. У нее была длинная коса, румяное лицо, с кем бы ни разговаривала, то и дело хохотала, словно смешинку проглотила. Тетю выдали замуж за парня из деревни Чжаоцунь, не очень далеко от поселка Учжэнь. Когда Она училась в средней школе начальной ступени в этом поселке, младшая тетя и ее муж как раз разводились, в деревне сплетни ходили, что тетя, когда уезжала на заработки, нашла там себе хахаля. Но, помимо того мужчины, у нее еще один был, уже из местных, деревенских. Потом Она сама уехала из родных мест на заработки, а после в далеких горах оказалась. Таким образом, Она и младшая тетя отдалялись все больше и больше друг от друга.

— Тетушка! — окликнула Она.

— Девчонка глупая, думала, ты никогда меня не признаешь, — хохотнула младшая тетя. — А ты как здесь?

Она окинула взором реку, немного сбитая с толку, спросила:

— Где же все-таки мы находимся?

— В царстве теней, Сяоси[8], на том свете, — младшая тетя снова засмеялась.

Она не поверила. Знала, что она еще жива. Способна видеть младшую тетю, и реку, и небо, и то цветное серо-синее облако, неотступно следовавшее за ней.

По-прежнему бойкая младшая тетя то и дело поглядывала на слушателей, окруживших их справа и слева, сзади и спереди, вскоре тетя отвернулась от нее и завела разговор с кем-то другим.

— Эй, с тобой-то что произошло? Зеленый совсем, неужто выхода не нашел?

Она услышала сиплый голос того мужчины.

— Я-то как раз нашел выход! — раздался негодующий голос. Это тот юноша говорил.

Та девушка, что плыла рядом с ним, сердито перебила:

— До сих пор дуется на меня, мелочная душонка!

Она повернула к ним голову, увидела, что девушка изо всех сил пытается высвободить свои руки, хочет избавиться от того юноши, но их руки связаны вместе, и разбухшая в воде веревка все сильнее приковывает их друг к другу.

— Даже сейчас еще не поздно посожалеть, раскаяться, — высоким, звенящим голосом сказала та девушка.

— Пес поганый пусть сожалеет, грязная свинья пусть раскаивается, — ответил тот юноша.

Она слышала, как вокруг нее громко смеялись. Внезапно в ней стало нарастать раздражение. Она хотела умереть в тихом, спокойном месте, а здесь ни тишины, ни покоя. Ей захотелось плыть быстрее, удалиться от этой компании людей.

Она гадала, в какое место ее уже могла принести река.

«Какое-то время плыву, пожалуй, пора быть за пределами поселка Учжэнь. После деревни Луцунь — деревня Чжаоцунь». — Она помнила, что там Большая река поворачивает на юг, проходит мимо деревни Ванцунь. Ее подруга Хунцай из деревни Ванцунь, они вместе ходили в школу, а в шестнадцать лет вместе подались в Гуанчжоу на заработки, там их пути разошлись, и с тех пор они не общались. Когда Она вернулась из Чунцина, сходила разок в деревню Ванцунь, поспрашивала о Хунцай, от ее матери узнала, что Хунцай замуж вышла где-то в Хубэе, уже несколько лет домой носа не казала. Следующая — деревня Лицунь, перед деревней протекает речка, извилистая, с излучиной, люди называли это место драконьей веной, Она бывала там совсем малявкой, глядела на большое дерево, перегородившее излучину, это гнилое место казалось таким грозным и наводило ужас, как в темном лесу. Следующая по пути — деревня Чжоуцунь, это большая деревня, сразу за входом — древний храм предков, во дворе храма — древняя сосна, внутри — таблички предков всего рода Чжоу. Еще чуточку вперед — деревня Сяцунь, одна ее одноклассница в средней школе начальной ступени была из этой деревни, в какой-то год она пыталась вытащить из реки ребенка и сама захлебнулась. Тогда еще ее отец подавал прошение, чтобы его дочери дали посмертно звание героини, но так ничего и не выпросил. Она не помнила имени той девочки, но всякий раз, проходя мимо деревни Сяцунь, вспоминала ее.

После деревни Сяцунь — деревни Улоуцунь, Сихэцунь и Голицунь, каждую из них Она прекрасно знала, в первую с мамой ходила навещать родню, во вторую с отцом — продавать жареный арахис, в третьей жила ее одноклассница. А потом… а здесь территория поселка Учжэнь заканчивается и начинается территория поселка Вэньчжэнь.

Она решила: за пределами поселка Учжэнь надо уйти на глубину, тогда смогу умереть.

Она повернула голову налево — бетонный откос серого цвета, повернула голову направо — еще один такой же бетонный откос серого цвета. Она вдруг немного запаниковала, не знала, где находится, не могла определить местоположение. Ей показалось, что она снова очутилась в тех высоких горах под Чунцином, где справа, слева, позади, впереди — одни лишь горы, ни одного ориентира. Ей так хотелось вырваться из этих горных тисков, даже сына родного бросила. А сейчас вновь оказалась в точно таком же положении.

«Вот если б меня несли воды Туаньшуй, уверена, все бы было иначе».

Реку Туаньшуй Она знала как свои пять пальцев, каждый ее поворот, каждую тростниковую заводь, каждый водоворот. Тростник нагибался к воде, длинные водоросли колыхались в глубине, река подбиралась к песчано-глинистым берегам, откусывала от них по кусочку и уносила с собой. Она знала, где плёс, а где мелководье, где водится крупная рыба, а где речной краб. Однажды Она стирала в речке белье и заметила старого краба, медленно плывущего вдоль берега. Она ухватила краба чем-то из белья, а он не двигался. Она посадила его в корзинку, а он так и не двигался. Когда уходила домой, выпустила краба на свободу.

Она знала, где искупаться в знойный летний полдень, чтобы тебя никто не потревожил. Даже если какой-то прохожий случайно забредал в этот укромный уголок, Она умела спрятаться среди деревьев так надежно, что ни одна живая душа не могла ее обнаружить. Она знала, как меняются очертания и нрав Туаньшуй после каждой деревни, знала, где и какие деревья растут на берегу, сколько тыквенных полей, сколько полей арахиса и сколько питомников с саженцами.

Когда Она плыла по Туаньшуй, у нее была полная ясность и чувство уверенности. Знала наверняка, в каком месте находится и как поведет себя река. Знала, где может запутаться в водорослях, где попасть в заросли тростника, где придется остановиться перед излучиной. Но сейчас Туаньшуй слишком обмелела, Она не знала, чего ждать от реки, боялась, что если сразу не пойдет ко дну и не умрет, то волной ее может выбросить на отмель и Она застрянет на мелководье, как большая полудохлая рыба, с открытым ртом, белым брюхом кверху. Ей не хотелось умирать так некрасиво.

Она всего лишь хотела найти полноводную реку, где никто не смог бы ее отыскать, но Она забыла о том, какая жесткая и холодная эта новая река, забыла, что в ней нет ни крошечки ила. Одетая в бетон Большая река мертва. Бетон крепко, сильно, мощно и гордо обнимает ее. Она забыла, что Большая река не способна рождать жизнь, не может произвести на свет ни речной травы, ни тростника, ни рыб, ни креветок, не может со сменой сезонов становиться то полноводной, то мелкой, не может с течением времени связывать воедино землю, небо, климат; в конце концов стало казаться, что эта река существует испокон веков, словно так было изначально, со времен Вселенского потопа, что вместе с человеком она переживает успехи и поражения, расцвет и упадок и в конечном итоге смерть.

Большая река не способна, как все остальные реки, тридцать лет нести свои воды на восток, а последующие тридцать лет — на запад. Она этого не умеет.

Мертвая вода. Большая змея, подобная мертвому телу. Огромная и неповоротливая, тянется изгибами по Центральной равнине, не подавая никаких признаков жизни.

Ей хотелось, чтобы ее уши и нос были заполнены речным илом, чтобы Она погрузилась на дно, чтобы опутали водоросли, чтобы застряла в зарослях тростника, чтобы тело медленно истлевало, превращаясь в плодородный ил. Она хотела укрыться, спрятаться во тьме глубины, чтобы никто не смог ее отыскать. Ни ее сын, ни отец ее сына, ни ее теперешний муж, чтоб никто даже не помышлял о том, чтоб ее найти. Она хотела зарыться глубоко в ил и спрятаться навечно, и вся без остатка.

Однако теперь ей предстоит вечно дрейфовать по одетой в бетон Большой реке, тело будет медленно разлагаться, плоть постепенно отслаиваться, гнить и смердеть, ее будет нести река через незнакомые места до самого Пекина. В процессе разложения Она неизбежно превратится в вонючую бактерию, которую захватит вода, и в итоге Она попадет в рот и желудок какого-то человека.

Как мерзко. Слишком омерзительно. Ей хотелось приподнять себя и вновь вернуться на берег реки Туаньшуй, поискать подходящее место для того, чтоб покончить с собой. Она готова пройти чуть дальше вверх по реке, если нужно — то еще дальше, возможно, ближе к верховьям река станет шире и полноводнее.

Она чувствовала, как тяжелеет голова, как вода медленно накрывает, захлестывает ее, как она погружается в воду и ударяется о твердое бетонное дно. Вода, заполнившая рот, по вкусу не такая, как вода в Туаньшуй, во вкусе той воды перемешаны вкусы глины, песка, рыб, креветок, водорослей, а эта вода безвкусная, до смерти пресная. Она не могла выносить такой преснятины.

Даже смерть пресная. Что ж, тогда смерть.

Великий занавес плотно закрылся, спрятав последний луч света в небесах, вся земля тотчас погрузилась во мрак.

Черная Ночь пришла.

Перевод Нины Демидо

Денис Осокин

ЙŸД ОРОЛ

Ночной караул

колокудо

2018

километр или полтора — между жилой деревней колокудо и нежилой маскародо. колокудо — значит двадцать домов. маскародо — род медведя. кроме названий я о них помнил только огромные, не по-земному огромные просто березы — высоченные, толстенные — в окрестностях этих деревень. или ветлы… а больше ничего. моя мама из маскародо. и я бывал здесь в глубоком детстве — когда живы были мамины родители. а сейчас и мамы давно уже нет. и дом тот стоит очень страшный. наверное.

я не был здесь двадцать восемь лет. хотя от города где я вырос и живу — до маминых деревень километров семьдесят. так вот вышло. а еще вышло вдруг что в день своего тридцатипятилетия я поссорился со своей невестой олей — хватил о стену телефон, сунул в сумку одеяло и пасту со щеткой, поймал на улице такси и поехал в колокудо. переночевать думал в мамином родительском доме в маскародо — если он еще вообще на земле стоит. а если развалился — в колокудо к кому-нибудь попрошусь. там должны помнить мамину семью. а может быть, и меня. я ведь — олёш. или даже по-детски-марийски — оль. алексей по паспорту. шла уже вторая половина дня. и месяц стоял — октябрь.

я ехал и думал: зачем? зачем?.. и нас было жалко с олей — и телефон — и ночь предстояла неизвестно какая — но точно уж не уютная. на трассе хотел развернуть машину несколько раз — но всякий раз вспоминал олины слова — леденел и не разворачивал. здравствуй, колокудо. ни души. только висит красный таксофон на столбе. снял трубку — работает. здравствуйте, березы. все-таки березы вы. отыскав за деревьями и кустами дорогу на маскародо я пошел по ней и очень жалел, что не подумал взять сапоги, — сразу же весь устряпался. птицы, деревья и мелкая вода были моими спутниками. но я дошел. и вошел в улицу. деревня лежала неживая — и красок в ней не было. только дерево и изредка камень — невидимого цвета — цвета пустоты. даже улицей идти было трудно — потому что она заросла. хорошо что осень сейчас — не зеленое лето. дома по обе стороны были разной величины, разного возраста — но все пустые. а дом, в который приехал я, оказывается, все еще стоял. я зашел за ворота. ну и как я буду здесь теперь?

никак не буду. буду никак. я ведь этого и хотел. за этим и ехал. я сидел на сломанном стуле за сломанным столом и смотрел в сломанные окна прямо в заросли чего-то сломанного. кроватей не было. голодному и холодному мне видимо предстояло просидеть вот так до утра, может быть что-нибудь понять, чего-нибудь заметить — а скорее всего ничего не понять, ничего не заметить, только очень намаяться — и утром вернувшись в колокудо, а от него дотопав несколько километров по грязи до трассы уехать отсыпаться в город. но я немного ошибся. темнело стремительно. на подоконнике и части стены рядом с ним лежала лужица света и таяла. я за нее держался глазами. а как только она совсем исчезла — в окно постучали палкой.

— привет. раз приехал — выходи.

— привет. вы кто?

— мы от пожара деревню караулим.

по-марийски говоришь?

— нет.

— а. ну ладно. выходи — заговоришь.

— а что караулить если тут никого?

— значит пусть горит?

и потом — с чего ты взял что тут никого?

— а кто здесь?

— ты идешь или нет?

— у меня нет сапог.

— мы тебе всё дадим.

я вышел на улицу. и никого не увидел. только палки и фонарики окружили меня со всех сторон. я почувствовал что на мне телогрейка и шапка, на руках вязаные перчатки, а на ногах сапоги до колен с сухими теплыми вкладышами. и — я думал и говорил на марийском.

— куда мы пойдем?

— да по деревне.

— до утра?

— до утра. ты голодный?

— не очень.

— хорошо. еды с собой полно.

голоса были и мужские и женские. вернее сказать — мальчишечьи и девчоночьи — молодежь. взрослых было двое всего. но может быть караульных было больше — и кто-то молчал? мы пошли улицей — от моего дома в дальний конец маскародо. не спрашивая — я теперь сам все прекрасно знал о ночном карауле и о том как он обычно проходит и скорее всего пройдет и на этот раз.

— сколько вас?

— восемь. ты — девятый.

— многовато сегодня.

— ну так младшие вон увязались,

обрадовались, интересно им.

— ну да.

на йÿд орол выходят каждую ночь — по известному всем порядку — от семьи к семье. как на дежурство — ну так это дежурство и есть. как на общественное пастушество — все по очереди. делать ничего особо не надо — сидеть где-нибудь то там то тут — обойти деревню несколько раз, а если вдруг дым или пламя — всех будить, всем тушить — всё просто. чаще всего караульные сколачивали приятные-дружеские компании, не обязательно родственные, просто ответственность лежала каждую ночь на конкретной семье — садились где-нибудь вплотную к деревне, при этом вне ее чтобы никому не мешать, в месте откуда всё хорошо было видно — жгли небольшой костер с чайником, большой нельзя, а то от пламени потеряешь зоркость, разговаривали и молчали, смеялись и пугали друг друга, а если кто в кого был влюблен — ну так они в темноте и за руки еще держались… я шел и обнаруживал внутри себя глубокую-яркую радость — я же так обожал эти ночные хождения. и даже бывал на них старшим лет с четырнадцати. а если летом — это ж вообще роскошь… мой бог… да меня ведь этот йÿд орол и воспитал… просто — самим своим существованием. и я не сумею назвать для себя более сильных и внятных учителей. даже рощи-кюсото не были так убедительны… святые места мне нравились, волновали — но сердечное общение с ними я всегда откладывал на потом. а йÿд орол был всегда — как палка, как собака, как день и ночь. и я ждал его. я его по-настоящему любил. а через него и с его помощью — по-настоящему любил весь мир и себя в нем.

мы охраняли только маскародо. в колокудо была своя стража. но поскольку деревни совсем рядом — мы обязательно встречались между ними за ночь хотя бы раз. здоровались и какое-то время сидели вместе. а потом расходились. когда встречались — оставались вместе ровно столько сколько нам этого хотелось. компании караульных бывало что совпадали по духу и дружбе — а бывало что нет. я не удивлялся тому что обо всем этом знаю. как не удивлялся ночной своей теплой-удобной одежде, своей возбужденной радости, своему языку, который так ладно и складно и влажно зажил во мне, вернее и стал мной. я по-прежнему не видел вокруг себя никого — только слышал, видел же палки-фонарики и темную-темную деревню. и она была брошена, пуста. только тревоги это больше не вызывало. обратиться же с вопросом «кто вы?» к тем кто пришел ко мне под окно и меня вызвал — я не мог: я понимал животом и спиной что это грубо, что этого делать не стоит. захотят — представятся. а нет — так и не надо значит. тем более что я уже ведь спросил — с этого вопроса и начал наш разговор. кто вы? — мы йÿд орол, охраняем от пожара деревню. и меня сразу же напрочь покинул страх — а чувство самосохранения стучало моей кровью спокойно-спокойно. более того — так спокойно мне не было очень давно, многие годы, может быть никогда. и я наслаждался — покоем, своими шагами, невидимыми товарищами, бесстрашием, красотой.

а еще я не спрашивал — потому что знал с кем я сейчас в ночном карауле. ни с кем иным — как с судьбой. с чистой судьбой. вот значит какая она из себя. надо ли мне что-то делать, пользоваться моментом? спрашивать или просить или спешить или к чему-нибудь приготовиться?.. мои мысли были видны — мне сразу ответили — и я ответил:

— да нет, не надо.

— ну да, не надо.

— просто встреча?

— да. просто встреча.

— и ничего?

— и ничего, олёш.

мы ходили, ходили. ходили, ходили. перекусывали. жгли костер. потом тушили его. перекусывали снова. было вкусно. сидели на краю болотца на поваленном стволе. говорили мало. а иногда побольше. стояли в поле. сидели на крыше самого высокого дома в маскародо — забирались туда прислонив лестницу что валялась в том дворе. доходили до колокудо пару раз — и здоровались с тамошними ночными сторожами и поворачивали обратно. а потом стало понемногу светлеть — и я остался один. в одежде в которой приехал. стал мерзнуть, особенно ноги. попытался вспоминать марийские слова — и не вспоминал ничего кроме того что знал раньше — здравствуйте, до свидания, слова с уличных вывесок и бутылочных этикеток. я же не был здесь двадцать восемь лет. и никогда не ходил в ночной караул — не успел по возрасту просто. перед тем как мне исполнилось семь я перестал сюда приезжать. но в этом ночном карауле я был. и во всех оживших во мне караулах — был тоже. я ничему за эту ночь не научился. я не хочу теперь даже говорить. не встретился с мамой и с ее родителями, ни с жителями маскародо, оставившими свои дома и поверхность земли. а разве я этого хотел? нет ведь. вот таких встреч можно было бы и впрямь испугаться…

мне очень захотелось сделать бумажный самолетик. только сделать его было не из чего. один девчоночий голос из наших караульных — голос который мне больше всех понравился и больше всех меня согревал — голос который другие называли таней, наверно невеста моя, судьба, с ней бы мы никогда не ругались — сказал в какой-то момент этой нехитрой однообразной ночи: я люблю бумажные самолетики. когда я вспомнил об этом — я был совсем в другой стороне от дома, с которого все началось — на дороге к колокудо. несмотря на зябкость и сырость в ногах — я вернулся в маскародо в дом, бывший когда-то нашим. а теперь и всю почти жизнь он и вовсе мой. или и мой тоже. только зачем он мне?.. вернулся найти там бумагу. ничего путного не нашел. оторвал от стены кусок обоев. сложил самолетик. и пошел в колокудо снова.

я шел и пускал самолетик впереди себя. поднимал — пускал снова. поднимал — пускал снова. иногда он летел вбок. иногда планировал в лужи — и я к нему бежал — чтоб не размок совсем. и мне кроме этого ничего не хотелось делать больше. и никто мне не нужен был. никто кроме нас — дороги между маскародо и колокудо в месяц и час когда на ней никого не встретишь, самолетика из обоев и меня.

Роман Сенчин

Ты меня помнишь?

Все вокруг говорили, что у Сергея запутанная жизнь. Одни осуждали, другие сочувствовали, Сергей же не понимал ни тех ни других. Да, запутанная, но в молодости она и не должна быть другой — необходимо поплутать, чтоб набраться опыта, а потом уж, годам к тридцати, выйти на магистраль. Это лучше, чем сбиться с нее уже взрослым по году рождения, но младенцем в плане накопленного опыта, знаний об окружающем мире. Все эти разводы, шумные увольнения с работы со швырянием заявлений на начальницкий стол и прочие эпатажные поступки, психозы и истерики немолодых не нагулявшихся в положенное время мужчин и женщин…

Об этом Сергей часто не то чтобы спорил, а разговаривал с друзьями — Славкой и Юлькой Седых. При каждой встрече обсуждали.

В их дружбе народная мудрость — что противоположности сходятся, — подтверждалась буквально. Сергей вечно спешил, хватал впечатления, удовольствия, получал удары, переезжал с места на место, а Славка с Юлькой жили в родном городе, женились после двух лет отношений, работали там, куда устроились, получив дипломы, распорядок их дней не менялся месяцами… Сергей, конечно, вслух об этом не заикался, но ожидал, что вот-вот кто-то из Седых не выдержит и сорвется. И разлетится их семья, как камень — от внутреннего давления.

Где-то он читал, что камни могут раскалываться, а то и взрываться без всякой видимой причины. Или минералы… Разница наверняка невелика, тем более для него — он не геолог и не физик.

— Здоров! — кричал Сергей в трубку домашнего телефона. — Как оно? Живы-здоровы?

— А, привет, — отзывались Славка или Юлька, — вернулся из своей экспедиции? Приходи!

Периоды жизни не здесь сначала Сергей стал называть экспедициями, а потом и друзья. И этот звонок со стационарного телефона на стационарный стал своего рода традицией, знаком, что он снова рядом.

— Ну что, вернулся, наполнился своим опытом? — спрашивали Седых, когда, усевшись за праздничный стол, готовились выпить по первой. — Надеемся, теперь-то уж навсегда.

— Как знать, как знать.

Сергей оглядывал комнату, в которой почти ничего не менялось. Тот же советский сервант с посудой за стеклянными дверцами, тот же диван, тот же ковер на стене, те же шторы, то же кресло перед телевизором. Телевизор, правда, другой — не фанерный ящик с выпуклым экраном, а черная плазма. Еще вон столик в углу за сервантом, на столике компьютер… Но в целом обстановка была настолько знакомой, какой-то замороженной, что Сергея начинала крутить тоска.

— Вряд ли, — уточнял, повинуясь этой тоске. — Рано оседать и закапываться в донный песок.

— Почему в песок-то? Мы что, например, зарылись? — в голосе Славки слышалась обида, а Юлька добавляла:

— Очень интересная жизнь тут стала, и в школе нагрузка, конечно, приличная, но ребята всё искупают — каждый новый класс умнее и умнее. И, понимаешь, когда ведешь своих все семь лет, это такое… Не побоюсь этого слова — счастье.

— Да я понимаю, — соглашался Сергей, но соглашался, не зная того чувства, о каком говорила Юлька, — понимать-понимаю, а вот самому влиться… Нет, ребята, я хочу, только не получается… Что ж, — поднимал рюмку, — за встречу!

Ели горячее, приготовленное хозяевами, закуски, купленные по пути гостем. Вспоминали прошлое, Сергей рассказывал о своей очередной экспедиции.

— Город из тех, что три перекрестка, два светофора. Хотя симпатичный. Дома двухэтажные, с резьбой. Как у Симонова — домотканый, деревянный… Прихожу в школу, они все: «Наконец-то учитель истории будет! Мужчина к тому же!» А там все стоит, работы ноль, огородами живут, и учителей некомплект лет уж двадцать… Посмотрели трудовую: «А что это у вас — год, три, и новое место?» «Я не летун, — говорю, — но обстоятельства часто складываются так, что приходится менять место». Они кривятся: «Вы это в анкете не указывали. Знали бы, подумали…» Славян, — Сергей кивал на бутылку, — плескай… Поселяюсь в квартирке. Комната, кухонька, туалет даже с ванной — по их меркам, люкс. Обычно-то сортир на дворе, а мыться — в баню… Приступаю, в общем, к работе. С пятого по одиннадцатый. Первый месяц отлично, а потом девчонки из седьмого класса как с ума сошли — болтают, с места встают, словно нет меня. Я и так и этак и под запись давать стал — один хрен. Главное, пацаны тихонько сидят, им-то интересно, а эти… Ну, давайте. — Чокнувшись и выпив, он продолжал: — Однажды оставил пацанов после урока, говорю: «Вы чего девчонок своих так распустили? Это ж жены ваши будущие, они вот так всю жизнь будут, если сейчас их на место не поставите». А пацаны: «Да как их поставишь — они нас бьют». А там такие кобылы, как из одного помета, — толстые, высокие, чуть не с меня ростом. Родителей вызываю — родители тоже: «Ничего не можем сделать». На педсовете: «Не можем». Главное — другие классы нормально, а этот… До того дошло: однажды вскакиваю, собираюсь — а первый урок как раз у 7 «б», — бегу в школу, а тут коров в стадо сгоняют. Это в апреле уже… «Почему, — думаю, — так поздно сгоняют?» Посмотрел на часы: половина седьмого. Тогда и понял: надо сваливать. Написал заявление, дотерпел. И вот — снова с вами.

— Ну уж, — Юлька шутливо морщилась, — не верю, что какие-то семиклассницы могли тебя выжить. Колись, что еще было. Давай, давай.

Сергей для интриги увиливал, потом признавался:

— Было еще… Женщина…

— Ну вот!

Он не считал себя бабником, не коллекционировал связи и романчики — влюблялся искренне и серьезно. Часто женщины отвечали взаимностью, но прочных отношений не получалось…

— Колись, колись, дружок. — Юлька толкала его в плечо.

— Слав, плескай… В чем колоться? Ничего не было.

— Сам же говоришь — было.

— Причина уехать была, а так — ничего. В том-то и дело, что ничего… В общем, влюбился в девушку, учитель биологии. Валентина. Молодая, одинокая, из местных. Года три назад пед окончила… Пьем? Пьем! — Кидал в себя содержимое маленькой рюмочки. — Уф!.. Такая, в общем, небесная особа, хоть и биолог. Ну и влюбился. Стал оказывать знаки внимания, цветы, провожать пытался. А она прямо как стена. По коридору идет живая, улыбается, а меня увидит — и каменеет. «Валентина, — говорю, — почему вы так? Я ведь с самыми невинными предложениями. Давайте встретимся после работы, в ресторан или в кино хоть, как подростки» — «Я занята». И так неделя за неделей. Мне самому неловко, и вижу, что другие заметили… «Валя, ну почему?» Молчит. Потом — бац! — директор меня зовет, Людмила Викторовна. Такая тетенька лет пятидесяти, но крепкая, из тех, на кого время не действует. Очень эту напоминает, Светлану Михайловну из «Доживем до понедельника». Вхожу. «Присаживайтесь». Сел. «Я вижу, вы, Сергей Андреевич, неравнодушны к Валентине Федоровне. Не ошибаюсь?» — «Не ошибаетесь. А что здесь такого?» — «В общем-то, ничего. Рамки вы, кажется, не переходите. Но я должна вам сказать, что ничего вы не добьетесь». Мне интересно стало, и зло взяло, спрашиваю: «Почему не добьюсь?» — «Потому, что у нас так не принято». — «Хм! А как принято?» — «У нас принято к избраннице относиться всерьез. А не как к такой — на одну ночь, в общем». Я аж на стуле подскочил. Не от слов, а как она это сказала. С такой комсомольской сталью. В школе так отчитывали на собраниях, помните? «Я, — говорю, — отношусь к Валентине Федоровне вполне серьезно. Зову ее в ресторан, например». — «У нас порядочные люди в рестораны не ходят». — «Что, предлагаете, сразу на домашний ужин позвать?» Ненавижу эти разговоры. А директриса так на меня смотрит: чего типа дурака корчишь? И говорит: «Серьезные отношения выражаются в том, что вы готовы взять вашу избранницу замуж. Знаю, это теперь мало где принято, но мы здесь сохраняем традиции». Мощно, да?.. Ну, я, конечно: «Не исключаю такой вариант. Правда, для того чтобы делать предложение, нужно все-таки узнать человека ближе, не правда ли?» Она: «Вы знакомы с Валентиной Федоровной уже три месяца, наверняка могли убедиться, какой она замечательный и чистый человек. В старину сватали зачастую почти незнакомых, и ничего, семьи были крепкими, многодетными. Не обязательно ходить по ресторанам». Ну тут уж я не выдержал: «А вам не кажется, Людмила Викторовна, что вы перегибаете палку. Я вам не школьник и не студент-практикант, а взрослый мужчина. И позвольте мне самому решать, как мне ухаживать за потенциальной невестой. Людям нужно по-настоящему узнать друг друга, понять, подходят они или нет. Четырнадцать процентов пар распадаются из-за того, что им не нравится запах друг друга. У нас, — говорю, — не девятнадцатый век и, слава богу, уже не социализм, а свобода. Каждый вправе сам выбирать…» Как она взвилась! Как ее понесло! И про свободу, про бездуховность, проституцию, наркоманию, мой цинизм… Ну, думаю, не выжить тебе, Серега, в таком заповеднике. К Валентине любовь не то чтоб испарилась, а такой стала, как к инвалиду, что ли… А когда она узнала, что заявление подал, так на меня посмотрела. Я ей говорю: «Валентина, поехали отсюда. Найдем другой город, другую школу». Она прям с лица спала, шепчет: «Нет. Это моя родина». Ну нет так нет. Уехал.

Подобные истории Сергей рассказывал каждый год, или через год, или раз в три года — дольше нигде не задерживался. Седых слушали с печальной усмешкой: «Эх, Сережка, Сережка». А он в душе жалел их.

Есть, конечно, поговорка — где родился, там и пригодился, но она не для него. Люди делятся на тех, что сидят на одном месте, обустраивая свое гнездо или норку, возделывая почву вокруг, подстригая газон из поколения в поколение, и рвущихся прочь от гнездышка или норки. Не будь этих вторых, планета была бы сплошным белым пятном.

Если принять теорию, что наши предки зародились в одном каком-то месте, то расселиться по Земле их заставило наверняка не перенаселение. Их тянула жажда постигать пространство. Вряд ли юкагиров на берег Ледовитого океана или рапануйцев на остров Пасхи загнали более сильные соседи — шли и плыли туда, скорее всего, по своей охоте, в поисках лучшей доли. Интересно, что, как недавно доказали ученые, через многие тысячи лет потомки выходцев из Африки потянулись из Европы и Азии на свою прародину — в район озера Чад, нынешнюю Эфиопию, — словно сообщили природе, что семя гомо сапиенс распространено повсеместно…

Сергей любил родной Екат, но через несколько дней уставал в нем. Начинал тосковать. Квартира, в которой знал каждую мелочь, мама, для которой он по-прежнему был несмышленым мальчишкой, тополя во дворе, школа, где отучился все десять лет, гастроном, гаражи, стойки для бельевых веревок, многократно покрашенные, и, если колупнуть эти синие-коричневые-зеленые-бордовые слои, дойдешь до ржавого, уставшего металла. И сам начинаешь казаться себе уставшим, покрывающимся ржавчиной, и ищешь школу в каком-нибудь городке или поселке, где еще не бывал, куда требуется учитель истории или русского языка и литературы.

Конечно, он не молодел, но видел себя в зеркале каждый день — когда брился, умывался, поэтому к себе, постепенно матереющему, привык. А вот мама, друзья и приятели юности, с которыми встречался спустя время, вызывали грусть. Не тем даже, что мама стареет, а друзья из парней и девчат превращаются в дядь и теть, а этим своим прозябанием на одном месте. Деятельным вроде, но все равно прозябанием.

И о чем они вспомнят потом, перед смертью? Что выделят из тех десятков лет, что были после школы, института? Ведь там будет одно. Один и тот же дом, одна и та же дорога на работу, одна и та же работа, одни и те же люди вокруг. Жуть.

Сергей ежился от этой перспективы и скорей, чтоб взбодриться, раскладывал свою послеинститутскую жизнь на этапы, выделять события.

В таком-то году был Туринск, а с такого-то по такой-то работал в Верхотурье, такой-то и такой-то провел в Ирбите, а в таком-то его занесло в Кунгур… Там-то была Наталья, там-то Ирина, а там-то по нему сохла Рая, но он никак не мог ответить взаимностью — не лежала душа, а вот к Валентине там-то лежала так, что не выдержал ее каменной неприступности и уволился…

Да и для дружбы полезны периоды разлук. Работай он в одной школе, например, с Седых, наверняка бы давно друг другу осточертели, рассорились из-за какой-нибудь ерунды. А так — редкие телефонные звонки, еще более редкие посиделки за накрытым столом дружбу только укрепляли. Тем более поговорить есть о чем — коллеги. Но — не сослуживцы.

Познакомились летом восемьдесят девятого на экзаменах на истфил их областного пединститута. Юлька была тоненькой, скромненькой, в старомодном платье в цветочек из легкой такой ткани; на площади перед центральным входом, где вечно гулял ветер, подол платья то и дело взлетал, и Юлька скорее хватала его, опускала под взглядами парней, успевших увидеть розовые продолговатые бедра… Славка выглядел стопроцентным ботаником, только очков не хватало, все время листал какие-то учебники и тетради, казалось, он-то один Юльку с ее ногами и не замечает. А вот же, на первом курсе стали парой, на третьем поженились, и столько времени вместе.

Юлька успела поправиться, даже слишком, стала этакой сдобкой, со Славки сползла личина ботаника — превратился в мужичка, уверенного в себе, но чересчур: наверняка ведет уроки по лекалу, мало читает новых материалов, строго пресекает вольнодумцев, требует порядка и дисциплины.

Сергей же, хоть, естественно, годы берут свое, остается прежним. Сухощавый, подвижный, сомневающийся, хватающийся за книги и публикации в интернете, выписывающий журнал «Дилетант», в джинсах, свитере или клетчатой рубашке навыпуск, с начесом и прямым, по моде восьмидесятых, пробором… По крайней мере, ему хотелось верить, что он если и меняется, то не сильно.

Сдружился с Юлькой и Славкой не сразу. По сути, все пять лет оставались просто однокурсниками — здоровались, иногда выпивали вина в дешевых кафешках после лекций, болтали, давали друг другу конспекты, если кто-то вдруг не был на лекции… В общем, таких, приятельствующих, было человек пятнадцать на курсе из двадцати с лишним. Остальные держались поодиночке — здоровались, прощались…

Дружба, именно дружба, а не приятельство, возникла позже.

В девяносто четвертом году, когда выпускались из института (он уже успел стать педуниверситетом), система распределения на работу накрылась крышкой, да и вообще профессия учителя считалась лишней, смешной, позорной даже. Большинство ребят окончили институт ради дипломов — с дипломами, как им казалось, легче было войти в бизнес.

И вот на обмывке этих самых дипломов Сергей, захмелевший от шампанского и водки, заявил, что едет в сельскую школу в Серовский район, один из самых отдаленных и бедных. И, помнится, образовавшуюся тишину после таких слов прервал именно Славка. Как-то очень серьезно и взросло спросил:

— Это правда?

— Да, я словами не бросаюсь.

И через месяц действительно уехал. И отработал там два года.

После этого Юлька и Славка стали воспринимать Сергея сначала как героя — не только остался в профессии, но вдобавок и трудится бог весть где, — а потом, после двух-трех смен мест работы, как непутевого сына, что ли.

Судьба очень долго не давала им ребенка. Сергей, ругая себя за такие мысли, ждал, что вот-вот или Славка, или Юлька не выдержат и уйдут к другому человеку. К тому, кто ребенка сделает… Иногда осторожно, прячась за шутливый тон, интересовался:

— Хотите ли наследников, господа?

Отвечала обычно Юлька. Прижималась к мужу мягким и спелым боком и говорила:

— Хотим. Не получается.

Потом следовали уточнения: оба здоровы, и группы крови с резус-фактором вроде подходящие, но вот — никак. Пробовали даже искусственное оплодотворение, денег заплатили. Бесполезно.

И все же случилось: в тридцать четыре года Юлька забеременела. Для всех это было удивительно, даже пошли разговоры, что отец не Славка.

Сергей, слыша их, отмахивался:

— Перестаньте. Радоваться надо. Добились ребята.

— Да ведь как? Ну три года замужем, ну пять, а тут почти после двадцати. Как в сказке какой-то.

— Бывает, все в жизни бывает…

Родила Юлька в начале августа — Сергей как раз оказался дома в отпуске, встречал ее вместе со Славкой и их родней. Хлопнул пробкой шампанского, как на свадьбе…

На свет появилась девочка, которую назвали Надей.

— Ну, что-то вы без фантазии, — морщились близкие. — Надь сейчас каждая пятая. Могли б пооригинальней что-нибудь.

— Наденька, — отвечали Седых. — Она наша Надежда.

Сергей в те недели часто бывал у них. Стоял перед кроваткой, смотрел на младенца. Надя постоянно шевелила ногами и руками, словно делала какие-то гимнастические упражнения. Это было странно и страшновато.

— А что она так? — однажды спросил. — На ушу похоже.

— Мышцы разрабатывает, — ответил Славка и понизил голос: — Юля раньше времени ведь… на два месяца почти… кесарево пришлось делать.

Когда девочка пыталась смотреть на что-нибудь, зрачки у нее расползались в разные стороны. От этого тоже становилось не по себе, но тут Сергей знал: у новорожденных часто расфокусированный взгляд.

— Что, Сергунь, — говорила Юлька, — завидно? Давай тоже делай своих. Пора.

— Надо бы, — соглашался он, — надо…

А в душе уверенности не было — там была тишина. Или вообще пустота. И тогда, перед кроваткой, Сергей, кажется, впервые не понял еще, а почувствовал, что, видимо, проскочил в своих экспедициях какую-то важную точку, необходимую зацепку, спасительный крючок.

«Да нет, — пытался возражать, — что для мужика тридцать пять, это фигня. Пусть не всё впереди, но очень многое — почти всё».

Вернулся в городок под названием Заводоуковск, где тогда работал, и стал подумывать о женитьбе. На примете здесь были две женщины. Не учительницы, слава богу. С одной отношения сложились отличные, на другую поглядывал. Хотя той влюбленности, что разгоралась раньше, он не ощущал. И не мог сказать себе: вот с этой или с этой я буду счастлив всю жизнь. Нет, скорее всего, через два-три года снова потянет отсюда, и жена не удержит. И наверное, даже ребенок.

После уроков уходил к железнодорожной станции, садился на скамейку, смотрел на пролетающие по Транссибу поезда с табличками на вагонах «Омск — Москва», «Москва — Тюмень», «Абакан — Москва», «Москва — Владивосток», и тоска сжимала нутро все сильней и сильней. Огромная страна, непомерные расстояния, миллионы людей, а ему суждено побывать лишь в нескольких точках, узнать от силы тысячу-другую человек, из которых память удержит от силы две-три сотни…

Этот учебный год дался ему тяжело. Несколько раз приезжал на родину, был особенно нежен с мамой, которая скучала одна и заметно старела, подолгу сидел у Седых, качал на руках Надю. Та уже научилась гулюкать и впервые засмеялась от шутки Сергея.

— Ух ты-ы! — поразилась Юлька. — Да ты волшебник… Надюш, дядя Сережа волшебник?

И та, будто отвечая, ухватила Сергея за щеку, потрепала…

В юности он был уверен: сейчас время летит, а потом, с годами, станет замедляться, дни растянутся, будет когда почитать толстые сложные книги, подумать, ответить на скопившиеся в душе вопросы. Сейчас, пока молодой, нужно скорее жить, потом же анализировать прожитое.

Оказалось, не так. Скорость все увеличивалась, как-то раскручивалась, и, даже сидя часами на стуле, не двигаясь, Сергей ощущал ее, эту скорость. Ощущал физически: вот он замер, а на самом деле несется вперед. И вокруг все несется вместе с ним, сидящим на стуле, и в голове тоже. Мысли не то чтобы путаются, мельтешат — это было бы понятно и объяснимо, — нет, они мчатся так же ровно, гладко, словно автомобиль по прямой, без кочек и выбоин дороге… Впрочем, и мыслями это было сложно назвать — начиналось с какой-нибудь конкретной проблемы или воспоминания, а через несколько минут оставалось лишь ощущение скорости под черепом. Не тяжелой, без давления и боли, а, наоборот, приятной такой скорости, стирающей детали, мелочи, нюансы…

С мамой Сергей созванивался часто, узнавал о здоровье, говорил теплые, ласковые слова, терпеливо выслушивал ее советы, какие мамы обычно дают сыновьям-подросткам… Он был ее единственным ребенком, с отцом они разошлись, когда Сергею исполнилось двенадцать, — он запомнил, что из счастливой пары мама и папа вдруг стали врагами, несколько раз без крика, но очень зло поругались, папа собрал чемодан, с которым они прошлым летом ездили в Анапу, и ушел. Навсегда. Присылал денежные переводы, но сам больше никогда не появлялся.

Сергей спрашивал и тогда, и немного повзрослев, почему так случилось, мама пожимала плечами: «Устали друг от друга». Он не верил. «У папы другая женщина появилась, поэтому?» Мама возмущалась: «Нет! Не было у него никого. Просто устали. Бывает так — устали. И всё».

Добравшись до пятидесяти пяти лет, мама не стала держаться за работу — сразу вышла на пенсию. И вскоре, во время очередного телефонного разговора, спросила:

— Я тут решила квартирантку взять, студентку, мне рекомендовали. Ты не против? Ты и так почти не бываешь…

Сергей подавился от возмущения — ответить, даже продыхнуть не мог. Как это, в его комнату чужого человека, а он… Но пока налаживал дыхание, решил согласиться:

— Хорошо, поселяй. У меня здесь, кажется, все прочно. — Он тогда работал уже не в Заводоуковске, а еще дальше от дома, в Тобольске, город ему нравился, но насчет прочности сочинил, для мамы. — Поселяй, конечно, не так скучно будет.

— Да? Ну спасибо, сынок. — Мама то ли обрадовалась, то ли оскорбилась его согласию — по голосу невозможно было понять.

Наверняка, как он догадался потом, заговорила о квартирантке, чтобы сын понял: ей невмоготу одной, пора ему возвращаться, укореняться дома, заводить семью. А он — хорошо, поселяй.

Она и поселила.

Квартира у них была удобная. Двухкомнатка хоть и в хрущевке, но не малогабаритная. Довольно большая прихожая, прямо — кухня, тоже не пятачок, а скорее столовая, чем собственно кухня, там умещался большой стол и человек десять за ним. Налево и направо от прихожей — две комнаты одного размера, метров по пятнадцать квадратных. При желании можно не встречаться сутками, что иногда и бывало, когда мама чувствовала, что своим вниманием Сергею она слишком уж досаждает.

И вот теперь, по крайней мере на некоторое время, он лишился родного жилья. С музыкальным центром, дисками, книгами, вроде как бесполезными, но необходимыми безделушками типа коллекции игрушечных индейцев на полке…

«Это правильно, правильно, — убеждал себя. — Мама правильно решила. Надо определяться, взрослеть».

Убеждал и одновременно усмехался таким словам: как-то незаметно, не успев по-настоящему повзрослеть, он стал стареть. Сам чувствовал себя стареющим. И опыта особого не набрался…

Почти весь отпускной июль просидел в Тобольске. Свободное время старался употребить на посещение музеев, кремля, изучение истории города. Начал писать очерк о Марии Хлоповой, выбранной в жены первым царем из Романовых Михаилом Федоровичем, а потом, под давлением матери, которая Марию невзлюбила, отправленной сюда, в Тобольск, с формулировкой «к царской радости непрочна».

Судьба девушки увлекла, тем более, как стало ясно Сергею во время сбора материалов, царь ее по-настоящему любил и пытался позже все же на ней жениться… Но — не сел за компьютер один раз, другой и вскоре очерк забросил.

В конце месяца не выдержал и сорвался в Екат.

Ну не то чтобы прямо так взял и сорвался — мама сообщила, что квартирантка на пять дней уезжает к своим в Новую Лялю. На этот раз намек Сергей понял сразу, купил билет на поезд и через десять часов был дома.

Конечно, навестил Седых. Их дочке шел уже пятый год, и из почти бесполого пупсика, какой он видел ее прошлым летом, стала настоящей девочкой.

— Надюш, дядю Сережу узнала? — спросил Славка.

— Узнала.

Сергей не поверил:

— Правда?

Она в ответ его обняла и как-то по-взрослому посмотрела.

— Так, — засуетился Сергей, — я тут муксуна привез, груздей соленых…

Потом по традиции было застолье, особенно праздничное потому, что Сергей убеждал друзей: в Тобольске он надолго, все ему нравится, ученики отличные, интересуются историей, много читают, и женщина есть, дело к свадьбе идет… Обманывал, конечно, но сам пытался поверить своим словам.

— Давай, давай, — поддерживали Юлька и Славка, в последнее время, после появления Нади, с особенным чувством — дескать, ты сам не представляешь, какое тебя счастье ждет в семейной жизни.

— Дам, ребята, — кивал Сергей, — дам, не волнуйтесь.

Надя слезла со своего стула, перебралась на диван, где сидел он, а потом к нему на колени.

— Я тебя люблю, дядя Сережа, — сказала отчетливо, поставив ударение на «я», и следом, как когда-то, потрепала по щеке. И прилегла головой ему на грудь.

— Вот так вот, — Сергей хмыкнул, не зная, как реагировать.

— Да, ребенок чувствует, кому любовь необходима, — отозвался Славка, а Юлька велела дочери:

— Пересядь, не мешай есть дяде Сереже.

— Ты на мне женись, — продолжала Надя, не слушая маму. — У меня комната, и игрушек много, и телевизор.

Взрослые посмеялись, Сергей погладил девочку и спустил с колен на диван. Но чувствовал на себе ее взгляд, и это беспокоило.

Перед отъездом он еще раз заходил к Седых, но коротко, попрощаться, и снова Надя смотрела на него странно, горячо.

А дальше началась для Сергея новая жизнь.

Нет, не сразу началась, со случайности, которой не придал значения, а потом случайность эта потянула большие, коренные, а может, и роковые перемены.

Встретил в «Одноклассниках», куда недавно вступил, своего институтского приятеля Жеку — учился на два курса младше. Оказалось, теперь работает в одной газовой компании, вернее, в компании по транспортировке газа. Живет в городе Комсомольский в Ханты-Мансийском округе.

«Возглавляю пресс-службу, — писал Жека. — Всё ништяк. А ты как-чего?»

Сергей поначалу отвечал тоже бодро, а потом признался: «На самом-то деле хреново. Учитель-кочевник. Сейчас в Тобольске третий год, зарплата — одному хватает, а если семья…»

То, что Сергей работает в обычной школе простым учителем, Жеку изумило: «Ты ж крутым чуваком был. Я думал, в бизнесе или, на худой конец, в какой частной гимназии. Ну ты даешь!»

Недели две после этого от Жеки не было сообщений — Сергей решил, что с таким неудачником тому и переписываться позорно. Совсем приуныл, и дело, каким занимался больше пятнадцати лет, и само здание школы, старенькое и бедное, и город, тоже старенький, несмотря на торчащие тут и там новостройки, сонный и тихий, стали казаться тюрьмой, каторгой, на которую он отправил себя добровольно. Еще и осень с низким небом, ветром, колючим и едким, почерневшим Иртышом…

Утром поднимался через великую силу, кряхтя и ругаясь, с отвращением брился, оттягивая лишнюю кожу под щеками, впихивал в себя завтрак и брел на уроки…

Жека написал, и письмо было волшебным: «У нас тут освобождается место, низовое, правда, но тем не менее. Надо готовить пресс-релизы, материалы для корпоративной газеты, еще разное. Непыльно да и не особо сложно. Хочешь попробовать?» И следом еще: «Помню тебя в институте. Ты для меня был примером. Честно. Мы уже люди немолодые, нужно подумать о будущем. В школе у тебя будущего нет по-любому».

Целый день потом Сергей находился в состоянии, будто заболел. Гриппом или еще каким вирусом. Вокруг колыхалось и плыло, голова очугунела, звуки сделались резкими, от них тошнило, запахи били прямо в мозг — даже мел стал вонючим… Пришел на квартиру и сразу, не проверяя тетради с самостоятельной работой, не выпив чаю, даже не раздевшись, зарылся в постель и уснул.

Проснулся ночью свежим, крепким, как в юности. Оглядел комнатку, за два года не ставшую домом, неуютную, казенную, соскочил с кровати и написал Жеке: «С удовольствием! Когда приезжать?» Жека, словно все это время дежурил у компьютера, ответил тут же: «В понедельник».

Увольняться Сергей не стал. Наврал директору с завучем, что возникли семейные проблемы, срочно нужно побывать дома.

— Надолго?

— Неделя.

Директор полистала журнал с учебным планом на первую четверть, вздохнула:

— Что ж, не можем не пойти вам навстречу, Сергей Андреевич. Только… Ну вы сами понимаете — мы на вас надеемся. Заменить вас некому.

Сергей покивал, а когда его отпустили, побежал к себе, стал искать в компьютере лучший способ добраться до Комсомольского. Судя по карте, они с Тобольском находились чуть ли не по соседству, и Яндекс подтверждал — «по прямой 442 км». Если ехать по автомобильной дороге, то уже под девятьсот километров, к тому же автобусного сообщения нет. Самолеты тоже не летают. Оставался поезд с пересадкой как раз в родном Екатеринбурге… Решил ехать поездом.

Купил билеты, собрал сумку самых необходимых вещей. По дороге на вокзал отдал ключи от квартиры соседке — «на всякий случай». В вагоне сразу занял верхнюю полку, и накатило такое хорошее состояние, будто он снова двадцатидвухлетний, он едет туда, где его ждет счастье. Наверняка ждет.

Маме ничего не сообщал, а перекантоваться часть ночи решил у Седых. Квартира трехкомнатная, в зале диван. Попросился, они согласились. Добрался в третьем часу, возле двери позвонил Славке на мобильный.

— Чего вдруг примчался? — спросил он, впуская.

— Да тут бумагу одну срочно оформить…

— Завтра ж воскресенье.

— Теперь можно… теперь они и по воскресеньям работают.

— Устраивайся. Диван застелен.

— Спасибо, друг, я тихо.

Из своей комнаты вышла Надя.

— А ты что? — в голосе Славки послышалась досада. — Спи давай.

Сергей помахал ей, поздоровался полушепотом:

— Привет, красавица.

— Здравствуйте… А вы к нам?

— К вам, но ненадолго.

— А куда вы?..

— Ложись спать, — перебил ее Славка. — Сейчас еще мама проснется, задаст нам. Давай, дочь, иди. И дяде Сереже пора, он устал с дороги.

Оказавшись на диване, Сергей действительно почувствовал страшную усталость. Не физическую, а моральную, что ли. От переживаний, суеты, нервов, мечтаний…

Почувствовал — кто-то лег рядом. Удивился, забеспокоился, но во сне. Стало казаться, что это пришла Ольга, с которой у него в Тобольске тянулась странная, унижающая его связь — Ольга раз в неделю-полторы давала знать, что хочет побыть вместе, а после бурной ночи теряла к нему всякий интерес на несколько дней и, когда Сергей заводил разговор о том, что нужно обсудить их отношения, смотрела на него с искренним недоумением: что обсудить? что ты вообще от меня хочешь? А потом снова манила, и он, злясь, ругая себя, бежал за ней, как кобелек за потекшей сукой.

Но сейчас Ольга была желанной, доброй, надежной; продолжая спать, Сергей радовался, что она пришла, она рядом. Всплыла, взбухла и разбудила мысль: но ты ведь не в Тобольске, какая Ольга?

Сергей сел и увидел Надю. Ее блестящие в полутьме глаза.

— Ты что тут делаешь?

— Я с тобой хочу спать, дядя Сережа, — сказала Надя. — Я тебя люблю.

— Тише! — Он соскочил с дивана и отошел на пару шагов. — Сейчас же иди к себе.

— Я с тобой буду. Как мама и папа.

— Нельзя. Ты маленькая.

— Мне страшно…

Никакого возбуждения у него, конечно, не было, но от недавнего ощущения, что рядом Ольга, трусы дыбились… Вот сейчас войдет Славка…

— Иди, пожалуйста, к себе в кроватку, — повторил умоляюще. — Если папа увидит, он меня накажет.

— Как он тебя накажет, ты же большой, — ответила Надя, продолжая лежать.

— Он подумает, что я плохо себя веду… Пожалуйста, иди к себе.

Говоря это, Сергей взял со спинки стула джинсы и попятился на кухню. Там надел их, сел. Его трясло. От страха. Не мог поверить, что это действительно происходит. Что такое может быть… Ей же четыре всего… А где-то в глубине головы смеялись и плясали чертики: «Может, может».

В комнате долго была абсолютная тишина, потом шевеление, шлепки по ламинату голых ног, короткий стук закрывшейся двери. Сергей выглянул из кухни, ничего не увидел, прокрался к дивану. Он был пуст. Не снимая джинсов, лег, свернулся клубком, подоткнул одеяло…

Процесс устройства на новую работу, увольнения со старой происходил непросто. Впрочем, нормально. На первые три месяца Сергея оформили по контракту, за это время он добился того, чтобы из Тобольска выслали трудовую книжку. На оставшиеся вещи пришлось плюнуть — приезжать самому было стыдно, а для отправки контейнером дорого, да и не такие уж богатства он там оставлял.

Втягивался медленно, постепенно — возраст не позволял все схватывать налету, — но в итоге стал полезным работником.

Комсомольский понравился: новый, чистый, разноцветный, с молодым и активным населением. Из тех северных городов, что создают уверенность в крепости страны.

Сергей много ездил, побывал в трассовых поселках, полюбил сидеть у костра, слушать песни под гитару, рассказы трудяг-романтиков. Думал, такие люди были в шестидесятые — восьмидесятые, а потом или вымерли, или переродились, но вот, оказывается, они существуют. И не просто существуют, а действуют. Качают газ, заваривают разрывы труб, часто в пургу и мороз, едут на вахту в глухую тундру, где невозможно, кажется, и недели прожить, не то что работать… Он уважал этих людей и старался заразить этим уважением других. Для того, по сути, и существует пресс-служба. Чтоб люди знали.

С Седых не встречался. Звонил им, но разговоры получались сухие, короткие. То ли обиделись, что предал профессию, кинулся в бизнес, то ли Надя им рассказала про ту ночь…

В сорок три года Сергей похоронил маму. Квартиру оставил пустой, коммуналку оплачивал через интернет. И не зря не продал, не впустил жильцов — еще через два года пришлось увольняться.

Жека к тому времени давно перебрался в Ханты-Мансийск, с Сергеем поддерживал связь, но далекую от приятельской. Видимо, был уверен, что все у того благополучно. Так оно и было, а потом благополучие кончилось…

Естественно, знал, читал, слышал о том, как выживают с места, устраивают невыносимую атмосферу, но, когда столкнулся с этим лично, растерялся. И опыт не помог. Потрепыхался месяца два и написал заявление по собственному желанию. Освободил кресло то ли для чьей-то родственницы, то ли любовницы. Еще и посмеивался: «Как в фильме прям». Как в каком фильме, вспомнить не мог, но сюжетец был явно изъезженный. А для него — новый, резанувший по самому сердцу.

Усталый, одинокий, будто выпотрошенный, с широкой плешью на голове, с брюшком, дряблым, потасканным лицом вернулся на родину. Скопленных денег — в Комсомольском мало тратил, квартира была служебная, столовая служебная и потому недорогая, — хватало на то, чтоб скромно жить года три не работая. Решил отдохнуть.

Спал, пытался читать, но то и дело отвлекался на интернет с его соцсетями, в которых он был молчаливым наблюдателем; манил к себе телевизор, хотя тут же раздражал обилием программ, набитых рекламой, нудными фильмами, крикливыми ток-шоу. Выключал, некоторое время лежал в тишине, потом подтягивал к себе ноутбук.

На улицу выходил лишь за едой — медленно, глядя под ноги, брел к ближайшему «Магниту». Заставлял себя встряхнуться, повторял то мысленно, то шепотом: «Тебе и полтинника нет. Чего раскис-то? Давай соберись». Не помогало.

Во время очередного похода столкнулся со Славкой.

— О! — Славка, румяный, еще сильнее заматеревший, напоминавший кабанчика, удивился, обрадовался и одновременно, кажется, испугался. — Здорово!

— Привет, — на эмоции у Сергея не было сил. — Как живете?

— Отлично. А ты?

— Так… В себя прихожу. Наметался…

Помолчали. Было холодно, но под ногами каша из снега и соли.

— Ты, это самое, заходи.

— А можно?

Славка хохотнул:

— А почему же нельзя-то?! Приходи, конечно. Только… Нас опять на шестидневку перевели — у детей такая программа, сам с ног валюсь — поэтому в субботу вечером. Посидим, старое вспомним, расскажешь нам про экспедицию.

— Расскажу… Хорошо… Привет семье.

Одну субботу пропустил — выбраться из того омута, в каком находился, было трудно. В следующий четверг заставил себя позвонить. Договорились встретиться в субботу в пять вечера.

Всю пятницу готовился — отмокал в ванне, скоблил себя мочалкой, брился так тщательно, будто предстоял выход к прессе, сходил в парикмахерскую, гладил костюм — почему-то решил идти в костюме, а не в обычных для себя джинсах, свитере… Перед сном выпил три таблетки персена и хорошо, глубоко поспал.

В субботу снова брился, рассматривал себя в зеркале. Выдернул торчащие из ушей и носа волосы, долго пробовал, какая прическа лучше, и вернулся к прямому пробору по моде восьмидесятых. Хотя это смешно, конечно, особенно сзади. Он видел фотографии, где был снят со спины, — начес с пробором, а ближе к затылку розоватая голая плешь…

— А, чего уж теперь! — отмахнулся, бросил массажку на полку.

Купил две бутылки сухого красного, сока, долго выбирал торт. Разглядывал цветочки и завитушки из крема, читал состав. Точно утонул в этом процессе. Очнулся, всплыл, взял первый попавшийся. Какой-то шоколадный.

Припоздал — подошел к нужному дому в начале шестого. Уже темнело.

Поднялся на третий этаж, постоял перед дверью Седых. Дверь была все та же — стальной лист с приваренной ручкой и щелями замков. Устанавливали такие торопливо в девяностые, когда началось массовое воровство. Потом многие сменили их на более цивилизованные, из магазинов, с обивкой, а Седых не сменили. Значит, с достатком у них не очень.

Щелкнуло, и свет погас. Сергей мгновение был уверен: его ударили сзади по голове, и он потерял сознание, ослеп. Но вот выступили очертания стен, дверей, плитки на полу. Понял, свет отключился, потому что он не двигался.

— Прогресс, маму вашу, — бормотнул и нажал кнопку звонка; с той стороны заиграла мелодия «Подмосковные вечера».

— Здоров-здоров, — принял у него торт и пакет Славка. — Мы уж заждались.

— Извините…

— Приветик! — появилась в прихожей Юлька; она стала совсем тетенькой — пышная, краснощекая, большую грудь то ли подчеркивал, то ли скрывал цветок-бант. — Разболакайся!

— Что?

— Ну, раздевайся, по-сибирски.

— А? Никогда не слышал.

— Да? Ты ж там столько лет…

— Тобольск с Комсомольским давно уже к Уралу пристегнуты. Так что сибирские слова там неактуальны.

Посмеялись. Сергей присел, расшнуровывая высокие ботинки.

— Надюш, — позвала Юлька, — иди поздоровайся с дядей Сережей!.. — И ужаснулась: — Это ж сколько мы не виделись?

— Ну так, полноценно, — семь лет. Вы на мамины похороны приходили со Славкой — я видел, спасибо… но не до общения было…

— Да-да, помню, конечно, Сереж. Извини, что быстро ушли — очень было тяжело… Обалдеть как время летит — семь лет. Вот глянь, — Юлька подвинулась, пропуская высокую, почти с нее ростом, девушку, — узнаешь?

— Надя? — Сергей честно ее не узнавал. Действительно вошла девушка. — Привет. Я дядя Сережа… — Он кашлянул. — Сергей Андреевич. Помнишь?

— Здравствуйте, — вежливо ответила Надя. — Извините, не помню.

Сергей внимательно посмотрел на нее, пытаясь заметить то короткое выражение, какое бывает у подростков, когда они говорят неправду. Не заметил.

— Я пойду? — Надя повернулась к маме и ушла.

— И сколько ей? — тихо, недоумевающе спросил Сергей.

— Двенадцать. Не поверишь, да? Вот они теперь какие. А на самом-то деле ребенок ребенком… Так, идем за стол.

Тот же стол, та же скатерть на нем, с золотистым орнаментом типа древнегреческого меандра, та же посуда, мебель, шторы… Сергею стало так хорошо и грустно, что глаза защипало.

— У меня коньяк есть, — сказал Славка.

— Давай лучше вина. Двух бутылок хватит ведь…

— Ну, если не хватит — кониной усугубим.

Снова немного посмеялись.

— Надь, иди есть!

Из своей комнаты вышла Надя, присела, деловито наполнила тарелку оливье, пюре, мясом и попросила:

— Можно я там?

— Ну посиди с нами, — попросил Славка. — Гость ведь… однокурсник наш с мамой. Тебя нянчил…

Надя искоса глянула на Сергея и стала есть, но через пару минут повторила:

— Я у себя, пожалуйста? Мы там в переписке.

— Пусть идет, — разрешила Юлька, — все равно ведь не даст покою.

— Спасибо!..

— Вот такие наши дела, — вздохнул Славка. — В школе воспитываем чужих, дома — свою.

— И как успехи? — сделав голос шутливым, спросил Сергей.

— Переменные. То мы их, то они нас… Ты рассказывай — надолго, какие планы?..

Может, оттого что давно не выпивал — все месяцы после увольнения не притрагивался к спиртному, боясь, что не оторвется, или из-за непривычно обильной еды — ел тоже мало, все больше холодное, запивая чаем, — или из-за обстановки такой домашней, теплой, от которой отвык, довольно быстро потянуло в сон.

Сначала отвалился на спинку дивана, но активно участвовал в беседе, потом стал больше молчать, потом веки отяжелели и стали опускаться на глаза, и в конце концов задремал. Так сладко стало в дреме, и тут же нечто хихикнуло внутри: «Как уличный пес возле печки».

— Серёг, — затормошил Славка, — спишь, что ли?

— Что-то — да… Какой-то я стал… — Вспомнил стихи и процитировал, чтоб сгладить эту неловкость с дремотой: — Ах, и сам я ныне чтой-то стал нестойкий, не дойти до дому мне с дружеской попойки…

— Если что — у нас заночуй. А то действительно.

— Нет-нет! Пойду. Я здесь, видимо, надолго. Так что — будем встречаться.

— Конечно!.. Надь, выйди, дядя Сережа уходит! Попрощайся.

Появилась Надя, кивнула и без всякого выражения сказала:

— До свидания.

— До свидания, — машинально повторил за ней Сергей, и тут вспомнились ее тот взгляд, взрослый, странный, глубокий. — Ты меня помнишь? Скажи, пожалуйста, — он услышал в своем голосе слезливую мольбу, — ты меня помнишь? А?

— Не помню, дя… Сергей Алексеевич.

— Андреевич, — почему-то шепотом поправил Славка.

— Не помнишь? — Сергея захлестнула обида. — Не помнишь, как на коленях сидела, говорила, что любишь? Как пришла тогда?..

— Серег, ты чего?..

— Не помню, — беспощадно пресно повторила Надя. — До свидания.

Не зашнуровывая ботинки, Сергей вышел из квартиры, ответил: «Да-да» каким-то словам Юльки и Славки, сбежал по лестнице.

На улице было холодно. Сухой снег оглушительно хрустнул под ногами. За углом дома светилась, гудела и шипела автомобильными шинами широкая улица… Сергей потерянно, как оказавшийся здесь впервые, стоял на месте, не понимая, куда идти.

Гэ Лян

Медиум

Досадно, что в полночь напрасно спустился поближе, не расспрашивал о народе, спросил лишь о духах покойников[9].

Тогда я видел Ажана в последний раз.

Да, я должен объяснить, как мы познакомились.

Это связано с характером моей работы, я в каком-то смысле фотограф и кинооператор. Конечно, это не основная моя работа. Я не заинтересован в том, чтобы упоминать о своей официальной работе, поскольку там нет возможности проявить себя. Можно назвать меня госслужащим. Но на самом деле я занимаюсь некоторыми формальностями в похоронном бюро — встречаю приходящих и провожаю уходящих, назовем это так. Живых провожаю и мертвых.

Поэтому я очень серьезно относился к этой подработке. Она позволяла чувствовать себя выше, ощущать, что я приношу какую-то пользу. Конечно, другие могут это воспринимать иначе. В конце концов, я гипертрофированно самолюбивый человек.

Дело в том, что фотограф — далеко не идеальная работа. Это такая широкая сфера деятельности: я снимал свадебные видео, домашних питомцев, а иногда, если случалось быть на мели, выслеживал «звезд» и снимал их секретные занятия в спальне. Но я хочу прояснить: я четко разделяю для себя работу и хобби. Не надо думать, что у меня нет принципов.

Из-за моих принципов я и смог познакомиться с Лао Каем. Иными словами, только из-за них я и обратил внимание на него.

Когда теща Лао Кая умерла, церемония кремации проходила в нашем похоронном бюро.

В день прощания мы забронировали наш самый большой зал, пафосный до невозможности. Организовано все было по высшему разряду, в том числе видеозапись всего процесса. Я, честно говоря, не очень это понимаю — все-таки это не церемония прощания с великим государственным деятелем. Вряд ли в ней есть какая-то историческая ценность, разве что для близких, которые, пережив горечь утраты, ощутят ее вновь. С фотографии смотрела старушка совсем преклонных лет с суровыми, насупленными бровями.

Она не была похожа на тех благообразных бабулек, что заботятся о своем здоровье и умирают в собственной опочивальне на руках родных, прожив весь отмеренный им срок; говорили, что она умерла от прободения язвы. Это делало весь процесс каким-то натянутым. Вначале с траурными речами выступили гости. Им пришлось долго ждать снаружи, и они уже проявляли нетерпение. Какой-то толстяк звонил на фондовую биржу, и по его богатой мимике можно было судить о происходящем с акциями. Его спутница вытащила ватный диск стереть фиолетово-черную помаду. Стерла половину и все равно недовольно поджала нижнюю губу. Остальные, казалось, не знали куда себя деть от скуки.

В самом деле, даже мне, с профессиональной точки зрения, казалось, что подготовка затянулась. Согласно пожеланиям клиента, слой за слоем выкладывали матрешку из маргариток, гвоздик, розовой герани, аира, лаванды, это действительно требует времени. Тем более что о таком проекте нам сообщили за два часа до начала панихиды. А два бумажных «журавля бессмертия»[10] накануне отсырели, поэтому как их ни укладывали, никак не получалось придать им величавый и торжественный вид, что тоже всех утомило. Персонал сбился с ног, и только один парень, зажав в зубах сигарету, неспешно ходил туда-сюда с камерой на плече.

Я сказал:

— Братан, может, хватит, а? У меня от твоего мельтешения в глазах рябит.

Он смерил меня презрительным взглядом:

— Что значит «хватит»? Если я правильный ракурс для съемки не найду, ты будешь отвечать за результат?

Я и замолк. Клиент пригласил его с телевидения, где тот снимал крупным планом участников популярных передач о поисках брачных партнеров, поэтому в съемках живых он был дико опытным кинооператором.

Он неожиданно хлопнул меня по плечу:

— Парень, жизнь, как плохой кадр, переснять нельзя.

Я подпрыгнул от испуга: сказанные здесь, эти слова оказались до такой степени философскими, что у меня кожа покрылась мурашками. Я изобразил улыбку и отошел в сторону.

Тут меня отвлекли — пришлось показывать только что пришедшей девушке, куда прикрепить надпись «Ты вечно будешь в наших сердцах».

Примчался встревоженный Лао Ли:

— Тому парню плохо!

— Кому? — спросил я.

Лао Ли ответил:

— Оператору.

Я взглянул на него: в лице ни кровинки, держится за живот, и пот катится градом. Я подошел ближе и спросил, что случилось. Он дрожащими губами ответил:

— Выпил с утра соевое молоко с горохом, три раза уже бегал в туалет. Всё, опять прихватило.

Видя его зверские муки, я подумал: вот что может погубить любого героя, — и сказал:

— Немедленно возвращайся домой, отдохни.

— А как же тут… — он был в нерешительности.

— Не снимай, и всё, — предложил я.

— Не годится, я аванс уже получил. — Тут его лицо позеленело.

Лао Ли, стоявший рядом, спросил:

— Мотор, ты ведь умеешь снимать? Помоги братану.

— Дядя Ли, разве я посмею хвастать своим скромным искусством перед настоящим мастером! — ответил я.

Глаза у «братана» сверкнули:

— Кто, этот? Повращать камеру, сделать крупный план и все такое ты сможешь?

Я холодно усмехнулся, подумав про себя: «Нашел время передо мной выпендриваться, вонючка». А вслух сказал:

— Не смогу. — Развернулся и ушел.

— Ай, ладно… — Он болезненно махнул рукой. — Давай ты.

Надо сказать, все люди перед объективом умеют притворяться. Когда предполагалась торжественная и благоговейная тишина, все были исключительно торжественны и старательно ревели, один другого сильнее. Любящие дети и внуки наперебой рыдали и били поклоны, чтобы никто потом при просмотре записи не посмел процедить, что они непочтительны к родителям, — больше всего они страшились оставить о себе дурную славу. Вечером я смотрел отснятое и думал, что все они просто кинозвезды, короли и королевы экрана. В этот момент в кадр попал мужчина средних лет: проходя мимо, он вдруг вскинул лицо, искоса посмотрел в объектив и улыбнулся. Его улыбка неслабо меня испугала. Придя в себя, я быстро перемотал запись и посмотрел еще раз. Он действительно улыбнулся, улыбнулся тепло и доброжелательно. В ту ночь сердце у меня гулко заколотилось. Мне показалось, что улыбался он мне.

Через неделю, когда я дремал в офисе после обеда, зазвонил телефон. В трубке зазвучал уверенный мужской голос:

— Парень, мне твой начальник сказал, что это ты снимал похороны той старушки?

— Хм, а вы кто? — поинтересовался я.

— Я ее зять.

— А-а, ну я тут так, на вторых ролях, если неважно снято, прошу извинить.

— Нет, снял ты очень хорошо. Композиция, передача атмосферы, все классно ухватил.

Я подумал, ну хорошо еще, что композицию и место съемки не поменял. Сказал:

— Обращайтесь, если что.

— Я хочу предложить тебе один совместный проект, тебе интересно?

Я подумал и ответил:

— М-м, расскажите поподробней.

Вот так я и познакомился с Лао Каем. С первого взгляда я узнал в нем того самого мужчину средних лет, что слегка улыбнулся мне в объектив камеры. У меня появилось нехорошее предчувствие. Он улыбнулся мне так же тепло, как и в объектив, а потом протянул руку. Я пожал ему руку, ладонь была теплой и влажной.

— Я мастер фэншуй, — сказал он. — Ты мне нужен, чтобы снять документальный фильм о медиумах.

Услышав это, я сразу хотел помахать ему рукой.

— Все эти сверхъестественные силы меня не интересуют. Я госслужащий, непоколебимый материалист. С профессиональной точки зрения, покойников лучше не беспокоить. Покинул этот мир — значит, покинул, к чему вызывать их и вновь бередить рану?

Не выказав никакого раздражения, он улыбнулся еще искреннее:

— Ты так говоришь, потому что не вполне понимаешь, что такое духи умерших. С научной точки зрения, реальность духа умершего — некое магнитное поле. Ты ведь признаешь, что магнитное поле материально?

Я уклонился от ответа.

Он продолжил:

— У этого магнитного поля есть память, человек при жизни зависим от тела. Но если органы чувств слабеют или дряхлеют, они не могут произвести достаточно праны — жизненной энергии. И тогда магнитное поле потихоньку покидает тело человека. Поэтому когда человек умирает, душа его становится отдельной энергетической субстанцией, покидая плоть. Согласно закону сохранения энергии это магнитное поле какой-то короткий период времени не погибает. Дух умершего начинает скитаться — то, что называют неприкаянной душой.

Я перебил его:

— Вы говорите очень наукообразно, но все-таки слушать это страшно до дрожи. Чего, в конце концов, вы хотите от меня?

Он сказал:

— Послушай меня. Если эти духи в процессе странствий встретят тело, близкое им по своим свойствам и магнитному полю, они могут принять сигнал. Тогда говорят, что в кого-то вселился дух умершего. А медиум — этот тот, кто может подстраивать свое личное магнитное поле к духам умерших, находящихся поблизости. У духов умерших есть своя система памяти магнитного поля, там точно так же, как в записи на магнитофонной ленте, с помощью электромагнитных волн отражается мозг реципиента. Медиум в этот момент словно мост, он может проявить воспоминания души умершего до ее перерождения. Его радости и печали, любимые занятия, привычный образ мышления — все может подействовать на мозг медиума. Так происходит так называемый диалог между мертвыми и живыми. Я слышал, что с недавних пор в похоронном бизнесе Юго-Восточной Азии процветает один ритуал. Там многие медиумы занимаются тем, что помогают родным понять последнюю волю усопшего. Я хочу отправиться туда и снять их. Пошагово, все от начала до конца — может, тогда пойму, в чем дело.

Я сглотнул слюну, ощутив необъяснимое волнение. Но все-таки сдержанно спросил:

— А это не опасно?

Лао Кай рассмеялся:

— В худшем случае дух может вселиться в тело. Ты такой крепкий, велика сила отталкивания чужого магнитного поля, полагаю, никто не посмеет попытаться в тебя вселиться. А если кто-то действительно посмеет пошутить, выудим у него ПИН-код его кредитной карты.

Я тоже улыбнулся:

— Если вы на такое способны, вам следовало бы выудить ПИН-код своей тещи.

Лао Кай с презрением ответил:

— Ее наследство шурины давно пустили по ветру. Если уж говорить об организации похорон, я немало потратил сам.

Мы оба расхохотались. Под этот смех, можно сказать, и заключили сделку.

День, когда я прибыл во Вьетнам, был не очень удачным. В аэропорту Ханоя внезапно отключили электричество. За всю мою жизнь я впервые столкнулся с такой ерундой, как обесточивание аэропорта, — считай, обогатил свой опыт. В кромешной темноте какой-то мужчина произнес женоподобным голосом: «Немедленно остановить все таможенные процедуры вплоть до восстановления электроснабжения».

Я, стоя впотьмах, нахмурил брови и воскликнул:

— Нечистая сила!

И тут же услышал, как стоящий за мной Лао Кай сухо заметил:

— Кто его знает, может, и впрямь нечистая сила балуется.

У меня сердце похолодело. Я сказал:

— У кого что болит…

— В месте сбора духов умерших электромагнитное поле слишком сильное, — сказал Лао Кай. — В Америке в штате Айдахо был молокозавод, где постоянно вырубалось электричество. Потом обнаружили, что на этом месте раньше произошел взрыв, погибло много людей. Позднее они подвели ток высокого напряжения, прошло полных два часа после подключения, и на этом заводе все стихло. Я слышал, что на месте ханойского аэропорта раньше погибло немало вьетконговцев[11].

Я сказал:

— Хватит, перестань.

Тут включили электричество. Все вокруг залило светом.

В Ханое уже несколько дней было пасмурно, шли затяжные дожди, над Хоанкьем — озером Возвращенного Меча стоял туман.

Я спросил Лао Кая:

— Когда начнем работать?

— Не торопись. — ответил он.

Я улыбнулся: раз ты не торопишься, и мне некуда торопиться. Еда есть, жилье есть, считай, в отпуске.

Я один отправился в город прогуляться. Гулял, пока не спустились сумерки, сел в придорожной палатке, съел миску лапши с говядиной и заказал еще французский багет. Багет оказался неплохим на вкус, дешево и сердито. Кто сказал, что при колониализме все было дрянь? Если бы не французская колонизация, куда податься простому человеку вроде меня за таким дешевым багетом? Перекусив, пошел дальше гулять, от Весеннего рынка дошел прямо до Старого квартала «36 улиц». Купил много засахаренных фруктов, ел их по пути. «36 улиц» — очень интересный район, здесь собраны все гильдии ремесленников. Тут всё вместе: кухонная посуда, зонты, ткани. Есть одна улица, где повсюду продаются почетные знамена, сплошь социалистический пейзаж.

Я свернул в переулок, в котором торговали одеждой в национальном стиле. Я знал, что большинство населения Вьетнама — вьеты. Женщины у них одеваются строго и элегантно, но лица простоваты. Я прошел мимо входа в маленькую лавку, на фасаде которой, однако, висело несколько комплектов яркой одежды. Я зашел внутрь, там сидела старушка. Увидев меня, она никак не прореагировала, продолжив жевать бетель. Я, перебирая, разглядывал одежду, заметил ярко-синий атласный халат и спросил старушку, сколько стоит. Она бросила на меня взгляд, поднялась и, не разгибая старческой спины, начала мне говорить что-то непонятное. Она шамкала ртом с почерневшими от бетеля зубами. На меня накатила тошнота, но я все же с улыбкой переспросил ее еще раз, по-английски. Она недоуменно взглянула на меня и вдруг заслонилась рукой, сказав: «No!»

Я оставил одежду и решил уйти. Отказываться продавать, когда есть покупатель, — больная! В этот момент зашла молодая девушка в майке и коротких обтягивающих шортах. Старуха потянула ее, долго что-то бубнила, показывая на меня. Девушка странно на меня посмотрела и, с трудом подбирая слова, спросила на китайском: «Кому вы хотите купить?»

Я, не раздумывая, ответил: «Жёнке своей».

Она вытаращила глаза и переспросила: «Жёнке?»

Я предположил, что вьетнамцы этого слова не знают и, подумав о том, что «жёнка»-то еще ко мне не переехала, весело улыбаясь, сообщил правду: «Девушке своей, girl-friend, OK?»

На лице девушки было написано изумление:

— Твоя девушка умерла?! И ты еще улыбаешься?

Я разозлился, подумав про себя: «Я к тебе с миром пришел, ничего плохого не делал, а ты меня проклинаешь!» Но, увидев ее абсолютно серьезное выражение лица, вдруг почувствовал что-то странное и спросил:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Бабушка сказала, что ты пришел давно. Что тебе нужно, в конце концов? Ты решил послоняться по магазину погребальных одеяний?

Услышав это, я задрожал от страха и бегом выскочил наружу. Обернувшись, я крикнул девушке:

— Вы, вьетнамцы, больные! Для мертвых одежду шьете красивее, чем для живых!

Я трусцой выбежал из этого переулка, без конца шепча «тьфу-тьфу-тьфу». Небо помрачнело, начался моросящий дождь. Зонта я с собой не взял, поэтому бросился скорее к какому-то странному, причудливому павильону. Все-таки успел промокнуть и, не удержавшись, чихнул. Тут звякнул телефон и раздался голос Лао Кая, слышно было, что он торопится: «Ты куда подевался? Ищу повсюду. Скорее возвращайся, собирай свое хозяйство, начинаем работать».

Я не успевал переодеться и весь мокрый сел с ним в машину. Приехали в похоронное бюро «Долголетие, достигающее облаков», замерз так, что меня начала бить крупная дрожь. Мы подъехали к входу, но не могли припарковаться. Ждали, пока медленно не выедет длинный кадиллак. Ассистент Лао Кая сказал:

— Твою мать, зачем похоронные машины делают такими длинными? Чтобы уложить всю семью?

— В юном возрасте не понять, кто из себя что представляет. Там тоже есть те, кто богаче, — ответил Лао Кай.

Я смотрел в окно вслед машине, и действительно ее помпезный вид не сочетался с убогим похоронным бюро. Правду сказать, это — государственная структура, и похоже, здесь давно не было ремонта. На небольших воротах — видавшая виды массивная вывеска, все иероглифы на которой облупились. На стене еще написан портрет, разноцветный такой, старикан с зачесанными назад волосами и длинной бородой. Я сказал:

— Кто это такой? Выглядит так, словно празднует радостное событие.

Лао Кай, взглянув на него, ответил:

— О, да это же Хо Ши Мин! Это ваше поколение — родившихся после восьмидесятых — его не знает.

Мы пересекли дорогу, по обеим сторонам которой тянулись глухие стены, проблесковый маячок на крыше кадиллака усердно мигал и гудел. Подошла толпа людей, заливавшихся слезами. Шедшая во главе молодая девушка сохраняла присутствие духа. Она держала обеими руками черную урну с прахом и, когда поравнялась со мной, что-то пробормотала себе под нос.

Я спросил переводчика: «Что она сказала?»

Тот ответил: «Не обращай внимания на нее».

Распорядителем церемонии от похоронного агентства был плешивый тип среднего возраста, типичный гуандунец из Фошаня. Увидев нас, он пошел нам навстречу. Лао Кай подмигнул своему помощнику. Он, подойдя к распорядителю, вложил ему в руки конверт и сказал: «Скромное вознаграждение».

Тот засиял от радости и сказал нам:

— Вам сегодня повезло, медиум — этнический китаец. Но когда в него вселится дух, он все же заговорит по-вьетнамски. Самое главное, чтобы было удобно общаться, удобно общаться.

Лао Кай тоже улыбнулся:

— Ничего, мы привезли переводчика.

Зайдя в зал с телом покойного, мы увидели, что родственники уже уселись небольшими группками. В первом ряду сидела молодая женщина в траурном одеянии. Рядом с ней — мальчик, траурный головной убор был ему слишком велик, сполз на глаза, и ребенок захныкал. Женщина поправила ему убор и тихонько шикнула на него. Она подняла голову и увидела, как мы устанавливаем оборудование. Она взглянула на нас искоса своими узкими глазами и что-то сказала на ухо молодому мужчине позади нее. Мужчина — просто демон зла во плоти — поднялся и, поигрывая мускулами, подошел ко мне и что-то злобно сказал.

Переводчик перевел мне:

— Он говорит, что здесь нельзя снимать.

Лао Кай быстро подошел к тому мужчине и теперь уже ему вручил толстый конверт. Тот прикинул, взвесив его в руке, и, ничего не сказав, развернулся и ушел.

Лао Кай глубоко вздохнул:

— К счастью, мы пришли подготовленными.

В этот момент я заметил, как на специальных шестах вынесли тело покойного. Женщина, увидев его, всхлипнула, заплакала, потом ее рыдания перешли в рев. Друзья и близкие долго ее утешали, и наконец она затихла. Я подумал, что, судя по всему, покойный был ее мужем. На жертвенном столике все было расставлено невероятно изящно. Среди других красивых вещей стоял портрет молодого человека, выглядел он очень суровым. Только я подумал, что он, наверное, не своей смертью умер, как переводчик сказал: погиб в ДТП, только два года назад женился.

В этот момент подошел какой-то мужчина в длинном халате. Мне объяснили, что это и есть медиум. Хотя я и настраивался на эту встречу, все же немного удивился. Он выглядел чересчур молодо. Едва за тридцать, юный и звонкий. Квадратные шапочки вообще выглядят комично, но когда он надел такую — словно повязал черную шелковую головную повязку и превратился в героя пекинской оперы в амплуа красивого и праздного юноши. Он высоко поднял драгоценный меч и плавно опустил его на стол.

Помощник рядом сказал:

— О, пришел-то мастер меча Линху Чун[12].

Тот сел, сделал глоток воды, стал распрыскивать воду на желтую бумагу для жертвоприношений и что-то бормотать себе под нос. Делал он это с душевным надрывом, но звучало приятно.

Я спросил переводчика:

— Что он говорит?

Тот прислушивался какое-то время и ответил:

— Я тоже не понимаю, наверное, призывает всех святых помочь ему.

Я взял его крупным планом и вдруг увидел, что его лицо конвульсивно дернулось и он тут же повалился ничком на жертвенный стол. Через некоторое время он поднял голову и, по-прежнему с закрытыми глазами, сел ровно. Женщина, сидевшая впереди, глядела на него в упор и вдруг что-то заголосила.

Переводчик объяснил мне:

— Она выкрикивает имя мужа, его звали Ю Лун.

Медиум начал раскачиваться из стороны в сторону, рот его произносил непонятные слова, казалось, он что-то искал. Переводчик сказал:

— Вселился, спрашивает, где он находится.

Женщина начала всхлипывать.

Внезапно медиум весь задрожал от страха, голос его сорвался и стал звучать нервно. Переводчик сказал:

— Ай-я, меня крутит туда-сюда, мне холодно, я голоден, где это я.

Женщина сказала:

— Муж, ты вернулся? Отчего ты меня покинул? У нас ведь сын, он только-только научился говорить «папа».

Сказав это, она зарыдала, стала спрашивать, хорошо ли ее мужу под землей. Медиум с закрытыми глазами обернулся лицом в ее сторону, но вдруг тоже зарыдал. Не могу не сказать, что, будучи мужчиной, рыдал он так, что это задевало за живое. В его рыданиях звучало столько разных чувств — горечь разлуки, любовь и нежность, и раскаяние.

Женщина, задыхаясь, сказала:

— Выбери имя нашему сыну.

Медиум перестал плакать, взял лист газеты, погладил его рукой, затем обмакнул кисть в тушь и, весь дрожа, нарисовал на газете два красных круга, а затем кинул газету женщине. Родные и близкие бросились поднимать ее, а я, как ни старался, не смог разглядеть, что же он там обвел.

Люди стали шушукаться. Женщина снова зарыдала. Переводчик послушал и сказал:

— Что это за имя — «Шкатулка с двойным дном»? Он, мне кажется, какую-то рекламу обвел.

Женщина внезапно вскочила на ноги и завизжала. Переводчик торопливо перевел:

— Что еще за дела? Ты всю жизнь, до самой могилы, бил баклуши да еще и имя сыну лажовое выбрал!

Я, быстро взглянув на переводчика, сказал:

— Нечего тут интернет-сленг использовать.

— Не перебивай. Я боялся, что ты не поймешь.

Женщина, рыдая, продолжала говорить:

— Бросил меня одну, а сам веселишься. Тебя и при жизни дома целыми днями не было, где-то в карты все играл, играл, играл. Я сына родила, а тебя постоянно не было рядом. Проиграл ты нашу семью подчистую, как мне теперь жить одной? За магазин, который мы открыли, еще год государству кредиты выплачивать. Денег на зарплату сотрудникам нет. Как мне жить дальше одной? Хнык-хнык-хнык…

Медиум не проронил ни слова, выслушивая упреки женщины. Он выглядел абсолютно спокойным, но на экране камеры я заметил, как его лицо постепенно краснело от возмущения. Вдруг он вскинул голову и заговорил.

Все присутствовавшие, только что перебивавшие друг друга, разом утихли. Увидев, что переводчик стоит, разинув рот и вытаращив глаза, я торопливо спросил: «Что он сказал?»

Придя в себя, переводчик приблизился ко мне и сказал:

— Вот так кино! Он только что сказал: «Пока я где-то играл, ты дома хахаля привечала?»

Я тоже оторопел. Это, мать твою, Голливуд или извращенная корейская дорама?

Женщина, остолбенев, взглянула на медиума и начала рыдать. Потом, оценив ситуацию, разразилась бранью. Медиум перестал вещать. Изредка бросал что-то отрывистое, и женщина начинала вопить и ругаться.

Я спросил переводчика:

— Что они говорят? Переведи мне.

У переводчика от удивления уже глаза вылезали из орбит, он сказал:

— Не успеваю переводить, слишком много информации.

Вдруг я заметил, что лицо медиума побагровело, перекосилось и стало свирепым. Хлоп! — он вскочил, с живостью перепрыгнул через жертвенный столик. Потом схватил женщину за шею и сдавил ее.

Все застыли, но никто не пытался ей помочь. Когда она трепыхалась уже из последних сил, медиум выдрал у нее клок волос, в один прыжок подскочил к покойнику, разодрал ему рот и затолкал туда этот клок волос.

Лао Кай, увидев это, сказал: «Беда, он заберет ее с собой», вместе с местным наставником по фэншуй они быстро метнулись к медиуму, навалились на него изо всех сил и выковыряли волосы изо рта покойного. Лао Кай вытащил амулет, пробормотал что-то, потом хлопнул им по лбу медиума и сказал: «Прах к праху, пепел к пеплу. Изыди!»

Медиума забила дрожь, он повалился на пол. Некоторое время спустя он медленно открыл глаза. Лицо его было, как и раньше, умиротворенным, а настроение ничем не замутненным.

Медиум поднялся, подошел было засвидетельствовать свое уважение вдове и родственникам, но женщина, еще не оправившись от испуга, оттолкнула его. Малыш заплакал навзрыд. Остальные тоже отошли было в сторону. Медиум невинным взглядом окинул толпу. Лишь один мужчина средних лет пожал ему руку и сказал что-то вроде «благодарю за хлопоты».

Лао Кай вытер пот со лба, облегченно выдохнул и сказал:

— Не ожидал, что я сюда приехал как скорая помощь. Не зря своим делом занимаюсь.

У меня на языке вертелся вопрос, но я его так и не задал: каким образом вьетнамский дух умершего понял магический речитатив на старом пекинском говоре?

Когда мы собирали вещи, медиум подошел и внимательно посмотрел в мою камеру. Он улыбнулся мне, но улыбка была вымученной.

Вечером мы ужинали в ресторанчике «Little Hanoi». Лао Кай пригласил Лао Цзиня из похоронного бюро и медиума. Медиума звали Ажан, к тому времени он переоделся в простую футболку и джинсы и ничем не отличался от обычных молодых людей. Лао Кай и Лао Цзинь разошлись не на шутку, дым стоял коромыслом, как говорится, выпитым кубкам счет потеряли — просто старые друзья встретились на чужбине. Я же манкировал своими обязанностями и смотрел, как Ажан в сторонке в одиночку молча пьет вино.

Поэтому я сказал:

— Красавчик, давай чокнемся по одной.

Он поднял бокал, чокнулся со мной и выпил залпом.

— Умеешь пить, — заметил я. Он улыбнулся. Я спросил его:

— Как давно ты этим занимаешься?

— Три года, — ответил он. И больше ничего не сказал.

Я снова спросил:

— Судя по говору, ты южанин.

— Из района Чжэньхай в Чжэцзяне, — сказал он.

— Но Чжэцзян — прекрасное место. Как ты додумался приехать сюда?

— На заработки.

Я подумал, что до этого он не похож был на немногословного человека, а сейчас скуп на слова, будто каждое на вес золота.

В этот момент официант принес пиалы с горячим супом из говядины, от которого шел пар.

— Горячего сейчас в самый раз поесть, — сказал Лао Цзинь, — несколько дней дождь шел, кыш, сырость!

В струйках пара, поднимавшегося над пиалами, Ажан поднял лицо. Глядя на меня, он сказал: «Мне кажется, ты не веришь мне».

Я в тот момент выжимал ломтик лайма, рука дрогнула, и брызги попали в глаз. Ух, защипало!

Лао Кай тоже опешил ненадолго, но тут же расхохотался:

— Как он посмеет не верить тебе. Он на меня работает. Я тебе верю, этого достаточно, мы тебя еще поснимаем.

Ажан покачал головой:

— Веришь или нет — по глазам видно.

— По каким еще глазам? Посмотри, он их открыть не может, — откликнулся Лао Кай.

Я изо всех сил тер глаза и сказал:

— У вас, у медиумов, бывают какие-то табу? Скажем, не расспрашивать о прошлом?..

Не успел я договорить, как Ажан ответил:

— Ты ведь тоже по работе постоянно контактируешь с покойниками…

Его голос звучал очень тихо, но отчетливо. Мы все перестали есть и смотрели на него. Он опустил голову и принялся есть суп, вылавливая из него куски говядины.

На следующий день мы отправились в Старый город, в один даосский храм неподалеку от рынка Весеннего поля. Этот храм ни в какое сравнение не шел с храмом Духа-покровителя Севера[13], он находился в упадке и был совсем маленьким. Но — известным, говорили, что молитвы даосской троице[14] здесь чудотворны. Раз в неделю Ажан проводил спиритический сеанс и мог заработать побольше, чем в похоронном бюро. Потому что «спрашивал» он не вновь преставившихся, а тех, кто давно покинул этот мир.

У некоторых дух вот-вот должен был уже рассеяться. Говоря словами Лао Кая, магнитное поле очень слабое. Поэтому медиуму требовалось тратить больше сил, чтобы призвать душу, это подрывало его собственные силы, вредило его энергии ци.

В этот раз на сеанс пришла пара этнических китайцев средних лет. Их сын при поступлении в среднюю школу первой ступени[15] плохо сдал экзамены и покончил с собой, спрыгнув с крыши дома. Он был их единственным сыном, и больше женщина родить не могла. Потерять сына в таком возрасте и без конца возжигать благовония — это мука. Супруги решили, что их сын может обрести пристанище. Родственники рассказали им о недавно скончавшейся девочке. У родителей зародилась мысль провести своему сыну обряд посмертного брака, пусть у него под землей будет пара. Гороскопы, «восемь циклических знаков»[16] и все такое посмотрели, но, в конце концов, надо же услышать и мнение самого сына.

Ажан сидел перед ритуальным столиком, выражение лица его было торжественным и благоговейным. Халат был ярче, чем вчера, на голове закреплен шиньон. На обе щеки нанесены румяна, выглядел он немного странно.

Родители казались культурными и воспитанными. Мужчина уже с проседью. Женщина пустым, неподвижным взглядом смотрела на Ажана.

Ажан зажег курительную палочку, что-то забормотал, а затем медленно склонил голову.

Прошло довольно много времени, его тело слегка задрожало, и вдруг его словно ударило током, он вскинул лицо. Он закрыл глаза, словно ему пришлось пройти через огромные мучения.

Женщина, рассеянно глядя на него, спросила:

— Сын, это ты?

Губы Ажана слегка шевельнулись, и он произнес: «Мам».

Голос был спокойным, немного слабым и детским на слух.

Мать прижала платок к губам, пытаясь сдержать свой плач. Отец, утешая, обнял ее за плечи и сказал:

— Сян, сынок, мы с мамой скучаем по тебе. Глупыш, что же ты натворил, а?.. Папа тебе в тот день наговорил резкостей, но это же все ради тебя. Я теперь всю оставшуюся жизнь буду раскаиваться в этом! — Он горько заплакал.

Мать оттолкнула его, высморкалась и сказала:

— Сынок, после того как ты нас покинул, комната навсегда останется твоей, мы в ней ничего не трогаем. Когда бы ты ни пришел, мама с папой всегда оставляют для тебя двери открытыми.

В голосе Ажана тоже зазвучали всхлипывания:

— Мам, я тоже скучаю по семье. Но я не знаю, как вернуться. Ты можешь сжечь для меня несколько вещей?

Мать торопливо ответила:

— Сынок, ты только скажи, что сжечь, папа с мамой что угодно сожгут для тебя.

Ажан сделал паузу, затем сказал:

— Сожги для меня компакт-диск Эльвы Сяо[17].

Мать растерянно переспросила:

— Эльвы Сяо?

Ажан ответил:

— На третьей полке, там, куда я кружку ставлю, лежит стопка компакт-дисков.

— Хорошо-хорошо, что-нибудь еще нужно?

— Макет, который стоит на шкафу, тоже сожги.

— Это тот, с мачтой?

— Нет, советский авианосец. Я еще за него награду получил на городском соревновании.

Голос Ажана оживился, словно живой юноша вспоминает то, что было в прошлом. У меня стало тяжело на душе.

Мать снова зарыдала. Отец сжал ее руку и сказал:

— Сян, сыночек. Тебе одиноко под землей? Папа с мамой хотят помочь тебе жениться, создать семью, хорошо? Девушка красивая, и человек она хороший, старше тебя на два года.

Ажан погрузился в раздумья и долго ничего не отвечал. Внезапно он заговорил:

— Нет, мне нужна только Сяо И.

Я заметил, что супруги перестали рыдать. Лицо отца помрачнело. Он сказал:

— Сяо И? Тебе эта Сяо И столько вреда принесла, тебе мало? Сколько надежд мы с мамой возлагали на тебя. Из-за этой девицы твой дедушка ничего из семейного имущества не оставил нам. Мы с мамой экономили на всем, урезая себя в еде и питье, чтобы ты в будущем мог поступить в Гарвард, Йельский университет, стал на голову выше других. Ты бросил родителей, решил смертью решить все проблемы разом — и все равно вспоминаешь ее?

Голос отца становился все жестче. Мать обняла его, сказала:

— Перестань. Не пугай ребенка.

Ажан опять надолго замолчал.

Мать сказала:

— Сынок, как хочешь, так и поступай, папа с мамой согласны. Но ведь Сяо И — живая. Инь и ян далеки друг от друга, ты же не можешь ждать ее всю ее жизнь. Папа с мамой просто боятся, что под землей никто не заботится о тебе. Если ты обзаведешься семьей, нам будет спокойней, ладно?

Ажан поднял голову и трижды кивнул.

Мать, увидев это, обрадованно сжала руку отца и сказала:

— Хороший мальчик, хороший мальчик. Мы, старики, доживем свой век и воссоединимся с вами, станет нас четверо, можно считать, полная семья.

Сказав это, она не удержалась и снова заплакала. Я взял ее лицо крупным планом, увидел, что вся косметика на ее лице потекла. Она плакала и улыбалась, улыбалась и плакала.

Ажан вздрогнул всем телом и тихо сказал:

— Мам, не плачь. Тебе с твоим здоровьем не надо плакать, а то станет хуже. Пап, я виноват перед вами, не могу выполнить сыновний долг. Ты береги маму. Слушайся доктора Вана, если давление высокое, лекарство от давления пей лучше то, английское, не экономь. Мам, сыну пора идти.

Мать, услышав последние слова, крикнула: «Сынок!» — закричала так надрывно, что казалось, разорвет себе легкие, а потом потеряла сознание и рухнула на стул.

В этот момент Ажан медленно повалился ничком.

Когда он поднял голову, отец уже подошел к нему и, заливаясь слезами, сказал:

— Молодой человек, спасибо вам. Наш Сян совсем не изменился. Если бы его не соблазнили пойти по кривой дорожке, сейчас был бы послушный сын.

Он вытащил пачку денег, отсчитал довольно много и положил в руки Ажану. Подумал немного и, расщедрившись, отдал ему всю пачку.

Бывшая матерью постепенно пришла в себя. Она с трудом встала на ноги и обняла Ажана, обняла крепко-крепко. Она касалась его лица, тела. Столько неизбывной тоски было в ее взгляде, что у всех, кто там был, защипало в носу. Молодой ассистент, стоявший рядом, зарыдал в голос.

Вечером во время ужина все крепко напились. Я поднял тост за Ажана. Я сказал:

— Брат, сегодня я поверил. У того, кто и сегодня не поверил бы тебе, просто нет сердца.

Ажан посмотрел на меня, улыбнулся и ничего не сказал.

Улетев из Вьетнама, мы сделали большой круг по Юго-Восточной Азии.

Этот маршрут на самом деле расширил мои горизонты. От ритуала кормления тайских духов до медальонов с ликами Будды, от могилы принцессы в Малакке до заброшенного промышленного здания и демонов в резиденции датука[18] в Джакарте. Самые невероятные диковинки, самые эксцентричные люди. Где правда становилась ложью, а ложь становилась правдой. В Паттайе мы задержались на несколько дней. Изначально собирались снять одну местную колдунью, непомерно хвалившуюся своими сверхъестественными способностями. Но наш переводчик покинул группу, он едва избежал колдовства оборотня, грозившего ему неудачами в любовных делах. К тому времени, как мы вернулись в Ханой, прошло уже два месяца.

Днем мы с режиссером отправились в даосский храм Куан Тхань (Владыки Севера) и в Пагоду на одном столбе, досняли недостающие кадры. Вечером я не находил себе места от скуки и, взяв карту, решил пройтись. Уже наступило лето. Спустились сумерки. На улицах еще вовсю бурлила жизнь. Повсюду слышались гудки. Мотобайки здесь — распространенное средство передвижения. Молодежь, одетая ярко, напевала западные мелодии. Девушки сидели на задних сиденьях, обнимая парней за талии. Из-под бретелек маек выглядывали аппетитные смуглые плечики. Волосы, как флаги, развевались на ветру. Здесь все было современным, как и в других крупных городах мира.

Я поймал трехколесное велотакси. Сумерки и вечерний пейзаж вдоль дороги действовали умиротворяюще. Я не романтичный человек, но в тот момент я расслабился, успокоился — может быть, оттого, что работа подошла к концу. Я заговорил на корявом английском с дедушкой, который крутил педали. Он все время мне советовал посетить злачные места. Меня в этот момент совсем не тянуло пускаться во все тяжкие.

Я ему сказал:

— Я проголодался. Отвези меня поесть.

Он ответил:

— Тогда поехали на ночной рынок.

Так я оказался на ночном рынке Весеннего поля.

Я сказал ему: «Я сам пройдусь, ты уезжай», расплатился и оставил чаевые. Перед тем как уехать, он, не желая сдаваться, еще раз спросил: «Правда не нужна леди? Чип энд гуд, а?»

Я покачал головой и поднял сложенные лодочкой ладони в знак благодарности.

Я огляделся по сторонам и обнаружил, что нахожусь в северной части района «36 улиц». Это очень оживленное место. Как на любом рынке мира, крики зазывал, нахваливающих свой товар, звучат не затихая. Отовсюду доносились запахи жира, острого перца и еще непонятно чего. Я купил клейкий рис, завернутый в листья лотоса, и ел на ходу. В него добавили много приправы из кумквата с солью и перцем, но в сочетании с местной бамией было вполне съедобно. Лоточники, торговавшие вдоль дороги, суетились, раскладывая всевозможные товары, дым стоял коромыслом. Там были занятные подделки, я присмотрел бейсболку A & F. На затылке мелкими буквами было напечатано «Autumn & Feather»[19]. Я улыбнулся и купил ее за такую креативность. Чуть дальше, вглубь от дороги, похоже, вещи были еще причудливее и диковиннее. Маска Аватара, одноразовые переводные татуировки, боксерские груши для снимания стресса по-японски, секс-игрушки, товары для взрослых — глаза разбегались, чего там только не было. У входа в переулок выбежала нарядно одетая женщина и преградила мне дорогу. Она вытащила брошюру и, показывая фотографии голых по пояс девушек, пыталась мне впарить их, мешая вьетнамские и английские слова. Я с нарочито безукоризненным пекинским произношением сказал ей, выводя каждый тон: «Простите, я не понимаю». Она опешила, потом потянула меня за рукав и выдала на корявом китайском: «Китай, брат, квитанцию дам». Я расхохотался и убежал от нее.

В тот момент во всеобщем гвалте я различил раздающиеся неподалеку звуки хуциня[20]. Мелодия была мне знакома — мой дед был оперным исполнителем высокого уровня, правда не добившимся успеха и выступавшим как любитель. Но по ритму и тембру она разительно отличалась от того, к чему я привык в Пекине. Я увидел пестро разукрашенные подмостки, сооруженные перед родовым храмом предков. Их аляповатость привлекла мое внимание, и я подошел поближе. На залитой светом сцене — ни души, наверное, действие только-только завершилось. Поперек занавеса висел линялый горизонтальный свиток, гласивший: «Ханойский клуб любителей шаосинской оперы[21]». Внезапно раздалась барабанная дробь. На сцену вышла женщина в темной скромной одежде, на груди — золочёные подвески. Продекламировав несколько фраз, она выдала заливистые трели. Она исполняла партию юной девушки, но фигура давно потеряла вид, и лицо выдавало возраст. На электронном экране сбоку от занавеса появилась надпись: «Карп-оборотень». Устройство для выведения иероглифов на экран, похоже, мистически вышло из строя: от «ключа» в иероглифе «оборотень» на экране осталась мерцать только половина. Я вспомнил, что это сказка о любви между мужчиной и женщиной-оборотнем. Она пела недолго, потом на сцену вышел мужчина в синем, выглядевший как образованный человек. Он тоже запел приятным, чуть хриплым голосом. Что он пел, понять я абсолютно не мог, но что-то показалось мне знакомым. Это была роль кабинетного ученого; актер и его герой, похоже, были примерно одного возраста, а вот подходящей женской исполнительницы не нашлось, потому все это выглядело неубедительно. Глядя на то, как он играет на сцене, я подумал, что его по праву можно назвать незаурядным талантом. На лице было много пудры, так что оно выглядело каким-то окоченевшим. Но глаза! В них было столько нежности. Так смотреть на эту заплывшую жиром девицу-карпа и так войти в роль надо суметь. Они закончили выступление и вышли на поклоны публике. Мужчина заговорил, поблагодарив за внимание. Нормативный китайский с легким южным акцентом. Меня словно молнией пронзил его голос, я вдруг узнал его — это Ажан.

Я пробрался сквозь толпу за кулисы в тот момент, когда «кабинетный ученый» снимал грим. Я закричал:

— Ажан!

Он обернулся — действительно это был он. Я остолбенел. Пробормотал что-то вроде «как ты тут оказался?».

Ажан засмеялся и сказал:

— Подожди меня, перекусим что-нибудь. Я приглашаю.

Мы пересекли несколько улиц и переулков и уселись в тихом месте, где прямо на улице жарили мясо. Ажан заказал блюдо из говядины, баклажаны, помидоры, брокколи.

— Давай еще порцию говядины возьмем, — предложил я.

— Не нужно. Это я тебе заказал, вы, северяне, любите поесть. А я по вечерам не ем мясо. Жирное вредно для голосовых связок.

Я, расхохотавшись, сказал:

— Вот уж не ожидал, что ты еще и поёшь!

Он слегка нахмурился и ответил:

— До того, как приехать во Вьетнам, я входил в провинциальную труппу шаосинской оперы.

Только тут я сообразил, что допустил бестактность, и решил сгладить ситуацию:

— О, поешь ты так хорошо, для чего ты сменил профессию и стал медиумом? Вряд ли тебя действительно бесы одолели?

Он тоже улыбнулся и тихо сказал:

— Здесь себя не прокормишь одними выступлениями на сцене.

Он подцепил палочками кусочек брокколи и, медленно его разжевывая, продолжил:

— Но я, возможно, скоро вернусь в Хюэ. Как только накоплю достаточно денег, создам свою собственную труппу.

Я заметил:

— Хм, в прошлый раз ты говорил, что приехал во Вьетнам, чтобы заработать на жизнь. А по существу, все-таки занимаешься тем, чем хочешь.

Он, покачав головой, возразил, что, по существу, все это из-за одной женщины.

Я изумился и всем своим видом продемонстрировал интерес. Но он замолчал. Он поднял стопку и чокнулся со мной:

— Пей.

Я сказал:

— Но все-таки ты стал медиумом, это ведь тоже редкий дар. Было бы жаль, если бы не стал. Такой дар дается далеко не каждому.

Капля жира от жареного мяса брызнула на белую рубашку Ажана. Он вытащил бумажную салфетку и очень старательно начал вытирать пятно, говоря при этом:

— Есть польза от недеяния, есть и воздаяние.

— Что? Что это за таинственность?

Он улыбнулся.

Мы тогда как-то незаметно, слово за слово, проболтали полночи.

При расставании я сказал:

— Когда ты выступал на сцене, я сделал несколько кадров. Оставь адрес, вернусь — пришлю тебе.

— Хорошо, скину тебе потом на мобильный.

Когда мы вернулись на родину, жизнь моя милостями Лао Кая перевернулась с ног на голову. Чтобы участвовать в его проекте, мне пришлось уйти с хорошей должности госслужащего. Тут-то я и познал все тяготы бытия. Деньги, которые я от него получил, в конце концов истратил. Правда, надо сказать, я их не на ветер спустил: купил себе качественную аппаратуру для съемки. Начал подрабатывать: свадебные фото, семейная фотосъемка и все такое. Немного приятнее на слух звучит, если сказать: я стал фрилансером. Между делом выкроил время и женился. Но моя теща активно сопротивлялась нашему браку, говорила дочери: «При любых обстоятельствах лучший выбор — народный учитель, насчет остальных надо крепко подумать, и никак нельзя выходить замуж за индивидуального предпринимателя, да еще за такого, который людям голову морочит, снимает каких-то заклинателей духов». Но моя жена — женщина новой эпохи, и, несмотря ни на что, она все-таки бросилась в кромешный ад жизни со мной. По правде говоря, меня мучили угрызения совести. Сердцу больно было смотреть, как она стойко переносит бедность. Временами я заливал тоску вином. Тогда она, глядя на меня твердым взглядом, говорила: «Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь». И я глубоко вздыхал.

Однажды, на втором году совместной жизни, я помогал жене чистить чеснок, мы собирались есть пельмени. Позвонил Лао Кай, слышно было, что он вне себя от радости:

— Брат, судьба повернулась к нам лицом!

Я горько усмехнулся:

— Уважаемый Кай, вы, почтенный, по-видимому, преумножили добродетели. Как человек, изменивший мою жизнь, больше не надейтесь, что я буду работать на вас не щадя живота.

Лао Кай рассердился и сказал:

— Мотор, ты бессовестный. Ты знаешь про международный кинофестиваль в Локарно?

Я сказал, что его знают во всем мире. Это все равно что «Оскар» для документалистов.

— Только не говори мне, что наша дрянная пленка получила премию, ее же запретило Главное управление телерадиовещания.

Лао Кай сказал:

— Именно. Ты получил первую премию, первый из китайцев! Жди, скоро в газетах напишут.

Меня словно оглушило. О небо, у меня просто не было слов. Выйдя из ступора, я ущипнул себя за лицо — больно. Я схватил в объятья жену, крича: «Моя великая, прозорливая супруга! Покоряюсь тебе! Ты предсказываешь точнее, чем тот осьминог!»

На самом деле, после того как наш документальный фильм «Жизнь духов и демонов» получил первую премию, в моей жизни больших перемен не произошло. Но все-таки я ощутил, что идеал не так уж недостижим. И у меня появилась смелость терпеть унижения за вознаграждение — как говорится, гнуть поясницу за пять мер риса. Я по-прежнему снимаю людей, их питомцев, следуя за их пятыми точками, выбираю, в какой момент они выглядят наиболее привлекательно, делаю свадебные снимки с расфуфыренными парами.

В свободное время я снимаю с полки тот кубок и смахиваю с него накопившуюся пыль.

Возраст и личный опыт говорят мне, что надо успокоиться. Так все и шло, пока я не получил письменное приглашение от журнала «National Geographic» — они предложили мне стать их кинооператором в Азиатско-Тихоокеанском регионе и подписать контракт на десять лет.

Следующие три года я вел жизнь, о которой всегда мечтал. Объездил весь мир, снимал то, что хотел снимать, ездил туда, куда стоит съездить. В мае этого года компания поручила мне поехать в бухту Халонг и снять там рекламный ролик с красивыми пейзажами для Государственного управления по делам туризма. Мне сначала это не показалось интересным. Потом я подумал и согласился.

Диск с фильмом «Жизнь духов и демонов» я положил в чемодан.

Когда работа была закончена, я дозвонился до Ажана. Он очень удивился моему неожиданному звонку, но, похоже, еще помнил меня. Он осторожно поприветствовал меня со всеми полагающимися дежурными любезностями.

Я спросил:

— Ты сейчас в Хюэ?

Он, замявшись, ответил:

— Нет, я все еще в Ханое.

Мы встретились с Ажаном в пасмурный день после полудня. Воздух был влажным и горячим, и пот ручьями тек по телу. Судя по адресу, который Ажан мне сообщил, жил он неподалеку от Старого города, но найти его было непросто. Я долго плутал по переулкам, пока наконец не обнаружил вывеску с нужным номером на старом, полуразрушенном частном доме.

Перед домом была большая лужа. Несколько детей, сидя на корточках, что-то пристально высматривали в ней. Я прошел мимо. В луже что-то копошилось. Когда я разглядел новорожденного крысеныша, меня чуть не стошнило. Дети мутили грязную воду, заливая крысу. Крыса барахталась из последних сил, пытаясь выбраться из лужи. Тогда они прижали ее голову.

Рядом с лужей росла гардения, усыпанная крикливыми крупными белыми цветами.

Я не успел постучать в дверь, как наружу вышел коренастый, до пояса голый мужчина и выплеснул тазик с водой в лужу. Дети бросились врассыпную.

Я спросил его:

— Где Ажан?

Он вначале не понял. Потом разобрал и, указывая наверх, сказал:

— Он мне за два месяца должен.

Я стал подниматься по деревянной лестнице. Она была уже не слишком прочной, каждый шаг отзывался скрипом. На перилах сидели голуби, склонив набок головы, и удивленно смотрели на меня. Я подошел ближе, они отодвинулись на несколько шажков. Я взмахнул рукой, тогда они с шумом взмыли вверх и улетели — «пурр-пурр».

Дверь наверху была открыта.

Я заметил, что свет внутри не горел. Комната была крохотной, Ажан сидел на круглой плетеной подстилке и что-то бормотал себе под нос. Лучи предзакатного солнца проникли через окно и осветили его лицо. Ажан был коротко подстрижен, он сильно похудел за три года, что мы не виделись. Он отпустил бороду и казался старым.

Глаза его были плотно закрыты, правая рука лежала на грязном, лоснящемся от жира парике. Перед ним сидел мужчина средних лет, лицо его мне было не разглядеть, видна была только татуировка в виде дракона у него на загривке.

Я понял, что Ажан проводит спиритический сеанс и парик, видимо, принадлежал покойному, поэтому решил не мешать и остановился, прислонившись к дверному косяку. Я как раз собирался покурить.

Вдруг тот мужчина средних лет — хлоп! — вскакивает и бьет Ажана кулаком в переносицу.

Ажан раскрывает глаза, в ужасе глядит на него — и тут видит меня. Мужчина уже схватил Ажана за ворот и собирался его бить. Я одним прыжком кинулся к нему, перехватил и крепко сжал его кулак.

Я сказал:

— Парень, в чем дело? Ты сюда буянить пришел?

Он попытался высвободить руку и продолжить драку, но оценил мои метр восемьдесят роста, расслабил кулаки и сердито сказал:

— Нет таланта — так и не надо людей морочить.

Я схватил его за шею:

— А ну повтори, кто тут, твою мать, людей морочит? Ты меня взбесил!

Его гуандунский говор превратился во всхлипывания:

— Тоже мне, знаток, как же он мог в моем имени ошибиться?

Как только я ослабил хватку, он вырвался и убежал за двери. Я рванул за ним с криком:

— Эй, вонючка, ты деньги заплатил или нет?

— Отпусти его, — услышал я тихий голос Ажана.

Он поднялся, вытер тыльной стороной руки кровь с уголков губ и, схватив парик, вышвырнул его в окно. И сказал:

— Этот человек инвестировал деньги, но прогорел, хотел просить своего умершего старшего брата, чтобы тот посоветовал какой-нибудь план. Жизнь человека, богатство и знатность определяются Небом. Какой толк спрашивать духа умершего?

Я помолчал и наконец сказал:

— Ну и терпение у тебя. Он решил, что ты обманщик.

Ажан горько усмехнулся.

Он налил мне воды, потом загасил курительные палочки.

Воздух стал немного чище. Доносился аромат гардении. Но он не перекрывал другой запах — легкий, чистый и слегка бьющий в нос.

Я спросил:

— Ты так и не ездил в Хюэ?

Он ответил:

— Собираюсь вернуться, есть кое-какие дела. «Живые, рождаясь из поколения в поколение, зачем нужна ваша жизнь?» — так четко сказано в пьесе. Я пел это много лет и только теперь постиг до конца.

Я оглядел комнату, в ней почти не было мебели. Были кровать и стол. Лежали несколько плетеных ковриков, даже алтаря для жертвоприношений не было. На стене вилась трещина, доходившая до потолка.

Я спросил:

— Все эти годы ты жил здесь?

Он, улыбнувшись, сказал:

— Убогое жилище, да? С нашим ремеслом теперь не так хорошо, как раньше. Каждый год случается такой период. Потерпишь, потерпишь, и все наладится.

Я сказал:

— Ах да, у меня для тебя кое-что есть.

Я открыл компьютер, который привез с собой, вставил диск и сказал:

— Подожди, смотри сначала. На одиннадцатой минуте появишься ты.

— Правда? — он уставился на монитор. Он редко так смотрел — взглядом хищника, выжидающего свою добычу. Когда увидел себя, лицо расплылось в улыбке:

— Посмотри, как по-идиотски я тогда одевался.

Я заметил по его глазам, что он пришел в возбужденное состояние. Когда дошло до той семейной пары, глаза его помрачнели. Он сказал:

— Увы, я не знаю, как они теперь. Ведь единственный сын.

— У каждого своя судьба. Ты помогал им. Считай, исполнил их заветное желание.

Он замолчал.

После долгих раздумий спросил:

— Ты правда веришь мне?

Я утвердительно кивнул головой.

Он опустил голову, потом вскинул ее, словно решившись на что-то. Открыл рот, но так ничего и не произнес.

— Ты не думал о том, чтобы вернуться в Китай? — спросил я, озираясь кругом.

Опустились вечерние сумерки. Луч света, скользивший по комнате, погас. Ажан подвинулся и включил лампу. Она выглядела как масляная, но на самом деле внутри была неяркая электрическая лампочка. Ее свет, пробиваясь сквозь пыльный стеклянный плафон, отбрасывал полукруг на стене.

— Приехал, разве смогу уехать? — голос Ажана был тихим, словно он говорил сам с собой.

Он выдвинул ящик и вытащил из него блокнот. Полистав страницы, осторожно вынул из него фотографию и передал мне.

Фото было черно-белым, явно сделано много лет назад, кое-где пожелтело. На фотографии была женщина в старинном одеянии, у нее были яркие глаза и высокий лоб.

Ажан сказал:

— Я приехал из-за нее.

— Мы познакомились, когда я поступил в труппу, — сказал он, не дожидаясь моего вопроса. Глаза Ажана глядели в пустоту. — В тот год я только закончил театральное училище, а она была в нашей труппе самой популярной исполнительницей партий хуадань — юных красоток. Говорили, что она из уезда Юйяо в провинции Чжэцзян, перешла к нам из уездной труппы. Когда она только поступила, многие, кто имел специальное образование, были против нее, говорили, что она дикарка. Но через месяц-другой никто слова против нее не мог сказать. Если она исполняла главную партию, успех был ошеломительным, овация за овацией. Если она пела, перемежая арии речитативом, «Оплакиваю облетевшие цветы»[22], ее пение вызывало у всех слезы. Если надевала головной убор и украшала волосы — вылитая Чжо Вэньцзюнь[23].

Тут Ажан забрал из моих рук фотографию и стал внимательно ее разглядывать. Он легонько погладил ее пальцем и продолжил:

— Она тогда пела на сцене, а я — я слушал под сценой. Слушал, как она поет «Изумрудную шпильку», «Партии и клики»[24], и не мог наслушаться. Заслушивался так, что забывал про свои собственные репетиции, за что мне попадало от руководителя труппы. Я думал тогда: «Наступит ли когда-нибудь день, когда я смогу спеть с ней вместе на сцене?» Но понимал, что это всего лишь пустые грезы. Как она может обратить внимание на меня, желторотого юнца?

Однажды, готовясь отметить годовщину труппы, мы репетировали «Карп-оборотень». Незадолго до выступления актер, который пел партию Чжан Чжэня, получил травму. И вдруг меня поставили его подменить. Она взглянула на меня и говорит: «Этому ребенку только молодых чиновников играть, не подходит он для роли». Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но я попросил: «Позвольте мне попробовать».

Она кивнула головой, и началась генеральная репетиция в костюмах. Она улыбнулась и сказала: «Хорошо поешь. В глазах настоящее чувство. Мал, да удал». И погладила меня по голове.

Это был единственный раз, когда я пел с ней на одной сцене, — сказал Ажан и, взглянув на меня, добавил: — Потом она прислала мне эту фотографию в театральном костюме. После этого случая она и в труппе заботилась обо мне. Тушила тефтели «львиная голова», очень вкусные. Еще связала мне шарф. В труппе заговорили, что у нее появился взрослый сын. Мне это слушать было тяжело. Мне было восемнадцать, а ей тридцать два.

Влетел ночной мотылек, ударился о лампу. Рухнул на пол, побил крылышками. Ажан нахмурился, придавил его большим пальцем и размазал. На полу остался белесый след от пыльцы. Он сказал:

— О ее отношениях с руководителем труппы я узнал раньше всех. Не знаю, почему она доверяла мне. Она попросила меня передавать любовные письма. Руководитель труппы играл молодых храбрых воинов — амплуа у-шэн, красив собой, прекрасно пел. Но — был женат. Я видел, как они строили друг другу глазки на сцене и под сценой. Но еще и передавать любовные письма… Однажды я вскрыл конверт и прочел письмо. Потом позвонил его жене. Их застукали у него дома. Я думал, его жена закатит скандал, а в итоге — нет. Его жена покончила с собой.

Его сняли с должности руководителя труппы, и она в труппе не задержалась. Потом я слышал, что ее откомандировали в труппу шаосинской оперы в провинции Гуанси, и больше она не вернулась.

Восемь лет спустя я получил от нее письмо. Письмо пришло из Вьетнама. Она писала, что находится в Хюэ и хочет увидеться со мной.

Почему она написала мне одному? Скажи, почему она написала мне одному, одному мне?

Глаза Ажана погасли. У меня пересохли губы. Я потянулся к стоящей передо мной чашке. Вода в ней давно остыла.

Ажан продолжил:

— Я, в самом деле, поехал увидеть ее. Она была в крохотной больнице, совсем одна. Лежала на больничной койке исхудавшая и постаревшая. Но лицо, как и раньше, было белее фарфора. У нее была последняя стадия рака легких. Она сказала: «Я скоро умру. Не знала, с кем увидеться напоследок, вот и вспомнила про тебя». Я сказал ей: «Ты не умрешь». Я вернулся в труппу, уволился. Взял все свои накопления и прилетел во Вьетнам. У меня ни одного родственника нет. Я вдруг понял, что, кроме нее, я ни о ком не волнуюсь. Я привез ее в Ханой, уложил в больницу. Она лежала в самой лучшей больнице, принимала самые лучшие лекарства. Мы оба знали, что она скоро умрет. Она отказалась от операции, сказала, что хочет, чтобы ее тело было нетронутым.

В конце концов она все-таки умерла. Накануне этого дня она попросила меня загримировать ее. Она попросила загримировать ее в дочь министра из оперы «Карп-оборотень». Она сказала: «Всю жизнь пела партию Карпа-оборотня, умирать скоро, пора превращаться в человека».

Она хотела, чтобы ее кремировали. Моих денег хватало только на то, чтобы ее тело хранить в холодильном шкафу морга три дня. Я попросил санитара открыть холодильный шкаф. Я смотрел на ее лицо, губы были подернуты белым инеем. Казалось, она спала.

И ее сожгут. Я, плача, вышел. Я вспомнил, как она говорила: «Сделай так, чтобы мое тело было нетронутым».

И в этот момент я увидел, как в траурном зале проходит спиритический сеанс. Я увидел, как уродливый мужчина перед столиком для жертвоприношений вдруг задрожал весь, от головы до пят. Не знаю почему, меня тоже затрясло. Тут меня кто-то хлопнул по плечу: «Молодой человек, в вас тоже дух вселился?» Я, испугавшись, резко повернул голову и увидел, как на меня, улыбаясь, смотрит мужчина средних лет. Это и был Лао Цзинь.

Лао Цзинь сказал, что он — заведующий похоронным бюро. Он смерил меня таким взглядом, каким осматривают рабочий скот, а потом спросил: «Выглядишь неплохо, хочешь научиться мастерству? У нас в похоронном бюро как раз не хватает приличного медиума. Сейчас это хорошее занятие, спрос превышает предложение. Деньги рекой текут». Я остолбенел на какое-то время. А потом сказал: «Хочу, но у меня есть условие».

Я назвал условие, Лао Цзинь был со мной откровенен. Он ответил: «Видел в покойницкой последний в восточном углу шкаф под № 17? Там внутри хранится тело с 1964 года. Генерала одного из окружения Нго Динь Зьема прикончили во время военного переворота. Сын тайком доставил его тело сюда, и оно все время хранится здесь в холоде. Всё деньги, да и они все равно тело не истребуют». Он понизил голос: «Ты потом подпишешь со мной договор, ящик под № 19 будет твоим, храни, сколько захочешь. Если в будущем бизнес у нас с тобой пойдет, я тебе сделаю самую лучшую антисептическую обработку».

В конце он спросил меня: «С кем ты до такой степени не в силах расстаться?» Я, подумав, ответил: «С родственницей».

Мы вместе вели дела десять лет. Он с моей помощью нажил большой капитал. И вышло так, что, кроме этого, я ничего больше делать не умею. Правда, раньше я был очень популярен. У меня нет никаких уникальных способностей, я просто умею играть, умею внимательно слушать, читать по лицу, могу зайти на страницу клиента в Фейсбуке, могу узнать всю подноготную покойного.

Он как-то цинично улыбнулся и сказал:

— Да я никогда и не бросал свою старую специальность. По существу, я все тот же актер.

Когда было свободное время, я ходил посмотреть на нее. Посмотреть, изменилась она или нет. Каждый раз я смертельно боялся, что открою шкаф — а ее там нет. К счастью, она, как положено, лежала на месте, ни капли не изменившаяся.

Так было до позапрошлого года, когда здание похоронного бюро пошло под снос, а Лао Цзинь собрался уходить на пенсию. Он сказал: «Десять лет прошло, забери то, что ты должен был забрать». Я спросил: «Куда ты заставляешь меня забрать?» Он ответил: «Об этом теперь сам позаботься».

На этих словах в голосе Ажана что-то неуловимо изменилось. Дуновение ночного ветра качнуло дверную занавеску. Внезапно я весь похолодел. Через какое-то время я спросил:

— Так куда ты ее отвез?

Ажан хранил молчание, но его глаза, смотревшие куда-то мне за спину, переполняла нежность.

За моей спиной стояла убогая кровать. В тусклом свете лампы я разглядел, что под кроватью был черный гроб, покрытый толстым слоем лака.

Мы ничего не говорили, слышно было только наше дыхание. Аромат тунгового масла, смешиваясь с постепенно проступающим медицинским запахом, обволакивал все вокруг.

Прошло еще много времени, прежде чем я смог преодолеть свою слабость, поднялся и сказал: «Я пойду».

Выходя, я повернулся к нему и твердо сказал: «Ты самый лучший медиум».

Когда я спускался по лестнице, голуби снова собрались. Они вертели головками, ворковали, не проявляя ко мне любопытства.

Но когда я приблизился к ним, они, как и раньше, не мешкая взмыли вверх.

Перевод Анастасии Коробовой

Александр Бушковский

О любви не вышло

Времени нет, Чтобы прожить эту жизнь так, как надо. Времени нет, Чтобы принять любовь, как награду…

Владимир Рудак

…Не вышло о любви, хотя именно о ней я и собирался написать, размышлял, шел до последнего тупика. Или думал, что иду за ней… Да и кто о ней не думал? Кто не мечтал, не ликовал, не ревновал, не маялся. Кто спустя время не задумывался о том, что же это с ним произошло? Глупые вопросы.

И вообще начал несвязно. А ведь конкретная история стоит перед глазами. Но, как это случается, мысли о конкретном проросли в абстрактное и пустили там корни, а точнее, дали метастазы. Что и заставило меня нещадно обрубить их и попытаться оставить сухое и голое, похожее на бревно древо повествования. Однако и тут не получилось.

Тогда я решил изложить предысторию, а там уж как выйдет.

У меня есть хороший товарищ, Володя. Или Вова — как хотите. С друзьями он готов спокойно отзываться и на Вовчика, и на Вована. В отличие от меня, раздражающегося и на Шурика, и на Санька. Мне бы, конечно, льстило называться его другом, но не мешало бы быть скромнее, поскольку это единственное средство, хоть отдаленно приближающее мужчину к человеческому облику. Да и друг — он такой, знаете, со двора, или со школьных времен, или с какой-то заварухи-передряги типа войны или драки.

А мы познакомились уже довольно большими ребятами. Далеко за тридцать. Незадолго до того я принес свои мрачные опусы в редакцию журнала, а их, к моему удивлению, взяли и напечатали. Не то чтобы я стал ощущать себя писателем, нет, нашло сливную пробку черное, густое, медленно остывающее, отработанное масло, в каком до сей поры терлись и дребезжали мои уставшие от службы госмонстру внутренности. Все опилки мозга, выхлоп легких, короста сердчишка и шлаки печени. Пробку-то оно нашло, но свежего масла вместо него не залилось, и все это продолжало работать всухую, накаляя и без того перегретую голову.

Мне вечно хотелось выпить, а потом подраться или подраться, а потом выпить. Я всюду видел произвол, несправедливость и злой умысел. Искал обид, боялся жалости, насмешек и ночных кошмаров. Книжек почти не читал и писал по ночам все какие-то страсти и ужасы. Курил. Мир вокруг казался мне неумной шуткой, а люди, за малым исключением, врагами или предателями. Кроме моих собственных переживаний, все остальное выглядело чепухой.

Тот номер, где меня напечатали, я все же прочел. Там были не задевшие меня стихи, такие же рассказы и статьи, но в конце — небольшая повесть о жизни обычного человека и его повседневных делах, о немного странных и даже абсурдных, грустно-смешных похождениях. Написано было легко, точно, без уже надоевшей, лезущей со всех сторон злой иронии и оставляло впечатление авторского кино с неожиданным сюжетом и простым открытым финалом. Мол, завтра наступит утро, потом день и приключения нашего героя продолжатся. Он же, герой, постоянно выходил за пределы своей роли и жил в мирах всех других персонажей, легко воспринимая быт и улавливая движения души разных людей.

Сугубо реалистичная эта проза была насквозь прошита не совсем ясным для меня подтекстом, скрытой, нематериальной радостью и спокойствием, словно автор констатировал и даже транслировал совершенно очевидный для него закон непрекращающейся жизни. Жизни в стороне от размышлений о деньгах, комфорте, здоровье, болезнях, сексе, политике, войнах, катастрофах, подлости, изменах и разочаровании. Я не был готов к такому ощущению жизни и внутренне спорил с автором…

(Пишу сейчас, разложив блокнот на чемодане, и сквозь пыльные окна вокзала солнце попадает на страницу. Оглядываюсь кругом, а рука сама пишет: «Мушки вьются парами — значит, скоро осень».)

Потом меня как-то позвали выпить с поэтами, и Маринка, симпатичная и вредная, но поэт хороший, ворчала весь вечер, что никак не может привыкнуть к Вовкиным коротким предложениям.

«А что за Вовка-то, что пишет»? — спрашиваю я. «Да ты с ним в одном номере напечатан, повестушка эта странная…» — «Мне нравится». — «Мне, в общем, тоже, но можно же мысль свою как-то развернуто подавать, а не в двух словах: “он сказал”, “она отвернулась”, “они ушли”. “Солнце село, холодно не стало”. Ну что это за проза? Кстати, и рифмы у него неточные и нелогичные». — «Он, что ли, еще и стихи сочиняет?» — «Песни. Группа у него. Собрал солистов со всех оркестров, и метелят кто как может. Сам на гитаре, трубач из филармонии, басист из музтеатра, а барабанщик вообще профессор из консы. Когда они и время-то находят с ним играть?» — «А-а». — «У них как раз сейчас концерт закончился, мимо поедут. Мне нужно ему рукопись вернуть, давал мне почитать, поправить. Могу познакомить, если хочешь». — «Ага!»

Выпили еще немного. Похвалили Маяковского и Мандельштама, поругали Пастернака и Есенина. Потом наоборот. И вот у Маринки зазвонил телефон. «О, едет. Надо выйти». «Так пусть сам зайдет, — говорю я, — ему же надо, не тебе. Тут и познакомишь». — «Легче нам спуститься: он не ходит. В кресле ездит». Я… как бы так сказать помягче… весьма был сильно удивлен…

За рулем приехал Федя, крутой соло-гитарист, но это я потом узнал. Вовка сидел справа. Он оказался обычным парнем. Ну вот обычным. Открыл дверь и сказал что-то типа: «Можно я здесь посижу»? Виновато улыбался и кивал, пока Маринка распекала его за упрощения. Когда я влез знакомиться со словами, что мне интересно, как он пишет, пожал небольшой жесткой ладонью мою руку и предложил: «Заходи тогда в гости, поболтаем».

Я зашел. Стал заходить еще и еще. С первого же раза мне стало легче. Свежее масло потекло в раскаленную голову. Скажу честно, больше болтал я, а он слушал. Я рассказывал истории из своей жизни, он — из своей. Я прямо-таки вещал о себе, я скромно поведал ему о страшных испытаниях, выпавших на мою долю, а он говорил о людях, которые его удивили, обрадовали, восхитили. По неизвестной причине мне часто хотелось заплакать, когда я его слушал, хотя внешне, на первый взгляд, Вовкины истории не были трагедиями и рассказывал он их смешно.

Иногда он показывал мне новую песню, сочиненную накануне, и я поражался. Чему? Сам не пойму. Вот послушайте:

Ну что за вечер!? Все пьют клюквенный морс…

Меня калечит то, что они просят выключить Doors!

Я напрягаюсь — не сыпьте рану на соль!

Я улыбаюсь и достаю свой хромированный кольт!

Или:

Дворники убирают снег.

Электрики добывают свет.

Волшебники уснули до утра.

Ты знаешь, и нам с тобой пора…

Мне сдается, я понял, отчего все, кто знаком с Володей, почти сразу забывают, что он сидит в инвалидном кресле, а не бежит вместе со всеми в атаку на мир или, наоборот, не занимает от него круговую оборону. Он просто живет со своим особым отношением к этому миру, и все, кто попадает в атмосферу этого отношения, вдруг понимают, что счастливы. Как будто в пятом классе ждешь, ждешь летних каникул, и вот они наступают. Однажды, лет десять назад, мы с ним поехали на выставку картин, а по дороге он меня просит: «Давай девушку одну подхватим по пути». Подъезжаем, а тут выходит девушка — такая красивая, что я заробел: не ошиблись ли мы адресом? Но нет, не ошиблись, она теперь его жена.

И вот как-то раз он рассказал мне историю, из которой мне уж очень захотелось сделать рассказ. Я долго собирался, примерялся так и эдак и понял, что фантазии поставить себя на место героя мне не хватает. Тогда я снова пришел к Вове в гости, а потом записал наш разговор.

— …Помнишь, ты рассказывал мне? Парень на коляске под дождем… Меня так эта картина зацепила. Как его, Серёга, кажется?

— Лёха. Его звали Лёха. Веселый такой, компанейский парняга. Он мне как-то написал: «Привет! Помнишь?» Я: «Помню, конечно!» А он раз — и замолчал. Потом с другого адреса пишет то же самое: «Привет! Помнишь?» Да помню я, помню, и пишу в ответ: «Так мне что, твою старую страничку удалить»? (Мы улыбаемся.) Он как ни в чем не бывало: «Ай, ерунда, я пароль потерял»…

Много времени прошло с тех пор, как мы последний раз виделись в больнице, в центре этом реабилитационном. И всё, контакты пропали, а тут он снова меня находит. Я так понимаю, что он попивает-то лихо. Ну, если пишет, что сын приходит его контролировать. Видно, проверяют, чтоб не пил. Историю его после того случая, что тебе рассказывал, совсем не знаю… Хочешь чаю?

— Давай!

— …Уж насколько мы циники, ну ты понимаешь, о чем я…

— Конечно.

— Когда в одном месте куча людей с одинаковыми проблемами, тогда никто о них не говорит, не рассказывает, потому что все всё понимают. И тем не менее, глядя вот на это все (он на секунду задумывается), я до сих пор ту сцену не могу забыть. Не в том контексте, что вот человек на коляске и страдает-переживает, а в том, что в ней было… сконцентрировано одиночество, возведенное в высшую степень. Когда чувак едет на коляске под ливнем, под которым он… может не ехать!.. Ему не надо срочно никуда, но оно гонит его из квартиры. И вот ему к станции метро, а потом еще в метро корябаться. А потом электричка… В общем, давай все сначала.

Это был реабилитационный центр в Москве. Не такой, где все заточено под людей на колясках, а просто отделение при клинической больнице, которое называется реабилитацией. Тогда, в конце прошлого века, было еще очень мало мест, где люди в инвалидных креслах могли общаться друг с другом. Своего рода резервация. ЭрЦе.

Туда брали тех, кто ничем сопутствующим не болеет, например нет пролежней, чтобы можно было заниматься лечебной физкультурой или проводить процедуры. Но ни от чего не лечили. Все, кто был там не первый раз, понимали, что чуда не случится, что никаких ног.

Если честно, то все становится ясно почти сразу, за год-полтора. Крайне редко бывает прогресс и чувствительность восстанавливается. Чаще нет… А люди все равно верят и обижаются, если кто-то сомневается. Надежда, конечно, живет. Все втайне молятся, все просят. Ходят всякие слухи и сказки типа «Петя встал, Вася тоже». И у меня были надежды, но призрачные, фанатичной уверенности не было. Я приезжал заниматься, с друзьями общаться, а по большей части наблюдать и размышлять.

Вот пройдет, к примеру, твой срок пребывания, и поедешь ты домой. Один. Никто с тобой возиться не хочет, не до тебя. Понятно, время тяжелое, самим бы выжить. Работы нет, интернета такого, как сейчас, тоже. Многие из нас просто сидели без дела. И что придумаешь, то с тобой и будет. Каждый лепил, что мог. Кто-то с друзьями, если друзья есть хорошие. У кого-то, крайне редко, оставалась работа. О, это был большой человек! Ведь он нужен кому-то до такой степени, что за ним приезжают и везут в офис. А ты сидишь дома, и за тобой никто не приедет. Поэтому бывало и уныло… (Мне никогда не передать словами, как он тут усмехнулся.)

Реабилитироваться можно было два раза в год, и туда заезжали целыми компаниями. Люди знакомились, начинали дружить и под конец договаривались встретиться через полгода. Тусовались почти месяц, а потом ждали нового заезда. Готовились к нему. Врачи отказать не могли, если не было причин вроде нарушений дисциплины.

Центр занимал второй этаж огромной больницы, это был длинный коридор с палатами, процедурными кабинетами, ванными комнатами, кладовками, спортзалом и «Байконуром» — туалетом в дальнем конце. Коридор делился на два крыла лифтом, а к лифту со двора через первый этаж вел самодельный деревянный пандус с перилами.

В правом крыле селили новичков. Здесь все было тихо, по режиму. Можно даже сказать, интеллигентно. В десять вечера отбой. А в левом жили ребята, которые в ЭрЦе уже не по первому заезду. Братва нормальная, опытная, местами прожженная. Новичков туда не отправляли. И вот там-то вечером жизнь только начиналась.

Часов в пять, после ухода врачей, приступали к жарке-варке. Распорядок дня не соблюдался. От еды на пару́ все отвыкли. Если у тебя есть связи и тебе приносят копченую колбасу, огурцы-помидоры, сардельки, ты уже не можешь есть по режиму. А в определенный момент уходят почти все медсестры, и тогда просыпаются монстры.

Контингент подбирался разношерстный, туда попадали разные люди со всей страны — и молодые, и постарше. Это крыло, левое, где «старички», существовало исключительно для общения, ведь все понимали, что шевелиться ничего уже не будет. Там выпивали, и прилично, но если не попадаться врачам и договориться с медсестрой, то и она закрывала глаза. Главное, чтобы не было конфликтов.

Лёха был ветеран левого крыла, парень, как уже сказано, веселый и компанейский. И вся палата у них была спаянная. Поговаривали, что сосед Славка где-то поучаствовал и на точку прилетела мина. Осколок попал в позвоночник. А двух других парней не очень помню. Вот у них четверых сложилась своя компания, они загуливали.

Мы дружили, но в шабашах и сейшнах я не участвовал. У меня была гитара. Она выручала. Народ, как услышит божественные звуки (улыбается), у дверей толпится. А они, Лёха, Славка, нормальные парни, смеются, прямо ржут, друг друга подкалывают. Молодые мы были.

Там же ведь и девчонки на колясках приезжали разные, находились и парни, желающие за ними приударить. Возникали отношения, а где ж еще им возникать, если не здесь? Ходили гулять в парк. Есть у больницы огромный парк, дорожки, клумбы, деревья. Слегка уменьшенная ВДНХ.

Познакомиться просто. Была одна девушка с мамой, ухаживала за ней. Нет, девушка на ногах, конечно, это мама на коляске. И мама была против. Против их с Лёхой отношений. А она, вот не вспомню никак ее имя, может, Надя? Она была такая… среднего роста, стройная. Худенькая, симпатичная, брюнетка со стрижкой. Деловая, о маме заботится, все делает быстро.

Она как-то вышла из маминой палаты, присела в коридоре отдохнуть на диван, он и подкатил. Познакомились. В таких заведениях экспозиция короткая, ведь здесь всё близко и недолго. Вот и у них заискрилось, потом закрутилось-завертелось. Начались отношения, она шла навстречу. У них был ключ от какой-то комнатушки, и отношения… ну, очень личные и очень стремительные. Мама — та просто запрещала, но она ей вопреки все равно встречалась с ним. И они закрывались в этой комнатушке…

Лёха, кстати, понимал, что встать не получится. Разговоры об этом даже не заводились. Он, по-моему, к тому времени был уже разведен. Чаще всего так случается, что когда человек получает травму, то люди расходятся. Жизнь вдруг совсем меняется, и не все могут это выдержать. А новые пары образуются, когда человека принимают уже вот таким…

Этих людей, под энергетиком любви, их видно издалека. От них какие-то лучи исходят, радиация. Глядя на них, ты понимал, что это не просто шутки, что не романчик это больничный, каких много случалось. И она его не дразнила, не шутила. Она, хоть и улыбалась, казалась такой серьезной, внимательной. Приветливой со всеми. А с ним ласковой и нежной.

Народ вокруг любит подкалывать, но по-свойски, без злобы. С одной стороны, целоваться же в палате не будешь, там соседи могут пошутить, мол, не мешайте, дайте отдохнуть и вообще — взлетайте-ка с «Байконура». А с другой — Лёха собирается на свидание, возле умывальника бреется, а Славка ему из своего угла бросает через всю палату дорогущий лосьон после бритья.

…И у Лёхи с ней все выглядело серьезно. По нему было видно, хотя он почти ничего не рассказывал. Однажды только обмолвился задумчиво, что гуляли с ней в парке, искали вдоль дорожки каштаны. Откуда ни возьмись из-за кустов появляется девчушка лет пяти, нарядная такая, в белом платье, с бантом и говорит: «Тут каштанов нет, они там, под деревьями!» И снова исчезла. Поехали дальше, а она бегом догоняет, запыхалась вся, и кладет ему в ладонь каштан. Красивый такой, теплый и гладкий. Только и успел спасибо сказать. Ну чистый ангел!

Мы спрашиваем: желание-то загадал? Конечно, отвечает, сам смотрит сквозь нас, улыбается, как Ромео на балкон. Потом вечером, после свидания, на радостях слегка подвыпил с соседями и в темноте уже пробирался к своей кровати. Хотел потихонечку, никого не разбудить. Там над кроватями балканские рамы, такие железные перекладины, чтобы можно было руками цепляться и перелезать из кресла на постель. Утром нам рассказывает: «Лезу и не могу понять, чего ж так тяжело? Кое-как залез и наконец понимаю, что ноги-то от коляски не отцепил, они так и остались ремнем притянуты. Вместе с коляской и взгромоздился на койку, только потом сообразил!» Вот до чего не в себе был.

Из ЭрЦе они разъезжались, будучи парой, и у них еще и продолжение намечалось. Они хотели встретиться в Москве, она ведь из Москвы, а он из Подмосковья. Но не будешь же на улице. А тут одна наша общая знакомая, Наталья, предложила встретиться у нее. Она жила недалеко, на Воробьевых горах. Нет, не только им предложила, нас там человек пять-шесть собиралось, Слава, Макс. Хотели увидеться, поболтать, чайку попить. Потом пообедать. Целая программа была. У Макса машина.

Все собрались, Лёха приехал. Ждали ее, чтобы чаи гонять. Он ей звонил, не мог дозвониться. Наверное, говорит, в метро. Ну еще подождали, она не едет и не едет, не едет и не едет. Он не понимает, что происходит, потому что утром еще созванивались. Он был уверен… Даже предположить не мог, что вот так — бац!

Тут Наталья стала на стол собирать, давайте, говорит, перекусим.

В общем, не был он готов к тому, что она возьмет и перестанет на связь выходить. Сидим за столом, он молчал-молчал потерянно, потом говорит: «У меня электричка скоро». Наталья ему: «Ну куда ты сейчас поедешь, ночуй, электрички эти через каждый час. И дождик вон капать начинает». Мы все: «Лёха, какого ляда? Оставайся, целая комната пустая, с диваном». Он: «Не, не, поеду я, поеду».

Он понимал, что не сможет справиться и сидеть со всеми, шутить-улыбаться. И все мы тоже были озадачены. Точнее, ошарашены. А ему нужна была дорога, дорога… чтобы пережить все это. И то, что она трубку не берет.

Короче, поехал он. Только на улицу вышел, ливень ударил. В Москве такие дожди бывают летом, прямо стеной, воды по бордюр. Мы даже на балкон вытащились, посмотреть, как он там. Ему нас не видно, он даже и не знает, что мы его видим. По двору проехал медленно, торопиться смысла нет. Трудно колеса крутить под дождем, через воду.

Он скрылся за углом, а мы еще не знаю сколько времени просто молчали. Я представлял себе его путь до метро, в голове висел знак вопроса: почему она так поступила? Не сказала? Не позвонила, что не приедет? Зачем довела до критической точки, до боли такой? Как будто в голый нерв, и еще чем-то колют…

Или, может быть, это у нее такой принцип? Взять и дойти до предела, чтобы потом не пришлось растягивать резину? Хотя она могла бы ведь и плавно съехать: не могу, например, не получается. Мама не разрешает… Да и мама на коляске, а тут еще он. Поставь себя на ее место. Никакого времени не хватит…

Май Цзя

Две девушки из Фуяна

С ноября 1968-го и до сентября 1979-го служил я в Нинбо в штабе одной дивизии Восточного флота ВМС НОАК. Сначала был замначальника отдела внутренней охраны, потом начальником, а потом замначальника политотдела. Так вот, в январе-феврале 1971 года, когда я только возглавил отдел внутренней охраны, довелось мне разбираться с одним малоприятным дельцем. Вышла там история с двумя девушками-военнослужащими, которая закончилась смертью. Жутко ж я тогда намучился! Даже сейчас вспоминаю — и чувствую свое бессилие. Видимо, время не лечит.

Дело было так. За несколько месяцев до того случая нашей части приказали набрать рекрутов: сначала в Цзянси, в уезде Цзинганшань, а потом в Чжэцзяне — в городе Фуян рядом с Ханчжоу и в уезде Тунлу. В Цзинганшане мы набрали три сотни новобранцев, в том числе десять женщин. В Ханчжоу планировали набрать еще двести солдат — а на деле вышло двести восемь. Восемь сверху — опять женщины. Военный подокруг Ханчжоу настоял, чтобы мы временно приписали их к себе — видимо, решили не уступать Цзинганшаню. Вообще-то, женщин в армию брать не любят: неженки, много с ними возни. Это как в лесу взять да и высадить пару плодовых деревьев: им же особый уход нужен, дорогонько выйдет. Но, несмотря на это, отдел народного ополчения всегда умудрялся как-то всучить нам парочку новобранцев женского пола. Вообще, в те годы вся молодежь прямо помешалась на военной службе, женщины просились в армию наравне с мужчинами. Брали, однако, очень немногих, в порядке исключения. Военный комиссариат всячески старался увеличить число таких исключений — но тщетно. Поговаривали, что в придачу к этим восьмерым Ханчжоуский подокруг подарил нам два видеопроектора, так сказать, в качестве благодарности. По тем временам вещь ценная, дефицитный товар — как, впрочем, и женщины-солдаты.

Согласно уставу, после курса молодого бойца и до официального распределения военная часть должна была устраивать повторную медкомиссию и проверку политической благонадежности. Обычно все новобранцы еще до появления у нас проходили всевозможные комиссии, поэтому очередная проверка не обещала ничего нового. Однако в этот раз нашлось двое проблемных — парень из Цзинганшаня и девушка из Фуяна. У парня была беда с ногами — по-научному говоря, плоскостопие, а по-простому — «утиные лапы». С таким диагнозом ноги у него будут адски болеть и после пяти километров марша, а во время полевой подготовки солдат должен проходить по несколько десятков километров в день. В общем, с ним было все ясно: негоден, увольняем. А с девушкой вышло еще хуже, даже и говорить-то о таком страшно. В общем, у нее выявили проблемы с поведением, а если конкретнее — с девственной плевой: она оказалась порванной.

Такое случается нечасто. Строго говоря, у подобного может быть лишь одна причина. Ей девятнадцать, не замужем (по крайней мере, так написано в анкете), парня не было (как она сказала) — так в чем же дело? Значит, с анкетой что-то не так или врет. А это куда хуже проблем с поведением, это — осознанное введение в заблуждение целого ведомства! А значит, она не честна с партией и народом! В общем, чудовищная проблема, не чета плоскостопию. В те годы мы крайне остро реагировали на подобные вопросы, наши нервы были натянуты как струна, казалось, дунь легонько — и они порвутся. А тут еще и заключение о состоянии здоровья за подписью военного врача! Это же практически юридический документ, весомый и очень авторитетный. Сказать по правде, в этом заключении не было прямо написано: «дырка в девственной плеве» — это мы уже потом додумали. Но в пустой графе в два пальца шириной врач написала: «Со слов пациента, не имела близких отношений и сексуальных контактов, а также травм, однако в ходе осмотра обнаружено, что Q выходит за рамки нормы. Довожу до сведения: вопрос подлежит решению на уровне ответственной организации».

Мне рассказывали, что это условное обозначение, принятое в больницах: O означает, что девственная плева не нарушена, а Q означает — нарушена, порвана. Но лично я думаю, что это была придумка конкретно нашего врача. Я много раз общался с ней на эту тему и в полной мере прочувствовал ее характер — ей нравилось необычным образом выражать свои мысли и изобретать новые слова. К примеру, девственную плеву она называла особым термином «природная плева». И букву Q толковала новаторски: это круг, с одной стороны проткнутый палкой. Видимо, из любви к высказыванию своих мыслей она доложила о ситуации верхам и хорошенько обсудила ее с нижними чинами. Синдром запретного плода вкупе с оригинальным обозначением сыграли свою роль — новость про Q вскоре разлетелась по всей части. А в полете пару раз видоизменялась, становясь все вульгарнее, скабрезнее и скандальнее, — и в конце концов все вокруг принялись судачить о дырке в плеве.

Что главное в военной части? Дисциплина и стандарты поведения. А тут девушка только пришла, еще формы не заслужила — и такая штука с Q! Куда это годится?! Ясно, что нужно было подойти со всей строгостью. Только как именно поступить? По уставу ее следовало вернуть на родину. К тому же, если парня с «утиными лапами» увольняем, так эту Q — и подавно. Ее сотню раз уволить — мало будет! А кто займется увольнениями? Согласно уставу, набором в армию и увольнением из нее занимаются штабные строевого отделения, поэтому парня с «лапами» уволил начальник строевого отделения. Но с Q ситуация была несколько… специфическая: все-таки женщина, их мало, надо ценить. А раз надо ценить — наверное, не положено увольнять. Вот командир и решил проявить осторожность — и послал разбираться меня. Я, как начальник внутренней охраны, относился к политотделу. Людям вечно кажется, что товарищи из политотдела могут решить любую проблему, ну а с Q и подавно. Ведь, по сути, это идеологический вопрос — самое то для политотдела. А раз я начальник внутренней охраны — это, можно сказать, моя непосредственная обязанность. Вот поэтому одним декабрьским днем я приехал в Фуян, взяв с собой эту самую Q. Ханчжоу и Фуян разделяет всего пара десятков километров, да и Нинбо недалеко — километров двести с небольшим. Так что утром я выехал из части, а уже в три часа дня беседовал с товарищами из местного отдела народного ополчения, можно сказать, домчался с ветерком.

Я думал, что как только речь зайдет об увольнении, тут же начнутся препирательства. Если уж девушку взяли в армию, за ней наверняка кто-то стоит: а вдруг это местный авторитет? Обидится еще, начнет чинить препоны. Но на деле все прошло гладко, можно сказать, хорошо. Меня встретил лично комиссар отдела, который, увидев наш доклад с причиной увольнения, смутился и пробормотал: «Как же так? Ох, стыдоба!» Оказалось, он и был тем человеком, который стоял за Q. Вообще-то, пора прекращать так ее называть, несуразно выходит. Конечно, у нее было имя — Го Сяомэй. Ее назвали в честь одного человека. Комиссар рассказал, что отец Сяомэй служил в добровольческой армии, и имя девочке — Крошка Америка — придумал старый командир его взвода. Он же приходил к комиссару просить, чтобы Сяомэй зачислили в армию: они были земляки и давние друзья. Потому комиссару и стало так неловко — получается, он лично за нее похлопотал. В тот раз от Фуяна порекомендовали двадцать девушек (мы взяли троих), а Сяомэй к тому же была с деревенской пропиской — так что без помощи комиссара у нее вообще шансов не было. Можно представить, каково ему сейчас было: хотел как лучше, а вышла такая оказия. Правильно говорят: не делай добра — не получишь зла. Так что препятствовать он не стал, наоборот, готов был всячески посодействовать увольнению.

Тут надо пояснить: если отдел народного ополчения принимает рекрута обратно — всё, дело сделано, я свободен. Куда человека отправят дальше — на работу в уличный комитет, в какое-нибудь учреждение, в деревню или даже вернут семье — это уже их дело, не мое. Если бы я просто уехал, оставив их решать судьбу Сяомэй, ничего бы не вышло. По крайней мере, меня бы не приплели, потому что я был бы уже на пути обратно — взятки гладки. Даже если бы они всё попытались свалить на меня — не вышло бы! Дальше решать вопрос в любом случае прислали бы кого-нибудь из части. В общем, я не собирался задерживаться в Фуяне — я же приехал вернуть новобранца, а не взять новых. Да и неловко оставаться надолго — решат еще, будто я жду особого приема со стороны местных военных. Так что я планировал быстренько уехать и заночевать в военном подокруге в Ханчжоу. Но комиссар оказался очень любезен и настойчив — наверное, ему было неловко за случившееся. Он всячески уговаривал меня остаться поужинать, а потом сообщил, что организует мне завтра поездку на реку Фучуньцзян. Как говорится: «Издревле славятся в Поднебесной прекрасные виды Фучуни!» Сам он жил чуть дальше, у отмели Яньлинтань — тоже местечко со знаменитыми пейзажами, известными еще со времен Цинь и Цзинь. Всего сотня ли пути — если от Фуяна в сторону Тунлу, а картины открываются невероятные, нигде в Китае больше такого не увидишь. В общем, он на все лады нахваливал местные красоты, процитировал пару древних стихотворений, воспевающих пейзажи Фучуни, а в конце вообще сказал: «Раз уж вы приехали сюда, то не съездить на Фучуньцзян — значит прогневить предков!» Отказаться не вышло. Поэтому на ночь я остался в гостинице при уездной администрации. Она располагалась прямо на Гуаншань, горе Аиста, откуда открывался вид на Фучуньцзян. Ночью я сладко спал под тихий, чуть слышный шум ветра, доносившийся с реки, и дурные сны меня не тревожили.

Наутро в гостиницу явился человек от комиссара, и мы сели завтракать. Решили сразу же после еды отправиться в путь, чтобы успеть на девятичасовой пароход: сначала поднимемся вверх по течению, сойдем на берег в Дунцзигуане, пообедаем, а потом поплывем обратно. Мой провожатый рассказал, что этот маршрут — самый живописный и впечатляющий: река постоянно петляет, то широко разливается, то становится совсем узкой, а по берегам вздымаются горные кручи — в общем, красота неописуемая! Видать, он уже не раз бывал здесь — рассказывал, как заправский экскурсовод, без запинок, не подыскивая слова, его простая и выразительная речь так и лилась. Мне уж и самому не терпелось побывать в столь чудесном месте.

Пароход шел от Ханчжоу и останавливался прямо у подножия горы Гуаншань, в пяти минутах ходьбы от гостиницы. Мой провожатый рассказал, что когда он причаливает, то дает оглушительный гудок — словно звук горна, слышно по всему городу. А раз мы близко, то нет смысла идти раньше, чем услышим гудок. Однако я боялся опоздать, так что мы оказались на причале минут за десять до прибытия парохода, даже билеты еще не продавали.

У кассы стояло несколько человек, ждали кассира. Но у нас была официальная бумага, дававшая право на бесплатный проезд. Тогда мой спутник предложил прогуляться вдоль берега; в итоге мы практически вернулись обратно, засели в павильончике с восьмиугольной крышей, откуда открывался отличный вид на реку, и принялись непринужденно болтать. Было видно и мою гостиницу, и бескрайнюю речную гладь. Здесь река разливалась особенно широко, и в лучах утреннего солнца казалась бескрайней, будто море. Где-то там, в безбрежной дали, — Ханчжоу, пояснил мой провожатый. Я стал глядеть туда, вдаль, и вскоре приметил маленькую черную точку, которая постепенно росла. «Наверное, это наш», — сказал мой спутник, взглянув на часы. Мы, не торопясь, зашагали обратно. А куда спешить? Было же ясно, что, пока точка превратится в пароход, мы успеем дойти до причала.

У кассы уже собралась толпа — в основном молоденькие студенты, все с красными нашивками хунвейбинов. Один даже держал самодельный красный флаг — видимо, они ехали на какое-то мероприятие. Студенты сразу же обратили на нас внимание, точнее, на нашу военную форму: завертели головами, кто-то даже приветственно махнул рукой. Я чуть наклонил в голову в ответ, а про себя подумал: нечего с ними любезничать, а то всю дорогу будут отвлекать от дивных пейзажей своими разговорами. У меня уже так бывало: приезжаю в живописное место полюбоваться природой, а все вокруг глазеют на меня. Видать, для бойцов Освободительной армии моя физиономия краше всякого пейзажа. А совсем уж нехорошо — встретить студентов. Те непременно захотят поговорить: сейчас же все поголовно мечтают об армии, и каждый человек в форме — можно сказать, шанс приблизиться к цели. Очень раздражает, честно говоря. Я же приехал с природой общаться, а не с ними. Поэтому я специально держался в стороне, на расстоянии от студентов. Тут к пристани подъехал джип. Из него выскочил некто, подбежал к нам и тихонько пробормотал:

— У нас проблема. Нужно срочно вернуться.

— Что случилось? — спросил я.

— Человек умер!

Случившееся напрямую касалось меня — умерла та самая девушка, которую я привез, Сяомэй.

Это было самоубийство, отравление. Она выпила полбутылки пестицидов, вроде сказали, что дихлофоса. Такая обыденная штука — а из всех агрохимикатов самая токсичная. Как сказала врач (та самая, которая обнаружила разрыв девственной плевы), достаточно глотка дихлофоса — и всё, через полчаса человека уже не спасти. А она выпила полбутылки, и обнаружили это только посредь ночи. Тут уж никакие сверхъестественные силы не помогут.

По словам отца девушки, никто так и не понял, когда именно она выпила яд: старший сын в полночь вернулся с ночного караула, и все еще было в порядке. Она сидела в комнате одна, сжавшись в комочек, с несчастным, но вроде не суицидальным видом. Старший брат девушки служил командиром взвода местного ополчения, и в тот день как раз был его черед идти в ночной. Он заметил, что она ко всему безразлична, прямо оцепенела. Попробовал убедить сестру пойти спать — но та, казалось, вовсе его не слышала. По словам парня, она сидела молча, недвижно, словно деревянная кукла.

Позже, уже глубокой ночью, мать услышала какой-то неясный шум из свинарника: две свиньи, жившие там, тревожно захрюкали и завизжали, будто в испуге. Она еще подумала, мол, стоит сходить глянуть, что там, но сразу уснула обратно. Во сне ей привиделось, будто она спустилась в свинарник, посмотрела, что все в порядке, вернулась в кровать и уснула еще крепче. Наутро она вдруг вспомнила свой сон и побежала в свинарник. Там она увидала, что дрова, прежде аккуратно сложенные у стены, валяются повсюду как попало. Но обе свиньи оказались на месте и явно не пострадали — у женщины аж от сердца отлегло. Мать нагнулась за поленом: «Надо же на чем-то огонь развести, пора уж и завтрак готовить! Потом вернусь и сложу все обратно», — подумала она. И тут заметила среди дров какую-то кофту. Едва занимался рассвет, рассказывала она потом, в свинарнике было темновато, вот сослепу она и не разглядела, что это была за вещь и чья, — просто лежала кофта. «Так может и в растопку угодить», — подумала она, подняла ее — и закричала от ужаса! Под одеждой было тело, уже заледеневшее…

Это случилось три часа назад. Теперь заледеневшее тело — труп — вытащили из поленницы и под вой и причитания домашних отнесли в отдел народного ополчения. Там его положили прямо в коридоре административного здания. За время Освободительной войны я каких только трупов не повидал — и без рук, и без головы, с выпученными глазами и высунутыми языками. Вообще говоря, это была моя сверхспособность — никакие трупы больше меня не пугали. Но когда я увидел это мертвое тело, лежавшее в коридоре, мне стало так жутко, что аж дыхание перехватило. Во-первых, оно не было похоже на труп. Все трупы, которые я видел, — лежали. Не важно где — на кровати, на земле или еще где-то, но лежали, причем ровно: руки и ноги вытянуты вдоль тела. Даже если изначально они были в ином положении, кто-то обязательно укладывал умершего именно так. Для трупа это, так сказать, поза по умолчанию, условие, которое живые ставят мертвым. Но даже это простейшее условие в ее случае не выполнили: она лежала вроде бы ровно, но голова и ступни не касались земли, она вытянула руки вперед, плотно сжав кулаки, как будто пыталась дотянуться до собственных бедер. В общем, это был не труп, а натянутый лук. Казалось, девушка пытается привстать или борется со смертью, не желает лежать спокойно, как другие мертвецы, а хочет встать и пойти.

Такое зрелище нелегко вынести.

Меня очень разозлило, что вокруг покойницы столпилось так много людей — и им настолько плевать! Я растолкал зевак и присел на корточки: решил помочь трупу распрямиться. По моему опыту покойники послушно ложатся так, как хочется живым, даже если тело не очень слушается, все равно хоть как-то уложить можно, главное — терпение. Но тут я почувствовал, что все мои усилия тщетны: труп был твердый и холодный как камень. Стоило придавить верхнюю половину к земле — задиралась нижняя, выпрямишь низ — поднимается верх, этакие качели. Еще пугало, что все обнаженные части трупа — лицо, руки, шея, лодыжки — были синюшно-темными, видимо, все тело почернело. Мы же вместе ехали сюда, только вчера днем расстались, я отлично помнил ее кожу — чистого, нежно-белого цвета (в этих краях у всех девушек такая кожа, видно, река Фучуньцзян так влияет). Кто бы мог представить, что за одну ночь она из живой станет мертвой, а нежно-белое тело превратится в свинцово-серое. За одну ночь ее лицо обрело цвет черной курицы, которая много часов варилась на медленном огне вместе с дудником и черными бобами. Покойник свинцового цвета пугает не меньше, чем мертвец, чье тело натянуто, словно лук, и, кажется, пытается приподняться. Приглядевшись, я заметил грязь в уголках рта, ноздрях и ушах девушки. Это кровь запеклась, пояснил отец, просто тело так потемнело, что она кажется грязью. Мне тут же вспомнилось выражение «кровь хлынула из семи отверстий».

Этот труп всем своим видом говорил живым: смерть наступила жестоко и мучительно.

Я был уверен, что любой живой человек, увидевший подобный труп, проникнется глубочайшим сочувствием к умершему, но в случае с родными девушки это чувство могло в мгновение ока смениться гневом, а затем и обернуться поиском козла отпущения. Зайдя в отдел народного ополчения, я сразу ощутил этот гнев — он витал повсюду, застывая в полных ненависти и отчаяния лицах, глядевших на меня. Я интуитивно почувствовал, что, вполне вероятно, именно мне выпадет стать мишенью для негодования и боли родных умершей. Поэтому я решил изобразить, будто покойница была моим боевым товарищем, старался выказать печаль, лил слезы, корил себя, бранил судьбу, в общем, роптал и сожалел изо всех сил. Как я и предполагал, собравшиеся немного смягчились, но надолго этого явно не хватит. Я понимал — да и все это понимали! — что вряд ли труп против всяких обычаев притащили сюда, чтобы выслушать мои сочувственные речи. Наверняка не все так просто, я таких людей хорошо знаю: у них дар создавать проблемы другим! Тут крылся коварный план. В коридоре толкались люди — человек двадцать как минимум, во дворе тоже гудела толпа: видимо, явились все, кто имел хоть какое-то отношение к покойной. У нас на такой случай есть много пословиц: «чем больше людей, тем больше сила»; «чем больше людей, тем больше хлопот»; ну и «чем больше людей — тем больше суматохи». В общем, в коридоре галдели, во дворе рыдали, и никто не пытался их утихомирить. Как назло, все руководство — начальник отдела и комиссар — уехало в уезд на собрание, и осталась сплошь эта, с позволения сказать, «интеллигенция». Видимо, они с таким никогда не сталкивались, раз носились туда-сюда, а толку — ноль. Когда я приехал, ворота были распахнуты настежь и уже успели набежать зеваки. Ну, я-то человек бывалый — участвовал в боях, попадал во всякие переделки, так что взял себя в руки, хоть на душе было неспокойно, и для начала приказал часовому закрыть ворота. По правде говоря, это надо было сделать сразу.

Осмотрев труп и поднявшись на ноги, я уже знал, что делать: нужно нанести упреждающий удар! Пора разогнать всю эту толпу, а то ситуация еще больше выйдет из-под контроля и скандал лишь усугубится. Из анкеты умершей я знал, что ее отец — староста деревни и член партии, а из вчерашнего рассказа понял, что он еще и служил в ополчении. Поэтому я сначала пошел именно к нему: старик явился в старой военной форме с ремнем, которая, очевидно, лет десять с лишним пылилась на дне сундука. Казалось, отец умершей вернулся в прошлое — ни дать ни взять вояка, прибывший в расположение части. Я начал разговор как раз с этого — похвалил его форму, но между любезностями постарался четко донести до старика две мысли:

1. Будучи коммунистом, ветераном и руководящим кадром в деревне, он должен прекрасно понимать, что принести труп дочери в расположение воинской части ради каких-то выяснений — грубейшая ошибка. Старый командир, давший дочери имя, никогда не потерпел бы такого. Но, так как он еще и отец, потерявший дочь, мы готовы войти в его положение и с пониманием отнестись к некоторым опрометчивым поступкам.

2. Раз уж сложилась такая ситуация — надо решать вопрос, а не продолжать препирательства. Толпа только мешает: если мы хотим разобраться в ситуации, как положено, все посторонние должны незамедлительно покинуть территорию, остаются только родственники покойной. Иначе я расценю это как подстрекательство к массовым беспорядкам и буду вынужден прямо сейчас уведомить отдел общественной безопасности.

В конце своей речи я указал на окно комиссариата и проговорил: «Теперь я пойду туда, в кабинет твоего старого друга-командира, а ты отпусти посторонних и приходи, поговорим спокойно. Но если люди не разойдутся, даже дверь открывать не буду». С этими словами я повернулся и пошел в комиссариат, не дав ему ничего ответить. «Куда это он?!» — закричали в толпе. Но никто не посмел остановить меня: возможно, правильно подобранные слова и суровая отповедь отрезвили наглецов. Я был уверен, что мои хладнокровие и строгость в сочетании с военным обмундированием внушат им должный страх. Зайдя в комиссариат, я прошел в кабинет к окну и выглянул наружу — и увидел, что отец уже начал уговаривать всех разойтись. У меня отлегло от сердца.

Минут через десять толпа начала потихоньку рассасываться, и наконец осталось пятеро ближайших родственников: отец, мать, старший брат, младшая сестра и младший брат. Младшему братишке было всего десять, ну, может, чуть больше; очутившись среди военных, он с любопытством разглядывал нашивки и кокарды и, казалось, не так уж и грустил. Родители и старший брат стояли у клумбы и, склонившись друг к другу, негромко переговаривались: наверняка составляли план предстоящего разговора. И только сестренка — совсем юная девчушка, наверное только-только окончившая среднюю школу, — одиноко стояла посреди двора и рыдала так горько, что все ее тельце дрожало. Она напоминала домашнего питомца, которого навсегда бросил хозяин. Нельзя было без боли смотреть на эту одинокую фигурку. Мне сразу представились последние минуты жизни усопшей — ей было так же одиноко. Я вышел во двор и сперва подошел к девочке, но утешать не стал, а велел пойти присмотреть за братом. Я нарочно так сказал: может, это ее и не утешит, может, даже разозлит — но зато поможет отвлечься. Теперь, когда у нее есть важное дело, как у взрослой, возможно, ей удастся совладать с чувствами. Решив вопрос с детьми, я пригласил троих взрослых пройти внутрь.

Когда мы вошли в коридор, отец не обнаружил трупа на прежнем месте и пришел в ярость: видимо, решил, что это часть нашего коварного плана. Я объяснил ему, что оставлять покойницу на земле было неуважением, поэтому мы перенесли ее внутрь, — и провел его прямо к дочери. Мы отнесли ее в комнату отдыха: там стоял стол для пинг-понга, на него и положили. Еще ей подложили под голову подушку, а тело накрыли белой простыней. Наконец-то труп стал напоминать покойника, а не гранату, которая, того и гляди, рванет под ногами. Там еще стояла скамейка, чтобы игроки могли присесть в перерыве между партиями. Отец сразу же уселся — может, устал, а может, не хотел больше отходить от тела — вдруг еще куда-то запрячем, и заявил: «Вот здесь и поговорим!» Сказав это, он достал сигарету и закурил: стало ясно, что теперь его с места не сдвинешь. Пришлось принести табуретки и всем рассесться вокруг умершей: так что, если души мертвых не сразу покидают землю, она отлично расслышала все, о чем мы говорили.

Готовились к трудному разговору, а прошел он довольно мирно: искры не сыпались, обе стороны проявили мудрость и высокую нравственность. Отец оказался вовсе не столь свиреп — просто ситуация вышла не очень красивая. С того момента, как он сел рядом с телом, старался сдерживать эмоции, говорил прямо, откровенно, видно было, что он настроен на конструктивное обсуждение вопроса. Он объяснил, что принес тело дочери сюда не для того, чтобы выторговать денежную компенсацию, и не для того, чтобы учинить скандал, да и толпу эту не он позвал, сама набежала — наверное, потому, что он староста деревни. Раз дочь умерла — значит, так предначертано судьбой, заявил он, и если кто-то в этом и виноват, то вовсе не мы, а он сам. Он прямо так и сказал: «Я довел ее до смерти!» Меня, помнится, это просто поразило. Он объяснил, что вчера днем, когда дочь привели из отдела народного ополчения и сообщили причину увольнения, он чуть со стыда не сгорел. «Знаете, как будто с тебя вдруг содрали одежду, а точнее, со всей нашей семьи разом. Я даже не знал, что сказать, да и словами делу не поможешь, разве что убить этого скота!» Вот и дал дочери пощечину, не сдержался. Потом ребята из отдела народного ополчения, которые при том присутствовали, рассказали мне, что это была о-го-го какая пощечина, сильней иного удара кулаком, — девушка сразу упала без чувств, изо рта хлынула кровь, половину лица разнесло. Но отец на этом не остановился: он начал бить ее ногами — хорошо, что товарищи из отдела удержали. С их слов, старик был в такой ярости, что домой его отпустили только после внушения: мол, и пальцем не тронь! Иначе больше никого отсюда в армию не возьмут. Грозились, конечно, но, видать, старик даже на них страху нагнал.

Как пояснил отец, после того как товарищи из народного ополчения ушли, он больше руку на дочь не подымал — как было велено! — только приказал ей рассказать всю правду, что за «пес паршивый» с ней переспал. Но сколько он ее ни допрашивал, девушка отнекивалась, мол, напраслина, и всё тут. Конечно, отец не поверил. Как можно, рассуждал он, это ж военный госпиталь, там высококлассные врачи и оборудование, разве ж могли ошибиться?

«Я считал, что вина целиком лежит на дочери! — заключил он. — Видимо, испугалась, что и она пострадает, и тот парень, вот и побоялась правду сказать. Решила — лучше уж умереть».

Дочь отрицала, отец злился, руки так и чесались еще раз хорошенько ее проучить, но тут он вспоминал предупреждение товарищей из отдела народного ополчения и опускал занесенный уж было кулак. Дважды сдержался, но на третий не вышло. Как раз вся семья закончила ужинать, и со стола еще не убрали — так он взял и швырнул в нее тарелкой, но девчонка увернулась и выбежала вон. Тогда он схватил коромысло и ринулся за ней с криками: «Убью, зараза!» Та заметалась — сначала бросилась в кухню, потом в комнату, оттуда в свинарник, затем обратно в комнату, как вдруг подвернула ногу и осела на пол. Коромысло было из ствола старого бамбука, толще отцовской руки, да еще и твердое — таким один раз двинешь хорошенько — и всё, труп. Отец догнал дочь, только занес над ней коромысло, как прямо под ноги бросилась жена и закрыла девушку своим телом:

— Ты что?! Убьешь! — закричала она.

— Так я и хочу убить эту тварь!

Мать стала вырывать у него коромысло:

— Да что ты! Ты же, если ее убьешь, своими руками будешь и могилу рыть, и дочку хоронить!

Но отец уже ничего не соображал: он колотил девушку кулаками, пинал ногами и орал: «Урою, гадина!»

Мать добавила:

— Мутузил он ее страшно, взаправду хотел убить. Я там чуть со страху не померла. Вижу — совсем обезумел. Я уж кричала ей: «Беги!» — а сама пыталась удержать…Но она убегать не стала. Только приподнялась чуть-чуть, подняла глаза на отца и спокойно-спокойно стала уговаривать ее не бить, мол, она и так умрет. Так и сказала: «Лучше смерть, чем такая жизнь». Мы все поразились ее хладнокровию. После этих слов отец произнес еще одну фразу, а потом ушел наверх спать.

Что сказал? А вот что: «Если не назовешь мне имя этого подонка — лучше б ты и правда умерла, вот тут, у меня на глазах».

Дочь ответила: «Значит, другого выхода нет!»

«Ну и помирай!» — выругался отец и ушел.

Сколько раз он сказал ей эти слова? Не раз и не два: твердил, пока шел по лестнице, повторил, когда уже поднялся наверх… Потом он лег спать, но не мог уснуть из-за горького плача дочери внизу. Он этого не вынес, встал, спустился обратно и снова обругал ее. И вот тогда-то он и сказал самое страшное: «Чего рыдаешь, думаешь, твои сопли что-то исправят? Да я успокоюсь, только когда ты сдохнешь!»

Вот почему отец признал вину в ее смерти и никакой компенсации требовать не стал — считал, что это ему положено оплатить нам моральный ущерб. Но при этом заявил: «Пока я жив, я обязан выяснить, спала моя дочь с кем-то или нет!»

— Вот теперь я думаю, — добавил он, — что на самом деле она ни с кем не спала! — и зарыдал.

Плача, он достал какую-то бумагу и протянул мне — это была предсмертная записка дочери.

Я развернул листок — там было всего несколько строк:

«Папа! Меня обвинили несправедливо. Когда я умру, ты должен добиться в военной части правды. Я невиновна».

— Я, еще когда шел наверх, подумал об этом, — признался отец. — Ну слишком яро она все отрицает, может, действительно невиновна? Понимаете, она робкая, замкнутая, как говорится, кроткая как овечка. Всегда и во всем слушалась старших — не то что иные, без царя в голове. Да и если действительно было, она не выдержала бы и созналась — уж как я ее ругал, как бил…

— Когда этот старый дурак ушел наверх, я хотела поговорить с дочкой, но она была просто сама не своя, ничего от нее было не добиться — отец так ее напугал, что девочка даже обмочилась. Однако продолжала твердить одно: ни с каким «подонком» не спала. Я ее спрашиваю уж и так и эдак, а она отвечает: «Не было, не было!» — словно ума решилась. Я знаю свою дочь, — заявила мать. — Да будь она смелей в сто раз — не пошла бы на такое. Если и правда произошло то, о чем вы говорите, — тут дело нечисто! Значит, она сама не поняла, что с ней произошло.

Эта женщина, робкая и скромная на вид, говорила ясно и уверенно, видимо, решимости у нее было побольше, чем у мужа.

— Мы вчера поговорили с женой, — продолжил отец, — и я стал еще сильнее сомневаться. Ну а вдруг все-таки несправедливо обвинили? Тогда и решил: схожу в отдел народного ополчения, поговорю. Кто ж знал, что она всерьез про умереть-то! — Тут он вновь зарыдал, мол, своими руками сгубил ребенка. Он все порывался обнять тело дочери.

— Доченька моя, дочка! Ты невиновна! Папка виноват перед тобой, загубил тебя, — причитал он. — Но сегодня я добьюсь правды, пусть они проверят, пусть вот прямо тут посмотрят, что же у тебя не так…

Он хотел, чтобы мы осмотрели труп! Никто не ожидал, что родные умершей такого потребуют.

Это не то чтобы неразумно — да просто глупость, полнейшее невежество! Это ж не просто штаны спустить, зад заголить — это ж выставить на всеобщее обозрение, как говорится, все грязные секреты.

Мы принялись отговаривать их из лучших побуждений — это ж какое неуважение к усопшей! Да и живым несладко придется. Но ни отец, ни мать, ни брат не послушали. Видимо, они твердо верили, что никаких грязных секретов у их дочери быть не может, поэтому настойчиво требовали, чтобы пришел врач и совершил осмотр. Я не знал, что и сказать. Ясно же как день, что их просьба совершенно неоправданна, бессмысленна. Если повторить осмотр — только больше позора достанется и семье, и самой девушке. Всякий ведь понимает, что нарушена девственная плева или нет — для гинеколога вещь очевидная, вероятность ошибки примерно равна нулю. Я не утверждаю, что каждая женщина с порванной девственной плевой непременно спала с мужчиной. Конечно, чаще всего это так, хотя бывают и другие, специфические обстоятельства. Как-то один ветеран Нового четвертого корпуса рассказывал, что в сражении за Чжэньцзян вражеская бомба угодила в наш санитарный автомобиль, машина перевернулась, и молодая медсестричка — только-только в армию пришла — в прямом смысле вылетела из кузова и шлепнулась на землю. Она увидела, что истекает кровью, и решила, что в нее попало осколком, — как завоет от страха! А врач посмотрел и сказал: «Все с тобой в порядке, только плева порвалась». Я вспомнил эту историю и подумал, что определять уровень нравственности медосмотром, вообще-то говоря, не совсем научно. Иными словами, я не могу утверждать, спала покойница с мужчиной или нет. А вот врач точно поймет, так как это ясно как день. Я понимал, что если мне удастся доходчиво объяснить это родным, они наверняка оставят идею с осмотром трупа. Только как же им втолковать? А если они потом мои же аргументы обратят против меня? Вдруг окажусь крайним? Поэтому я не стал делиться своими мыслями и назвал какую-то другую причину. Вот только другая причина их не убедила — они настаивали на осмотре, договориться не получалось.

— Вот когда проведут осмотр и подтвердят, что моя дочь порченая, тогда я и уйду вместе с ней, тут же! — сказал отец.

— Моя дочь уже заплатила своей жизнью. Неужели недостаточно для такой скромной просьбы? Если откажете — умру прямо здесь, а что мне еще остается? — проговорила мать.

Старший брат добавил:

— И тогда я возьму оба трупа и отвезу в Нинбо, к вашему начальству!

— Тогда и я умру здесь, хоть буду рядом с дочкой, — продолжил отец.

— Значит, возьму три трупа и отправлюсь на площадь Тяньаньмэнь к председателю Мао… — заявил брат.

Раз уж до такого дошло, о чем тут дальше разговаривать? Всё зря! Происходящее разозлило и вместе с тем опечалило меня. Их дочь умерла, не успев стать настоящим солдатом, — двойное несчастье для всей семьи. Я искренне им сочувствовал и хотел хоть немного облегчить их горе. Даже решил про себя, что компенсирую им расходы на погребение в двойном размере и что лично буду присутствовать на похоронах, чтобы соседи не смотрели на семейство косо. Но они, видимо, решили восстановить свою репутацию, «публично опозорившись», и отговорить их не получалось. Явились начальник отдела народного ополчения и комиссар — они срочно вернулись обратно. Комиссар попытался лично уговорить родню — но тоже без толку. Все впустую! Так что мы втроем, посовещавшись, решили пойти им навстречу и сразу же отправили машину в уездную больницу, чтобы как можно скорее прислали человека — а чего откладывать-то? В тот же день еще до полудня приехали двое врачей: одна пожилая, а другая — крупная тетка средних лет. В руках у них были чемоданчики с красным крестом. Они пробыли в комнате отдыха около пяти минут, вышли и вручили нам заключение: «девственная плева умершей не повреждена».

Это как на войне угодить в страшную засаду!

Я побежал на почту, заказал междугородний звонок и доложил обстановку в часть: позвонил своему непосредственному командиру — начальнику политотдела. Расспросив о случившемся, он сделал мне выговор: этих врачей нашел местный отдел народного ополчения, как можно им доверять? Меня это отрезвило. Верно, мы же не можем в этом вопросе полностью довериться отделу народного ополчения, потому что местные ответственные лица в то же время являются и заинтересованными лицами, как модно сейчас выражаться. Им надо, чтобы все было в образцовом порядке, тогда выйдет, что они не при чем. В отличие от нас. Это они изначально заварили всю кашу — прислали нам новобранца сомнительных моральных качеств, Q! А теперь выходит, что они — пострадавшие, а виноваты мы. Начальник политотдела сначала велел мне съездить в Ханчжоу и связаться там с военным округом, чтобы они дали своего врача для повторного обследования. Но сразу же передумал: военный округ — это как раз вышестоящая инстанция над отделом народного ополчения, не пойдет. Нужно обратиться в больницу нашего флота. Разговор закончился на том, что он сам распорядится насчет врача, а мне оставалось только ждать.

На следующее утро я дождался — приехали двое военных врачей из Ханчжоуского санатория ВМФ. Как и их вчерашние коллеги, они торжественно зашли в комнату отдыха и по окончании осмотра вручили мне заключение с тем же результатом: «девственная плева не повреждена».

Когда мой начальник узнал об этом, то очень сильно забеспокоился. Мы не могли принять этот факт, поверить в него, ну и, конечно, хотели его изменить. По просьбе комдива и комиссара начальник тут же выехал к нам, причем не на поезде — ждать долго, а самолично на автомобиле. Путь не близкий, так что он прибыл только к восьми вечера. С ним приехала и наш военный врач, та самая, которая поставила умершей диагноз «Q». Это была рослая и крупная женщина из Цзяодуна. Она была женой какого-то тылового флотского начальника — дама в целом любезная, хоть и высокомерная, любившая привлечь к себе внимание. Но в этот раз я увидел искренний страх, написанный на ее лице, как будто с ее душой случилось то самое Q и в ней образовалась дырка. Дело не терпело отлагательств — она даже воды не попила, а сразу отправилась на место событий. Когда врач вышла из комнаты отдыха, на ее лице был уже не страх, а настоящее смятение. Она не пробыла там и двух минут — мы уж подумали, может, какие инструменты забыла, сейчас обратно пойдет, но она поспешно отвела нас с начальником в другую комнату и дрожащим голосом объявила:

— Ошибка! Ошибка!

— В чем ошибка? — спросили мы.

— Это — другая!..

Оказалось, стоило ей приподнять простыню над нижней половиной тела — она сразу же поняла: что-то не так. Скажем, у всех нас разные, уникальные отпечатки пальцев, верно? Вот и у женщин то самое место уникально, пояснила она. Врач сразу заметила, что оно другое, потом взглянула на лицо умершей — и обомлела! Другой же человек! Хотя в тот день на осмотре было немало пациентов (а именно восемнадцать), но только у одной обнаружилась та проблема (да и вообще за несколько лет такое впервые). Поэтому она отлично ее запомнила и никогда бы ни с кем не перепутала: «Я бы и мертвой ее узнала». Да чего тут говорить — если она запомнила, как выглядела та женщина ниже пояса, то уж в лицо тем более узнала бы ее. Как же так вышло? Врач предположила, что это местные подменили тело, чтобы шантажировать нас! Ее версию я отверг — может быть, человек в смерти и меняется до неузнаваемости, но все равно есть некие неоспоримые признаки. К примеру, форма ушей, алая родинка на шее, волосы только острижены — раз недавно поступила в армию, и тому подобное. Тем более, кто согласится умереть, чтобы выдать себя за другого? Мы с начальником были оба уверены, что просчет на нашей стороне, это мы перепутали, так сказать, обознались. Но позже, когда врач рассказала нам, как проходил тот осмотр, мы всё поняли.

Она рассказала, что на подобных осмотрах почти никогда не выявляется никаких проблем, на ее практике это вообще единственный случай. Поэтому врач, в целях экономии сил и времени, сначала собирает у девушек медкарты, а потом принимает по одной. Причем вызывают не по имени — медсестра просто запускает одну за другой, и их по очереди осматривают. Если всё в порядке, то и разговаривать с ними нечего, глянула — и сразу отправила, зовите следующую. Одна выходит, другая заходит, этакий конвейер. Если у всех все как положено, а так обычно и бывает, — потом все просто: берешь стопку карт, везде ставишь отметки, галочки, расписываешься — и дело с концом. А вот если не как положено — как у «той» — тогда применяется индивидуальный подход и задаются все положенные вопросы: фамилия, имя, возраст, были ли половые партнеры, травмы. Та девушка на все ответила, в том числе назвала фамилию и возраст. Врач их хорошо запомнила и после окончания осмотра специально нашла ее карточку, все в ней расписала и сообщила в часть. Она отлично помнила, что именно написала: «Со слов пациента, не имела близких отношений и сексуальных контактов, а также травм, однако в ходе осмотра обнаружено, что Q выходит за рамки нормы. Довожу до сведения: вопрос подлежит решению на уровне ответственной организации».

— А вы помните, как она тогда назвалась? — спросил я. — Как же не помнить? Да у меня за всю жизнь первый такой случай, еще бы! Ее звали Го Сяомэй.

— Так же, как и умершую!

Вот и разгадка. Наверняка вышло так: увидев, что врач обнаружил проблему, «она» специально представилась другим именем, а именно — этой умершей девушки. Отсюда в медкарте и вышла путаница. Однако размышлять о наивности одних или лживости других времени не было. Сейчас первоочередная задача — как-то умиротворить этих людей, чья дочь оказалась несправедливо осуждена.

Только как это сделать? Видимо, нужно спросить у них самих, чего они потребуют.

Должен признать: ничего особенного они требовать не стали. Озвучили всего две просьбы, вполне скромные: во-первых, чтобы мы взяли на себя расходы на похороны, а во-вторых — чтобы мы приняли новобранцем сестренку покойной, пусть хоть она вместо сестры удостоится чести служить в армии. Начальник даже не стал связываться с частью, сразу дал согласие под свою ответственность — а что, просьбы-то пустяковые. Я подумал, наверное, у девушки осталось две младших сестры. Кроме той малышки, которую я уже видел, должна быть и еще одна. Однако выяснилось, что та малышка и есть наш будущий новобранец, но ей всего пятнадцать, рановато в армию. Мы пообещали вернуться за ней, когда она достигнет положенного возраста, но родные — ни в какую, наверняка боялись, что позже мы передумаем. На самом деле возраст не такая уж и проблема: отдел народного ополчения может уладить любую формальность, не только с возрастом. Но в этом году уже действительно было никак не взять: подготовка новобранцев завершилась. Мы же не могли специально для нее одной организовать обучение, а без него нельзя распределять в часть. Все-таки у военных свои порядки, свои правила. Даже на то, как ходить и что говорить, да даже как одеяло складывать — на всё свой регламент. Она станет просто посмешищем! В конце концов обе стороны сошлись на том, что сейчас мы выправим все бумаги о приеме девушки в армию, а заберем ее в будущем году. Начальник велел мне задержаться, все оформить: фото, анкету, медосмотр и прочее — чтобы та уже официально заняла место сестры. На такое надо дня два, начальник и врач ждать не стали и сразу уехали.

Перед отъездом начальник велел мне как можно скорее вернуться в часть, потому что, возможно, мне еще придется приехать сюда, но позже. Я понял, что он имел в виду. Хотя десять из восемнадцати девушек, набранных в том году, были не только отсюда, но и из Цзинганшаня, мы оба интуитивно почувствовали, что «наша» — из Ханчжоу. Говорят, мол, лиса близ норы не промышляет — а на самом деле именно там она чаще всего и охотится! «Она» в критическую минуту наверняка припомнила имя землячки — и не просто землячки, а подруги, — потому-то нужное имя сразу и всплыло в ее голове. Другое дело, что «она» и предположить не могла, что все зайдет настолько далеко, что свершится столь тяжкий грех. Говоря словами того военного врача, «да ее расстрелять надо за такое!» По сути, «она» совершила самое настоящее убийство, хоть и не своими руками. Поэтому просто отослать ее на родину — нет уж, так легко не отделается! Несмотря на эти соображения, фраза врача резанула меня по сердцу. Честно признаться, никогда не любил эту заносчивую жену начальника, а теперь — и просто возненавидел! «Погоди! — подумал я, — вот начнут разбираться, кто виноват, и тебя не забудут! Не выйдешь сухой из воды!»

На самом деле, конвейер, который она устроила, — обычная практика в больницах, особенно когда делают рентген или ЭКГ. Но, насколько мне известно, после приема врач всегда отдает медкарту лично в руки пациенту. Пусть даже «она» выдала себя за другую — разве вторая девушка не заметит, что ей дали чужую карту? Тут может быть только одно объяснение — врач не раздавала карты лично, а поручила это медсестре. Медсестра же, в свою очередь, была не в курсе ситуации и просто выдавала их поименно, так и не поняв, что произошла ошибка. Вообще говоря, медкарты с подобным заключением нужно непременно вручать лично, а перепоручить кому-то — значит снять с себя ответственность. За такое ведь тоже ответственность полагается! Но потом я понял, что этот осмотр — ввиду его щекотливости — всегда оставляют напоследок. После гинеколога медосмотр, можно сказать, автоматически завершен, поэтому не нужно отдавать медкарты на руки — их сразу передают руководству больницы. Получается, и врач не виноват. Как-то так выходит, что никто не виноват. Тут я почувствовал жуткую усталость, на сердце легла неизъяснимая тяжесть. Поэтому я и решил прийти на похороны. Мне хотелось приписать себе чуть больше ответственности за случившееся — может, это послужит усопшей и ее семье хоть и небольшим, но утешением. Однако после я сильно пожалел, что пошел: тело просто кое-как зарыли в землю, как будто таясь, безо всякой церемонии, присутствовали только родные. Ну и я пришел — и явно был лишним. Вроде хотел как лучше, а вышло наоборот: всем стало неловко.

Оформив все бумаги о приеме сестры умершей в армию, я спешно покинул Фуян — практически сбежал. Конечно, ни о какой поездке на реку Фучуньцзян и речи быть не могло. Да окажись я вновь в этих краях, ни за что бы не поехал, несмотря на дивные виды. Как говорится, не судьба. О Фуяне у меня на всю жизнь остались горькие воспоминания — и не было места для других чувств, а уж тем более мысли о путешествиях. В обратный путь я ехал на поезде и постоянно видел в окне вагона лицо умершей. Мне все казалось, будто я еду не обратно, а вновь — туда. Мы сидели с ней друг напротив друга, и я избегал смотреть ей в глаза, зато видел отражение ее лица в оконном стекле. Мы оба практически не разговаривали — она буквально съежилась на сиденье и лишь украдкой поглядывала на меня. Казалось, она хотела что-то сказать, но так и не произнесла ни слова. Хотя нет, один раз она все-таки заговорила: «Умоляю, скажите, чем я провинилась?» И знаете, вроде нет такого правила, что об этом запрещено сообщать, да и она рано или поздно все равно узнала бы, но я даже не задумался, просто отрезал официальным тоном: «На месте проинформируют». Я имел в виду, что этим займется отдел народного ополчения. А ведь на самом деле это совсем другое: если бы я ей заранее объяснил, в чем проблема, она могла бы оправдаться, а в отделе что она скажет? Там реакция была бы точь-в-точь как у ее отца — любые оправдания только разозлили бы. Выходит, та моя дежурная фраза сделала ее беззащитной. Всю дорогу обратно я думал: скажи я ей тогда, в чем дело, сложилось бы все иначе?..

Я размышлял об этом так долго, что устал. Когда же вспомнил, что в части меня ждет девушка, а мне, формальности ради, придется снова мотаться в этот Фуян, то почувствовал себя окончательно вымотанным. Да и теперь, припоминая тот случай, я ощущаю ужасную слабость.

Перевод Марии Семенюк

Цай Дун

Бонхёффер[25] спрыгнул с пятого этажа

К операции «Хайдеггер» все было готово уже полгода, но в последний момент она всегда отменялась. Чжоу Сугэ смотрела за оконное стекло — стоял ясный день, с безоблачного неба могучим потоком лились солнечные лучи. Балкон, клумбы, бассейн белым блеском резали глаза так, что закружилась голова и пришлось отвернуться. Комнату словно застелил туман.

Домработнице оставалось помыть лишь кухню. Дождавшись, когда та стала развешивать тряпку и снимать фартук, Чжоу Сугэ наконец решилась с ней поговорить.

Она повела домработницу в спальню и спросила:

— Скажите, вы могли бы задержаться еще на два часа?

Та настороженно поджала губы:

— Так я же все сделала, даже швы между плиткой и те зубной щеткой прочистила.

— Будете не работать, а просто смотреть телевизор.

Заметив, что собеседница колеблется, хозяйка добавила:

— За эти два часа тоже пойдет оплата.

Домработница кивнула в сторону двери, мол, а он как?

— Он со мной не пойдет, будете вместе смотреть телевизор.

— Так вам нужно уйти по важному делу?

Чжоу Сугэ утвердительно кивнула:

— Да, нужно срочно сделать кое-что.

Она вышла из квартиры, подошла к лифту и уставилась на табло — лифт замер на семнадцатом, затем тронулся и начал останавливаться на каждом этаже. Чжоу Сугэ не стала ждать, развернулась и пошла вниз пешком. Торопливым шагом она вышла из жилого комплекса, пересекла зебру и очутилась в парке, где села на свободную скамью.

Перед ней была лужайка размером с теннисный корт. Она смотрела на лужайку и ощущала лишь одно — широту, широту открытого пространства. Чжоу Сугэ откинулась на скамейку. Напряженное, как туго смотанный клубок, тело полностью расслабилось. Под теплым ветерком его еле касались пробивавшиеся сквозь листву лучи. Она запрокинула голову и, прищурившись, смотрела на безоблачное небо, походившее на чистое, не испорченное морщинами лицо.

Озаренная солнечным светом листва над головой превратилась в полупрозрачную глазурь. Она с силой выдохнула все накопившееся внутри и тотчас ощутила облегчение, даже в глазах прояснилось. Куда ни кинь взгляд, тусклая однообразная зелень оживлялась блеском и под первыми летними лучами являла себя во всей красе. Фениксово дерево[26], плюмерия, баньян, камфора — узнавала она одно дерево за другим.

Было еще много деревьев, каждое со своим оттенком зелени и формой листьев. Ей даже стало стыдно, ведь до того она считала, что тут растут деревья одного вида. По тенистой дорожке она пошла в глубь парка, обращая внимание на таблички — шелковый кипарис, крупнолистная сирень, благочестивый фикус, желтый лавр, древовидная магнолия… А вдали на горке одиноко росло неизвестное дерево, украшенное синими цветами. Синева их была какой-то размытой, а собранные на кроне соцветия парили в воздухе — такое могло только присниться! Чжоу Сугэ подошла поближе. Оказалось, что это дерево называется жакаранда, но было у него и более поэтичное название — синий туманник.

Она присела у дерева, трава в этом тенистом месте была пронзительно зеленой. Неподалеку какая-то старушка играла с внучкой трех-четырех лет. Девочка, похоже, была чем-то недовольна, но только она собралась зареветь, как бабушка засуетилась, подняла ее на руки и стала легонько качать. Приласкав девчушку, старушка попыталась спустить ее на землю, но та не хотела уходить с рук. Тогда бабулька спряталась в кустах, а затем внезапно показала голову и закричала «пиф-паф!», что тотчас развеселило малышку. Чжоу Сугэ заметила, что, когда на время удалось успокоить девочку, старушка отвернулась и в изнеможении закрыла глаза, а затем быстро их открыла; было видно, что это стоило ей больших сил. Бабушка театрально поднимала брови, щурила глаза, непрерывно развлекая ребенка. Но Чжоу Сугэ, глядя на нее, замечала лишь усталость и грусть. Чуть дальше у поросшей цветами ограды скопилось множество стариков и детей — как будто если собраться вместе, то послеобеденная прогулка станет легче. Большинство бабушек, приглядывавших за внуками, были толстушками, но полнота их проистекала не от беспечной жизни, а была следствием заедания бесконечного стресса. Они носили дешевую одежду с лотков распродаж, редкие волосы обрамляли их щекастые озлобленные лица, так что выглядели они весьма неприятно. Чжоу Сугэ знала, что раньше они такими не были. Вздохнув, она отвела взгляд от ограды.

После очередного чудесного исчезновения и нового появления притаившейся в кустах старушки девочка почему-то не рассмеялась. Пришлось бабульке взять ее на руки и пойти играть к ограде. Через какое-то время пришла молодая женщина и уселась на лужайку в тени от пышной кроны жакаранды. Было заметно, что на душе у нее неспокойно. Тут у нее зазвонил телефон. С испуганным видом она нащупала в сумке мобильник и, прижав его к уху, спросила:

— Ну что там? Я еще в магазине. Пока не подберу одежду, не вернусь… Да что там, в конце концов, случилось? Говори… Нет, ребенка сюда нести не надо, я возвращаюсь.

Чжоу Сугэ с сочувствием смотрела на девушку. Ей, видимо, позвонил муж, предположила она. Вот еще одна незаменимая женщина. И получаса не прошло, как вышла из дома, а муж уже сообщает, что ребенок ревет и не успокаивается. Может, он даже и не сказал, что ребенок соскучился и плачет без мамы, а просто бросил: «Возвращайся и сама все увидишь». Но стоило недоброй вести просочиться из телефона, как женское сердце сжалось. Ситуация до боли знакома, но она не стала разбираться, а сразу же пообещала вернуться.

Однако в ту же минуту девушка домой не пошла. Сначала она откинулась на траву, полежала чуть-чуть и только тогда отправилась в обратный путь.

Чжоу Сугэ посмотрела на часы — ей тоже следовало возвращаться. Она вышла из густой тени и оказалась под ярким блеском летнего солнца, пронзительного, как сопрано у оперной певицы.

На обратном пути, шаг за шагом приближаясь к дому, она думала о замечательном синем туманнике и о двух маленьких драмах, случившихся подле него.

Вчера вечером ей захотелось прогуляться — ничего особенного, просто немного пройтись. Стоило подняться с дивана, как встал и муж. По выражению его лица она определила, что он был не в себе и не может вести себя как взрослый. Чжоу Сугэ велела ему сесть и не двигаться, сама же, озираясь на него, пошла в кладовку — мужчина замедленными движениями опустился на диван.

В кладовке стоял деревянный стул из катальпы с мягким тканевым сиденьем и такой же спинкой, который мог раскладываться аж на сто двадцать градусов. В общем, это был большой удобный стул, полгода назад она обошла все мебельные, пока не нашла его. Она не скрывала удовольствия от покупки, хоть не удалось получить даже пятипроцентной скидки. Чжоу Сугэ считала, что у нее давно все готово — готово к тому делу, и инструменты все на месте, и план действий созрел. Мысленно она проворачивала это дело уже не раз и даже придумала для него специальное название — операция «Хайдеггер».

Она села на стул. Стул и вещи в кладовке притягивали ее к себе. Каждый раз, задержавшись здесь и глядя на стопки вещей на деревянных полках, она как будто видела иные пласты времени, походившие на слои слюды. В тесной каморке было полно рассортированных вещей из насыщенного прошлого, которые свидетельствовали о временных увлечениях, случавшихся на разных этапах жизни. По утрам и после полудня ей нравилось изощряться в домашних обрядах и упиваться красотой утвари: в жизни должны быть такие моменты, пусть даже в них сквозит притворство, пусть даже в душе понимаешь, что это ненормально. В ячейках подвесного модуля приютился чайный сервиз, завернутый в мягкую ткань, в выдвижном ящике — неиспользуемый противень, а в углу пылились прямоугольные пластиковые ящики — жалкие остатки ее увлечений чаепитием, выпечкой и садоводством, свидетели ее живого интереса к жизни в былые дни.

Инструмент для операции «Хайдеггер» был спрятан в самый укромный темный угол, где лежал вместе с нефритовой подвеской, жемчужным браслетом и золотыми украшениями. Инструмент этот был вещью совершенно заурядной, но все же необычной для домашнего хозяйства. Чтобы раздобыть эту штуковину, пришлось просить о помощи родственников, приславших ее с родины. В общем, хлопотное было дело.

Она сдвинула деревянную крышку, заглянула внутрь ящика, и в глаза сразу бросились не драгоценности, не сверкающие украшения, а тот невзрачного цвета инструмент.

Она уже давно не носила украшений, но всегда помнила те ощущения, что дарят телу прикосновения драгоценностей — мимолетную прохладу от жемчуга летом и то чувство пустоты в груди, что вызывает горячая нефритовая подвеска, вытащенная из-под свитера.

Она решила достать инструмент. Взглянув на медленно тянувшиеся к ящику руки, она заметила, что кожа у нее теперь стала мягкой и гладкой. Через стекло проник луч и осветил темную кладовку — это взошла луна.

Она подняла штору и вернулась на стул. Лунный свет сочился сквозь темноту. Как и в тот день, он был мягок, тих и спокойными волнами перекатывался по комнате. Должно быть, уже минуло десять лет, а тот вечер по-прежнему четко отражался на поверхности ее смутных и мрачных дней.

В тот вечер она вошла в спальню и нажала на выключатель потолочного светильника. Лампа, потрескивая, погасла, однако в комнате по-прежнему было светло. Она приблизилась к окну и увидела в небе луну, лунный свет заструился по ее распущенным локонам. Взглянув на свет у себя на плече, она вдруг оторопела, как будто впервые осознав существование луны в ночи. Чистый и прозрачный свет растворил ночную тьму, луну окольцевало ледяное свечение, за которым начиналась серо-синяя тьма. Он подошел и встал рядом. «Вспомнила давно читанные стихи, — заговорила она, — они будто ожили, обрели дыхание и форму. Я словно перенеслась в древние времена и своими глазами увидела тех, кто писал эти строки. Только взгляни, разве не такой же была луна в Танскую эпоху[27]?» Муж ответил: «Понимаю, не надо слов». Они понимали без слов как друг друга, так и луну. Вечный лунный свет, словно снег, изящно падал на них и таял, разливаясь на полу у их ног. Луна была одержимой, шли годы, а она не менялась. Они сели бок о бок, озаряемые лунным светом. Чжоу Сугэ полностью расслабилась и ощутила блаженство, его лицо тоже выражало уверенность и покой. В тот момент она поверила, что они уловили что-то непреходящее. Это был вечер, исполненный спокойствия и определенности. Каждый раз, когда мир приводил ее в смятение, стоило лишь подумать о том вечере, как она сразу же обретала уверенность. Все-таки есть на свете что-то непреходящее.

В этот раз, сидя на стуле, она испытывала раскаяние в еще не содеянном: «Что же ты задумала? Что ты с ним хочешь сделать?» Она закрыла крышку ящика и с силой придавила ее, словно стремясь спрятать внутри все дурные помыслы, замкнуть их, запечатать, пока они не обратятся в прах.

Она вышла из кладовки, подняла мужа с дивана и предложила:

— Пойдем прогуляемся.

Они шли по дорожке вдоль искусственного озера, лунный свет покачивался вместе с поднявшейся на просторе вод рябью. Муж шел следом, но не как тень, а словно приросший к ней камень, давящий и тянущий к земле.

Ночью в постели он засыпал, только держа ее за руку. С того дня, как Бонхёффера нашли разбившимся во дворе, состояние мужа стало заметно хуже, он приходил в себя все реже и реже. Во сне он по-прежнему с силой цеплялся за ее руку и даже, бормоча что-то, пытался энергично сосать ее пальцы. Ей много что снилось. Иногда она видела Бонхёффера в объятиях мужа, его торчащие острые ушки, синие-пресиние круглые глазки, придававшие ему вечно удивленный вид, белоснежную и гладкую длинную шерсть и симпатичную мордочку. Мужу больше всего нравился этот самый удивленный вид, как будто кот каждую секунду открывал в мире что-то новое. Иногда же ей снилось, что она летит в самолете и видит, как бесконечная гора опрокидывается в реку, передавленный поток постепенно замирает и больше не двигается.

На следующий день Чжоу Сугэ попросила домработницу задержаться на два часа, а сама отправилась в парк, где впервые увидела дерево под названием жакаранда.

— Мне нужно уйти по срочному делу, — она с надеждой смотрела на домработницу.

Эта женщина убирала у них уже три года. Ее имя Чжоу Сугэ никак не могла запомнить, помнила лишь, что фамилия ее Чжан. Во время испытательной уборки тетушка Чжан, завершив работу, встала в углу рядом со шваброй и позвала хозяйку для проверки. В ее присутствии Чжоу Сугэ лишь мельком окинула взглядом убранное, кивнула и одобрила. Когда же домработница ушла, она присела и засунула руку вглубь подставки под телевизор, провела рукой внутри, где не видно. Там тоже все было влажным, значит, протирала. Хвала небу, пробормотала она про себя. Хотя по возрасту они отличались не сильно, Чжоу Сугэ всегда величала домработницу тетушкой.

Тетушка поинтересовалась:

— Что это у вас снова за дела? Разве в прошлом или позапрошлом месяце вы все не решили?

— Да где уж за раз все сделать. Вам же не нужно будет работать, просто сидите на диване и смотрите телевизор. Кофе, чай — все в вашем распоряжении. Фрукты, яичная выпечка, ореховое печенье — проголодаетесь, угощайтесь на здоровье.

— А вы надолго уйдете?

— На три-четыре часа!

— Так на три или на четыре?

— На четыре.

— Не пойдет. Если на четыре, то это до шести вечера, а мне еще нужно дома ужин приготовить, муж…

— В этот раз плачу в двойном размере. Дело срочное, тетушка, выручите меня.

Тетушка Чжан несколько раз с силой потерла губкой по столешнице из искусственного камня, подняла голову и сказала:

— Идите, идите куда надо.

Для экономии времени Чжоу Сугэ решила поехать на метро, после пересадки еще три станции и вот уже музей.

Пару дней назад она наскоро приготовила ужин, поставила еду на замызганный чайный столик и позвала мужа. Так под телевизор они и ели. Супруги просто набивали желудок, у них уже давно не было полноценного ужина за нормальным столом.

Местные новости были, как всегда, про одно и то же: кому-то что-то свалилось на голову, кого-то ограбили в тоннеле, чей-то ребенок ушел из дома. Лишь когда под конец настал черед новостей культурной жизни, она резко подняла голову и вперилась в экран. Оттуда как будто исходил свет, удивительный луч из иного мира, который разом изменил беспросветность следующих дней. Она встала и принялась ходить по комнате туда-сюда, и чем дольше думала, тем сильнее воодушевлялась. «Ланьсэнь», — сорвалось у нее с губ его имя.

Затем она как будто что-то почувствовала и замедлила шаг. В это мгновение в комнату вступили сумерки, женщина молча села, лучи заката бессильно скользили вокруг. В комнате становилось то светлее, то темнее. Дрожа, отступал день, в какой-то момент вечерняя заря повернулась спиной и исчезла. Небо почернело.

Ночью ей не спалось, мысли разбегались во все стороны, ум стал удивительно изобретательным. «Выставка объектов каменного века, каменный век, каменный век», — повторяла она про себя. Чжоу Сугэ было уже за пятьдесят, а вдруг захотелось сходить в музей, ей стало интересно, как жили люди в каменном веке.

Ей захотелось поговорить с мужем как раньше. Какими бы сложными и тонкими ни были их чувства и какими бы рваными фразами они ни выражались, они всегда находили понимание, постоянно кивали и с восхищением смотрели друг на друга. Теперь же он не мог ответить на приглашение вкусить ее радости и горести.

Как же, в конце концов, от него отделаться? Какие только способы не приходили на ум — словно вереница пузырьков в газировке. На следующее утро Чжоу Сугэ решилась приступить к операции «Хайдеггер». Естественно, с утра следовало быть к нему помягче, нужно было сдерживать свой нрав при укорах. Она решила, что после обеда достанет стул и веревку, свяжет мужа, чтобы он не набедокурил с газом или не сбежал невесть куда. А затем все время до вечера она… тут от приятных мыслей женщина рассмеялась.

Обед был приготовлен со всей тщательностью — на столе появилась вереница блюд: тушеные ребрышки под соевым соусом, поджаренный с молодой капустой прессованный соевый творог, яичные блины, фаршированные кабачком и курицей, суп из морской капусты. Во время еды, зная, что тетива операции «Хайдеггер» уже натянута, она была с мужем необычайно терпелива, улыбчива, подкладывала в его тарелку ребрышки и нежным голосом уговаривала кушать побольше. Зеркало во всю стену отражало стол и обоих сидевших за ним. От своего улыбающегося отражения ей стало тошно, и улыбка резко испарилась. Она подхватила палочками несколько кусочков творога, один из них упал. Тогда она снова взглянула в зеркало и пришла в замешательство: почему она все меньше похожа на саму себя, почему все слабее держит себя в руках? Непонятно, совершенно непонятно.

Он как будто бы понимал, кто она, и в его взгляде не читалось смутного беспокойства. Когда она убирала тарелки и палочки, он вдруг потянул ее за руку, чтобы усадить.

Ей пришлось сесть. Тогда он медленно достал что-то из кармана штанов, положил ей на ладонь и старательно пригладил. Она опустила голову — оказалось, это мятая купюра в пятьдесят юаней.

По лицу мужа гуляла заискивающая улыбка, он вручил ей эти пятьдесят юаней, словно бесценный дар. Женщине вспомнилась мать, которая за несколько лет до смерти уже не могла ходить и, распростертая на кровати, время от времени с виноватым видом совала ей деньги. Чжоу Сугэ тогда и переживала, и сердилась, и не знала, что сказать, а мать смущенно убирала деньги назад под подушку.

Она сунула ему деньги обратно:

— Ты чего-то боишься? Боишься, что я тебя оставлю? Пусть деньги будут у тебя.

Он ответил:

— Это тебе.

Она осторожно спросила:

— Мне? А ты знаешь, кто я?

Он опустил голову и сжал в руке деньги.

Она вздохнула и продолжила:

— Я — Чжоу Сугэ, твоя жена Чжоу Сугэ. Тебя зовут Цяо Ланьсэнь, ты преподаватель философии в Технологическом университете. У нас был кот, белый, ангорской породы, ты дал ему имя Бонхёффер.

Он внимательно выслушал, а затем сказал:

— Я знаю, все знаю.

Чжоу Сугэ в душе уже пожалела, что по неосторожности упомянула Бонхёффера. Лишь бы только он, как в прошлый раз, не потащил ее по окрестностям на поиски, как тогда быть? Она вспомнила его жалкий потерянный вид, когда поиски закончились ничем. Заговорив о Бонхёффере, она почувствовала, как трепыхнулось сердце и упало настроение. Здоровый кот средних лет, Бонхёффер ловко забирался повсюду, да и пятый этаж не так высоко, как же он умудрился так неудачно упасть?

Как бы то ни было, она поняла, что поход в музей не состоится. Она стала ждать день за днем, когда настанет время уборки, чтобы сходить в городской музей, пока домработница убирает квартиру.

Один шаг перенес ее на три миллиона лет назад. Здесь был иной мир, достаточно далекий от ее жизни. Никогда еще ее так не тянуло к отшельничеству. Чжоу Сугэ покосилась на музейный экран, где, покачиваясь, двигались нескольких женщин среднего и пожилого возраста, и занервничала — модные сериалы вызывали у нее аллергию.

Впервые увидев каменные шары и скребки, она застыла пораженная. Вот шары, в них нет изящества, но они точно не сработаны небрежно; одна половина шершавая, а другая гладкая. Она пыталась представить, как их поднимали и опускали, сколько твердых плодов было ими разбито… Скребки поразили еще больше: тонкий отполированный край, его неестественная острота у сегодняшних зрителей вызывали смирение и испуг. Как же добивались такой потрясающей заточки? Где бы я сейчас была, если бы тогда людских сердец не коснулся божественный промысел?

На соседней витрине были выставлены украшения из ракушек и зубов. Она внимательно прочитала сведения об эпохе. Оказалось, что каменные шары и ракушечные украшения отстоят друг от друга на два миллиона лет, но сейчас их разделяло лишь стекло.

Чжоу Сугэ подошла к отдельной витрине в центре зала. Там находилась бурого цвета окаменелость — когда-то это был череп шерстистого носорога. На щите за окаменевшим черепом висела картинка с реконструкцией облика носорога и кратким пояснением. Шерстистый носорог был зверем-одиночкой, имел в длину четыре метра и рог на носу. Шерсть у него была длинной и толстой, словно броня.

Каменные наконечники, глиняные треножники, прядильные кольца, яшмовые сосуды — она с упоением рассматривала каждый из экспонатов. Сильнее всего ее впечатлила костяная флейта. Она была изготовлена из кости журавля и имела повреждения на одном конце. Чжоу Сугэ долго смотрела на эту журавлиную кость, превращенную в музыкальный инструмент. Изящная флейта покоилась на двух круглых камнях. Казалось, из нее дымком выплывает мелодия. Голубоватый дым и прозрачная мелодия поднимались к куполу зала и, замерев, рассеивались. Женщина вздрогнула всем телом и пришла в себя.

В залах музея постепенно становилось темнее. Наконец она вернулась к окаменевшему носорогу, положила руку на стекло и легонько погладила его. Как бы ей хотелось оседлать этого дикого зверя с длинной шерстью, пересечь на нем просторы степей и скрыться в глубине леса…

Когда она вышла из музея, косые лучи заката, словно вздыхая на прощание, скользили по мощеной красной плитке мостовой.

В метро она увидела девочку, которая что-то говорила на ушко кукле Барби и время от времени украдкой и с опаской оглядывалась на отца. Чжоу Сугэ про себя гадала, о чем думает девочка, ей это казалось забавным. Отец с дочкой вышли из вагона, скоро пришел и черед ее станции. Внезапно она вспомнила о муже, ждущем ее дома.

А не нужно ли ему тоже побыть в одиночестве? Как той девочке, что тайком разговаривала с Барби и не хотела, чтобы ее услышали взрослые. Она ощутила жар в груди — то накатила тоска, на медленном огне сжигавшая душу. Когда муж погружался в себя и задумывался, она всегда находилась рядом, и даже если ему хотелось побыть одному, она не решалась ему это позволить.

Тетушку Чжан она заметила стоящей у входа в жилой комплекс. Вцепившись в холщовую сумку, та стояла у ворот и с нетерпением озиралась по сторонам. Увидев хозяйку, она поспешила к ней:

— Наконец-то вы вернулись, больше я присматривать за ним не буду. Ваш муж беспрестанно спрашивал, кто я такая. Скажешь ему — и без толку, через пять минут опять спрашивает. А еще, еще… Да вы сами идите и посмотрите.

Вид у тетушки Чжан был такой, словно ее жестоко обманули.

— А давно вы вышли из дома? Он упал?

— Да нет, сами увидите.

Чжоу Сугэ не стала больше задавать вопросы, а бегом бросилась домой, торопливо вставила ключ в замок, распахнула дверь и увидела, что муж сидит на диване на том самом месте, где она его и оставила. Ни ушибов, ни инсульта, ничего такого страшного, что она себе нафантазировала. Чжоу Сугэ с облегчением вздохнула. Но, подойдя поближе, она вскрикнула, поняв, что так смутило домработницу. Оказывается, он обмочился. Моча стекла по дивану на пол и образовала огромную лужу.

Чжоу Сугэ нахмурилась и упрекнула его:

— Сдурел совсем, почему не сходил в туалет?

Он сердито таращился на жену. Помолчав, он показал на нее рукой и стал ругаться. Первое проклятье было звучным, последующие же становились все тише и тише, как будто, излив гнев, он потерял голос.

— Ты ведь умеешь ходить на унитаз, неужели даже это позабыл? — не унималась она.

Она заметила, что муж полузакрыл глаза, положил руки на бедра и стал сжимать кулаки. Худо дело, он начал глубоко дышать, все глубже и глубже. Она про себя застонала, по прошлому опыту зная, что так у него начинается припадок буйства.

— Не надо, не надо, прошу тебя, Цяо Ланьсэнь, успокойся.

Перепугавшись, Чжоу Сугэ нашла спасительный выход — она закричала, опередив мужа, повалилась на пол и стала кататься. Женщина каталась по всему пространству в центре гостиной и что-то бормотала. Она сама не могла разобрать, что бубнила, мысли ее путались, из горла вырывались вереницы звуков, похожих на отчаянные заклинания.

Катаясь по полу, она наблюдала за выражением его лица. Ее уловка и вправду подействовала. Он с глуповатым видом открыл рот и сидел как истукан. Похоже, он больше буянить не собирался. Успокоившись, она ощутила, как болят у нее ребра от катания по полу, но сразу же остановиться не решалась. Дыхание ее становилось все более хриплым, а движения замедлялись, наконец она откинулась на спину и замерла.

В полной прострации она стала проваливаться вниз, пока ее не обволокла тьма, мягкая как вата. Одолевала сонливость, но она не могла позволить себе уснуть здесь: пол, диван и муж ждали от нее срочной помощи. Тихо и незаметно над ней возобладал рассудок. Она ведь не на самом деле сошла с ума и не утратила чувство реальности, катание по полу только подтверждает этот факт. Первым желанием было выплакаться. Сознание незаметно скользнуло из настоящего в прошлое, и она увидела себя стоящей на кафедре и рассказывающей притчу о том, как мудрецу Чжуанцзы приснилось, будто он бабочка, а проснувшись, он не мог решить, кем является на самом деле. Это была единственная философская притча из учебника по родной речи в средней школе первой ступени. Она много раз рассказывала ее школьникам, и эта история ее не трогала, а сейчас она наконец осознала эту великую печаль и бессилие. Ведь между Чжуанцзы и бабочкой наверняка была непреодолимая грань, и когда Чжуанцзы проснулся, не захотелось ли ему первым делом тоже выплакаться?

Она повернулась на бок, едва не коснувшись носом подставки для газет и журналов, стоявшей рядом с чайным столиком. Она слегка приподнялась, достала книгу и стала листать ее, чтобы прочитать слова на первой странице. Вообще-то, можно было и не искать, она давно выучила их наизусть: «Чаща — это старое название леса. В лесу есть дороги. Эти дороги в большинстве своем обрываются в непроходимой чаще»[28]. Где-то год назад домработница протирала подставку, и Чжоу Сугэ, заметив, что тряпка отжата не досуха, убрала книги на диван. Она открыла одну из них наугад, прочитала эту фразу и надолго замерла, сердцем овладела невыразимая тоска. Эти книги раньше часто читал муж. «К генеалогии морали» Ницше, «Безумие и общество» Фуко — эти сочинения ее пугали, а теперь и муж больше не мог их читать. Но она их все же не убирала, а оставила на подставке и часто, не дожидаясь домработницы, сама аккуратно вытирала с них пыль. Ей грезилось, что однажды она проснется утром и увидит, как муж, вооружившись карандашом, что-то черкает в книге.

Когда ее дыхание немного успокоилось, она поднялась с пола, села рядом с ним и прошептала:

— Неприятно, наверное, в мокрых штанах, иди переоденься.

Муж сидел с каменным лицом и не реагировал. Чжоу Сугэ взглянула в окно и пробормотала, что тогда займется полом.

Сначала она промокала мочу газетами, а когда почти все впиталось, взяла на балконе ведро, заполнила его наполовину водой и, держа в одной руке швабру, в другой ведро, вошла в гостиную. Муж приподнял ноги, она быстро все помыла, затем прополоскала швабру, сменила воду и еще дважды протерла пол.

Женщина тщательно принюхалась и, убедившись, что ничем не пахнет, распрямилась и отнесла инвентарь на балкон. Она стояла, уперев руки в боки, и смотрела, как в доме напротив одно за другим загораются окна, а воробьи, словно листья, слетают вниз.

Раньше по выходным Цяо Ланьсэнь любил, расположившись на балконе в плетеном кресле, рассуждать со студентами о философии. Речь его лилась размеренно, он легко приводил цитаты, имел прекрасные манеры. Они обсуждали только высокое — Эмпедокла, Юма, Лао-цзы, Лу Сяншаня[29], Витгенштейна; человека, независимость, мораль, свободу, диалектику, абсолютный дух. Она обычно накрывала им в гостиной, принося чай и выпечку, а слыша эти грандиозные и глубокомысленные слова, лишь качала головой и улыбалась. Сейчас же она наконец поняла, что эти слова никакие не глубокомысленные, они напрямую касаются бренной жизни. Так все-таки связывать ей мужа или нет? Это тоже был философский вопрос.

Она помнила много прекрасных мгновений. Когда мужу было сорок с небольшим, он коротко стригся, имел стройную фигуру, а когда принимался ходить по балкону, то каждый его шаг был четким и резким, словно звон колокольчика на ветру. Она видела, что муж не скрывал перед студентами своей симпатии к ним. Любимым учеником мужа был парнишка-магистрант, приехавший в Шэньчжэнь на учебу с Северо-Запада. Оба они увлекались философией и игрой в облавные шашки, и то и другое служило испытанием для ума. Остальные студенты, поговорив, расходились, а парнишка с Северо-Запада оставался на ужин и затем составлял мужу компанию в шашечной партии. Ей навсегда запомнился вид мужа, двумя пальцами поднимающего шашку, и стук шашек на игровой доске из китайского лавра. Перестук шашек сразу же вызывал в душе покой. Теперь, когда ночью в безмолвном пространстве принимался настукивать мелкий дождь, она просыпалась, но дробь дождя вызывала умиротворение. Под эти звуки она вновь засыпала и глубоко проваливалась в сон. При окончательном пробуждении в душе ее царила полная безмятежность.

Он что-то крикнул из комнаты, она не расслышала и сначала откликнулась наугад. Вернувшись в гостиную, Чжоу Сугэ вновь вспомнила об окаменевшем носороге из музея. Она вдруг представила себе такой конец: верхом на шерстистом носороге безмолвно прыгнуть с пятого этажа и исчезнуть в золотистых небесах.

Глядя на ужин, Чжоу Сугэ несколько запереживала. Чашка с крупно порезанными огурцами, яичница с древесными грибами и шесть сосисок. Хотя сосиски были зажарены по рецепту из сериала «Полуночный ужин» и походили на щупальца осьминога, любой человек в здравом уме сразу бы понял, что ужин приготовлен на скорую руку и по пути наименьшего сопротивления. Она надеялась, что в этот раз как-нибудь заморочит ему голову. Разборчивость мужа в отношении еды была то повышенной, то пониженной; иногда он ел не выбирая, но иногда был страшным придирой и мог припечатать парой едких слов.

Он стал жевать сосиску, и она ощутила, что атмосфера накаляется и становится натянутой, словно кожа барабана.

— Эх, без мяса досыта не наешься.

— А сосиски разве не из мяса?

— Нужно горячее мясное блюдо, нормальное мясное блюдо.

Чжоу Сугэ опустила глаза:

— Давай ешь.

Она знала, что он предпочел бы свинину, поджаренную с чем-нибудь вроде перца, грибов или картошки. Если бы он оставался самим собой, как бы ей хотелось дать волю чувствам и рассказать о своем отвращении к свинине! О том, как она не желает больше никогда резать мертвую плоть, холодную и склизкую. Запах крови вызывал у нее несильное, но ощутимое отчаяние.

Он добавил:

— И еды мало.

— Так ведь три блюда.

— Яичница не считается[30].

Как ей хотелось закрыть глаза и закричать, выплеснуть эмоции! Но когда слова были готовы сорваться с языка, она поняла, что это бессмысленно. Ведь ссора радует, лишь когда есть достойный противник, а у мужа понимание и реакция были замедленными, где уж тут поссоришься. Ей оставалось лишь сдержаться и вызывающе вопрошать саму себя: ну зачем человеку питаться три раза в день? Она всегда стыдилась животного чувства голода, возникающего к определенному часу. Он не мог знать, сколько хлопот ей доставляла ежедневная трехразовая готовка. Она забивала морозилку всякими полуфабрикатами, пирожками и пельменями для быстрой разморозки, чтобы можно было перебиться, когда особенно не хотелось готовить. Одно время Чжоу Сугэ даже заказывала фастфуд, но этим не наешься и впадешь в легкое отчаяние. А расходы на приличный обед в ресторане порождали невыносимое чувство вины, когда в выписке по карточке она видела, как проедаются все деньги. Не поверите, но постоянный прием пищи был для нее словно нож по сердцу, а самое противное, что она от этого еще и толстела. В итоге она стала на всем экономить. Чтобы сберечь деньги, а также из гастрономических соображений, она стала планировать меню на неделю вперед, а затем с мужем и раскладной тележкой ходила закупаться на оптовый сельскохозяйственный рынок.

Вообще-то, ее можно было отнести к хорошим хозяйкам. Войдя в раж, она могла обежать несколько супермаркетов, чтобы закупить все необходимое для нового сложного блюда. Но сейчас большую часть времени у нее не было настроения, жизнь с каждым днем теряла свою прелесть, и настрой у нее стал хуже некуда. До нее доносились звуки жизни, наслушавшись которых, она по всем законам не могла не взбеситься. Если бы Чжоу Сугэ была одна, то как-нибудь бы приспособилась. Когда бы и поголодала или перестала бы питаться строго по часам; опять же, пампушка с соленым утиным яйцом или соевым творогом вполне бы сошла за еду. К счастью, были овсяные хлопья марки «Квакер», которые можно было залить кипятком и обойтись без стряпни на завтрак. С деланой серьезностью она рассказала мужу, что хлопья содержат много клетчатки, понижают холестерин, полезны для здоровья, и так заставила его съедать тарелку на завтрак. В душе она была благодарна старику, изображенному на пачке, за добрый вид и густую седую шевелюру, окаймлявшую румяное лицо.

Хотя муж и упрекнул ее, сказав, что яичница не считается блюдом, но в целом этот ужин прошел гладко. Она про себя благодарила всех божеств, и у нее родилось чудесное предчувствие, что удастся сходить на вечерний концерт.

Едва войдя, тетушка Чжан сразу заявила, что по контракту она приходит только убираться, причем один раз в полмесяца.

На сердце у Чжоу Сугэ похолодело. Она-то хотела прельстить домработницу деньгами, но, увидев ее настрой, поняла, что та заранее решительно против.

Чжоу Сугэ оставалось лишь сказать:

— Не будь у меня тогда важного дела, я бы вас не побеспокоила.

Домработница подмигнула:

— А что за дело-то? Тайна какая-то? По делам можно и с мужем пойти, он ведь не дитя малое, не обременит.

Чжоу Сугэ тоже подмигнула и отчеканила в ответ:

— То-то и оно, что неудобно.

Тетушка Чжан не стала дальше спорить и спросила:

— Я у вас работаю уже три года и никогда не видела ваших детей. Почему бы им не прийти в выходные? Тогда вы сможете выйти по делам.

— Сын в Канаде, работает инженером по ремонту самолетов.

Тетушка протянула:

— Ну, дети, дети…

Чжоу Сугэ вспомнила, что каждый раз, когда она слышала по телефону голос сына, он казался таким далеким… Дыхание сына было тяжелым, ведь он живет там, где суровые морозы и разреженный воздух.

На душе становилось все тоскливее, и она в самом деле собралась поднять трубку и сказать сыну: «Возвращайся, нам от тебя ничего не надо, просто поживи с нами несколько дней».

В итоге она взяла не телефон, а пульт и включила телевизор.

Домработница, наклонившись, протирала плинтус и продолжала болтать с хозяйкой:

— А сиделок вы сколько приглашали, пока не отказались?

— Сменила двух, а потом передумала.

— Ваш муж узнаёт кого-нибудь?

— Протрите-ка мелочовку на полке.

Домработница прекратила задавать вопросы, молча домыла гостиную и ушла на кухню.

Чжоу Сугэ украдкой посмотрела на мужа. Ну вот же, он дома и сидит спокойно. Хотя он и всегда под боком, ее часто прошибал холодный пот, она переживала, что муж потеряется и будет бродяжничать там, где она его не сможет найти.

Тетушка крикнула из кухни:

— Преподаватель Чжоу[31], примите работу, все ли устроит?

Домработница позвала ее в основном из-за того, что в этот раз поработала особенно старательно и хотела продемонстрировать результат наведения чистоты — вытяжка сверкала, сковородки как новые, протерты даже все бутылочки со специями. Чжоу Сугэ из гостиной ответила, что наверняка все устроит, работу принимать ни к чему.

Проводив тетушку Чжан, она решила вместе с мужем пересмотреть телепередачу «Вкусности на каждый день», а когда надоест, то переключиться на приключенческий фильм «Путешествие на Запад». Хвала телевидению, если бы не было его, она бы не вынесла этих нескольких лет. Кто бы мог подумать, что муж откажется и скажет, что это неинтересно.

— Тогда, может быть, пойдешь поспишь?

Муж в недоумении покачал головой и заявил, что хочет стать плотником.

После начала болезни он часто нес всякую чепуху, но эта фраза ее озадачила. Хочет стать плотником? Худо-бедно прожили вместе тридцать лет, но о том, что он хочет быть плотником, она слышала впервые.

— Как же так, ты же философ, ты с детства любишь философию.

— Нет, с детства мне нравилось плотничать.

Она смотрела на мужа — в это мгновенье он был полностью открыт и искренен. Атрофия мозга вернула его в состояние подростка десяти с лишним лет. Скрытые воспоминания того времени вдруг стали проступать в мельчайших подробностях.

Она кивнула:

— Хорошо, хорошо, оказывается, ты хотел быть плотником.

Она посмотрела на часы, уже пять с лишним. В эти дни в ее голове время от времени всплывали картины, увиденные у ограды в парке. Она вспоминала старушек, прижимавших к себе ревущих детей и успокаивавших их монотонным «а-а-а», отдававшим какой-то бездумной машинальностью. Взгляд у них при этом был равнодушным, словно у старых кошек, а еще в нем присутствовала человеческая рассудочность, признающая конечную тщетность усилий. Старушки, как и она, отбывали обыденную как мир повинность, несли повседневный груз как само собой разумеющееся, никто не воспринимал эти обязанности как что-то невыносимое и уж тем более не ощущал себя в тупике отчаяния. Они прожили так долго, что стали железными, откуда тут взяться тонким и глубоким чувствам…

Она не осмеливалась точно подсчитать, сколько она уже живет такой жизнью. Тысячу дней или еще дольше?

— Ланьсэнь, я попозже куплю тебе дерева для работы, а сейчас у меня тоже…

Она заколебалась, стоит ли все-таки сказать. Он все глубже возвращался в прошлое и оставался в одном из его отрезков, как будто его и не было сейчас в комнате.

Где бы он ни был и мог или не мог ее понять, она все же сказала:

— Сейчас у меня тоже есть желание. Мне хочется выйти и побыть одной, взять выходной, выходной на несколько часов. Ты понимаешь?

Ланьсэнь закивал:

— Лучшие плотники живут в долине реки Мацзяхэ[32].

Концерт начинался в восемь. Она шла туда впервые и, не зная, что там и как, решила пойти пораньше. Чжоу Сугэ достала из коробки веревку, повесила на плечо, принесла деревянный стул и поставила его рядом с диваном, чтобы с этого расстояния было удобно смотреть телевизор.

Увидев новый стул, муж радостно на него уселся. Тогда она поспешила протянуть веревку и одной петлей закрепить его туловище. Затем связала ему руки. На стуле было много выступов, узлы вязались легко. Наконец она привязала к стулу его ноги. Узлы она вязала намертво, но веревку при этом не натягивала плотно, из опасения причинить ему боль.

Движения ее были натренированными, ловкими и молниеносными. Она слегка приоткрыла рот, в голове было пусто. Все движения как будто выполнялись по мышечной памяти и не требовали участия мозга, мышцы управляли собой сами.

Глядя на ее действия, он лишь улыбался:

— Сейчас ты привяжешь меня, а потом я тебя. Когда поменяемся ролями?

Наконец Цяо Ланьсэнь был крепко привязан к стулу. Долго готовившаяся операция «Хайдеггер» увенчалась полным успехом.

Она прошептала:

— Я ведь неотступно за тобой присматриваю и всегда сохраняю бдительность. Даже когда покупаю в супермаркете пачку соли и то переживаю, что ты исчезнешь, пока кладу покупку в тележку. Я больше так не могу, просто не могу. Позволь мне сейчас уйти, а потом уж исповедуюсь.

Она взяла сумку и проверила билет на концерт. Повесила ее на плечо, сменила обувь, открыла дверь и услышала его оклик:

— Ты куда-то уходишь?

— Да, мне нужно выйти.

— А куда?

Она, не оборачиваясь, сказала:

— Посмотри по телевизору «Тома и Джерри».

Она захлопнула дверь и на лифте спустилась вниз. Проходя по двору, сбавила шаг. Она невольно думала о том, что сейчас происходит дома. Возможно, Цяо Ланьсэнь, опустив голову и напрягшись всем телом, пытается освободиться. Ну и что случится, даже если он вырвется? Он ведь заперт в странном мире, идиот, утративший редкий интеллект, не способный к размышлениям или даже простейшим действиям. Память о прошлом слой за слоем отмирала и покидала его.

Она вдруг выпучила глаза — на ее пути внезапно возник белый кот. В этот раз кот появился не так, как раньше. Он не был у кого-то на руках и не грелся под солнышком на земле. Белый кот Бонхёффер спрыгнул с пятого этажа и разбился во дворе их дома. Эту сцену она представляла очень живо, как будто была ее свидетелем, — белый кот, не оборачиваясь, совершал прыжок и падал.

Чжоу Сугэ поднялась на свой этаж, открыла металлическую дверь, ворвалась в гостиную и остановилась перед стулом. Она была в растерянности и не понимала, как очутилась дома. Муж улыбнулся:

— Как это ты так быстро вернулась?

Чжоу Сугэ замерла, как будто внезапно в голову ей пришла какая-то мысль:

— Хорошо поиграли? На сегодня хватит, остановим игру, вечером поведу тебя на концерт.

Она наклонилась и стала сначала развязывать веревку на ногах. Вскоре пальцы, натертые веревкой, засаднило. Чжоу Сугэ потянула ящик чайного столика, достала ножницы, но, едва сталь коснулась веревки, вдруг остановилась и отложила их в сторону.

Она села на пол, зубами и ногтями один за другим распустила узлы, а затем долго пыхтела, переводя дух. Отдохнув, подняла с пола веревку, свернула ее и вернула в коробку в кладовке.

На площади перед стадионом Чжоу Сугэ по дешевке сдала билет перекупщику, а затем у него же втридорога купила два билета на соседние места. Мужа она вела за руку, они вместе прошли досмотр, поднялись на трибуну и заняли свои места.

Насыщенный синий свет заливал сцену, сводчатые батареи металлических софитов переносили их в темноте в мир научной фантастики. Над стадионом зияло отверстие, через которое проступал овал неба. Проникавший лунный свет скользил по ветвеподобным стальным конструкциям и от этого смягчался. На сцене выступала иностранная группа. Чжоу Сугэ не понимала слов, но увидела, что на концерте целоваться обычное дело. На большом экране непрерывно вспыхивали кадры с целующимися парочками, это выглядело так естественно и трогательно. Вокалист выступал самозабвенно, публика тоже отдалась чувствам — все стали прыгать, обниматься, кричать. Одобрительные крики волной набрали размах и устремились в ночное небо. Она протянула руку и обняла сидевшего рядом. Тучи закрыли молодую луну, небо потемнело. И тут ее одолели сомнения: «Он ли это, неужели ты выпустила его в люди?»

Голос певца усиливался не постепенно, а внезапно взрывался и, неся ощущение конца, сразу же взлетал в высшую точку и без срывов держался там, звонкий и широкий. Она почувствовала, как голос подхватил ее и понес над землей. Это чувство не покидало ее еще несколько дней.

Она помнила, как поцеловала мужа, помнила, что в момент поцелуя от опьянения, перемешанного со страданием, прикрыла глаза. В тот миг многотысячный стадион стал невероятно просторным, будто она осталась там одна.

Перевод Алексея Родионова

Денис Драгунский

Умереть, убить, воскреснуть

20 мая 2009 года, около трех часов дня, я сидел за письменным столом и листал, и рассматривал, и взвешивал на ладони свою первую книгу, которая вышла буквально пару недель тому назад. Конечно, среди всех прочих радостных мыслей была и мысль о моем отце, знаменитом детском писателе Викторе Драгунском: понравилось бы ему? Наверное, он был бы рад моей книжке, как радовался моим пятеркам, моим картинкам, моему поступлению в университет, — но понравились бы ему мои рассказы именно как литература?

Я вспомнил, что мой отец умер, когда ему было всего пятьдесят восемь лет. А мне сейчас — ровно столько же.

Я подумал: «Мой отец умер, когда мне был двадцать один год. Получается, что я прожил две жизни. Одну, с отцом, недлинную, но не безнадежно короткую. Некоторым великим поэтам и математикам — хватило. А другая жизнь, прожитая без отца, — тридцать семь. Загадочный срок. В этом возрасте умерли Пушкин и Рафаэль. Ван Гог и Моцарт. Конечно, это случайные совпадения. Но я все равно чувствую, что это особый срок. Тридцать семь лет — полная, сильная, результативная жизнь. Так сказать, минимальная протяженность долгой жизни».

Я сидел за письменным столом и вспоминал, как папа умер.

Это был очень длинный день, шестое мая семьдесят второго года. Суббота.

Я помню его во всех подробностях. Как утром я встал, позавтракал. Яичница с белым хлебом и черный-черный сладкий чай. Как разговаривал с папой. Как потом я собирался на дачу. Звонил друзьям, Андрею и Алику.

Но плохо помню, как мы с папой прощались. Наверное, никак. «Пока, до завтра». «Пока, пока».

Хотя иногда я вспоминаю, что мы в этот день, перед моим отъездом — поссорились.

Это воспоминание возникает и исчезает во мне.

Когда мне спокойно на душе, мне кажется, что мы просто попрощались. Может быть, даже поцеловались.

Когда я чувствую вину перед отцом, мне кажется, что да, мы ссорились, и что я даже помню, как это было: он сидел в спальне, в маленьком креслице, спиной к зеркалу: там было огромное зеркало-псише, двухметровой высоты, с широкой рамой и двумя колоннами красного дерева; его можно было наклонять между колоннами: собственно, в этом и состоит идея зеркала-псише, в отличие от неподвижного трюмо.

Папа и мама не были охотниками до антиквариата и прочей роскоши. Мы жили скромно в смысле мебели и разных красивых штучек, хотя папа уже был известным писателем.

Мебель у нас была — самодельные стеллажи и недорогой гарнитур под названием «кабинет-гостиная», потому что там был и письменный стол, приткнутый к окну, и еще один — то ли очень большой журнальный, то ли не очень большой обеденный. Гостиный, в общем. То есть у моего отца, известного писателя, не было «кабинета», где он бы с важностью «работал». Все было очень просто.

Зато на стенах висело много картин. Знакомые художники дарили. Холст, масло. А бывало, что папа у них просто выхватывал какие-то маленькие наброски, эскизы — на серой мятой бумаге — и отдавал в окантовку под стекло. Были еще эскизы декораций, фотографии, шаржи художника Игина, где были изображены артисты и писатели, знакомые моего отца, и он сам тоже — курчавый, улыбающийся, редкозубый. И еще — много моих картинок: лет до четырнадцати я считался многообещающим юным художником. Во всяком случае, папины друзья-художники очень меня хвалили, прочили большое будущее (надеюсь, не только из любви к моему папе). Но не важно. Потом, лет в пятнадцать, весь мой талант куда-то делся.

У мамы не было ювелирных украшений, вообще никаких, даже обручального кольца. У папы тоже не было кольца.

Зато был дешевый латунный перстень. Эстрадный. Яркая позолота и большой черный как бы камень, из пластмассы. Эстрадный — чтоб из задних рядов было видно. Кстати, вы знаете, что такое «эстрадный пиджак»? Почему в те времена говорили: «пиджак хорош, но чуточку эстрадный»? Потому что у эстрадного пиджака немного коротковаты рукава, чтобы издалека — из задних рядов и с ярусов — виднелись белые накрахмаленные манжеты.

Так вот. Однажды в каком-то театральном клубе мой папа оказался рядом с прославленным режиссером Сергеем Образцовым, руководителем Центрального театра кукол. Они стояли в кружочке, шел какой-то общий разговор. Скорее всего, о проблемах хорошего вкуса. Образцов (он был на двенадцать лет старше) сказал:

— Как странно, что молодые люди носят всякие пошлые побрякушки! — и указал на папин перстень, вот этот, латунно-сияющий, на самом деле очень пошлый.

Папа пожал плечами и сказал:

— Одни носят побрякушки здесь, другие — тут.

И показал на медаль лауреата Сталинской премии, которая была у Образцова на пиджаке.

Все, кто был вокруг, проглотили язык. Образцов хмыкнул и отвернулся. Но дело ничем плохим не кончилось. Никакого доноса, боже упаси, хотя все это было в конце сороковых.

Ах это эстрадное желание «сказануть»! Рассмешить, изумить, огорошить ударной репликой, а там хоть трава не расти. Однажды, когда «Денискины рассказы» стали очень популярны, папе позвонили из «Правды» с потрясающим предложением: напечатать рассказ.

— А какой у вас гонорар? — спросил папа.

Звонивший хмыкнул. Действительно странно: человеку предлагают напечатать рассказ в «Правде», как Горькому или Шолохову, а он задает такие идиотские вопросы.

— Наверное, рублей сто, — был ответ.

— Обычно мне платят двести, — сказал папа.

— В «Правде» печатаются не ради денег, — строго сказал сотрудник «Правды».

— Ну, тогда я пойду в «Мурзилку»! — засмеялся папа.

Иногда потом я думал: «Эх! Зачем эти эстрадные штучки? Напечатался бы ты в “Правде”, стал бы секретарем или хотя бы членом правления Союза писателей — насколько легче, удобней стало бы тебе — да и нам всем — жить на свете. Особенно когда ты заболел, когда понадобились редкостные заграничные лекарства, больницы и санатории». Паршивые мысли, конечно.

Правда, потом я решил, что папа эту историю — скорее всего — выдумал. Он рассказывал ее друзьям в застолье: анекдот про самого себя. Чтобы подчеркнуть свою полнейшую независимость.

Мой папа был совершенно аполитичен. То есть в меру критичен, в меру лоялен. Рассказывал анекдоты про Хрущева, читал самиздатскую литературу, дружил с известным диссидентом Львом Копелевым (у него мы брали толстые папки с запрещенными книгами, машинопись на папиросной бумаге), но никаких обращений не подписывал. Он был в Праге в самый разгар Пражской весны, со многими чехами подружился и очарованно рассказывал о каком-то небывалом единении интеллигенции и рабочих. Но на оккупацию Чехословакии никак не среагировал. Во всяком случае, чтоб вслух и громко.

Но помню его слова: «Мы — старые беззубые псы, мы можем только ворчать». Это — о себе и своих друзьях.

Друзья у него были в основном старинные, школьные. Двое — простые советские служащие, один — профессор-литературовед, один — крупный чиновник, начальник какого-то «Оборонстроя». Они к нам все время приходили. Просто посидеть, выпить. И еще папин троюродный брат Миша из Ленинграда, чудесный, умный, добрый человек, бывший военный, с блестящей поначалу, но загадочно оборвавшейся карьерой, потом — заместитель директора какого-то радиотехнического НИИ. Из писателей папа по-настоящему дружил с Юрием Нагибиным и с детским поэтом Яковом Акимом. Еще приходили художники — те, кто иллюстрировал отцовские книги. Но вообще такой вот специально «писательской» компании у него не было, и он, кажется, туда не стремился. От эстрадной богемы ушел, к литературной не пришел.

А куда это я пришел в своих воспоминаниях, и главное, откуда?

Ага. Латунный перстень.

Украшения, которых не было.

Отец писал школьной авторучкой за девяносто копеек.

Мы с мамой купили ему дорогую ручку с золотым пером. Тоже не пригодилась.

Мы с мамой на день рождения купили ему модные тогдашней модой часы «Полет», совсем плоские, с черным блестящим циферблатом. Он очень скоро отдал их мне и снова надел свои старые, толстые и удобные, с ясными цифрами швейцарские часы: мама привезла из заграничной поездки. Часы назывались «Cyma Watersport». В магазине они лежали в аквариуме с рыбками — это маме очень понравилось. Мама работала ведущей в ансамбле «Березка» — выходила в серебристом «русском народном» платье до полу, с золотыми косами вокруг головы и объявляла номера. Мама была настоящей русской красавицей.

Поэтому папа так огорчался, что я влюбляюсь в некрасивых девушек.

Но об этом чуточку позже.

Итак, мебель у нас была самая простая.

Но тогда многие люди нашего круга — писатели, художники — вдруг стали увлекаться антиквариатом. Мама тоже решила, что у нас в доме должна быть хотя бы одна старинная вещь. Поэтому она купила роскошное зеркало, псише красного дерева. По объявлению, где-то на окраине, в дачном доме, но в черте Москвы — таких домов было очень много в шестидесятые годы и даже до середины семидесятых. Помню крашеные дощатые полы в этом до нереальности старинном домике. Помню цену. Помню, как мы везли зеркало в грузовике, в кузове, на ребре, с двух сторон его поддерживая, а потом, раздобыв подмогу, поднимали на одиннадцатый этаж пешком, потому что оно конечно же не влезло в лифт.

Папа сидел, отражаясь в зеркале спиной. Я стоял перед ним. Я видел его затылок, у него были очень густые волосы, коротко стриженные, крупно-курчавые, черные с редкой проседью. «Соль с перцем», — говорила мама.

Мы ссорились, ругались, он кричал на меня, я кричал в ответ — так мне кажется, еще раз повторяю, когда я чувствую вину. А иногда мне кажется, что мы просто обсуждали какие-то домашние дела.

Я уже не знаю, как было на самом деле. То так, то этак.

В общем, мы попрощались. Было часа три, самое начало четвертого.

Потом я поехал к своему приятелю Андрею, чтоб вместе двинуться на дачу. Посидели у него, поболтали.

Мы договорились, что наш друг Алик, которого мы позвали с собой, будет ждать нас на площади Ногина. Сейчас она называется Славянская площадь.

У Андрея тоже была дача в нашем поселке, но там была куча народу, а у меня — никого. Поэтому решили, что поедем именно ко мне.

Было около шести часов вечера. А папа уже умер к тому времени. Он умер в одну минуту, от внезапного инфаркта. Мама рассказала. Он как раз был в спальне. Зашел туда зачем-то. Вдруг застонал, схватился за сердце, она подбежала к нему, подхватила под руку, помогла шагнуть к кровати. Он упал навзничь и замолчал, закрыл глаза. Скорая приехала буквально через десять минут. Врач поднял веки посмотреть зрачки. Всё. Мгновенная смерть.

Это случилось часов в пять примерно.

Мама назавтра рассказала, что она как раз собиралась в булочную, и как хорошо, что она не пошла, задержалась. «А то бы он умер один. Упал бы на пол. Ксюшенька (моя сестра, ей было шесть лет) испугалась бы».

То есть он умер уже тогда, когда мы с Андреем шли пешком от Столешникова переулка к площади Ногина, вниз по бульвару, к тому месту, где сейчас памятник Кириллу и Мефодию. Там была большая стоянка такси. В те времена московские таксисты не любили ездить за город. Мы специально ждали такси, которое работает до ночи: там на лобовом стекле были циферки, окончание работы. Чтобы таксист не отказался везти нас на дачу.

А дома были только моя мама и шестилетняя сестра. Ну, потом, конечно, стали приезжать родственники.

Мы тем временем доехали до нашей дачи. Отперли калитку, зашли в дом. Только вошли и сели, даже чайник не успели поставить на плиту, вдруг приходит какой-то мрачный старик. Сторож из поселковой конторы. Он говорит:

— Вашему отцу плохо, езжайте скорее в Москву, если хотите застать его живым.

А он уже умер два часа назад. Или даже три. Это меня так «готовили». У нас на даче не было телефона. Кто-то (не знаю кто — может быть, мама) позвонил в контору.

Мы сразу вскочили и побежали на дачу к Андрею. У них был телефон.

Звоню домой, к телефону подходит мамина подруга детства Роза Логинова. В папином рассказе «Он живой и светится» написано: «Мама всё не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня». У папы в рассказах у всех-всех героев есть реальные прототипы. Вернее, так: все, даже мельком упомянутые, персонажи на самом деле реальные фигуры, но я сейчас не о том, конечно… Я о том, как я набрал номер, и тут же, через два гудка, трубку сняла мамина подруга Роза.

— Что случилось? — говорю.

Она говорит:

— Сейчас маму позову.

Мама берет трубку и говорит:

— Папа умер.

Почему тетя Роза сама не могла сказать, непонятно.

Ребята вместе со мной поехали назад в Москву. Поддержать по-дружески. Поймали машину — черную «Волгу», наверное, какой-то начальник приехал — за нашим поселком был министерский пансионат, и машины шли через нас. Обратно — порожняком, и поэтому шофер повез нас охотно и почти бесплатно. Доехали до нашего дома в Каретном ряду.

Вижу: там стоит медицинская машина у дверей, человек какой-то гуляет, опустив лысоватую голову. Я сразу понял, что это перевозка и шофер-санитар.

Я сказал своим друзьям, что дальше со мной идти не надо. Хотя они хотели идти, обнимали меня, держали под руки и говорили: «Держись, ты, главное, держись, мы всегда с тобой».

Но, наверное, мне было стыдно показывать им своего мертвого отца.

И еще было стыдно, что я начну плакать, сильно и громко, как маленький. Или не буду плакать вообще, и это будет еще стыднее: вот, значит, какой я черствый и равнодушный. Я попросил, чтобы они уехали. Они уехали.

Дверь в квартиру была открыта. Я вошел в спальню, где на кровати отец лежал мертвый, с подвязанной челюстью. Опустился в кресло и стал на него смотреть. У меня сильно билось сердце и болела голова.

Вошла мама, обняла меня и вдруг стала гладить мое лицо, ощупывать глаза и щеки. Она проверяла, заплакал я или нет. Мне стало так обидно и гадко, что вот тут-то я заплакал наконец.

Пришел мой брат Лёня, папин сын от первого брака. Пришел мамин брат, мой дядя Валерий. Вниз с одиннадцатого этажа мы несли папино тело на носилках. Санитар предлагал «в лифте на стульчике спустить», но мы отказались.

Было часов восемь, начало девятого, день еще не кончился, и еще в этот день было много всякого. Если все подробно описывать, выйдет целый том. Мелким шрифтом. Обязательно напишу. В другой раз.

Итак, я сидел со своей новой книгой и вспоминал наши с папой разговоры. Ничего серьезного или хотя бы мемуарно-интересного в голову не лезло.

Вспомнил разговор в машине.

Мне шестнадцать лет. У меня ужасное настроение, уже полгода, наверное. Сказал бы — депрессия, но тогда так не говорили, была всего только середина шестидесятых, и не было моды на это слово.

Я всех измучил своим мрачным видом и тоскливыми речами.

Мы ехали домой с дачи. Поднимались вверх по улице Горького от Манежной. Папа был за рулем. У нас была белая — почти белая, цвета «белая ночь» — «Волга-21». Я, наверное, опять что-то ныл. Насчет того, что жизнь тосклива, лжива и бессмысленна.

Папа притормозил. Проехал памятник Юрию Долгорукому. Остановил машину около книжного магазина. Около «сотки», как тогда назывался магазин «Москва», потому что официально это был «книжный магазин № 100».

Он не выключил мотор.

Помолчал и вдруг спросил: «У тебя есть любимая женщина?»

У меня все похолодело внутри. Я сначала не понял, потом до меня дошло, почему похолодело, — и тут я начал понимать. Сначала я подумал, что его вопрос означает: есть ли у меня девушка, в которую я влюблен. Да, разумеется! Даже две. Точнее, три — одна самая главная на фоне двух других, которые мне тоже очень нравились, и я звонил им из автомата, и ждал у подъезда, в общем — да, да, да. Три раза «да». Но почему он так странно спросил? А не просто: «Ты, наверное, влюбился?»

Похолодело, и я понял. И мне стало стыдно. Двойной стыд.

Во-первых, стыдно, что папа со мной об этом разговаривает. Мы с ним, кстати говоря, никогда ни о чем таком не говорили. С мамой тоже. С мамой, правда, я очень редко, но все-таки делился своими любовными переживаниями.

Хотя папа иногда меня подначивал на такие разговоры.

Однажды мама с папой пришли из гостей, папа был навеселе, он полулежал на диване, а я сидел за его письменным столом. Он громко и восхищенно говорил:

— Она красавица! Она чудесная, изящная, милая. Ты таких никогда не видел, клянусь. Да что там ты, мальчишка! Я таких видел, может, два раза в жизни, это третий. Ты в нее влюбишься, как только увидишь. Это будет твоя судьба! Вы должны познакомиться и влюбиться. Подрастете — поженитесь.

Разговор шел о дочке новых знакомых. Где-то на отдыхе папа с мамой встретили приятную пару. И вот побывали у них в гостях, увидели их дочь и решили, что это для меня отличная партия. Мне было семнадцать. Ей — пятнадцать. Нас познакомили. Разумеется, из этого ничего не вышло. Хотя она была очень красивая девочка. Юная, стройная и поразительно нарядная — поскольку мы познакомились у нее на дне рождения. Наверное, ее родители продолбили ей голову, говоря: «Ах, какой мальчик! Это будет твой жених». Заставили позвонить мне и пригласить. А мои родители дали мне денег, и я купил ей букет цветов и альбом репродукций.

Я таких великолепных платьев и безупречных вишневых туфелек никогда не видел — только в кино или на картинках.

Она долго на меня смотрела, но я ей не понравился.

И она мне — тоже. Ни капельки.

Мне тогда совсем другие нравились. Умные и хмурые.

Но у моего папы по этому поводу было свое мнение. Как нынче говорят, жесткая позиция.

Один раз ко мне в гости пришла вот такая умная девушка. Она была старше меня на год — дополнительный повод для моей гордости, кстати говоря. Я только в десятый перешел, а она почти студентка — было лето, она уже сдала выпускные. Мой папа был дома. Мы зашли к нему в кабинет поздороваться. Она была из очень интеллигентной семьи. Знала два иностранных языка. Мы посидели на диване у меня в комнате, тихонько целуясь, стараясь, чтобы было тихо. Потом пошли гулять. Потом я проводил ее до дому. Вернулся домой.

Папа вышел из кабинета, на ходу выдергивая ремень из брюк.

— Ну-ка, спиной повернись, — скомандовал он.

Я машинально повернулся. Он перетянул меня ремнем. Не очень больно, но ощутимо.

— Ты чего?! — завопил я, оборачиваясь и увертываясь от следующего замаха. — Что за шутки?

— Нет, это я тебя спрашиваю, что за шутки! Что это за рожа? Что за макароны вместо ног? Что за патлы? Что за прыщи? Что за ногти? Что за рукопожатие? Вялая, холодная, но зато влажная ладонь! Ты свихнулся, сынище? — И он, наконец, расхохотался.

— При чем тут? — сказал я. — Она хороший человек. Очень умная к тому же.

— Это хорошо, — сказал он. — Тогда крепко, по-дружески, пожми ее благородную руку.

И он ушел в свой кабинет.

Собственно, больше никаких разговоров на эти темы у нас не было. Ну разве что иногда спрашивал: а ты в такую-то не влюбился?

Ах да! Однажды на дачной аллее он увидел меня с Лялькой, юной падчерицей знаменитого кинодокументалиста Романа Кармена — того, который снимал гражданскую войну в Испании в 1935 году. Лялька была безумно хороша. Потом, когда Роман Кармен умер, ее мать вышла замуж за Василия Аксенова, уже тогда известного писателя. Ребята стали называть Ляльку «дважды падчерица Советского Союза».

Мы с Лялькой шли, взявшись за руки и время от времени целуясь. Вечером папа сказал мне одобрительно и даже несколько церемонно: «Благословляю ваш маленький роман».

Роман действительно оказался очень маленьким: месяц примерно.

Но вернемся в нашу машину, которая стояла у книжного магазина на улице Горького, рядом с памятником основателю Москвы князю Юрию Долгорукому.

Итак, во-первых, мне стало стыдно, что папа начал со мной этот стыдный разговор.

Но, во-вторых, мне стало еще стыднее, потому что у меня не было любимой женщины, а мне уже было шестнадцать, и я подумал, что у папы в этом возрасте конечно же была любимая женщина, любовница, баба или как там еще сказать — а я опозорился перед родным отцом.

— Ну, — сказал он. — Есть у тебя любимая женщина? — он повторил эти слова с напором и выражением, обкатал их голосом: «лю-бии-мая же-енщина» — наверное, чтоб я понял, что он в виду имеет. Чтоб не спросить то же самое попросту и грубо.

Но я все уже понял секунду назад.

— Нет, — сказал я.

— Угу (или «ммм», или «ааа…»), — сказал он, рукою взявшись за рычаг переключения передач — на «Волге-21» он был на рулевой колонке, потянув его на себя и вниз, включая первую передачу и тихонько трогаясь с места. — Ну, понятно…

Мы поехали дальше, к Пушкинской, потом к Маяковке, повернули налево на Садовое, к дому, и я думал, что вот, оказывается, как все просто. Будет у меня женщина («девушка», любовница, баба и т. п.) — и все будет хорошо…

Самое смешное, что поначалу именно так и было — первые полгода, наверное. Потом счастье возмужания ушло.

Тем более что на меня стал наступать мой двойник.

«Денискины рассказы» набирали популярность год от года. К концу семидесятых подросли и повзрослели те, кого назвали Денисом в честь героя книжки. А когда я был маленьким, это имя воспринималось как нарочито простонародное. Учителя и соседи меня иногда называли Максимом, Кузьмой и даже Герасимом: что-то совсем деревенское.

Но вот все изменилось. Многие родители называли своих сыновей Денисами — да, да, в честь героя «Денискиных рассказов». То есть почти в честь меня. Почти — потому что на самом деле не в честь меня, конечно, а в честь мальчика из знаменитой книжки.

— Девочки! Минуточку! А вы знаете, кто это? — восклицал мой университетский приятель Саша Алексеев, когда мы июньскими ночами шатались по бульварам и, завидев компанию девиц на скамейке, тут же подруливали к ним. — Это же тот самый Дениска! Из рассказов! Денис Драгунский, Денис Викторович, он может паспорт показать. Вы читали «Денискины рассказы» Виктора Драгунского?

Когда читали — мне было обидно.

Когда не читали — тоже.

Я ощущал свою вторичность. А если первичность, то никому не нужную. Я не сердился на папу. Но не могу сказать, что был рад и счастлив. Понимание того, сколь уникален и прекрасен этот опыт, пришло гораздо позже. Почти что, можно сказать, в старости.

Папа вроде бы не очень огорчился, когда стало ясно, что художника из меня не выйдет. Даже наоборот, он говорил что-то вроде «ну хватит, не старайся, не выжимай из себя!». Но картинки мои любил и не велел мне снимать их со стен. А когда я однажды подарил одну своей знакомой девушке, он страшно на меня обиделся. Я, кстати, это предусмотрел (или мама посоветовала?) — изготовил копию и повесил на нужное место. Но, очевидно, талант меня на полном серьезе покинул, потому что копия вышла очень так себе, и папа это сразу же увидел, и возмутился: «Ты забрал мою картину?» «Это моя картина!» — сказал я. «Но ты же ее на стену повесил, вот здесь, в этой комнате! Разговаривать с тобой не хочу», — махнул рукой и отвернулся. Я подошел и погладил его по плечу. Он отбросил мою руку. Я вышел.

Конечно, мы через час помирились. За обедом.

Но мне долго было не по себе. Я раскаивался, что отнял у него (проще сказать — украл, стащил, спер) маленький кусочек моего детства, которое ему было очень дорого.

Но мне это чудесное детство обошлось еще дороже.

Когда мне было двадцать, а особенно тридцать и даже сорок лет — я иногда с ужасом думал, что отец меня просто убил.

Отнял возможность вырасти, стать взрослым человеком. Мне казалось, что отец своими знаменитыми рассказами про мальчика Дениску навечно оставил меня ребенком, веселым и милым проказником шести, семи, но не более двенадцати лет. Что я превратился в мертвую драгоценность вроде жука в янтаре. Он там сидит уже много веков, его можно рассматривать, любоваться им — он прекрасен, но у него только один недостаток — он мертвый.

Каждый человек виноват в чьей-то смерти.

Да, я огорчал своих родителей. Очень огорчал. Сейчас я опять вспоминаю, что в день смерти отца я очень сильно с ним поссорился, просто до крика. Я помню его растерянное лицо, когда я на него орал. Я очень хорошо помню этот испуганный слабый взгляд. А потом я хлопнул дверью и ушел. А у него случился инфаркт. И что же получается: я виноват в смерти отца?

Дело не в том, что ты кого-то убил или в чьей-то смерти виноват. В этом действительно невозможно разобраться. Правда. Вина не в этом. Вина в том, что кому-то желаешь смерти или радуешься, что вот, мол, умер, и легче стало жить.

Да, и в этом я виноват. И в этом тоже.

Отец уже давно болел, у него уже не первый такой приступ был. Но вот он умер. И я, когда возвращался на машине в Москву, думал о том, что у меня, да у всей нашей семьи, а у меня в первую голову — потому что человек всегда о себе думает в первую голову, у меня начнется совсем другая жизнь. И вот что самое подлое, из-за чего у нас ссора была, из-за чего я так на него орал — но и он на меня тоже, конечно.

Из-за моей молодой жены.

Я месяца за два до его смерти женился на женщине, которую я обожал, готов был ползком за ней на край света. Если бы она сказала мне: «Укради, родину предай, родителей брось, человека убей» — сделал бы. Я любил ее безоглядно и покорно, а она меня мучила и издевалась надо мной. Во всю мощь своего сильного и тяжелого характера мучила, а я только слезы глотал и прощения просил.

Может, конечно, тут я сам тоже был виноват. Может, ей другая любовь нужна была. Без вот этой покорности, без вот этого желания сделать все, что она прикажет, без бесконечных прощений всем ее выходкам и жестокостям, и неблагодарностям, и несправедливостям, и просто злобному настроению минуты. Может, ей нужен был «настоящий мужчина» — но я никогда не был «настоящим мужчиной». Я обожал женщин, и преклонялся перед ними, и хотел служить им и получать в ответ такую же нежную преданную любовь. А не так, чтоб я ей пинок по жопе и матюгами, а она мне щец и в койку.

Но это другая, совсем другая история. И вообще, каждый виноват во всем.

Так вот, мы с отцом поссорились из-за нее. Он опять принялся меня утешать, говорить, что у меня в жизни все наладится, чтоб я не вешал нос. А я огрызнулся и сказал, что у меня все прекрасно, на пять с плюсом. А он возразил, и слово за слово, и в который раз спросил меня — зачем я на такой негодяйке женился? А я принялся ее защищать, причем как положено «настоящему мужчине». Не доводами разума, а криками «Не смей! Не трогай! А еще раз про нее такое скажешь, не посмотрю, что отец!» — и топал ногами, и стучал кулаком по столу.

И вот тогда, едучи в такси на встречу с мертвым отцом, я думал, что ночью позвоню ей — мы были в вечной ссоре с первых недель после свадьбы и жили на разных квартирах, встречаясь изредка, — позвоню ей и скажу: «Только что папа умер!», и она приедет ко мне, обнимет, поцелует, пожалеет, приласкает, и все у нас будет хорошо. Получается, что я радовался смерти отца, да? Получается, что смерть отца была для меня всего лишь маленьким инструментом, всего лишь поводом для того, чтобы меня поцеловали и приласкали?

Мой отец — хоть и болел перед смертью долго — умер от инфаркта в одночасье, даже в одну минуту. Инфаркт — это не рак, не чахотка, не та болезнь, от которой умирают постепенно и неуклонно, слабея и расставаясь с жизнью день за днем. Инфаркт — это сосудистая катастрофа, и часто она происходит от внезапного стресса. И вот я месяцами, а потом годами прокручивал в уме последний день жизни моего отца и наш с ним тяжелый разговор — даже, можно сказать, ссору — после которой я уехал на дачу, громко хлопнув дверью, а он умер буквально через час после этого.

Но уже тогда, уже по дороге с дачи обратно в Москву, я вспомнил этот наш трехчасовой давности скандал и начал думать, какой тут мой, так сказать, личный вклад. Я долго думал и переживал все это, пока не понял вот такие три вещи.

Первое. Мой отец был очень тяжело болен и все равно бы умер довольно скоро. Через год, два, самое большее через три — так сказали врачи по результатам вскрытия.

Второе. Он умер не мучаясь, и тут Бог, можно сказать, его пожалел. Тогда как при иной последовательности событий у него бы могли отняться ноги, начаться почечная недостаточность, проблемы с сосудами головного мозга, инсульты и так далее — и его умирание было бы мучительно, тяжело, тоскливо.

Третье. Но инфаркт у него случился все-таки — да, увы, горе мне — после нашего кошмарного скандала.

Я снова и снова вспоминал все мельчайшие подробности нашего разговора, в котором я был отчаянно зол и даже оскорбил его. Мне стало понятно, почему я был так жесток, — в этом, можно сказать, виноват не я и не отец, а виновато «третье лицо» — моя тогдашняя жена. Крича на отца и обижая его, оскорбляя его, даже угрожая ему — на самом деле срывал на нем злобу на нее. Но кому интересно это чертово «самое дело»? Есть факт: пожилой, тяжело больной отец, нечто сказавший своему молодому здоровому (мне был двадцать один год!) сыну. Возможно даже, что-то для него (для сына, то есть для меня) неприятное и обидное — но сын, ослепленный своими комплексами дурак, накинулся на отца с оскорблениями. Возможно, эти оскорбления потрясли его настолько, что у него случился спазм сердечных сосудов, от которого он и умер.

Когда я это понял, мне странным образом стало легче. Я определил долю своей вины в его смерти и понял, что эта вина навсегда со мной — несмотря на все обстоятельства пунктов первого и второго.

А потом, гораздо позже, я понял вот что.

Сначала мне казалось, что я умер — обессмертившись в рассказах отца. Мне казалось, что отец — своей любовью и своим талантом создав книжного героя, мальчика Дениску, — убил меня.

Я убил его самим фактом своего взросления.

Отец любил меня так сильно, что хотел остановить время. Забальзамировать меня в виде маленького мальчика.

И ему это удалось — наверное, до моих сорока лет.

Хотя умер он гораздо раньше, когда мне был всего двадцать один год. Но я был уже почти взрослый. Вдобавок только что женился, стал уже совсем-совсем взрослым. Наверное, это было для него невыносимо. Тот маленький, чудесный и по-детски совершенно бесполый мальчик — вдруг превратился в «мужика», усатого и женатого. Невыносимо.

Поквитались. Умереть, убить, воскреснуть.

Теперь я вижу, что отчасти повторил путь своего отца.

Хотя у него была жизнь очень причудливая. Он родился в Нью-Йорке в 1913 году, но уже летом 1914 вернулся (его привезли полугодовалого) в Россию, в родной город Гомель. Там его родной отец погиб от рук красных, а красный комиссар Войцехович женился на его маме, на моей бабушке Рите, но потом комиссара убили белые. Бабушка поехала в Москву, работала машинисткой и секретаршей, вышла замуж за опереточного актера Михаила Рубина, родила от него сына Лёню, папиного брата; Михаил Рубин тайком от семьи удрал из СССР через Латвию и оказался в Америке. Лёня перед войной «сел по хулиганке», был призван из лагеря и погиб в 1943 году; восемнадцать лет ему было. Актер Михаил Рубин умер в Нью-Йорке в 1962 году, и почему-то мне горько видеть фотографию его красивого надгробия с надписью «От жены и детей» — а его первенец лежит в братской могиле у деревни Печки Людиновского района Калужской области, а его первая жена, моя бабушка, до смерти жила в темноватой комнате московской коммуналки. Где в пятидесятых жили мы все, впятером — бабушка, папа, мама, я и няня.

Отец работал токарем на заводе «Самоточка» и шорником (делал конские сбруи на ипподроме), летом подрабатывал лодочником на Москве-реке, выучился на артиста, был в Московском ополчении, снимался в кино, на рубеже сороковых-пятидесятых организовал театр миниатюр «Синяя птичка», начал писать рассказы, получил успех и признание, заболел тяжелейшей гипертонией, мучился головокружениями и невыносимыми головными болями и почти перестал работать за два года до смерти.

А у меня была гладкая биография мальчика из хорошей семьи. Школа, домашние учителя, университет, работа в Дипломатической академии.

Но все-таки наши судьбы похожи: он был рабочим, актером, клоуном, поэтом-песенником, юмористом-фельетонистом, эстрадным режиссером — и только в сорок пять стал писателем. Я был юным художником, филологом, преподавателем, сценаристом, журналистом — и тоже стал потихоньку писать рассказы, правда, позже. А первую книгу выпустил в пятьдесят восемь с половиной, в мае 2009 года, как раз в том возрасте, в котором папа умер.

С чего я и начал свой рассказ.

Странно, правда? Мне тоже.

Лу Минь

Храм западного неба

Раннее утро, но на кладбище, символично именуемом «Храм Западного Неба»[33], обещанного блаженного покоя и умиротворения не было и в помине. Всего в двух шагах от «места скорби и молитвы» шумела стройка. Две огромные, подобные монстрам, машины изрыгали из себя дикий рев, разгоряченные физическим трудом, лязгающие и стучащие инструментами рабочие наперегонки скидывали с себя ватники и продолжали свою громкую деятельность в одних лишь нательных фуфайках ярко-красного цвета. В отличие от них, продрогший до костей Фу Ма изо все сил пытался поглубже втянуть голову в плечи. Его старшая тетя, заматывая шею шарфиком со змеиным принтом, бурчала под нос: «Вечно здесь холоднее, чем в городе». Тетин муж шарил глазами по сторонам в поисках уборной. Фу Ма достал сигареты, протянул одну младшему дяде, он, засыпая на ходу, нагнулся к Фу Ма прикурить, едва не клюнув носом в огонь.

Последней из машины вышла бабушка, младшая тетя бережно поддерживала ее под руку. На старческой руке ослепительно сиял массивный золотой перстень типа тех, что были в моде лет сто назад. Кстати, в этот день золотые украшения пришлось надеть каждому члену семьи. Перед тем, как выйти из дома, бабушка провела семейный «досмотр с пристрастием» на предмет готовности к особому мероприятию — согласно традиции, когда живые посещают мертвых, первые обязательно должны иметь на теле золотую вещь, что-то вроде оберега. В этот раз младшему дяде пришлось расплачиваться за свою забывчивость и надеть на себя бабскую цепочку-косичку. Честно говоря, в обычные дни бабушка, как человек старый и мудрый, всегда прислушивалась к мнению более молодых членов семьи, а в случае необходимости могла на многое закрыть глаза и притвориться, что ничего в современных веяниях не понимает. Но посещение могилы — дело святое, в таких делах бабушка крепко держалась традиции. Готовиться к апрельскому[34] посещению могилы начинала сразу после Праздника Весны, традиционного Нового года, по календарю Желтого императора выбирала наиболее благоприятный день, кроме того, требовала от всех членов семьи, за исключением детей, у которых занятия в школе, первую половину назначенного ею дня освободить от любых дел, кроме похода на кладбище. Одним словом, мероприятие, по грандиозности приготовлений сопоставимое с традиционным новогодним ужином в кругу семьи. Правда, не всегда осуществимое, поскольку все — люди занятые. К примеру, отец Фу Ма сейчас за границей. Или дочь старшей тети, у нее именно сегодня архиважное собеседование.

Оглядевшись вокруг, бабушка нахмурилась: «Что здесь происходит? Уже и кладбище в стройку превратили». Старшая невестка бабушки, мать Фу Ма, в этот момент по мобильному вела переговоры о закупке каких-то постельных принадлежностей. Беседа шла на путунхуа[35], мать, отчетливо выговаривая все звуки и тоны, снова и снова обсуждала какую-то мизерную сумму скидки. Все остальные члены семьи невольно подслушивали ее разговор, потупив глаза. Фу Ма отвернулся, закурил… Наконец мама с радостной улыбкой закруглила беседу: «Хорошо, директор Чжан, договорились, будем на связи, надеюсь на наше будущее сотрудничество». Нажав отбой, мама тут же перешла с путунхуа на нанкинский диалект, поясняя бабушке и остальной родне: «Вы разве не слышали? В газетах писали, что крематорий из Шицзыгана скоро переместят сюда, в Храм Западного Неба. Уже строят новый ритуальный зал. Представляете, как цены на участки взлетят?!» Мать Фу Ма любую тему в конечном итоге всегда сводила к теме денег.

— Может, и к лучшему. Дед наш всю жизнь компанию любил, будет ему здесь не так одиноко. — Бабушка сосредоточенно смотрела в сторону стройки. Вслед за ней все остальные члены семьи тоже стали пялиться в полупустое место, как будто там уже высилась толстая труба, выбрасывающая в небо черно-белый столб дыма.

Кладбищенские коммерсанты, не теряя времени, окружили потенциальных клиентов, наперебой предлагали живые хризантемы, хлопушки, сладкие зеленые пампушки цинтуань[36], бумажные копии домов, машин и всего остального, что может потребоваться в загробном мире. Наученная многолетним опытом маленькая семейная группа целеустремленно шагала вперед, игнорируя все предложения торговцев. На самом деле у бабушки давно уже были заготовлены главные атрибуты Праздника Чистого света — минимум месяц в доме хранились сложенные рядами «золотые» и «серебряные» слитки, предназначенные в жертву деду. Естественно, бабушка обзвонила всех членов семьи и сказала каждому, что нужно купить и принести с собой: красные шелковые ленты, бананы (но непременно сахарные мини-бананы отечественного производства), яблоки Фуджи, сигареты «Нанкин» (но обязательно в золотой пачке), ликер «Янхэ», подсвечники, благовония… Бабушкины указания напоминали речь общественного организатора: «Каждый должен принять участие в мероприятии, внести свой вклад, хотя бы небольшой, пусть в виде зажигалки, и она сгодится».

Младший дядя отстал от семейной процессии, похоже, не удалось вырваться из оцепления торговцев. Купив пучок ивовых веточек, он с понурым видом бросился догонять остальных. После развода с женой младший дядя все реже участвовал в семейных сборищах. Когда в прошлом году отмечали праздник Середины осени[37] — традиционный день семейного единения, младший дядя привел свою «девушку» — какую-то пышногрудую сослуживицу. Но сегодня на кладбище он опять в одиночестве.

К дедовой могиле вела длинная пологая лестница, требовалось преодолеть не один десяток ступеней. Две сестры (старшая и младшая тети Фу Ма по отцу), которые вечно между собой грызутся, сегодня были настроены миролюбиво, шли рука об руку, рассматривали надгробные плиты на могилах справа и слева, тихо обменивались короткими фразами. «Гляди, свежая совсем, в 12-й лунный месяц похоронили… А здесь, смотри, общая, трое лежат… Ой, взгляни на эту фотографию, такой молодой, сразу видно, умница парень! Жалко-то как!..»

Когда пришли на могилу деда, бабушка, как и в предыдущие годы, в первую очередь почтила своим вниманием кипарисы, охранявшие с двух сторон надгробную плиту. Сложив ладони вместе, бабушка поднесла руки к груди, нагнула голову в легком поклоне: «Вот и хорошо, еще подросли, и зелень такая пышная! Видите, это нам дедушка оттуда покровительствует!» Старшая тетя с мужем дружно закивали, будто и впрямь кипарисы только что передали им послание от дедушки, потом хором затвердили коронную фразу: «Да, да, верно, верно, отец нам покровительствует!»

Будто из-под земли выросла незнакомая пара — мужчина и женщина бомжеватого вида. Пока удивленный Фу Ма гадал, что им понадобилось, мужчина заиграл на бамбуковых дощечках куайбань[38], которые держал в руке, затем под их ритмичный аккомпанемент стал быстро нараспев декламировать: «Богатства и процветания господину! Богатства и процветания старшему брату! Богатства и процветания старшей невестке! Богатства и процветания всей семье и потомкам всех будущих поколений!» После каждого благопожелания его спутница вставляла ритмичное «Да!». Ритм то ускорялся, то замедлялся, чтецы подходили к слушателям все ближе и ближе. Муж младшей тети полез было в карман за деньгами, но свояк придержал его руку: «Пускай продолжают… приятно ведь слушать!»

Доносившийся со стройки шум внезапно стих, и теперь все соседние надгробные стелы, «навострив уши и затаив дыхание», слушали, как уличные артисты с легким хуайбэйским[39] акцентом декламируют на бис традиционные благопожелания: «Богатства и процветания господину! — Да! — Богатства и процветания старшему брату! — Да! — Богатства и процветания старшей невестке! — Да! — Богатства и процветания всей семье и потомкам всех будущих поколений! — Да!»

Фу Ма теребил в руке сигарету, но прикуривать не спешил. Он давно замечал за собой одну странность: каким бы скептиком, противником суеверий и индивидуалистом он ни являлся в своей обычной жизни, стоило ему оказаться здесь, как он тут же превращался в расслабленного, послушного и благодушного члена семьи. Несколько заторможенно, но исключительно добросовестно он проходил через все этапы сложной и утомительной процедуры, выполнял все требования ритуала: смести пыль с могильной плиты, повязать вокруг нее красные ленты, воскурить благовония, прикурить сигарету и положить на гробницу, осушить рюмку жертвенного вина, отвесить земной поклон, поджечь бумажные деньги и, пока они горят, непрерывно и искренне молить деда, чтобы не погнушался его подношением. Он послушно принимал все. Включая необходимость слушать эти благопожелания.

Фу Ма с каким-то жадным удовольствием наблюдал за собравшимися на могиле родственниками. Как же сейчас они не похожи на себя тех, какими бывают в обычное время, когда играют в карты, едят, выпивают, ссорятся, мирятся. Да и он точно такой же. Каждый год Фу Ма, совершая земной поклон у могилы деда, намеренно медлил, стараясь как можно дольше насладиться редким для него ритуалом, он словно смаковал каждое свое движение: согнул колени, слегка приподнял ягодицы, опустил голову к земле так низко, что боковым зрением увидел ботинки стоящего рядом и шершавую землю у щеки. Ему казалось, что лоб тотчас ударится о бетон, и в то же время казалось, что этого никогда не случится.

…Тем временем остальные члены семьи сообща решали важный вопрос: что делать с надгробной надписью?

Как ни крути, а время летит, с момента похорон прошло уже восемь лет, надпись на надгробной плите поблекла, черные иероглифы стали серыми, красные — почти белыми, трудно разобрать, что написано. А на фоне новых или обновленных надписей на соседних надгробиях дедова выглядела еще более обшарпанной, можно сказать, брошенной на произвол судьбы.

Обновить надпись несложно, кладбищенская служба предоставляет такую услугу, заплатил определенную сумму, и вопрос решен. Проблема была совсем иного порядка. За минувшие восемь лет в жизни семьи произошли довольно серьезные изменения, и два из них непосредственно касались надписи, точнее имен, выгравированных на стеле и покрытых красной краской. В частности, имя жены младшего дяди, высеченное справа от имени мужа, оставалось на прежнем месте, хотя супруги давно развелись. А еще был сын старшей тети, который в прошлом году взял и сменил имя. Оказалось, что он ходил к предсказателю узнавать свое будущее и выяснил, что ему не хватает «энергии воды». «Твоего Фу Ма это тоже касается, — с вызовом сказал муж старшей тети, повернув голову к матери Фу Ма. — Разве не ты обещала, что он в конце года женится? Если будем обновлять надпись, надо имя его невесты добавить, она ведь будущая жена внука нашего деда».

Погруженный в свои мысли Фу Ма не следил за семейной дискуссией, но, услышав свое имя, поспешно взмахнул рукой в попытке отвертеться, словно отказывался от рюмки за столом или от предложения выступить на совещании, но, подумав, решил не спорить и опустил руку. Он внезапно запаниковал, дыхание перехватило, словно в горле застрял ком: «Жениться? В самом деле? А потом до гробовой доски им придется вместе торчать под одной крышей?» Жуть какая, лучше даже не представлять. К тому же Фу Ма сомневался, что его невеста согласится, чтобы ее имя выгравировали на каком-то памятнике в Храме Западного Неба, установленном какому-то бойцу из Шаньдуна, форсировавшему Янцзы и освобождавшему Нанкин, которого она в глаза не видела и с которым вряд ли нашла бы общий язык. Да что там, в последнее время она и с Фу Ма практически перестала разговаривать, это странное охлаждение в их отношениях возникло именно после того, как они назначили дату свадьбы…

На правах жены старшего сына бабушки, мать Фу Ма, понаблюдав несколько секунд за недовольным взглядом свекрови, высказала свое мнение: «Если сейчас мы будем выправлять имена, то неизвестно, сколько еще раз в будущем нам придется обновлять надпись. Например, когда мой младший сын женится или когда у Фу Ма детишки пойдут…»

Бабушка сокрушенно вздохнула, повернулась к надгробию, словно там и впрямь находился дед, пожаловалась: «Ох, видишь, что с твоей семьей случилось за эти-то годы, ты даже не представляешь, сколько у нас проблем». Фу Ма почувствовал угрызения совести, ему казалось, что бабушка говорила о нем, конечно, за столько лет он так и не удосужился довести до логического конца это треклятое дело с женитьбой, только и знал, что перебирал невест, и каждую сомнительную претендентку на роль жены члены его семьи всегда находили вполне приемлемой. Одна, самая зрелая по возрасту, была старше Фу Ма на двенадцать лет, две другие — приезжие, с ними он познакомился по интернету, третья ворвалась в дом с результатом УЗИ и угрожала вскрыть себе вены, четвертая, которую он привел знакомиться с семьей, прямо с порога начала флиртовать с младшим дядей…

Он робко поднял голову, но, к своему изумлению, увидел, что все его родственники стыдливо прячут глаза. И то верно, никто здесь не святой. Муж старшей тети, которого назначили ответственным за важный инженерный проект, едва не стал фигурантом дела о коррупции, младшая тетя завела внебрачную связь, его мать попалась на удочку аферистам и вложила в финансовую пирамиду не только все свои деньги, но и бабушкины сбережения, которые та копила на старость.

Муж старшей тети нервно переступал с ноги на ногу, видимо, ему опять приспичило в туалет. Младшая тетя, чтобы собраться с духом, так долго терла нос бумажной салфеткой, что он стал пунцового цвета, только тогда она наконец решилась открыть рот: «Если хотите знать мое мнение, то я считаю, нам следует придерживаться даты установки памятника, пусть на надписи будут имена тех членов семьи, которых отец знал».

В ее словах был резон, лица родственников тотчас стали менее напряженными, глаза уставились на дату на надгробной плите, словно эти несколько чисел, высеченные восемь лет назад, обрели новый смысл. Тусклые, серо-белые иероглифы были выполнены каллиграфическим почерком по образцу вэйских надписей[40]. Взгляды людей безрадостно блуждали по надгробной плите. Восемь лет — действительно дистанция за пределами видимости, слишком далеко, чтобы что-нибудь четко рассмотреть.

Перед тем как покинуть кладбище, каждый подошел к надгробной плите попрощаться с дедом. Это правило установила бабушка, мол, приходим раз в год, можно сказать деду несколько слов.

Небо прояснилось — смог в пригороде менее густой по сравнению с городом. Солнце осветило широкое, но уже плотно заполненное могилами кладбище, ровные прямоугольники участков, установленные на них надгробные плиты с высеченными именами далеких и не так давно почивших предков и ныне живущих потомков, а затем и вечнозеленые кипарисы, отделяющие одну могилу от другой, а потом и их маленькую семейную группу. Фу Ма обратил внимание, что его мать и обе тети сделали аккуратный макияж и одежду выбрали правильную соответственно случаю, но в лучах солнечного света и женщины, и мужчины здесь и сейчас выглядели старыми, дряхлыми, беспомощными стариками и старухами.

Мама опустила веки, на ресницах подрагивали кусочки туши: «Па, твой старший сын снова улетел за границу, я так боюсь этих авиаперелетов, ты уж возьми его под свою защиту, позаботься о его безопасности. И обо всей нашей семье позаботься, пошли всем здоровья и благополучия. Да, еще не забудь о моем маленьком бизнесе, ты же знаешь, мне нашей маме надо долг вернуть…» Она никак не могла остановить поток слов, совсем как за столом во время семейного ужина. Фу Ма легонечко ткнул ее в бок.

Муж старшей тети, прочистив горло, был лаконичен: «Твоя любимица Инъин в этом году устраивается на работу, так что не беспокойся». Старшая тетя, оттеснив мужа, поспешно дополнила: «Отец, я знаю, ты не оставишь Инъин без своего покровительства, у нее сегодня очень важное собеседование, это иностранное предприятие, говорят только на английском».

Муж младшей тети сложил пальцы в замок, как при молитве: «Здоровья крепкого, крепкое здоровье — самое главное. Внучок твой — семи пядей во лбу, в следующем году будет поступать в заграничный вуз, ты только помоги ему проявить себя наилучшим образом на экзамене, и этого будет достаточно», — интонацией голоса дядя явно намекал на скромность своих желаний, словно он не хочет просить слишком о многом, потому что боится затруднить деда.

«Па! Я сегодня столько ларьков обегала, везде одни лишь импортные бананы, а твоих любимых сахарных мини почему-то нигде нет, я несколько переулков вдоль и поперек исходила, еле-еле отыскала, а продавец знаешь как меня назвал? “Мамаша!” Представь себе, к твоей младшей дочке все теперь обращаются “мамаша”!..» Слушая младшую тетю, Фу Ма едва не прыснул от смеха, но вдруг увидел, что она плачет. Ее муж стоял неподвижно с непроницаемым лицом. После того инцидента с изменой, супруги больше не жили вместе. А ведь какая любовь была! Фу Ма вдруг вспомнил, как они вызвались отвести его в зоопарк, а сами всю дорогу про него забывали, только и знали, что обнимались и целовались в укромном уголке за вольерой с жирафами. Сколько воды с тех пор утекло, а картинка яркая, четкая, словно перед глазами.

Младший дядя, помявшись, стрельнул у Фу Ма сигарету, не разжимая губ, несколько раз затянулся, потом почтительно положил к подножию надгробной плиты, пригнул голову к плите и зашевелил губами, словно что-то шептал деду на ухо. Никто не смог расслышать его просьбы, включая самого деда, — еще за два года до смерти старик в одночасье оглох, хоть из пушки пали — реакции ноль.

Когда пришел черед Фу Ма, у него, как обычно, язык прилип к небу и слова застряли в горле. Он никак не мог привыкнуть к этой церемонии — как будто после смерти дед и не дед вовсе, а всемогущественный бодхисаттва, от покровительства которого зависит все — здоровье, работа, успех. Стоявшая рядом мать Фу Ма задергалась, принялась вместо сына просить деда: «Видишь, какой он рохля! Прошу тебя как главу семьи, позаботься о его женитьбе!»

Бабушка прощалась в последнюю очередь. Она осталась на могиле одна, говорила с дедом несколько минут. Когда садилась в машину, выражение лица было загадочно-непроницаемым, но умиротворенно-спокойным.

Хотя на часах всего одиннадцать пополудни, вся семья, как заведено, направилась на семейный обед в тот ресторан, куда они ходили из года в год — здесь муж старшей тети мог оплатить счет, а потом получить в своей организации компенсацию всех своих затрат.

В ресторане к ним присоединилась Инъин, примчалась сразу после собеседования. Несмотря на холодный день, на девушке был короткий кремового цвета пиджак, выгодно подчеркивающий ее осиную талию, и туфли на каблуках, больше похожие на ходули. На фоне Инъин окружившие ее родственники выглядели как жирные карликовые куры-бентамки. Инъин тут же засыпали вопросами о собеседовании, она с готовностью, но без фанатизма отвечала, то и дело вставляя английские слова. На семейных сборищах типа этого Инъин как представительница третьего поколения всегда была центром всеобщего внимания. Тот важный проект по строительству моста, который курировал ее отец, позволил Инъин уехать на три года в Австралию учиться в университете, название которого Фу Ма никак не мог запомнить. Конечно, после зарубежной стажировки графа «образование» в ее резюме стала выглядеть в тысячу раз круче, чем та же графа в резюме Фу Ма, и можно смело прогнозировать, что в будущем ее послужной список тоже окажется в тысячу раз круче. Да кто такой Фу Ма? Зачем сравнивать с Инъин, вон, останови на улице десять случайных прохожих, и восемь из них окажутся успешнее Фу Ма. Примерно так говорила его мать, и в данном конкретном случае Фу Ма был с матерью согласен на все сто процентов… Инъин вежливо и коротко поприветствовала Фу Ма, не забыв отпустить комплимент: «Стильная сорочка!» Он, опустив глаза, бросил на себя взгляд — из-под куртки, которую он до сих пор не снял, виднелся лишь уголок воротника рубашки.

Вскоре в ресторане появились младшая тетя с сыном, которого она забрала из школы на обеденный перерыв: «В школьной столовой еда хуже баланды для свиней, честное слово!» Когда страдающий ожирением и одышкой подросток окликнул Фу Ма: «Старшему брату салют!» — Фу Ма не сразу узнал в нем Доудоу. Когда он успел так располнеть? Типичный комедийный персонаж из американского ситкома — толстяк, над которым все издеваются. Доудоу принес с собой учебник, по указке своей беспокойной мамаши сел в дальнем углу, быстро зашевелил губами — учил уроки. Чтобы не отвлекать племянника, Фу Ма отправился курить в противоположный угол, через пять-шесть минут заметил, что Доудоу за все время ни разу не перевернул страницы. Спасибо, что губами шевелил, не то с истуканом могли перепутать. Фу Ма вдруг почувствовал, как сильно он соскучился по прежнему Доудоу, каким мальчишка был несколько лет назад. Тогда вся родня так же, как сегодня, собралась в этом же ресторане по аналогичному поводу. Похожий на чирикающего воробышка Доудоу не замолкал ни на секунду, памяти его можно было только позавидовать — цитировал без запинки рекламные ролики, которые крутили по телевизору, да еще мастерски копировал голоса: «Наскучила бабушкина стряпня? — Ма-а-а-а-м! — менял голос. — Попробуй сухой куриный бульон “Радость хозяйки”. Сухой куриный бульон “Радость хозяйки” подарит вам по-настоящему свежий и новый вкус!» «Время ускользает незаметно, в сутках — двадцать четыре часа, сколько из них вы тратите на себя? Маски для лица “Мэйцзи”, останови время, насладись красотой!» «Флагманский кроссовер Chery: еще дешевле, еще меньше расход топлива, еще безопаснее, еще современнее, еще надежнее».

Стали рассаживаться, каждый настойчиво пропускал других вперед. Бабушка заняла почетное место во главе стола, справа и слева от нее велела усадить Инъин и Доудоу, как бы авансом награждая их за будущие заслуги и успехи. Мама метнула в Фу Ма укорительный взгляд, на ее лице отражались смешанные чувства, хотя она тщательно старалась их скрыть. Фу Ма больше всего бесило, когда мама так на него смотрела. Какое ему дело до чужого успеха? И вообще, на кой черт ему сдался этот успех? Постоянно пребывающий в состоянии меланхолии младший дядя, который сидел рядом с Фу Ма, понимающе похлопал его по плечу, словно хотел утешить, типа «мы с тобой друзья по несчастью». Бабушка продолжала лить бальзам на душу матери Инъин: «Ой, как жалко, что Инъин нам сразу не позвонила, когда мы на кладбище были, могли деда приятной новостью порадовать. Надо же, во время собеседования на работу взяли! Мало кому удается!»

Фу Ма вооружился палочками для еды. Он был голоден, поскольку утром не успел позавтракать, но почему-то никак не мог выбрать, что себе положить. Блюда заказывала бабушка: тушеные овощи с тофу, лапша из батата, костлявая рыба-ремень, ростки сои. Это — обязательный список блюд для поминок после посещения могилы, в дополнение к ним — блюда, которые любил дедушка-шаньдунец: угорь в кисло-сладком соусе, тушеная свинина с овощами, вяленая сладко-соленая рыба, жареные стебли душистого тростника, вонючий тофу в горшочке, китайские гамбургеры с говядиной и жареным луком. Все по очереди вращали круглый диск в центре стола с расставленными на нем блюдами, в полном единодушии и совместными усилиями выполняли задачу съесть за дедушку все его любимые блюда.

Как только застучали палочки для еды, за столом никто даже полслова о деде не сказал. Застольная беседа покатилась по накатанной колее — каждый говорил на свою привычную тему. Так было и в прошлом году на день Цинмин, и в Праздник Весны, и в День Середины осени. Будто бы каждый всю жизнь играл одну и ту же роль и повторял одни и те же заученные намертво фразы.

Муж старшей тети без тени смущения говорил об источнике его страданий — воспалении простаты: «Все хуже и хуже, уже совсем терпеть не могу, нынче на кладбище четыре раза бегал. Спрашивается, почему заболевание поистине мирового масштаба, которым страдает добрая половина человечества, никак не научатся эффективно лечить?» Подняв руку с палочками для еды вверх, он вопросительно смотрел на собравшихся за столом родственников.

Муж младшей тети советовался с младшим дядей по поводу обмена машины: «Ха, раз человека сменить нельзя, хоть автомобиль сменю». Судя по выразительному взгляду, которым он посмотрел на свою жену, фраза имела второе дно. Младший дядя с готовностью кинулся анализировать расход топлива на автомобилях разных марок и моделей, затем они углубились в воспоминания о стоимости литра бензина три, четыре, а потом и пять лет тому назад, озвучивая по очереди нереально низкие и давно неактуальные цены.

Младшая тетя тоном учительницы втолковывала Доудоу, как следует писать сочинение, одновременно выбирала косточки из кусочка рыбы на его тарелке, словно он до сих пор трехлетний малыш.

Старшая тетя и мать Фу Ма углубились в вопросы эндокринной системы и пигментных пятен, когда речь зашла о регенерирующих кремах, миоме матки и менопаузе, в голосе стали проскальзывать истерические нотки, присущие женщинам после сорока. Инъин, демонстрируя хорошие манеры, ела суп маленькими глоточками, одним ухом прислушиваясь к разговору зрелых женщин и периодически вставляя комментарий, касающийся новых международных трендов. Например, следующего содержания: «Сейчас во всем мире признают, что лучшее средство для нормальной работы яичников — это регулярный секс, особенно в период менопаузы». Фу Ма, который пытался подцепить палочками крошащийся тофу, тут же вспомнил телефонные дебаты со своей девушкой о методах контрацепции и поразился своему открытию: «Выходит, сейчас все девушки такие!» Но он-то еще не забыл, как в юности встречал и других девушек, невинных и скромных, в которых влюблялся с первого взгляда.

Эх, нет уже таких девушек, испарились. На всем белом свете ни одной стоящей девушки не осталось. В современном мире вообще ничего стоящего не осталось, тоска одна беспросветная, похожая на удавку тоска.

Увы, такова реальность… Фу Ма, нагнув голову, листал мобильник. Сидевшая напротив мама буравила сына глазами, были бы у нее ноги подлиннее, точно пнула бы его под столом. Эх, мама, неужели ты и вправду думаешь, что мне интересно юзать гаджет? Неужели ты думаешь, что всем тем людям, которые ни на секунду не выпускают мобильник из рук, даже когда переходят шоссе или сидят на унитазе, действительно интересно? Вокруг такая пустота, такая скука, что еще остается?!

Фу Ма лишь недавно перешел на новую модель, и сейчас бесцельно листал меню приложений, изучая открывающиеся перед ним горизонты. Определение времени в любой точке планеты и разницы во времени. Прогноз погоды в любой точке мира. Счетчик шагов. Счетчик калорий. Фонарик. Барные кости. Папка ICIBA (английский и японский словари). Редактор для панорамного фото. Фу Ма по очереди открывал приложение за приложением, чтобы как-то убить время. Особенно полезным оказался секундомер. 10, 50, 80 — от мелькающих чисел на экране вскоре зарябило в глазах, 100 секунд долой, еще минус минута, пока смотрел на экран — еще одной минутой меньше… В самом деле, помогает.

Младший дядя пихнул его в бок, Фу Ма поднял голову, оказывается, бабушка, подхватив палочками большой кусок мяса, дрожащей рукой протягивала ему, видимо, хотела, чтобы внук не переживал, что о нем забыли. Он вскочил, протянул через стол пиалу, принял от бабушки угощение. «Молодым надо хорошо есть, — тихо и невнятно бормотала она, — чем больше, тем лучше!» Фу Ма обратил внимание, что лицо бабушки уже перестало быть властным. Сейчас, когда церемония поклонения могиле закончилась, она снова вернулась к второстепенной роли стороннего наблюдателя, сидела с сонным видом, не обращала внимания на прилипшие к полочке кофты соевые ростки, с трудом откусывала поредевшими зубами кусочек от жареной лепешки с луком. Наблюдая за бабушкой несколько минут, Фу Ма неожиданно взглянул на нее с новообретенным чувством уважения и вдруг почувствовал приятную сытость в желудке.

У мужа старшей тети затрещал мобильник, он ответил пафосным тоном, словно акцентируя, что звонок по важному делу. Все как по команде дружно заткнули рты, сразу вспомнив, кто сегодня платит за банкет. Старшая тетя, плотно сжимая губы и отчаянно жестикулируя, подозвала официанта. Младшая тетя шепотом уговаривала Доудоу скушать еще один кусочек мяса. Инъин достала миниатюрное зеркальце и начала подкрашивать губы. Младший дядя потянулся рукой к куртке Фу Ма за очередной сигаретой. Видимо, в благодарность за то, что Фу Ма целый день снабжал его куревом, дядя вдруг наклонился к племяннику, внятно, четко и абсолютно неожиданно прошептал ему прямо в ухо: «Послушай меня — не женись! Поверь мне как эксперту в этом вопросе. Да ты и сам знаешь, насколько это бессмысленно». Фу Ма удивленно вскинул на младшего дядю глаза, но тот, сощурившись, лишь выпустил изо рта длинную струйку сигаретного дыма.

Ножки стульев, взвизгивая, поехали по полу, куртки и курточки, шарфы и шарфики взметнулись в воздух, словно птицы и звери разлетались и разбегались в разные стороны. Уставшая бабушка, оперевшись на стол ладонями, наконец-то поднялась на ноги, сожалеющим, почти жадным взглядом окинула оставленные блюда, тихо посетовала, что никто не удосужился попросить официанта завернуть еду с собой, а то могли бы бездомных кошек накормить, все лучше, чем выкинуть на помойку. Ни малейшей реакции со стороны родственников не последовало. Официант принес счет, но муж старшей тети, как нарочно, опять побежал в туалет. Все терпеливо ждали его возвращения, волонтеров заплатить за обед не оказалось.

Бабушка с грустью посмотрела по сторонам, вдруг, словно вспомнив о чем-то, с торжественным видом притянула к себе поближе старшую тетю, немного подумав, притянула за руку и маму Фу Ма: «…Когда меня не станет, вы двое не забывайте про важное дело семьи, заранее начинайте приготовления и обязательно выбирайте дату по календарю Желтого императора!»

«О чем ты говоришь?! Здоровье у тебя, тьфу-тьфу, крепкое», — старшая тетя протестующе качала головой, не прекращая завязывать на шее бантом свой новый шарфик. Мама Фу Ма по достоинству оценила приобретение, правда, узнав, сколько стоит обновка, быстро потеряла интерес, повернув голову к бабушке, эхом повторила слова старшей тети: «О чем ты говоришь? Здоровье у тебя крепкое».

Но бабушка не унималась, ей, видимо, хотелось еще немного побыть в главной роли: «Мои любимые блюда, надеюсь, помните? Когда придет время, вы закажите не только для деда, но и для меня — куриный супчик с овощами и рисом, пельмени сяолунбао[41], жареные улитки с луком-пореем, а на десерт — пирожное из цветков османтуса». Бабушка была родом из Чанчжоу, города к югу от Янцзы.

Перед тем как встать из-за стола, Фу Ма вновь включил мобильник. Секундомер продолжал отсчитывать время. Фу Ма нажал на стоп, на экране высветились цифры: 00:21:37:95. Он недоуменно уставился на них, но меньше чем через мгновение догадался — это и есть то количество времени, которое их семья провела в ресторане, ровно 21 минута 37 секунд 95 миллисекунд. Хм, смешно.

Младший дядя, затушив сигарету, с подозрением спросил: «Ты чего ухмыляешься?»

Фу Ма стоял на обочине дороги и голосовал. Рядом притормозило такси, но водитель вышел из машины, махнул рукой в сторону Фу Ма, сделав какой-то малопонятный жест, и потрусил к газетному киоску. Купив две упаковки желтой бумаги и несколько пачек бумажных денег, он наконец вернулся и сел за руль, немедленно закурил и широко улыбнулся Фу Ма, словно они были знакомы тысячу лет: «Гляди, на этих деньгах физиономии одних лишь иностранцев, как думаешь, это Вашингтон или Клинтон? Точно говорю, моя матушка даже вообразить себе не могла, что сын будет сжигать на ее могиле американские доллары».

Фу Ма машинально кивал головой, прикидывая, как поступить: ехать так рано в офис — тупо, сегодня ему не надо приходить на работу до половины третьего, можно даже опоздать, все ведь в курсе, что он посещает могилу деда. Или… может, потратить лишнее время на более приятное занятие? Правда, о таких вещах лучше заранее договариваться…

К счастью, одна знакомая Фу Ма сутками напролет сидела в QQ[42], писала под ником Girlа. Фу Ма познакомился с ней через сервис QQ «дрейфующая бутылка», где все оставляют анонимные сообщения, порой весьма откровенные и даже пошлые, но зато буквально за пару минут в этом океане людей можно найти человека со схожими интересами. Girlа была на два года старше Фу Ма, кажется, как и он, уже определилась с выбором второй половинки. Во время свиданий офлайн они практически не разговаривают, никакой романтики и типа того. Если вдуматься, просто жесть, хотя, с другой стороны, в таких делах привередничать не приходится, как говорится, чем хуже, тем лучше.

Ему повезло — на его предложение встретиться Girlа тут же согласилась, сказала, что ей все равно заняться нечем.

Вообще-то, он практически доехал до офиса, пришлось говорить таксисту, чтоб разворачивался и брал курс на другой конец города. Услышав, что теперь они направляются в отель «Ханьтин Экспресс», водитель понимающе захихикал, притворно нахмурив брови, предупредил: «Ого, путь неблизкий, придется тебе потерпеть». Он тут же включил радио, откинулся на спинку кресла, будто собрался в дальнее путешествие. Салон такси наполнился звуками. Скучную сводку биржевых котировок и скучную рекламу сменил еще более скучный ведущий программы, приуроченной к Дню поминовения усопших. Ведущий нудно рассказывал о различных способах погребения, будто сравнивал блюда южной и северной кухни, — могилы на деревьях, захоронение в море, колумбарий в виде клумбы, иногда добавлял от себя черного юмора типа: «Что вы предпочитаете — чтобы вас похоронили под кустом пиона или под розами? В Тихом или Северном Ледовитом океане или все-таки в озере Мочоуху под Нанкином?» Апогеем программы стала байка о каком-то зарубежном городке, в котором местный крематорий бесплатно снабжал местные пекарни тепловой энергией. При этих словах Фу Ма едва не поперхнулся слюной: использовать тела мертвяков для выпечки хлеба — интересно, вкус булок никого не смущает?!

Перед туннелем образовалась пробка, когда спустились под землю, очередь из машин встала так плотно, что не было видно ни ее головы, ни хвоста; неоновые лампочки, растянувшиеся, как бумажная гирлянда, мерцали над головой, превращая белый день в черную ночь. Водитель нервно переключал радиостанции, но сигнала не было, одни помехи. Он хватал воздух ртом, как при наводнении, когда вода подступает к горлу: «Терпеть не могу эти подземные туннели, а их, смотри, сколько развелось — Сюанью, Цзюхуашань, Фугуйшань, а еще подводный под рекой Янцзы. Прям ненавижу, честно. Слышал, что собираются ломать эстакаду Хэси и строить еще один туннель. Точно говорю, такими темпами они меня скоро без заработка оставят».

Фу Ма протянул ему сигарету. Водитель нехотя взял, закатывая глаза, продолжил свою тираду: «Раньше со мной ничего такого и близко не было, спорим, все эти странности после 12 мая[43] начались, веришь, я, мать твою, теперь даже в метро боюсь заходить, хоть убей не поеду. Ну а сам как? Не боишься умереть, ну, вдруг там землетрясение или чего похуже? Сейчас человеку в ящик сыграть — раз плюнуть». Казалось, его зрачки расширились от ужаса. Фу Ма чуть не заржал: вот придурок трусливый, а еще крутого из себя строит, на всякий случай снова зашел в чат, предупредил Girlа, что немного опоздает.

«В Нанкине давит темная энергия инь, ты разве не чувствуешь? — констатировал водитель, следуя собственной логике. — Когда ко мне садятся приезжие, куда они едут? Какие достопримечательности смотрят? Минские гробницы, Мавзолей Сунь Ятсена, Мемориальный парк павших героев на холме Юйхуатай, Мемориал жертвам Нанкинской резни, Музей Тайпинского Небесного государства в парке Чжаньюань, гробницы династии Южная Тан, а еще Резиденция первого президента Китайской Республики Сунь Ятсена и исторический район Циньхуайхэ — по сути, все они одна хрень, ты об этом не думал? Э-эх, какая там “древняя столица шести династий”?! Скопище мертвецов, уложенных слоями друг на друга…»

Фу Ма слушал вполуха, рассеянно кивая головой, сейчас его занимала совсем иная тема — он и Girla обсуждали интимные детали сегодняшнего свидания, в частности позу. Конечно, когда дойдет до дела, можно и переиграть, но будем считать, что сейчас у них прелюдия, в конце концов, времени в обрез, чего тянуть.

Такси наконец-то сдвинулось с места, медленными рывками стало продвигаться вперед. Не в меру общительный водитель все-таки настроил радио, вновь наполнив салон звуками. Он был явно обижен безучастностью своего пассажира: «Эй, да не строй ты из себя делового, известно, какие у тебя дела». Не дождавшись реакции, продолжал разговаривать вслух с самим собой: «Честно говоря, выбор правильный… эх, надо пользоваться моментом». Фу Ма посмотрел на таксиста говорящими глазами: иногда человеку просто влом разговаривать, сидел бы водила в чате QQ, тогда бы точно пообщались.

Они наконец-то выбрались из туннеля, и Фу Ма переключил внимание на унылые улицы за окном. Он решил использовать рамку из пальцев, чтобы определить границы обзора, качество картинки вроде бы улучшилось… Глядя через импровизированный видоискатель, Фу Ма впервые заметил, что во многих газетных киосках, хозяйственных лавках, магазинчиках, где продают табак и алкоголь вместе с газетами, жевательной резинкой и минеральной водой, на самом видном месте лежали или висели ритуальные слитки из фольги и бумажные деньги. Как специальный жест, подающий спешащим прохожим повторяющийся, настойчивый сигнал. Фу Ма удивленно таращил глаза. Водитель, разумеется, не упустил шанса скормить пассажиру новую порцию информации: «Всю дорогу торгуют, как подходит Праздник духов, день зимнего солнцестояния, канун Праздника Весны, а потом День Чистого света, так это самый ходкий товар. И в обычные дни люди покупают, кто — приносит жертву на годовщину смерти, кто — по случаю дня рождения. Не, вы, молодые, о таких вещах не думаете, вам бы от жизни одни только удовольствия получать, забыли небось, что человек смертен».

Фу Ма с кривой усмешкой опустил руку, повернув голову к окну, сосредоточенно смотрел, как ветер треплет лежащие на прилавках ритуальные деньги. Они проплывали за окном, исчезали, опять появлялись и опять исчезали. В его мозгу словно крутилась магнитофонная лента с записью обрывков всей той чуши, которую чуть раньше нес водитель и которую Фу Ма прослушивал с отставанием. Он ухватился рукой за край сиденья, чтобы не терять равновесие при движении автомобиля. Ему внезапно стало казаться, что такси, в котором он сидит, последнее и единственное во всем городе, и оно везет его на свидание в последний день перед апокалипсисом, с трудом продвигаясь через набитый битком, но безжизненный район, где все тела умерших и останки былого величия с оглушительным вздохом внезапно вернулись к жизни оттуда, где они лежали, уложенные слоями друг на друга.

После душа они шли в постель, им нравилось несколько минут просто полежать и поболтать о том о сем. Сегодня Girla пожаловалась на свои новые брендовые туфли Belle, якобы они натирают ноги. Затем похвасталась, что недавно сделала в фитнес-центре анализ состава тела, и тут же стала перечислять каждый показатель: содержание жира в теле, масса скелетной мускулатуры, соотношение объема талии и бедер и всё такое. Girla была зациклена на своем здоровье, когда ее не прерывали, могла часами развивать одну и ту же тему, даже если Фу Ма молчал как рыба. Однажды она взялась рассказывать ему о своих прическах, причем за все предыдущие четыре года: на такой-то День всех влюбленных делала наращивание, на такой-то день рождения стрижку боб, для того отпуска красила волосы в такой-то цвет, для того уик-энда делала такую-то завивку, помнила всё до малейшей детали, у Фу Ма даже сердце заныло: вот оно, тотальное одиночество!

Пока Girla продолжала озвучивать бесконечный список своих показателей, Фу Ма включил телевизор, пощелкав пультом, остановился на канале «Мир животных». Сюжет, как обычно, крутился вокруг темы выслеживания добычи и стратегии выживания: на экране леопард и гиена мучительно долго бежали по саванне в надежде заполучить свою долю пищи: один — свежее мясо, другой — падаль, тем не менее Фу Ма подумал, что эти сцены — вполне подходящий фон для монолога Girla, поглядывая на экран, он начал поглаживать ее тело, проверяя каждый показатель — содержание жира, скелетную мускулатуру, соотношение объема бедер и талии. Girla, однако, протестующе заерзала, пожаловалась на мигрень и тут же пустилась в мельчайшие подробности: голова болит почти неделю, но боль не резкая, а скорее ноющая, не так чтобы слишком беспокоила, но все-таки есть ощущение дискомфорта, один день давит в висках, а на следующий — болит затылок…

Фу Ма и не подумал останавливаться, он рассчитывал завести ее и, разумеется, себя. В какие-то моменты ему казалось, что время резко замедлило свой ход, что оно, подобно воску, маленькими каплями медленно стекает по горящей свече и медленно застывает, дыхание отчаяния и тлена обволакивало его, он словно не узнавал себя в этот момент времени — момент настолько скучный, что для него даже не придумано слово, который он проводит в постели, пригодной лишь для единственного раза в жизни, с девушкой, которая разговаривает индифферентным тоном и абсолютно к нему безразлична. Фу Ма поднял голову, с мольбой в глазах посмотрел на экран: уродливая гиена все же дождалась своего счастливого часа — на фоне гигантского оранжевого диска закатного солнца она жадно поглощала гниющие останки газели, из клыкастой пасти капали слюни, окрашенные кровью.

Фу Ма повернул голову и увидел мобильник, лежащий рядом с подушкой: маленький прямоугольный кусочек прецизионного сплава в минуту абсолютной беспомощности вдруг пробудил в Фу Ма чувство близости, рвущееся наружу, подобно роднику, и прорывающееся слезами. По меньшей мере его мобильник был тем единственным в мире предметом, который Фу Ма знал как самого себя и который сохранял тепло и запах его тела, предметом, который, словно универсальный регулирующий клин, помогал ему устранить любой зазор в расшатавшейся конструкции его жизни. Такой, например, как сейчас. Фу Ма вдруг осенило: надо включить секундомер, узнать, сколько времени займет сегодняшний гейм. Почему нет? По любому прикольно будет! Хотя… Вот засада, он до сих пор не готов, столько старался, даже ладони вспотели, вот-вот прилипнут к ее телу. Погорячился он, однако. День и впрямь был сумасшедшим, особенно семейный обед, после которого никак не шли из головы депрессивные моменты, его родственники да и он сам сегодня были еще более безнадежны, чем обычно, будто мутный осадок их жизни внезапно всплыл на поверхность… А потом еще трусливый придурок водила доставал своей болтовней.

Girla вдруг резко вздрогнула, прикрыла в испуге ладонью рот: «Ох, я так и знала! Моя мигрень — это знак, определенно отец меня вспоминает. Я вот что хочу сказать: сейчас ведь День Чистого света, разве нет? Так вот, каждый год в это время ко мне непонятным образом цепляется какая-нибудь хворь: то температура, то расстройство кишечника, то сыпь, при этом ни таблетки, ни капельницы не помогают… Но стоит мне сходить к отцу на могилу, сжечь бумажные подношения, так болезнь вмиг проходит, честно, уже несколько лет подряд такое происходит, разве не чудо? Завтра, да, завтра непременно схожу…» Фу Ма действительно был поражен, но не рассказом Girla, а поразительной реакцией своего тела, совсем как робот при нажатии кнопки «пуск», он, подчиняясь мощному гормональному всплеску, в мгновение ока занял позицию сверху. Girla интуитивно испустила сдавленный крик, но уже в следующую минуту тоненько, протяжно застонала от наслаждения.

Фу Ма не забыл нажать на мобильнике кнопку «старт», краем глаза засек момент, когда включился секундомер. Застывшее время вновь пришло в движение, словно его подстегнули хлыстом, оно пульсировало в его и в ее теле со скоростью летящих из-под колес брызг, несущегося к Луне метеорита. У Фу Ма перехватывало дыхание, будто он скачет на норовистом коне, и когда натяжение обнаженных нервов достигло предела, его ноздри чутко среагировали на резкий тухлый запах, как если бы он был той самой гиеной, пожирающей ужин в колышущейся траве посреди саванны… Но по телевизору уже шла другая передача, что-то типа квеста «Нераскрытые тайны», пытливые, вопросительные глаза ведущего уставились на Фу Ма, как бы спрашивая, почему он в такой нелепой позе. Злясь на диктора, Фу Ма показывал на включенный секундомер, на стремительно летящие секунды в надежде отвлечься и продлить момент, который, как ему казалось, был единственным доказательством его чувства собственного присутствия. Он слышал шум ветра в ушах, а еще он слышал под собой тяжелое дыхание, похожее на дыхание дикого зверя. Стиснув зубы, Фу Ма приготовился к отчаянной битве в решимости освободиться, сбросить с себя того странного типа, который приклеился к его спине, как повторяющая ее форму тень: его лицо наполовину закрыто, полы традиционного мужского халата развеваются длинными языками черного пламени, сзади маячит высокая и худая фигура Духа Смерти…

Ни с того ни с сего Girla принялась громко всхлипывать, слезы катились из глаз прямо на подушку, пальцы с силой щипали спину Фу Ма, речь была несвязной, словно в бреду: «Ты… моя… у меня голова прошла!»

Вокруг покой и безмолвие, как на дне океана, кажется, что можешь погладить рукой длинные тонкие водоросли и темно-синие волны проникающего сверху света, а он превратился в одну прозрачную клетку, непрерывно растягивающуюся во всех направлениях… Фу Ма медленно открыл глаза, взглянул на висящую на потолке убогую люстру, на дешевые постеры на стенах, на безжизненно свисающие шторы, через которые проглядывала полоска тусклого уличного света. Выходит, за окном почти стемнело… Как же долго он спал, словно провалился в забытье или оказался в ином мире, если бы только он мог оставаться там вечно…

Фу Ма согнул ноги в коленях, размял плечи, сделав пару-тройку вращательных движений. Чему удивляться, утром он действительно встал ни свет ни заря, чтоб не опоздать в Храм Западного Неба. Посмотрел на часы — так и есть, уже не успеет приехать в офис и приложить к сканеру пропуск, чтобы зафиксировать хотя бы время ухода с работы. Ну и ладно, зато появился повод проверить поддельный отпечаток пальца, которым он обзавелся с помощью силиконовой формы, нарытой в интернете. Можно попросить приятеля-сослуживца просканировать вместо него этот липовый отпечаток, и нет проблем.

Все еще пребывая в заторможенном состоянии, Фу Ма пытался отправить коллеге эсэмэску, как вдруг почувствовал тревогу и понял, что температура тела возвращается к норме и мозг опять начинает реагировать на радость и горе, словно его тело и мозг вновь вернулись в реальный мир из далеких сфер сверхреальности. Чувство отчаяния, когда кажется, что дальше никак, что нет никакой надежды и не на кого опереться, с грохотом обрушилось на него точно в срок, подобно поезду, прибывшему по расписанию. Ничего неожиданного, так всегда бывает после секса, похоже, это защитная реакция или даже мстительное поведение обездоленного мозга в отместку телесному низу за полученное удовольствие, своего рода побочное действие, которое не поддается лечению…

Он принял душ, оделся, посмотрелся в зеркало, увидел свое слегка искаженное отражение, отметил, что щетина вроде бы стала длиннее. Утром, когда были в Храме Западного Неба, мама сделала ему выговор, и, похоже, ее больше волновала не его небритость, а выброшенные на ветер деньги, мол, заплатил за новую бритву шестьсот восемьдесят юаней, должен каждый день пользоваться, чтобы затраты окупить. Но разве борода и усы не посевы, выросшие на теле, почему их обязательно нужно сбривать, почему не считать их частью человеческого естества? Вот он не хочет бриться и не бреется, и что? Кто-нибудь обратил на его щетину внимание? Включая его сослуживцев и начальника. Положа руку на сердце, он и сам никогда их внимательно не рассматривал. Так что все справедливо.

Когда Фу Ма в лобби отеля оплачивал номер, он заметил, что девушка-администратор чем-то расстроена, должно быть, проблемы личного характера, а еще ему показалось, что ее глаза полны сочувствия. Ерунда, померещилось, хотя возможно, это не она, а он смотрит на себя ее глазами? Фу Ма занервничал, бесцеремонно посмотрел ей прямо в глаза, смутившись, она опустила голову. Фу Ма огляделся по сторонам, увидел табличку «Не курить», обрадованно достал сигарету, закурил, немного полегчало.

И в этот момент Фу Ма внезапно поймал себя на мысли, что думает о деде. Это был самый неподходящий момент за целый день, который уже заканчивался, момент никакой, как говорится, плюнуть и растереть: когда сложенными в щепоть пальцами он брал мятую мелочь, выданную на сдачу, именно в этот момент он вспомнил покойного деда.

В былые времена каждые выходные рано утром — так же рано, как сегодня, когда ходили в Храм Западного Неба, — дед вместе с десятилетним Фу Ма отправлялся в обсерваторию на горе Цзыцзиньшань — горе Пурпурного золота. Они начинали восхождение в парке Белой лошади, поначалу дорога была ровной и пологой, постепенно становилась извилистей и круче. Периодически с ними равнялась какая-нибудь группа энергично дышащих любителей пеших походов, иногда в сопровождении маленькой белой собачки или большого рыжего пса, некоторые путники брали с собой карманные радиоприемники, и всю дорогу их воодушевляли бодрые старые песни. По правой стороне шли те, кто поднимался в гору, — лица напряженные, сосредоточенные, устремленные к общей цели; по левой стороне шли те, кто спускался с горы, — лица расслабленные, спокойные, довольные своим достижением; две стороны горной дороги взаимно дополняли друг друга, словно образуя автономную, снабженную всем необходимым, движущуюся по кругу систему, и весь горный путь был наполнен сладким чувством свободы от окружающего мира… В беседке, открытой горным ветрам, дед останавливался перевести дух, доставал мятую мелкую денежку, покупал Фу Ма огурцы и чайные яйца[44]. После короткого привала дед брал внука за руку и они снова вливались в людской поток, уставшие, но упорные, медленно поднимались вверх к обсерватории — на самую вершину горы, поросшую густым зеленым лесом.

Фу Ма почувствовал легкую дрожь в ногах — утраченное чувство счастья, в которое боишься поверить, но которое реально существовало, шлепнуло его по икрам.

Фу Ма и девушка-администратор напоследок еще раз обменялись взглядами, он смутился, почувствовав, что в его глазах стоят слезы, а еще обратил внимание на то, что лицо у нее совершенно спокойное и в глазах нет ни тени удивления.

Через двадцать пять минут он уже стоял у подножия горы Цзыцзиньшань, заняв исходную позицию в парке Белой лошади, в глаза бросились очевидные перемены, но не настолько кардинальные, чтобы не оставалось места для ностальгических воспоминаний. К его удивлению, на горной тропе оказалось не так уж мало людей, они шли парами или по трое, время от времени переговаривались, смеялись, обычная сценка повседневной жизни. Надо же, оказывается, куча народа ночью поднимается на гору Цзыцзиньшань. Лиц в темноте не разобрать, только темные силуэты, но люди определенно другие, не те, которых он встречал здесь в детстве.

Ночная мгла стала плотной, как толстый, тяжелый ватный халат, поколебавшись несколько минут, Фу Ма все-таки пополнил ряды шагающих в темноте на вершину горы. Фонарей не было, но неподалеку проходила асфальтированная дорога и свет автомобильных фар регулярно падал на горную тропу, пересекая темные силуэты деревьев и рождая иллюзию движущейся решетки из света и тени, отчего в какой-то момент Фу Ма стало казаться, что и он, и все его незнакомые попутчики с трудом и в полном неведении бредут по дороге в какой-то абстрактной тюрьме. Вот уж воистину прекрасная, достойная сочувствия картина.

Он попытался вновь пробудить в себе воспоминание о деде, но обнаружил, что его мозг остается совершенно равнодушным к каким-либо чувствам, та эмоция из невинного детства вспыхнула как молния и столь же неумолимо мгновенно исчезла. Ну и ладно, все эти нежные и теплые чувства дерьма собачьего не стоят, не зря он никогда их в грош не ставил, так даже лучше — никаких посторонних мыслей и чувств, сконцентрироваться на подъеме и двигаться вперед.

…Он добрался до середины горы, с этой высоты уже была частично видна панорама ночного города. Разноцветные огни подсветки зданий, тянущийся светящейся вереницей поток машин — пейзаж типичный и предсказуемый, как заурядный снимок фотографа-любителя. Фу Ма крепко зажмурился, потом открыл глаза и посмотрел так далеко вдаль, насколько только мог, и на пределе своих зрительных возможностей увидел рваную, пеструю темноту: горы, воды, поля, растения, насекомые, кладбища, дороги, окна и лица, то, что осталось в прошлом, и то, что должно появиться в будущем, — все оказались в ее объятиях, все растворились в ней.

Фу Ма еще несколько минут продолжал идти, не поворачивая головы, вперед, его шаги замедлились, ему почудилось, что по телу струится мелкий дождь, а его голова опутана паутиной, он не понимал, откуда она взялась, безуспешно пытался смахнуть ее рукой. Он остановился, чувствуя, что желание подниматься на вершину горы испарилось.

Да сколько ж можно, бесит просто! Фу Ма даже себе не мог объяснить, почему любое дело раньше или позже всегда сводится к одному — ему становится тоскливо, и эта тоска огромная, как небо, могучая, как корни векового дерева, и нет никакой возможности ей сопротивляться. Если дух покойного деда вправду может спасти, или защитить, или что-то в этом роде, то может ли он помочь ему не пребывать в такой тоске, помочь ему стать таким же, как другие, хотя бы выглядеть полным энергии?!

Фу Ма порылся в карманах — сигареты закончились. Был только мобильник, он достал его, неохотно, немного брезгливо открыл приложение «таймер-секундомер», нажал на «старт», развернулся на 180 градусов и начал спускаться к подножию горы, шагая вниз против движения людского потока, наперекор потоку всех этих поднимающихся и спускающихся в полумраке силуэтов. Он положил мобильник в задний карман брюк, и каждую секунду его ягодицы ощущали похожий на муравьиный укус ускользающего времени.

Перевод Нины Демидо

Дмитрий Глуховский

Сера

— Лейтенант Скаредова Валентина Сергеевна. Так, я записываю, учтите. На телефон, вот. Мне дали ваше дело. Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Значит… Это я для записи… Дело по поводу вашего мужа, Петренко Максима Александровича, 1973 года рождения. С которым вы проживали зарегистрированным браком по адресу Ленинградская улица, дом 21, квартира 5, восьмой микрорайон Центрального района, город Норильск.

— Проживали.

— Двадцать шестого декабря две тысячи восемнадцатого года Петренко Максим Александрович, будучи сотрудник Медного завода, в должности мастер наладки оборудования сернокислотного цеха, на работу в положенное время не явился. При звонке вам из управления ООО «Норникель» сотрудника службы кадров вы сообщили, что ваш муж Петренко Максим Александрович недомогает дома, конкретно — отравление. Верно?

— Да.

— На следующий день Петренко Максим Александрович на службу не вышел повторно, чем вызвал новый звонок из управления, на который опять было отвечено вами. Вами было заявлено, что Максим Александрович продолжает находиться на больничном по причине отравления или инфекции. Это же повторилось в среду. Я правильно излагаю?

— Все правильно.

— Потом вы по своей инициативе связались со службой кадров Медного завода, сообщив, что Максим Александрович продолжит отсутствие на рабочем месте вплоть до новогодних праздников. После чего отгулы в связи с Новым годом.

— Да.

— Седьмого января муниципальная бригада по уборке мусора, а именно Ковальчук Д. К. сообщил в Первый отдел полиции ОВД города Норильск об обнаружении на вверенной территории пакета пластикового от магазина «Магнит» с головой мужчины среднего возраста.

— Об обнаружении.

— Что?

— Об обнаружении, а не об обнаружении.

— В протоколе это без разницы. Там буквы.

— Ну я это так, для вас.

— У нас «обнаружение» говорят все. Я раньше тоже говорила «обнаружение», до учебки, но потом привыкла.

— Извините.

— Пожалуйста. С головой мужчины среднего возраста, в которой был опознан ваш муж Петренко Максим Александрович.

— Это у вас, наверное, профессиональный сленг.

— Что?

— «Обнаружение». У нас вот говорят тут «рудники» вместо «рудники», например. В единственном числе — «рудник». (Кашляет.) Устала бороться.

— Вас это сейчас больше всего беспокоит?

— Нет. Я просто так сказала, к слову пришлось. Извините. Вы продолжайте.

— Сейчас. Так, вы меня сбили. А, вот. В которой был опознан ваш муж Петренко…

— Да. Вот тут.

— Опознание было произведено сотрудником службы кадров ООО… Так. По прошествии… По происшествии… Через примерно две недели. Все это время вы говорили по месту работы супруга о его недомогании.

— Правильно.

— Когда по месту жительства Петренко М. А. прибыла оперативная группа, вы сообщили им, что Максим Александрович находится на службе.

— Да.

— При этом в морозилке вашего холодильника, марка «Кэнди», была обнаружена кисть и стопа человека, экспертизой установленные как части тела, принадлежащие Петренко М. А… Не отрицаете?

— Не отрицаю.

— В ходе опознания в морге головы потерпевшего вы заявили, цитирую, что в смерти Петренко М. А. виноваты мертвые, которые побудили вас совершить данное преступление.

— Именно.

— Капитан полиции Сергеев А. П., который осуществлял задержание вас, сообщает, что вы имели, цитирую, спокойный и сосредоточенный вид.

— Не знаю. Ему видней.

— Елена Константиновна…

— Да?

— Вы убивали вашего мужа Петренко Максима Александровича?

— Я ведь уже дала признательные показания.

— Вы сами или с посторонней помощью произвели расчленение потерпевшего?

— Физически?

— Что?

— Вы имеете в виду физическую или духовную помощь?

— Физическую.

— Сама.

— А… А духовно?

— Была ведома.

— Кем?

— Была ведома мертвыми.

— Какими мертвыми?

— Мертвыми людьми, которые находятся среди нас. Я имен не знаю. Мертвыми. Которые под горой погребены.

— Под какой, прошу прощения, горой?

— Под Шмиттихой. Это у нас так… Под горой Шмидта.

— Это… Кто там у вас похоронен?

— Только приехали, да? Все, кто город строил. Основатели Норильска, так сказать. Зэка. Вы бы почитали.

— И это мертвые потребовали от вас совершить преступление по сто пятой статье УК РФ в отношении вашего мужа?

— Они без статьи. Я просто поняла, что им нужно, чтобы мой муж тоже умер. Они его к себе звали, а он артачился, не шел. Я только помогла.

— Так. Подождите… Я проверю. Записывает. А кто еще умер?

— Что?

— Вы говорите: надо, чтобы он тоже умер. Тоже — как кто?

— Как они.

— А вы… Вы больше никого случайно… не убивали?

— Нет.

— А мертвые как вас… Как они вам сообщили о необходимости убить вашего мужа?

— Нашептали. Напели.

— Поточнее.

— Ну это же мертвый город. Мертвый, Валя. Тут живое трудно держится, недолго. Можно я вас Валей буду называть?

— Меня надо называть «товарищ лейтенант».

— Вы к нам только-только приехали, да? (Кашляет.)

— Какое это имеет отношение к делу?

— Видно, что не отсюда. Розовая такая. Свеженькая. Вас ведь командируют, да? Следователей. На сколько к нам? На год?

— Значит, так. Я считаю, что вы симулируете. Что вы хотите избежать ответственности. Что цель у вас дуркой отделаться. Никакая вы не сумасшедшая.

— Я и не говорила, что я сумасшедшая. Это капитан ваш говорил. Я не хочу в дурку, Валя. В колонии лучше.

— Мы назначим вам психиатрическую экспертизу. Вот с ней и будете цирк разводить.

— Ну и ладно. Всё, я могу обратно в камеру?

— Нет, не можете. Рассказывайте для записи, как вы именно его убили?

— Ножом. Кухонным ножом. В шею ткнула.

— Он оказывал сопротивление?

— Нет. Он пьяный был. Спал.

— В квартире нет следов крови. Где вы его…

— В ванной. Дотащила до ванной, как обычно. Положила. И там уже.

— А дальше… Тоже самостоятельно? Без сообщников?

— Что?

— Ну… Голову. Руки.

— Конечно. А кто мне поможет?

— Просто вы такая… с виду… обычная. Ну… Хотя и может. А как?

— В сараюшке нашей взяла ножовку по металлу, и всё. Ума много не надо. Долго только. Всё?

— Не всё. У вас на груди ожоги от сигарет. И шрамы зафиксированы.

— Да.

— Я понять хочу. Он бил вас?

— Бил.

— Поэтому?

— Нет, конечно. Кого же не бьют? Можно понять человека.

— В смысле?

— Ну как? Ты поживи-ка тут с наше. На производстве бывала уже?

— Нет еще.

— А ты сходи, сходи. В сернокислотный цех сходи. В никелевый. По комбинату погуляй просто, скажи охране, что тебе для дела. В рудник спустись. Посмотри, как они работают. С чем они работают. Люди под землей сидят по сколько часов. Дышат этим. Выходят наверх — а тут темно. Всю зиму без солнца. Зарплаты — знаешь какие? Цены-то ты видела. А дома жена. Тут надо пить. Тут нельзя не пить. Тут давит очень, очень жмет. И мертвые сидят, зовут к себе…

— Так… Ладно. А с Прохоровым Станиславом Антоновичем вы не были знакомы?

— Кто это?

— Был обнаружен с колотыми ранениями в области шеи на пляже рядом с озером Глиняным.

— Ну?

— Я просто так спросила. Почерк похож.

— Мало ли тут у нас убивают. Вон, не читала новости? Парень, женатый, с ребенком, к соседям поднялся и всю семью забил арматуриной. (Кашляет.) Бабу, мужика и дочку трехлетнюю. Арматурой железной всех забил. Погугли.

— Я знаю.

— И этого вон осудили еще… Пенсионера. Который свою жену в ее день рождения зарезал. Обоим по шестьдесят, что ли, лет?

— Да.

— Они, думаешь, почему убивают друг друга?

— Почему?

— Потому что у них жизнь ненастоящая. Потому что столько смерти вокруг, что смерть перевешивает. Люди и сами сдохнуть рады, и других убить. Чтобы уже кончилось. Это в вашей Москве или откуда ты там…

— Из Москвы.

— Это в вашей Москве кажется, что жизнь настоящая. А тут это так… Приснилось. Сдохнуть проще. Тут смерть близко. А с этим, на пляже… (Кашляет.) Наркоманы, может.

— Мы отрабатываем…

— Наркоманам мертвых лучше слышно. И слышно, и видно.

— Опять вы за это? Можете не стараться… Все равно будет психиатр.

— Ну, пускай психиатр. Психиатр так психиатр. Отпустила бы ты меня, а? Полпятого утра все-таки. Я же не сопротивляюсь. Не молчу.

— Мы еще не договорили.

— Психиатры. На «Норникеле», прежде чем человека взять, два раза через психиатра его гоняют. И вопросник на восемьсот вопросов еще заполни. И что, помогает это? Тут психиатр ни при чем.

— А что при чем?

— Ты мало тут еще, вот и не слышишь их. А поживешь — прислушаешься. Прислушаешься, поверь. И услышишь, как они к себе зовут. Зовут-позовут… Их тут много, много… Много. Под горой. И так… Дома, думаешь, у нас почему на сваях, а не на фундаменте?

— Чтобы вечная мерзлота не оттаивала. На фундаменте едут.

— Я тоже так думала, когда приехала. Нет, Валя, это чтобы от мертвых подальше. Это не от тепла воздушная подушка нужна, а от холода. От шепота. И так, понимаешь, не разобрать, где мертвые, а где живые. Мертвые-то у нас, сама понимаешь, не разлагаются. А живые все серые ходят. Легко ошибиться. Не чувствуется эта разница между жизнью и смертью. Легко перепутать. Вот люди и путаются.

— Тут написано, у вас опухоль ставили.

— Ставили.

— Молочной железы.

— Ну и что? Мало ли у кого тут. Серой дышим. Женщины — ладно еще… Детишек жалко.

— Два года назад. Вы оперировались?

— Оперировалась. В Красноярск плавала тем летом.

— И что?

— Дальше растет. Тут не вылечиться. Они, если ухватились за тебя, уже не отпустят. Как рыба на крючке, знаешь? Сильная рыба дергается, тянет, хочет на дно уйти — но однажды силы и у сильных кончаются.

— Они — это мертвые опять, что ли?

— Да. Они тут сильные, знаешь? Легко к себе перетягивают. Их тут вон сколько… Больше нас. Хором шепчут.

— Они вас просили мужа убить?

— Да.

— А расчленить?

— Нет. Это им уже все равно. Это я сама уже… Испугалась. Сначала страшно было. Потом собралась. Надо было девать его куда-то. А то он лежал и разговаривал. Да еще и другие ему поддакивали. (Кашляет.)

— Куда вы дели остальные части?

— Дела куда-то. Думаешь, я запоминала? Там пурга была, черная пурга. Попадала ты у нас уже в черную пургу?

— Нет еще.

— Видела, у домов от одного подъезда к другому проволока натянута? Это чтобы в черную пургу можно было дойти, не сбиться. А то находят потом… Уйдут к соседям или до ларька… И летом уже найдутся. Особенно старики, если никто не хватится. Руку протянешь вперед — не видно. Сугробов наметает с автобус высотой. Автобусы стрянут. Пассажиры выйдут, толкают всем автобусом… Хорошо, если в городе застрял. Ветер — собак уносит. Можно особо и не прятать ничего. Так, бросила пакет, и — домой за следующим.

— Еще вопрос. По месту работы не заметили ничего странного?

— Так у них каникулы ведь тоже были. Праздники.

— То есть вы все праздники так просидели… С ним?

— Ну а что делать?

— И после праздников вернулись на работу.

— Да.

— А у вас там… нету штатного… психолога, что ли?

— Кому это нужно? Это же не производство, Валюш, а детский сад.

— И вы вернулись к исполнению обязанностей? Воспитателя?

— Ну а что мне, дальше дома куковать? Пурга спала, сад открылся, я пошла.

— Так… Ладно.

— Ты не подумай… Я детишек люблю очень.

— Ладно. Не об этом.

— Мне-то самой Бог не дал.

— Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Что нету.

— Ну да. Нету. А иной раз и подумаешь: а были бы? Как они тут зимой в кромешной темноте? Без солнца. Взрослые ладно еще, а детишки вот. Полтора месяца вообще никакого солнца, понимаешь? Тьма, тьма. А потом начинает на чуть-чуть, потихоньку. На коротко. (Кашляет.) Все такие тщедушные… Мы им и море нарисуем на стенах в садике, и пальмы. Нарисуем. Синей лампой их… По старинке. Они такие тут головастики все. Прозрачные.

— Почему?

— Ну а как ты хотела? Без солнца. И дышат чем? Сера вон в воздухе в двадцать восемь раз превышена, а кобальт — в тридцать пять. Облака видела над городом? Это ведь от труб всё. Это не облака вообще. Сера. Глаза-то — не чувствуешь, как дерет? Сера.

— А для беременных тут вообще как?

— Ну вот так, как. Вот так вот именно. Ты думаешь, что? Что у нас с ним не было ничего? Все было, только… Только каждый раз вот так вот. Просыпаешься ночью… Думаешь, приснилось. А у тебя — всё. Кровь, кровь, и всё вышло.

— А ты… Сколько тут живешь?

— У тебя же есть в деле. В пятом году приехали. Из Липецка. Из Новолипецка. Думали, тут получше будет. Пожирнее.

— Тринадцать лет? Долго.

— Восемьдесят зарплата, мы и купились, идиоты. Восемьдесят… За всё про всё.

— Восемьдесят — тысяч?

— Восемьдесят тысяч.

— Хорошая зарплата, между прочим! У нас-то пока до такого…

— Это у них, в сернокислотном, или в рудниках. За это платят, за здоровье. За жизнь, за годы. Мужики по пятьдесят лет живут… Пересчитай на свои. А билет на материк — шестьдесят! А цены в магазинах… Не отложишь. Попадаешь в колесо — и давай беги.

— И так… часто бывает у людей?

— Как?

— Ну что… что прерывание беременности?

— Выкидыши? Да кругом.

— Ну, наверное, это пожить надо тут… Не сразу же…

— Надо пожить.

— Сразу ведь ничего не станется, наверное.

— Сразу-то… А ты… Ты что? С собой, что ли? Сюда привезла? (Кашляет.) Ох ты, господи… Зачем ты согласилась-то сюда?

— А что, думаешь, можно выбирать? Куда пошлют, туда и едешь.

— Куда пошлют… А хахаль где?

— В Караганде.

— Ох.

— Ладно. Ладно. Всё. Думаю, я всё услышала. Я потом завтра еще приду. Надо будет это всё начисто записать.

— Приходи.

— Да. Всё. Покурить хочешь?

— Нет. Чаю можно?

— Да. Я принесу. Я схожу сейчас.

— Спасибо.

Сильно бил?

Ты видела.

А почему?

Почему… Потому что надо куда-то девать. Их там в цеху охаживают, они домой приносят. Цех… Ты видела фотки его? Показывали тебе?

Ну да.

После того, как у него ожог был?

Я голову видела.

А. Ну да. Ну вот после ожога. После ожога совсем плохо стало. Что ни день, то на рогах. Ему говорили, что уволят. А он все равно. Говорить говорили, а увольнять не увольняли. Кто еще в сернокислотный пойдет? За восемьдесят? Среди молодежи дураков нет. Молодежь на материк уезжает. Они жить хотят, а тут мертвечина одна. Никель, медь, сера. И эти под горой… (Кашляет.) Видишь. Их тоже вот послали. Родина прикажет… Их-то тут небось больше, чем нас. Зовут к себе.

Я коньячку плеснула.

Тебе ничего не будет за это?

Ночь, кто узнает?

Хорошо. Прямо разглаживается все внутри. Отпускает. Спасибо.

Ну… Ты, в общем, на экспертизе так и говори тогда. Говори про своих мертвых, ладно. А я тоже… напишу, ну…

Да насрать мне уже. Пиши что хочешь.

В плане?

Его надо было, Максима. Давно уже надо было. И самой, дуре, не терпеть это все, и ему чтоб не мучаться. Так или сяк. Я отравить его хотела, но все не знала чем, чтобы наверняка. А тут прямо не выдержала. Когда он меня в живот опять… Еле дождалась, пока уснет.

Ты говори им про мертвых, на экспертизе. Про мертвых говори. У вас тут эксперты такие… Поверят.

Насрать. Признаюсь.

Зачем?

Нет сил больше. Не хочу. В колонии кончится быстрей. Хочу, чтобы все скорей кончилось.

Арина Обух

Цикл рассказов «Пустота приемлема»

Вовремя

— Вы всю жизнь так будете?..

— Нет.

— Когда-нибудь это кончится?

— Да.

— Когда?

— Вовремя.

Под моими окнами сидел Конфуций.

Он прислонился к стене дома и брезгливо щурился на солнце. Оно светило очень ярко и совсем не грело. Врало, значит. А он ждал, когда по реке проплывет труп его врага. Но Нева была немножко левее по курсу.

Мимо него плыла толпа живых людей. Один получил главный ответ: «Вовремя».

Человек посмотрел на бомжа так, как тот смотрел на солнце. Но Конфуций был убедителен. И человек ушел, вознагражденный точным ответом на все вопросы. А Конфуций не сводил презрительного взгляда с солнца, пока то не упало за высокое здание общежития филфака.

На следующий день погода была гораздо честнее. Лил дождь, и желтые листья падали на его рубаху и цеплялись за бороду. Картина «Аллегория осени». Кто-то положил рядом с ним круассан. Другой поставил бутылку пива.

Он не побрезговал, употребил все принесенные ему дары. Вытер лицо кленовым листом и продолжил смотреть листопад.

Он сидел так всю осень. А к зиме исчез.

И появился на другой стороне улицы. Неизвестный художник изобразил его на стене общежития. Прохожие негодовали: зачем же рисовать бомжа? Когда можно было нарисовать цветок там или жар-птицу. Талант у художника явно есть. А ума нет. Человек на стене, сгорбившись, слушал пересуды, щурился… Нет. Это не прищур. Это тяжесть век. Она не давала ему распахнуть глаза. Да и зачем ему их распахивать? Чего он не видел?

В руках корзинка. В ней то ли банки, то ли листья. Он надел капюшон. Ветер дует ему в лицо. Он смугл, и морщины на лице прочерчены черным. На куртке много карманов, но они расстегнуты и пусты.

Из окна можно было всегда видеть, как кто-то останавливается возле стены в немой беседе: кто ты? Всю жизнь так будешь? Постоит. Сам себе ответит что-нибудь невнятное, мол, это я. И завтра… завтра я что-нибудь изменю. Хотя мог бы, конечно, вчера.

Ветер с Невы будет подгонять прохожего в спину. Нева заледенела. И вместо плывущих врагов там рыбаки. Сидят не двигаясь. Ждут. Время от времени их вылавливает полиция. Но они приходят снова: когда-нибудь это кончится? Да.

Рядом с нарисованным человеком соседствует неприличная надпись десятилетней давности. Она была нарисована на жалюзи закрытого окна.

Однажды дом покрасили. А неприличность осталась.

Она вечна, как терпение рыбака.

А человек на стене исчез. Наверное, его ждали в другом месте. С тем же вопросом. Когда-нибудь это кончится?

Человек на стене исчез, но оставил послание человечеству:

«Ничего не бывает рано, ничего не бывает поздно — все бывает только вовремя. Целую, твой друг Конфуций».

Пустота приемлема

В старом альбоме для зарисовок сидели два рыбака. А на обороте надпись: «Пустота приемлема». В рисунке очень много воздуха: земля и вода не закрашены. Черные волнистые линии обозначают берег. К нему причалила лодка. У края листа сидят два рыбака: один намечен контуром, а другой цветом. Сети брошены в пустоту.

— Облаков сегодня намело… — вздохнул один рыбак.

И вдруг оглянулся на меня:

— Ты своих предупредила, чтобы на рыбалку не ходили?

— Предупредила.

— А тебя предупреждали?

— Предупреждали.

Меня все время предупреждали: «Вот доживешь до ста семнадцати лет — на рыбалку не ходи!»

А вы знаете, как в сто семнадцать лет хочется на рыбалку!.. Ужасно хочется. Прадед мой, рыбак, прожил до ста семнадцати, взял удочки и… под лед.

— Ага, антибиотиков тогда не изобрели еще. А я бы лет десять еще протянул! Черт дернул на рыбалку пойти.

— Дед, я ж только про твою смерть знаю. А как тебя звали?

— Я твой прапрапрадед, Казимиром звали. Латгал. Хутор у меня был. Огород, хозяйство. У нас с Виталием и сейчас тут огород. Завтра, может быть, солнце дадут, мы тебе покажем: вишня, персики, все что хочешь.

— Зимой?!

— Зимой и летом. Это сейчас ничего не видно. Облака разлетались, это, считай, лифты. Сегодня многие новоселье празднуют. А мы на дежурстве, ловим и до седьмого облака заселяем.

Казимир и Виталий. У них тут, оказывается, служба: контрольно-пропускной пункт.

Виталий нарисован контуром. Сквозь него видно море и небо.

— И давно вы не виделись? — усмехнулся дед Казимир и сам же ответил: — Никогда не виделись.

Виталий. Вита-а-алий. Звук имени такой вита-ающий, летящий, мягкий. Его имя переводится как «связанный с жизнью», «долго живущий». Но жизнь его к себе привязала некрепко, на один узел.

Однажды я спросила у мамы: «А где мой дедушка?»

— На небе. На облаке, — она показала наверх и расправила руки.

Поэтому, когда меня спрашивали, где мой дедушка, я всегда отвечала:

— Лета-а-ает!..

И расправляла руки, как мама.

Моя детская жизнь проходила возле окна. В котором было только море и небо. Иногда между морем и небом пропадала разделяющая линия, то есть исчезал шлагбаум, и они сливались в один цвет.

В любую минуту мог прилететь дедушка. Мне рассказывали, что он был очень добрым. А это значит, что он катает на своих плечах всех детей, которые его просят. И все детство было обидно, что он летает, а меня с собой не берет.

А сегодня мне исполнилось сто семнадцать лет. Я взяла удочку и поперлась на рыбалку… Был как раз белый-белый день, как будто его забыли закрасить. Исчез шлагбаум между морем и небом, и мои шаги на заснеженном льду тоже вскоре исчезли.

На этой пограничной заставе Виталий и Казимир выловили меня.

Теперь мы вместе рыбу ловим. Наши сети закинуты в пустоту. Наши внуки и правнуки ждут, когда мы прилетим, смотрят в окна, разглядывают мой альбом для набросков, в котором по-прежнему сидят два рыбака.

Мне казалось, что этот рисунок надо дорисовать. Я долго смотрела, думая, что же нужно сделать: небо закрасить, воду или берег. Перевернула лист с мыслью, что потом дорисую. Но почему-то с обратной стороны записала: «Пустота приемлема».

Потому что глазам не видно, а душе видно — видно, что это море, что это небо, что это лодка, а это сети.

Все будет видно потом, когда мы все соберемся на Том берегу.

Песня, или у меня, кроме тебя, никого нет

С детства Гриша представлял ад как маленькую черную сковородочку. На которой его мама готовила пышки на завтрак. То есть ад был чем-то домашним, привычным, с ароматом пышек. И впоследствии ад никогда не пугал Гришу, он представлял, что просто вернется домой.

Ему подфартило: от Земли он ушел весной. Отлетал сорок дней по своему хутору и на погранзаставу попал прямо к Пасхе.

— Куда очередь? Кто тут крайний? — спросил Гриша у многочисленного люда.

— Я за тебя занял, — сказал ему человек, лицо которого показалось очень знакомым.

— А ты кто?

— Григорий.

Гриша удивился и тут же смекнул: ангел, что ли?

— К восходу уже Там будешь, — добавил новый знакомый и продолжил говорить шепотом, обращаясь уже по имени: — Гриша, только это не очередь, а молитвенное стояние. Ты молитву какую-нибудь помнишь?

Гриша так сильно качнул головой, словно надеясь, что в голове от такого взмаха выскочит хоть одна молитва. Безуспешно.

— Ну тогда просто подумай, своими словами…

Звон в голове разгонял все мысли. Гриша не пил уже сорок дней.

Он оглянулся окрест. Все стояли по двое. У каждого, видимо, тут был свой человек, который занял место. И каждый думал свою молитву.

Его же голова гудела, звонила, и он решил, что вместо мыслей подойдут и воспоминания: летая по хутору, он в основном заглядывал в дома своих корешей и как завязавший алкоголик подливал им в стаканы. Ему нравилось, как люди наполняют себя легкостью, он и сам ее очень любил. Поэтому у Гриши был огромный живот, живот-планета, живот-сфера, конь проседал под таким ездоком. И вот однажды он заполнил себя этой «легкостью» до краев.

…Гриша очнулся один на восходе. Все было красным. В воздухе стоял аромат горелых пышек.

Значит, все ж таки ад, вздохнул Гриша.

— Гриша, ну чего ты стоишь? Давай быстрей! Опять у нас плита сломалась!

Мама звала его обедать, суетилась. На праздничном столе стояли куличи и кагор.

За окнами виднелась жизнь. Сутки напролет ее можно было разглядывать. Времени не было (никаких часов, ходиков, кукушек) — был только закат и восход.

Гриша узнал, что на Земле он остался песней. Сложил ее кореш с хутора, Гар.

И на контрольно-пропускном пункте Гриша умолил разрешить ему по-быстрому слетать туда-сюда — с Неба на Землю.

— Мне бы только песню послушать, братцы!

И он послушал.

А там были такие слова, которые прям за душу берут (а ничего другого у Гриши и не было). В этой песне была вся его жизнь — никчемная, дурная, пьяная. После такой жизни только к бесам на поклон. Но Гар припевом орал: «А я не верю!..»

И никто не верил.

Эта песня пелась уже всем хутором и разносилась все дальше и дальше — все пели его жизнь. Это была такая хуторская молитва. Своими словами.

…Если в первые сорок дней его душа летала где вздумается, то в остальную вечность душа могла появляться только там, где ее вспоминают.

И вот тут Грише был вольный простор: и города разные (где он раньше и при жизни-то никогда не бывал), и места самые неожиданные — то в кабинке у дальнобойщика он появится на соседнем кресле, то у клерка в офисе, то у поэта-кочегара в котельной…

В общем, где песня о Грише зазвучит — там и Гриша…

Гар отмаливал весь хутор.

А потом всю страну. Всех отпевал. Корешей, солдат, блокадников, рыбаков, казаков…

Его голос звучал и в Германии. В частности, его слушал Леон, живший в маленькой германской деревушке.

Леон безоговорочно верил голосу. И понимал, что голос зовет его. Поэтому однажды он взял билеты и поехал в Питер.

Шел, так сказать, на голос. Который привел его прямо в подъезд Гара.

— Представляешь, — рассказывает Гар. — Приехал и сидит на лестничной клетке. Говорит: «Ну привет, я, вообще-то, к тебе приехал». Отвечаю ему, мол, я тебя не звал. Иду мимо него, значит, а он говорит: «У меня, кроме тебя, никого нет».

Гару уже несколько месяцев приходили письма от Леона. В первых посланиях Леон как бы отвечал на песни Гара, иногда пересказывал их, а в последних писал, цитируя песню, что берет «курс на Ленинград», мол, жди меня, дорогой Гар.

Вот Гар и дождался.

— И ты впустил его в дом?

— Нет, конечно, ты что. У меня корюшка дома.

— Какая корюшка?!

— Наша, невская. Чистить надо.

— Так он бы тебе чистить помог.

— А вдруг он буйный? Еще зарежет.

Леон просидел в подъезде два дня. Нет, конечно, он выходил из подъезда, гулял по Питеру, но к вечеру обязательно возвращался назад. И, встречая Гара, снова повторял:

— Гар, у меня, кроме тебя, никого нет.

Причем он это говорил не жалостно, а настойчиво, требовательно, Гару даже казалось, что слегка угрожающе.

На третьи сутки Леон пропал, исчез, растворился. Вчера сидел на ступеньках, сегодня уже нет.

Гар радовался, что его покинуло это наваждение. А через неделю снова получил письмо. И этому письму он тоже обрадовался — все на месте: Леон в Германии, Гар в Питере.

Леон ругал Гара: «Ты же сам пел, что “есть лишь я и есть лишь ты”! Вот я и приехал к тебе. А ты струсил. Но ничего, я тебя прощаю. В следующий раз, когда я приеду в Ленинград…»

Тут письмо Леона снова начало петь песнями Гара, потом предложило познакомиться и расписало свою биографию на шести листах: родился в Ленинграде, учился, хоронил близких, женился, развелся, уехал, снял домик, владел какой-то химчисткой, обанкротился, завел собаку, отдал в приют…

И однажды этот русско-германский человек услышал песни Гара и приехал посмотреть на того, кто зовет его обратно.

А может, это новая песня была — обернулась человеком и пришла к Гару.

А Гар не признал, отрекся.

Пошел корюшку чистить.

Падали и смеялись

Мы решили, что в старости у тебя будет большая мастерская с панорамными окнами, и я обязательно буду ходить к тебе в гости, а однажды ты вывалишься из панорамного окна (такая дурацкая фантазия), напевая смешную песенку. Мы пели ее вместе и репетировали падение. Ты падал от смеха.

Это твоя привычка — падать, когда смешно. Я никогда не встречала таких людей. Я тоже научилась падать, как ты. Мы падали и смеялись. И ждали, когда вырастем.

А сегодня я целый час прождала тебя на перроне. Потом ушла. Вечером ты написал, что проспал. И что в такую даль ты тащиться не хочешь. Что на пленэр можно вообще никуда не ехать, а поставить табуретку прямо в центре города и рисовать.

— А еще я наконец-то начал читать! — радостно объявил ты. — Я решил прочесть «Обломова»! Знаешь почему? Потому что его зовут как меня! Илья! Он аж два раза Илья — Илья Ильич.

Мы с тобой договорились быть умными и много читать. «Прочитал Оруэлла и повесть Чуковской “Софья Петровна”. Сейчас еще одного англичанина читаю… Хочется немножко понять, как живут взрослые люди». Это письмо написал ты, учась на втором курсе института.

Ты очень хотел поступить на «интерьер», но там не было бюджетных мест. И ты поступил на «мебель». И каждый день рассказывал мне о том, как не любишь табуретки.

— Чертовы табуретки! Я родился не для того, чтобы делать табуретки!

Хотя их ты делал очень хорошо. Складные и легкие. На пленэре они нас спасали.

Ты всегда хотел дружить с мальчиками. Но вокруг были только мы — твои одноклассницы, одногруппницы, однотабуретницы.

Мы все родились не для того, чтобы делать табуретки. Когда мы были крошками и нас с тобой привели в художественную школу, мы решили, что обязательно должны стать великими, когда вырастем. Нет, у нас не было особых амбиций, мы рассуждали логично: раз мы учимся на художников, значит, мы станем художниками, а если мы станем художниками, значит, мы станем великими художниками, потому что других художников не бывает. Нам рассказывали только о великих. И с нами тоже непременно должно произойти что-то великое.

Но вместо великого происходили табуретки. Нас учили быть нормальными художниками, ремесленниками — мастерами своего дела.

— Потерпи, пожалуйста. Нам надо пять лет собирать табуретки, чтобы в конце концов их правильно сломать, понимаешь? — повторяла я чью-то умную фразу.

Я же любила рисовать русалок на спинках стульев. Тебе очень нравились мои русалки. И одну из таких спинок ты повесил себе на стену.

Однажды мы пошли искать кафе, которое называлось «Счастье». Нашли. Сели и, вместо того чтобы смотреть в меню, начали изучать, как устроены спинки стульев, — они были в виде огромных корон. Когда подошел официант, мы спросили:

— Сколько стоит самое маленькое пирожное, вон то, зеленое, и чай?

Официант назвал нам сумму нашей стипендии. Мы сказали, что нам нужно еще подумать. Быстренько собрали вещи, закинули в рот по два кусочка тростникового сахара и побежали прочь от «Счастья».

— Много ли нужно бедному художнику? — спросила я, хрустя сахаром.

— На то он и бедный, что много, — ответил ты.

Ты был моим лучшим другом. Вернее, ты был единственным другом. А значит, лучшим. Я все время в кого-нибудь влюблялась и спрашивала тебя: «Что же делать?»

— Рисовать, — всегда говорил ты.

Но о своих влюбленностях ты никогда не распространялся. Единственное, что я о тебе знала точно, это то, что ты любишь современное искусство. И обожаешь, когда тебя не понимают. От непонимания ты приходил в восторг.

— Наверное, когда тебя не понимают, ты чувствуешь себя современным искусством.

Ты смеялся и падал с табуретки.

— Знаешь, мне кажется, я во власти бесов: чувствую себя гением.

— Нет, ты во власти искусствоведов.

Мы опять смеялись и падали с табуреток.

Мы мечтали с тобой увидеть друг друга в старости.

— Когда я вырасту…

Да, даже на четвертом курсе мы говорили эту фразу. Или:

— Знаешь, что дети сегодня сказали?..

Дети — это однокурсники.

А как-то раз, открывая дверь сантехнику, я произнесла:

— Никого из взрослых нет дома.

Сантехник понимающе кивнул.

Взрослая жизнь — это что-то после табуреток.

Взрослая жизнь — это после того, как ты дочитаешь «Обломова».

— Дочитал?

Мой вопрос повис в воздухе. Однажды ты исчез. Ты перестал отвечать на звонки и письма, перестал ходить в институт. Куда ты пропал? Почему? Так бывает только в кино. А мы не в кино. Мы в жизни.

Я искала тебя в институте, на наших мостах, улицах, где мы обычно ставили наши пленэрные табуретки, спрашивала у всех… Почему я не поехала к тебе домой? Потому что у меня был комплекс дамы с шубой.

Одна странная дама рассказала мне историю, как она не могла найти свою любимую шубу: перетрясла все на даче, вытряхнула все с антресолей… А шуба была рядом — в картонной коробке. Но она туда специально не заглядывала, потому что эта коробка была ее последней надеждой. Если в ней нет шубы, значит, ее нет нигде.

Так и с тобой. Я знала, что твой дом за чертой города. Но ноги туда не несли. А вдруг тебя там нет? За чертой была последняя надежда.

Прошло много лет. И пока я сидела на своей табуретке в ожидании тебя, я уже выросла. Когда рисуешь, не замечаешь, как растешь.

Я редко теперь беру с собой карандаши, а табуретку беру. Она для меня теперь как средство для облегчения ходьбы — «ходунки». Иногда я сажусь посреди города и смотрю. Люди идут и идут. Будто все это для меня происходит. Кино. Иногда люди думают, что я прошу милостыню.

Где ты сейчас? Помолился на черный квадрат, упал и рассмеялся?

Я знаю, что обрадую тебя тем, что ничего не понимаю в твоем современном искусстве и твоем исчезновении. Знакомые спрашивают: «Когда, наконец, закончится его перфоманс?!»

Когда-нибудь о нас с тобой все узнают. Твое исчезновение, табуретки и мои русалки войдут в историю. Их будут раскупать на всех аукционах за невероятные деньги.

Но наши пленэрные табуретки будут стоять уже далеко от Земли. Мы будем смотреть сверху на весь этот переполох и вспоминать, как нам не хватило денег на «Счастье».

Мы упадем и рассмеемся.

Цзян Нань

Новоландия: Господин мгновение

К вечеру на севере Ланьшаня сгустились мрачные тучи. Чернильно-черными клубами заволокли они вершину горы Юньшань, что подпирала собой облака, и ясное весеннее небо мгновенно померкло. Густой свинцово-серый туман окутал Ланьшань и город Байшуй к югу от него. От этой темной пелены на душе становилось тревожно.

Послышался скрип петель — кто-то поспешно отворил убогие деревянные ворота. Залаяли собаки, заржали лошади, раздался топот бесчисленного множества ног, разбудивший глухую деревню у подножия Ланьшаня. В щелях в заборе затанцевали огоньки факелов.

— Иду, иду! — прокричал старик в поношенном атласном халате и засеменил к воротам.

Там стоял немолодой мужчина, статный и стройный, одетый в легкий зеленый доспех, за поясом у него висел изумрудный лук из рога. Он шагнул вперед, скользнул взглядом по лицу старика, а затем равнодушно оглядел двор. Двор был небольшой и довольно скромный. В центре стоял колодец, на земле у хижины лежала груда стеблей конопли и уже сплетенных из нее веревок, под соломенным карнизом с южной стороны были аккуратно сложены дрова. Под крышей висел сушеный гаолян. Холодный ветер свистел в ушах, на небе набухли черные тучи, готовые вот-вот обрушиться на землю проливным дождем.

— Почтенный господин, мы тут недалеко охотились, позволите ли укрыться от дождя? — мужчина изъяснялся любезно, но голос звучал холодно.

— Конечно, прошу, дорогие гости, проходите! — Старик боязливо посмотрел на толпу грозных охотников и поспешно посторонился, уступая дорогу.

Однако гость сделал шаг назад и почтительно поклонился — за его спиной показался мужчина, одетый в белоснежный доспех. Он стоял, запрокинув голову, и рассматривал густые зловещие тучи. Спустя мгновение он повернулся к старику и приветливо кивнул:

— Спасибо вам, добрый господин. Вот небольшой подарок от нас в знак благодарности за ваше гостеприимство.

Слуга бойко выскочил вперед, снял с пояса кожаный мешочек, развязал его и высыпал содержимое в руки старику. Тот протянул было руки — но золотые монеты со звоном рассыпались по земле, от их сверкания зарябило в глазах. Это были золотые монеты с печатью императора Великой Гармонии: половина — серебро, еще почти треть — золото и только чуть олова. Такие ценились высоко. На рынке за одну такую монету дадут живую свинью или целый дань[45] грубого риса. Обычной семье со средним достатком хватило бы такой монеты на две недели безбедной жизни. Такое богатство не могло не рождать опасений.

— Аккуратней! — прикрикнул господин на слугу.

Тот вздрогнул, опустил голову, ловко собрал монеты с земли обратно в мешочек и вручил старику, затем молча отошел. Старик так и застыл на месте, уставившись на щедрых гостей.

— Это пустяки, — улыбнулся господин в белом.

Он был уже немолод, лицо испещрено морщинами. Несмотря на невысокий рост, вид у господина был величественный и грозный. Крепкие и рослые спутники с соколами и гончими собаками спокойно и невозмутимо стояли чуть поодаль, все будто ниже его на голову.

Господин неторопливо вошел во двор, одернул халат, на поясе ослепительно сверкнула нефритовая подвеска, запестрев яркими зелеными бликами. За ним по очереди стали заходить слуги и оруженосцы. Сперва в ворота вошли десять воинов с клинками за поясом, затем двадцать с луками и стрелами, одетые в красные одежды, потом двадцать слуг с черными соколами на плечах и двадцать, ведущих на поводках свирепых собак, за теми показались еще двадцать слуг, но уже со львами, каждого льва — двое, на головах у животных красовались железные шлемы. Строптивые хищники то и дело пытались вырваться, вонзали острые когти в землю, фыркая и грозно рыча, — а охотники хлестали их шипастыми кнутами. Последними зашли пятьдесят служек с мулами, на спине у которых была приторочена пойманная дичь — от зайцев и фазанов до антилоп, последним завезли целого черного медведя на телеге, на груди у него было белое пятно в форме полумесяца, а оттуда торчали три оперенные стрелы.

Небольшой двор враз заполнился: собаки выли и лаяли, львы утробно рычали. Почтительно глядя на охотников, старик осторожно спросил:

— Господин, позвольте узнать ваше имя?

— Я принадлежу к роду Сюэ, — ответил гость, — имя мне Сюэ Бэйкэ из Байшуя. Я еду в город торговать.

— Господин Сюэ! — старик вытаращил глаза, выронив из рук мешочек с монетами, тот звонко ударился о землю.

— Жена, жена! — вдруг закричал старик, повернув голову. — У нас гости, скорее выходи! К нам приехал сам господин Сюэ Бэйкэ из Байшуя!

Сюэ Бэйкэ чуть улыбнулся и промолчал — его имя почти всегда производило подобное впечатление.

Сюэ Бэйкэ не был родом из Ваньчжоу. Он родился в состоятельной семье в степях Ебэя, был крупным землевладельцем в Ланьчжоу. Его бескрайние пастбища раскинулись на сотни тысяч цинов[46] — даже добрый конь за сутки не доскачет с одного конца до другого. Как-то раз поехал император Се-ван по своим северным землям и поднялся на гору поглядеть на луга Бэйкэ, смотрит — а вокруг бескрайние зеленые просторы, а там — точно белые облака, гуляют стада белых баранов, и в каждом сотни тысяч голов. Удивился Се-ван и пошутил, мол, стоит баранам обернуться боевыми лошадьми, как перестанет столица Тяньци принадлежать его роду Цзи, а все вокруг станет империей клана Сюэ.

На торговых путях к северу от Восточных Земель дела у Сюэ Бэйкэ шли хорошо, однако в глубине души он мечтал обрести славу в Ваньчжоу. Как бы хороши ни были товары у купцов в других землях, Ваньчжоу считался настоящим краем торговцев. Местные купцы назывались лучшими из лучших и считались выше купцов из других земель. Это давно уж не давало Сюэ Бэйкэ покоя, поэтому в год, когда ему исполнилось пятьдесят семь лет, он передал дела старшему сыну и вместе с огромным войском в семьсот человек отправился на юг в сторону Ваньчжоу — так он и оказался в городе Байшуй.

Сразу же по прибытии Сюэ Бэйкэ разослал всем местным купцам приглашение на званый ужин. Местом встречи был назначен большой дом на улице Цинхуэй в восточной части города. Дельцам из Байшуя уже давным-давно было знакомо имя Бэйкэ, но они и представить не могли, каким состоянием владел этот богач с севера. Никто из них не посмел не ответить на приглашение, и купцы один за другим отправились на улицу Цинхуэй, прихватив с собой подарки. Однако, дойдя до нее, они обнаружили, что на месте большого дома, о котором писал Сюэ Бэйкэ, один лишь пустырь — куда ни глянь, сплошь густые заросли. Торговцы были вне себя от ярости, когда поняли, что их обвели вокруг пальца. Они уже было собрались писать донесение императору, как вдруг откуда ни возьмись появился улыбающийся Сюэ Бэйкэ в окружении свиты. Не успели ваньчжоуские купцы и слова молвить, как слуги Бэйкэ с бревнами и досками в руках принялись строить дом прямо на пустыре. В один миг они соорудили фундамент, воздвигли деревянные сваи и сколотили стропила — дом рос, будто по волшебству.

Тут появились слуги с подносами и предложили гостям чаю — не успели гости выпить и двух чашек, как перед ними уже возвышалась грандиозная постройка, украшенная искусной резьбой. Бэйкэ, в легком халате с широким поясом, с улыбкой пригласил купцов войти и сесть за стол.

Войдя в дом, торговцы еще больше поразились его великолепию. Внутренняя отделка пестрела изображениями птиц, людей и рек, и не верилось, что это все соорудили у них на глазах. Гости будто оказались на Волшебном Пиру Карповой Губы и Верблюжьего Горба, стол ломился от изысканных яств, вокруг порхали прелестные девушки-прислужницы. Даже бывалые купцы, видавшие в жизни немало удивительного, не верили, что это происходит наяву. В середине ужина Сюэ Бэйкэ приказал слугам вынести и вручить каждому присутствующему в подарок по одной жадеитовой шкатулке. Всем было известно, что ланьчжоуский жадеит гораздо лучше зеленого и черного нефрита из Ваньчжоу. Все купцы были вне себя от восторга, их руки тряслись от алчности.

Раздав шкатулки, Сюэ Бэйкэ с усмешкой сказал, что в первый же день раздарил весь жадеит, что привез с собой, кроме одного камушка. Покоренные щедростью хозяина, купцы принялись расспрашивать, что это за камень. Сюэ Бэйкэ молча усмехнулся и оттопырил мизинец, на котором красовался жадеитовый перстень. Увидев неказистый камень, которым тот был украшен, гости примолкли. Наконец из-за стола встал купец из Данпу и дрожащим голосом попросил Бэйкэ поближе показать перстень. Сюэ Бэйкэ с улыбкой снял кольцо и отдал — тот, повертев его в руках, воскликнул:

— Камень из драконьей крови! Неужели он и правда существует?!

Услышав это, бывалые цинъянские купцы побелели от страха. Этот камень был самым дорогим и редким из всех жадеитов. Но не потому, что обладал какими-то особыми свойствами сам по себе, а потому, что сами мастера Тайного Пути изготовляли из него магические предметы. По легенде, давным-давно, когда умирал Великий Дракон, то спустя десятки миллионов лет его кровь отвердевала и превращалась в драгоценный камень, в котором, как в магическом сосуде, была запечатана вся сила и мудрость Драконов. Такие камни считались бесценными.

Вернувшись домой в ту ночь, все купцы были не в духе: оказалось, ничего-то они в жизни не видели. Вот так за один вечер слава о Сюэ Бэйкэ разнеслась по всему Ваньчжоу.

Жена старика выбежала из дому. Это была немолодая женщина со смуглым лицом и шрамом на переносице, при виде Сюэ Бэйкэ она улыбнулась, отчего ее лицо сразу стало уродливым.

— Такой дорогой гость, а угостить нечем! — сказала жена. — Я сейчас же пойду на кухню и приготовлю чего-нибудь, а вы пока отдохните и выпейте вина.

— Спасибо, — удовлетворенно кивнул Сюэ Бэйкэ.

Старик почтительно предложил гостю войти. В доме было чисто и опрятно, на беленых известью стенах висело несколько полотен никому не известных каллиграфов, а посередине стоял небольшой столик. Отряд Сюэ Бэйкэ спокойно остался ждать снаружи. Старик затворил дверь и предложил гостю сесть во главе стола. Смуглолицая жена поставила на стол новенький фаянсовый сервиз, налила господину Сюэ и старику рисового вина, а сама ушла на кухню.

Сюэ Бэйкэ отхлебнул и почувствовал терпкий вкус горного вина. Слегка наклонив голову и улыбнувшись, он заговорил со стариком. Для жителя горного захолустья тот был весьма сведущ и легко поддерживал разговор об удивительных случаях из дальних мест и событиях из истории прежних императорских династий. Интересная беседа оставляла приятное послевкусие. Иногда старик бил в тарелки и затягивал деревенские северные напевы и песни отшельников из Нинчжоу, которые буквально заворожили слушателя. Старик держался все так же почтительно, и досада Сюй Бэйкэ из-за внезапного ливня совсем рассеялась.

Немного погодя, жена старика принесла закуски — грибы с капустой, обжаренные в масле стебельки полыни, тушеную люффу и невероятно прозрачный бульон из куриных лапок. Сюэ Бэйкэ съел две ложки и еще сильнее подобрел, ему вдруг стало интересно, как живется супругам в этой горной глуши.

— Почтенный господин, вы уже давно здесь живете? — спросил Сюэ Бэйкэ.

— В молодости я был торговцем, прямо как вы, господин Сюэ, торговал как раз в Байшуе. А потом приехал жить сюда. Уж, наверное, лет двадцать с тех пор прошло.

— О, вы занимались торговлей? — улыбнулся Сюэ Бэйкэ.

— Да, немного, помаленьку зарабатывал на жизнь, — сказав это, старик вдруг посерьезнел, встал из-за стола и низко поклонился Сюэ Бэйкэ. — Раз судьба даровала мне шанс встретить вас, господин Сюэ Бэйкэ, позвольте попросить кое о чем, уж не знаю, изволите ли вы выполнить мою скромную просьбу.

— В чем дело? — снисходительно сказал Сюэ Бэйкэ. — О чем вы хотите меня просить?

— Есть у меня пара друзей, они тоже дельцы из Байшуя, потомственные торговцы. Лавки у них были небольшие, торговля шла еле-еле. Не так давно вы, господин Сюэ, выкупили их лавки и хоть цену предложили справедливую, но все же время-то идет, без своего дела им совсем не выжить. Простите мне такую наглость, но позвольте спросить: не изволили бы вы вернуть им лавки по изначальной цене? Что скажете?

Услышав это, Сюэ Бэйкэ грозно нахмурил седые брови.

После того как на том великолепном пиру он поразил всех торговцев Байшуя, богач Сюэ Бэйкэ стал скупать все лавки в городе. Он хотел покорить весь юг, а значит, подчинить себе всю торговлю в Байшуе, ни один даже самый мелкий торговец не должен был остаться независим. Если кто не хотел продавать свое дело, Сюэ Бэйкэ нанимал разбойников, чтобы те запугали упрямцев, — и тем оставалось лишь подчиниться. Вскоре весь рынок Байшуя трепетал, ни мелкие, ни крупные торговцы не смели и шагу ступить, боясь потерять свой заработок. Поговаривали даже, что Сюэ Бэйкэ затевает мятеж и собирается, захватив торговлю, устроить восстание против Се-вана. Даже крупные купеческие гильдии из других торговых городов рядом с Ваньчжоу не знали, что делать, потому что не представляли, на что способен Бэйкэ, и боялись поступить опрометчиво. Они пробовали отправлять к нему доверенных людей, пытаясь убедить его оставить в покое мелких торговцев. Но всех встречал грубый отказ.

— Почтенный, не стоит больше об этом, вы сам торговец и отлично все понимаете.

— Понимаю, господин Сюэ, вы большой человек, — тяжело вздохнул старик, — но ведь вы должны заботиться и о мелких торговцах, ведь им же так нелегко — у каждого всего одна лавочка, которая передавалась от отца к сыну на протяжении нескольких, а то и нескольких десятков поколений! Состояние нажито потом и кровью их предков, пожалуйста, господин Сюэ, пощадите их!

Это разозлило Сюэ Бэйкэ еще больше, но он промолчал, отхлебнув чай.

— О, послушайте ничтожного старика, падаю на колени перед вами, господин Сюэ!

На этом терпение Сюэ Бэйкэ иссякло. Он резко вскинул брови и швырнул фаянсовую чашку об пол — сверкнул перстень с жадеитом из драконьей крови, рукав обнажил старые шрамы.

— Ребенком я пас лошадей, и в проливной дождь, и в бурю, всякие опасности меня поджидали — вот, гляди, шрамы до сих пор не зажили. А теперь за один этот перстень я могу скупить половину Байшуя — мое богатство я тоже заработал потом и кровью. К чему же человеку моего положения заботиться о тех, чья жизнь мелка и посредственна? Разве дано им понять мои стремления и идеалы?

Фарфоровая чашка, ударившись об пол, разлетелась на мелкие осколки. Подданные Сюэ Бэйкэ ворвались в хижину с мечами наголо и свирепо уставились на старика. Бэйкэ махнул им рукой и встал из-за стола, чтобы уйти.

Старик молча взглянул на чашку, разбитую вдребезги, тяжело вздохнул и низко поклонился Сюэ Бэйкэ:

— Изволит ли дорогой гость принять мои извинения и выслушать одну историю?

Сюэ Бэйкэ не ожидал таких слов, он удивленно посмотрел на старика и вдруг почувствовал, что незаметно его облик переменился — повеяло отстраненностью и пустотой, — гость почувствовал трепет. Бэйкэ будто бы не по своей воле сделал знак подчиненным удалиться и вернулся за стол. Снаружи прогремел гром, ливень обрушился на землю. Старик дрожащими руками зажег лампу, и в комнате надолго воцарилось молчание.

— Господин Сюэ, вы пришли с севера и не знаете ничего о наших ваньчжоуских Купцах, — низким голосом проговорил старик, — давайте же я вам расскажу.

Старик говорил низким утробным голосом. Вместе с темным дымом от лампы воздух наполнялся духом чего-то мистического.

Нет в мире кавалерии, которая могла бы тягаться с Тиграми и Барсами из Цинъяна. А в обработке металла никому не под силу превзойти мастерство Гномов вулканов. А что до пения и стихов, то одной простой девушке из клана Крылатых под силу было вогнать в краску лучшего придворного ученого из Восточных Земель. Говорят, когда эти девушки запевали, ветер в лесу затихал, осенние листья срывались и падали на землю, а весь лес пронизывала такая тоска и печаль, что даже перелетные птицы поворачивали назад. На всей земле наступала дивная тишина и слышен был лишь один протяжный напев.

Нет языка, способного описать чудо творения, — но у каждого народа есть особый дар, и как бы ни завидовали иные, им не дано превзойти. Так и с нашими ваньчжоускими Купцами. Кто-то считает, мол, что к шести кланам Новоландии — Людям, Великанам, Гномам, Крылатым, Водяным и Духам — стоит добавить еще седьмой, Купцов. Потому что их особенная сила — наживать богатства, и их уже не назовешь обычными людьми.

Среди тех, кто стремится к богатству, тоже встречаются выдающиеся таланты. Так и в Ваньчжоу за сотню лет процветания торговли появилось таких немало. Сегодня я расскажу лишь про одного. Его настоящего имени никто не знал, но все звали его Гунцзы Ху. До того, как он стал состоятельным торговцем, никто в Ваньчжоу о нем и не слышал. А после никто не ведал, куда он исчез. Он сверкнул в небе Ваньчжоу будто падающая звезда, оставив в памяти лишь яркий след. Кто-то называл его Господин Мгновение — но хоть его слава длилась лишь мгновение, оно было невыразимо ярким.

Уже тридцать пять лет прошло с тех пор, как Гунцзы Ху приехал в Байшуй. В тот день караульные на городской стене вдруг затрубили, всполошив весь город. Так обычно предупреждали о вражеской атаке, но в Байшуе уже десятки лет царил мир. Горожане, никогда не видавшие врага, жутко перепугались, поднялась паника. Градоначальник и стража поспешно вскарабкались на стену и увидели вдалеке черную змею — вражеская конница двигалась по горной тропе прямо в сторону Байшуя.

Только стража обнажила мечи, натянула луки и приготовилась к бою, как в воздухе раздался протяжный свист. Несметная армия уже приблизилась к самой стене, и тут все заметили, что это вовсе не конница — а свыше тысячи крупных ослов, навьюченных тюками. Бойкие погонщики тянули их за собой, а во главе каравана ехал молодой господин. Он вальяжно развалился верхом на осле и дудел в зеленый жадеитовый рожок.

Проворный слуга поднялся на башню и объявил: «Позвольте от имени моего господина Гунцзы Ху преподнести вам эти скромные дары и просить почтенного городского главу разделить их среди горожан», — с этими словами он распорядился вручить двадцать сундуков с подарками.

Пять сундуков были доверху набиты нефритовыми заколками, другие пять — черепаховыми браслетами, еще пять — мускусом с крайнего севера, а последние — мельчайшим золотым жемчугом. Сбежавшиеся зеваки оторопели от такой невиданной роскоши, а молодой господин лишь похлопал осла по спине и легкой походкой вошел в городские ворота — словно свежий ветерок, прилетевший невесть откуда.

Вот так молодой господин Ху и обосновался в Байшуе. Он быстро заключил союзы с другими купцами из десяти торговых городков Ваньчжоу, чтобы совместно использовать порты, водные и сухопутные торговые пути. Его товары разошлись по всему Ваньчжоу и дошли вплоть до Срединных Земель, и даже при дворе в Цинъяне, что в Северных землях, на столах оказалась серебряная посуда с гравировкой «Ху». Всего за каких-то десять лет он стал состоятельным торговцем, который был в почете у знати, князей и даже правителей.

Откуда он взялся, до сих пор остается загадкой. Ходили легенды, что господин Ху был потомком Цин-вана из великой династии Чжао и знал, где хранились сокровища этого древнего царства, что исчезли почти тысячу лет назад. Теперь же он, мол, под видом торговца тайно перевозит в Ваньчжоу слитки золота, выкопанные из земли в тех местах, спрятав их в ящиках с товарами. Скорее всего, это лишь небылицы, никому так и не удалось доподлинно разузнать, правда ли все его состояние накопилось благодаря древним сокровищам. Но когда он обрел могущество в Байшуе, то в его руках оказались леса протяженностью свыше шестидесяти тысяч цинов, половина всех нефритовых рудников Ваньчжоу, а также контроль над сбытом всех Гномьих орудий. Как же может ничтожное золотишко стоить всех этих несметных богатств? И все это только ради того, чтобы выкопать сокровище? Те, кто так считал, его явно недооценивали.

Приближенные Ху рассказывали, что он просто чрезвычайно даровитый купец, но при этом весьма основательный. Обыкновенные торговцы просто перекупали товар да продавали подороже, зарабатывали понемножку, как придется, а молодой господин же открыл целую канцелярию. При ней ученые мужи вели счет ежегодным расходам на торговлю во всех четырех краях Восточных Земель, учитывали, сколько товаров удается перевозить по водным и сухопутным торговым путям, и все сведения заносили в таблицу для наглядности. И так разрослась его канцелярия, что было в ней уже по меньшей мере десять тысяч свитков. Эти запутанные схемы и громоздкие таблицы другим людям, несомненно, показались бы чепухой, но молодой господин мог сидеть за ними ночами напролет без сна и отдыха. Иногда он отыскивал места, где можно было чего поменять для пущей выгоды, и тогда сразу велел подать вина, звал гостей и шумно праздновал открытие.

Кроме того, Гунцзы Ху был чрезвычайно азартен и никогда не боялся рискнуть, чтобы достичь желаемого.

Первая громкая история была связана с борьбой за лес вдоль реки Сяоцзинь. На тот момент Ху уже владел лесным хозяйством в шестьдесят тысяч цинов, но все же по качеству его древесина сильно уступала той, что у реки. В безжалостной схватке он сошелся с богатым купцом по имени Чжу Вэнь из города Наньхуай. Чжу Вэнь задумал освоить районы реки Цзиньхэ — Золотой речки, привезти много тамошней древесины в Ваньчжоу, сбыть подешевле, чем Ху, — и тогда уже через год он подчинил бы себе весь лесной рынок, раздавив конкурента. Когда эти сведения дошли до молодого господина, то гонцы Чжу Вэня, которых он послал в Ланьчжоу с телегами золота, были в пути уже целый месяц.

Стоит признать, что и Чжу Вэнь тоже был выдающимся талантом. Он действовал смело, и удар пришелся в цель. Потерпев поражение, Гунцзы Ху заперся дома на три дня, а потом вдруг приказал заложить все свои лавки в Байшуе. Но представьте, каким огромным было его состояние — такое состояние не смог бы выкупить даже клан Цзянов из главной торговой палаты за все свои средства вместе взятые. Да разве могли бы залоговые конторы позволить себе такое? Однако у господина Ху был свой план — он стал раздавать свои лавки мелким купцам за полцены. Хоть по отдельности эти торговцы бы не сыграли значительной роли, вместе их состояние достигло невероятных масштабов. Зная о щедрости господина и заслышав про приятную цену, они один за другим поспешили к нему. Не прошло и десяти дней, как Ху раздал под залог все свое имущество и пообещал купцам через год выкупить его с процентами в три сотых доли. Так в руки молодого господина стеклись все монеты и драгоценные металлы Байшуя, забрав их с собой, он нанял флот быстроходных кораблей и отправился на север вдоль берегов Юэчжоу.

Всем известно, что в Ланьчжоу ходят через Срединные Земли, минуя ущелье Тяньто, — так безопасней. Путь, избранный господином Ху, напротив, отпугивал купцов — сильные ветры и грозные бури уже отправили на дно сотни караванов. Но молодой господин не прислушался к советам приближенных — ведь с попутным ветром вдоль берегов Юэчжоу можно добраться куда быстрее. Он думал лишь о том, как бы скорее завладеть рынком древесины в Ланьчжоу.

Путешествие было трудным и опасным, и из семи судов до берегов Ланьчжоу добрались лишь три, более трети сокровищ сгинули в морской пучине. Рассказывали, что во время шторма сам молодой господин, голый по пояс, прямо под шквальным ветром и потоками бурного ливня, командовал моряками и слугами, собственноручно спускал паруса и стоял у руля, два дня и три ночи не спускался в трюм. В этом, на первый взгляд утонченном, человеке крылось что-то звериное — моряки диву давались, но слушались его беспрекословно, так что всего за двадцать три дня они доплыли до Ланьчжоу. Не дав себе времени на отдых, господин Ху тут же с сундуками сокровищ отправился в город Цюе закупить древесины на будущий год. Каждому владельцу участка леса он сразу платил золотом, без промедления. Такого местные не видывали, и слава о Гунцзы Ху мгновенно разлетелась по округе. Всего за три дня он распродал все золото и богатства в обмен на лес, но поток желающих продать не иссякал. Репутация молодого купца была уже такова, что продавцы соглашались и на расписку — лесные угодья так и шли ему в руки. Когда семь дней спустя гонцы Чжу Вэня со своими телегами взобрались на нагорье Ланьчжоу, до них дошла страшная весть: все лесозаготовки на будущий год уже принадлежат молодому господину. Сам Гунцзы Ху в это время вальяжно попивал вино при дворе Цзиньского князя и рассуждал о том, что уже через год его азартный ход принесет огромную прибыль.

Как Ху и планировал, он завладел лесом у реки Цзиньхэ, а Чжу Вэнь попал впросак. Он планировал победить господина Ху — а пострадал сам. Лес с его угодий не мог соперничать древесиной с реки Цзиньхэ, да еще и в таком огромном количестве — уже через год этот богач из Наньхуая вынужден был продать свое дело молодому господину, да еще и себе в убыток.

Когда Чжу Вэнь с растерянным видом вручал Гунцзы Ху бумаги, тот вздохнул — так тяжко, будто бы сдерживал этот вздох целый год.

— Послушай, — сказал он, — вот смотри, эти купчие забирай обратно.

Господин Ху не хотел совсем уж разорять Чжу Вэня — он вернул ему две десятых земли и поручил следить за лесом, так Чжу Вэнь стал у него главным управляющим на всем лесном хозяйстве. Приближенные отговаривали молодого купца, мол, Чжу Вэнь умен и коварен, дай ему власть — непременно начнет ею злоупотреблять, в будущем замыслит какую-то каверзу. Но Ху лишь улыбнулся и ответил, что Чжу Вэнь уже проиграл — воин со сломанным копьем уже не станет прежним. Так и вышло: Чжу Вэнь присмирел, усердно присматривал за лесом вплоть до того, пока Гунцзы Ху не покинул Байшуй насовсем, — а хитрого и могущественного дельца будто и не бывало.

Господин Ху, можно сказать, прославился. Хоть его богатства даже в самые золотые времена и не превышали состояние клана Цзянов, знатного и могущественного рода, что господствовал в Ваньчжоу на протяжении многих лет, еще с эпохи Крылатого Ле-вана, но его дерзости мог позавидовать сам патриарх Цзян.

Господин обладал изысканными манерами, точь-в-точь как у древней знати, и потому любил принимать гостей у себя в резиденции. К нему мог прийти любой, кто имел хоть какой-то талант и хотел попасть в его дом, — для гостей двери всегда были открыты настежь. Он не отказывал даже городским повесам, что захаживали, прикинувшись образованными мужами. Приближенные упрашивали его умерить радушие, но он отвечал, что негоже из-за пары низких людишек портить свою репутацию гостеприимного хозяина.

Хотя в резиденции Ху было без счету певичек и танцовщиц на любой вкус, из любого клана, сам он был весьма аскетичен в том, что касалось плотских желаний. За всю жизнь он так и не нашел себе достойную спутницу, и вся эта красота нужна была только лишь для услаждения взора гостей, чтоб им было с кем пригубить вина. Одевался он просто, ел мало — но был разборчив, не роскошествовал и попусту съестные припасы не расходовал. Заливные желе, прозрачные словно хрусталь, хитроумные блюда с легендарного Пира Карповой Губы и Верблюжьего Горба и застолий Лю Бэя — его повара все это умели, но готовилось подобное лишь для гостей, сам же господин обычно держался поодаль с чаркой рисового вина в руках.

Это раньше он жил на широкую ногу, в свое время он истратил немало золота на женщин и развлечения — уж не меньше, чем другие богатые купцы.

Но зато молодой господин очень любил охотиться.

Простая охота на зайцев да на антилоп — это, конечно, не бог весть какое развлечение: нужен простой лук, мешок стрел да быстрый скакун, только и всего. Кого таким удивишь? Нет, господин Ху предпочитал занятие посерьезнее — он охотился на громадных тварей, о которых никто и слыхом не слыхивал, а если и слыхивал, то дрожал от ужаса.

В Ебэе водился один редкий зверь, что звался чжуаньли, — все знали о нем, но никто не посмел бы на него поохотиться, даже мысль об этом страшила. Еще чжуаньли называли Морозным зверем, по легендам, у него в каждом суставе было по ледяной жемчужине, которая холодным дыханием намертво замораживала его тело. Холод не мог вынести даже сам зверь, а потому искал спасения в горячих источниках. Стоило ему приблизиться к другому животному, как оно тут же промерзало до самых костей.

Господин Ху был человек отважный и конечно же сразу заинтересовался этим опасным чудищем. Вычитав в древних книгах о чжуаньли, он пришел в неописуемый восторг и тут же созвал приближенных составлять план охоты на зверя. Сейчас этот план и не выглядит таким уж сложным — но, чтобы его задумать и осуществить, требовалось известное безрассудство, не присущее никому другому. Итак, хоть Ебэй и славился своими морозами, но все же там имелись горячие источники. Гунцзы Ху отправил людей в Ебэй отыскать их — и они нашли целую цепочку источников, которая вела прямо к жерлу потухшего вулкана. Вулкан уже давно уснул, но в жерле по-прежнему бурлила кипящая лава. Господин приказал привезти туда сталь, расплавить ее и залить несколько чанов кипящего металла прямо в жерло — остыв, расплав превратился в тонкое и гладкое покрытие. Потом он велел слугам налить сверху талой воды — и получилась огромная горячая ванна.

Когда все было исполнено, господин Ху дунул в Туманный рожок и притаился у жерла вместе с помощниками. Эти рожки были в ходу у ебэйских охотников. Поговаривали, что их звук походил на голос зверя чжуаньли: услышит его самец и думает, что его кличет самка. Так и вышло — звук рожка услышал самец чжуаньли, скрывавшийся в источниках, и, решив, что это самка, опрометчиво бросился на зов. Тщательно обнюхивая все вокруг, зверь пробирался вперед, и перед ним оказывался один водоем за другим. Чжуаньли очень любят горячие источники, так что открытие приводило его в еще больший восторг. Теплая вода каждый раз чуть отогревала зверя — и он упорно стремился вперед на манящий звук, пока не оказался в жерле вулкана.

Там был самый большой водоем: увидев его, чжуаньли решил, что тут-то наверняка и обитает самка, и радостно нырнул в него. Но слуги господина заранее просверлили отверстия в стальных стенках, поэтому стоило только зверю туда погрузиться, как вода быстро хлынула наружу, и тот свалился на самое дно стальной тюрьмы. Как ни пытался он выбраться, хватаясь когтями за скользкие стенки, — все оказалось бесполезно. Вот так молодой господин и поймал Морозного зверя.

На этом его азарт иссяк. Он не стал убивать чудовище и только собрал в качестве трофея его слезы, которые тут же превратились в ледяной жемчуг, а самого чжуаньли выпустил на свободу. Люди в Байшуе своими глазами видели, как летом на этих бусинах появлялся слой белого инея, — разве с обычным жемчугом так бывает?

Есть еще одна известная история — как Ху морского змея ловил. Ваньчжоу омывает бескрайний океан, насколько хватает глаз, до сих пор никто не видал, где он кончается. Легенды гласили: мол, на краю моря — огромный водопад, и падает он в бесконечность, а внизу под ним — непроглядная космическая бездна. Дожди льют с неба, напитывая огромный мировой океан, и как только вода набирается до краев, то выливается водопадом в бесконечный космос. Свались туда человек, он не умрет, а будет только бесконечно падать в этот бездонный омут до тех пор, пока через мириады лет не наступит конец света.

Конечно, то лишь легенды. Все кланы Новоландии были лишь мелкими букашками в огромной вселенной. Они не знали, что находится на краю моря, вот и напридумывали всяких небылиц, записывали что в голову взбредет. Иногда в древних книгах встречались любопытные предания, в которых говорилось о чудесах далеких морей, но никому было не под силу сказать, правда это иль нет. Господин Ху же особенно любил эти предания.

В тот год ваньчжоуские рыбаки жаловались, что в море совсем не стало рыбы. Обычно весной и осенью крупные косяки рыб приплывали из глубин океана к берегам Ваньчжоу и, минуя их, устремлялись к острову Миньчжун, затем через ущелье Тяньто течение выносило их в холодное море, что на востоке от Ланьчжоу. Но в ту осень приплыла лишь половина, а что до редкой деликатесной рыбы, то ее в Ваньчжоу вообще было не поймать.

Само по себе рыболовство мало заботило господина, но и до него дошли эти сведения. Как-то раз на пиру он приказал подать пятнистого иглобрюха, на что повар ответил, что на рынке, да и во всем Ваньчжоу, в этом году такой рыбы не найти. Услышав это, господин надолго замолчал, а потом вдруг поднялся из-за стола и удалился, оставив гостей в полнейшем недоумении. Как раз было самое горячее время для продажи древесины, но он поручил все дела одному из приближенных, а сам взял самых ловких и мудрых своих помощников и поспешил к горе Бэйманшань.

С горы Бэйманшань господин вернулся с большим рыболовным крюком, изготовленным Гномами. Во всем мире только им было под силу воплотить в реальность чертежи, собственноручно нарисованные Ху. Тот крюк был вырезан из золотого коралла и представлял собой зонтик из двенадцати спиц по двенадцать чи[47] в длину, которые нажатием на рычажок плотно прижимались к стержню или, наоборот, раскрывались. В собранном состоянии он был не больше чи в диаметре, но стоило спустить механизм, как острые спицы крюка, как зонтик, раскидывались на двадцать четыре чи. Благодаря мастерству кузнецов Гномов и легкости материала, крюк был совсем не тяжелый, его могли поднять двое взрослых мужчин.

Когда молодой господин с крюком возвратился в Ваньчжоу, уже наступила осень следующего года, рыб в море стало еще меньше. Обычно у рыбаков из Ваньчжоу и ущелья Тяньто был такой хороший улов, что хватало на все Восточные Земли, но в тот год даже в самом Ваньчжоу осталось мало хорошей рыбы, а на рынках в Тяньто прилавки и вовсе были пустые. Немало рыбаков оказалось в тяжелом положении: говорили, что это кара небесная, и уже собирались просить астрономов задобрить звезды и попросить у них благословения.

Молва о господине Ху ходила по всем Восточным Землям, и на второй день, как он прибыл на побережье, все рыбаки уже знали, что он приехал поймать морского змея. Однако хоть этот змей и был ужасно ядовит, он все же не относился к каким-то редким чудищам, а потому обычно не привлекал внимание таких любителей диковинок, как господин Ху. Рыбаки побросали сети и отправились к постоялому двору, где остановился господин. Он был настроен крайне решительно и прямо там нанял за щедрую плату всех, кто пришел, однако ни слова не сказал о том, что именно предстоит делать, а только велел рыбакам слушаться его приказов.

Получив такое богатое вознаграждение, рыбаки согласились. Спустя несколько дней господин вышел на побережье и купил акулу, случайно заплывшую в береговую зону. Помощники господина вместе с рыбаками соорудили на отвесном берегу огромную лебедку с катушкой в целый чжан[48] диаметром и намотали на нее тонкую железную цепь, выкованную Гномами. Господин Ху приказал рыбакам, которые умели охотиться на китов, подготовить лодки и гарпуны, а остальные же должны были погонять быков, чтобы те сильней натягивали цепь на лебедке. Крюк из коралла надобно было обернуть китовой кожей и зашить акуле в живот. Слугам господина было велено скупить всех пятнистых иглобрюхов, которых им удастся найти на рынке, вытащить у них желчные пузыри и набить сушеными водорослями, а затем тоже засунуть в мешок из китовой кожи. Когда все это было сделано, господин Ху велел рыбакам опустить акулу обратно в море, чтобы ее тушу отнесло прочь от берега, и чем дальше ее уносили волны, тем дальше протягивалась железная цепь, на которой держался коралловый крюк.

Когда все было готово, господин Ху с невозмутимым видом расположился на утесе рядом с лебедкой и стал выпивать и веселиться вместе с приближенными. Рыбаки терялись в догадках о том, что это значит, а один особо смелый пошел к нему выспросить, но вместо ответа господин лишь широко улыбнулся и напоил его вином допьяна. Так прождали они двадцать дней, а на двадцать первый господин спустился к воде прогуляться и вдруг увидел, что весь берег усыпан мертвыми медузами. Помешкав лишь мгновение, он сломя голову помчался наверх, к лебедке, крича рыбакам подстегнуть быков. И тут же пятьдесят китобойных лодок ринулись вперед по волнам.

Двенадцать быков тянули цепь, уже отошли на тридцать ли[49], а она все натягивалась как струна, будто вот-вот порвется. Но то было гномье изделие, так что прочности было не занимать, а вот фундамент под лебедкой уже готов был разрушиться. Молодой господин бросился к нему и велел помощникам, сведущим в строительстве, скорей починить его — те привалили его большими камнями и укрепили железными стержнями по два чи в длину. После господин велел рыбакам потянуть за рычаг. Со всей округи на берег сбежались зеваки поглазеть на это дивное зрелище. Цепь вытягивалась, вытягивалась, и тут все увидели, что оно будто тащит огромную волну. Похоже, громадное чудище вырывалось из последних сил, но тело его скрывали брызги, так что с берега была видна только неясная тень в толще воде.

По команде господина рыбаки-китобои поплыли на лодках поближе к волне и остановились шагах в пятистах от нее. Она вздымалась до небес, и рыбаки, с трудом держась на плаву, быстро метнули в водяной туман гарпуны на длинных цепях и сразу повернули назад. Двести наконечников, покрытых ядом, вонзились в туманное облако. Но сокрытое брызгами чудище билось все яростнее, и наконец господин отдал приказ всем возвращаться на берег. Слуги огромным штырем пригвоздили цепь от кораллового крюка к утесу, а сам Ху в это время развел костер, чтобы остаться на ночь и наблюдать за метаниями чудовища. Оно металось в разные стороны, будто пытаясь избавиться от плена, — но тщетно. Казалось, натянутая струной цепь вот-вот лопнет, но постепенно силы морского дьявола угасали.

На рассвете следующего дня господин приказал вынуть штырь и вновь тянуть цепь лебедкой. В этот раз быков уже было двадцать голов, и тянули они изо всех сил. Цепь натягивалась, и с каждым чи у людей, наблюдавших за зрелищем, сжималось сердце. Вода в море бурлила словно кипяток, никто не смел сойти на берег. Так продолжалось до самого вечера, пока наконец цепь вместе с чудищем не вытянули на сушу. Дрожа от страха, народ наблюдал, как огромный змей в судорогах бьется об песок, вздымая облака желтой пыли, застилавшей глаза, — будто Великий Дракон в яростном танце.

Это и был морской змей, которого хотел поймать молодой господин.

Силы чудовища почти иссякли, но он боролся еще целую ночь, и только наутро тяжелое тело обессилено упало на берег, а в пронзительно-красных глазах угасла жизнь. Тогда молодой господин вместе с подручными и рыбаками осторожно спустился к отмели, и люди увидели, как широко раскинул спицы коралловый крюк, впившись в горло змею, острые наконечники торчали из темно-серой чешуи. Тело змея было всего двадцать чи в толщину, но длиной аж в пятьсот чи, каждая чешуйка была площадью с целый стол и тверда, словно сталь, половина гарпунов так и не смогли ее пробить. В предсмертной агонии змей искрошил скалы у берегов, а сам не получил даже царапины. Ху велел раскрыть рот чудища: показался белый частокол острых зубов, а меж них застряли кости акулы-приманки, которую раненый змей уже не сумел проглотить.

Кто-то уж было собирался преклонить колени, решив, что это тот самый Великий Дракон, о котором гласят предания. Но молодой господин заявил, что никакой это не дракон, а всего лишь маншэн — страшное чудище из морских глубин, совсем не такое мудрое, как драконы из древних книг. Так как живут маншэны очень долго, то и вырастать могут до невероятных размеров — вот такому здоровому, как этот, по меньшей мере несколько сотен лет. Маншэны обычно не приближаются к берегу, а питаются глубоководной рыбой и особенно любят полакомиться желчью пятнистого иглобрюха. Поэтому, услышав, что с рынка пропала рыба, а в особенности пятнистый иглобрюх, господин Ху сразу понял, что это стая маншэнов заплыла во внутренние моря, и решил выйти на охоту.

Господин велел слугам разрезать туловище змея и вылить кровь в море. Почуяв ее запах, другие маншэны поймут, что здесь им не рады, и тогда испугаются и сами уплывут обратно на глубину — и можно будет не беспокоиться о товаре на рыбном рынке. Рыбаки невероятно обрадовались и еще больше прониклись уважением к молодому господину, а потом еще добрых полмесяца жгли костры прямо на берегу, пели песни и пьянствовали. Господин сказал, что если порезать мясо маншэна и пожарить на костре по старинному рецепту, то оно станет невероятно нежным. А огромный желчный пузырь разделили меж стариками в городе, чтобы каждый мог отведать вина из змеиной желчи. Из черепа маншэна извлекли две кости и изготовили из них два острых прозрачных меча в дар Се-вану. Поговаривали, что эти мечи из кости могли потягаться с мечами из лучшей стали.

И только с пузырем яда маншэна господин не знал, что делать, ведь то был особый яд, очень сильный. Он строго наказал ни в коем случае не протыкать пузырь, а целиком доставить его домой и закопать в землю. Молодой господин снял со змея кожу и сделал ковер, такой длинный, что можно было постелить его от ворот до самого центрального павильона, да еще бы осталось. И сейчас еще люди говорят: мол, ходили по этому самому ковру из змеиной кожи — идешь и мурашки бегут.

Огонек на столе дрогнул, и Сюэ Бэйкэ словно очнулся.

— Господин Ху — это имя я и сам слышал когда-то, а еще слышал, что добрая половина этих историй — все выдумки его потомков, то ли двадцать, то ли тридцать лет назад уехал он из Байшуя, не поймешь, все твердят свое, а правды нет, — заговорил Сюэ Бэйкэ, но его взгляд был будто устремлен куда-то. Немудреный рассказ старика о далеких чуждых землях был полон таких реалистичных подробностей, что невольно задумаешься. Таинственные чары крылись в этом монотонном голосе.

— Правда то иль нет, нам уже знать не дано, — улыбнулся старик, — может, это всего лишь легенда, но настоящее чудо господина Ху — еще не то, как он змея маншэна ловил, а как на ветер охотился…

Тут раздался стук в дверь и негромкий голос слуги господина:

— Хозяин, дождь прекратился. В путь?

Сюэ Бэйкэ замешкал:

— Нет, ждите снаружи… Как вы сказали, на ветер охотился?

Старик снова улыбнулся:

— Да-да, на ветер. Точнее, на духа ветра, птицу Дафэн…

Во всех землях знают, что такое птица Дафэн, но никто не слыхал, чтоб она показывалась людям. У всех народов бытовали предания о людях, которые видели, как она пролетает посреди бескрайнего ясного неба и заслоняет собой все вокруг. Пролетая мимо, она уносила с собой ветер, а крыльями своими могла заслонить солнце. Ходила даже такая легенда, мол, ночь и день существуют лишь потому, что по небу летает Королевский Дафэн — птица такая громадная, что могла бы накрыть крыльями всю Новоландию, — летает она высоко-высоко, и когда ей становится холодно, то летит она к солнышку погреться и закрывает его своим огромным телом — и тогда наступает ночь. Вдоволь согревшись, Дафэн улетает, и тогда вновь наступает день.

Также в преданиях говорилось, что Дафэн питается крупной морской рыбой и морскими змеями — как раз маншэнами, одного из которых поймал господин Ху, — поэтому он не может жить близко к берегу, мелкими рыбешками и креветками не наешься. Яйца их огромны и крепки, плавают в океане, словно острова, а птенцы из них вылупляются только спустя двенадцать лет. К этому времени вся скорлупа уже покрывается водорослями и моллюсками, точь-в-точь плавучий остров. Говорят, мол, бывало, что кто-то потерпит кораблекрушение да и останется ждать подмоги на острове, а остров — раз! — и как расколется, а оттуда — огромный птенец, острым клювом разобьет скорлупу, твердую, точно камень, потом как взмахнет крыльями и унесется ввысь. Остров-то, глянь, не остров, а яйцо Дафэна.

Конечно, правда это иль нет, никому не ведомо, точно как и про драконов: легенд без счету, а своими глазами никто не видал. Может, это все только фантазии, а может, и правда была эта волшебная птица, но давно исчезла, а кто знает — может, и ныне есть, но прячется, живет подальше от людей. В сказаниях всех народов Дафэн — птица благородная, хоть и непредсказуемая. Давным-давно жил был один император из клана Крылатых по имени Бай Фэнсян, то есть «порыв ветра», который очень хотел сделать страну процветающей, раз взмахнув крыльями, сразу вознестись к самому небу, — а потом вдруг оставил трон и стал странствующим поэтом. Императорские воины объездили всю Новоландию, но так и не смогли отыскать своего правителя — вот он был непредсказуемый, подобно Дафэну.

Эти истории и к нашему господину Ху имеют отношение, а точнее, к его последней поездке за пределы Ваньчжоу. Тогда ему было всего тридцать четыре года. А поводом к поездке, как ни странно, явилось птичье перо.

С тех пор как господин изловил морского змея маншэна, со всего Ваньчжоу стали стекаться люди и дарить ему всякие диковины. Добрая половина из них были ничего не стоящие безделушки, но попадались и действительно ценные вещицы — к примеру, ушные кости желтой рыбы, величиной с целый мельничный жернов, оставалось только догадываться, какой большой тогда была сама рыба. Но самым редким и удивительным подарком оказалось перо Дафэна.

Как-то раз постучал в двери господина юноша с небольшим тюком за спиной и молвил, что принес один диковинный предмет, который в его роду передавали от отца к сыну больше десяти поколений, и хочет просить господина помочь определить его ценность. Когда господин спросил, что это за предмет, юноша смутился, долго колебался и наконец ответил, что принес птичье перо. Приближенные Гунцзы Ху в недоумении уставились на юношу, а затем разразились громким хохотом. Но господин велел всем угомониться, а после мягко и любезно попросил юношу достать перо и показать ему. Юноша развернул ткань — и никто не поверил своим глазам: там было не простое птичье перо, а серый шелк с зеленым отливом, обмотанный вокруг деревянной палки обхватом в два чи. Юноша, не проронив ни слова, развернул «шелковый» свиток, серо-зеленое полотно, тонкое и прочное, излучало такое чистое свечение, какого люди в жизни не видывали. Стоило к нему прикоснуться, как пальцы ощущали даже не шелк, а что-то невероятное тонкое, гладкое, точно перо птицы. Мудрые советники замерли в изумлении, даже такие ученые эрудиты не знали, что в мире бывают подобные диковины. Большое хвостовое перо с крыла ястреба длиной не больше мизинца, а кому же тогда принадлежит это? Перо, что принес юноша, было на пять чжанов в длину, да еще и взято было явно с середины крыла, длинное и плоское, словно кинжал.

Долгое молчание нарушил один мудрец:

— Это же… это же птица Дафэн! Есть на свете птица, что зовется Дафэном, крыло у нее с целое небо… — это перо Дафэна! Точно, точно, его!

Новость как раскат грома прокатилась по всему двору господина, все приближенные сбежались поглядеть. Одни твердили, что это подделка, другие — что перо и вправду принадлежит Дафэну, и сошлись обе стороны в горячем споре. Молодой господин не стал их разнимать, каждый старался показать себя с лучшей стороны, отстаивая свою ученость: в итоге эти благочестивые мужи схлестнулись в отчаянной драке прямо посреди главной залы, нанося друг другу увечья, — никто цел не остался. Чего не скажешь о пере — как его ни испытывали, саблями ли рубили или мечами, все ему было нипочем. Кто-то даже выдрал тоненький волосок и подвесил на него железный молот весом в сто цзиней[50]: волосок натянулся, но выдержал.

В конце концов господин все же прервал драку и велел юноше рассказать, откуда взялось перо. На что тот молвил, что легенды предков уже почти утеряны, но кажется, кто-то из прадедов его был рыбаком, и как-то раз вышел он в море ловить рыбу, как вдруг видит, идет на него волна, а на гребне несет тело огромной птицы, с виду необычной, да сгнившей уж наполовину — вонь стоит, не описать. У него волосы дыбом, поклонился волшебной птице да и бросился прочь, только перышко прихватил с крыла, чтобы хранить как сокровище и передавать потомкам.

— Если десять поколений назад твои предки видели мертвого Дафэна, то значит, две или три сотни лет назад еще жили такие птицы в мире, — ответил господин и надолго замолчал, погрузившись в раздумья, — а значит, может, живут и поныне!

Слова его как обухом по голове всех ударили, у придворных забурила в жилах кровь. Всем было ясно и без намеков, что эти слова означали — что в голове у господина уже родился план поохотиться на Дафэна. Бросив споры, настоящее перо или нет, мудрецы тут же наперебой стали давать советы, как лучше его изловить, — каждый в меру своих обширных знаний. Ясно было одно: если есть в мире человек, которого может бояться птица Дафэн, то это не кто иной, как молодой господин Ху.

Разгорелись жаркие споры, и тут из толпы вышел старик.

— Господин, не слушайте их! — твердо сказал старик. — С давних времен пытались изловить Дафэна, но живым никто не вернулся!

Мудрецы пришли в ярость. Как снести такое оскорбление? К тому же этот старик по фамилии Шан вовсе не был мудрецом, а был обычным прихлебателем, кормившим попугаев при дворе господина.

Этот Шан действительно состоял у Гунцзы Ху на службе. Раньше старик был простым бродягой из Байшуя. Завидев богача, кидавшего беднякам рис, тут же бросался туда в надежде урвать и себе немного, а если не удавалось ничего раздобыть, собирал в лесу за городской стеной травы, коренья, да что найдется съедобного. Был у него при себе красивый попугай, отличавший его от других бедняков, и похоже, ценил он птицу дороже жизни — если и находил старик чего вкусненького, то сперва непременно кормил попугая. Как-то раз в суровые морозы отправился господин Ху кормить нищих и увидел, как они, голодные, пытаются оттолкнуть Шана и вырвать из рук у него пампушку с мясом. Старика оттеснили, а в руках у него остались лишь крохи — но он все равно нашел укромное местечко, где смог укрыться от ветра, и аккуратно скормил крошки попугаю. И так он глядел на него заботливо, точно и впрямь ценил попугая дороже жизни.

— Что умеешь? — спросил господин, приблизившись к старику.

— Умею смотреть за попугаями… — после долгих раздумий ответил тот.

— Тоже искусство! Пойдешь ко мне на службу?

Господина, конечно, отговаривали, мол, не следует собирать у себя таких шалопаев, хлопот не оберешься, да тащат все, что плохо лежит.

— Тот, кто себя не жалеет ради своего попугая, достоин зваться особенным человеком. Каждый человек талантлив по-своему, пускай остается, — отвечал господин.

Вот так старик Шан и стал жить при дворе господина. Все время сидел подле своего попугая, кормил его вкусненьким, бормотал ему что-то. Смешно, что говорил-то он говорил, да попугай ни одной фразы так и не выучил. При дворе господина Ху было немало других попугаев, и все они вместе сидели на птичьем дворе в клетке из тонких прутьев. Попугай старика Шана характером был весь с хозяина — с другими птицами не водился, во время кормежки, не зная манер, лез вперед и ел неприлично много.

Во всякой стае животных сразу появляется своя иерархия. Другим попугаям, естественно, совсем не понравился этот невежественный чужак, вот они все и сплотились против него, не давая пробиться к еде. С изодранными перышками, торчащими во все стороны, среди красивых разноцветных птиц он выглядел особенно одиноким и жалким, точь-в-точь как его хозяин старик Шан, которого травили другие придворные.

Но попугай был упрям: стоило другим птицам начать задираться, как он, вместо того чтобы дать сдачи, равнодушно отворачивался. А потом улучал момент стащить хоть крошку — хоть бы и после ждала трепка.

Молодой господин птиц любил и быстро заметил, что попугай старика Шана не похож на других. Он очень проникся к этой птице, возможно, потому, что подобострастие других попугаев его раздражало, а этот хоть говорить не умел, но был даже забавнее. Раз в несколько дней господин заглядывал в птичник и приносил новому гостю риса или зерна. Раскормленный и обласканный, попугай стал понимать, что нравится господину, и стоило ему только завидеть того из клетки, как он принимался скакать туда-сюда, выпрашивая еду. Наевшись досыта, он отворачивался и засыпал, раскинув лапы, будто думать забыл о благодетеле. Ху, бывало, бранил его в шутку, говорил «дурная птица», но все-таки любил и потихоньку стал звать попугая Хуху.

Господин назвал птичку практически своим собственным именем — значит, и вправду к ней привязался. Заметив это, придворные мудрецы стали меньше обижать старика Шана.

Но прежде старик Шан хранил молчание. Так что стоило ему сказать про Дафэна, как посыпался град упреков:

— А вы-то что понимаете?

— Вы что, кроме кормежки попугаев еще и в древних мифических животных разбираетесь?

— Старик Шан, всех попугаев уже накормили? Раз нашлась минутка поделиться великой мудростью.

Насмешки не прекращались. Старик Шан не был в достаточной мере красноречив, чтобы достойно на них ответить, — так что он только глядел на них, выкатив глаза, и бормотал что-то на своем ломаном ваньчжоуском диалекте, причем чем дальше — тем громче и тем бессмысленней. Никто при дворе господина не позволял себе такого.

— Шан, оставьте попытки меня отговорить, — строгим тоном сказал Ху, которому явно не понравилось, что ему пытались указывать, — обыденные вещи, в которых нет риска, меня не интересуют.

Таким вот он был своенравным человеком, раз решил — никого не послушает.

Старик Шан долго молчал, а затем тяжело вздохнул:

— Тогда прошу дозволения помочь вам всеми моими силами, господин. Пусть другие думают, как поймать Дафэна, я же помогу вам в другом — как сделать так, чтобы чудище вас не ранило.

Молодой господин удивился:

— Позволь же спросить, что ты предлагаешь?

— Пока сказать не могу, — покачал головой старик Шан, — но мне нужно забрать Хуху, а еще тот яд, что остался от пойманного господином змея маншэна.

Недаром господина Ху во всем Ваньчжоу знали как отважного храбреца, он немного подумал над требованиями старика Шана да и согласился. Только жалко ему было расставаться с Хуху, но старик был так серьезен, что нельзя было ему отказать. Остальные же мудрецы отправились собирать сведения о Дафэне.

Конечно, приближенные господина были не из простых: много знали и прекрасно разбиралась в древних трактатах вроде «Удивительных записок о морских глубинах» и «Записок отшельника Шаоси». Но, к сожалению, сведений о Дафэне в подобных трактатах не найти — оставались лишь неофициальные легенды, которые трудно было проверить на достоверность. Ученые мужи поехали на север в Тяньци, где стали копаться в древних рукописях, в легендах, давным-давно забытых в народе и сохранившихся только в архивах Палаты зеркал древности при дворе императора. Не прошло и трех месяцев, как они собрали все, что удалось выяснить о Дафэне, и, сделав рисунок, вернулись к господину поделиться своими находками. Согласно древним книгам и записям, Дафэн водится на островах далеко в открытом море или на других континентах, имеет серо-зеленый окрас, шея у него длинная, как и перья на хвосте, которые за собой несут ветер, в длину он достигает от ста до ста двадцати чжанов, размах крыльев аж на пятьсот чжанов, а когти у него такие острые, что могут легко разорвать чешую морского змея маншэна. У него даже есть зубы, которыми он разрывает плоть своей добычи. Обычно птицу не встретишь, потому что хоть она и приближается иногда к большой земле, но летает так высоко, что, глядя с земли, не отличишь ее от простого дикого гуся. Дафэна привлекает сильно пахнущая еда, пить он может морскую воду. Дафэн ненавидит запах камфоры — одно из преданий гласит, что как-то раз охотник в камфорном лесу выстрелил из лука в Дафэна, что летел низко к земле, но тот так и не спустился на землю и не напал на храбреца — не иначе как запаха испугался.

Развернув перед господином бесконечно длинный свиток, на котором был изображен огромный Дафэн, летящий высоко в небе, слуги и сами затрепетали от восторга, кровь закипела у них в жилах. Они были под стать своему хозяину с его необузданным нравом, охочим до приключений, им самим уж не терпелось отправиться в путь и поймать это легендарное чудище. Когда своими глазами увидел такую величественную тварь — как уж тут оставаться спокойным!

— Но как ранить птицу? — спросил господин Ху.

— Цельтесь в основание крыла. В древних записях сказано, что у Дафэна там слабое место, попасть туда арбалетной стрелой — великий и страшный Дафэн будет подбит, словно обыкновенный гусь, — сказал один из мудрецов.

— Отлично! — ударил кулаком по столу господин и встал. — Выступаем же в путь, поймаем Дафэна!

Полный решимости, господин послал слуг на север, чтобы те за кругленькую сумму заказали в Царстве Крылатых огромное деревянное судно. Охотиться на Дафэна — значит выйти в открытое море, а во всей Новоландии только клан Крылатых изготавливает суда из такого дерева, что не страшно уйти далеко от берегов. А еще секрет Крылатых был в скрытом трюме внутри корабля, в который не заливалась вода, — даже если судно перевернется, то не потонет. Сам господин отправился в Земли Гномов с просьбой смастерить ему большой арбалет. Похоже, господин заключил с Гномами тайный союз, потому что они тут же взялись за дело. Сам Алока отдал приказ, назначив ответственным гнома по прозвищу Хадоу Железный Молот, обладавшего рангом магического мастера. Собрав самую редкую руду, гномы принесли ее Хадоу, чтобы тот сам выбрал материал.

И только мудрецу Шану, похоже, совсем не было дела до этой суеты. С тех пор как он забрал Хуху, он так и сидел с попугаем в подвале днями и ночами напролет и никого не впускал. Да и вряд ли бы кто-то решился их побеспокоить — ведь старик варил в чане яд маншэна, а всем было известно, как он опасен. Хоть господин и приказал обращаться с пузырем осторожно, чтоб не дай бог не проткнуть при перевозке, а потом закопать его в глубокой каменоломне, но пары опасного яда все равно потихоньку поднимались на поверхность. Через год трава вокруг каменной ямы окрасилась в пугающий ядовито-зеленый цвет, а кто-то даже своими глазами видел, как дикий заяц пожевал травинку, тут же впал в бешенство и умер в горячке.

Приготовления заняли целых два года. Когда у берегов Ваньчжоу наконец показался огромный деревянный корабль, изготовленный Крылатыми плотниками, все жители высыпали на пристань. Горожане завороженно глядели, как громадина в двести чи длиной плавно покачивается на волнах, а вокруг мачт туда-сюда летают бойкие и проворные Крылатые матросы, натягивая паруса. Когда три огромных паруса выпрямлялись под силой ветра, то конвой императора Великой Гармонии, сопровождавший корабль, оставался далеко позади.

Гномы же не стали привлекать такого внимания — господину тайно доставили железный сундук, стянутый железными обручами и скрепленный расплавленной медью, чтобы никто не мог узнать, что там внутри. Гном-воин, доставивший груз, лишь едва приоткрыл крышку для господина, и тому хватило всего одного взгляда — он тут же велел нести золото и самый ценный шлифованный нефрит, попросив посланца передать его благодарность Алоке и Хадоу Железному молоту.

Наконец все было улажено, и слугам Гунцзы Ху не терпелось скорей отправиться в путь. Господин сохранял невозмутимость, но, когда его пальцы касались твердой древесины борта, в глазах появлялся огонек юношеского бесстрашия и воодушевления.

Старик Шан наконец вышел из заточения. Когда он подошел с Хуху на плече, то господин — человек, который сохранял самообладание в любой ситуации, — просто обомлел. Кожа у старика не просто побледнела, но стала будто прозрачной, просвечивали пульсирующие сосуды. Желтенький попугай Хуху стал ядовито-зеленого оттенка, а глаза его светились красным.

— Осторожно, хозяин, — воскликнул один из приближенных, неплохо разбиравшийся в ядах, — птица источает яд!

Старик Шан не возразил, но показал господину железные колпачки на когтях попугая.

— Хуху теперь ядовитая птица, — сказал старик, — но яд змея не просочится через колпачки, можете быть спокойны. Если Хуху будет с вами, то Дафэн ничего вам не сделает. Только запомните, хозяин, никогда не позволяйте Хуху улетать далеко, он сможет напугать Дафэна, только если будет рядом с вами и ненадолго.

Господин, не веря своим глазам, взял попугая у старика и посадил к себе на плечо. Казалось, за восемь месяцев разлуки птица позабыла его — но спустя миг Хуху узнал господина и радостно запрыгал, точь-в-точь как раньше.

На сердце у Гунцзы Ху потеплело, он почувствовал что-то родное — вот же она, его любимая дурная птичка. Ху был искренним и доверчивым человеком, и нисколько не сомневался в старике Шане, и, хоть не верил до конца, что попугай и вправду сможет напугать Дафэна, все же взял птицу с собой, чтоб не расстраивать старика.

В первый день пятого лунного месяца корабль вышел в море. Чтобы не допустить шумихи, господин не стал объявлять дату отплытия, а тайно взошел на борт под покровом звездной ночи, взяв с собой несколько самых верных слуг. Когда рассвело, на месте огромного корабля у пристани людей ждала только пустота, небо и море. Только тогда-то все и поняли, какой реальной опасностью грозит это путешествие, до того казавшееся лишь веселым зрелищем. В один миг смельчаки, что отправились укрощать огромную птицу, которую никто не видел, могли оказаться погребенными в море.

Кто знает, может, это будет последнее приключение Гунцзы Ху? Наверняка так подумали многие.

Но для таких людей, как Ху, чувство, что это «в последний раз», и есть настоящее приключение, и есть то, что движет ими, от чего кровь бурлит в жилах, именно это — а не радость добычи.

Сперва Гунцзы Ху вел корабль по морскому пути из Срединных Земель в Ваньчжоу, а в том месте, где путь поворачивает на север, вдруг велел команде держать прямо и плыть дальше на запад. Так они потихоньку ушли с путей всем известных и по-настоящему начали свою экспедицию в открытом море. Как все знают, по звездам определять местоположение и так дело трудное и запутанное, а делать это прямо в море и вовсе невозможно. В те времена единственным, кто умел прокладывать путь по звездам, был мудрец Симэнь, что служил в ведомстве Астрологии при дворе императора сто двадцать лет тому назад, да и тот при расчетах всегда вынужден был пользоваться Большой Звездной Картой, что хранилась во Дворце с Бронзовой Черепицей. Поэтому спустя три-четыре дня в море матросы принялись волноваться. Им не встречались ни острова, ни рифы, что указаны были на морской карте, куда ни глянь — всюду лишь синее море, ветер совсем уже стих, огромное судно дрейфовало, словно опавший осенний лист.

Но Гунцзы Ху был спокоен и велел матросам спустить четыре якоря, чтобы корабль прочно на месте стоял. Слуги, еще на берегу скупившие всех устриц, что нашли на рынке, принялись за дело. Вынув из раковин свежих моллюсков, они выжали сок и вылили его в море. Из морских деликатесов устрицы пахнут сильнее всех, рассудил господин, запах точно привлечет Дафэна. Остальные разбили на носу походную мастерскую и принялись из деталей в железном сундуке по чертежам Гномов собирать арбалет.

Матросы из клана Крылатых и знать не знали, что такое арбалет, но, увидев серьезные лица слуг, поняли, что штука это не простая — обращаться следует осторожно. Приближенные господина то и дело затевали между собой спор: мол, тетива уже натянута, при сборке ни в коем случае нельзя ее резко отпускать, иначе арбалет может выстрелить, и тогда взрывом разнесет весь корабль.

Самым спокойным, как ни странно, был Гунцзы Ху. Он весь день расхаживал с Хуху на плече, ловил рыбу длиннющим морским удилом, потом, сняв ботинки и закатав штанины, опустил ноги в воду и стал безмятежно бултыхать ими в воде. Хуху хоть и стал зеленого цвета, но остался таким, как раньше, — стоило ему проголодаться, как он принимался скакать и выпрашивать еду, стоило набить пузо — как он засыпал, раскинув лапы, прямо на плече у господина. Когда Гунцзы вытаскивал рыбешку из воды, попугай хлопал крыльями и пытался стащить кусочек, поэтому господину ничего не оставалось, кроме как соорудить ему колпачок еще и на клюв. После этого Хуху еще долго обиженно косился на нового хозяина.

Старик Шан тоже отправился вместе с экипажем, но на корабле вел себя странно — день и ночь напролет он стоял на борту, устремляя взор на юг, его тощее тело с каждым днем иссыхало все больше, но блеск в глазах разгорался все ярче. На старика было страшно смотреть — он потихоньку превращался в скелет, и только глаза светились, как два факела, вызывая нехорошее предчувствие.

Время все шло. На море все так же стоял полный штиль, Гунцзы Ху уже так наловчился в рыбной ловле, что каждый день угощал экипаж то форелью, то морскими карасями, то другой редкой рыбой. Крылатые матросы отлично плавали и доставали из воды моллюсков и гребешков. Чистой воды и сухой провизии было достаточно, каждый день жарили морские деликатесы, и так чудесна была жизнь, что все почти забыли, зачем вышли в море.

Страшная перемена произошла на третий день второго месяца.

Небо на рассвете было необычайно ясное, ни облачка, яркий солнечный свет золотом отражался в морской воде. Ху все так же ловил рыбу, сидя в маленькой лодочке, матросы натирали палубу, а ученые мужи изучали древние книги. Старика Шана на палубе уже не было — он так исхудал, почти уже истлел, и господин приказал запереть его в каюте и обеспечить лечением. Но, даже если бы дверь никто не запирал, старик все равно бы уже не нашел сил вскарабкаться наверх. Открыв иллюминатор в каюте, он продолжал, не отрывая глаз, смотреть на юг, словно там было что-то, что требовало пристального внимания, даже если могло довести его до смерти.

В тот день господину необычайно везло с уловом, и, как раз когда он увлекся рыбалкой, к лодке вдруг подлетел один из Крылатых матросов с веревкой в руках.

— Что стряслось? — спросил Гунцзы Ху.

— Собирается дождь, вам лучше вернуться на корабль, господин, — сказал Крылатый матрос.

Господин посмотрел, куда указывал матрос, и увидел, что с юга и правда подбирается большая черная туча. Погода на море меняется быстро — только ясно, как — раз! — и налетает шторм, Ху был человеком сведущим, а потому прекрасно знал о такой особенности. Поэтому он поспешно взял корзину с рыбой и взобрался на корабль. Советники накрыли арбалет непромокаемой тканью, а сами спустились в трюм, чтобы спрятаться от дождя. В это мгновение они вдруг услышали пронзительный свист откуда-то со стороны идущей тучи.

Истощенное тело выбило дверь каюты и бросилось на палубу — это был совсем уже больной старик Шан.

— Вот он! Вот он! Дафэн! Это Дафэн! — как безумный заорал старик Шан, не видя ничего вокруг себя. Страх смешался с нервным возбуждением, и ледяной блеск его глаз стал еще ярче, щеки пылали красным огнем.

— Дафэн? — вздрогнули Гунцзы Ху и советники.

И тут, в подтверждение слов старика, сильный порыв безумного ветра ударил всем в лицо, полоснув будто острый кинжал. Корабль так покачнулся, что едва не опрокинулся набок, хотя паруса были подняты всего наполовину. Всех отшвырнуло к краю палубы, и только старик Шан не сдвинулся с места, мертвой хваткой вцепившись в мачту, словно у него выросли железные когти. Он все так же впивался взглядом в черную тучу, идущую с юга.

Когда все снова взглянули на тучу, она уже поглотила полнеба. Она двигалась невероятно быстро, вода в море забурлила, будто в котле, солнечный свет еще пробивался сквозь тьму, но лучи его уже не грели. Море наливалось свинцом, не предвещая ничего хорошего.

— Это не туча, — теперь все поверили словам старика Шана, — это и есть сам Дафэн!

Огромная птица закрыла все небо.

Матросы бросились спускать паруса, советники господина принялись раскладывать устриц по палубе. Наконец-то настал момент, которого они все так долго ждали! Господин Ху сжал в руке кинжал, висевший за поясом. Он прекрасно знал, что им Дафэна не ранить, но даже такому бесстрашному человеку, как он, нужен был свой маленький ритуал для успокоения.

Беспокойные волны вздымались все выше, разбиваясь о борт корабля, до небес взлетали белые брызги, казалось, что южная половина неба вот-вот обрушится. Черная туча явила истинное обличье, и люди увидели на воде огромную птичью тень. Чем ближе она подбиралась, тем сильнее нарастал гул, от которого, казалось, лопнут барабанные перепонки. У всех предусмотрительно были пробковые затычки для ушей, но и они не спасали — казалось, в голову воткнули острую иглу. Даже стеклянные бутылки, скатившиеся к краю палубы, полопались от дикого рева.

Поверх бесновавшихся волн появился острый разрез в целый чжан глубиной и прочертил линию прямо к кораблю, будто море рассек невидимый меч.

— Это Дафэн режет ветром! Посторонись! — прокричал старик Шан обезумевшим голосом.

Невидимый меч прошелся по кораблю, и деревянная палуба с грохотом треснула. Сверху пролетела огромная тень, заслонив собой солнце. Свирепо завыл ледяной ветер, и люди наконец четко увидели громадную птицу с длинной шеей и темно-зеленым оперением, с длиннющими кисточками на крыльях; казалось, за ней тянулись шесть струек черного дыма. Раскинув крылья на тысячу ли в ширину, она взмахнула ими и взмыла высоко в небо, видимо собираясь обрушиться на корабль и потопить его.

Слуг господин и впрямь выбрал бесстрашных: один из них схватил топор и разрубил несколько деревянных ящиков, в воздух поднялся запах камфоры. Ветер подхватил и закружил опилки, все вокруг заволокло густым желтым туманом. Один из советников, никогда не отличавшийся красноречием, молча растолкал толпу и бросился на нос корабля, где сел в магическую позу. Мгновение — и перед ним заплясали язычки пламени, а вскоре разгорелся целый пожар, охвативший все судно. Над огнем пролетали брызги от волн, которые поднимал ветром Дафэн, и тут же с шипением превращались в пар. Тайная печать Ясного Огня Ян требовала много энергии, не всякому простому магу Тайного Пути удавалось ее наложить. Но этот советник умело и, казалось, даже легко с этим справился.

Гунцзы Ху был человеком крайне предусмотрительным и эти два средства против Дафэна подготовил заранее. Дафэн боялся запаха камфорного дерева, а уж огонь тем более отпугнул бы любое животное. Стойкость господина придала смелости слугам и матросам: храбрые и сильные воины достали огромные самострелы, натянули тетиву в три раза толще обыкновенной и вложили стрелы, сделанные целиком из стали. Гунцзы Ху сквозь брызги воды добрался до носа корабля. Он откинул непромокаемую ткань, и миру явилось зловещее орудие Гномов. На первый взгляд, это был лишь железный ящик два чи в длину и в ширину, абсолютно непримечательный. Но стоило господину протянуть руку и ухватиться за рукоять, как все ясно увидели, как между его рукой и орудием сверкнула электрическая искра.

Дафэн, похоже, и впрямь испугался огня и запаха камфоры: громадный силуэт на мгновение застыл в воздухе, а потом вдруг рванул ввысь в небо, превратившись в крохотную точку. Затем птица развернулась и стремительно понеслась вниз прямо на корабль, будто бы собираясь врезаться в него всем своим телом и разрушить.

— Поворачивай! Поворачивай! Она нас ветром ударит! — во все горло закричал старик Шан.

Крылатые матросы недаром считались лучшими из лучших. Схватив веревки, они стали летать вверх и вниз, в порывах сумасшедшего ветра стараясь как можно быстрее спустить парус. Корабль, низко накренившись, резко ушел в бок. Порыв ветра ударил по воде, где мгновение назад был корабль, образовав огромную воронку, — как и предупреждал старик Шан. Дафэн хоть и не решался приблизиться к кораблю, но умело пользовался своим невидимым мечом из ветра. Своим громадным телом он создавал мощные порывы ветра, которым ничто было не в силах противостоять, и если бы этот воздушный удар пришелся по кораблю, то корабль бы разлетелся на куски и пошел ко дну. Почти у самой воды, всего лишь сто чи не долетев до нее, Дафэн вдруг снова взмахнул крыльями и опять взмыл вверх. Кто бы мог подумать, что такая громадина, способная затмить целое солнце, окажется такой ловкой!

Тут же слуги господина выгадали момент, отпустили тетиву, и в воздух взмыли стрелы.

Не зря называли этих воинов лучшими. Сорок-пятьдесят стрел единой мощной волной — вжух! — обрушились на Дафэна, вонзившись ему прямо в шею. Конечно, попасть в такую крупную цель было крайне легко, но чтобы попасть так близко друг к другу — тут требовалось недюжинное мастерство.

С неба хлынули красные брызги, обрушившись на землю кровавым дождем. Это была кровь Дафэна — стрелам удалось его ранить.

Соратники господина радостно закричали, но сам Ху не сводил глаз с улетавшего прочь чудища. Мускулы на руке, которой он держал арбалет, страшно вздулись, казалось, вот-вот лопнут. Он знал, что стрелы только оцарапают Дафэна и разозлят еще пуще. И тогда эта громадная птица, которой ни в море, ни в небе нет равных, нанесет ответный удар.

Дафэн неожиданно повернул назад: он явно был вне себя от ярости. Невидимый нож вновь прорезал море и направился к кораблю. Дафэн уже не боялся ни желтого тумана из опилок, ни Ясного Огня. Маг Тайного Пути поразился — но не растерялся. Он собрал все свои силы, и Ясный Огонь разгорелся еще ярче.

Разъяренный Дафэн не отступал. Он не умел кричать по-птичьи, но, когда он управлял ветром, все вокруг гремело и грохотало. Гунцзы Ху двумя руками схватился за арбалет, капли морской воды стекали по его лицу вместе с холодным потом. Крылатые матросы больше не правили курс, по приказу господина все замерли на месте, ухватились за борта и мачты и затаили дыхание — в этот раз удар воздушного меча было уже не предотвратить. Оставался лишь один миг до него, и он решит их судьбу.

Дафэн перелетел через огненное препятствие, Ясный Огонь опалил его серо-зеленые перья, превратив их в угольно-черные. Маг Тайного Пути харкнул кровью. Дафэн затрясся всем телом, громадная туша вот-вот готова была раздавить корабль. Удар воздушного меча обрушился прямо посередине, корабль с треском раскололся надвое.

— Киль… киль проломился! — закричал один из Крылатых матросов.

Гунцзы Ху, казалось, даже не услышал этого. Когда Дафэн оказался у него над головой, Ху, крепко прижав к груди арбалет, нажал на спусковой крючок. Грозовая туча накрыла весь корабль, всех потряс такой грохот, что чуть не лопнули барабанные перепонки. Из арбалета выстрелила молния и резким ударом пронзила крыло Дафэна в самое основание, в грудь господина толкнула такая мощная волна отдачи, что его отбросило в угол палубы.

В тело Дафэна глубоко вошла длинная металлическая стрела — вот что скрывала молния!

— Громовая Пика! Это Громовая Пика! — закричал один из матросов.

Матросы из клана Крылатых были непревзойденными знатоками Тайного Пути и поэтому смогли узреть истинную природу этого могущественного оружия. Это была Громовая Пика, вручную выкованная Гномами. На этом страшном оружии лежала Магическая Печать, наложенная магами Тайного Пути, наделившая его невероятной мощью, но пользоваться им мог кто угодно. Такое оружие могло поразить противника с одного удара.

После выстрела Громовой Пики, гром и молния скрыли фигуру Дафэна, вокруг засверкали тысячи маленьких вспышек, фиолетовые искрящие лучи превратились в большую шаровую молнию. Огромная птица затряслась в судорогах, посыпались перья, шею скрутило от боли. Крылья, казалось, потеряли силу: Дафэна повело вбок — могучее тело переломило корабельную мачту, чудовище попыталось было воспарить, но упало в океан. Небо захлестнули огромные брызги, а птица, обессилев, ушла под воду.

Все ошарашенно уставились на эту картину: они поняли, что побывали на волоске от смерти. Господин Ху вытер кровь в уголке рта и с трудом поднялся на ноги. Отдача чуть не убила его, видно, и впрямь это было оружие нечеловеческой силы. Не глядя на своих людей, тяжело раненных, господин не сводил взгляд с Хуху у себя на плече. Странная мысль пришла к нему: когда Дафэн приблизился к лодке, то мог разом убить всех, но, увидев попугая, резко взмыл вверх, и только благодаря этому у господина появился шанс поразить его одним ударом.

Неужели Дафэн и впрямь испугался Хуху? Маленькой птички, которая, расправив крылышки, прыгала на его плече, выпрашивая еду?

— Господин! — окружили его советники.

— Я в порядке, — махнул рукой Гунцзы Ху, — где господин Шан?

Только тут советники увидели, что старик лежит в луже крови. Его грудь будто проломило огромным тупым предметом, ребра были все переломаны, он давно был без сознания. Видно, он принял на себя удар воздушного меча Дафэна. Раз уж он мог проломить даже кости дракона, то о человеческих и говорить нечего.

— Мое упрямство его погубило, — воскликнул Гунцзы, — скорей несите бинты и лекарства!

Он подошел и взял на руки тело старика — вдруг тот открыл глаза, которые все так же светились ужасающим сиянием.

— Жив! Дафэн еще жив! — захлебываясь собственной кровью, закричал старик Шан.

Не успел он произнести эти слова, как корабль заходил ходуном. Крылатые матросы высыпали на палубу и стали показывать на водную гладь у горизонта, не в силах вымолвить ни слова от страха. В воде уже не было птицы, но откуда ни возьмись появилась огромная волна — настоящее цунами! — какой Крылатые матросы в жизни не видели! Водяная стена в десять чжанов высотой надвигалась прямо на них!

На этот раз даже господин растерялся. Скрыться было нельзя, только и оставалось в ужасе смотреть и ждать, когда громадная волна, гремя и грохоча, поглотит их полностью.

Но тут, в миг, когда между кораблем и волной уже оставалось каких-то пол-ли, водяная стена вдруг треснула посередине, брызги хлынули во все стороны, огромная птица вырвалась из воды, взмахнула крыльями, взмыла вверх, а затем развернулась и стремительно понеслась вниз готовая нанести удар!

В этот-то момент все и прояснилось. Дафэн вовсе не погиб, эта птица умела плавать — уйдя под воду, она затушила огонь от молний, а теперь вернулась, чтобы добить свою жертву. Открыв рот, она неслась под водой, поглощая крупную рыбу и морских змеев, и громадная ее туша толкала вперед волну, оттого и выросла стена из воды. Гунцзы Ху проклинал собственную беспечность, да теперь уж поздно — эх, как же он сразу не понял, что раз птица эта питается рыбой и маншэнами, то конечно же она умеет плавать! В одной из древних книг упоминалось, что когда Дафэн парит над морем и не может найти остров для ночлега, то он может уснуть прямо в море, где помельче, положив голову на воду. В носу у него специальные перепонки, которые не дают воде залиться внутрь. Но ни господин, ни придворные мудрецы не обратили на это должного внимания.

В лицо им опять ударил порыв ветра. Дафэн раскрыл зубастую пасть: господин практически видел острые зубы, в которых, кажется, еще застряли рыбные косточки. Чудовище явно собиралось их проглотить, и особенно господина Ху, — оно не оставит безнаказанным горстку людишек, которые посмели его ранить. В этот раз он приближался гораздо медленнее, будто зная, что у Гунцзы Ху нет второй Громовой Пики. И невидимого меча из свирепого ветра не было — Дафэн просто приближался, злобно глядя на свою ничтожную добычу.

Жутко было, как в аду, огромная птица, заслонившая небо, медленно приблизилась и зависла над головой господина. Кроваво-красные птичьи зрачки смотрели прямо на него, и даже как будто бы сквозь, как большие зеркала. Господин видел в них свое отражение и прямо кожей ощущал безумный гнев Дафэна. Внезапно Дафэн повернулся и стремительно понесся прямо на господина…

— Хуху, Хуху, — в свисте ветра послышался крик попугая.

В этот миг Гунцзы Ху узнал, что этот маленький попугай все-таки тоже умеет говорить, как и все остальные. Он вдруг слетел с плеча господина и обратился лучом изумрудного света. Ху взглянул на свое плечо — там остались лишь металлические колпачки с когтей попугая. Сбросив колпачки и железную цепь, он со скоростью молнии ударил прямо в кроваво-красный глаз Дафэна, быстро и неожиданно.

Пробил! Прямо как камень, бултыхнувшийся в глубокий пруд, Хуху вдруг пробил зрачок чудовища и провалился внутрь. Дафэн затрясся всем телом, завертел головой и взмыл ввысь. Все наблюдали, как он бьется в агонии высоко в небе, будто пытаясь выцарапать себе глаз. Ослепленный, он метался то вверх, то вниз, то мучительно взмывал к небесам, то опять падал в воду. Снова вынырнув из воды, он кое-как взлетел, было видно, что птицу терзает адская боль, будто в тело ему вонзились тысячи острых кинжалов и кромсают мясо.

Дафэн не издавал ни звука, но так отчаянно открывал рот, что все четко слышали у себя в голове этот ужасающий стон. Океан забурлил, точно лава в аду, до небес поднялись огромные волны, подхватив корабль и завертев его в диком водовороте, и не разобрать уже было, где небо, где море, — завертелся мир, будто перевернулся вверх тормашками.

В конце концов силы Дафэна совсем иссякли, он весь обмяк, раскинув крылья, и бессильно опустился в море. Серо-сизая спина почти сливалась с водой, из глазниц, пробитых Хуху, лилась кровь ярко-изумрудного цвета.

Вода с неба обрушилась на его мертвое тело, и в одночасье все стихло. Начинало смеркаться. Гунцзы Ху и его люди замерли на обломках корабля еще долго не в силах понять, где находятся.

— Там… там… — протянул руку один из советников, указывая куда-то вдаль.

Не может быть, еще один Дафэн? У господина в голове загудело, он едва удержал равновесие. Он посмотрел вдаль, куда указывал приближенный, и весь похолодел. Вода покрылась рябью, словно тысяча дорожек протянулись к Дафэну, окружив его мертвое тело. Вдруг в лучах заходящего солнца из воды вынырнула черная тень и снова ушла под воду. Один за другим все больше и больше черных силуэтов выпрыгивало на поверхность — это была огромная стая маншэнов. Те, что побольше, были размером с того змея, что поймал Гунцзы Ху, те, что поменьше, достигали почти ста чи в длину. Закопошились черные морские змеи по всему морю, куда ни глянь, везде терлись друг о друга змеи, сплетались в одно целое, запрокидывали головы и высовывали длиннющие черные языки. Потом они окружили мертвое тело Дафэна.

Запрокинув головы и с языками наружу маншэны сплелись в огромный змеиный хоровод и стали медленно плавать вокруг птицы, будто совершая некий магический ритуал. Долго они кружили, будто под властью какого-то голоса свыше. Словно обезумев, они выскакивали из воды и впивались зубами в плоть чудовища, терзая мясо и разрывая перья в клочья. Маншэны поменьше прыгали и вгрызались в тело Дафэна, прокусывая его насквозь, а затем выскакивали с другой стороны.

Весь океан окрасился кровью, в этом кровавом море рыбы-драконы пустились в дикий пляс. Казалось бы, маншэны — хладнокровные рептилии, но их ненависть к птице ощущали даже люди на корабле.

Совсем скоро от Дафэна остались лишь изглоданные белые кости. Маншэны снова начали хоровод, самый крупный из них выплыл в центр и закинул голову, устремив взор на заходящее солнце, будто человек, погрузившийся в глубокие думы. Долго это продолжалось, но ни люди, ни змеи не издавали ни звука. Вдруг маншэн в центре встрепенулся и нырнул под воду. За ним беззвучно стали уходить и все остальные, пузырьки на воде постепенно удалились на юг. В конце концов осталась лишь тишина.

Гунцзы Ху и его люди молча глядели на скелет Дафэна с ощущением, будто они умерли и воскресли. Его пустые глазницы внушали жуткий трепет. В мгновение ока это величественное создание превратилось в одинокий и жалкий скелет, вызывающий лишь печаль.

И тут откуда ни возьмись из глазницы Дафэна выпрыгнула изумрудно-зеленая птичка — вся в крови. Она долго сидела на черепе Дафэна, озираясь по сторонам, как вдруг заметила далеко на корабле господина Ху и сразу запрыгала радостно, хлопая крылышками, точь-в-точь как счастливый ребенок.

— Хуху! Хуху! — закричал Гунцзы, увидев своего попугая.

Глядя на птичку, которая отважно боролась со смертью, этот славный купец из Ваньчжоу вдруг почувствовал, что теряет Хуху навсегда.

Попугай услышал голос господина и запрыгал еще радостней. Но он был слишком далеко, чтобы подлететь, — только скакал на месте и хлопал крыльями. Потом у него изо рта медленно потекла струйка зеленой крови, он подпрыгивал реже и реже, каждый раз все ниже, потом уже не мог прыгать, а только сидел. Наконец он без сил упал на череп Дафэна, не отрывая глаз от своего хозяина.

На море опустилась ночь, холодный лунный свет осветил безжизненный скелет огромного чудища и маленькую зеленую птичку, что лежала на белых костях. Ледяной ветер забирался под ребра, но господин и советники все глядели, как Хуху и громадное тело Дафэна медленно уходят под воду. Потом кто-то из них говорил, что впервые видел, как глаза Гунцзы Ху покраснели, а потом из них покатились слезы.

Старик Шан пролежал без сознания три дня и три ночи, а потом вдруг открыл глаза — блестящие, но уже без того безумного огонька. Он попросил позвать господина — тот пришел, и старик Шан, лежа в кровати, сжал его руку.

— Господин, я скоро умру. Но у меня есть три вещи, которые надобно вам сообщить.

Гунцзы Ху понял, что смерть старика неизбежна, и только кивнул головой.

— Первое, вы слишком уж любите рисковать. Мните себя богачом, каких свет не видывал, и ничто не принимаете всерьез. Но теперь же вы сами видели, господин, даже могучему Дафэну в одночасье настал конец, а значит, когда-то настанет и вам. Вы действительно знаете, чего ищете?

Второе, вы очень способны. Но как долго может человек испытывать свои силы и наслаждаться молодостью? Жизнь с размахом в молодости приводит к страданиям в старости. Собрать свои силы и направить на какое-то дело — это уже маленький повод для гордости. Но геройствовать впустую, не жалея себя, — только сокращать жизнь. Посмотрите вон на Хуху, одним ударом убил Дафэна, но заплатил за это жизнью…

И третье, господин, я очень благодарен, что вы взяли меня к себе. Думаю, и Хуху хотел бы сказать вам спасибо за вашу теплоту и заботу. Мы ни о чем не жалели.

Перед тем как сомкнуть веки, старик Шан тепло улыбнулся:

— На самом деле я знаю, господин, почему вы так любили Хуху. Вы просто хотели, чтобы у птички появился особый статус, чтоб при дворе нас никто не обижал. Похоже, больше не осталось на свете Дафэнов, только такой скромной помощью мы, ваш низкий слуга и ничтожная птичка, можем вас отблагодарить…

Месяц спустя Ху сошел на берег в Ваньчжоу. На руках он нес тело старика Шана, советники позади были одеты в белое.

С тех пор Гунцзы Ху изменился. Он больше не ездил на охоту, а только лишь до глубокой ночи сидел в кабинете за книгами, один в полной тишине, полюбил болтать на улице с детьми бедняков, слегка улыбаясь им краешком рта, а еще стал выращивать много цветов и долго ими любовался.

Спустя два года он вдруг велел своим приближенным раздать все золото из сокровищниц людям в Байшуе: как потом рассказывали, каждому горожанину досталось столько золота, сколько хватило бы целой семье со средним достатком на три года безбедной жизни. Той же ночью все золото раздали горожанам лично в руки. Все поняли, что этот щедрый делец, который появился из ниоткуда, скоро покинет город.

В день, когда Гунцзы Ху собирался уехать, у ворот его дома собрались горожане Байшуя, чтобы его отблагодарить. Господин вышел из дома в белых одеждах, совсем как в тот день, когда впервые появился в Байшуе, сидя верхом на пятнистом осле. Люди отчего-то поняли, что он больше не богач, привыкший жить на широкую ногу, — он совершенно переменился, но стал казаться еще более недосягаемым.

Господин лишь едва улыбнулся, все расступились и дали дорогу, чтобы он мог спокойно пройти. Он запрыгнул на осла и двинулся, насвистывая на дудочке какую-то мелодию, которую никто доселе не слышал. Мелодия напоминала о холодных горных вершинах, и все вдруг поняли, что Гунцзы Ху уже никогда не вернется в Байшуй. Никто так с ним и не заговорил: дивная мелодия просто ошеломила их, всем почудилось, что они всю жизнь ошибались, но так и не поняли в чем.

Потом люди столпились на городской стене и долго смотрели на горную тропу, заросшую свежей весенней зеленью, пока осел и господин не исчезли вдалеке.

— Так… так он просто уехал? — покачал головой Сюэ Бэйкэ.

Старик улыбнулся:

— Это еще не конец. Есть еще одна легенда о том, что было дальше с Гунцзы Ху, еще более необъяснимая. Ведь Ху был чуть ли не самым крупным торговцем в Ваньчжоу, вся торговля держалась на нем, так что даже Се-ван относился с уважением к его могуществу. Когда в Тяньци услышали, что молодой господин раздал все имущество и уезжает, то испугались, что без него в торговых делах Ваньчжоу начнется хаос. Тогда Се-ван отдал приказ, чтобы евнух поехал отыскать господина, наградил его одеянием императорского сановника и во что бы то ни стало уговорил остаться в Ваньчжоу, продолжая вести дела. Императорский евнух гнал лошадь что есть мочи и вскоре прискакал на постоялый двор Пиншуй под Байшуем — как вдруг слышит дудочку Ху. У него камень с души упал: нашелся! Осталось лишь подготовить торжественный прием и ждать появления господина. Но ждали-ждали, а мелодия все парила над горами, все больше и больше отдаляясь.

— Как же она могла отдаляться? — удивленно округлил глаза Сюэ Бэйкэ, — ведь от Байшуя до постоялого двора всего-то пять ли, и дорога только одна!

— Да-да, это и странно. Потом свист и вовсе пропал, а Гунцзы Ху на постоялом дворе так и не появился. Причем и в Байшуе горожанам, и на постоялом дворе евнуху одинаково слышалось, что звук отдаляется. В городе думали, что он едет к постоялому двору, в Пиншуе — что повернул обратно в город. Сам же господин где-то на горной тропе длиною в пять ли взял — и исчез, а когда отправили людей его искать, то увидели только пятнистого осла, что щипал траву у дороги, на спине у животного был приторочен кожаный мешочек, в котором лежала дудка из жадеита, та самая, на которой любил играть Гунцзы Ху.

В хижине воцарилась тишина, старик, глядя на глубоко задумавшегося Сюэ Бэйкэ, поправил фитиль лампы:

— Господин Сюэ…

Сюэ Бэйкэ вдруг поднял голову и резко ударил по столу:

— Я все понял. Ты только зубы мне заговариваешь своими историями! Люди судачат бог весть о чем, кто в такое поверит? Какой еще Гунцзы Ху?! Хоть кто-то знает доподлинно, каким было его состояние и почему он покинул Байшуй? Не рассказывай мне больше древних легенд и не смей просить вернуть лавки!

Старик вовсе не удивился и спокойно ждал, пока гость договорит, а затем мягко промолвил:

— Жилище у нас скромное, новый фарфор специально купили, чтобы было с чем гостя встретить, а больше и нет новой посуды.

Старик повернулся и закричал жене, которая чем-то занималась на кухне:

— Неси старую чарку и налей вина нашему дорогому гостю.

Жена старика вытерла руки о фартук и, заглянув в комнату, пожаловалась:

— Старая посуда давно не мыта, вся в пыли, неприлично подавать!

— Говорю, доставай, значит, доставай! Хозяин я в доме или нет? — разозлился старик.

Ничего не поделаешь, жена пошла в сарай за домом и после долгих поисков нашла там пыльную чашу для вина, а затем вымыла ее на кухне. Вскоре старуха поставила перед Сюэ Бэйкэ чистую чашку. Он протянул было руку, но его будто ударило током, рука дрогнула — чаша-то была жадеитовая! Молочно-зеленого цвета, точь-в-точь как его перстень, именно такого цвета, как жадеит из драконьей крови!

— Уж простите, дорогой гость, купили только пару фарфоровых чашек, пришлось вот достать из старого набора, вместо разбитой, — спокойно проговорила жена старика, все так же стоя рядом с Бэйкэ.

Когда старуха хлопотала на кухне, она была точно простая деревенская крестьянка, но теперь, когда оказалась так близко, Бэйкэ опешил: у неказистой старухи была королевская стать! Как изыскано она держится, как величественен изгиб ее бровей без следа краски…

— Жадеит из драконьей крови, это о нем вы говорили, господин Сюэ Бэйкэ? — заговорил старик, — перстень я ваш никогда не встречал, но когда-то давно заказывал у гранильщика эти чашки, а остатки камня этот низкий человек прибрал к рукам. Часть в конце концов оказалась во дворце Се-вана, кто знает, может, еще часть пошла на огранку для перстней…

Сюэ Бэйкэ снова взглянул на старика, тот по-прежнему был одет в простой грубый халат, но как-то весь будто переменился.

— Господин… неужели вы и есть Гунцзы Ху? — голос Сюэ Бэйкэ задрожал, словно сам он превратился в того старика на пиру, что увидел перстень с камнем из драконьей крови.

Старик посмеялся:

— Да уж куда мне до его богатств, просто в молодости заработал немного, только и всего.

Старик невозмутимо посмотрел на гостя, взял железные палочки и ударил по чашке из драконьего жадеита так, что она разлетелась на кусочки.

— Нет! — хотел было остановить его Сюэ Бэйкэ, но уже было поздно.

Старик отхлебнул вина из своей фарфоровой чашки, а затем беззаботно вздохнул:

— В молодости так любил я все это злато и драгоценности, древности, только и думал, как бы заработать побольше денег и заполучить все сокровища этого мира, стать богаче, чем князи и правители. А потом пришел день, когда из зеркала на меня посмотрел седой старик с морщинистым лицом, а сокровищам хоть бы что. И я понял, что я просто дурак. Пройдет еще много лет, и я превращусь в сухой скелет, а злато мое так и останется лежать. Так получается, кто кому принадлежит — оно мне или я ему? Много десятилетий своей короткой жизни потратил я на эти безжизненные безделушки…

Старик посмотрел на ошарашенного Сюэ Бэйкэ и слегка покачал головой:

— Говорят, жадеит — ценный камень, да только в холод он не согреет, а в голодные времена не накормит. Даже для ночного горшка не годится, так зачем же чарки для вина из него? Ты жалеешь, но только потому, что ты еще молод, никогда не владел настоящими сокровищами, которые нельзя оценить, и уж тем более никогда не испытывал того одиночества, что стоит за несметными богатствами.

Сколько люди живут на свете? Что ты собираешься делать? Точно ли тебе это известно? Каковы твои идеалы, стремления? Крылатый Ле-ван, что стал первым императором, был простаком в грубом халате, а потом завладел всей Поднебесной, но и тот считал, что в своей жизни сделал слишком много ошибок. А у тебя такие же великие идеалы? — Старик поднялся с места и отряхнул халат, а затем, взяв жену под руку, направился к выходу. — У каждого, кто живет в этом мире, свои невзгоды и испытания, так зачем же ты отбираешь у других плоды их трудов?

Тут огонь в лампе погас. Старик со старухой и Сюэ Бэйкэ погрузились в молчание. Гость двумя руками обхватил голову, а затем обессилено уронил ее на стол.

Сюэ Бэйкэ совсем не помнил, как попрощался со стариком и как вернулся обратно. Едва он оказался дома, слуги тут же доложили, что какой-то человек отправил ему в дар огромную сумму золота и потребовал права выкупить все мелкие лавки, что захватил Бэйкэ. Сюэ Бэйкэ в жизни не видел столько золота сразу, огромные великаны без конца вносили железные сундуки и ставили на землю один за другим. Вереницей растянулись они от ворот прямо до центрального павильона — и в каждом слитки чистейшего золота.

Купец понял, что это старик прислал, чтобы выкупить лавки торговцев. После долгого молчания он тяжело вздохнул, а затем велел оставить лишь половину слитков и пообещал вернуть все лавки. Вторую же половину он приказал великанам забрать и передать от него привет старику. Однако те ответили, что старика никакого не знают, а потому не могут выполнить просьбу, знают только, что какой-то человек велел им передать золото.

Когда Сюэ Бэйкэ отправил людей в Ланьшань отыскать старика, тем уже не удалось найти старую хижину, она будто растворилась в тумане, сгустившемся над ней.

Через полмесяца Сюэ Бэйкэ покинул Ваньчжоу.

Еще через два месяца, поздней весной, повсюду уже распустились цветы, весь Ланьшань зазеленел.

На изумрудно-зеленой полянке у подножия утеса сидел на большом камне старик с седой бородой и усами, одетый в старый халат, и беззаботно играл на дудочке. За спиной виднелась небольшая хижина, утопающая в клумбах желтых цветов, чистая и опрятная.

Послышались шаги: кто-то направлялся сюда по горной тропе. Затем из тумана появился огромный паланкин из агарового дерева, который несли на плечах восемь рослых воинов-великанов, сверху он был обит темно-зеленым атласом, расшитым золотом, на бахроме ослепительным блеском сверкала нефритовая подвеска — та самая, что в тот день висела на поясе Сюэ Бэйкэ. Великаны бережно опустили паланкин на землю перед стариком. Занавеска приоткрылась, и наружу выскользнула хрупкая тонкая ножка, а затем ступила на дорожку из лепестков, которую уже выложили слуги.

Это называлось очищением ног, такой обряд проводили в знатных и богатых семьях, прежде чем отправиться в путь.

Из паланкина вышла та самая старуха со шрамом на смуглом лице. Только теперь она была в другой одежде. Белые юбки облегали тонкую и изящную фигуру, так что издалека и не определить было возраст этой прелестной красавицы. Пожилая женщина медленно подошла и опустилась на парчовый тюфяк, расстеленный слугами. Старик отложил дудочку и тоже присел напротив.

Двое улыбнулись друг другу. Женщина медленно подняла руки и провела по лицу: под слоем темной пыли постепенно проступила белоснежная кожа. Когда она вновь подняла голову, на старика уже смотрела молодая красавица, на вид не больше двадцати, на ясном лице ее сверкали манящие глаза, точно драгоценные каменья, а шрама меж бровей как не бывало.

— Я, Цзян Ваньжань, очень благодарна вам, господин. Когда вы предложили этот план, я, честно сказать, не была вполне в этой затее уверена, — приветливо кивнула красавица.

— Наш план был крайне опасен, а провал обернулся бы позором. И ведь только вы, молодая госпожа клана Цзянов, поверили мне, дряхлому старику! Эх, жалко только ту чарку из драконьего жадеита, — усмехаясь, сказал старик.

— Не жалейте, господин, всю силу, что была запечатана в ней, уже давным-давно извлекли древние мастера Тайного Пути. Не жаль ли, что Сюэ Бэйкэ не смог различить магический камень из драконьей крови и пустой? Хотя стоит признать, его богатства и правда достойны восхищения. Когда он уехал, наши привратники изучили выброшенные им расчетные книги. Даже все богатства нашего клана вместе взятые едва ли сравнятся с его нынешним состоянием. Мы слишком долго считали себя королями в Ваньчжоу, скупали дома и бросались деньгами, а реальной прибыли не хватало, вот и лишились всех средств.

— Клан Цзянов еще воспрянет: пусть Сюэ Бэйкэ выиграл немного времени, он вряд долго продержится.

Девушка улыбнулась:

— Бэйкэ — простой толстосум, он еще не знает, что для странствующего торговца хорошая жизнь быстро заканчивается. И не доверяет себе, только посмотрите, уже стал одним из самых богатых торговцев, а до сих пор верит легендам про какого-то Гунцзы Ху! Ну где ж в мире сыщешь такого человека, такое только бабки на базаре рассказывают — а он поверил.

— Да, да, — засмеялся старик, — откуда ж он возьмется, такой Гунцзы Ху, да еще и такая здоровая птица — Дафэн? Все это, конечно, только сказки.

— Господин, как мы с вами и договорились, я выплатила вам сорок тысяч золотых, остальное вы уладите сами. Эту хижину я прикажу разобрать, больше сюда не приходите. Надеюсь, о нашем деле никто не узнает. — Девушка чуть приподняла подбородок, в глазах ее сверкнули хитрые искорки.

— Разумеется, — старик поднялся на ноги, низко поклонился и пошел прочь.

Слуги уже приготовили ему лошадь; старик вскочил в седло и уехал, исчезнув в тумане над горной тропой.

Девушка осталась одна на парчовом тюфяке. Глядя на горный ручей, она глубоко вздохнула:

— Пусть возродится великий клан Цзянов, пусть о нем слагают легенды, а не о каком-то Господине Мгновение!

Затем она встала и направилась к паланкину.

— Разберите хижину, нельзя оставлять следов!

— Будет сделано! — ответили слуги и тут же бросились к опрятной хижине, утопавшей в желтых цветах.

Девушка, не оборачиваясь, забралась в паланкин.

— Госпожа… — вдруг послышался изумленный возглас одного из слуг.

— Что такое? — повернула голову Цзян Ваньжань.

— Там внутри… — запинаясь, пробормотал слуга, указывая в сторону хижины.

Цзян Ваньжань, помешкав, приподняла полы платья и бегом бросилась к хижине. Распахнув дверь, она так и застыла на месте. В лучах света, проникавших сквозь тростниковую крышу, отчетливо виднелся железный сундук — тот самый сундук с золотом, который она оставила для старика.

Он парил в воздухе посреди комнаты.

А нет, не парил, а висел — на тонком волоске из серо-зеленого шелковистого птичьего пера.

Перевод Ксении Балюты

Шуан Сюэтао

Дочь

Я не заметил этого парнишку, когда выходил из книжного магазина. Я понял, что иду не один, через два перекрестка, когда он внезапно выпрыгнул передо мной на оживленном тротуаре. Только что на лекции я ошибся с датой смерти Достоевского. Если уж выбирать между Достоевским и Толстым, то мне никогда не казалось, что Достоевский, с его длинным именем[51], лучше Толстого с коротким. Толстой — это писатель, которого я всегда тайком перечитываю вновь и вновь. Между тем на каждой лекции, упоминая Достоевского, я ничего не говорю о Толстом. Во-первых, о многом можно рассказать: об амнистии перед казнью, о сверхчеловеке, который многократно терпел поражения и вновь вставал на ноги, о том, как ему на склоне лет помогала решительная женщина, и о том, что всегда надо продолжать беседы с Богом[52], всегда нести ответственность. Во-вторых, это вовсе не утомительно, ведь не надо размышлять по-настоящему. Можно выбрать точку зрения другого человека. У Андре Жида было семь лекций[53], но последователи выявили их еще больше. А вот восприятие Толстого требует определенной подготовки, потому что кажется, что у него почти нет своего стиля. Как говорится «крыса съела слона»[54] — негде подступиться. Достоевский, напротив, похож на островок, с четырех сторон окруженный водами, которые его растягивают, охраняют, разбавляют и удерживают в плену. Пусти лодку в отрытое море, и она исчезнет в мгновение ока. Тротуары в Пекине часто напоминают джунгли. Вспыхнет поворотник, и сначала одна машина бросается в поворот, затем еще и еще, следом прожужжит электрический скутер с инвалидом. Пешеходу следует затаиться, в первую очередь заботиться о своей безопасности, и только потом переходить дорогу. Перед тем как парнишка выпрыгнул передо мной, я как раз вспоминал точную дату смерти Достоевского с его длинным именем: «Ноябрь? Нет, февраль, зима, непрерывно падает снег (ах да! стаканчик для ручек и карандашей, стаканчик упал на пол, он хотел поставить его в шкаф из орехового дерева, что привело к разрыву кровеносного сосуда; а какой, в конце концов, из себя был стаканчик?)» — и одновременно уворачивался от мопеда, словно выскользнувшего у меня из-под мышки.

— У меня есть вопрос, — сказал он.

— Ты все время следовал за мной? — спросил я.

Он ответил:

— Нет, я не все время следовал за тобой, я последовал за тобой, когда ты закончил свое выступление. Ты закурил сигарету «Южное море», сплюнул и пошел не слишком естественной походкой — одно плечо выше другого. Так можно обувь быстро испортить.

Заметив, что сигнал светофора вот-вот изменится, я быстро пошел вперед, а он, увидев, что я двинулся, попятился передо мной, мы шли так, словно я толкал тачку. Я спросил:

— Какой у тебя вопрос? Можно было просто спросить в книжном магазине, мне показалось, что все закончилось, я не видел, чтобы ты поднимал руку.

— Я не заходил в книжный магазин, я ждал тебя снаружи. Все, что ты говорил в книжном магазине, — это ложь.

Я остановился на краю улицы и внимательно посмотрел на него. Чуть постарше двадцати лет, примерно метр семьдесят пять, очень худой, волосы длинные, черные, рассыпавшиеся на лбу. За спиной белый рюкзак с изображением гармошки. Приглядевшись внимательнее, понял, что это нарисованы два ребра. На ногах белые матерчатые тапочки, хотя уже глубокая осень, октябрь. Да еще и с закатанными штанинами. Две лодыжки были до того худые, что казались барабанными палочками.

— Ну, что у тебя за вопрос?

— Почему, столь много раз читая свои лекции, ты не упомянул меня?

— А почему я должен упоминать тебя?

— Потому что я писатель гораздо лучше, чем ты.

— Как вас зовут?

— Я бы сказал, да ты все равно не знаешь.

Внезапный порыв ветра пронесся между нами.

— Не в обиду будет сказано, я не в первый раз встречаю людей, похожих на тебя. Конечно, возможно, что ты — некто особенный, а не пациент какой-нибудь. Но даже если это так, то тебе, чтобы подтвердить, что ты писатель лучше меня, я, вообще-то, не нужен. Величие Достоевского не зависит от какого-то конкретного человека.

Он ответил:

— Ты учился у Толстого, хотя это — всего лишь видимость. Повторяю, я не из тех, кто хочет получить у тебя автограф, и не из тех, кто от крайней степени скуки приходит в книжный магазин, чтобы заморочить голову какой-нибудь глупой читательнице и скоротать вечер за чашкой кофе. Я писатель лучше, чем ты, и надеюсь, что ты это признаешь.

— Ты опубликовал что-нибудь?

— Нет, я же еще не написал.

— Классно! Мне сейчас надо вернуться домой и поужинать. Если, видишь ли, я писатель, то после еды я должен работать. Если ты с этим согласен, то прошу и тебя вернуться домой и написать вещь получше, чем мои. Будем работать каждый по отдельности, идет?

Он вынул из рюкзака тетрадь.

— Заметано! Дай мне адрес электронной почты. Я закончу и тебе пришлю. Не забудь: если тебе понравится, обязательно сообщи мне.

Тетрадь была сплошь испещрена иероглифами, но были и рисунки. На пустом месте я записал адрес своей электронной почты, не часто используемый. Внимательно пробежав тетрадь глазами, я заметил, что это, должно быть, какой-то перевод «Сердца тьмы» Конрада, написанный очень мелкими каллиграфическими иероглифами: «Мне было известно, что этому человеку поручено делать кирпичи, но на станции вы бы не нашли ни кусочка кирпича, а он провел здесь больше года… в ожидании. Кажется, для выделки кирпичей ему чего-то не хватало — не знаю, чего… быть может, соломы. Во всяком случае, этого материала нельзя было здесь достать, и вряд ли его собирались прислать из Европы; таким образом, я не мог себе уяснить, чего, собственно, он ждет…»[55]. Рисунки немного не соответствовали содержанию, что-то из греческой мифологии или не знаю из каких древних мифов. Там была двухголовая женщина и огромный дракон, с нежностью глядящий на младенца. Я вернул тетрадку и спросил:

— Зачем я тебе? Есть ведь писатели и покруче меня, поищи в интернете.

— Шервуд Андерсон[56] и Фолкнер[57], кто из них круче?

— Должно быть Фолкнер.

— Но ведь Андерсен пробудил Фолкнера. Аналогично некоторые твои вещи пробудили меня. Причина, по которой я подошел к тебе, заключается в том, что ты пишешь лучше меня. А кроме того, ты ведешь колонку с аналитическими статьями, а значит, можешь писать критические работы, можешь считаться литературным критиком. Надеюсь, что в своей аналитической колонке ты разберешь мой рассказ.

— Надо все тщательно обдумать, посмотрим.

— Завтра утром проверь электронную почту.

Я не повернулся взглянуть на него, ведь он мне напомнил, что надо написать что-то в критическую колонку, а завтра сдать черновик статьи.

Текст колонки не похож на пустую трескотню, поэтому я и люблю их писать. Кто-то, прочтя ее, может успокоиться, о чем-то задуматься. Ее пишут неизбитыми фразами, хотя в какой-то степени фальшивыми.

Неподалеку у дороги лежал спящий нищий, укрытый толстым-претолстым одеялом, на его чересчур большой черной черепушке выросла красная опухоль. Желтый лист упал возле него, словно кто-то возложил к нему цветы. Я, проходя мимо, бросил монетку. Нищий не шевельнулся, он спал мертвым сном, не знаю, может, у него одеяло с электрическим обогревом. Я немного прихрамываю, оттого что в детстве мне повредили лодыжку, делая подкат во время игры в футбол. Чтобы скрыть это, я и другой ногой вовсю стараюсь двигаться похоже, поэтому наступаю всей подошвой, так что боковые части обуви чиркают по земле. Кроме того, каждый раз, собираясь что-нибудь написать, я ищу способ совершить добрый поступок, но это должно остаться тайной для других.

На первом этаже дома, в котором я живу, расположен модный супермаркет, он специализируется на импортных продуктах, которые в основном покупают китайцы. Я купил две бутылки корейского молока, коробку американского печенья и дюжину банок немецкого пива.

У меня есть кот по кличке У Сун[58]. Не скажу, что он домашний, скорее он у меня харчуется — друг уехал за рубеж и насильно мне его втиснул. У меня когда-то была собака, один месяц. Поскольку я не люблю выходить из дому, она мучительно металась по квартире, и у нее начался кашель, после месяца лечения я отдал ее одному тренеру по физкультурным занятиям на открытом воздухе. Потом ко мне привязалась одна кошка из нашего района, с черной блестящей шерстью, пухлая и крепкая. Я пригласил ее пожить у меня, кто же мог ожидать, что у нее окажутся блохи? Чуть не до смерти закусали, пришлось выкинуть ее на улицу. Этого У Суна сначала звали не У Сун, а Генрих II. Другу пришла в голову блажь купить его в зоомагазине. Порода — экзот, как кот Гарфилд[59], четыре месяца, весь желтый, глаза большие, морда плоская, страстно любит чихать, за день должен чихнуть несколько десятков раз. Может есть, а может гадить, к тому же главным образом на софу. Битье, запугивание, разбрызгивание медикаментов — все напрасно. Я проверил в интернете, в чем же, в конце концов, дело? Единственный заслуживающий доверия ответ состоит в том, что этот кот — идиот. Или, иначе говоря, когда я понял, что у него проблемы с умственными способностями, то вспомнил, что этот кот, с тех пор как попал в мое жилище, не издал ни одного звука. Бьешь — молчит, бьешь сильно — скалит зубы, только всю шерсть в дерьме вываляешь. Оказалось, немой. Осознав это, я больше не злился и стал относиться к нему соответственно.

Войдя в дом, я собрал кошачье дерьмо, наполнил миску кормом, заварил чай, вскрыл пакет с печеньем и начал корпеть над аналитической колонкой. Прокорпел три часа, выпил пять-шесть чашек чая и съел подчистую печенье. Не написал ни одного иероглифа.

Честно говоря, я часто чувствую себя одиноким и испытываю по этому поводу радость. Много лет назад мне все время хотелось забуриться в людскую массу; завязывались тесные отношения, однако выходило все так же, как и с домашними животными, — я не могу изменить себя, и они не могут изменить себя, я не переношу мельтешения, а они скачут как блохи, — это очень напрягало, и мы в конце концов расставались. Писать рассказы — вот это совсем другой разговор, мои персонажи, может быть, тоже меня достают, чувствую, что с ними трудно ужиться, однако все-таки я их создал, поэтому им остается только смириться со своей судьбой. Я создаю этот мир, прокладывая кровеносные сосуды, насаждая волосы[60], и почтительно преподношу его читателю, только благодаря этому другие люди узнают про меня и смогут немного меня понять, хотя на самом деле они от меня далеко, все мельчайшие частицы моего мира в моих руках, я бы хотел выпустить этих заключенных на волю, но за все надо платить — нельзя же допустить, чтобы все завершилось вместе с моей жизнью. Шопенгауэр[61] сказал, что мы живем потому, что хотим избежать смерти, и идем, чтобы избежать падения, наверное, в этом смысл.

Я выкурил несколько сигарет, вспоминая парнишку. На свете многие слишком высокого о себе мнения, некоторые забавны, а другие вызывают тоску, про этого парня не скажешь, что он вызывает тоску — пишет неплохо, и вкус не слишком испорченный. Родился в нашу эпоху, живет в Пекине, ничего удивительного в том, что он взрастил в себе порок самовлюбленности. Я в его годы простодушно думал прожить жизнь нормальным человеком, водил свою собаку на осмотр к врачу, торопливо пытаясь доказать наличие чувства сострадания, доказать, что я порядочный человек, обманывая самого себя, что ни при каких обстоятельствах не брошу ее, говоря ей, что завтра я поведу ее на прогулку, на самом деле понимая, что не встану завтра так рано.

Открывая почту, полдня потратил на поиски пароля, оказывается, это номер маминого городского телефона, который был у нее много лет назад. Самое верхнее письмо оказалось от одной студентки университета, которая уезжала в командировку в город С. и велела мне пригласить ее на ужин — три года назад. Я, конечно, не заметил этого письма, а она не умерла с голоду, так что никто не совершил ошибку. Самое свежее письмо пришло пять минут назад, никаких приветствий и любезностей не было, сразу началось повествование:

«Дорогой путешественник, я спою тебе песню, ее слова давно затерялись, но мелодия пришла из глубины древности, я произвольно придумал слова, отнесись к ним всего лишь как к развлечению.

…Я плотник — эх! У меня три топора.

Кроме трех топоров у меня еще есть ребенок.

Его мама рано умерла.

Каждый год я приношу цветы на могилу.

Ребенок стал девушкой.

Извивы локонов достигают моего плеча.

У того, кто намерен полюбить ее, нет нужды в моем согласии.

Достаточно петь песни так же трогательно, как я.

И владеть топором лучше меня.

Или налить мне пиалку самогона.

И я поведаю тебе обо всех мечтах моей дочери.

Убийца, спрятав нож за пазухой, сказал:

— Коли так, я бы посмотрел на твою дочь.

— Моя дочь простудилась и отстала от меня, наверно, только в полночь приедет на постоялый двор, — отвечает мужчина.

— А вдруг подоспеют твои сподручные?

— Я в бегах уже несколько десятков лет, у меня давно нет друзей. Чтобы завести друзей, надо задержаться в каком-то одном месте, а не двигаться все время по дороге.

— Почему бы мне сейчас не убить тебя, а потом дождаться, когда твоя дочь придет и увести ее?

— Дождись ее, я напишу официальный документ, недвусмысленно подтверждающий, что я передаю ее на твое попечение, и всю последующую жизнь у тебя не будет проблем.

— Так когда же мне тебя убить? Дождаться прихода твоей дочери? А она разве не возненавидит меня навсегда?

— Я могу сам покончить с собой, яд уже приготовлен, здесь передо мной, в этой пиалке с самогоном. А ты в свое время похоронишь меня на обочине, не пиши мое имя, вернись на постоялый двор, вымой руки чистой водой и уводи ее.

Убийца скрестил руки и положил их на колени:

— Твоя дочь, какая она из себя? Толстая или худая? Глаза большие или маленькие?

— Глаза голубые.

— С чего это они голубые? У ее матери глаза были какого цвета?

— У ее матери, как и у меня, глаза были черные. Ты ее не видел?

— Нет, не видел.

— У нее были черные глаза, черные, как уголь, и сверкающие, как звезды, всякий раз, когда вспоминаю ее черные зрачки на белом лице, вижу перед собой игральные кости.

— Тогда почему у твоей дочери голубые глаза?

— Я и сам не знаю. Она родилась такой, и к тому же у нее кожа белая, как молоко, волосы вьются мелкими завитушками, и, пока она росла, глаза год за годом голубели, кожа белела, а волосы завивались все больше и больше.

Порыв холодного ветра качнул поломанную дверную створку казенного постоялого двора, начальник которого давно сбежал, у дверей были привязаны два коня — упитанный и худой. Мужчина подложил несколько полешек в жаровню. Убийца поднялся и тяжелым камнем придавил дверь. Сквозь щель он заметил, что пошел снег, его конь, переступая на месте, цокал копытами».

…Был только этот отрывок, иероглифы были напечатаны правильно, не было ошибочных замен иероглифов, но заголовка тоже не было. Я поднялся и сделал круг вокруг стола, потом открыл дверь кабинета и вышел налить воды; воспользовавшись случаем, У Сун ворвался внутрь, в два прыжка вскочил на стол и улегся перед компьютером, глядя на монитор. У него такая привычка — если я не помешаю, при первой же благоприятной возможности забраться на стол и смотреть на компьютер, а иногда еще создавать неразбериху в тексте, своей лапой нажимая на клавиатуру и расставляя неуместные знаки препинания. Я немного подумал и сел писать ответное письмо:

«Здравствуй, прочитал рассказ, написано интересно, и хотя в плане развития сюжета много нестыковок, но если крепко подумать, то можно состыковать. Язык простой и понятный, не похоже на человека, который никогда не писал раньше. Во время нашей сегодняшней встречи имела место некоторая неучтивость. Может быть, это выглядит как явный подхалимаж, но я хочу сказать, что не ожидал встретить настоящего мастера. Если вещь и в самом деле написана прямо сейчас, то это вызывает восхищение, вот только не знаю, все ли ты досконально продумал, потому что написание рассказа подобно запуску воздушного змея: даже если начало и хорошее, высота полета зависит от последующей техники управления. Почему убийца хочет убить мужчину, на самом деле не так уж важно, однако ключевым элементом является девушка, она придет или нет, а если придет, то каким будет финал, вот что мне любопытно. Ты говорил, что испытал влияние моего творчества, не смею строить догадки, но возможно, есть связь с моим ранним рассказом про то, как убийца преследовал плотника, только в том рассказе я все очень тесно увязал с точки зрения логики: плотник смастерил отвратительное орудие пыток, поэтому его и преследовали, не то что загадочное бегство у тебя. Правда, мне так понравилось начало, не могу оторваться. С нетерпением жду продолжения, желаю всего хорошего».

У Сун спокойно лежал рядом и не буянил. Тотчас же я получил ответное письмо, всего два слова: «Сейчас пишу».

Я снова заварил себе чаю, но потом понял, что больше не могу его пить. Моя комната убиралась каждый день, однако, не знаю почему, в ней царил полнейший беспорядок. Это — порочная практика одинокой жизни: во время уборки даже не замечаешь, как снова все раскидываешь.

У меня были близкие отношения, она была отличным переводчиком с итальянского, у нее был прекрасный итальянский, а еще лучше она умела писать по-китайски. Она перевела несколько очень сложных литературоведческих работ, они все мне понравились. Когда я в первый раз встретил ее, она выглядела очень обычно: без макияжа, с коротко постриженными завитыми волосами, прижатая к груди книга, длинная плиссированная юбка. Пальцы ног выглядывали из босоножек, красный лак на ногтях стерся более чем наполовину. Я подошел к ней, чтобы выразить свое уважение, она слегка кивнула мне:

— Я тебя знаю, ты можешь писать длинными предложениями.

— Наверное, это оттого, что я прочитал слишком много иностранной литературы.

— Однако ты вырос, мысля короткими предложениями.

— Что ты имеешь в виду?

— Твоя челюсть как короткая фраза, внутри всего один глагол.

— Какой глагол?

— Резать.

— Может быть, я смогу попробовать.

— Был такой итальянский писатель Верга[62], ты его знаешь?

— Совсем не знаю.

— У него была фраза: «все вещи, вырастая, подобны змее».

— Интересно. Однако в твоих переводах тоже змеи.

— Если оригинал подобен змее, мне остается только танцевать со змеями. А ты должен создавать собственные литературные формы, ты больше меня, то, что я говорю, глупо, но ты не будешь против поговорить со мной еще раз?

— Наоборот.

Что-то привело меня в смятение: что бы могло значить мое «наоборот»? В конце концов я сказал: «Я хочу еще много раз говорить с тобой». Хотя на самом деле через пятнадцать минут у меня должно было быть выступление, я на него не пошел, мой редактор получил за меня премию, присужденную за написанные мной длинные предложения.

Она заботилась обо мне, покупала мне сорочки подходящего размера, исправляла мои идейные заблуждения, указывала на изъяны в моих текстах, я научился делать салаты, использовать глаголы и сушить ей волосы феном.

Когда мы расставались, я сказал:

— Это мой предел, потому что я могу вести только ту жизнь, к которой привык, и быть только таким человеком.

— Почему ты не можешь быть еще счастливее, стать еще лучше?

— Моя трагедия в моих возможностях, мои недостатки — это опиум для души. Ты же знаешь, пока мы были вместе, я ничего не написал, был словно запойный пьяница.

— Как ты чувствуешь: перед смертью ты вспомнишь обо мне?

— Может быть, вспомню, а может быть, я вспомню, что не дописал предложение.

— Завтра в восемь часов утра я буду ждать тебя на том перекрестке около моего дома, буду ждать тебя до восьми часов вечера, если ты не придешь, я тебя забуду.

— Завтра, наверное, будет дождь, лучше мы сегодня закончим.

Она сказала: «В восемь часов вечера».

А потом положила на мой стол ключи от моей квартиры. На следующий день с утра до вечера был погожий солнечный день, не было дождя, под вечер поднялся ветер, осень все-таки, на дереве гинкго перед моим окном опали все листья, ветви дрожали. Я тщательно оделся и просидел дома целый день, так и не выйдя из дверей. После семи кто-то постучался, я метнулся открыть дверь, оказалось, шестилетний мальчик, живущий по соседству, отмечал день рождения и принес мне треугольный кусочек торта. Отец их бросил, оставив им большую квартиру. У мальчика на ногах были домашние шлепанцы, а на голове корона, он сказал: «Ты помнишь, как однажды, поднимаясь на лифте, я споткнулся о самокат, а ты меня поддержал?» Я ответил: «Ну и что, обычное дело». Он сказал: «Теперь мы квиты». Его мама наблюдала в дверную щель, он передал мне в руки торт и вернулся в принадлежащую им квартиру.

Я съел торт, хлебнул пива, сел выписать цитаты из одной книги и уснул.

Через час пришло второе письмо.

«Мужчина снял сапоги и положил ноги на край жаровни, прогревая ступни. От огня носки где-то сморщились, а где-то натянулись так, что стали похожи на печеный батат. Мужчина сказал: “Я не снимал сапог с того самого момента, как почувствовал, что ты преследуешь меня”. Убийца ответил: “Cнег валит все сильнее и сильнее, как же твоя дочь доберется?” Мужчина продолжал: “Успокойся, я с ней договорился встретиться здесь, сегодня вечером она обязательно приедет. Выпей немного самогона, согреешься, это хороший самогон, я могу сам сделать первый глоток”. Убийца ответил: “Хорошо, сначала ты попробуй”. Мужчина поднимает пиалу с самогоном, делает большой глоток и передает ее убийце. Убийца пьет чуть-чуть. Мужчина сказал: “Мой будущий зять, ты слишком напряжен, твой взгляд не останавливается на одном предмете более трех секунд”. Убийца спросил: “Ты убивал людей?” Мужчина ответил: “Я не убивал, я видел смерть многих людей, но я не убивал”. Убийца сказал: “А я убил более семнадцати человек: двенадцать мужчин, трех женщин и двоих детей. Каждый человек перед смертью выглядит по-разному, я все помню, помню всегда, во что они были одеты, выражения их лиц, последние слова, я настолько крепко все это помню, что не гожусь в убийцы. Но я хорошо владею ножом, у меня нет родных и врагов, хочу купить землю и построить дом, мне только это остается”. Мужчина спросил: “Что они говорили перед смертью?” — “Один пятилетний мальчик сказал, что у него есть леденцовый человечек, когда я вошел в комнату, он спрятал его под подушку, я убил его и съел человечка, иначе бы тот испортился”. Мужчина спросил: “Ты его съел?” Убийца ответил: “Съел. Это был Сунь Укун[63] с растаявшей головой, приклеившийся к подушке”. Мужчина спросил: “Он был сладкий?” Убийца ответил: “Очень сладкий, самый сладкий из всего, что я когда-либо ел, настроение улучшилось после него, я вышел, нашел колодец и выпил много воды. Твоя дочь приедет верхом?” Мужчина ответил: “Да, верхом, я купил ей для этого коня на все мои сбережения. Точно, я забыл тебе сказать, она больна”. Убийца напрягся: “Чем больна?” — “Она линяет”. Убийца спросил: “Как это линяет?” Мужчина ответил: “Это началось в двенадцать лет, всякий раз в декабре она меняет кожу, а потом у нее вырастает новая”. Убийца спрашивает: “Так что же, она не стареет?” Мужчина отвечает: “Не стареет, тебе это нравится или нет?” Убийца отвечает: “Нравится. Этот самогон хорош, выпей еще, глянь, я много лет промышлял убийством и наконец мне подвернулась удача”. Мужчина ответил: “Если твердо держаться того, что считаешь для себя важным, и долго заниматься своим делом, в конце концов встретишь удачу”».

Вот сколько написал. Прочитав до конца, я тотчас же начал писать ответ:

«Здравствуй, друг, ты умеешь описывать детали, это хорошо, ты осмеливаешься делать паузы, это тоже хорошо. Я много написал, прежде чем осознал этот принцип: рассказ — это не реалистичный и стремительный набросок, рассказ — это одухотворенное яйцо, ты должен его длительно, не торопясь высиживать. Человеческая душа запутана, бесцельна, погрязла в мелочах, двигается по спирали в непримечательном месте. Как там говорила Дикинсон[64]: «Только процесс писания всегда дает мне ощущение бессмертия, потому что оно подобно бесплотному чистому духу». Ты пишешь то, что хотелось написать мне, иными словами, то, что я признаю прозой, это радует меня. Когда я только начинал писать, то со всех четырех сторон наталкивался на глухую стену, нет дверей и некуда податься, оставалось только писать через силу, раз за разом отправляя рукопись в редакцию. Потом редактор оценила меня по достоинству и прислала ответное письмо, с критическими замечаниями, я не спал всю ночь, вносил правку в соответствии с ее мнением, на следующий день утром я до такой степени иссушил мозг в надежде написать ей изящное письмо, что потратил душевных сил больше, чем когда вносил правку. Но перед отправкой этого письма она сообщает мне, что ее начальник просмотрел рукопись и считает, что нет необходимости вносить правку, поэтому можно все оставить как есть. Под конец она сказала, что я могу еще что-нибудь написать и дать ей посмотреть. Я разрыдался, а потом начал еще один рассказ. Я завел эту историю вовсе не для того, чтобы показать тебе, какой я стойкий и волевой, напротив, я человек, который обычно отказывается от начатого, однако ни в чем другом не могу найти подходящего для себя занятия или, иными словами, такого дела, на которое я с энтузиазмом готов тратить свое время. Это — негативный выбор в том смысле, что другие люди сначала выбирают то, что им самим нравится делать, и только я выбираю единственное, что мне остается. Мне сейчас вспомнилось твое лицо, твое небольшое удлиненное лицо, одухотворенное высокой самооценкой и отсутствием сомнений в выборе средств; хотя оно мне и противно, однако волей-неволей приходится признать, что таким и должно быть лицо писателя. Тебе повезло больше, чем мне, ты удачно подошел, благодаря своей дерзости и склонности к авантюрам, — как раз сегодня вечером мне нечем было заняться, и я прочел твою вещь. Для начала развитие сюжета вполне удовлетворительное, если тебе удастся такая же блистательная концовка, я порекомендую тебя всем редакторам, которые меня редактируют, и тем самым в полной мере окажу тебе всю возможную помощь, которую только могу оказать, но если ты такая же жалкая тварь, как и я, то помощь может превратиться в жестокую мышеловку. Напомню, что тебе следует со всей серьезностью обдумать свою жизнь, оценить, сколько усилий ты готов в конце концов отдать этому сюжету, до какой степени эгоизма и одиночества готов дойти. Разумеется, это не значит, что ты сейчас должен оттачивать сюжет, надеюсь, что оставшаяся часть твоего рассказа не заставит меня разочароваться. Меня не особо беспокоят твои перспективы, просто не хочется, чтобы я провел сегодняшний вечер напрасно. Всего хорошего».

Я подождал немного, но не получил ответа. Я использовал эту паузу, чтобы завершить некоторые мелкие дела, ответить на несколько сообщений в WeChat, договориться о нескольких необходимых встречах. Подняв голову, я снова проверил почтовый ящик, письма по-прежнему не было. Я протер пол, пропылесосил кошачью шерсть. Внезапно вспомнил, что в мамином старом доме должны включить отопление, на севере в это время уже довольно холодно, ночью и вечером прохожих на улице становится мало. Я решил позвонить маме, хотел спросить, приготовила ли она плату за отопление, если нет, то я переведу ей денег. Она не подошла к телефону — в это время она обычно смотрит сериал по телевизору и каждый раз переводит телефон в беззвучный режим, сидит на расстоянии двух шагов от телевизора и внимательно смотрит. Я иногда вижу ее во сне: когда-то она была очень сильной, погрузив на велосипед полную корзинку продуктов, а сзади водрузив меня, ехала целый час на холодном ветру, приезжала домой раскрасневшаяся, полная бодрости и энергии и тут же, сбросив верхнюю одежду, начинала готовить. Сейчас уголки глаз опустились, целый день в теплой одежде неподвижно сидит дома. Мне постоянно снятся знакомые, те, с кем я был знаком в подростковом возрасте, с кем мы рыдали навзрыд, оттого что играли в мяч и сначала выиграли, а потом проиграли. А друзья, появившиеся после тридцати, почти не снятся. Я потерял связь с теми моими знакомыми, однако они для меня словно всем сердцем любимые антикварные вещи, все время появляются во снах, я касаюсь их, внимательно рассматриваю. Но однажды мне вдруг приснилась та переводчица с итальянского: она переводила какую-то тонкую книжечку, но никак не могла закончить перевод, так что вся поседела, я громко закричал: «Прекрати, прекрати!» Она меня не услышала, ручка в ее руке, работая словно на батарейке, без остановки сновала взад-вперед, я протянул руку и толкнул ее, она подняла книжечку и приложила к моему лицу со словами: «Читай получше, ведь это — твоя книга. Твоя хрень собачья, я тебя раскусила, хочешь сбежать в свои бредни, я устала так, что шея утончилась, а ты нисколечко не благодарен». Я проснулся, ощупал подушку, на кровати был только я один.

У Сун спал, хвост лежал на клавиатуре. Я его отодвинул, он совсем не похож на других кошек, которые, если человек коснется хвоста, сразу вскакивают. Он по-прежнему крепко спал, треугольная пасть слегка приоткрылась, шея изогнулась так, словно он был без сознания. Я еще раз проверил почту и обнаружил новое письмо:

«Холодный воздух просачивался в щель под дверью, огонь ярко горел. Убийца сказал: “Я хочу поменяться с тобой местами, так я смогу видеть, когда откроется дверь, и никто не сможет внезапно оказаться у меня за спиной”. Мужчина уже многовато выпил и немного захмелел, глаза удлинились, а на лице появилась легкая улыбка. “Хорошо, — сказал он, — ты все хорошо обдумал”. Двое сидели молча друг перед другом, убийца не пил, ждал наступления полуночи. Мужчина по-прежнему пил самогон, время от времени улыбаясь и покачивая головой. Внезапно он сказал: “Я только что обманул тебя”. Убийца напрягся во второй раз: “В чем ты меня обманул?” Мужчина ответил: “Во-первых, я убил человека, она преследовала меня два года. Под конец ночью на почтовой станции, неподалеку отсюда, она настигла меня”. Убийца: “И потом?” — “Я утихомирил ее. Это была женщина-убийца, она превосходила всех в мастерстве владения длинным шилом с двух рук, в то время я был моложе, ветер и иней еще не превратили меня в старика, я умолял ее, а она, зная, что у меня нет возможности сопротивляться ей, спокойно решила поболтать со мной”. Убийца: “А потом? Ты отравил ее?” Мужчина ответил: “Нет. Я придумал способ влюбить ее в себя, иными словами, она слишком долго преследовала меня, узнала меня, как свои пять пальцев, фундамент, чтобы полюбить меня, был уже готов. Я только чуть-чуть подтолкнул, и она меня полюбила”. Убийца ответил: “Она нарушила главную заповедь убийцы”. Мужчина добавил: “Можно сказать, что она совершила ошибку, которую может совершить любой убийца. Когда слишком долго преследуешь кого-то в качестве мишени, уже невозможно его ликвидировать”. Убийца: “А потом?” — “Я предложил ей идти вместе со мной, она согласилась, и мы убежали. Были в бегах два года. Я все время искал способ ее убить, но ее талант был слишком велик, спала слишком чутко, не болела, мне не подворачивался случай”. Убийца спросил: “Почему ты хотел убить ее? Для того, чтобы быть с тобой, она уже заплатила огромную цену”. Мужчина ответил: “Потому что она все еще искала способ убить меня. Наконец она забеременела, и после того, как родила ребенка и я услышал его плач, я принял ребенка, а ее убил”. Убийца не проронил ни слова, но рукой провел по рукояти ножа. Мужчина продолжил: “Она еще улыбалась в тот момент, когда я ее убил, глупая женщина. Моя дочь скоро приедет, ты не хочешь вымыть голову?” Убийца ответил: “Нет”. Мужчина покачал головой и тихим голосом запел:

…Я плотник — у меня три топора.

Кроме трех топоров у меня еще есть ребенок.

Его мама рано умерла.

Ежегодно я приношу цветы на могилу.

Ребенок стал девушкой.

Извивы локонов достигают моего плеча…

…Прошло еще немного времени, дрова догорали, языки пламени становились все меньше. Мужчина, похоже, уснул, вцепившись в край своей одежды, его рот слегка двигался, издавая бессмысленные звуки. С улицы смутно донесся стук копыт, копыта переступали по снегу. Лошадь остановилась, послышалось фырканье, кто-то толкнулся в деревянную дверь, а потом трижды постучал. Убийца вынул нож, огонь осветил его лицо, осветил морщины на его лице, осветил пыль, въевшуюся в его морщины, осветил его засаленный воротник, осветил его нестиранную одежду. Сверкнуло лезвие ножа — единственное, что оказалось чистым у него с головы до ног».

Я не стал отвечать немедленно, закурил сигарету. Я беспокоился, что концовка у него получится слишком хорошей, я предполагал, что он не может написать очень плохо, но не хотелось бы, чтобы это было слишком хорошо. Был уже предрассветный час, но спать нисколечко не хотелось, в парковой зоне пожилые люди уже выгуливали собак, одновременно делая высокие махи ногами в качестве гимнастических упражнений. Я просидел час, пялясь в почтовый ящик на мониторе компьютера, письма не было.

«Пожалуйста, скорее присылай концовку, история уже подошла к концу, не следует растягивать так сильно. Редакторы скоро приступят к работе».

Нет ответа.

«Теперь в развитии сюжета появилось несколько возможностей: А. Мужчина и девушка, объединившись, убивают убийцу и убегают. B. Убийца убивает мужчину и уводит девушку. С. Убийца убивает мужчину, девушка не покоряется даже под угрозой смерти и тоже убита. D. Приехавший вовсе не девушка. О каждой из возможностей можно поговорить, все они неплохие, пожалуйста, быстрей дописывай и присылай».

Нет ответа.

«Прошло уже два дня, я не верю, что ты не дописал, я не понимаю, чего ты добиваешься своим поведением. Я потратил уйму времени на обсуждение, поддерживал тебя, расхваливал тебя редакторам, мы все ждем от тебя концовки. Я не возлагаю больших надежд на то, что ты проявишь уважение к нашим усилиям, я только надеюсь, что ты проявишь уважение к своему труду. Не так важно, хорошо или плохо произведение, как важен его конец. Я две ночи не сплю, это не твоя забота, я вообще легко засыпаю, я очень хочу узнать, каким будет конец, пусть даже это будет кучка собачьего дерьма. Не узнав концовки, я не усну. Если ты слишком устал, я надеюсь, что ты уже успел поесть и поспать, и прошу тебя: во что бы то ни стало допиши и пришли мне. Я сижу и жду».

«Я немного поел, но я уже четыре дня не убирался в квартире, я еще могу заснуть, но просыпаюсь минут через десять, словно рядом со мной лежит гиперсексуальная незнакомка. Последние десять лет я всегда дописываю до конца, все люди во всем мире, делая что-либо, всегда ждут завершения трудов. Если ты внезапно умер от сердечного приступа, пожалуйста, дай мне знак, например, пусть моргнет электричество или пусть через секунду на улице пойдет снег. Если же ты еще жив, пожалуйста, поговори со мной, я уже не прошу прислать мне концовку, просто поговори со мной, не важно о чем. Я вспоминаю тебя, мой друг, как вспоминаю давно забытых мною людей. Да жив ли ты еще? Может, живешь как любой нормальный человек, переполненный неудовлетворенными желаниями? Так было бы лучше всего. Если к тебе пришел убийца, пожалуйста, скажи мне, я держу в сейфе коня, я вскочу на него и верхом примчусь тебя спасти».

И я опять проснулся, за окном дул сильный ветер, голые ветви дрожали, уже стемнело, вдалеке фосфоресцирующим светом мигнули фары автомобиля. Я взглянул на электронные часы: я проспал полчаса, У Сун спал рядом со мной, все в той же позе, будто он без сознания, показалось, что он сильно похудел. Увидев, что я проснулся, он тоже открыл глаза и издал горловой звук. Я почувствовал голод и крайнюю степень усталости, словно несколько лет тянул мельничный жернов и на теле остались следы веревки. Внезапно я сел, опять взглянул на электронные часы: до восьми часов вечера еще оставалось пятнадцать минут. Я скатился с кровати, набросил пальто и выбежал на улицу; хотя я немного прихрамываю, да и шнурки не успел завязать, все равно летел как ветер. О счастье, меня словно омыло водой, кто-то ждал меня, она ждала меня очень долго и уже потеряла надежду, огонь в печи собирался потухнуть, но, насколько я ее знаю, до тех пор, пока время не вышло, она не могла покинуть место встречи, а я уже добегаю.

Перевод Михаила Ишкова

Восемь мгновений китайской прозы

Перед вами сборник произведений новейшей китайской литературы, составленный совместно со старейшим китайским издательством «Народная литература». В него вошли наиболее яркие, характерные и необычные произведения малой прозы, изданные в Китае за первые десятилетия ХХI века. Здесь вы найдете как новые рассказы уже именитых авторов, хорошо знакомых российской публике, например, Су Туна и Май Цзя, так и новые имена, чье творчество определяет направление, в котором сегодня, можно сказать, прямо сейчас, развивается китайская литература.

Представленные произведения крайне разнообразны с точки зрения сюжетов, героев и художественного метода. В сборник вошли рассказы в жанре реалистической городской прозы, модернистские, авангардные тексты и даже китайское фэнтези. Одни истории посвящены прошлому страны, а другие, наоборот, буквально «вскрывают» подноготную современной жизни. Это настоящая панорама, дающая широкое представление о литературном ландшафте современного Китая и позволяющая российскому читателю поближе познакомиться с его культурой и колоритом, прочувствовать психологию и понять, какие вопросы и проблемы волнуют наших китайских современников.

Живой классик китайской литературы Су Тун (р. 1963) прославился благодаря своей псевдоисторической и авангардной прозе. Многие читатели наверняка знакомы с его романом «Последний император», вышедшем на русском языке, а также повестью «Жены и наложницы» и ее знаменитой экранизацией Чжана Имоу «Высоко висят красные фонари», номинированной на «Оскар». Однако еще одна грань таланта Су Туна — его городская проза.

Сам писатель родом из Сучжоу — одного из красивейших городов южного Китая. В своей малой прозе он любовно воссоздает картины жизни городков и деревушек на воде — жемчужин китайского Южноречья. Этому как раз и посвящен рассказ «Арбузные лодки», повествующий об одной истории, произошедшей с торговцем арбузами в таком речном городке. Немудреное и даже комичное событие неожиданно перерастает в трагедию, а бытовая зарисовка превращается в пронзительный психологический очерк о национальном характере простых китайцев.

Май Цзя (р. 1964) — мастер детективной прозы и шпионских романов. Его роман «Заговор», кстати переведенный и на русский язык, получил в Китае самую престижную литературную награду — премию Мао Дуня. Семнадцать лет своей жизни писатель провел в армии, а потому не удивительно, что большая часть его произведений посвящена различным таинственным историям, главными участниками которых становятся военные и разведчики.

Рассказ «Две девушки из Фуяна» — загадочная и жутковатая история о самоубийстве девушки-новобранца. Однако этот рассказ привлекает не только детективной интригой, но и сложной психологической подоплекой происходящего. В попытке найти виновного автор создает реалистичный и порой критически неприглядный портрет своего поколения, духовно искалеченного «культурной революцией».

Еще один «портрет поколения», но уже более молодого, мы находим в рассказе «Храм Западного Неба» писательницы Лу Минь (р. 1973). Это очень самобытный автор и самая молодая за всю историю вице-председатель отделения Союза писателей Китая в провинции Цзянсу.

Лу Минь довелось попробовать себя в самых разных профессиях — от официанта, клерка и менеджера до журналиста и пиар-агента, что невероятно расширило ее творческий кругозор. Писательнице удается очень живо и реалистично изображать разные стороны жизни китайского общества и выявлять глубинный смысл в, казалось бы, самом обыденном сюжете. Так, в рассказе «Храм Западного Неба» мы вместе с героем проживаем несколько часов его жизни. Он, как и все его окружение, погряз в повседневных заботах и треволнениях. Однако особенный день, в который происходит действие — День поминовения усопших, внезапно заставляет его задуматься о собственной жизни и судьбе.

Тема похорон и поминовения становится центральной и в другом рассказе сборника — «Медиум» — гонконгского писателя Гэ Ляна (р. 1978). Проза этого автора интересна своей мистичностью и философичностью, а также экзотической панорамой локаций: Гэ Лян много пишет о китайцах, волею судеб оказавшихся за пределами континентального Китая. Так, половина действия рассказа «Медиум» происходит во Вьетнаме, где герою, актеру театральной труппы Ажану удается организовать необычный «бизнес»: он выступает посредником между миром живых и мертвых. Однако этот бизнес становится чем-то бо́льшим для всех его участников.

В рассказе писательницы Лян Хун (р. 1973) «Плыть по другой реке» читателю тоже предстоит неожиданная встреча с потусторонним. Лян Хун — профессор одного из крупнейших университетов страны, выдающийся эссеист и литературовед — мастерски обращается с художественной тканью, порой вплетая в нее самые неожиданные нити.

Ее рассказ «Плыть по другой реке» начинается реалистично и бытописательно: в небольшой деревеньке Луцунь мы встречаем героиню — женщину, которая просто отправляется на речку. Однако на поверку река оказывается не совсем обыкновенной — это масштабный инженерный проект, навсегда изменивший жизнь деревни и ее обитателей. Да и то, что происходит в этой реке, уж вовсе не поддается разумному истолкованию.

Цай Дун (р. 1980) — писательница и литературный критик из Шаньдуна, блестяще эрудированный автор, чьи произведения знамениты необычными сюжетными поворотами, как, например, рассказ «Бонхёффер спрыгнул с пятого этажа».

С одной стороны, это классический образец психологической прозы: главная героиня чувствует себя несвободной, запертой в собственной семейной жизни. Однако «оковы», которые держат ее в плену, несколько необычного свойства, и так же необычен способ, которым она решает их сбросить. Она придумывает загадочную операцию «Хайдеггер», которая должна освободить ее за счет жестокого заточения другого.

Рассказ шэньянского писателя Шуан Сюэтао (р. 1983) «Дочь» тоже можно отнести к психологической прозе, но совсем иной. Это модернистское произведение, где автор использовал прием «потока сознания», раскрывающий читателю фантасмагорический внутренний мир писателя, одержимого собственным творчеством. Он встречает чудаковатого собеседника — писателя-любителя, который сочиняет рассказ под названием «Дочь». И хотя тому никак не удается его дописать, история буквально поглощает главного героя и становится его новой реальностью.

Повесть пекинского автора Цзян Наня (р. 1977) «Господин Мгновение» стала сенсацией не только в Китае, но и за его пределами.

Это одна из повестей цикла «Новоландия», вдохновленного, по признанию автора, трилогией «Властелин колец» Дж. Р. Р. Толкина. Данную серию произведений, особенно популярных у молодежи, уже неоднократно экранизировали, и она регулярно возглавляет список бестселлеров в КНР, став образцом жанра «китайского фэнтэзи».

Мир Новоландии огромен: его история насчитывает десять эр и шестнадцать династий, а география охватывает три континента. Его населяют шесть рас-кланов: люди, великаны, гномы, крылатые, водяные и духи. «Господин Мгновение» — загадочное приключение, которое происходит в одном из уголков Новоландии. Это история о могуществе и алчности, о волшебных чудовищах и героических подвигах — и вместе с тем, о вечных жизненных ценностях.

Рассказы, вошедшие в сборник, разнообразны и самобытны, они раскрывают не только специфические стороны современного литературного процесса в Китае, но и мировидение каждого отдельного автора. Безусловно, их проблематика обладает национальным колоритом и культурной спецификой не только Китая в целом, но и его различных регионов и даже соседних стран.

Мария Семенюк

Об авторах

Су Тун — известный писатель, профессор Пекинского педагогического университета. В 1984 г. окончил филологический факультет этого университета. Писать начал уже на студенческой скамье, его перу принадлежат такие повести и романы, как «Воспоминания о тутовом саде», «Маковая семья», «Жены и наложницы», «Румяна», «Жизнь женщины», «Рис», «Берег реки», «Желторотый». Многие его произведения, в том числе «Жены и наложницы» и «Румяна», были экранизированы. Его рассказ «Стрелолист» получил премию Лу Синя, роман «Берег реки» получил «Азиатского букера», а роман «Желторотый» — премию Мао Дуня.

Лян Хун — писательница, исследователь и литературный критик, профессор филологического факультета Китайского народного университета. Она пишет как нон-фикшн («Покидая деревню Лянчжуан», «Китай в деревне Лянчжуан»), научные труды («Ястребинка и гледичия», «Создание языка нового Просвещения», «Записки с периферии», «Исчез “дивный свет”»), сборники научных заметок («История и мои мгновения»), так и художественную прозу (сборник «Священный клан» и роман «Свет Лян Гуанчжэна»).

В 2013 г. получила награды «Китайский бестселлер» и «Лучшая литература и медиа на китайском языке» как эссеист, а также награду Китайской государственной библиотеки, награду «Народная литература» в 2010 г. и др.

Гэ Лян родился в Нанкине, сейчас живет в Гонконге и преподает в университете. Получил степень PhD по китайской филологии в Гонконгском университете. Его произведения публикуются не только в континентальном Китае, но и в Гонконге, Макао и на Тайване. Автор произведений «Бумажный ястреб», «Чечевица», «Семь нот», «Таинственный ворон», «Енот», «Театральный год», сборников эссе-заметок «Раскраски» и «Холмы и речки», а также научных трудов, таких как «Родина там, где спокойно сердце». Гэ Лян стал первым лауреатом Гонконгской литературной премии, премии «За вклад в развитие искусства Гонконга», первым лауреатом Тайваньской литературной премии, тайваньской Премии имени Лян Шицю и ряда других наград. Его произведения включены в «Антологию новейшей прозы» и «Большую энциклопедию китайской прозы XXI века».

Роман Гэ Ляна «Чечевица» вошел в «Десять лучших романов на китайском языке» по версии тайваньского журнала «Ячжоу чжоукань», а позже, в 2016 г., в эту десятку вошел и его новый роман «Бумажный ястреб», который был отмечен специальным призом жюри Центрального телевидения Китая «Выдающаяся книга на китайском языке», а также входил в «Пять лучших образцов новейшей литературы», «Десять лучших романов года» и другие авторитетные рейтинги. В том же 2016-м Гэ Лян стал «Человеком года в Китае» по версии журнала «Наньфан жэнъу чжоукань».

Произведения Гэ Ляна переведены на английский, французский, русский, японский, корейский и другие языки мира.

Май Цзя — писатель. Родился в 1964 г. в городе Фуяне провинции Чжэцзян. Вышел на литературную арену в 1986 г., его перу принадлежат романы «Расшифровка», «Заговор», «Вой ветра» и др. В 2008 г. роман «Заговор» получил премию Мао Дуня. Произведения Май Цзя переведены более чем на тридцать языков мира. Романы «Расшифровка» и «Заговор» вошли в серию «Penguin classics», Британский журнал «The Economist» в 2014 г. включил роман «Расшифровка» в список «Десять лучших мировых романов года», в 2015-м этот же роман получил награду Китайско-американской ассоциации библиотекарей, а в 2017-м вошел с список «Двадцать лучших шпионских романов за всю историю жанра» по версии «The Daily Telegraph».

Цай Дун — писательница поколения 80-х. В настоящий момент преподает в Профессионально-техническом институте в Шэньчжэне. Ее повести и рассказы печатались в таких журналах, как «Народная литература», «Шоухо», «Дандай», «Тянья», ряд произведений уже выдержали повторные издания и были переведены на иностранные языки. Ее называют «молодым дарованием, которого так ждала нынешняя эпоха», и отмечают «что ее малая проза демонстрирует удивительную глубину, присущую литературе писателей поколения 80-х».

Повесть Цай Дун «Выпускник» в 2012 г. получила Шэньчжэньскую премию молодых писателей, а за свой рассказ «В ином мире» она стала первым лауреатам премии имени Жоу Ши, учрежденной журналом «Народная литература».

Лу Минь — писательница из Цзянсу. Начала работать с 18 лет и успела побывать продавщицей, клерком, секретаршей, госслужащей, журналисткой и пиар-менеджером. В 25 лет обратилась к литературному творчеству, чтобы «художественным вымыслом противостоять фальши в жизни». Ее перу принадлежат около 15 произведений, в том числе «Ужин на шестерых», «Ночные беседы гормонов», «Девять скорбей», «Видоискатель», «Одержимый оберткой», «Эти чувства не передать», «Сопровождение банкета» и «Притянув мирскую пыль». Она лауреат многочисленных премий, в том числе премии Лу Синя, премии Чжуан Чунвэня, премии «Народная литература», премии «Китайская проза», премии журнала «Сяошо сюанькань» в номинации «Выбор читателей», премии журнала «Сяошо юэбао» в номинации «Сто цветов», премии Юй Дафу, премии «Китайский писатель». Входит в список «Двадцать писателей, за которыми будущее», по мнению журнала «Народная литература», а также в тайваньский рейтинг «Двадцать лучших писателей синофонного мира, которым нет и сорока».

Произведения Лу Минь переведены на английский, немецкий, французский, японский, русский, испанский, арабский и другие языки мира.

Цзян Нань — писатель. Окончив химический факультет Пекинского университета, он продолжил обучение в США в Вашингтонском университете. Основные произведения автора: «Записки о Новоландии», «Клан дракона», «Шанхайская цитадель». К настоящему времени продано уже свыше 21 млн экз. романа «Клан дракона» и более 1 млн экз. романа «Записки о Новоландии». Цзян Нань уже дважды возглавлял список «Самый популярный писатель Китая», получил ряд престижных наград в области литературы фэнтэзи, а также как автор наиболее продаваемых романов. В 2017 г. роман «Клан дракона» вошел в государственный список «Сто книг, рекомендованных для детей и юношества».

Шуан Сютао (р. 1983) — писатель из Шэньяна. Он стал первым лауреатом премии «Литература и кино синофонного мира», а также был отмечен как молодой талант в рамках ежегодной премии журнала «Наньфан жэнъу чжоукань», стал «Молодым писателем года» по версии «Даньсянцзе шудянь», а также «Человеком года» по версии «GQ». Автор романов «Записи о моих днях», «Эра глухонемых», «Крылатый демон», а также сборников рассказов «Моисей с равнины», «Авиатор» и «Охотник».

Леонид Юзефович родился в 1947 г. в Москве, детство и юность провел на Урале. Окончил Пермский университет. Автор нескольких романов, а также историко-документальных книг «Самодержец пустыни», «Путь посла», «Зимняя дорога». Лауреат премий «Национальный бестселлер» (2001, 2016) и «Большая книга» (2009, 2016). Живет в Москве и Санкт-Петербурге.

Марина Ахмедова — писатель, журналист, член Совета по правам человека при Президенте Российской Федерации. До 2020 г. работала заместителем главного редактора в общественно-политическом еженедельнике «Русский репортер». Писала репортажи на политические и социальные темы, исследуя российскую глубинку. С 2014 по 2018-й освещала военные события на Донбассе. Дважды лауреат премии «Искра» — высшей награды в области печатных СМИ. Лауреат премии «Общественная мысль». В 2012 г. книга «Дневник смертницы. Хадижа» вошла в шорт-лист литературной премии «Русский Букер». Занимается защитой прав людей и животных.

Денис Осокин (Валентин Кислицын, Аист Сергеев, Веса Сергеев) родился в 1977 г. Писатель, поэт, киносценарист. Выпускник Академического колледжа при Казанском университете и филологического факультета Казанского университета. Автор книг: «Барышни тополя» (М.: НЛО, 2003); «Овсянки» (М.: Азбука-Аттикус, КоЛибри, 2011); «Небесные жены луговых мари» (М.: Эксмо, 2013); «Огородные пугала с ноября по март» (М.: АСТ, 2019); «Goldammern» (Овсянки) (Berlin, Deutschland: Ciconia Ciconia, 2020. Сценарист фильмов: «Öдя» (реж. Эдгар Бартенев); «Шошо», «Ветер Шувгей», «Овсянки», «Небесные жены луговых мари», «Ангелы революции» (реж. Алексей Федорченко); «В сломанный микроскоп мы увидим Казань» (реж. Сергей Литовец); «Ю. Река. Яха» (реж. Влад Воробьев); «Сухая Река» (реж. Алексей Барыкин) и др. Лауреат литературных премий: «Дебют» (2001), «Звездный билет» (2008), премии им. Андрея Белого (2013). Кинопремий: «Ника», «Белый слон», Киноакадемии стран Азиатско-Тихоокеанского региона, российских и международных кинофестивалей. Член Киноакадемии стран АТР, Европейской киноакадемии, Союза кинематографистов РФ. Лауреат Государственной премии Республики Марий Эл (2019) в области театрального искусства им. М. Шкетана за сценарий спектакля «Йӱд орол / Ночной караул» — постановка Республиканского театра кукол, г. Йошкар-Ола, реж. Алексей Ямаев, премьера — декабрь 2018-го (спектакль-лауреат Российской национальной театральной премии «Золотая маска» (2020) в номинации «Лучшая работа художника»). Лауреат Государственной премии Республики Татарстан в области культуры и искусства имени Г. Тукая (2020) за книгу «Огородные пугала с ноября по март».

Роман Сенчин родился в 1971 г. в городе Кызыле. После окончания школы учился в строительном училище в Ленинграде. Служил в пограничных войсках в Карелии. С 1993 по 1996 г. жил в Красноярском крае. Первые публикации состоялись в газетах и журналах Минусинска, Кызыла и Абакана. В 1996 г. поступил в Литературный институт им. Горького (семинар Александра Евсеевича Рекемчука), который окончил в 2001 г. В 2001–2003 гг. был соведущим творческого семинара в Литинституте. Публиковался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Дружба народов», «Сибирские огни», «Урал», «Огни Кузбасса», «День и ночь», «Енисей» и других изданиях. С 2003 по 2014 г. работал в еженедельнике «Литературная Россия». Автор трех десятков книг прозы, публицистики и литературной критики, в том числе «Афинские ночи», «Минус», «Нубук», «Рассыпанная мозаика», «Московские тени», «Елтышевы», «Иджим», «На черной лестнице», «Тува», «Чего вы хотите?», «Зона затопления», «Конгревова ракета», «Срыв», «Всё личное», «Дождь в Париже», «Квартирантка с двумя детьми», «Петля». Роман «Елтышевы» переведен на китайский язык. Лауреат премий еженедельника «Литературная Россия» (1997), журналов «Кольцо А» (2000), «Знамя» (2001), «Урал» (2010), Горьковской литературной премии (2011), Правительства Российской Федерации (2012), «Ясная Поляна» (2014), «Большая книга» (2015). С 2017 г. живет в Екатеринбурге.

Александр Бушковский родился в 1970 г. в Карелии, в деревне Спасская Губа, сейчас живет в Петрозаводске. Майор спецназа, участник боевых действий в Чечне, выпускник Санкт-Петербургской юридической академии. Автор четырех книг прозы. Лауреат премий журналов «Вопросы литературы» (2011) и «Октябрь» (2018), а также Национальной литературной премии им. В. Г. Распутина (2020).

Денис Драгунский родился 15 декабря 1950 г. в семье актеров; его отец Виктор Драгунский через 10 лет после рождения сына стал известнейшим писателем: книга В. Драгунского «Денискины рассказы» (о приключениях мальчика в школе и дома) стала классикой советской детской литературы. Денис Драгунский окончил филологический факультет Московского государственного университета, преподавал греческий язык, изучал средневековые византийские манускрипты. Потом работал для кино, театра и телевидения, затем стал популярным политическим журналистом, аналитиком, комментатором, главным редактором научного журнала и партийной газеты (работал в политической партии «Союз правых сил»). В декабре 2007 г., в возрасте 57 лет, ушел из политики и начал писать короткие рассказы — сначала в социальных сетях, а потом рассказами заинтересовались издатели. Первая книга «Нет такого слова» вышла весной 2009 г. Сейчас — автор 21 книги, в основном это сборники новелл, а также четыре романа. По мнению критиков, Денис Драгунский — признанный мастер короткого рассказа.

Дмитрий Глуховский родился в Москве в 1979 г. Писатель, журналист, сценарист, радиоведущий. Автор постапокалиптических романов «Метро 2033» и «Метро 2034», романов-антиутопий «Метро 2035» и «Будущее», мистического романа «Сумерки», реалистических романов «Текст» и «Пост», сборника «Рассказы о Родине». Произведения Дмитрия Глуховского переведены на многие языки. В 17 лет уехал из России учиться в Израиль и прожил там четыре с половиной года, получив высшее образование в области международных отношений и журналистики. Работал на европейском информационном телеканале Euronews в Лионе, после чего вернулся в Россию и продолжил карьеру корреспондента на только что созданном телеканале Russia Today. За три года работы объездил полмира, входил в «кремлевский пул», побывал на космодроме Байконур, в зоне отчуждения Чернобыльской АЭС, а также на Северном полюсе, откуда в июле 2007 г. провел первый в мире прямой телерепортаж. Сотрудничал с немецкой радиостанцией Deutsche Welle и британским телеканалом Sky News. Владеет шестью языками: русским, английским, ивритом, испанским, немецким и французским.

Арина Обух родилась в 1995 г. в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им. А. Л. Штиглица, художник-график. Автор книг: «Выгуливание молодого вина» (СПб.: Петрополис, 2017), «Муха имени Штиглица» (М.: АСТ «Редакция Елены Шубиной», 2018).

Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Лауреат Международного Волошинского конкурса в номинации «Малая проза». Лауреат Национальной премии для молодых авторов «Русские рифмы. Русское слово», лауреат Молодежной премии Правительства Санкт-Петербурга в области художественного творчества, лауреат премии журнала «Знамя», лауреат общероссийского конкурса «Молодые писатели России. XXI век». Публиковалась в журналах «Звезда», «Дружба народов», «Знамя», «Юность» и др. Участник Всероссийского молодежного образовательного Форума «Таврида» и XVIII Международного Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья.