На одной из миниатюр в хронике, составленной Гебхардом Дахером (1421–1471), городским советником Констанца, шестеро мужчин со всех сторон вонзают ножи в тело голого мальчика (I.1.1). Перед нами ритуальное убийство христианского ребенка – одно из главных обвинений, которые с XII в. выдвигали против иудеев в разных концах Европы. О том, что убийцы именно евреи, говорят их странные головные уборы, похожие на перевернутые воронки. С XI по XVI в. в искусстве многих католических стран, расположенных к северу от Альп и Пиренеев, похожие шапки служили главным маркером «иудейства»[37].

От столетия к столетию и от региона к региону их форма менялась: от плотно сидящих на голове полусфер с небольшим шариком наверху до высоких треугольников, отдаленно напоминающих епископские митры, от мягких, согнутых вперед колпаков до твердых шляп с широкими полями и «трубкой» сверху (I.1.2)[38]. Историки обычно называют головные уборы, в которых изображали иудеев, описательно («высокие шапки», «остроконечные шапки») либо именуют их на немецкий манер Judenhut («еврейская шапка»)[39]. Тем самым они закрепляют в сознании читателей, что всякий персонаж в таком колпаке – иудей (I.1.3). Поскольку юденхуты (для краткости мы тоже будем использовать этот термин) венчали головы евреев на многих изображениях, которые изобличали их как богоубийц, алчных ростовщиков, святотатцев, идолопоклонников или клевретов Антихриста, эти шапки часто воспринимаются как стигма, один из многочисленных «знаков ненависти».

История юденхутов – один из ключей к средневековой антииудейской иконографии. Однако в ней остается много непонятного. Почему главным еврейским знаком стала именно остроконечная шапка? Как объяснить, что на многих изображениях она оказывалась на головах неевреев: от язычников (филистимлян или франков) до «татар», как называли монголов? Ответив на эти вопросы, мы сможем лучше понять, как в Средневековье «работали» знаки инаковости и как историкам следует их изучать сегодня.

I.1.2. Формы еврейских шапок в иконографии XI–XV вв.

I.1.3. Пополнение в семье Авраама и Сарры. Их новорожденный сын Исаак, который лежит в колыбели, как и отец, изображен в юденхуте, ведь он тоже еврей. В аналогичном духе короли на средневековых изображениях часто спят в коронах. Эта деталь показывала зрителю, кто они, но он явно понимал, что на самом деле монархи отходят ко сну без корон, что это всего лишь знак их статуса. На этой миниатюре таким же знаком служит юденхут, в который одевают даже младенца.

Рудольф фон Эмс. Всемирная хроника. Вернингероде. Ок. 1280 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 8345. Fol. 38

Если мы взглянем на иллюстрации к Библии или житиям святых, которые создавали на католическом Западе до XI в., и попытаемся найти там иудеев, нас ждет фиаско. Не потому, что их там нет, а из-за того, что внешне они (почти) никак не отличаются от римлян-язычников или даже от христиан (I.1.4). Без текста или кратких подписей в нем трудно отыскать знаки, которые помогали бы различить разные этнические группы. Тем, что столетия спустя назовут «еврейским вопросом», христианское искусство почти не интересовалось.

I.1.4. Апостол Павел проповедует перед иудеями и язычниками. Кто именно перед ним, можно понять только из подписи («iudei et gentes»). Но кто из них язычники, а кто – иудеи, определить невозможно.

Сборник с посланиями апостола Павла и сочинениями Алкуина и Апулея. Монастырь Санкт-Галлен. Третья четверть IX в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 64. P. 12

Американский историк Сара Липтон начинает свою книгу «Черное зеркало. Средневековые истоки антиеврейской иконографии» c емкого описания этого сдвига. «В первую тысячу лет христианской истории иудеи в западном искусстве оставались невидимы. Разумеется, в рукописях или на архитектурных монументах изображали древнееврейских пророков, армии израильтян и иудейских царей, но их можно было идентифицировать только благодаря контексту, и сами по себе они ничем не отличались от других мудрецов, воинов и королей. А потомков этих библейских персонажей, т. е. средневековых иудеев, на изображениях вовсе не было. Затем после 1000 г. евреи внезапно вышли из тьмы. Наряду с пророками и фарисеями в христианских произведениях искусства стали регулярно появляться и современные иудеи. И появилось несколько наборов визуальных знаков, призванных их идентифицировать, а через это изобличить. К позднему Средневековью иудей превратился в один из самых могущественных и зловещих символов, какие только существовали в христианском искусстве»[40].

Отношение христианства к иудаизму всегда было двойственным. На средневековых изображениях израильтяне ветхозаветных времен обычно выступали как почтенные «предки» христианства, напоминавшие о преемственности между Ветхим и Новым Заветами. А вот их потомкам – современникам Христа, которые не стали христианами, и средневековым иудеям – была отведена совершенно другая роль: врагов Бога. В истории таких образов важно обращать внимание на контекст. Так, в руках древних пророков длинные свитки олицетворяли Священное писание, которое было доверено избранному народу. В Ветхом Завете видели указания на грядущее Боговоплощение и крестную смерть Христа. Однако в руках фарисеев или Синагоги – женской фигуры, которая в средневековой иконографии олицетворяла иудаизм, те же свитки приобретали зловещий смысл. Они обличали мертвящую букву закона и слепоту иудеев, которые не способны понять истинного смысла своих же священных книг.

Знак один, а ассоциации разные. Примерно так же складывалась история юденхута. Островерхая шапка как знак «иудейства» появилась в западной иконографии в начале XI в., а в следующем столетии уже стала вездесуща (I.1.5). Но откуда она взялась? Существует две альтернативные версии. Первая гласит, что в ту пору еврейские мужчины в Северо-Западной Европе, где впервые возникли такие изображения, действительно носили колпаки похожего покроя[41]. Потому художники, иллюстрировавшие ветхо– или новозаветные сюжеты, просто одели своих персонажей на современный лад, изобразили древних евреев как современных. Такой анахронизм был органичен для средневекового искусства. Ведь, скажем, воинов египетского фараона, которые, преследуя Моисея, сгинули в Красном море, или легионеров Юлия Цезаря чаще всего изображали в облике рыцарей.

I.1.5. Иудеи (двое из них в юденхутах) забрасывают камнями иерусалимского дьякона Стефана, который стал первым христианским мучеником.

Книга перикоп из монастыря Санкт-Эрентруд в Зальцбурге. Ок. 1140 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek.

Ms. Clm. 15903. Fol. 11v

Существуют свидетельства о том, что в германских землях евреи действительно носили какие-то островерхие шапки, отличавшие их от христиан. В 1215 г. IV Латеранский собор потребовал ввести для иудеев и сарацин идентификационные знаки, но не указал какие. Реализуя этот призыв, церковные и светские власти стали вводить для них нашивки или предписывали носить одежду определенного покроя и цвета. В 1266 г. собор в Бреслау, а в 1267 г. собор в Вене постановили, что иудеи, дабы отличаться от христиан, обязаны ходить в «рогатых шапках» (cornutum pileum), которые они когда-то носили[42]. В 1275 г. то же предписание было введено в Аугсбурге, в 1290 г. – в Нюрнберге, в 1397 г. – в Берлине, а в 1389 г. – в Эрфурте. В «Швабском зерцале», правовом кодексе, составленном около 1275 г. неким францисканцем в Аугсбурге, просто говорилось, что евреи должны ходить в «высоких шапках»[43]. Если в Англии и Франции главным знаком для них в XIII в. стали нашивки разных форм и цветов, в германских землях ту же роль играли юденхуты[44]. Однако из формулировок соборных решений следует, что местные евреи ходили в них задолго до того, как христианские власти сделали их ношение обязательным, а сами оставили этот обычай. Чтобы не отличаться от христиан и не подвергать свою безопасность угрозе?

Визуальная ассимиляция, размывавшая границы между общинами и делавшая иноверцев опасно похожими друг на друга, вызывала беспокойство и недовольство как у христианских иерархов, так и у многих раввинов. Еще в XII в. рабби Авраам бен Ицхак из Нарбонна сетовал на то, что евреи, отправляясь куда-то в путь, выглядят так же, как «гои», а раввины в XII–XIII вв. порой запрещали единоверцам одеваться на христианский манер, брить бороды и отращивать длинные волосы[45]. Однако сколь многие иудеи подражали христианской моде и что именно они носили в разных концах Европы, увы, сказать сложно.

По второй версии, которой придерживается Липтон, остроконечные шапки не были «подсмотрены» христианскими художниками у тогдашних евреев, а были ими придуманы, чтобы как-то маркировать нехристиан. Иудеи, жившие в XI–XII вв. в Северной Франции или в Рейнской Германии, где появились такие изображения, чаще всего одевались так же, как их соседи-христиане (аналогично и в мусульманских землях евреи обычно перенимали одежды господствующего большинства и носили тюрбаны). Средневековые общины этих земель не следует представлять как польские местечки XIX в. или ультраортодоксальные пригороды Бруклина, где по улицам ходят бородатые мужчины в черных широкополых шляпах. В американском телефильме «Айвенго» (1982 г.) актер Джеймс Мэйсон, исполнявший роль еврея Исаака из Йорка, носил пейсы, огромный юденхут и говорил с идишистским акцентом хасидского рабби. В реальной Англии XII в., как подчеркивает Липтон, иудеи разговаривали по-французски и, возможно, многие из них одевались, как знатные норманны. И не носили никаких головных уборов, которые указывали бы на их вероисповедание[46].

Самое раннее из известных сегодня изображений, на которых иудеи одеты в высокие головные уборы, восходит к началу XI в. Речь идет о рукописи, которую принято называть Вторым Евангелием епископа Бернварда Хильдесхаймского. На одной из миниатюр безбородый Иоанн Креститель проповедует перед группой из четырех бородатых мужчин в треугольных, слегка загнутых назад шапках. Видимо, это религиозные лидеры иудеев – фарисеи и саддукеи (Мф. 3:7), «священники и левиты» (Ин. 1:19) (I.1.6). В другом месте в таких же колпаках изображены двое «начальников» и первосвященник, которые заплатили Иуде Искариоту 30 сребреников за то, что он предаст Христа (Лк. 22:4-5)[47].

Липтон обратила внимание на то, что в этой же рукописи похожие уборы венчают головы трех волхвов, пришедших с Востока с дарами, чтобы поклониться новорожденному Спасителю. В христианской традиции в них видели восточных жрецов, мудрецов или магов, которые олицетворяли обращение язычников к Христу. Потому с поздней Античности волхвов стали представлять в головных уборах, которые тогда ассоциировались с Востоком: фригийских колпаках[48].

Речь идет о мягком головном уборе с загнутым вперед верхом. Его изготавливали из валяной шерсти или кожи. В античные времена в таких шапках ходили жители Балкан (Фракии, Дакии, Далмации), а также Малой Азии. Потому в греческом искусстве в них изображали не только их, но и других людей с реального или воображаемого Востока: скифов, троянцев, персов или амазонок. А заодно их божеств, например Бендиду – фракийскую богиню-охотницу, которую греки отождествили со своей Артемидой.

I.1.6. Второе Евангелие Бернварда Хильдесхаймского. Ок. 1015 г.

Hildesheim. Dom– and Diözesanmuseum. Ms. 18. Fol. 75

Связь фригийского колпака с Востоком сохранилась и в воображении римлян[49]. Для них он олицетворял не только восточных соседей или врагов империи (например, парфян), но и восточные культы (как митраизм), которые приобрели немало последователей на Западе. Так, на фресках, созданных около 244 г. в синагоге в городе Дура-Европос, воздвигнутом в сирийской пустыне, персидский царь Ахашверош (Артаксеркс) и его царедворец Аман, замысливший извести всех евреев, изображены во фригийских колпаках, а сами евреи – на греческий или римский манер – с непокрытыми головами[50]. Аналогично в раннехристианской иконографии фригийский колпак, напоминавший о восточной мудрости и тайных знаниях, стал головным убором волхвов, а в Средние века в нем порой представляли ветхозаветных пророков (I.1.7).

Несмотря на то что волхвы – язычники, пришедшие с Востока, признали божественность новорожденного, а иудеи, чьи пророки предсказали его пришествие, отказались видеть в нем Мессию, и те и другие во Втором Евангелии Бернварда Хильдесхаймского предстают в одинаковых шапках. Такие головные уборы, вероятно, указывали на их высокий статус. Как раз после 1000 г. в Германии епископы, вслед за папами римскими, как напоминает Липтон, стали носить высокие митры, которые подчеркивали их религиозный авторитет и политический вес. Потому в Евангелии Бернварда Хильдесхаймского колпаки иудейских старейшин не изобличали их за иноверие, а, напротив, уподобляли волхвам и, возможно, представляли как предшественников христианских епископов.

I.1.7. Фригийские колпаки. Слева: Бендида. Кипрская статуя III в. до н. э. (New York. The Metropolitan Museum of Art. № 74.51.2477); в центре – Поклонение волхвов. Мозаика в церкви Сан-Апполинаре-Нуово в Равенне, 561 г.; справа: Пророк Исаия. Инициал из рукописи с комментариями св. Иеронима к Евангелиям от Матфея и Марка.

Энгельберг. 1143–1178 гг.

Engelberg. Stiftsbibliothek. Cod. 48. Fol. 5

Однако со временем эти ассоциации были забыты. В XI–XII вв. отношение христианского большинства к иудейскому меньшинству на средневековом Западе резко ужесточилось. В 1096 г., когда армии крестоносцев стали собираться по Европе, чтобы выдвинуться в Святую землю, по германским городам (Шпайеру, Вормсу, Майнцу, Кёльну, Триру, Мецу, Бамбергу, Регенсбургу) прокатилась первая волна еврейских погромов. Они были обращены против тех, кого фанатичные толпы считали не просто потомками богоубийц, а почти богоубийцами во плоти. Во многих случаях правящие епископы и архиепископы пытались защитить еврейские общины, но не могли ничего противопоставить вооруженным отрядам погромщиков[51]. Похожие волны насилия поднимались накануне или во время Второго и Третьего Крестовых походов. Так, в 1189–1190 гг. погромам подверглись еврейские общины Лондона, Йорка и других английских городов[52].

В тот же период на Западе постепенно складывается классический набор обвинений в адрес иудеев, которые продолжали потом звучать на протяжении всего Средневековья, а где-то и в Новое время. Речь идет о ритуальном убийстве христианских младенцев («кровавый навет»), осквернении христианских культовых образов и осквернении гостий – Тела Христова[53]. А в католической иконографии появилось множество персонажей-иудеев, которые воплощали религиозную инаковость и дьявольскую враждебность Христу и христианству. Их главным опознавательным знаком как раз стал юденхут.

Кто виновен в смерти Христа? Римляне или иудеи? И те и другие? Но чья вина больше? В трех синоптических Евангелиях – от Матфея (гл. 27), Марка (гл. 15) и Луки (гл. 23) – было сказано, что он был распят воинами римского прокуратора Понтия Пилата, которого подвигли к этому иудейские первосвященники и старейшины, требовавшие казнить мятежного проповедника. По версии, изложенной в Евангелии от Иоанна, Пилат передал Христа в руки иудеев: «И сказал Пилат Иудеям: се, Царь ваш! Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря. Тогда наконец он предал Его им на распятие. И взяли Иисуса и повели. И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа; там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса» (Ин. 19:14-18).

Со времен Отцов Церкви многие христианские богословы и проповедники возлагали основную, а то и всецелую ответственность за распятие на иудеев. Этот взгляд около 425 г. емко сформулировал Августин Гиппонский: «Так умер Господь. Иудеи его хватают, иудеи оскорбляют, иудеи связывают, иудеи венчают терниями, плевками бесчестят, бичуют, поносят, на древо вешают, копьем пронзают, а после погребают»[54]. В этой фразе, построенной на навязчивом повторении подлежащего, вина за все муки, которые претерпел Христос (даже за те, которые, по свидетельству евангелистов, были делом рук римлян), переносится на евреев.

В эпоху, когда христианство из преследуемой секты превратилось в господствующую религию, полемика с Римом утратила былую остроту. Рим стал восприниматься не как преследователь, пространство языческое и враждебное, а как христианская империя – идеальная политическая форма, всемирная держава, в которой воплотился Христос и которая призвана распространить его слово по всей земле. Римские папы, а позже императоры, начиная с Карла Великого, воспринимали себя как продолжатели Рима, наследники его славы и провиденциальной миссии. В эпоху институциональной и доктринальной консолидации Церкви на первый план вышло противостояние внутреннему иноверию – ересям, а также иудаизму – заблудшему предку христианства[55].

Если сформулировать церковный взгляд на Израиль предельно кратко, возникает следующая картина. Отказавшись признать, что Иисус – Мессия, давно обещанный их пророками, иудеи совершили грех отступничества и сознательно обрекли Сына Божьего на смерть. Тем самым они утратили статус избранного народа, а Новым Израилем стали христиане. Пилат, к которому привели Иисуса, не нашел за ним никакой вины. Однако еврейские первосвященники и старейшины возбудили против него народ. Иерусалимская толпа потребовала, чтобы Пилат освободил разбойника Варавву, а Христа отправил на смерть. Иудеи кричали: «Кровь его на нас и на детях наших» (Мф. 27:25). Потому вина за богоубийство лежит не только на тех, кто сам требовал его смерти, но и на всех их потомках. Каждый иудей – богоубийца. Как некогда Каин, который в наказание за убийство Авеля был проклят и обречен на вечные скитания, еврейский народ был наказан тем, что римляне разрушили Иерусалимский храм, сыны Израиля оказались в рассеянии и теперь вынуждены скитаться по чужим землям (I.1.8)[56].

Однако, в отличие от язычников или еретиков, иудеи, жившие в христианских землях, могли сохранить свою веру, и их было запрещено принуждать к крещению. В соответствии с доктриной, которую сформулировал тот же Августин, они слепы к истинному смыслу своего Писания и посланных им пророчеств. Тем не менее иудеи остаются их хранителями и «свидетелями» Страстей. То, что они живут как скитальцы и вынуждены признавать власть христианских владык, вечно напоминает о каре, постигшей их за убийство Богочеловека. А их покорное присутствие в христианских королевствах свидетельствует о торжестве истинной веры. Эта доктрина закрепляла за иудеями статус проклятого народа и в то же время даровала им свободу вероисповедания, гарантировала личную безопасность и в течение нескольких столетий служила основой церковной политики по отношению к ним[57].

I.1.8. Как сказано в этой Морализованной Библии, проклятие Каина за братоубийство возвещает проклятие иудеев за богоубийство. Потому Каин (слева вверху) и иудеи (слева внизу) изображены в одной позе бегства и поражения: они движутся вперед, в ужасе обернувшись назад – на того, кто их изгоняет. Иудеи, которые держат в руках свиток, одеты в юденхуты двух разных конструкций: твердый высокий и низкий, мягкий, похожий на фригийский колпак.

Морализованная Библия. Париж. Ок. 1225 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 1179. Fol. 19

При этом она напоминала о том, что евреи за богоубийство прокляты и осуждены на вечное рабство. Это понятие означало не то, что они буквально будут порабощены, а то, что они обрекли себя на зависимость от народов, в землях которых живут. Позже это представление получило и юридическое воплощение, когда евреев, как особую категорию подданных, стали считать сервами короля или императора. Этот статус даровал им защиту от феодалов или народа со стороны короны, но подразумевал, что государь может взимать с них экстраординарные подати или как-то еще выжимать из них деньги для своих нужд[58].

В 1146 г. Петр Достопочтенный, аббат Клюни, который был крайне резко настроен против иудеев, писал королю Людовику VII, что Господь, конечно, не желает, чтобы они были физически уничтожены. Ведь сказано: «Не умерщвляй их, чтобы не забыл народ мой» (Пс. 58:12). Однако их жизнь, как жизнь Каина, должна стать хуже, чем смерть. До самого конца времен им предстоит скитаться и пребывать в страхе, а христиане имеют право их угнетать, поскольку евреи обогащаются нечистоплотными методами[59]. В 1199 г. папа Иннокентий III в специальной конституции, озаглавленной «Об иудеях» (Pro judeis), напомнил о том, что, хотя евреи обречены на вечное рабство, христиане не должны их угнетать слишком сильно (non sunt a fidelibus graviter opprimendi). Простого угнетения вполне достаточно[60].

Хотя папы из века в век запрещали насильственное обращение и периодически защищали иудеев от насилия толп, очевидно, что в XI–XII вв. их положение в католическом мире изменилось к худшему. Из внутреннего чужака евреи постепенно превратились во внутреннего врага, союзника Сатаны и источник смертельной угрозы, которую, как все чаще напоминали клирики, следует нейтрализовать во имя духовного здравия, а то и спасения христианского общества.

Ужесточение церковного дискурса по отношению к иудеям заметно и в описаниях Страстей Христовых. В раннее Средневековье среди богословов существовал консенсус о том, что евреи требовали распять Иисуса, не ведая о том, что он их Мессия и Сын Божий. В XI–XII вв. постепенно восторжествовала идея, что они пошли на богоубийство осознанно – из ненависти. Около 1200 г. английский теолог Александр из Эшби писал, что Христос был распят «сначала языками иудеев, а потом руками язычников». А трактаты о Страстях, созданные на рубеже XII–XIII в., стали уделять все больше внимания тем эпизодам Страстей, когда Иисус находился в руках иудеев (после ареста в Гефсиманском саду)[61].

Решительный сдвиг в отношении Церкви к иудеям произошел в XIII в. Как показал историк Джереми Коэн, в это время многие богословы и иерархи постепенно отошли от августиновского взгляда на евреев как на хранителей Писания, свидетелей Страстей и живой знак торжества Церкви. Катализатором этого процесса стало все более ясное понимание, что религиозным фундаментом еврейской жизни давно служит не само Пятикнижие или весь Ветхий Завет (Тора и Танах), а Талмуд (колоссальный свод комментариев и религиозных законов) и что Талмуд полон выпадов в адрес Христа и христианства. В соответствии с новым взглядом евреи давно отступили от своих древних писаний, а потому как богохульники (по отношению к христианству) и еретики (по отношению к собственной вере) не могут претендовать на защиту. Своим присутствием они разлагают христианский социум изнутри. Поэтому, чтобы нейтрализовать внутреннюю угрозу, их следует обратить, а тех, кто откажется переходить в христианство, – изгнать.

Главными проводниками нового, резко враждебного взгляда на иудеев в XIII в. стали недавно основанные нищенствующие ордены – францисканцы и доминиканцы. Пламенные проповедники, стремившиеся силой слова обратить мирян и глубоко христианизировать социум, они превратились в главных врагов любой ереси и иноверия. Кроме того, оба ордена продвигали новые формы благочестия, сосредоточенные на фигуре страдающего Иисуса, «подражании Христу». В них внимание к Страстям, т. е. поруганию, мукам, ранам, агонии и смерти Спасителя, неизбежно переплетались с проповедью ненависти к его палачам, в первую очередь иудеям, которых к этому времени уже стали считать главными виновниками богоубийства.

Историк Джереми Коэн связывает этот идейный сдвиг, сыгравший самую мрачную роль в истории Европы, с масштабными переменами в структуре Католической церкви, а также представлениями о том, как должен быть устроен идеальный христианский социум. По мере укрепления власти пап и трансформации Церкви в универсалистский институт, претендовавший на то, что его власть выше императорской и королевской, среди клириков восторжествовало представление о том, что христианское общество – это органическое единство. Весь христианский мир – Тело Церкви, а ее миссия состоит в том, чтобы охватить собой все человечество. В обществе-организме не оставалось места для чужаков.

Такие идеи и устремления, конечно, существовали задолго до XIII в. Однако именно в эту эпоху политические амбиции папства и миссионерские устремления нищенствующих орденов, стремившихся достучаться до масс мирян, привели к тому, что Церковь повела как никогда радикальную борьбу против любых религиозных девиаций и форм иноверия. Именно в эту эпоху, прежде всего для борьбы с катарской ересью, была создана папская инквизиция – главную роль в ней получили доминиканцы. Римские понтифики взяли на себя право вмешательства в вероучительные споры среди иудеев, а в 1242 г. во Франции были сожжены тома Талмуда, привезенные на 24 возах[62].

В Средние века (и еще долго после их завершения) главным катализатором и проводником антиеврейских чувств служили описания и изображения Страстей Христовых. В этом нет ничего неожиданного, поскольку они конкретизировали ключевое обвинение, которое христиане выдвигали в адрес иудеев: что они из ненависти к Христу добились того, что римляне предали его смерти. Или, по более емкой и агрессивной формулировке, сами его убили.

Между описаниями Страстей в Евангелиях от Матфея, Марка, Луки и Иоанна существуют значимые различия. Из их текстов порой остается неясным, кто именно – римляне или иудеи – отвечали за ту или иную пытку или издевательство. Тем не менее на основе канонических Евангелий выстраивалась общая картина событий. Она позволяла распределить ответственность за различные этапы Страстей и задавала канву для средневековых текстов и образов, посвященных мукам и казни Спасителя. Попытаемся резюмировать эту историю предельно кратко и дополним ее деталями, которые были к ней присоединены в христианском предании.

Подкупив Иуду, иудейские первосвященники отправили свою стражу схватить Иисуса в Гефсиманском саду. После ареста его отвели «к Каиафе первосвященнику, куда собрались книжники и старейшины. […] Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. Но наконец пришли два лжесвидетеля и сказали: Он говорил: могу разрушить храм Божий и в три дня создать его. […] Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! […] Они же сказали в ответ: повинен смерти. Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» (Мф. 26:57, 59, 65–67).

После этого Христа отвели к римскому прокуратору Пилату, который не нашел за ним никакой вины и отослал к пребывавшему тогда в Иерусалиме правителю Галилеи Ироду Антипе – сыну Ирода Великого, который некогда приказал перебить вифлеемских младенцев. Тот также не нашел, за что Иисуса можно было бы казнить, и, «уничижив Его и насмеявшись над Ним, одел Его в светлую одежду и отослал обратно к Пилату» (Лк. 23:11).

Поскольку иудейские первосвященники и старейшины все равно требовали казнить проповедника, Пилат отдал его своей страже на истязания. Сначала они подвергли его бичеванию (Мф. 27:26, Мк. 15:15, Ин. 19:1), а потом принялись над ним измываться и глумливо короновали: «Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» (Мф. 27:27-31).

Перед смертью Иисуса один из воинов, стоявших на Голгофе (евангелисты прямо не говорят, был ли он римлянином или иудеем), «наполнил губку уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить, говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его. Иисус же, возгласив громко, испустил дух» (Мк 15:36–37; ср.: Мф. 27:48–50, Лк 23:36–37). В Евангелии от Иоанна эта мука приписывается не одному, а нескольким воинам: «После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух» (Ин 19:28–30). За воином с губкой со временем закрепилось имя Стефатон[63].

Наконец, после того как Христос испустил дух, а двое разбойников, распятых бок о бок с ним, еще были живы, «иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, – ибо та суббота была день великий, – просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их. И так пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится. Также и в другом [месте] Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили» (Ин. 19:31–37).

За воином, который пронзил бок Христа, в церковной традиции утвердилось имя Лонгин. По апокрифической легенде, которая стала частью церковного нарратива о Страстях, он страдал от какой-то глазной болезни или вовсе был слеп. И когда ему на лицо попала кровь из раны Христа, исцелился и прозрел. После этого он уверовал, что распятый – Сын Божий, обратился в новую веру, стал отшельником в родной Каппадокии и там принял мученичество.

Кроме того, в синоптических Евангелиях (Мф. 27:54, Мк. 15:39, Лк. 23:47) упоминается о том, что на Голгофе присутствовал некий сотник. Увидев чудеса, свершившиеся после смерти Иисуса, он изрек: «Воистину Он был Сын Божий» или «Истинно человек этот был праведник». В известном трактате «Размышления о жизни Христа» (XIII в.) эта история была резюмирована следующим образом: «Наконец, [Христос] возгласил и свое последнее, седьмое слово, с сильным воплем и со слезами (Евр. 5:7): "Отче! в руки Твои предаю дух Мой". И, сие сказав, испустил дух (Лк. 23:46; Мф. 27:50). И, преклонив главу на грудь, словно благодаря Отца за то, что призвал Его, предал Ему дух свой (Ин. 19:30). На этот громкий крик обернулся бывший тут центурион, то есть сотник. Он сказал: "Воистину Он был Сын Божий" (Мф. 27:54). Дело в том, что сотник увидел, что Он прокричал эти слова, уже испуская дух, а обычно люди, когда умирают, кричать не могут. Поэтому сотник в Него уверовал»[64].

В церковной традиции существовали две интерпретации этих событий. В соответствии с первой воин, который пронзил бок Христа копьем, и сотник, который признал его Сыном Божьим, – это одно и то же лицо, сотник Лонгин. Вторая гласила, что на Голгофе было два сотника: Лонгин, который прозрел и уверовал, и второй, безымянный, который признал распятого Сыном Божьим. Скажем, Иаков Ворагинский в популярнейшей «Золотой легенде» (ок. 1260 г.) объединяет двух сотников в одну фигуру: «Лонгин был сотником, который вместе с другими воинами стоял у Креста Господня. По приказу Пилата Лонгин пронзил острием копья бок Господень. Увидев случившиеся тогда знамения, то, как тьма сокрыла солнце и земля содрогнулась, Лонгин уверовал во Христа»[65]. В отличие от него, Лудольф Саксонский в «Житии Христа» (до 1374), одном из самых влиятельных страстны́х трактатов позднего Средневековья, говорил о двоих разных людях[66].

Если прозревший Лонгин обычно олицетворял обращение язычников, Стефатон – воин, протянувший Христу губку с уксусом и желчью, – превратился в воплощение иудейской слепоты и жестокости (I.1.9)[67]. Потому на многих изображениях Распятия они ясно противопоставлены. Например, Лонгин стоял по правую руку Христа (со стороны Марии, Иоанна и «благоразумного» разбойника), а Стефатон – по левую (вместе с иудейскими первосвященниками, старейшинами и «безумным» разбойником). Стефатона одевали во фригийский колпак или юденхут, а Лонгин оставался с непокрытой головой. В «Саде наслаждений» Геррады Ландсбергской – иллюстрированной энциклопедии, созданной около 1200 г. в эльзасском монастыре Хохенбург (Сент-Одиль), в сцене Распятия фигура Лонгина подписана «воин» (miles), а фигура Стефатона – «иудей» (judeus)[68]. На других изображениях голгофской казни по правую руку от Христа, неподалеку от Лонгина, стояла персонификация Нового Завета и христианства – Церковь, а по левую, рядом со Стефатоном, – Синагога, олицетворявшая Ветхий Завет и иудаизм. Иногда даже, чтобы подчеркнуть роль иудеев в убийстве Богочеловека, Синагоге вручали главные атрибуты Стефатона – трость с губкой и сосуд с уксусом[69].

I.1.9. Стефатон протягивает умирающему Христу губку с уксусом, смешанным с желчью. Как и многие негативные персонажи, он изображен в профиль (чтобы подчеркнуть его нос с горбинкой), а на голове у него широкополая еврейская шапка.

Книга образов мадам Марии. Брабант или Геннегау. Ок. 1285 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 16251. Fol. 38

Однако не стоит думать, что Лонгин в сценах Распятия всегда предстает как (праведный) римлянин, а Стефатон – как (неправедный) иудей. Их иконография была изменчива и противоречива. Нетрудно найти образы, на которых и Лонгин, и Стефатон изображены как враги Христа и ничем не отличаются друг от друга: оба без головных уборов либо оба во фригийских колпаках или классических юденхутах[70].

Столь же подвижна была идентичность и других воинов, которые истязали Христа[71]. Хотя в Евангелиях было сказано, что его подвергли бичеванию в претории у Пилата, на многочисленных изображениях этой сцены палачи предстают в остроконечных шапках и с другими еврейскими атрибутами (I.1.10). И это не была какая-то иконографическая ошибка. В позднее Средневековье многочисленные трактаты, посвященные Страстям Христовым, а также мистерии, которые представляли их взору верующих, часто отходили от буквы Евангелий, перелагая ответственность за те или иные муки с римлян на иудеев. В Новом Завете терновый венец на голову Спасителя возложили римляне. Однако в «Зерцале человеческого спасения», популярнейшем «справочнике» по типологическим связям между Ветхим и Новым Заветами, было сказано, что евреи, «не довольствовавшись продолжением бичевания, выдумали [Христу] новую муку и короновали его терниями […] Как сыновья Иакова без причины предали своего брата [Иосифа Прекрасного] на смерть, так и иудеи брата своего Христа без всякой его вины возненавидели. Сыновья Иакова продали своего брата за 20 денариев; иудеи Христа – за 30 денариев купили у Иуды. Сыновья Иакова разодрали тунику брата своего; иудеи изранили плоть Христа прутьями, бичами, шипами, гвоздями»[72].

I.1.10. Слева: Коронование Христа терновым венцом.

Рудольф фон Эмс. Всемирная хроника. Регенсбург. Ок. 1400–1410 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 33. Fol. 290

Справа: Бичевание Христа.

Вышивка. Германские земли. XIV в.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 64.27.21

Вина иудеев за казнь Христа продвигалась страстны́ми мистериями, которые выставляли их как главных богоубийц, а римлян – как статистов или исполнителей их воли. Во Франкфуртской мистерии 1493 г. после бичевания Пилат просит иудеев сжалиться над Христом и отпустить его. Однако двое, Натан и Йоселин, наоборот, возлагают ему на голову терновый венец и требуют у Пилата, чтобы казнь Иисуса была максимально унизительной[73]. В разных средневековых текстах римский прокуратор представал как воплощение зла или как слабый правитель, стремившийся спасти узника, но не сумевший справиться с коварными иудеями. Более того, в иконографии самого римского прокуратора часто изображали в юденхуте, словно и он был евреем (I.1.11)[74].

I.1.11. Сцена бичевания Христа, написанная монахом-доминиканцем Мастером Франке (ок. 1428 г.). Пилат, сидя на роскошном престоле со львами, наблюдает за тем, как трое палачей хлещут тело узника плетками и розгами. На верхней панели трона изображен золотой щиток с красным юденхутом, а на голову Пилата водружен причудливый головной убор: красный тюрбан, на него надет желтый конус-колпак, а из-под него высовывается желто-золотой «язык», который частично закрывает лицо прокуратора.

Мастер Франке. Христос перед Пилатом (одна из панелей алтаря св. Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского). Ок. 1428 г.

Hamburg. Kunsthalle. Nr. HK-494

Столь же подвижна могла быть идентичность безымянного сотника, который признал Христа Сыном Божьим. На средневековых изображениях Распятия нередко с одной стороны от креста стоит Лонгин с копьем, а с другой – сотник: порой в воинских доспехах, порой в светском платье знатного господина. Его можно узнать по характерному жесту, который пришел в западное искусство из византийской иконописи: он правой рукой указывает на Христа, висящего на кресте. На некоторых образах от уст, ладони или кончика указательного пальца сотника разворачивается свиток, на котором запечатлены его слова, либо они поднимаются вверх по фону, поверх фигур и пейзажа.

В итальянском искусстве XIV–XV вв. нетрудно найти примеры, когда оба сотника предстают с нимбами[75]. Однако и в итальянской, и в северной иконографии нередко встречаются сцены, на которых праведный римский сотник изображается в экзотическом восточном обличье или с какими-то еврейскими атрибутами. Где-то на его голову накинут плат, похожий на талит – белое покрывало с синими или черными полосами, которое мужчины-иудеи надевали во время молитвы[76], а где-то он, подобно еврейским первосвященникам со старейшинами, одет в тюрбан (I.1.12).

На Распятии, которое Ганс Плейденвурф в 1465 г. написал для церкви св. Михаила в Хофе, праведный сотник изображен с длинными волосами и бородой, как часто представляли иудеев, а на его шапке, напоминающей юденхут, золотом вышита псевдоеврейская надпись[77]. Интересно, что на другом Распятии того же мастера справа от креста стоят два персонажа: сотник в доспехах, который характерным жестом указывает на Христа (при этом по низу его лат идет надпись псевдоеврейским шрифтом), а рядом – бородатый мужчина в широкополой шапке с большой псевдоеврейской надписью, очень похожий на сотника с алтаря из Хофа. Видимо, под ним подразумевался один из еврейских старейшин. Как римский сотник приобрел иудейские атрибуты? Судя по всему, дело в недопонимании (или намеренной корректировке) при копировании фламандских образцов. Скажем, на Снятии с креста, написанном около 1450 г. кем-то из круга Рогира ван дер Вейдена, по левую руку от Христа стоит сотник в кирасе и тюрбане. Рядом с ним – праведный Никодим, фарисей и член синедриона, тайный ученик Иисуса. Он одет в роскошное, шитое золотом платье, в его руке меч, а на голове широкополая темная шляпа. У некоторых немецких мастеров в сцене Распятия изображена та же пара – и вверх на распятого указывает не сотник, а Никодим. Однако у Плейденвурфа фигуры Никодима и сотника «совмещаются». В итоге появляется персонаж в доспехах и в головном уборе с псевдоеврейской надписью, который, судя по воинским атрибутам, жестам и положению в композиции, означал сотника, но выглядел скорее как иудей[78].

Когда Стефатона или Пилата представляли в юденхутах или с какими-то еще еврейскими знаками, это была попытка их обличить, отождествив с иудеями-богоубийцами, очередной выпад в адрес иудеев, к которым причисляли столь тяжких грешников. Однако праведный сотник, как писал Беда Достопочтенный (ок. 672/673–735 гг.), олицетворял веру Церкви в то, что Иисус был истинным Богом и истинным человеком[79]. И его вряд ли стали бы специально уподоблять врагам Христа. Похоже, что талит, юденхут и тюрбан в разные времена функционировали не только как указания на еврейство, но и как знаки древности. А они подходили не только иудеям, врагам Спасителя, но и праведному римскому сотнику.

I.1.12. На голове благочестивого сотника желтый тюрбан, и у него такой же крючковатый нос, как у стоящих вокруг иудейских старейшин и стражников, воплощающих неверие и богохульство.

Распятие (лист, вероятно вырезанный из Миссала). Майнц или Кёльн (?). 1481–1482 гг.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 1975.1.2479

Сам по себе юденхут был знаком нейтральным. Он идентифицировал персонажей как евреев, но оценка, которую им выносили, зависела от сюжета. В одинаковых шапках можно увидеть ветхозаветных пророков, предсказавших грядущее воплощение Христа, его приемного отца Иосифа (I.1.13) и средневековых иудеев, которые, вновь «разыгрывая» Страсти, втыкают ножи в распятия, гостии или тела христианских детей[80].

Около 1210 г. клирик по имени Гийом Ле Клер составил на англо-нормандском языке стихотворный бестиарий. Как и в других похожих сочинениях, у него описания животных и птиц были снабжены аллегорическими или моральными толкованиями. Восемнадцатая глава его поэмы посвящена гиене – животному нечистому, которое питается мертвечиной и, как считалось в Средневековье, может менять свой пол с мужского на женский.

I.1.13. Бегство Святого семейства в Египет. Иосиф, который спасает жену и приемного сына – Богочеловека, одет в огромный юденхут.

Миниатюра, видимо, из Псалтири. Мури (Швейцария). Первая половина XII в.

Sarnen. Benediktinerkollegium. Cod. membr. 83. Fol. 2v

По словам Ле Клера, гиена олицетворяет сынов Израиля. Изначально они твердо верили во всемогущего Господа, а потом, словно «оборотившись в женщин» (femeles deviendrent), предались радостям плоти, забыли о Боге и стали поклоняться идолам. Кроме того, гиена означает людей двуличных и переменчивых в своих взглядах. Их вера слаба, но они и не уклоняются в неверие. Они не мужчины и не женщины. Ведь сказано, что «человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих» (Иак. 1:8) и что «никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6:24).

На иллюстрациях в одной из английских рукописей бестиария Ле Клера справа на развороте изображена гиена, пожирающая труп человека, а слева – иудеи, которые на нее так похожи (I.1.14). Сверху ветхозаветные пророки в юденхутах во главе с рогатым Моисеем стоят на коленях перед Неопалимой Купиной, в которой им явился ангел Господень или сам Господь (Исх. 3:2-4). Здесь он предстает в облике Христа с крещатым нимбом. А снизу израильтяне, отвернувшись от своего Бога, поклоняются золотому тельцу, стоящему на алтаре. И некоторых из них убивают мечом по приказу Моисея (Исх. 32:27-28)[81]. Праведная молитва обращена направо – к Богу (Христу), а неправедная – налево, к идолу. Однако и благочестивые израильтяне, и грешники, служащие «кумиру», одеты в одинаковые юденхуты.

В Средние века ветхозаветных праведников (праотцев, пророков, царей) время от времени изображали с нимбами. Этот знак божественной избранности чаще был зарезервирован за христианскими святыми, которых почитали как небесных заступников. Аврааму, Моисею или Иезекиилю с Иеремией так не молились и храмов не посвящали[82]. Тем не менее и дохристианских святых тоже можно увидеть с нимбами – такими же, как у христианских, либо какой-то другой формы. Скажем, в Италии и Испании XIV–XV вв. их нимбы нередко были не круглыми, а многоугольными[83]. В любом случае юденхут, знак еврейства, и нимб, знак святости, вовсе не исключали друг друга.

I.1.14. Гийом Ле Клер. Божественный бестиарий. Оксфорд (?). Ок. 1265–1270 гг.

Paris. Bibliotheque nationale de France. Ms. Français 14969. Fol. 29v

I.1.15. Зерцало человеческого спасения. Эльзас. Ок. 1370–1380 гг.

Paris. Bibliotheque nationale de France. Ms. Latin 511. Fol. 17

Это прекрасно видно в «Зерцале человеческого спасения», созданном в Эльзасе в 1370–1380-х гг. На одном из листов изображены две сцены, в которых христиане видели ветхозаветные префигурации евхаристии (I.1.15)[84]. Слева стоит группа иудеев в юденхутах. Разинув рты, они тянут руки к пасхальному агнцу, лежащему на руках у первосвященника. Он намного выше остальных (что подчеркивает его власть и авторитет), одет в митру как у католического епископа, а вокруг его головы сияет золотой нимб. Как сказано в тексте «Зерцала», Господь, выводя евреев из Египта, заповедал им в память об избавлении на Пасху есть агнца – так и Христос во время Тайной вечери, чтобы спасти людей из плена Сатаны, установил таинство евхаристии. Как евреи едят агнца с горькими травами, так и христиане должны причащаться плоти Христовой с горечью покаяния[85].

Справа от еврейской пасхальной трапезы изображена встреча Авраама и Мелхиседека – «царя Салимского… и священника Бога Всевышнего». Как сказано в Книге Бытия (14:17-20), тот вынес Аврааму хлеб и вино, благословил его и получил от него десятую часть имущества. В христианской традиции в этом событии тоже видели префигурацию евхаристии. Потому Мелхиседек – в епископской митре и с нимбом – держит в руке не обычный хлеб, а гостию, и перед ним на столе-алтаре стоит евхаристическая чаша. Подчеркивая еврейство Авраама, художник, работавший над этой рукописью, нарисовал на синем щите, который он держит, три серебряных юденхута. И это тоже не помешало изобразить вокруг его головы нимб – как у христианского святого[86].

Обе сцены – собрание иудеев вокруг пасхального агнца и встреча Авраама с Мелхиседеком – не противопоставляли иудаизм и христианство, а представляли Ветхий Завет как предвозвестие Нового. Тем не менее в средневековых изображениях еврейской пасхальной трапезы мог быть заложен и обличительный, зловещий посыл. Ведь жертвенный агнец в христианской традиции – это символ Христа, который сам принес себя в жертву во имя спасения человечества (Ин. 1:29). Потому сцену, в которой иудеи жарят и поедают агнца, порой толковали не (только) как ветхозаветную префигурацию евхаристии, но и как символ Страстей – мук, которым богоубийцы подвергли тело Богочеловека. Важно то, как именно на изображении выстроены отношения иудеев с агнцем и есть ли какие-то знаки того, что художник хотел показать насилие над Христом.

Историк Дебра Стриклэнд в обзоре средневековой антииудейской иконографии привела одну сцену из литургического манускрипта, известного как Кодекс Гизелы (Вестфалия, начало XIV в.). На странице с текстом и музыкой к пасхальному богослужению в инициале «P» изображены шестеро иудеев в юденхутах (трое из них вооружены длинными дубинами), которые обступают висящую тушу белого агнца. Они хватают его и разевают на него рты – поскольку стремятся откусить кусок его плоти (или на него кричат?). Приведенный на листе текст песнопения подсказывает, что они угрожают Агнцу-Христу: «Аллилуйя! Христос, наш пасхальный агнец, заклан» (1 Кор. 5:7)[87].

Как толковать такие образы – это почти всегда вопрос оттенков. В средневековой иконографии еврейская Пасха может представать как предвозвестие христианской и в то же время противопоставляться ей, впитывая и транслируя юдофобские стереотипы. В роттердамском Музее Бойманса – ван Бёнингена хранится алтарная панель с изображением Тайной вечери, созданная в начале XVI в. Йоргом Ратгебом или каким-то неизвестным художником из южногерманских земель. На ней, как и на множестве аналогичных образов, последняя трапеза Христа и апостолов предстает как первая евхаристия. Эта панель некогда была центральной частью триптиха. А его правая створка хранилась в берлинском Музее кайзера Фридриха. В 1945 г. она была уничтожена, но сохранилась ее фотография. Мы видим ротонду, украшенную фигурой пророка Моисея – она олицетворяла Ветхий Завет и еврейский закон. Внутри разворачивается еврейская пасхальная трапеза, которая скорее напоминает раблезианское пиршество, торжество обжорства и пьянства.

На стене выписана загадочная формула, смысл которой пока никто из исследователей не сумел разгадать (вероятно, она ничего не значит и просто указывает, что действие происходит в до– или нехристианском пространстве). Историк Митчелл Мёрбэк обратил внимание на то, насколько карикатурно уродливыми выведены все собравшиеся за столом. На земле везде валяются луковые и чесночные головки. Жирные и тощие едоки хищно пожирают агнца, который тоже завален чесноком. Изображая греховную приземленность и плотские пороки древних израильтян, итальянские и североевропейские художники часто совмещали экзотические ориентальные мотивы с современными сценами из грубого крестьянского быта.

Однако здесь дело не только в этом. Вездесущий чеснок явно означал «горькие травы» (марор) – одно из блюд, которое евреи, вспоминая об исходе их предков из Египта, ели и до сих пор едят во время пасхальной трапезы (седера)[88]. Кроме того, важно, что во время странствия по Синайской пустыне древние израильтяне, как рассказывалось в Книге Чисел (11:5), возроптали на Моисея за то, что в Египте они вдоволь ели «огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук и чеснок», а теперь им приходится питаться одной манной. Средневековые христианские богословы толковали пристрастие евреев к луку и чесноку (дурно пахнущей и тяжелой пище, которая, как считалось, вызывает кожные болезни) как очередной знак их духовного помрачения, напоминание о том, что они дорожат горечью слез и сами тянутся к вони греха.

Потому у немецких художников XV–XVI вв. чеснок порой появлялся в сценах Страстей. Например, на одном из рисунков Йорга Брея две проросшие головки чеснока лежат на земле перед Иисусом, которого коронуют терновым венцом. Справа от них кем-то из мучителей брошен пояс с большим кошелем. Соседство пахучего чеснока и денег, видимо, следует воспринимать как очередной выпад в адрес иудеев, их алчности и духовного разложения. Потому на алтарной панели из Музея Бойманса – ван Бёнингена еврейская пасхальная трапеза, по трактовке Мёрбака, предстает как ветхозаветное предвозвестие евхаристии и в то же время явно противопоставляется ей – как плотская трапеза духовной[89].

В юденхуте или чаще под знаменем с юденхутом регулярно изображали Синагогу – персонификацию ветхозаветного закона в облике женской фигуры (I.1.16). История этого образа отражает постепенное ужесточение церковного дискурса об иудаизме. Олицетворения Церкви и Синагоги, Нового Завета и Завета Ветхого, истинной веры и заблудшей веры отцов появились с двух сторон от креста, на котором распяли Иисуса, уже в IX–X вв. Не признав Христа Мессией, которого обещали пророки, Синагога обычно отходит от Христа, но в целом похожа на Церковь и никак не демонизирована. Однако со временем отношение к этой фигуре изменилось. Ее лишили знаков достоинства: стяг в ее руках сломался, а корона упала. С начала XI в. Синагогу стали изображать «незрячей»: с повязкой на глазах или с вуалью, спускающейся на лицо, а позже со змеей, обвивающейся вокруг головы, или с демоном, который кладет ей лапы поверх глаз или стреляет в глаз из лука. Она блуждает в духовной тьме и не желает идти к свету[90].

Однако такие же флаги с юденхутом на средневековых изображениях можно было увидеть и у праведных ветхозаветных героев: праотца Авраама, вышедшего встречать царя-священника Мелхиседека, или Иуды Маккавея, сражающегося с греками-язычниками, которые осквернили Иерусалимский храм[91]. На многочисленных сценах битв древних израильтян с их противниками (аммонитянами, филистимлянами и др.) обе стороны чаще всего представали в облике средневековых рыцарей: в кольчугах или доспехах, в открытых конических или в тяжелых закрытых шлемах – в зависимости от того, когда создано конкретное изображение. На иллюстрациях к хроникам Крестовых походов христианские мастера применяли много приемов, призванных противопоставить праведную и неправедную армии: воинов Христовых и проклятых сарацин – клевретов дьявола.

I.1.16. Слева: По правую руку Христа коронованная Невеста-Церковь собирает его кровь в чашу, напоминающую о евхаристии. По левую руку понуро стоит отвергшая его и отвергнутая им Синагога с упавшей короной и завязанными глазами. В руках Церкви – крест, у Синагоги – сломанное древко с флагом, на котором нарисован юденхут.

Историческая Библия. Эльзас. Вторая четверть XV в.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 1101. Fol. 241v

Справа: Это изображение Синагоги объединяет большинство маркеров «иудейскости», которые применялись в позднесредневековой иконографии: закрытые глаза и повязку, символизирующие ее духовную слепоту; скрижали с псевдоеврейскими письменами, олицетворявшие еврейский закон; одеяние желтого цвета, который ассоциировался с иудаизмом и иноверием. В руке Синагоги маленький красный флаг с двумя черными юденхутами.

Конрад Витц. Синагога. Ок. 1435 г.

Basel. Kunstmuseum

Для этого крестоносцев представляли со светлой, а магометан – с темной кожей. На щиты христиан помещали благородные и благочестивые символы, а мусульманам доставались «твари» с плохой репутацией: змеи, драконы, вепри и т. д.[92] Большинство из них встречалось в реальных гербах европейской знати. Однако в поляризованном мире иконографических условностей они служили маркерами злодейства и иноверия. Ярким и хорошо различимым расцветкам рыцарских гербов противопоставлялись глухие гаммы, какие редко использовали в европейской геральдике. Христианские изображения мусульман – арабов, а позже турок – сочетали документальную точность (реальные черты их облика, детали костюма или военной экипировки, символика, которую они действительно применяли) с вымыслом.

I.1.17. Рудольф фон Эмс. Всемирная хроника. Бавария. Первая половина XIV в.

Stuttgart. Landesbibliothek. Cod. HB XIII 6. Fol. 122

На иллюстрациях к ветхозаветным книгам, где описывались бесконечные сражения между избранным народом израильским и его противниками-язычниками, тоже требовалось зримо противопоставить праведную и неправедную стороны. Но тут средневековые западные мастера, которые не знали и не могли знать, как выглядели, во что были одеты и чем сражались эти древние народы, могли опереться только на собственную фантазию, представления о восточной экзотике и различные знаки, которые давно применяли в иконографии, чтобы отличить «своих» и «чужих».

I.1.18. Израильтяне, которых Моисей переводит через Красное море, одеты в воронкообразные юденхуты с шаром наверху, а преследующие их египтяне – в колпаки других конструкций (в том числе с закрученной вперед или назад верхней частью). Правда, всадник, который рулит повозкой, почему-то экипирован таким же юденхутом, как у израильтян.

Николай де Лира. Буквальный комментарий на Книгу Бытия и Исход. Фрайбург. 1396 г.

Basel. Universitätsbibliothek. Ms. A II 1. Fol. 127

На миниатюре из «Всемирной хроники» Рудольфа фон Эмса, созданной в Баварии в первой половине XIV в., древние израильтяне победоносно сражаются с мадианитянами (Чис. 31) (I.1.17). Еврейские всадники одеты в закрытые «большие шлемы», но у двух первых воинов, чтобы зритель узнал в них израильтян, поверх (!) шлемов водружены юденхуты. А на щитах у них, как у праведного христианского войска, вовсе начертаны кресты! Напротив, их враги-язычники сражаются с открытыми лицами, в фантастических шлемах-колпаках, слега загнутых вперед. А на щите у воина, который расположен ближе всего к зрителю, изображена морда дракона с высунутым языком – знак явно демонического толка. Если не знать, что написано в тексте хроники и убрать с миниатюры юденхуты, эту битву легко можно было бы принять за сражение между крестоносцами и сарацинами. Историк Даниэль Санси верно подметила, что в средневековой иконографии иноверцы, иноземцы и другие инаковые персонажи часто предстают в островерхих головных уборах самых разных конструкций. Потому в сценах противостояния между израильтянами, которых можно было узнать по высоким юденхутам, и их врагами-язычниками последних нередко одевали в еще более высокие колпаки (I.1.18)[93].

Отношение христиан к иудеям во многом было опосредовано эсхатологическими ожиданиями и апокалиптическими страхами перед бедствиями последних времен. В них иудеям отводилась важная и при том зловещая роль. Конечно, существовало представление о том, что перед концом света евреи массово обратятся в христианство. Это было предречено апостолом Павлом в Послании к Римлянам (11:25-26): «Ибо не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей, – чтобы вы не мечтали о себе, – что ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени, пока войдет полное число язычников; и так весь Израиль спасется, как написано: придет от Сиона Избавитель, и отвратит нечестие от Иакова». Тем не менее к позднему Средневековью в христианской картине последних времен евреи чаще всего играли другую роль – клевретов Антихриста.

Как и Христос, родившийся от девы-еврейки, Антихрист – его дьявольский антипод, лжемессия, мнимый чудотворец и гонитель христиан, тоже, как повторяло множество текстов, будет евреем. Одним из главных источников сведений о биографии Сына погибели в Средние века служила «Книжица о рождении и временах Антихриста», которую в середине X в. аббат Адсон из Монтье-ан-Дера составил для западнофранкской королевы Герберги. В этом тексте можно прочесть, что Сын погибели появится на свет в еврейском колене Дановом[94]. В XIII в. его биография была емко изложена в популярнейшем «Компендиуме богословской истины» страсбургского доминиканца Гуго Рипелена: «Родится в Вавилоне в колене Дановом… После этого отправится в Иерусалим, примет обрезание и скажет иудеям, что он и есть обещанный им Христос [т. е. «помазанник». – М. М.], и потому чернь Иудеи будет ему особенно предана»[95].

С XIII в. на иллюстрациях к Откровению Иоанна Богослова иудеи становятся вездесущи. Причем художники или, скорее, их заказчики и клирики-«консультанты» явно обостряли антиеврейский посыл Откровения. И изображали иудеев там, где в тексте упоминались абстрактные грешники или отступники, которые, отринув Христа, поступят на службу к Антихристу.

То, как это происходило, хорошо видно по иллюстрациям к Апокалипсису с толкованием немецкого францисканца Александра Бременского (ум. 1271 г.). Его комментарий отличался от многих других тем, что он видел в Откровении Иоанна Богослова ключ не только к последним временам, но и ко всей истории Церкви, а потому идентифицировал различных персонажей Апокалипсиса с конкретными императорами, ересиархами, королями, епископами и аббатами. Например, в битве между архангелом Михаилом и драконом, описанной в 12-й главе Откровения, он нашел указание на войну между византийским императором Ираклием и персидским шахом Хосровом в VII в., а в двурогом звере из 13-й главы – (лже) пророка Мухаммеда[96].

Одна из старейших рукописей этого комментария, снабженная множеством иллюстраций, хранится в библиотеке Кембриджского университета[97]. Взглянем на строки «И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай» (Откр. 6:5-6) (I.1.19). Александр Бременский отождествлял третьего всадника с римским императором Титом, который в 70 г. н. э. взял Иерусалим и разрушил иудейский храм[98]. На миниатюре мы видим императора, восседающего на черном коне. В его руках – колоссальные весы. Слева – шесть чаш. В каждой из них сидят по пять иудеев в юденхутах, т. е. всего их тридцать. С правой стороны всего одна чаша. В ней лежит динарий с крестом, который уравновешивает их всех (монета похожа на гостию – и это совсем неспроста). Эта сцена, как сказано в комментарии, напоминает о наказании иудеев, которых Тит, завоевав Палестину, стал продавать в рабство по цене в один динарий за 30 человек. Рядом с динарием также изображены виноградная лоза и масличное дерево образы, связанные с Христом.

I.1.19. Александр Бременский. Комментарий к Откровению Иоанна Богослова. Кёльн или Нижняя Саксония. Ок. 1270–1275 гг.

Cambridge. University Library. Ms. Mm. 5.31. Fol. 25v – 26

Перед нами эпизод из апокрифа «Кара Спасителя» (Vindicta Salvatoris), в котором рассказывается о наказании Пилата и иудеев[99]. В соответствии с этим преданием, император Клавдий (или Тиберий) был болен проказой. В надежде на исцеление он отправил Веспасиана, отца Тита, в Иерусалим, чтобы тот привез к нему Христа. Однако выяснилось, что иудеи его уже погубили. Веспасиан нашел образ распятого под названием Veronica (от Vera icon – «истинная икона»). Его отвезли в Рим, и он чудесным образом излечил императора. Тогда Клавдий вновь послал Веспасиана в Палестину с указанием покарать иудеев. Поскольку Христос был продан Иудой за 30 сребреников, римский полководец стал продавать их в рабство по 30 человек за одну монету. В 1255 г. английский король Генрих III за 5000 фунтов продал своему брату Ричарду Корнуоллскому право в течение одного года взимать налоги со всех английских евреев. Потому хронист Мэтью Пэрис назвал этого короля как продавца евреев «вторым Веспасианом»[100].

Мог ли Христос в католической иконографии носить юденхут, который напоминал о его еврействе? Это важный вопрос. Никто не отрицал, что Иисус во плоти был одним из сынов Израиля. Множество текстов и изображений напоминало о том, что его род через Иосифа и/или через Марию восходил к царю Давиду, а от него к Аврааму (см.: Мф.1:1). Однако его как Мессию, отвергнутого и убитого иудеями, им всегда противопоставляли. Если не считать обрезания, в средневековой иконографии Нового Завета не найти сцен, которые указывали бы на еврейство Иисуса. Это касалось не только его, но и апостолов. Хотя они были евреями, жившими среди евреев, их почти никогда не изображали в юденхутах. Ученики Христа воспринимались исключительно как христиане, основатели Церкви. Более удивительно, что в юденхуте не представляли даже Иуду – предателя, который в церковной проповеди и иконографии превратился в олицетворение иудейства. Видимо, дело в том, что, в отличие от фарисеев или первосвященника Каиафы, он как апостол воплощал отступничество от христианства, внутреннюю, а не внешнюю инаковость[101].

Однако был один сюжет, в котором Христа и двоих апостолов порой одевали в шапки, похожие на еврейские. Речь идет о евангельском эпизоде, известном как встреча в Эммаусе. После того как Христос воскрес, он предстал перед двумя учениками, которые шли в это селение, но они его не узнали. Дело было к вечеру, и ученики позвали его переночевать на том же постоялом дворе, где сами собирались остановиться. «И когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им. Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его. Но Он стал невидим для них. И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» (Лк. 24:30-32).

I.1.20. Христос и двое переглядывающихся учеников в широкополых шляпах. В этой рукописи в точно такой же шляпе изображен Иосиф, ведущий Марию с Иисусом в Египет, чтобы спасти их от царя Ирода. Христа чаще всего представляли с крещатым нимбом. Здесь, поскольку он одет в шапку, роль креста выполняют ее поля и верхняя часть, выступающая из тульи.

Житие Христа. Англия. Ок. 1190–1200 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 101. Fol. 87

На некоторых изображениях этого ужина, созданных в XII – начале XIII в., и воскресший Иисус, и двое апостолов одеты в юденхуты (I.1.20). По словам Дебры Стриклэнд, такой головной убор напоминал верующим о том, что Богочеловек был евреем[102]. Возможно, и так. Однако чаще всего воскресший Спаситель и его ученики представали с непокрытыми головами либо были облачены в шапки другого покроя – какие носили путники и пилигримы (I.1.21)[103]. На позднесредневековых изображениях встречи в Эммаусе к шапкам даже нередко пришиты ракушки. Это был атрибут паломников, побывавших в Сантьяго-де-Компостела, и олицетворение паломничества как такового[104].

Сам по себе юденхут долго оставался нейтральным знаком. В нем могли изображать как ветхозаветных пророков и праотцев, так и новозаветных богоубийц. Однако по мере того, как образ еврея в христианском сознании и искусстве становился все более зловещим и враждебным, он, вероятно, впитал негативные ассоциации. А потому Иисуса и апостолов, встретившихся в Эммаусе, с XIII в. в нем изображать перестали[105]. У разных персонажей Нового Завета была своя мера допустимого «иудейства». Скажем, на одеждах Христа и его учеников в средневековой иконографии почти не встретить еврейских или псевдоеврейских надписей. Однако они появлялись у праведных персонажей, которых воспринимали скорее не как христиан, а как иудеев, уверовавших во Христа, например у Иосифа Аримафейского, который забрал у римлян и похоронил его тело[106].

I.1.21. Слева: Дорожные шляпы на головах двух апостолов, которые встретили воскресшего Христа по пути в Эммаус. Справа: Юденхуты на головах иудеев, приносящих кровавую жертву и поклоняющихся золотому тельцу.

Морализованная Библия. Париж. Ок. 1225 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 1179. Fol. 186

Интересно, что юденхут как знак иудейства применялся не только в католической, но и в еврейской иконографии[107]. В течение многих веков евреи, жившие в христианских королевствах, в силу жесткого толкования второй заповеди «Не делай себе кумира» сторонились изображений людских фигур, не создавали их сами и не заказывали у иноверцев. Однако в XIII в. и у евреев-ашкеназов в Германии, и у евреев-сефардов в Испании появились рукописи с иллюстрациями, посвященными библейской истории, праздникам и ритуалам. И в них, как на похожих католических изображениях, Авраам, Моисей или простые евреи, сидящие за пасхальным столом, регулярно предстают в юденхутах (I.1.22).

Хотя в богатых еврейских домах появились рукописи с изображениями ангелов, людей и животных, сомнения и споры по поводу того, не нарушают ли они вторую заповедь, никуда не исчезли. Видимо, поэтому в германских землях во многих манускриптах людей стали представлять с пустыми, недорисованными лицами; с лицами, закрытыми волосами или шапками; со странными, деформированными чертами; с головами зверей и птиц и т. д. Как по фигуре с зооморфной головой понять, кто это: иудей или язычник, иноверец? В дело тоже шел юденхут. Например, в Птицеголовой Агаде (ок. 1300 г.) Моисей с птичьим клювом и в такой шапке вручает израильтянам (тоже с птичьими головами) пять скрижалей, символизирующих книги Пятикнижия, а на других миниатюрах птицеголовые евреи в юденхутах заняты подготовкой к Пасхе (I.1.23)[108].

I.1.22. Господь вручает Моисею скрижали с заповедями. За ним стоит его брат Аарон – на его голове митра, словно у католического епископа. Моисей одет в остроконечную шапку с широкими зелеными полями. У других израильтян на голове классические юденхуты. Если мужчины изображены с человеческими лицами, женщины на этой миниатюре и на других листах этой рукописи чаще всего предстают со звериными или птичьими головами.

Трехчастный Махзор. Южная Германия. Ок. 1322 г.

London. British Library. Ms. Add. 22413. Fol. 3

Но кто был автором этих изображений? Историки предполагают, что миниатюры, украшающие многие еврейские рукописи, были созданы мастерами-христианами или евреями, которые учились у христиан, были знакомы с церковной иконографией и заимствовали из нее различные приемы и визуальные формулы[109]. Поэтому американская исследовательница Рут Меллинкофф в свое время предположила, что, работая на еврейских заказчиков, христианские мастера применяли те же «антисемитские знаки ненависти», которые привыкли использовать, исполняя церковные заказы. А заказчики-евреи, не знакомые с этими приемами, были не в состоянии их распознать и не понимали, что их продолжают изобличать[110]. Эта идея выглядит не слишком правдоподобно.

I.1.23. Приготовление мацы для пасхальной трапезы. Все персонажи изображены с птичьими головами. Взрослые мужчины (их можно узнать по бородам) еще и в юденхутах.

Птицеголовая Агада. Южная Германия. Ок. 1300 г.

Jerusalem. Israel Museum. Ms. 180/57. Fol. 25v – 26

Видимо, сами иудеи в XIII–XIV вв. не видели в ношении юденхута ничего унизительного или настолько к нему привыкли, что перестали его воспринимать как навязанный им знак. На личной печати раввина и знатока галахи Моше бен Менахема из Цюриха, которая сохранилась на одном документе 1329 г., были изображены три юденхута, соединенных «макушками» в треугольник[111]. Юденхуты помещали и на символику крупных еврейских общин. На знамени еврейской общины Будапешта, которое точно применялось уже в 1475 г., был изображен юденхут с пятиконечной звездой. А на «флаге царя Давида», которым с 1354 г. пользовалась еврейская община Праги, судя по всему, был изображен юденхут, вписанный в звезду с шестью лучами[112].

В христианской иконографии не всякий персонаж в юденхуте – иудей, и не все изображения иудеев обличают иудаизм. Это хорошо видно в Морализованных Библиях – роскошных рукописях, которые появились в начале XIII в. Первые из них создавали в Париже для членов королевского семейства. Эти манускрипты представляли ветхо– и новозаветную историю в виде череды иллюстраций – небольших сцен, заключенных в одинаковые круги. Каждая из них сопровождалась краткой подписью: в одних рукописях – на латыни, в других – на старофранцузском.

Отличие этого типа книг от других «Библий в картинках», каких было немало в Средневековье, состояло в том, что каждая сцена в них сопровождалась «морализацией». Это был комментарий, который извлекал из нее урок, значимый для понимания судеб Церкви или спасения души человека. Например, в Синайской пустыне израильтяне возроптали на Моисея за то, что им приходится питаться одной манной (Числ. 11). В «морализации» объяснялось, что ропчущие олицетворяют неправедных ученых, которые стремятся к мирскому, нехристианскому знанию и богатству[113]. На каждом листе таких рукописей воспроизводилась одна и та же схема: в верхнем круге изображен эпизод из Библии, а рядом – подпись. Ниже – круг со сценой-морализацией и своей подписью. Всего на одном листе помещали по четыре ветхо– или новозаветных эпизода и четыре сцены-морализации.

Интерпретируя Ветхий и Новый Заветы, составители Морализованных Библий откликались на самые острые вопросы, которые тогда волновали Церковь: соотношение мирской и духовной власти, легитимное и нелегитимное богатство, отношение клириков к светским наукам, борьба с ересью, место иноверцев в христианском обществе… В мире, который представляют сцены-морализации, добро постоянно противопоставляется злу: человека осаждают искушения и пороки (гордыня, алчность, сластолюбие и т. д.), праведники противостоят грешникам, благочестивые клирики сражаются с еретиками и иноверцами, прежде всего иудеями, Антихрист восстает против Христа. На значительной части иллюстраций силы зла атакуют Церковь или, напротив, терпят поражение и летят в геенну огненную – истинная вера торжествует.

Кто угрожает христианскому обществу? В кратких подписях к морализациям составители этих рукописей постоянно обличают иудеев (iudei на латыни/gieux по-французски), еретиков (publicani/populicanz), неверных (infidels/miscreanz) или злодеев без конкретных характеристик (pravi или iniqui / malegentа)[114]. Однако во множестве мест, где текст говорит, скажем, о «неверных и врагах Господа», критикует языческих философов, бичует скупцов или просто напоминает о коварстве дьявола и его клевретов, на иллюстрациях появляются бородатые мужчины в юденхутах, словно за каждым проявлением зла составители Морализованных Библий все равно видели иудеев[115].

Например, в рукописи, которая была изготовлена для юного короля Людовика IX, а сейчас хранится в сокровищнице собора в Толедо, есть сцена, где Стефатон протягивает Христу губку, пропитанную уксусом[116]. На голове у последнего мучителя Христа закреплены (или растут?) два крылышка. Эта странная деталь явно восходит к античным изображениям Меркурия или Персея с небольшими крыльями на голове. В XIII–XIV вв. такие крылья нередко встречались во французской, английской, фламандской и немецкой иконографии. Как правило, они указывали на принадлежность их обладателя к миру зла. С такими крылышками порой изображали демонов, но чаще – древних врагов избранного народа (например, филистимлян) и дьявольски жестоких палачей Христа или христианских мучеников[117].

В комментарии к сцене со Стефатоном было сказано, что губка, которую он протянул Христу, олицетворяет лживые и тщеславные сердца иудеев, а уксус – «доктрину закона», т. е. иудаизм. Еврейская вера предстает как дьявольский оппонент и противоположность христианства. Поэтому на иллюстрации к этому толкованию смиренный Христос терпит удары плети, которые ему наносит бородатый иудей в юденхуте, а рядом стоит группа из трех иудеев в юденхутах немного другой формы. Они держат в руках агнца – напоминание о жертвоприношении, которое совершалось на Пасху в Иерусалимском храме; свиток – олицетворение Ветхого Завета в противоположность Новому, который обычно изображали как кодекс – книгу привычной нам формы из сброшюрованных тетрадей; и кошель с монетами – столь же вездесущее напоминание об иудейской алчности и занятиях ростовщичеством. Иначе говоря, комментарий превращает нечестивого Стефатона в олицетворение иудаизма, а юденхуты, в которые одеты враги Господни, прямо соотносятся с демоническими крыльями на его голове[118].

В истории со Стефатоном антииудейское послание вводится уже на уровне текста-морализации, а изображение лишь его визуализирует и развивает. Однако, как уже было сказано, во многих случаях мужчины с бородами и в юденхутах появлялись на иллюстрациях к комментариям, где ни об иудеях, ни о ветхозаветном законе не говорилось ни слова. Например, в Морализованной Библии, созданной в Англии в 1280–1295 гг., было сказано, что свара (rixa) между пастухами Авраама и пастухами Лота (Быт. 13:7) олицетворяет противостояние между «добрыми и злыми» (bonos et malos) (I.1.24)[119]. На миниатюре сверху мы видим пастухов, которые бьют друг друга палками. В сцене-морализации, которая расположена ниже, «добрые» изображены как монахи, а «злые» – как группа мирян в юденхутах (правда, на этом листе в таком же головном уборе предстает и праведный Авраам). Первый из них вдобавок держит кошель с деньгами – привычный символ алчности и (еврейского) ростовщичества. Хотя в комментарии ни слова не говорится ни о каких иноверцах, художник, стремясь представить противостояние добра и зла, изображает сцену, напоминающую религиозный диспут между христианскими монахами и иудеями.

I.1.24. Морализованная Библия. Англия. 1280–1295 гг.

London. British Library. Ms. Add. 18719. Fol. 6v

Такие изображения можно интерпретировать двумя способами. Первый подразумевает, что перед нами антиеврейский образ, который представляет сынов Израиля как архетип всех злодейств, эталон моральной слепоты и религиозной инаковости. Потому еретики, даже если они не имели никакого отношения к иудаизму, все равно нередко изображались как бородачи в юденхутах. Фигура иудея вбирает в себя все мыслимые грехи, даже те, что творят христиане. Тут действует простая логика: скажем, христианин, одержимый алчностью, или христианин, который дает деньги под проценты, тем самым уподобляет себя иудеям – «иудействует». Потому Бернард Клервоский использовал глагол judaizare в значении «давать деньги в рост»[120].

Однако возможна и другая трактовка: не зная, как на столь схематичном рисунке изобразить зло, слишком абстрактную моральную категорию, художник водрузил на головы злодеям «еврейские» шапки, которые олицетворяли враждебную инаковость в целом[121]. Этот образ не столько изобличал иудеев, сколько использовал их для обличения других «неверных» и любых пороков. На практике эти два объяснения без труда сходятся. Каковы бы ни были мотивы мастера (или скорее клирика, который его консультировал и направлял), изображая абстрактных злодеев как иудеев, он все равно транслировал и поддерживал юдофобские стереотипы и страхи.

Во многих случаях островерхая шапка позволяла показать не только статус персонажей на шкале веры-неверия или добра-зла, но и их религиозное преображение, не только статику, но и динамику. Например, в одной из Морализованных Библий эпизод, где старый слепой Товит радостно поспешил навстречу сыну Товии и его жене (Тов. 11:9), предстает как указание на то, что в конце времен «верные» (fideles) с огромной радостью обратятся в веру Христову. В круге с морализацией сам процесс обращения показан как постепенное избавление от юденхутов, т. е., видимо, от еврейства, или «неверия» в целом. Перед Христом собралась группа мужчин. Те, кто стоит дальше всех от него, одеты в высокие шапки. Один из тех, кто чуть поближе, начинает ее снимать, а следующий уже снял и держит в руке за лямки. У первых двух, которые уже опустились на колени перед Спасителем, головы не покрыты вовсе (I.1.25)[122].

I.1.25. Морализованная Библия. Париж. Ок. 1225 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 1179. Fol. 181v

Существуют свидетельства о том, что в позднее Средневековье еврейские шапки порой использовались как знак позора для неевреев не только в мире воображаемого, но и в реальности. Так, в Цюрихе и Констанце в них одевали христианских женщин, вступивших в связь с иудеями, в Зелигенштадте, недалеко от Гессена (1391 г.), – христиан-ростовщиков, а в венгерском городе Офен (1421 г.) – колдунов. Всех их проводили по церкви или по городу, надев на головы юденхуты – привычный маркер бесчестья[123].

Как мы видим, юденхут в католической иконографии не был зарезервирован за иудеями. В таких же головных уборах порой можно увидеть язычников, причем даже врагов избранного народа Израилева или Нового Израиля – Церкви[124]. Например, на иллюстрации в одной из рукописей «Зерцала человеческого спасения» Самсон побивает ослиной челюстью филистимлян (Суд. 15:15). Как ни странно, у одного из них на плече закреплен желтый щиток с изображением юденхута, который мы скорее ожидали бы увидеть у самого еврейского силача (I.1.26).

В ветхозаветной Книге Исход (7:8-13) рассказывается о том, как Моисей и его брат Аарон пытались убедить египетского фараона отпустить евреев из рабства. Для этого Господь повелел им испугать его чудом. «И бросил Аарон жезл свой пред фараоном и пред рабами его, и он сделался змеем. И призвал фараон мудрецов и чародеев; и эти волхвы Египетские сделали то же своими чарами: каждый из них бросил свой жезл, и они сделались змеями, но жезл Ааронов поглотил их жезлы. Сердце фараоново ожесточилось, и он не послушал их, как и говорил Господь».

I.1.26. Зерцало человеческого спасения. Пфальц. XIV в.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Clm 3003. Fol. 16v

Историк Сара Липтон обратила внимание на то, как эта история представлена в одной из Морализованных Библий (I.1.27)[125]. Как и в других рукописях этого типа, она разделена на два круга. Сверху Моисей и Аарон с непокрытыми головами стоят перед жрецами фараона. Они одеты в низкие шапки, похожие на один из вариантов юденхута. Снизу визуализируется комментарий. Он гласит, что Моисей и Аарон означают добрых прелатов. Разъясняя смысл Писания, они «пожирают» ложные словеса иудеев – как посох Аарона пожрал их посохи. Верхнее и нижнее изображения соотносятся друг с другом по диагонали: вместо Моисея и Аарона внизу изображена группа монахов с книгами, а вместо фараона и его магов – двое иудеев в высоких юденхутах. Выронив свиток (символ ветхозаветного закона), жертвенного агнца и нож, они отшатываются от Евангелия. Иначе говоря, для средневекового христианского комментатора язычники-египтяне символизируют современных евреев, а древние евреи – современных христиан.

I.1.27. Морализованная Библия. Париж. Вторая четверть XIII в.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Bodley 270b. Fol. 43v

Откроем «Большие французские хроники» – официальный исторический свод, прославлявший королей Франции, их славные троянские корни и непрерывную преемственность трех династий: Меровингов, Каролингов и Капетингов. Подлинной точкой отсчета в истории христианнейшего королевства, конечно, считали крещение франкского вождя Хлодвига (481/482–511) в Реймсе. В одной из иллюминированных рукописей, которая была создана в Париже в первой четверти XIV в., на голову Хильдеберта I (511–558), сына Хлодвига, вместе возлагают корону стоящие с двух сторон прелаты в митрах и магнаты с непокрытыми головами. Однако на предыдущих миниатюрах, где изображены коронации франкских вождей, еще не принявших крещение, мизансцена выглядит иначе. Короли-язычники Фарамон, Хлодион, Меровей, Хильдерик и сам Хлодвиг (он вступил на престол еще до крещения) окружены придворными, одетыми в конические шапки с широкими полями, которые похожи на юденхуты. После того как франки приняли крещение, в таких головных уборах их больше не изображали[126].

В Национальном музее в Варшаве хранятся створки алтарного образа, посвященного св. Ядвиге (ум. 1243 г.) – благочестивой графине Силезии, которая после смерти мужа ушла жить при монастыре. Это изображение было создано около 1430–1440 гг., видимо для одной из церквей Вроцлава – бывшей силезской столицы[127]. Ядвига была женой графа Генриха I Бородатого и матерью графа Генриха II Благочестивого. Последний в 1241 г. погиб в битве с монголами на Легницком поле.

После курултая 1235 г. армии степняков под командованием Батыя двинулись в Великий поход на Запад. В следующем году они покорили волжских булгар, в 1237–1240 гг. – большую часть русских княжеств, а в 1241 г. вторглись на католический Запад: в Польшу, Моравию, Венгрию. Коалиция силезских, польских и тевтонских рыцарей, которая встретила их под Легницей, была разгромлена. В 1242 г. кочевники подступили на опасно близкое расстояние к Вене. Однако в том же году внезапно остановили дальнейшее наступление и повернули назад – в степные глубины Азии.

На алтарном образе св. Ядвиги три из шестнадцати сцен посвящены их вторжению. В двух из них изображена сама битва, закончившаяся катастрофическим поражением коалиции, собранной против завоевателей, а на третьей «татары» осаждают Легницу (I.1.28). Души погибших христиан ангелы возносят в небеса, а души погибших монголов-«нехристей» низвергаются в пасть преисподней.

На этом изображении монголы по своему облику не отличаются от западных рыцарей. Неизвестный мастер, живший в XV в., не пытался придать степнякам, вторгшимся в пределы Европы за двести лет до того, ориентальных черт. Единственное, что противопоставляет христиан и «татар», – это различия в форме мечей и символика на щитах и флагах.

Западные рыцари идут в бой под знаменем силезской династии Пястов с черным орлом на золотом фоне. Над монгольским войском реет красное знамя, на котором, как ни странно, нарисован золотой юденхут[128]. В многочисленных сценах Страстей – в том числе тех, что создавались в польских, чешских и германских землях в XV в., – похожие флаги часто несут еврейские стражники, которые ведут Христа на Голгофу или присутствуют при его Распятии.

Взглянем, например, на сцену голгофской казни, написанную в 1460–1470 гг. художником из Баварии, известным как Кемптенский мастер (I.1.29)[129]. По правую руку от Христа (т. е. для нас слева) стоит сотник Лонгин, который пронзает копьем бок распятого. Поскольку он (полу) слеп, его удар направляет закованный в доспех всадник. За его спиной высится трость или копье – на него надета губка, которую Стефатон пропитал уксусом и желчью. Дальше изображен бородатый человек в высокой митре – один из еврейских старейшин. На его свитке написана фраза, которая соединяет реплики, приписанные в Евангелии от Марка (15:35–36) кому-то из толпы и воину, который дал распятому губку: «Вот, Илию зовет. Посмотрим, придет ли Илия снять Его».

По левую руку Христа (т. е. для нас справа) на белом коне восседает безымянный сотник, который, после того как Христос умер, а земля затряслась, возгласил: «Воистину Он был Сын Божий» (Мф. 27:54). За ним – двое еврейских первосвященников или старейшин, которые, искушая распятого, призывают его сотворить чудо: «Других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него» (Мф. 27:42). Один из них держит копье с сине-зеленым знаменем, на котором изображен красный юденхут. Если сотник в христианской традиции воплощал язычника, уверовавшего в Христа, эти персонажи олицетворяли неверие и слепоту иудеев, отказавшихся признать в распятом Мессию, обещанного их пророками.

I.1.28. Створки алтаря св. Ядвиги Силезской. Силезия. Ок. 1430–1440 гг.

Warsawa. Museum Narodowe. № Śr.28/1–2 MNW

I.1.29. Мастер Кемптенского распятия. Распятие. Ок. 1460–1470 гг.

München. Germanisches Nationalmuseum. № Gm 879

Важно, что форма юденхута, изображенного на флаге, явно перекликается с формой губки, расположенной с противоположной стороны от креста – на такой же высоте и почти на таком же расстоянии от крестного древа. Если Лонгин, по апокрифическим преданиям, благодаря крови, полившейся из бока Христа, прозрел и уверовал, Стефатон, как считалось, был обречен на погибель. Нередко его одевали в юденхут и тем самым «превращали» в иудея.

Вернемся к битве под Легницей. Шапка, изображенная на флаге монголов, вдобавок похожа на островерхие шлемы с широкими полями, в какие одеты монголы, а в соседних сценах – некоторые из христиан (ср. I.1.30). Единственное различие состоит в том, что на знамени у этого головного убора острие вертикально, а на шлемах – чуть загнуто вперед. Такие шлемы, похожие на металлические колпаки с полями, действительно существовали и были очень популярны в Европе в XV в. Их называли каппелины или шапели[130].

I.1.30. Армия Иисуса Навина ночью атакует пять царей Аморрейских (Ис. Нав. 10:1-10). Израильтяне одеты в шлемы-юденхуты (и три таких шлема изображены на их красном знамени), а проигравшие ханаанеи, т. е. враги избранного народа, – в остроконечные (у многих – изогнутые назад) шлемы (а на их флаге в центре изображен идол с маленьким флажком в руке).

Рудольф фон Эмс. Всемирная хроника. Регенсбург. Ок. 1400–1410 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 33. Fol. 118v

Скорее всего, мастер, создавший алтарный образ св. Ядвиги, намеренно поместил на флаг безбожных «татар» головной убор, похожий одновременно и на их шлемы, и на юденхуты. В католической иконографии того времени островерхие шапки и колпаки разных покроев служили универсальным знаком этнической и религиозной инаковости. В этом искусство отчасти ориентировалось на этнографические реалии. У степняков, которые периодически вторгались в пределы западнохристианского мира или жили недалеко от его окраин, были распространены высокие островерхие шапки или колпаки. Например, куманы (половцы), осевшие на территории Венгерского королевства, какое-то время продолжали носить свой традиционный костюм: штаны, кафтан и высокую шапку[131]. Похожие головные уборы европейцы могли видеть и на головах турок. Видимо, поэтому и степняков из далекого прошлого тоже нередко представляли в таких головных уборах. Это хорошо видно на фреске со сценами из Жития св. Урсулы, которую в 1410–1420 гг. написали в церкви св. Валентина в Термено (Южный Тироль). Урсула, принцесса-христианка из Британии, по легенде, вместе с 11 000 дев в 383 г. была убита гуннами в Кёльне. На этой фреске гунны одеты в изогнутые колпаки, возвышающиеся из тюрбанов, а на их флаге изображена шапка с широкими полями и заостренным верхом, которая тоже напоминает юденхут[132].

I.1.31. Совет во дворце троянского царя Приама. Его сыновья Деифоб и Элен, а также придворные одеты в высокие шапки разных цветов.

Гвидо де Колумна. История разрушения Трои. Венеция. Ок. 1370 г.

Cologny. Fondation Martin Bodmer. Cod. Bodmer 78. Fol. 18

Средневековый Запад был увлечен преданиями о древней Трое. Римляне возводили свою предысторию к троянцу Энею, предку Ромула и Рема, который после гибели родного города спасся в Италии. Вслед за ними многие династии и королевства средневековой Европы тоже претендовали на то, что их основателями были троянцы. Тем не менее Троя – как держава, с которой сражались греки, – на Западе могла ассоциироваться с Востоком. Например, на миниатюрах в одной из рукописей «Троянской истории» Гвидо де Колумны, которая была создана в Венеции около 1370 г., греки чаще всего одеты на псевдоантичный, западноевропейский или византийский манер (скажем, в широкополые палеологовские шляпы), а противостоящие им троянцы – по-восточному: в кафтаны и высокие, изогнутые колпаки (I.1.31). Этот экзотический наряд, который мог быть знаком венецианцам, торговавшим в Восточном Средиземноморье и на берегах Черного моря, указывал на то, что действие происходит в далеких землях и в далекие времена[133]. Правда, визуальная дистанция между троянцами и греками почти исчезала в многочисленных сценах битв, где обе стороны были экипированы в одинаковые западноевропейские доспехи и шлемы. В этом случае их можно было отличить друг от друга только по символике на щитах. Скажем, в некоторых сценах у греков там нарисована буква «G», а у троянцев – «T».

Многие знаки инаковости, которые применялись в позднесредневековой иконографии, легко и безо всякой заботы о том, что мы сегодня назвали бы этнографической достоверностью, мигрировали от одних «врагов» к другим. В 1451 г. та же битва под Легницей была изображена на миниатюрах в Хорниговском кодексе. Только там вместо юденхута на знамена монголов помещен другой универсальный знак иноверия – голова мавра (I.1.32)[134]. Этот символ, как, впрочем, и юденхут, не имел никакого отношения к реальным монголам. Однако на Западе он ассоциировался с исламом и религиозной инаковостью в целом. Такие же флаги нередко появлялись и в сценах Страстей – на знаменах и флагах, которые держат богоубийцы: римляне или иудеи (см. ниже)[135].

Представляя монголов с флагом, на котором был изображен юденхут, мастер, создавший алтарный образ св. Ядвиги, вероятнее всего, не соотносил их с иудеями, а напоминал о том, что они иноверцы, «нехристи». Тем не менее возможно и другое объяснение. Дело в том, что в средневековом воображении между монголами и иудеями все же существовала связка. Откроем, к примеру, «Большую хронику» Мэтью Пэриса (ок. 1200–1259 гг.). До его монастыря Сент-Олбанс доходили известия о зверствах «татар» в Центральной Европе[136].

Пытаясь объяснить, кто такие монголы и откуда они обрушились на христианский мир, Мэтью сделал уверенное предположение, что они потомки десяти потерянных колен Израилевых. «Считается, что эти ненавистной памяти тартары происходят от десяти племен, которые ушли, отвергнув законы Моисея, вслед за двумя золотыми тельцами. Их также Александр Македонский первым пытался заключить в отвесные Каспийские горы при помощи глыб, скрепленных смолой. И когда он увидел, что такое творение выходило за пределы человеческих способностей, он призвал на помощь Бога Израиля. И сошлись вместе верхи гор, и стало то место недоступным и непроходимым. По этому поводу говорит Иосиф: "Что не сделает для правоверных Бог, кто сделал так много для неверного?" Отсюда становится ясным, что Бог не хотел, чтобы они вышли наружу. Однако, как писалось в "Cхоластической истории", они выйдут в преддверии конца мира, чтобы учинить великое избиение людей. Возникает, однако, сомнение: правда ли, что они – это вышедшие теперь тартары, которые не говорят на еврейском языке, не ведают закона Моисея и у кого правовые институты не используются и не имеют никакого влияния? В ответ на это можно ответить, что тем не менее является правдоподобным то, что они и есть те заключенные народы, о которых коротко упоминалось выше. И как в правление Моисея их мятежные сердца так предались превратному уму, что они пошли за чужими богами и неведомыми ритуалами, так и теперь, еще более чудесным образом, дабы стали они неизвестными любому другому народу, сердца и язык их приведены в смятение и жизнь их обратилась, божественным наказанием, в звериную жестокость и дикое невежество. Однако зовут их тартарами по имени реки Тартар, проистекающей через горы, которые они уже прошли насквозь, подобно тому как река Дамаска зовется Фарфаром»[137].

I.1.32. Монголы в 1241 г. атакуют Легницу под флагом, на котором изображена голова мавра. В отличие от защитников города, которые одеты в полукруглые или сужающиеся кверху прямые шлемы, у атакующих язычников такие же воронкообразные шлемы с загнутым вперед верхом, как на алтаре св. Ядвиги.

Житие св. Ядвиги Силезской (Хорниговский кодекс). 1451 г.

Wroclaw. Biblioteka Uniwersytecka. Ms. IV F 192. Fol. 6v

В дополнениях к «Большой хронике» Мэтью привел письмо, которое некий венгерский епископ около 1239 г. направил Гийому Овернскому, епископу Парижа. В нем он приводит сведения, которые (якобы) получил от двух пленных монголов: «Решив ждать наступления зимы, они направили вперед себя некоторых лазутчиков на Русь, из которых двое были взяты в плен и отосланы к королю Венгрии. Я их держал под своей защитой и от них узнал новости, которые вам посылаю. Я спросил их, где находится их земля; и они сказали, что она находится за некими горами и располагается рядом с рекой под названием Егог. И я полагаю, что тот народ – это Гог и Магог. Я спросил о вере, и, говоря кратко, они ни во что не верят. И они начали говорить, что вышли для завоевания мира. Буквы у них иудейские, поскольку прежде у них не было своей письменности[138]. Я спросил, кто были те, кто научил их этим буквам. Они сказали, что это были некие бледные люди, которые много постятся, носят длинные одежды и никому не причиняют вреда[139]. И поскольку, говоря о тех людях, они упоминали многие подробности, которые соответствуют суевериям фарисеев и саддукеев, я полагаю, что они фарисеи или саддукеи. Я спросил, есть ли у них разграничения в потребляемой пище. Они сказали, что нет; ибо они едят жаб, собак, змей и все без различия»[140].

Иначе говоря, Мэтью Пэрис вслед за «Схоластической [или Школьной] историей» (ок. 1178 г.) парижского богослова Петра Едока отождествил монголов с Гогом и Магогом – демоническими племенами, которые в конце времен с приходом Антихриста должны обрушиться на христианский мир, а тех – с десятью израильскими коленами, некогда сгинувшими на Востоке.

Считая, что «татары» некогда исповедовали закон Моисеев, Мэтью Пэрис под 1241 г. поведал странную историю о еврейско-монгольском заговоре[141]. Ее действие происходит за пределами Английского королевства – где-то в Священной Римской империи. Якобы местные иудеи, думая, что монголы – их соплеменники, решили их встретить с зерном, вином и оружием. Для этого они, собрав побольше мечей, кинжалов и доспехов, спрятали их в бочках. А христианским властям сказали, что, поскольку завоеватели их братья по крови и не станут пить вина, сделанного без соблюдения необходимых ритуалов, они отправятся навстречу «татарам» и их отравят. Им дали добро на эту задумку. Однако на одном приграничном мосту у евреев потребовали заплатить пошлину. На это они заявили, что идут спасать всю империю и весь христианский мир. И отказались платить. Смотритель моста решил пробить дыру в одной из бочек, в которых они якобы везли вино. Но оттуда ничего не полилось. Тогда в бочках нашли оружие, а коварных евреев разоблачили. Одних заключили в застенки до конца дней, а других перебили их собственными мечами. Ни одна из немецких хроник того времени не упоминает об этой истории. И вероятнее всего, перед нами вымысел.

Однако, как пишет историк София Менаше, он верно отражает страхи того времени, в том числе мессианские упования иудеев. Существуют указания на то, что в некоторых общинах приход «татар» воспринимали как небесную кару против христиан-угнетателей[142]. В 5000 год от сотворения мира (1240 год от рождества Христова) многие иудеи ждали прихода Мессии. В переписке между еврейскими общинами Сицилии, Испании и Германии слышны отзвуки надежд, что монголы посланы Провидением, чтобы освободить сынов Израилевых от тирании иноверцев. В одном еврейском письме, написанном на Сицилии, было сказано, что «татары», как эмиссары от десяти колен, привезли с собой рукопись на древнееврейском языке. Короли Испании, Германии, Венгрии и Франции якобы в страхе собирают золото и армию – на случай, если народы, которые вскоре выйдут из заточения, не ограничатся данью. В Марбахских анналах под 1222 г. рассказывалось о том, что из Персии вышло некое могучее войско, которое покорило ряд окрестных земель, а потом возвратилось назад. Некоторые говорили, что оно собиралось идти походом на Кёльн, где покоятся три волхва, которые были их соплеменниками. Прослышав об этом, иудеи, как писал немецкий хронист, возликовали. Видимо, потому, что ждали от этого войска освобождения, а его короля стали называть «сыном Давидовым»[143].

В германских землях представления о связи между Антихристом, Гогом с Магогом и десятью еврейскими коленами оформились в миф о так называемых «красных евреях» – воинственном народе, который в конце времен вырвется на свободу и обрушится на христианский мир[144]. Как будет показано в главе «Как узнать предателя? Тело Иуды», это кровожадное племя на исходе Средневековья порой изображали как краснолицых бородачей в конических еврейских шапках. Потому существует вероятность того, что монгольский флаг с юденхутом, изображенный на алтарной панели св. Ядвиги Силезской, – это отголосок мифов о «красных евреях».

Одна из примет, по которым можно сразу узнать работы Иеронима Босха (а заодно его копиистов и подражателей), – это странные головные уборы в форме перевернутой воронки (I.1.33). На его «Искушении святого Антония», хранящемся в Лиссабоне, в таких металлических колпаках разгуливают два демона: птицеголовый вестник в красном плаще, который рассекает по замерзшей реке на коньках, и длинноухий бес, стоящий за монструозным священником с синей книгой[145]. На менее известной версии того же сюжета из Художественного музея Нельсона-Аткинса в Канзас-Сити бегает вооруженный демон (?), почти целиком накрытый воронкой, словно броней[146].

Такие головные уборы доставались не только бесам, но и персонажам, олицетворявшим различные пороки. На панели с изображением операции по извлечению камня глупости, которую приписывают то самому Босху, то кому-то из его учеников или подражателей, в воронку одет врач-мошенник. Обещая пациенту сделать его умнее, он извлекает из его головы цветок – возможно, водяную лилию (на старонидерландском слово kei могло означать и «камень», и «цветок»)[147]. А вокруг идет подпись: «Мастер, удали камень. Меня зовут Лубберт Дас». Имя Лубберт в нидерландской традиции было нарицательным обозначением глупцов и дурней. А выражение «вырезать/извлечь камень» означало «обвести вокруг пальца». Так что перед нами, видимо, сатира, высмеивающая легковерие пациента и шарлатанство «врача»[148].

I.1.33. Воронки из мира Босха: головные уборы и архитектурные элементы. Фрагменты из «Извлечения камня глупости» (Madrid. Museo del Prado), «Искушения святого Антония» (Kansas City. The Nelson-Atkins Museum of Art), «Искушения святого Антония» (Lisboa. Museu Nacional de Arte Antiga), «Страшного суда» (Brugge. Groeningemuseum) и «Обжорства и похоти» (New Haven. Yale University Art Gallery).

А на маленькой панели, изобличающей обжорство и похоть, в такую же воронку одет толстяк, сидящий на бочке с пивом (раньше эта доска вместе с «Блудным сыном», «Кораблем дураков» и «Смертью скупца» была частью большого триптиха)[149]. Наконец, иногда это приспособление используется не как головной убор, а как архитектурный элемент, один из инструментов загробного наказания. На «Страшном суде» (Брюгге) перевернутая воронка, словно крыша с печной трубой, установлена над жерновами, в которых демоны перемалывают грешников[150].

Существует несколько объяснений того, почему Босх так любил воронки и что они у него означали. Историки видят в этом странном уборе напоминание о торжестве зла в мире, где все перевернуто; замену шутовского колпака; знак глупости, безумия и карнавального разгула; символ мошенничества и лжеучености; и даже, наоборот, знания и мудрости. Дирк Бакс, один из самых авторитетных исследователей босхианского визуального языка, предположил, что воронка, из которой все вытекает, олицетворяла нестабильность, ненадежность, забывчивость, невоздержанность, расточительность, распутство, пьянство или обман[151].

Лоринда Диксон, пытаясь доказать, что многие образы Босха следует читать как алхимические аллегории, интерпретировала перевернутую воронку на голове врача, извлекающего камень глупости, как насмешку над шарлатанством, профанацией алхимической премудрости. Воронка была стандартным лабораторным инструментом. Водрузив ее себе на голову, хирург тщетно изображал ученого алхимика. Однако, по мысли Диксон, перед нами не критика алхимии – ведь в те времена она была вполне респектабельной наукой, которой занимались многие клирики и университетские интеллектуалы. Это скорее сатира на псевдоалхимиков, мошенников и невежд[152].

I.1.34. Чревоугодие.

Питер ван дер Хейден. Гравюра по рисунку Питера Брейгеля Старшего. 1558 г.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № Prints. 28.4 (34)

Правда, не совсем ясно, что в воронке специфически алхимического. Этот простой инструмент явно чаще использовался на кухне и в погребке, чем в лаборатории. В некоторых манускриптах аллегорической поэмы «Паломничество человеческой жизни» Гийома де Дегильвиля огромная воронка служила атрибутом Чревоугодия (Gloutonnerie)[153]. В той же роли она появляется у Питера Брейгеля Старшего в серии, посвященной семи смертным грехам. В сцене, представляющей Чревоугодие (Gula), она лежит рядом с бочкой, из которой зверь в монашеском куколе наливает вино в кувшин (I.1.34). А на одном баварском алтарном образе (ок. 1480 г.), изображающем муки чистилища, воронка превращается в инструмент истязаний. Рогатый бес через нее засыпает в рот грешнику (скупцу или фальшивомонетчику?) раскаленные монеты[154]. Однако, возможно, до Босха никто из бесов или узников ада не водружал себе воронку на голову.

I.1.35. Слева: Во время исхода из Египта Моисей передает израильтянам указание Господа, чтобы они собирали манну и тем спаслись от голода (Исх. 16). Эта сцена предстает как один из ветхозаветных прообразов Тайной вечери и таинства евхаристии, которое было на ней установлено. Потому манна на миниатюре изображена в форме гостий. Израильтяне одеты в конические шапки, очень похожие на воронки, которые позже на множестве религиозных образов стал рисовать Иероним Босх.

Библия бедняков. Северные Нидерланды (Гаага?). Ок. 1395–1400 гг.

London. British Library. Ms. King's 5. Fol. 10

Справа: У Иеронима Босха на первом плане в иерусалимской толпе, требующей распять Христа, стоит человек в зеленой шапке, похожей на юденхут, а в глубине – воин в металлическом шлеме-юденхуте, напоминающем перевернутую воронку.

Иероним Босх. Се человек. Ок. 1490 г.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1577

I.1.36. Фрагменты изображений палачей.

Слева: Штефан Лохнер. Мученичества Иоанна Евангелиста, Филиппа, Симона и Иуды. После 1435 г.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 830, 824

Справа: Франконский или швабский мастер. Распятие. 1440–1450 гг.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1799

Несмотря на несомненные ассоциации с пьянством и глупостью, трудно отделаться от мысли, что воронка, превратившаяся в головной убор, слишком похожа на юденхут (I.1.35)[155]. Это не значит, что Босх, представляя демонов, осаждавших в египетской пустыне св. Антония Великого, в действительности обличал иудеев или что хирург-шарлатан или пьяница, оседлавший бочку, олицетворяли врагов христианства. Скорее, речь не о сути, а о форме. Можно предположить, что Босх, как никто другой умевший превращать простые предметы и домашнюю утварь в атрибуты или даже части тела своих инфернальных созданий, обратил внимание на сходство обычной воронки и юденхута. И, перевернув ее, трансформировал в головной убор. А многие современники, привыкшие к изображениям иудеев в остроконечных шапках, вероятно, считывали эту отсылку[156].

На головах демонов и персонажей, олицетворявших различные пороки, воронка-шапка, вероятнее всего, напоминала не только о пьянстве, глупости или шарлатанстве, но и об иноверии и вообще враждебной инаковости. В XV–XVI вв. многие художники, представляя палачей Христа и святых, одевали их в фантастические головные уборы, напоминавшие по форме и средневековые юденхуты, и шутовские колпаки, и высокие чалмы турок (I.1.36). В католической иконографии юденхуты как знаки инаковости постоянно появлялись не только на головах иудеев и других иноверцев, но и на их щитах или флагах. Поэтому в следующей главе мы поговорим о воображаемой геральдике – одной из интереснейших знаковых систем.

I.2.1. Вверху: Апокалипсис Дауса. Лондон (?). Третья четверть XIII в.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 180. P. 87

Внизу: Апокалипсис. Англия. Вторая половина XIII в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 10474. Fol. 43v

В Бодлианской библиотеке в Оксфорде хранится роскошно иллюминированная рукопись Откровения Иоанна Богослова, которая, по фамилии одного из поздних владельцев, антиквара Фрэнсиса Дауса (1757–1834), известна как Douce Apocalypse. Она была создана в третьей четверти XIII в. для принца Эдуарда, наследника английского короля Генриха III, и его супруги Элеоноры Кастильской. На двух из ее миниатюр изображен дьявол, который держит в руках щит с собственным гербом. Это классический пример так называемой воображаемой, или вымышленной, геральдики (attributed arms или armoiries imaginaires). Речь идет о фигурах на щитах и флагах, которые в Средние века приписывали персонажам, у которых на самом деле не было и не могло быть гербов, потому что они жили в далеком прошлом, принадлежали к неевропейским культурам либо вовсе никогда не существовали, как многие герои рыцарских романов или аллегорических поэм[157].

В одной из последних глав Откровения (20:7) рассказывается о том, как в конце времен Сатана после тысячи лет заключения вновь поднимет бессчетное войско на финальную битву с силами света, «будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской». На миниатюре, иллюстрирующей эти строки в Апокалипсисе Дауса, мы видим рогатого дьявола-«полководца», который ведет за собой отряд светло– и темнолицых рыцарей, вооруженных мечами, копьями и секирами. В руках у него красный щит с золотым поясом и тремя (по числу лиц Троицы, ведь дьявол – это «обезьяна Бога»?) зелеными жабами. Та же символика повторяется на прямоугольном знамени, которое реет у него над головой (I.2.1). Чуть в глубине изображен узкий золотой флажок с тремя красными стропилами. Сам принц Эдуард и многие его современники явно прекрасно знали, что это геральдические цвета Гилберта де Клера, 7-го графа Глостерского (1243–1295). Он был одним из лидеров баронской оппозиции королю Генриху III. Видимо, приписав его цвета к войску Сатаны, мастер, работавший над рукописью (или, скорее, заказчик, продиктовавший это решение), хотел поквитаться с мятежником. Герб с тремя жабами появляется и на следующей миниатюре, где армия Сатаны, которая атаковала «стан святых и город возлюбленный», погибла в огне с небес, а сам «диавол, прельщавший их», был «ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк» (Откр. 20:10)[158].

Зеленые жабы на красном щите нарушали один из базовых принципов, действовавших в европейской геральдике. Она исходно признавала лишь несколько цветов. Их подразделяли на два «металла» (золото и серебро, они же – желтый и белый) и четыре эмали: красный (червлень, gueules), черный (sable), синий (лазурь, azur) и зеленый (sinople). Пурпур (pourpre) иногда отождествляли с красным, а иногда считали отдельным цветом. Эмаль не было принято накладывать на эмаль, а металл – на металл. Этот принцип был формально провозглашен (и даже назван «основным правилом геральдики») намного позже, чем был создан Апокалипсис Дауса. Однако, по всей видимости, уже в эпоху становления геральдики он воспринимался как эстетическая норма. Например, в красном поле можно было поместить золотого или серебряного льва, а черный или синий считались бы аномалией. Такие «неправильные» сочетания в последние столетия Средневековья нередко встречались в символике, которую приписывали негативным персонажам (язычникам, сарацинам, предателям и др.)[159]. Сейчас трудно сказать, что здесь первично: геральдический запрет накладывать эмаль на эмаль или представление о таких сочетаниях как безобразных.

Воображаемые гербы и флаги, с какими изображали различных чужаков, иноверцев и врагов, нередко уподобляли их дьяволу – «отцу» всякой лжи, а через него соотносили друг с другом. В эпоху, когда геральдика стала главным языком, на котором европейская знать говорила о своих владениях, предках и доблестях, Сатана – словно какой-то английский барон – тоже получил герб, только позорный. В этой главе мы поговорим о том, почему на его щите были изображены именно жабы, как была устроена воображаемая геральдика и как на исходе Средних веков она была поставлена на службу моральной проповеди и религиозной полемике.

Герб дьявола – прекрасный пример того, как в средневековой культуре реалии из современности, которые казались настолько привычными, будто существовали всегда, легко проецировались в далекое прошлое и в мир воображаемого.

Первые гербы – комбинации определенных цветов и фигур, которые помещали на щит, чтобы идентифицировать его владельца, – появились в Западной Европе в первой половине XII в. Они требовались для того, чтобы отличать рыцарей на поле битвы или на турнирной площадке. Однако их роль к этому не сводилась. В новом, все более дробном феодальном обществе, строившемся на множестве сложных и пересекающихся иерархий, был велик запрос на знаки, которые позволяли сразу распознать статус их обладателя. Гербы, которые стали передавать по наследству, помогали понять, кто перед тобой, из какого он рода и чем владеет. Они превратились в ключевой личный знак (ведь их изображали на печатях, которыми подтверждали подлинность документов), воплощение семейной чести и памяти.

Первыми, кто начал обзаводиться гербами, были крупные сеньоры и короли. Век спустя ими активно пользовались уже мелкие бароны и простые рыцари. Вопреки расхожему представлению, право на герб в Средние века вовсе не было зарезервировано за знатью. Со временем свои гербы появились и у многих простолюдинов: состоятельных горожан, ремесленников, а кое-где даже у крестьян. Хотя геральдика зародилась среди воинского сословия, а использовавшиеся в ней фигуры исходно не имели отношения к христианской символике, духовенство тоже, преодолев сомнения, увлеклось геральдикой.

Очень важно, что гербы присваивали не только отдельным людям или семействам, но и различным корпорациям или политическим сообществам: епархиям, городам, ремесленным цехам, религиозным братствам и т. д. К XIII–XIV вв. все европейское общество было пронизано геральдическими образами. Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, за несколько столетий геральдика превратилась в матрицу для множества знаковых систем, связанных с обозначением идентичности, демонстрацией родственных связей и определением правил соотношения цветов[160].

Использование гербов ширилось не только в социальном, но и в пространственном отношении. Их стали изображать не только на щитах, знаменах или печатях, но и на стенах замков и городских ратуш, надгробиях, страницах рукописей, кроватях и множестве других предметов. Над городскими вратами или в зале суда герб повелителя символизировал его незримое присутствие и напоминал о том, кто тут власть и чьим именем вершится правосудие. Ведь сам государь не мог постоянно находиться или даже периодически бывать во всех своих владениях. Там, где отсутствует его физическое тело, его заменяют изображения (на монетах, печатях, надгробиях) и геральдические «тела» – гербы[161].

На витраже или алтарном образе, который какой-то сеньор или богатый купец пожертвовал церкви, герб указывал на персону дарителя и позволял ему через личный и родовой знак всегда пребывать в освященном пространстве – рядом с алтарем, мощами святых и другими реликвиями. В позднее Средневековье многие храмы были буквально наводнены гербами. Историк Ролан Абло назвал этот процесс «геральдизацией сакрального»[162]. В стенах церкви – как средоточия религиозной жизни общины, пространства упокоения умерших и места, где решается их загробная судьба, – роль гербов была многолика. Они демонстрировали высокий социальный статус или политический вес их владельцев, обеспечивали им и их близким вечное присутствие там, где по ним служат заупокойные мессы, и поддерживали родовую память.

Насколько велика была роль герба, хорошо показывает история, которую в «Большой хронике» поведал монах Сент-Олбанского монастыря Мэтью Пэрис. В 1250 г. английский рыцарь Уильям II Лонгспе, отправившийся в Седьмой Крестовый поход, погиб в битве при Эль-Мансуре, где христианское войско было разбито армией египетских Айюбидов. По словам хрониста, в ночь до сражения мать Уильяма Эла, графиня Солсбери и аббатиса Лакока, которая находилась в Англии, увидела пророческое видение. Небеса разверзлись, и ангелы приняли в рай какого-то рыцаря, закованного в доспехи. Она узнала знак на его щите, и небесный глас подтвердил, что это действительно ее сын. Герб как инструмент идентификации его владельца был перенесен воображением в мир иной[163].

Герб воплощал не только власть, но и честь владельца. Потому покушение на герб означало вызов тому, кому он принадлежал. Например, мятежники сбивали со стен гербы тех господ, которых хотели низвергнуть или уже сбросили с трона. В 1412 г. герцог Лотарингский был осужден Парижским парламентом за оскорбление величества (lèse-majesté). Ведь он вторгся в город Нёфшато (который оспаривал у французского государя), привязал к хвосту своего коня королевский герб с лилиями и протащил его по городу – это был всем понятный ритуал унижения. Войны за территории сопровождались войнами знаков или войнами с чужими знаками. После возвращения Бургундского герцогства под власть французских монархов в 1477 г. на его территории начали централизованно сбивать геральдические эмблемы, напоминавшие о временах независимости[164].

Уничтожение гербов, которые висели или были выбиты в камне на стенах замков, ратуш, над городскими вратами или на частных резиденциях, было обычным делом при смене власти. В Италии это регулярно происходило при переходе города из императорской в папскую партию или обратно[165]. Так, в 1311 г. в Падуе коммуна, дабы продемонстрировать, что она поддерживает императора Генриха VII в борьбе с веронскими правителями из рода делла Скала (Скалигеров), приказала установить на стенах Палаццо Комунале гербы с имперским орлом. Однако, когда через несколько недель власти Падуи узнали о том, что этот государь поддержал их врагов, его гербы было велено уничтожить[166].

Кроме того, на исходе Средневековья гербы, чтобы расквитаться с их владельцем или стереть о нем память, не только уничтожали, но и подвергали демонстративному унижению. Когда рыцарь совершал измену сеньору или какое-то еще тяжкое преступление, несовместимое с его достоинством, – например, освободившись из плена, отказывался заплатить обещанный выкуп, его щит могли публично вывесить вверх тормашками. Этот ритуал (subversio armorum) известен с конца XIII в. На полях «Большой хроники» Мэтью Пэриса нарисовано множество перевернутых щитов. Там они означали смерть их владельца или пресечение его рода. Позже переворачивание герба также превратилось в ритуал, призванный обесчестить его хозяина. Речь уже шла не о физической, а о социальной смерти[167].

По свидетельству французского хрониста Жана Фруассара, в 1377 г. лондонцы, недовольные тем, как герцог Ланкастерский управлял королевством при малолетнем короле Ричарде II, «стали переворачивать его гербы вверх ногами, словно он был изменником». А в 1408 г. в Париже прилюдно унизили посланцев папы Бенедикта XIII. Им вручили перевернутые гербы их господина, на повозке отвезли во двор королевского дворца на острове Сите и выставили у позорного столба. При этом на головы им водрузили митры с надписью: Ceulx cy sont desloyaux à l'Église et au Roy («Сии неверны Церкви и королю»)[168].

В германских землях в XV–XVI вв. перевернутый герб нередко рисовали на так называемых «позорных картинках» (Schandbilder). Это были небольшие изображения, которые, к примеру, кредитор, отчаявшийся получить долг от недобросовестного должника, мог повесить ему на дверь, на городской площади и в других публичных местах, чтобы его обесчестить и тем самым принудить к выплате. На таких листовках виновника обычно изображали в какой-то позорной позе: он висел вниз головой на виселице, сидел задом наперед на свинье или прикладывал свою печать к ее смердящему заду. Часто рядом с ним помещали и его перевернутый герб (см. ниже)[169].

Уже в середине XII в. в литературе, а потом и на изображениях гербы стали присваивать персонажам из далекого либо вовсе мифического прошлого. В первую очередь речь шла о древних воинах и монархах, которым герб, по тогдашним представлениям, полагался по статусу. Историки называют такие гербы «воображаемыми», но в то время они не обязательно воспринимались как нечто фиктивное, плод фантазии.

Одними из первых гербы получили герои рыцарских романов и героических преданий о славных воителях прошлого: король Артур и рыцари Круглого стола; император Карл Великий и его храбрый племянник Роланд и др. Английский историк Гальфрид Монмутский в «Истории бриттов» (ок. 1140 г.) утверждал, что на щите короля Артура, который именовался «Придвен», был помещен лик Богоматери[170]. Позже восторжествовала идея, что на гербе этого образцового государя были изображены три золотые короны. Вслед за доблестными христианскими рыцарями из далекого прошлого гербами обзавелись многие персонажи из античной истории (от грека Ахилла и троянца Гектора до Александра Македонского и Юлия Цезаря), а также библейские предводители и государи (Моисей, Давид, Иуда Маккавей и др.) (I.2.2, I.2.3, I.2.4).

Само собой, в воображении средневекового Запада гербы были перенесены и на другие цивилизации, с которыми христианский мир тогда враждовал (как мир ислама), почти не контактировал (как Эфиопия, Индия или Китай) или которые вовсе выдумал (как царство христианского пресвитера Иоанна, якобы находившееся где-то в Азии или в Африке).

I.2.2. С XIV по XVI в. на Западе была популярна тема «девяти доблестных мужей» (neuf preux). Это был своего рода пантеон славных правителей и воителей прошлого. В него вошли три персонажа из античной истории (Гектор Троянский, Александр Македонский и Юлий Цезарь), три древних израильтянина (Иисус Навин, царь Давид и Иуда Маккавей) и три христианских монарха (Артур, Карл Великий и Готфрид Бульонский). Все они – включая крестоносца Готфрида, который в 1099 г. стал первым правителем Иерусалимского королевства, – жили до появления геральдики. Это не помешало на изображениях рыцарственной девятки приписывать им гербы. Например, у Юлия Цезаря в гербовнике Конрада Грюненберга на серебряном поле изображен черный дракон. В поздней Римской империи дракон из ткани служил знаком некоторых когорт, а в IV в. стал императорским знаменем[171]. Поэтому средневековые изображения Цезаря и римских воинов с щитами или стягами, на которых изображено это мифическое создание, были далекими отголосками реальных практик.

Гербовник Конрада Грюненберга. Ок. 1480 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 145. P. 2

I.2.3. В христианской традиции вавилонский царь Навуходоносор II, который в 597 г. до н. э. разграбил Иерусалимский храм, олицетворял гордыню, бессильную перед величием Господа. Как рассказывается в Книге пророка Даниила (4:30-31), Господь в качестве наказания лишил его разума и обрек на скитания со зверями: «…и отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у него – как у птицы». Лишь через семь лет Навуходоносор пришел в себя «и благословил Всевышнего, восхвалил и прославил Присносущего, которого владычество – владычество вечное, и которого царство – в роды и роды». Так он уяснил, что «Всевышний владычествует над царством человеческим, и дает его, кому хочет» (4:14). Вся власть от Бога, а земные владыки – прах. В позднесредневековых гербовниках можно нередко увидеть герб, который приписывали вавилонскому владыке. На нем Навуходоносор представал в облике дикого зверя с человеческой головой или, как здесь, безумца, который жрет траву.

Гербовник Ульриха Рёша, аббата Санкт-Галленского монастыря. XV в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 1084. P. 21

I.2.4. Битва под Рамлой (1105 г.). Иерусалимский король Болдуин I отразил атаку со стороны египетских Фатимидов, которых поддержали турки-сельджуки из Дамаска. На круглых щитах мусульман изображены жабы и змеи.

Гийом Тирский. История деяний в заморских землях. Северная Франция. Первая четверть XIV в

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 2824. Fol. 64

I.2.6. Темнокожие язычники, олицетворявшие Вавилон – пагубный город (Откр. 16:19). У двоих на круглых щитах – головы кабанов.

Апокалипсис. Льеж. 1313 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 13096. Fol. 52v

I.2.5. Противостояние между крестоносцами и сарацинами во времена Первого и Второго Крестовых походов. Мусульманские воины изображены с темными лицами и в тюрбанах. На их щитах – головы мавров, кабаньи морды, драконы и леопарды.

Гийом Тирский. История деяний в заморских землях. Париж. 1337 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 22495. Fol. 19, 154v, 235v

На иллюстрациях к хроникам Крестовых походов гербы в XIII в. появились не только у христианских воинов («франков»), но и у их врагов – сарацин, которые на самом деле такой символики не использовали. Воображаемые гербы мусульман требовались в первую очередь для того, чтобы изобличать иноверие, противопоставить доблестных воинов Христовых и презренных сынов Магомета. В отличие от гербов крестоносцев, на которые помещали христианские (в первую очередь крест) и благородно-доблестные символы (орлов, львов и т. д.), на щитах мусульман стали изображать фигуры, которые в европейской геральдике пользовались дурной репутацией или прямо ассоциировались с силами тьмы: змей, жаб (I.2.4), скорпионов, обезьян, леопардов, котов, кабанов (I.2.5, I.2.6)[172] или драконов (I.2.7, I.2.8); яблоко, напоминавшее о грехопадении; звезды и полумесяц, ассоциировавшиеся с Востоком, исламом, ересью и иноверием; головы мавров, символизировавшие радикальную расовую, а заодно и религиозную инаковость[173]. Те же фигуры изображали на щитах и других негативных персонажей: от филистимлян и прочих врагов избранного народа Израилева на иллюстрациях к Ветхому Завету до стражников иудейских первосвященников, которые издеваются над Христом, на иллюстрациях к Завету Новому; от римских воинов, которые истязают раннехристианских мучеников, до гуннов, монголов и турок, которые с Востока вторгаются в пределы Запада.

I.2.7. На иллюстрации к немецкой переработке «Песни о Роланде» Карл Великий (слева в короне) побеждает и убивает языческого короля Паллигана (в самой «Песне» это Балиган – эмир Вавилона). На его белом (т. е. в геральдических категориях – серебряном) щите нарисован черный дракон. На этой и соседних миниатюрах его воины отличаются от христианских рыцарей Карла длинными бородами и высокими шлемами.

Штрикер. Поход Карла Великого в Испанию. Цюрих. Ок. 1300 г.

St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 302. Fol. II.66

Нередко всю поверхность щита у сарацин занимает звериная (часто с высунутым языком) или антропоморфная морда[174]. Такие же личины нетрудно найти на щитах, с какими изображали языческих идолов, язычников-идолопоклонников и других иноверцев: от Голиафа, повергнутого Давидом[175], и ханаанеев, сражающихся с израильтянами[176], до диких народов, противостоящих Александру Македонскому[177]. Одна французская рукопись XV в. с сочинениями Августина открывается сценой Распятия, где по левую руку Христа, перед римским сотником, признавшим его Сыном Божьим, и иудейскими старейшинами стоит мавр. В одной руке у него красный флаг, на котором изображен скорпион, а в другой – красный щит, целиком занятый личиной с большим острым носом (I.2.9 справа внизу)[178].

В зверином варианте такие морды чаще всего напоминают львиные. А в средневековой геральдике льва, развернутого не в профиль, а анфас, было принято называть леопардом. В интерпретациях некоторых Отцов Церкви леопард выступал как образ дьявола или грешника, запятнанного грехами – точно так же, как усеяна пятнами шкура этого зверя. На страницах бестиариев его описывали как вероломное животное – антипода благородного льва. Наконец, в chansons de geste леопард порой ассоциировался с сарацинами. А это наводит на мысль, что звериные морды на щитах язычников и других негативных персонажей могли означать именно этого зверя[179].

I.2.8. По преданию, св. Урсула в 383 г. была убита в Кёльне захватчиками-гуннами. На первом плане у воина-кочевника на спине висит желтый щит с черным драконом.

Мученичество св. Урсулы и 11 000 дев. Кёльн. 1450-е гг.

Алтарная панель, проданная на торгах Sotheby's в 2015 г.

I.2.9. Морды на щитах Голиафа, сарацин, диких людей и чернокожего воина (язычника?), стоящего на Голгофе. Фрагменты книжных миниатюр XIV–XV вв.

Однако более вероятно, что перед нами далекие отзвуки античных изображений Медузы Горгоны – чудовища, способного убить одним взглядом[180]. В соответствии с греческим мифом, Персей, который ее убил, подарил ее голову богине Афине, а она прикрепила ее на свою накидку (эгиду) или на щит. Уже в архаическую эпоху в Древней Греции личины Горгоны (они известны как горгонейоны) со свирепым взором, хищно-зубастым ртом и высунутым языком использовали как защитные амулеты. Их изображали на монетах, вазах, винных бокалах, фасадах зданий, черепицах, воинских шлемах и щитах (I.2.10). Агрессивная морда должна была защитить от видимых и невидимых врагов[181]. Возможно, ту же роль она продолжала играть и на средневековых зданиях и точно на амулетах, которые воспроизводили еще античные образцы[182]. В христианской иконографии агрессивная (человеческая или звериная) голова на щите превратилась в один из маркеров язычества, иноверия и демонического начала.

I.2.10. Терракотовый сосуд (для ароматического масла?) в форме головы воина. На его шлеме изображена голова Горгоны.

Греция. Ок. 600–575 гг. до н. э.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 41.162.74

Это не значит, что гербы, которые на иллюстрациях к западным хроникам и другим текстам, посвященным Крестовым походам, приписывали магометанам, всегда были пронизаны негативной символикой. Конечно, существовали фигуры, которые можно было увидеть только на «праведной» или только на «неправедной» стороне. Так, сарацин не изображали с крестами, а крестоносцев – с головами мавров. Однако было немало фигур (круги, звезды и пр.), которые появлялись и с той и с другой стороны. Они принадлежали к общему геральдическому репертуару, у которого не было религиозной привязки. Даже с полумесяцем не все так просто. В христианском воображаемом он, по крайней мере с XIII в., ассоциировался с Востоком и исламом, а потому часто использовался в символике, которую приписывали мусульманам и другим иноверцам. Однако тот же полумесяц порой можно увидеть на щитах и флагах крестоносцев или попонах их боевых коней.

Контраст геральдики «праведной» и «неправедной» встречался не только на иллюстрациях к историям о противостоянии христиан и иноверцев. Его легко переносили и в дохристианское прошлое. Достаточно взглянуть на миниатюры, украшавшие популярнейшие «романы», посвященные завоеваниям Александра Македонского. Как и других древних государей и воителей, его обычно представляли в облике средневекового короля. А на гербах и флагах, которые ему приписывали, мог красоваться восстающий лев или орел, напоминавший о величии построенной им империи и соотносивший его с Римом, а через него – со Священной Римской империей. При этом его восточные противники – индийский царь Пор или «эмир Вавилона» – получали экзотические или презренные символы: головы кабанов, головы мавров и т. д. (I.2.11) На многих изображениях Александр представал как прообраз крестоносца, а врагов македонского владыки соотносили с сарацинами. Как можно было прочесть в «Романе об Александре», во дворце Пора была устроена «магометня» (mahomerie) c идолами, а вавилонский эмир взывал к помощи Аполлона и Магомета (Mahon) (см. далее)[183].

С XIII в. гербы стали активно использовать в различных аллегорических сюжетах, в которых силы света противостояли силам тьмы. Борьбу пороков и добродетелей за душу человека издавна описывали и изображали как настоящую битву – «психомахию». Теперь же к старым воинским метафорам (мечам, копьям, шлемам) прибавились и аллегорические гербы[184].

I.2.11. Лев (Запад) против дракона (Восток). Александр Македонский (слева) под флагом с короной и с красным щитом, на котором нарисован серебряный восстающий лев, сражается с персами. Над их войском реет красно-зеленый флаг с золотым драконом, а вдали у одного из воинов на красном щите (в нарушение геральдических правил сочетания цветов) нарисован черный дракон.

Роман об Александре Великом (фрагмент сборника поэм и романов Talbot Shrewsbury Book). Руан. 1444–1445 гг.

London. British Library. Ms. Royal 15 E VI. Fol. 12

На южном фасаде Шартрского собора в нишах вырезаны из камня фигурки добродетелей в облике женщин в длинных одеяниях. Каждая из них держит в руках щит со своим атрибутом: Вера – с чашей для евхаристии; Любовь – с жертвенным агнцем; Мудрость – со змеей; Смирение – с голубем; Послушание – с опустившимся на колени верблюдом (поскольку он покорно склоняется, чтобы хозяин закрепил на его спине груз). Храбрость – единственная из добродетелей предстает не в женском, а в мужском обличье – как рыцарь с мечом. На его щите изображен лев – зверь, олицетворявший силу и власть[185]. Щиты добродетелей не только их визитные карточки, но и напоминание о том, что с их помощью верующий может противостоять врагу рода людского – дьяволу. У пороков в Шартре собственных гербов нет. Их суть передана через действие: Идолопоклонство – мужчина встает на колени перед демоном, стоящим на пьедестале; Отчаяние – женщина пронзает себя мечом; Сладострастие – юноша с улыбкой приобнимает девушку и т. д.

Однако на других средневековых изображениях собственные аллегорические гербы появились и у персонификаций пороков. В начале XIV в. в Австрии был написан трактат под названием «Этимахия». В нем семь пороков и семь противостоящих им добродетелей олицетворены в облике воинов. Природа каждого их них раскрывается через зверя или птицу, на которых он восседает, а также через фигуры, изображенные на их нашлемниках, щитах, флагах и туниках. Например, Гордыня появляется верхом на верблюде. На ее шлем водружен павлин, на щите нарисован орел, а на тунике – лев. В таком контексте эти создания олицетворяли тщеславие, агрессивную хищность и другие черты, свойственные гордецам[186].

Одним из главных знаков инаковости, который на исходе Средних веков приписывали различным «врагам», служила фигура или голова мавра (эфиопа) (I.2.12). Ее можно увидеть на флагах или гербах римлян, которые распяли Христа на Голгофе, персидского царя Хосрова II, разбитого в VII в. византийским императором Ираклием I, или монголов, которые в XIII в. вторглись в Европу[187].

Однако фигуры чернокожих столь же активно применялись и в реальной геральдике. С XIII в. они появляются на гербах королевских домов, знатных семейств, городов или купеческих гильдий (I.2.13). И там у них, конечно, не было никаких негативных и тем более демонических ассоциаций. Их помещали на сам щит, на венчающий его шлем (такие фигуры принято называть «нашлемниками» – cimier, crest) или избирали на роль щитодержателей[188]. К примеру, в «Книге владений», составленной в 1316 г. по приказу Конрада III, епископа Фрайзингского, на его гербе изображена голова африканца в короне. Ту же фигуру можно увидеть и в Цюрихском гербовнике (ок. 1330–1345 гг.)[189]. С 1281 г. герб в виде креста, окруженного четырьмя головами мавров, известен в Арагонском королевстве. Только у них вместо корон на головах белые повязки, с какими привыкли изображать мусульман[190]. В XV в. такая же черная голова была помещена на герб таллинского Братства Черноголовых, названного так в честь св. Маврикия – командира фиваидского легиона. Оно объединяло неженатых и еще не сделавших себе имя молодых купцов (по традиции после женитьбы его члены переходили в более престижную Большую гильдию). Герб Братства Черноголовых в двух местах изображен на алтарном образе, созданном в 1481 г. мастером Германом Роде для таллинской церкви св. Николая[191].

I.2.12. На щите дьявола нередко изображали самого дьявола, а на щитах сарацин – самих сарацин. Такая автореферентность, видимо, подчеркивала их гордыню и была характерна для иконографии зла. В знаменитой Псалтири, созданной в 1325–1340 гг. для английского джентльмена Джеффри Латтрелла, под строками 41-го псалма на полях помещена батальная сцена: христианский рыцарь скрещивает копья с синелицым сарацином с крючковатым носом. Его облик напоминает многочисленные изображения темноликих воинов, которые высмеивают или бичуют Христа. Некоторые историки предполагают, что противники из Псалтири Латтрелла – это английский король-крестоносец Ричард Львиное Сердце (1189–1199) и его заклятый, но благородный враг – египетский султан Салах-ад-Дин (1174–1193). На щите и попоне коня, на котором скачет христианский рыцарь, изображены королевские леопарды. На треугольном щите сарацина – голова мавра с точно таким же, как у него, осклабленным ртом.

Псалтирь Латтрелла. Англия. 1325–1340 гг.

London. British Library. Ms. Add. 42130. Fol. 82

I.2.13. Герб баварского семейства Паппенхайм. По крайней мере с XIV в. его нашлемником служила фигура мавра, которую затем заменили на чернокожую королеву.

Гербовник Шайблеров. Южная Германия. Ок. 1450 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod.icon. 312c. P. 160

I.2.14. Гельдернский гербовник. Ок. 1370–1395 гг.

Bruxelles. Koninklijke Bibliotheek van België. Ms. 15625–5. Fol. 28v

Откуда на стольких гербах появились мавры? Часто изображения чернокожих украшали щиты тех семей, предки которых сражались с сарацинами во время Крестовых походов. У других в имени был корень «черный» (как у рода Negri из Виченцы) или какие-то отсылки к маврам и сарацинам (как у сиенского семейства Saraceni или Morese из Болоньи). Третьи были каким-то образом связаны с Магдебургом, где особо почитали св. Маврикия или уповали на заступничество этого имперского патрона. Четвертые избирали своим геральдическим символом чернокожих из интереса к экзотике. В средиземноморской Европе на исходе Средневековья африканские рабы и рабыни вовсе не были редкостью. Их дарили и держали не только как рабочую силу, но и как «предмет» роскоши, подтверждение высокого статуса[192].

Если вернуться в мир воображаемого, то и там фигура или голова мавра не всегда была связана с миром зла. С конца XIV в. она превратилась в геральдический атрибут одного из трех волхвов – добродетельных язычников, пришедших поклониться новорожденному Христу. В гербовнике, составленном в 1370–1395 гг. Клаасом Хейненом, герольдом герцога Гельдернского, среди множества настоящих гербов были приведены и воображаемые гербы трех «королей». У последнего из них, Бальтазара, которого в ту эпоху стали все чаще представлять чернокожим, на щите помещен его alter ego – мавр в красной тунике, а нашлемником служит голова мавра c плотной копной курчавых волос и крупным вздернутым носом (I.2.14)[193].

Иллюстрируя тексты хроник, средневековые мастера уделяли особое внимание сценам битв. Ведь они, как правило, работали на королей и сеньоров, которые сами вели войска в бой. Для них война была одним из главных занятий. Они любили слушать или читать о ней и видели в ней возможность доказать свою доблесть, обогатиться, расширить владения или послужить Богу, тесня «неверных».

Глядя на сражающиеся армии, читатель/зритель средневековых хроник должен был сразу понять, на чьей стороне правда, где свои (древние израильтяне, римляне, крестоносцы…), а где чужие (филистимляне, карфагеняне, арабы…). Конечно, не во всякой войне моральные или религиозные ставки были столь высоки, как при противостоянии между избранным народом и его врагами-язычниками или между христианами и иноверцами. Изображая очередную битву между королями Англии или Франции либо стычку между двумя баронами, хронист, а вслед за ним художник мог твердо встать на одну из сторон, а мог воздержаться от оценок. Однако, повествуя, скажем, о сражении франков и сарацин в Святой земле, средневековый хронист почти всегда ясно указывал, на чьей стороне Бог, и изобличал врагов Христа и христианства.

Визуализируя текст, художник мог отделить своих от чужих, подчеркнув разницу в их обличье, костюме или военной экипировке. Скажем, лица у крестоносцев были белы, а у магометан – черны; первые были одеты в европейские металлические шлемы и вооружены прямыми мечами, на головах у вторых были тюрбаны, а в их руках – изогнутые сабли и т. д. Какие-то из этих маркеров были перенесены на изображение из известной иллюминатору реальности (крестоносцы экипированы как крестоносцы, а сарацины – как настоящие арабы или тюрки), какие-то – скопированы с более древних изображений, какие-то – придуманы конкретным мастером.

Однако нередко на иллюстрациях к хроникам противники выглядели (практически) одинаково. Текст говорил о том, кто есть кто, но изображение без него, как подчеркивает Роберт Бартлетт в статье «Иллюстрируя этничность в Средние века», оставалось немо. Скажем, сарацины были одеты в такие же западные доспехи, как «франки», которым они противостояли. Художник не стремился передать ни этническую, ни религиозную инаковость магометан. Текст ясно ее подразумевал, но она никак не визуализировалась (эта «слепота» к различиям, безусловно, родственна анахронизму, который так характерен для средневековой иконографии, где, скажем, воины египетского фараона, преследующие древних израильтян, или римские легионеры, сражающиеся с карфагенянами, обычно представали в облике средневековых рыцарей)[194].

И там, где противники различались обликом и одеждой, и тем более там, где они буквально оказывались на одно лицо, зрителю следовало присмотреться к фигурам, нанесенным на их щиты и знамена. В отличие от реальной европейской геральдики, знаки, которые на иллюстрациях к хроникам мастера приписывали персонажам из далекой древности или других культур, часто не были закреплены за конкретными людьми или группами. И в рамках одной рукописи менялись от миниатюры к миниатюре. Видимо, основная задача состояла в том, чтобы в конкретной сцене противопоставить противников и при необходимости показать, на чьей стороне Бог и правда. На следующей иллюстрации у того же войска мог появиться уже другой знак – главное, чтобы не такой, как у его противника[195].

Насколько легко воображаемая символика мигрирует между персонажами, хорошо видно по иллюстрациям к «Цветам историй Восточной земли» (Fleur des histoires de la terre d'Orient). Этот труд, написанный армянским принцем Хетумом (ум. 1310–1314 гг.) по просьбе папы Климента V, повествовал о 14 царствах Азии, истории ислама со времен пророка Мухаммеда, а также «татарах» (монголах) и их походах на запад Евразии. В рукописи, которая была создана в Каталонии в первой четверти XIV в., во множестве батальных сцен монголы, которых Хетум представлял как союзников христиан в борьбе против ислама, сражаются с сарацинами[196]. Хотя внешне монголы и магометане четко разведены (монголы – светлокожие и в высоких разноцветных шапках; сарацины – смуглые и в белых тюрбанах), флаги, которые реют над их отрядами, были взаимозаменяемы.

Например, на листе 9v сарацины под красным флагом с черными полумесяцем и звездой сражаются с византийским императором Ираклием I (610–641). На его красном флаге – такая же звезда, но без полумесяца[197]. На следующем развороте (л. 10v) сарацины – теперь под полумесяцем без звезды – гонят побежденных персов под такой же звездой, как раньше была у византийцев. На листе 11 сарацины (теперь у них синее знамя с полумесяцем, в который вписано человеческое лицо) вновь противостоят противнику со звездой – на этот раз это уже кочевники-туркоманы. На листе 12 туркоманы, обратившись в ислам, осаждают город под тем же красным знаменем с полумесяцем и звездой, что раньше был у сарацин, и предстают с такими же темными лицами и в таких же тюрбанах, как их былые противники.

Можно было бы подумать, что полумесяц (со звездой или без) закреплен за воинами ислама, а просто звезда и прочие знаки – за их противниками. Однако следующие миниатюры опровергают такую гипотезу. Например, на листе 15v звезда с полумесяцем мигрирует на флаги монголов, а сражающиеся с ними сарацины получают «розу» с семью лепестками. На листе 19 полумесяц и вовсе оказывается на флаге, под которым герцог Австрии принимает бой с монгольским ханом Батыем (у него красный флаг с черным прямоугольником со штриховкой внутри).

Еще один знак, который объединяет противников, – это шестиконечная звезда, сложенная из двух наложенных друга на друга треугольников (как звезда Давида). На листе 26 под ней скачут темноликие сарацины в белых тюрбанах, а на листе 27v две такие звезды изображены на флаге монголов, бегущих от сарацин. Наконец, еще на двух миниатюрах на знамена магометан помещена черепаха. В одной сцене (л. 18) они под синим флагом с черепахой сражаются с монгольским ханом Батыем. У него красное знамя с изображением короля. В другой (л. 25) – султан Египта идет походом в Армению. Над его войском реет красный флаг с черепахой, а в руках у воинов красные же щиты с полумесяцем и короной[198].

Все эти примеры показывают, что большинство знаков, применявшихся в этой рукописи для того, чтобы различить сражающиеся армии, не было привязано к конкретной этноконфессиональной группе и легко мигрировало между ними (I.2.15).

I.2.15. Сверху: Сарацины (под звездой с полумесяцем и в чалмах) гонят греков (под звездой и в европейских шлемах). В центре: «Татары», т. е. монголы (в высоких шапках и под звездой с полумесяцем) сражаются с мусульманами (в чалмах и под «розой»). Снизу: «Татары» (в сине-красных высоких шлемах) преследуют войско сарацин (в чалмах и под шестиконечной звездой).

Цветы историй Восточной земли. Каталония. Первая четверть XIV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 886. Fol. 9v, 15v, 26

Как мы уже говорили выше, с собственными гербами на Западе стали изображать не только сарацин и других врагов христианства, но и самого дьявола, считавшегося «отцом лжи», а значит, и всякого иноверия. Особенно часто щит Сатаны можно увидеть на миниатюрах Апокалипсисов, которые в XIII–XIV вв. создавали в Англии и во Франции[199]. В большинстве этих рукописей текст Откровения Иоанна Богослова сопровождается комментарием, который приписывался Беренгауду (IX в.) – монаху бенедиктинского монастыря Феррьер (однако в реальности этот текст, видимо, был написан намного позже – в XII в.)[200].

В Апокалипсисе Дауса Сатана, который ведет войско нечестивцев осаждать «стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20:8), держит щит с тремя жабами. Эта деталь возвращает нас к 16-й главе Откровения. Там Иоанн увидел, как из уст дракона (дьявола), первого зверя (Антихриста) и второго зверя (лжепророка) исходят «три духа нечистых, подобных жабам»[201]. Как сказано в комментарии Беренгауда, жабы, вылетающие из ртов дьявольской троицы, символизируют гибельную проповедь, полную богохульств, а другие средневековые комментаторы видели в жабах символ еретиков[202]. Можно сказать, что на иллюстрации к 20-й главе, где изображена финальная битва между силами света и силами тьмы, на щите дьявола в виде трех жаб геральдически собрано все его воинство (ср.: I.2.16)[203].

I.2.16. Апокалипсис (Welles Apocalypse). Англия. Первая четверть XIV в.

London. British Library. Ms. Royal 15 D II. Fol. 174v

В церковной иконографии у жаб (и лягушек – их часто отождествляли друг с другом) была самая негативная репутация[204]. В Ветхом Завете Господь в наказание за то, что египетский фараон не пожелал отпустить народ Израилев из своего царства, обрушил на него нашествие жаб: «И сказал Господь Моисею: скажи Аарону: простри руку твою с жезлом твоим на реки, на потоки и на озера и выведи жаб на землю Египетскую. Аарон простер руку свою на воды Египетские; и вышли жабы и покрыли землю Египетскую» (Исх. 8:5, 6). Из чтения римских авторов – например, Плиния Старшего – можно было узнать, что жабы сильно ядовиты. В Средние века порошок из высушенных жаб или нарезанные куски их тел использовали для изготовления ядовитых настоев (правда, лечебные снадобья из них тоже делали)[205].

Как создание, считавшееся нечистым и безобразным, жаба идеально подходила на роль одной из масок, в которых людям являются бесы. В 1233 г. папа Григорий IX в булле Vox in rama («Голос [слышен] в Раме») призвал к Крестовому походу против германских еретиков-«люцифериан», которые, как утверждал инквизитор Конрад Марбургский, поклоняются Сатане. В тексте было сказано, что люди, впервые пришедшие в их сектантскую «школу», видят существо, похожее на лягушку или жабу (Apparet ei species quedam rane, quam «bufonem» consueverunt aliqui nominare). Одни целуют его в зад, другие – в губы, да так, что его язык входит им в рот и они глотают его слюну. Поцелуй в зад дьявола, который означал признание его власти, был известен в средневековой демонологии как оsculum infame («срамной поцелуй»)[206]. После этого Сатана является им в облике бледного человека с черными глазами. Они тоже его целуют – и после этого сама память о католической вере покидает их сердце. Наконец, они видят черного кота размером с собаку – его зад тоже требуется поцеловать[207]. Это описание стало важным этапом на пути демонизации ереси (поскольку она предстает не просто как догматическое заблуждение, а как отречение от Бога и переход под власть его антагониста – дьявола). И во многих деталях предвещает всю мифологию шабаша, которая в XV в. стала идейной основой для массовой охоты на ведьм.

Средневековые энциклопедисты относили жаб к «червям» (vermes) – вместе с самими червяками, змеями, черепахами и другими существами, которые, как считалось, живут в земле. Где земля, там разложение, а где разложение тела – там (как метафора) и разложение души. Видимо, поэтому в стольких сценах адских мук грешников осаждают всевозможные «гады»: жабы, змеи и скорпионы. В «Трактате о чистилище св. Патрика» (ок. 1180–1184 гг.) упоминались огромные огненные жабы (buffones), которые взбираются на грудь грешников и прижимают к ним свои отвратительные пасти. А на многих изображениях преисподней обжор заставляют вместо яств, которые они так любили, пожирать мерзких жаб – «пищу адскую»[208].

С XII в. жабы превратились в одно из главных наказаний за сладострастие. В декоре романских церквей часто встречается персонификация распутства в облике нагой женщины с распущенными волосами – Luxuria. В ее груди и лоно – средоточие сексуальности и органы, отвечающие за удовольствия, – впиваются змеи и жабы[209]. Доминиканец Жан Гоби в огромном сборнике «примеров» для проповедников под названием «Небесная лестница» (Scala coeli, ок. 1327–1330 гг.) рассказывал о женщине, которая умерла, не исповедавшись в том, что совершила прелюбодеяние с одним родственником. После смерти она явилась в видении двум монахам. Они увидели, как ее истязают змеи, жабы, ящерицы и псы. Причем, как она объяснила, жабы присосались к ее глазам в качестве наказания за то, что она бросала распутные взгляды[210].

Связь между жабами и сексом не всегда была негативной. По крайней мере с позднего Средневековья (но, вероятно, намного раньше) жаба в Италии и во многих германских землях, особенно в Баварии и Тироле, ассоциировалась с женским лоном и маткой. Потому женщины – в надежде зачать ребенка или исцелиться от каких-то гинекологических недугов – несли в храмы металлические или восковые вотивы в форме этого земноводного. На одной вотивной табличке, созданной в Баварии в 1769 г., изображена женщина, которая молится перед св. Анной и юной Девой Марией, парящими над ней в небесах. Слева на первом плане нарисована большая жаба. Здесь она символизирует не дьявола, а тот орган, который женщина, принесшая этот вотив, просила исцелить[211].

Кроме того, жабы – как воплощение нечистоты – могли олицетворять неправедные богатства, прежде всего плоды ростовщичества. В Морализованных Библиях, которые во Франции в XIII в. создавали для членов королевской семьи, они нередко появлялись в различных антиеврейских сюжетах (I.2.17). На изображениях преисподней жабы атаковали скупцов и ростовщиков. Похоть и алчность объединяло безудержное вожделение: в одном случае – плотских услад, в другом – денег[212].

Само собой, жаб применяли и в колдовских ритуалах. В материалах судебного процесса, который в 1391 г. был начат против Масет из города Герар в Бри, сохранились ее признания о том, как она пыталась отомстить мужу за побои и издевательства, наведя на него порчу. Для этого женщина нашла в саду двух жаб (botereaux). Затем она трижды призвала на помощь Люцифера, трижды прочитала наизусть Евангелие от Иоанна (его начало?), а также молитвы «Отче наш» и «Аве, Мария». Она посадила жаб в два горшка, отнесла в спальню и стала кормить их хлебом, женским молоком, которое ей давали местные кормилицы, а когда его не было, молоком коровьим. И чтобы вызвать у мужа тяжкий недуг, время от времени колола жаб иглами. Этот метод Масет в возрасте примерно 12 лет узнала из разговора нескольких соседок. Они делились рецептами, как заставить юношу на себе жениться, а если муж станет жену поколачивать, как его обезвредить болезнью[213].

I.2.17. Как гласит толкование, праведный пастух Авель, который принес Богу «от первородных стада своего и от тука их» (Быт. 4:4), означает добрых христиан, дарующих Создателю свои души. А земледелец Каин, сделавший Господу неугодный дар «от плодов земли» (Быт. 4:3), – иудеев, которые даруют ему плоды своей алчности, т. е. ростовщичества. На миниатюре один из евреев в красной треугольной шапке поднимает к небесам жабу. Здесь она, видимо, воплощает его нечестивый заработок.

Морализованная Библия. Париж. 1225–1249 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 2554. Fol. 2v

I.2.18. Михаэль Вольгемут. Эпитафия Михаэля Раффаэля. 1489 г.

Нюрнберг. Церковь Богоматери (Фрауэнкирхе)

Наконец, с XIII–XIV вв. жабы стали вездесущи на изображениях, которые с помощью отталкивающих образов гниющей плоти напоминали об обманчивости земной красоты, бренности земных радостей и призывали неустанно помышлять о смерти (I.2.18). Как уже было сказано, в Средневековье полагали, что жабы, наряду со змеями, червями и другими хтоническими созданиями, питаются трупами и рождаются из разлагающихся тел и грязи. Гонорий Августодунский (ум. 1137 г.) объяснял, что мертвая плоть частично пожирается червями, а частично трансформируется в них. «Говорят, что костный мозг оборачивается в змей, а мозг – в жаб. Поскольку человек, поддавшись змею, согрешил, справедливо, что после смерти он превращается в змей»[214]. Эти и подобные построения соединяли разложение тела с разложением души, а натурфилософию – с моральной дидактикой. Алан Лилльский (ум. 1203 г.) в «Сумме об искусстве проповеди» каждому из существ, которые зарождаются в разлагающихся трупах, приписал связь с одним из грехов. Из языка родится червь, который означает пороки, связанные с речью, из желудка – аскарида, олицетворяющая обжорство, из позвоночника – скорпион, который напоминает о распутстве, а из мозга – жаба, символизирующая гордыню[215].

I.2.19. Искуситель. Западный фасад Страсбургского собора. Копия статуи конца XIII в. (оригинал хранится в Музее строительства собора Нотр-Дам).

Strasbourg. Musée de l'Œuvre Notre-Dame. № MOND 66

На западном фасаде собора Нотр-Дам в Страсбурге по одну сторону от врат была установлена статуя Искусителя. Он выглядит как модно одетый юноша, который держит в руке яблоко – символ грехопадения. По другую сторону стоит Христос. Рядом с Искусителем – пять неразумных дев из евангельской притчи (Мф. 25:1-13). Они означают грешников, которые на Страшном суде не удостоятся вечной жизни. Рядом с Христом – пять мудрых дев, которых Жених возьмет на брачный пир, т. е. в Царствие Небесное. Истинная природа Искусителя, который мог означать самого Сатану, скрыта от глаз. Она становится ясна, только если взглянуть на него сзади. Вся его спина покрыта змеями и жабами. Отвратительные гады напоминают одновременно о разложении плоти и об адских муках, которые ожидают грешников на том свете (I.2.19). Этот образ был подхвачен скульпторами, украшавшими другие германские соборы и церкви – в Нюрнберге, Вормсе, Базеле, Регенсбурге. На их фасадах можно увидеть изящную даму (Frau Welt) или благородного юношу (Fürst der Welt), которые олицетворяют преходящие блага и красоты мира сего. Спереди они так же обольстительны и прекрасны, однако их спины напоминают гниющий труп[216].

За мнимой красотой скрывается разложение – та же идея ясно выражена на многочисленных позднесредневековых надгробиях, созданных в духе макабра[217]. Они зримо противопоставляли бессмертие души (а государи или прелаты, которые заказывали такие роскошные памятники, само собой, уповали на то, что их души отправятся в рай) и безобразие мертвого тела, которое в земле превращается в смрадное месиво. Старейшее из сохранившихся надгробий, где сам умерший предстает в облике разлагающегося трупа (transi), было создано между 1380 и 1400 гг. для Франсуа I (ум. 1363 г.) – сеньора Ла Сарра и Монтрё. Его руки и ноги обвивают змеи, а на лице и в паху сидят по четыре жабы (I.2.20). Они атакуют те органы (глаза, уста, пенис), которые влекут человека к искушениям и которыми он больше всего грешит. Однако здесь, как справедливо подчеркивает французский медиевист Жан Вирт, эти «гады» вряд ли олицетворяли разложение души и муки ада. Ни сам сеньор, ни его потомки не стали бы заказывать надгробие, на котором его отправляют прямиком в преисподнюю[218].

I.2.20. Надгробие Франсуа I де ла Сарра. Ок. 1380–1400 гг.

Часовня Сент-Антуан в Ла Сарра, кантон Во (Швейцария)

Некоторые из надгробий, созданных в XIV–XV вв., представляют собой двухэтажную конструкцию: сверху умиротворенно лежит покойный со всеми атрибутами своего статуса (рыцарь в доспехах, епископ в митре и с посохом), а снизу – его полуистлевший труп, покрытый жабами, змеями и червями[219]. Телесная красота мимолетна, суетна и мнима, чтобы спастись, следует воспитать в себе смирение и неустанно помышлять о смерти. Это нужно для того, чтобы она не смогла застать тебя врасплох, когда ты еще не готов предстать перед своим Судией, не успел исповедоваться, покаяться и причаститься. Жабы, копошащиеся на разлагающемся трупе, напоминали о ничтожности телесной оболочки, скоротечности земной красоты и мнимости земных благ; жабы, впившиеся в спину страсбургского Искусителя, – о грехе, скрывающемся под мнимой красотой и маской благочестия. Однако эти две темы в церковной проповеди были неразрывно связаны[220].

Помимо Сатаны, со множеством разных гербов на миниатюрах в англо-французских Апокалипсисах XIII–XIV вв. предстает и его «сын» – Антихрист. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть на то, как в разных рукописях изображалась битва между Христом и зверем, вышедшим из моря (в нем обычно видели указание на Антихриста), которая описывалась в 19-й главе Откровения Иоанна Богослова. «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и Сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. […] Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: "Слово Божие". И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. […] На одежде и на бедре Его написано имя: "Царь царей и Господь господствующих". […] И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством Его. И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклоняющихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою» (Откр. 19:11-20).

К примеру, в Апокалипсисе Каноничи (ок. 1320–1330 гг.) Христос в обагренном кровью хитоне вонзает копье прямо в круглый щит, которым обороняется семиглавый зверь – Антихрист[221]. Там на красном поле изображена черная распластанная жаба. Точно такая же жаба, только уже на синем поле, помещена на треугольный щит, который держит один из «царей земных», сгрудившихся за спиной своего повелителя. Те же цвета и жабы повторяются на прямоугольных флажках, которые реют на копьях дьявольского войска. Как и в реальной битве тех времен, вассалы выходят в бой под знаменами своего господина.

То, что щит Антихриста именно круглый, видимо, не случайно. Хотя на Западе такие щиты тоже когда-то использовались, ко временам Крестовых походов они уже ушли в прошлое, а в мусульманских армиях, с которыми крестоносцы сражались на Ближнем Востоке, наоборот, были в порядке вещей. Потому в средневековой иконографии форма щита превратилась в одну из деталей, позволявших отличить христианских рыцарей от сарацин: первые обычно изображались с продолговатыми или треугольными щитами, вторые – с круглыми. Видимо, по ассоциации с магометанами как врагами истинной веры с круглыми щитами стали представлять и других иноверцев, предателей, бастардов и прочих изгоев, а тут и самого Антихриста[222].

I.2.21. Апокалипсис Гетти. Англия. Ок. 1255–1260 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig III 1. Fol. 41

В других рукописях Апокалипсиса в том же сюжете на щите Антихриста появлялись драконы, василиски, змеи, скорпионы, муравьи и другие «гады» (I.2.21). Все они в средневековой традиции ассоциировались с дьяволом: считалось, что демоны преображаются в этих нечистых существ и насылают их на пустынников, чтобы заставить их отказаться от спасительного уединения. Иначе говоря, на гербе Антихриста красовались разнообразные маски его «отца» Сатаны[223]. А порой изображался он сам – в человеческом или полузверином обличье. Например, одном нормандском Апокалипсисе XIV в. и семиглавый пятнистый зверь (Антихрист), и царь, сражающийся у него за спиной, держат одинаковые круглые щиты, на которые помещена голова рогатого демона с крючковатым носом (I.2.22)[224]. Длинный, хищно изогнутый нос был одним из частых атрибутов демонов и тех, кого считали его подручными, – в первую очередь иудеев-«богоубийц».

I.2.22. Апокалипсис (Val-Dieu Apocalypse). Нормандия. Ок. 1320–1330 гг.

London. British Library. Ms. Add. 17333. Fol. 22v

В позднесредневековой иконографии жаба была одним из главных атрибутов Сатаны. Однако это не значит, что всякий персонаж, у которого на щите или флаге изображалась жаба, автоматически преподносился зрителю как подручный дьявола. Такая символика могла достаться почти любым язычникам – даже тем, к кому церковная традиция в целом благоволила. Жаба на гербе ясно указывала, что его обладатель – не христианин: потому, что жил до воплощения Христа, или потому, что (еще) не принял его учения[225].

Во французской рукописи «Древней истории от сотворения мира до Юлия Цезаря», созданной в конце XIV в., изображен один из эпизодов Третьей Пунической войны (149–146 гг. до н. э.) между римлянами и карфагенянами[226]. Оба войска выглядят идентично – как рыцари в тяжелых закрытых шлемах и плащах, одетых поверх доспехов. Единственное, что позволяет их различить, – это флаги. Побежденные римляне уронили стяг с аббревиатурой SPQR («Римский народ и сенат»), которая действительно была одним из важнейших символов их государственности (см. далее). Над победителями-карфагенянами реет флаг с тремя распластанными жабами, какой у них, само собой, никогда не существовал. Эта символика вряд ли представляет противостояние между Римом и Карфагеном как столкновение добра и зла. Однако она точно подчеркивает инаковость Карфагена – далекой африканской державы. Древний Рим, даже если он был языческим, в средневековой Европе все равно воспринимался как «предок» христианской империи, идеальная политическая форма.

Герб с тремя жабами играл огромную роль в легендах об истоках франкской монархии. В конце XII – начале XIII в. на печатях, щитах и флагах французских королей закрепились три золотые лилии (fleurs de lys) на лазоревом фоне. Вокруг этого символа стали множиться всевозможные аллегорические и богословские толкования. В трех лепестках королевского цветка видели олицетворение трех добродетелей (Веры, Мудрости и Рыцарственности) или, позже, отсылку к трем ипостасям Троицы (Отцу, Сыну и Святому Духу), покровительствующей французской монархии. Чтобы придать королевскому гербу особый сакральный статус, с лилиями на лазоревом фоне стали изображать и популярных святых – Дионисия, Радегонду, Юлиана, а также архангела Михаила[227].

В первой половине XIV в. в премонстранском аббатстве Жуайенваль, которое расположено в Шартрской епархии, родилась новая легенда. Она возвела истоки этого герба к самому Хлодвигу – первому франкскому вождю, ставшему христианином[228]. Это предание оказалось особо востребовано в период династического кризиса. В 1328 г. род Капетингов пресекся и на престол взошел Филипп Валуа – выходец из младшей ветви королевского дома. Чтобы символически подкрепить свои права на престол, новый род нуждался в легендах, которые продемонстрировали бы его связь с первыми франкскими государями, а также напомнили о древности символов и святынь, на которые опиралась власть королей.

В соответствии с одной из версий жуайенвальской легенды, до того как Хлодвиг стал христианином, на его гербе были изображены три полумесяца. Он враждовал с другим язычником – Конфлаком, предводителем германского племени алеманов. И однажды, отправившись на войну, обнаружил, что на его щите почему-то изображены три лилии. Он одержал верх над противником, и его жена Клотильда, которая к этому времени уже была христианкой, объяснила ему, что победа была дарована Святой Троицей. Тогда Хлодвиг отверг поклонение идолам, уверовал в Христа и отправился в Реймс, где епископ Ремигий его крестил. Далее рассказывается, что неподалеку от места, где позже возник монастырь Жуайенваль, жил отшельник, с которым Клотильда вместе молилась. Ему явился ангел, державший в руках щит с тремя лилиями. Узнав о его видении, королева решила исправить языческий знак на щите мужа на христианский.

В соответствии с другой версией легенды, которая предстает в поэме «Прекрасная Елена Константинопольская» (XIV в.), все случилось в Италии, где Хлодвиг встретился в битве с одним королем сарацин. После того как вождь франков, еще язычник, обратился за помощью к Деве Марии, ангел чудесным образом превратил трех жаб, помещенных на его щит, в три лилии.

В дальнейших вариантах предания, которые множились в позднее Средневековье, фигурируют то полумесяцы, то чаще жабы. Обе фигуры ассоциировались с иноверием и язычеством, дохристианскими временами и антихристианскими силами. Однако негативный потенциал жаб все-таки был сильнее, поскольку эти рептилии прямо принадлежали к дьявольскому бестиарию. В обеих версиях жуайенвальского предания чудесная смена полумесяцев/жаб на лилии олицетворяла обращение франкской монархии в христианство.

В конце XV в. хронист и дипломат Робер Гаген в «Компендиуме о происхождении и деяниях франков», не подвергая легенду о жабах прямому сомнению, пересказал ее уже как народное предание (fama vulgatum). На одной из гравюр, иллюстрирующих французское издание его хроники, мы видим идола, которому поклонялся Хлодвиг; королеву Клотильду, которая показывает мужу-язычнику распятие; отшельника, которому ангел спускает с небес квадратный стяг с тремя лилиями; самого Хлодвига – сначала в сюрко с тремя жабами, а потом – в самый разгар битвы с алеманами – со щитом, на котором уже изображены три лилии. Характерно, что на флаг германцев-алеманов помещен двуглавый орел – герб Священной Римской империи германской нации, могущественной соседки и давнего конкурента Франции (I.2.23).

I.2.23. Гравюра из книги Робера Гагена «Хроники Франции. Превосходные свершения и добродетельные деяния христианнейших королей и князей, которые правили в этой стране» (Париж, 1516).

Символ, опрокинутый в прошлое, начинает жить там собственной жизнью. Если в соответствии с жуайенвальской легендой до крещения Хлодвига на его щите красовались три жабы, закономерно вставал вопрос, от кого он унаследовал этот герб. На исходе Средневековья тех же жаб стали рисовать на щите, который приписывали Фарамону – легендарному предку Хлодвига. Он считался первым королем франков и основателем династии Меровингов. Этот персонаж, якобы правивший в начале V в., принадлежал сразу к двум мирам. О Фарамоне можно было узнать из исторических хроник, посвященных предыстории франкской монархии (самое раннее упоминание о нем восходит к анонимной «Книге франкской истории» (Liber historiae Francorum), написанной в VIII в.), и из романов о рыцарях Круглого стола. Там Фарамон предстает как повелитель Галлии и вассал Утера Пендрагона – короля бриттов и отца Артура. В позднее Средневековье гербы рыцарей Круглого стола стали собирать в специальные гербовники, которые были исследованы Мишелем Пастуро[229]. В них было собрано по 150–200 кратких «биографий»; рядом с каждой из них рисовали герб. Среди них всегда фигурировал и герб Фарамона: черное поле с тремя золотыми жабами (I.2.24). И эта символика, настолько похожая на герб Сатаны, не мешала французским хронистам превозносить Фарамона как доблестного государя и основателя королевства.

I.2.24. Гербовник рыцарей Круглого стола. Франция. Ок. 1490–1500 гг.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 4976. Fol. 19v

В самом начале XVI в. Иероним Босх – видимо, по заказу жившего в Брюгге бургундского вельможи Ипполита де Бертоза – написал большой триптих с изображением Страшного суда. На правой створке посреди преисподней мы видим ее повелителя – Сатану. Насекомовидное существо с тонким змеиным хвостом внутри пусто. Из его живота, головы и глаз вырывается адское пламя, которое заполняет его изнутри. Дьявол не просто властвует над огненно-карательным царством, а сам состоит из огня, пышет адом или пожирается им изнутри (I.2.25)[230]. В его руках вместо скипетра – крюк с тремя зубцами, а на голову надет зеленый тюрбан, в котором тоже горит огонь. Вокруг него, подняв лапы кверху, выстроились жабы – их тела служат зубцами его короны.

I.2.25. Иероним Босх. Страшный суд. Ок. 1500–1505 гг.

Wien. Akademie der bildenden Künste. № GG-579–581

Сатана восседает на входе в свой дворец-«бункер», а вокруг толпятся его придворные и подручные – демоны самых причудливых конструкций. Справа четверо бесов, видимо, привели на его суд нагого грешника с завязанными глазами. Один из чертей («законовед»?) в красном одеянии и в очках читает какую-то хартию (перечень грехов преступника?)[231]. Врата, в которых восседает Сатана, обрамляет вереница жаб. Они ползут вверх, а потом спускаются вниз, словно какой-то орнамент. Такая же распластанная жаба изображена на знамени, висящем слева от входа. Сверху, на красном шатре, установленном над дворцом дьявола, устроился демон (или грешник). Он дует задом в трубу, с которой свисает рваный флажок – на нем тоже нарисована жаба. Рядом на шесте висит еще одна, только явно «живая» жаба со сверкающими глазами. В пыточно-огненном царстве, изображенном Босхом, жаба – это и alter ego дьявола, одна из основных масок, которые примеряют демоны, и геральдическая фигура, зарезервированная за гербами и флагами Сатаны и его подручных[232].

В религиозном воображаемом позднего Средневековья дьявол – это, прежде всего, государь бесовского царства: princeps demoniorum, rex infernus или Roy Lucifer. На множестве изображений он, водрузив на голову корону и держа в руке скипетр, восседает на престоле среди придворных и отдает распоряжения слугам-бесам, а они отправляются во все концы света искушать и губить христианские души. Сатана обычно выше, чем простые демоны, и расположен ровно по центру сцены. Ни в раннехристианской, ни в раннесредневековой иконографии таких образов дьявола-государя мы не найдем. Стремясь уйти от опасности дуализма, богословы и проповедники на протяжении столетий говорили в первую очередь о бессилии Сатаны, его отпадении от чина ангелов и отчуждении от божественного порядка. Хотя он считался повелителем демонов, «отцом» греха и коварным губителем душ, ни богословские сочинения, ни тексты видений загробного мира, ни церковная иконография долго не были склонны подчеркивать его (пагубное) величие[233].

Как показал историк Жером Баше, трансформация Сатаны в монарха, со всеми атрибутами этого статуса (короной, престолом, придворными…), началась в католическом воображении в XII–XIII вв. К XV в. она завершилась – и дьявол во множестве текстов и изображений превратился в повелителя инфернального царства, пародию на Бога-Вседержителя. У этих изменений были как философские, так и политические основания: по мере укрепления и бюрократизации европейских монархий в представлениях об устройстве бесовского антимира тоже восторжествовали принципы иерархии и строгого единоначалия.

«Рассуждая о демонах, св. Фома [Аквинский] отверг аргумент Августина о том, что "порядок производен от идеи добра", и предпочел модель полностью упорядоченной Вселенной. Это касалось и мира демонов: как и Небесное царство, теперь он был структурирован по схеме девяти сфер. Кроме того, Фома подчеркивал, что в бесовском мире тоже существует властная иерархия. Он отклонил аргумент, который связывал право повелевать с понятием правосудия». И утвердил мысль о том, что среди демонов тоже существуют старшие и младшие, а значит, собственный порядок. В результате «мир зла был наделен характеристиками, которые ранее были зарезервированы за добром. Так на смену оппозиции двух противоположностей (порядок против беспорядка) пришла оппозиция двух структурно-тождественных порядков, обладающих разными знаками (благой порядок против порядка пагубного)»[234].

Важно, что превращение Сатаны в монарха пришлось как раз на то время, когда на Западе складывались мифы о дьявольской антицеркви колдунов и ведьм, появилось представление о шабаше как антимессе и ритуале коллективного поклонения дьяволу и начались первые ведовские процессы. Представляя Сатану как могущественного (пусть в конечном счете обреченного на поражение) властителя антицарства, а мир бесов как строго упорядоченную иерархию, демонологи-теоретики и судьи, преследовавшие колдунов, стремились показать, сколь могущественно зло, как опасны и вездесущи его клевреты и сколь безжалостным должно быть правосудие, когда оно противостоит «князю тьмы»[235].

Между образами земной и небесной власти с древнейших времен шла игра отражений. Представления о величии Всевышнего (небесные чертоги, высокие троны, роскошные одеяния, золотые венцы, сонмы славящих ангелов и пр.) строились по образцу земных дворцов и дворов[236]. А земные правители часто претендовали на то, что их власть не просто установлена и освящена Богом, но переносит на землю ту незыблемую иерархию, которая с момента творения утверждена на небесах. Потому Господа, творца и распорядителя мироздания, в XIV–XV вв. стали часто изображать в короне императора Священной Римской империи или в тройной папской тиаре (I.2.26)[237]. И германские императоры, и римские понтифики претендовали на то, что их власть имеет всемирный характер, что они стоят выше любых королей и что Господь вручил им судьбы всего христианского мира (и эти универсалистские проекты не могли не вступить в конкуренцию). Представляя Бога в облике папы, позднесредневековые мастера, конечно, возносили его тиару на небеса и прославляли римского понтифика. Однако, по гипотезе историка Франсуа Боеспфлуга, такие изображения могли нести и противоположное послание – «возвращали» Господу символ высшей власти над мирозданием, который был присвоен папами. Не случайно в начале XIV в. в ходе конфликта между французским королем Филиппом IV Красивым и папой Бонифацием VIII королевские юристы обвиняли понтифика, что он присвоил себе власть, принадлежащую только Богу[238]. На некоторых изображениях Бога в тиаре на нее помещали не три, а четыре, пять или больше корон – тем самым власть Господа возносилась неизмеримо выше власти его викария на земле.

I.2.26. Господь-Творец в тройной папской тиаре повелевает низвергнуть в ад (в облике развернутой вверх звериной пасти) мятежника Люцифера и последовавших за ним ангелов.

Зерцало души. Валенсия. Конец XV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Espagnol 544. Fol. 3v

Регалии Сатаны, олицетворение его гордыни, тоже часто были похожи на регалии земных государей[239]. Однако в них обычно был какой-то изъян, а символика, которая в них использовалась, явно указывала на то, что служба такому сеньору ведет к погибели. На французской миниатюре середины XV в., открывающей «житие» мага Мерлина, трехликий (ведь он – пародия на Троицу, триединого Бога) дьявол, восседающий на престоле среди приближенных, держит в правой руке скипетр (I.2.27; ср.: I.2.28). Его навершие напоминает геральдическую лилию с тремя лепестками, которая венчала скипетры французских монархов. Однако, если приглядеться, можно увидеть, что это не лилия, а «портрет» самого Сатаны – звериная морда с рогами. Люцифер – властитель парадоксальный: он повелевает бесовским царством и в то же время сам является его узником[240]. Потому на миниатюре его ноги скованы едва заметной золотой цепью[241].

На множестве позднесредневековых изображений Сатана вместо скипетра держит в руках металлический крюк с несколькими зубцами[242]. Похожие инструменты применялись мясниками при свежевании и разделывании туш. В иконографии такие крюки превратились в один из главных атрибутов язычников-палачей и демонов. На бессчетных изображениях римляне раздирают ими плоть раннехристианских мучеников, а бесы ловят, тащат и истязают «плоть» грешников, оказавшихся в их пыточном царстве (I.2.29, I.2.30)[243]. На «Страшном суде», написанном Босхом около 1495–1505 гг., бык, оседланный нагим рыцарем, везет на колесной платформе чан, в котором варятся монах с монахиней (его любовницей?). За ними плетется толпа нечестивцев и демонов – один из них несет белое знамя, на котором изображен двузубый крюк (I.2.31)[244].

I.2.27. История Мерлина. Пуатье (Франция). Ок. 1450–1455 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 96. Fol. 61

I.2.28. В верхнем круге «другая часть сынов Израилевых» после смерти Саула возводит на царство не Давида, а Иевосфея, сына Саулова (2 Цар. 2:8-10). Комментарий гласит, что «те, кто избрали Иевосфея царем, означают иудеев, павликан и всех злодеев, которые избирают царем Антихриста, признают его власть и поклоняются ему как Богу». Потому в нижнем круге евреи в таких же высоких шапках и еретики (в полукруглых шапочках) возлагают корону на голову трехликому Антихристу. Они протягивают ему полный кошель (олицетворение алчности и ростовщичества) и черных котов (во многих проповедях против еретиков этот зверь служил одной из «масок» дьявола).

Морализованная Библия. Париж. Ок. 1225 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex Vindobonensis 1179. Fol. 101

I.2.29. Звероподобные бесы с двузубыми и трезубыми крюками.

Книга виноградника Господа нашего (Livre de la Vigne de Nostre Seigneur). Франция. Ок. 1450–1470 гг.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 134. Fol. 99

I.2.30. Сундуки, мешки, кошели и бочки с монетами столкнулись в смертельной битве. Эта аллегория изобличает алчность как источник раздоров и войн. Над войсками реют флаги с двузубыми крюками – бесовским символом, который здесь олицетворяет стяжание.

Гравюра Питера ван дер Хейдена по рисунку Питера Брейгеля Старшего. После 1570 г.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 26.72.40

I.2.31. Иероним Босх. Страшный суд. Ок. 1495–1505 гг.

Brugge. Groeningemuseum. № 0000gro.0208.i

Пыточный крюк на флаге, конечно, изобличал его обладателей как служителей дьявола. Потому в одной из рукописей «Зерцала человеческого спасения», созданной в 1427 г. в швейцарском монастыре Мури, он появляется над головами воинов, которые ведут Христа на Голгофу. Над ними реют два знамени. На одном изображен юденхут, а на втором – двузубый крюк, напоминавший о мучениях, которые претерпел Христос, и, видимо, уподоблявший его истязателей и палачей демонам (I.2.32)[245].

I.2.32. Зерцало человеческого спасения. Мури. 1427 г.

Sarnen. Benediktinerkollegium. Cod. membr. 8. Fol. 22v

Еще одну важную параллель между земной и подземной властью мы найдем в средневековых текстах и изображениях, посвященных договору человека с дьяволом. Считалось, что, мечтая получить сверхъестественное знание, богатство или могущество, грешники нередко отрекаются от Бога и заключают письменный пакт с Сатаной[246]. Для этого они должны принести своему новому господину присягу. С XII в. она нередко изображалась как феодальный «оммаж» (homagium/hominium на латыни, hommage по-французски). Встав на одно колено, вассал вкладывал свои сомкнутые ладони в руки сеньора (этот жест именовался «сплетением рук», immixtio manuum). Тем самым он становился его человеком (homo, homme)[247].

Именно так поступил герой самой известной на Западе истории о пакте с дьяволом – клирик по имени Феофил. Легенда о его отречении, покаянии и спасении была впервые переведена с греческого на латынь при дворе западнофранкского короля Карла II Лысого (843–877). А потом в течение столетий множество раз переписывалась (в прозе и в стихах, на латыни и на народных языках) и обрастала новыми подробностями[248].

В кратком изложении «Золотой легенды» Иакова Ворагинского эта история выглядит так: «В лето Господне 807-е на Сицилии жил некий муж по имени Феофил, служивший управляющим у епископа. Феофил столь благоразумно распоряжался делами Церкви при жизни епископа, что после его смерти весь народ провозгласил его достойным епископата. Сам же Феофил очень хотел остаться управляющим при новом епископе. Но произошло так, что новый епископ отстранил Феофила от прежних обязанностей, хотя тот не был ни в чем виноват. Феофил же настолько потерял разум, что, стремясь вернуть свою прежнюю должность, обратился за советом к некоему колдуну из иудеев. Колдун призвал диавола, и тот явился без промедления. По приказу демона Феофил отрекся от Христа и Божией Матери и отказался от исповедания христианской веры. Он собственноручно записал кровью свой отказ и отречение и скрепил грамоту (chirographum) печатью. Затем он вручил демону запечатанное письмо и поступил к нему на службу. На следующий день стараниями демона Феофил вернул себе благосклонность епископа и был восстановлен в своей должности. Но затем, опомнившись, Феофил стал сильно сокрушаться и всей душой благочестиво просить о помощи Пречистую Деву. И тогда Святая Мария явилась ему в видении и отчитала за нечестивый поступок. Она приказала Феофилу отречься от диавола и снова исповедать догматы веры. Так Пречистая Дева вернула ему Свою милость и любовь Сына. В знак данного прощения Она явилась Феофилу снова и возвратила ему грамоту, которую тот прежде отдал диаволу. Она положила грамоту на грудь Феофилу, дабы впредь он не боялся того, что служил диаволу, но радовался, что благодаря Деве стал свободным. Приняв грамоту, Феофил возликовал и рассказал епископу и всему народу о том, что с ним произошло. Все дивились и славили Пречистую Деву, сам же Феофил через три дня почил с миром»[249].

На одной из многочисленных иллюстраций к этой истории мы видим, как Феофил, чтобы заключить пакт с дьяволом, встает перед ним на колени, передает ему хартию с вислой печатью (на ней написано carta teofoli – «хартия Феофила») и вкладывает свои ладони в ладони нового сеньора. Суть этой сцены разъясняется в краткой подписи: «Феофил принес оммаж дьяволу и написал хартию своей собственной кровью» (I.2.33).

I.2.33. Часослов де Бреля. Оксфорд. Ок. 1240 г.

London. British Library. Ms. Add. 49999. Fol. 34

Важно, что письменный пакт с дьяволом не был только литературным мотивом. По крайней мере с XII в. в обвинениях в адрес различных еретиков (катаров, вальденсов и пр.) можно встретить упоминания о хартиях, которые они подписывали с Сатаной. Да и простые миряне, стремясь заручиться помощью нечистых духов, составляли рукописания, в которых сулили им свою душу. В эпоху, когда письменное слово (а не только память свидетелей) вновь приобрело значение как судебное доказательство, а европейские дворы, в том числе курия папы, начали обрастать канцеляриями, отношения человека с дьяволом тоже потребовали документального оформления[250].

В XIV–XV вв. церковная иерархия осудила почти все магические практики как вредоносное ведовство (maleficium), объявила, что колдовские формулы и ритуалы работают благодаря помощи демонов, и, стремясь спасти христианское общество от разлагающей его порчи, приравняла колдунов и ведьм к еретикам. Хотя считалось, что, прибегая к услугам бесов, человек автоматически заключает с ними пакт, в материалах ведовских процессов регулярно упоминались и особые хартии с отречением от Бога. В трактате «Заблуждения катаров» (Errores Gazariorum), написанном около 1437 г. неизвестным инквизитором из Савойи, утверждалось, что, вступая в колдовскую секту, человек приносит дьяволу клятву верности и оммаж. После этого Нечистый с помощью некоего инструмента берет из левой руки своего нового вассала немного крови и пишет хартию, которую тот потом все время носит с собой. В 1448 г. во время процесса в Веве (кантон Во) обвиняемый Жак Дюрье показал, что у него под мышкой был пришит документ на пергамене, написанный его кровью и пропитанный потом демона[251].

На изображениях последних мгновений человека в «Искусствах умирать» (Artes moriendi) или в сценах суда над душой, только что покинувшей тело, демоны нередко приносят хартии – списки грехов, которые сотворил умерший. Этот перечень дурных дел, слов и мыслей – своего рода антоним Книги жизни, в которую должны быть занесены имена избранных[252]. Если ангелы-хранители фиксируют добрые поступки, сотворенные человеком, нечистые духи побуждают его к греху, радуются, если им удается его соблазнить, и ведут свой учет всех падений и преступлений. А потом с помощью таких хартий предъявляют претензии на души грешников. «Демон-писец в XIII–XIV вв. становится едва ли не обыденным бытовым персонажем, постоянно присутствующим в повседневной жизни мирян и монахов: его видят сидящим в храме и записывающим в свой свиток пропущенные и искаженные слова церковной службы или празднословие прихожан; порой он тащит куль с пропущенными или искаженными монахами словами». В XIV в. демон-писец или счетовод, который ведет учет людским грехам, даже получил имя – Tutivillus (возможно, оно восходит к комедии Плавта «Казина», где использовалось слово titivillitio – «ничтожность», «пустяки»)[253].

Поскольку Сатана, как и Господь, монарх, у него в средневековых текстах и изображениях порой появляются собственные печати. Конечно, вряд ли кто-то предполагал, что владыки небес и глубин действительно повелевают ангелами и демонами с помощью письменных распоряжений. Однако, пытаясь представить функционирование невидимого мира, богословы, поэты и художники постоянно прибегали к метафорам, заимствованным из повседневности и различных профессиональных сфер (Господь-Творец как архитектор; суд над душами умерших как их взвешивание на весах; Страсти Христовы как винный пресс и т. д.). Ведь власть – это не только скипетры и короны, но и канцелярии. На некоторых образах Благовещения, которые создавались в Центральной Европе с середины XIV по середину XVI в., архангел Гавриил как небесный посланец приносил Деве Марии хартию с тремя (напоминание о триединстве христианского Бога) сургучными печатями. Такой листок – юридическая метафора благой вести, напоминание о новом завете между человечеством и Христом, который, искупив первородный грех, открыл людям путь к спасению[254]. Аналогично в небольшой французской поэме «Смерть от яблока» (Mors de la Pomme), созданной в XV в., ангел вручал Смерти три стрелы (как олицетворение ее власти пресекать жизнь) и грамоту, снабженную печатью Бога. В ней Господь возвещал, что предоставил Смерти неограниченные полномочия как своему сержанту, т. е. приставу, исполняющему его волю (I.2.34)[255].

I.2.34. На миниатюре, открывающей одну из рукописей «Зерцала человеческого спасения», Господь в тройной папской тиаре тоже вручает Смерти три стрелы и хартию с тремя сургучными печатями и тремя параграфами текста. Порой в них видят указание на три бедствия (войну, мор и голод), которыми Смерть, с разрешения Бога, выкашивает человечество.

Зерцало человеческого спасения (во французском переводе Жана Миело). Ауденарде. Ок. 1450–1460 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 6275. Fol. 1

Само собой, воображаемые печати появлялись и в литературных аллегориях, где границы возможного при разговоре о высших силах были шире, чем в богословских трактатах и сакральной иконографии. В 1354–1377 гг. нормандский дворянин Анри де Феррьер написал аллегорический диалог под названием «Книга короля Модуса и королевы Рацио». В его второй части, посвященной различным бедствиям и людским порокам, Господь отправил дьяволу повестку, которая предписывала ему в течение трех дней предстать перед небесным трибуналом: «Всем проклятым легионам преисподней, кто сие письмо увидит или услышит, мы, король небес, император и создатель всего мироздания… приказываем и повелеваем… В свидетельство того мы по ходатайству нашей дочери Рацио запечатываем это письмо нашей большой печатью». Получив вызов в суд, Сатана аналогичной хартией поручил представлять свои интересы в суде нескольким бесам: «Мы, Люцифер, могущественнейший во всех злых делах… король преисподней, повелитель проклятых на небесах, в воздухе, в воде и на земле… назначаем вместо нас и от нашего имени… наших генеральных прокуроров и специальных посланцев, а именно Сатану, Берзебуса [т. е. Вельзевула], Демона, Левиатона [т. е. Левиафана], Амодуса, Бегемота… В подтверждение вышесказанного мы запечатали это письмо большой печатью нашего адского кладезя»[256].

I.2.35. Слева: На голове Люцифера видна корона, а в его левой руке – скипетр с королевской лилией.

Анри де Феррьер. Книга короля Модуса и королевы Рацио. Париж. Первая четверть XV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1297. Fol. 116v

Справа: На этой печати Люцифер изображен без королевского облачения и короны, а в его правой руке вместо скипетра – крюк, напоминающий сломанную или неполную лилию без правого лепестка.

Анри де Феррьер. Книга короля Модуса и королевы Рацио. Северная Франция. Ок. 1470–1480 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1301. Fol. 124v

В иллюстрированном манускрипте этого сочинения, который в 1379 г. был посвящен французскому королю Карлу V, документы, отправленные Богом и Люцифером, изображались словно настоящие хартии, положенные поверх книжной страницы. К обеим были пририсованы большие вислые печати. И Бог, и дьявол на них предстают в облике государей. Господь восседает на престоле, на его голове корона, в левой руке – держава (символ власти над мирозданием), а правой он, в отличие от изображений королей на печатях, не держит скипетр, а благословляет. Вокруг его фигуры идет французская (а не латинская – как в то время было заведено при французском дворе) подпись: Le. Roy des. Chieux, Empereeur («Король небес, император»)[257]. На «большой печати адского кладезя» Люцифер тоже изображен как государь, а вокруг написано: Seel Lucifer, mau Roy de l'Abisme d'Enfer («Печать Люцифера, короля адской бездны»). Однако самого повелителя тьмы рассмотреть сложно. Здесь, как и во многих других манускриптах с текстом «Книги», его фигура была кем-то изувечена и затерта – видимо, чтобы ему отомстить или защититься от его опасного взора (см. печати Люцифера в двух более поздних рукописях: I.2.35)[258].

В обществе, пронизанном геральдической символикой, свой герб получил не только дьявол, но и сам Христос. Конечно, никто не подразумевал, что у Богочеловека, странствовавшего с проповедями по Палестине во времена императора Тиберия, в реальности существовал герб, словно у католического прелата из знатного рода. Герб Спасителя – это в первую очередь вероучительная «инфографика», молитвенный образ, заключенный в форму щита.

С XIV в. на него помещали фигуры, говорившие о муках и крестной смерти Христа: агнца (это кроткое животное символизировало добровольную жертву, которую Спаситель принес во имя искупления человечества) или чаще орудия Страстей (arma Christi) – «пиктограммы», которые резюмировали всю историю Страстей и должны были служить визуальной опорой для медитации (I.2.36). Бóльшую часть из них составляли инструменты пытки и казни Христа (терновый венец, плети, гвозди, копье, трость с губкой) или фигуры, напоминавшие о различных эпизодах его страданий (рука Иуды, держащая кошель со сребрениками, или голова истязателя, который плюет в Спасителя).

I.2.36. Одно из самых ранних изображений Arma Christi внутри щита.

Пассионал аббатисы Кунигунды. Богемия. Ок. 1312–1321 гг.

Praha. Narodni knihovna Česke republiky. Ms. XIV A 17. Fol. 3

Муки и смерть на кресте – это орудия (arma), которыми Христос, сокрушив смерть и дьявола, освободил человека от бремени первородного греха. В том, что их помещали на щит, видимо, была дополнительная символика[259]. Поклоняясь им, каждый верующий может стать воином Христовым, победить в себе грех и защититься от дьявола (I.2.37)[260].

I.2.37. Монах-картузианец молится, глядя на щит с фигурой распятого Христа, окруженной каплями крови. Кровь, которой так много в позднесредневековой иконографии, напоминала о муках Христа, искупивших грехи человечества, и о таинстве евхаристии: пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы.

Картузианский сборник. Северная Англия. Ок. 1460–1500 гг.

London. British Library. Ms. Add. 37049. Fol. 58v

Например, в Гербовнике Вернигероде, созданном в Баварии в 1486–1492 гг., в центре на красном щите изображен крест (I.2.38). По обе стороны от него симметрично выстроились символы Страстей. На левой перекладине сидит петух, напоминающий об отречении апостола Петра: «Он [Петр] отвечал Ему: Господи! с Тобой я готов и в тюрьму и на смерть идти. Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня» (Мф. 26: 34; Мк. 14: 30; Ин. 13: 38). Над правой перекладиной, видимо, изображен предатель Иуда. Слева на кресте висят розги, справа – треххвостные плети: инструменты, которыми Христа бичевали в претории у Пилата. По левую сторону от креста стоит палка с губкой, пропитанной уксусом, – ее умирающему Богочеловеку поднес римский сотник; по правую – колонна, к которой его привязывали во время бичевания. Под горизонтальной перекладиной – молоток, которым Христа прибили к кресту, и клещи, с помощью которых его мертвое тело оттуда сняли; фонарь, с которым воины иудейских первосвященников вместе с Иудой пришли за Христом в Гефсиманский сад; рука с клоком волос, который истязатели вырвали из головы Спасителя, и кости, в которые римские воины на Голгофе разыгрывали его хитон.

I.2.38. Гербовник Вернигероде. 1486–1492 гг.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod. icon. 308. Fol. 2

Помимо фигур, заключенных в щит, на позднесредневековых гербах было много добавочных элементов. Один из главных – шлем, установленный на щите. Поверх шлема шел нашлемник (cimier, crest) – трехмерная конструкция в форме рогов, реальных или фантастических зверей, фигур или голов мавров и т. д. (I.2.39) На гербе Христа шлем венчает терновый венец, а из него поднимается благословляющая длань с крещатым нимбом. По одну сторону от нее торчит копье, которым римский сотник (предание закрепило за ним имя Лонгин) пробил бок казненного Христа, а справа – крест со знаменем, символизировавшим его победу над смертью и воскресение из мертвых.

I.2.39. Различные варианты нашлемников.

Гербовник аббата Ульриха Рёша. Гейдельберг. XV в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 1084. P. 107

В другом, уже английском, гербовнике у Христа появляется не только герб, но и флаг (I.2.40). Спаситель изображен в облике воина, одетого в длинный «не сшитый» хитон (Ин. 19:23). На его шлеме стоит колонна для бичевания, а на ней сидит петух, напоминающий об отречении св. Петра. Слева закреплено копье, а справа – шест с губкой. В правой руке Христос держит щит, который разделен на четыре части. В них изображены пять ран (две на руках, две на ногах и одна на боку), которые он получил во время Распятия; три сосуда с благовониями, которые принесли жены-мироносицы, чтобы умастить его мертвое тело; две дубины, которыми его били; Иуда-предатель со своими 30 сребрениками. В левой руке Спаситель держит знамя, которое также разделено на четыре части: с фигурой иудея, который, издеваясь над узником, в него плюет; костями, в которые римские воины разыграли его ризу; рукой, выдернувшей клок его волос, и головой в короне – видимо, это Понтий Пилат. Хотя он был не государем, а римским прокуратором, в Средневековье его все равно – как повелителя местного масштаба – часто изображали в короне. Фигуры грешников вездесущи в христианском сакральном пространстве. На алтарных панелях, перед которыми служили мессу и к которым обращали молитвы, вместе с Христом и мучениками изображали их врагов и преследователей. Аналогично и на «гербах» Христа верующие видели не только орудия его истязаний, превратившиеся в символы триумфа над смертью, но и лица или руки его палачей.

I.2.40. Рэндл-Холмская книга. Последняя четверть XV в. (прорись).

London. British Library. Ms. Harley 2169. Fol. 67

Кто виновен в богоубийстве? На исходе Средневековья большинство католических богословов и проповедников ответило бы, что Христос был распят по наущению иудеев, а язычники-римляне шли на поводу у их злобы[261]. Многие страстны́е трактаты, которые подробнейшим образом описывали муки Христа, лишь в нескольких строках упомянутые в Евангелиях, приписывали иудеям роль инициаторов даже в тех истязаниях, которым в тексте Нового Завета Спасителя подвергали римляне[262].

Например, Лудольф Картузианец в «Жизни Христа» (ок. 1374 г.) подчеркивал, что Понтий Пилат не желал смерти Иисуса и отдал приказ о бичевании, надеясь на то, что страдания невиновного усмирят злобу иудеев и они откажутся от требования его казнить. По его словам, воины Пилата так жестоко издевались над Христом, поскольку иудеи их подкупили, дабы усилить страдания узника. Да и сотник Лонгин пронзил Христу бок копьем (Ин. 19:34), чтобы удовлетворить кровожадность евреев и показать им, что тот действительно умер. В тексте Лудольфа язычники представали как орудия в руках коварной Синагоги[263].

В Средние века тексты страстны́х трактатов, посвященные Страстям проповеди, постановки страстны́х мистерий и изображения страстны́х сцен на церковных стенах, алтарных панелях или на страницах рукописей были главными проводниками антиеврейских чувств. А иудеи, главные внутренние чужаки христианского мира, к позднему Средневековью превратились в своего рода архетип иноверия, моральной слепоты и этнической инаковости. Именно на них «отрабатывались» многие риторические и визуальные приемы, которые использовали при изобличении других иноверцев, а также еретиков.

В искусстве XII–XIII вв. палачи Христа – как и прочие персонажи Священной и мирской истории – почти всегда были одеты в костюмы или доспехи того времени, когда создавалось конкретное изображение. В следующие столетия и в итальянской, и в северной (французской, фламандской, немецкой) иконографии такой анахронизм не исчез, но к нему прибавились архаизация и экзотизация. Теперь многих собравшихся на Голгофе художники одевали в античные (как их себе представляли) или восточные одеяния.

На позднесредневековых изображениях Страстей можно нередко увидеть арабские, турецкие, персидские и даже монгольские головные уборы. Они указывали зрителю на то, что события разворачиваются не здесь и не сейчас, а далеко на Востоке и в далекие времена. Тюрбан соотносил древних истязателей Христа с современными врагами христианского мира – магометанами: сначала арабами (сарацинами), а в более поздние времена – турками (I.3.1)[264]. Некоторые тексты того же времени представляли иудеев и магометан как союзников по антихристианскому заговору. К примеру, в страстны́х мистериях иудеи (впрочем, как и римляне) могли обращаться с молитвами к богу Магомету[265].

I.3.1. Поругание Христа. Воины, которые его бьют, одеты в экзотические наряды: несколько из них в тюрбанах; у одного поверх надета высокая персидская или монгольская шапка с загнутыми вверх полями. Еще у одного на шлеме закреплены красные крылья – иконографический отголосок гребней на античных шлемах. В позднесредневековом искусстве они чаще всего были зарезервированы за иноверцами-палачами. Справа стоит иудейский первосвященник, одетый в высокую митру, напоминающую митру католического епископа.

Братья Лимбурги. Прекрасный Часослов герцога Беррийского. Ок. 1405–1409 гг.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 54.1.1a, b. Fol. 131v

С начала XV в. в западной иконографии восточные головные уборы превратились в один из главных маркеров инаковости и иноверия. Потому в них одевали не только персонажей, связанных с Востоком, но и язычников-римлян. К примеру, Альбрехт Дюрер изображал в тюрбане римского прокуратора Понтия Пилата, который вывел Христа на суд еврейской толпы[266]. В тюрбанах представляли даже римских богов – Сатурна или Юпитера[267].

При этом ориентализация не обязательно подразумевала осуждение или тем более демонизацию. На исходе Средневековья в восточные наряды нередко одевали и почтенных библейских персонажей – израильских царей и пророков или добродетельных новозаветных евреев, к примеру Иосифа – приемного отца Христа – или Никодима, который помог снять с креста и похоронить распятого Иисуса. В сценах Страстей было множество деталей (виды Иерусалима и Вифлеема как североевропейских городов с готическими шпилями, современные для того времени западные одежды и т. д.), призванных сократить дистанцию между зрителем и сакральной историей. Восточные одеяния, напротив, не давали о ней забыть[268]. При этом в них облачали и римлян, и иудеев. Как тогда зрители сцен Страстей могли их отличить друг от друга? И пытались ли они это сделать[269]?

Одним из главных инструментов идентификации персонажей в позднесредневековой иконографии служили фигуры или надписи на щитах и флагах. Сцены Страстей – особенно Шествие на Голгофу и Распятие – изобиловали такой символикой. Посмотрим на то, как она была устроена.

Многие изображения Распятия, создававшиеся в XIV–XV вв., построены на (почти) строгой симметрии[270]. Они противопоставляют тех, кто находится по правую и по левую руку от Христа: со стороны «агнцев» (праведных и спасенных) и со стороны «козлищ» (грешных и осужденных (Мф. 25))[271].

Представим типичную сцену голгофской казни. По правую руку Христа (т. е. для нас слева) установлен крест с «благоразумным» разбойником. Он попросил Иисуса помянуть его в Царствии Небесном и первым удостоился права туда войти. Рядом стоит скорбная Дева Мария, а с ней – Иоанн Богослов. Под крестом с распятым Богочеловеком мы видим Лонгина, который протыкает бок Иисуса копьем или, уже молитвенно сложив руки, обращается к нему как Спасителю. По левую руку Христа распят «безумный» разбойник. Он на кресте продолжал богохульствовать и после смерти отправился в ад. Ниже воины разыгрывают в кости одежду Царя Иудейского. Рядом толпятся еврейские книжники и фарисеи. Там же часто стоит Стефатон. Он протянул Христу губку, пропитанную уксусом, смешанным с желчью. Распределение праведников и грешников по обе стороны от креста обычно нарушает второй праведный сотник, который, увидев чудеса, свершившиеся после смерти Иисуса, тоже в него уверовал. Его обычно изображали по левую руку Христа, рядом с грешниками. Так он составлял симметричную пару Лонгину, расположившемуся с противоположной стороны от креста, и мог вступить в спор с иудеями, которые, в отличие от него, продолжали хулить Сына Божьего.

Часто отряд солдат, стоящий по правую руку от Христа, держит алый флаг с надписью SPQR, а отряд по левую руку – желтый флаг с черным скорпионом[272]. Аббревиатура SPQR расшифровывается как Senatus Populusque Romanus («Римский сенат и народ»). Она явно указывает на то, что воины с этим знаменем – римляне[273]. Скорпион в позднесредневековой католической иконографии, как хорошо известно, активно использовался для обличения иудаизма, олицетворял еврейский закон как ложный, антихристианский, дьяволов[274]. Потому воины под стягом с этим членистоногим должны быть иудеями – стражей первосвященников.

Однако многие изображения совершенно не вписываются в эту логичную схему. К примеру, на миниатюре из Часослова, созданного на севере Италии в 1425–1450 гг., по обе стороны от Христа изображены два конных отряда со своими флагами. По правую руку от Спасителя (со стороны «благоразумного» разбойника) – красный стяг с черным скорпионом; по левую руку (со стороны «безумного» разбойника) – зеленый флаг со SPQR[275]. Каждый из отрядов возглавляет бородатый всадник в островерхой шапке: по правую руку – Лонгин (это видно по его молитвенно сложенным рукам); по левую – сотник, который признал Христа Сыном Божьим (об этом тоже говорит его жест – он указывает на распятого). Иначе говоря, оба отряда возглавляют римляне.

На многих изображениях голгофской казни – как около 1390 г. у флорентийского художника Никколо ди Пьетро Джерини – над Голгофой реют только римские флаги (I.3.2 слева), а никаких символов, которые можно было бы соотнести с иудаизмом, нет[276]. Порой – как на Распятии, написанном около 1440 г. умбрийским мастером Джованни ди Пьерматтео Боккати, – почти вся символика, наоборот, скорпионья, т. е., как можно предположить, иудейская (I.3.2 справа)[277].

I.3.2. Слева. Хотя в толпе, собравшейся на Голгофе, явно присутствуют не только римляне, но и иудеи (на это указывают высокие восточные шапки и длинные бороды), все воины – кроме одного, стоящего прямо под крестом (у него желтый щит с двумя черными полосами), – держат в руках красные стяги или щиты с аббревиатурой SPQR.

Никколо ди Пьетро Джерини. Распятие. Ок. 1390 г.

Amsterdam. Rijksmuseum. № SK-A-3401

Справа. Чуть в глубине виден красный римский флаг с аббревиатурой SPQR, но все щиты, стяги и попоны коней на первом плане желты и на них изображены скорпионы.

Джованни ди Пьерматтео Боккати. Распятие. Ок. 1440 г.

Urbino. Galleria Nazionale delle Marche

Еще интереснее присмотреться к сценам Страстей, которые Боккати написал для алтаря Перголато (1447 г.). Он предназначался для оратории братства дисциплинатов в доминиканском монастыре в городе Перуджа. Почти у всех воинов, собравшихся на Голгофе, желтые флаги, щиты и попоны со скорпионами[278]. А на единственном красном знамени вместо римского орла или SPQR изображен демонический василиск (гибрид птицы и рептилии, существо с головой петуха и хвостом змеи), заключенный в четырехлистник. Вслед за строками псалма (90:13) «на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона» средневековые богословы соотносили его с силами тьмы – дьяволом и ересью[279]. Никаких следов римской символики уже не видно. Самое странное там, что желтый плащ со скорпионом надет даже на римского сотника Лонгина, который пронзает бок Христа копьем. В средневековой иконографии его нередко представляли с еврейскими атрибутами, например в юденхуте. Тем самым ответственность почти за все этапы Страстей переносились на иудеев. Однако тут он представлен с еле заметным сиянием вокруг шлема. Конечно, ему не достался такой же нимб-«тарелка», как у Девы Марии или Иоанна Богослова, но все равно это знак его избранности. Ведь, по древнему преданию, которое пришло с Востока на Запад, он в итоге уверовал в Христа, а потом принял мученичество[280].

Как уже было сказано, в иконографии Страстей римские символы часто заменялись на еврейские и наоборот. Это прекрасно видно на изображениях евангельского эпизода, известного как «Се человек» (Ecce homo). На них мы видим Пилата, который вывел народу израненного Христа и предложил выбрать, кого ему отпустить по случаю Пасхи: Царя Иудейского или разбойника Варавву. Перед дворцом прокуратора бушует иерусалимская толпа, которая, по наущению первосвященников и старейшин, требует Варавву освободить, а Христа распять (Ин. 19:4-15). При этом одни мастера в XV в. всячески подчеркивали еврейство собравшихся – над ними реяли знамена со скорпионом или еврейскими надписями. А другие напоминали о том, что действие происходит в Римской империи и власть, которая казнила Иисуса, – тоже римская (I.3.3).

В отличие от скорпионов, которые в реальности никогда не изображались ни на каких еврейских флагах и были связаны с евреями лишь в католическом воображении, аббревиатура SPQR действительно была одним из важнейших атрибутов римской государственности. В республиканские, а потом имперские времена ее помещали на штандарты легионов, чеканили на монетах или вырезали в камне на общественных зданиях. Для нас важнее всего то, что она пережила крушение Римской империи и на исходе Средневековья – по крайней мере в Италии – ассоциировалась не только с древним языческим, но и современным христианским Римом.

В разные времена эту аббревиатуру использовали для того, чтобы напомнить о былой славе города и его древних установлениях[281]. В 1143 г., когда римляне, восстав против папы, объявили о возвращении самоуправления и учредили новый сенат из представителей кварталов города, формула Senatus populusque Romanus превратилась в одну из эмблем новой коммуны. Она появилась на табличке, которую в 1157 г. закрепили на стене Аврелиана, и на монетах, которые сенат стал чеканить в 1186 г. В конце XIII–XIV вв. аббревиатура SPQR перекочевала на гербы и флаги Рима и превратилась в такой же символ Вечного города, как ключи св. Петра для папства, а лилия – для Флоренции. В это время возник новый герб Рима – красный щит с небольшим крестом и диагональной надписью SPQR (I.3.4). Крест напоминал о крещении Рима при императоре Константине и противопоставлял христианские времена языческим. Постепенно герб со SPQR из символа коммуны превратился в символ папской власти над городом. В ходе антипапского и антимагнатского восстания, которое в 1347 г. возглавил «трибун свободы, мира и справедливости» Кола ди Риенцо, аббревиатуру SPQR поместили на его «знамя свободы» – символ новой Римской республики.

I.3.3. Над иерусалимской толпой, требующей распять Христа, реет золотой флаг с двуглавым орлом Священной Римской империи, который здесь олицетворяет древний языческий Рим. У него на груди висит щиток. На нем вместо герба австрийских Габсбургов (красный пояс на белом поле), которые в эпоху создания этого образа правили империей, изображена красная перевязь с (древне) римской аббревиатурой SPQR.

Се человек (фрагмент алтарного образа из Нойбургского монастыря в Штирии, Австрия). 1505 г.

I.3.4. Справа от папского герба с ключами св. Петра изображен римский герб с аббревиатурой SPQR и маленьким белым крестом.

Гербовник Ульриха Рёша, аббата Санкт-Галленского монастыря. Вторая половина XV в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 1084. P. 23

О происхождении формулы Senatus populusque Romanus в то время можно было прочесть, например, в «Новой хронике» флорентийского историка Джованни Виллани (ум. 1348 г.). «Во времена [второго римского царя] Нумы Помпилия в Риме явилось Божественное предзнаменование: с неба упал алый щит, и это чудо побудило римлян сделать его своим гербом и хоругвью. Потом они сделали на нем золотыми буквами надпись SPQR, что означает «Сенат римского народа», подобные же знамена, алые, они давали основанным ими городам…»[282].

В эпоху Виллани, где-то в первой половине XIV в., итальянские художники стали писать аббревиатуру SPQR на алых щитах и знаменах римских воинов в сценах Страстей[283]. Она ясно указывала на то, что действие происходит в Римской империи и что воины, держащие такие щиты или стоящие под такими знаменами, – римляне[284]. В отличие от скорпиона, который помещали на флаги и щиты иудеев, эта аббревиатура не должна была вызывать никаких негативных ассоциаций. Важно, что она перебрасывала исторический мост от языческого Рима, где Христос был распят, к христианскому Риму – сердцу католического мира. Около 1345 г. Джованни Каваллини (ум. 1349 г.), служивший секретарем при папском дворе в Авиньоне, в «Полистории о добродетелях и дарах римлян» предложил аббревиатуре SPQR несколько различных расшифровок в духе Salutem Populorum omnium Quos Regebat («Благополучие всех народов, которыми правил [Рим]»). Одна из них была сугубо христианской и напоминала о Страстях и Искуплении. Якобы перед тем, как испустить дух на кресте, Христос изрек: Salva Populum Quem Redemisti – «Спаси народ, который искупил»[285].

В отличие от Италии, где «римскость» палачей Христа, как правило, обозначали с помощью аббревиатуры SPQR на алом поле, к северу от Альп в позднее Средневековье для этой цели обычно служил черный – одноглавый или двуглавый – орел на поле золотом. Это был герб Священной Римской империи, который силой воображения перенесли в далекое прошлое и превратили в герб древней, еще языческой Римской империи, где был распят Христос (I.3.5). Само собой, в этой роли его можно было увидеть не только в сценах Страстей, но и в сюжетах из светской истории, например над легионами Юлия Цезаря[286]. Поскольку орел ассоциировался не только с Римом, но и с идеей империи в целом, с такой же символикой порой представляли и Александра Македонского[287].

I.3.5. Воображаемые гербы древнеримских императоров от Октавиана Августа до Домициана. У каждого из них на щите вместе с другими фигурами присутствует главный имперский символ – одно– или двуглавый черный орел. Например, у Юлия Цезаря щит рассеченный: в первом золотом поле изображен орел, а во втором серебряном – грифон. В других гербовниках на щит Цезаря помещали василиска, грифона, три короны, три колокола или другие фигуры.

Гербовник Конрада Грюненберга. Ок. 1480 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 145. P. 5.

Истоки этого герба восходят к одноглавому орлу (aquila), который со времен Мария (107–86 гг. до н. э.) служил «знаменем» римских легионов. При республике его обычно изготавливали из серебра, а в эпоху империи – из бронзы, которую порой золотили[288]. В средневековой Европе орел ассоциировался с римским наследием и самой идеей империи. Известно, что в 978 г., когда западнофранкский король Лотарь вторгся в имперскую столицу Аахен и захватил дворец Оттона II, на его крыше стояла бронзовая фигура орла (как утверждали, установленная еще при Карле Великом)[289]. Орлиная символика должна была показать, что каролингские или оттоновские императоры – наследники Древнего Рима, возрожденного в их державах (renovatio imperii Romanorum).

В XII в. орла уже можно было увидеть на гербе, печатях, знаменах и палатках императора Фридриха I Барбароссы. В том же столетии в геральдике австрийских герцогов Бабенбергов, в Сицилийском королевстве, где с 1197 г. правил малолетний Фридрих II Гогенштауфен, будущий император Священной Римской империи, и в других землях стали появляться и двуглавые орлы. У этого символа была чрезвычайно древняя и запутанная история, восходившая к Хеттскому царству, сасанидскому Ирану и другим державам, которые помещали эту воображаемую птицу на свои эмблемы. По крайней мере с XIV в. золотой двуглавый орел на красном фоне широко использовался в византийской символике. А на католическом Западе его считали гербом Византийской империи[290].

В позднее Средневековье в Европе возникла легенда о том, что этот герб появился еще в IV в. при Константине Великом и олицетворял единство двух половин империи: Запада и Востока, Рима и Константинополя. То, как историю имперских орлов представляли в XIV в., можно представить, вновь заглянув в «Новую хронику» Джованни Виллани. Он объяснял, что римские консулы и диктаторы стали изображать орла на своих гербах после «пророческого явления орла на Тарпейской скале, над сокровищницей Капитолия, о котором упоминает Тит Ливий… Известно, что в сражении с кимврами у консула Мария были штандарты с серебряным орлом, и такой же штандарт имел Катилина, когда он потерпел поражение от Антония близ Пистойи, как рассказывает Саллюстий. У великого Помпея была хоругвь с серебряным орлом на голубом поле, а у Юлия Цезаря – с золотым орлом на алом поле, как гласят стихи Лукана… Но Октавиан Август, племянник и наследник Цезаря, изменил этот герб и принял золотой цвет поля и природный черный цвет орла, символизировавшего власть императора, ибо орел превыше всех птиц, видит лучше любого животного и взлетает до небесного огненного полушария, подобно тому как император выше любого светского государя. После Октавиана все римские императоры сохраняли такой же герб, а Константин и за ним другие греческие императоры вернулись к гербу Юлия Цезаря, т. е. золотому орлу на алом поле, но двуглавому»[291].

До XV в. двуглавый орел периодически появлялся в символике Священной Римской империи. Однако ее основным гербом он стал только при императоре Сигизмунде I Люксембурге (1433–1437). После этого его одноглавый собрат сдвинулся рангом ниже и был закреплен за римским королем, т. е. государем, который был избран на имперский престол, но еще не был коронован папой в Риме. Вокруг голов орла в ту же эпоху появились нимбы[292].

То, как герб Священной Римской империи переносили в древний языческий Рим, видно, к примеру, на панели «Се человек» нидерландского художника Квентина Массейса (I.3.6). Перед нами дворец Пилата – пространство языческое и нечистое. На это указывают не только карикатурно-уродливые лица воинов, но и идолы, которые установлены на фасаде. Перед вратами стоит израненный Христос. У него за спиной перед статуей Меркурия реет имперский флаг с двуглавым орлом на золотом поле. А впереди рядом с иудеями, которые, требуя у римского прокуратора распять Христа, оживленно жестикулируют, в неглубокой нише стоит статуя вооруженного божества (Марса?), у которого на голове сидит летучая мышь. Этот идол придерживает рукой желтый щит с таким же орлом[293].

I.3.6. Квентин Массейс. Се человек. Ок. 1518–1520 гг.

Madrid. Museo del Prado. № P002801

Порой символику языческого Рима стремились развести с символикой Священной Римской империи. Например, в гербовнике, составленном Конрадом Грюненбергом в 1483 г., на воображаемом гербе Древнего Рима изобразили не черного двуглавого орла на золотом поле, а золотого трехглавого орла на черном поле[294]. А в другом южнонемецком гербовнике, созданном около 1530 г., на щите Юлия Цезаря цвет и количество голов у орла такие же, как на гербе Священной Римской империи. Однако его шеи перекрещены так, что правая голова смотрит влево, а левая – вправо.

Двуглавый орел как символ древней Римской империи регулярно появлялся и на картинах Питера Брейгеля Старшего (ум. 1569 г.). В 1566 г. он изобразил перепись в Вифлееме, описанную в Евангелии от Луки (2:1-5): «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна». На картине действие разворачивается в заснеженной фламандской деревне (известно, что предыдущая зима 1564–1565 гг. выдалась во Фландрии очень суровой и снежной). Вдали видна церковь – как будто Христос уже давно пришел в мир. Слева на первом плане у дверей постоялого двора собралась толпа людей, пришедших заплатить подати – как платили современники Брейгеля[295]. Сверху на стене висит небольшая табличка, на которой нарисован золотой щит, увенчанный короной, а на нем – габсбургский двуглавый орел.

Во времена Брейгеля Нидерланды, некогда входившие в состав Бургундского герцогства, принадлежали императору Священной Римской империи и королю Испании Карлу V Габсбургу. После его отречения в 1556 г. они отошли во владения его сына Филиппа II, который унаследовал испанский престол (императорский титул перешел к младшему брату Карла – Фердинанду I). В том, что Брейгель приписал древней Римской империи герб средневековой Священной Римской империи, как мы видели, не было ничего нового.

Средневековая империя считалась продолжением империи Октавиана и Константина. И можно сказать, что Брейгель в духе традиции просто напоминал о том, что Христос, Спаситель мира, вочеловечился в пределах державы, которой было суждено стать христианской и превратиться в опору истинной веры. Однако, как предполагают историки, послание, заложенное в эту деталь, было далеко не столь лестным для Габсбургов.

В тот год, когда Брейгель писал «Перепись в Вифлееме», в Нидерландах поднялось иконоборческое движение, направленное против Католической церкви и ее культа, но превратившееся в мятеж против власти империи. Тяжелый налоговый гнет и репрессии против кальвинистов привели к тому, что в 1566 г. они начали громить церкви и монастыри. В 1567 г., чтобы восстановить контроль над Нидерландами и искоренить ересь, туда был послан с экспедиционным корпусом герцог Альба, который развернул репрессии против мятежников и силой добился умиротворения. Однако в 1572 г. война вспыхнула вновь, и в 1581 г. северные, кальвинистские, провинции провозгласили независимость от испанской короны. Так возникла Голландская Республика (Республика Соединенных Провинций). Южная часть Нидерландов (в том числе и Антверпен, где работали сыновья Питера Брейгеля Старшего – Питер Брейгель Младший и Ян Брейгель Старший) осталась под властью Габсбургов. Вероятно, что Питер Старший, нарисовав имперского орла над сборщиками податей в Вифлееме, не просто следовал давней традиции, а говорил зрителю о габсбургском гнете, который им был так знаком, а многим из них так ненавистен[296].

I.3.7. Питер Брейгель Старший. Избиение младенцев. 1565–1567 гг.

Royal Collection Trust. Windsor Castle

То, что имперский орел в представлении Брейгеля соотносился с насилием и угнетением, видно по его «Избиению младенцев» (1565–1567 гг.), которое сейчас хранится в Виндзорском замке (I.3.7). На этой картине Вифлеем, в который вошел отряд воинов, посланных царем Иродом, чтобы убить новорожденного Царя Иудейского (Мф. 2:16), тоже выглядит как заснеженный фламандский городок. Однако, хотя солдаты и рыщут по улицам, мы не видим убитых младенцев. Дело в том, что эта картина, вскоре после создания попавшая в коллекцию императора Рудольфа II Габсбурга (1576–1612) в Праге, кем-то была отредактирована – и все жестокости и убийства пропали.

Младенцы, которых в самом центре протыкает копьями группа воинов, превратились в домашнюю птицу. Воин на первом плане, отнимающий у матери ребенка, в переделанной версии уводит осла. Еще один тащит за шею гуся. Третий вместо младенца пытается вырвать у матери горшок. По всей картине жертвы Ирода превращаются в кульки, мешки и даже кучи домашней утвари, лежащей на снегу. Однако над ними все так же горестно рыдают матери. Кровавая резня сменяется грабежом. Как эта картина выглядела изначально, видно на рентгеновских снимках и ее копиях, созданных самим художником и его сыном Питером Брейгелем Младшим. В 1604 г. Карл ван Мандер в «Книге о художниках» описывал эту работу как «Избиение младенцев», но в описи 1621 г. она уже значилась как «Разграбление деревни».

Судя по копиям этого полотна, у предводителя Иродова отряда (или это сам царь?) раньше была длинная борода, возможно призванная его уподобить герцогу Альбе[297]. Но, даже если картина была написана до 1567 г., когда тот появился в Нидерландах, и даже если Брейгель не позволял себе столь открытого выпада в адрес испанского владычества, на его «Избиении» важна еще одна правка. На табаре элегантно одетого всадника (герольда?), к которому обращается с мольбой группа крестьян, первоначально были нарисованы пять золотых крестов на золотом фоне – герб Иерусалимского королевства, который порой использовал Филипп II Испанский. Однако позже – чтобы не вызывать опасных ассоциаций между Иродом и христианнейшими владыками из дома Габсбургов – этот флаг был записан[298].

История скорпиона как антиеврейского символа восходит по крайней мере к XIII в. С того времени это членистоногое стали помещать на знамена Синагоги, которая олицетворяла еврейский закон (I.3.8)[299]; на знамена воинов, эскортировавших осужденного Христа на Голгофу (I.3.9); на алебарды солдат, которые охраняли его гробницу и проспали момент, когда он воскрес из мертвых (I.3.10); даже на черный нимб Иуды Искариота – апостола-предателя, который к позднему Средневековью в католической проповеди окончательно превратился в архетип иудея (I.3.11). Да и в текстах страстны́х мистерий XV – начала XVI в. предательство Иуды и коварство иудеев уподобляли укусам скорпиона[300]. Откуда взялись такие образы?

Дело в том, что это ядовитое членистоногое с древности ассоциировалось с миром зла[301]. Поскольку оно жалит неожиданно, ударом хвоста, его главной чертой считали коварство (I.3.12)[302]. В Ветхом Завете скорпион олицетворял врагов, осаждающих человека: «А ты, сын человеческий, не бойся их и не бойся речей их, если они волчцами и тернами будут для тебя, и ты будешь жить у скорпионов; не бойся речей их и не страшись лица их, ибо они мятежный дом» (Иез. 2:6). А в Откровении Иоанна Богослова – последней книге Нового Завета – скорпионам уподобляют демоническую «саранчу», которая в конце времен вырвется из «кладезя бездны»: «И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. […] И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека» (Откр. 9:3, 5).

В христианской традиции скорпион – как воплощение обмана и лицемерия – превратился в одно из метафорических обозначений дьявола, отца лжи, или в одну из зооморфных масок, под которыми скрываются демоны[303]. Каролингский богослов Рабан Мавр (ум. 856 г.) в энциклопедии «О природе вещей» сформулировал это предельно кратко: «Скорпион означает дьявола»[304]. А поэт, хронист и проповедник Гелинанд из Фруамона (ум. 1229 г.) перечислял скорпиона среди прочих тварей, которые олицетворяют Сатану: «"Завистью диавола вошла в мир смерть" (Прем. 2:24). Что есть зависть? Мощнейший, непреодолимый оплот греховности, сложенный из всех и всяких ухищрений вреда, вооруженный всеми стрелами злобы: угрожает клыком, как вепрь; языком – как змея; рогом – как телец; лбом – как баран; копытом – как конь; хвостом – как скорпион; видом своим лишает голоса, как волк, жизни – как василиск» (I.3.13)[305].

I.3.8. Поверженная Синагога со сломанным знаменем, на котором изображен скорпион, лежит между Христом и торжествующей Церковью с евхаристической чашей в руке.

Морализованная Библия. Неаполь. Ок. 1350 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 9561. Fol. 74v

I.3.9. В Евангелиях от Матфея (27:31) и Марка (15:20) сказано, что Иисуса вели на Голгофу воины Пилата, т. е. римляне. Евангелия от Луки (23:25-26) и Иоанна (19:16) говорят, что Пилат передал Христа иудеям. На этой миниатюре воины, которые отводят его к месту казни, несут желтый – вероятно, еврейский – флаг со скорпионом.

Часослов. Вена. Ок. 1460–1465 гг.

Baltimore. The Walters Art Museum. Ms. W.764. Fol. 66v

I.3.10. Как было сказано в Новом Завете (Мф. 27:62-66), гробницу Христа в тот момент, когда он воскрес, охраняли стражники еврейских первосвященников, а в некоторых апокрифах (например, в Евангелии от Петра) эту роль выполняли римские воины, посланные Пилатом. Здесь у одного из спящих рыцарей на красном флажке написано SPQR. При этом у того, что изображен слева вверху, на лезвии топора виден (как подразумевается, выгравирован) черный скорпион.

Воскресение Христа (фрагмент алтарного образа из монастыря Санта-Креус). Ок. 1407–1410 гг.

Barcelona. Museu Nacional d'Art de Catalunya. № 040906–000

I.3.11. Тайная вечеря. У Христа и всех верных апостолов нимбы золотые, а у Иуды – черный. И вдобавок на нем изображены еле заметные фигурки скорпионов.

Лист из Градуала. Флоренция. Ок. 1392–1399 гг.

New York. Morgan Library & Museum. M. 653.4 (№ 4)

I.3.12. Немецкий врач и травник Иоганн фон Кауб (де Куба) в 1485 г. опубликовал в Майнце на верхненемецком трактат «Сад здоровья». Он стал первой в Европе энциклопедией о растительном и животном мире, напечатанной не на латыни, а на народном языке. В 1491 г. вышел ее перевод на латынь, в 1492 г. – на нижненемецкий, а в 1500 г. – на французский. В главке, посвященной скорпиону, было сказано, что у этого создания лицо сладостное, почти девичье, а хвост – ядовитый и смертоносный. Это коварное создание неустанно пытается исподтишка и под разным углом уколоть ближнего. Чтобы спастись от его яда, нужно выпить вино с растворенным в нем пеплом сожженного скорпиона. На гравюре скорпион (в левой колонке) совсем не похож ни на реальное членистоногое, ни на то, каким его чаще всего изображали на гербах и флагах различных негативных персонажей.

Иоганн фон Кауб. Сад здоровья (Ortus sanitatis). Майнц. 1491 г. P. 292.

I.3.13. Персонификация зависти сидит на демоническом звере в окружении символов, которые в средневековой иконографии ассоциировались с тьмой и дьяволом: на ее флаге две сплетшиеся змеи, на щите – скорпион, а роль нашлемника играет летучая мышь.

Генрих Альдегревер. Зависть (одна из гравюр, посвященных семи смертным грехам). 1552 г.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-H-Z-159

Связь скорпиона с дьяволом прекрасно видна на фреске, созданной около 1364 г. при участии Уголино ди Прете Иларио в соборе Орвьето. В первой сцене дьявол, принявший облик Мадонны с Младенцем, обращается к двум еретикам и одному доброму католику. Мнимая Дева Мария, помимо крупной надписи dyabolus, разоблачается серыми перепончатыми крыльями и хищными лапами, виднеющимися из-под ее платья. Псевдо-Иисус, которого она прижимает к груди, вместо привычных атрибутов (прежде всего яблока) держит в левой руке (у самого лица «матери») черное насекомое, похожее на скорпиона. В следующей сцене св. Петр Мученик силой евхаристии развеивает иллюзию. Он протягивает «Богоматери» гостию и произносит слова: «Если ты мать Божия, то поклонись этому твоему сыну», имея в виду Тело Христово, в которое пресуществился хлеб. На этом наваждение рассеивается: посрамленные бесы (по одному на «мать» и «младенца») спасаются бегством, т. е., согласно устоявшейся иконографической формуле, стремглав летят вниз. «Дева Мария», словно опустевшая оболочка, обмякнув и закрыв глаза, «умирает». Рядом с одним из бесов падает и скорпион, выпущенный из рук Псевдо-Иисуса[306].

Кроме того, скорпион – наряду со змеями, жабами и другими «гадами», которые, как считалось, живут в земле, – ассоциировался со смертью, разложением трупов, а оттого – и с адскими муками. На фреске Страшного суда, созданной в 1393–1413 гг. сиенским мастером Таддео ди Бартоло в коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно, скорпионы покрывают тело лжесвидетеля, которому бес льет на грудь какую-то жидкость (кипящую смолу или расплавленный металл?)[307].

Наконец, скорпион уже в первые столетия христианской истории превратился в презренно-бранное обозначение еретиков и иудеев. Скажем, Тертуллиан (ум. после 220 г.) уподоблял скорпионьему яду ереси – ведь еретики распространяют яд лжеучений и отравляют христианские души[308]. Иероним Стридонский (ум. 420 г.) в толковании на книгу пророка Иезекииля сравнил со скорпионом «мятежный дом» Израиля[309]. В дальнейшем множество средневековых текстов, обличая лицемерие и коварство иудеев, уподобляло их скорпионам. И это сравнение напоминало об их связи с дьяволом.

Очень важно, что гербы и флаги со скорпионом в средневековой иконографии вовсе не были зарезервированы за иудеями. Это был универсальный маркер враждебного и демонического, который легко мигрировал сквозь время и пространство. В сюжетах из древней, раннехристианской или средневековой истории он регулярно доставался любым иноверцам, тем, кого тексты и изображения осуждали и преподносили как враждебных чужаков[310].

Например, в итальянской рукописи c текстом Тита Ливия скорпиона помещали на флаги, под которыми в бой шли различные враги Рима. При изображении битвы близ города Илипы, которая состоялась в 206 г. до н. э. во время Второй Пунической войны, римляне сражались под красным флагом с надписью HISPA (т. е. «Испания»), а их противники карфагеняне – под коричневато-желтым знаменем со скорпионом[311].

В иконографии раннехристианских мучеников скорпион часто маркирует их палачей-язычников. Достаточно взглянуть на несколько панелей, которые тосканский художник Джованни ди Бартоломео Кристиани во второй половине XIV в. посвятил мученичеству св. Луции Сиракузской. По преданию, она была казнена на Сицилии в 303 или 304 г. во время Диоклетиановых гонений. Непосредственный приказ об экзекуции был отдан римским консуляром Пасхазием, который обвинил юную христианку в том, что она растратила семейное имущество, раздав его бедным. Чтобы ее наказать, он приказал отдать Луцию в публичный дом[312]. В сцене, где юная христианка стоит перед своим судьей и мучителем, его воины держат красные и желтые щиты. На одном из красных видна римская аббревиатура SPQR, а на желтых изображены демонические насекомые: скорпион и саранча (I.3.14). Когда «сводники» из борделя попытались увести к себе Луцию, «Святой Дух с такой силой удерживал ее, что никто не мог сдвинуть деву с места. Пасхазий приказал собрать тысячу мужей: они связали Луцию по рукам и ногам, но никакими усилиями не смогли оторвать ее от того места, где она стояла. Тогда вслед за мужами пригнали тысячу упряжек быков, но дева Господня оставалась неподвижной. Призваны были маги, чтобы переместить ее с помощью заклинаний, но тщетны были все их старания»[313]. В другой сцене, где Господь не дал язычникам сдвинуть юную христианку с места, на желтых щитах двух воинов нарисованы стрекозы[314].

I.3.14. Джованни ди Бартоломео Кристиани. Мученичество св. Луции. Ок. 1370–1390-х гг.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 12.41.1–4

Саранча, как и мухи, пауки, муравьи, стрекозы и другие насекомые, принадлежала к числу гадов, в которых средневековый дьявол мог обратиться и которые поставляли «детали», применявшиеся художниками и реже скульпторами для сборки дьявольских тел. Так, в Часослове Екатерины Клевской (Утрехт, ок. 1440 г.) демон с муравьиной головой вилами толкает грешника в пасть преисподней[315]. Порой – как на миниатюре из фламандской рукописи «О граде Божьем» Августина (четвертая четверть XV в.) – бесы получали крылья стрекоз[316]. Рисунки на щитах воинов Пасхазия, вероятно, были вдохновлены Апокалипсисом (9:3), где демонические существа, которые вырвутся из «кладезя бездны», были уподоблены саранче и скорпионам: «И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы».

Посмотрим на Алтарь Ванни (ок. 1420 г.), хранящийся в Ватиканской пинакотеке. Там с желтыми щитами, на которых помещены скорпионы, изображены воины римского префекта Олибрия. Он приказал казнить другую христианку – Маргариту Антиохийскую – за то, что она отказалась стать его женой или наложницей и принести жертву языческим богам[317]. Рядом с обезглавленным телом лежит палач, который, убив ее, упал замертво. А перед римскими воинами со скорпионами на щитах стоят двое бородатых мужчин в длинных одеждах и с накидками на головах (I.3.15). Так в итальянской живописи того времени – прежде всего в многочисленных сценах Страстей – было принято представлять иудеев. Их убор явно напоминал о талите – покрывале, которое мужчины-иудеи надевали во время молитвы[318]. Однако в этой истории не было никаких евреев. Видимо, тот же «еврейский» типаж использовали для того, чтобы изобразить и язычников – каких-то старейшин или советников Олибрия.

На одной из миниатюр в рукописи «Житий отцов-пустынников» (Vitae patrum), созданной в Неаполе около 1350–1375 гг., мы видим темницу, а справа от нее – отряд рыцарей в шлемах-«саладах». Один из них держит в руках круглый щит с головой мавра, а другой – треугольный щит с черным скорпионом[319]. Перед нами эпизод из жития фиваидского отшельника Аполлония, рассказанный в «Истории монахов» Руфина Аквилейского (ок. 345–410 гг.). Соответственно, рыцари – это тоже не иудеи, а отряд римского сотника (сам он стоит впереди без щита), который во времена императора Юлиана Отступника (361–363 гг.) заточил Аполлония и его товарищей в темницу[320].

Само собой, на средневековых иллюстрациях к хроникам Крестовых походов с таким же скорпионом могли изображать и новых врагов христиан – сарацин. В одной из рукописей «Истории деяний в заморских землях», иллюминированной в Риме в 1295 г., действует мусульманское войско, которое в 1098 г. осадило Антиохию. Внутри укрылись крестоносцы, незадолго до того овладевшие этим городом. А над магометанами реет желтый флаг (явно отличающийся по цвету от позолоты, использовавшейся в той же миниатюре) с черным скорпионом[321].

Как символ иноверия, ереси и враждебной инаковости, скорпион продолжал использоваться и в XVI в. На панели с изображением апостола Иакова Старшего и волхва Гермогена, написанной анонимным последователем Босха, стилизованный (с тремя парами лап и прямым хвостом) скорпион появляется дважды: на белом щитке, закрепленном на плече демона, стоящего рядом с магом, и чуть поодаль – на красном изорванном знамени, которое держат три беса (I.3.16).

Кроме того, скорпиона нередко помещали на воображаемые гербы неевропейских, часто вымышленных царств и властителей. Так, в гербовнике, составленном в 1483 г. Конрадом Грюненбергом из Констанца, упоминается некое индийское царство под названием Alligastya. Ему присвоили золотой (он изображен желтым) щит с черным скорпионом (I.3.17)[322]. В другом контексте такой герб легко мог достаться иудеям и другим врагам истинной веры. В том же гербовнике упоминается и некий король Zerraczy (вероятно, Шираз в Персии). На его щите – еще одно существо с демонической репутацией: жаба[323].

I.3.15. Школа Турино Ванни. Алтарь св. Маргариты. Ок. 1420 г.

Vaticano. Pinacoteca

I.3.16. Апостол Иаков и маг Гермоген. 1560-е гг. (?)

Valenciennes. Musée des Beaux-Arts. № P. 46.1.44

I.3.17. Гербы экзотических держав (слева направо, сверху вниз): Эфиопия, Сабейское царство и владения волхва Мельхиора; Корса в Индии; Аллигастия в Индии; Трапполле в Индии; остров Пендексор (Пентоксор) с городом Ниса, который пресвитер Иоанн отнял у индийского царя Юселя; Индийское царство.

Гербовник Конрада Грюненберга. Ок. 1480 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 145. Fol. 54

Бок о бок с Alligastya и Zerraczy Грюненберг приводит гербы других монархов, якобы правящих в Африке, Индии и прочих далеких землях. Было бы естественно предположить, что все они (кроме царя-священника Иоанна, у которого в гербе закономерно изображен крест) будут обозначены фигурами демонического характера. Но нет: наряду со змеями, головами сарацинов и сарацинок, гротескными шапками и кривыми мечами в ход идут нейтральные и даже почетные фигуры: прямые мечи, короны, шлемы, орлы и львы, а также экзотические существа без негативных ассоциаций, такие как верблюд или слон. Эти образы скорее свидетельствуют о любопытстве к заморским курьезам, чем об их неприятии и осуждении.

Символы добра и зла парадоксально «рифмуются»: на одной странице с гербом Alligastya представлены гербы королей Korsa (вьющаяся змея с тремя рогами на голове) и Enndyen (змея, свешивающаяся с креста в форме буквы тау). Если первое создание напоминает об апокалиптических чудовищах, второе воспроизводит иконографию «медного змия», которого пророк Моисей воздвиг, чтобы защитить свой народ от укусов змей (Чис. 21:6-9). В христианской традиции «медный змий» выступал как прообраз креста, на котором распяли Спасителя. Среди воображаемых гербов, приведенных Грюненбергом, попадаются и кресты как таковые. Мы встречаем их у воображаемых королей Нубии («король Нубийский – христианин и подчиняется хану») и неведомых держав Nestio (Андреевский крест) и Turrye (прямой крест)[324]. Символика Иного не только разнообразна, но и неоднозначна.

На средневековых изображениях скорпион выступал в нескольких разных ролях. Он был не только дьявольским, еретическим или иудейским, но и астрономическим или астрологическим символом[325]. Скорпионом называли один из двенадцати знаков зодиака (т. е. секторов по 30 градусов, на которые делили эклиптику – видимый с Земли путь, пройденный за год Солнцем), и одно из зодиакальных созвездий, расположенных вдоль эклиптики. На средневековых календарях, какие легко найти в начале Псалтирей и Часословов, скорпион изображался на странице с месяцем октябрем (когда Солнце находится в этом знаке)[326].

Поскольку тело человека издревле представляли как микрокосм, Вселенную в миниатюре, существовало представление о том, что каждый из органов, каждая из систем организма находится под преимущественным влиянием какого-то из светил. Эта теория известна как мелотезия (от греческих слов «мелос» – часть тела и «тезис» – «местоположение»)[327]. Знак Скорпиона – как можно было увидеть на многочисленных изображениях так называемого зодиакального человека (homo signorum), – отвечал за гениталии, половую систему, а значит, и за венерические болезни (I.3.18). Считалось, что в период, когда Луна находится в знаке соответствующего органа, в нем опасно проводить хирургические вмешательства или делать кровопускание.

I.3.18. Зодиакальный человек. На гениталиях у него между Девой и Стрельцом нарисован Скорпион.

Библия бедняков. Бавария. Сер. XIV в.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Clm 19414. Fol. 188v

Поскольку Скорпион заведовал мочеполовой системой, его астрологическому влиянию приписали новый мор, который начался на Западе в середине 1490-х гг. Речь шла о сифилисе – венерической болезни, которая, по господствующей ныне версии, попала в Европу с испанскими моряками из Нового Света. В 1495 г. во время Итальянских войн солдаты из армии французского короля Карла VIII спровоцировали вспышку сифилиса в Неаполе. Потому недуг стал тогда известен как «французская», или «неаполитанская», болезнь.

В 1496 г., когда эпидемия достигла германских земель, нюрнбергский врач Теодорик Ульсений выпустил краткую поэму, посвященную ее причинам. Текст был снабжен гравюрой, созданной Альбрехтом Дюрером. Он изобразил сифилитика в облике полунагого иноземца-распутника (видимо, ландскнехта) в огромной шляпе с пером. Ульсений утверждал, что мор был вызван великим схождением Сатурна и Юпитера в знаке Скорпиона, которое случилось в 1484 г. Потому над фигурой сифилитика Дюрер поместил небесную сферу с 12 знаками зодиака – и Скорпионом прямо над его головой[328].

В 1504–1506 гг. болонский художник Амико Аспертини расписал часовню св. Цецилии Римской в своем родном городе фресками, посвященными мученичеству этой раннехристианской святой, ее жениха Валерия и его брата Тибурция. По преданию, они под влиянием Цецилии тоже приняли христианство. В сцене, где по приказу префекта Турция Алмахия юношам отрубают головы, справа от них стоит скорбный человек в обносках. По одной из версий, это больной сифилисом. Он опирается на древко с красным флагом, на котором нарисован черный скорпион – здесь, видимо, не еврейский, а астрологический знак, который указывал на причину его недуга[329].

Перечень фигур, которые позднесредневековые мастера помещали на щиты и флаги богоубийц, конечно, не сводился к альтернативе римского (SPQR, одноглавый или двуглавый орел) и еврейского (скорпион). В символике, которую приписывали мучителям и палачам Христа, применялось множество других знаков, у которых не было явной привязки ни к языческому Риму, ни к жестоковыйному Израилю (I.3.19). Их объединяло лишь то, что в средневековом воображаемом они ассоциировались с иноверием, его «отцом» – дьяволом, а потому изобличали богоубийц, будь они римляне или иудеи, как его слуг.

I.3.19. Шествие на Голгофу и Распятие. На единственном флажке, который виден в этой сцене (на горне у воина), изображен дракон.

Винсент из Бове. Историческое зерцало. Париж. 1463 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 50. Fol. 231v

В этот список входили драконы, змеи или демоны, головы мавров, нагие (часто вооруженные) фигуры, которые олицетворяли языческих идолов, звезды, полумесяцы или звезды с полумесяцами, всевозможные экзотические письмена, фантастические узоры и т. д.[330] Чтобы усилить свое послание, художники часто вручали истязателям и палачам Христа сразу множество знаков иноверия.

Например, на фреске, написанной в XIV в. в базилике Сант-Аббондио в Комо, у стражи иудейских первосвященников, которые вместе с Иудой пришли арестовать Христа в Гефсиманский сад, видны три щита. На одном изображена звезда с шестью лучами (это явно не символ иудаизма, а один из универсальных знаков «восточности»), на втором – голова мавра на желтом фоне, а на третьем – полумесяцы. А на фреске Джакомо Борлоне (1471 г.) в церкви дисциплинатов в Клузоне по правую руку Христа, за спиной сотника Лонгина, воин в точно таком же, как у него, шлеме держит в руках желтое знамя со скорпионом; дальше, за «благоразумным» разбойником, реет красное знамя с драконом, за ним – белый флаг со SPQR, а потом – красный флажок с терновым венцом. По левую руку Христа, между ним и «безумным» разбойником, над головой у благочестивого сотника, признавшего распятого Сыном Божьим, реет белое знамя с красными лилиями (отсылка к гербу Флоренции?), а дальше – белый флаг с головой мавра. И такая же голова мавра изображена на желтом щите у одного из римских воинов, разыгрывающих в кости одежды распятого[331] (I.3.20).

I.3.20. Джакомо Борлоне. Распятие (фреска в церкви дисциплинатов в Клузоне). 1471 г.

Аналогичный набор символов, но в совершенно ином контексте, появляется у флорентийского художника Паоло Уччелло. В 1468 гг. он по заказу урбинского братства Тела Христова и герцога Федерико да Монтефельтро написал пределлу (фриз, на который ставят алтарный образ) с изображением чуда об оскверненной гостии[332]. Речь идет об истории, которая (якобы) случилась в парижском приходе Сен-Жан-ан-Грэв на Пасху 1290 г.

В соответствии с базовой версией этих событий, незадолго до праздника (а в тот год иудейская Пасха совпала с христианской) иудей по имени Ионатан обещал христианке, которая заложила ему какую-то одежду, что бесплатно ее вернет, если она принесет из церкви освященную гостию. Женщина согласилась. Получив гостию, Ионатан бросил ее в котел с кипящей водой. И вода тотчас же покраснела, как будто от крови. По другой версии предания, иудеи, стремясь поглумиться над хлебцем, который христиане считали Телом своего Бога, стали тыкать его ножами, иглами и другими орудиями, а потом бросили в кипяток. Однако над котлом, на глазах Ионатана, его жены, сына и дочери, появилась фигура распятого Христа. Увидев это, сын святотатца бросился в церковь, крича, что отец убивает Бога христиан. Ионатана арестовали и приговорили к сожжению. Его домашние обратились в христианство, а дочь даже ушла в монахини. Дом иудея был конфискован, и к 1295 г. папа Бонифаций VIII разрешил построить на его месте часовню, куда передали оскверненную и «ожившую» гостию. Нож, которым Ионатан совершил свое святотатство, был перенесен в приходскую церковь Сен-Жан-ан-Грэв, где его стали почитать как реликвию[333].

Парижское дело 1290 г. явно не было первым случаем, когда евреев обвиняли в осквернении гостии[334]. Например, в 1280-х гг. в Сен-Дье под Эпиналем некий еврей, как рассказывали, добыл гостию и был пойман приходским священником как раз в тот момент, когда собирался что-то с ней сделать. Однако события, случившиеся в Париже, в отличие от других историй, стали известны по всему католическому миру и превратились в матрицу аналогичных обвинений на несколько веков вперед[335].

В одной из сцен, написанных Уччелло, мы видим лавку святотатца и христианку, принесшую ему крошечный белый кружок – Тело Бога. На дальней стене над камином висят три желтых щита: слева – со скорпионом, справа – со звездой о восьми лучах, а в центре самый большой – с головой мавра (I.3.21). В отличие от северных художников того времени, Уччелло изобразил самого ростовщика совершенно нейтрально, без утрированного уродства или каких-то деталей одежды, указывавших на его вероисповедание[336]. Аналогично в убранстве его комнаты, помимо щитов, нет никаких элементов, которые отличали бы ее от комнаты христианина: ни фигуры Моисея со скрижалями, ни (псевдо)еврейских надписей.

I.3.21. Паоло Уччелло. Лавка ростовщика (фрагмент алтарной пределлы, посвященной чуду об оскверненной гостии). 1467–1469 гг.

Urbino. Galleria Nazionale delle Marche

Историки порой приписывают каждому из этих символов собственный смысл: например, предполагают, что скорпион олицетворял иудаизм, голова мавра – ислам, а звезда – магию и оккультные науки, т. е. трех врагов христианства. Однако вероятнее, что все они говорили об одном – о том, что лавка принадлежит не христианину, а иноверцу – иудею. Ведь в позднесредневековой иконографии нашивки в форме звезды тоже порой служили идентификационным знаком евреев[337]. А голова мавра не всегда напрямую отсылала к магометанству. Как мы видели, ее нередко изображали на флагах или гербах воинов, стоявших у подножия креста на Голгофе. Скорее, это был один из универсальных символов иноверия, который подходил и для иудеев или напоминал о том, что все иноверцы – внутренние и внешние – едины в своей ненависти к Христу.

Святотатство не могло остаться безнаказанным. В двух сценах, которые написал Уччелло, мы видим, как еврея-ростовщика с семейством и христианку, которую принесла ему гостию, ведут на казнь. Однако, поскольку она покаялась в содеянном, ангел в последний момент ее спасает, а евреев отправляют на костер. Важно, что в различных версиях этой истории, которые мог знать художник (в частности, ее пересказывал Джованни Виллани), говорилось, что казнен был только главный виновник преступления, а его жена и дети обратились в христианство и были помилованы. На пределле Уччелло ничего подобного не происходит – все евреи идут на костер. Этот исход не предусматривает обращения. Прощения удостаивается лишь христианка, передавшая святотатцу Тело Христово.

Хотя по сюжету действие происходит в Париже, воины, которые эскортируют преступников, держат в руках красные стяги с римской аббревиатурой SPQR[338]. По предположению историка Даны Кац, Уччелло взял эту деталь из изображений Распятия, в частности из фрески Лоренцо и Якобо Салимбени в урбинской оратории Сан-Джованни (1416 г.)[339]. Такое заимствование могло быть оправдано тем, что осквернение гостии, Тела Христова, соотносили с истязаниями и Распятием самого Христа. Тем не менее при этом воины-христиане, которые казнят иудеев-святотатцев, уподобляются римским воинам-язычникам, казнившим Спасителя.

Важно понимать, что гербы с маврами, полумесяцами, жабами, змеями или драконами присваивали не только негативным персонажам. Конечно, эти фигуры принадлежали к визуальному арсеналу инаковости и иноверия. А потому в воображаемой геральдике их постоянно использовали для демонизации врагов Христа и христианства. Однако это не мешало применять их и во вполне нейтральных контекстах. Дело в том, что одни и те же фигуры по-разному функционировали в реальной геральдике и в геральдике воображаемой.

Реальная геральдика по своему языку и задачам (идентификация владельца, маркировка его статуса, демонстрация его места в роду и т. д.) была далека от христианской дидактики. Напротив, гербы, которые приписывали (вымышленным) персонажам из далекого прошлого или выходцам из других культур, часто использовали для того, чтобы вынести им нравственную или религиозную оценку[340]. И тут тоже важно обращать внимание на контекст. Одно дело – гербы, с какими, к примеру, на иллюстрациях к хроникам Крестовых походов изображали «проклятых сарацин», сражающихся с доблестными «воинами Христовыми». Тут Иной по определению оказывался Врагом. Другое – гербы, которые сочиняли для персонажей эпоса, рыцарских романов или других текстов, которые воспевали воинскую доблесть и описывали завораживающие чудеса, случавшиеся в далекой древности или в далеких землях. Тут водораздел между христианами и иноверцами нередко отступал на второй план, а экзотику не всегда меряли религиозной меркой.

На гербе, который приписывали Дезье Гордому, храброму и свирепому рыцарю-карлику, был изображен красный «змей», или красная «гидра», с семью головами[341]. Эта фигура внешне была идентична семиглавому Дракону (Змею), означавшему Сатану, которого можно было увидеть на бессчетных иллюстрациях к Апокалипсису. Однако это не означало, что Дезье – враг Христов. Аналогично у гиганта Сегурана Смуглого на золотом щите изображался черный одноглавый дракон с зеленым языком, а у жестокого Галлинана Белого – красный дракон с языком черного цвета[342]. Кроме того, в средневековых гербовниках дракона часто помещали на щиты Утера Пендрагона, легендарного короля бриттов и отца Артура (дело в том, что его прозвище означало «главный дракон», т. е. иносказательно – предводитель войска, главный воитель), и Иисуса Навина, который после смерти пророка Моисея повел израильтян на завоевание Ханаана.

Такая же фигура нередко использовалась и в реальной геральдике[343]. Например, в древнейшем французском гербовнике Ле Бретона, первая часть которого была создана на рубеже XIII–XIV в., красный дракон на серебряном поле изображен на щите Жана, виконта Корбея, сеньора Гре и Жалемена[344]. И само собой, красный дракон издревле был символом Уэльса. На гербах и флагах римских или еврейских палачей Христа либо сарацин, противостоящих крестоносцам, это фантастическое создание явно изобличало их как клевретов дьявола. У Иисуса Навина и Утера Пендрагона напоминало об их воинской доблести, без явных отсылок к христианской символике[345].

В 1492 г. священник и художник Джованни Каневазио расписал фресками церковь Нотр-Дам-де-Фонтен в окрестностях деревни Ла-Бриг. Сегодня она находится на территории Франции, рядом с границей Италии, а в то время принадлежала Савойскому герцогству. Тогда это был преуспевающий торговый городок – через него проходил один из путей, по которому соль со Средиземного моря транспортировали на Пьемонтскую равнину.

Особое внимание Каневазио уделил Страстям Христовым. На стенах небольшой церкви разворачиваются 26 сцен: от Входа Господня в Иерусалим до Сошествия во ад. Где Страсти, там, само собой, палачи. Многие из них одеты в высокие, загнутые наверху шапки, напоминающие юденхуты, либо в тюрбаны разных конструкций. Под фресками Каневазио идут латинские подписи, которые идентифицируют почти всех истязателей Христа как иудеев. Причем даже в тех сценах, где, в соответствии с Евангелиями, над ним издевались римляне. Так, в претории его должны были бичевать воины Пилата. Тем не менее подпись к фреске гласит: «Как Христос, привязанный к колонне, подвергся бичеванию от иудеев». Видимо, дело в том, что в позднесредневековых страстны́х трактатах и мистериях этот эпизод раздвоился и появился его «близнец», где Спасителя бичевали евреи[346]. Каневазио прямо об этом упомянул. Под сценой «Се человек» идет подпись: «Как Пилат передал Христа иудеям, чтобы вновь подвергнуть его бичеванию, и многие из них кричали, что его нужно распять»[347].

На изображениях Страстей идентичность врагов Христа раскрывается с помощью множества разных флагов. В сцене, подписанной «Как иудеи привели Христа в преторию Пилата», воины держат два знамени: алое с аббревиатурой SPQR поднято, а желтое с двумя черными фигурами – скорпионом и летучей мышью – опущено (I.3.22)[348]. Похожее соседство нескольких флагов повторяется в сценах, где Пилат, отказавшись осудить Христа, умывает руки; где узника ведут на Голгофу; прибивают ко кресту; и, наконец, распинают бок о бок с двумя разбойниками[349]. Сочетание в руках палачей красных и желтых флагов обычно толкуют как указание на две силы: римлян (язычников) и иудеев, которые убили Богочеловека. Скорее всего, это верно. Однако интересно, что римские стяги появляются даже в тех сценах, где подписи однозначно идентифицируют всех палачей как евреев.

I.3.22. Джованни Каневазио. Христос перед Пилатом.1492 г.

Фреска в церкви Нотр-Дам-де-Фонтен в Ла-Бриге

Скорпион, как уже говорилось выше, – это привычный в иконографии того времени символ иудаизма и других форм иноверия. А вот летучая мышь в воображаемой символике богоубийц появляется намного реже. Например, ее можно увидеть на Распятии, написанном в 1432 г. Гульельмо Фантини в баптистерии городка Кьери, расположенного в 150 км от Ла-Брига (I.3.23). Там по левую руку Христа, над благочестивым сотником, признавшим распятого Сыном Божьим, реет красный стяг со SPQR, а дальше – за «безумным» разбойником – желтоватое знамя со скорпионом. По правую руку Спасителя – над Лонгином, который пронзает его бок копьем, и Стефатоном, протягивающим ему губку с уксусом, – изображен белый стяг с черной летучей мышью. На древко сверху надет козлиный рог. Видимо, это тоже указание на иудаизм. Синагогу, которая олицетворяла еврейский закон, нередко представляли верхом на козле или с головой жертвенного козла в руках[350].

I.3.23. Гильельмо Фантини. Распятие. 1432 г.

Фреска в баптистерии собора Кьери

В богословских трактатах, бестиариях и других сочинениях летучая мышь как существо ночное устойчиво ассоциировалась с миром тьмы и тоже нередко использовалась в антиеврейской полемике. В этом она играла роль, аналогичную сове: так, во множестве средневековых текстов та символизировала еретиков и иудеев, скрывающихся от света истины. Летучая мышь тоже напоминала о духовной слепоте всех врагов Христа. Как существо-гибрид (не зверь и не птица), она, так же как скорпион, указывала на их двуличие и лицемерие. Мышь не может толком взлететь и парит недалеко от земли. Так и иудеи греховно привязаны к буквальному толкованию Писания, всему плотскому и материальному[351].

В ветхозаветной книге Левит (11:19) летучая мышь (нетопырь) числилась среди нечистых птиц: «Гнушайтесь сих (не должно их есть, скверны они) … цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». Комментируя эти строки, Бруно Астийский (ок. 1045–1123 гг.), аббат Монте-Кассино и епископ Сеньи, писал, что сова, которая сторонится дневного света, символизирует тех, кто служит тьме и бежит от Иисуса Христа – солнца правды. «То, что мы сказали об этом животном, относится и к летучей мыши»[352]. В Абердинском бестиарии (XII в.) говорилось, что летучая мышь (vespertilio) – это невзрачное животное, получившее свое имя от слова «вечер» (vesper). У него, как у птицы, есть крылья, но, в отличие от других птиц, оно не дву-, а четвероного. Летучая мышь не откладывает яйца, а рожает, как животные. Резкий крик, который она издает, символизирует пустую болтовню философов или пагубные словеса еретиков[353].

В следующем столетии Робер де Сорбон (1201–1274), богослов и исповедник французского короля Людовика IX, объясняя, что такое двуличие, рассказал притчу о летучей мыши. Однажды повздорили птицы и четвероногие. Они назначили день для битвы, но летучая мышь заявила, что не придет. Она посмотрит, кто одержит верх, и займет сторону победителя. После столкновения, в котором было множество жертв с обеих сторон, четвероногие увидели летучую мышь: «Поймайте, убейте, повесьте этого вражину!» На это она отвечала: «Что вы говорите? Я же одна из вас». И показала им четыре лапы. Затем, столкнувшись с птицами, продемонстрировала им свои крылья – и тоже успешно выкрутилась. «Сколько я знаю таких людей! – сетовал Робер де Сорбон. – Общаясь с людьми благочестивыми, с монахами, они просят: "Помолитесь за меня!" И каются, словно Мария Магдалина. Однако, оказавшись в компании людей суетных и мирских, они, дабы заручиться их симпатиями, насмехаются над монахами и бегинками»[354].

Кроме того, в средневековой иконографии летучая мышь порой выступала как один из атрибутов Зависти (Invidia) – порока, который христианские авторы тоже нередко ассоциировали с иудеями[355]. В трактате о «Сражении пороков и добродетелей», который в некоторых рукописях шел вслед за «Зерцалом человеческого спасения», персонификация зависти, восседающая верхом на драконе, или бес, который стоит рядом с ней, держит в руках щит с летучей мышью (I.3.24)[356]. Наконец, нельзя забывать о том, что в последние столетия Средневековья падших ангелов, бесов, чтобы противопоставить их светлым ангелам, очень часто изображали не с птичьими, а с перепончатыми крыльями, как у летучей мыши[357].

I.3.24. Персонификация зависти в облике женской фигуры в рыцарском шлеме. Она восседает на огнедышащем драконе. На ее щите нарисована летучая мышь: для этого ночного животного невыносим свет – так и для завистника невыносимо чужое счастье.

Зерцало человеческого спасения. Пфальц. Ок. 1430 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Clm 3003. Fol. 52

Символы, ассоциировавшиеся с миром зла, легко переносили в пространство экзотики. В одном гербовнике, созданном в Южной Германии около 1530 г., гербы реальных королевств, владетельных семейств или городов соседствуют с вымышленными гербами: государей, живших в глубокой древности, или далеких воображаемых королей, королевств и народов (как Пресвитер Иоанн, Гог и Магог и т. д.). Среди них есть и герб Индии: желтый щит, на котором изображены три черные летучие мыши с распростертыми крыльями (I.3.25)[358].

I.3.25. Гербовник. Южная Германия. Ок. 1530 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod. icon. 391. Fol. 27

Почему на фреске в Нотр-Дам-де-Фонтен на желтом флаге летучая мышь изображена вместе со скорпионом? Марсель Бюлар, автор масштабного исследования, посвященного антиеврейской иконографии позднего Средневековья, видел в их соседстве изобличение пороков, которые связывались с иудаизмом: коварства/предательства (скорпион) и двуличия/лицемерия (летучая мышь)[359]. Однако не обязательно, что негативная символика была настроена так тонко. Возможно, что Джованни Каневазио просто объединил на флаге два существа, ассоциировавшихся с иноверием, грехом и дьяволом.

Еще один важный момент: отчего на фреске в Ла-Бриге римский стяг поднят вверх, а иудейский смотрит вниз? Эта деталь явно восходит к «Евангелию Никодима». В древнем апокрифе рассказывалось о том, что, когда Христа привели к Пилату, знаки, которые держали воины, склонились к земле. Иудеи стали возмущаться, что знаменосцы специально приветствовали арестованного Иисуса. На это они ответили, что знаки опустились сами и они ничего не могли с ними сделать[360]. На исходе Средневековья этот эпизод периодически появлялся в страстны́х мистериях. Однако в сцене, написанной Каневазио, к земле «насильно» склоняется только желтый иудейский флаг, а римский имперский штандарт (в напоминание о том, что империя позже стала христианской?) все еще смотрит вверх.

В сцене Шествия на Голгофу тоже видны два флага. В самом начале процессии над двумя всадниками реет красный римский. В конце, за Христом и одним из разбойников, которых предстояло распять вместе с ним, на коне едет трубач. На его медном инструменте висит желтый флаг. Но фигура на нем другая – две цапли (?), которые переплелись шеями, так что левая смотрит вправо, а правая – влево. Виктория Плеш предположила, что этот образ символизировал нежелание птиц смотреть вперед, т. е. отказ иудеев признавать божественность Христа[361].

Однако есть и другое объяснение, которое мне кажется более правдоподобным. Головы цапель, которые в книге Левит перечисляются в одном ряду с летучими мышами, развернуты так, что напоминают вариацию на тему двуглавого орла – герба Священной Римской империи. В сценах Страстей его регулярно использовали как символ древней Римской империи, в которой родился и был казнен Христос. В немецком гербовнике, о котором я говорил выше, можно увидеть герб, приписанный Юлию Цезарю. Там на золотом поле изображен черный двуглавый орел с перекрещенными шеями, так что правая голова смотрит влево, а левая – вправо (I.3.26)[362]. Вероятно, что привычный образ был изменен как раз для того, чтобы развести символику империи языческой и империи христианской. Джованни Каневазио вместо двуглавого орла поместил на стяг двух цапель, но шеи у них перекрещены точно так же.

I.3.26. Гербовник. Южная Германия. Ок. 1530 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod.icon. 391. Fol. 6v

Похожий набор флагов Каневазио изобразил и в сцене Распятия. По левую руку Христа над благочестивым центурионом реет красное знамя с надписью SPQR. Он оглядывается назад, к седобородому старику в высоком тюрбане (видимо, это кто-то из иудейских старейшин), а за ним стоят воины с желтым знаменем, на котором изображен (еврейский) скорпион. По правую руку Христа, за спиной праведного разбойника Дисмаса, который, по церковному преданию, после смерти на Голгофе первым вошел в Царствие Небесное, воин держит еще одно красное знамя – с черной черепахой.

Вероятно, дело в том, что ее средневековое латинское название tartaruca и имена в романских языках (tartaruga, tortuga и т. д.) происходят от прилагательного tartarucos (по-гречески – tartarukos). А оно напоминало о тартаре – преисподней[363]. Черепахи порой появлялись в вымышленной символике иноверцев, например сарацин. Свидетельством тому служит каталонская рукопись с текстом «Цвета историй Восточной земли», о которой уже говорилось выше. К примеру, на одной из миниатюр войско «татарского» хана Батыя побеждает армию «турецкого султана». Над отрядом «татар» реет красный флаг с лицом короля (хана «Октоты» или самого Чингисхана?), а над тюрками в белых тюрбанах – синий флаг с черепахой[364]. Каталонский мастер, работавший над этой рукописью, сделал черепаху одним из символов магометан, в которых видел главных врагов всех христианских царств[365].

Вернемся в Ла-Бриг. В сцене Сошествия во ад Христос выводит из пылающей крепости, символизирующей преисподнюю, ветхозаветных праведников во главе с Адамом, Евой и Иоанном Крестителем. Спаситель стоит на рухнувших вратах ада, под которыми бессильно лежит поверженный Сатана с громадной дубиной в руке. Звероподобные разноцветные бесы, засевшие на вратах, пытаются защититься от вторжения, размахивают крюками и стреляют из аркебуз. Наверху башни закреплен желтый флажок с черной рогатой мордой – портретом адского короля, самого Сатаны. Флажок почти касается раздвоенного белого знамени с красным крестом. Оно закреплено на древке, которым Христос поражает врата ада. Флаг спасения и флаг погибели изображены на одной высоте и зримо противопоставлены друг другу.

На фресках Каневазио в Нотр-Дам-де-Фонтен применяется множество знаков, которые отличают богоубийц и других грешников от праведников. Если не считать красных знамен с римской аббревиатурой SPQR и красного же флага с черепахой, в одеждах и знаменах злодеев преобладает желтый – цвет, который в позднесредневековой иконографии пользовался дурной репутацией и устойчиво ассоциировался с иудаизмом. В ярко-желтые плащи, рубахи или чалмы одеты многие палачи, в том числе Стефатон, который протягивает распятому Христу губку, пропитанную уксусом с желчью. В темно-желтый хитон с зеленым плащом (это сочетание, считавшееся особенно безобразным, активно использовалось в антииудейской иконографии) во всех сценах одет Иуда – апостол-предатель[366].

Однако символика цветов у Каневазио вовсе не однозначна. Как и многие художники из альпийских земель, он активно использовал ярко-желтый и в одеждах апостолов. В сцене Входа Господня в Иерусалим один из встречающих Христа расстилает под ноги его ослу длинный желтый хитон, а апостол Петр, идущий за учителем, одет в желтый плащ. В Гефсиманском саду Петр в таком же плаще отрубает ухо рабу Малху в темно-желтом коротком хитоне – такого же цвета, как хитон Иуды, целующего Христа. А в сцене Распятия в желтом хитоне изображен ангел, принимающий душу благоразумного разбойника Дисмаса. Однозначно негативные ассоциации на фресках в Ла-Бриге закреплены только за темно-желтым и желто-зеленым.

Обличая духовную слепоту иудеев-богоубийц и их потомков иудеев-ростовщиков, Джованни Каневазио, как и другие мастера, изображавшие Страсти Христовы, обращался не к ним, а к христианам – прихожанам церкви Нотр-Дам-де-Фонтен. Как подчеркивает историк Виктория Плеш, такая иконография, конечно, разжигала антиеврейские чувства. Однако одновременно она напоминала христианам, что и они, преступая Божий Закон, вновь и вновь истязают своего Спасителя.

В некоторых сценах Распятия, созданных в XV–XVI вв., имперские символы (SPQR, орел) и дьявольский скорпион встречаются на одном гербе или флаге. Тем самым художники, видимо, подчеркивали сопричастность римлян и иудеев к богоубийству. Или стремились придумать для языческой Римской империи, в которой казнили Спасителя, символы, которые отличались бы от символов Священной Римской империи и христианского Рима – столицы папства[367].

Посмотрим на несколько примеров. На Распятии, написанном Микеле ди Зеноне из Вероны в 1501 г., с обеих сторон от Христа реет по знамени[368]. По левую руку (рядом с «безумным» разбойником) – темно-красное полотнище с черным двуглавым орлом и золотой полосой сверху. По правую (рядом с «благоразумным» разбойником) – знамя с двумя полосами: алой, на которой написано SPQR, и белой – с черным скорпионом[369]. Причем этот гибридный римско-иудейский флаг оказывается прямо над головой у добродетельного сотника, который, увидев чудеса, свершившиеся после смерти Христа, уверовал в то, что перед ним Сын Божий.

Пьемонтский мастер Дефенденте Феррари около 1520 г. создал триптих, где в центре изображено Распятие, на левой створке воины бичуют Христа, а на правой скорбный Христос, размышляя о предстоящей казни, сидит на кресте, который еще не вбили в землю. Справа от него – отряд римских воинов с копьями и алебардами. Первый из них держит в руках овальный щит. В центре на оранжеватом фоне нарисован скорпион, а вокруг идет римская аббревиатура: сверху SP, а снизу – QR. Слева за спиной у Христа из-за горы движется группа всадников во главе с офицером в шляпе с плюмажем. Чуть позади держится человек в красном капюшоне, который может означать одного из еврейских старейшин – в сценах Распятия их часто представляли бок о бок с римскими офицерами. Кем бы он ни был, над этим отрядом реет красное знамя с точно таким же рисунком: скорпион внутри аббревиатуры SPQR (I.3.27)[370].

I.3.27. Дефенденте Феррари. Муж скорбей. Ок. 1520 г.

Bergamo. Accademia Carrara. № 1058 (303)

Чтобы соотнести римские и еврейские символы, использовали и другие приемы. Например, можно было изобразить орла похожим на скорпиона, а скорпиона – похожим на орла. Взглянем на черных скорпионов, изображенных Джованни ди Пьерматтео Боккати на желтых попонах, щитах и знаменах воинов, собравшихся на Голгофе (см. I.3.2). А потом сравним их, к примеру, с имперским орлом, который реет над дворцом Пилата на панели «Се человек» (ок. 1518–1520 гг.) нидерландского мастера Квентина Массейса (см. I.3.6.)[371]. Они устроены аналогичным образом: черная, развернутая вверх фигура на желтом/золотом фоне; две передние клешни скорпиона – как две головы орла, ноги с боков – как крылья. В XV–XVI вв. некоторые художники, вероятно, использовали это сходство, чтобы соотнести язычников с иудеями, а иудеев – с язычниками.

I.3.28. Мастерская Иеронима Босха. Се человек. Ок. 1510 г.

Indianapolis Museum of Art. The Clowes Collection. № 2014.88

Начнем с цветов. В иконографии Страстей герб Священной Римской империи – черный орел на благородном золотом поле – часто переносился в прошлое и «превращался» в герб языческого Рима эпохи Тиберия (14–37 гг. н. э.). В символике, призванной изобличить иудаизм, черного скорпиона, как правило, изображали на презренном желтом фоне. Как писал Мишель Пастуро, активное «использование золота и позолоты во всех сферах художественного творчества и, стало быть, в большинстве эмблематических и символических систем способствовало тому, что желтый в конце Средневековья приобретает репутацию дурного цвета… Золото одновременно является материей и светом; в нем в наивысшей степени проявлены такие качества цвета, как яркость и насыщенность, которые пользовались особым спросом в позднем Средневековье. Тем самым золото со временем начинает выполнять функцию „хорошего желтого“, а все другие оттенки желтого утрачивают ценность. Это касается не только желтого, тяготеющего к красному, похожего на рыжий цвет волос Иуды, но и желтого с оттенком зеленого, который мы сегодня называем „лимонно-желтым“. Желто-зеленый, а вернее говоря, сочетание или сопоставление желтого и зеленого… в средневековом восприятии, видимо, представляло собой нечто агрессивное, сумбурное, тревожное. В сочетании друг с другом эти цвета ассоциируются с нарушением порядка, сумасшествием, расстройством чувств и рассудка. Они появляются в костюмах придворных шутов и буффонов, в одежде безумца из книги псалмов и, прежде всего, в одежде Иуды, желтый плащ которого в XIV–XVI вв. часто сочетается с другим предметом одежды зеленого цвета»[372]. С точки зрения символической ценности желтый и золотой находились на противоположных концах спектра. Однако на практике золото часто передавали с помощью различных желтых пигментов[373]. А это значило, что флаг, который подразумевался желтым, и флаг, который мыслился как золотой, могли выглядеть одинаково и писались одними красками.

Римские символы и символы иудейские порой подменяли друг друга или изображались похожим образом. На двух почти идентичных панелях «Се человек», которые были написаны в XVI в. кем-то из учеников или подражателей Босха, а сейчас хранятся в Филадельфии и Индианаполисе, по краям еврейской толпы, требующей у Пилата распять Христа, слева стоит воин с желтым знаменем, а справа – горожанин с желтой овальной нашивкой на воротнике. И на ней, и на флаге изображен стилизованный скорпион без хвоста (I.3.28)[374]. Однако на «Короновании терновым венцом», созданном другим последователем Босха около 1530–1540 гг., на плече истязателя, стоящего за спиной Христа, закреплен круглый – желтый или, скорее, золотого цвета – значок, но уже с двуглавым орлом. Это логично, поскольку пыточную корону из терний на голову Спасителя, по свидетельству евангелистов, возложили римляне[375]. Можно возразить, что сходство между желтой нашивкой и желтым (позолоченным) щитком случайно и зрителям того времени не пришло бы в голову их как-то соотнести.

Однако в нидерландской живописи XVI в. есть примеры, когда имперский орел изображался так, что напоминал насекомое. Взглянем на фантастический пейзаж с легендой о св. Христофоре, написанный Яном Мандейном (ок. 1500 – 1560 гг.) (I.3.29). Под отрубленной головой святого гиганта, по преданию казненного в середине III в. при императоре Деции или в начале IV в. при императоре Максимине II Дазе, лежит колоссальный шлем, а над ним реет красное знамя с шутовским бубенцом на конце. На флаге изображено черное создание с длинным хвостом, напоминающее скорее не имперского орла, а какое-то членистоногое[376]. Тут странный облик имперской птицы уже труднее списать на стилизацию, характерную для геральдических фигур, или на погрешность, допущенную художником.

I.3.29. Ян Мандейн. Легенда о св. Христофоре. Начало XVI в.

Санкт-Петербург. Государственный Эрмитаж. № ГЭ-4780

Насекомовидные орлы, которые, видимо, должны были объединить символ империи с иноверным, дьявольским скорпионом, встречались в иконографии еще за несколько столетий до того. Взглянем в одну из рукописей «Древней истории до эпохи Юлия Цезаря», которая была создана в Неаполе во второй четверти XIV в.[377] На листе 60v греки, отправившись на войну с Троей, высаживаются на остров Тенедос. На флагах и щитах осаждающих крепость ахейцев изображены кресты (!) и диагональные черные полосы, а на знаменах троянцев – одноглавые орлы (I.3.30 вверху). Открыв предыдущий разворот, мы увидим, что в сцене, где греки осаждают город Лирнесс, на щитах обороняющихся троянцев изображены не орлы с двумя крыльями, а похожие на них насекомые (скорпионы?) с длинными хвостами. Головы у них такие же, но вместо крыльев с вертикальными рядами перьев – множество ног, расходящихся от туловища по горизонтали (I.3.30 внизу). Скорпион и орел оказываются взаимозаменяемы и «перетекают» друг в друга.

I.3.30. Древняя история до эпохи Юлия Цезаря. Неаполь. Вторая четверть XIV в.

London. British Library. Ms. Royal 20 D l. Fol. 60v, 60

Нечто похожее происходит и с гербами, которые в позднее Средневековье приписывали Александру Македонскому (336–323 гг. до н. э.). На страницах гербовников, на изображениях «девяти доблестных мужей» (neuf preux) или на иллюстрациях к романам, повествовавшим о его славных деяниях, на щит или знамя Александра помещали множество разных фигур: одного или двух восстающих львов, льва, восседающего на престоле (с алебардой в лапах), быка, грифона, дракона, три короны, три колокола, три полумесяца, а порой имперского двуглавого орла[378]. В мире геральдической фантазии одному и тому же персонажу часто доставалось несколько разных символов, которые даже в одной и той же рукописи менялись от миниатюры к миниатюре.

Например, в роскошном списке «Истории Александра Великого» Квинта Курция Руфа (во французском переводе Васко де Лусены), который в 1470 г. изготовили в Брюгге для бургундского герцога Карла Смелого, над воинством македонского государя реют красные знамена с золотым драконом[379]. В отличие от многочисленных сцен Страстей, где палачи Христа тоже несли флаги с этим мифическим созданием, здесь у него явно не было негативных ассоциаций. Ведь Александр представал как образец могущественного и добродетельного монарха. Максимум дракон мог напоминать о том, что действие происходит в глубокой древности, а славный государь все же не христианин, а язычник. В еще одном списке этого сочинения, который тоже был создан в Брюгге, но позже, около 1475–1500 гг., все флаги Александра – золотые. На одном из таких знамен – как на гербе Священной Римской империи или гербах, приписываемых древней Римской империи, – изображен черный двуглавый орел с распростертыми крыльями[380]. Однако на множестве других миниатюр на таком же золотом фоне помещено одноглавое существо. На разных листах оно напоминает то петуха (не имелся ли в виду грифон, который был изображен столь схематично, что львиных черт в нем уже не осталось?), то летучую мышь, а то и вовсе дракона (I.3.31)[381].

I.3.31. «История Александра Великого» Квинта Курция Руфа. Брюгге. 1475–1500 гг.

Genève. Bibliothèque de Genève. Ms. Français 76

Орел, который изображен так, что напоминает зрителю о скорпионе, скорпион, похожий на орла, или странное существо, в котором видится и гордый имперский, и презренный еврейский символ, можно назвать иконографическим гибридом. Это понятие, предложенное Жаном Виртом и взятое на вооружение Жеромом Баше, важно для понимания средневекового визуального языка. Оно описывает те случаи, когда одна фигура означала сразу двух (возможно, иногда больше) персонажей. Скажем, старик с бородой – это одновременно и Бог Отец, и праотец Авраам, принимающий души праведников в своем «лоне». Такое совмещение изначально заложено в образ. Он открывает путь для обоих толкований, соединяет их воедино, а потому является амбивалентным (ambivalent). Такую амбивалентность следует отличать от ситуации неопределенности (ambiguité). Она возникает в тех случаях, когда зритель (или исследователь) оказывается не в состоянии выбрать одно из потенциально возможных значений, но в образ заложено лишь одно из них. Бородатый старик олицетворяет только Бога Отца или только Авраама – нам не удается определить, кого именно[382]. Конечно, на практике, как подчеркивает Баше, мы часто не знаем, имеем ли дело с амбивалентностью или с неопределенностью[383]. Однако в случае насекомовидных орлов и тем более орлов, которых на соседних миниатюрах заменяли на скорпионов, ясно видна игра: их соотносят, сближают, отождествляют.

Взгляд исследователя часто нацелен на то, чтобы распределить персонажей старинных изображений по этноконфессиональным группам. Однако во многих случаях сделать это непросто. Несмотря на агрессивный антииудаизм позднесредневековой проповеди и иконографии, внешние маркеры, позволявшие отличить иудеев от римлян во многих евангельских сценах, были ненадежны и подвижны. Коварный и хитрый скорпион, очень часто использовавшийся как символ иудаизма, нередко маркировал не иудеев, а язычников и порой соединялся с имперским орлом. Одни и те же персонажи Страстей – воины, бичевавшие Христа в претории, или центурион, признавший его сыном Божьим, – могли изображаться то с римскими, то с иудейскими атрибутами. Всех, кто участвовал в истязаниях и казни Христа, а также людей из толпы, проклинавшей его, изображали максимально отталкивающими – как в средневековом искусстве и подобало грешникам. Однако никаких этноконфессиональных знаков (от опознаваемого типа лица до особых деталей одежды или символики на гербах и флагах), которые ясно бы указали, кто они, на изображении часто не было.

Вероятно, что многозначность атрибутов, маркировавших истязателей и палачей Христа, часто была намеренной. В одних случаях всех или почти всех врагов Спасителя с помощью этих знаков записывали в иудеи или соотносили с ними. В других – антииудейское послание и вообще этнорелигиозная идентичность убийц, напротив, отступали на второй план. Основная цель многих изображений Страстей состояла в том, чтобы вызвать максимальную ненависть к богоубийцам и максимальную самоидентификацию со страданиями Христа. Послание страстны́х жестокостей было, прежде всего, не историческим, а вневременным. Оно напоминало о том, что людские грехи (и прежде всего грехи самих христиан, к которым были обращены эти образы) продолжают истязать Христа, как некогда его истязали римляне с иудеями.

Многие грешники каятся, а потом вновь начинают грешить. Тем самым они, как сказано в Послании апостола Павла к евреям (6:6), «снова распинают в себе Сына Божия и ругаются Ему». Такое предостережение регулярно звучало из уст позднесредневековых проповедников. Историки называют эту идею «продолжающимися» (или «непрекращающимися») Страстями[384]. Так, Лудольф Картузианец в «Житии Христа» предостерегал паству, что всякий раз, когда человек совершает смертный грех, он вновь подвергает своего Спасителя бичеванию[385]. О том же говорилось в многочисленных рукописях «Зерцала человеческого спасения». В этом популярном трактате Страсти представали «как продолжающийся процесс, в котором участвуют все грешники». Они вновь распинают Христа. Причем «больше грешат те, кто оскорбляет Христа царящего в божественности (in divinitate), чем те, кто распинал его, когда он обретался в человечности (in humanitate)». Тот, кто без страха грешит или кичится своими грехами, вновь изготавливает крест для распятия; тот, кто перекладывает вину за свои грехи на Бога, презрительно плюет в лицо Христа; тот, кто обещает ближнему то, что не собирается исполнять, вместе с иудеями его высмеивает и оскорбляет; тот, кто из благ, дарованных ему Господом, не подает милостыни, вместе с Иудой продает Спасителя; тот, кто под покровом истины проповедует ересь, протягивает Христу уксус, смешанный с желчью[386].

На изображениях преисподней, которые в позднее Средневековье создавались в разных концах Европы, можно увидеть множество всевозможных табличек, флагов, щитов и прочих опознавательных знаков, призванных помочь зрителю сориентироваться в этих карательных пейзажах.

Самый простой пример – это подписи, которые объясняли, какой именно грех карается в каждом из отсеков ада, или идентифицировали конкретных грешников: Иуду, Ирода, Пилата, Магомета, Аверроэса и др. Изображения загробных мук, которые вырезали из камня над вратами готических храмов или писали на их стенах красками, в первую очередь требовались для того, чтобы через страх отвратить верующих от греха. «Повидав», как тяжко приходится проклятым в аду, они должны были сделать все, чтобы самим туда не попасть после смерти. А для этого им было необходимо усвоить азы моральной доктрины и твердо знать, какие пороки ведут в преисподнюю.

К XIV–XV вв. изображения адских мук стали как никогда подробны и дидактичны. К примеру, чтобы запечатлеть в сознании верующих систему из семи смертных грехов (гордыня, зависть, гнев, уныние, алчность, чревоугодие, похоть), инфернальное царство часто делили на семь отсеков. В одном алчным скупцам заливали в рот расплавленное золото; в другом гордецов подвешивали вниз головой; в третьем чревоугодники, прикованные рядом со столом, полным яств, не могли до них дотянуться (либо, наоборот, бесы заталкивали им в глотки нечто отвратное – жаб, змей и других гадов) и т. д. Отсеки нередко делились на регистры поменьше, предназначенные для различных подкатегорий грешников[387]. Что именно привело того или иного узника в преисподнюю, зритель должен был понять из самого наказания. Кроме того, ему помогали подписи – где-то их пускали прямо по фону, поверх фигур и инфернальных пейзажей, а где-то помещали на специальные таблички или свитки[388].

I.4.1. Порой в инфернальных сценах появляются флаги, которые не несут никакой идентифицирующей информации, но ясно напоминают зрителю о природе загробного наказания. В одной из рукописей «Божественной комедии», созданной в Тоскане около 1450 г., навстречу Данте и его провожатому Вергилию выходит толпа «малодушных» (ignavi) – «тех жалких душ, что прожили, не зная/ни славы, ни позора смертных дел. / И с ними ангелов дурная стая, / что, не восстав, была и не верна / Всевышнему, средину соблюдая. / Их свергло небо, не терпя пятна; / И пропасть Ада их не принимает, / Иначе возгордилась бы вина» («Ад», III, 35–42; перевод М. Лозинского). Предводитель этой делегации, нагой клирик (на его принадлежность к духовному сословию указывает выбритая на макушке тонзура), держит белый раздвоенный флаг с изображением адского пламени.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Тоскана. Ок. 1444–1450 гг.

London. British Library. Ms. Yates Thompson 36. Fol. 5

На многих изображениях сами грешники держат в руках таблички или флажки с указанием тех грехов, которые обрекли их на муки (I.4.1). Около 1410 г. Джованни да Модена на стене одной из капелл в болонском соборе Сан-Петронио написал громадную преисподнюю, заполненную десятками нагих узников. Посреди гористого пейзажа восседает сам Сатана – звероподобный гигант, который пожирает грешников и исторгает (рожает) их из второй пасти, помещенной у него в паху. Прямо под ним, между хищными лапами, демоны истязают толпу гордецов – некоторые из них одеты в золотые или бумажные короны. Чтобы у (грамотного) зрителя не осталось сомнений насчет того, кто перед ним, рядом установлен маленький белый флажок, на котором выведено слово superbia – «гордыня»[389]. Аналогично на фреске Страшного суда (1492 г.) в уже знакомой нам церкви Нотр-Дам-де-Фонтен под городком Ла-Бриг грешники шествуют в пасть преисподней, держа стяги с указанием собственных преступлений: «грабители», «ростовщики», «сводники и прелюбодеи». При этом подписи (tituli), разъяснявшие общее содержание этой и соседних фресок, были выполнены на ученой латыни, а грехи, от которых предостерегали паству, именовались по-итальянски[390].

Нередко такие же «этикетки» писали на белых – как подразумевалось, пергаменных или бумажных – колпаках, которые водружали на головы грешникам. К примеру, на фреске Страшного суда (1393–1413 гг.) в коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно рогатый бес стегает розгами мужчину и женщину. У мужчины на голове надет белый раструб, на котором крупными буквами написано ruffiano – «сводник». Поодаль другой демон замахивается молотом на человека в колпаке со словом erode (т. е. Ирод), а змеиный хвост беса впивается в еще одного грешника, у которого на «митре» значится, что это farao – «фараон» (I.4.2). А на фреске (XV в.) в церкви Сан-Бернардино в Триоре на головы магов, которых истязают в огромном котле, надеты колпаки, на каждом из которых изображен бес[391]. На Страшном суде, написанном в конце XV в. в часовне св. Себастьяна в Челла-ди-Макра (Пьемонт), в преисподней, помимо папы, короля и епископа, есть двое грешников, одетых в цилиндрические шапки. На них нарисовано по демону, а подписи уточняют, в чем они виноваты: isti sunt superbi («сии гордецы») и «hic sunt Juphi… et heretici» («это иудеи… и еретики») (I.4.3)[392].

I.4.2. Ирод и Фараон в преисподней.

Фреска в коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно (Тоскана, Италия). 1393–1413 гг.

I.4.3. Слева: Наказание магов. Фреска в церкви Сан-Бернардино. Триора (Лигурия, Италия), XV в.

Справа

: Наказание иудеев и еретиков. Фреска в часовне св. Себастьяна в Челла-ди-Макра (Пьемонт, Италия). Конец XV в.

I.4.4. Никколо ди Джакомо. Миниатюра из рукописи «Декрета» Грациана. Болонья. Конец XIV в.

Berlin. Kupferstichkabinett der Staatlichen Museen zu Berlin – Preußischer Kulturbesitz. Kupferstichkabinett. № Min 4215

В конце XIV в. плодовитый болонский мастер Николо ди Джакомо создал миниатюру, на которой церковное правосудие было зримо соотнесено с Небесным (I.4.4)[393]. Она украшает одну из многочисленных рукописей «Декрета» – важного свода канонического права, который в XII в. составил Грациан, монах-камальдул из Болоньи. Изображение по горизонтали разделено на два регистра. Сверху перед нами предстает Страшный суд. На престоле восседает Христос, который поднял руки, демонстрир уя свои раны. По его правую руку (т. е. для нас слева) сидят святые: Дева Мария, Иоанн Евангелист, апостол Петр, которого можно узнать по ключам, апостол Иаков с паломническим посохом и, видимо, апостол Павел (с мечом) и Варфоломей (с ножом).

По левую руку Судии (т. е. для нас справа) изображено восстание из мертвых. Еще дальше – пещера преисподней, в которой демоны в адском пламени истязают грешников. Ближе к краю миниатюры расположился повелитель инфернального царства – мохнатый и рогатый Сатана, который попирает и притягивает к себе нечестивцев. Подобно Христу, он смотрит вперед – на зрителя.

В нижнем регистре почти под Христом восседает папа римский. Его престол более роскошный, чем у Небесного Судии. Руки понтифика тоже подняты. Он вершит суд над неким епископом (еретиком?) и двумя мирянами – мужчиной и женщиной, стоящими перед ним на коленях. Вокруг папского трона, словно святые в верхнем регистре, выстроились кардиналы и вооруженные рыцари – опора духовной и мирской власти Церкви. Правее мы видим костер, на котором сжигают епископа. А дальше изображена сцена, которая, возможно, по времени предшествовала его казни: прелата в митре и двух мирян уводят в темницу.

Эта миниатюра построена так, чтобы суд римского папы был соотнесен с Небесным судом Христа. Престол понтифика изображен почти (с небольшим сдвигом влево) под престолом Судии, а костер с темницей – под пещерой с пламенем, которая символизирует преисподнюю. Суд римского понтифика, викария Христа, предстает как земное отражение или образ Вечного суда, который вершится на Небесах. Ведь Христос даровал апостолу Петру и, как считалось, его преемникам – папам – власть ключей, на которой зиждется институт Церкви: «Ты – Петр [от греч. πέτρος – «камень»], и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16:18-19). По той же логике в городах Священной Римской империи и в других регионах Европы в судебных залах за спиной магистратов нередко помещали изображение Страшного суда – вечного эталона и верховной инстанции, которой они через порог смерти передают преступника[394].

Но вернемся к епископу, которого судит папа. Его фигура повторяется на изображении трижды. Слева, где он, стоя на коленях, выслушивает приговор, и справа, где он заходит в темницу, его голову венчает митра – знак епископского сана. В центре, где прелата пожирает пламя, у него на груди висит лист пергамена или бумаги с двумя печатями (приговор с изложением совершенных преступлений?), а на голову водружена похожая, но, видимо, пергаменная или бумажная «митра» с большой буквой «А». Это начало слова archihaereticus – «архиеретик», т. е. глава ереси или один из еретических учителей.

Важно, что такие головные уборы использовали и в реальной судебной практике, и в ритуалах народного правосудия. В них одевали преступников, выставленных к позорному столбу, или еретиков, которых вели на костер. Как и на изображениях преисподней, на улицах и площадях позднесредневековых городов «митры» были призваны изобличить того, кто в них одет, и рассказать всем о сути его преступления.

Правосудие позднего Средневековья и раннего Нового времени применяло множество наказаний, подразумевавших публичное бесчестье. Осужденного прогоняли по городу полуголым, возили по улицам задом наперед на осле или выставляли к позорному столбу[395]. Порой он или она должны были стоять с предметами, которые говорили о сути совершенного ими проступка или преступления. Скажем, мясник, который недовешивал покупателям мяса, держал весы[396]. На голову провинившемуся часто надевали «митру» (пергаменный или бумажный колпак), на которой писали его имя и суть того, что он сотворил: «Это Жан Тьерри, святотатец» (для церковного вора) или «Это еврейская сводня» (для христианки, которая сожительствовала с иудеем)[397]. Такой формат публичного унижения близок к ритуалу, который принято называть латинским словом harmiscara (оно восходит к двум верхненемецким корням, означавшим страдание, унижение, мучение и обязанность, принуждение, наказание). Как писал историк Жан-Мари Мёглен, его существование зафиксировано в разных концах Европы с IX по XIV в. Он состоял в том, что виновный в ходе публичного покаяния – во вретище и/или босиком – должен был носить на себе или держать в руках какой-то предмет, который указывал бы на его статус (знатные господа и мелкие рыцари – седла, мастеровые – орудия их ремесла, женщины – прялку) или на их покаяние и готовность принять наказание (розги)[398].

Я уже упоминал дело парижанки Масет, которую за попытку навести на мужа порчу в 1391 г. вместе с сообщницей приговорили к сожжению. До этого их провезли из Шатле к позорному столбу (по сути, эти была небольшая башня, где преступников выставляли на обозрение и поношение публики) в «митрах» с подписью: Je suis ensorceleresse («Я колдунья»)[399]. А в 1392 г. тем же судом Шатле некий Этьен Жоссон был осужден за подделку долговой расписки и подписей королевских нотариусов. Его должны были выставить к позорному столбу в бумажной «митре» с надписью faussaire («фальсификатор»), а потом повесить[400].

В 1485 г. во Флоренции Леоне Музирилли, еврей, промышлявший воровством, украл у другого еврея две рубашки и был приговорен к изгнанию из города на пять лет. Однако, прежде чем покинуть Флоренцию, ему пришлось пройти через позорное наказание. В субботу утром его провезли по городу верхом на осле и в такой «митре». На ней была нарисована желтая буква «О» (традиционный еврейский знак) с черной «L» (от ladrone – «вор») внутри[401].

Похожая «митра» ждала и тех, кто позволял себе непочтительные высказывания в адрес небесных сил и святынь. В 1514 г. V Латеранский собор конкретизировал наказания за богохульство в зависимости от количества оскорблений и положения провинившегося (человек духовного звания, дворянин, простолюдин и пр.). В частности, было предписано, что простолюдин, которого поймают за богохульство дважды, должен целый день простоять перед главной церковью, одетый в «позорную митру» (mitra infami). Если же он продолжит хулить Бога, святых и святыни, то, по усмотрению судьи, его следует навечно посадить в застенок или отправить на галеры[402].

В 1584 г. в Венеции некую Джованну по прозвищу Семолина, которая была известна как травница, знахарка и ворожея, осудили за ведовство. У одной женщины муж ушел к куртизанке. Семолина передала слуге брошенной дамы ампулу с особой микстурой. Ему предстояло отправиться к дому разлучницы, помазать жидкостью косяки дверей, призвать дьявола и произнести некий заговор. В соответствии с приговором Семолину должны были выставить на позор меж двух колонн у базилики Сан-Марко. При этом ей на голову следовало надеть «митру» с изображением дьявола. После этого ее ждало изгнание из Светлейшей Республики[403].

В «митрах» с демонами, конечно, отправляли на костер и осужденных за ересь. Самым известным из них стал Ян Гус – чешский священник, богослов и реформатор. В 1415 г. он был сожжен на Констанцском соборе, созванном для того, чтобы преодолеть Великую схизму, раздиравшую Католическую церковь. Этот человек был лидером (а после смерти стал символом) религиозного движения, в котором мечты об очищении Церкви переплелись с национальными устремлениями чехов, жаждавших избавиться от господства немецкого клира, знати и бюргеров. Как и многие критики Римской церкви до и после него, Гус обличал моральное разложение духовенства, претензии папства на светскую власть и ратовал за возвращение к апостольской чистоте. Вслед за английским богословом Джоном Уиклифом он утверждал, что истинная Церковь – это не иерархия клириков, а невидимое сообщество праведников, предопределенных к спасению. В 1411 г. антипапа Иоанн XXIII отлучил его от церкви. В 1412 г. Гус подверг резкой критике продажу индульгенций, а трое студентов Пражского университета за публичный протест против торговли спасением были казнены. Гусу пришлось бежать из Праги и укрыться в Южной Чехии под защитой Ченека из Вартемберка – высочайшего бургграфа королевства.

Через несколько лет после казни Гуса в Чехии началась политическая и религиозная революция. Она привела к тому, что королевство и некоторые соседние земли откололись от Католической церкви. С 1419 по 1434 г. там бушевали Гуситские войны. Чтобы покончить с новой ересью, немецкая знать, папы и Сигизмунд Люксембургский – венгерский, чешский и германский король, который в 1433 г. стал императором Священной Римской империи, организовали пять Крестовых походов. За эти годы от умеренных последователей Гуса откололось радикальное крыло, которое ратовало не только за религиозную реформу, но и за преобразование всего христианского общества и возвращение во времена апостольского равенства. Их главный лагерь был расположен на горе, которую они назвали Табором. Так по-чешски звучало название горы Фавор в Галилее, на которой, как считалось, произошло Преображение Господне. Потому они стали известны как табориты. На войне с Римской церковью и Сигизмундом открылся второй фронт – гражданский. В 1434 г. в битве у Липан табориты потерпели поражение от католической знати и умеренных единоверцев. Революционная фаза гуситского движения завершилась.

Два года спустя католические иерархи, собравшиеся на Базельском соборе, и умеренные гуситы пришли к компромиссу («Пражские компактаты»). В соответствии с ним чехи признали Сигизмунда своим королем и вернулись в лоно Римской церкви, а она позволила им сохранить определенную долю религиозной свободы – прежде всего причащение клириков и мирян под обоими видами. Однако мирное сосуществование гуситов с католиками было недолгим. В 1462 г. папа Пий II объявил соглашение недействительным, а в 1466 г. его преемник Павел II предал анафеме Йиржи из Подебрад – чешского короля-гусита. Однако вплоть до эпохи Контрреформации, когда Габсбурги, сражаясь с протестантизмом, постепенно выкорчевали последние следы религиозного разномыслия, часть населения королевства оставалась верна идеям Гуса.

Последователей мятежного проповедника именовали не только гуситами, но и утраквистами или каликстинцами (т. е. чашниками). Последние два прозвания связаны с основным положением их доктрины – они требовали вернуть причащение мирян не только хлебом, но и вином, т. е. «под обоими видами» (sub utraque specie). Дело в том, что после григорианской реформы (XI в.), которая была призвана освободить Церковь от контроля со стороны светских владык, отделить духовенство от мирян (в частности, запретив священникам жениться и сожительствовать с женщинами) и тем самым возвысить клир, причастие под обоими видами было зарезервировано за духовенством. Однако, по убеждению гуситов, без вина, Крови Христовой, таинство евхаристии остается неполным. Потому их главным символом стала чаша – на латыни calix. Отсюда прозвание «каликстинцы». Чашу изображали на печатях гуситских предводителей, знаменах их войск и воротах городов, которые они контролировали. В 1432 г. утраквистская делегация, которая ехала на церковный собор в Базель, на подступах к Нюрнбергу подняла знамя с изображением распятого Христа, чаши с гостией, а также надписью Veritas omnia vincit – «Истина все побеждает»[404].

В Крумловском сборнике, созданном в Чехии около 1420 г., израильский царь Давид, попирающий поверженных врагов, держит в руках синий щит с золотой чашей. Позже в ходе противостояния с папством и армиями крестоносцев, которые снаряжали против них католические государи, гуситы видели себя новым избранным народом, сражающимся с идолопоклонниками[405]. А на одной из миниатюр в Йенском кодексе (ок. 1490–1510 гг.), самом известном из сохранившихся образцов гуситской визуальной пропаганды, изображен слепой таборитский полководец Ян Жижка, который стоит перед Господом. В одной руке у него красный флаг, на котором нарисована золотая чаша, а в другой – ключ. Жижка явно занимает место, которое у небесного трона обычно принадлежало св. Петру, считавшемуся первым папой[406].

Для Католической церкви Гус был лжеучителем и опаснейшим еретиком, который, сгорев на костре, отправился прямиком в огонь преисподней. Гуситы, напротив, видели в нем мученика, убитого клевретами Антихриста. Для них он встал в один ряд с мучениками раннехристианской поры, как св. Себастьян или св. Лаврентий. В память о Гусе (как и его соратнике Иерониме Пражском, который был сожжен в Констанце год спустя) в чешских церквах начали проводить службы. Ему посвящали алтари. Так он был фактически причислен к лику святых[407].

То, как именно Гус был казнен, его последователи (и современные историки) знают, прежде всего, из реляции, написанной Петром из Младоневиц – магистром Пражского университета и одним из учеников чешского реформатора. Петр сам был свидетелем казни и записал увиденное уже в конце 1415-го или в начале 1416 г. По его словам, сначала епископы лишили Гуса священнического сана, а на голову ему водрузили «позорную корону» (corona contumeliosa): «Была та корона бумажная, круглая, высотой без малого в локоть, и на ней были изображены три страшных дьявола, рвущие между собой когтями душу грешника. А на короне было написано: „Сие есть архиеретик“»[408]. Возложение дьявольского венца сопровождалось словами: «Вручаем твою душу дьяволу (Animam tuam devovemus diabolis inferni)». На что Гус отвечал: «"А я вручаю ее любимейшему Господу Иисусу Христу". А увидев оную корону, сказал: „Господь мой Иисус Христос изволил за меня, бедного, будучи невинным, гораздо более жестокий и тяжелый венец нести, идя на жесточайшую смерть, а потому я, бедный и грешный, эту много более легкую ношу, хотя и кощунственную, готов покорно нести во имя Его истины“». Когда на месте казни «корона» свалилась с головы Гуса, кто-то из стоявших рядом потребовал снова ее надеть, чтобы еретик вновь очутился «со своими господами дьяволами, которым он здесь служил»[409]. Для организаторов казни Гуса и, как можно предположить, для простых католиков, которые видели в нем опасного ересиарха, колпак с фигурами бесов указывал на то, кому он угождал в этой жизни и к кому отправится в мире ином.

Петр из Младоневиц называет этот еретический колпак «короной» не просто так. Тем самым он выстраивает очевидную параллель между мученичеством Гуса и Страстями Христа, который в качестве издевательства был увенчан терновым венцом: «Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна [в латинском тексте Вульгаты – coronam de spinis], возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» (Мф. 27:27-31)[410].

Существует еще одно описание последних мгновений «архиеретика», которое принадлежит уже не его последователю, а католику. Констанцский бюргер Ульрих фон Рихенталь, который тоже был свидетелем казни Гуса, в «Хронике Констанцского собора» (написана в 1423–1433 гг.), поведал, что на чешского священника надели белую «митру» (ynfel) из бумаги с изображением двух дьяволов, а между ними – подписью «ересиарх». И когда сам Гус сгорел, «митра» осталась цела, и палач кинул ее в огонь, который ее пожрал[411].

Хотя «корона»/«митра» с бесами была возложена на голову Гуса как позорный знак, в гуситской иконографии она стала его атрибутом как мученика. Точно так же для ранних христиан крест, на котором распяли их Бога, из орудия позорной казни превратился в важнейший символ их веры и напоминание о победе над смертью. Очевидно, что до нас дошла лишь ничтожная часть изображений реформатора, которые были созданы его последователями. Ведь портреты Гуса целенаправленно уничтожались (отправлялись в костер, вымарывались из рукописей и т. д.) католическими властями, стремившимися искоренить память о нем и его учении. Тем не менее, насколько мы можем судить, ни в одной из более ранних средневековых ересей не было столь обширной иконографии ее основателя или предводителя[412]. Образ Гуса можно было увидеть на стенах утраквистских церквей, алтарных панелях, страницах книг, гравюрах и даже на черепичных плитках[413]. На этих изображениях бумажный колпак, который на него надели перед казнью, часто совсем не похож на епископскую митру. Он не сужается, а, наоборот, расширяется кверху или напоминает прямую трубу. Иногда на нем, как в реляции Петра из Младоневиц, три беса; иногда, как у Ульриха фон Рихенталя, – два; порой – один; или вообще нет бесов, а есть только подпись «ересиарх»[414].

Старейшее изображение казни Гуса сохранилось в Мартиницкой Библии, созданной около 1430 г., возможно для самого Петра из Младоневиц. Изображение реформатора было помещено в очень значимом месте – в начале Книги Бытия, которая открывает Ветхий Завет. Он изображен рядом с инициалом «I» (In principio – «В начале»), внутри которого представлена история творения мира вплоть до грехопадения Адама и Евы (I.4.5, ср.: I.4.6).

I.4.5. Мартиницкая Библия. Чехия. Ок. 1430 г.

Praha. Knihovna Akademie věd České republiky. 1 T G3. Fol. 11v

I.4.6. Казнь Иеронима Пражского. Иллюстрация к книге «История и творения Иоанна Гуса и Иеронима, пражских исповедников Христа» (Нюрнберг, 1558 г.).

Paris. Bibliothèque nationale de France. Estampes et photographie. Reserve FOL-QB-201 (2)

На некоторых из гуситских изображений Гуса предстает одновременно в колпаке с демонами и с нимбом святого. Прекрасный пример можно увидеть в Смысловском градуале – богослужебной рукописи, которая в конце XV в. была заказана семейством дворян-гуситов для церкви Святой Троицы под Кутной-Горой (I.4.7). Там в одном из инициалов Гус стоит между двумя древними святыми: иерусалимским диаконом Стефаном, который был закидан камнями и стал первым христианским мучеником, и римским диаконом Лаврентием, который, по преданию, за отказ поклониться идолам был изжарен на железной решетке. Смысл этого соседства очевиден: Гус, держащий в руках книгу (символ его учения) со стоящей на ней чашей (напоминание о причащении под двумя видами и о его священстве), выступает как новый мученик, а Римская церковь, которая его сожгла, – как новый мучитель, царство Антихриста. У всех трех святых вокруг головы золотые нимбы, но Гус вдобавок одет в высокий колпак с двумя черными бесами[415].

I.4.7. Смысловский градуал. Чехия. Конец XV в.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Ms. Suppl. mus. sam. 15492. Fol. 285

Интересно, что в одном из списков (1464 г.) «Хроники Констанцского собора» бесы появляются сразу в двух ролях: как фигуры на еретической «митре» Гуса и как реальные (идентичные изображенным) существа, вьющиеся над его головой. Они тянут лапы к «митре» с нарисованными на ней собратьями, словно возлагают ее на голову ересиарха и демонстрируют зрителю этой сцены, что осужденный действительно был слугой дьявола (I.4.8; ср.: I.4.9)[416]. Этот прием часто применялся в средневековой иконографии. Если, скажем, требовалось показать, что кто-то – предатель, еретик или сам Антихрист – действует по наущению дьявола, за его спиной, на плечах или над головой помещали фигуру беса, который ему что-то нашептывает и им верховодит. Теми же визуальными инструментами, только в борьбе с Римской церковью, пользовались и гуситы, а позже, в XVI в., – протестанты (I.4.10)[417]. В 1563 г. французский доминиканец Жак Альберти сообщил в Мадриде комиссару Испанской инквизиции о том, что после разорения монастыря в Монпелье гугеноты прогнали его по городу в бумажной «митре». На ней было написано, что он предпочел «Вавилон римского Сатаны» (т. е. верность папе и Риму) и презрел дар Евангелия[418].

I.4.8. Над митрой с двумя бесами и подписью «ересиарх» вьются два «живых» беса, что невозможно представить на гуситских изображениях. Ян скрежещет зубами, что также подчеркивает его грешную природу. В средневековой иконографии подлинные мученики во время пыток и казней всегда спокойны – Господь защищает их от страданий.

Ульрих Рихенталь. Хроника Констанцского собора. 1464 г.

Praha. Národní knihovna České republiky. Ms. XVI.A.17

I.4.9. У двух человек, которые ведут Гуса на казнь, нарисован огромный зоб. Хотя в иконографии Страстей этот недуг часто служил негативным маркером, здесь это, видимо, просто реалистичная зарисовка. Город Констанц, где Гус был сожжен, находится в Альпийском регионе, где из-за нехватки йода в воде и пище многие страдали от зоба (см. главу «Cтигма на теле: анатомия и иноверие»).

Ульрих Рихенталь. Хроника Констанцского собора. Ок. 1465 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 3044. Fol. 81v

I.4.10. Противопоставление пагубной Римской церкви (слева) и спасительной церкви Евангельской (справа). С левой стороны папа изображен в виде карнавальной куклы, которую поддерживают два кардинала, каноник и язычник-философ Аристотель (олицетворявший мирское мудрствование). Ниже стоят католические обличители Мартина Лютера. С правой стороны, под Троицей, собрались четыре евангелиста, апостол Павел с мечом и сам Лютер. У демонического папы с карикатурно крючковатым носом, который противопоставляется фигуре Бога Отца, в руках ключ (символ духовной власти) и меч (символ мирской власти). А по обе стороны от его тиары – как на католических изображениях над позорной «митрой» Гуса – вьются два беса.

Фронтиспис реформационного памфлета «О старом и новом Боге, вере и учении» (Базель, 1521 г.).

Regensburg. Staatliche Bibliothek. № 999/4Theol.syst.716 (31

Ян Гус, конечно, был не единственным еретиком, который удостоился «митры» с демонами. Эта практика со временем получила распространение в разных концах католической Европы. Активнее всего ее применяла Испанская инквизиция: сначала в самом королевстве, а позже в колониях, расположенных в Новом Свете[419].

Как такие колпаки выглядели, можно представить по изображению св. Доминика, председательствующего на инквизиционном трибунале, которое в 1490-х гг. написал испанский мастер Педро Берругете (I.4.11)[420]. Хотя Доминик посвятил свою энергию борьбе с ересью катаров (альбигойцев), а монахи основанного им ордена проповедников позже составили костяк инквизиторов, сам он умер в 1221 г. – еще до того, как была основана папская инквизиция. Так что перед нами анахроничная реконструкция того, как мог (должен был) выглядеть идеальный трибунал во главе со святым, испанское аутодафе конца XV в., перенесенное воображением в Южную Францию начала XIII в. Этот образ, видимо, был создан по заказу Великого инквизитора Томаса Торквемады и предназначался для доминиканского монастыря Санто-Томас в Авиле, у которого были тесные связи с королевским домом и с инквизицией.

На первом плане двое осужденных уже горят в пламени. Они за шеи привязаны к столбам. Видимо, перед тем, как поджечь костер, их задушили. Это была «привилегия», предназначенная для осужденных, которые согласились покаяться в ереси и получили шанс на спасение души после смерти. А перед каменным помостом, на котором вершится казнь, стоят еще двое приговоренных. Монах, показывая им распятие, призывает их к покаянию. Они одеты в желтые накидки (sanbenitos[421]), на которых указана их вина – condenado eretico («осужденный еретик»). На их головах – сужающиеся кверху бумажные колпаки (corozas), которые по форме уже совсем не похожи на митры епископов. На них один и тот же рисунок: звериная пасть преисподней, в которой бушует пламя, и летящие в нее демоны. Эта сцена идентична многочисленным изображениям наказания падших ангелов, восставших против Творца. Они летят с небес в ад и превращаются в уродливых бесов. Здесь извержение демонов в вечное пламя напоминало о том, что для еретиков, слуг дьявола, изгнанных из Церкви, пламя костра прообразует их загробную участь. Это зрелище «воспринималось как своего рода окно в преисподнюю. Огонь начинал обряд перехода, который вел душу к вечному осуждению»[422].

История накидок, в которые на картине Берругете одеты двое еретиков, действительно восходит к св. Доминику. В начале XIII в. Юг Франции превратился в арену противостояния между Католической церковью и катарами. После того как в 1208 г. был убит папский легат Петр де Кастельно, папа Иннокентий III объявил Крестовый поход против еретиков – его возглавил граф Симон де Монфор (в итоге Лангедок, который до того был фактически независим от французских королей, попал под власть Парижа и сеньоров с Севера). Именно для борьбы с катарами папа Григорий IX в 1231–1233 гг. стал рассылать по Европе своих эмиссаров – инквизиторов (inquisitores haereticae pravitatis). Это были братья нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы, которые получили экстраординарные полномочия по преследованию еретиков вне обычных рамок церковного правосудия. Так начиналась папская инквизиция[423].

I.4.11. Педро Берругете. Св. Доминик председательствует на аутодафе. 1490-е гг.

Madrid. Museo del Prado. № P000618

Стремясь отделить «верных» от «неверных» и минимизировать угрозу духовного заражения, клирики еще до ее основания стали вводить для подозреваемых в ереси и кающихся (т. е. признавших свою вину и пожелавших примириться с Церковью) еретиков специальные знаки. Это были одновременно орудия покаяния и идентификационные метки, не позволявшие им затеряться в толпе добрых католиков, стигма (бывшего) еретика[424].

Древнейшее упоминание о таких знаках восходит примерно к 1208 г., когда Доминик, еще не ставший основателем собственного ордена, принял покаяние Понса Роже из Тревиля – бывшего катарского «совершенного». На него было возложено довольно суровое наказание. Три воскресенья подряд он должен был проходить от края деревни до приходской церкви, подставляя спину для розог священника. Ему предстояло навсегда (кроме Пасхи, Пятидесятницы и Рождества) отказаться от мяса, яиц и сыра, а в течение трех дней в неделю – от рыбы, оливкового масла и вина. Ему были запрещены любые сексуальные связи. И надлежало каждый день (если это возможно) посещать мессу, а в праздники вдобавок приходить в церковь на вечерню. Семь раз в день он должен был читать молитвы часов, а кроме того, «Отче наш»: десять раз – днем и двадцать – ночью. Каждый месяц ему требовалось являться с письмом, в котором перечислялись эти ограничения, к приходскому священнику в Тревиле, который надзирал за его прилежанием и образом жизни. Наконец, что для нас важнее всего, Понса Роже обязали носить монашеское облачение с двумя крестами, пришитыми на уровне груди[425].

То, что главным маркером, идентифицировавшим (бывших) еретиков, стал именно крест, важнейший христианский символ, может показаться парадоксальным. Это был атрибут крестоносцев (cruce signati – «осененных крестом»). После 1095 г., отправляясь в Святую землю, чтобы освободить Иерусалим и христианские святыни от неверных, они пришивали к одежде «знак креста». Его носили на правом плече (поскольку на нем Христос, следуя на Голгофу, нес крест для распятия), на груди, на той же высоте посреди спины и т. д. Некоторые особо фанатичные крестоносцы даже татуировали знак креста у себя на теле. Чаще всего кресты, вырезанные из ткани, были красного цвета, но встречались и другие варианты. В ходе Третьего Крестового похода (1189–1192 гг.) воины из разных наций отличались друг от друга цветом креста: у фламандцев он был зеленым, у англичан – белым, у французов – красным. Получив крест из рук священника, его обладатель уже, как считалось, не мог отказаться от участия в походе. Ведь он был связан обетом, который должен исполнить под страхом апостольского проклятия и отлучения от Церкви. Крест служил подтверждением статуса крестоносца, военной эмблемой, символом христианского триумфа, оберегом от дьявола и знаком покаяния[426]. Именно в покаянной роли он в начале XIII в. превратился в маркер еретиков, пожелавших (вынужденных) примириться с Церковью.

Требования для бывших катаров, аналогичные тем, что ввел св. Доминик, были утверждены на Тулузском соборе 1229 г. Его созвали после того, как графу Раймонду VII, ранее противостоявшему крестоносцам, пришлось подчиниться королю Франции и дать обязательство искоренить на своих землях ересь. В частности, епископы, собравшиеся в Тулузе, постановили, что катары, вернувшиеся к вере, должны переселиться из деревень, охваченных ересью, туда, где живут католики; они не имели права занимать публичные должности и заключать юридические сделки. В качестве покаяния катары были обязаны к верхней одежде пришить два креста, отличные от нее по цвету[427].

В дальнейшем это требование неоднократно подтверждалось и конкретизировалось другими соборами. В 1246 г. провинциальный синод, собравшийся в Безье, зафиксировал форму и размер крестов: по вертикали – две с половиной ладони, по горизонтали – две ладони, по ширине линий – три пальца; цвет – croceus, т. е. шафраново-желтый. По одному такому кресту следовало носить на груди и на спине. Подобные знаки предназначались для бывших еретиков, которые добровольно пришли с покаянием и не были слишком запятнаны.

Чем тяжелее проступок, тем сложнее и заметнее становилась маркировка. Виновные в клятвопреступлении или те, кто подталкивал к нему других, были обязаны добавить к обоим крестам еще одну поперечную планку длиной в ладонь – такие кресты называли «двойными»[428]. Сами нашивки кающимся выдавали инквизиторы, причем, видимо, в нескольких экземплярах, так как кресты требовалось прикреплять ко всей верхней одежде и периодически подновлять. Что важно, их нужно было носить не только на улице, но и дома и даже в застенке. Этим они отличались от еврейских знаков – кругов или колец (см. главу «Как узнать предателя? Тело Иуды»). Тот же Нарбоннский собор 1227 г. требовал, чтобы иудеи ходили в одежде с нашивками, только когда покидают свое жилище[429]. Крест как инструмент покаяния нельзя было снять, даже будучи в одиночестве.

Система из одинарных и двойных крестов продолжала применяться и в XIV в. Эта стигма была распространена не только на кающихся катаров, но и на вальденсов, некоторых бегинов с бегинками и другие группы, которых подозревали в религиозной неблагонадежности. Кающимся еретикам запрещалось занимать публичные должности, практиковать некоторые профессии (например, быть врачами), и они находились под пристальным присмотром со стороны духовенства. При этом церковные власти – например, инквизитор Бернар Ги (ок. 1261/1262–1331 гг.), автор одного из самых известных «пособий» по борьбе с ересью «Практика розыска еретической скверны» (Practica inquisitionis heretice pravitatis, ок. 1324 г.), – порой призывали окружающих не высмеивать кающихся с крестами, не притеснять и не прогонять их, ведь, отчаявшись и озлобившись, они могут вернуться к своим заблуждениям[430].

Как и иудеи, (бывшие) еретики, само собой, стремились уклониться от ношения покаянных/позорных знаков. К примеру, в 1252 г. некий Бернар Сэссак признал, что заплатил 20 су аббату Монтольё за то, что тот помог ему получить от епископа Каркассона прощение и разрешение не носить кресты (тот же аббат помог жене Раймона Мореля избавиться от крестов за покупку обтесанных камней для врат аббатства)[431].

Само собой, ношение крестов было лишь одним из множества инструментов, которыми пользовались инквизиторы. В их распоряжении находился целый арсенал мер наказания, принуждения, исправления и реинтеграции еретиков или подозреваемых в связях с ересью (как правило, такой молвы, fama, было достаточно для обвинения). Откроем «Книгу приговоров» (Liber sententiarum) – регистр из 940 вердиктов (по 636 обвиняемым), вынесенных с 1308 по 1323 г. Бернаром Ги. Самой мягкой формой наказания – для тех, кто добровольно покаялся в прегрешениях и не был особо запятнан ересью, – было обязательное паломничество: «малое» (в пределах Французского королевства) или «большое» – к главным святыням западного мира: в Рим, Сантьяго-де-Компостела, Кентербери или Кёльн. Тех, чьи связи с ересью были более прочны, ждало публичное покаяние и ношение простых или в более тяжких случаях двойных крестов. В регистре Ги эта мера была применена к 21,5 % осужденных.

Затем следовала намного более суровая и распространенная кара – тюремное заключение (48,7 %) – чаще всего пожизненное. При этом на практике приговор мог смягчаться, и осужденный в какой-то момент выходил на свободу. Заключение бывало обычным (murum largum), строгим (murum strictum) и строжайшим (strictissimus). Его могли заменить на другие, более легкие наказания или, напротив, ужесточить. Скажем, если обвиняемый принимал у себя катарских «совершенных» или у него в доме провели катарское таинство, известное как «утешение» (consolamentum), его дом сносили. Самой суровой карой было сожжение – силами светской власти, которой отцы-инквизиторы, не имевшие права проливать кровь, передавали преступника (6,5 % случаев)[432].

Желтые кресты указывали на связь человека с ересью и степень его вины. Однако, помимо них, папская инквизиция могла применять и другие знаки – и они сообщали, что именно сотворил кающийся. Бернар Ги перечислял множество разных нашивок, предназначенных для разных духовных преступлений – ведь инквизиторов интересовала не только ересь. Эти знаки, подобно крестам, тоже требовалось носить на спине и на груди, чтобы они были заметны с любой стороны. И почти все они тоже были желтого цвета.

Например, еретик, которого отправили в застенок, но, по милости инквизитора, за примерное поведение на время отпустили на свободу, должен был пришить к одежде изображение молота, вырезанное из желтой ткани[433]. Осужденным за лжесвидетельство предстояло сзади и спереди носить по два «языка» из красной ткани (linguis de panno rubeo) – в полторы ладони шириной и три пальца длиной. Эти нашивки ясно указывали на тот орган, которым они согрешили. Они требовались и тем, кто сидит в застенке, и тем, кого отпустили. В одежде с «языками» виновный должен был несколько воскресений подряд простоять перед вратами церкви – чтобы все видели, что он сотворил. Тот, кто святотатственно совершил какой-то колдовской ритуал или пытался навести порчу с помощью гостии, должен был носить на одежде два желтых круга, напоминавших ее по форме (cum signo hostie rotunde). Человек, который с помощью восковой фигурки, мух, пауков, жаб, змей, собственной крови и заклинаний призывал демонов, был обязан носить на груди и спине по две «фигурки» (duas ymagines seu figuras ymaginum) из желтого фетра. Священник или клирик, который «окрестил» в купели фигурку из воска, чтобы потом использовать ее в магических целях, или кому-то вместо причастия намеренно дал неосвященную гостию (т. е. не Тело Христово, а просто хлебец), должен был носить желтые фигурки с кувшином или сосудом[434]. Священника, который повторно крестил уже крещенного человека, ждал знак в форме небольшого сосуда или лимона из желтого фетра (urceolum seu citrellum unum de filtro crocei coloris)[435].

Трудно сказать, насколько такая система знаков в реальности была распространена в Южной Франции. Однако мы знаем, что сама идея маркировки кающихся еретиков (тех, кто не желал каяться или возвращался к ереси, нередко отправляли на костер) была перенесена в другие части Европы, прежде всего в Испанию и Португалию. Там вместо желтых крестов, пришитых к обычной одежде, стали использовать специальную накидку, похожую на пончо или ткань с дыркой для головы. Ее называли saco bendito – «благословленной хламидой» (отсюда упрощенно-искаженная форма sanbenito), abito penitencial («покаянным одеянием») или просто abito.

Покрой покаянного одеяния и знаки, которые на него наносили, менялись со временем. К примеру, в 1490 г. Великий инквизитор Томас Торквемада распорядился, что еретики, которые после процесса не были отправлены на костер, должны до конца дней носить накидку из черной или серой ткани. На груди и спине следовало пришить красный крест, занимающий почти всю поверхность. А в 1514 г. Франсиско Хименес де Сиснерос, архиепископ Толедо и примас Испании, заменил прямой крест на косой, Андреевский (в форме буквы «X»), чтобы противники веры не оскверняли крест, на котором был распят сам Спаситель. Позже главным цветом sanbenito, как на картине Берругете «Св. Доминик председательствует на аутодафе», стал желтый (кроме Валенсии, где применялся зеленый)[436].

Изображения на накидках и колпаках зависели от тяжести обвинения и той участи, которая ждала подозреваемого или уже осужденного. Скажем, по системе, введенной Хименесом, человек, против которого существовали весомые подозрения в ереси, должен был носить sanbenito желтого цвета с одной перекладиной Андреевского креста; если подозрения были более тяжкими, то с двумя перекладинами. По одному свидетельству середины XVII в., на sanbenito наносили цветные полосы – их ширина зависела от тяжести проступков человека и продолжительности его покаяния. У тех еретиков, которые были осуждены, добавлялись колпаки (corozas) – без каких-либо изображений у тех, кто покаялся; у тех, кто покаялся, но вновь вернулся к ереси или не покаялся, – с языками пламени.

Помимо sanbenito, инквизиторы стали использовать короткие одежды из овечьей кожи (zamarra), которые красили в черное и по темному фону рисовали пламя и демонов. Еретика, который признал вину и покаялся, облачали в sanbenito или zamarra с языками пламени, развернутыми вниз. Они указывали на то, что его не сожгут заживо, а предварительно задушат. Осужденный еретик, который отказался каяться (impenitente negativo или просто negativo) и должен быть сожжен заживо, получал sanbenito или zamarra c фигурами демонов и пламенем, устремленным вверх. Те же адские атрибуты рисовали и на их колпаках (I.4.12, I.4.13)[437].

Устройcтво таких визуальных кодов в повести «Кандид, или Оптимизм» (1759 г.) возмущенно описывал Вольтер: «После землетрясения, которое разрушило три четверти Лиссабона [речь о 1755 г. – М. М.], мудрецы страны не нашли способа более верного для спасения от окончательной гибели, чем устройство для народа прекрасного зрелища аутодафе. […] Вследствие этого схватили одного бискайца, уличенного в том, что он женился на собственной куме, и двух португальцев, которые срезали сало с цыпленка, прежде чем его съесть. Были схвачены сразу после обеда доктор Панглос и его ученик Кандид: один за то, что говорил, другой за то, что слушал с одобрительным видом. Обоих порознь отвели в чрезвычайно прохладные помещения, обитателей которых никогда не беспокоило солнце. Через неделю того и другого одели в санбенито и увенчали бумажными митрами. Митра и санбенито Кандида были расписаны опрокинутыми огненными языками и дьяволами, у которых, однако, не было ни хвостов, ни когтей; дьяволы же Панглоса были хвостатые и когтистые, и огненные языки стояли прямо. В таком одеянии они прошествовали к месту казни и выслушали очень возвышенную проповедь под прекрасные звуки заунывных песнопений. Кандид был высечен в такт пению, бискаец и те двое, которые не хотели есть сало, были сожжены, а Панглос был повешен, хотя это и шло наперекор обычаю. В тот же день земля с ужасающим грохотом затряслась снова»[438].

Знаки, призванные обличить осужденных еретиков, продолжали использовать и в XIX в. Для многих критиков инквизиции – например, для испанского художника Франсиско Гойи (1746–1828) – колпаки и накидки с демонами или пламенем превратились в символ несправедливости, церковного мракобесия и деспотизма.

I.4.12. Аутодафе в Вальядолиде в 1559 г. На костер ведут протестантов во главе с доктором Августином де Казалла. Среди статей, по которым они были осуждены, фигурировало отрицание чистилища и заступничества святых, признание только двух таинств (причастия и брака), непризнание за папой права отлучать христиан от Церкви, отрицание индульгенций и т. д. Еретики одеты в бумажные колпаки, похожие скорее не на митры, а на короны. Те, кого ждал костер, облачены в sanbenitos с изображением ада (в виде звериной пасти, в которой пылает пламя). Те, кто был осужден на вечное заключение или другие формы покаяния, одеты в такие же накидки, но с крестами св. Андрея. Над процессией на шестах несут кукол, представляющих еретиков, которые уже умерли и не могли быть казнены. Одна из таких фигур замещала донну Леонору де Буйеро, в доме которой собирались еретики53.

Клас Янсон Висхер II (?). Аутодафе в Вальядолиде (21 мая 1559 г.). Первая половина XVII в.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-OB-2497

I.4.13. Слева: Кающийся в sanbenito с косым крестом. Справа: Одеяние (samarra) еретика, который отказался каяться либо вновь впал в ересь. Фигуры демонов и пламя, устремленное вверх, указывают на то, что он будет сожжен заживо.

Гравюра Адриана Схонебека к «Истории инквизиции» (Амстердам, 1692 г.) Филиппа ван Лимборха.

В позднее Средневековье демоны были востребованы не только в церковной проповеди или полемике с еретиками или иноверцами. К их «услугам» обращались и в светских, даже практических жанрах. В городах Северной Италии с XIII по XVI в. существовала практика так называемых «позорных образов» (pitture infamanti), которые по решению властей писали на стенах общественных зданий[440]. На них запечатлевали низвергнутых тиранов, предателей отечества, кондотьеров-изменников, купцов-обманщиков, недобросовестных должников и других нарушителей общественных норм – только мужчин, в основном из знати и имущих сословий. Публичное бесчестье касалось тех, кто, по представлениям того времени, обладал честью (honor) и добрым именем (fama), а потому мог пострадать от такой атаки и был «достоин» того, чтобы его позор был явлен взору сограждан.

На pitture infamanti изображали преступников, которые были казнены, объявлены вне закона или изгнаны из города, либо тех, кому удалось сбежать от наказания и до кого правосудие по другим причинам не смогло дотянуться[441]. В одних случаях позорное изображение запечатлевало в памяти горожан совершенное преступление и последовавшую за ними кару. В других – служило средством давления на преступника и его род, возвещало им (и всем остальным), что наказание неизбежно. Это было уже не напоминание о свершившемся правосудии, а инструмент правосудия, которому еще предстоит свершиться.

У этого жанра была своя грамматика бесчестья – набор визуальных приемов, которые были призваны разрушить доброе имя изображенного. К примеру, виновных, уподобляя Иуде Искариоту, часто представляли с висящим на шее кошелем – символом алчности, подкупа и финансовой недобросовестности; рисовали их повешенными за ноги – это была самая унизительная казнь (см. ниже) и т. д. Позорный образ обычно включал подпись с именем преступника и рассказом о том, что именно он сотворил.

На некоторых из pitture infamanti предателей, узурпаторов или недобросовестных должников представляли в компании с демонами или в глубине преисподней. В 1377 г. кондотьер Родольфо да Варано, сеньор Камерино, который во время Войны Восьми Святых служил Флоренции, перешел на сторону ее врага – папы Григория XI – и стал главнокомандующим его армиями. Чтобы отомстить за то, что он предал «Святую Матерь Церковь, народ и общину Флоренции, а также ее союзников», власти города отдали распоряжение написать его «позорный портрет» на стене Палаццо дель Подеста. Родольфо был изображен висящим на виселице за левую ногу. По обе стороны от него поместили демонических животных: сирену и василиска. Ему на голову надели позорную «митру». Его пальцы были сложены в фигу (e fa la fica), которую он показывал Церкви и Флорентийской коммуне. А его горло сжимал бес[442]. Можно предположить, что предателя в буквальном смысле хотели заклеймить за то, что он преизменил Флоренции по наущению Сатаны, и прямиком отправляли в адское пекло, которое он заслужил. Однако вероятнее, что здесь, как и на других похожих изображениях, фигура демона просто усиливала обличительное послание и зримо напоминала о том, что повешенный – страшный грешник.

Родственный жанр бесчестящих изображений в XV–XVI вв. существовал и в германских землях. Их принято называть Schandbilder («позорные образы»). Если в Италии pitture infamanti писали на стенах общественных зданий по заказу властей, на севере это дело было сугубо частным[443]. Так, кредитор, который не мог выбить долг из недобросовестного должника, или рыцарь, который не получил от сеньора плату за службу, вешал на дом оппонента и/или по всему городу (на церковных вратах, у входа в ратушу, на рыночной площади…) листок бумаги или пергамена, на котором его оппонент был выставлен в самом неприглядном виде. По крайней мере с середины XIV в. для этих целей применяли листовки с изобличительным текстом (Scheltbriefe). Позже рядом с ним стали делать рисунки. Первое упоминание о «позорном письме», которое было сопровождено картинкой, датируется 1403 г. А самый старый из дошедших до нас примеров Schandbilder был создан в 1420 или 1421 г. Речь идет об изображении, заказанном Иоганном III, графом Нассау, чтобы изобличить герцога Иоганна Баварского[444].

С помощью Schandbilder пострадавший стремился опозорить своего обидчика, сообщал всем, что тот не достоин доверия, и пытался принудить его отдать долг или компенсировать другой нанесенный ущерб. При заключении сделок или оформлении ссуды право на подобные меры в случае нарушения обязательств даже порой оговаривалось в специальном пункте договора (Scheltklausel). И такое давление, насколько мы можем судить, нередко оказывалось эффективным. Ведь позорные письма и изображения подрывали доверие к изобличенному, показывали, что его слову нельзя доверять, вредили ему в делах и подрывали его социальный капитал[445].

Как и на итальянских pitture infamanti, на немецких Schandbilder применялось множество визуальных приемов, призванных уязвить и обесчестить изображенного. Провинившегося представляли казненным: четвертованным на колесе или повешенным – часто за ногу, вниз головой (I.4.14). Такая смерть была не только очень мучительной, но и особо позорной. Вместе с «казненным» – чтобы усилить удар по чести – часто переворачивали и его герб[446]. Виновного изображали сидящим задом наперед на осле или свинье. Порой вдобавок он прикладывал свою печать – олицетворение его личности, данного им слова и деловой репутации – к смердящему заду животного. На «позорном образе», который в 1468 г. граф Эрвин фон Глейхен заказал, чтобы атаковать рыцаря Вернера фон Ханштайна, была сделана подпись: «Я прикладываю мою печать к заду этой старой лошади, поскольку не сдержал своих обещаний, которые были зафиксированы печатью на бумаге»[447]. На некоторых из таких изображений печать подвешивали на заду у старой клячи или свиньи, так что по ней стекали экскременты[448]. Этот мотив, вероятно, напоминал зрителям о распространенных тогда в Германии антисемитских изображениях (Judensau, на которых евреи целовали зад огромной свиньи).

I.4.14. «Позорный образ», заказанный в 1438 г. рыцарем Иоганном фон Лёвенштайном. На нем изображен граф Людвиг I Гессенский. Ноги «казненного» клюют вороны, а рядом с ним висит его перевернутый герб.

Frankfurt am Main. Institut für Stadtgeschichte (Stadtarchiv). Reichssachen I. № 3605

I.4.15. «Позорный образ» с изображением Ганса фон Юдмана. 1490 г. (копия XVII в.).

München. Bayerisches Hauptstaatsarchiv

На некоторых из Schandbilder появлялись и демоны. В 1490 г. два иудея из Регенсбурга, Сайдро и Исаак Страубингеры, заказали «позорный образ», на котором их обидчик, Ганс фон Юдман, был повешен вниз головой (I.4.15). Рядом на виселице качался его перевернутый герб с тремя остроконечными шапками, похожими на юденхуты. Как уже говорилось, повешение за ноги или за одну ногу считалось чрезвычайно позорной смертью. А потому так часто казнили преступников-иудеев[449]. Подпись под изображением гласила, что Ганс фон Юдман нарушил слово, которое подтвердил подписью и печатью, а потому заслуживает бесчестья. Рядом с виновным стоит рогатый демон, который бьет его по голове ногой и замахивается на него палицей[450].

Историки, изучавшие итальянские pitture infamanti, немецкие Schandbilder и похожие на них бесчестящие или сатирические сцены, давно задаются вопросом, нет ли у них чего-то общего с «магией образа», которая была чрезвычайно распространена в позднее Средневековье и в раннее Новое время. Она основывалась на убеждении, что воздействие на изображение передается изображенному. Сделай из воска куклу, напиши на ней имя возлюбленной и с помощью определенных слов и ритуалов ее привороти. Возьми такую же куклу, нареки ее именем недруга или раздобудь гравюру с изображением государя, которого считаешь тираном. Вонзи в образ иглы, прочти молитву или заговор, призови дьявола – и в теле того, кому ты хотел навредить, поселится болезнь или он вовсе умрет.

Хотя одни и те же люди могли заказывать «позорные образы», обращаться к услугам магических консультантов или сами проводить колдовские ритуалы, очевидно, что механизмы их работы были различны. Магия должна была действовать напрямую, буквально и автоматически (вонзили иглу в куклу или портрет – жертва заболела). В отличие от нее, эффективность «позорных образов» лежала в символической и социальной плоскости. Они атаковали не физическое, а социальное тело человека – его честь, доброе имя и память о нем. Тем не менее, когда мы говорим об обществах, где вера в магию образа была настолько сильна, нельзя исключать, что порой к символическому примешивалось и магическое. Возможно, что у тех, кто заказывал «позорные образы», и у тех, против кого они были направлены, существовал смутный страх, что сцены, где они висят на виселицах, их расчленяют или их атакуют демоны, могут нанести им и прямой физический вред[451].

В XVI в., когда единство католической Европы было поколеблено Лютером и другими реформаторами, протестанты благодаря гравюре и печатному станку обрушили на Римскую церковь потоки сатирических памфлетов и листовок. Они выставляли пап, прелатов и все духовенство как алчных властолюбцев, ненасытных обжор, лицемерных лжеучителей и прислужников дьявола под маской святости. Одним из самых эффективных инструментов антикатолической полемики, как известно, служила пародия. Разоблачая и высмеивая пагубную власть Рима, протестанты не щадили и его важнейшие символы[452].

Главным атрибутом папства традиционно служили ключи св. Петра, олицетворявшие власть, переданную Христом первоапостолу и его преемникам: «Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне я создам Церковь мою… и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16:18-19). В XIII в. римские понтифики, которые в течение долгого времени не желали идти на поводу у мирской знати и смотрели на геральдику как на суетный атрибут воинского сословия, тоже стали обзаводиться гербами. Их постоянными элементами стали ключи св. Петра, часто увенчанные папской тиарой с тремя коронами. В разные времена и у разных понтификов эти символы помещали внутрь щита, за ним или над ним.

В 1538 г. в Виттенберге вышла лютеранская гравюра, на которой герб Католической церкви был переиначен в полемически-издевательском духе. На щите, под кардинальской шапкой, был помещен огромный кошель, из которого торчат императорские короны, а внизу, в трех кармашках, грудятся епископские митры (I.4.16). Этот кошель, само собой, напоминал о мешочке с тридцатью сребрениками, которые Иуда Искариот получил от иудейских первосвященников за то, что предал Учителя. За щитом – сломанные ключи, превратившиеся в виселицу. Слева висит сам Иуда, а справа – римский понтифик в такой же тиаре, как изображена над щитом. Папы объявляли себя преемниками св. Петра, но, как сказано в стихотворении, напечатанном рядом с гербом, на самом деле были наследниками Искариота. Подобно ему они из алчности предали Христа и заслуживают такой же участи – повешения[453].

I.4.16. Антипапская гравюра с текстом Мартина Лютера. Виттенберг. 1538 г.

London. The British Museum. № 1880,0710.828

Лютеране и кальвинисты пародировали папский герб множеством разных способов. На одной гравюре, выпущенной в Нидерландах в 1566 г., когда там вспыхнуло восстание против владычества ультракатолической Испании, высмеивается «папистская» месса. Священник и все остальные клирики – как алчные лицемеры и хитрецы – изображены с головами лис. На ретабле, установленном на алтаре, слева нарисован «святой Иуда» в папской тиаре и с нимбом, а справа – перекрещенные ключи, на которых повис кошель с его сребрениками (I.4.17)[454].

I.4.17. Месса лицемеров. Протестантская гравюра. 1566 г.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-OB-78.853

На другой полемической гравюре, созданной в мастерской Лукаса Кранаха Старшего в 1545 г. для памфлета «Изображение папства», перевернутая тиара превратилась в ночной горшок, в который испражняется ландскнехт. А место ключей на гербе заняли две воровские фомки (I.4.18). Латинский текст сверху гравюры сатирически описывает происходящее: Adoratur papa, deus terrenus – «Так поклоняются папе, земному богу». А снизу немецкий текст объясняет, что римский понтифик обращался с Царством Христовым так же, как здесь обращаются с его тиарой. Но унывать не стоит, поскольку в Откровении предсказано, что Вавилон (т. е. для протестантов – Рим) будет повержен. Как показал историк Роберт Скрибнер, протестантская сатира против «папистской» церкви и всех католических установлений активно эксплуатировала темы, связанные с телесным низом, сексом и испражнениями. Кардиналы и папы вываливались из зловонного зада бесов, а двое немецких крестьян, насмешливо высунув языки, пускали газы в сторону папы Павла III, держащего в руках грозную буллу, от которой летели искры и шли клубы дыма. Мол, большего окрики понтифика недостойны[455].

I.4.18. Мартин Лютер. Изображение папства (Etliche Bilder Doktor Martin Luthers wider das Papsttum) (Виттенберг, 1545 г.).

Berlin. Staatsbibliothek – Preußischer Kulturbesitz. Ms. germ. fol. 1371. Fol. 4

В своей полемике против Рима и всех практик спасения, которые предлагала Католическая церковь, немецкие протестанты в XVI в. активно использовали обличительный потенциал пародии и многие приемы, которые до того применялись в «позорных образах», призванных обесчестить обидчика.

Для христианской традиции Иисус – одновременно человек и Бог, смиренный узник, умерший на кресте, и воскресший царь, поправший смерть и повергший дьявола. В разные столетия фокус внимания внутри этого спектра образов и идей мог смещаться. С XI–XII вв. на первый план постепенно вышли его человеческая природа и те страдания, которые он добровольно принял ради искупления потомков Адама и Евы. Ведь, претерпев муки от рук римлян и иудеев, а потом умерев на кресте, Богочеловек, как считалось, открыл остальным людям дорогу к спасению.

Горячий культ Страстей подразумевал все более пристальный взгляд на поруганное, истерзанное и кровоточащее Тело Христа (II.1.1). А значит, и на тех, кто его истязал и распял. С XII в. сцены его пыток и казни становятся все более подробными, физиологичными и жестокими, а образы палачей – все более устрашающими, отталкивающими и порой даже звероподобными[456].

На тысячах алтарных панелей, фресок или книжных миниатюр кожа Богочеловека рвется от ударов бичей, в голову впиваются шипы от венца, веревки врезаются в руки, раны зияют, кровь льется рекой, мышцы палачей вздуваются от напряжения, и удар сыплется за ударом… Сначала цистерцианцы – «белые монахи», а в следующих столетиях францисканцы и выходцы из других орденов создали новые формы благочестия, которые в англоязычной литературе принято называть affective piety – аффективной религиозностью.

В их центре было израненное тело Спасителя, напоминавшее о его безграничной милости и сострадании. Однако любовь к страдающему Христу, который принес себя в жертву во имя грешного человечества, часто оказывалась сопряжена с ненавистью к иудеям, которых считали главными виновниками его казни и обличали как богоубийц (о вине язычников-римлян после того, как Рим и империя стали христианскими, вспоминали намного реже). В иконографии мук Христа жестокость, натурализм в передаче ран и гротеск в облике палачей достигли предела в XV – первой половине XVI в. у многих германских художников, а в Нидерландах у Иеронима Босха и его подражателей[457].

Все муки и издевательства, которые пришлось претерпеть Христу, подробно перечислялись в средневековых трактатах о Страстях. Как такие тексты выглядели, сразу будет понятно по одной цитате из «Размышлений о жизни Христа» (ок. 1300 г.). В Средние века этот текст приписывали св. Бонавентуре – влиятельнейшему теологу и генералу ордена францисканцев[458].

«Подумай: сам Господь наш, превыше всего благословенный Бог (Рим. 9:5), с того часа, как Он был схвачен ночью в саду, и до шестого часа, когда Его распяли на кресте, пребывал в непрерывной войне – подвергался великой боли, брани, насмешкам и мучениям. И не было Ему даже самой краткой передышки. Послушай, посмотри, какая шла борьба, какая война. Вот кто-то хватает нашего милого, кроткого, благочестивого Иисуса; кто-то другой вяжет Его веревкой; третий рывком заставляет Его встать, четвертый орет на Него, пятый толкает, шестой изрыгает богохульную брань; кто-то в Него плюет, кто-то бьет; кто-то ведет его под конвоем, кто-то допрашивает; кто-то ищет против Него лжесвидетелей, кто-то записывает их показания; кто-то дает ложное свидетельство против Него, кто-то Его обвиняет; один над Ним насмехается, другой завязывает Ему глаза; кто-то бьет Его кулаком в лицо, кто-то режет Его прекрасное лицо ножом; один ведет Его к столбу, другой обыскивает; кто-то ведет Его по дороге, хлеща кнутом, кто-то подгоняет громкой руганью, кто-то издевается над Ним, приступая к пытке, кто-то привязывает Его к столбу; один бьет Его палкой, другой плетью; один одевает Его в пурпур для поругания, другой венчает Его терновым венцом, третий в безумной ярости покрепче стягивает терновый венец, чтобы шипы впились как следует, четвертый вкладывает Ему в руку потешный скипетр – камышинку, пятый в насмешку преклоняет перед Ним колени, шестой хохочет над этим коленопреклонением, и целая толпа стоит вокруг, бранясь и издеваясь над Ним. Его отводят и приводят обратно; Его осыпают плевками и руганью; Его толкают, пинают, швыряют туда-сюда, вертят и погоняют – как дурака, как последнего слабоумного, но и как разбойника, как самого нечестивого злодея. Его ведут то к Анне, то к Каиафе, то к Пилату, то к Ироду, потом опять к Пилату; тут и там Его то вталкивают внутрь, то снова выводят наружу. […]

Но подожди немного – увидишь кое-что пострашнее. Вот выступают против Него единым строем начальники и князья, фарисеи и старейшины, и тысячные народные толпы единогласно кричат, чтобы Его распяли. На плечи Его, и без того избитые, израненные и истерзанные, кладут крест, на котором Он будет распят. Отовсюду сбегаются горожане и приезжие, важные солидные люди и оборванцы, солдаты, бродяги, пьяницы – не для того, чтобы посочувствовать, но чтобы повеселиться. Никто не узнает Его, никто не здоровается. Все швыряют в Него грязью, поливают из окон помоями, бросают объедки и нечистоты, больно кидаются камнями. Его толкают и щиплют, тащат и погоняют. Исхлестанный и измученный, пресытившийся поношением, Он еле бредет, но не дают Ему ни отдыха, ни передышки. Он уже совсем задыхается, когда они подходят к Голгофе – самому гнусному и вонючему месту, городской свалке. Туда Его гонят, как и всю дорогу, грубо и злобно»[459].

II.1.2. Пять ран Христовых: в центре – главная рана, оставленная на боку копьем сотника Лонгина; вокруг – четыре раны от гвоздей, пронзивших ступни и ладони Христа.

Часослов (Loftie Hours). Нидерланды. Сер. XV в.

Baltimore. Walters Art Museum. Ms. W.165. Fol. 110v

II.1.3. Кровь/вино: в евхаристической чаше лежит кровоточащая рана.

Часослов Антуана Бурдена. Лангедок. Ок. 1485–1490 гг.

Carpentras. Bibliothèque municipale. Ms. 59. Fol. 84

Средневековые образы Страстей не только напоминали зрителю о муках, которые претерпел Христос ради его спасения, но стремились «воскресить» эти события перед взором молящегося, сделать их максимально зримыми, осязаемыми и реальными, вовлечь его внутрь происходящего. Созерцание мук должно было служить катализатором благочестия, побуждать к размышлению о собственных грехах и пробуждать ненависть к палачам Христа, а заодно к тем, кого считали их потомками и современными alter ego: иудеям, другим иноверцам, еретикам…

Потоки крови, которая текла из ран Христа, говорили об искуплении (ведь, приняв смерть на кресте, Христос смыл с людей первородный грех) и о таинстве евхаристии (когда вино пресуществляется в Кровь Христову), без которого, как учила Церковь, нет спасения. Потому на стольких позднесредневековых образах тело Христа, покрытое ранами от бичей, терний, гвоздей и копья, буквально залито кровью. Отсюда горячий культ ран Христовых, которые, словно реликвии, нередко изображали отдельно от его тела (II.1.2, II.1.3).

Особое значение приписывали ране, которую оставило на боку Христа копье сотника Лонгина. Мистики описывали ее как врата, ведущие к сердцу Спасителя, путь к слиянию с ним. Эту рану обычно представляли как вытянутый прямоугольник кроваво-красного цвета или овал, похожий на вульву. К ранам были обращены молитвы, к их изображениям на страницах рукописей почтительно прикасались губами и пальцами, надеясь, что они защитят от физических и духовных невзгод. По той же причине их часто рисовали на амулетах – полосках пергамена или небольших свитках, которые нужно было носить с собой. Текст на одном амулете от кровотечений взывал к римскому сотнику: «Лонгин, который бок пронзил и дал вытечь крови, молю тебя, во имя Иисуса Христа, сделай так, чтобы кровь Марджери перестала течь»[460].

Для того чтобы эмоционально вовлечь зрителя в евангельскую историю и подвигнуть его к состраданию Спасителю, средневековые мастера – вслед за авторами трактатов, посвященных Страстям, – применяли множество разных приемов. Они насыщали изображение узнаваемыми повседневными деталями, так что сакральное действо разворачивалось в «декорациях», которые напоминали зрителю его собственный мир. У французских, фламандских или немецких художников Иерусалим, который был виден вдали, часто напоминал средневековый город с крепостными стенами, готическими церквами и черепичными крышами. Порой – по силуэту собора или каким-то еще приметам – зритель мог узнать в нем (свой родной) Париж, Брюгге или Вену[461].

В XIV–XV вв. многие изображения Распятия превратились в многолюдные сцены, где, помимо основных персонажей (Христа, двух распятых разбойников, Девы Марии, Марии Магдалины, Иоанна Богослова, сотника, который пронзил Христу бок копьем, воина, который протянул ему губку с уксусом, и др.), появилась «массовка». Она состояла из все более многочисленных воинов, еврейских старейшин, книжников и фарисеев, прохожих и зевак, с ненавистью, состраданием или безразличием взиравших на Христа[462].

Одни олицетворяли злобу и слепоту иудеев, которые отказались признать распятого Мессией, обещанным ветхозаветными пророками. Другие – как сотник Лонгин или второй, безымянный, сотник, который, узрев чудеса, свершившиеся после смерти Христа, воскликнул, что тот воистину Сын Божий, – напоминали о силе обращения. Полярные реакции на страдания и смерть Спасителя показывали зрителям таких сцен, как они должны реагировать, что им следует чувствовать и как сострадать Христу (страдать со Христом), чтобы спасти свои души.

Представляя толпу, собравшуюся на Голгофе, художники активно экспериментировали с физиогномикой и мимикой персонажей. На лицах Девы Марии, Марии Магдалины и апостолов мы видим боль и отчаяние, их жесты скорбны, а по щекам нередко текут слезы. Напротив, злословящих палачей или ликующую толпу позднесредневековые мастера стремились показать максимально уродливыми и отталкивающими. И большинство безобразных, часто карикатурных лиц зритель того времени мог легко интерпретировать как еврейские[463]. Как писал историк Митчелл Мербэк, фигуры, которые раньше были всего лишь масками, прибрели собственные характеры. На сцену вышли психологически убедительные типажи с широкой гаммой реакций и чувств: от веры до неверия, от сострадания до ненависти. Глядя, как стоящие на Голгофе наблюдают за распятием Христа, зритель таких изображений тоже мог почувствовать себя свидетелем казни. Он как будто смотрел на нее из-за их спин[464]. Для того чтобы эмоционально вовлечь зрителя внутрь происходящего, часто применялся один прием. Сам Христос, кто-то из воинов или прохожих смотрел не на других персонажей, а изнутри изображения вовне – на зрителя. Встреча взглядов служила катализатором вовлеченности и побуждала смотрящего задуматься о том, что он сделал бы, если бы вдруг сам увидел, как воины подгоняют Христа, несущего крест на Голгофу, или вбивают гвозди ему в ладони[465].

Одной из главных «техник», которая должна была разжечь благочестие и привести молящегося к максимальной самоидентификации со страдающим Спасителем, была мысленная визуализация всех этапов Страстей. Верующего призывали как можно подробнее и конкретнее представить каждую из пыток, каждый из ударов, каждого из палачей. В трактатах о Страстях Христовых, какие с XII–XIII вв. во множестве составляли для клириков, а потом и для мирян, постоянно звучали призывы мысленно перенестись в преторию, где Христа бичевали, или на Голгофу, где он был распят, ужаснуться жестокости палачей и прослезиться, видя, с каким смирением Спаситель принимает все издевательства, тычки и удары.

К примеру, в «Размышлениях о жизни Христа» автор постоянно обращается к читателю и наставляет его, как следует визуализировать евангельскую историю. Для этого нужно представить себя свидетелем Страстей. «Тот, кто желает разделить славу страстей и креста Господня (Гал. 6:14), должен всецело сосредоточиться на них сердечным размышлением и не ослаблять упорного внимания. Если размышляющий сможет умственным взором проникнуть в это великое таинство и подробно разглядеть каждое из совершившихся тогда дел, все увиденное, я думаю, переведет его в новое и небывалое состояние. […] Главное – представить себя присутствующим при всех этих событиях и при каждом в отдельности, самому увидеть все, что совершилось, – Господень крест, страдания и распятие; самому присутствовать и оставаться там с сочувствием, вниманием, любовью и упорством»[466].

Для того чтобы мысленно перенестись внутрь происходящих событий, нужно было взором следовать за Христом. «Сейчас ты сосредоточься, напрягись и постарайся увидеть Его: вот Он выходит из дома, где они обедали, вот заканчивает беседу с учениками, вот входит с ними в сад. Иди и ты с ними; хорошо; а теперь войди вместе с ними в сад. Видишь – смотри внимательно, – как тепло, дружески, по-семейному Он говорит с ними, как приглашает их помолиться. Вот Он отходит от них на несколько шагов – примерно настолько, насколько ты бросишь камень, – смиренно и почтительно преклоняет колени и возносит молитву Отцу. «Будь внимательна к каждой мелочи, всматривайся во все, словно сама там присутствуешь»[467]. «Итак, смотри хорошенько, не упускай из виду Господа, погляди, как терпеливо и добродушно Он принимает объятия несчастного и поцелуй предателя, которому недавно омыл ноги и с которым разделил свою последнюю трапезу. Как покорно Он позволяет себя схватить, связать, бить и тащить, подгоняя рывками и пинками, словно злодея, словно немощного труса, неспособного защитить себя. Как Он не только не сердится, но сочувствует ученикам, в страхе разбегающимся в разные стороны»[468].

Созерцая тот поток образов, которые самому же следовало создать и наполнить жизнью, важно было максимально остро ощутить боль, которую пришлось претерпеть страдающему Спасителю: «Лжецы находятся и свидетельствуют против Него к Его осуждению и плюют в пресвятое лицо Его. Они закрыли Ему глаза повязкой, били Его в лицо кулаком и заушали Его, спрашивая: "Прореки, кто ударил Тебя?" (Лк. 22:64). И ругаются над Ним и мучат Его, а Он все сносит терпеливо. Присмотрись, постарайся увидеть каждое действие в отдельности и почувствовать то же, что чувствовал Он»[469].

«Итак, Господа отвязали от столба и ведут голого, избитого через весь дом назад к Пилату. По дороге Он ищет глазами тряпки, которые побросали те, кто срывал с Него одежду. Посмотри на Него, как Он изранен, как дрожит крупной дрожью: в то утро в Иерусалиме было холодно, как сообщает Евангелие (Ин. 18:18) […] Погляди на Него; рассмотри по отдельности каждое действие Его мучителей и ощути то, что Он должен был при этом испытывать. Посмотри: Он делает и терпеливо сносит все, что они хотят. Он надевает пурпурную одежду, носит на голове терновый венец (Мк. 15:17), держит в руке камышинку, словно царский скипетр, а когда они, потешаясь, бухаются перед Ним на колени, изображая приветствие, Он терпеливо молчит и ни словом не возражает. Смотри, не отворачивайся; смотри особенно на Его голову – она вся оплетена терновником, и бесчисленные шипы вонзились в нее; Его заставляют по-царски помавать камышинкой, и трость то и дело бьет Его по голове, глубже загоняя колючки. Смотри, и пусть горечь заполнит твое сердце. Видишь, как дергается Его шея от боли бесчисленных уколов. Острые шипы пронзили Его пресвятую главу жгучей болью, там, где они вонзились, течет кровь, заливая Его с головы до ног. О несчастные! В какой страх и трепет повергнет вас эта царственная голова, которую вы сейчас бьете! […] Напряги свой умственный взор изо всех сил, представь, что ты действительно находишься там, внимательно гляди вокруг и не упускай из виду ни одной мелочи, направленной против Господа твоего, и ничего из того, что Он сам говорит или делает»[470].

Как сделать этот опыт конкретным и зримым? Для этого его следовало наполнить максимумом подробностей. Вот почему многие тексты рекомендовали перенести действие Страстей в знакомое человеку пространство, к примеру в его родной город. Венецианский трактат «Сад молитвы» (Zardino de Oration), который был написан в 1454 г., а спустя сорок лет издан печатным способом, предлагал поступать так: «Дабы история Страстей Христовых глубже врезалась в твой ум и легче тебе было запечатлеть в нем каждое ее событие, полезно и нужно закрепить в уме определенные места и людей: пусть, к примеру, градом Иерусалимом будет хорошо ведомый тебе город. Отыщи в нем главные места, где могли бы происходить все события Страстей, к примеру дворец со столовыми покоями, где была Тайная вечеря Христа с учениками, дом Анны и дом Каиафы с тем местом, куда Иисуса привели ночью, и комната, где он стоял перед Каиафой, а над ним насмехались и били его. И обиталище Пилата, где он говорил с иудеями, а в нем комната, где Иисус был привязан к столбу…»[471].

После этого автор трактата рекомендовал молящемуся мысленно перенестись в начало истории Страстей, когда Иисус въехал на осле в Иерусалим. И начать медленное движение от эпизода к эпизоду, от одной сцены к следующей. Самого Христа, Деву Марию, св. Петра, св. Иоанна, св. Марию Магдалину и их врагов – Анну, Каиафу, Пилата или Иуду для интенсификации воображения и эмоций следовало представить с лицами хорошо знакомых людей. Аналогичным образом художники, изображая библейских персонажей и святых, порой придавали им облик заказчиков, для которых предназначался образ, или сильных мира сего, которые им покровительствовали[472]. А зрители мистерий, постановок на сакральные сюжеты, привыкли видеть Христа, Деву Марию или древних мучеников в исполнении своих друзей, соседей или прихожан той же церкви[473].

Мысленно следуя за Христом по улицам Иерусалима и за его стенами – на Голгофу, человек отправлялся в духовное (или виртуальное) паломничество. Эта практика, которая в последние годы привлекла особое внимание историков, была, прежде всего, предназначена для монахов и особенно монахинь, которые дали обет не покидать стен монастырей, а также для мирян, стремившихся подчинить свою повседневную жизнь ритму странствия за спасением[474]. Духовное путешествие состояло из молитв, чтений и визуализаций, разбитых по дням или выстроенных как отрезки пути. Суть паломничества как религиозной практики и инструмента спасения состояла не только в его результате (встрече со святыней), но и в процессе (тяготах пути). Потому виртуальный пилигрим должен был не просто в мгновение ока переноситься от одной священной точки к другой, из одной евангельской сцены в следующую – ему предстояло сначала мысленно добраться до Святой земли, а в самой Палестине пройти тот маршрут, по которому следуют реальные паломники.

Около 1530 г. фламандский кармелит Ян Паска описал духовное странствие в Иерусалим как путь, разделенный на 365 дневных «переходов» с перечнем духовных упражнений на каждый день. Чтобы добраться до вожделенной цели, паломник должен был представить, как он в Венеции садится на корабль, который отвезет его в Святую землю. Капитан его корабля – это св. Петр. Чтобы тот взял паломника на борт, ему следовало заплатить 50 дукатов, т. е. прочесть 50 Pater Noster и 50 Ave Maria. Повседневные детали вроде покупки билета усиливали эффект реальности, а молитвенная арифметика требовалась для самодисциплины[475].

Опорой для молитвенной визуализации страданий Христа часто служили их материальные изображения: от огромных фресок на стенах церквей до крошечных миниатюр, украшавших страницы молитвенников. Одни представляли историю Страстей в виде череды сцен, нарисованных на соседних листах рукописи или в отдельных рамках, собранных на одной алтарной доске. Другие выглядели как панорамы Иерусалима, где все эпизоды разворачивались одновременно: на соседних улицах, площадях или внутри зданий – так что фигуры Христа и его палачей повторялись множество раз (II.1.4). Сцены, написанные красками либо вырезанные из дерева или камня, могли направить воображение молящегося и создавали «каркас» для его собственных визуализаций. А образы, которые возникали перед его внутренним взором в ходе молитвенной медитации, наполняли жизнью те изображения, которые он видел в храмах или на страницах книг[476].

II.1.4. На одном из листов Часослова, заказанного Эме де Салюс, графиней Полиньяк, внутри стен Иерусалима и за ними изображена вся история Страстей: от Входа Господня в Иерусалим (в левом нижнем углу) до Распятия и Воскресения (наверху). Эту панораму требовалось рассматривать вблизи – головы Христа и апостолов в сцене Тайной вечери высотой всего в 1 мм. Помимо новозаветных персонажей в длинных туниках и плащах мы видим несколько человек, одетых по моде XV в. Это паломники, которые следуют за Христом в пространстве изображения. Один из них указывает зрителю/молящемуся на Христа, которого бичуют два палача.

Часослов (The Saluces Hours). Савойя. Ок. 1440–1470 гг.

London. British Library. Ms. Add. 27697. Fol. 210

Для того чтобы сострадание Христу стало более интенсивным, Лудольф Саксонский и авторы других трактатов о Страстях советовали вовлечь в молитвенные упражнения не только воображение, но и тело. Например, дабы нагляднее представить, что выпало на долю Иисуса во время осмеяния, следовало дать самому себе не слишком сильную пощечину, а чтобы испытать боль от тернового венца – вонзить себе в голову ногти[477].

С XIII по XVI в. западные мастера не только стремились изобразить каждую муку Христа с максимальными подробностями и натурализмом, но и часто вводили новые, не фигурировавшие в Евангелиях истязания. Большинство описаний, оставленных Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном, довольно кратки. Скажем, о короновании терновым венцом в Новом Завете сказано только, что воины Пилата, «сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!» (Мф. 27:29; ср.: Мк. 15:27, Ин. 19:2). О том, как Христа, перед тем как распять, отвели на Голгофу, в канонических Евангелиях тоже нет особых подробностей: «Когда же насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, одели Его в собственные одежды Его и повели Его» (Мк. 15:20; ср.: Ин. 19:17). Там было сказано лишь, что по дороге воины, «захватив некоего Симона Киринеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом» (Лк. 23:26; ср.: Мф. 27:32, Мк. 15:21). Но как именно все это произошло? Каким издевательствам Христа подвергали в пути? Как встречала его иерусалимская толпа? Как долго он шел на Голгофу? Ответов на эти и похожие вопросы в канонических текстах не было.

Потому авторы позднесредневековых трактатов и мистерий, посвященных Страстям, а также художники, которые явно ориентировались на их тексты, часто заполняли лакуны, оставленные в Евангелиях. Материал для этого они черпали из древних апокрифов, содержавших много подробностей, которые отсутствовали в Новом Завете, либо сами додумывали, как то или иное событие могло выглядеть. Например, в Новом Завете было сказано, что, арестовав Христа в Гефсиманском саду, стражники «отвели Его к Каиафе первосвященнику, куда собрались книжники и старейшины» (Мф. 26:57; ср.: Мк. 14:53, Лк. 22:54). Но как это произошло? Из одного латинского слова duxerunt или adduxerunt (т. е. «отвели») в Средневековье создали новый эпизод Страстей – «ведение Христа» (ductio Christi)[478].

Как в истории Страстей появлялись новые детали истязаний, а порой и новые сцены, подробно описал историк Джеймс Мэрроу[479]. Одним из главных источников образов, которыми дополняли краткие известия евангелистов, служил Ветхий Завет. Во множестве уподоблений или поэтических метафор, которые использовались у пророков или в псалмах, христианские богословы видели указания на грядущие Страсти Христовы. Эти образы переносили в рассказ о новозаветных событиях и нередко перетолковывали буквально. К примеру, позднесредневековая иконография Страстей активно подчеркивала зверскую жестокость истязателей Христа. Порой их уродливые, перекошенные ненавистью лица напоминали звериные морды. И за этим уподоблением грешника разъяренному зверю стояла не только распространенная привычка описывать агрессию и насилие с помощью зооморфных образов, но и богословская работа с Псалтирью.

По свидетельствам Матфея (27:46) и Марка (15:34), прямо перед тем, как испустить дух, Христос возопил: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня?» Этими словами открывается 21-й псалом. В нем же царь Давид (которого считали автором псалмов) просил Господа о спасении и описывал своих врагов как тельцов, львов, псов и единорогов: «Множество тельцов обступили меня; тучные Васанские окружили меня, раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий. Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий. Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою; спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, избавь меня» (Пс. 21:13-22).

В христианской традиции эти строки были интерпретированы как указание на грядущие Страсти Христовы. А зверей, от которых псалмопевец просит его избавить, соотнесли с дьяволом и с мучителями Христа – римлянами и в еще большей степени иудеями. Автор «Размышлений о жизни Христа» объяснял: «Ты видишь, как с ночи [в Гефсиманском саду. – М. М.] до шестого часа [когда Христа распяли. – М. М.] Он был жертвой долгой и беспощадной войны. Поистине, воды дошли до души Его (Пс. 68:2), и псы окружили Его со всех сторон, бесчисленные, свирепые, сильные, и скопище злых обступило Его (Пс. 21:17), страшно точа на Него смертоносные языки и руки, словно обоюдоострый меч»[480]. Но как передать уподобление псам визуально?

В Штутгартской псалтири, созданной около 820 г. в парижском монастыре Сен-Жермен-де-Пре, рядом с текстом 21-го псалма изображено несколько сцен. На одной из них мы видим крест с распятым Иисусом. По его левую руку (т. е. с дурной стороны, куда на изображениях Страшного суда гнали грешников) стоят два юноши, которые тычут пальцами в его сторону (один из них, похоже, показывает «рога»: его средний и безымянный пальцы прижаты к ладони, а мизинец и указательный выставлены вперед)[481]. Видимо, это иллюстрация к строкам «Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою» (Пс. 21:8). На следующей миниатюре безбородого юношу с нимбом (это тоже Христос или царь Давид – как его предок и alter ego) с двух сторон атакуют быки. Если перевернуть страницу, мы увидим, как в руки и ноги юноши (теперь уже без нимба) вцепляются четверо псов. Наконец, справа на том же развороте изображено Распятие. По правую руку от Христа стоят два воина, которые указывают на него пальцами (один из них – это, возможно, праведный сотник, который признал казненного Сыном Божьим). А по его левую руку на распятого несутся лев и единорог. Иначе говоря, метафоры, звучавшие в 21-м псалме, тут соотнесены с Христом и визуализированы буквально – в облике зверей, которые его атакуют[482].

Откроем византийские Псалтири IX–XI вв. Их создатели, представляя врагов Христа, часто шли по иному, но родственному пути. Греческие мастера изображали не просто зверей, а гибридов – людей со звериными головами (или в звериных масках). Например, в Псалтири Барберини (ок. 1065–1100 гг.) на верхних полях одного из листов Христос стоит в окружении обычного быка, быка c человеческим лицом, привставшего на задние ноги, и человека с бычьей головой. Внизу листа, где Спаситель изображен во второй раз, его атакуют три псоглавца c высунутыми языками и человек с двумя головами – бычьей и человечьей[483].

На католическом Западе в следующие столетия палачей Богочеловека стали соотносить со зверями еще одним, менее однозначным способом[484]. В английской Псалтири Роберта Линдсея, аббата Питерборо, созданной в начале XIV в., Иисуса арестовывают или ведут на Голгофу воины с темными и странными лицами[485]. Их волосы и бороды отдаленно напоминают львиные гривы. И это сходство, по мысли Джеймса Мэрроу, совсем не случайно. На листе 47v изображена сцена поругания Христа. Он сидит, сложив руки на груди крест-накрест. Его глаза закрыты полупрозрачной повязкой (по идее он не должен видеть, кто его стукнул, но мы видим его глаза, а он смотрит прямо на нас). С трех сторон его бьют мучители: человечек в красном юденхуте; бородач с крыльями, растущими на голове, – это был один из частых атрибутов палачей и других грешников; и человек с волосами и бородой, напоминающими львиную гриву (II.1.5 вверху). Если перевернуть лист, перед нами предстанет сцена бичевания. Справа на Христа замахивается палач с очень коротким и вздернутым, немного похожим на свиной пятачок носом, а слева – еще один истязатель с прической и бородой, тоже напоминающими гриву льва (II.1.5 внизу).

II.1.5. Псалтирь Роберта Линдсея, аббата Питерборо. Нач. XIV в.

Bruxelles. Bibliothèque royale. Ms. 9961–62. Fol. 47v, 48

В страстны́х трактатах мучителей Богочеловека регулярно сравнивали со зверями. Так, Лудольф Саксонский в «Житии Христа», отталкиваясь от строк пророка Исайи (53:7) «как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих», именовал палачей Спасителя «злобными псами»[486]. Или псами, «которые рыщут… словно рыкающие львы»[487].

В Средние века величественному, но кровожадному льву уподобляли как Христа, так и Сатану. Как объяснял Августин, «имя льва означает Господа, ибо "победил лев от колена Иудина" (Откр. 5:5), и дьявола, ибо "попрал льва и дракона" (Пс. 90:13). Научитесь правильно понимать, когда говорится фигурально (figuraliter); не думайте, что камень всегда обозначает Христа, если в одном месте говорится, то камень – это Христос (1 Кор. 10:4). Одно и то же может означать разное…»[488]. Если царственность льва указывает на Царя Небесного, его свирепость делает его идеальной фигурой для Князя тьмы. По словам Астерия Амасийского, современника Августина: «И почему же лев – дьявол? Не по царственному достоинству, но по тираническому насилию; он лев не по силе, но по хищничеству. Лев пасть имеет зловонную: таков и дьявол, ибо изрыгает богохульства… Лев спит с открытыми глазами; у демонов и дьявола, хотя они и изображают благочестие и скромность, глаза открыты ко злу»[489]. В средневековой иконографии львы, стремящиеся пожрать человека, часто олицетворяли демонов, а самих бесов в их «собственном» облике представляли с львиными головами или пастями[490]. Видимо, по той же логике и свирепых палачей Христа в Псалтири Роберта Линдсея изобразили львинообразными: сравнение со зверями вплелось в их облик[491].

В XV–XVI вв. в сценах Страстей под ногами Христа, воинов или кого-то из толпы часто сидят или бегают собаки. На изображении Бичевания, написанном неизвестным фламандским мастером около 1480–1490 гг., трое палачей стегают Христа, четвертый вяжет розги, а на первом плане присел белый пес в красном ошейнике, который глядит на узника[492]. Чуть позже у Каппенбергского мастера другой белый пес, видимо, рычит на Христа, которого привели на суд Пилата (II.1.6)[493]. На миниатюре из Часослова Софии ван Билант (1475 г.) темнолицые воины тоже конвоируют Царя Иудейского к римскому прокуратору, а на полях, прямо под этой сценой, хищные звери и птицы ведут белого агнца ко льву, восседающему на престоле[494].

II.1.6. Каппенбергский мастер. Христос перед Пилатом (одна из панелей алтаря Лисборнского монастыря). Ок. 1520 г.

London. Th e National Gallery. № NG2154

В церковных текстах иудеев часто уподобляли нечистым псам[495]. Как писал в «Житии Христа» Лудольф Саксонский, узника отвели к Пилату, чтобы «злой судья его пожрал, как безумный пес»[496]. Видимо, потому на алтарной панели с изображением Иисуса перед Каиафой, написанной кем-то из мастерской Вольфганга Кацхаймера Старшего около 1480–1490 гг., перед троном первосвященника стоит белый пес, который злобно скалится на арестованного (II.1.7). Во многих случаях художники изображали палачей и псов с похожими мордами – с такими же высунутыми языками или в аналогичных позах – либо, вовсе не изображая псов, представляли мучителей чем-то похожими на собак: на четвереньках, c плетью, зажатой в зубах, словно палка, или в ошейнике с шипами.

II.1.7. Мастерская Вольфганга Кацхаймера Старшего. Христос перед Каиафой. Ок. 1480–1490 гг.

München. Germanisches Nationalmuseum. № Gm 1175

Конечно, не каждый пес – символ и не каждый символ изобличает врагов Христа. Например, во многих аллегорических композициях бегущие псы в силу игры слов олицетворяли монахов-доминиканцев – Domini canes, «псов господних»[497]. В позднесредневековом искусстве благородные охотничьи псы, псы как любимцы и верные спутники благородных господ и дам нередко сидят у ног владельцев. На надгробиях знати в их ногах часто изображали собак (у женщин обычно болонок, у мужчин – гончих). Это был один из знаков их статуса и напоминание о супружеской и вассальной преданности. Джон Болт Фридман в работе о «собачьей» символике во фламандской книжной миниатюре XV в. писал, что зритель привык видеть в псах воплощение многих позитивных и негативных качеств – одновременно модель и антимодель. Эти животные могли олицетворять как обжорство с распутством, так и верность сеньору и острый ум[498]. Однако в иконографии Страстей скалящиеся, гавкающие и агрессивные псы, вероятнее всего, напоминали о врагах Христа, прежде всего иудеях – «злобных псах, ведущих его на заклание»[499].

Если в христианской иконографии иудеев уподобляли псам или представляли в собачьем обличье, в позднесредневековом еврейском искусстве эти животные, видимо, порой обозначали христиан – гонителей. На полях манускриптов, которые создавали для евреев-ашкеназов и сефардов, можно увидеть сценки, где охотники с псами преследуют зайцев. В то время псовая охота была популярным господским занятием, а ее изображения нетрудно найти на полях и в христианских рукописях. Однако, как подчеркивает историк Марк Майкл Эпстайн, эти сцены были предельно далеки от реального быта и опыта европейских евреев. В отличие от христиан-аристократов, они не имели права охотиться. Конечно, возможно, что эти сценки были просто скопированы из похожих христианских книг и напоминали еврейской элите о недоступных ей престижных забавах. Тем не менее, по предположению Эпстайна, в некоторых из них был заложен аллегорический смысл. В качестве доказательства он ссылается, к примеру, на Сараевскую агаду, которая была создана в Арагонском королевстве около 1350 г. Агада – это сборник текстов, которые читали во время празднования Песаха, вспоминая об освобождении из египетского рабства. На одном из листов этой рукописи пес, преследующий зайца, изображен рядом со строками о египтянах, которые угнетали израильтян. Потому Эпстайн видит в зайцах символ преследуемых иудеев, а в охотниках и их псах – гонителей: древних (египтян) и современных (христиан)[500].

В течение многих веков евреи, жившие в христианских землях, были верны строгому толкованию второй заповеди: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли, не поклоняйся им и не служи им…» (Исх. 20:4–5; Втор. 5:8-9). Насколько мы знаем, с поздней Античности они не создавали изображений людей и тем более не иллюстрировали Священную историю и не пытались зримо представить невидимое. Однако постепенно ситуация стала меняться. В XIII в. в германских землях, а чуть позже в испанских королевствах богатые иудеи стали заказывать рукописи, украшенные инициалами и миниатюрами. Это были иллюстрации к ветхозаветным сюжетам или сценки, посвященные праздникам. Новая еврейская иконография испытала огромное влияние христианской, и многие миниатюры, украшающие еврейские книги, видимо, были созданы христианскими мастерами. Образы из церковного арсенала (фигуры ангелов, нимбы как знаки избранности, длань с небес как образ невидимого Бога) не просто заимствовали, а переосмысляли – в духе еврейской мечты о грядущем освобождении от угнетения и мессианском триумфе над всеми врагами. Средневековое еврейское искусство возникло в диалоге с христианским – и одновременно в противостоянии с ним.

Вопросы к прошлому часто продиктованы травмами настоящего. Потому изучение средневековых иудео-христианских отношений и особенно юдофобских мифов и образов, которые играли огромную роль в католической проповеди и политике, резко интенсифицировалось во время и после Второй мировой войны. Импульсом для него, очевидно, стали нацистская расовая политика и «окончательное решение еврейского вопроса» на территории Третьего рейха и покоренных им стран. Пытаясь понять, что привело к Холокосту и почему организатором геноцида стала именно Германия, историки одновременно шли по двум внешне противоположным, но на самом деле близким путям.

Первый можно назвать генеалогией антисемитизма. Чтобы объяснить, как ненависть к евреям стала столь смертоносна и превратилась в один из столпов нацистской доктрины, историки начали как никогда интенсивно искать в европейском (прежде всего немецком) прошлом ее истоки. Погромы, изгнания, наветы, которым, по крайней мере с XI–XII вв., регулярно подвергались иудеи, жившие в католических землях, представали как первые ступени, (неизбежно) ведущие к современному антисемитизму, а он – к геноциду. Историки собрали и систематизировали огромный массив богословских и литературных текстов, церковных канонов и светских законов, а также изображений, которые демонизировали иудеев и служили обоснованием для их дискриминации и сегрегации. В этой истории иудео-христианских отношений в центре внимания оказалась ненависть большинства к меньшинству, а те формы сосуществования двух конфессий, которые не вписывались в столь полярную схему, обычно отходили на второй план.

Как писал в 1943 г. раввин и историк Джошуа Трахтенберг в предисловии к книге «Дьявол и евреи. Средневековые представления о евреях и их связь с современным антисемитизмом», «признаюсь, мне трудно не упрекнуть себя в том, что я копаюсь в пыльных средневековых манускриптах как раз тогда, когда мир изнемогает от тирании и кровопролития. […] Однако даже средневековые тексты могут оказывать влияние на современность, и содержание этой книги отнюдь не лишено смысла для того мира, в котором мы живем сегодня. […] Если сегодня евреев презирают, боятся и ненавидят, то это происходит потому, что в отношении к ним большинство людей унаследовали предрассудки и суеверия, свойственные Средневековью. […] В сфере коллективного бессознательного мы обнаружим чудовищные образы и представления: еврей, увенчанный рогами; еврей, пьющий христианскую кровь; еврей-отравитель и разносчик заразы; еврей, источающий отвратительный специфический еврейский запах… Эти образы и представления до сих пор живы и популярны, и ими пользуется официальная нацистская пропаганда для внедрения в массовое сознание современной версии "научного антисемитизма". […] "Демоническая фигура еврея" возникла в результате специфического сочетания культурных и исторических факторов, определивших жизнь христианской Европы в Средние века»[501].

Однако оставался ключевой вопрос: почему геноцид случился именно в XX в.? Для того чтобы на него ответить, требовалось понять, чем современный антисемитизм отличался от тех юдофобских теорий и практик, которые господствовали в Средние века и в раннее Новое время. Ведь при Старом порядке иудеев демонизировали, судили за (вымышленные) преступления против тел христианских детей или против Тела Бога (гостий или распятий). Их периодически изгоняли из городов, княжеств и целых королевств. Многие общины становились жертвами стихийного насилия и массовых убийств со стороны крестоносцев, толп, одержимых эсхатологическими страхами, или собственных соседей. В конце XI в. отряды, отправившиеся освобождать Иерусалим, по пути обрушились на тех, кого считали потомками богоубийц. И вырезали еврейские общины в Майнце, Кёльне, Шпайере, Вормсе, Регенсбурге и других германских городах. В Англии волна погромов поднялась после коронации Ричарда Львиное Сердце в 1189 г. Она прокатилась по Лондону, Нориджу, Стэмфорду, Йорку и т. д.[502] Этот список можно продолжать еще долго. Однако в Средние века насилие против евреев обычно шло снизу – государи их приглашали, вытягивали из них деньги, защищали, дискриминировали, приближали, изгоняли, но не уничтожали, как это случилось в Третьем рейхе. Если наветы и погромы, которые в начале XX в. еще продолжались, скажем, в Российской империи, по своей природе восходили к Средневековью, промышленно организованный геноцид был пугающе современным феноменом[503].

Потому историки пришли к противопоставлению расового антисемитизма, который вышел на первый план в XIX–XX вв., и традиционного антииудаизма, господствовавшего до того. Последний опирался не на биологические, а на религиозные и культурные критерии[504]. Если, к примеру, для нацистов еврей оставался евреем, даже если его предки давно перешли в христианство, христианский антииудаизм исходил из того, что враждебная инаковость иудеев может быть смыта водой крещения. От «крови» и «расы», о которых писали идеологи нового антисемитизма, было уже никак не уйти. В соответствии с первым распоряжением к Закону о гражданстве рейха и Закону о защите немецкой крови и немецкой чести (14–15 ноября 1935 г.) евреем объявлялся тот, «кто в третьем поколении происходит как минимум от трех чистокровных евреев – бабушек или дедушек… Лицом с примесью еврейской крови («полукровкой») считается тот, кто в третьем поколении происходит от одного или двух чистокровных евреев – бабушек или дедушек»[505]. Это определение исходило из того, что еврейство – это не выбор (как религия, которую можно сменить, даже если ты родился в семье, где ее исповедуют), а биологический факт.

Этот тип мышления был одним из видов расизма. Существует множество определений того, что это слово значит. В соответствии с одним из них расизм господствует там, где «одна этническая группа или историческое сообщество властвует над другим, его притесняет или стремится его уничтожить на базе различий, которые, как полагают в первом сообществе, являются неизменными и наследственными»[506]. В большинстве теорий расизм считается порождением современности – с работорговлей, плантациями, зависевшими от рабской рабочей силы, капитализмом, национальным государством, эффективной бюрократией, эволюционной теорией, представлением об иерархии рас и псевдонаучной антропологией, которая поставила перед собой цель объяснить культурные различия через биологию, через тело[507].

Исследователи, занимавшиеся иудео-христианскими отношениями в Европе Средних веков и Нового времени, не были единодушны в том, где проходит граница между христианским антииудаизмом и современным антисемитизмом, насколько они далеки друг от друга. Британский историк Сесил Рот в эссе «Марраны и расовый антисемитизм: параллельное исследование» (1940 г.) доказывал, что дискриминационные идеологии, существовавшие в домодерных обществах (прежде всего испанская политика по отношению к потомкам крещеных евреев), вполне похожи на расистскую политику, которую тогда проводили в Германии. Другие историки – например, Гвидо Киш («Евреи в средневековой Германии», 1949 г.) – отрицали расовые элементы в домодерном антииудаизме и критиковали оппонентов за то, что те «вчитывают современные расистские концепции в средневековые источники»[508].

В основе христианства всегда лежал императив обращения. Крещение иноверцев – это и моральный долг (ведь без крещения они не смогут спасти свои души), и дар небесам, и зримое доказательство истинности Евангелия, могущества Господа и триумфа Церкви. Доктрина, сформулированная в поздней Римской империи Аврелием Августином и в течение многих веков определявшая вектор церковной политики по отношению к иудеям, запрещала их насильственное крещение. Она гласила, что христиане дозволяют евреям жить на своих землях и сохранять веру отцов, поскольку те являются «свидетелями» Страстей и живым напоминанием о совершенном ими богоубийстве. Сам факт рассеяния говорит о проклятии, на которое иудеи были обречены, и об истинности христианства.

Тем не менее эта идея не подразумевала, что евреи обречены навсегда остаться во тьме неверия. Одной из основ христианского эсхатологического мифа было представление о том, что в конце времен они будут соблазнены Антихристом (ведь он восстановит в Иерусалиме их храм), вместе с ним обрушат гонения на христиан, но потом отвергнут его и массово примут крещение. На протяжении Средних веков многие евреи по разным причинам (под угрозой насилия и убийства со стороны погромщиков либо вполне добровольно) принимали христианство[509]. Например, в начале XII в. Иуда бен Давид ха-Леви из Кёльна крестился и потом в написанной им (или, вероятно, от его имени) автобиографии назвал себя «Иудой, бывшим иудеем»[510]. Однако Католическая церковь и христианские монархии не предпринимали систематических усилий по обращению сынов Израилевых.

Однако в XIII в. церковная политика по отношению к иудеям (как и другим иноверцам) ожесточилась. Их стали воспринимать скорее как еретиков, подлежащих обязательному «перевоспитанию». Одними из главных проводников антииудейской проповеди стали нищенствующие ордены – францисканцы и доминиканцы. В разных концах Европы евреев начали побуждать и порой принуждать к крещению. В 1232 г. английский король Генрих III создал в Лондоне специальное учреждение для иудеев, принявших христианство, – Domus conversorum («Дом обращенных»).

Поскольку Церковь считала, что имущество, которое они накопили в своей прошлой, еврейской, жизни было приобретено греховными, недозволенными для христиан методами, от него следовало отказаться[511]. В Доме обращенных новые христиане, у которых теперь не было за душой ни гроша, должны были получить кров, еженедельное вспоможение и наставления в вере. Domus, устроенный на манер монастыря, был призван облегчить бывшим иудеям переход к христианской жизни. Однако на практике многие из них так и не сумели найти себе место в новом мире. «Старые» христиане относились к ним настороженно, а бывшие единоверцы считали отступниками. В итоге они оставались в этом учреждении навсегда. А порой там продолжали жить даже их дети и внуки.

После 1280 г. евреев по всей Англии обязали еженедельно посещать проповеди монахов-доминиканцев, которым они должны были внимать без ропота и богохульства[512]. Но и без угрозы жизни или прямого принуждения многие принимали веру господствующего большинства. Кто-то стремился уйти от ограничений и унижений, кто-то надеялся разбогатеть и возвыситься; кто-то хотел вырваться из общин, где они чем-то себя запятнали или откуда были изгнаны единоверцами; кто-то мечтал вступить в брак, который осуждала родня и община; кто-то крестился из-за разочарования в иудаизме и увлечения верой, которую исповедовали соседи и власть имущие[513]. Только за 1240-е и 1250-е гг. в документах английской короны содержатся имена более 200 евреев-выкрестов. При этом все еврейское население королевства в то время, видимо, составляло около 3000–5000 человек[514]. Бывших иудеев нередко можно было узнать по прозвищу. Так, в течение двадцати лет при дворе Генриха III и Эдуарда I служил Roger le Convers (Роджер Обращенный), а его сына звали John le Convers (Джон Обращенный).

Хотя церковные власти стремились пополнить свою паству за счет иудеев и преподносили каждое крещение как еще один шаг к триумфу над одряхлевшей верой-соперницей, большинство христиан, насколько сегодня мы можем судить, смотрело на новообращенных с подозрением. И считало, что даже после крещения в них остается нечто еврейское, что даже воды купели не в состоянии смыть. Потому житийные истории или изображения, на которых иноверцев, принимающих веру Христову, ждало чудесное и мгновенное преображение (а некоторые из них менялись даже физически: уродство греха уступало место красоте добродетели), могли решать сразу несколько задач. Конечно, они изобличали другие веры как формы неверия и прославляли христианство как единственный путь к спасению. Одновременно они, вероятно, напоминали «старым» христианам, сколь велика сила крещения, и демонстрировали, что их новые единоверцы из бывших иудеев могут стать такими же детьми Божьими и детьми Церкви, как они сами[515].

Ощущение, что «еврейство» не исчезает сразу после крещения (даже если обращение искренне), было связано с тем, что оно воспринималось не только как вера, которую можно сменить, но и как нечто, укорененное в психологии человека и даже в его теле[516]. В начале XIV в. францисканский теолог и философ Иоанн Дунс Скот утверждал, что, хотя насильственное крещение взрослых иудеев не приносит позитивных результатов, христианская вера может укорениться у их потомков в третьем или четвертом поколении[517]. Иудей может стать христианином, но этот процесс требует времени – крещение оказывается необходимым, но недостаточным условием подлинного преображения.

Средневековый антииудаизм строился на других посылках, нежели современный антисемитизм. Однако различия между ними не стоит абсолютизировать. Антисемитские доктрины, настаивавшие на биологической инаковости еврейства, вышли из домодерных антиеврейских теорий, которые были переведены на язык физической антропологии и неравенства рас. И легко интегрировали древние обвинения, перекодированные на новый лад или вовсе не изменившиеся. Но для нас сейчас важнее другое. В последние десятилетия историки находят все больше примеров того, что в средневековом антииудаизме с XII–XIII вв. стали множиться мифы, которые связывали инаковость иудеев не только с их верой, но и с их телом. Конечно, расовая доктрина – это плод современности. Однако и до Нового времени религиозные различия могли осмысляться в биологических терминах, а порой воспринимались как (почти) неискоренимые[518].

К примеру, с XII–XIII вв. в Европе бытовало представление о том, что мужчины-евреи, подобно женщинам, страдают регулярными кровотечениями[519]. Считалось, что это происходит раз в месяц или раз в год – во время Страстнóй недели. Исходно богословы и проповедники утверждали, что эти кровотечения стали карой за распятие Христа. Ведь, потребовав у Пилата освободить не Иисуса, а разбойника Варавву, иудеи воскликнули: «Кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27:25). Жак де Витри, епископ Акры, в своей «Восточной истории» (ок. 1216–1224 гг.) утверждал, что в наказание за богоубийство их потомки сделались невоинственны и слабы, как женщины. Каждый месяц у них случаются кровотечения из зада, ведь сказано: «Поразил врагов его в тыл, вечному сраму предал их» (Пс. 77:66).

Под влиянием греческой и арабской науки в XIII в. возникли новые, натурфилософские и медицинские объяснения еврейских «месячных». Причину кровотечений искали в меланхолическом темпераменте евреев и/или в специфике их диеты: в том, что они пьют мало вина и едят много жирного (а значит, у них часто возникает геморрой). При этом теории, связанные с особенностями еврейского тела и рациона, не исключали провиденциального измерения и легко сочетались с идеей небесной кары за казнь Христа[520].

Миф о еврейских «месячных» вплетен в историю кровавого навета. Так, богослов Фома из Кантимпре в cборнике примеров «Всеобщее благо о пчелах» (ок. 1216–1224 гг.) упоминал о том, как иудеи, услышав, что их может исцелить «только Кровь Христова», истолковали эту идею превратно. И решили, что им поможет употребление крови христиан[521]. На исходе Средневековья эта тема впервые зазвучала в материалах процессов о ритуальных убийствах. Так, в 1494 г. в Тирнау иудеи признавались, что (якобы) пили христианскую кровь, чтобы излечиться от кровотечений[522].

Как емко сформулировал историк-медиевист Баше, «хотя обращение [иудеев] в христианство делало возможным их социальную интеграцию, в них оставалось нечто от предыдущего состояния, что не полностью отменялось крещением. Со временем этому неизгладимому следу стали придавать все большее значение. В Испании раннего Нового времени подлинная одержимость "чистотой крови" (limpieza de sangre) привела к преследованию обращенных евреев и их потомков (conversos). Хотя противопоставление между антииудаизмом и антисемитизмом сохраняет свой смысл, следует признать, что Средние века прошли по этому пути дальше, чем это обычно считается»[523].

История испанских «новых христиан» и споров об их крови выходит далеко за пределы Средневековья. Однако она все равно для нас значима, поскольку показывает, как в дискурс религиозной инаковости легко вплетаются кровь, корни и предки[524]. И дело не только в том, что над потомками евреев нависало вечное подозрение, что они продолжают втайне хранить веру отцов и лишь притворяются католиками[525]. Как считали многие «старые христиане», сама еврейская кровь является источником нравственной порчи и она не исчезает даже после крещения.

Как пишет историк Дэвид Ниренберг, испанские королевства, где бок о бок с католическим большинством долго жили мусульмане и иудеи, были самыми религиозно неоднородными странами католической Европы. На протяжении XIV–XV вв. эта неоднородность постепенно была сведена на нет через сегрегацию, обращение, изгнание и резню. С 1391 г. (когда по Кастилии и Арагону прокатилась волна погромов) по 1492 г. (когда все иудеи, отказавшиеся принять крещение, были изгнаны из объединенного королевства) Испания почти освободилась от своего еврейского населения и наследия. И в ней остались только те, кто принял крещение, их сыновья, внуки или правнуки. Но их было немало.

Массовое обращение создало новую проблему – (часто обоснованный) страх, что оно лишь мнимо и что крещеные иудеи и их потомки хранят свою прежнюю веру. Этот страх усиливался тем, что многие иудеи, (вынужденно) принявшие христианство, перебирались в другие земли, где их никто не знал, и там возвращались в иудаизм. Массовый приток «новых христиан» расшатывал саму христианскую идентичность и заставлял искать новые критерии разграничения «своих» и «чужих»[526]. В итоге в испанском обществе закрепилось важнейшее разграничение между «старыми», или «природными», христианами (сhristianos de natura; christianos viejos) и «новыми христианами», «новообращенными» или «марранами» (christianos nuevos; confessos; conversos; marranos). И их противопоставление опиралось не только на память о том, кем были предки того или иного рода, но и на концепт «чистоты крови» (limpieza de sangre).

В соответствии с ним кровь иудеев и мусульман отличается от христианской. Если у человека есть доля еврейской или мусульманской крови, то он по природе более склонен к ереси и моральному разложению, поэтому ему следует закрыть доступ к церковным и публичным должностям, а также ко многим почтенным профессиям. Кроме того, необходимо пресечь браки между старыми и новыми христианами. Считалось, что моральные и религиозные изъяны, свойственные марранам, передаются по наследству, коренятся в прошлом их народа, а потому неискоренимы. Здесь работала та же логика, что и при обсуждении различий между дворянами и простолюдинами.

Если формулировать максимально кратко, сословное общество основывалось на убеждении, что благородная кровь дает благородных отпрысков, а выходцы из низших сословий останутся простецами и деревенщиной. Около 1438 г. кастильский архипресвитер Альфонсо Мартинес де Толедо писал о том, что господа «доброго корня» (buena raça) всегда будут вести себя благородно, а люди низкого происхождения (vil raça e linaje) – низко и подло, сколь бы они ни были богаты и могущественны. По его словам, чтобы убедиться в значении крови, достаточно взять двух младенцев – сына крестьянина и сына рыцаря – и поселить их в горах, вдали от родителей. И мы непременно увидим, что сын крестьянина займется возделыванием земли, а сын рыцаря будет тренироваться во владении оружием и верховой езде[527].

Те же понятия raza, casta и linaje, которые биологизировали религиозные и культурные разграничения, с 1430-х гг. стали применять к иудеям[528]. В 1436 г. городские советники Барселоны попытались запретить крещеным евреям, а также тем, у кого оба родителя не были «природными христианами», занимать должность нотариев. А в 1437 г. городской совет Лериды потребовал от торговых посредников доказать, что среди их предков на четыре поколения не было иудеев. Без этого им грозил запрет заниматься своим ремеслом. «Новые христиане» из Каталонии и Валенсии обратились к папе, и в 1437 г. Евгений IV осудил тех, кто пытается лишить новых братьев во Христе должностей и отказывается вступать с ними в браки[529].

Само выражение christianos de natura («природные христиане») стало настолько привычным, что сами потомки евреев, в которых отказывались признавать полноправных единоверцев, придумали ответную присказку: cristianos de natura, cristianos de mala ventura (что примерно переводится «христиане от рождения – христиане невезения»).

Реагируя на стремительный рост марранской общины и ее интеграцию в общество, многие «старые христиане» требовали закрыть бывшим евреям доступ в важнейшие корпорации: монашеские ордены, университеты, муниципалитеты и пр. В ходе толедского восстания 1449 г., которое было направлено против королевской власти и «новых христиан», мятежники утверждали, что крещеные иудеи развязали войну против истинной веры и что ими движет лишь страсть к почетным должностям, а также похоть к монахиням и девственницам. Врачи-марраны отравляют своих христианских пациентов, чтобы завладеть их наследством и должностями, жениться на их женах и запятнать «чистую кровь» (sangre limpia) «старых христиан».

Кастильский францисканец Алонсо де Эспина в трактате «Крепость веры» (Fortalitium fidei, 1458–1485 гг.) даже усомнился в том, что иудеи вообще потомки Адама и Евы. Скорее, они возникли от совокупления первого человека с демоницей Лилит (в талмудической традиции Лилит – это первая жена Адама, которая потом превратилась в демона, угрожающего мужчинам и новорожденным). Как подчеркивает Ниренберг, такие построения, представлявшие иудеев чуть ли не как отдельный человеческий вид, для многих средневековых читателей звучали столь же фантастично, как и для нас. Тем не менее они служили одним из теоретических оснований доктрины «чистоты крови» и утверждали идею, что культурное укоренено в биологическом[530].

Длинный крючковатый, похожий на клюв хищной птицы или загнутый, как шестерка, нос давно служит главным опознавательным знаком евреев почти на любой антисемитской карикатуре. Такой нос – стигма, от которой нельзя избавиться и которую никак не скроешь. Он должен напоминать о неискоренимой физической, а через нее нравственной инаковости еврея, как Другого и как Врага (II.2.1).

II.2.1. «Ну у тебя и носище!» Французская открытка, выпущенная в эпоху дела Дрейфуса. Ок. 1894–1906 гг.

Paris. Bibliothèque historique de la Ville de Paris. № CPA-1020

В расовом, псевдомедицинском изводе антисемитизма нос в XIX в. превратился в предмет особого интереса и изучения. В 1850 г. шотландский анатом, зоолог, этнолог и врач Роберт Нокс, перечисляя физические особенности евреев, упомянул «крупный, массивный, булавовидный, крючковатый нос, который в три или четыре раза больше того, который был бы соразмерен лицу… Потому лицо еврея никогда не может быть и не бывает идеально красивым»[531]. А в 1903 г. некий «доктор Сельтикус» опубликовал в Париже юдофобскую книжку под названием «19 телесных дефектов, по которым можно узнать еврея». По его словам, всем кажется, будто еврея легко отличить по крючковатому носу. Однако по меньшей мере у трети евреев, живущих во Франции, нос, напротив, округлый и скорее похож на нос чернокожих, поскольку в древности эти расы смешивались[532].

Само собой, огромные еврейские носы были вездесущи и в нацистской пропаганде. На карикатурах в газете «Штурмовик» (Der Stürmer), на плакатах или иллюстрациях в школьных учебниках крючковатый нос, разительно отличавшийся от прямого носа арийца, подчеркивал физическое и моральное разложение еврейства (II.2.2)[533]. В 1938 г. издатель «Штурмовика» Юлиус Штрайхер, который после войны был казнен по приговору Нюрнбергского трибунала, выпустил детскую книжку Эрнста Химера под названием «Поганка» (Der Giftpilz). На ее обложке нарисованы пять ядовитых грибов c человеческими лицами. Толстые губы и огромные загнутые носы не оставляли сомнений по поводу того, кто подразумевается под поганками. В одной из рассказанных там историй учитель беседует со школьниками о том, как опознать еврея. Выйдя к доске, маленький Карл объясняет, что главный критерий – нос. «Еврейский нос крюкообразный. И похож на цифру шесть. Мы называем его „еврейской шестеркой“. У многих неевреев носы тоже бывают загнутые. Однако они повернуты не вниз, а вверх. И совсем не похожи на еврейские»[534].

«Носовой вопрос» волновал не только антисемитов, но и еврейских ученых. Одни в духе времени ставили перед собой цель описать евреев как отдельную расу, другие стремились опровергнуть враждебные стереотипы, касавшиеся еврейского тела и черт лица[535]. В 1911 г. американский антрополог Морис Фишберг, который ранее опубликовал статью о носе в «Еврейской энциклопедии», обнародовал результаты обследования примерно 4000 нью-йоркских евреев. Оно показало, что среди мужчин «крючковатые и орлиные» носы встречались у 14,2 %, а среди женщин – у 12,7 %. «Господствующим типом еврейского носа является прямой […] Курносый, вогнутый или вздернутый нос… как выяснилось, появляется у евреев чаще, чем кто-либо мог предположить. […] Среди современных евреев доля людей с орлиными, крючковатыми, изогнутыми или так называемыми „еврейскими“ либо „семитскими“ носами сравнительно невелика». При этом среди «армян, грузин, осетин, лезгин, айсоров и сирийцев орлиные носы широко распространены. У народов, живущих в средиземноморских странах Европы (греков, итальянцев, французов, испанцев и португальцев), орлиные носы тоже встречаются чаще, чем среди евреев Восточной Европы. Носы североамериканских индейцев тоже часто бывают „еврейскими“»[536].

II.2.2. Иллюстрация из детской книги Эльвиры Бауэр «Не верь лисе, что на лужочке веселится, и еврею, что божится», изданной в Нюрнберге в 1936 г.

Понятие «еврейского носа» проникло и в терминологию, которую использовали врачи. В 1914 г. одна молодая женщина, которая была недовольна формой своего носа, обратилась за советом к пластическому хирургу Джерому Вебстеру. Он вынес следующий вердикт: «Нос довольно длинный, с очень небольшим бугорком, несколько расширяется ближе к кончику, и кончик загибается вниз, придавая ему вид еврейского… Я полагаю, что эта деформация является достаточным основанием для корректировки…»[537].

Представление о том, что крючковатый или горбатый нос – это надежный признак еврейства, настолько укоренилось в сознании (в том числе и самих евреев), что его стали использовать даже для этнической идентификации персонажей на древних изображениях. В 1891 г. Новая глиптотека Карлсберга в Копенгагене приобрела римский мраморный бюст, представлявший мужчину, у которого был крупный нос с горбинкой. В каталоге 1925 г. без всяких объяснений было указано, что скульптор запечатлел молодого еврея, а в 1930 г. религиовед и эрудит Роберт Эйслер предположил, что это знаменитый еврейский историк Иосиф Флавий (ок. 37 г. – 100 г. н. э.). Но как подтвердить, что это именно он? Как на одно из главных доказательств Эйслер сослался на его крючковатый или ломаный нос: он довольно широк в нижней части и сильно отличается от орлиных носов, какие так часто встречались на портретах римлян. Хотя твердых оснований видеть в мужчине именно Иосифа Флавия не существует, эта атрибуция порой встречается и сегодня[538].

Стремясь проследить истоки стереотипов, связанных с еврейским носом, историки обращаются к позднесредневековой юдофобской иконографии[539]. А там без труда находят Иуду Искариота, палачей Христа или иудеев, которые истязают христианских младенцев, с носами-«клювами» (II.2.3, II.2.4). Однако, если приглядеться ко многим образам, созданным в XII–XV вв., повнимательнее, мы убедимся, что с хищными загнутыми носами изображали не только евреев, а евреев нередко представляли с носами других «конструкций». А это значит, что, пытаясь идентифицировать персонажей средневековых изображений по их чертам лица, историки нередко попадают в плен современных стереотипов. Иконография того времени скорее была нацелена не на ясную этническую и религиозную типизацию, а на то, чтобы соотнести друг с другом различных врагов Христа и христианства, изобличить их как клевретов дьявола.

II.2.3. Распятие. У части иудейских книжников и фарисеев, собравшихся под крестом, зловещие (у некоторых вдобавок темные) лица с крючковатыми носами. В отличие от них, у Христа, Девы Марии и Иоанна Богослова, а также праведных римлян (прозревшего сотника Лонгина и другого сотника, который признал распятого Сыном Божьим) носы прямые, а кожа светлая. Почти все негативные персонажи развернуты в профиль (что помогает привлечь внимание к их хищным чертам), а позитивные – в три четверти.

Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.

London. British Library. Ms.

Add. 38116. Fol. 11v

II.2.4. Внизу Иуда, раскаявшись, возвращает иудейским первосвященникам 30 сребреников, которые получил за то, что предаст Христа. Он изображен в профиль, и мы видим его тяжелый подбородок и массивный орлиный нос. У дьявола, стоящего за его спиной, нос, наоборот, плоский и вздернутый, с крупными ноздрями. А у Иисуса, которого в центре листа приводят на суд Пилата, нос «идеальный» – прямой.

Часослов семьи Спинола. Брюгге и Гент. 1510–1520 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 18. Fol. 126

Первые изображения, на которых порочность злодеев и иноверцев – в основном иудеев – стали демонстрировать с помощью агрессивной мимики и уродливых черт (свирепого оскала, нависающих бровей, выпученных глаз или хищных носов), появились на Западе в XII в. Однако изначально, как пишет Сара Липтон, эти визуальные находки применялись лишь от случая к случаю. Крючковатый нос был не только еврейским, а еврейский – не только крючковатым. Перед нами не этнический атрибут, а один из маркеров инаковости, применявшихся и к другим нехристианам. Главными знаками, которые на изображениях позволяли узнать мужчин-иудеев, служили островерхие шапки – юденхуты. В середине XIII в. в Англии и Франции из совокупности этих черт сложился зловещий типаж: еврей с острой бородой и крючковатым носом, опознаваемый даже без шапки[540].

Первые попытки передать моральные качества персонажей через черты лица и мимику были связаны с возрождением интереса к анатомии и физиогномике, к телу как отражению движений души и вообще к наблюдению за физическим миром в его разнообразии. В XII и особенно в XIII в. западные мастера впервые за столько веков принялись с увлечением воспроизводить в красках или в камне природные формы: реальный облик зверей, насекомых, листьев, цветов и т. д. Как писал Жан Вирт, в искусстве XIII в. «на смену условным животным или растениям, которые олицетворяли такие универсалии, как "птица" или "дерево", пришло все возрастающее внимание к многообразию видов. За одной английской Псалтирью, созданной в конце XIII в., закрепилось название "Птичья псалтирь", потому что ее поля украшает множество разных птиц. Помимо хищников там можно узнать аистовых, водоплавающих или так любимых охотниками вальдшнепов и куропаток […] Подобное разнообразие указывало на… сдвиг от установки, что искусство должно подражать искусству, к непосредственному наблюдению за природой»[541].

Историю средневековых экспериментов с физиогномикой невозможно представить без так называемых «масок» из Реймсского собора. На самом деле речь идет не о масках, а о человеческих головах или бюстах, которые в 1220–1230-х гг. были установлены в нескольких труднодоступных или вовсе скрытых от взора местах. Французские скульпторы XII в. тоже знали толк в гримасах демонов и странных персонажей, каких часто вырезали на капителях колонн или консолях под кровлей храмов. Однако реймсские головы (сегодня известно 125, но раньше их было больше) поражают реалистичностью мимики и психологической проработкой эмоций. Они скалятся или хмурятся. Одна из личин, похоже, изображает безумца или одержимого с высунутым языком. По словам французского историка Ролана Рехта, «эти головы скорее напоминают олицетворения темпераментов, которые берлинский скульптор Мессершмидт исполнил в XVIII в. для венского Арсенала. […] Метаморфоза человеческой головы в растительную или демоническую, сходство голов животных и людей свидетельствуют о том, что авторы этих скульптур разделяли уверенность авторов трактатов по физиогномике в глубокой связи человеческих темпераментов со стихиями, временами года и суток, возрастами, с миром животных, растений и минералов»[542]. Значение реймсских голов точно не известно, но вполне вероятно, что некоторые из них олицетворяли пороки, лики греха[543].

Гротескно уродливые лица палачей Христа и святых тоже по-своему свидетельствовали о повороте к натурализму. Как и сегодня, средневековая «карикатура» строилась на преувеличении, утрировании, деформации каких-то узнаваемых черт – в первую очередь формы носа[544]. Как предполагает Липтон, поскольку евреи, жившие в Северной Европе, были родом из южных земель, среди них чаще, чем среди их соседей-христиан, встречались люди с черными волосами, сравнительно темной кожей и носами с горбинкой.

В 1215 г. католические прелаты, собравшиеся в Риме на IV Латеранский собор, высказали немалое беспокойство тем, что евреи (и мусульмане) слишком часто оказываются неотличимы от христиан. А это ведет к сексуальным связям между ними и прочим греховным злоупотреблениям: «В некоторых землях различия в платье отделяют иудеев и сарацин от христиан, но в некоторых других землях происходит такая путаница, что их нельзя различить никаким образом. И тогда временами происходит так, что по ошибке христиане вступают в отношения с женщинами из числа иудеек или сарацинок, а иудеи и сарацины – с христианскими женщинами». Потому Собор предписал во всех христианских державах ввести специальные знаки, которые помогали бы тотчас узнать иудеев и не позволяли им скрывать свою идентичность. Если все евреи будут маркированы, то христиане не станут, под предлогом неведения, вступать с ними в недозволенные контакты: «Дабы они не могли в будущем оправдывать подобные поступки из числа запрещенных связей тем, что ошиблись, мы постановляем, чтобы иудеи и сарацины обоих полов во всех христианских землях и в любое время отличались бы в глазах общества от других народов своей одеждой»[545].

С XIII по XV в. короли, города и церковные власти в разных концах Европы стали внедрять визуальную сегрегацию в жизнь. Где-то от иудеев требовали, чтобы они носили на верхней одежде нашивки разных цветов и форм: в Англии – две полосы, символизировавшие скрижали; во Франции – кольца или круги; во многих итальянских городах – букву «О». Где-то их главной приметой стали головные уборы: юденхуты, капюшоны или береты определенного покроя и цвета[546]. Вероятно, что среди евреев, живших тогда на Западе, загнутые или крючковатые носы встречались чаще, чем среди соседей-христиан. Иначе этот стереотип вряд ли закрепился бы в воображении и иконографии. Карикатура должна быть узнаваемой. Тем не менее настойчивость с введением знаков подсказывает, что по чертам лица многие иудеи не отличались от католиков и могли остаться неузнанными[547].

В отличие от городских улиц и площадей, в церковной иконографии их инаковость почти всегда сразу явлена. Там нос-«клюв» – это стигма, знак порочности и коварства. Глядя на фреску с фигурами носатых богоубийц, кто-то из прихожан, видимо, полагал, что евреи и правда настолько уродливы и зловещи. Кто-то видел в этой детали условный знак, призванный показать скрытую в них порочность.

Для средневековых представлений о природе человека характерно убеждение, что душа прямо влияет на тело и направляет его движения, а воздействие тела на душу лишь косвенно. Это подразумевало, что физические болезни, дефекты или уродства сами по себе не приводят к душевной порче. Однако нравственные уродства, поразив душу, скорее всего, проявятся и во внешнем облике человека. И теологи, и натурфилософы, и медики исходили из того, что благородная душа придает телу внешнее благородство, а душа порочная с большой вероятностью сделает тело уродливым и больным. Так, францисканец Джон Пекхэм (ум.1292 г.), который в 1279 г. стал архиепископом Кентерберийским, отмечал, что «дефекты тела вызываются дефектами души» (ex defectu enim animae causatur defectus corporis)[548].

При этом в христианской традиции было сильно противопоставление души и тела, внутреннего/истинного и внешнего/мнимого. Какой-то врожденный изъян или приобретенный дефект мог восприниматься как Божья кара (за грехи самого человека или его родителей), а мог – как испытание или даже знак избранности. Христианство слишком долго призывало подчинить плоть задаче спасения души и обличало красоту как источник искушений, чтобы ставить знак равенства между уродством и пороком. Внешняя красота могла скрывать изъеденную злом душу, а дьявол в бесконечных патериках и житиях, стремясь погубить иноков, оборачивался в прекрасных юношей или дев. Напротив, Христос мог являться в обличье отверженных – безобразных калек или прокаженных, покрытых зловонными язвами.

Тем не менее в христианской традиции продолжал жить эстетический и этический идеал, который ассоциировал добро с красотой, а зло – с безобразием. В текстах, которые описывали внешность Христа, Девы Марии или святых, обычно подчеркивалось, насколько их черты правильны и гармоничны. Напротив, дьявол, демоны, еретики, иноверцы и грешники в разных контекстах описывались как уродливые и отталкивающие. Этическая оппозиция красоты и уродства была еще заметнее в иконографии, которая нуждалась в простых приемах, позволяющих противопоставить ангелов и демонов, святых и грешников, христиан и иноверцев, спасенных и проклятых… С XII в. негативные персонажи, начиная с главных злодеев – палачей Христа, все чаще стали изображаться утрированно уродливыми, а одной из главных форм уродства была деформация формы носа[549].

Если взглянуть на средневековые образы Христа, Девы Марии, святых и ангелов, которые явно отражали эстетический идеал того времени, мы увидим, что у них почти всегда были сравнительно небольшие и прямые носы. Конечно, их антропологический тип менялся в зависимости от тех мест, где было создано изображение, и от того, какие черты, какой оттенок кожи и цвет волос там считались красивыми и благородными. Темноволосая Дева Мария с Сицилии могла отличаться от белокурой Девы Марии из Норвегии. Однако какие-то элементы портрета, в частности прямой нос, оставались почти неизменны. В Житии фламандского доминиканца Фомы из Кантимпре (1201–1272) рассказывалось о том, как однажды в Дуэ он, глядя на освященную гостию, увидел лик Христа. Спаситель был развернут к нему в профиль и смотрел куда-то направо. Описывая идеальную внешность Христа, визионер упомянул и о его носе, «довольно длинном и совершенно прямом» (Nasus erat admodum longus, directus valde)[550].

Если образцом красоты считался прямой нос, любые анатомические крайности легко превращались в знаки порока. Еще в ветхозаветной Книге Левит (21:16-23) Господь предписал Моисею, что никто, у кого есть какой-либо физический изъян или увечье, не должен становиться священником и приносить Богу жертвы. Для этого не годится ни слепой, ни хромой, ни горбатый, ни тот, у кого сухая рука, бельмо на глазу или повреждены яички. В число «калек», которые бесчестят алтарь, входили и обладатели слишком больших, слишком маленьких или погнутых носов (в тексте Вульгаты – si parvo, vel grandi, vel torto naso). Каноническое право, которое регламентировало жизнь клириков и многие стороны жизни мирян, перенесло это ограничение на христианское священство. Запрет на рукоположение для «увечных» не всегда применялся последовательно и строго. На практике, как показал немецкий историк Герхард Яриц, главным препятствием к исполнению священнических обязанностей служили дефекты глаз и проблемы со зрением, увечья пальцев или кистей рук. Ведь они мешали человеку служить литургию положенным образом. Кроме того, помехой могли стать повреждения гениталий, вызывавшие подозрения в самокастрации. Форма носа клириков вряд ли была важна. Тем не менее ветхозаветный взгляд на физические изъяны как на несовершенство, плохо совместимое с духовным саном, сохранял свою силу и в Средневековье[551].

На иллюстрации к этому фрагменту Книги Левит в Морализованной Библии, созданной в 1226–1234 гг. для французского короля Людовика IX, изображен человек с длинным – не крючковатым, а загнутым вверх – носом. Текст-комментарий гласит, что такой нос означает тех, кто всегда поступает несправедливо и насильничает над другими людьми. Потому рядом на иллюстрации-комментарии нарисован человек, который замахивается огромной дубиной на стоящего на коленях монаха[552]. В ту же эпоху английский проповедник и богослов Томас из Чобхэма (ум. после 1233 г.) в «Сумме исповедников» объяснял, что тот, у кого большой крючковатый нос, делающий его похожим скорее на зверя, чем на человека, непригоден к священству, так же как тот, у кого нос как у обезьяны[553].

Эти два типа носа с XII в. буквально вездесущи в иконографии палачей Христа и других негативных персонажей. В это время их стали регулярно представлять с крючковатыми «клювами» (во французских текстах такую форму именовали nez crochu) либо, напротив, с носами настолько короткими и вздернутыми (nez camus), что они напоминали свиной пятачок или, по версии Томаса из Чобхэма, нос обезьяны (II.2.5, II.2.6, II.2.7, II.2.8)[554].

II.2.5. Темнокожие, злобно скалящиеся палачи (по сюжету они должны быть воинами Пилата) бичуют светлокожего Христа. У одного из них нос крючковатый, а у другого – вздернутый. У истязателя слева вдобавок рыжие волосы, которые в средневековой иконографии нередко выступали атрибутом Иуды Искариота и других злодеев.

Чичестерская псалтирь. Англия. Ок. 1250 г.

Manchester. The John Rylands Library. Ms. Lat. 24. Fol. 151

II.2.6. Христа ведут на Голгофу палачи со вздернутыми носами и носами крючком.

Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 31

II.2.7. Иисус (прямой нос) и первосвященническая стража: нос крючковатый и нос вздернутый.

Подражатель Босха. Арест Христа в Гефсиманском саду (боковая створка триптиха). Ок. 1540–155 гг.

Valencia. Museu de Belles Arts. № 264–66

II.2.8. На полях рядом с текстом 103-го псалма изображены два причудливых создания: у верхнего, с синим телом-горшком, красными перепончатыми лапами и фиолетовым сосудом на голове, крючковатый нос, а у нижнего (без рук или с ногами-руками) – вздернутый, похожий на свиной пятачок.

Псалтирь Латтрелла. Англия. 1325–1340 гг.

London. British Library. Ms. Add. 42130. Fol. 182v

Nez camus, возможно, ассоциировался с мужицкой грубостью и звериной гневливостью злодеев. В английском Апокалипсисе Гетти (ок. 1255–1260 гг.) на листе с текстом «и рассвирепел дракон [т. е. дьявол. – М. М.] на жену, и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа» (Откр. 12:17), изображена битва между драконом и воинами, у которых на щитах начертаны кресты. Под миниатюрой в инициале «E» нарисованы профили двух мужчин со вздернутыми носами «картошкой». Один из них глядит прямо на слово iratus – «рассвирепел»[555].

Жан Вирт предположил, что этот типаж был унаследован средневековыми мастерами от античных изображений Силена – отчима Диониса, сатира-пьяницы и покровителя виноделия и винопития (II.2.9)[556]. А по версии Ирвина Ресника, такой нос уподоблял палачей Христа и в особенности иудеев свиньям – животным, которые для них олицетворяли нечистоту[557]. Возможно также, что широкий и плоский нос с выступающими ноздрями напоминал об африканцах – «маврах». Не случайно в ту же эпоху некоторых палачей Христа и святых стали изображать с темной или вовсе черной кожей (см. далее). В любом случае важно, что в сценах Страстей евреев представляли как с крючковатыми, так и со вздернутыми носами. А потому сама по себе форма носа не может служить критерием, позволяющим отличить иудеев от римлян[558].

II.2.9. Слева и в центре: Два воина: первый участвовал в аресте Христа в Гефсиманском саду, второй – конвоировал его на Голгофу.

Книга образов мадам Марии. Брабант или Геннегау. Ок. 1285 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 16251. P. 80, 88.

Справа: Голова Силена. Кипр. II в. до н. э.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 74.51.1496

Та же пара, nez crochu и nez camus, постоянно встречается и в средневековой иконографии демонов. Только у бесов, которых чаще всего изображали как гибридов, сложенных из частей разных живых существ, можно было не соблюдать реалистические пропорции. Потому их носы нередко напоминают длинные птичьи клювы или хоботки насекомых (II.2.10, II.2.11, II.2.12). Упоминания об этой особенности бесовской внешности встречаются и в текстах. К примеру, бургундский монах Радульф Губастый (985–1047) в «Пяти книгах историй» рассказывал о том, как однажды ночью перед его кроватью возник призрак, похожий на черного человечка. Тот был маленького роста, с тонкой шеей, худощавым лицом, черными глазами, морщинистым лбом, растянутым ртом, вздыбленными волосами и загнутым вниз носом (depressis naribus)[559].

Сходство между носами демонов и грешников, конечно, не было случайным. Оно подчеркивало их родство: глядя на уродливых палачей, истязающих Христа, зритель должен был вспомнить о дьяволе, которому они служат, а глядя на дьявола – о грешниках, которыми он верховодит[560].

II.2.10. Носы бесов. Демоны похищают англосаксонского отшельника Гутлака Кроуландского (ум. 714 г.), чтобы отволочь его из кельи в преисподнюю. В его житии, составленном около 730–740 гг. монахом Феликсом, подробно описывается облик нечистых духов. Они были самой свирепой наружности, с крупными головами, длинными шеями, тощими лицами, желтоватой кожей, грязными бородами, свирепыми глазами, хищными ртами, толстыми губами, лошадиными зубами, а изо рта у них летели искры. Хотя в этом словесном портрете ни слова не сказано про носы бесов, мастер, иллюстрировавший это «житие в картинках», придал им форму загнутых вниз или вверх крючков, напоминающих то клювы птиц, то хоботки насекомых.

Свиток со сценами из жития св. Гутлака. Англия. Последняя четверть XII – первая четверть XIII вв.

London. British Library. Ms. Harley Roll Y 6

II.2.11. Звероподобные Гог и Магог с карикатурно длинными и изогнутыми носами осаждают «стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20:7-9).

Апокалипсис. Англия. XIV в.

Toulouse. Bibliothèque municipale. Ms. 815. Fol. 49v

II.2.12. Искушение Христа в пустыне. На первом плане дьявол с темным лицом, звериными ушами и крючковатым носом просит Иисуса, если он действительно Сын Божий, превратить камни в хлебы (Мф. 4:3). Форма его носа рифмуется с длинными когтями и загнутыми туфлями.

Витраж из цистерцианского монастыря Мариавальд (Северный Рейн – Вестфалия, Германия). Ок. 1520–1521 гг.

London. Victoria and Albert Museum. № C.237–1928

Историки давно обратили внимание на то, что демонов и врагов веры (иноверцев, еретиков, грешников) в средневековой иконографии часто изображали в профиль[561]. Почему? Разворот анфас подчеркивал силу, авторитет или власть персонажа; его центральное положение; то, что взоры – остальных персонажей и зрителя, который стоит перед образом или рассматривает его в рукописи, – устремлены к нему. Потому в величественной фронтальности было принято представлять земных государей или Царя Небесного – Бога. Кроме того, изображая кого-то анфас, художник или скульптор обеспечивал встречу взглядов: повелителя и подданного, святого и верующего. Вот почему образ, предназначенный для молитвы, почти всегда фронтален (а если Христос, Богоматерь или святой повернуты чуть вбок, их зрачки нередко чуть смещены, чтобы они смотрели прямо на зрителя). Персонаж, изображенный анфас, обычно неподвижен и часто расположен по центру сцены. А те, кто находится ниже в иерархии (ангелы, славящие Творца, или придворные, внимающие императору), выстраиваются вокруг него и устремляют к нему свои взоры. И потому неизбежно предстают в три четверти или в профиль.

Выбор, как показать персонажа, зависел не только от его положения на шкале добра – зла или величия – малости, но и от сюжета. Например, в сцене битвы или диспута трудно всех участников изобразить анфас – общее действие распадется. Напротив, персонаж, развернутый в профиль, активно взаимодействует с другими персонажами, но целиком занят ими и не вступает в коммуникацию со зрителем – их взгляды не пересекаются[562]. Чем больше в сцене движения и чем меньше иерархичности, тем больше вероятность увидеть там профили[563].

Анфас и профиль – это крайности. С поздней Античности и на протяжении всего Средневековья для большинства персонажей применялся промежуточный вариант – они повернуты в три четверти. Благодаря этому они отчасти обращены друг к другу, а отчасти – к зрителю. А их лица видны почти целиком, а не «срезаны», как у того, кто повернут к нам в профиль[564].

Разворот анфас обычно был зарезервирован за теми, кто олицетворяет власть и авторитет. В средневековом искусстве нетрудно найти изображения, где повелители из мира зла, Сатана и Антихрист, воссев на престоле, тоже смотрят вперед и встречаются взором со зрителем. Ведь они государи, и мастер стремился передать их (пагубное) величие. Напротив, в многофигурных и динамичных сценах ангелов или святых нередко представляли в профиль.

Тем не менее еще в XIII в. грешников и особенно демонов представляли в профиль намного чаще, чем нейтральных персонажей. Это был эстетический и этический выбор. Тем самым художники перерезали коммуникацию между ними и зрителем, демонстрировали неполноту зла и его подчиненное положение. К примеру, на иллюстрациях ко многим хроникам Крестовых походов сарацины оказывались на «шаг» ниже, чем христиане: если христиан изображали анфас, то магометан – в три четверти, а если христиане представали в три четверти, то магометане – в профиль[565].

Но для нас важен другой момент – разворот в профиль помогал подчеркнуть хищные черты лица. Один из самых зловещих примеров того, как в средневековом искусстве выглядели носы иноверцев, можно увидеть на страницах Часослова Сэлвина – английской рукописи, иллюминированной около 1270 г. двумя разными мастерами. На одной из миниатюр трое иудеев приводят Христа к Каиафе (Мф. 26:3–5, 57–68; Мк. 14:53–65). У Спасителя светлая, почти белая кожа и тонкий прямой нос. Остальные персонажи – первосвященник, который восседает на престоле, и еврейские стражники – изображены с крючковатыми носами, напоминающими птичьи клювы. У всех злодеев приоткрыты рты, словно они скрежещут зубами, кричат или хотят пожрать Христа, у которого уста сомкнуты. Два человека в красных одеждах и с темно-серой кожей – это, видимо, лжесвидетели: «Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. Но наконец пришли два лжесвидетеля и сказали: Он говорил: "Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его"» (Мф. 26:59–61). Персонаж в синей одежде и в низком юденхуте, который сзади держит руки Христа, – это его прямая противоположность. Они примерно одного роста, а их головы одинаково склонены. Только красота, прямой нос и закрытые уста Спасителя контрастируют с уродством, крючковатым носом и хищно раскрытым ртом иудея[566].

II.2.13. В нижнем правом углу изображено первое в истории (брато)убийство. У Авеля (как у Адама и Евы в соседних сценах) небольшой прямой нос. В отличие от него, Каин награжден крючковатым «клювом». В средневековой христианской экзегезе Каина часто представляли как архетип иудеев-богоубийц.

Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.

London. British Library. Ms.

Add. 38116. Fol. 9

Однако, если мы взглянем на другие миниатюры в этой рукописи, то убедимся, что зловещий профиль и крючковатый нос не были зарезервированы за евреями. Достаточно посмотреть на язычников, которые в раннехристианские времена казнили св. Андрея, св. Павла, св. Варфоломея и св. Лаврентия, или на датчан, которые в 870 г. расстреляли из луков св. Эдмунда – короля Восточной Англии[567]. Историк Антони Бэйл писал, что постбиблейские злодеи в этой и похожих рукописях изображались словно евреи[568]. Однако логичнее сделать другой вывод: что такой профиль был не еврейским, а иноверным, злодейским. А потому с ним представляли как евреев, истязавших Христа, так и язычников, которые казнили христианских мучеников[569].

В средневековой иконографии крючковатые носы не были зарезервированы за иудеями. На многих изображениях они доставались другим иноверцам, а также еретикам и христианам-грешникам. Это был один из универсальных знаков инаковости (II.2.13, II.2.14). Он часто противопоставлял негативных персонажей позитивным и уподоблял носатых людей дьяволу, которого, как мы видели, тоже нередко изображали с хищным и крючковатым носом[570].

II.2.14. Около 1175–1185 гг. английский клирик Томас де Кент написал в англо-нормандских стихах «роман», посвященный завоеваниям и подвигам Александра Македонского. На далеком краю Востока, в некой «темной земле», завоеватель встретил двух стариков с длинными бородами. Они рассказали ему о двух деревьях, мужском и женском, которые изрекают пророчества: одно – на индийском, а второе – на греческом языке. На иллюстрациях к рукописи, созданной полтора века спустя, таинственные старики изображены в широкополых (дорожных) шляпах и с крючковатыми носами, с какими в те времена нередко представляли иудеев.

Томас де Кент. Роман о всех рыцарях. Лондон. Ок. 1308–1312 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 24364. Fol. 70

В 1360–1375 гг. клерк Палаты шахматной доски (Exchequer) – главного финансового учреждения Английского королевства Джон Ле Палмер составил энциклопедию под названием Omne bonum – «Всякое благо». Ее масштаб впечатляет: 1100 листов и более 650 иллюстраций в двух больших томах. В инициале «I», открывающем статью об иудеях, стоят трое мужчин. У двух из них длинные носы с горбинкой. Можно подумать, что перед нами типично еврейский знак. Но это предположение ставит под вопрос другой инициал («H»), с которого начинается статья про «еретиков» (heretici). В нем изображена полемика между двумя группами мужчин в одинаковых плащах и шапках. Только те, что стоят слева, развернуты в три четверти и у них небольшие прямые носы, а их оппоненты справа показаны в профиль – так, чтобы зрителю были лучше видны их носы крючком. И это уже не иудеи, а еретики (II.2.15). Как сказано в тексте «Всякого блага», существует семь типов еретиков. И седьмой включает тех, кто не принимает истины веры, т. е. язычников и иудеев[571]. Художник, создавший миниатюру, передает это отождествление с помощью формы носа.

II.2.15. Джон Ле Палмер. Всякое благо. Англия. Ок. 1360–1375 гг.

London. British Library. Ms. Royal 6 E VII. Vol. 1. Fol. 200

В средневековых физиогномических трактатах мы без труда найдем рассуждения о том, что крючковатый нос – это знак порока, но никакой привязки к евреям там нет. Физиогномика – как ученая дисциплина и как совокупность обиходных стереотипов по поводу внешности – опиралась на представление о том, что тело и душа образуют целостность. А потому облик человека и черты его лица способны многое рассказать и о его моральных качествах. Эта идея была резюмирована в одном римском тексте: «Физиогномика изучает и постигает свойства ума через свойства тела»[572].

На средневековом Западе интерес к чтению души по внешнему облику человека пробудился в XII в. Вначале он опирался на переводы греческих медицинских трактатов и сочинений по физиогномике. Самым большим влиянием пользовались тексты, которые приписывали Аристотелю («Тайная тайных» и «Физиогномика») и другим античным авторитетам.

Из «Физиогномики» можно было узнать, что те, «у кого края ноздрей толстые – добродушны; это соотносится с волом. У кого края ноздрей тонкие – очень горячи по характеру; это соотносится с собаками. У кого края ноздрей круглые и тупые – велики душой; это можно сравнивать со львами. У кого конец носа худой (у востроносых) – те подобны птицам. У кого конец носа толстый – те тупые; это соотносится со свиньей. У кого горбатый нос начинается сразу от лба – те бесстыжи; это соотносится с воронами. У кого орлиный нос, четко отделяющийся от лба, – велики душой; это соотносится с орлами. Те, у кого в том месте, где нос соединяется со лбом, круглое углубление, а изгиб носа обращен кверху, – похотливы; это соотносится с петухами. Имеющие [плоский и] курносый нос – похотливы; это соотносится с оленями. У кого ноздри раздутые – гневливы; это восходит к состоянию, вызываемому гневом»[573]. Эта дробная классификация говорит о двух важных для нас вещах. Горбатый, «вороний» нос указывал на пороки (бесстыдство), а близкий ему орлиный – на достоинства (величие души). А курносый нос с большими ноздрями, как у Силена или «мужланов» на многих средневековых образах, говорил о гневливой и похотливой натуре.

Около 1230 г. Михаил Скот, астролог и переводчик натурфилософских сочинений Аристотеля, включая «Историю животных», написал собственную «Книгу физиогномики». Этот труд, который считается первым на средневековом Западе оригинальным синтезом физиогномических теорий, был посвящен императору Фридриху II и должен был помочь владыке в отборе надежных и мудрых советников. Ведь, по словам Скота, благодаря этой науке можно отличить тех, кто склонен к пороку, от людей добродетельных[574].

Одна из глав «Книги физиогномики» была озаглавлена «О носе». В ней говорилось, что тот, у кого нос плоский или курносый (simus), порывист, тщеславен, лжив, сластолюбив, непостоянен и переменчив. Довольно длинный, загнутый или дугообразный нос (retortus, id est arcuatus) указывает на человека храброго, горделивого, упрямого, завистливого, гневливого, сластолюбивого, лживого, тщеславного, неверного и задиристого. А массивный нос с крупными ноздрями говорит о том, что его обладатель простоват, лжив, плутоват, задирист, сластолюбив, завистлив и тщеславен[575]. Эти списки пороков во многом пересекаются, но ясно говорят о том, что ни короткие, плоские и массивные, ни длинные – загнутые – носы не пользовались хорошей репутацией.

Нечто похожее мы услышим, если перенесемся почти на полтора века вперед и откроем не ученый латинский текст, а популярнейший «Большой календарь и подсчет для пастухов» (Le compost et Kalendrier des bergiers), впервые напечатанный в Париже в 1491 г. Это был сборник сведений на все случаи жизни: календарь с праздниками святых; советы, когда лучше делать кровопускание; поучения о загробных муках; тексты с астрологической премудростью; выдержки из трактатов по физиогномике… Анонимный составитель этого полезного сочинения призывал читателей опасаться людей, у которых есть физические дефекты, и мужчин, у которых не растет борода, – все они подвержены множеству пороков. Столь же опасны и обладатели длинных крючковатых носов. Они склонны к злобе, обману, неверности и сластолюбию. А те, у кого короткие вздернутые носы, отличаются нетерпением, сластолюбием и безрассудностью[576].

Вернемся от народной физиогномики к ученой. Итальянский врач и философ Джамбаттиста делла Порта (1535–1615) в трактате «Человеческая физиогномика» (1586 г.) в аристотелевском духе различал два типа изогнутых носов: порочный и царственный. Первый, похожий на клюв ворона (incurvus a fronte nasus), указывает на то, что его обладатель столь же бесстыден и склонен к воровству, как эти птицы. Напротив, орлиный нос (nasus… a fronte bene articulatus) был у многих великих государей (ведь орел – король среди птиц), например у персидского царя Артаксеркса и римского императора Гальбы. Такой нос свидетельствует о благородстве его обладателя (II.2.16)[577].

II.2.16. Джамбаттиста делла Порта. Человеческая физиогномика в четырех книгах. Вико-Экуэнсе. 1586 г.

Вряд ли художники, которые в течение нескольких столетий так часто изображали палачей Христа и святых с хищно загнутыми или похожими на пятачки носами, прямо сверялись с трактатами по физиогномике. Скорее, они ориентировались на тот же этико-эстетический идеал – нос прямой. А тем, кто в него не вписывался (простым грешникам и тем более богоубийцам), приписывали два полярных типа носов, выдававших их внутреннюю порочность.

Почти в любой работе об иудео-христианских отношениях в Средние века будет воспроизведен один схематичный рисунок (II.2.17). В 1233 г. кто-то оставил его наверху свитка с записью налоговых поступлений (Receipt Roll), какие вели в Палате шахматной доски[578]. Неизвестный автор – видимо, один из клерков Палаты – нарисовал строение, похожее на замок или на церковь. Часть его стен завешена драпировкой и оттого напоминает сцену, приготовленную для постановки мистерии или какого-то придворного действа.

II.2.17. Свиток налоговых поступлений, 1233 г.

London. National Archives. E 401/1565 M 1

Над зданием возвышается коронованный персонаж с тремя «сросшимися» лицами – подпись сообщает, что это Isaac de Norwich (Исаак из Нориджа). Перед ним изображен рогатый демон, который указывает на носы мужчины и женщины, стоящих по обе стороны от него. Мужчину зовут Mosse Mokke (Моссе Мокке), а женщину – Avegaye (Абигайль). Справа от них в башне и дальше на стене толпятся (ведут осаду?) другие бесы, вооруженные киркой и трезубыми крюками. Последний из них держит в руках весы. А двое демонов засели наверху башни – один из них трубит в рог. Слева от центральной сцены стоит мужчина в капюшоне, который держит в руках весы с монетами. А за его спиной из башни поменьше виднеется еще один демон с высунутым языком в форме стрелы.

Хотя точный смысл этого рисунка от нас ускользает, ясно, что главные персонажи, которых он критикует и/или высмеивает, – иудеи. Как принято полагать, перед нами старейшая из сохранившихся антиеврейских карикатур, а ее послание было как-то связано с формой носа Моссе и Абигайли[579]. Конечно, и до 1233 г. на Западе в немалом числе создавались изображения, в которых иудеев – с помощью отталкивающего уродства, деформации черт или негативных атрибутов, подчеркивавших их отверженность, – изобличали как богоубийц, алчных стяжателей и пособников Сатаны. Однако эти образы атаковали либо абстрактного и анонимного Иудея, олицетворявшего всех своих соплеменников, либо кого-то из антигероев библейской истории (прежде всего Иуду Искариота). Здесь же рисунок впервые высмеивает реальных людей, которые жили в одну эпоху с его создателем и, видимо, были известны тем, кто мог увидеть эту карикатуру.

Персонаж в центре – это Исаак из Нориджа (Ицхак бен Элиав, Исаак, сын Журне) (ок. 1170–1235/1236 гг.). Он был влиятельнейшим еврейским финансистом (и, возможно, богатейшим из английских иудеев того времени), купцом, раввином и врачом. Ему принадлежали дома в Норидже и Лондоне. Исаак ссужал деньгами Вестминстерское аббатство, поддерживал тесные связи с Питером де Рошем, епископом Винчестерским (благодаря этому шерифы шести окрестных графств помогали ему в сборе долгов и процентов), и был известен не самими благовидными методами ведения дел. Так, в 1219 г. его обвинили в том, что он во главе банды из 22 человек разорил владения Питера де Нарфорда и побил многих его людей[580].

Корона, водруженная на голову Исааку, представляет его как повелителя, а три «сросшихся» лица сближают его с «портретами» Сатаны и Антихриста. Например, в Морализованных Библиях, которые в первой четверти XIII в. создавали для членов французской королевской семьи, Антихрист часто изображался как коронованный государь с тремя – человеческими или звериными – лицами на одной голове. Одно смотрело вперед, а два других – влево и вправо. В итоге у него оказывалось два глаза и три носа – точно так же, как у Исаака из Нориджа (II.2.18)[581].

II.2.18. Вверху: Авимелех, сын израильского судии Гедеона, после смерти отца убил семьдесят своих братьев, которые были рождены от разных жен. Спасся только младший брат Иофам. После этого Авимелех убедил жителей Сихема поставить его царем (Суд. 9:5-6). Внизу: Комментарий объяснял, что этот коронованный братоубийца означает Антихриста, который через иудеев и безбожников (на миниатюре они изображены как воины в цветных колпаках) станет убивать детей Христовых (их можно узнать по крестам на лбу).

Морализованная Библия. Париж. 1225–1249 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex Vindobonensis 2254. Fol. 60

В таком же обличье порой представляли и Троицу. Догмат о триединстве Бога, утвержденный в IV в. на Втором Вселенском соборе в Константинополе, зафиксированный в Никео-Константинопольском символе веры, а потом ставший предметом ожесточенной полемики между православными и католиками, – один из парадоксов христианского богословия. Он гласит, что три ипостаси Бога (Отец, Сын и Святой Дух) существуют в нераздельной полноте, равны, едины и неделимы. Сын Божий был рожден Отцом до создания мира и единосущен ему, а на Земле воплотился через Деву Марию, ставшую Богоматерью. Святой Дух также до начала времен изошел от Отца и – как добавили позже католические богословы – от Cына. Это прибавление к Символу веры (filioque – «и от Сына») не было принято православными церквами и способствовало расколу между западными и восточными христианами.

Слишком абстрактный, догмат о Троице нуждался в разъяснении и визуализации. Как вообразить и тем более изобразить Троицу, чтобы одновременно показать тождество и различие ипостасей? Одним из многих решений стали так называемые трехипостасные образы, на которых Бог представал в облике человека с тремя головами или с одной головой, но с тремя лицами. Последний иконографический тип известен как vultus trifrons, буквально – «трехлобный лик».

Похожие изображения появились в скульптурном декоре храмов уже в XII в. Однако, поскольку божественные и демонические фигуры с тремя «сросшимися» лицами были известны задолго до христианства, а подписей на этих изображениях нет, сегодня не всегда ясно, какие из них означают триединого Бога, а какие – кого-то еще. Франсуа Бёспфлуг, исследовав огромный корпус средневековых Троиц с тремя лицами, пришел к выводу, что, скорее всего, они возникли на Западе позже, чем аналогичные изображения Сатаны и Антихриста. Самый древний из образов, который точно означает трехипостасного Бога, восходит к XIV в.[582] В любом случае трехликого Антихриста или Сатану, видимо, воспринимали как антитроицу, кощунственную пародию на нее. А Исаак из Нориджа на карикатуре 1233 г. явно уподоблялся не триединому Богу, а коронованным повелителям инфернального царства.

На многих миниатюрах в Морализованных Библиях трехликий Антихрист – тиран, который в конце времен обрушит свои гонения против Церкви, – предстает как повелитель иудеев. В одних сюжетах мужчины с бородами, одетые в высокие колпаки, выстраиваются вокруг него как его придворные или слуги; в других – он вместе с ними летит в глубину преисподней. Многие из них держат в руках кошели, набитые монетами. Это был привычный атрибут алчности и, в частности, ростовщичества. Алчность в церковной проповеди и иконографии часто ассоциировалась с идолопоклонством, поскольку тот, кто одержим стяжанием, как повторяли проповедники, вместо Бога служит маммоне, т. е. богатству (Мф. 6:24, Лк. 16:13). Ненасытная алчность, которая движет ростовщиками, дающими деньги в рост, считалась типично еврейским пороком, чуть ли не воплощением иудейства. Потому и в Морализованных Библиях, и на множестве других средневековых изображений евреев регулярно изображали с кошелями в руках. При этом мешок с деньгами, конечно, напоминал о тридцати сребрениках, которые Иуда Искариот получил от иудейских первосвященников за то, что предал и продал Христа. Ростовщик Исаак из Нориджа был идеальным кандидатом на то, чтобы его уподобили алчным клевретам Антихриста[583].

Еще один реальный персонаж на рисунке 1233 г. – это мужчина в огромном юденхуте, но без бороды, с какой обычно изображали иудеев. Рядом с ним стоит подпись «Моссе Мокке». Это имя упоминается в финансовых и судебных документах из Нориджа и Лондона[584]. Моссе, т. е. Моисей, тоже был деловым человеком и сотрудничал с Исааком. По крайней мере, однажды он помогал ему выбить долги у одного неплательщика. В 1221 г. Моссе заплатил крупную сумму за право не носить специальный знак, который за три года до того, по указу Генриха III, стал обязательным для всех иудеев королевства. В 1230 г. он вместе с несколькими другими евреями участвовал в похищении и обрезании пятилетнего христианского мальчика – Одарда, сына Бенедикта (позже хронисты Роджер Вендовер и Мэтью Пэрис утверждали, что те готовили ритуальное распятие). Как предполагают историки, Бенедикт был выкрестом. Если так, то дело, вероятно, было в конфликте вокруг того, в какой вере воспитывать ребенка. В 1236 г. в Нортгемптоне случилась похожая история: несколько иудеев выкрали детей некоего Фермина из Амьена, когда узнали, что он с женой собирается перейти в христианство[585]. История с обрезанием Одарда дорого обошлась Моссе – в 1240 г. он был повешен.

На карикатуре звероподобный демон показывает на нос Моссе Мокке. В сохранившихся документах его несколько раз называли Mosse cum naso, т. е. «Моссе Носатый» или «Моссе с носом». В этом прозвище не было ничего типично еврейского – в английских документах так порой именовали и христиан: Hugo cum naso, Ada cum naso и т. д. Возможно, Моссе получил такую кличку потому, что у него действительно был большой или чем-то еще необычный нос. Или из-за того, что он был не в меру назойлив или любопытен и везде совал свой нос. Прозвище «Мокке», как предполагает Сара Липтон, происходит от немецкого корня, означавшего «копить», «запасать», либо от среднеанглийского глагола mokke – «шутить», «высмеивать», «насмехаться» (в современном английском to mock, во французском – moquer)[586].

Личность женщины, которая на рисунке названа Avegaye (Абигайль), установить сложнее. Историки порой утверждают, что она была женой или любовницей Моссе. Возможно, и так, но это всего лишь догадка. Абигайль одета по тогдашней изысканной моде. Так могла бы выглядеть английская дама благородных кровей. Однако у нее крючковатый нос – такой же, как у демонов, стоящих сверху на башне. Интересно, что на различных изображениях того времени мужчин-иудеев и других иноверцев нередко представляли с хищно загнутыми или как-то еще деформированными носами, а вот женщин-иудеек так не изобличали и не высмеивали. Это было связано с тем, что «средоточием» религиозных и этнических стереотипов традиционно выступали мужчины. Кроме того, еврейки считались не столь порочными и закоренелыми в своей вере, как их отцы и мужья[587].

Но чем вообще заняты рогатый демон, Моссе и Абигайль? Бес одновременно касается их носов. Тем самым он то ли показывает, насколько они длинны (правда, у женщины нос загнут вниз, а у мужчины, скорее, прямой), то ли радуется тому, что их носы так похожи на носы других бесов – мол, они нам «родня». Рядом с чертом, стоящим между Моссе и Абигайль, подписано его имя. Обычно его читают как Colbif, но Сара Липтон обратила внимание, что там скорее написано Colbik. А это прозвание может восходить к средневерхненемецкому слову kolb, означавшему «рогатый» или «носатый»[588].

Еще один бес, который, засев на вершине башни, тычет лапой в свой крючковатый нос, подписан Dagon. Это имя древнего месопотамского и ханаанского божества не раз упоминается в Ветхом Завете. Именно храм Дагона разрушил ослепленный Самсон, когда его волосы, остриженные коварной Далилой, вновь отросли и к нему вернулась прежняя сила (Суд. 16:23-30). Захватив у израильтян Ковчег Завета, филистимляне установили его в храме Дагона в Ашдоде. На следующее утро оказалось, что идол рухнул: «Дагон лежит ниц на земле пред Ковчегом Господним; голова Дагонова и [обе ноги его и] обе руки его [лежали] отсеченные, каждая особо, на пороге, осталось только туловище Дагона» (1 Цар. 5:4). Падение этого истукана в церковной традиции толковали как триумф Церкви над иноверием, а также как изобличение всех форм идолопоклонства, в том числе алчности – поклонения мирским благам[589].

То, как в Средние века демонизировали древних филистимлян и их божество, видно в одной из французских Морализованных Библий, созданных примерно в те годы, что и карикатура 1233 г. Там в пересказе этого эпизода филистимляне, которые принесли Ковчег в храм Дагона, названы «сарацинами» (li sarazin), а их капище – mahommerie (от имени пророка Мухаммеда). А в аллегорическом комментарии филистимляне/сарацины были истолкованы как указание на демонов и идолопоклонников, которые угрожают Церкви[590]. Связка между Дагоном и различными пороками прослеживается у многих средневековых авторов[591]. Так, парижский богослов Петр Кантор (ум. 1197 г.) писал, что установка Дагона рядом с Ковчегом олицетворяет возвеличивание недостойных[592], а аббат Абсолон Сен-Викторский (ум. 1203 г.) в одной из проповедей объяснял, что истукан Дагона символизирует скупцов, поскольку алчность – это вид идолопоклонства[593].

На карикатуре 1233 г. в левом углу за стеной стоит еще один персонаж в капюшоне. Кто это? Поскольку он держится позади Моссе, за его спиной изображен демон, а в руке у него весы с монетами, историки обычно предполагают, что это тоже иудей-ростовщик – один из «подданных» демонического Исаака из Нориджа. Однако Сара Липтон предложила принципиально иную трактовку[594]. По ее мнению, важно, что он стоит не внутри основных стен (или на сцене) вместе с Исааком, Моссе и Абигайль, а снаружи – как и демоны, которые с другой стороны «осаждают» крепость. Лицо у него не деформировано, как у Исаака, а нос не такой длинный, как у Моссе, и не такой крючковатый, как у Абигайль. По версии исследовательницы, персонаж в капюшоне и с весами вовсе не иудей, а королевский клерк из Палаты шахматной доски, возможно сам автор рисунка. Именно клерки из нижнего этажа Палаты взвешивали монеты, которые туда поступали.

Рисунок, оставленный наверху свитка налоговых поступлений, обычно интерпретируют как воплощение ненависти к иудеям, которая охватила английское общество и в 1290 г. привела к изгнанию всей еврейской общины из королевства[595]. По гипотезе Липтон, у этой карикатуры иной прицел. Она не изобличает иудеев как богоубийц или врагов христианства, а критикует выскочек и лицемеров (иудеи подражают христианским модам и рядятся, как знатные господа) и изобличает христианских властителей, которые потворствуют алчности ростовщиков[596]. Это едкая сатира для своих, не предназначенная для посторонних глаз. Она была нарисована клерком, который, возможно, знал Исаака, Моссе и Абигайль. Здание, в котором разворачивается все действо, не церковь и не замок, а Палата шахматной доски, которая располагалась в одном из крыльев Вестминстерского дворца. Первый этаж, где стоят демоны и человек с весами, мог означать нижнюю палату (Lower Exchequer), где пересчитывали и взвешивали полученные монеты, а верхний – Upper Exchequer, где заседали лорды и высшие чиновники. А теперь там правят бал иудеи во главе с демоническим Исааком из Нориджа. Потому весы в руках персонажа в капюшоне – это не символ презренного иудейского ростовщичества, а инструмент, позволявший изобличить обман.

В 1233 г. бароны, поднявшиеся против короля Генриха III и его французских фаворитов, в частности, обвиняли его в том, что он грабит подданных, потворствуя еврейским ростовщикам и получая долю от их презренных доходов. Чтобы ограничить присутствие иудеев в королевстве, мятежники изгнали их из ряда мелких городов и обложили крупными штрафами[597]. В предыдущем столетии Петр Кантор, которого мы упоминали выше, объяснял, что ростовщики служат для князей сундуками и пиявками, поскольку все, чем они напитаются, изрыгается в виде налогов[598]. Сатира против нескольких влиятельных иудеев могла одновременно метить и в короля – потому в центре изображения трехликий Исаак коронован[599].

Карикатура 1233 г. необычно сложна, но не уникальна. Английские клерки, которые вели финансовые и административные регистры, нередко оставляли на полях какие-то рисунки: от условных (порой гротескных) портретов упомянутых там лиц до каких-то фигурок и знаков, никак не связанных с текстом. В этом делопроизводители мало отличались от книжных переписчиков. Копируя рукописи, те не отказывали себе в удовольствии начеркать где-то внизу листа или рядом с текстом какой-то человеческий или бесовский профиль, причудливого гибрида, а порой и предельно условный автопортрет. На полях английских документов XIII в., в том числе в описях исков Палаты шахматной доски (Exchequer Plea Rolls), иногда встречались и схематичные изображения иудеев с крючковатыми носами[600]. На полях Эссекского лесного свитка 1277 г. кто-то нарисовал мужчину с хищным профилем, в капюшоне и с еврейским знаком в форме двух скрижалей, пришитым к одежде. Рядом с ним стоит подпись, что это Aaron fil Diaboli – «Аарон, сын дьявола». Текст рядом с картинкой повествует о том, как несколько евреев и христиан в нарушение множества лесных законов принялись преследовать оленя, но тот сумел убежать от охотничьих псов и оказался на улицах Колчестера[601].

II.2.19. Личина, нарисованная на одной из пустых страниц рукописи.

Трактаты Петра Испанского и Петра Тартарета. Альпирсбах. 1498–1499 гг.

Aargau. Aargauer Kantonsbibliothek. Ms. Mur F 84. Fol. 215v

Тем не менее далеко не всякий персонаж с крючковатым носом означал иудея. Привыкнув к тому, что евреев столь часто изображали с носами-«клювами» или «крючками», некоторые историки почти автоматически заносят каждый носатый профиль в досье антиеврейских образов. На полях или на пустых листах средневековых рукописей можно найти мириады странных личин с носами разной длины и загнутости. Деформация формы носа, придающая персонажу хищный облик, была, да и остается, одним из главных инструментов сатиры: с ее помощью и высмеивают, и изобличают. Поскольку профили, начертанные на полях или выглядывающие из инициалов, обычно никак не подписаны и не связаны с текстом, можно только гадать, кто это: демоны, иноверцы, шуты или просто пробы пера, визуальные игры в физиогномику (II.2.19). На полях одного из свитков (Memoranda Roll), в которые копировались различные документы, связанные с работой Палаты шахматной доски, кто-то изобразил профиль неизвестного с пухлыми выбритыми щеками, носом крючком и подписью Naso («Носач») над головой. А другом свитке под краткой записью, касавшейся душеприказчиков покойного епископа Вустерского, был нарисован человек в епископской митре и с загнутым крючковатым носом – точно уж не иудей[602].

В средневековой иконографии черты лица и даже цвет кожи персонажей отражали не столько их этническую или расовую принадлежность, сколько статус на шкале добра и зла. Потому в случае нравственного преображения (обращения в христианство или для христиан – покаяния) их облик нередко менялся: черная кожа светлела, а крючковатые носы выпрямлялись. В каких-то историях такая «ринопластика» подразумевала, что изображенный персонаж действительно изменился физически. Однако чаще всего это был визуальный прием, позволявший продемонстрировать зрителю, с какого момента иноверец стал христианином, а грешник пошел по пути покаяния или спасения.

Среди чудес, которые в Средние века приписывали Деве Марии, многие касались обращения иноверцев. А среди них особое место занимали иудеи, чей отказ признавать Христа Мессией всегда был вызовом для христианской идентичности. Одной из самых известных историй такого рода было чудо о еврее-стекольщике. Оно было впервые рассказано еще в VI в. епископом и историком Григорием Турским в книге «О славе мучеников»[603]. С XII по XV в. его неоднократно модифицировали и включали в коллекции чудес, совершенных Девой Марией, а также в сборники нравоучительных «примеров», которые клирики могли использовать в своих проповедях. Во французских версиях предания местом действия сначала считался Шартр, а в XIII в. чудо получило окончательную прописку в Бурже[604].

В Пасхальное воскресенье сын еврея-стекольщика по приглашению товарищей-христиан вместе с ними зашел в церковь и причастился. Когда, вернувшись домой, он рассказал отцу о том, что случилось, тот рассвирепел, схватил его и бросил в пылающую печь. Мать в ужасе выбежала на улицу и принялась звать на помощь. Христиане и иудеи, которые прибежали на крик, обнаружили внутри печи мальчика, который сидел как ни в чем не бывало. Отрок поведал следующее: «"Та досточтимая Госпожа, которая стояла в храме над алтарем, пришла мне на помощь и оградила от огненного жара". Христиане поняли, что он говорит об образе Святой Марии. Тогда они схватили отца мальчика и бросили его в огонь, где тот сразу сгорел и обратился в пепел». После этого и сам спасенный, и его мать, и многие другие иудеи решили принять крещение[605].

Путешествуя по Европе, эта история, которая изобличала изуверство отца-иудея, прославляла милость Богоматери и демонстрировала силу евхаристии, попала и на Пиренейский полуостров. Там она вошла в сборник из 420 «Песнопений в честь Девы Марии» (Сantigas de Santa Maria), который с 1260-х гг. начали составлять при дворе Альфонса X Мудрого (1252–1284) – короля Кастилии и Леона.

В целом в XII–XIII вв. в испанских королевствах иудейскому меньшинству жилось свободнее и безопаснее, чем в Англии, Франции или различных германских княжествах. В эту эпоху там активно шла Реконкиста – военное противостояние с мусульманскими эмиратами, которые контролировали южную часть полуострова. Попытки отвоевать у «мавров» земли, которые некогда, до арабского вторжения 711 г., принадлежали христианам, были окрашены в цвета священной войны. Однако в Испании в ту эпоху не было ничего подобного еврейским погромам, которые к северу от Пиренеев и Альп нередко устраивали крестоносцы. Во владениях Альфонсо X иудеи, как часто напоминают историки, могли занимать высокие административные должности, служили придворными врачами, а после отвоевания у арабов Севильи (1248 г.) несколько мечетей были переданы еврейским общинам для превращения в синагоги[606].

Тем не менее, даже если сам государь и благоволил к своим иудейским подданным, не все в его королевстве были довольны тем, что враги истинной веры могут властвовать над христианами. Сильнее всего антиеврейские чувства были заметны среди мелких дворян и клириков. В XII в., когда в экономике резко повысилась роль денег, церковные власти стали ужесточать древний запрет давать в долг под процент: «Серебра твоего не отдавай ему в рост, и хлеба твоего не давай ему для прибыл» (Лев. 25:37); «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост» (Втор. 23:20); «И взаймы давайте, не ожидая ничего» (Лк. 6:35). «Декрет» Грациана, который резюмировал основные принципы церковного права, сформулировал запрет так: «Все, чего требуют сверх основной суммы, – это ростовщичество». Хотя на практике этот принцип далеко не всегда соблюдался, считалось, что христианин не должен давать денег в рост христианину (аналогичный запрет на процентные ссуды единоверцам существовал и среди иудеев). Проповедники обличали ростовщичество как смертный грех и попытку заработать на времени, которое принадлежит только Богу[607]. В результате в разных концах Европы потребность в кредите стали удовлетворять иудеи. Чужаки, которые не имели права владеть землей, – они с XII в. по мере формирования системы гильдий были вытеснены из большинства профессий и во многих регионах начали специализироваться на ростовщичестве. Историк-испанист Памела Паттон показала, что в Кастилии это произошло во второй половине XIII в. В результате их все чаще стали воспринимать как чужеродное меньшинство, эксплуатирующее христиан[608].

До XIII в. в испанском искусстве почти не встретить агрессивных антииудейских мотивов, какие в то время сделались общим местом в Англии, Франции или Германии. Однако в эпоху Альфонсо X и на Иберийском полуострове появились изображения, где евреев противопоставляли христианам в североевропейском духе. Главными маркерами, позволявшими отличить мужчин-иудеев от христиан, служили бороды, крючковатые носы, островерхие шапки или длинные капюшоны[609].

II.2.20. Песнопения в честь Девы Марии. Севилья. Ок. 1280 г.

Real Biblioteca del Monasterio de San Lorenzo de El Escorial. Ms. T-I-1. Fol. 9v

В одной из рукописей с текстом «Песнопений в честь Девы Марии», созданной в Севилье около 1280 г., история о еврее-стекольщике и спасении его сына была проиллюстрирована в шести сценах, собранных на одном листе (II.2.20)[610]. Паттон обратила внимание на то, что в эпизоде, где еврейский мальчик принимает причастие, у него – в отличие от христианских друзей – крючковатый нос. Такой же, как у отца, который в следующей сцене пытается его убить за вероотступничество. Однако в эпизодах, разворачивающихся после причастия, нос мальчика уже меньше. Тем самым художник, по версии Паттон, хотел показать его духовное преображение и отход от еврейства[611]. На самом деле разница в форме носа едва заметна и могла быть случайной.

Однако на других изображениях этой истории художники точно пытались показать, что сын, ставший христианином, не похож на отца-изувера[612]. Скажем, в одной северофранцузской рукописи начала XIV в. у мальчика, который стоит в печи, нос небольшой и прямой, а у отца, который одет в синий юденхут, вздернутый и похож на свиной пятачок[613].

Если снова открыть севильскую рукопись «Песнопений в честь Девы Марии», мы увидим, что у отца, чуть не ставшего сыноубийцей, большой крючковатый нос, а у его жены, матери мальчика, нос обычный – прямой. Ничто в ее облике не выдает в ней иудейку[614]. Как уже было сказано, женщины в антиеврейских сюжетах, как и в целом в религиозной полемике, играли второстепенную роль. В них чаще видели потенциал для крещения. Им реже приписывали участие в каких-то антихристианских ритуалах, святотатствах или злодействах, а потому маркеры религиозной инаковости, которые в иконографии применяли к их отцам, мужьям и сыновьям, на них почти не распространялись.

В Часослове, созданном около 1340–1350 гг. для Изабеллы де Байрон, жены Роберта I де Нивилля оф Хорнби, чудо о сыне стекольщика вписано в инициал «O». С него начинается молитва O, domina clementissima virgo Maria – «О, милостивейшая госпожа Дева Мария». Показательно, что у жестокого отца-иудея, который изображен в профиль, большой крючковатый нос, а у его жены, которая отворачивается от мужа и изображена в три четверти (возможно, она смотрит из инициала вовне, на текст молитвы, обращенной к Деве Марии), нос прямой – такой же, как у Богоматери, стоящей у печи (II.2.21)[615].

На еще одной английской миниатюре того же времени еврей с горбатым носом пронзает ножом распятого им христианского мальчика – Адама Бристольского (II.2.22). Эта история – один из классических примеров «кровавого навета». С XII в. иудеев регулярно обвиняли в том, что они под Пасху похищают и убивают христианских детей для того, чтобы использовать их кровь в различных ритуальных целях, прежде всего для приготовления мацы. Кровавый навет, один из самых зловещих юдофобских мифов, был родом из Англии. Первый известный случай произошел в 1144 г. в Норидже. Местных евреев заподозрили в том, что они накануне Страстнóй пятницы замучили 12-летнего мальчика по имени Уильям. В тот раз никто не был признан виновным. Местный шериф, считая подозрение ложным, укрыл евреев за стенами замка, а вокруг Уильяма, усилиями духовенства, возник локальный культ[616]. За 150 лет, отделявших это событие от изгнания евреев из Англии в 1290 г., на острове повторилась по меньшей мере дюжина подобных дел: в Бёри-Сент-Эдмундс, Глостере, Лондоне, Линкольне, Нортгемптоне и других городах[617]. Бристольская история – одна из них.

Она известна из единственного текста, который сохранился в одной рукописи[618]. Вероятно, он был составлен где-то в первой половине или в середине XIII в. Однако действие разворачивается раньше – во времена «короля Генриха, отца другого короля Генриха». Скорее всего, речь идет о Генрихе II (1154–1189), который при жизни короновал своего второго сына Генриха, «молодого короля», но тот умер раньше отца, в 1183 г.

II.2.21. Иудей кидает сына в печь.

Часослов. Англия. Ок. 1340–1350 гг.

London. British Library. Ms. Egerton 2781. Fol. 24.

II.2.22. Распятие Адама Бристольского.

Рукописный сборник. Англия. Ок. 1320 г.

London. British Library. Ms. Harley 957. Fol. 22

Главный антигерой этой истории – бристольский иудей по имени Сэмюэль. Однажды, куда-то отправившись вместе с сыном, он заприметил на улице христианского мальчика по имени Адам. Выдав себя за христиан (а позже и за его родственников), они зазвали ребенка к себе – поиграть и поесть яблок. Дома хозяева после трапезы, во время которой ему усердно подливали пива, его связали, а затем распяли. В ходе ритуального истязания Сэмюэль неоднократно величал Адама «богом христиан» (Hic est deus christianorum) или «телом христианского бога» (corpus dei christianorum). Адам взмолился о помощи к Деве Марии, а три иудея, участвовавшие в пытке, принялись издеваться над ним, призывая его совершить чудо и спастись, сойдя с креста. Эти слова – калька с насмехательств, которым, как сказано в синоптических Евангелиях, собравшиеся на Голгофе подвергли Христа: «Разрушающий храм и в три дня созидающий! спаси себя самого; если ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него» (Мф. 27:40–42; ср.: Мк. 15:29–32; Лк. 23:35–39). С помощью этих реплик автор «Страстей Адама Бристольского» уподоблял убийц мальчика богоубийцам, а его самого – Христу[619].

В какой-то момент сын Сэмюэля ударил ребенка ножом. После этого истязатели его связали и решили поджарить, «как жирную курицу». Однако на этом из горла Адама, который уже потерял сознание, вдруг раздался голос, сказавший на древнееврейском: «Я Бог Авраама, Исаака и Иакова, и вы преследуете меня». Пораженные евреи попытались оживить Адама, напоив его пивом. А Сэмюэль уговаривал их снова прибить ребенка к кресту, чтобы посмотреть, придет ли Христос его освободить. В этот момент Адам очнулся и рассказал, что, пока он жарился на огне, ему помогали прекрасная дама и мальчик, который целовал ему раны на руках и ногах. Когда они спросили, кто это был, из горла Адама вновь раздался возглас: «Мое имя Иисус Христос Назарянин». Взбешенный Сэмюэль пригрозил, что распнет и этого мальчика. А затем ударил Адама в сердце, и тот умер, а голоса тысяч ангелов запели: «Благословенны все дела Господа Бога». Пораженные случившимся чудом, жена и сын Сэмюэля заявили, что хотят обратиться в христианство. Он их тоже убил, а три тела спрятал.

После этого святотатец и сыноубийца вместе с сестрой попытался скрыть преступление. Они позвали к себе одного ирландского священника, который оказался в Бристоле проездом по пути в Рим, а потому никого не знал в городе. Выдав себя за христиан, злодеи стали его уговаривать похоронить Адама на церковном кладбище. И рассказали, что это тело их сына, которого распяли иудеи. Однако они боятся заявлять о его смерти королевским чиновникам – ведь те, вымогая у них деньги, могут их самих обвинить в убийстве[620].

Для нас важно, что в этой истории ни сам Адам, ни ирландский священник не смогли распознать в Сэмюэле и его родственниках иудеев. У читателей текста не должно было вызывать удивления, что те по чертам лица, одежде или обстановке дома явно не отличались от соседей-христиан. Тем опаснее, как внушали «Страсти Адама Бристольского», коварство евреев, способных таить свою ненависть ко Христу и христианам. Их враждебная инаковость скрыта от глаз – потому их нужно вдвойне опасаться. Однако на миниатюре, которая сопровождает эту историю в единственной известной рукописи, облик Сэмюэля, пронзающего бок Адама ножом, тотчас же выдает в нем еврея или просто злодея. Иллюстрируя текст, художник отходит от его буквы, чтобы сразу изобличить убийцу и вызвать к нему максимальную ненависть. Повествование, разворачивающееся во времени, и визуальный образ, который конденсирует историю в одну сцену и считывается зрителем мгновенно, устроены по-разному.

Тут работает та же логика, что при изображении дьявольских наваждений. В многочисленных средневековых житиях Сатана, стремясь кого-то искусить, оборачивается светлым ангелом, Девой Марией или самим Христом. Текст обычно подчеркивает, что эта «маска» скроена безупречно и внешне обман было не распознать. Однако художники, иллюстрируя такие сюжеты, почти всегда прибавляли к облику, который принял искуситель, какие-то маркеры демонического – рога, крылья летучей мыши или хищные лапы. В результате зритель видел наваждение не таким, каким оно должно было предстать перед его жертвой: не ангела в небесном сиянии, а ангела с козлиными рогами; не Деву Марию, а Деву с серыми перепончатыми крылами. Такие изображения отступали от логики текста, чтобы тотчас разоблачить дьявольскую иллюзию перед зрителем[621].

Как далеко могут завести поиски еврейских носов в средневековой иконографии, лучше всего видно на примере работ Иеронима Босха. Где-то в 1490–1495 гг. он написал алтарную панель с изображением Иоанна Богослова на острове Патмос[622]. На ней вдохновенный апостол, пребывая «в духе» (Откр. 1:10; 4:2), глядит в небеса: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» (Откр. 12:1–2). В христианской традиции в этой «жене» и ребенке, которого она носила во чреве, видели Деву Марию и ее божественного сына. Потому Босх изобразил ее в облике Богоматери, у которой на коленях сидит младенец Иисус. Между Иоанном и «женой, облеченной в солнце», на холме стоит синий ангел, который показывает апостолу его откровение (II.2.23).

За спиной у Иоанна стоит странный демон-гибрид с телом насекомого, который явно противопоставляется орлу – символу евангелиста. У беса крылья, похожие на птичьи, поднятые вверх короткие руки и человеческое лицо с длинным носом, на который водружены очки без дужек – символ духовного помрачения. В его круглый живот, поблескивающий, словно металлический доспех, вонзилась стрела, а на голове в темном капюшоне стоит конструкция, похожая на гнездо. Внутри него пылает адское пламя[623]. Рядом с насекомовидным демоном к пригорку приставлен крюк – на многих изображениях того времени с помощью таких инструментов нечистые духи тащат к себе или истязают грешников. А левее, у ног Иоанна, на земле лежат чернильница и футляр для перьев. К груди беса прикреплен желтый или золотой значок в форме небольшого щитка.

Зачем демону крюк, станет ясно, если сравнить этот образ с другими изображениями Иоанна на Патмосе. На некоторых из них мы видим черта, который пытается украсть у апостола чернильницу, чтобы помешать ему записать откровение[624]. Например, на панели, созданной около 1480 г. кем-то из последователей Дирка Боутса, за спиной Иоанна в воздухе реет темно-коричневый бес с рогами, клыками и крыльями летучей мыши. Он хватает чернильницу и выливает ее содержимое на землю[625]. У Босха письменные принадлежности лежат на земле. Судя по всему, бес пытался их украсть, но не сумел этого сделать либо украл, но выронил. В любом случае он бессилен помешать Иоанну – его руки коротки.

Тем не менее Дебра Стриклэнд в статье, посвященной антиеврейским образам в работах Босха, пытается доказать, что этого объяснения недостаточно. Она предполагает, что насекомовидный демон за спиной у Иоанна – это не просто очередной похититель чернильницы, а бес-«иудей» (или, если формулировать точнее, в его облик заложен антиеврейский смысл, который считывался современниками Босха).

II.2.23. Иероним Босх. Иоанн Богослов на острове Патмос. Ок. 1490–1495 гг.

Berlin. Gemäldegalerie. № 1647A

На чем основана эта гипотеза? На том, что у гибрида «стереотипно еврейское лицо, изображенное почти в профиль, чтобы подчеркнуть длину его носа»[626]. На нем очки, которые в позднесредневековой иконографии часто появляются на носу у еврейских первосвященников или фарисеев. Желтый значок у него на груди похож на «кольцо» (rota), какие с XIII в. предписывали носить иудеям, чтобы христиане случайно не приняли их за своих, а они не смогли выдать себя за христиан. Его паукообразное тело и длинный хвост напоминают изображения скорпиона, а скорпион, как уже говорилось, с раннехристианских времен служил одним из обозначений дьявола и еретиков. А в том же XIII в. в католической иконографии это коварное создание, жалящее внезапным ударом хвоста, превратилось в инструмент демонизации иудеев. Потому на многочисленных сценах Страстей Христа истязают воины со скорпионом на щитах или флагах. И точно такой же гад изображается на стяге, который держит в руках Синагога[627]. Как и двуличный скорпион, демон на панели Босха предстает с человеческим (безобидным?) лицом и (разящим?) хвостом насекомого.

Стриклэнд упоминает еще одну связку между скорпионом и иудеями. В 9-й главе Откровения Иоанна Богослова рассказывается о том, как из кладезя бездны вырвется дьявольская «саранча» (в латинском тексте Вульгаты – locustae): «И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. […] По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала. […] Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9:1–11). Важно, что на средневековых иллюстрациях к Откровению Иоанна Богослова «саранчу» и предводителя нередко изображали со стереотипными еврейскими профилями, бородами и в остроконечных юденхутах (II.2.24)[628].

II.2.24. Иллюстрации к Апокалипсису, которые создавали в Англии в XIII в., полны выпадов в адрес иудеев. В этой роскошной рукописи, предназначенной для заказчика-аристократа, текст Откровения снабжен кратким комментарием. Он объясняет, что «саранча» означает последователей Антихриста; кони, приготовленные на войну, олицетворяют их гордыню; сочетание корон и человеческих лиц указывает на их двуличие, а львиные зубы – на их жестокость. На миниатюре Аваддон, предводитель, предстает не только с загнутым вниз, хищным носом, но и в классическом юденхуте.

Апокалипсис. Солсбери. Ок. 1250 г.

Paris. Bibliotheque nationale de France. Ms. Français 403. Fol. 14v

Отталкиваясь от этих деталей, Стриклэнд делает вывод, что Босх в духе своего времени изобразил демона как «иудея». Хотя на первый взгляд ее аргументы звучат убедительно, они, как мне представляется, заводят слишком далеко. Важно помнить о том, что на рубеже XV–XVI вв. антииудейская иконография в Северной Европе была беспрецедентно разнообразна и агрессивна. Она активно черпала образы из обширного арсенала знаков, которые объединяли грешников или иноверцев с их «отцом» – дьяволом.

Однако, во-первых, совершенно не очевидно, что Босх действительно хотел придать демону, стоящему за спиной у Иоанна, вид скорпиона. Его длинный хвост не похож ни на реальный облик этого членистоногого, ни на его средневековые изображения. Более вероятно, что Босх – как великий мастер гибридизации – вообще не имел в виду никакое конкретное насекомое или земноводное. Он представил демона с таким длинным и гадким хвостом, чтобы сразу же показать зрителю – перед ним дух тьмы, дьяволово отродье. Похожие хвосты нетрудно найти и у других бесов, созданных воображением Босха, например на триптихе «Страшный суд» (ок. 1500–1505 гг.), который сейчас хранится в Вене[629].

Во-вторых, длинный и прямой нос на аскетично-худом лице демона совсем не похож на крючковато-хищные «клювы», какие действительно часто использовали в антииудейской иконографии. Что важнее, так называемый «еврейский» профиль в позднесредневековом искусстве, как уже говорилось, вовсе не был зарезервирован за иудеями. С такими же носами изображали и других иноверцев или христиан-грешников, а иудеев, истязавших Христа, нередко представляли с короткими, вздернутыми носами, напоминавшими свиной пятачок.

Наконец, очки на исходе Средневековья действительно часто применялись в антииудейской иконографии как знак духовного помрачения и иноверия. Однако из этого не следует, что всякий демонический персонаж в очках – иудей или призван напомнить о «слепоте» сынов Израилевых[630]. Бес-священник в очках, изображенный Босхом на центральной панели «Искушения святого Антония», лучшее тому доказательство[631].

Там, где историки склонны видеть выпад в адрес конкретных этнорелигиозных групп, средневековые и ренессансные мастера, применяя привычные им знаки инаковости, нередко вкладывали общее моралистическое послание и обличали неверие, порок и безумие.

Говоря о физических знаках порока и иноверия, нельзя не остановиться еще на одном, который был связан не просто с физическим безобразием, а с медицинской патологией. На многих изображениях, созданных в XV–XVI вв., мы видим у мучителей и палачей Христа раздутые шеи, обезображенные колоссальными опухолями (II.2.25)[632]. Это зоб – патологическое разрастание щитовидной железы. Его главная причина – нехватка йода в воде и пище[633]. Зоб очень часто встречался в горных регионах, где йод давным-давно был вымыт из почвы водой, стекавшей с ледников. В Европе самый сильный дефицит йода характерен для широкого пояса альпийских земель, протянувшихся через Австрию, Южную Германию, Северную Италию и Швейцарию (II.2.26).

II.2.25. По приказу Понтия Пилата воины, «сплетши венец из терна, возложили [Христу] на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!» (Мф. 27:29; ср.: Мк. 15:17; Ин. 19:2). У истязателя, который стоит справа, большой зоб. Кроме того, у него нос вздернутый, а у его соседа – крючковатый. Это сочетание физиогномических типов было характерно для иконографии палачей и других грешников.

Фрагмент расписного реликвария (Arliquiera), созданного Лоренцо ди Пьетро по прозвищу Веккьетта для госпиталя Санта-Мария-делла-Скала в Сиене. 1445 г.

Siena. Pinacoteca Nazionale

II.2.26. Вторжение из кантона Вале на территорию Берна в 1420 г. У наступающих, которые атакуют группу паломников, на шеях огромные зобы.

Дибольд Шиллинг. Бернская хроника. 1484–1485 гг.

Bern. Burgerbibliothek. Ms. h.h.I.16. P. 742

Там вплоть до недавнего времени был чрезвычайно распространен зоб и связанный с ним кретинизм – тяжелая болезнь, которую вызывает недостаток гормонов щитовидной железы. Он приводит к физическим деформациям (специфические черты лица, непропорционально короткие конечности при очень большой голове, крошечный рост и т. д.) и умственной отсталости. То, что зоб возникает из-за разрастания щитовидной железы, впервые установил швейцарский естествоиспытатель Альбрехт фон Галлер (1708–1777), а то, что его причиной является дефицит йода, в следующем столетии предположил Гаспар Адольф Шатен (1813–1901) – ботаник и фармацевт, работавший в парижском госпитале Отель-Дьё[634].

Сохранилось несколько средневековых описаний зоба и больных кретинизмом. Одно из них оставил Яков Витрийский – епископ Акры и один из ключевых историков Крестовых походов. На страницах «Восточной истории» (1216–1227 гг.) он перечислял монстров (гигантов, пигмеев, скиаподов…), живущих на окраинах ойкумены. Перейдя к Западу, он упомянул о том, что в некоторых регионах, прежде всего в приальпийских землях Бургундии, встречаются женщины с раздутым горлом. Оно столь огромно, что свисает у них до живота. А у мужчин на спине появляются опухоли, из-за которых они становятся карликами. И в семьях глухонемых там рождаются глухонемые дети[635]. В 1240-х гг. фламандский доминиканец Фома из Кантимпре скопировал описание де Витри в свой трактат «О монструозных людях с Востока» – третью часть энциклопедии «О природе вещей»[636]. В энциклопедической поэме Госсюэна из Меца «Образ мира» (1246 г.) упоминалось о том, что вокруг Mont Gieu живут женщины, у которых под подбородком растут опухоли, доходящие им до груди, и в тех землях это считают красивым. Mont Gieu – это французская производная от латинского названия Mons Jovis («Гора Юпитера»). Так называли перевал Большой Сен-Бернар. Через него со времен Римской империи проходил главный путь, связывающий Италию с заальпийскими землями (сейчас с его северной стороны – территория Швейцарии)[637].

Поскольку дефицит йода в еде и воде приводит не только к патологическому разрастанию щитовидной железы, но и к тяжелой умственной отсталости, зоб в средневековой иконографии превратился в один из атрибутов глупости и безумия. Древнейшее из известных изображений слабоумного с зобом находится в рукописи с образцами для иллюстрирования «Физиолога» (Reuner Musterbuch). Она была создана в 1215 г. в цистерцианском монастыре Ройн в Штирии (в этих регионах зоб был распространен еще в XX в.). На странице с ракообразными и земноводными мастер нарисовал и кретина с колоссальным тройным зобом (II.2.27)[638]. В левой руке он держит дубину, заканчивающуюся хищной звериной пастью, а правой касается зада жабы, помещенной прямо над ним. По версии швейцарского историка медицины Франца Мерке, дело тут в том, что в Средние века одним из средств лечения зоба считали прикладывание к нему живой лягушки или какого-то снадобья, сделанного из лягушачьих тел[639].

II.2.27. Книга образцов из Ройна. 1215 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 507. Fol. 9v

Палка с пастью, которую держит ройнский кретин, напоминает о средневековых шутах. Их главным атрибутом как раз была дубина или жезл-«марот» с резным навершием в форме головы паяца – его «портретом», или alter ego. На страницах Псалтирей в облике шута нередко изображали «безумца» (insipiens), который упоминался в 52-м псалме: «Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“» (Dixit insipiens in corde suo non est Deus) (II.2.28). Так отрицание Бога приравнивалось к помрачению разума – ведь никто в здравом уме не может бросить вызов Всевышнему. Стремясь подчеркнуть, сколь безумен insipiens, его порой представляли как кретина с раздутой шеей[640].

На исходе Средневековья в альпийских регионах Европы с огромным зобом стали изображать и врагов Христа. Например, на фреске Тайной вечери в часовне Сан-Мартино-ди-Дито в швейцарском кантоне Тичино у Иуды, которому Христос протягивает кусок хлеба, на шее видно огромное вздутие. А черты его лица характерны для микседематозного кретинизма (II.2.29)[641].

II.2.28. «Безумец» – шут в инициале «D», открывающем 52-й псалом.

Бревиарий. Франция. Ок. 1320–1325 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 2. Fol. 33

II.2.29. Тайная вечеря. Фреска в часовне Сан-Мартино-ди-Дито в Тичино (Швейцария). XV в.

II.2.30. Слева: Распятие. Палач с зобом. На его одежде изображен скорпион, который в позднесредневековой иконографии Страстей чаще всего олицетворял иудеев.

Монастырь Ромите Амброзиане при Сакро-Монте в Варезе. Конец XV в.

Справа: Шествие на Голгофу. Воин принуждает Иисуса, который ослаб под весом тяжелого креста, идти дальше.

Скульптура Яна де Виспена. Сакро-Монте в Варалло. 1599–1600 гг.

Наверное, самые натуралистичные и отталкивающие изображения зоба встречаются на раскрашенных изваяниях палачей, какие устанавливали в Sacri monti («Святых горах») (II.2.30)[642]. Так называют комплексы капелл с росписями и скульптурными композициями, изображавшими различные евангельские эпизоды, которые с конца XV в. стали строить на севере Италии – в Ломбардии и Пьемонте. Эти капеллы позволяли верующим отправиться в своего рода паломничество: во времени, так как они становились «свидетелями» ключевых эпизодов из жизни Христа, и в пространстве, поскольку эти капеллы «заменяли» святые места Палестины, находившиеся под властью мусульман – египетских мамлюков, а потом турок-османов.

Внутри капелл пилигримов ждали «мультимедийные» сцены (фрески на стенах, скульптуры в полный рост) со множеством персонажей. На раскрашенные статуи, чтобы сделать их максимально натуралистичными, часто надевали парики, у них были стеклянные глаза и т. д. В Sacro monte, расположенном в городке Варезе, зоб появляется у одного из воинов, пришедших с Иудой арестовать Христа в Гефсиманском саду; у воина с высунутым языком в сцене возложения тернового венца; у одного из воинов, который за веревку тащит крест в сцене Шествия на Голгофу. Эти скульптуры были изготовлены Франческо Сильвой (1560–1643) – уроженцем кантона Тичино. Чтобы подчеркнуть уродство, а через него – порочность палачей, он вдобавок снабдил их бородавками, нарывами и другими дефектами кожи[643].

II.2.31. Сатирическое изображение моррески – «мавританского танца», который был очень моден при дворах в XIV–XV вв. Несмотря на название и предположения, что исходно он представлял битву между христианами и мусульманами, это был танец во славу прекрасной дамы. В центре стояла красавица, а юноши кружили вокруг, сражаясь за ее сердце. Здесь же в центре изображена мужеподобная баба с двойным зобом, а вокруг нее пляшут мужики. Поскольку она держит кувшин (с вином?) и шест с семью сосисками (по числу поклонников), видимо, художник нам говорит, что она заманила их выпивкой и закуской.

Даниэль Хопфер. Танцоры моррески. Конец XV – начало XVI в.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 51.501.397

Конечно, в религиозной иконографии зоб далеко не всегда служил знаком порока (II.2.31). Например, на алтарной панели, созданной около 1502 г. Гансом Гольбейном Старшим, у одного из пастухов, которому ангел возвестил о рождении Мессии, шея тоже раздута. Сама по себе эта деталь вряд ли ставила его в один ряд с палачами Христа. Скорее, она была почерпнута из реального облика альпийских пастухов, которые часто страдали зобом. Здесь это, видимо, был не морально-религиозный, а социальный маркер – знак бедности и принадлежности к простонародью (аналогичный лохмотьям, в какие художники нередко одевали пастухов, первыми узнавших о рождении Спасителя)[644].

В регионах, где был существенный дефицит йода, небольшой (конечно, не такой колоссальный, как в иконографии палачей) зоб встречался очень у многих и не казался чем-то позорным. Потому с ним нередко изображали и сакральных персонажей. Историки медицины отыскали десятки произведений позднесредневековых и ренессансных мастеров, где, скажем, у Девы Марии или еврейской героини Юдифи шея немного раздута[645]. Одно из медико-художественных исследований показало, что на 41 % женских и на 24 % мужских портретов, созданных в кантоне Берн с эпохи Возрождения по XX в., у изображенных заметен зоб. В итальянской живописи его нередко можно увидеть на произведениях флорентийцев (поскольку их город располагался на холмах у подножия Апеннин), но почти не найти в искусстве Венеции. У тех, кто жил на берегу моря, в рационе йода было достаточно[646].

Физиогномические типажи демонов и грешников, появившиеся в готическую эпоху, продолжали жить и в Новое время. На сатирических рисунках, созданных с конца XV в. до наших дней, мы нередко встречаем те же два типа: злодея или хитреца с длинным крючковатым носом и мужлана с плоским носом-пятачком. Их можно без труда найти среди гротескных лиц (visi monstruosi), которые рисовал Леонардо да Винчи, и на политических карикатурах XVIII–XIX вв.

Около 1850 г. французский архитектор и историк архитектуры Эжен Виолле-ле-Дюк (1814–1879), который реставрировал Собор Парижской Богоматери, установил на галерее западного фасада серию «химер». Среди этих устрашающе-гротескных созданий, созданных по его эскизам, был задумчивый демон, позже прозванный «Стрига». Этот персонаж давно превратился в один из главных символов собора и всего Парижа (II.2.32). Крылатый демон c глубоко посаженными глазами, большими ушами и вертикальными рожками сидит, подперев голову ладонями, и смотрит на город, лежащий внизу. Как многие бесы на подлинных средневековых изображениях, он (глумясь?) высовывает язык. Когда смотришь на него сбоку, тотчас замечаешь его длинный, крючковатый, мясистый нос с крупными ноздрями. Как показал американский историк Майкл Камилл в замечательной книге «Горгульи Нотр-Дама. Медиевализм и чудовища современности», Виолле-ле-Дюк, как и многие его современники, с интересом относился к физиогномике и теориям об иерархии рас. Для французов, живших во второй половине XIX в., задумчивый бес не мог не напоминать о носатых евреях, каких они видели на стольких антисемитских карикатурах и иллюстрациях к трактатам об отличиях арийского и семитского типажей. И все же это творение неоготики выдержано в готическом духе. В Средние века демонов и их повелителя Сатану регулярно представляли с хищными носами-клювами. Большинство этих изображений не было связано с «иудейским вопросом», но явно указывало на коварство и злобный нрав духов тьмы[647].

II.2.32. Задумчивый демон («Стрига»). Фотография Шарля Негра (1820-1880), сделанная в 1853 г.

Paris. Musée d'Orsay

В 1973 г. на экраны вышел фильм «Иисус Христос – суперзвезда», поставленный по рок-опере Эндрю Ллойда Уэббера. Римские воины в нем вооружены автоматами, вместо колесниц у них танки, а апостолы напоминают хиппи. Роль Христа режиссер Норман Джуисон отдал блондину с голубыми глазами (Тед Нили). Роль Иуды Искариота сыграл чернокожий актер и певец Карл Андерсон. Хотя в фильме фигура Иуды лишена однозначности и не демонизируется, столь явная оппозиция: нордический Спаситель и чернокожий Предатель – не могла не спровоцировать обвинений в расизме. Создатели фильма явно не собирались унижать афроамериканцев. Однако нетрудно понять, что в их выборе многих насторожило. На протяжении столетий черный цвет в христианской Европе ассоциировался с дьяволом, грехом и адом, а врагов и мучителей Христа нередко изображали с темной или вовсе черной кожей. Одной из опор расистских стереотипов была религиозная символика.

На миниатюре в Кентерберийской псалтири, созданной в Англии около 1200 г., над телом Иоанна Крестителя стоит воин с мечом, который только что его обезглавил (II.3.1 слева)[648]. В отличие от галилейского правителя Ирода Антипы (4 г. до н. э. – 39 г. н. э.), который приказал казнить пророка, его коварной жены Иродиады, подговорившей мужа на убийство, и ее дочери Саломеи, которая принесла голову Иоанна на блюде, палач изображен как мавр – с черной кожей, негроидными чертами лица и курчавыми волосами. Само собой, в Евангелиях о его африканских корнях мы не найдем ни слова (Мф. 14:9-11, Мк. 6:27-28).

А на следующем развороте столь же черны одержимые, из которых Христос изгнал бесов в «стране Гергесианской»: «И когда Он прибыл на другой берег… Его встретили два бесноватые, вышедшие из гробов, весьма свирепые, так что никто не смел проходить тем путем. И вот, они закричали: что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий? пришел Ты сюда прежде времени мучить нас. Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф. 8:28–32; ср.: Лк. 8:26–33). На миниатюре, иллюстрирующей этот сюжет, бесноватые тоже предстают как два африканца, одетые лишь в набедренные повязки. А из их уст, повинуясь Христу, вылетают синие демоны. Причем первый из них тоже чертами лица напоминает мавра (II.3.1 справа)[649].

II.3.1. Кентерберийская псалтирь. Кентербери. Ок. 1200 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 8846. Fol. 2v, 3v

Почему оруженосца, служившего тетрарху Галилеи, и двух одержимых нечистыми духами решили изобразить чернокожими? Что и о ком эти изображения должны были сказать зрителю? И как они связаны со средневековыми представлениями о физических различиях между народами и тем, что сегодня принято называть расизмом?

Пытаясь найти ответ на эти вопросы, мы обнаружим, что Кентерберийская псалтирь тут вовсе не уникальна. C XII в. на множестве фресок, алтарных панелей, каменных рельефов или книжных миниатюр Христа, апостолов и мучеников истязают и казнят воины с темно-коричневой, черной или порой даже синей кожей[650]. Нередко у них, как у воина, обезглавившего Предтечу, был негроидный тип лица: широкий и плоский нос, толстые губы и курчавые волосы (II.3.2, II.3.3, II.3.4). Изображения, на которых мавры выделялись не только цветом кожи, но и своими чертами, появились на Западе в XII в.[651] Такие образы демонстрировали злодейство палачей через их расовую инаковость[652]. Нередко в одежде чернокожих мучителей и убийц вдобавок были детали (чаще всего тюрбаны), которые соотносили их с исламом. Важно, что чернокожие мучители Христа и святых возникли в католической иконографии в эпоху испанской Реконкисты и Крестовых походов – в то время, когда западнохристианский мир столкнулся в военном противостоянии с мусульманским[653].

II.3.2. Христа бичуют два мавра в тюрбанах, которыми командует белокожий Понтий Пилат. В соседних сценах чередуются белокожие, темнокожие и чернокожие палачи, напоминающие о расовом многоцветье средневековой Испании. В эпоху Реконкисты для христиан, сражавшихся с маврами, темный цвет кожи (коричневатый у арабов и берберов, черный разных оттенков у уроженцев субсахарской Африки) ассоциировался с исламом, а через него – с враждебным иноверием в целом.

Расписная балка со сценами Страстей. Каталония. Конец XII – начало XIII в.

Barcelona. Museu Nacional d'Art de Catalunya. № 015833–000

II.3.3. Шествие на Голгофу. У человека справа, который несет терновый венец и гвозди, темное (синеватое) лицо и копна кудрявых волос, которые делают его похожим на африканца.

Псалтирь Кэрроу. Восточная Англия. Середина XIII в.

Baltimore. The Walters Art Museum. Ms. W. 34. Fol. 35

II.3.4. Бичевание Христа. Палачи, хлещущие его с трех сторон плетками, соответствуют трем антропологическим типам, часто встречавшимся в иконографии Страстей: у бородача слева нос крючковатый, у его соседа справа (в желто-синей одежде и в шапке, похожей на юденхут) – вздернутый, а третий, в красном, и вовсе мавр.

Роскошный часослов Жана Беррийского. Париж. Ок. 1380 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAL 3093. Fol. 197

II.3.5. Чернокожая Клеопатра. В 1315–1320 гг. францисканец Паулин Венетский составил обзор мировой истории от Адама и Евы до смерти императора Генриха VII в 1313 г. В этот энциклопедический текст, выстроенный в форме таблиц, были вставлены и схематичные портреты исторических деятелей, прежде всего государей. В рукописи с провансальским переводом этого сочинения цари Египта, потомки Хама, «сарацинские цари» VII–IX вв., а потом султаны Египта и Дамаска XII–XIII вв. были изображены с черными лицами.

Павлин Венетский. Большая хронология (Abreviamen de las estorias). Авиньон. 1321–1324 гг.

London. British Library. Ms. Egerton 1500. Fol. 15v

Всех магометан в Средние века на Западе было принято именовать «сарацинами» (древнегреческие географы использовали это слово для обозначения кочевых племен Аравии) или «маврами» (изначально римляне называли mauri берберские племена, населявшие Северо-Западную Африку). Существовали и другие обозначения, заимствованные из Ветхого Завета и описаний древних народов, противостоявших Израилю: «моавитяне», «вавилоняне» и «халдеи». Кроме того, их именовали «измаильтянами» (т. е. потомками Измаила, которого праотец Авраам прижил от египетской рабыни Агари) и «агарянами» (по имени его матери) (II.3.5)[654].

Цвет их кожи был в среднем темнее, чем у христиан, населявших северный берег Средиземного моря, не говоря уже о различных германских народах, обитавших за Альпами. Кроме того, среди мусульман, с которыми западные христиане сталкивались на Ближнем Востоке, в Испании или Южной Италии, встречались и чернокожие выходцы из Африки. В частности, они воевали в армиях Альморавидов (1089–1147) и Альмохадов (1148–1269) – североафриканских династий, которые в то время контролировали и мусульманский юг Испании – Андалусию[655].

Во владениях норманнских королей Сицилии, а потом сменивших их немецких Гогенштауфенов оказалось небольшое число чернокожих подданных. Были они и у королей Кастилии, которая в XIII в. активно расширяла свои границы на юг и теснила «мавров»[656]. На средневековом Западе всех мусульман нередко описывали и изображали с чрезвычайно темными, а порой и вовсе черными лицами (II.3.6)[657]. Еще в «Песни о Роланде» мавров характеризовали как «племя черное», широконосое и большеухое, чья кожа «чернил черней». «Лишь цвет зубов у басурманов бел». У иноверцев с черной душой лица тоже должны быть черны[658].

II.3.6. Карл Великий (символика на его плаще и попоне коня сочетает золотые лилии и черного орла, Францию и Священную Римскую империю) осаждает город Ажен, где засели сарацины. Ими командует Аголан (в белой повязке-тюрбане) – их легендарный король, один из антигероев многочисленных средневековых преданий. На красном щите у четвертого воина на башне видна дьявольская морда. Как сказано в тексте хроники, Аголан собрал под своим знаменем множество «наций»: моавитян, эфиопов, сирийцев, африканцев, персов… Все они, как и сам предводитель, изображены с черными лицами.

Большие французские хроники. Париж. 1332–1350 гг.

London. British Library. Ms. Royal 16 G VI. Fol. 168v

В иконографии Страстей палачи-африканцы появлялись вплоть до конца Средневековья. К примеру, в сцене Осмеяния Христа, которую Джотто в 1305 г. написал на стенах капеллы Скровеньи в Падуе, за спинами белокожих истязателей стоит чернокожий в белых одеждах, который замахивается на Христа палкой[659].

Хронисты и богословы осмысляли противостояние с мусульманским миром через призму Ветхого Завета и войн между народом Израиля и его врагами-язычниками. Библейские модели позволяли выявить высший провиденциальный смысл современных событий, в которых Новый Израиль (христианский мир) сталкивается с новыми идолопоклонниками и язычниками (так многие на средневековом Западе представляли себе мусульман). Настоящее интерпретировали через прошлое, но то, как именно представляли прошлое, во многом определялось настоящим. Изображая палачей Христа или раннехристианских мучеников как чернокожих сарацин, художники и скульпторы обращались к эмоциональному опыту своих зрителей. Ненависть или страх, которые в эпоху Реконкисты и Крестовых походов внушали «неверные», помогали сильнее возненавидеть мучителей и убийц Христа, а их черная кожа и тюрбаны подпитывали ненависть к «неверным»[660].

На других изображениях истязателей Христа и святых представляли со смуглой, почти черной или даже синеватой кожей, но черты лица у них были европейские (II.3.7). Прекрасным примером могут служить миниатюры из Чичестерской псалтири, созданной в Англии в середине XIII в. В сцене ареста в Гефсиманском саду у Иисуса, апостола Петра и Иуды Искариота кожа светлая. В отличие от них, стражники иудейских первосвященников не только уродливы (крючковатые или вздернутые носы, зубастый оскал), но и темнокожи. При этом их лица не похожи на африканские (II.3.8)[661]. София Эрджана в книге «Мусульмане в западном воображаемом» называет воинов, которые арестовывают, а в следующей сцене бичуют Христа, «черными сарацинами» и утверждает, что на это указывают цвет их кожи и тюрбаны[662]. Сложность в том, что ни на той, ни на другой миниатюре никаких тюрбанов нет. У одних головы не покрыты, другие одеты в каль (своего рода мужской чепец, плотно облегающий голову), мягкие шапки, похожие на фригийские колпаки, или в высокие конические шлемы. Единственное, что может указывать на их связь с исламом, – цвет кожи.

II.3.7. Темнокожий царь Ирод приказывает темнокожим воинам, которые, в отличие от него, похожи на мавров, «избить всех младенцев в Вифлееме… от двух лет и ниже» (Мф. 2:16).

Книга образов мадам Марии. Брабант или Геннегау. Ок. 1285 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 16251. Fol. 24v

II.3.8. Чичестерская псалтирь. Англия. Ок. 1250 г.

Manchester. The John Rylands Library. Ms. Lat. 24. Fol. 150v

В еще одной английской Псалтири XIII в. мы видим суд над Христом, который вершат первосвященники Анна и Каиафа (либо сидящие рядом Каиафа и Пилат, а может, Каиафа и Ирод Антипа). Воины, которые бьют Иисуса по лицу, темнолики, а вот сами повелители – нет, словно черная кожа годилась лишь для исполнителей чужой воли, а не для господ (II.3.9. Ср.: II.3.10)[663]. Аналогично на иллюстрациях к хроникам Крестовых походов, как подчеркивает Светлана Лучицкая, простые мусульманские воины нередко изображались с темными или черными лицами, а их повелители эмиры – с более светлой кожей и в почти таких же одеяниях, как у христианских королей. «Градус» инаковости повышался внизу социальной лестницы и ослабевал наверху – при изображении государей[664].

II.3.9. Псалтирь. Англия. Первая четверть XIII в.

London. British Library. Ms. Royal 1 D X. Fol. 5v

II.3.10. Слева изображен первосвященник Каиафа, который, услышав, что Христос признал себя Сыном Божьим, в гневе разодрал свои одежды и воскликнул: «Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его!» (Мф 26:64–66; ср.: Мк 14:62-64). Справа иудейские стражники измываются над Христом, который не видит, кто его бьет. Один из них тычет ему в лицо двумя кукишами. Облик мучителей совмещает множество знаков инаковости, которые применяли художники в позднее Средневековье. У них хищные крючковатые носы и кожа, покрытая нарывами. Ее цвет намного темнее, чем у Иисуса, но интересно, что Каиафа, который объявил Спасителя повинным смерти, изображен светлокожим.

Часослов Сфорца. Миниатюра, созданная в 1490–1494 гг. Джованни Пьетро Бираго.

London. British Library. Ms. Add. 34294. Fol. 151v

Рут Меллинкофф в масштабном исследовании «знаков инаковости», которые применялись в средневековой иконографии, предположила, что появление в сценах Страстей темнокожих истязателей могло свидетельствовать о реальной практике – только, конечно, не древнеримской, а средневековой. Людей с темным цветом кожи якобы охотно набирали в палачи[665]. К примеру, французский аббат Гвиберт Ножанский в автобиографии «О своей жизни» (ок. 1115 г.) упоминал о том, что у Годри, епископа Лана (1106–1112), служил палач – «эфиоп» или «мавр» – по имени Жан[666]. Даже если это не какой-то уникальный случай, в Cеверной Европе, где изображения чернокожих палачей стали множиться в XII в., вряд ли это была массовая практика. Хотя от Средних веков до нас дошло немало изображений пыток и казней, палачи-африканцы появляются исключительно в религиозных сюжетах, где они истязают и казнят Христа и мучеников. На иллюстрациях к мирской – древнеримской или собственно средневековой – истории, которые с большей вероятностью отражали реальные практики, их не встретить[667].

В иконографии темные лица иноверцев указывали на тьму, царствующую в их душах, связь с дьяволом и причастность к аду[668]. Для понимания средневековых изображений важно не забывать, что многие их детали не столько воспроизводят реальность, сколько помогают зрителю верно считать смысл происходящего, противопоставляют или, наоборот, сближают персонажей друг с другом и показывают, кто здесь праведник, а кто – грешник. Представляя мусульман (вне зависимости от того, как они на самом деле выглядели) чернокожими, иллюстраторы хроник, посвященных Крестовым походам или испанской Реконкисте, зримо противопоставляли их христианскому воинству и напоминали о том, что иноверцы – это клевреты дьявола, «князя тьмы». По той же причине с темной, почти черной кожей могли изображать и еретиков (II.3.11).

II.3.11. Св. Иларий из Пуатье (ум. 367 г.) вместе с другими епископами сражается с арианами. Здесь еретики предстают в облике мавров с бритыми головами. В некоторых испанских рукописях еретики Иовиниан (IV в.) и Гельвидий (IV в.), которых обличал архиепископ Ильдефонс Толедский (VII в.), изображались в облике сарацин.

Иаков Ворагинский. Золотая легенда. Париж. 1348 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 241. Fol. 38v

Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, с каролингской эпохи и до заката Средневековья было создано «великое множество изображений, где черной либо темной кожей наделены не только черти и демоны, сарацины или язычники, изменники и предатели (Иуда, Каин и Далила в Библии; Ганелон, предатель в „Песни о Роланде“; Мордред, предатель из легенды об Артуре), но также всевозможные преступники и злоумышленники, прелюбодейные жены, непокорные сыновья, вероломные братья, дядья-узурпаторы, а еще люди, которые из-за своего позорного ремесла или по иным причинам оказались вне общества: палачи (в частности, палачи Христа и святых), проститутки, ростовщики, колдуны, фальшивомонетчики, прокаженные, нищие и калеки. Все они лишены права на светлую кожу, по которой узнаются добрые христиане, порядочные люди и потомки знатных родов»[669].

Конечно, средневековые европейцы прекрасно знали о том, что на юге есть земли, где живут люди, у которых кожа намного темнее, чем у них, или вовсе черна как смоль. Различные теории, в которых переплетались географические и физиологические аргументы, объясняли, почему у разных народов цвет кожи неодинаков. Однако при этом в религиозном дискурсе и в мире воображаемого чернота была крепко спаяна с иноверием и пороком. В немалом числе текстов и изображений темный цвет кожи служил внешней манифестацией зла, господствующего в человеке. Но, когда эта тьма рассеивалась (иноверец принимал крещение, а грешник приносил покаяние), его тело могло побелеть – дух преображал плоть.

В богословской традиции такое «отбеливание» служило метафорой обращения или покаяния[670]. Комментируя строки из Книги пророка Иеремии (13:23) «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс – пятна свои? так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?», Беда Достопочтенный (ок. 673–735 гг.) писал, что, отвергнув грех, эфиоп меняет цвет кожи и «обеляется» (dealbatus) в водах крещения[671]. Другие экзегеты, напротив, подчеркивали, что чернота «ефиоплянина» неискоренима, и видели в нем олицетворение иудеев. Так, Исидор Севильский (ок. 560–636 гг.) утверждал, что цвет кожи эфиопа не меняется, а барс не способен избавиться от пятен на шкуре – так и иудеи держатся за свои заблуждения и не принимают Христа[672].

Однако в Средние века существовали тексты, где персонажи, преобразившись духовно, в буквальном смысле меняли свой цвет. Один из них – английская поэма «Король Тарса» (ок. 1330 г.)[673]. В ней султан Дамаска, темнокожий мусульманский владыка, силой принуждает христианского государя, правившего в королевстве под названием Тарс, отдать ему в жены свою дочь[674]. Юная принцесса, которая была «бела как лебединое перышко», мнимо принимает ислам, одевается, как принято у сарацин, и целует всех идолов. Вскоре у них рождается ребенок, который был настолько монструозен, что скорее напоминал кусок плоти (rond of flesche). У несчастного не было ни костей, ни носа, ни глаз. Султан стал молиться о его исцелении, но безрезультатно. В этот момент жена попросила, чтобы он освободил из темницы христианского священника. Тот окрестил чудовищного ребенка, и он тотчас же превратился в прекрасного и здорового малыша. После этого счастливый отец-султан тоже принял христианство и из темнокожего сделался белее белого. В итоге он попросил короля Тарса, чтобы тот помог ему обратить подданных в новую веру, отправился в Крестовый поход против бывших единоверцев и взял в плен 30 000 «темно-синих и черных» (blo & blac) сарацин.

Читатель мог извлечь из этого текста несколько уроков. Один из них состоял в том, что религиозные различия лежат не только в духовной (или, как мы сейчас сказали бы, в культурной и психологической), но и в биологической плоскости. Религия диктует, во что человек верит, в какие храмы ходит, в каких ритуалах участвует и кем себя ощущает. Но это не все – она определяет и его физический облик. Приняв крещение, султан Дамаска не только присоединяется к другому религиозному сообществу, но и преображается соматически. C точки зрения автора «Короля Тарса», союз христианки и сарацина противоестествен – не только в религиозном, но и в физиологическом смысле. Он порождает монстра, но монстр преображается и исцеляется, как только становится христианином. В этой истории теология укоренена в биологии, а биология следует за теологией. Но лишь в одну сторону. Как заметила Джеральдин Хенг в книге о средневековых «расовых» дискурсах, белокожая принцесса Тарса, приняв ислам, не потемнела, а осталась такой же, как была. Конечно, как сказано в тексте поэмы, ее обращение было внешним и мнимым. Однако в тексте, который прославлял христианство как истину, преобразующую не только души, но и тела, требовалось показать, что такое телесное преображение возможно в одном – правильном и спасительном – направлении[675].

В христианских текстах противостояние Бога и дьявола, добра и зла с самых ранних времен описывалось с помощью оппозиции света и тьмы, дня и ночи, белого и черного. По формулировке Мишеля Пастуро, черный – «это цвет первозданного хаоса, зловещей и грозной ночи, а главное – цвет смерти. Один лишь свет есть источник жизни и свидетельство присутствия Бога. Он – противоположность „тьмы“ (это слово – одно из наиболее часто встречающихся в Библии), которая неизменно ассоциируется со злом, нечестивостью, наказанием и страданием. В Новом Завете идея Божественного Света получает дальнейшее развитие: Христос – свет миру; он спасает праведников от власти зла и от „князя тьмы“ (дьявола) и открывает им путь в небесный Иерусалим, где они узрят лицо Бога и более не будут иметь нужды в светильнике. Соответственно, белый, цвет Христа и небесного света, – цвет славы и Воскресения; черный же – цвет Сатаны, греха и смерти»[676]. Ад нередко представляли как подземное царство, где в непроглядной тьме пылает вечное пламя, или в более спиритуалистском духе описывали как вечную тьму – отлучение от Божьего Света, который дарует жизнь вечную.

Уже в патериках, в которые с IV–V вв. стали собирать изречения и истории из жизни первых отшельников и монахов-аскетов, бесов часто именовали «эфиопами»[677]. Это слово означало не конкретную этническую группу, а все народы с темной или черной кожей, которые жили к югу от Египта, где зарождалось христианское монашество. В античных и средневековых представлениях Эфиопия могла граничить с Индией – так что географические рамки этого термина были чрезвычайно широки[678]. В богословской традиции чернота «эфиопов» нередко интерпретировалась как отражение их порочной природы. Например, епископ Павлин Ноланский (ок. 354–431 гг.) писал, что жители Эфиопии так темны не из-за того, что опалены солнцем, а потому, что грех придает им цвет ночи[679].

Еще в языческой римской культуре «эфиопы» воплощали максимальную физическую и культурную инаковость. Как писал историк Дэвид Бракке в книге «Демоны и становление монаха: Духовная борьба в раннем христианстве», в представлении римлян, эстетическому идеалу отвечала смуглая кожа, цвет которой был не черен, но и не бледен (inter nigrum et palladium). Она занимала промежуточное положение между варварскими крайностями: чернотой эфиопов и светлой (candidus или flavus) кожей германцев. Физическая норма подразумевала и моральное совершенство, а крайности, как считалось, были сопряжены с различными пороками. В соответствии с популярными тогда физиогномическими теориями многие черты, характерные для облика африканцев, указывали на различные моральные изъяны. Например, плотные кудрявые волосы свидетельствовали об их коварстве. А одной из главных ассоциаций с «эфиопами» была их гиперсексуальность[680].

Потому уже в самых ранних христианских текстах, посвященных противостоянию человека (прежде всего отшельника и монаха) с демонами, которые его искушали или порой физически истязали, нечистые духи являлись своим жертвам в облике чернокожих. «Маска» эфиопа или эфиопки одновременно скрывала их дьявольскую сущность (ведь бес представал в облике человека) и делала ее зримой (поскольку человек этот черен). Демоны-«эфиопы» олицетворяли множество разных пороков, но главным из них, конечно, была похоть. Они побуждали иноков к блуду и олицетворяли их томления плоти. Палладий Еленопольский в сборнике житий египетских пустынников, который известен как «Лавсаик» (ок. 419–420 гг.), рассказывал о том, как монаха Пахома преследовал бес в облике эфиопки, которую он знал в молодости. Однажды искусительница села ему на колени. Он ударил ее по уху, она удалилась, но от его ладони еще долго чувствовалось зловоние[681]. Такие истории соединяли привычное представление о гиперсексуальности эфиопов и страх перед женским телом как источником искушений, который был характерен для аскетической традиции.

Как в монастырских текстах и, видимо, в представлениях первых отшельников и монахов были устроены искушения плоти, лучше всего видно в Житии Антония Великого, которое было написано в середине IV в. епископом Афанасием Александрийским. Этот текст, посвященный египетскому пустыннику, которого почитали как основателя отшельнического монашества, стал одним из главных источников христианских демонологических представлений. На протяжении всего Средневековья это житие служило моделью того, как следует представлять искушения, которые посылает дьявол, и, главное, как им успешно противостоять.

Томления плоти, которыми дьявол осаждал Антония, были зримо воплощены в юном эфиопе, который однажды явился святому. «Но ненавистник добра завистливый диавол, видя такое расположение в юном Антонии, не потерпел этого, но как привык действовать, так намеревается поступить и с ним. Сперва покушается он отвлечь Антония от подвижнической жизни, приводя ему на мысль то воспоминание об имуществе, то заботливость о сестре, то родственные связи, то сребролюбие, славолюбие, услаждение разными яствами и другие удобства жизни… Когда же враг увидел немощь свою против Антониева намерения, паче же увидел, что сам поборается твердостью Антония, низлагается великою его верою… наступает он и на юного Антония, смущая его ночью и столько тревожа днем, что взаимная борьба их сделалась приметною и для посторонних… Наконец, поелику змий этот не возмог низложить этим Антония, а, напротив того, увидел, что сам изгнан из сердца его; то, по написанному, скрежеща зубы своими и как бы вне себя, каков он умом, таким является и по виду, именно же в образе черного отрока [курсив мой. – М. М.]. И поелику низложен был этот коварный, то, как бы изъявляя покорность, не нападает уже помыслами, но говорит человеческим голосом: «многих обольстил я, и еще большее число низложил, но, в числе многих напав теперь на тебя и на труды твои, изнемог». Потом, когда Антоний спросил: «кто же ты, обращающийся ко мне с такою речью?» – не таясь нимало, отвечал он жалобным голосом: "я – друг блуда; обязан уловлять юных в блуд, производить в них блудные разжжения, и называюсь духом блуда. Многих, желавших жить целомудренно, обольстил я… Антоний же, возблагодарив Господа, небоязненно сказал врагу: "поэтому и достоин ты великого презрения. Ибо черен ты умом и бессилен, как отрок [курсив мой. – М. М.]. У меня нет уже и заботы о тебе. Господь мне помощник, и аз воззрю на враги моя". Черный отрок, услышав это, немедленно с ужасом бежал от слов сих, боясь уже и приближаться к Антонию»[682].

Похожие сцены появлялись во многих других житиях, патериках и проповедях, которые задавали эталон монашеской жизни и описывали искушения, которые дьявол посылал первым отшельникам, а потом монахам общежительных монастырей, основанных в Египте, Сирии или Палестине. Макарий Александрийский (ум. 395 г.) описывал, как во время службы чернокожие мальчики (т. е. демоны) давили монахам на глаза, чтобы тех клонило в сон, засовывали им пальцы в рот, чтобы они зевали, и посылали им нечистые видения, а Иоанн Кассиан (ум. ок. 435 г.) рассказывал об одном монахе, которого постоянно отвлекал «эфиоп» (тоже демон), бегавший по его келье и стрелявший в него из лука, когда он молился[683].

В таких историях бесам приписывали все искушения и сомнения, которые одолевали христиан, решившихся на разрыв с миром и радикальное самоотречение. Они уходили в пустыню (в прямом смысле этого слова или в переносном значении любого удаленного и уединенного места), чтобы пребывать там в уединенной молитве и умерщвлении плоти; другие стали объединяться в общины братьев под властью отца-настоятеля. Однако всех их, конечно, не могли не преследовать томления плоти, усталость от изматывающей тело аскезы и тоска по привычной городской жизни, сомнения в том, смогут ли они спастись, или, наоборот, горделивая убежденность в своей исключительной святости. Жития отшельников и монахов, предостерегая от таких искушений, представляли их как дело рук дьявола. Рассказывая, к примеру, о том, как во время долгих служб темнокожие демоны стремились усыпить иноков, эти тексты объясняли, почему их так клонит в сон, а тело слабеет. И тем самым предупреждали, что тягостную дремоту им посылает дьявол.

Представление о черноте демонов было унаследовано и западным Средневековьем. В бесчисленных текстах (житиях, видениях, «примерах» для проповедей и т. д.) демоны представали в облике «эфиопов», которые «полны безобразия и черноты», «чернее сажи», «чернее смолы», «черны как уголья» или похожи на «черные тучи». В знаменитом трактате «Scivias» (его название можно перевести как «Познание путей Господних»), который был написан немецкой аббатисой и визионеркой Хильдегардой Бингенской (1098–1179), говорилось, что, низринувшись с небес вслед за Люцифером, ангелы-мятежники утратили сияние, потемнели и оказались «окутаны кромешной тьмой». А в видении ирландского рыцаря Тнугдала (середина XII в.) дьявол, «князь тьмы и враг рода человеческого», описывался как «зверь черен, как ворон»[684].

II.3.12. Бесы пытаются сжульничать во время взвешивания душ умерших и ведут грешников в преисподнюю.

Бревиарий. Базель (?). XIV в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 402. P. 21

В первой половине XI в. бургундский хронист Радульф Губастый в «Пяти книгах историй» рассказал о некоем мошеннике. Он выкапывал на кладбище кости мертвецов, а потом, разложив их по урнам, стал продавать как мощи святых мучеников и исповедников. Так он сфабриковал и мощи св. Юста из Бове, который, по преданию, принял мученичество в III в. при императоре Диоклетиане. По словам этого человека, место, где захоронен св. Юст, ему указал ангел. Маркиз Манфред построил в Сузе монастырь, куда, наряду с другими святынями, собирался поместить и эту «реликвию». В день памяти св. Юста церковь была освящена. Следующей же ночью, на глазах у нескольких монахов, из того места, где лежали кости, появились призраки (fantasmata) в «форме черных эфиопов» (formas nigrorum Ethiopum). По мощам и «святые»[685].

Как представляли бесов-«эфиопов», легко увидеть на средневековых изображениях. С VI–VII вв., когда начала складываться христианская иконография дьявола и демонов, их чаще всего изображали либо как черных ангелов, крылатые тени, силуэты почти без черт, либо как гибриды человека и зверя с черной или темной кожей и шерстью (II.3.12). Порой дьяволу вдобавок придавали негроидные черты лица. Такие изображения, которые чаще встречались в землях, где христианский мир сталкивался с мусульманским (например, в Испании), соотносили его с маврами/сарацинами, а их – с ним.

Например, в Апокалипсисе с толкованиями монаха Беата из Лиебаны, созданном в монастыре Саагун (Леон, Испания) в 1086 г., Сатана, освобожденный «из темницы своей», отправляется «обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога» (Откр. 20:7). Он совершенно наг, черен (только контуры фигуры проведены красной линией), а единственное яркое пятно на его теле – это белый овал глазницы[686]. А в начале XII в. в базилике Сан-Исидоро в Леоне – часовне, где хоронили леонских монархов, – изобразили одно из искушений св. Мартина Турского (ум. 397 г.)[687]. В житии, написанном его младшим современником Сульпицием Севером, рассказывается о том, как дьявол несколько раз пытался его погубить. Однажды Сатана, решив выдать себя за Царя Небесного, предстал перед ним в сиянии. На нем было королевское одеяния, диадема, украшенная драгоценными камнями, его лицо было озарено улыбкой, и он совершенно не походил на дьявола (ut nihil minus quam diabolus pataretur). Мартин, потрясенный оказанной ему честью, молчал. И тогда его гость, первым взяв слово, к нему обратился: «Мартин, признай, что ты видишь: я Христос»[688].

Как было сказано в тексте жития, Сатана, облачившийся в маску Бога, выглядел вовсе не как ангел тьмы – иначе искушение не могло сработать. Однако в иконографии дьявольских наваждений, которая должна тотчас же известить зрителя, кто на самом деле скрывается под личиной Христа, Девы Марии или ангела, искуситель, как уже было сказано, почти всегда (само) разоблачается. И предстает не в том облике, в каком он, в соответствии с текстом, явился своей жертве, а в некоем гибридном обличье. Например, если в житии рассказывалось о том, что демон, решив соблазнить отшельника, оборотился блудницей, мы, скорее всего, увидим не просто девушку, а девушку с небольшими рогами, хищными когтями или перепончатыми крыльями за спиной. Эти знаки, которые, казалось бы, противоречат самой идее обмана и наваждения (вряд ли святой решил бы вступить в блуд с демоном), на самом деле обращены только к зрителю и вскрывают ему суть иллюзии. Персонажи изображения, как подразумевается, их не видят[689]. На фреске из базилики Сан-Исидоро дьявол, явившийся св. Мартину, облачен в роскошно вышитое одеяние белого цвета, однако кожа его черна, а черты лица «эфиопские». Распознав, кто перед ним, святой ему отвечал (текст написан по фону между двумя фигурами): Vade, Satanas – «Сатана, изыди».

В последние годы кастильского и леонского короля Альфонсо X Мудрого (1252–1284) при его дворе было создано несколько рукописей с текстами «Песнопений в честь Девы Марии». В некоторых из чудес, которые она совершила как заступница за людей перед Богом, фигурировали чернокожие демоны (II.3.13).

II.3.13. Однажды, когда монах-картузианец спал в келье, на него набросилась толпа демонов, оборотившихся свиньями. За ними следовал еще один бес в облике «черного человека» (un ome negro de coor). Однако черти-свиньи сказали, что не в силах повредить отшельнику из-за его святости. Тогда черный демон пригрозил разорвать монаха крючьями. И тот спасся, только призвав на помощь Деву Марию. Во второй и третьей сценах бес – предводитель «свиней» – предстает в облике эфиопа, а дальше, где показано изгнание его орды Богоматерью, все они сбрасывают маски и возвращаются к привычному облику зооморфных гибридов.

Песнопения в честь Девы Марии. Севилья (?). Ок. 1280 г.

Real Biblioteca del Monasterio de San Lorenzo de El Escorial. Ms. T-I-1. Fol. 120

На миниатюре в одном из томов «Песнопений», который сейчас хранится во Флоренции, мы видим первое искушение, с которого начались все беды людей[690]. Следуя за текстом Книги Бытия, дьявола изобразили в облике змея. Но это не просто змей, а змея с женским лицом. Такое визуальное решение известно по многим средневековым образам. Оно восходит к «Школьной истории» парижского богослова Петра Едока. Он писал о том, что дьявол-искуситель, оборотившись змеем, вдобавок «приобрел» лицо юной девушки, чтобы войти в доверие к Еве – ведь «подобное притягивает подобное» (similia similibus applaudant)[691]. Потому на великом множестве изображений грехопадения лицо дьявола было неотличимо от лица Евы, словно она, глядя на искусителя, видела саму себя в зеркале. Однако в этой рукописи «Кантиг» Ева с Адамом белы, а змей-искуситель (или тут скорее искусительница) изображен черноликим и с явными негроидными чертами (II.3.14).

II.3.14. Чернокожий змей-искуситель.

Песнопения в честь Девы Марии. Севилья (?). 1290-е гг.

Firenze. Biblioteca nazionale centrale. Ms. B. R. 20. Fol. 51

II.3.15. Апокалипсис из Тринити-колледжа. Англия. Ок. 1250 г.

Cambridge. Trinity College. Ms. R.16.2. Fol. 10

С лицами мавров могли представлять и четырех «смертоносных» ангелов, которые упоминались в Откровении Иоанна Богослова (9:13-16): «Шестой Ангел вострубил, и я услышал один голос от четырех рогов золотого жертвенника, стоящего пред Богом, говоривший шестому Ангелу, имевшему трубу: освободи четырех Ангелов, связанных при великой реке Евфрате. И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей. Число конного войска было две тьмы тем; и я слышал число его». В одном английском Апокалипсисе середины XIII в. комментарий объяснял, что шестой ангел символизирует мучеников; голос от четырех рогов жертвенника – четырех евангелистов; четыре ангела – четыре царства: ассирийское, персидское, греческое и римское, а Евфрат – мир сей[692]. На миниатюре ангелы, которые умертвят третью часть людей, явно ассоциируются с силами зла и изображены с темными негроидными лицами (II.3.15).

Различия между светлой и темной кожей часто использовались для того, чтобы маркировать статус персонажей на шкале веры/неверия. Это прекрасно видно, если открыть английский Часослов де Бреля (ок. 1240 г.). Там в нескольких инициалах рассказывается известная история о том, как во время похорон Девы Марии иудеи попытались опрокинуть носилки, на которых апостолы несли ее гроб. Иаков Ворагинский в «Золотой легенде» резюмировал ее так: «Петр и Павел подняли носилки, и Петр запел: Когда вышел Израиль из Египта, Аллилуйя… и проч. […] Привлеченные сладкогласным пением и музыкой, люди поспешно выходили из города и спрашивали друг у друга, что происходит. Один человек сказал: „Ученики Иисуса несут почившую Марию и поют тот напев, что вы слышите“. Тогда все схватились за оружие и стали говорить друг другу: „Пойдем, убьем апостолов и предадим огню Ее тело, носившее того коварного соблазнителя“. Увидев похоронную процессию, первосвященник изумился и воскликнул в гневе: „Это скиния того, кто смущал нас и весь род наш, не слишком ли великие почести воздают ей ныне!“ С этими словами он простер руки к одру, желая опрокинуть его и повергнуть наземь. Но внезапно обе руки его отсохли и пристали к носилкам, так что он повис на них, жалостно стеная от невыносимых страданий. Парившие в облаках ангелы тотчас поразили слепотой всю толпу. Первосвященник же кричал, говоря: „О святой Петр, не оставь меня среди стольких мучений! Заклинаю тебя, помолись обо мне Господу! Ведь ты должен помнить, как однажды я помог тебе и оправдал тебя, обвиненного служанкой“»[693].

В большом инициале «I», открывающем эту историю, мы видим, как два иудея со зловещими гримасами атакуют гроб Девы Марии, и один из них – крошечный человек без всяких атрибутов первосвященнического сана – «присыхает» к нему руками. После этого апостол Петр обращает первого из иудеев, возвращает ему зрение и отправляет к остальным, чтобы тоже их обратить и исцелить. На обратной стороне этого листа в инициале «S» изображены девять ослепших (это видно по закрытым глазам) святотатцев. У семи из них темные лица, а два светлокожи, как апостолы (II.3.16). Если еще перевернуть страницу, мы увидим, как Петр исцеляет первосвященника, уверовавшего в Христа, и дает ему покров, которым он сможет вернуть зрение остальным святотатцам. Но исцелятся только те, кто тоже уверует. Далее происходит успешное обращение – первосвященник прикладывает покров к лицу одного из иудеев (со светлой кожей). И очи его открываются. Но не все готовы спастись. В следующем инициале один из нечестивцев с темным лицом отворачивается от покрова. Его глаза закрыты – он навеки ослеп (в буквальном и в метафорическом смысле слова) и не увидит истины. Англо-нормандская подпись наверху страницы раскрывает суть этой сцены: Giu ne veut croire romeint avegle – «Иудей, не желающий верить, остается незрячим»[694]. В этой рукописи разница в цвете кожи не имеет никакого отношения к этническим или расовым различиям. Она помогает зрителю отделить иудеев, которые способны покаяться, уверовать и стать христианами, от закоренелых святотатцев, обреченных на погибель и тьму преисподней.

II.3.16. Часослов де Бреля. Англия. Ок. 1240 г.

London. British Library. Ms. Add. 49999. Fol. 61

По той же причине в сценах Распятия темнокожим часто изображали так называемого «безумного» разбойника, который на Голгофе искушал Христа: «Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону… Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:32–33, 39–43).

Хотя в Новом Завете казненные рядом с Христом остаются безымянны, в христианской традиции за ними, вслед за апокрифическим Евангелием Никодима, были закреплены имена. «Благоразумный» разбойник стал Дисмасом, а «безумный» – Гестасом (существовали и другие варианты, но этот в итоге вытеснил все остальные). В средневековой иконографии нераскаявшегося злодея, который после смерти отправился в преисподнюю, помещали по левую руку от Спасителя, т. е. со стороны «козлищ» – грешников, которых на Страшном суде ожидает проклятие: «Когда же приидет Сын Человеческий… отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. […] Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф. 25:31–33, 41). Там же обычно стояли иудейские первосвященники, старейшины и книжники, римские воины, разыгрывающие в кости одежду казненного, и другие грешники. Правда, моральная топография редко была до конца последовательной: по левую руку Христа, как правило, помещали и праведного сотника, который признал его Сыном Божиим.

Значение двух разбойников в средневековой проповеди и иконографии объяснялось тем, что они воплощали два пути, между которыми предстоит выбрать каждому. Дисмаса представляли как первого человека, который был искуплен крестной мукой Христа и удостоился права войти в Царствие Небесное. В нем видели грешника, который нашел в себе силы покаяться, избежал вечного проклятия и стяжал жизнь вечную. Напротив, Гестас, до последнего злословивший на Христа, олицетворял слепоту неверия и отчаяние в спасении. Его «злая» смерть на кресте возвещала вечные муки, которые его ждали в мире ином. Как писал Митчелл Мёрбэк в книге «Разбойник, крест и колесо: Боль и зрелище казни в средневековой и ренессансной Европе», «страдая и умирая по обе стороны от Христа, два разбойника напоминали об экзистенциальном перекрестке, на котором каждый христианин окажется in hora mortis, в свой смертный час»[695].

Потому позднесредневековая иконография с помощью разных приемов противопоставляла «благоразумного» и «безумного» разбойников, смерть праведную и смерть грешную. Дисмас был относительно спокоен и умиротворен, Гестас извивался в предсмертной судороге. Дисмас смотрел на Христа (а Христос – на него), Гестас – в противоположную от Спасителя сторону; у Дисмаса была обычная прическа, а у Гестаса – лысоватая или вовсе бритая голова[696]. Душу Дисмаса, вылетевшую из его уст, милостиво принимал ангел, душу Гестаса хватал хищный демон. Кроме того, часто кожа «безумного» разбойника была намного темнее, чем у «благоразумного», а то и почти черна (II.3.17).

II.3.17. Слева: У всех, кроме Гестаса, естественно-розовый цвет кожи, а у него она светло-синяя. При этом у Христа, Девы Марии, «благоразумного» разбойника и слепого сотника, который, вонзив копье в бок Христа, обрел зрение и уверовал, носы тонкие и прямые, а у всех негативных персонажей – короткие, крючковатые или вздернутые.

Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 27v

Справа: Цветовые контрасты. По правую руку Христа (для нас – слева) распят праведный Дисмас, а по левую – неправедный Гестас. В отличие от многих других изображений голгофской казни, здесь два разбойника почти не отличаются чертами лица или позой (разве что Дисмас глядит на Христа, а Гестас от него отвернулся). Главное, что их противопоставляет, – это цвет кожи. Лица Христа, Девы Марии, Иоанна Богослова и «благоразумного» разбойника белее белого, у римского сотника, признавшего Христа Сыном Божиим, и других воинов – чуть темнее, а Гестас почти чернокож.

Часослов. Лондон. Ок. 1450 г.

London. British Library. Ms. Harley 2915. Fol. 167v

Во множестве сцен Страстей на Христа с одной стороны обрушиваются мучители со светлыми, а с другой – с темными лицами. Можно предположить, что первые означали римлян, а вторые – иудеев, греховнейших из греховных. И такие изображения подчеркивали их соучастие в богоубийстве. В пользу этой версии указывают многочисленные примеры, где Христа бичуют два воина: один в юденхуте, а второй, с непокрытой головой, вероятно, римлянин и иудей[697]. Однако эта гипотеза, сколь бы она ни казалась логичной, возможно, неверна или верна не всегда. Дело в том, что такое же «разноцветье» встречалось даже в тех сценах, где по сюжету должны действовать только римляне или только иудеи.

II.3.18. Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.

London. British Library. Ms. Add. 38116. Fol. 11, 13v

К примеру, в английской Псалтири Хута (третья четверть XIII в.) среди иудейской стражи, пришедшей вместе с Иудой арестовать Христа в Гефсиманском саду, тоже есть несколько темнокожих и несколько белокожих воинов[698]. На том же развороте люди первосвященника Каиафы, завязав Христу глаза, плюют на него и дают ему пощечины, издевательски спрашивая: «Кто ударил тебя?». А рядом в претории у Пилата Христа бичуют римские воины. В обеих сценах темнокожий мучитель работает вместе со светлокожим (II.3.18 слева)[699]. Если пролистать дальше, мы увидим, что тот же расклад воспроизведен на изображениях казни апостолов Петра и Андрея, которые были убиты язычниками, и первомученика Стефана, которого закидали камнями иудеи[700]. То, что черный здесь – знак греха, хорошо видно на миниатюре, где предстает Страшный суд. Там праведники, которых ангел провожает на небеса, светлолицы, а грешники, которых звероподобный бес тянет в преисподнюю, показаны с такой же неестественно серой кожей, как палачи Христа и святых (II.3.18 справа)[701].

Пытаясь объяснить, почему в сценах Страстей белокожие воины так часто соседствуют с чернокожими, историк Линдси Кэплан обратилась к средневековым физиологическим и медицинским теориям[702]. По ее гипотезе, подобная цветовая схема была связана не только с общей символикой черного как знака греха, смерти, ада и дьявола, но и с представлением о том, что иудеи, в наказание за распятие Христа, страдают от меланхолии, а потому одновременно «черны» и «бледны».

В 1130 г. после смерти папы Гонория II одна церковная фракция избрала его преемником кардинала-диакона Григорио Папарески деи Гвидони, который принял имя Иннокентия II (1130–1143), а другая – кардинала-священника Пьетро из влиятельного семейства Пьерлеони. Он принял имя Анаклета II (1130–1138). Его прадед Барух был иудеем. Около 1030 г. он женился на христианке из знатной и богатой семьи Франджипани, принял крещение и взял имя Бенедикт. Сына он назвал Львом (Леоне) – в честь папы Льва IX (1049–1054). К 1059 г. Леоне сделался одним из самых влиятельных людей в Риме, а в 1061 г. стал главной опорой папы Александра II в борьбе с антипапой Гонорием II.

Однако после избрания самого Пьетро Пьерлеони на папский престол некоторые из самых влиятельных иерархов Католической церкви поддержали его противника. Одним из главных аргументов стали корни его семьи. Против «еврейского» папы выступил и Бернард Клервоский (ок. 1090–1153 гг.) – богослов-цистерцианец, аббат Клерво и один из влиятельнейших духовных лидеров Запада. По его словам, «то, что кафедру Петра занял потомок иудея, – оскорбление для Христа». Арнульф, архидиакон Сееза и будущий епископ Лизьё, писал, что семья Пьерлеони все еще «внутренне не очистилась от тенет еврейской скверны» (iudicae corruptionis). По словам Арнульфа, папа, родившийся в результате смешения различных родов (diversorum generum mixtura), несет на лице следы своего иудейства (judaicam facie repraesentet imaginem)[703].

У Анаклета II был брат – Грациан. На соборе в Реймсе (1119 г.), на котором папа Каликст II отлучил от церкви императора Генриха V, он был заложником в ходе переговоров. По свидетельству современника – нормандского хрониста Ордерика Виталия, «архиепископ Кёльна… также освободил сына Пьетро Леони… Посланец показал пальцем на темного и бледного юношу (nigrum et pallidum adolescentem), скорее похожего на иудея или агарянина [т. е. мусульманина], чем на христианина, одетого в роскошные одежды, но с безобразным телом (sed corpore deformem)»[704].

Мы не знаем, как именно выглядели Пьетро и Грациан и что именно в них было «еврейского». Однако интересно, что Ордерик, вызывая недоумение у современных переводчиков его «Церковной истории», охарактеризовал Грациана одновременно как nigrum и pallidum. Если pallidum – это точно «бледный» (вспомним «коня бледного» – equus pallidus из Откровения Иоанна Богослова), то как тут понять слово nigrum? Если он был «черен», т. е. темнокож, то как его могли назвать «бледным»?

Возможно, ключ к ответу лежит в средневековой теории четырех гуморов и четырех темпераментов, которую средневековая наука унаследовала от античной. В соответствии с ней четырем «сокам», которые текут в теле, соответствуют четыре свойства: влажное, теплое, сухое и холодное. Их комбинации в организме определяют темперамент человека: у холериков преобладают горячее и сухое, у сангвиников – горячее и влажное, у флегматиков – холодное и влажное, а у меланхоликов – холодное и сухое. Предполагали, что должен существовать и сбалансированный темперамент, в котором все свойства пребывают в равновесии. Однако христианские авторы были склонны считать, что человек мог им обладать только до грехопадения. Четырем элементам соответствовали четыре жидкости, или гумора, которые текут в теле: кровь; флегма; желтая/красная желчь; черная желчь (или меланхолия – от греч. μέλας «черный» или «тёмный» и χολή «желчь»)[705].

II.3.19. Меланхолик.

Джон де Фокстон. Книга космографии. Йорк. 1408 г.

Cambridge. Trinity College. Ms. R.15.21. Fol. 14v

Соответственно, в Средние века было распространено убеждение, что для иудеев – из-за преобладания у них черной желчи (сочетание холода и сухости) – характерен меланхолический темперамент, а значит, и все ассоциировавшиеся с ним физические черты, психологические особенности и болезни. В частности, преобладание черной желчи, как полагали, вело к более темному цвету кожи[706]. Потому в «Книге космографии», составленной в 1408 г. йоркским клириком Джоном де Фокстоном, меланхолический темперамент олицетворен в облике нагого мужчины с коричневой кожей, который одной рукой закалывает себя ножом, а другой держит черного ворона (II.3.19)[707].

В одной краткой поэме, которая описывала свойства темпераментов, меланхолика характеризовали как человека «завистливого и печального, алчного и прижимистого, не без обмана, робкого и цвета грязи (lutei)». Другие тексты – например, энциклопедия «О свойствах вещей» Варфоломея Английского (до 1202–1272) – объясняли, что меланхоликам свойственно от страха бледнеть, а их щеки довольно lividae. Прилагательное lividus было родственно латинским словам pullus («темный», «серо-черный») и pallidus («бледный»). С его помощью могли обозначать широкий спектр цветов: от свинцово-черного до бледного-серого. В целом lividus был цветом болезненной бледности, холода, нездоровья и смерти[708]. В другом месте Варфоломей рассказывал, что при меланхолическом темпераменте кожа приобретает черный или сероватый оттенок (nigredinem vel livorem). Это указывает на преобладание холода, который гасит природное тепло и начинает убивать организм, либо на избыток меланхолической крови, которая повреждает кожу[709].

Многие средневековые тексты говорили о том, что иудеям свойственна бледная кожа. Так, французский доминиканец Гуго де Сен-Шер (ок. 1200–1263 гг.) в комментарии к Псалтири объяснял, что еврейские мужчины так бледны (pallidi) из-за регулярных кровотечений, на которые Господь их обрек в наказание за распятие Христа[710]. В начале XIV в. Бернар де Гордон, профессор медицины из Университета в Монпелье, в трактате «Лилия медицины» отмечал, что эти «месячные» происходят по трем причинам: во-первых, потому, что иудеи пребывают в безделье и у них накапливаются излишки черной желчи (т. е. меланхолии); во-вторых, из-за того, что они обычно мучимы страхом и беспокойством, а это ведет к избытку меланхолической крови; а третьей причиной является кара Господня[711]. Иначе говоря, различные описания меланхоликов, и в частности евреев, подчеркивали, что их кожа одновременно темна и свинцово-бледна. Эти цвета, которые ассоциировались с болезнью и смертью, вовсе не исключали друг друга.

II.3.20. Псалтирь. Англия. Третья четверть XIV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 765. Fol. 11

Потому историк Линдси Кэплан предположила, что, представляя одних истязателей Христа с темными, а других – со светлыми лицами, средневековые мастера могли подчеркивать эту двойственность[712]. Проблема в том, что с темной кожей также изображали и римлян, которые бичевали Христа в претории или распинали апостола Петра, а им никакой меланхолии не приписывали. Так что ясного ответа изображения не дают. Возможно, соседство двух «рас» напоминало о том, что внешне злодеи белы, но в душе черны, или указывало на соучастие римлян и иудеев в Страстях. Да так, что художники, не обращая внимания на то, какие муки Христос претерпел у Каиафы, а какие – у Пилата, создали обобщающий образ его врагов – иноверцев и богоубийц.

А может, ключ следует искать в другом направлении. Представляя несколько однотипных фигур, средневековые мастера часто старались избежать монотонности и придать сцене внутренний ритм. Для этого они варьировали форму их головных уборов, цвета одежд, позы и жесты. Например, на изображениях Тайной вечери в ряду апостолов, сидящих за длинным столом, нередко чередовались цвета хитонов и плащей: скажем, синий – красный – синий – красный. Или по более сложной схеме: зеленый – красный – желтый – красный (сидящий в центре Христос) – желтый – красный – зеленый[713]. Сами по себе эти цвета обычно не имели символического значения. Их смена была продиктована эстетической установкой на многоцветье и ритм. Однако при изображении мира зла намного более заметные и хаотичные вариации приобретали этическое измерение. Так, в сценах, где действовало несколько бесов, художники и скульпторы старались чередовать цвета их тел или ключевые атрибуты, указывавшие на принадлежность к миру тьмы: демон с козлиными рогами – демон с торчащим хохлом – демон с бараньими рогами – демон со множеством пламенеющих прядей и т. д. Зло множественно, многолико, изменчиво и непостоянно – в нем царствует «пестрота».

К примеру, на миниатюре в одной английской Псалтири, созданной в XIV в., Христос, как на тысячах других средневековых изображений, стоит перед Понтием Пилатом (II.3.20). Что здесь необычно – это цвета. У самого Спасителя длинные русые волосы и очень светлая кожа. Напротив, воины, которые его привели, и сам римский прокуратор, который восседает на троне, властно положив ногу на ногу, темнолики. Причем у него и воина в красном кожа темно-коричневая, а волосы – серые (по смыслу – седые?). У двух других воинов – кожа серая, а волосы, напротив, коричневые (отдающие в рыжину?). Эта гамма тотчас же противопоставляет Христа его обвинителям и палачам, а заодно создает на изображении ритм. Ведь цвета чередуются по одной схеме: коричневый – серый – коричневый – серый.

В Средние века был популярен жанр емкого пересказа Священной истории в виде серии иллюстраций с краткими подписями. Одна из таких «Библий в картинках», созданная в Англии (возможно, в Лондоне) где-то 1320–1330-х гг., по фамилии более поздних владельцев известна как Холкхэмская Библия. На одной из ее миниатюр идолы, которые попадали с пьедесталов, когда Святое семейство, спасаясь от царя Ирода, прибыло в Египет, подписаны на англо-нормандском les maumez, т. е. «магометы»[714]. А далее при рассказе о проповеди Христа несколько раз появляются некие «сарацины» (sarrazins).

Например, их можно увидеть в сцене, где в Евангелиях фарисеи, решив устроить Иисусу ловушку, отправили к нему «учеников своих с иродианами». И те задали ему провокационный вопрос: «Как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет?» На что он, «видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:16–21; ср.: Мк. 12:13–17). Вместо «иродиан» (это слово означало то ли какую-то группу, верившую в мессианство Ирода Великого, то ли сторонников его династии, то ли слуг и придворных его сына Ирода Антипы) в Холкхэмской Библии коварный вопрос о лояльности Риму задают «сарацины». На миниатюре перед Христом стоят три человека. У первых двух толстые, как у африканцев, губы, вздернутые носы с большими ноздрями, а на головах – белые повязки-тюрбаны. А их лица синего цвета (II.3.21).

В XIII–XIV вв. палачей Христа, фарисеев, сарацин и других негативных персонажей нередко изображали не с черной или темно-коричневой, а с фиолетовой или синей кожей[715]. Эта странная деталь, которая зримо противопоставляла экзотически окрашенных грешников праведникам со светлыми (в прямом и переносном смысле) лицами, находит прямое соответствие в средневековых текстах.

II.3.21. Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 27v

В поэме «Брут» (ок. 1205 г.), старейшем изложении артуровских легенд на среднеанглийском языке, священник Лайамон упоминал о том, как в Рим прибыл король Африки – и с ним множество «синих» эфиопов. А в поэме «Король Александр» (ок. 1300 г.), посвященной деяниям македонского владыки-завоевателя, сказано, что в Индии живут «синеликие» люди (visages ben blew). Многие английские тексты того времени описывали сарацин и эфиопов как черно-синих (blote blo and blac)[716]. В энциклопедической поэме «Бегущий по свету» (Cursor mundi, ок. 1300 г.) четыре сарацина, которые были «черны и сини как свинец» (blac and bla als led), встретились с царем Давидом, и он вручил им посохи, некогда благословленные Моисеем. Поцеловав их, сарацины тотчас же побелели[717]. Идейное родство черного и синего видно еще по тому, что в среднеанглийских текстах демонов часто описывали как синих, а в иконографии нетрудно найти примеры, когда их тела выкрашены именно в этот цвет[718].

Но что на иллюстрациях к Новому Завету делают «сарацины»? Начиная с эпохи Крестовых походов отношение христиан к иудеям (сынам Израиля) нередко зависело от их отношений с мусульманами (сынами Измаила). И тех и других относили к числу «неверных» (infideles). В дискурсе Церкви неправильная вера (вера не в того Бога или не в тех формах, которые духовенство считало единственно правильными) легко приравнивалась к отсутствию веры, неверию[719]. Конечно, иудеи в средневековой Европе были крошечным меньшинством, зависевшим от христианского большинства, церковных и светских властей тех королевств, в которых они проживали. А огромный исламский мир был могучим соседом и внешним противником католического Запада. За исключением контактных зон в Испании, Южной Италии и в меньшей степени в Венгрии, своего мусульманского населения в христианских землях не было.

Тем не менее в представлениях многих христиан иудеи и мусульмане были слугами одного господина – дьявола. Они вместе злоумышляли против Церкви, и внутренний враг, как считалось, мог проложить путь врагу внешнему. Во время Первого Крестового похода мобилизация европейского рыцарства против магометан, которые тогда владели Святой землей, как уже говорилось, привела к беспрецедентному всплеску насилия по отношению к иудеям, жившим в христианских землях. Рабби Шломо бар Шимон из Майнца около 1140 г. составил хронику, в которой описал погромы, обрушившиеся на еврейские общины Рейнской области в 1096 г. По его словам, крестоносцы, вознамерившиеся освободить Иерусалим от власти «измаильтян», по пути в Святую землю стали нападать на иудеев, в которых видели хулителей истинной веры и потомков богоубийц. Позже горячий культ Страстей Христовых, массовый религиозный подъем и опыт столкновения с исламом пробудили стремление к религиозной унификации христианского общества и изгнанию из него любой «скверны» – от ереси до иноверия[720].

Мусульмане были строгими монотеистами и обвиняли христиан в том, что те со своими построениями о Троице и культом святых отошли от единобожия. Ислам запрещал изображения Аллаха, отвергал почитание образов, а во многих из мусульманских культур вовсе не найти никаких антропоморфных изображений. Тем не менее на средневековом Западе было распространено убеждение, что мусульмане на самом деле язычники и идолопоклонники[721]. Тем самым их ставили в один ряд с язычниками-римлянами, которые распяли Христа и убивали раннехристианских мучеников, со всеми языческими народами (филистимлянами, аммонитянами, моавитянами…), которые в Ветхом Завете противостояли избранному народу Израиля, а также с самими евреями, которых ветхозаветные пророки обличали за неверность своему Богу и отпадение в идолопоклонство (II.3.22). Язычники некогда убили Христа, но крестоносцы, отправившись в Святую землю, им отомстили, сокрушив там (другое) язычество.

По крайней мере со времен Первого Крестового похода на Западе нередко утверждали, что сарацины почитают троицу божеств: Магомета, Аполлона и некоего Тервагана (или Термагана). Главным из них был Магомет (Мухаммед), который в воображении «франков» превратился из пророка в божество[722]. В «Песни о Роланде» (записана ок. 1100 г.) сарацины шли в бой под штандартом с изображением своей демонической троицы:

«Могуч эмир и храбростью известен.

Несут пред ним хоругвь с драконом в сечу,

И стяги Тервагана с Магометом,

И Аполлоново изображенье.

Вокруг него гарцуют хананеи.

Иx голоса разносятся далече:

"Кто от богов ждет помощи в сраженье,

Тот помолиться должен им смиренно"»[723].

II.3.22. Поскольку мусульман обвиняли в идолопоклонстве, древних израильтян, которых их пророки тоже бичевали за отпадение от монотеизма и почитание чужих богов, могли изображать в облике сарацин. Один из таких примеров мы встретим в Библии, созданной в середине XIII в. в Акре, тогдашней столице Иерусалимского королевства, основанного крестоносцами в Святой земле. На одной из миниатюр, иллюстрирующих Первую книгу Маккавейскую (2:23-25), священник Маттафия Хасмоней, который в 167 г. до н. э. поднял восстание против эллинистической династии Селевкидов, убивает иудея-отступника, который впал в идолопоклонство (справа вверху). Идол изображен как нагой истукан, стоящий на алтаре, а иудей, собиравшийся принести ему в жертву барашка, – как бородатый араб в длинной белой одежде и белом тюрбане. Сам Маттафия одет скорее на европейский манер и гладко выбрит[724].

Библия. Сен-Жан-д'Акр. Ок. 1250 г.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 5211. Fol. 339

Помимо Магомета, Аполлона и Тервагана, в средневековых христианских текстах упоминается множество других богов, которым якобы поклонялись магометане: Astarut, Baratron, Bagot, Beelzebu, Belial, Burgibus, Cahu, Feraon, Jouvencel, Jupin, Jupiter, Lucibel, Macabeu, Malaquin, Nero, Noiron, Pilate, Platon, Tartarin и т. д. Нетрудно убедиться, что часть этих имен была заимствована из античной истории и греко-римского пантеона (Нерон, Пилат, Платон, Юпитер), а другие – из репертуара христианской демонологии (Вельзевул, Белиал/Велиар, Люцибел/Люцифер)[725].

Многие хронисты, писавшие о Крестовых походах (Рауль Канский, Фульхерий Шартрский, Петр Тудебод, Раймунд Агилерский), утверждали, что, обороняя Иерусалим от «франков», мусульмане выставили на стену идол Магомета. И что в Храме Господнем (так на Западе именовали Купол Скалы – исламское святилище, которое в конце VII в. воздвигли на Храмовой горе) крестоносцы обнаружили огромную статую Магомета, восседающего на престоле[726].

Во многих средневековых текстах упоминается слово mahommerie, образованное от имени пророка Мухаммеда. Так могли называть не только мечети, но и любые нехристианские храмы. К примеру, в «Песни о Роланде» христианские воины уничтожают идолов, которых обнаружили в sinagoges et mahumeries – «синагогах и магометнях»[727]. А самих идолов, которым поклонялись любые (реальные или вымышленные) язычники – от древних греков и римлян до викингов и самих мусульман, которых тоже считали идолопоклонниками, – нередко именовали «магометами» (mahommets, mahuns, mawmets). Не факт, что всякий, кто слышал это слово, обязательно вспоминал о мусульманском пророке и в целом об исламе. Однако очевидно, что на уровне церковного дискурса об иноверцах такая терминология помогала стереть (для многих и без того смутные) границы между различными формами иноверия.

Если верить поэме «Брут», идолам-«магометам» до крещения поклонялись древние саксы. Тот же термин применяли и для обозначения статуй греко-римских богов. Свидетельством тому «Путешествия сэра Джона Мандевиля» (середина XIV в.) – вымышленный отчет о странствиях по Востоку, якобы совершенных английским рыцарем из Сент-Олбанса. В этом популярном сочинении статуя Юпитера, стоявшая в римском Пантеоне, тоже названа «магометом» (Hir god that was their maumette)[728].

Само собой, средневековое воображение перенесло «магометов» и в библейские времена. На Герефордской карте мира, созданной в Англии около 1300 г., между выкрашенными в красное «языками» Персидского залива и Красного моря, изображена гора Синай. На ее вершине пророк Моисей получает от Бога скрижали с заповедями (Исх. 31:18). Чуть ниже изображена группа мужчин (у первого из них крючковатый нос). Они стоят на коленях перед колонной или высоким алтарем, на котором установлен идол[729]. Это непокорные израильтяне, которые, пока Моисей говорил с Господом, возроптали и создали себе истукана – золотого тельца (Исх. 32). Рядом с ними красным подписано: Judei. Как отмечает Дебра Стриклэнд, в Средние века этим латинским словом скорее обозначали не древних израильтян (Israhelitae; populum Israel; filii Israel) – избранный Богом народ, а именно современных евреев – иноверцев и врагов Христа[730]. В отличие от бесчисленных изображений еврейского идолопоклонства, здесь телец скорее напоминает обезьяну и выглядит не как статуя, а как живой зверь. Присев на корточки, он испражняется монетами (?). Рядом с ним написано Mahū, т. е. Mahu[n] или Mahu[met][731]. По гипотезе Стриклэнд, критикуя идолопоклонство, в которое соплеменники Моисея впали во время исхода из египетского рабства, создатели Герефордской карты обличали современных евреев, незадолго до того (в 1290 г.) изгнанных из Английского королевства[732].

На одном из витражей в Сент-Шапель, часовне-сокровищнице, которую французский король Людовик IX в 1242–1248 гг. воздвиг для хранения приобретенных им реликвий Страстей Христовых, изображен пророк Исайя. Он порицает своих соплеменников-иудеев за то, что они впали в идолопоклонство. Сам истукан, которого те почитают, подписан Mahomet[733].

Ни золотой телец, котором поклонялись древние израильтяне, ни египетские истуканы, которые разрушились при появлении новорожденного Богочеловека, ничем, кроме имени, не напоминали об исламе. Однако во французской мистерии «Судный день», написанной во второй половине XIV в., еврейская блудница, которую демоны избрали на роль матери Антихриста, рожает его от беса по имени Анжиньяр (Angingnart). Важно, что она поручает себя воле могучего Магомета (Mahon)[734]. Известно, что на Западе основателя ислама нередко называли одним из предтеч Антихриста[735]. В XIII в. кастильский поэт Гонсало де Берсео в поэме «Ратоборство Девы» (El Duelo de la Virgen), посвященной Страстям Христовым, вкладывает в уста Девы Марии слова о том, что ее сына распяли язычники (paganos) и мавры (moros), «черная компания» (compaña negriella)[736].

В том же духе в английских позднесредневековых мистериях все враги Христа – как иудеи, так и римляне – обращались с молитвами к Магомету. Мусульманский пророк представал не только как предтеча Антихриста, но и как бог. Например, в мистериях из цикла Таунли (конец XIV в.) фараон, не желавший отпускать израильтян из Египта, царь Ирод Великий, Понтий Пилат и воины, которые по его приказанию истязали Христа, постоянно клялись именем Магомета и прославляли его могущество (by Mahownes blood, for Mahownes myght, by Mahowne, god of all weldland, by Mahowne in heuen)[737]. В мистериях Йоркского цикла (XIV–XV вв.) царь Ирод Великий говорит волхвам: «Мой бог – Махун; он всех сильней, мне блага разные дает». В другом месте именем Магомета клянется галилейский правитель Ирод Антипа (сын Ирода Великого), к которому Пилат отослал арестованного Иисуса. К нему же взывает и сам Пилат: «Каиафа и Анна, Махун вас храни, – Садитесь, велю принести я вина, И выпьем немедля. Слуга, не тяни!» К тому же «Махуну» обращается и один из фарисеев: «О, кровь Махуна, тьма и Ад! Они все скорбны головой. Учитель их, что был распят, внушил, что он опять живой»[738].

В средневековом воображаемом разные формы многобожия и иноверия в целом легко накладывались друг на друга. Мусульман нередко представляли как язычников, поклоняющихся Магомету и другим богам. Имена многих из них были заимствованы из греко-римского пантеона. В свою очередь, древние евреи и римляне приносили дары идолам – «магометам» – или клялись именем Магомета – своего бога. Эти представления (или полемические приемы) объясняют, откуда в стольких сценах Страстей брались чернокожие палачи-«мавры» и почему иудеев или римлян так часто представляли в облике магометан.

Само собой, в средневековой иконографии не всякий чернокожий персонаж принадлежал к миру зла[739]. Ассоциации между темной кожей и дьяволом, тьмой иноверия или темницей ада были чрезвычайно сильны. Тем не менее чернота могла быть не только пагубной (языческой или мусульманской), но и христианской. Поскольку христианство мыслило себя как истину, которая призвана привести к свету все народы, темная кожа была вполне совместима с добродетелью и даже святостью. В роскошном Евангелиарии, созданном Иоганном фон Троппау в 1368 г. как подарок австрийскому герцогу Альберту III, можно увидеть, как апостол Матфей посрамляет эфиопских чародеев, воскрешает царского сына, убитого во время мятежа, а затем крестит царя Эгиппа – мавра в короне (II.3.23)[740]. Эта история, которую Иаков Ворагинский пересказывал в «Золотой легенде», напоминала о том, что, помимо белых христиан, существуют христиане с кожей черной как смоль[741].

До чернокожих христиан в иконографии появились чернокожие праведные язычники. На Клостернойбургском алтаре, созданном в 1181 г. Николаем Верденским, темноликой изображена царица Савская, отправившаяся из своих аравийских владений с дарами в Иерусалим – к мудрому царю Соломону (3 Цар. 10:1–10; 2 Пар. 9)[742]. Решение показать ее с черной кожей было вдохновлено словами Невесты – героини Песни песней (1:4-5), с которой ее соотносили в христианской традиции: «Дщери Иерусалимские! черна я, но прекрасна (nigra sum, sed formosa), как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня (nolite me considerare quod fusca sim, quia decoloravit me sol): сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники, – моего собственного виноградника я не стерегла»[743].

II.3.23. Евангелиарий Иоганна фон Троппау. 1368 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex 1182. Fol. 1v

На протяжении столетий богословы по-разному объясняли, почему Невеста черна и как чернота сочетается с праведностью. Ориген из Александрии (ок. 185 – 254 гг.), который первым из христианских экзегетов применил к Песни песней аллегорический метод толкования, видел в Невесте олицетворение Церкви, Невесты Христовой, а также души, которая черна от грехов, но прекрасна благодаря плодам покаяния. Очистившись от грехов, она вновь станет белой: «Она прекрасна, и можно даже указать, как прекрасна невеста. Но мы спрашиваем, каким образом она, будучи черна и без белизны, прекрасна? Она принесла покаяние во грехах, обращение дало ей красоту, и потому она воспевается прекрасною. Но так как она еще не очистилась от всей нечистоты грехов, еще не омыта в воде спасения, то называется черною; однако же она не остается навсегда в черном цвете. Она делается белою, когда стремится к большему и от низкого начинает восходить к высшему, и тогда говорится о ней: кто сия восходящая убелена (Песн. 8:5)»[744].

В отличие от Оригена, который видел в Невесте олицетворение Церкви, Ипполит Римский (ок. 170–235 гг.) и Амвросий Медиоланский (ок. 340–397 гг.) идентифицировали ее с Синагогой. Как писал Ипполит, Невеста-Синагога была опалена обличениями ветхозаветных пророков, которые видели ее грехи. Однако она прекрасна, поскольку Христос возлюбил ее – воплотился среди иудеев. Амвросий объяснял, что чернота Невесты, как и чернота эфиопов, связана с недостатком солнца во тьме отверженности. Солнце, которое сейчас сияет над бывшими язычниками, однажды воссияет и над Израилем, когда он откроет свои сердца Свету[745]. В любом случае и у Оригена, и у Ипполита, и у Амвросия черноту, олицетворявшую тьму греха или тьму неверия, предстояло преодолеть, смыть, очистить – через крещение.

Со временем в христианской традиции восторжествовало представление о том, что Песнь песней иносказательно говорит о самой Деве Марии – Матери Христа. А в ней стали видеть олицетворение – Церкви, Невесты Христовой. Но как же Дева, мать и в иносказательном смысле супруга Богочеловека может быть «черна»? В начале XII в. бенедиктинский монах, богослов и мистик Руперт Дойцский объяснял, что Дева Мария была «черна» в глазах Иосифа и его окружения, когда они обнаружили, что она беременна, а «прекрасна» – потому что зачала от Святого Духа. Его современник Гонорий Августодунский, богослов и автор множества энциклопедических текстов, связывал «черноту» с бедностью родителей Христа, а Алан Лилльский, прозванный за свои богословские познания «универсальным доктором» (doctor universalis), видел в этих словах указание на страдания, которые пришлось претерпеть Марии во время Страстей ее сына[746].

Одним из главных методов толкования Библии в Средние века была типология. В ее основе лежала вера в то, что Ветхий Завет полон указаний на Христа, которые реализованы в Новом Завете. Важно, что речь шла не о предсказаниях, которые были изречены словами. Считалось, что в самих событиях, описанных в Ветхом Завете (таких, как несостоявшееся жертвоприношение Исаака его отцом Авраамом или спасение пророка Ионы из чрева кита), заложены указания на грядущее боговоплощение и искупление. Это значило, что у каждого эпизода из земной жизни Христа есть какое-то число ветхозаветных событий-прообразов, которые называли типами. Иконография Клостернойбургского алтаря целиком построена на типологических связях между Ветхим и Новым Заветами. Соответственно, приход царицы Савской к царю Соломону прообразовывал поклонение волхвов младенцу Христу (кроме того, в Соломоне порой видели образ Христа, а в царице – Церковь, которая устремилась на край света, чтобы услышать Слово Божье)[747]. Однако на большинстве средневековых изображений аравийская владычица была белолика. И лишь порой, чтобы напомнить о расположении ее царства и экзотическом происхождении, ее представляли темнокожей[748]. В этом облике она олицетворяла язычников, которые пришли или еще придут к Христу и спасут свои души. В то же время к позднему Средневековью в богословии стал заметен и негативный взгляд на царицу Савскую – как на темнокожую искусительницу. Якобы из-за нее царь Соломон впал в идолопоклонство[749].

Двойственность отношения к владычице южных земель видна на нескольких странных изображениях, созданных в XII в. На портале церкви Сен-Бенинь в Дижоне (он был разобран в XIX в.) у царицы Савской одна ступня была человеческой, а вторая – гусиной или утиной. Это видно на гравюре, опубликованной в 1739 г. бенедиктинцем Урбаном Планше[750]. С такой же перепончатой лапой ее изобразили по меньшей мере еще на трех порталах в Бургундии и окрестностях[751]. Вероятно, это был далекий отголосок древних еврейских и арабских преданий, которые приписывали царице Савской тайное уродство: волосатые ноги или ослиные копыта. Порой в ней даже видели демоницу, скрывающую свою подлинную природу. В одной из рукописей «Образа мира» Гонория Августодунского было сказано, что у царицы pedes anserinos et oculos lucentes ut stellae – «гусиные ноги и глаза, сияющие, как звезды». Возможно, слово anserinos («гусиные») тут плод ошибки, случайная замена похожего прилагательного asininos («ослиные»)[752].

В иконографии XIII–XV вв. птичья лапа нередко появлялась на изображениях искушений, которые дьявол посылает пустынникам и аскетам. Пытаясь их погубить, Сатана предстает перед ними в облике красотки, которая должна разжечь в них огонь плоти. На множестве иллюстраций к таким сюжетам истинную природу соблазнительницы выдает когтистая или перепончатая лапа, которая виднеется из-под длинного платья[753]. На порталах романских церквей царицу Савскую, стоящую рядом с пророком Моисеем и апостолом Петром, вряд ли представляли как демоницу. Однако ее странная монструозность, видимо, напоминала о том, что она (бывшая) язычница, пришедшая из экзотических земель.

На позднесредневековых картах чернокожим порой изображали пресвитера Иоанна. В середине XII в. на Западе возник слух о том, что где-то далеко на Востоке существует могущественное христианское царство, богатое золотом и драгоценными каменьями, а правит им монарх-священник. Этот миф, вероятно, был вдохновлен реальными фактами и событиями – просто они исказились до неузнаваемости. С одной стороны, в Азии (от Ирана до Китая) существовали оторванные от остального христианского мира общины христиан, которых принято называть несторианами – по имени константинопольского архиепископа Нестория, учение которого осудили на Третьем Вселенском соборе в Эфесе в 431 г. С другой – в 1141 г. сельджукский султан Санджар, собравший большую мусульманскую коалицию, в битве на Катванской равнине (между Ходжентом и Самаркандом) потерпел поражение от каракитайского правителя Елюя Даши. Хотя тот был не христианином, а буддистом, известия о масштабном поражении «сарацин» истолковали как победу христианских сил над магометанами.

О могуществе пресвитера Иоанна в своей «Хронике, или Истории о двух градах» рассказывал епископ Оттон Фрейзингский (ок. 1112/1113–1158 гг.), дядя императора Фридриха I Барбароссы. Он ссылался на свидетельство Гуго, епископа Джабалы (в Сирии). Тот в 1145 г. возвестил папе Евгению III о падении Эдесского графства – одного из латинских княжеств, которое крестоносцы основали в Святой земле. По словам Оттона, далеко на Востоке, за Персией и Арменией, лежит царство, которым некогда правил царь-священник – далекий потомок волхвов. Он разбил владык Персии и Мидии, а потом, следуя примеру предков, отправившихся в Иерусалим поклониться новорожденному Христу, тоже выступил в Святую землю – на помощь Иерусалимской церкви. Однако его армия не смогла перебраться через реку Тигр[754]. Миф о далеком христианском царстве питал надежды на то, что Западу удастся сокрушить мир ислама, ударив по нему одновременно с запада и с востока. Сначала считалось, что эта держава находится где-то в глубинах Азии, однако в XIV в. ее постепенно «перенесли» в Африку и отождествили с Эфиопией, которая действительно была христианской[755].

II.3.24. Св. Маврикий. Статуя в Магдебургском соборе. 1240–1250-е гг.

Кроме того, в XIV–XV вв. темнокожим стали регулярно представлять и одного из трех волхвов (Бальтазара), пришедших с дарами к младенцу Иисусу. Как и у пресвитера Иоанна, цвет его кожи напоминал об универсальности христианского послания и о прошлом, а значит, возможном и в настоящем обращении язычников. Важно, что волхвов почитали не просто как праведников, а как святых. Центром их культа был Кёльн, где, как считалось, хранились их мощи.

Еще один чернокожий святой – Маврикий (III в.), офицер римской армии, родом из Фив в Египте. В 1240–1250-е гг. в Магдебургском соборе была установлена его статуя из песчаника (II.3.24)[756]. На ней – насколько мы можем судить, впервые в западной иконографии – он был изображен как мавр. У царицы Савской на Верденском алтаре было темное лицо, но черты европеоидные. Здесь же неизвестный мастер удивительно реалистично передал негроидный тип лица с толстыми губами и широким плоским носом. И перед нами не крошечная фигурка, которую еще нужно отыскать среди множества персонажей, изображенных на алтарном образе, а отдельно стоящая (высотой около 1,5 м) статуя, представляющая христианского святого[757]. Для того времени это было удивительное и явно для многих неожиданное решение.

Кто же такой св. Маврикий? По преданию, записанному в середине V в. епископом Евхерием Лионским, он был командиром Фиванского легиона, который состоял из христиан. Император Максимиан (285–305) вызвал его на запад, чтобы использовать для подавления мятежных галлов. Однако, когда египетским легионерам дали приказ о гонениях против единоверцев и потребовали принести жертвы языческим богам, они отказались подчиниться. И за это были перебиты в городе Агаунум на территории современной Швейцарии (сегодня в память о командире легиона мучеников он называется Сен-Морис). Культ св. Маврикия, который в VI в. поддерживали короли Бургундии, с X в. приобрел особое покровительство со стороны императоров Священной Римской империи.

Ее основатель Оттон I Великий (король Германии с 936 г., император с 962 г.) объявил Маврикия личным небесным патроном и патроном своей державы. Главным центром почитания Маврикия стал город Магдебург, где император еще в 937 г. построил бенедиктинское аббатство, посвященное Фиваидскому легиону и его командиру. В 960 г. мощи Маврикия, до того хранившиеся в Агаунуме, перенесли в Регенсбург, а оттуда в собор Магдебурга. Восемь лет спустя было создано Магдебургское архиепископство. Оно задумывалось как плацдарм для распространения власти империи и католичества на расположенные к востоку славянские земли. Кроме того, во времена Оттона было объявлено, что одна из главных святынь империи (да и всего христианского мира) – Святое копье, которым сотник Лонгин на Голгофе пронзил бок Христа, позже оказалось в руках Маврикия. Его культ в германских землях был, прежде всего, имперским, воинским и героическим. Он служил одной из идеологических опор для территориальной и миссионерской экспансии в славянские земли. Маврикия почитали как христианского воина, небесного покровителя императора и его армий. Когда в 1007 г. Магдебург спасся от разорения со стороны поляков, вторгшихся в германские владения, это чудо приписали заступничеству фиваидского святого[758].

II.3.25. Это изображение, которое изначально служило створкой алтаря, вероятно, было заказано кардиналом Альбрехтом Бранденбургским (1490–1545) – одним из самых могущественных прелатов Священной Римской империи. Фигура, написанная Кранахом, воспроизводит черты статуи-реликвария св. Маврикия, хранившейся в коллегиальной церкви в Галле. Флаг с имперским орлом, который держит чернокожий святой, и знак ордена Золотого руна, висящий у него на груди, связывали его с царствовавшим тогда императором Карлом V.

Лукас Кранах Старший и мастерская. Св. Маврикий. Ок. 1520–1525 гг.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 2006.469

Хотя Маврикий, в соответствии с его житием, был родом из Египта, а само его имя восходило к слову maurus («мавританский», «африканский»), в течение многих столетий никто не говорил о нем как о темно– или чернокожем. Первое упоминание о его расовой инаковости появилось в середине XII в. в стихотворной «Императорской хронике» (Kaiserchronik), которая воспевала деяния владык Римской империи – древней языческой и новой христианской. Там Маврикий был назван «предводителем черных мавров» (herzoge der swarzen Môren)[759]. Однако первое известное изображение святого в облике чернокожего появилось чуть менее века спустя[760]. И остается вопрос, почему вообще патрона империи вдруг решили изваять в африканском обличье.

II.3.26. Анонимный южнонемецкий мастер. Св. Маврикий и воины Фиванского легиона. Ок. 1515–1520 гг.

Коллекция Марей фон Захер (Нью-Йорк)

Иcторики предполагают, что это было связано с влиянием космополитического двора сицилийского и германского короля, а потом императора Фридриха II Гогенштауфена (1194–1250). Его отец Генрих VI (1191–1197) в 1186 г. женился на Констанции – наследнице Рожера II – норманнского короля Сицилии. После продлившейся несколько лет войны с Танкредом Лечче, который занял палермский трон, он в 1194 г. овладел этим королевством и включил юг Италии в пределы своей империи. Германские владыки впервые стали править в средиземноморских землях, где встречались и переплетались три культуры: латинская католическая, греческая православная и арабская мусульманская. Фридрих, сын Генриха и Констанции, вырос в сицилийских владениях с их смешанным населением и мультикультурным (конечно, по меркам того времени) духом[761].

В 1224–1225 гг., чтобы пресечь восстание сицилийских мусульман и умиротворить остров, он начал их насильственное переселение на континент, в Апулию. Около 15 000–20 000 оказались в городе Лучера, который стал известен как «Лучера сарацинская» (Lucaera Saracenorum). Среди мусульманских подданных Фридриха II были и чернокожие. Один из них, Иоанн Мавр (ум. 1254 г.), сын рабыни, был назначен судьей-правителем Лучеры, а потом стал мажордомом при дворе самого Фридриха II[762]. В его окружении были африканские музыканты, слуги, воины и советники. Некоторые из них, видимо, принимали христианство[763]. Все это могло способствовать частичной «реабилитации» черной кожи и пробудить у других подданных Фридриха интерес к экзотическим выходцам из далеких южных земель. В одной хронике под 1235 г. рассказывалось о том, как император прибыл в швабский город Вимпфен. В его роскошной свите были «сарацины» и «эфиопы», а также экзотические животные: верблюды, леопарды и обезьяны (на исходе Средневековья примерно так на многих изображениях представляли свиту третьего, чернокожего, волхва, пришедшего поклониться младенцу Христу)[764].

Нам неизвестно, кто и почему решил изобразить патрона империи в облике мавра. Однако, вероятнее всего, его наружность говорила об универсальности христианства, способного привести к свету даже тех, кто внешне черен как смоль, и об устремлениях Священной Римской империи. Ее государи все еще были убеждены, что стоят выше, чем другие христианские монархи, и им принадлежит особая миссия как защитников и покровителей Церкви. Кроме того, чернокожий святой из Фив, возможно, напоминал о том, что Египет, где в 1217 г. потерпел поражение Пятый Крестовый поход, некогда, еще до прихода туда ислама, был христианской землей. А христианское прошлое обещало, что этой земле уготовано и христианское будущее[765].

На большинстве изображений св. Маврикия, которые в следующие столетия создавали в германских землях и тем более в других концах католического мира, его кожа была бела. Чернолицые Маврикии чаще всего встречались на территории Магдебургского архиепископства, а также в различных храмах, связанных с императорами (II.3.25. Ср.: II.3.26). Например, германский и чешский король Карл IV Люксембургский, который в 1355 г. стал императором Священной Римской империи, воздвиг недалеко от Праги замок Карлштейн. Там в Часовне Святого Креста хранились чешские и императорские инсигнии и реликвии. В 1359–1365 гг. ее стены покрыли панелями с фигурами главных святых, которых почитали в империи. И там Маврикий, имперский патрон-воин, тоже изображен чернокожим[766].

В средневековой иконографии темная или черная кожа врагов Христа и христианства напоминала об их связи с силами тьмы и дьяволом. Это был в первую очередь моральный и религиозный, а не этнический или расовый маркер. Например, в сцене похорон Девы Марии ее ненавистники иудеи, которые покаялись и обратились, могли предстать со светлой кожей, а те, что остались во тьме неверия, – с темной. Одновременно темная кожа (особенно в сочетании с негроидными чертами лица) соотносила многих негативных персонажей из евангельской истории и ранней истории Церкви с «маврами» и «сарацинами». В эпоху Реконкисты и Крестовых походов древних врагов Христа часто соотносили с мусульманами, а мусульман – с древними врагами Христа. К позднему Средневековью негативная символика, связанная с темной кожей и расовой инаковостью, стала менее однозначной. Помимо отторжения, возник интерес к экзотике, а контакты с христианской Эфиопией ослабили ассоциации между черными лицами и иноверием. В христианском искусстве появилось несколько праведных и святых африканцев: пресвитер Иоанн, мученик Маврикий, волхв Бальтазар. В эпоху, когда испанцы и португальцы начали территориальную экспансию в Африку, а потом экспорт чернокожих рабов в Новый Свет, демонические и в целом религиозные отсылки черного никуда не исчезли, но отошли в искусстве на второй план. Из объекта фантазии, символа иноверия и инструмента моральной проповеди черная кожа в представлениях европейцев превратилась прежде всего в атрибут конкретных народов, с которыми они сталкивались во время морских экспедиций и которые нередко порабощали. Свою важную роль тут сыграла и перестройка визуального языка. Как в Средиземноморье, так и на Севере художники эпохи Возрождения отвергли многие условности средневековой иконографии и стремились запечатлеть мир людей, животных, растений и предметов таким, каким он предстает перед нашим взором. Сама идея использовать цвет кожи как знак на шкале веры/неверия – вне привязки к реальному облику человека – стала для них причудливым архаизмом. Стигма, связанная с темным цветом кожи, осталась, но синеликих магометан или иудеев с черными лицами в искусстве раннего Нового времени мы больше почти не встретим.

II.4.1. Лукас Кранах Старший. Бичевание Христа. 1538 г.

Wien. Kunsthistorisches Museum

На тысячах изображений, созданных на исходе Средневековья, тела палачей, как и тела демонов или одержимых, пребывали в неустанном движении. Их неестественно вывернутые позы и порывистая жестикуляция свидетельствовали об утрате самоконтроля и звериной жестокости, которая заставляла их с размаху крушить, пинать и хлестать (II.4.1). Хаос греховных тел контрастировал с торжественным спокойствием Христа и мучеников, которые смиренно принимали пощечины, тычки и удары – рукой или каким-то смертельным орудием[767].

В XV – первой половине XVI в. никто так не был склонен к демонизации палачей Христа, как художники из германских земель. По словам историка Жана Вирта, они создали обширную галерею отталкивающих, утрированно уродливых и дегенеративных типажей. «В отличие от Франции, где продолжала господствовать рафинированная интернациональная готика, или Италии, где искусство было скорее патетично, чем жестоко, германские мастера с 1430-х гг. превратили иконографию Страстей в настоящий театр насилия»[768]. У Яна Полака, Лукаса Кранаха Старшего, Йорга Брея или Рюланда Фрюауфа Младшего тела гротескно уродливых палачей смыкаются вокруг страдающего Христа. Они со всех сторон обрушивают на него град ударов, изворачиваются и закручивают его самого, чтобы на нем не осталось ни одного живого места[769].

В иконографии Страстей насилие часто замешано на осмеянии. Мучители или просто злопыхатели из толпы поворачиваются к Христу, Деве Марии или апостолам задом, высовывают языки или показывают нос. Помимо этих понятных жестов на позднесредневековых изображениях применяется множество других, смысл которых нам сегодня уже непонятен. В реальности жесты чаще всего сопровождают речь, придают ей дополнительную экспрессию. Высмеивая, задирая или обличая кого-то, человек атакует его словом и телом: движениями, которые передают эмоции и усиливают насмешки или обвинения. На изображении жесты не дополняют, а подменяют речь и позволяют зрителю понять, что он видит (беседу, спор, перебранку, обмен проклятиями) и что чувствуют персонажи. В текстах жесты обычно описываются предельно кратко или просто упоминаются как нечто, не нуждающееся в пояснении. Иконография позволяет увидеть, как они выглядели, но из нее не всегда ясно, что они означали[770].

И для церковной проповеди, и для аристократической куртуазной культуры в Средние века был характерен призыв к самоконтролю, к размеренным и полным достоинства движениям. Монастырские уставы и наставления для послушников призывали к умеренности (modestia или temperantia) в жестах. Доброму христианину не следовало вести себя подобно комедианту-гистриону, безумцу или одержимому. А различные сочинения, призванные воспитать доблестного рыцаря или добродетельного принца, противопоставляли courtoisie (учтивость, сдержанность и благородство, свойственные людям знатной крови) дикости и грубости, которые присущи деревенщине и в целом низшим сословиям.

Проповедники, которых искусствовед Майкл Баксандалл назвал «мастерами визуального перфоманса», должны были воздействовать на сознание паствы не только силой слова, но и экспрессивными жестами, способными передать публике необходимый эмоциональный настрой. Однако и от красноречивого пастыря требовалась умеренность. В середине XIV в. английский доминиканец Томас Уэйлис в трактате «Наука сложения проповедей» писал о том, что «проповеднику надобно всячески избегать телесных порывов и необузданных движений; не пристало ему ни резко задирать голову, ни опускать ее, ни вертеть ею вправо-влево с неприличной быстротой, ни расставлять ладони, словно желая обнять Восток и Запад, ни вдруг сцеплять их, ни разводить слишком широко руки в стороны, ни вдруг сводить их. Доводилось мне видеть проповедников, превосходных во всем прочем, но так метавшихся из стороны в сторону, будто бы дрались они с кем-то на шпагах или обезумели настолько, что опрокинулись бы вместе с кафедрой, не будь вокруг удерживавших их людей»[771]. Многие из тех порывистых жестов, которые Уэйлис считал недостойными для проповедников, в позднесредневековой иконографии были типичны для грешников – и в первую очередь для палачей Христа.

Кроме того, их нередко изображали со спины в столь резком развороте, что зритель мог увидеть только край щеки, или в такой позе, что лицо было закрыто рукой, плечом или оружием (II.4.2)[772]. Человек без лица для средневекового искусства, с его стремлением показать персонажей и предметы с такого ракурса, при котором они были полнее всего видны, всегда оставался редкостью. Иногда можно прочесть, что со спины представляли только негативных и демонических персонажей. Это, конечно, преувеличение – в разные века можно найти святых, ангелов и даже самого Бога, которые были повернуты к зрителю спиной.

В одних случаях это было продиктовано композиционными задачами (как рассадить 12 апостолов вокруг круглого стола?); в других – стремлением показать невидимость и неизобразимость Бога (ведь он не явил свое лицо пророку Моисею[773]); в третьих – сюжетной и эмоциональной логикой сцены. В Штутгартской псалтири Христос, которого бичуют римские воины, развернут к колонне. Зритель видит только его спину, покрытую кровавыми рубцами. Богочеловек измучен и унижен. Но сцены, где его лицо скрыто, оставались огромной редкостью[774].

С XIV в. (для краткости можно сказать после Джотто) художники, не теряя связи со средневековой символикой, стали все реалистичнее воспроизводить трехмерное пространство и живой визуальный опыт. На изображениях, помимо основных персонажей, декораций и символов, значимых с точки зрения сюжета, появилась «массовка»: сочувствующие или злорадствующие зрители, прохожие и люди, вообще не связанные с основным действом. Их присутствие придавало городским сценам – например, Въезду Господню в Иерусалим или Шествию на Голгофу – правдоподобие и масштаб. Если позы и жесты ключевых персонажей определялись сюжетом и иконографической традицией, то при изображении толпы было больше свободы, а в ее реакциях и позах – (продуманной художником) спонтанности[775].

Если в многолюдной толпе, собравшейся поглазеть на Христа, несущего крест, кто-то вдали стоит, почти отвернувшись или вовсе спиной к зрителю, это не обязательно что-то значит. Однако, если так поступают персонажи, которые важны для сюжета и/или изображены на первом плане, это, вероятно, уже не попытка запечатлеть движение людей в его случайной непредсказуемости, а негативный знак[776]. Если в сцене Тайной вечери спиной к зрителю сидят сразу несколько апостолов – это просто композиционный прием, а если один Иуда – маркер его отверженности, противопоставление остальным (II.4.3, ср.: II.4.4)[777].

II.4.2. Бичевание Христа. Оба истязателя одеты в юденхуты, а лицо одного из них скрыто.

Часослов. Брюгге. Середина XIII в.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 14. Fol. 12v

II.4.3. Тайная вечеря. Иуда, единственный из апостолов, отсажен на противоположную сторону стола и сидит спиной к зрителю.

Зерцало человеческого спасения. Ок. 1440 г.

St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 352/1–2. Fol. 29

II.4.4. Конечно, в иконографии не существует железных правил. В Псалтири св. Людовика в сцене Тайной вечери апостолы размещены вокруг круглого стола. Один из них развернут спиной, так что мы видим только его затылок, но это не Иуда Искариот. Предатель, которому Христос протягивает кусок хлеба, сидит рядом с ним.

Псалтирь Св. Людовика. Северная Англия. Ок. 1190–1200 гг.

Leiden, Universitaire Bibliotheken. Ms. BPL 76A. Fol. 23

Среди персонажей Священной истории, которых позднесредневековые мастера зримо демонизировали, особое место занимает Стефатон, о котором мы уже говорили. Как можно прочесть в текстах Евангелий (Мф. 27:46–50, Мк. 15:34–37, Лк. 23:36–37, Ин. 19:28–30), когда Христос на кресте возопил: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» или произнес: «Жажду», кто-то из стоявших вокруг воинов поднес к его устам губку, пропитанную уксусом. А в Евангелии от Матфея чуть раньше упоминалось, что к уксусу была примешана желчь (Мф. 27:33; ср.: Мк. 15:23). И после этого Спаситель испустил дух. Хотя историки нередко предполагают, что под «уксусом» подразумевался какой-то напиток римских солдат, а воин мог увлажнить губы умирающего из жалости, в христианской традиции восторжествовало другое, негативное толкование. Считалось, что Стефатон, «последний палач Христа», протянул ему губку с уксусом, смешанным с желчью, чтобы над ним поиздеваться. Этот взгляд в первую очередь опирался на версию, изложенную в Евангелии от Луки: «И стоял народ и смотрел. Насмехались (deridebant) же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались (illudebant) над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого»[778].

Потому на исходе Средневековья Стефатона нередко стремились изобразить самым отталкивающим из всех истязателей. Для этого в его портрете собирали максимум негативных маркеров, которые применялись в иконографии врагов Христа. На миниатюре в одной английской Псалтири, созданной в 1321–1341 гг., Стефатон скалится, глядя на Спасителя, а его уродливое лицо то ли залито кровью, то ли само кроваво-красно[779]. Его представляли со вздернутым плоским носом, похожим на свиной пятачок[780]; c бритой, как у безумца, головой[781]; с очень темной, а порой и вовсе черной кожей[782]; с крошечным телом и чрезвычайно короткими, кривыми или деформированными ногами (II.4.5 слева)[783]; полуодетым, без штанов или чулок, в одном исподнем (II.4.6)[784]; в различных вывернутых позах, с неестественно или даже невозможно задранной головой (порой его лицо поднято так, что оказывается параллельно земле); в таком резком развороте, что лица почти не видно. Иногда его вовсе изображали спиной к зрителю. В случае Стефатона столь необычная поза явно была негативным знаком (II.4.5 справа)[785].

II.4.5. Герман Шадеберг. Распятие. Ок. 1410–1415 гг.

Colmar. Musée d'Unterlinden. № 88. RP.536

Библия бедняков. Бавария. Сер. XIV в.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Clm 19414. Fol. 165v

II.4.6. Стефатон, единственный из персонажей, изображен частично оголенным. Он протягивает Христу губку с уксусом и желчью и показывает ему язык. Лукас Кранах Старший. Распятие. Ок. 1508–1510 гг.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1066.

В позднесредневековой иконографии последние дни Христа превратились в настоящий театр глумления. В нем физическая агрессия сопровождается множеством презрительных, непристойных и издевательских жестов[786]. Истязатели, будь они римляне или иудеи (часто их различить невозможно), не только пинают и бичуют Христа, вырывают у него клоки волос или бороды, но и угрожают ему; его задирают, освистывают, оглушают звуками труб и напоминают о том, что он вовсе не Царь Иудейский и не пророк, а смутитель умов и мятежник. Прямое насилие неразрывно переплетается с осмеянием[787].

В Евангелиях есть два главных эпизода, где иудеи, а потом римляне устраивают над Иисусом коллективное измывательство. После того как арестанта привели к первосвященнику Каиафе и тот нашел его повинным смерти за богохульство, кто-то из его людей стал плевать Христу в лицо: «Другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» (Мф. 26: 67–68; ср.: Мк. 14: 65; Лк. 22: 53) (II.4.7). В позднее Средневековье эта сцена, известная как «Осмеяние» или «Поругание», обычно изображалась так, что на Христа, сидящего с завязанными глазами, с полупрозрачным платом, накинутым на голову, или в капюшоне, спущенном на лицо, со всех сторон обрушиваются тумаки и пощечины (II.4.8 слева).

II.4.7. У измывательств, которым Христос подвергся в доме Каиафы, в средневековой экзегезе было несколько ветхозаветных «типов» – т. е. событий-прообразов. Одно из них – убийство израильтянами человека по имени Хур. Оно не упоминалось в Библии и пришло в христианскую традицию из еврейских преданий, гласивших, что во время исхода из Египта Хур вместе с Аароном, братом Моисея, не захотел участвовать в изготовлении идола – золотого тельца (Исх. 32). Тогда, как писал в XII в. Петр Едок, «разгневанный народ стал плевать в лицо Хуру, и, как рассказывают, в этих плевках он захлебнулся». На этом листе из «Зерцала человеческого спасения» мы слева видим Христа в руках истязателей, а справа – христоподобного Хура, которого оплевывают пять соплеменников.

Зерцало человеческого спасения. Франция или Фландрия. Ок. 1430–1450 гг.

Sarnen. Benediktinerkollegium. Cod. membr. 8. Fol. 19v

II.4.8. Слева: Семь истязателей, набросив Христу на лицо плат, дают ему пощечины и, как подразумевается, спрашивают: «Кто ударил?» Малый Часослов герцога Беррийского. Париж. Ок. 1375 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 18014. Fol. 82

Справа: Часослов. Нидерланды, ок. 1490 г

Baltimore. The Walters Art Museum. Ms. W. 435. Fol. 88

Изображения этого действа очень похожи на средневековые игры, известные по маргиналиям в рукописях XIII–XV вв. (II.4.8 справа). Они были устроены как что-то среднее между современными «салочками» и «жмурками». В одном варианте вóда (по-французски его называли «лягушкой» – grenouille) садился на землю или на скамеечку, а остальные игроки, кружась вокруг, осыпали его насмешками, награждали тумаками, кривлялись и дергали за волосы. Его цель состояла в том, чтобы, не вставая с места, ухватить одного из обидчиков или обидчиц, и тогда попавшийся занимал его место. В других вариантах – они известны как «горячая рука» (la main chaude), «кто ударил?» (que fery?) или «жучок» (hautes coquilles) – вода прятал голову в одежду другого игрока либо ему накидывали на лицо капюшон. И он тоже должен был ухватить обидчика или догадаться, кто его ударил, только вслепую. Важно, что в некоторых трактатах, проповедях и мистериях унижения, которым Христос подвергся после ареста, прямо уподоблялись такой игре. В этих текстах мучители соревновались друг с другом в жестокости, спорили о том, кто из них ударит сильней, и вели радостный счет пощечинам, зуботычинам, пинкам и насмешкам. Например, во французской «Книге Страстей» (Livre de la Passion), созданной в середине XIV в., было сказано, что после ареста в Гефсиманском саду истязатели (tirans) накинули Христу на лицо шаперон (капюшон с длинным шлыком) и устроили с ним игру под названием chappefol[788].

Второй евангельский эпизод, где насилие срастается с осмеянием, а осмеяние превращается в инструмент насилия, – коронование Христа терновым венцом. Эта сцена происходит уже в претории у Пилата, т. е. у римлян. «Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» (Мф. 27: 27–31; ср.: Мк. 15: 16–20; Ин. 19: 2).

На изображениях этой «коронации», созданных в позднее Средневековье, истязатели разыгрывают театрализованное действо, в котором физическая мука (острые шипы впиваются Христу в голову) сплетается с измывательством. Один из мучителей, встав на колени, вручает узнику, словно царю, «скипетр» – тростинку. Нередко среди истязателей Христа и вовсе появляются шуты или воины, одетые по-шутовски: в двухцветную одежду, воротник с бубенчиками или колпак с ослиными ушами (II.4.9)[789]. Их присутствие напоминало о том, что убийцы мессии, пришедшего спасти всех людей от бремени первородного греха, и все язычники, иудеи и еретики, которые отказываются в него (правильно) верить.

II. 4.9. Иудеи приводят Христа на суд Понтия Пилата. Справа от Спасителя стоит человек, одетый в желтый шутовской наряд поверх воинского доспеха.

Часослов. Лондон. Ок. 1415 г.

London. British Library. Ms. Add. 50001. Fol. 19

Благодаря тому что насилие над телом Христа в позднесредневековом искусстве так часто сопровождались его унижением и осмеянием, иконография Страстей превратилась в настоящую энциклопедию агрессивных и непристойных жестов. Они были призваны выразить ненависть и презрение римлян и особенно иудеев (их считали главными виновниками распятия) к Иисусу. Поскольку изображение по определению немо, эти жесты позволяли зрителю «услышать» издевательские реплики, которые Христу бросали воины во время ареста у Каиафы и у Пилата, или крики иерусалимской толпы. На некоторых образах жесты дополнялись репликами персонажей, которые писали прямо по фону, поверх фигур, или помещали в специальные свитки[790]. Однако чаще всего слова не вставляли внутрь изображения, а лишь подразумевали.

Изображая издевательства, которым воины еврейских первосвященников и римского прокуратора подвергли Богочеловека, художники и скульпторы, конечно, опирались на Евангелия, но еще в большей степени на страстны́е трактаты и мистерии, каким в XIII–XV вв. не было числа. Они не только сводили рассказы четырех евангелистов в один нарратив, но и дополняли его массой новых, все более жестоких и порой физиологичных подробностей. Описывая унижения, которым Спаситель подвергся от рук иудеев и римлян, многие позднесредневековые клирики стремились вызвать у читателей, слушателей или зрителей ненависть к иноверцам, прежде всего иудеям, жестоковыйным потомкам богоубийц. Но одновременно они использовали евангельские события как инструмент моральной проповеди, обращенной к их пастве – христианам.

Описывая бесчестье, которому иудеи подвергли Иисуса, страстны́е трактаты противопоставляли его безгрешную чистоту и нечистоты (слюну, экскременты), которыми они пытались его осквернить[791]. Откроем «Размышления о жизни Христа»: «Прекрасное лицо, красотой превосходящее сынов человеческих, покрыто плевками, разбито кулаками и выставлено на посмешище. Так и написано: И начали плевать на Него и ударять Его и насмехаться над Ним, говоря: прореки, кто ударил Тебя»[792]. Ту же тему продолжает «Житие Христа», которое около 1374 г. написал немецкий монах-картузианец Лудольф Саксонский. По его словам, уже в доме первосвященника Каиафы стража стала плевать в лицо Иисуса и всячески над ним насмехаться (illudebant)[793].

Как и прочие эпизоды Страстей, эти плевки под пером Лудольфа приобретают моральный смысл, применимый к любому человеку в любые времена. Ссылаясь на св. Иеронима, Лудольф объяснял, что всякий, кто оскверняет лик Христа грязными мыслями и поступками, тоже в него плюет. «В буквальном смысле в лицо Христа плюет тот, кто недостойно принимает евхаристию». Это значит, что человек, который, не очистившись исповедью и покаянием, все равно прикасается устами к Телу Христову, оскверняет его слюной, отравленной грехом. Так же плюют в Бога люди, которые ни во что не ставят прелатов или не благодарят своего Создателя за блага, которые он им даровал[794].

После первых издевательств стражники первосвященников накинули на лицо Христа плат и принялись его бить. Кто-то ладонью ударял его по устам, кто-то действовал кулаком, кто-то дергал за бороду и за волосы. И каждый раз они спрашивали: скажи нам, кто тебя ударил? «И то, – как писал Лудольф, – они говорили в насмешку (derisorie), словно глумясь над человеком, которого народ называл пророком… тем самым они показывали, что он ложный пророк и что он не знает, кто его ударил… И поскольку теми словами они над ним насмехались (irridebant) и подвергали его издевательствам (ludibrium), он им ничего не отвечал». Точно так же над Христом насмехается всякий, кто творит зло, но считает, что Господь его не увидит, и словно спрашивает его: «Кто тебя ударил?» Кроме того, мучителям-иудеям уподобляется всякий, кто искушает Бога, ожидая от него чудес и пророчеств[795].

Галилейский правитель Ирод Антипа, к которому Пилат сперва отослал Христа, «уничижив Его и насмеявшись над Ним, одел Его в светлую одежду и отослал обратно к Пилату» (Лк. 23:11). По словам Лудольфа, в такие белые одеяния обряжали шутов. Они были похожи на скапулярий (т. е. накидку без рукавов и капюшона), в каком ходят монахи. Хотя Ирод избрал этот наряд в насмешку, его белизна олицетворяет невинность и чистоту Христа как человека и славу бессмертного царства, которую он обрел благодаря крестной муке[796].

Насмехательства продолжились после бичевания, когда воины Пилата, «сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам» (Ин. 19:2-3). Они сделали это «для поношения царского имени, которое он, по утверждению иудеев, без прав узурпировал, и для того, чтобы его осмеять как ложного царя»[797]. Для этого они одели его в пурпур, водрузили ему на голову терновый венец, а вместо скипетра вручили камышинку[798]. Имитируя поклонение, они опускались перед ним на колени и говорили: «Радуйся, Царь Иудейский!» (Мф. 27:29). И хотя этот глумливый ритуал разыграли язычники, главными инициаторами измывательств, как утверждает Лудольф, были не они, а иудеи[799].

На многих изображениях Страстей стоит страшный «шум». Римские или еврейские истязатели, иудейские первосвященники и фарисеи размахивают руками, загибают пальцы, перечисляют какие-то доводы или пункты обвинения в адрес Иисуса. Многие грозят ему распятием. Вот почему в многочисленных сценах «Се человек» (Ессe Homo), где Понтий Пилат выводит израненного узника на суд иерусалимской толпы, и в других эпизодах кто-то скрещивает в воздухе указательные пальцы[800] или складывает на груди руки крест-накрест (II.4.10, II.4.11). Эти жесты обозначали крест и позволяли зрителю «услышать» крики «Распни его, распни» (Ин. 19:6)[801]. Кроме того, перекрещенные пальцы или руки хулителей перекликались с позой самого Христа – его руки были связаны крест-накрест[802].

II.4.10. Перекрещивание пальцев над головой, палец во рту, высунутый язык, фига и другие агрессивно-непристойные жесты.

Сверху: Се человек (фрагмент алтаря). Конец XV в.

Colmar. Musée Unterlinden

Снизу: Ганс Гольбейн Старший. Се человек. 1501 г.

Frankfurt am Main. Städel Museum. № HM 11

II.4.11. Глядя на Христа, у которого руки крест-накрест связаны веревками, иудеи, требуя его распять, перекрещивают руки на груди.

Се человек. Северные Нидерланды. Ок. 1480–1500 гг.

Rotterdam. Museum Boijmans Van Beuningen. № 3381 (OK)

То, что мучители, палачи и ненавистники на него кричат и его оскорбляют, мы понимаем по широко раскрытым и перекошенным ртам. Самого Христа, Деву Марию и других святых, как правило, изображали в торжественном спокойствии. Даже в тех сценах, где они к кому-то обращаются, проповедуют или с кем-то спорят, их уста почти всегда закрыты[803]. Лишь порой они улыбаются, еле заметно разомкнув губы. Их речь визуализируется с помощью жестов и/или текста. Где-то изреченные слова идут по фону рядом с фигурами, где-то пишутся на свитках («филактериях»), которые отходят от их рук или уст. Даже в сценах пыток и казней, которые в позднее Средневековье были необычайно жестоки и физиологичны, Христос и мученики не кричат, а принимают боль с молчаливым смирением.

Напротив, движения грешников, как и демонов, были предельно порывисты и хаотичны. Они агрессивно скалились, гримасничали и разевали пасти (II.4.12). И этим, в частности, уподобляли себя безумцам, которые на многих средневековых изображениях широко раскрывали рты и высовывали языки[804].

II.4.12. Квентин Массейс. Се человек. Ок. 1518–1520 гг.

Madrid. Museo del Prado. № P002801

Конечно, существовали исключения. Например, в одном из инициалов в Сент-Олбанской псалтири царь Давид, полный любви к Господу, славит его, протягивая к нему руки. И его уста отворены (Пс. 29:2). А в другом инициале, открывающем текст 44-го псалма «Излилось из сердца моего слово благое; я говорю: песнь моя о Царе; язык мой – трость скорописца», Давид одной рукой держит перо, а второй указывает на свой высунутый язык. Этот жест буквально визуализирует строки псалма, соотнося орудие письма (ведь Давид считался автором Псалтири) и язык – речь, возносящую хвалу Богу[805]. Тем не менее чаще всего хвала, обращенная к небесам, или простые слова, адресованные собеседнику или слушателю, «изрекали» жестами или с помощью подписей, а уста праведных персонажей оставались замкнуты.

Чтобы усилить отвращение к богоубийцам, художники в XV–XVI вв. нередко изображали их с редкими, кривыми или торчащими изо рта зубами. В сцене Шествия на Голгофу, которую около 1530–1540 гг. написал неизвестный подражатель Босха, Христос окружен толпой темноликих уродливых злодеев, которые скалятся полубеззубыми пастями (II.4.13)[806]. Аналогично и в текстах мистерий мучители Христа и святых часто получали имена, указывавшие на их физические изъяны или уродства. Так, в «Страстнóй мистерии» Арнуля Гребана (1452 г.) есть истязатель по прозвищу Dentard – «Зубач»[807].

Часто злодеев изображали с полуоткрытыми ртами, так что мы видим сомкнутые ряды зубов, которыми они скрежещут (II.4.14). Этот агрессивный жест, уподоблявший их диким зверям, неоднократно упоминался в Библии – в строках, где речь шла о земных врагах или силах тьмы, осаждающих человека: «Разинули на тебя пасть свою все враги твои, свищут и скрежещут зубами (курсив мой. – М. М.), говорят: «поглотили мы его, только этого дня и ждали мы, дождались, увидели!»» (Плач Иеремии 2:16); «Гнев Его терзает и враждует против меня, скрежещет на меня зубами своими (курсив мой. – М. М.); неприятель мой острит на меня глаза свои. Разинули на меня пасть свою; ругаясь бьют меня по щекам: все сговорились против меня» (Иов 16:10); «А когда я претыкался, они радовались и собирались; собирались ругатели против меня, не знаю за что, поносили и не переставали; с лицемерными насмешниками скрежетали на меня зубами своими» (курсив мой. – М. М.) (Пс. 34:15-16). В этих строках Псалтири, как и во многих других стихах ветхозаветных книг, христианские богословы видели указание на грядущие Страсти Христовы. Потому в Штутгартской псалтири напротив них мастер изобразил, как Христа привели на суд к Понтию Пилату и как два палача бичуют узника огромными плетями[808].

II.4.13. Последователь Босха. Несение креста. Ок. 1530–1540 гг.

Ghent. Museum voor Schone Kunsten. № 1902-H

II.4.14. Воины, которые бичуют Христа по приказу Пилата, скалятся на Христа или скрежещут на него зубами.

Слева: Винчестерская псалтирь. Англия. Середина XII в.

London. British Library. Ms. Cotton Nero C IV. Fol. 21

Справа: Псалтирь св. Людовика и Бланки Кастильской. Париж. Ок. 1225–1235 гг.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 1186. Fol. 23v

II.4.15. Слева: Демон и грешник. Фрагмент Страшного суда, вырезанного Лоренцо Майтани на фасаде собора Орвието. Ок. 1309–1330 гг.

Справа: Искушение Христа в пустыне. «И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4:3-4). Звероподобный Сатана, сложив рот восьмеркой, показывает Христу зубы и высовывает язык. Хотя Спаситель ему отвечает, его уста сомкнуты.

Псалтирь св. Людовика и Бланки Кастильской. Париж. Ок. 1225–1235 гг.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 1186. Fol. 20

Скрежет зубов – знак агрессии, проявление звериного начала в человеке. Вот почему на бессчетных средневековых изображениях так же скалятся демоны, мечтающие «поглотить», т. е. погубить свою жертву[809]. В отличие от ангелов, чьи уста почти всегда замкнуты, бесов было принято изображать с приоткрытой или вовсе разинутой пастью (II.4.15). Нередко их оскал – как на средневековых изображениях львов – напоминал по форме двойную петлю или восьмерку, положенную горизонтально. Искривленные губы – знак свирепости, готовности укусить, впиться в плоть жертвы[810]. Широко раскрытые рты нечистых духов периодически упоминались и в текстах. Бургундский монах Радульф Губастый, описывая демона, который как-то явился его искусить, отмечал, что у него был «растянутый рот» (ore exporrecto)[811]. Во многих позднеантичных и средневековых текстах разинутый и искривленный рот представал как типичное проявление гнева. Как писал английский монах-энциклопедист Александр Неккам (1157–1217), «у воспламененного гневом рот перекашивается в широкий оскал»[812].

Демоны разевают пасти не только чтобы кого-то испугать или пожрать, но и чтобы вдоволь нахохотаться. Как хорошо известно, в христианской мысли и церковной проповеди существовала влиятельная традиция, осуждавшая смех как проводник греха и проявление животного начала в человеке. Ссылаясь на слова Христа «горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6:25), многие богословы утверждали, что он никогда не смеялся. Или, по крайней мере, в Евангелиях нет об этом ни слова. А это уже говорит о том, что смех – вещь опасная. Само собой, это не означает, что смех был изгнан за пределы церкви – как здания, института и сообщества[813]. Многие клирики не только любили пошутить, но считали смех полезным инструментом обращения. Они сочиняли пародийные жития святых или литургии – как, например, «месса пьяниц». А поля богослужебных рукописей или молитвенников в XIII–XV вв. нередко украшались абсурдными и комичными маргиналиями.

Тем не менее в церковной (особенно монашеской) традиции смех оставался под подозрением. Ведь он сотрясает тело, искажает черты лица и ведет к утрате самоконтроля. Многие богословы противопоставляли тихую радость праведников и хохот грешников (risum cum cacchinis). Приемы, с помощью которых демоны искушают людей, часто описывали с помощью глаголов ludere, illudere («играть», «обманывать») и их производных. Стремясь погубить как можно больше душ, бесы вовлекают своих жертв в пагубные игры, строят им ловушки, плодят иллюзии (illusio) и смеются, радуясь пополнению ада. Потому на множестве средневековых изображений нечистые духи гогочут, широко раскрыв рты[814]. Предостережения против громкого смеха, который искажает лицо, в позднее Средневековье и раннее Новое время регулярно звучали в различных нравоучительных сочинениях и наставлениях по хорошим манерам. Считалось, что, широко раскрыв рот, гогочет простонародье – господам пристала легкая улыбка[815]. Потому, показывая хохочущих мучителей и хулителей Христа, художники подчеркивали не только их злобу, но и мужицкую грубость[816].

В XIII в. ангелов впервые стали изображать улыбающимися. На западном фасаде Реймсского собора архангел Гавриил возвещает Марии, что ей суждено родить Сына Божьего. Его губы радостно приподняты. В Магдебурге, Регенсбурге и Амьене Дева улыбается ему в ответ. Так скульпторы стремились показать их тихое ликование – Спаситель грядет, первородный грех будет искуплен. В 1240 г. английский король Генрих III приказал, чтобы херувимы в часовне лондонского Тауэра были изображены с радостными и веселыми лицами[817]. На северном портале Магдебургского собора установлены статуи мудрых и неразумных дев из евангельской притчи (Мф. 25:1-13). Мудрые девы олицетворяли праведников, которым уготована жизнь вечная. Они улыбаются, озаренные внутренним светом. Неразумные девы, которые символизировали грешников, обреченных на вечные муки, в отчаянии заламывают руки, а их лица искажены скорбными гримасами. Интереснее всего взглянуть на рельеф Страшного суда, установленный в 1230-х гг. над вратами Бамбергского собора. Спасенные, стоящие по правую руку от Христа-Судии, радостно улыбаются. По левую руку от него – грешники. На первый взгляд кажется, что и они ликуют. Однако, если присмотреться, мы увидим, что их лица искажены сильнее, а у некоторых приоткрыты рты и видны зубы (у всех праведников уста замкнуты). Перед нами гримасы отчаяния, «плач и скрежет зубов» (Мф. 8:12), ожидающий изверженных во «тьму внешнюю».

Мастера готической эпохи противопоставляли радостную улыбку, которая дозволена ангелам и святым, и смех во весь рот – удел демонов, безумцев и нечестивцев[818].

В позднесредневековой иконографии истязатели часто показывают Христу, Деве Марии, а порой и святым язык (II.4.16). На самом общем уровне высунутый язык – это знак насмешки, злоречия и хулы на Бога[819]. Его можно понимать и буквально (грешники, словно звери, скалятся, неистовствуют и высовывают языки), и иносказательно – как указание на тот орган, который «виновен» в грехах, связанных с речью (peccatum linguae)[820]. По этой логике в реальной судебной практике клеветникам, богохульникам или лжесвидетелям усекали языки, а на многих изображениях преисподней нечестивцы, осужденные за те же грехи на вечные муки, стояли с торчащими изо рта языками или висели на крюках, вонзенных им в языки.

II.4.16. Бичевание Христа. Карлик (шут?) с крючковатым носом бьет Христа по спине розгами и показывает ему язык.

Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 29v

На изображениях Страстей язык – один из главных инструментов агрессии против Христа. Эта идея восходит к многочисленным ветхозаветным текстам, которые обличали коварство злой речи: «Что хвалишься злодейством, сильный? милость Божия всегда со мною; гибель вымышляет язык твой; как изощренная бритва, он у тебя, коварный! ты любишь больше зло, нежели добро, больше ложь, нежели говорить правду; ты любишь всякие гибельные речи, язык коварный: за то Бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища [твоего] и корень твой из земли живых» (Пс. 51:3–7). Злой язык сравнивали с оружием: бичом («Удар бича делает рубцы, а удар языка сокрушит кости», Сир. 28:20), мечом («Язык – острый меч», Пс. 56:5) или луком («Как лук, напрягают язык свой для лжи», Иер. 9:3).

Христианские богословы поставили эти метафоры на службу моральной проповеди. Так, Цезарий Арльский (ок. 470–542 гг.) призывал монахов неустанно бороться с собственными пороками и «убрать в ножны мечи языков», чтобы не ранить друг друга, а Палладий в «Лавсаике» (419–420) уподоблял резкие упреки, обращаемые св. Антонием Великим к некоему нечестивцу, «бичеванию языком»[821]. Из уподобления языка мечу и другим колющим или режущим инструментам возникла идея «двойных ран», которые были нанесены Христу истязателями.

Помимо внешних ран от ударов оружием, он получил и «внутренние», оставленные языками тех, кто над ним глумился. Как писал Бернард Клервоский, Христос, «к богохульствам иудеев смиренный, к ранам терпеливый, поражен внутри языками, снаружи – гвоздями». По его словам, «этот язык более жесток, чем копье, пронзившее Господу ребра. Ведь и он также пронзил Тело Христа… и пронзил уже не бездыханного, но, пронзая, заставил его испустить дух»[822]. В «Зерцале человеческого спасения» обличения и проклятия, которые Христос во время Страстей услышал от иудеев, уподоблялись физическим ударам, которые он претерпел от римлян: «Язычество и синагога бичевали своего Спасителя; язычество бичевало его бичами и розгами, синагога – языками и словами» (synagoga flagellavit eum linguis et verbis)[823]. Потому языки, которые на стольких изображениях Страстей показывают истязатели, видимо, олицетворяли не просто проклятия, а «внутренние» раны, которые могли быть еще больнее, чем внешние.

II.4.17. Языки богохульства. Перед нами иллюстрация к 16-й главе Откровения: «Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания». Комментарий, который сопровождает текст Апокалипсиса в этой рукописи, гласит, что чаша, излитая на престол, означает погибель последователей Антихриста, а то, что они кусали свои языки, – их зависть к праведникам.

Апокалипсис. Солсбери. Ок. 1250 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 403. Fol. 31v

II.4.18. Строители Вавилонской башни, нося кирпичи, высовывают языки, а один из них показывает язык самому Богу, сошедшему «посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие» (Быт. 11:5). Этот жест означает вызов, который они бросили Творцу (ведь они хотели построить башню до небес и сделать «себе имя»), либо напоминает о том, что вначале все люди говорили на одном языке, а потом Господь, чтобы пресечь их греховный замысел, смешал «язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт. 11:6). И потомки Ноя разбрелись по земле.

Переложение Ветхого Завета. Сен-Кантен. 1350 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1753. Fol. 7

По крайней мере с XII в. высунутые языки регулярно появлялись на изображениях богохульников, еретиков и других врагов веры (II.4.17, II.4.18). Несколько таких примеров можно найти в Морализованной Библии, созданной в Париже для членов королевского дома. В ветхозаветной Книге Исход (8:1-15) рассказывалось о том, как фараон, испугавшись одной из казней («вышли жабы и покрыли землю Египетскую»), обрушившихся на его царство по воле Божьей, согласился отпустить израильтян, а потом не исполнил своего общения. На иллюстрации он показывает язык в сторону пророка Моисея и его брата Аарона, которые печально удаляются прочь. Комментарий к этой сцене гласил, что фараон олицетворяет королей и князей, которые смеются над исповедниками, стоит тем от них выйти. На иллюстрации двое монархов и их придворные (или государь и несколько магнатов, один из которых одет в диадему) так же высовывают языки в сторону уходящих от них клириков. Книга, которую один из них держит в руках, олицетворяет авторитет Писания. Показывая язык Моисею и Аарону, фараон бросает вызов их Богу: «Кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил Израиля? Я не знаю Господа и Израиля не отпущу» (Исх. 5:2) (II.4.19)[824].

На другом листе в той же рукописи человек в желто-красной одежде высовывает язык и тычет пальцем в сторону Бога, изображенного в облике Христа (II.4.20). Это «сын одной израильтянки, родившийся от египтянина». Как рассказывалось в Книге Левит (24:10–14), он «поссорился в стане… с израильтянином; хулил… имя Господне и злословил. И привели его к Моисею… и посадили его под стражу, доколе не будет объявлена им воля Господня. И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями». Комментарий к этой истории разъяснял, что этот богохульник олицетворяет mescreanz («неверующих», «неверных») и populicanz («павликан» – еретиков), которые хулят Бога и таинство евхаристии. Потому иллюстрация к комментарию вертикально разделена на две половины. Слева, под фигурой Христа, священник над алтарем поднимает гостию, ставшую его Телом. Справа под злословящим «сыном израильтянки» стоят нечестивцы – двое из них одеты в круглые шапочки, в каких нередко изображали евреев, а один из них вдобавок держит в руках жертвенного козленка – еще одно напоминание об иудейском культе. И богохульник в желтом, и еретики/иудеи предстают в позе, в какой очень часто можно увидеть грешников и демонов. Они движутся вперед (прочь, за рамку миниатюры), но, извернувшись, смотрят назад – на того, кто их изгнал, посрамил или проклял[825].

Представляя палачей Христа с высунутыми языками, художники и скульпторы, среди прочего, уподобляли их демонам. Ведь дьявола и его подручных с раннего Средневековья представляли как звероподобных гибридов со вздыбленными или пламенеющими волосами, языками пламени, исходящими изо рта, или агрессивно торчащими языками такого же цвета[826]. На некоторых изображениях грешник, пожираемый Сатаной, «замещал» его язык, т. е. зримо превращался в орудие своего господина (II.4.21).

Мартин (ум. 579/580 г.), архиепископ Браги и «апостол Галисии», требовал от христиан властвовать «как над распущенными рабами души, над языком, чревом и похотью». Как сформулировал Александр Махов, в средневековой проповеди эта триада (lingua, venter и libido) выстраивалась в ось греховности, пронизывающую человеческое тело. Демонстрируя связь между центрами вожделений и инструментами порока, художники и скульпторы часто представляли дьявола с дополнительными мордами, пастями и языками на животе и в паху. Причем на многих из таких изображений язык, высунутый дьяволом из его нижней личины, помещали ровно на место фаллоса (II.4.22)[827]. Это был своего рода визуальный эвфемизм, позволявший изобличить похоть и потворство плоти как служение демонам, не изображая гениталии Сатаны.

II.4.19. Морализованная Библия. Париж. Ок. 1220–1230 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 2554. Fol. 19

II.4.20. Морализованная Библия. Париж. Ок. 1220–1230 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 2554. Fol. 30

II.4.21. Крылатый монстр, который, видимо, олицетворял дьявола, пожирает грешника. Голова жертвы «замещает» язык чудовища. У человека язык тоже высунут и продолжает эту эстафету.

Капитель в церкви Сен-Пьер в Шовиньи (Франция). Начало XII в.

II.4.22. Сатана с языком на месте фаллоса.

Книга виноградника Господа нашего (Livre de la Vigne de Nostre Seigneur). Франция. Ок. 1450–1470 гг.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 134. Fol. 67v

«Говорение „с высунутым языком“, говорение животом-чревом, говорение гениталиями – три метафоры одного и того же: лжеречи. Высунутый язык поставлен здесь в один ряд с „нижними“ сферами греховности, обнажение языка осмыслено как вариация на темы „телесного низа“ и его греховных проявлений»[828]. В XVI в. французский философ и юрист Жан Боден в трактате «О демономании ведьм» так описывал речь одержимой, через которую на самом деле говорит дьявол: «Когда злой дух говорит, он говорит иногда словно бы в животе, а рот женщины остается закрытым, иногда с языком, высунутым изо рта до колен, иногда – срамными частями», т. е. гениталиями[829].

Вероятно, что и на изображениях Страстей высунутый язык мог напоминать о сексе и телесном низе. Так, у Яна Полака один из еврейских стражников, высмеивающих Христа, показывает ему фигу, высовывает язык, а два пальца левой руки засовывает себе в рот (II.4.23). Похожие жесты часто встречались в сценах Страстей. Например, на гравюре Альбрехта Дюрера один из присутствующих при бичевании Христа облизывает указательный и средний пальцы (II.4.24)[830]. И тем, возможно, намекает на фелляцию. У того же Дюрера есть рисунок c изображением пары обнимающихся крестьян. На ней женщина, приобняв кавалера и слегка улыбаясь, кладет свой пальчик ему в угол рта, а он показывает ей язык и ласкает ее грудь[831].

В немецкой, нидерландской или английской иконографии XIV–XVI вв. римляне и иудеи, измывающиеся над Христом, часто растягивают себе двумя руками кончики рта. При этом некоторые из них одновременно обнажают зубы (II.4.25), высовывают язык (II.4.26) или вдобавок оттягивают себе нижние веки (II.4.27). В англоязычной литературе таких персонажей принято называть mouth-pullers[832].

Что эти жесты значили? В поисках ответа историки обращаются к ветхозаветной Книге пророка Исайи (57:1–5), где говорилось о том, как «сыновья чародейки» глумятся над умирающим праведником. «Он отходит к миру; ходящие прямым путем будут покоиться на ложах своих. Но приблизьтесь сюда вы, сыновья чародейки, семя прелюбодея и блудницы! Над кем вы глумитесь? против кого расширяете рот, высовываете язык? не дети ли вы преступления, семя лжи?» В латинском тексте Вульгаты, там, где в русском Синодальном переводе стоит слово «глумиться», сказано: «Super quem lusistes». А глагол ludere, как подчеркивает Александр Махов, одновременно означал «насмехаться», «дразнить», «играть» и «обманывать»[833].

Комментируя эти строки Исайи, Иероним Стридонский объяснял, что «сыновья чародейки» олицетворяют иудеев-богохульников, которые на Голгофе насмехались над Христом, «плюя ему в лицо и дергая его за бороду, и над которым они расширяли и открывали свой рот и высовывали язык, говоря ему: "Ты Самарянин и бес в Тебе" (Ин. 8:48), и снова: "Он изгоняет бесов не иначе как силою Вельзевула, князя бесовского" (Мф. 12:24)»[834]. Именно так на бессчетных средневековых изображениях поступали и сами демоны, которые в том числе при виде Христа высовывали языки и растягивали кончики губ.

Этот жест известен в западной иконографии по крайней мере с XII в. – у бесов и различных «маргинальных» персонажей (часто олицетворявших пороки), каких было не счесть в декоре романских храмов. К примеру, на церкви Сен-Мартен в Фонтен-д'Озийяке (XII в.) на одном из модильонов вырезана «эксгибиционистка»: закинув ноги за плечи, она выставляет напоказ вульву, а руками растягивает себе кончики рта[835].

II.4.23. Ян Полак. Осмеяние Христа (одна из панелей алтаря францисканской церкви св. Антония в Мюнхене). 1492 г.

Regensburg. Das Historische Museum. № 10/218

II.4.24. Альбрехт Дюрер. Бичевание Христа. Ок. 1497 г.

Washington. National Gallery of Art. № 1943.3.3618

II.4.25. Сверху: Поругание Христа: правый истязатель в него плюет, а левый растягивает уголки рта.

Житие Христа. Англия. Ок. 1190 г. (одна из миниатюр, добавленных ок. 1490 г.).

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 101. Fol. 66v

Снизу: Мастер Пфлокского алтаря. Коронование Христа терновым венцом. Германия. Ок. 1520 г.

Gent. Museum voor Schone Kunsten. № 1913-S

II.4.26. Арест Христа в Гефсиманском саду. Один из воинов с бритой, как у безумца или шута, головой расширяет на него рот и показывает ему язык.

Историческая Библия. Агно. Середина XV в.

St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 343d. Fol. 85

II.4.27. Истязатель, одетый в одну рубаху, расстегнутую на животе, глумливо встает на колени перед Христом, словно перед Царем Иудейским, раздвигает себе кончики рта и оттягивает вниз веки.

Йорг Брей Старший. Коронование Христа терновым венцом (одна из панелей алтаря. Мелькский монастырь, Австрия). 1502 г.

В базилике Сент-Мадлен в бургундском городке Везле (ок. 1120–1140 гг.) есть капитель, которая давно привлекает внимание историков. На ней огромный орел похищает юношу, а за ним стоит демон со вздыбленными волосами, который растягивает руками рот и, подобно бесам на других капителях в храме, высовывает язык (II.4.28). Эта сцена иллюстрирует античный миф о Ганимеде – прекрасном сыне троянского царя Троса, который очень приглянулся богу Зевсу/Юпитеру. Тот, оборотившись орлом или отправив на землю своего орла, вознес юношу на Олимп. Там похищенный стал его возлюбленным и виночерпием на пирах богов. В греческом и римском искусстве сам громовержец или его птица нежно поднимают Ганимеда в небеса, где ему уготованы вечная юность и радость чувственности. Однако на капители, созданной в XII в., от этого языческого апофеоза не осталось и следа. Вознесение превратилось в кошмар, в котором огромный хищник в клюве уносит кричащего пленника.

Дело, видимо, в том, что средневековые авторы порой использовали эту историю в своих диатрибах против содомии, особенно среди клириков и монахов. В ходе монастырских реформ XI–XII вв. многие предостерегали о том, что юные послушники и мальчики, «пожертвованные» родителями в монастыри (так называемые «облаты»), могут пасть жертвами взрослых иноков-совратителей[836]. Петр Дамиани в середине XI в. даже посвятил сексуальным порокам духовенства специальный трактат под названием «Гоморрская книга» (Liber Gomorrhianus). Он утверждал, что клирики, которые вступают в противоестественную связь со своими духовными детьми, по сути совершают инцест. И даже совокупление с животными не так чудовищно, как однополый секс, поскольку в первом случае грешник губит только самого себя, а во втором обрекает на гибель душу того, кого соблазнил[837].

Чтобы показать, кому служат хищники-содомиты и что их ждет на том свете, скульптор, вырезавший капитель в Везле, превратил Ганимеда в жертву хищнической атаки. В отличие от античной иконографии, юноша изображен вниз головой – как Люцифер и другие ангелы-мятежники, низвергнутые с небес в начале времен, или как грешники, которые падают в преисподнюю. Кроме того, бургундский мастер ввел в сцену фигуру демона, которого, конечно, не могло быть в античных версиях сюжета. Его присутствие, видимо, должно было напомнить монахам Везле, что ждет тех, кто соблазняет юношей. Растягивая себе рот и показывая язык, бес то ли радуется тому, что сумел устроить такой страшный грех, то ли задирает монахов, которые могли его видеть, выходя из церкви[838].

II.4.28. Похищение Ганимеда. Капитель в церкви Сен-Мадлен в Везле (Франция). Ок. 1120–1140 гг.

II.4.29. Слева: Жан де Ваврен. Сборник хроник Англии. Англия. 1471–1483 гг.

London. British Library. Ms. Royal 15 E IV. Fol. 295v

Справа: Псалтирь. Северо-Восточная Франция. 1270–1280-е гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 46. Fol. 72

II.4.30. Сатирический диптих. Нидерланды. Ок. 1520 г.

Liège. Collections Artistiques de l'Université de Liège

В XIII в. многие из странных персонажей, населявших «окраины» романских церквей, перекочевали на поля рукописей – в мир книжных маргиналий. Появились там и знакомые нам гримасы (II.4.29 слева)[839]. Откроем Псалтирь, созданную в 1270–1280-х гг. для некой знатной дамы. На листе, открывающем текст 52-го псалма («Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“), в инициале „D“ изображен звероголовый мужлан с огромной дубиной. Он гонит Христа, который, обернувшись к нему, идет в противоположную сторону. На нижнем поле, под строками „Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного“, мы видим человека с такой же дубиной. Он одет в высокий шутовской колпак с бубенцами, скалится во весь рот и двумя руками растягивает его края (II.4.29 справа). Тут маргиналия явно соотносится с текстом и с иконографией инициала. В нем изображен безумец, отвергающий Бога. В ту эпоху он часто представал как сумасшедший с бритой головой и с дубиной в руках либо как шут – в колпаке, разноцветной одежде и с жезлом-маротом. Здесь же в инициале мы видим дикаря, преследующего Спасителя, а на полях – шута-нечестивца, который агрессивно скалится в сторону читателя[840].

Изображения персонажей, которые, растягивая себе рот, скалятся и показывают язык, вероятно, были далекими отголосками античных образов Горгоны Медузы, о которых мы уже говорили. Уже в архаическую эпоху в Греции ее устрашающие личины со свирепым взором, громадной растянутой пастью, свирепым оскалом и торчащим языком использовали как амулеты. В любом случае в христианском контексте этот жест постепенно превратился в инструмент глумления, а потому на исходе Средневековья стал вездесущ в сценах Страстей[841].

Еще один агрессивный жест, который Христу постоянно показывали римляне и иудеи, – это «фига», или «кукиш»[842]. На множестве изображений кто-то из воинов, истязающих Христа, сует ему в лицо кулак, сложенный так, что большой палец просунут между средним и указательным (II.4.31, II.4.32)[843]. Например, на алтарной панели, созданной в Богемии в начале XV в., перед Спасителем, которому на голову водрузили терновый венец, на коленях стоит персонаж в желтом плаще и желтом же юденхуте, который обеими руками показывает ему фиги[844].

Истоки этого жеста уходят в далекое прошлое, и историки спорят о том, что он означал в разные эпохи. В Древнем Риме фига была известна как ficus или manus fica – «рука, сложенная в фигу» (отсюда итальянское название mano fica, испанское mano figa или португальское mano higa) либо как manus obscena («срамная рука»). Вероятно, ее первичная символика была связана с сексом: большой палец олицетворял фаллос, остальные – вульву, а жест целиком – соитие. По смежной версии, рука, сложенная в фигу, представляла именно вульву. Дело в том, что в поздней латыни словом ficus, которое обозначало фиговое дерево и одноименный жест, также именовали женские половые органы (в итальянском – fica или figa)[845].

В любом случае важно, что в истории жеста фиги секс сплетался с магией, а защита – с агрессией. С древнейших времен во многих культурах эрегированный член олицетворял не только деторождение и продолжение рода, но и жизненную энергию: плодородие, благополучие и изобилие. Потому его изображения считались мощными амулетами, способными защитить от злых сил и принести удачу. В Древнем Риме дома и сады защищали фигурки бога Приапа – уродца с гигантским членом. Изображения фаллосов вырезали над дверными проемами или вмуровывали в полы и стены. На одном таком рельефе из Помпей видна подпись «Hic habitat felicitas» – «Здесь пребывает благополучие». Одной из главных специализаций фаллических изображений была защита от дурного глаза (fascinum). Эта идея буквально выражена на римских мозаиках и рельефах, где фаллос стреляет спермой в огромный глаз или атакует его подобно мечу. В обиходе римлян были амулеты в виде крылатых фаллосов (с наездником или без), к которым прикрепляли колокольчики. Амулеты-фаллосы, которые тоже называли fascinum или turpicula res – «непристойной вещицей», «похабкой», – были особенно популярны как защита для детей[846]. Аналогичную роль играл и жест фиги. Сохранилось немало римских амулетов в форме руки, сложенной в фигу, или фаллоса, заканчивающегося такой рукой (II.4.33).

II.4.31. Это изображение – настоящий каталог издевательств, а также маркеров враждебной инаковости. Часть палачей на мусульманский манер одеты в тюрбаны. Один из них держит черный флаг с псевдоеврейской надписью, и такие же буквы вышиты у него на одежде. У воина спереди, который тащит Христа на веревке, монгольские косички. Его штаны спадают, так что мы видим его белье. Его товарищи бьют свою жертву, согбенную под тяжестью креста. Арбалетчик, стоящий в нижнем левом углу (он развернут в профиль, чтобы подчеркнуть его крючковатый нос), одновременно показывает Христу язык и фигу, а сверху еще один воин с таким же профилем и в островерхой шапке, отдаленно напоминающей юденхут, высовывает язык в сторону Девы Марии.

Мастер Ворчестерской панели. Шествие на Голгофу. Бавария. Ок. 1420–1425 гг.

Chicago. The Art Institute of Chicago. № 1947.79

II.4.32 Слева: Коронование Христа терновым венцом. Темнолицый палач, издевательски вставший на колени перед окровавленным узником, словно перед Царем Иудейским, показывает ему язык и фигу.

Молитвенник кардинала Альбрехта Бранденбургского. Брюгге. Ок. 1525–1530 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 19. Fol. 160v

Справа: Жирный мужлан с красным носом, который с ног до головы одет в желтое (указание на его еврейство?), тычет фигой в спину Иисуса, который падает под тяжестью креста.

Лукас Кранах Старший. Шествие на Голгофу. 1537–1538 гг.

Stiftung Preußische Schlösser und Gärten Berlin-Brandenburg Gemäldesammlung. № GK I 1190

II.4.33. Древнеримский амулет-подвеска против дурного глаза в форме фаллоса, заканчивающегося фигой. I в. н. э.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 60.117.7

История фиги как амулета, конечно, не закончилась с Античностью. Маленькие изображения рук, сложенных в кукиш, в средиземноморской Европе продолжали носить вплоть до недавнего времени (а кое-где используют и сейчас). Их изготавливали из коралла, стекла, металла, слоновой кости и других материалов. Такие амулеты из черного янтаря, по крайней мере с XVI–XVII вв., во множестве производили и продавали в Сантьяго-де-Компостела – одной из религиозных «столиц» Европы, финальной точке паломнического пути, который вел к мощам апостола Иакова. Как амулеты-фиги носили, видно на портрете годовалой инфанты Анны Австрийской (дочери испанского короля Филиппа III и будущей жены французского короля Людовика XIII), который был написан Хуаном Пантохой де ла Крусом в 1602 г. (II.4.34)

II.4.34. Хуан Пантоха де ла Крус. Портрет инфанты Анны Австрийской. 1602 г.

Madrid. Monasterio de las Descalzas Reales

На платье девочки развешано множество религиозных символов и предметов, призванных защитить ее от всех опасностей. Причем христианский крест и изображения сердца Христова соседствуют с древними амулетами, которые применялись в Античности, но были давно «христианизированы». В правой руке инфанта держит красную коралловую веточку. Еще в Риме коралл считали защитой от сглаза, хорошим оберегом для детей и лекарством от множества недугов, связанных с кровотечениями (по сходству цвета), а также желудочных колик или эпилепсии. Представления о его защитной и целительной эффективности были унаследованы и христианским Средневековьем. В новой традиции форму коралловых веточек связали с крестом, а их цвет – с кровью, пролитой Спасителем во имя искупления человечества. В Италии коралл особо часто применяли для защиты младенцев и детей, которые считались особенно уязвимыми не только перед болезнями, но и перед силами зла. В XIV–XV вв. даже младенца Христа, сидящего на коленях у Девы Марии, стали изображать с коралловой подвеской на шее или с веткой коралла в руке (чтобы напомнить об ожидающей его крестной муке или о спасительной силе его крови?)[847]. В любом случае коралловые амулеты были полностью интегрированы в христианский контекст, соседствовали с крестами и, видимо, не воспринимались клириками как нечто чуждое, суеверное или ложное (II.4.35). Потому и Анна Австрийская на портрете 1602 г. держит коралл рядом с крестом, а под ним висит черная янтарная рука, сложенная в фигу[848].

Однако в ту же эпоху этот жест мог восприниматься как непристойный и агрессивный. Одним из свидетельств тому служит демонологический трактат «Примеры непостоянства злых духов и демонов» (Tableau de l'inconstance des mauvais anges et demons), который в 1612 г. опубликовал французский судья Пьер де Ланкр (1553–1631). Советник Бордоского парламента, он в 1609 г. был отправлен в Лабурдан, часть баскских земель, принадлежавших французской короне, чтобы очистить эту землю от колдунов и ведьм, дать бой суеверным практикам местных целителей и выправить слишком вольные нравы, которыми были известны жены местных моряков. Перечисляя магические инструменты, которыми пользуются местные колдуны и суеверные простецы, этот демонолог-практик упомянул и о фиге[849].

По словам де Ланкра, в землях, где он боролся с дьяволом, баски и гасконцы, чтобы защититься от колдовских чар, используют амулеты в виде фиги, сделанной из золота, серебра, свинца, черного янтаря или кожи. Этот жест сам по себе непристоен. Потому женщине и тем более девушке не пристало его показывать или носить такое изображение. Выставив в чью-то сторону, человек демонстрирует «свой гнев, пренебрежение и презрение». В 1610 г. в Бордо за колдовство была сожжена некая Катрин д'Абостена. На допросе де Ланкр ее обвинил в том, что ночью 13 сентября 1609 г. она летала на шабаш. На это она отвечала, что отправилась туда, чтобы распрощаться с Сатаной и показать ему фигу (pour faire la figue). И на этих словах показала де Ланкру тот самый жест. Он также упомянул о некой девушке 17 лет. Она была известна на весь Лабур тем, что прекрасно разбирается в метках, какие дьявол оставляет на детях и колдунах, отправляющихся на шабаш. Чтобы защититься от Сатаны, она носила фигу из свинца или олова, которую (по мысли де Ланкра – ошибочно) считала своей защитницей от колдовских чар. Кроме того, он видел девочку 7–8 лет. Ту, по его словам, дьявол каждую ночь увлекал на шабаш. В одной руке у нее был крест, а другую на всем протяжении допроса она держала, сложив в фигу.

II.4.35. Испанские распятия-амулеты: к перекладинам креста прикреплены руки, сложенные в фигу, или полумесяцы, из которых вырастает такая же рука (Hildburgh 1955. Pl. 31).

Дело в том, что в Средние века фига, конечно, применялась не только для магической самозащиты от злых сил, но и для нападения и оскорбления. И эти функции неразделимо связаны. Ведь многие амулеты были призваны охранять, отгоняя болезни и демонов смехом или непристойностью. Именно как жест вызова фига упомянута в «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321). В седьмой ров восьмого круга преисподней, который предназначен для воров, он поместил своего давнего знакомого – Ванни Фуччи (ум. 1300 г.), убийцу и грабителя из Пистойи. В 1293 г. тот участвовал в ограблении одной из капелл в соборе Сан-Зено. Оттуда преступники унесли две серебряные таблички с изображением Девы Марии и апостолов. Фуччи удалось бежать, а власти арестовали Рампино ди Франческо Форези, который не имел отношения к преступлению. Лишь позже Фуччи выдал своего истинного сообщника Ванни делла Монну. В 1295 г. Рампино отпустили, а Ванни делла Монна был казнен[850]. В «Божественной комедии» Фуччи, описав себя как «любителя жить по-скотски», разразился пророчествами о судьбе Флоренции, а потом богохульно показал небесам кукиш:

«По окончаньи речи, вскинув рукии выпятив два кукиша(le mani alzò con amendue le fiche), злодейвоскликнул так: «На, боже, обе штуки!»(Togli, Dio, ch'a te le squadro)С тех самых пор и стал я другом змей:Одна из них ему гортань обвила,как будто говоря: «Молчи, не смей!»,другая – руки, и кругом скрутила,так туго затянув клубок узла,что всякая из них исчезла сила»(пер. М. Л. Лозинского)(II.4.36 сверху)[851].

Средневековые комментаторы Данте видели в этом жесте знак «гордынного и отчаянного гнева» (superba e disperata ira) (Якопо Алигьери, 1322 г.); «отвратительное (turpis) действие», которое демонстрирует природу этого «дьявольского человека», жестокого разбойника, коварного вора и гневливого богохульника. «Когда он был чем-то разгневан, то разражался хулами на Бога, как это делают и другие проклятые, не боящиеся Бога» (Бенвенуто да Имола, 1375–1380 гг.). И называли Ванни «великим хулителем (blasphemator) Бога и святых» (Джованни да Серравелле, 1416–1417 гг.)[852].

Среди историков нет полного согласия по поводу того, как именно выглядел жест, упомянутый Данте. Не совсем ясно, почему, описывая «фигу», он назвал ее «четверней» (squadro). Некоторые предполагают, что Ванни Фуччи мог погрозить небесам, показав на обеих руках «рога», т. е. выставив указательный палец и мизинец, а средний и безымянный прижав к ладони. Этот жест тоже еще в Античности применялся для защиты от сглаза. Однако, судя по средневековым иллюстрациям к «Божественной комедии», Данте скорее имел в виду привычную нам фигу с большим пальцем, просунутым между средним и указательным, или двойную фигу, где вдобавок мизинец просунут между средним и безымянным. Поскольку он показывал этот жест двумя руками, получилась «четверня» (II.4.36 снизу)[853].

II.4.36. Вверху: Ванни Фуччи показывает небесам фиги.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Северная Италия. Ок. 1444–1450 гг.

London. British Library. Ms. Yates Thompson 36. Fol. 46

Внизу: Над фигурой богохульствующего Фуччи начертана – так что буквы устремляются к небесам – его реплика: «На, боже, обе штуки!» Причем здесь он сложил не обычную, а двойную фигу. Интересно, что кто-то из читателей – из соображений благопристойности? – выскоблил фигуры нагих грешников на уровне чресел, а тело одного из них просто вырезал из листа.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Милан. Ок. 1440 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Italien 2017. Fol 284

О том, что фига небесам – это не поэтический вымысел Данте, а известный в Средневековье богохульный жест, ясно говорят статуты нескольких итальянских городов. В Прато (1297 г.) тому, кто «сделает кукиши (ficas fecerit) или покажет ягодицы небу или изображению Бога или Богородицы», пришлось бы заплатить 10 лир за каждый из таких выпадов, а в случае неуплаты виновного ждала бы порка. В Борго-а-Моццано (1363 г.), недалеко от Лукки, было предусмотрено наказание для тех, кто «похулит Бога, Деву Марию, святых или покажет фигу либо сделает что-то еще позорное в адрес их образов»[854].

Суровый францисканец Бернардин Сиенский (1380–1444) в одной из проповедей осуждал тех, кто ведет себя в церкви неподобающе. «Разве вы не понимаете, будучи в храме, как это должно быть неприятно Богу? Разве вы не понимаете, что показываете кукиши Господу Богу (voi fate le fiche a Domenedio) и что не похоже, чтобы вы там заботились о Нем? Кто смеется, кто ест, кто остроумничает, кто поет – увы, все, что вы делаете суетного… грешного, вы делаете во оскорбление Бога и Девы Марии и всех святых, пребывающих во славе!»[855].

Фигу, конечно, показывали не только небесам, но и земным недругам. По свидетельству флорентийского хрониста Джованни Виллани (ум. 1348 г.), на оборонительной башне в Пистойе, родном городе Фуччи, были вырезаны в мраморе изображения двух рук, сложенных в кукиш. Они были обращены в сторону Флоренции – врага пистойцев: «В 1228 году, когда подеста Флоренции был мессер Андреа да Перуджа, флорентийцы снарядили войско против Пистойи, потому что пистойцы беспокоили своими набегами Монтемурло и притесняли его жителей. Войско выступило с кароччо и разорило окрестности Пистойи до самых предместий, разрушило укрепленные башни Монтефьоре, а замок Карминьяно сам сдался флорентийcкой коммуне. Примечательно, что в цитадели Карминьяно была башня вышиной в семьдесят локтей, а наверху из мрамора на два локтя над ней возвышались руки, показывающие Флоренции кукиш»[856].

Писатель и поэт Франко Саккетти (ок. 1335 – 1400 гг.) в «Новеллах» поведал историю, где фигу показывал уже сам Данте: «Однажды названный Данте, прогуливаясь для развлечения в какой-то части города Флоренции, в нагруднике и локотниках, как это тогда обычно делалось, встретил погонщика ослов, перевозившего тюки с каким-то мусором. Шагая позади ослов, погонщик распевал поэму Данте и, пропев кусочек ее, толкал осла и говорил: "Арри". Поравнявшись с ним, Данте основательно ударил его локотником по плечу, говоря: "Этого арри у меня нет". Погонщик не знал, кто такой Данте, и не понимал, почему тот его ударил. Тем не менее он сильно толкает ослов и продолжает свое: "Арри, арри". Отойдя несколько от Данте, он оборачивается к нему и, высунув язык и показав фигу, говорит: "Возьми-ка"»[857].

В XVI в. фигу как оскорбительный жест (причем в адрес изображения) на страницах «Гаргантюа и Пантагрюэля» (в четвертой книге, вышедшей в 1552 г.) упомянул Франсуа Рабле (ум. 1553 г.). Он рассказал о том, как некогда свободный и процветавший, а теперь голый и нищий Остров папефигов (papefigues) попал под власть папоманов. Эти прозрачные прозвища отсылали к католикам-«папопоклонникам» и их врагам – протестантам, которые метафорически, а порой и буквально показывали римским понтификам кукиши[858].

«Однажды во время ежегодного праздника жезлов весельчаковые бургомистры, синдики и тучные раввины отправились на ближний остров Папоманию погулять и поглядеть на праздник. Один из них, увидев портрет папы (там был похвальный обычай выставлять его в праздничные дни на всеобщее погляденье, прикрепив на сей предмет к двум жезлам), показал ему фигу, а в Папомании знак тот почитался за прямое глумление и надругательство. Несколько дней спустя папоманы, пылая мщением, взялись за оружие, без всякого предупреждения вторглись на Остров весельчаков, разграбили его и разорили дотла и вырезали всех бородатых мужчин. Женщин и юнцов они, однако, пощадили – на тех же примерно условиях, какие император Фридрих Барбаросса некогда предъявил миланцам[859].

Во время отсутствия императора миланцы взбунтовались, выгнали из города его жену, императрицу, и для вящего ее посрамления посадили ее задом наперед на старого мула, носившего кличку Такор, т. е. спиной к морде мула, а лицом к крупу [это был один из традиционных методов унижения узурпаторов власти или нарушителей сексуальных норм, который применялся и в Византии, и на Западе. – М. М.[860] ]. По возвращении Фридрих усмирил и подавил мятеж, а благодаря его настойчивости и знаменитый мул Такор был вскоре разыскан. Тогда по повелению императора на торговой площади палач на виду и на глазах у бунтовщиков прикрепил к непотребному месту Такора фиговый листок и от имени императора провозгласил, что тем, кто желает избежать смертной казни, надлежит на виду у всех оторвать фиговый листок зубами, а потом без помощи рук водворить его на прежнее место. Буде же кто от сего уклонится, тех без промедления вешать и удавливать. Иным подобное искупление вины казалось постыдным и позорным, чувство стыда брало у них верх над страхом смерти, и таких вешали. У других страх смерти возобладал над стыдом. Эти, не моргнув глазом, отрывали фиговый листок, показывали его палачу (так что все это видели) да еще приговаривали: "Eссо lо fico" [ «Вот она, фига». – М. М.]. Ценою подобного же бесчестья остатки злосчастных, измученных весельчаков были избавлены и спасены от смерти. Но зато они сделались рабами и данниками врагов своих, и было им присвоено прозвание папефиги – за то, что они показали фигу папскому портрету»[861].

Почти все непристойно-агрессивные жесты, которыми изобилует иконография Страстей, упоминаются в материалах печально известного Трентского дела 1475 г. На Пасху (26 марта) в тирольском городе Тренто – сейчас он принадлежит Италии, а тогда находился во владении австрийского герцога – было найдено тело двухлетнего Симона Унфердорбена. Он пропал за несколько дней до того, в Страстнýю пятницу. Мальчик лежал в протоке рядом с домом (по другой версии – в подвале самого дома), принадлежавшим Самуилу (Шмуэлю) из Нюрнберга – одному из лидеров местной еврейской общины. Обнаружив труп мальчика, его слуги в страхе поспешили известить хозяев, а те – властей.

Сразу после пропажи ребенка в Тренто начали ходить слухи о том, что это дело рук иудеев. И те, еще до того как сами обнаружили тело, стали закрывать окна и двери своих домов, чтобы ненавистники не подкинули им труп мальчика. Когда он был найден, тотчас восторжествовала версия о ритуальном убийстве: что, истязая Симона, трентские иудеи вновь повторили муки, которым их предки некогда подвергли Христа, а кровь невинного отрока использовали для изготовления мацы и в других пасхальных ритуалах (II.4.37). Более 20 человек было арестовано. По итогам процесса с активным применением пытки 13 еврейских мужчин были приговорены к сожжению. Один из них, Моисей, самый старый член общины, до казни умер в тюрьме, а двое попросили их крестить. Как христиан их уже обезглавили, а тела отправили на костер.

На следующий день после обнаружения тела его выставили на алтаре приходской церкви св. Петра, куда ходили родители Симона. И уже 31 марта было объявлено о том, что невинноубиенный отрок совершил первое чудо. Иоганн Хиндербах, епископ и правитель Тренто, начал кампанию по канонизации Симона как мученика, а в город стали стекаться паломники. Трентское дело стало одним из самых громких примеров «кровавого навета» и спровоцировало волну аналогичных обвинений в соседних итальянских городах: Реджио, Мантуе, Портобуффоле, Вероне и т. д.[862]

II.4.37. Мученичество св. Симона Трентского. 1475–1477 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Département Estampes et photographie. № Reserve boite ECU-EA-17 (1)

В ходе следствия применялись жесточайшие пытки. И обвиняемые, которые исходно отрицали свою вину, начали давать показания. В материалах этого дела сохранились подробнейшие описания ритуализованных издевательств, которым иудеи (якобы) подвергли тело Симона – когда он еще был жив и после того, как его задушили. Один из арестованных, Лазарь из Серравалле, бывший слугой в доме Анджело из Вероны, показал, что в шаббат, когда тело убитого мальчика лежало в синагоге, Самуил из Нюрнберга прочел над ним краткую проповедь. Он говорил, что Иисус никак не мог родиться от девы, что его мать Мария была блудницей и что он был зачат в период месячных, когда женщина, по еврейской традиции, нечиста. Эти выпады вполне представимы в его устах. На рубеже XV–XVI вв. их можно было найти в некоторых версиях антихристианского памфлета «Толдот Йешу» («Родословие Иисуса»), который был хорошо знаком евреям-ашкеназам[863].

Закончив обличения, Самуил, по словам Лазаря, бросился к альмемору (кафедре для проповедей и чтения Торы), где лежало мертвое тело Симона, стал показывать в его сторону фиги (соepit facere ficas), бить его по лицу и на него плевать[864]. Товия из Магдебурга дергал Симона за волосы, тоже бил по лицу и плевал. Израиль, сын Самуила, высунул язык, также выставил фигу и, приподняв полы одежды, показал зад и гениталии. Аналогично и другие иудеи показывали фиги и как-то еще насмехались над Симоном. Юный Иоав, который мыл посуду у Товии из Магдебурга, укусил Симона за ухо. Во время допроса он объяснил, что стремился сравняться в издевательствах с Самуилом или даже его превзойти[865].

Во время второго процесса, над женщинами, Белла, вдова Мохара, под пыткой рассказывала, что, стоя в дверях помещения, где лежало тело Симона, стала показывать в его сторону фиги (fatiebat ficas). Одновременно она насмехалась над ним, засунув большой палец правой руки себе в рот и двигая раскрытой ладонью (posuit pollicem manus dextre ipsius Belle super gena dextra et tenendo manum apertam illam admovebat). Кроме того, она показывала язык и плевалась. Жест с большим пальцем во рту идентичен тем, что на множестве сцен Страстей демонстрируют Христу его истязатели[866]. Другая обвиняемая по имени Бона описывала, как евреи били мертвого Симона по лицу, ягодицам, голени. Некоторые из них показывали в его сторону непристойные жесты и приговаривали на еврейском tolle и tluyo. По ее словам, tolle означает «проклятый висельник» (так атаковали Христа), а tluyo – «проклятая висельница» (так атаковали Деву Марию)[867].

Трудно не заметить, что агрессивные жесты (удары, плевки, фиги, непристойное обнажение), которые так подробно (и почти в идентичных выражениях) под пыткой описывали трентские иудеи, точно воспроизводят издевательства, многократно описанные в позднесредневековых страстны́х трактатах и изображенные на бесчисленных гравюрах, фресках или алтарных панелях (II.4.38). Только там они были направлены против Христа, а тут – против христианского ребенка. Из показаний, выбитых у трентских иудеев, следовало, что, издеваясь над Симоном, они тем самым бросали вызов Христу и Деве Марии, издевательски призывали их воскресить мальчика (II.4.39).

II.4.38. По обе стороны от Христа изображены головы его мучителей. Один в него плюет, а второй показывает ему язык.

Христос как Муж скорбей среди символов Страстей (Arma Christi). Немецкая гравюра. Ок. 1450 г.

London. British Museum. № 1895,0915.184

II.4.39. В позднесредневековой иконографии богоубийцы и их потомки обращают одни и те же насмешливо-агрессивные жесты против самого Христа или Девы Марии и против их изображений. На этой гравюре группа иудеев (их можно узнать по псевдоеврейским надписям, остроконечным шляпам и круглым нашивкам на одежде) насмехается над алтарным образом Девы Марии с Младенцем. Один в него плюет, второй показывает в его сторону зад, третий растягивает уголки рта и высовывает язык, а четвертый перекрещивает пальцы в напоминание о распятии.

Гравюра из книги Томаса Мурнера «Поругание и бесчестье, нанесенные образу Марии иудеями» (Страсбург, 1521 г.).

Поскольку все эти показания были даны под пыткой или под угрозой (еще более жестокой) пытки, вероятнее всего, перед нами самооговор. И устами обвиняемых в документах говорят судьи, одержимые кровавым наветом и убежденные в том, что иудеи через тела христианских детей вновь и вновь истязают Христа. Во время первых допросов под пыткой (12 и 13 апреля) Лазарь из Серравалле отвечал судьям: «Скажите мне, что я должен сказать, и я скажу это»[868]. Другие иудеи вначале отрицали свою вину. А признавались, лишь когда их начинали пытать. И чем дольше продолжалась пытка, тем подробнее становились описания тех издевательств и проклятий, которым они подвергли Симона. Некоторые из них, чтобы избавиться от боли, шли на маленькие и отчаянные хитрости. Так, Сара, вдова врача Товии, попросила ее развязать, чтобы она могла показать непристойные жесты, с помощью которых иудеи насмехались над мертвым ребенком[869].

Однако нет ли в показаниях, выбитых у трентских евреев, какой-то доли правды? Этот болезненный вопрос находится в центре книги Ариэля Тоаффа «Кровавые Пасхи. Евреи Европы и ритуальные убийства», которая впервые вышла в 2007 г.[870] В ней известный историк, специалист по истории итальянского еврейства и сын бывшего главного раввина Рима, подвел читателя к мысли о том, что средневековый кровавый навет не всегда был наветом. Некоторые евреи-ашкеназы (а евреи, жившие в Тренто, были выходцами из германских земель) настолько ненавидели христианство и так сильно верили в магические свойства крови, что могли применять ее в ходе ритуальных проклятий в адрес соседей-христиан, которые веками их угнетали, изгоняли и убивали. Книга Тоаффа спровоцировала колоссальный скандал и подняла бурю негодования, которая заставила автора отозвать ее из продажи[871].

Многие читатели – от раввинов и членов еврейских общин до антисемитов разных направлений, не говоря уже об историках-медиевистах, – увидели в ней утверждение, что некоторые евреи-ашкеназы действительно совершали ритуальные убийства христианских детей, чтобы добыть их кровь. Хотя Тоафф прямо не утверждал, что трентские евреи на самом деле замучили мальчика Симона, то, как был выстроен его текст, подталкивало к такому выводу.

Историк исходил из предположения, что даже в признаниях, которые были получены инквизиторами с применением пытки или под угрозой ее применения, можно услышать не только голос судьи (и господствующей культуры), который диктует, что нужно говорить, но и голос обвиняемого. На этой гипотезе построено немало исследований по истории средневековых ересей, ведовства и народных верований, в том числе известные работы Карло Гинзбурга о «бенанданти» и мифологеме шабаша ведьм, которые Тоафф приводил как эталон метода[872]. Без материалов инквизиционных процессов многие сюжеты из истории Средних веков и раннего Нового времени было бы исследовать крайне трудно, а порой и вовсе невозможно, потому что других источников просто нет или крайне мало. Свидетельские показания и признания обвиняемых нельзя отметать как a priori недостоверные.

Соглашаясь с этим по существу, большинство историков, которые откликнулись на книгу Тоаффа, в том числе сам Гинзбург, утверждали, что он пошел по пути доверия слишком далеко. По их убеждению, он утратил критическую дистанцию по отношению к инквизиционным источникам и стал цитировать показания, которые были добыты судьями в Тренто, как объективное, достоверное и не нуждающееся ни в каком ином подтверждении описание произошедшего[873]. И это привело его к ложному и опасному выводу о том, что ритуальные убийства могли случаться. А это сразу было интерпретировано многими читателями, и особенно антисемитами, как признание того, что ритуальные убийства чуть ли не были поставлены на поток[874].

Во втором издании книги, вышедшем в 2008 г., Тоафф добавил послесловие, в котором попытался ответить критикам и четче прояснить свою позицию. По его словам, «ритуальные убийства или детоубийства принадлежат к сфере мифа». Тем не менее «нельзя исключать возможность того, что экстремистские группы или индивиды, которые были одержимы религиозной манией и ослеплены жаждой мести против тех, кого считали ответственными за горести и трагедии их народа, действительно могли совершать преступления, замаскированные под примитивные ритуалы. Однако единственным и проблематичным доказательством этой гипотезы служат признания, полученные с помощью пытки, достоверность которых еще предстоит доказать». При этом, по его убеждению, признания, сделанные – даже под пыткой – иудеями в Тренто в 1475 г., содержат заслуживающие доверия свидетельства об их ментальности, традициях и пасхальных обрядах, которые подтверждаются и собственно еврейскими текстами.

По версии Тоаффа, среди евреев-ашкеназов существовали радикальные группы, полные ненависти к господствующему христианскому большинству. Во время их пасхальных ритуалов звучали ритуализованные проклятия в адрес угнетателей. А для них мог использоваться порошок из крови, взятой у христианина. Ее растворяли в вине (чтобы она «превратилась» в кровь Эдома – так в еврейской традиции называли языческий Рим, а потом христианский мир) и, прочитав проклятия, выливали. При этом, по словам Тоаффа, «использование высушенной крови, полученной от неизвестных, но живых и здравствующих "доноров", чаще всего из семей бедняков, не свидетельствует о существовании ритуальных убийств. Связь между ними существовала только в сознании судей (не только из Тренто), стремившихся доказать кровавый навет против евреев». Кроме того, как подчеркивает Тоафф, несмотря на библейский запрет употреблять в пищу кровь животных (Лев. 17:10–12, Втор. 23–25), некоторые евреи из немецких земель – как и их соседи-христиане – могли использовать кровь (в том числе, возможно, и человеческую) в различных магических и медицинских целях[875].

Показания Лазаря из Серравалле и других иудеев о том, что они подвергли тело Симона коллективным истязаниям и оскорблениям, вероятнее всего, были выбиты судьями. Ведь они стремились уподобить мальчика Христу, а его убийство – Страстям. И для этого требовалось, чтобы его не просто закололи, а подвергли череде издевательств, похожих на те, которые Христос претерпел от рук римлян и иудеев. Однако не вызывает сомнений, что на исходе Средневековья и в раннее Новое время иудеи или «выкресты» действительно использовали разные агрессивно-оскорбительные жесты в адрес христианских реликвий и изображений. Такие случаи упоминаются во множестве судебных – в том числе мелких и обходившихся без применения пытки – дел из разных концов католического мира.

Так, в 1555 г. перед венецианскими инквизиторами предстала престарелая Елена де Фрески Оливи, на которую донесли, что она хулила Бога во время богослужения. За пять лет до того ее сыновья Лазарь, врач, и Исаак, хирург, обратились в христианство и взяли имена Джованни Баттиста и Джованни Джакомо де Фрески Оливи. Джованни Баттиста даже получил степень доктора теологии в Падуанском университете и стал цензором еврейских книг, убежденным преследователем Талмуда. Видимо, их матери, которая боялась остаться одна (ведь психологическая и социальная дистанция между евреями и выкрестами обычно оказывалась даже больше, чем между евреями и «старыми» христианами), тоже пришлось креститься. Она сумела вжиться в роль благочестивой христианской вдовы, но порой вела себя странно и явно давала понять, что на самом деле думает о своей новой вере и новом Боге.

Однажды в церкви, когда священник во время мессы произнес слова «и принял плоть от Духа Святого и Марии Девы и сделался человеком», она, по свидетельству другой женщины, произнесла: «Ты лжешь, ты ублюдок, сын блудницы». Кроме того, она стала корчить рожи и показала фигу в сторону алтаря. Поскольку многие из тех, кто знал Елену, дали показания, что она явно выжила из ума и ее слова следует воспринимать не как намеренное богохульство, а как свидетельство безумия, инквизиционный трибунал не стал карать старуху и обязал Джованни Баттисту изолировать мать у себя в доме до конца ее дней[876].

Упоминания о том, что марраны («новые христиане» или конверсо – «обращенные»), т. е. крещеные иудеи и их потомки, показывали фигу, чтобы выразить презрение к христианским святыням, верованиям и практикам, нередко встречаются в инквизиционных делах из Испании и ее колоний в Новом свете. Как показывает в книге «Тайна и обман. Религия криптоевреев» историк Дэвид Гитлиц, среди испанских марранов было немало тех, кто хранил верность (отдельным) заветам иудаизма и отторгал (многие) христианские верования, которые в страхе перед инквизицией им приходилось на людях почитать. Особое отторжение у них вызывало таинство евхаристии. Марранов часто подозревали в том, что они уклоняются от посещения мессы или, находясь в церкви, отворачиваются от алтаря, чтобы не видеть хлеб и вино, ставшие Телом и Кровью Христа.

К примеру, в 1546 г. Хорхе Альвареса из Лагуардии судили за то, что он показал в сторону Святых Даров фигу и обнажил свой срам по направлению к фигуре Девы Марии и распятию. А в 1648 г. в Мексике некую Бланку Энрикес обвинили в том, что во время мессы она притворно делает вид, что ей нужно вытереть лицо платком. Все для того, чтобы не видеть гостию и чашу, которые священник поднимает после пресуществления, являя всем Бога. Утверждали, что она и ее мать, проходя мимо алтарей, незаметно, под шалями, складывали руки в кукиши[877]. Аналогично фиги показывали и христианским образам, которые часть бывших иудеев, видимо, продолжала воспринимать как идолов, воплощение суеверия или одно из главных олицетворений навязанной им религии.

По словам Гитлица, материалы инквизиционных процессов «демонстрируют несомненный скептицизм и антипатию, которые иудействующие конверсо проявляли к христианской религии – Иисусу, Марии и святым, таинствам и всей совокупности христианских религиозных установлений. Самыми распространенными проявлениями подобного скептицизма, видимо, было уклонение от христианских практик и богохульные речи – всплески агрессии, гневное осмеяние, ирония или мягкая насмешка. […] Подобные реакции вовсе не были характерны лишь для конверсо, поскольку насмешливое неуважение к власти или авторитету – это типичный ответ на чувство бессилия перед их лицом. Позднее Средневековье было пронизано тем, что Монсальво Антон называет "межклассовой, народной культурой… Она непочтительна, подрывает торжественность религии, скептично настроена к высокопарным речам…" Хотя подобные реакции были распространены во всем обществе, то, сколь часто их приписывали иудействующим конверсо, показывает, насколько сильно у них было чувство группового отчуждения»[878].

Преследование «глумлений над католической верой» (burla de nuestra Santa Fe Catholica) было одной из главных задач, поставленных в конце XV в. перед испанской инквизицией. Как писала историк Галина Зеленина, осмеяние церковных догм, таинств и установлений «можно рассматривать не только как сугубо новохристианскую практику, но и как компонент позднесредневековой городской народной культуры, склонной к пародии и бурлеску. В любом случае эта практика очень органична для марранизма как „негативизма“, „отрицательного соблюдения“, проявляющегося – чем позже, тем больше – не в „позитивных“ действиях (соблюдении законов, совершении обрядов), а в отрицании и осмеянии христианских законов и обрядов. Некоторые исследователи склонны видеть в подобных обвинениях не отражение реально существовавшей практики, а клевету». Впрочем, доказать то или иное едва ли возможно. «Решение, верить или не верить инквизиции, зачастую принимается учеными достаточно волюнтаристски»[879].

Многие конверсо явно воспринимали католический культ образов как нарушение второй заповеди и вопиющее идолопоклонство: «Нарисованные святые – это не более чем картинки, которые кто-то нарисовал», «Иисус Христос и другие святые были нарисованы и вырезаны из дерева людьми», «Разве можно поверить, чтобы кусок дерева творил чудеса?»[880] Некоторые из «новых христиан» не только старались уклониться от почитания образов, не хотели держать их в доме, высмеивали, показывали им фиги, но и физически атаковали, например кидали в них камни[881]. Так, в 1489 г. Гонсало Санчеса де Гваделупе из Талаверы-де-ла-Рейны обвинили в том, что, выходя из церкви, он показывал фиги статуям святых. В 1490 г. Гонсало Лопеса де Арнедо заподозрили в том, что он похулил Деву Марию, заявив: «Я отрицаю Бога и Святую Деву», показав им фиги и сказав: «Это для Бога, это для Святой Девы». А в 1547 г. «новую христианку» Беатрис де Оливейру из Логроньо судили за то, что она «выпорола и побила распятие, на котором был изображен образ Христа, показала ему фигу и бросила его в реку»[882].

Не стоит, однако, думать, что насмешка в адрес христианских верований и таинств или непристойные жесты в сторону христианских святынь (гостий, реликвий, изображений и т. д.) были исключительно делом иноверцев, еретиков или бывших иудеев. На исходе Средневековья и в раннее Новое время церковные проповедники и писатели-моралисты постоянно бичевали христиан, которые бесчестят Христа, Деву Марию и святых. Для церковных и светских судов богохульство превратилось в одну из главных угроз для социального порядка. Считалось, что словесные выпады в адрес Бога, святых и святынь – наряду с распутством, содомией и другими моральными прегрешениями – не просто разлагают общество, а обрушивают на него кары Господни, в том числе эпидемии чумы или голод. Преследованием греховных речей занялись не только церковные, но и светские суды. В XVI в. и для протестантов, и для католиков борьба с богохульством превратилась в один из главных инструментов культурного дисциплинирования, сплочения рядов в противостоянии с религиозным оппонентом и искоренения народной религиозности. К примеру, венецианский Совет десяти в 1537 г. учредил специальную комиссию (Esecutori contro la bestemmia) из трех дворян, которые в течение года должны были отвечать за то, чтобы хула в адрес Бога, Девы Марии или святых не осталась без наказания. По городу были установлены специальные таблички, предупреждавшие венецианцев и приезжих о грозящих им карах (они до сих пор сохранились на площадях Сан-Поло, Санто-Стефано и Сан-Дзаккария)[883].

Судебные протоколы и другие источники говорят о том, что католики не скупились на хулу в адрес Небес (например, называли Деву Марию «шлюхой») или оскорбляли святых, показывая их изображениям фиги[884]. Испанский доминиканец Мельхиор Кано (1509–1560) в трактате «Победа над собой», который стал одним из самых популярных нравоучительных сочинений того времени, объяснял, что богохульство может выражаться не только в оскорбительных речах, но и в других знаках – например, если человек покажет фигу (como dando una higa) или сложит пальцы в букву «O» с левой стороны груди[885]. То же касается и плевков. Это был всем понятный презрительный выпад, который мог быть адресован и человеку, и Богу.

В 1564 г. в Толуке, в испанской Мексике, португальца Франсиско Тижеру привлекли к суду за то, что, проигравшись в карты (это был частый повод для богохульных речей и жестов), он плюнул в сторону висевшего на стене изображения распятого Христа и воскликнул: «Да пожалеет тот, кто тебя нарисовал!» Из тюрьмы он писал, что содеял это в гневе и не знал, что в комнате есть распятие. Поскольку, будучи моряком, Франсиско три года провел в турецком плену в Алжире, власти подозревали, что он успел отречься от христианства. В итоге его посадили на осла, провезли по улицам Толуки, дали ему 300 ударов плетью, а потом отрезали его богохульный язык[886].

Агрессивные, непристойные и насмешливые жесты, которые позднесредневековые мастера приписывали истязателям Христа, чаще всего были прекрасно знакомы зрителям созданных ими образов. Это не удивительно, поскольку они не были перенесены в сцены Страстей из текстов Евангелий (те лишь кратко упоминали, что еврейские, а потом римские воины глумились над Иисусом), а конкретизировали их рассказ, переводили его на понятный и принятый в Средневековье язык тела.

Во многих сценах Страстей кто-то из мучителей поворачивается к Христу задом, похлопывает себя по пятой точке, приспускает штаны и, возможно, даже пускает в его сторону газы (II.4.40)[887]. Этот жест нередко «исполняли» воины, одетые как шуты, или шуты, участвовавшие в издевательствах вместе с воинами. Упоминания об агрессивном обнажении можно найти и в текстах страстны́х мистерий. Эти театрализованные действа, которые порой растягивались на много дней, представляли страдания Христа с массой кровавых, натуралистичных, а порой и скабрезных подробностей[888]. Например, в Овернской мистерии, поставленной в 1477 г. в городе Монферран, истязатели получили приказ плюнуть в Иисуса и показать ему свои гениталии. Кроме того, они развернулись к нему задом и испортили воздух[889]. В этом и аналогичных сюжетах безгрешная чистота Христа зримо противопоставлялась порочной нечистоте его истязателей.

II.4.40. Истязатели бьют Христа и глумливо спрашивают: «Кто ударил?» Один из них, повернувшись к нему задом, приспускает штаны.

Лукас ван Лейден. Поругание Христа (гравюра из цикла, посвященного Страстям). 1521 г.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-2011-115-4

Описания непристойных жестов, связанных с телесным низом, встречаются и в агиографии. В Житии св. Патерна Уэльского (Авраншского), жившего в VI в., рассказывается о том, как однажды он вместе со св. Скубилионом пытался обратить идолопоклонников в истинную веру. Но одна бесстыдная женщина, чтобы их смутить, подняла одежду и показала им свой зад. Господь этого так не оставил, и ее ягодицы тотчас покрылись язвами[890]. А в 1280-х гг. францисканский хронист Салимбене де Адам поведал о том, как жестокий правитель Тревизо Альберико да Романо, настоящий «сын беззакония» и «орудие дьявола», когда у него улетел любимый ястреб, «стащил с себя штаны и показал Богу зад в знак упрека и поношения и также насмешки, веря, что так он мстит Богу» (в другой раз правитель, будучи в храме, испражнился на алтарь – именно в том месте, где освящается Тело Господне»)[891].

Порой оскорбительный потенциал зада, зловония и испражнений обращали против того, кто считался средоточием и источником всякой нечистоты, – Сатаны. В «Цветочках св. Франциска Ассизского» (XIV в.) дьявол попытался искусить брата Руффино, приняв облик Христа. Темный дух заявил ему, что и сам он, и св. Франциск обречены на вечную погибель. «Брат Руффино, один из самых знатных людей Ассизи, товарищ святого Франциска и человек великой святости, был в одно время в сильнейшей степени обуреваем и искушаем демоном относительно предопределения. Отчего стал он совсем грустным и печальным, ибо демон влагал ему в сердце, что он осужден и не был предназначен для жизни вечной и что потеряет он то, что приобретет в Ордене. […] Вот однажды является он в образе Распятого и говорит ему: "O, брат Руфин, для чего упорствуешь ты в покаянии и молитве, раз ты не из числа предназначенных к жизни вечной? Поверь мне, ибо я знаю, кого я избрал и предопределил, не верь сыну Петра Бернардоне [св. Франциску. – М. М.], если он скажет тебе противное, и даже не спрашивай его об этом предмете, ибо ни он, ни другой кто знает про то, а только я, Сын Божий. Поэтому уж поверь мне, что ты в числе осужденных, и твой отец, сын Петра Бернардоне, не принят мной в среду моих избранных, ни ты, ни он; к тому же отец, данный тебе, и всякий, кто последует за ним, осуждены"». Узнав об этом, св. Франциск рассказал брату Руффино обо всех иcкушениях, которые тот претерпел, так, словно сам был их свидетелем, и объяснил ему, как прогнать дьявола. Когда ему вновь явится мнимый Христос и скажет: «Ты – осужден!», ты ему отвечай: "Открой рот, чтобы мне в него испражниться [e mo vi ti caco]!". Это послужит для тебя знаком, что это – дьявол, ибо, едва ты дашь ему такой ответ, он немедленно убежит»[892].

У фекальных угроз и оскорбительных обнажений в те времена было немало параллелей в мире книжных маргиналий – комичных, абсурдных, нередко непристойных сценок, заполнявших поля в рыцарских романах, молитвенниках, псалтирях и даже литургических рукописях. Их юмор часто строился на замене высокого низким и демонстрации наготы. Многие персонажи (люди, обезьяны, гибриды…) показывали друг другу (и зрителю) свои задницы, пускали газы и опорожняли желудок; музицировали, вставив в зад трубы; подставляли свой зад птицам, которые залезали в него своими клювами (вероятно, некоторые из таких образов намекали на содомию)[893]. Например, в нидерландской рукописи с текстом «Романа об Александре Великом» под миниатюрой, где македонский царь сражается с драконом, на полях изображена дама, которая, встав на колени, с молитвенным жестом обращается в сторону шута (?). А он, развернувшись к ней задом, испражняется[894].

И таких скатологических (от греческого корня «скатос» – «кал») сюжетов в рукописях XIII–XIV вв. было немало. Карл Вентерсдорф видел в них олицетворение порока, мира, погрязшего в нечистоте, а Рут Меллинкофф – апотропеи, призванные защитить манускрипт и его владельца от сил зла (изгнание злых духов с помощью непристойности и демонстрации срамных органов)[895]. Однако более вероятно, что большинство этих сцен, часто построенных на инверсии высокого и низкого, духовного и плотского, мужского и женского, должно было вызвать ухмылку. А зад напоказ был вызывом – оскорбительным и смешным[896].

В позднесредневековых сценах Страстей мучители и палачи Христа часто бывали одеты в обноски, полураздеты или расхристаны[897]. Их представляли в распахнутых на груди рубахах, спадающих до колен штанах, приспущенных чулках или дырявых лохмотьях. Сквозь расстегнутую одежду или прорехи в ней была видна плоть: волосатые груди, кривые ноги, потные спины или руки со вздувшимися от напряжения мышцами. Например, у Рогира ван дер Вейдена (ок. 1454 г.) палач, который отрубил голову Иоанну Крестителю, сбросил красную куртку c желтой подкладкой и остался в одной рубахе. Его разноцветные, желтый и красный, хузы (штаны-чулки) свернуты ниже колен, так что мы видим голые ноги (II.4.41)[898].

У этих деталей вполне могла быть практическая, повседневная логика. Если судить по сценам казней из позднесредневековых хроник или юридических сборников, профессиональные палачи в XV в. действительно носили очень короткую, узкую и обтягивающую одежду: например, куртку (pourpoint или jaque), которая едва прикрывала зад, и узкие хузы. Во Франции такой наряд вошел в моду в середине XIV в., но вызвал гнев у ревнителей нравственности. Французский король Карл V (1364–1380), который был известен своей добродетелью и, по словам Кристины Пизанской, очень высоко ставил скромность («moult aimoit chastété»), запрещал придворным одеваться столь вызывающим образом. В 1389 г. советник покойного короля Филипп де Мезьер сетовал на то, что «дворяне, а порой и клирики показывают форму своего зада и своих тайных удов женщинам и прочим людям»[899]. В XV в. мужская одежда оставалась довольно короткой, но не такой тесной. Однако, судя по иконографии, обтягивающие пурпуаны сохранились в гардеробе слуг, рабочих, солдат и вообще людей невысокого социального статуса[900]. Кроме того, заплечных дел мастера и палачи действительно нуждались в одежде, которая не сковывала их движений, и, вероятно, в пылу работы скидывали лишнее – потому что вспотели или чтобы не запачкаться.

II.4.41. Неизвестный мастер. Казнь Иоанна Крестителя. Ок. 1510 г. (Копия работы Рогира ван дер Вейдена. Ок. 1455 г.).

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 878

Тем не менее очевидно, что в сценах Страстей Христовых или на изображениях мученичеств полунагота истязателей-иноверцев явно несла в себе осуждающее послание. Она требовалась в первую очередь для того, чтобы подчеркнуть их звериную необузданность и мужицкую грубость – с расстегнутыми рубахами, подвернутыми рукавами или штанинами часто представляли крестьян, ремесленников и других простолюдинов, которые зарабатывают на жизнь ручным трудом. Кроме того, расхристанный костюм порой уподоблял палачей безумцам, разрывающим на себе одежды, или шутам, которые оголяются ради развлечения публики. Уродливые, волосатые и потные истязатели, воплощавшие торжество плоти, противопоставлялись их жертвам – Христу и мученикам, олицетворявшим победу духа.

II.5.1. Йорг Ратгеб (?). Тайная вечеря. Ок. 1505–1510 гг.

Rotterdam. Museum Boijmans Van Beuningen. № 2294

В роттердамском Музее Бойманса – ван Бёнингена хранится панель с изображением Тайной вечери (II.5.1). Ее долго приписывали эксцентричному швабскому мастеру Йоргу Ратгебу. Однако, возможно, ее написал не он, а какой-то другой художник, живший в Южной Германии в начале XVI в. Когда-то она была центральной частью триптиха, посвященного таинству евхаристии. На его боковых створках были написаны ветхозаветные сцены, в которых христианские богословы видели ветхозаветные префигурации этого таинства[901].

В центре круглого стола, за которым сидят апостолы, стоит блюдо с зажаренным пасхальным агнцем[902]. Ученики оживленно беседуют друг с другом, один из них залпом выпивает вино из огромного сосуда с длинным и узким горлышком, а другой смачно сморкается. По полу раскиданы их посохи. В дверях стоит слуга, который наливает из кувшина в кубок воду. Вся сцена напоминает скорее не сакральное действо, а веселую пирушку. На изображениях Тайной вечери, которые писали в то время в Северной Европе, вообще много повседневных и порой приземленных деталей (скажем, один из апостолов ковыряется ножом в зубах[903]). И тем не менее перед нами образ, прославляющий таинство евхаристии и изобличающий духовную порчу, которая угрожает Телу Христову.

Она воплощена в Иуде Искариоте – апостоле-предателе и главном злодее всей христианской традиции[904]. В средневековом искусстве трудно найти персонажа, которого так долго и так изобретательно демонизировали. Иконография Иуды – настоящий каталог знаков, которые изобличали его как орудие дьявола и средоточие порока: алчности, коварства и лицемерия. Как объясняли многие богословы, его главный грех состоял не в самом предательстве (если бы он искренне покаялся, оно было бы прощено), а в том, что он отчаялся в спасении и наложил на себя руки[905]. Отступник, который продал Спасителя за 30 сребреников, Иуда превратился в «патрона» изменников и ростовщиков, а также архетип иудея и один из главных инструментов антиеврейской полемики.

На протяжении столетий Тайная вечеря – пасхальная трапеза Иисуса и двенадцати его учеников в Иерусалиме (Мф. 26:20–30, Мк. 14:18–26, Лк. 22:14–33, Ин. 13:1–17:26) служила для христиан главным символом братства и сплочения общины единоверцев, олицетворением Церкви и евхаристии. Это была последняя встреча учеников перед скорым арестом Христа. Как рассказывалось в Евангелии от Матфея (26:26–28), «когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (ср.: Мк. 14:22–24, Лк. 22:19–20, 1 Кор. 11:23–25). В этих словах видели установление таинства евхаристии; указание на то, что, причащаясь на литургии хлебом и вином, христиане приобщаются к Телу и Крови Бога. Кроме того, во время Тайной вечери Иисус предсказал ученикам, что один из них его предаст, но не открыл, кто именно (Мф. 26:20–25, Мк. 14:18–21, Лк. 22:21–23, Ин. 13:21–28). Изображения последней трапезы Христа и апостолов соединяли все эти темы: общины-церкви, евхаристии и предательства. Однако акценты в разные времена могли расставлять по-разному[906].

В раннехристианском и раннесредневековом искусстве Иуду по облику было не отличить от остальных, праведных апостолов. Это касалось не только его, но и других негативных персонажей Священной истории. Они визуально почти не маркировались, ничто в их внешности не говорило о скрытом внутри пороке, а их черты не «окарикатуривали». Конечно, в богословских текстах и в церковной проповеди алчный апостол-предатель, который, отчаявшись в том, что может спастись, наложил на себя руки, представал как архигрешник, самый презренный из человеков. Однако ненависть и презрение к нему долго не получали визуального выражения. В частности, потому, что в христианской иконографии господствовал трансцендентный лаконизм: максимальная торжественность и плотность символов, минимальное количество «декораций», бытовых или этнографических реалий. Аналогично тексты изобличали Иуду как орудие в руках иудеев, но на изображениях в его чертах лица или одежде не было ничего еврейского. Да и самих первосвященников, книжников и фарисеев, которые строили козни против Христа и подкупали Иуду, как мы уже говорили, без подписей было не отличить от греков или римлян.

Посмотрим на иконографию Тайной вечери. В византийском и раннем итальянском искусстве, которое находилось под колоссальным влиянием византийского, Искариота можно узнать по жестам, которые упоминались в Новом Завете. По свидетельству Матфея (26:23) и Марка (14:20), Иисус предсказал ученикам, что его предаст тот, кто вместе с ним обмакнет кусок в одно блюдо, а в Евангелии от Иоанна (13:26) – тот, кому он подаст кусок. Потому на изображениях этой сцены Иуда либо тянется к блюду с хлебом (символом евхаристии) или рыбой (символом Христа), либо принимает от учителя ломоть хлеба[907]. Порой он сидит почти по центру вытянутого стола рядом с другими апостолами (Христос возлежит во главе стола, слева). Но все остальные развернуты фронтально или в три четверти, а он единственный – в профиль[908]. Или вдобавок все апостолы с нимбами, а он один без нимба[909].

Начиная с XI в. на Западе для того, чтобы противопоставить Иуду другим апостолам, было создано много новых приемов (II.5.2). К примеру, все расположены по одну сторону стола, а он один – по другую, часто напротив Христа, которого собирается предать[910]. Все сидят на высоких стульях или скамьях, а Иуда стоит на коленях или скрючился на крошечной табуретке; они примерно одного роста, а предатель похож на крошечного уродца (II.5.3 слева)[911]. Остальные апостолы с золотыми нимбами, а он без него[912] или с нимбом, выкрашенным в черный[913].

II.5.2. Редкое изображение Тайной вечери, где все действо происходит вокруг круглого (как мир на средневековых картах) стола. На нем – чаша и хлебы, напоминающие о таинстве евхаристии. В центре Иуда, который будто идет по столу (его фигуру мы видим сбоку, а зеленый, в красно-белую крапинку, похожий на цветущий луг стол – сверху). Апостол, который, сидя в самом низу, смотрит на Христа и Иуду, развернут к нам спиной, так что нимб окружает не лицо, а затылок. Все действо заключено в сине-зеленую рамку, которая так напоминает мандорлу – геометрический знак сияния, в каком изображали Бога в небесной славе.

Псалтирь. Тюрингия или Саксония. Первая четверть XIII в.

London. British Library. Ms. Add. 18144. Fol. 13

II.5.3. Слева: Зерцало человеческого спасения. Пфальц. Ок. 1430 г.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Clm 3003. Fol. 41v

Справа: Молитвенник аббата Ульриха Рёша. Виблинген. 1472 г.

Einsiedeln. Stiftsbibliothek. Codex 285 (1106). P. 179

С XII–XIII вв. у святых в католической иконографии стали множиться индивидуальные атрибуты. Они помогали их идентифицировать в длинных рядах небесных заступников, напоминали об обстоятельствах мученичества и ключевых эпизодах из их житий. Св. Лаврентия изображали с металлической решеткой, на которой он был зажарен, св. Варвару – с башней, куда ее заточил отец-язычник, а св. Иеронима – со львом, которого он приручил, вынув у него из лапы занозу[914].

У Иуды Искариота, главного антисвятого христианской иконографии, еще в византийских Псалтирях IX–XI вв. появился свой атрибут – кошель. Мешочек с кровавыми монетами стал в христианской традиции главным символом сребролюбия и вероломства. Считалось, что они некогда погубили одного из апостолов, но угрожают каждому – здесь и сейчас[915]. На страницах «Сада наслаждений» (Hortus deliciarum) – духовной энциклопедии, составленной немецкой аббатисой Геррадой Ландсбергской (XII в.), есть изображение, где Иуда получает деньги за предательство. А рядом подписано: «Иуда – худший из купцов, олицетворяющий ростовщиков, которых Иисус изгнал из храма, так как они возлагают надежду на богатство и хотят, чтобы деньги торжествовали, царили, господствовали, а это пародия на похвалы, славящие Царство Христово на земле[916]».

Поскольку кошель превратился в опознавательный атрибут Иуды, его изображали с ним даже в тех сценах, где предатель еще не получил этих кровавых денег (во время Тайной вечери), и в тех, где он уже их вернул (во время самоубийства)[917]. За столом Тайной вечери он обычно держит кошель за спиной или под скатертью, а порой огромный мешок висит у него на боку или на спине (II.5.3 справа). Кроме того, в северной, реже в итальянской или испанской иконографии Иуду на исходе Средневековья нередко представляли с большим крючковатым носом. Эта хищная деталь подчеркивала порочность его натуры и уподобляла его иудеям – врагам Христа.

В Евангелии от Иоанна (13:27) было сказано, что, после того как Иуда принял из рук Христа кусок хлеба, «вошел в него Сатана». Потому на многих изображениях Тайной вечери в рот предателя залетает черная птица, муха или забирается черный рогатый демон, похожий на крошечную тень. В других вариантах сюжета звероподобный бес сидит у Иуды на плече или парит за его спиной[918]. Этот прием очень часто использовали в средневековой иконографии: зловещая фигурка, которая что-то нашептывает человеку или куда-то его подталкивает, показывала, что он действует по наущению Сатаны (II.5.4)[919].

II.5.4. Иуда получает у первосвященников предательские 30 сребреников. На его плече сидит черный демон, который им верховодит.

Библия бедняков. Германские земли. Ок. 1360–1375 гг.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 20. Fol. 11

Еще одна отличительная черта Иуды – рыжая или огненно-красная шевелюра, а порой и кожа такого же цвета (II.5.5, II.5.6, II.5.7, ср.: II.5.8)[920]. Нередко рыжеволосый и краснолицый предатель был вдобавок одет в буро-оранжеватый или красный плащ[921].

История негативных образов, которые в средневековой Европе связывали с рыжими волосами, была подробно изучена Мишелем Пастуро и Рут Меллинкофф[922]. Рыжим, как и левшам, во многих культурах приписывали множество разных изъянов. На средневековом Западе такие стереотипы встречались не только среди романских народов, где рыжих было немного, но и в германо-скандинавском мире, где такой цвет волос не был особой редкостью. Рыжеволосых подозревали в склонности к обману, вероломству и другим порокам. Рыжим стали называть Каина, который в типологических толкованиях Библии выступал как ветхозаветный прообраз Иуды. А в эпических сказаниях и рыцарских романах рыжие волосы служили одной из примет изменников – Мордреда, который предал короля Артура, или Ганелона, который предал и обрек на гибель Роланда.

На исходе Средневековья суть этих предубеждений была емко сформулирована в «Большом календаре и пасхалиях для пастухов» (Le Grand сalendrier et compost des bergers), который впервые напечатали в 1491 г. В краткой главке, посвященной физиогномике, был поставлен ясный «диагноз»: те, «у кого волосы рыжи, очень гневливы, легко теряют голову и недостаточно верны»[923].

Потому неудивительно, что с огненно-красными волосами стали представлять и Иуду. Первые изображения такого рода, как писал Пастуро, известны с IX в. Однако еще несколько столетий они оставались редкостью. Эта традиция возникла в землях вокруг Рейна и Мааса, а оттуда распространилась почти по всей католической Европе. Правда, в средиземноморских землях, в Италии и Испании, рыжий Иуда укоренился намного слабее, чем к северу от Альп. В Германии в позднем Средневековье была распространена народная этимология его прозвища Искариот, т. е. «человек из Кариота». Его возводили к немецкой фразе «ist gar rot», означавшей, что он «совершенно красен»[924].

Помимо Искариота, рыжая шевелюра в иконографии стала опознавательным знаком и других предателей, а также еретиков, иудеев, мусульман, цыган, прокаженных, калек, самоубийц, бродяг и других отверженных. Конечно, не всех злодеев или изгоев изображали рыжими, не всех рыжих считали изгоями или злодеями, но сама репутация рыжины подталкивала к тому, чтобы выкрасить голову Иуды в этот отверженный цвет[925].

У красного/рыжего была еще одна связка с еврейским вопросом. Дело в том, что в германских землях в позднее Средневековье был распространен зловещий миф о «красных евреях» (die roten Juden)[926]. Он гласил, что за Каспийскими горами живут воинственные еврейские племена, которые в конце времен, когда придет Антихрист, вырвутся на свободу, чтобы обрушиться на христианский мир.

II.5.5. Иуда, единственный из апостолов, изображен рыжим (правда, борода у него темная) и одет в желтый плащ поверх красного хитона (вместе желтый и красный как раз дают рыжий).

Часослов. Лондон. Ок. 1415 г.

London. British Library. Ms. Add. 50001. Fol. 7

II.5.6. В сцене, где Христос омывает ноги апостолу Петру, Иуда рыжеволос, а его кожа красна.

Мастерская Рюланда Фрюауфа Старшего. Алтарь Страстей. Ок. 1500 г.

Regensburg. Das Historische Museum. № HV 1432 a-e

II.5.7. Слева изображен арест Христа в Гефсиманском саду. Все персонажи нарисованы в монохроме, их волосы тоже бесцветны – только Иуда огненно-рыж.

Зерцало человеческого спасения. Франция или Фландрия. Ок. 1430–1450 гг.

Einsiedeln. Stiftsbibliothek. Codex 206 (49). P. 85

II.5.8. Еще один негативный маркер, связанный с волосами Иуды, – это творящийся на его голове хаос. На некоторых изображениях, как здесь, в сцене самоубийства, его представляли со спутанными или торчащими во все стороны патлами. Вздыбленные волосы – это традиционный атрибут дикости, знак владеющих Иудой страстей. В XI–XII вв. такая прическа была одним из главных атрибутов бесов, а также одержимых.

Псалтирь Льюиса. Париж. Ок. 1250 г.

Free Library of Philadelphia. Ms. Lewis E 185. Fol. 13

Это была типично германская версия широкого круга легенд, которые объединяли Антихриста – лжемессию, тирана и гонителя Церкви; десять колен Израилевых, которые в VIII в. до н. э. сгинули в ассирийском плену, но, как было обещано в Третьей книге Ездры, в последние времена должны возвратиться, чтобы служить Мессии на горе Сион; «нечистые народы», которые, по древним преданиям, были некогда заключены Александром Македонским за Каспийскими горами, и Гога с Магогом – племена, которые, как рассказывалось в Откровении Иоанна Богослова, под водительством Сатаны атакуют «стан святых и город возлюбленный»[927].

Чтобы понять, как все они были связаны, необходимо упомянуть минимум о двух текстах. Первый из них – сирийское «Откровение», которое приписывали епископу Мефодию Патарскому (ум. ок. 311 г.). На самом деле оно было написано в конце VII в., в эпоху арабских завоеваний, обрушившихся на все Восточное Средиземноморье. Вплоть до XVI в. «Откровение» служило на Западе одним из главных источников представлений о бедствиях, ожидающих христианский мир в последние времена. В этом пророческом тексте Гог и Магог были отождествлены с «нечистыми народами»[928].

Следующий шаг был сделан в XII в. парижским богословом Петром Едоком – автором «Школьной истории», популярного переложения Ветхого и Нового заветов. В рассказе о последних временах он опирался на давнюю традицию, которая соотносила «нечистые народы», заключенные Александром Македонским за Каспийскими горами, с десятью коленами Израилевыми, прогневившими Бога тем, что впали в идолопоклонство. Резюмируя древние эсхатологические мифы, Петр фактически поставил знак равенства между «нечистыми народами», еврейскими коленами, Гогом и Магогом[929]. В итоге возникло представление о зловещих иудейских ордах, которые в конце времен вторгнутся в пределы христианских царств. В германских землях их назвали «красными евреями».

Около 1480 г. Ганс Рюст напечатал в Аугсбурге карту мира. Далеко на востоке, между Персией, Парфией и Эдемом, откуда были изгнаны Адам с Евой, изображена горная гряда, а в ней – фигурка человечка в юденхуте. Подпись указывала, что там находятся «Гог и Магог, заключенные за Каспийскими горами». А на юге, посреди Красного моря, был нарисован зеленый остров с подписью: «Das rot mer da die rotten iuden in». Она указывала на то, что «красные евреи» обитают именно там[930].

Существует несколько версий того, откуда пошло их прозвание. Вероятнее всего, дело было в негативной символике красного цвета, который при описании иноверцев ассоциировался с жестокостью, злобой, обманом и свирепостью[931]. Потому в средневерхненемецком языке слово «красный» приобрело второе значение – «лживый», «лукавый». Кроме того, красный явно ассоциировался с рыжим цветом волос и бород.

За пределами германоязычного мира выражение «красные евреи» известно не было. В XVI в. французский ученый Гийом Постель, прочтя на латыни трактат об иудейских верованиях и ритуалах, опубликованный крещеным евреем Виктором фон Карбеном (Кёльн, 1508 г.), недоумевал, кто такие Judaei rubri («Красные евреи»), о которых тот говорил[932].

Миф о «красных евреях» родился на стыке еврейской и христианской эсхатологий, еврейских и христианских текстов. Просто по разные стороны религиозной границы он приобрел противоположный знак. Если в католической версии «красные евреи» превратились почти в народ-монстр, на который спроецировали и апокалиптические страхи, связанные с Гогом и Магогом, и традиционные юдофобские мифы, сами иудеи ждали их с упованием. Еще в Талмуде говорилось о том, что потерянные колена оказались за полноводной и бурной рекой под названием Самбатион. Ее воды останавливаются лишь по субботам, но тогда израильтяне не могут ее перейти. Лишь в конце времен, когда наконец-то придет Мессия, река высохнет и они возвратятся, чтобы освободить своих единоверцев.

У евреев мифы о потерянных коленах с того берега Самбатиона неразрывно переплетались с эсхатологическими надеждами на скорый приход Мессии, избавление от тирании христиан и отмщение угнетателям; у христиан – с апокалиптическими страхами перед воцарением Антихриста и гонениями на Церковь, которые развернут его клевреты – евреи и другие иноверцы. В 1523 г. в германских землях было опубликовано несколько летучих листков, которые возвещали, что «красные евреи» уже освободились из заточения. Один из них, вышедший в Аугсбурге, был озаглавлен: «По поводу великого множества и войска евреев, которые долго были заключены и таились в необитаемых пустынях, а теперь вырвались на свободу и встали лагерем в тридцати днях пути от Иерусалима». На его фронтисписе изображена горная долина, недалеко от берега Самбатиона. Там наизготове стоит армия иудеев в доспехах и в юденхутах, над которыми реет огромное знамя с точно такой же шапкой[933].

II.5.9. Красные евреи.

Гербовник (Uffenbachsches Wappenbuch). Страсбург. Начало XV в.

Hamburg. Staats– und Universitätsbibliothek. Cod. 90B in scrin. Fol. 51

Помимо этой гравюры сохранилось не так много изображений «красных евреев». Около 1367 г. в церкви св. Марии (Мариенкирхе) во Франкфурте-на-Одере установили несколько витражей, посвященных деяниям Антихриста. На одном из них мы видим толпу бородатых мужчин в красных одеждах и треугольных юденхутах. Они на берегу Самбатиона ждут Сына погибели. Их лица желты или красноваты. Причем у одних носы длинные и прямые, а у других – вздернутые и похожие на пятачки. Те же два типа носов видны и на другом витраже, где Антихрист (в окружении двух звероподобных бесов), подражая Христу, проповедует в иерусалимском храме. У его ног сидят несколько человек – у двух из них (у одного в юденхуте и у одного без) носы крючковаты, а у их соседа нос вздернут[934]. Как уже говорилось выше, в отличие от антисемитской карикатуры Нового времени, в позднесредневековой иконографии иудеев представляли не только с крючковатыми, но и с плоскими, широкими носами.

Еще одно изображение «красных евреев» можно увидеть в немецком гербовнике, созданном в Страсбурге в первой половине XV в. (II.5.9). На одной из миниатюр там нарисована серая гора c вратами. Вокруг нее стоят восемь краснолицых, зловеще скалящихся, зубастых, желтобородых и желтоволосых иудеев в желтых же юденхутах. А подпись над фигурами гласит: «Это сокровенная гора, под которой пребывают красные евреи; она находится в Индии, где погребен апостол Фома»[935].

Еще одна примета Иуды, которая очень часто встречалась в позднесредневековой иконографии, в том числе и на Тайной вечере из Музея Бойманса – ван Бёнингена, – это одежды желтых оттенков: от ярко-желтого до желто-коричневатого или зеленовато-желтого (II.5.10).

В любой культуре цвет – один из главных инструментов символизации. Западное Средневековье, конечно, не было исключением. Однако следует сразу же отказаться от попыток привести историю цветов к какой-то строгой эволюционной схеме или приписать каждому из них какое-то одно значение или положение на шкале добра-зла. В зависимости от времени, места и контекста конкретного изображения один и тот же цвет мог вызывать как позитивные, так и негативные ассоциации (а часто вовсе ни о чем не говорил и был совершенно нейтрален).

Как сформулировал Мишель Пастуро, в Средние века существовали «хороший» и «плохой» желтый, красный, зеленый и т. д.[936] К примеру, красный, который до XVI в. был самым популярным из цветов, мог подчеркивать величие праведного государя, а мог напоминать об адском пламени, которое на том свете ждет грешника. В артуровских романах XII–XIII вв. действовали алые рыцари, т. е. «рыцари в красной одежде, в красных доспехах и с красными гербами, которые встают на пути героя, чтобы бросить ему вызов или убить: они движимы дурными намерениями и готовы к кровопролитию, а некоторые из них являются выходцами из потустороннего мира. Самый известный из них – рыцарь Мелеагант, сын короля и при этом предатель, который в романе Кретьена де Труа „Рыцарь телеги“ похищает королеву Гвиневеру»[937].

Почему одежда Иуды была так часто выкрашена в желтый? В латинских текстах оттенки, которые мы сегодня отнесли бы к спектру желтого, описывали с помощью множества разных терминов: aureus, flavus (золотой, сияющий желтый), gilvus (ярко-желтый), pallidus (желтовато-бледный, блеклый, выцветший), croceus (шафраново-желтый), luridus (бледно-желтый, восковой), luteus (желто-оранжевый, оранжевый). И «репутация» у этих цветов была разная.

II.5.10. Слева: Рыжеволосый Иуда в желтом хитоне и с красным кошелем почти в цвет волос целует Христа, а стражник с другой стороны в него плюет.

Ганс Гольбейн Старший. Арест Христа 1501 г.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № HM 10

Справа: На первом плане Сатана в желтом хитоне и желтом плаще, искушая Христа в пустыне, призывает его обратить камни в хлебы (Мф. 4:3-4).

Михаэль Пахер. Искушения Христа (одна из панелей алтаря св. Вольфганга). 1471–1479 гг.

Санкт-Вольфганг-им-Зальцкаммергут (Австрия)

Если слово aureus, означавшее яркую, сияющую и золотистую желтизну, могли использовать для описания солнечного света или божественного сияния, luridus, pallidus, luteus и другие темные, грязноватые, красновато-оранжевые или зеленоватые оттенки часто были связаны с чем-то низким и уродливым[938]. По крайней мере, к XIII в. во многих литературных и энциклопедических текстах желтый стал ассоциироваться с обманом, алчностью, завистью, праздностью, предательством и прочими пороками[939]. На юге Франции, где Церковь вела борьбу с катарами (альбигойцами), еретиков, которые покаялись и были приняты в число «верных», принуждали на верхней одежде носить кресты желто-красного, шафранового (croceus) цвета. В XV в. во Фландрии дома клятвопреступников или недобросовестных должников по решению суда порой красили в желтый. Единственным «хорошим» и благородным желтым был золотой. Остальные оттенки пользовались дурной славой. Так, желто-зеленый часто использовался в костюмах шутов и ассоциировался с глупостью и безумием (II.5.11 слева).

II.5.11. Слева: В иллюстрации к 52-му псалму перед царем Давидом изображен безумец, который «сказал… в сердце своем: „нет Бога“». Он целиком одет в желтое, на его поясе висят колокольчики, в руке – жезл-«марот», и он как волынку держит какое-то небольшое животное (делает вид, что в него дует?).

Гийяр де Мулен. Историческая Библия. Париж. Первая четверть XV в.

London. British Library. Ms. Royal 15 D III. Fol. 262

Справа: Гийяр де Мулен. Историческая Библия. Париж. 1411 г.

London. British Library. Ms. Royal 19 D III. Fol. 266

Конечно, придворных шутов не всегда одевали в желтое. Если судить по иконографии, их костюмы бывали двуцветными, по вертикали или наискосок делились на две половины: желтую и зеленую, желтую и красную, желтую и синюю (II.5.11 справа). Одежда в полоску (по-французски le rayé) или двух контрастных цветов (le parti) в позднее Средневековье часто использовалась на изображениях представителей низких и презренных профессий (слуг, наемников, шутов, жонглеров, проституток, мясников, палачей…), иноверцев (иудеев и мусульман), а также негативных персонажей из Священной истории (Каина, Саломеи, безымянных палачей Христа) или из рыцарских романов (как Ганелон из «Песни о Роланде»)[940]. Одеться в желтое значило бросить вызов. Хронист Оливье де ля Марш рассказывал о том, как Генрих де Вюртемберг, граф Монбельярский, в 1474 г. вместе со свитой облачился в желтое и проследовал мимо бургундского герцога Карла Смелого. Тем самым он дал ему понять, что поддержит его противников. В итоге Генрих был посажен в застенок, где провел три года и сошел с ума[941].

С XIII в. в католической иконографии желтый превратился в один из главных маркеров иудейства[942]. В многочисленных сценах Страстей иудейская стража, посланная арестовать Христа в Гефсиманскому саду или присутствовавшая при его казни на Голгофе, держит желтые знамена с (псевдо)-еврейскими письменами, фигурой скорпиона или каким-то еще демоническим символом. С желтым знаменем или в желтом одеянии нередко изображали Синагогу, которая отвергла Христа. Потому плащ Иуды Искариота тоже так часто желт.

Важно, что ассоциация между иудеями и желтым цветом существовала не только в мире воображаемого. Достаточно вспомнить о специальных еврейских знаках, которые в 1215 г. потребовали ввести иерархи, собравшиеся на IV Латеранском соборе. По логике церковных, а потом и светских властей, они были нужны для того, чтобы пресечь недозволенные – прежде всего сексуальные – связи между евреями и христианами. Если ввести для них метки, иудеи не смогут выдавать себя за христиан, а христианам будет проще понять, кто перед ними: свой или чужой. С XIII по XV в. в разных концах Европы для идентификации евреев применяли знаки множества разных форм и расцветок. Однако преобладающим цветом все равно оставался желтый.

Первыми к реализации установок IV Латеранского собора приступили в Англии (аналогично Англия, первой из западных королевств, в 1290 г. изгнала все свое еврейское население). В 1218 г. от имени малолетнего короля Генриха III был выпущен эдикт, который обязывал всех иудеев Англии носить на верхней одежде специальный знак в форме двух скрижалей (tabulae), вырезанных из белой ткани или пергамена (II.5.12)[943]. В христианской иконографии скрижали, на которых были записаны десять заповедей, к этому времени давно превратились в символ Ветхого Завета и иудаизма. В 1275 г. цвет скрижалей было велено сменить на желтый[944].

II.5.12. Неизвестный избивает или гонит трех английских евреев, которые носят знаки в форме скрижалей.

Рочестерская хроника. Ок. 1275 г.

London. Britih Library. Ms. Cotton Nero D II. Fol. 183v

Во Франции король Людовик IX в 1269 г. предписал иудеям, жившим в его королевстве, пришить к верхней одежде кольцо (rota, rouelle) диаметром с ладонь, вырезанное из шафраново-желтой (croceus) ткани (II.5.13)[945]. В германских землях главным знаком еврейства долго служила остроконечная шапка (юденхут). Но в 1434 г. в Аугсбурге для них тоже сделали обязательным желтое «колесо» (Ringel), а потом этот знак был внедрен и в других землях Священной Римской империи[946]. В большинстве городов Центральной и Северной Италии (Флоренции, Вероне, Милане, Кремоне, Пьяченце, Ассизи и т. д.) еврейский знак в XV в. выглядел как тонкий круг из желтой ткани. В источниках его обычно обозначали с помощью буквы «O» («unum O zallum»)[947]. Однако в 1496 г. венецианский сенат объявил, что иудеи прячут свой знак под одеждой. Раз так, пусть носят желтый берет, который будет сразу же виден любому прохожему. Аналогичные решения были приняты в Кремоне и Генуе (где мужчинам-иудеям предписали носить на беретах и шапках желтый знак – fresetto), а также в Милане (мужчины – желтый берет или широкополая шляпа, capello, женщины – желтый воротник, coletto)[948]. Во многих итальянских городах еврейки должны были ходить в желтых накидках или, словно тюрбан, оборачивали вокруг головы желтую ленту[949]. Похожие желтые знаки и платки в обязательном порядке носили проститутки. Например, в Пизе и Болонье им следовало ходить в желтых шалях или с ярко-желтой лентой на голове[950].

II.5.13. Еврейский мальчик вместе с товарищами-христианами принимает в церкви причастие. Узнав об этом, его отец в гневе бросает сына в печь, но Дева Мария спасает его от смерти. На одежде мальчика, его отца и матери нарисованы желтые круги, указывающие на их еврейство.

Готье де Куэнси. Чудеса Богоматери. Северная Франция. XIV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 22928. Fol. 75

Дело в том, что иудейки считались такими же нечистыми, как падшие женщины. Причем это представление влекло за собой реальные ограничения и запреты. Историк Морис Кригель собрал примеры муниципальных норм, которые регулировали поведение иудеев и проституток в городах Испании и Юго-Западной Франции. Например, и тем и другим из страха перед скверной не разрешали прикасаться к продуктам на рынках и в лавках. В Сальсоне, на севере Каталонии, им в 1434 г. запретили трогать мясо, рыбу, хлеб и сухофрукты (а те, кто их все же коснется, были обязаны купить оскверненное). В источниках сохранились упоминания о множестве таких норм. В 1350 г. члены городского совета Лериды приняли решение, что евреи не должны прикасаться к товарам руками – только с помощью палочки. Аналогично евреям и проституткам запрещали посещать общественные бани в те же дни, что (добропорядочные) христиане. В 1346 г. в Тортосе решили, что публичные женщины могут посещать бани только два дня в неделю – по понедельникам (когда туда ходят евреи) или по пятницам (когда туда пускают «сарацин», т. е. мусульман)[951].

Изобличая мучителей Христа, средневековые и ренессансные художники с помощью разных деталей облика и атрибутов часто подчеркивали их еврейство. При этом они не сторонились анахронизма и легко переносили в новозаветные времена костюмы и символы из своего времени. Тем не менее, как отмечает историк искусства Жан Вирт, они не использовали простейший знак, который тотчас позволил бы отделить иудеев от римлян: нашивки. А это, по его мнению, говорит, что еврейский вопрос интересовал их меньше, чем многих историков, занятых интерпретацией художественных творений[952].

Однако он не совсем прав. Подобные знаки действительно появлялись в иконографии Страстей редко, но такие примеры есть. Например, на миниатюре из французского сборника житий святых и иудеи, которые привели Христа на суд к Пилату, и сам римский прокуратор одеты в одинаковые мягкие колпаки, похожие на фригийские. У каждого на груди изображено светло-желтое кольцо – самый распространенный вариант еврейского знака (II.5.14). А в 1486 г. венецианский мастер Карло Кривелли, выполняя заказ для городка Масса-Фермана, написал на алтарном образе сцену Бичевания (II.5.15). Хотя в Евангелиях говорилось о том, что эту муку Иисус претерпел от рук римлян в претории у Пилата (Мф. 27:26, Мк. 15:15, Лк. 23:16, Ин. 19:1), Кривелли изобразил на одежде обоих мучителей по желтому еврейскому кольцу. Скорее всего, он следовал альтернативной традиции, которая утверждала, что Христа бичевали дважды: не только в претории Пилата, но и в Синедрионе или в доме первосвященника Каиафы[953].

Около 1474 г. фламандский художник Йос ван Гент написал алтарный образ для часовни братства Тела Христова в Урбино. Он показал Христа, который на Тайной вечере причащает апостолов. У левого края панели, за спинами других учеников, стоит Иуда Искариот, который держит в руках мешочек с деньгами. На его плечи накинут талит – еврейское молитвенное покрывало. Он выкрашен в желтый. Этот цвет, скорее всего, был выбран не потому, что такие талиты на самом деле носили иудеи во Фландрии или в Италии, а из-за того, что он напоминал о презренном еврействе предателя[954].

II.5.14. Жития святых. Париж. Вторая четверть XIV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 185. Fol. 9v

II.5.15. Карло Кривелли. Бичевание Христа. 1486 г.

Церковь св. Лаврентия, Сильвестра и Руфина в Масса Фермана

Почему на средневековом Западе главным (анти)иудейским цветом стал именно желтый? Точного ответа нет. Возможно, эта символика пришла в католический мир из мусульманских земель. Еще в VIII в. дамасский халиф Омар II (717–720) обязал «зимми» («людей договора»), т. е. немусульман, живших в его обширной державе, носить особые головные уборы и пояса, которые отличали их от правоверных. Для христиан они были синими, для иудеев – желтыми, а для самаритян – красными. Та же цветовая классификация в XIV в. применялась в Египте и Сирии, где христиан обязали носить синие тюрбаны, а иудеев – желтые. Ближе к католическим королевствам ее можно было встретить в мусульманской Испании[955].

По еще одной версии, символическая связка между евреями и желтым цветом возникла из-за того, что они играли важную роль в торговле шафраном – драгоценной специей, лекарством и красителем – по всему Средиземноморью. И задолго до того, как их принудили одеваться в шафраново-желтый, активно использовали этот престижный цвет в своей одежде. Такая ассоциация закрепилась в умах христиан, и, вводя визуальную сегрегацию своих иудейских подданных, они превратили шафраново-желтый в еврейский цвет, и он стал презренным[956].

Но вернемся к средневековой иконографии. Символику желтого, как и других цветов, нельзя воспринимать слишком механистично. Негативные ассоциации не были закреплены за ним раз и навсегда. Его значение зависело от сюжета и соседства (сочетания или контраста) с другими цветами. Во многих случаях «плохой» желтый, в который одевали иудеев и других иноверцев, был неотличим от благородного золота. Ведь его нередко передавали с помощью тех же красок. В желтых одеждах могли представлять не только морально сомнительных персонажей, но и святых – Иосифа (приемного отца Христа), Анну (мать Марии) или Елизавету (мать Иоанна Крестителя). В одной из рукописей «Божественной комедии» Данте, созданной в Тоскане в 1444–1450 гг., поэт – автор и герой поэмы – встает на колени перед апостолом Петром, а за спиной у него восседает Троица: трое мужей в огненно-красных одеяниях. Первый из апостолов одет в длинный желтый хитон, который тут явно не имел никаких негативных ассоциаций[957]. Не всех евреев представляли в одежде желтого цвета; не все, кого одевали в желтое, были евреями; а их еврейство – как у того же Иосифа – не обязательно оценивалось негативно (II.5.16).

Чтобы выяснить, следует ли приписывать желтым хитонам или плащам какой-либо негативный смысл, нужно посмотреть, есть ли вокруг еще персонажи в одежде такого цвета. Скажем, на многих изображениях Тайной вечери Иуда – единственный из апостолов, кто полностью одет в желтое или красное. В этих случаях мы можем быть уверены, что эти цвета использовались для того, чтобы отделить его от других учеников. И вероятно, напоминали о его еврействе (желтый) или о цвете крови и предательской рыжине (красный)[958].

II.5.16. Иуда, который держит в руках красный кошель, изображен с рыжими волосами, но эта рыжина не такая яркая, как у Иоанна Богослова – любимого ученика Христа, который спит на груди у Учителя. Цвет одежды предателя – белый плащ поверх зеленого хитона – отличает его от остальных апостолов. Но тут привычные для Иуды желто-красные или желто-зеленые одеяния достаются его праведным товарищам, а значит, уже не несут негативного послания.

Круг Якоба Корнелиса ван Оостсанена. Тайная вечеря с донаторами, св. Иаковом и св. Марией Магдалиной. Ок. 1525–1530 гг.

Amsterdam. Rijksmuseum. № SK-A-4294

Кроме того, Иуду противопоставляли остальным апостолам не каким-то одним цветом, а с помощью их сочетаний. В позднесредневековой иконографии существовало несколько комбинаций, которые часто использовались в костюмах презренных, неверных или отверженных персонажей: красный и черный; красный и желтый – вместе они как раз давали рыжий; желтый и зеленый – эта пара была популярна в костюмах шутов[959]. Однако и эти сочетания нетрудно найти у позитивных или нейтральных фигур. Они точно превращаются в негативный знак, только если зарезервированы за Иудой или другими «злодеями». На «Тайной вечере», которую Томас фон Виллах в 1460–1470-х гг. написал на стене в церкви св. Георгия в Герламосе (Каринтия, Австрия), краснолицый Иуда с хищным крючковатым носом единственный одет в зеленый хитон, который почти не виден под желтым плащом. Других желтых пятен в этой сцене нет.

Иуда не только алчен, но и распутен. Он олицетворяет вожделение, плотские страсти и невоздержанную сексуальность, которую часто приписывали иудеям. На левой створке Херренбергского алтаря (1519 г.) Йорг Ратгеб изобразил Тайную вечерю[960]. Сбоку от стола рыжеволосый Иуда, опрокинув табурет, вскакивает, чтобы принять протянутый Христом кусок хлеба. Его плащ распахнут так, что мы видим его гульфик с явно эрегированным членом, а из кармашка прямо над ним падают игральные кости и карты – на одной из них нарисован пес. Вспомним о том, что врагов Христа, всех иудеев и вообще грешников постоянно сравнивали с нечистыми псами[961]. На правой створке алтаря, где изображено Воскресение Христа, на земле между спящими или только что очнувшимися воинами тоже раскиданы игральные карты и кости, которыми они развлекались, охраняя гробницу казненного. Обличение азартных игр, которые почти неизбежно сопряжены с пьянством и богохульством, – одна из тем, постоянно звучавших в церковной проповеди того времени[962].

Апостол-предатель воплощал все виды греховного вожделения, триумф плоти над духом и моральное разложение, которое не могло не проявиться и в его теле. На алтарной панели из Музея Бойманса – ван Бёнингена есть одна странная деталь. Юный и безбородый апостол, сидящий по правую руку от Иуды, смачно сморкается на пол. Мы видим две белые капли соплей, которые он только что изверг из носа[963]. Неизвестный создатель «Тайной вечери» точно не выдумал этот жест, а скопировал с какого-то более старого изображения. Например, на одной нидерландской гравюре, выполненной около 1485 г., пожилой бородатый апостол, сосед Иуды, отворачивается от него и затыкает нос пальцами. Он то ли пытается защититься от вони, то ли, скорее, сморкается в складки плаща (хотя тут соплей и не видно) (II.5.17). То же самое происходит на еще одной «Тайной вечере», написанной примерно в ту же эпоху кастильским Мастером Бартоломе (II.5.18). Во всех трех случаях этот жест направлен в сторону кошеля со сребрениками, который висит на поясе у Иуды или зажат в его руке за спиной. Судя по всему, апостол демонстрирует отвращение к алчности отступника (II.5.19) либо пытается изгнать его нечистоту нечистотой своих выделений.

II.5.17. Мастер I. A. M. из Цволле. Тайная вечеря. Ок. 1485 г.

Art Institute of Chicago. № 1954.1146

II.5.18. Мастер Бартоломе. Тайная вечеря (часть высокого алтаря из Сьюдад-Родриго), 1480–1488 гг.

Tucson. The University of Arizona Museum of Art. № 1961.013.043

II.5.19. Жирный мучитель, который глумливо встает перед Христом на колени, протягивая ему вместо скипетра палку, сморкается в знак презрения и отвращения.

Лукас Кранах Старший. Поругание Христа. Ок. 1515–1520 гг.

Частная коллекция (работа была выставлена на торги Sotheby's 5 июля 2018 г.)

Однако существует еще одно объяснение, связанное со средневековыми юдофобскими стереотипами. В католической Европе было распространено убеждение, что от евреев исходит особый отвратительный запах (foetor judaicus), который часто сравнивали с козлиным[964]. Этот миф подразумевал, что иудеи отличаются от других народов не только своей религией, которую можно сменить, но и физиологией (или что физиология тоже должна была измениться после крещения). Объясняя, откуда берется это зловоние, средневековые авторы сплетали медицинские теории с астрологическими, а катализатором в этом процессе служили древние метафоры, уподоблявшие грех болезни. Зловоние, симптом многих физических недугов (например, проказы), воспринималось как одно из внешних проявлений духовной порчи, которая разлагает душу. Если мощам святых приписывали неземное благоухание, то разлагающиеся тела грешников, как считалось, смердели. Во множестве средневековых житий или «примеров», которыми клирики оснащали свои проповеди, дьявол и демоны, посрамленные каким-то подвижником или изгнанные экзорцистом, источают непереносимое зловоние.

Представление об особом еврейском запахе восходит еще к Античности. В IV в. римский историк Аммиан Марцеллин упомянул о том, как император Марк Аврелий (161–180) на пути в Египет через Палестину, «испытывая отвращение к вонючим и нередко производившим смуты иудеям, скорбно воскликнул: "О маркоманны, о квады, о сарматы! Наконец я нашел людей хуже вас"»[965]. В Средневековье юдофобские теории также опирались на авторитет астрологии и теорию планетарных влияний. В соответствии с ней евреи считались одними из «детей» планеты Сатурн. А ее астрологический профиль был напрямую связан с древней мифологией, сложившейся вокруг римского бога Сатурна. Покровительствуя сельскому хозяйству, он, в частности, «отвечал» за навоз как ценное удобрение. А потому, как считалось, издавал дурной запах и сообщал его тем, кто находится под влиянием его планеты.

Одним из грехов, с которым в средневековой проповеди сильнее всего ассоциировалось зловоние, было сладострастие, или похоть (luxuria). В иконографии ее часто олицетворяла блудница или просто девица, разодетая в пух и прах, которая сидела верхом на козле[966] (II.5.20). У него была репутация самого похотливого зверя (а мужчине, чтобы сравняться с козлом в любовных утехах, требовалось съесть его тестикулы). Козел воняет, и отвратительный запах, который, как считалось, исходит от дьявола, сравнивали с козлиным. Верхом на козле или с козлиной головой в руках нередко изображали и персонификацию еврейского закона – Синагогу (II.5.21). Эта деталь напоминала о жертвенных козлятах, которых приносили в Иерусалимский храм. Она противопоставляла кровавую жертву, практиковавшуюся в ветхозаветные времена, и бескровную жертву (евхаристию), которую во время литургии совершают христиане. На антисемитских гравюрах XV–XVII вв. евреев регулярно изображали не только верхом на свинье (всеядном животном, которое, в их представлении, воплощало нечистоту), но и на козле или с длинными козлиными бородами (II.5.22). Все эти образы явно напоминали о связи похоти, иноверия и других грехов с дьяволом. Его на исходе Средневековья часто представляли в облике черного козла или антропоморфного гибрида с козлиными лапами и рогами. А демонологи-теоретики и судьи, которые вели процессы по делам о ведовстве, рассказывали о том, что ведьмы летают на шабаш верхом на козле, а там поклоняются Сатане в том же зверином обличье[967].

II.5.20. Сладострастие (Luxure). На соседних миниатюрах другие пороки тоже восседают на зверях: Гордыня – на льве, Зависть – на псе, Праздность – на осле, Гнев – на леопарде, Обжорство – на волке, а Алчность – на обезьяне.

Часослов. Париж. Середина XV в.

London. British Library. Ms. Yates Thompson 3. Fol. 172v

II.5.21. Синагога, сидя верхом на осле, держит отрубленную козлиную голову. Рука, вырастающая из горизонтальной перекладины креста, на котором распят Христос, вонзает ей в голову меч, что символизирует Господне проклятие. В ее руке желтый флаг, висящий на сломанном древке, а позади за фигурой Евы, которая напоминает о грехопадении и утрате человеком бессмертия, на земле лежит бородатый старец (тоже иудей?) в желтом же одеянии.

Томас фон Филлах. Живой крест. Фреска в церкви св. Андрея в Тёрле (Каринтия, Австрия). Ок. 1475 г.

II.5.22. Витраж XVII в., который воспроизводит фреску, написанную на одной из башен франкфуртского моста. Сверху лежит обескровленное тело Симона – 2,5-летнего христианского мальчика, якобы замученного иудеями в 1475 г. в городе Тренто. Это изображение сочетает множество юдофобских и позорных мотивов: один иудей задом наперед сидит верхом на свинье, держа ее хвост, другой целует ей зад, а третий сосет ее молоко. Справа за ними присматривает волосатый дьявол с козлиными рогами и с таким же, как у них, желтым еврейским значком; а слева верхом на козле, словно вавилонская блудница на семиглавом звере, восседает еврейка.

Frankfurt. Historisches Museum. № X01628

Около 1220 г. Цезарий, наставник послушников в цистерцианском монастыре Гейстербах, в своем «Диалоге о чудесах» рассказывал о еврейской девочке, которая обратилась в христианство и против воли семьи ушла в монастырь. Отец попытался добиться ее возвращения и вместе с родственниками и друзьями явился в обитель. Хотя ей об этом никто не сказал, она почувствовала неприятный «еврейский запах» (foetor Judaicus). Когда аббатиса сообщила ей о приходе родных, та отвечала, что уже поняла это по отвратительной вони, и отказалась к ним выходить[968].

На алтарной панели из Музея Бойманса – ван Бёнингена есть еще одна важная тема, тоже связанная с чистотой и нечистотой – и касается она евхаристии. Как мы уже говорили, Тайная вечеря в христианской традиции – это первая литургия, которую для своих учеников отслужил Христос. Протягивая им хлеб, он сказал: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое» (Мф. 26:26); передав им чашу с вином: «Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета» (Мф. 26:27). Потому каждая месса, на которой хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христовы, напоминала о Тайной вечере. Священник, причащающий верующих Святыми Дарами, уподобляется Христу, но и Христос на некоторых позднесредневековых образах Тайной вечери предстает в роли священника. Изображения последней трапезы Христа и апостолов полны евхаристических ассоциаций, которые обычно ускользают от современного зрителя. На образе из Музея Бойманса – ван Бёнингена над головой Христа парят ангелы, держащие в руках дарохранительницу с гостией – Телом Христовым. Да и маленький круглый хлебец, который Учитель протягивает Иуде Искариоту, изображен как гостия[969].

И тут мы подходим к главному. На наших глазах Иуда принимает причастие, но его уста оскверняют гостию, а для него самого открывается не путь спасения, а путь проклятия. В Евангелии от Иоанна (13:27) было сказано, что, как только предатель принял из рук Христа кусок хлеба, им овладел Сатана. А в Первом послании к Коринфянам (11:26–29) апостол Павел предостерегал верующих, что тот, кто недостоин причастия, но вкушает Тело и Кровь, навлекает на себя Божий гнев: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем».

Изображение апостола-отступника, вкушающего Тело преданного им Богочеловека, напоминало зрителям о том, что не всякий достоин принять причастие, и, вероятно, пробуждало в них страх перед осквернением Святых Даров. Насколько пагубным могли считать причастие Иуды, хорошо видно по сцене Тайной вечере, вышитой на каппе (торжественном литургическом облачении), которую папа Климент V в 1309 г. пожаловал собору города Комменжа. Там вместо куска хлеба (гостии) Иуда съедает мерзкую жабу[970].

Изобличая еретиков и иноверцев, прежде всего иудеев, Церковь постоянно напоминала о евхаристии. Евреи, конечно, отказывались признавать, что пресный хлебец, над которым священник произносит какие-то слова, превращается в Тело Бога, и насмехались над этим верованием. Но и многие христиане не могли понять, как это вообще возможно, и сомневались в том, что, вкушая хлеб, они приобщаются к своему Господу[971]. Да и среди богословов споры о том, как именно следует понимать слова, что хлеб и вино – это Тело и Кровь Христа, продолжались в течение многих столетий.

В 1215 г. на IV Латеранском соборе был принят догмат, который предписал всем католикам верить в следующее: во время мессы хлеб и вино реально пресуществляются в Тело и Кровь Спасителя. За внешним обликом (figurae) Даров, который остается прежним, скрывается невидимая Божественная субстанция. Однако внутри этой идейной рамки оставалось множество разногласий. Так, богословы-францисканцы мыслили евхаристию как знак (sacramentum) преображенного Тела Христа. А это значило, что спасительный эффект причастия был доступен только тем, кто понимает, что этот знак означает, и действительно верует в таинство. Без знания и веры вкушение Святых Даров, по словам английского францисканца Александра Гэльского (ум. 1245 г.), превращается в обычную трапезу, доступную животным и неверным. Что будет, если мышь проберется в ризницу и там съест освященную гостию, лежавшую в дарохранительнице? Ничего. Для нее это будет просто кусок хлеба – так же как и для иудеев, мусульман или язычников[972].

Чем бóльшую роль культ Тела Христова играл в католическом благочестии, тем сильнее был страх перед возможным осквернением гостии. Еретиков и иноверцев, прежде всего иудеев, подозревали в том, что они стремятся похитить гостию, чтобы через нее вновь подвергнуть Христа истязаниям. Однако, помимо внешней угрозы, существовала и внутренняя. Церковь учила, что не всякий христианин и не во всякий момент достоин принять причастие. Для этого требуются предварительная исповедь и покаяние в грехах.

Еще в XII в. Гонорий Августодунский в трактате «Светильник» (Elucidarium) объяснял, что для тех людей, которые причащаются без должной подготовки и относятся к евхаристическим дарам как к обычному вину и хлебу, они превращаются в «яд драконов и гибельную отраву аспидов» (Втор. 32: 33)[973]. А Петр Едок утверждал, что достойного причащение ведет к спасению, а недостойного – к погибели[974]. Немецкий мистик Генрих Сузо (ок. 1295–1366 гг.) в «Книге вечной премудрости» вложил в уста Спасителя слова о том, что для «хорошо подготовленных людей Я – хлеб жизни, для плохо подготовленных – хлеб черствый, а для неподготовленных – несчастье жизни на земле, падение смертельное, вечное проклятие». Далее он объяснял, что «хорошо подготовленные – это просветленные, плохо подготовленные – это грешники, которые волей и делом своим закоснели в смертных грехах»[975].

Как емко сформулировал историк Митчелл Мёрбак, в XV в. у Тела Христова было немало врагов, и силы, угрожавшие чистоте и целостности евхаристии, составляли своего рода континуум опасностей (как говорили клирики – pericula). «Он континуум простирался от евхаристических святотатств, совершенных неверными – еретиками, ведьмами, иудеями, до множества невольных злоупотреблений, допущенных невежественными или слишком ревностными христианами (включая и самих священников), причащающимися в состоянии духовной нечистоты»[976]. Иуда, вкушающий хлеб и недостойный его, служил архетипом осквернения, угрожающего гостии не только со стороны иудеев, но и со стороны недостойных христиан.

То, насколько в эпоху, когда был написан триптих из Музея Бойманса – ван Бёнингена, были важны размышления о праведном и неправедном причастии, хорошо видно по одной необычной миниатюре. Она сохранилась в австрийском Часослове, созданном около 1470 г. для Иоганна Зибенхиртера – великого магистра рыцарского ордена cв. Георгия[977]. На ней под пристальным взглядом епископа трое священников причащают троих мирян, стоящих перед ними на коленях. У первого священника на гостии виден младенец Христос, у второго – ломоть хлеба, а у третьего (с темным, словно у мавра, лицом) – жаба. Как предположил историк Джеффри Хамбургер, эта сцена демонстрирует разницу между ортодоксией и ересью. Верующий католик, который верит в пресуществление пресного хлебца в Тело Христово, действительно причащается. Для второго человека, видимо сомневающегося в реальности пресуществления, хлеб просто остается хлебом. Наконец, третий – это, скорее всего, еретик, отверженная душа, потому для него гостия обращается в демона в облике жабы или в жабу – воплощение всего нечистого[978].

Тот же Цезарий Гейстербахский в одном из «примеров» поведал о том, как некий монах из Эбербаха во время службы увидел, как служивший священник, вкусив гостию, жует горящие угли. В толковании к этому видению было сказано, что тот, кто в состоянии греха принимает Тело Христово, сам обрекает себя на геенну огненную[979]. В средневековых сборниках «примеров» регулярно встречаются истории, в которых недостойно причащающиеся на самом деле вкушают жаб[980].

Как предполагает Мёрбэк, «архипредатель Иуда мог служить экраном для проекции чувства вины, которое испытывали христиане, ощущавшие себя недостойными перед лицом бесконечной Божьей любви. Чтобы избавиться от греха гордыни, они должны были смотреть на свои грехи как на источник величайшего страдания для тела и души Христа, испытывающего боль из-за неблагодарности человечества». С каждым новым грехом Христа не просто вновь отвергают и предают, но его тело вновь покрывается кровоточащими ранами, в его голову вновь вонзаются острые шипы венца, лицо снова покрывается плевками… Как было сказано в одном немецком гимне XV в., Христа пригвоздили к кресту наши великие согрешения. Посему не нужно во всем винить толпу иудеев и несчастного Иуду – вина лежит на нас[981]. Такие призывы, конечно, не стоит воспринимать как проповедь межрелигиозного братства. Они не снимали с иудеев и с апостола-предателя вину за богоубийство. Их цель состояла лишь в том, чтобы призвать самих христиан к интроспекции, покаянию и преображению через осознание своей греховности и вины перед Христом, который за них принял смерть на кресте[982].

От каждого образа расходятся круги ассоциаций. Изображения Тайной вечери, на которых почти всегда можно узнать Иуду, представляли последнюю трапезу Христа и его учеников. Одновременно они говорили о таинстве евхаристии, о мессе и о священстве. Они обличали тех, кто угрожает Телу Христову и Церкви. Фигура Иуды, которая в позднесредневековой иконографии приобрела как никогда отталкивающие черты, превратилась в один из самых зловещих юдофобских образов. Древних и особенно современных евреев представляли с теми же атрибутами, что Иуду, а облик Иуды тотчас напоминал о зловещих изображениях иудеев. Однако полемический заряд этих изображений был обращен не только против них. Многие детали, появившиеся в иконографии Искариота, превратились в инструменты моральной критики. С помощью его устрашающих «портретов» обличали не только алчность во всех ее проявлениях, но и богохульство, азартные игры и другие пороки, в которых многие проповедники и гуманисты на рубеже Средних веков и Нового времени видели угрозу для социального порядка.