Следуя обрывкам послания, которое принес серебристый воробей, они пустились в путь с рассветом, стараясь опередить приближавшуюся бурю. Тренировки Саймона со Слудигом теперь проходили после заката, в свете костра, у него совсем не оставалось времени побыть одному до того момента, как его сморит сон, а уставшее тело начинало просить покоя. Так продолжалось в течение всех следующих дней, снова и снова: бесконечные холмистые поля, покрытые снегом, темные контуры низкорослых деревьев, упрямый ветер, вызывавший онемение. Саймон радовался, что его борода становилась все гуще: без нее, часто думал он, ветер сорвал бы с него кожу до самых костей.

Складывалось впечатление, что ветер уже разровнял лицо земли, почти не оставив ничего заметного или запоминающегося. Если бы не постоянно расширявшаяся линия леса на горизонте, он мог бы подумать, что каждое утро они просыпаются в одном и том же холодном открытом месте. С грустью вспоминая свою теплую постель в Хейхолте, Саймон решил, что, даже если сам Король Бурь перебрался в замок вместе со своими многочисленными, как снежинки, приспешниками, он мог бы счастливо жить в комнате для слуг. Саймон отчаянно хотел вернуться домой и был близок к тому, чтобы согласиться на матрас в аду, если дьявол одолжит ему подушку.

Шли дни, буря продолжала расти у них за спиной, и черная колонна угрожающе росла на северо-западном небе. Огромные руки туч цеплялись за небесный свод, словно ветви огромного дерева. Между ними мерцали молнии.

– Она двигается не слишком быстро, – однажды заметил Саймон, когда они поглощали скромную полуденную трапезу.

Его голос дрожал, и ему это совсем не понравилось.

Бинабик кивнул.

– Она растет, но распространяется медленно, – согласился тролль. – За это нам следует благодарить богов. – На его лице появилось неожиданно безнадежное выражение. – Чем медленнее она движется, тем дольше находится не над нами – но когда она до нас доберется, то принесет с собой тьму, которая не уйдет, как бывает с обычными бурями.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Саймон, у которого заметно дрожал голос.

– Это не просто буря со снегом и дождем, – осторожно заговорил Бинабик. – Мне кажется, ее задача состоит в том, чтобы приносить с собой страх. Она взяла свое начало в Стормспайке и выглядит, как нечто противоестественное. – Он с извиняющимся видом развел руки в стороны. – Буря приближается, но, как ты сказал, не слишком быстро.

– Мне известно о таких вещах, – вмешался Слудиг, – но, должен признаться, я очень рад, что мы скоро покинем Пустоши. – Он посмотрел на юг и прищурился. – Через два дня мы доберемся до Альдхорта. Там у нас появится надежда найти защиту.

Бинабик вздохнул.

– Надеюсь, ты прав, но я боюсь, что для защиты нам потребуется кое-что побольше, чем лесные деревья или крыша.

– Ты имеешь в виду мечи? – тихо спросил Саймон.

Тролль пожал плечами.

– Может быть. Если мы найдем все три, возможно, зиму можно будет держать на расстоянии копья – или даже оттолкнуть еще дальше. Но сначала мы должны попасть туда, куда нас отправила Джелой. В противном случае нам останется лишь тревожиться о вещах, которые неспособны изменить, а это глупость. – Он вымученно улыбнулся. – «Когда ты лишаешься зубов, – так говорят кануки, – научись любить кашу».

Санцеллан Эйдонитис казался на удивление пустынным, даже для столь позднего часа. В некоторых общих комнатах несколько человек о чем-то разговаривали приглушенными голосами, в коридорах изредка попадались священники с зажженными свечами, спешившие по каким-то поручениям. Но, если о них забыть, они никого не встретили. Пламя факелов металось по стенам, словно его тревожил беспокойный ветерок.

Мириамель и Кадрах находились в заброшенной галерее на верхнем этаже, направляясь из коридора, где располагались комнаты для приезжавших сюда священников, в административное и церемониальное сердце Дома Бога, когда монах указал Мириамель на окутанный тенями альков с окном.

– Опустите свечу пониже, подойдите сюда и посмотрите, – тихо сказал он.

Мириамель пристроила свечу в щель между двумя плитками, наклонилась вперед и почувствовала, как холодный воздух ударил ей в лицо.

– И на что мне смотреть?

– Вон там, внизу. Видите мужчин с факелами?

Кадрах попытался показать ей в узкое окошко, куда посмотреть. Мириамель увидела во дворе примерно два десятка мужчин в доспехах и плащах, на плечах они держали копья.

– Да, – медленно проговорила она. Солдаты ничего особенно не делали, как ей показалось, только грели руки около обложенных камнями костров, горевших во дворе. – И что?

– Они из домашней стражи герцога Бенигариса, – мрачно ответил Кадрах. – Кто-то знает, что сегодня ночью здесь будут серьезные проблемы.

– Но мне казалось, что солдатам не разрешается брать с собой оружие в Санцеллан Эйдонитис. – От наконечников копий, точно языки пламени, отражался свет факелов.

– Сейчас здесь гостит герцог Бенигарис, поскольку он был приглашен на банкет Ликтора.

– А почему он не вернулся в Санцеллан Маистревис? – Мириамель отошла от окна, из которого отчаянно дуло. – Это же совсем рядом.

– Хороший вопрос, – ответил Кадрах, и на его лице, располосованном тенями, появилась кислая улыбка. – Действительно, почему?

Саймон пришел в себя после полета через темные пространства и пронзительно вопивший ветер, который продолжал завывать, но по мере того, как мрак начал отступать, перед глазами у него расцветал красный свет.

– Врен, маленький идиот! – визжал кто-то рядом. – Кровь попала в круг!

Саймон попытался сделать вдох и почувствовал, как что-то на него давит, толкает вниз, и легкие отказываются подчиняться. На мгновение у него промелькнула мысль, что на него упала крыша. Пожар? Красный свет ревел и набирал силу. Неужели загорелся Хейхолт?

Но тут он увидел огромную фигуру в чем-то белом, развевавшемся на ветру. Казалось, она вытянулась до самых верхушек деревьев и дальше устремилась в небо. Лишь через некоторое время он сообразил, что лежит на ледяной земле, а над ним стоит Скоди, которая на кого-то орет. Сколько времени?..

Мальчик по имени Врен с выпученными на смуглом лице глазами извивался на земле неподалеку от Саймона, прижимая обе руки к горлу. К нему никто не подходил и не прикасался, а он отчаянно колотил ногами по замерзшей земле. Где-то рядом завыла Кантака.

– Ты плохой! – вопила Скоди, лицо которой стало малиновым от ярости. – Плохой Врен! Пролил кровь! Они сейчас полезут! Плохой! – Она сделала глубокий вдох. – Наказание! – Мальчишка извивался на земле, точно растоптанная змея.

За спиной Скоди из самого центра пульсировавшего огня за ней наблюдало окутанное тенью лицо, подвижный рот которого смеялся. Через мгновение бездонные черные глаза остановились на Саймоне, и их неожиданное прикосновение было подобно ледяному языку, лизнувшему его в щеку. Он попытался закричать, но непонятная огромная тяжесть давила ему на спину.

Маленькая мушка, – прошептал голос у него в голове, тягучий и темный, словно сама земля. Он преследовал Саймона во множестве снов, голос красных глаз и обжигающего мрака. – Мы встречаем тебя в странных местах… а еще у тебя есть меч. Мы должны рассказать о тебе нашему Господину. Ему будет интересно. – Голос замолчал, существо в пламени костра, казалось, стало расти, а глаза превратились в холодные черные ямы в сердце преисподней. – О, посмотри на себя, человеческий детеныш, – ворковал он. – У тебя идет кровь.

Саймон вытащил из-под себя дрожавшую руку, заинтересовавшись тем, почему ему кажется странным, что она его слушается. Когда он убрал ее с рукояти Шипа, он увидел, что его пальцы действительно испачканы кровью.

– Наказаны! – визжала Скоди, и ее детский голос прервался. – Все будут наказаны! Мы должны были сделать подарок Лорду и Леди!

Снова завыла волчица.

Врен, лежавший лицом вниз у ног Скоди, обмяк. А Саймон рассеянно смотрел, как земля вспучилась, закрыв от него бледное, скорчившееся тело мальчика. Через мгновение совсем рядом с ним появился еще один шевелившийся бугорок, частично оттаявшая земля разошлась в стороны с громким чавкающим звуком, и наружу вылезла тонкая темная рука, которая тянулась к тусклым звездам расставленными, точно лепестки черного цветка, пальцами с длинными когтями. Следом появилась еще одна, а за ней бледные глаза и голова размером не больше яблока. На сморщенном лице с черными усами расцвела улыбка, открыв острые, как иголки, зубы.

Саймон попытался увернуться, не в силах даже закричать. На земле появилась новая дюжина бугорков, потом еще. А через мгновение копатели начали выбираться наружу, точно черви из лопнувшего трупа.

– Буккены! – испуганно завопила Скоди. – Буккены! Врен, маленький придурок, я же тебе говорила, чтобы ты постарался не пролить кровь в магическом круге! – Она принялась махать жирными руками на копателей, которые перебирались через визжавших детей, точно море пищащих крыс. – Я его наказала! – кричала Скоди, показывая на неподвижно лежавшего на земле мальчика. – Уходите! – Скоди повернулась к костру. – Прогоните их, господин! Заставьте уйти!

Пламя металось на ветру, но лицо в нем только наблюдало за происходящим.

– Помоги! Саймон! – охрипшим от страха голосом крикнул Бинабик. – Помоги нам! Мы все еще связаны!

Саймон перекатился, не обращая внимания на боль, и попытался подобрать под себя колени. Его спину сжимал узел, который не давал пошевелиться, словно его лягнула лошадь, и ему казалось, будто воздух у него перед глазами наполнен блестящими снежинками.

– Бинабик! – простонал он.

Волна визжавших черных существ оторвалась от основного скопления и потекла мимо детей в сторону стены аббатства, где лежали Слудиг и тролль.

– Остановитесь! Я вас заставлю! – Скоди зажала уши руками, как будто хотела спрятаться от жалобных криков детей. Маленькая нога, бледная, как гриб, на мгновение показалась из массы копателей, и тут же снова исчезла. – Остановитесь!

Неожиданно земля вокруг нее словно взорвалась, куски студенистой грязи заляпали ночную рубашку, множество рук, похожих на паучьи лапы, обхватили икры, и копатели принялись взбираться вверх по ногам Скоди, точно те превратились в два ствола. Ночная рубашка начала распухать, когда копатели, которых становилось все больше, стали забираться под нее, пока тонкая ткань не разорвалась, словно забитый до отказа мешок, открыв миру копошившуюся массу тощих ног, рук с когтями и глаз, почти полностью скрывших толстое тело Скоди. Она широко открыла рот, собираясь закричать, в него тут же по самое плечо забралась худая рука, и глаза Скоди вылезли из орбит.

Саймону наконец удалось встать на четвереньки, когда мимо него, словно молния, пронеслась серая тень и врезалась в извивавшуюся, громко стонавшую массу плоти, которая была Скоди, и повалила ее на землю. Мяукающие крики копателей стали пронзительными и быстро превратились в вопли страха, когда Кантака принялась ломать им шеи и крушить черепа, с ликованием подбрасывая в воздух маленькие тела. Через мгновение она с ними покончила и помчалась в сторону толпы копателей, набросившихся на Бинабика и Слудига.

Неожиданно пламя в костре вспыхнуло особенно ярко и поднялось на огромную высоту, а бесформенное существо внутри принялось хохотать. Саймон чувствовал, как его жуткое веселье высасывает из него жизнь и лишает сил.

Как весело, маленькая мошка, разве ты со мной не согласен? Подойди ко мне ближе, и мы посмотрим вместе.

Саймон пытался не обращать внимания на притяжение жуткого голоса и настойчивую силу слов. С трудом прогоняя боль, он поднялся на ноги и, спотыкаясь, начал отходить от костра и существа, прятавшегося в нем. Он опирался на Шип, как на костыль, хотя рукоять то и дело выскальзывала из покрытых кровью рук. Рана, оставленная Вреном у него на спине, превратилась в холодную боль и онемение, причинявшее ему страдание.

Существо, которое призвала Скоди, продолжало над ним потешаться, голос эхом разгуливал в голове Саймона, развлекаясь, как жестокий ребенок с пойманным насекомым.

Маленькая мошка, ты куда собрался? Иди сюда. Господин захочет с тобой встретиться…

Саймон изо всех сил старался не останавливаться, медленно направляясь в противоположную от страшного существа сторону, и ему казалось, будто жизнь вытекает из него, как песок. Визгливые голоса копателей и радостное, влажное рычание Кантаки звучали у него в ушах, точно далекий рев.

Он даже довольно долго не замечал вцепившиеся ему в ноги когти, а когда наконец посмотрел вниз, в паучьи глаза буккена, у него возникло ощущение, будто перед ним окно в какой-то другой мир, жуткое место, к счастью, отделенное от его собственного. И только после того, как острые когти начали рвать штаны, царапая кожу под ними, он вынырнул из подобного сну состояния и с криком ужаса врезал кулаком в сморщенное лицо. Но уже другие копатели карабкались по его ногам, и Саймон с отвращением принялся лягаться и подпрыгивать, чтобы от них избавиться, но, казалось, им нет числа, как термитам.

Шип снова задрожал у него в руках; не особо думая, Саймон поднял его, и черный клинок со свистом опустился на скопление злобных существ. Саймон почувствовал, как меч загудел, словно исполнял тихую песню. Став невероятно легким, Шип отрубал головы и руки, точно стебли травы, и черный гной и кровь текли по нему ручьями. Каждый взмах отзывался ослепительной болью в спине Саймона, но одновременно он чувствовал, как его наполняет безумный восторг. И даже когда все копатели, окружавшие его, сбежали или были убиты, он продолжал рубить гору трупов.

О, да ты у нас свирепая мошка! Иди к нам. – Голос, казалось, пробирался в голову Саймона, точно в открытую рану, и он сморщился от отвращения. – Сегодня великая ночь, дикая ночь.

– Саймон! – приглушенный крик Бинабика наконец разорвал исступление ненависти. – Саймон! Развяжи нас!

Ты же знаешь, что мы победим, маленькая мошка. Даже в это мгновение, далеко на юге, один из ваших величайших союзников терпит поражение… ощущает отчаяние… умирает…

Деорнот посмотрел на разбитое лицо принца.

– Утром?! – вскричал он так громко, что один из стражей нахмурился. Тритингам, кутавшимся в тяжелые шерстяные плащи, чтобы согреться, совсем не нравилось, что им выпало стоять на страже около обдуваемого всеми ветрами загона для скота. – Почему бы просто не взять и не убить вас?

– Это шанс, – сказал Джошуа и отчаянно закашлялся.

– Какой такой шанс? – с горечью спросил Деорнот. – Разве сможет однорукий мужчина, да еще избитый до полусмерти, встать утром и победить великана? Великодушный Эйдон, жаль, что я не могу добраться до этой змеи Фиколмия…

В ответ Джошуа сплюнул на землю сгусток крови.

– Принц прав, – вмешалась Джелой. – Это шанс. Все, что угодно, лучше, чем ничего.

Женщина-ведьма вернулась в загон, чтобы позаботиться о Джошуа. Стражники быстро расступились в стороны, пропуская ее: слух о ней уже прокатился по лагерю. Дочь Фиколмия с ней не пришла. Воршеву с еще не высохшими слезами от гнева и печали заперли в фургоне отца.

– Ведь преимущество было на вашей стороне, – сказал Деорнот женщине-ведьме. – Почему вы не нанесли удар? Почему позволили прислать сюда стражников?

Желтые глаза Джелой сверкнули в свете факелов.

– У меня не было никакого преимущества. Я уже тебе говорила, что не могу применять боевую магию. Да, я сумела выбраться из загона, но все остальное было самым обычным блефом. А теперь помолчи о том, чего не знаешь, и не мешай мне использовать мои умения как полагается. – И она снова повернулась к принцу.

«Интересно, как ей удалось выбраться отсюда? – спросил себя Деорнот. – Вот она расхаживала в тенях в дальнем углу загона, а в следующее мгновение исчезла».

Он покачал головой. Спорить с ней не имело смысла, а в последнее время от него не было вообще никакого проку.

– Если я могу как-то помочь, мой принц, вам нужно только попросить. Он опустился на колени и мельком взглянул на женщину-ведьму. – Простите меня за необдуманные слова, валада Джелой.

Она фыркнула, принимая извинения. Деорнот встал и отошел в сторону.

Остальные измученные члены их отряда сидели у другого костра. Тритинги, которым было не совсем чуждо сострадание, дали им ветки, чтобы они смогли развести огонь. «Они, конечно, не лишены сочувствия, – подумал Деорнот, – но и не глупы. Такая жалкая растопка даст немного тепла, но ее невозможно использовать как оружие, если, например, поджечь». Мысль об оружии заставила его задуматься, когда он уселся между Санфуголом и Стрэнгъярдом.

– Как отвратительно все заканчивается, – сказал он. – Вы слышали, что произошло с Джошуа?

Стрэнгъярд вскинул вверх худые руки.

– Они необразованные варвары, эти жители лугов. Матерь Элизия, я знаю, что в глазах Бога все люди равны, но то, что они сотворили, настоящее зверство! Я хочу сказать, что даже невежество не может служить оправданием такого… – Он разволновался и замолчал.

Санфугол сел, морщась от боли в ноге. Любой, кто его знал, был бы потрясен: арфист, который прежде выглядел безупречно и одевался так тщательно, что иногда это вызывало улыбку, был грязным и оборванным, точно бездомный бродяга.

– А если Джошуа умрет? – тихо спросил он. – Он мой господин, и я его люблю, наверное, но, если он погибнет… что станется с нами?

– Если нам повезет, наше положение будет немногим лучше, чем у рабов, – сказал Деорнот, и у него появилось ощущение, будто эти слова сорвались с чужих губ. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Как могло до такого дойти? Еще год назад мир был привычным, точно кусок хлеба на ужин. – Если не повезет… – продолжал он, но не договорил, впрочем, в этом не было нужды.

– Хуже всего будет женщинам, – прошептал Стрэнгъярд, оглянувшись на герцогиню Гутрун, державшую на коленях спавшую Лелет. – Эти люди безбожники и дикари. Вы видели шрамы, которые они сами себе наносят?

– Изорн, – неожиданно позвал Деорнот. – Если можешь, подойди сюда.

Сын герцога Изгримнура прополз вокруг жалкого огня и сел рядом с ними.

– Я думаю, – сказал Деорнот, – что мы должны быть завтра готовы что-то сделать, когда они заставят Джошуа сражаться.

Стрэнгъярд озабоченно поднял голову.

– Но нас же так мало… полдюжины среди тысяч.

Изорн кивнул, и на его широком лице появилась мрачная полуулыбка. – По крайней мере, мы можем выбрать, как умереть. И я не позволю им забрать мою мать. – Улыбка исчезла. – Клянусь Усирисом, сначала я ее убью.

Санфугол принялся озираться по сторонам, словно рассчитывал, что кто-то объяснит ему странную шутку.

– Но у нас нет оружия! – взволнованно прошептал он. – Вы сошли с ума? Возможно, мы сможем остаться в живых, если не будем ничего предпринимать, а если выступим против них, тогда определенно умрем.

Деорнот покачал головой.

– Нет, арфист. Если мы не станем сражаться, значит, мы не мужчины, и не важно, убьют они нас или нет. Мы будем хуже собак, которые, по крайней мере, рвут брюхо медведя, когда он на них нападет. – Он окинул взглядом лица товарищей. – Санфугол, – сказал он наконец, – мы должны все спланировать. Почему бы тебе не спеть нам песню на случай, если кому-то из пастухов станет интересно, почему мы тут собрались или о чем говорим?

– Песню? Ты это о чем?

– Да, песню. Длинную и скучную, про то, как правильно и выгодно тихо сдаться врагу. Если она закончится, а мы все еще будем обсуждать наш план, начинай сначала.

Арфист невероятно разволновался, услышав его предложение.

– Я ничего такого не знаю!

– Тогда сочини, певчая птичка. – Изорн рассмеялся. – В любом случае, мы уже давно без музыки. Если нам суждено завтра умереть, будем жить сегодня.

– Пожалуйста, внесите в свои планы то, что я бы предпочел остаться в живых, – сказал Санфугол, который выпрямил спину и начал напевать мелодию, подбирая слова. – Я боюсь, – проговорил он наконец.

– Мы тоже, – ответил Деорнот. – Пой.

Ночью к нему вернулась лихорадка. Когда Тиамак снова вырвался из ее хватки, он обнаружил, что его плоскодонка плавает кругами в спокойной застойной воде. Распухшая нога продолжала болеть, но хуже не стало. Если повезет, он скоро доберется до Кванитупула и не потеряет ее.

Стряхнув остатки сна, он обратил молитву Тому Кто Всегда Ступает по Песку – чье существование, несмотря на скептическую природу Тиамака, стало для него более вероятным после схватки с крокодилом. Повлияла ли на неверие лишавшая воли лихорадка, или возрождение прежней веры вызвала близость смерти – для Тиамака не имело значения. Он не собирался исследовать свои чувства. Однако неоспоримым фактом являлось одно: он не хотел стать одноногим ученым – или, еще того хуже, мертвым ученым. Если боги ему не помогут, у него не оставалось ресурсов в этих предательских болотах, если не считать собственной быстро слабевшей решимости. Оказавшись перед предельно простым выбором, Тиамак молился.

Он вывел лодку из стоячей воды, и вскоре ему удалось добраться до места, где сходилось несколько протоков. Тиамак и сам не понимал, как сумел сюда доплыть, но, используя в качестве ориентира появившиеся звезды, и прежде всего Гагару и Выдру с блестящими лапами, он сумел правильно определить направление к Кванитупулу и морю. Он продолжал без остановки работать шестом до самого рассвета, когда больше уже не мог бороться с уставшим разумом и раненым телом, которые требовали отдыха.

Стараясь не закрывать глаза, Тиамак проплыл еще немного вперед, отталкиваясь от глинистого дна шестом, пока не увидел большой камень, который сумел вытащить из воды. Он привязал к нему леску и выбросил за борт, чтобы лодку не отнесло в сторону, пока он будет спать, подальше от злобных гантов и других опасных существ.

Зал Узоров оказался лишь немногим меньше, чем Место Свидетеля, он находился среди леса башен, и его окружал ров из скалы, в которой были высечены волны бушующего моря. Сам купол имел множество бороздок, как у морской раковины, для отделки использовали светлый камень, который пусть и не сиял, как хрустальные прутья, но испускал слабый свет.

– Океан Бесконечный и Вечный, – сказал Йис-фидри, указывая на взметнувшиеся вверх каменные волны. – Остров, наш родной дом, со всех сторон окружало море. Мы, тинукеда’я, построили корабли и перевезли Садорожденных через океан. Руян Ве, величайший представитель нашего народа, управлял кораблями и доставил нас сюда, на эту землю, где нам не грозило уничтожение. – В огромных глазах дварра появился свет, и голос наполнили триумфальные нотки. Он решительно потряс головой, словно хотел подчеркнуть важность своих слов. – Без нас кораблей попросту не было бы. И все, хозяева и слуги ушли бы в Небытие. – Он заморгал, и после небольшой паузы огонь в его глазах погас. – Пойдем, Дети Эрна, – продолжал он. – Поспешим в Банифа-ша-дзе — Зал Узоров.

Его жена Йис-хадра поманила их за собой и повела Мегвин и графа вокруг застывшего серого океана к задней части купола, который находился в стороне от центра рва, как желток яйца. В темноту вел пандус.

– Здесь живем мы с мужем, – сказала Йис-хадра. Она говорила на эрнистирийском не так уверенно, как Йис-фидри. – Мы хранители этого места.

Внутри Зала Узоров было темно, но Йис-хадра вошла первой и провела руками вдоль стены. В тех местах, где ее длинные пальцы касались камня, он начинал испускать бледный свет, более желтый, чем от хрустальных прутьев.

Мегвин видела резкий профиль Эолейра, который старался держаться рядом с ней, призрачный и неуловимый. Она начала чувствовать усталость после бесконечного напряженного дня, слабость в коленях, мысли разбегались. Как мог Эолейр позволить ей совершить столько глупостей? Ему следовало… да, что ему следовало делать?.. Ударить так, чтобы она потеряла сознание? Унести ее безвольное тело на поверхность? Она бы ненавидела его за это. Мегвин провела рукой по спутанным волосам. Если бы не случились все эти ужасные вещи, если бы только жизнь в Таиге не свернула на глупейший путь, если бы ее отец и Гвитинн остались живы, если бы зима закончилась вовремя…

– Мегвин. – Граф коснулся ее локтя. – Вы едва не задели головой дверной проем.

Она стряхнула его руку с плеча и наклонилась, чтобы пройти.

– Я его видела, – заявила она.

По мере того как ладони Йис-хадры прикасались к камням, комната раскрывала свои тайны. Она оказалась круглой, через каждые несколько шагов в стенах имелся низкий дверной проем, двери на потускневших бронзовых петлях были сделаны из тесаного камня, поверхность покрывали рунические буквы. Мегвин не доводилось встречать ничего похожего, они отличались от тех, что она видела на огромных вратах, через которые она вошла в Мезуту’а.

– Садитесь, пожалуйста, если пожелаете, – сказал Йис-фидри, указывая на ряд гранитных стульев – массивные наросты у низкого каменного стола, похожие на грибы. – Мы приготовим пищу. Вы хотите с нами пообедать?

Эолейр посмотрел на Мегвин, но та сделал вид, что смотрит в другую сторону. Она ужасно устала и плохо понимала, что происходит, ее переполняло разочарование. Она не нашла ситхи. А эти скрюченные, несчастные существа не помогут в борьбе с такими, как Скали и король Элиас. Значит, на земную помощь рассчитывать не приходится.

– Вы очень добры, Йис-фидри, – сказал граф. – Мы с радостью разделим с вами трапезу.

Хозяева устроили настоящее представление, когда зажигали маленькую жаровню в углублении в каменном полу. Поведение Йис-фидри говорило о том, что растопка была здесь большой редкостью и ее использовали только в торжественных случаях.

Мегвин не могла не отметить, что Йис-фидри и его жена двигались с удивительной легкостью и изяществом, когда доставали все необходимое для трапезы. Несмотря на неуверенную и скованную походку, они оказывались у дверей, расположенных на противоположных концах комнаты, а также миновали все препятствия с такой диковинной танцующей плавностью, что казалось, будто, проходя мимо, они ласкают друг друга своей мелодичной быстрой речью. Она понимала, что наблюдает за двумя многолетними любовниками, заметно ослабевшими, но привыкшими друг к другу, словно они стали двумя конечностями одного тела. Теперь, когда она уже не замечала странность внешности дварров и огромные совиные глаза уже не вызвали удивления, Мегвин смотрела на их тихое взаимодействие и наполнялась уверенностью, что они именно те, кем кажутся – пара, возможно, пережившая не только ужасы и горести, но и счастье проведенных вместе столетий.

– Идите сюда, – наконец сказал Йис-фидри, наливая что-то из каменного кувшина в чаши для Мегвин и графа. – Выпейте.

– Что это? – спокойно спросила Мегвин.

Она слегка встряхнула жидкость, но не смогла уловить незнакомого запаха.

– Вода, Дитя Эрна, – удивленно ответил Йис-фидри. – Неужели вы больше не пьете воду?

– Мы пьем. – Мегвин улыбнулась и поднесла чашу к губам.

Она успела забыть, как давно в последний раз пила из своего меха, но с тех пор наверняка прошло много часов. Он сделала несколько больших глотков, и вода потекла внутрь ее тела, точно холодный сладкий мед со льдом. У нее был вкус, который Мегвин не смогла определить, нечто каменное, но чистое. «Если бы речь шла про цвет, – подумала она, – я бы назвала его синевой нового вечера».

– Замечательно! – сказала Мегвин и позволила Йис-фидри налить ей еще воды.

Затем дварры поставили на стол блюдо с кусочками белых, слегка светившихся грибов, а также небольшие чашки, в которых, как с тоской поняла Мегвин, находились какие-то существа с множеством ног. Они были завернуты в листья и прожарены на огне. Очарование удивительно вкусной воды исчезло, и Мегвин вдруг оказалась на пороге ужасной тоски по дому.

Эолейр мужественно попробовал несколько кусочков грибов – он совсем не случайно считался одним из лучших послов в Светлом Арде, – нарочито неспешно прожевал и проглотил кусок многоножки, после чего приступил к обычной еде. Если Мегвин и нуждалась в дополнительных доказательствах, выражение его жующего лица свидетельствовало, что она не хочет, чтобы такая пища оказалась у нее во рту.

– Йис-фидри, почему ваш дом называется Залом Узоров? – спросил граф Над-Муллах.

Он незаметно стряхнул с кончиков пальцев несколько черных личинок на край своего плаща.

– Мы вам покажем, как только закончим трапезу, – с гордостью ответил Йис-фидри.

– Тогда, если вы не посчитаете меня невежливым, могу я задать вам несколько других вопросов? У нас очень мало времени. – Эолейр пожал плечами. – Я должен вернуть леди наверх, к нашим людям, оставшимся в пещере.

Мегвин с трудом проглотила насмешливый ответ. Вернуть леди, ничего себе!

– Спрашивайте, Дитя Эрна.

– Вы говорили о смертном, который нам известен под именем Джошуа Однорукий. А голос из камня сказал что-то о Великих мечах. О каких мечах идет речь и какое отношение они имеют к Джошуа?

Йис-фидри стер пальцами, имевшими форму ложки, остатки гриба с подбородка.

– Я должен начать с событий, произошедших еще до того, как все началось, как у нас говорят. – Он перевел взгляд с Эолейра на Мегвин и обратно. – В дни давно прошедшие мастера нашего народа создали для короля северного народа меч. Но король не выполнил условия сделки. И, когда пришло время платить, стал спорить, а потом убил вождя нашего народа. Того короля звали Элврит, он был первым властелином Риммерсгарда. А меч, который выковали дварры, получил имя Миннеяр.

– Я слышал эту легенду, – сказал Эолейр.

Йис-фидри поднял паучью руку.

– Вы слышали еще не все, граф Эолейр, если я правильно запомнил ваше имя. Мы наложили горькое проклятье на клинок и очень внимательно следили за ним, хотя он оказался далеко от нас. Такова уж работа дварров: все, что мы выковали, всегда близко нашим сердцам и не может укрыться от глаз. Миннеяр принес много печали Фингилу и его племени, поскольку был могучим клинком.

Йис-фидри сделал глоток воды, чтобы прочистить горло. Он внимательно наблюдал за лицом Эолейра, положив ладонь на его руку.

– Мы сказали вам, что наш Свидетель молчал столетия. Однако более года назад он обратился к нам – точнее, кто-то заговорил с нами через Осколок, как в давние времена. Кто – или что – мы не знали, но он использовал Язык Огня в старом доме дварров в Хикехикайо, а его слова звучали мягко, но убедительно. Нас удивило то, что мы слышали Осколок и Язык Огня, как в прежние времена, но мы также помним зло, что выгнало наш народ из дома, – зло, о котором вам не следует знать, потому что оно вызовет у вас великий страх, – поэтому мы не доверяли незнакомцу. Кроме того, с тех пор как мы в последний раз использовали Свидетеля, все же, некоторые из нас помнят прежние дни и то, как зида’я говорили с нами. Но сейчас все было иначе. Тот, кто стоял перед Языком Огня на севере, казался холодным дыханием Небытия, а не живым существом, несмотря на благожелательные слова.

Йис-фидри тихо застонал рядом с ними. Мегвин, несмотря на ее печальное настроение, захватил рассказ дварра, и она почувствовала, как на нее повеяло холодом.

– Тот, кто с нами заговорил, – продолжал Йис-фидри, – интересовался мечом по имени Миннеяр. Он знал, что именно мы создали клинок, а еще, что дварры связаны со своей работой, даже когда мы ее отдаем, как тот, кто потерял руку, продолжает ее чувствовать. Существо, которое обратилось к нам через Свидетеля, спрашивало, действительно ли северный король Фингил принес Миннеяр в Асу’а, когда покорил это великое место, и находится ли меч там по-прежнему.

– Асу’а, – выдохнул Эолейр. – Конечно – Хейхолт.

– Это имя дали ему смертные. – Йис-фидри кивнул. – Мы были напуганы странным и вселявшим страх голосом. Вы должны понять, что мы находились в полной изоляции в течение многих лет – ваш народ такое даже представить себе не может. Нам стало очевидно, что в мире появилась новая сила, которая, однако, владеет древним Искусством. Но мы не хотим, чтобы кто-то из наших прежних хозяев нас нашел и вернул назад, поэтому сначала мы не отвечали.

Дварр подался вперед, опираясь на локти.

– А потом, совсем недавно – всего несколько периодов изменения женщины-луны, как сказали бы те, кто обитает наверху, под солнцем – Осколок ожил снова. На этот раз прозвучал голос старейшей из ситхи, голос, который вы слышали. Она также говорила о Миннеяре. Но и ей мы не ответили.

– Вы боялись, что вас снова превратят в слуг, – сказал Эолейр.

– Да, человек Эрна, – кивнул Йис-фидри. – Если вы никогда не сбегали из рабства, вам не дано понять, какой это ужас. Наши хозяева не стареют. В отличие от нас. Они сохраняют свои знания и историю. Мы постепенно вымираем. – Йис-фидри принялся раскачиваться, и древняя кожа его одежды стала скрипеть, как разволновавшиеся сверчки.

– Однако мы знаем то, что неизвестно тем, кто задает вопросы, – наконец заговорил он, и его круглые глаза загорелись так, как Эолейр и Мегвин еще не видели. – Наши хозяева считали, что Миннеяр никогда не покидал Асу’а, и это правда. Но тот, кто нашел меч под замком, тот, кого вы называете королем Джоном Престером, повелел его перековать и дал мечу новое имя. Он стал называться Сияющий Коготь, прошел с ним половину мира и вернулся обратно.

Граф Эолейр протяжно присвистнул.

– Значит, Сияющий Коготь, Бич Севера, был прежде Миннеяром Фингила. Как странно! Какие еще тайны унес с собой в могилу Престер Джон у Кинслага? – Он немного помолчал. – Но, Йис-фидри, мы все еще не понимаем…

– Терпение. – На губах дварра появилась холодная улыбка. – Вы, дети с горячей кровью, никогда не смогли бы ухаживать и собирать упрямый камень, как это делаем мы. Терпение. – Он вздохнул. – Повелительница зида’я поведала нам, что этот меч, один из Великих мечей, каким-то образом связан с ныне происходящими событиями и судьбой смертного принца Безрукого Джошуа…

– Джошуа Однорукого, – поправил его Эолейр.

– Да. Но мы считаем ее слова обманом, ведь она сказала, что Миннеяр жизненно важен против того самого зла, которое заставило наш народ бежать из Хикехикайо, и это же зло может скоро угрожать всем, кто живет на поверхности земли и в ее глубинах. Как судьба одного смертного может влиять на разногласия бессмертных? – Голос дварра задрожал. – Еще одна попытка сыграть на наших страхах. Она хочет, чтобы мы обратились к ней за помощью и вновь попали в ее власть. Разве вы не слышали? «Придите к нам, в Джао э-тинукай’и». Известна ли миру другая, столь же хладнокровная и коварная ловушка?

– Значит, – сказал граф, – спасение Джошуа каким-то образом связано с мечом?

Йис-фидри с тревогой на него посмотрел.

– Так она сказала. Но как она могла говорить, что его судьба соединена с Миннеяром, если даже не знала, что его перековали? А еще она добавила, что только нам о нем известно, и, быть может, многие судьбы – возможно, нити всех судеб – завязаны на три великих меча, один их которых – Миннеяр.

Йис-фидри стоял, и его лицо выражало глубокую печаль.

– И я скажу вам ужасную, ужасную вещь, – с тоской проговорил он. – Хотя мы не можем верить нашим прежним хозяевам, мы боимся, что они говорят правду. Быть может, величайшие бедствия пришли в наш мир. И, если так, их могли принести дварры.

Эолейр огляделся по сторонам, пытаясь понять то, что он только что услышал.

– Но почему, Йис-фидри? История Сияющего Когтя может быть тайной, но дварры никому ее не открывали. Когда Осколок заговорил с нами, мы ничего о нем не сказали, потому что не знали этой истории. Таким образом, тайна не раскрыта. Какие бедствия вы могли принести?

Лицо дварра исказила боль.

– Я… не все вам рассказал. Перед вашим приходом Осколок еще раз к нам обратился. Это был зловещий незнакомец из Хикехикайо, который снова спросил про Миннеяр – проклятый меч. – Дварр без сил опустился на стул. – В тот раз только один из нас находился на Месте Свидетеля – молодой Шо-венэй, вы его уже встречали. Голос угрожал и обещал, и снова угрожал, вызвав у него огромный страх. – Йис-фидри ударил широкой ладонью по столу. – Вы должны понять, он испугался! Мы все боялись! Мы больше не те, что раньше. – Он опустил глаза, словно ему стало стыдно, потом перевел взгляд на жену, и, похоже, это помогло ему обрести мужество.

– В конце концов ужас одержал победу над Шо-венэем, и он рассказал незнакомцу историю Миннеяра – что меч был перекован и получил имя Сияющий Коготь. – Йис-фидри покачал большой головой. – Бедный Шо-венэй. Нам не следовало оставлять его одного на страже у Осколка. Да простит нас Сад. Теперь вы понимаете, Дети Эрна, возможно, наши прежние хозяева нам солгали, но мы все равно боимся, что ничего хорошего не может выйти из тьмы Хикехикайо. Если Первая Бабушка ситхи сказала нам правду, кто знает, какое могущество мы отдали в руки зла?

Мегвин едва его слушала. Она потеряла нить повествования, тупо запоминая отрывки, в то время как в ее усталом разуме кружил водоворот мыслей о собственной неудаче. Она неправильно поняла волю богов, и сейчас ей требовалось время, чтобы все обдумать.

Граф Эолейр погрузился в размышления, и в комнате повисла тишина. Наконец Йис-фидри встал.

– Вы разделили с нами трапезу, – сказал он. – Давайте я покажу вам, что у нас есть, а потом вы сможете подняться на поверхность, к свежему воздуху.

Эолейр и Мегвин, продолжавшие молчать, позволили увести себя в одну из дверей круглой комнаты. Они следовали за дваррами по длинному, уходившему вниз коридору и вскоре оказались в помещении, внешние стены которого напоминали лабиринт – куда бы Мегвин ни посмотрела, ее взгляд натыкался на украшенный резьбой камень.

– В этой комнате и других под ней находятся Узоры, – сказал Йис-фидри. – Дварры проделали огромную работу. Каждый туннель, каждое помещение созданы нами. Это история нашего народа, и мы ее хранители. – Он гордо взмахнул рукой. – Карты яркого Кементари, лабиринт Джина-Т’сеней, туннели под горами, которые риммеры называют Вестивегг, и те, что проходят в горах над нашими головами, – все здесь. Катакомбы Заэ-и’мирита, давно замурованные и безмолвные… они живы!

Эолейр медленно повернулся, переводя взгляд с одной поверхности на другую. Внутренняя часть большого зала оказалась невероятно сложной, точно камень со многими гранями; каждую сторону, каждый угол и нишу покрывали изящные карты, высеченные в камне.

– Вы сказали, что у вас есть карты туннелей под Грианспогом? – задумчиво спросил граф.

– Совершенно точно, граф Эолейр, – ответил Йис-фидри. Теперь, оказавшись среди Узоров, он оживился. – И множество других.

– Если мы сможем их получить, это очень поможет нашей борьбе, – сказал Эолейр.

Мегвин повернулась к графу, она больше не могла сдерживать раздражение.

– Неужели мы понесем тонны камней в нашу пещеру? Или будем спускаться сюда всякий раз, когда окажемся перед развилкой на тропе? – резко спросила она.

– Нет, – ответил Эолейр, – но, как монахи-эйдониты, мы можем скопировать карты на пергамент и просто иметь их при себе. – Его глаза сияли. – Тут должны быть туннели, о которых мы понятия не имели! Теперь наши рейды в лагерь Скали станут выглядеть как магия! Послушайте, Мегвин, вы действительно очень помогли своему народу – и эта помощь важнее мечей и копий! – Он повернулся к Йис-фидри. – Вы позволите нам скопировать карты?

Встревоженный дварр повернулся к жене. Пока они беседовали между собой, Мегвин наблюдала за графом. Эолейр прохаживался от одной стены к другой, прищурившись, изучал стены и сложную резьбу на них, и она заставила себя подавить поднимавшуюся волну гнева. Неужели он думает, что проявляет доброту, когда делает комплименты относительно ее «открытия»? Она искала помощь легендарных ситхи, а нашла стадо пугал с пыльными картами туннелей. Туннели! Именно Мегвин первой их обнаружила! Как он смеет пытаться ее задобрить?

Она разрывалась между яростью, одиночеством и утратами, когда к ней пришло внезапное, как удар ножа, озарение.

Эолейр должен уйти.

На душе у нее не будет мира, она не сможет понять предназначение, уготованное ей богами, до тех пор, пока он рядом. Его присутствие превращает ее в ребенка, ноющее жалкое существо, неспособное вывести свой народ из тяжелой ситуации.

Наконец Йис-фидри к ним повернулся.

– Мы с женой должны поговорить с нашим народом, прежде чем ответить на вашу просьбу согласием. Для нас это новое решение, и его нельзя принимать поспешно.

– Конечно, – ответил Эолейр. Его взгляд оставался спокойным, но Мегвин чувствовала, что он старательно скрывает волнение. – Конечно, вы поступите, как будет лучше для вашего народа. А сейчас мы уйдем и вернемся через день, или два, или как вы решите. Однако скажите им, что это может спасти народ Эрна, которому дварры однажды уже помогали. Эрнистир всегда был о вас высокого мнения.

Тут у Мегвин появилась новая мысль.

– А возле Хейхолта есть туннели? – спросила она.

Йис-фидри кивнул.

– Да, Асу’а, как мы его называем, был выстроен глубоко под землей и тянулся высоко вверх. Теперь под замком лежат кости смертных королей, но землю там пронизывает множество прорытых нами туннелей.

– И здесь также есть их карты? – уточнила Мегвин.

– Конечно, – с гордостью ответил дварр.

Удовлетворенно кивнув, Мегвин повернулась к графу Над-Муллаха.

– Вот, – сказала она, – главный ответ, который я искала. Перед нами открывается новый путь, и мы станем предателями, если наш народ не последует по нему. – Она погрузилась в мрачное молчание.

Эолейр поддался на приманку.

– Что вы имеете в виду, принцесса?

– Вы должны найти Джошуа, граф Эолейр, – отрывисто сказала она, и ей понравился собственный спокойный и властный голос. – Вы слышали, что сказал Йис-фидри за столом. Меч имеет огромное значение. Я уже думала, что принца следует о нем известить, вдруг это знание поможет победить Элиаса. Нам обоим известно, что до тех пор, пока Верховный король остается у власти, Скали Острый нос будет держать нож у нашего горла. Найдите Джошуа, расскажите ему тайну меча. Вы спасете жизни многих людей.

На самом деле Мегвин не помнила всех подробностей рассказа дварра – ее гораздо больше занимали собственные мрачные мысли, – но она поняла, что он как-то связан с Джошуа и мечом его отца.

Эолейр удивился.

– Отправиться к Джошуа? Что вы сказали, миледи? Мы понятия не имеем, где он, и нам даже неизвестно, жив ли. Вы предлагаете мне бросить наш народ в тот момент, когда он во мне нуждается, чтобы отправиться исполнять безнадежную и глупую миссию?

– Вы сами говорили, что до вас доходили слухи, будто он жив, – холодно ответила Мегвин. – Совсем недавно вы меня убеждали, что он мог спастись. И разве мы уверены в том, что он мертв?

По выражению его лица она не могла понять, что он думает, сделала вдох и продолжала убеждать графа.

– В любом случае, граф Эолейр, вы не желаете видеть важность того, что эти люди нам рассказали. Карты туннелей важны, да, несомненно, – но мы можем отправить Джошуа карты крепости Элиаса, а знание тайных ходов приведет к концу Верховного короля. – Мегвин слышала свои слова, и ей вдруг показалось, что это действительно хороший план. – Вам прекрасно известно, что Скали не отдаст наших земель, пока Элиас правит в Хейхолте.

Эолейр покачал головой.

– Слишком много вопросов, миледи, слишком много вопросов. Несомненно, в том, что вы говорите, есть разумное начало, и над вашими словами следует подумать. К тому же у нас уйдет несколько дней на копирование всех карт. Несомненно, будет лучше, если мы все тщательно взвесим, а также поговорим с Краобаном и другими рыцарями.

Мегвин хотела довести дело до конца, пока Эолейр колебался. Она боялась, что граф придумает другое решение, и она вновь не будет знать, как поступить дальше. Рядом с ним ее сердце становилось тяжелым, как камень. Ей было необходимо, чтобы он ушел, – и это стало ее страстным желанием. Она хотела избавиться от боли и смущения. И как только ему удавалось затуманивать ее разум?

Она холодно на него посмотрела.

– Мне не нравятся ваши возражения, граф. На самом деле, вы не делаете ничего особо полезного, раз у вас есть время таскаться за мной по подземным норам. Так что будет разумно, если вы возьмете на себя миссию, которая может помочь нам выбраться из тяжелого положения. – Мегвин насмешливо улыбнулась.

Она ужасно гордилась собой, ведь ей удалось скрыть свои чувства, но собственная жесткость наполнила ее ужасом.

«Во что я превращаюсь? – подумала она, внимательно наблюдая за реакцией Эолейра. – Быть может, таково искусство управления государством? – На мгновение ее охватила паника. – Или я веду себя как дура? Нет, ему лучше уйти – но, если именно так короли и королевы добиваются исполнения своих желаний, клянусь стадами Багбы, это ужасно!»

Однако вслух она лишь добавила:

– К тому же, граф, вы дали клятву верности дому моего отца – вдруг вы забыли. И, если вы намерены отказаться исполнить первое же требование дочери Ллута, я не могу вам помешать – и пусть вас судят боги. – Эолейр собрался ей ответить, но она подняла руку, чтобы его остановить, – рука была очень грязной, и Мегвин не могла не обратить на это внимания. – Я не стану с вами спорить, граф Эолейр. Делайте то, что я сказала. Или не делайте. У меня все.

Эолейр прищурился, как если бы впервые ее увидел по-настоящему, и ему это совсем не понравилось. Презрительное выражение его лица невозможно тяжелым камнем легло Мегвин на сердце, но обратной дороги не было.

Граф заговорил после долгой паузы.

– Хорошо, миледи, – спокойно сказал он. – Я выполню ваш приказ, хотя мне непонятно, откуда взялась ваша фантазия – фантазия! Мне она кажется настоящим безумием! Если бы вы спросили моего совета и обращались со мной как со старым другом семьи, а не вассалом, я бы охотно обдумал ваше желание. Но вам требуется мое повиновение, что ж, в таком случае, не ждите от меня большего. Вы хотите вести себя как королева, но я вижу лишь вздорного ребенка.

– Замолчите, – хрипло сказала она.

Дварры с любопытством смотрели на Эолейра и Мегвин, как будто они представляли оригинальную, но непостижимую пантомиму. Свет в Зале Узоров на мгновение потускнел, и тени стали чудовищно огромными, теряясь в лабиринте каменных стен. Однако через мгновение бледное сияние вспыхнуло снова, осветив даже темные углы, но одна из теней заняла место в сердце Мегвин, и она знала, что ее уже не удастся легко прогнать.

Команда «Облака Эдне» обращалась с Мириамель и Кадрахом не слишком мягко, когда вели их из трюма, но особой жестокости никто проявлять не стал. Матросов позабавили столь необычные зайцы. Когда пленники появились под светлеющим небом, команда принялась насмехаться над монахом, взявшим в спутницы молодую девушку, и рассуждать о добродетели молодых женщин, которые так себя ведут.

Мириамель отвечала им дерзкими взглядами, их грубые манеры не вызвали у нее страха. Несмотря на хорошо известный обычай среди матросов носить бороды, команда «Облака» была слишком молодой, чтобы их отрастить, и она не сомневалась, что за последний год видела больше, чем эти юноши за всю свою жизнь.

Тем не менее не вызывало сомнений, что «Облако Эдне» был не обычным торговым судном, медленно ползущим вдоль берега, а настоящим океанским кораблем. Родившаяся на берегу реки, в омываемом морем Мермунде, Мириамель могла оценить качество корабля по упругости палубы у себя под ногами, или по тому, как потрескивали белые паруса под свежим рассветным ветром.

Еще часом раньше Мириамель испытывала отчаяние. Теперь же обнаружила, что дышит полной грудью, и настроение у нее заметно улучшилось. Даже возможные побои капитана ее не особенно пугали. Она была жива и оказалась в открытом море. Солнце вставало в утреннем небе, словно маяк вернувшейся надежды.

Одного взгляда на развевавшийся на грот-мачте флаг хватило, чтобы подтвердить правоту Кадраха: его украшал коричнево-желтый с черным морской ястреб Превана. Как жаль, что она не успела поговорить с Диниваном, узнать последние новости придворной жизни Наббана, и о том, каково положение дома Преван и остальных…

Мириамель собралась прошептать Кадраху о необходимости соблюдения тайны, но неожиданно оказалась перед деревянной лестницей рядом с матросом, от которого даже на морском ветру сильно пахло соленой свининой.

Мужчина на шканцах повернулся, чтобы на нее посмотреть, и Мириамель удивленно втянула в себя воздух. Нет, она не узнала его лица, а он не узнал ее. Однако он был очень, очень красив – черные штаны, куртка и сапоги с золотым шитьем, наброшенный на плечи золотой плащ с капюшоном развевается на ветру вместе с золотыми волосами – этот аристократ казался богом солнца из древних легенд.

– Встаньте на колени, деревенщины, – прошипел один из матросов.

Кадрах немедленно подчинился. Мириамель в замешательстве последовала его примеру с некоторой задержкой. Она не могла отвести взгляда от лица золотого мужчины.

– Вот они, господин, – сказал матрос. – Те, кого нашла ниски. Как видите, одна из них девушка.

– Да, я вижу, – сухо сказал мужчина. – Вы двое продолжайте стоять на коленях, – обратился он к Мириамель и Кадраху. – А вы, парни, можете идти. Нам нужно поставить дополнительные паруса, чтобы успеть до вечера в Гренамман.

– Есть, господин.

Когда матросы поспешно ушли, тот, кого они назвали «господин», повернулся, чтобы закончить разговор с дородным бородатым мужчиной, который, как решила Мириамель, был капитаном. Аристократ посмотрел на пленников и грациозной походкой льва покинул ют. Мириамель показалось, что его взгляд задержался на ней чуть дольше, чем того требовало простое любопытство, и у нее возникло незнакомое ощущение – страх и одновременно возбуждение, – и она повернулась, чтобы посмотреть ему вслед. Пара слуг мужчин поспешно последовали за ним, стараясь помешать его развевавшемуся плащу за что-нибудь зацепиться. Затем, на мгновение, золотоволосый мужчина обернулся, и, перехватив ее взгляд, улыбнулся.

Дородный капитан взглянул сверху вниз на Кадраха и Мириамель с отвращением, которого не скрывал.

– Граф сказал, что решит вашу судьбу после утренней трапезы, – прорычал капитан и ловко сплюнул по ветру. – Женщины и монахи – что может принести худшую удачу, в особенности в наше время? Я бы вышвырнул вас за борт, если бы не хозяин.

– А кто… кто хозяин корабля? – спокойно спросила Мириамель.

– Ты не узнала герб, девка? Не узнала милорда, когда он стоял перед тобой? Аспитис Превес, граф Дрины и Эдне, вот кто владеет кораблем – и вам остается надеяться, что ты ему понравишься, иначе вы оба проведете следующую ночь в одной постели с килпами. – И он снова сплюнул серо-желтым соком.

Кадрах, и без того бледный после слов капитана, стал белым как полотно, но Мириамель уже не слушала. Она думала о золотых волосах Аспитиса и дерзком взгляде, не понимая, как в момент серьезной опасности могла испытывать восторг.

Солнце на удивление быстро пробежало по темному небу. К тому времени, когда они снова остановились, уже спускались ранние сумерки. Слудиг и Бинабик дважды преодолели расстояние между аббатством и тем местом в глухом лесу, которое посчитали отправной точкой в своих поисках, но их крики ни к чему не привели: им не удалось найти Саймона, а теперь быстро приближалась ночь и новая буря.

– Клянусь кровью Эйдона, – с отвращением сказал Слудиг и похлопал по шее серую кобылу Саймона, которая была привязана к вьючным лошадям. – Остается утешаться тем, что мы не потеряли проклятый меч. – Он указал на Шип, но не стал к нему прикасаться. Там, где меч выглядывал из одеяла, снежинки блестели и соскальзывали с поверхности, и он оставался единственным не белым предметом. – Однако это делает наше решение сложнее. Если бы парень пропал вместе с мечом, нам бы ничего не оставалось, как их искать.

Бинабик бросил на него гневный взгляд.

– О каком решении ты говоришь?

– Мы не можем бросить все из-за парня, тролль, – ответил Слудиг. – Видит Бог, мне он нравится, но у нас долг перед принцем Джошуа. Ты и другие любители книг твердите, что Джошуа необходим этот клинок – в противном случае мы все обречены. Неужели мы должны об этом забыть и продолжать поиски пропавшего мальчишки? В таком случае мы окажемся еще больше глупцами, чем он, сумевший так бездарно исчезнуть.

– Саймон совсем не глуп. – Бинабик надолго спрятал лицо в мехе на шее Кантаки. – И я устал нарушать клятвы. Я обещал его защищать. – Голос тролля заглушала шерсть волчицы, но в нем явственно слышалось напряжение.

– Нам всем приходится делать трудный выбор, тролль.

Бинабик поднял голову. Обычно кроткий взгляд карих глаз стал жестким, точно кремень.

– Не говори мне о выборе. Не учи трудностям. Забирай меч. На могиле своего наставника я поклялся защищать Саймона. Все остальное для меня не так важно.

– Тогда ты глупее всех, – прорычал Слудиг. – Нас осталось всего двое, и мир вокруг постепенно замерзает. Неужели ты отпустишь меня одного с мечом, который может спасти наши народы? И только из-за того, что не хочешь нарушить клятву, данную умершему наставнику?

Бинабик выпрямился. В его глазах сверкнули гневные слезы.

– Не смей так говорить о моей клятве, – прошипел он. – Я не стану слушать советы безмозглого крухока!

Слудиг поднял сжатую в кулак руку, словно собирался ударить маленького человека, потом взглянул на собственную дрожавшую руку, повернулся и пошел прочь с поляны. Бинабик не стал смотреть ему вслед, он лишь продолжал гладить мохнатую спину Кантаки. По его щеке скатилась слеза и скрылась в мехе капюшона.

Прошло несколько минут, в которые даже чириканье птиц не нарушало тишины.

– Тролль? – Слудиг стоял на краю прогалины, рядом с лошадьми. Бинабик продолжал смотреть вниз. – Ты должен меня выслушать. – Риммер оставался на месте, словно гость, которого не пригласили в дом. – Помнишь, вскоре после того, как мы встретились, я заявил, что ты ничего не знаешь о чести. Я хотел уйти и убить Сторфота, тана Вественнби, за оскорбления, нанесенные им моему герцогу Изгримнуру. Ты сказал, что мне не следует уходить. Сказал, что мой господин Изгримнур отдал мне приказ, и нельзя ставить его выполнение под угрозу, это будет не только нарушением кодекса чести, но и глупостью.

Тролль продолжал рассеянно гладить спину Кантаки.

– Бинабик, я знаю, что ты благороден. Ты знаешь, что я такой же, – продолжал Слудиг. – Нам предстоит сделать тяжелый выбор, но союзники не должны спорить и обмениваться оскорблениями, как тяжелыми камнями.

Тролль ничего не ответил, но опустил руки от шкуры волчицы себе на колени.

– Я обесчестил себя, Слудиг, – сказал он наконец. – Ты поступил правильно, вернув мне мои же слова. Я прошу у тебя прощения, хотя не совершил ничего такого, за что следует извиняться. – Он повернул несчастное лицо к риммеру, который сделал несколько шагов обратно на поляну.

– Мы не можем вечно искать Саймона, – спокойно сказал Слудиг. – Правда отделяет любовь от дружбы.

– Ты не ошибся, – сказал Бинабик, встал, подошел к бородатому солдату и протянул ему маленькую руку. – Если ты сможешь простить мою глупость…

– Тут нечего прощать. – Большая ладонь риммера поглотила руку Бинабика.

На лице тролля промелькнула усталая улыбка.

– Тогда я попрошу тебя об одном одолжении. Разожжем огонь во время сегодняшней и завтрашней ночи и будем звать Саймона. Если мы не найдем его следов, послезавтра утром отправимся к Скале Прощания. В противном случае мне будет казаться, что я бросил Саймона и недостаточно долго искал.

Слудиг коротко кивнул.

– Хорошо сказано. А теперь давай собирать хворост. Скоро наступит ночь.

– Да, холодный ветер не намерен стихать, – нахмурившись, ответил Бинабик. – Не самая приятная мысль для тех, кто проведет сегодняшнюю ночь под открытым небом.

Брат Хенфиск, неприятный королевский виночерпий, жестом указал на дверь. Усмешка навсегда замерла на губах монаха, словно он слушал невероятно смешную историю и с трудом сдерживался. Граф Утаниата вошел, и Хенфиск молча и быстро спустился по ступенькам, оставив графа одного на колокольне.

Гутвульф постоял немного, восстанавливая дыхание. Ему пришлось долго подниматься по ступенькам башни, к тому же в последнее время граф плохо спал.

– Вы звали меня, ваше величество? – наконец спросил он.

Король стоял, склонившись над подоконником одного из высоких сводчатых окон, и его тяжелый плащ поблескивал в свете факелов, точно зеленая спина мухи. На боку у короля висел серый меч в ножнах; и, увидев его, граф не смог скрыть дрожи.

– Буря уже почти здесь, – не поворачиваясь, сказал Элиас. – Ты раньше поднимался на самый верх Башни Зеленого ангела?

Гутвульф заставил себя говорить небрежно.

– Я был в вестибюле. Возможно, однажды побывал в комнате капеллана на втором этаже. Но выше никогда, сир.

– Это странное место, – сказал король, продолжая смотреть в северо-западное окно. – Ты знал, Гутвульф, что Башня Зеленого ангела когда-то была центром величайшего королевства Светлого Арда? – Элиас отвернулся от окна.

Глаза у него блестели, но лицо оставалось напряженным и морщинистым, словно железная корона слишком сильно давила на лоб.

– Вы имели в виду королевство отца, ваше величество? – спросил Гутвульф, который испытывал недоумение и страх.

Его охватили плохие предчувствия, когда он получил столь позднее приглашение явиться к королю. Этот человек перестал быть его старым другом. Временами казалось, будто король почти не изменился, но Гутвульф больше не мог не обращать внимания на реальность: Элиас, которого он знал, умер. Тела на виселицах площади Сражений и головы на пиках над воротами Нирулаг напоминали о тех, кто, так или иначе, огорчил Элиаса. Гутвульф понимал, что ему следует помалкивать и делать то, что говорят, – во всяком случае, еще некоторое время.

– Нет, только не моего отца, идиот. Видит Бог, моя рука простирается над гораздо более реальным царством, чем во времена его правления. Королевство Ллута находилось совсем рядом с владениями моего отца, но теперь во всем Светлом Арде только один король: я. – На короткое время в глазах Элиаса появилось довольное выражение, и он сделал широкий жест рукой. – Нет, Гутвульф, в этом мире много такого, чего ты даже представить не можешь. Когда-то здесь находилась столица могучей империи – больше, чем громадный Риммерсгард Фингила, старше Наббана времен Императоров, сильнее в знаниях, чем утраченная Кандия. – Голос Элиаса зазвучал тише, и теперь его едва не перекрывал ветер. – Но с его помощью я сделаю этот замок центром еще более могучей империи.

– С чьей помощью, ваше величество? – Гутвульф не смог удержаться от вопроса и почувствовал прилив холодной ненависти. – Прайрата?

Некоторое время Элиас удивленно смотрел на Гутвульфа, а потом расхохотался.

– Прайрат! Гутвульф, ты безыскусен, как ребенок.

Граф Утаниата укусил себя изнутри за щеку, чтобы скрыть гневные – и, возможно, фатальные – слова, сжал и разжал покрытые шрамами руки.

– Да, мой король, – наконец сказал он.

Король снова отвернулся и стал смотреть в окно. Над головой у него спали языки огромных колоколов. Где-то далеко что-то нашептывал гром.

– У священника действительно есть от меня тайны, – сказал Элиас. – Он знает, что мое могущество растет вместе с пониманием, и пытается скрывать от меня некоторые вещи. Ты это видишь, Гутвульф. – Король указал в окно. – Огни Ада, как ты можешь что-то рассмотреть оттуда, где стоишь? – прорычал король. – Подойди ближе! Или ты боишься, что ветер тебя заморозит? – Он странно рассмеялся.

Гутвульф неохотно сделал несколько шагов, вспоминая, каким был Элиас до того, как им овладело безумие: да, он всегда обладал вспыльчивым нравом, но его отличало непостоянство ветра; он любил шутки, не брезговал солдатским юмором, а вовсе не нынешние непонятные насмешки. С каждым днем Гутвульфу становилось все труднее представлять другого Элиаса, своего друга. Какая ирония: чем безумнее становился Элиас, тем сильнее он напоминал своего брата Джошуа.

– Вон там. – Король указал через влажные крыши Хейхолта в сторону серой громады Башни Хьелдина, стоявшей у внутренней стены цитадели. – Я отдал ее Прайрату, чтобы он занимался там своими делами – исследованиями, так их можно назвать – и теперь башня всегда закрыта; он не отдает ключ даже своему королю. Для моей же безопасности, говорит он. – Элиас бросил еще один взгляд в сторону мрачной башни священника, серой, как небо, с верхними окнами из красного стекла. – Алхимик становится слишком гордым.

– Прогони его, Элиас, или уничтожь! – не подумав, предложил Гутвульф, но все-таки решил продолжать. – Ты знаешь, я всегда говорю с тобой прямо, как друг, когда возникает нужда. И тебе известно, что я не трус, который распускает нюни, как только видит кровь или при нем ломают пару костей. Но этот человек ядовитый, как змея, и гораздо более опасный. Он ужалит тебя в спину. Одно лишь твое слово, и я его убью. – Когда Гутвульф закончил говорить, он обнаружил, что сердце у него колотится так же быстро, как во время сражения.

Некоторое время король на него смотрел, а потом снова рассмеялся.

– Вот теперь передо мной Волк, которого я знаю. Нет-нет, старый друг. Когда-то я тебе говорил: мне нужен Прайрат, и я буду делать то, что необходимо, чтобы решить ту огромную задачу, что я перед собой поставил. Он не нанесет мне удара в спину – дело в том, что и я ему нужен. Алхимик меня использует – или думает, что это так.

Снова послышался далекий раскат грома, когда Элиас отошел от окна и положил руку на плечо Гутвульфа, который почувствовал исходивший от него холод даже через плотную ткань рукава.

– Но я не хочу, чтобы Прайрат убил тебя, – продолжал король, – а он это сделает, можешь не сомневаться. Сегодня прибыл его курьер из Наббана. В письме написано, что переговоры с Ликтором продвигаются чрезвычайно успешно и через несколько дней Прайрат вернется. Вот почему мысль послать тебя во главе моих рыцарей к Высоким тритингам кажется мне исключительно удачной. Молодой Фенгболд рвется к новым чинам, но ты всегда был на высоте и – что еще важнее – не окажешься на пути Красного священника, пока он не закончит то, ради чего мне нужен.

– Я благодарен за шанс служить, мой король, – медленно заговорил Гутвульф, которому пришлось бороться с самыми разными видами гнева, наполнявшими все его существо.

Подумать только, каким угодливым стал граф Утаниата!

А что, если схватить Элиаса, – внезапно пришла ему в голову дикая мысль, – просто схватить и выброситься вместе с ним через низкий подоконник в окно, они вместе упадут с высоты в сотню локтей и разобьются, точно яйца. Усирис Искупитель, какое облегчение положить конец болезни мозга, что пробралась в Хейхолт, – которой не избежал сам Гутвульф! У него закружилась голова.

– А вы уверены, что ваш брат именно там? – только и спросил Гутвульф. – Быть может, это лишь слухи, выдумки глупых крестьян? Я очень сильно сомневаюсь, что кто-то мог пережить… пережить Наглимунд. – «Один шаг, – думал он, – всего один шаг – и они оба заскользят вниз по тяжелому воздуху. Все закончится через несколько мгновений, и наступит долгий темный сон…»

Элиас отошел от окна, и морок рассеялся. Гутвульф почувствовал, как на лбу у него выступил пот.

– Я не обращаю внимания на слухи, мой дорогой Утаниат. Я Элиас, Верховный король, и я знаю. – Он подошел к окну в задней части башни, выходившему на юго-восток, откуда дул особенно сильный ветер, и его черные волосы взметнулись, точно крылья ворона. – Там. – Он показал на неспокойные, свинцовые воды Кинслага, скрытые туманом. Внезапная вспышка молнии высветила глубокие колодцы его глаз. – Джошуа жив, и он… где-то там… Я получил сведения из надежного источника. – Вслед за молнией ударил гром. – Прайрат говорит, что мои силы можно использовать гораздо лучше. Он утверждает, что мне не следует тревожиться из-за брата. Если бы я не видел тысячи различных доказательств мрака, царящего в черном и пустом сердце Прайрата, я бы подумал, что он жалеет Джошуа, так сильно он возражает против моих поисков брата. Но я поступлю, как посчитаю нужным. Я – король и хочу смерти Джошуа.

Вспыхнула еще одна молния, осветившая его лицо, которое стало похоже на ритуальную маску. В голосе короля слышалось напряжение, и на мгновение Гутвульфу показалось, что только рука короля, вцепившаяся в камень подоконника, мешает ему упасть.

– И я хочу вернуть свою дочь. Вернуть. Я хочу, чтобы Мириамель была здесь. Она ослушалась отца, присоединившись к его врагам… к моим врагам. Она должна быть наказана.

Гутвульф не нашелся, что ответить. Он кивнул, стараясь отогнать ужасные мысли, метавшиеся у него в голове, как в колодце с черной водой. Король и его проклятый меч! Даже сейчас Гутвульф чувствовал, что меч вызывает у него тошноту. Он отправится к тритингам, чтобы начать охоту на Джошуа, если того желает Элиас. Так он хотя бы покинет ужасный замок со всеми его ночными звуками, трусливыми слугами и безумным, скорбящим королем. Тогда он снова сможет нормально думать, будет дышать чистым воздухом и снова разделит трапезу с солдатами, людьми, чьи размышления, разговоры и намерения ему понятны.

Новый удар грома прокатился по башне, и колокола загудели.

– Я выполню все, что вы пожелаете, мой король, – сказал он.

– Конечно, – кивнул успокоившийся Элиас. – Конечно.

Когда хмурый Гутвульф ушел, король на некоторое время задержался у окна, глядя на затянутое тучами небо и прислушиваясь к ветру, словно он понимал его скорбный язык. Рейчел, старшей горничной, стало не по себе в маленьком тайном убежище, тем не менее она узнала то, что хотела. И сейчас ее наполняли идеи, очень далекие от обычных забот: позднее Рейчел Дракониха поняла, что у нее возникли мысли, которые прежде показались бы невозможными.

Наморщив нос от знакомого резкого запаха полировочного масла, она выглянула в щель между каменным дверным проемом и покоробленной деревянной дверью. Король все еще продолжал стоять, как статуя, глядя в пустоту. Рейчел вновь охватил ужас от собственного поступка. Она шпионила, как самая глупая девчонка-служанка! Подсматривала за Верховным королем! Элиас был сыном ее любимого короля Джона – пусть ему никогда не стать таким, как отец, – а Рейчел, последний бастион добродетели, за ним подсматривала.

От этих мыслей она почувствовала слабость и едва не потеряла сознание, а от пахучего масла для полировки становилось еще хуже. Рейчел прислонилась к стене кладовой, радуясь, что находится в замкнутом пространстве. Между стопками веревок, языков колоколов, горшками с разным жиром и кирпичными стенами, окружавшими ее со всех сторон, она не могла упасть, даже если бы захотела.

Разумеется, она не собиралась шпионить – действительно не собиралась. Она услышала голоса, когда осматривала ужасающе грязную лестницу, ведущую на третий этаж башни Зеленого ангела. И, чтобы не возникло впечатления, будто она подслушивает разговоры короля, тихо шагнула на спиральную лестницу, ведущую в альков, скрытый занавесом. Рейчел почти сразу узнала голос Элиаса, он поднимался по ступенькам и прошел мимо нее, и у Рейчел сложилось впечатление, что он разговаривал с вечно ухмылявшимся монахом Хенфиском, который всюду его сопровождал, но слова короля показались ей не имевшими ни малейшего смысла: «Шепоты из Наккиги», – сказал он, и «песни верхних воздушных пределов». А еще о «крике свидетелей, который нужно слушать». И что «скоро наступит день исполнения сделки на вершине холма», и о вещах еще менее понятных.

Пучеглазый монах следовал за королем по пятам, как всегда в последнее время. Безумные слова Элиаса проливались на него, но монах лишь беспрестанно кивал, поспешно шагая за королем. Элиас продолжал произносить непонятные слова, и Рейчел обнаружила, что идет сквозь тени на некотором расстоянии за странной парой, пока они поднимались на тысячу ступенек по длинной лестнице башни, – так ей показалось. Рейчел чувствовала, что сказывается ее возраст, болела спина, и она отстала от них на этаж. Опираясь о необычную облицовку каменных стен, она пыталась отдышаться, снова удивляясь своей смелости.

Вскоре перед ней появилась мастерская с распахнутой дверью. Детали огромного блока были разложены на засыпанном деревянными опилками столе; рядом, на полу, лежал молот, словно его владелец исчез, перед тем как нанести удар. За лестницей находились только главный зал и занавешенный альков: поэтому у нее не оставалось выбора – Рейчел нырнула за занавес, когда монах начал спускаться вниз.

В дальнем конце ниши она обнаружила деревянную лестницу, уходившую в темноту. Рейчел понимала, что оказалась между королем наверху и его виночерпием, который мог в любой момент прийти снизу, вот почему она не видела для себя других вариантов, кроме как подняться по лестнице в поисках безопасного места – тот, кто пройдет слишком близко к алькову, может отодвинуть занавес и обнаружить ее там. И тогда ее ждет унижение или нечто похуже.

Похуже. Мысль о головах, гниющих, как черные фрукты, над воротами Нирулаг, заставили Рейчел быстрее шевелить старыми костями, и в результате она оказалась в кладовой звонаря.

Так что на самом деле тут вовсе нет ее вины. Она не собиралась шпионить – ей просто пришлось выслушать странный разговор короля с графом Утаниата. Конечно, добрый святой Риап поймет, сказала она себе, и замолвит за нее словечко, когда придет время чтения Великого Свитка в преддверии Царства Небесного.

Рейчел снова выглянула в дверную щель. Король перешел к другому окну – тому, что выходило на север, откуда приближалось черное сердце бури, – и у нее сложилось впечатление, что он не собирался в ближайшее время уходить. Рейчел чувствовала, как ее охватывает паника. Поговаривали, будто Элиас проводит множество бессонных ночей с Прайратом в башне Хьелдина. Быть может, именно так проявлялось безумие короля: он расхаживает в разных башнях до самого рассвета? Однако сейчас был день. Рейчел почувствовала, как у нее снова закружилась голова. Неужели она останется в этой ловушке навсегда?

Ее взгляд заметался, остановился на запертой на засов двери – и глаза широко раскрылись от удивления.

Кто-то написал на дереве имя Мириамель. Она заметила, что буквы глубоко процарапаны, словно тот, кто это сделал, оказался здесь в ловушке, как Рейчел, и у него было много времени. Но кто мог сюда забраться и сделать что-то подобное?

На мгновение у нее возникла мысль о Саймоне, она вспомнила, как мальчишка лазал повсюду, словно обезьяна, и регулярно находил на свою голову неприятности, о которых другие и помыслить не могли. Он любил башню Зеленого ангела – кажется, незадолго до смерти короля Джона, Саймон где-то тут сбил с ног церковного сторожа Барнабаса? Рейчел слабо улыбнулась. Мальчишка был настоящим кошмаром.

Мысль о Саймоне напомнила ей слова ученика свечника Джеремии, и улыбка исчезла с ее лица. Прайрат. Прайрат убил ее мальчика. Когда Рейчел подумала об алхимике, она почувствовала, как ненависть закипела в ней, точно негашеная известь, никогда прежде ей не доводилось испытывать таких сильных чувств.

Рейчел ошеломленно покачала головой. Даже имя Прайрата вызывало у нее ужас. После рассказа Джеремии о лысом священнике у нее появились ужасные идеи и черные мысли – она и не думала, что нечто похожее может родиться у нее в голове.

Напуганная силой собственных чувств, Рейчел заставила себя сосредоточиться на надписи, вырезанной на двери.

Внимательно разглядывая старательно выведенные буквы, Рейчел решила, что Саймон, конечно, был способен на самые разные шалости, но не он сделал надпись. Уж слишком аккуратной она была. Даже под руководством Моргенеса буквы Саймона разбегались по странице, точно пьяные жуки. А эти вырезал человек образованный. Но кто мог оставить имя принцессы в таком месте? Конечно, здесь регулярно бывает церковный сторож Барнабас, но мысль о том, что вечно мрачная, морщинистая старая ящерица станет писать имя Мириамель на дверях, не укладывалась в голове Рейчел, хотя она считала, что мужчины способны на любое зло или глупость, если они остаются без надзора женщин. Но представить, что Барнабас изнемогает от любви…

Рейчел сильно отвлеклась, за что сурово себя отругала. Неужели она стала такой старой и трусливой, что ее занимают всякие глупости, в то время как следует обдумать ряд важных проблем? С того самого момента, как она вместе с другими горничными спасла Джеремию, у нее начал формироваться план, но какая-то часть сознания хотела о нем забыть, хотела, чтобы все шло как прежде.

Ничто больше не будет прежним, старая дура. Взгляни правде в глаза.

В последнее время ей становилось все труднее и труднее прятаться от подобных решений. Столкнувшись с беглым учеником свечника, Рейчел и ее подопечные в конце концов поняли, что им ничего не остается, как помочь ему спастись, и однажды поздно вечером тайно вывели мальчишку из Хейхолта, переодев в горничную, возвращающуюся домой в Эрчестер. Когда Рейчел смотрела, как несчастный мальчишка, хромая, уходит все дальше, ее вдруг посетило откровение: она больше не может игнорировать зло, что поселилось в ее доме. «Теперь, – мрачно подумала она, – госпожа горничных должна искоренять его всякий раз, когда с ним столкнется».

До Рейчел донеслись тяжелые шаркающие шаги по белому каменному полу зала колоколов, она рискнула выглянуть в дверную щель и увидела, что фигура короля в зеленом плаще исчезла в дверном проеме. Она прислушалась к его удалявшимся шагам, а потом довольно долго ждала, когда их звук стихнет окончательно. Тогда она вышла из-за занавеси на лестницу и вытерла лоб и щеки от пота, который появился, пока она оставалась в душной кладовой. Затем, едва слышно ступая, начала спускаться вниз.

Подслушанный разговор короля открыл ей все, что требовалось знать. Теперь оставалось только ждать и думать. Наверняка спланировать такое дело не сложнее, чем организовать большую весеннюю уборку? И в некотором смысле она собиралась сделать нечто похожее – разве не так?

Ее старые кости болели после долгого подъема и спуска, но странная улыбка на лице заставила бы горничных содрогнуться, когда Рейчел медленно шла по бесконечным ступенькам лестницы башни Зеленого ангела.

Бинабик не смотрел в глаза Слудигу, сидевшему по другую сторону костра. Тролль аккуратно убирал печальную горку костей в мешочек. В это утро он несколько раз их бросал. Однако результаты ему не особенно понравились.

Тролль со вздохом спрятал мешочек в карман, повернулся, чтобы длинной веткой поворошить хворост в костре, потом вытащил из огня орехи, которые нашел и выкопал из земли. День выдался особенно холодным, и в их седельных сумках не осталось еды: Бинабик не считал зазорным воровать у белок.

– Ничего не говори, – резко сказал тролль. После часа молчания Слудиг собрался открыть рот. – Пожалуйста, Слудиг, помолчи немного. Сейчас я хочу получить только фляжку с кангкангом из твоего кармана.

Риммер печально протянул ему флягу. Бинабик сделал большой глоток и вытер рукавом куртки рот. Затем провел им по глазам.

– Я дал слово, – тихо сказал он. – Я просил два ночных костра, и ты согласился. Теперь я должен выполнить обещание – одно из тех, что я бы с удовольствием нарушил. Мы должны отнести меч к Скале Прощания.

Слудиг собрался что-то ответить, но вместо этого принял флягу из рук Бинабика и сам сделал большой глоток.

Кантака вернулась с охоты и обнаружила, что тролль и риммер молча собирают свои немногочисленные вещи и укладывают их на вьючных лошадей. Волчица некоторое время на них смотрела, потом тихо заскулила, отбежала в сторону и улеглась на краю поляны, поглядывала на Бинабика и Слудига из-за своего пышного хвоста.

Бинабик вытащил Белую Стрелу из седельной сумки и поднял ее, прижав деревянное древко к щеке; стрела сияла ярче, чем снег, окружавший их со всех сторон. Он спрятал стрелу обратно в сумку.

– Я вернусь за тобой, – сказал маленький человек, ни к кому не обращаясь. – Я тебя найду.

Он позвал Кантаку, Слудиг вскочил в седло, и они исчезли в лесу. За ним следовали вьючные лошади. Очень скоро снег начал заметать их следы. К тому времени, когда стих приглушенный звук их шагов, на поляне не осталось даже намека на то, что они там были.

Саймон решил, что сидеть на месте и жаловаться на судьбу совершенно бесполезно. В любом случае, небо становилось неприятно темным, хотя утро наступило совсем недавно и усилился снегопад. Он грустно посмотрел в зеркало Джирики. Чем бы оно ни было прежде, ситхи сказал правду, когда предупредил, что зеркало не сможет привести его, словно по волшебству, к Саймону. Саймон спрятал его под плащом и встал, потирая руки.

Вполне возможно, Бинабик и Слудиг где-то рядом: может быть, как и Саймон, упали со своих скакунов и нуждаются в помощи. Он не имел представления о том, сколько времени совершенно беспомощный пролежал в снегу, слушая женщину ситхи, говорившую в его сне, – могли пройти часы или целые дни. Его спутники где-то неподалеку или решили уйти. И тогда их разделяют лиги.

Размышляя о возможных вариантах случившегося, Саймон начал двигаться по расходившейся спирали – он смутно помнил, как Бинабик говорил, что так следует поступать, когда сбиваешься с пути. Впрочем, он не мог знать, является ли это правильным решением, ведь ему не было точно известно, кто именно потерялся. К сожалению, он не слишком внимательно слушал, как определять размеры спирали – рассказ тролля о поведении в лесу основывался на движении солнца, окраске коры и листьев, направлении корней деревьев в воде. Однако в то время, когда Бинабик объяснял столь полезные вещи, которые сейчас ему очень пригодились бы, Саймон наблюдал за трехногой ящерицей, медленно прыгавшей по тропинке в лесу Альдхорт.

«Жаль, что Бинабик не сделал свой рассказ чуть более интересным», – подумал Саймон, но тут же сказал себе, что теперь переживать поздно.

Он брел сквозь усиливавшийся снегопад, а невидимое солнце перемещалось за тучами. После короткого дня оно почти сразу начало собираться на покой, и ветер усилился, сжимая ледяными пальцами лес Альдхорт. Холод пробирал Саймона до костей сквозь плащ, который, как ему казалось, стал тонким, точно летняя вуаль леди; он был вполне подходящим рядом с друзьями, но, немного подумав, Саймон понял, что забыл, когда ему было по-настоящему тепло.

По мере того как Саймон шел вперед под непрекращавшимся снегопадом, у него начал болеть живот. Последний раз он ел в доме Скоди – воспоминания о той трапезе и ее последствиях вызвали у Саймона дрожь, не имевшую никакого отношения к холодному ветру. Кто знает, сколько времени прошло с тех пор?

«Святой Эйдон, – взмолился Саймон, – дай мне еды». Эта мысль стала повторявшейся короткой строкой, которая снова и снова звучала у него в голове, в такт скрипевшему под сапогами снегу.

К сожалению, она не исчезала, если он начинал думать о чем-то другом. Однако ему еще не стало так плохо, как могло бы: Саймон знал, что не может заблудиться еще больше, чем сейчас, но голод будет становиться только сильнее.

Когда они шли с Бинабиком и солдатами, Саймон привык, что другие занимались охотой и поисками чего-то съедобного; а если он и помогал, то под чьим-то присмотром. Внезапно он почувствовал такое же одиночество, как в первые ужасные дни в Альдхорте после побега из Хейхолта. Он испытывал ужасный голод и выжил только благодаря тому, что его нашел тролль – да и погода тогда была не такой пронзительно холодной. В те дни он воровал на одиноко стоявших фермах, а теперь брел по замерзшему дикому лесу, который превращал его прошлые скитания в легкую прогулку.

Деорнот стоял свою стражу – они не утратили здравого смысла и не слишком доверяли тритингам, – когда к нему, прихрамывая, присоединился Джошуа.

– Звезды будто замерли, – прошептал Деорнот. – Посмотрите, вон Лампа, она почти не сдвинулась с места. – Он показал в сторону смутного пятнышка на небе. – Время вашей стражи наступит только через несколько часов, ваше высочество. Возвращайтесь в постель.

– Я не могу спать, – ответил Джошуа.

Деорнот был уверен, что Джошуа не заметил его улыбку в темноте.

– Многие испытывают тревоги и сомнения в ночь перед свадьбой, сир.

– Дело не в этом, Деорнот. В моих тревогах и сомнениях в себе, как ты однажды правильно подметил, нет ничего необычного. Но ведь есть более важные проблемы, о которых мне следует думать.

Оба молчали, и Деорнот поплотнее затянул ворот плаща, ночь становилась невероятно холодной.

– Я счастлив, что жив, – продолжал Джошуа, – но у меня ощущение, будто я мышка, которой кот позволил убежать в угол. Моя жизнь продолжается, но насколько долгой она будет? Теперь появилось нечто более страшное, чем зло моего брата, – к нам протянулась Рука Севера. – Он вздохнул. – Когда-то я надеялся, что история Ярнауги, несмотря на все доказательства, не может быть правдой, но в тот момент, когда со стен Наглимунда я увидел смотревшие на меня белые лица, что-то внутри у меня умерло. Нет, не тревожься, добрый Деорнот, – поспешно добавил принц, – я не собираюсь бегать и бессвязно кричать, чего, как я знаю, ты втайне боишься. Я принял твои предостережения близко к сердцу. – Он горько рассмеялся.

– Но в то же время я говорю правду. По нашему миру, подобно крови, горячей и полной жизни, течет ненависть. Мое изучение зла с братьями-усирианцами, их представления о дьяволе и его деяниях никогда не становились такими понятными, как после короткого взгляда в эти жуткие глаза. У мира черное подбрюшье, Деорнот. Иногда я спрашиваю себя, стоит ли стремиться к знанию?

– Но разве Бог создает подобные существа не для того, чтобы испытать нашу веру, принц Джошуа? – после долгой паузы ответил Деорнот. – Если человек никогда не видел зла, как он может бояться ада?

– Да, действительно. – Голос принца изменился. – Но я хочу поговорить с тобой о другом. Предоставь Джошуа превратить любой разговор в нечто суровое и мрачное. – Он снова рассмеялся; но теперь его смех был более веселым. – На самом деле я пришел просить тебя встать рядом со мной и Воршевой во время свадебного обряда.

– Принц Джошуа, вы оказываете мне честь. С радостью – я сделаю это с радостью.

– Ты самый верный из всех друзей, Деорнот.

– А вы лучший повелитель из всех, какие только могут быть.

– Я не сказал «вассал» или «рыцарь», Деорнот, – теперь Джошуа говорил уверенно, и в его голосе слышалось, что настроение у него изменилось к лучшему. – Я сказал «друг» – но только не думай, что стоять рядом со мной это честь без обязательств. – Он стал серьезным. – Я не могу похвастаться, что хорошо заботился о тех, кто мне дорог, Деорнот, друг мой. Ты можешь возражать, но такова правда. И, если со мной что-то случится, я хочу, чтобы ты обещал мне позаботиться о Воршеве и нашем ребенке.

– Конечно, мой принц.

– Повтори, – сказал Джошуа и уже мягче добавил: – Поклянись.

– Я клянусь честью святой Элизии, что буду защищать благополучие леди Воршевы и ребенка, которого она носит, как если бы они были моей семьей, и без колебаний отдам за них жизнь, если потребуется.

Джошуа сжал запястье рыцаря и некоторое время его не отпускал.

– Хорошо. Прими мою благодарность, – сказал принц. – Да благословит тебя Господь, Деорнот.

– Да благословит Господь и вас, принц Джошуа.

Принц вздохнул.

– И всех остальных. А тебе известно, Деорнот, что завтра первый день анитула? То есть праздник Середины лета? Сегодня ночью наши благословения отправятся к отсутствующим друзьям – многие из них, несомненно, гораздо ближе к ужасающему лицу тьмы, чем мы.

Деорнот увидел, как тень перед ним внезапно шевельнулась – принц сотворил знак Дерева.

– Пусть Господь благословит нас всех и защитит от зла, – после долгого молчания сказал Джошуа.

Конечно, это совсем не походило на лодку, но Саймон сразу понял смысл имени. Между верхушками деревьев и землей, и от ствола к стволу, от ветки к ветке, вздымалась огромная волна невероятной, разноцветной ткани, которой уступили бы любые, даже самые изысканные паруса, и у Саймона действительно возникло ощущение, будто он видит огромный, поразительный корабль.

Часть ярко освещенной ткани была растянута, образуя крыши. Другие обвивали стволы деревьев или свисали с ветвей до земли, образуя прозрачные стены. Некоторые, привязанные к самым высоким веткам сияющими шнурами, просто трепал ветер, и они развевались. Весь город волнообразно двигался с каждым изменением направления ветра, точно морские водоросли на океанском дне, которые изящно колеблются во время прилива и отлива.

Цвета ткани и шнуров зеркально отображали различия в оттенках окружающего леса, и временами становилось трудно отличить их от творений природы. Более того, когда Саймон вглядывался более внимательно, ошеломленный нежной и хрупкой красотой Джао э-тинукай’и, он видел, что во многих местах они объединялись в неземной гармонии. Река, что протекала посреди долины, здесь становилась спокойнее, но ее по-прежнему наполняла неустанная звенящая музыка; зыбкий свет отражался от переменчивых фасадов домов, создавая иллюзию глубины. Саймону казалось, что он видит серебристые следы других ручьев, протекавших между деревьями.

Землю между домами – если их можно было так назвать – скрывала густая зеленая растительность, главным образом упругий клевер. Он рос повсюду, как ковер, за исключением темных тропинок, окаймленных мерцавшим белым камнем. Над водой нависло несколько изящных, расположенных случайным образом мостов, построенных из такого же камня. Рядом с тропинками диковинные птицы с похожими на веер радужными сине-желтыми хвостами важно переваливались на коротких ногах или взлетали на нижние ветви деревьев, оглашая воздух глупыми резкими криками. На верхних ветвях то и дело возникали ослепительные разноцветные всплески – там сидели птицы с таким же ярким оперением, но куда более благозвучными голосами.

Теплый нежный ветерок приносил ароматы пряностей, древесной смолы и летней травы; птичий хор исполнял тысячи различных песен, которые удивительным образом сочетались друг с другом, словно невероятной сложности головоломка. Великолепный город раскинулся перед Саймоном, уходя все дальше в залитый солнцем лес, словно гостеприимный рай, какого Саймон и представить прежде не мог.

– Это… чудесно, – выдохнул он.

– Пойдем, – сказала Адиту. – Джирики ждет тебя в своем доме.

Она поманила его, а когда он не сдвинулся с места, мягко взяла за руку и повела за собой. Саймон глазел по сторонам с восхищением и благоговением, когда они по тропинке поднялись вверх и направились вперед, удаляясь все дальше от центра. Шелест шелковой ткани и шорохи ветвей сливались в единую мелодию с песнями птиц, создавая новый звук, который показался Саймону невероятно приятным.

Он очень долго смотрел, принюхивался и слушал, прежде чем к нему вернулась способность думать.

– А где все? – наконец спросил он.

Во всем городе, на территории, превышавшей Площадь Сражений в Эрчестере, он не заметил ни одной живой души.

– Мы – народ, склонный к одиночеству, Сеоман, – ответила Адиту. – Мы стараемся много времени проводить наедине с собой, за исключением особых случаев. Кроме того, сейчас полдень, когда многие предпочитают покидать город и отправляться на прогулки. Странно, что мы никого не заметили возле Водоемов.

Несмотря на убедительность слов Адиту, Саймон почувствовал тревожное настроение ситхи, словно она сама не была уверена, что говорит правду. Однако он не мог знать наверняка: Саймон прекрасно понимал выражения лиц и манеры людей, с которыми вырос, но, когда дело касалось знакомых ему ситхи, оказался совершенно беспомощным. Тем не менее он практически не сомневался, что Адиту испытывала беспокойство, возможно, именно из-за пустого города, на что Саймон и обратил внимание.

На тропу перед ними с царственным видом вышла крупная дикая кошка. На мгновение сердце Саймона отчаянно забилось. Тем не менее Адиту даже не замедлила шага, несмотря на размеры животного, и продолжала спокойно идти ей навстречу. Взмахнув коротким хвостом, кошка внезапно прыгнула в сторону и скрылась в подлеске, и лишь шевелившийся папоротник говорил о том, что она только что здесь побывала.

Очевидно, сообразил Саймон, птицы не единственные существа, которые спокойно разгуливают по Джао э-тинукай’и. Рядом с тропой мелькали силуэты лисиц – обычно их изредка можно увидеть ночью, не говоря уже о полудне, – мерцали, точно сполохи пламени в густом кустарнике. Зайцы и белки с любопытством поглядывали на Саймона и Адиту, когда те проходили мимо. Саймон был уверен, что, если бы он наклонился к любому из них, они неспешно отошли бы в сторону, слегка недовольные, что их потревожили, но без малейшего страха.

Они перешли по мосту один из притоков реки, затем свернули и зашагали вдоль берега, заросшего ивами. Белая матерчатая лента вилась между деревьями слева от них, охватывала стволы, петлями опутывала ветви. По мере того как они шли все дальше мимо стоявших на страже ив, к первой ленте присоединилась вторая. Они пересекались, сходились и снова расходились, словно в статичном танце.

Вскоре появились другие белые ленты разной ширины, вплетенные в зеленые растения и создававшие фантастические узоры. Сначала совсем простые, но вскоре Саймон и Адиту уже шли мимо сложных картин между стволами: сияющие солнца, небеса с облаками, вечно меняющиеся океаны с бегущими волнами, животные в прыжке, фигура в развевающихся одеяниях или с филигранно выделанным оружием – все они были созданы при помощи сплетавшихся между собой узлов.

По мере того как простые картины превращались в гобелены с чередованием света и тени, Саймон понял, что перед ним разворачивается история. Живая книга из узлов изображала людей, которые любили и воевали в стране, подобной невероятно странному саду, месте, где растения и существа процветали, но чьи очертания казались нечеткими, хотя вышли из-под рук умелых мастеров.

Затем что-то пошло не так. Ткачи по-прежнему использовали только белые ленты, но Саймон почти смог разглядеть темное пятно, которое стало проникать в жизнь и сердца людей, и они начали меняться не в самую лучшую сторону. Брат сражался с братом, место несравненной красоты было безнадежно изуродовано. Некоторые люди приступили к строительству кораблей…

– Мы пришли, – сказала Адиту, напугав Саймона.

Гобелен из белых лент привел их к водовороту бледной ткани, спирали, которая поднималась вверх по склону пологого холма. Справа, рядом с диковинной дверью, гобелен перескакивал через реку, дрожа в ярком воздухе подобно мосту из шелка. В тех местах, где натянутые ленты перебирались через речной поток, появилось восемь великолепных кораблей, построенных из узлов и преодолевавших морские просторы. Картины из белых лент касались ив на дальнем берегу и поворачивали, чтобы, извиваясь, отправиться дальше вдоль реки в том направлении, откуда Саймон и Адиту пришли, от дерева к дереву, пока не исчезали из вида.

Адиту коснулась плеча Саймона, и он вздрогнул. Гуляя в чужом сне, он забыл себя. Он последовал за ней в дверь и начал подниматься по ступенькам, аккуратно вырубленным в склоне горы и выложенным гладкими разноцветными камнями. Как и все остальное, коридор, по которому они шли, был сделан из трепещущей ткани: возле двери стены оставались белыми, но постепенно темнели и переходили к бледно-голубому и бирюзовому. В своей белой одежде Адиту отражала перемещавшийся свет – и теперь, когда шла впереди, Саймону казалось, что она сама меняет цвет.

Саймон провел пальцами вдоль стены и обнаружил, что она невероятно мягкая, но на удивление прочная; она скользила под его ладонью, точно золотой провод, однако оставалась теплой, как птенец, и подрагивала вместе с каждым вздохом ветра.

Вскоре неприметный коридор привел их в большую комнату с высоким потолком, однако, если не считать подвижных стен, она ничем не отличалась от комнаты любого хорошего дома. Бирюзовый цвет ткани у входа почти незаметно переходил в ультрамарин. Низкий стол из темного дерева стоял возле одной из стен, вокруг него лежали подушки. На столе лежала дощечка, выкрашенная в разные цвета, Саймон сначала решил, что это карта, но почти сразу узнал доску для игры в шент, которую видел в руках у Джирики в его охотничьем домике, и вспомнил вопрос Адиту. Игровые фишки, догадался Саймон, лежали в изящной деревянной шкатулке рядом. Кроме того, стол украшала каменная ваза с единственной веткой цветущей яблони.

– Пожалуйста, присаживайся, Снежная Прядь. – Адиту взмахнула рукой. – Полагаю, к Джирики пришел гость.

Прежде чем Саймон успел последовать ее предложению, дальняя стена комнаты зашевелилась, затем один ее участок взлетел вверх, словно его вырвали. Ситхи, одетый в ярко-зеленое, с волосами рыжего цвета, заплетенными в косу, вошел в комнату.

Саймона удивило, как быстро он узнал дядю Джирики, Кендрайа’аро. Ситхи что-то хрипло бормотал – он был в ярости, – впрочем, Саймон не сумел увидеть на его лице никаких эмоций. Затем Кендрайа’аро поднял взгляд и увидел Саймона. Его угловатое лицо побелело, словно кровь отхлынула от щек, как вода из перевернутого ведра.

– Sudhoda’ya! lsi-isi’ye-a Sudhoda’ya! – задыхаясь, прошипел он, и его голос был настолько полон удивления и гнева, что у Саймона возникло ощущение, будто он принадлежит кому-то другому.

Кендрайа’аро провел тонкой, украшенной кольцами рукой по глазам и лицу, словно пытался стереть образ неуклюжего Саймона. Когда у него не получилось, дядя Джирики зашипел, почти как разъяренная кошка, повернулся к Адиту и начал что-то очень быстро говорить на тихом, текучем языке ситхи, впрочем, прекрасно передававшем его возмущение и ярость. Адиту выслушала его тираду с застывшим лицом, но ее большие золотые глаза широко раскрылись – однако в них не было страха. Когда Кендрайа’аро закончил, она спокойно ему ответила. Ее дядя снова повернулся к Саймону, сделал серию странных коротких жестов, изгибая пальцы и слушая размеренный ответ Адиту.

Кендрайа’аро глубоко вздохнул, постепенно им овладело противоестественное спокойствие, и он застыл точно каменная статуя. Лишь яркие глаза оставались живыми и горели на лице, словно лампы. Через несколько мгновений полной неподвижности он вышел из комнаты без единого слова или косого взгляда и беззвучно зашагал к выходу из дома Джирики.

Саймона потрясла сила гнева Кендрайа’аро, который он даже не пытался скрыть.

– Вы что-то говорили относительно нарушения законов?.. – сказал Саймон.

На губах Адиту появилась странная улыбка.

– Сохраняй мужество, Снежная Прядь! Ты Хикка Стайа. – Она провела пальцами по волосам, и это движение показалось Саймону удивительно человеческим, а потом указала в ту сторону, откуда появился ее дядя. – Давай войдем к моему брату.

Они шагнули в солнечный свет. Комната также была из трепещущей ткани, но одна длинная стена поднята наверх, до самого потолка; далее гора уходила вниз на дюжину шагов, и там виднелась тихая спокойная заводь, которую образовала все та же река, широкий пруд с узким проливом, окруженный камышом и дрожавшими осинами. В центре с камня на камень прыгали маленькие красно-коричневые птички, точно победители на бастионах поверженной цитадели. На берегу грелись в лучах солнца, проникавшего сквозь деревья, несколько черепах.

– Вечерами здесь замечательно стрекочут сверчки.

Саймон повернулся и увидел Джирики, который стоял в тени, в противоположном конце комнаты.

– Добро пожаловать в Джао э-тинукай’и, Сеоман, – сказал он. – Я рад нашей встрече.

– Джирики! – Саймон бросился вперед, не успев даже подумать, и заключил стройного ситхи в объятия. На мгновение принц напрягся, но сразу расслабился. – Ты так и не попрощался, – сказал Саймон и смущенно отстранился.

– Ты прав, – не стал спорить Джирики.

Он был в длинном свободном одеянии, сшитом из тонкой синей ткани, туго завязанном на поясе широкой красной лентой. Лавандовые волосы, заплетенные в две косы, спускались на плечи, на голове их скреплял гребень из бледного полированного дерева.

– Я бы умер в лесу, если бы ты мне не помог, – неожиданно сказал Саймон и смущенно рассмеялся. – Ну, если бы не пришла Адиту. – Он повернулся, чтобы на нее взглянуть, сестра Джирики не сводила с него глаз и кивнула, соглашаясь. – Я бы умер. – Только сейчас Саймон понял, что говорит правду.

Он уже начал прощаться с жизнью, когда Адиту его нашла – с каждым днем все больше удаляясь от живых людей.

– Итак. – Джирики сложил руки на груди. – Для меня честь, что я сумел тебе помочь. Однако мои обязательства еще не закрыты. Я должен тебе две жизни. Ты мой носитель Стрелы, Сеоман, и таковым останешься. – Он посмотрел на сестру. – Бабочки уже собрались.

Адиту ответила ему на их напевном языке, но Джирики поднял руку.

– Говори так, чтобы Сеоман нас понимал. Он мой гость.

Адиту некоторое время смотрела на брата.

– Мы встретили Кендрайа’аро, – сказала она. – Он недоволен.

– Дядя постоянно недоволен со времен падения Асу’а. Это никак не может помешать моим планам.

– Тебе прекрасно известно, что тут нечто большее, Ивовый Прутик. – Адиту пристально посмотрела на брата, но ее лицо оставалось бесстрастным. Потом она повернулась и бросила быстрый взгляд на Саймона, и на мгновение ее щеки потемнели от смущения. – Как странно говорить на его языке.

– Наступили странные времена, Кролик, – и ты это знаешь. – Джирики поднял руки к солнечному свету. – О, какой день. Нам нужно идти, всем троим. Бабочки уже собрались, как я сказал. Я говорил о Кендрайа’аро легко, но на сердце у меня тяжесть.

Саймон в полнейшем недоумении посмотрел на Джирики.

– Сначала позвольте мне снять эту глупую одежду, – сказала Адиту.

Она так быстро выскользнула в другую, скрытую дверь, что Саймону показалось, будто она растворилась в тени.

Джирики тем временем повел Саймона в переднюю часть дома.

– Мы подождем ее внизу. Нам с тобой нужно о многом поговорить, Сеоман, но сначала мы пойдем к Ясире.

– А почему она назвала тебя Ивовым Прутиком? – У Саймона на языке вертелось множество вопросов, но задать он сумел только этот.

– А почему я называю тебя Снежной Прядью? – Джирики заглянул в лицо Саймона и улыбнулся своей обаятельной хищной улыбкой. – Я рад видеть, что ты в порядке, человеческое дитя.

– Нам пора, – вмешалась Адиту.

Она появилась за спиной Саймона настолько бесшумно, что он даже ахнул. Адиту сменила зимнюю одежду на платье из тончайшей полупрозрачной ткани мерцавшего белого цвета, с оранжевым закатным поясом. Ее стройные бедра и маленькие груди отчетливо проступали под свободным платьем, и Саймон почувствовал, что у него начинает гореть лицо. Он вырос с горничными, но они неизменно отсылали его спать с другими поварятами. Почти обнаженное прекрасное тело выводило его из равновесия. Саймон понял, что не сводит с Адиту глаз, отчаянно покраснел и одной рукой невольно сотворил знак Дерева у себя на груди.

Смех Адиту был подобен дождю.

– Я так счастлива, что избавилась от всего лишнего! Там, где находился наш юный гость, Джирики, было холодно. Очень холодно!

– Ты права, Адиту, – мрачно отозвался Джирики. – Мы легко забыли зиму, когда в нашем доме властвует лето. А теперь нам пора отправляться в Ясиру, где некоторые не хотят верить в существование зимы.

Он вывел их из своей необычной передней в залитый солнцем коридор из плакучих ив, росших вдоль реки. Адиту последовала за ним. Саймон шел последним, продолжая отчаянно краснеть – ему ничего не оставалось, как наблюдать за пружинистой походкой и раскачивавшимися бедрами Адиту.

Некоторое время Саймон, которого продолжала отвлекать Адиту в роскошном летнем платье, ни о чем не мог думать, но даже гибкая сестра Джирики и чудеса Джао э-тинукай’и не могли отвлечь его надолго. Некоторые произнесенные слова начали его тревожить: выходило, что Кендрайа’аро зол на него, а еще Адиту говорила о нарушении правил. Что же происходит на самом деле?

– Куда мы идем, Джирики? – наконец спросил Саймон.

– В Ясиру. – Ситхи указал вперед. – Вон туда, видишь?

Саймон посмотрел, прикрыв глаза от ослепительного солнечного света. Его многое отвлекало, и яркий свет сильнее остального. И почему он снова позволил куда-то себя вести, когда ему больше всего хотелось улечься в клевере и поспать?..

Сначала ему показалось, что Ясира – это лишь странной формы шатер, центральный шест которого поднимался вверх на пятьдесят локтей. Его ткань казалась более яркой и разноцветной, чем другие прекрасные сооружения в Джао э-тинукай’и. Только через две дюжины шагов Саймон сообразил, что центральным шестом служил гигантский, широко раскинувший ветви ясень, чья крона уходила в лесное небо. И лишь после того, как он приблизился еще на сотню шагов, он понял, почему ткань огромного шатра мерцает.

Бабочки.

К раскидистым ветвям ясеня были привязаны тысячи нитей, таких тонких, что они казались параллельными лучами света, окружавшими дерево. На нитях, сверху донизу, вплотную друг к другу, точно кровельная дранка, сидели, лениво помахивая радужными крылышками… миллионы и миллионы бабочек, всех возможных и невозможных цветов, оранжевые и винно-красные, темно-красные и лазурные, бледно-желтые и бархатно-черные, как ночное небо. Тихий шелест их крыльев наполнял теплый летний воздух, словно он обрел собственный голос. Они едва заметно шевелились, словно засыпали, но в целом оставались на месте, насколько видел Саймон. Бесчисленные осколки ослепительно-яркого, пульсировавшего сияния, бабочки дробили солнечный свет, словно несравненные сокровища из живых самоцветов.

В эти мгновения Саймону показалось, что Ясира является дышащим, сияющим центром Творения. Он остановился и внезапно беспомощно расплакался.

Джирики не видел реакции ошеломленного Саймона.

– Маленькие крылья в тревоге, – сказал он. – Очевидно, с’хью Кендрайа’аро уже им рассказал.

Саймон всхлипнул и вытер глаза. Теперь, когда он увидел Ясиру, ему стала понятна горькая ненависть Инелуки Короля Бурь к несведущему разрушительному человечеству. Пристыженный Саймон слышал слова Джирики так, будто они доносились издалека. Принц ситхи говорил что-то о своем дяде – упоминал ли Кендрайа’аро бабочек? Саймону было все равно. Он не хотел думать; он хотел лечь. Он хотел спать.

Джирики все же заметил, что Саймону стало не по себе, мягко взял его за локоть и повел в сторону Ясиры. Перед безумным, фантастическим сооружением нити, заполненные бабочками, расходились в обе стороны от дверного проема, представлявшего собой простую раму, украшенную розами. Адиту уже вошла внутрь, и Джирики ввел Саймона.

В то время как бабочки снаружи выглядели великолепно, внутри все оказалось иначе. Разноцветные колонны света проникали сквозь живую крышу, как через витражи, ставшие благодаря чуду подвижными. Огромный ясень – могучий хребет Ясиры – стоял в ореоле множества менявшихся оттенков цвета, и вновь перед мысленным взором Саймона появился диковинный лес, благоденствующий на дне изменчивого океана. Однако сейчас эта мысль ошеломляла, и у него возникло ощущение, будто он тонет, беспомощно барахтаясь в недоступном пониманию изобилии.

В огромном помещении было очень мало мебели. Всюду лежали красивые ковры, но во многих местах виднелась трава. Тут и там поблескивали мелкие водоемы, их окружали цветущий кустарник и камни – все так же, как снаружи, если не считать бабочек и ситхи.

Комната была заполнена ситхи, мужчинами и женщинами в одежде, такой же разной, как трепещущие крылья бабочек. Сначала по одному, потом целыми группами они поворачивались, чтобы посмотреть на вошедших, сотни спокойных, похожих на кошачьи глаз, в которых отражался изменчивый свет. Большинство из них негромко, но возмущенно зашипели. Саймону захотелось убежать, и он даже предпринял слабую попытку, но Джирики крепко держал его за плечо и повел вперед, к небольшому земляному возвышению перед основанием дерева. Высокий, покрытый мхом камень выступал из заросшей травой земли, точно предостерегающий палец. На низких креслах перед ним сидели женщина и мужчина ситхи в роскошных светлых одеяниях.

Мужчина, который находился ближе, посмотрел на приближавшихся Саймона и Джирики. Его волосы, собранные на макушке, были угольно-черными, их оттеняла корона, вырезанная из дерева белой березы. Саймон заметил, что у него такие же острые черты золотого лица, как у Джирики, но в уголках миндалевидных глаз и тонкого рта угадывалась долгая жизнь, полная огромных, но неуловимых разочарований. У сидевшей слева от него женщины были темно-рыжие волосы, голову также украшала березовая корона, в многочисленные косички она вплела длинные белые перья, а еще Саймон обратил внимание на несколько браслетов и колец, черных, как волосы мужчины. Из всех ситхи, что Саймону доводилось видеть, ее лицо показалось ему самым неподвижным, застывшим и умиротворенным.

Мужчина и женщина казались старыми, мудрыми и спокойными, но то была тишина темного древнего пруда в лесу, окутанного тенями, спокойствие неба, полного грозовых туч: вполне возможно, что за видимой безмятежностью могло скрываться нечто опасное – опасное для юных смертных.

– Ты должен поклониться, Сеоман, – тихо подсказал Джирики.

Саймон, в том числе из-за дрожавших ног, опустился на колени и сразу ощутил сильный запах теплой земли.

– Сеоман Снежная Прядь, человеческое дитя, – громко заговорил Джирики, – знай, что ты пришел к Шима’онари, королю зида’я, властителю Джао э-тинукай’и, и Ликимейе, королеве Детей Рассвета, госпоже Дома Ежегодного Танца.

Продолжавший стоять на коленях Саймон ошеломленно посмотрел вверх. Все глаза обратились к нему, словно он был здесь единственным и неуместным даром. Шима’онари что-то сказал Джирики, и никогда прежде Саймон не слышал, чтобы слова на языке ситхи звучали так жестко.

– Нет, отец, – ответил Джирики. – Как бы там ни было, мы не должны отказываться от собственных традиций. Гость есть гость. Я прошу тебя, говори так, чтобы Сеоман понимал твои слова.

На изящном лице Шима’онари появилось хмурое выражение. Когда он наконец заговорил, оказалось, что он владеет вестерлингом совсем не так хорошо, как его сын и дочь.

– Итак, ты тот смертный юноша, что спас жизнь моего сына. – Саймон медленно кивнул, но ему не показалось, что властитель доволен. – Я не знал, сумеешь ли ты понять, но мой сын совершил очень плохой поступок, когда привел тебя сюда, вопреки законам нашего народа – привел смертного. – Шима’онари выпрямился и стал переводить взгляд с одного лица ситхи, собравшихся вокруг, на другое. – Но что сделано, то сделано, мой народ, моя семья, – продолжал он. – Мы не причиним вреда человеческому юноше, мы еще не пали так низко. Мы обязаны ему честью Хикка Стайя, как обладателю Белой стрелы. – Он снова повернулся к Саймону, и на его лице появилось выражение бесконечной печали. – Но и покинуть нас ты не сможешь. Поэтому останешься с нами навсегда. Ты состаришься и умрешь здесь, в Джао э-тинукай’и.

Крылья миллионов бабочек затрепетали и зашелестели.

– Останусь?.. – Ничего не понимающий Саймон повернулся к Джирики.

Обычно спокойное лицо принца превратилось в маску потрясения и скорби.

Когда они шли обратно к дому Джирики, Саймон молчал. Медленно спускались сумерки, и остывавшую долину наполнили запахи и звуки безупречного лета.

Ситхи не нарушал молчания и вел Саймона по запутанным тропам, кивками и легкими прикосновениями указывая направление. Когда они приблизились к реке, которая текла мимо двери дома Джирики, голоса ситхи слились в песне, доносившейся с ближайших холмов. Мелодия, эхом проносившаяся по долине, состояла из серии изощренных пассажей: приятных, но с легким присутствием неблагозвучий – так лисица появляется и исчезает в густом кустарнике. Песня была удивительно плавной и прозрачной, и через какое-то время Саймон понял, что невидимые музыканты вплетают свои голоса в журчание реки.

Потом вступила флейта, вызвавшая рябь на поверхности музыки, точно ветер, вспенивший волны в реке. Внезапно Саймон почувствовал странность этого места и ощутил одиночество, диковинную пустоту, которую не мог заполнить Джирики или кто-то из других ситхи. Несмотря на всю свою красоту, Джао э-тинукай’и теперь казался ему клеткой. Саймон знал, что посаженные в клетку животные слабеют и быстро умирают.

– Что мне теперь делать? – безнадежно спросил он.

Джирики посмотрел на сверкавшую реку и печально улыбнулся.

– Гулять. Думать. Учиться играть в шент. В Джао э-тинукай’и много способов проводить время.

Когда они подошли к двери дома Джирики, водяная песня уже каскадом сбегала с заросшего деревьями склона, окружив их скорбной музыкой, постоянно менявшейся, но неспешной и терпеливой, как сама река.

Эолейр обогнул западные посты Эрнисдарка и постарался держаться как можно дальше от крупных лагерей риммеров Скали, которые разместились на лугах вокруг столицы Эрнистира. Сейчас он ехал по гористому району Диллати, исполнявшему роль бастиона между побережьем Эрнистира и возможным вторжением с моря. Да, Диллати стал бы непреодолимым препятствием для любого завоевателя, но враг, оказавшийся роковым для Эрнистира, пришел с противоположной стороны.

Горцы всегда отличались подозрительностью, но за последний год привыкли к многочисленным беженцам, поэтому по дороге Эолейру удалось найти приют в нескольких домах. Те, кто соглашался его принять, гораздо больше интересовались новостями, чем тем, что перед ними объявился сам граф Над-Муллаха. Наступили времена, когда слухи стали лучшей разменной монетой в стране.

Вдалеке от городов люди и прежде мало знали о принце Джошуа, не говоря уже о его борьбе с Верховным королем, каким-то образом имевшей отношение к несчастьям Эрнистира. В Диллати никто понятия не имел, жив или мертв брат Элиаса Джошуа и где он может находиться. Но горцы слышали о смертельной ране своего короля Ллута от солдат, уцелевших после сражения у Иннискрича. И люди, дававшие приют Эолейру, обычно радовались, когда узнавали, что дочь короля Ллута цела и невредима и двор Эрнистира, хоть и в изгнании, но все еще существует. До войны они особенно не думали о том, что сказал или сделал король в Таиге, но он оставался частью их жизни. Эолейр понимал: мысль о том, что хотя бы тень прежнего королевства жива, казалась людям утешительной, словно присутствие семьи Ллута – не важно где – каким-то образом гарантировало, что со временем риммеры будут изгнаны.

Костер превратился в угольки, а незнакомые звезды Тайгера мерцали в небе у них над головами. Джошуа смотрел вверх, когда его плеча коснулась рука. Воршева держала в руке одеяло.

– Пойдем, Джошуа, – сказала она. – Давай устроим нашу постель на берегу реки.

Он посмотрел на остальных – спали все, кроме Деорнота и Стрэнгъярда, которые о чем-то тихо говорили с другой стороны костра.

– Я не думаю, что мне следует оставлять своих людей одних, – ответил Джошуа.

– Оставлять своих людей? – спросила Воршева, в голосе которой послышались нотки гнева, но через мгновение она тихо рассмеялась, покачала головой, и черные волосы упали ей на лицо. – Ты никогда не изменишься. Ты не забыл, что теперь я твоя жена? Мы провели четыре ночи так, словно у нас не было свадьбы, ты опасался, что нас будут преследовать солдаты короля, и хотел быть рядом с остальными. Ты все еще испытываешь страх?

Он посмотрел на нее, и на его губах появилась улыбка.

– Только не сегодня. – Он встал, обнял ее за стройную талию и почувствовал под руками сильные мышцы спины. – Давай спустимся к реке.

Джошуа оставил сапоги рядом с костром, и они вместе пошли босиком по влажной траве, пока сияние углей не исчезло у них за спиной. Журчание реки стало громче, когда они спускались вниз к песчаному пляжу. Воршева расстелила одеяло и легла на него. Джошуа устроился рядом, накрыв обоих своим тяжелым плащом. Некоторое время они молча лежали рядом с темным Стеффлодом, глядя на луну, наслаждавшуюся вниманием звезд. Воршева положила голову Джошуа на грудь, и ее вымытые в реке волосы оказались у его щеки.

– Не думай, что наша свадьба значит для меня меньше из-за того, что ее пришлось провести слишком быстро, – наконец сказал Джошуа. – Я обещаю тебе, что однажды мы сможем вернуть себе прежнюю жизнь. Ты будешь госпожой большого дома и перестанешь скитаться в диких местах.

– Боги моего клана! Ты глупец, Джошуа, – сказала она. – Неужели ты думаешь, что для меня имеет значение дом, в котором я буду жить? – Она повернулась, поцеловала его и прижалась еще теснее. – Глупец, глупец, глупец. – Он ощущал ее горячее дыхание на своем лице.

Больше они не говорили. Звезды сияли на небе, и для них пела река.

В доме Джирики было много комнат, одну из которых он предоставил Саймону, но сам принц большую часть времени проводил в помещении с одной открытой стеной, где Саймон его увидел, когда оказался в Джао э-тинукай’и. В первые недели заключения Саймон проводил все вечера с Джирики, сидя на пологом склоне над водой, пока свет постепенно тускнел на небе, глядя, как удлиняются тени, а блестящий пруд становится темнее. Когда последние следы заката исчезали между ветвями, пруд становился темным зеркалом, и в его фиолетовых глубинах расцветали звезды.

Прежде Саймон никогда по-настоящему не обращал внимания на звуки подступавшей ночи, но компания Джирики – по большей части молчаливая – помогла ему услышать песни сверчков и лягушек и вздохи ветра в деревьях, как нечто более значительное, чем предупреждение о необходимости надвинуть шляпу на уши, чтобы она не улетела. Временами, когда Саймон погружался в наступавший вечер, он чувствовал, что находится на грани величайшего откровения. У него возникало ощущение, что он больше, чем просто Саймон, и к нему приходило понимание того, как можно жить, не тревожась о городах, замках или заботах людей, которые их построили. Иногда его пугали размеры мира и бесконечные глубины вечернего неба, усыпанного холодными звездами.

Но, несмотря на эти странные прозрения, он оставался Саймоном и большую часть времени испытывал разочарование.

– Он определенно не имел в виду то, что сказал.

Саймон слизнул с пальцев сок только что съеденной груши и небрежно швырнул огрызок в траву. Сидевший рядом Джирики вертел в руках хвостик своей груши. Это был пятнадцатый вечер, проведенный в Джао э-тинукай’и – или уже шестнадцатый? – Остаться здесь до самой смерти? Безумие!

Конечно, Саймон не стал рассказывать Джирики о своей неудачной попытке побега, но и не собирался делать вид, что доволен своей участью.

Джирики сделал – как Саймон научился понимать – несчастное лицо, едва заметно поджал губы и слегка прикрыл веками приподнятые в уголках кошачьи глаза.

– Они мои родители, – сказал ситхи. – Они Шима’онари и Ликимейя, повелители зида’я, и их решения остаются неизменными, как смена времен года.

– Но зачем тогда ты привел меня сюда? Ты ведь нарушил правило! – спросил Саймон.

– Правила, которое я бы нарушил, нет. – Джирики еще раз повернул хвостик груши между длинными пальцами, потом бросил его в пруд, и в том месте, где он упал, появился крошечный круг. – Это негласный закон, но не Слово Приказа. Дети Рассвета всегда могли делать все, что захотят, пока это не входило в противоречие со Словом Приказа, но история с появлением здесь смертного восходит к сути вещей, которые разделили наш народ в незапамятные времена. Я могу лишь просить о прощении, Сеоман. Я рискнул, но не имел права играть твоей жизнью. Однако я склонен верить, что наступит день – запомни, всего один раз – когда выяснится, что вы, смертные, правы, а мой народ совершил ошибку. Распространение зимы угрожает многим вещам, а не только королевствам судхода’я.

Саймон лег на спину и стал смотреть на сияющие звезды, пытаясь изгнать поднимавшееся у него внутри отчаяние.

– А твои родители могут изменить свое решение? – спросил Саймон.

– Да, могут, – медленно проговорил Джирики. – Они мудры и были бы добрыми, если бы у них имелась такая возможность. Но ты не слишком на это надейся. Мы, зида’я, никогда не спешим с решениями, в особенности трудными. Для них обычное время на размышления может растянуться на годы, а это большой срок для смертного.

– Годы! – Саймон пришел в ужас. Он вдруг понял животных, готовых отгрызть себе лапу, чтобы спастись. – Годы!

– Я сожалею, Сеоман. – Голос Джирики стал хриплым, словно он испытывал сильную боль, но на золотом лице не появилось никаких эмоций. – Однако есть один благоприятный знак, впрочем, ты не слишком на него рассчитывай. Бабочки остались.

– Что? – удивился Саймон.

– Речь о Ясире, – пояснил Джирики. – Бабочки собираются, когда предстоит принять великие решения. И они до сих пор не улетели, значит, некоторые вещи остались нерешенными.

– Какие? – несмотря на предупреждение Джирики, Саймон почувствовал, как у него возрождается надежда.

– Я не знаю. – Джирики покачал головой. – Сейчас мне лучше держаться в стороне. В данный момент я не являюсь любимым голосом отца и матери, поэтому должен ждать момента, когда смогу снова привести им свои доводы. К счастью, Первая Бабушка Амерасу не всегда одобряет решения моих родителей, в особенности отца. – Он грустно улыбнулся. – Ее слова имеют большое значение.

Амерасу. Саймон знал это имя. Он глубоко вдохнул воздух ночи, и к нему внезапно вернулось видение: лицо необычно прекрасное, но и невероятно древнее, такое, что с ним не могли сравниться даже лишенные возраста родители Джирики. Саймон сел.

– А тебе известно, Джирики, что я однажды видел ее лицо в зеркале – Амерасу, той, что ты называешь Первой Бабушкой?

– В зеркале? В зеркале из чешуйки дракона?

Саймон кивнул.

– Я знаю, что мне не следовало им пользоваться до тех пор, пока не потребуется твоя помощь, но так уж получилось… случайно. – И он описал свою странную встречу с Амерасу и ужасающее появление Утук’ку в серебряной маске.

Казалось, Джирики совершенно забыл о сверчках, несмотря на великолепие их песни.

– Я не запрещал тебе использовать зеркало, Сеоман, – сказал принц. – Удивительно то, что ты сумел увидеть в нем не только собственное отражение. Это странно. – Он сделал незнакомый Саймону жест рукой. – Я должен поговорить с Первой Бабушкой. Очень странно.

– А могу я пойти с тобой? – спросил Саймон.

– Нет, Сеоман снежная Прядь. – Джирики улыбнулся. – Никто не отправляется на встречу с Амерасу, Рожденной на Корабле, без ее приглашения. Даже Корень и Ветка – так следует называть ее ближайшую родню – должны вежливо просить об этой привилегии. Ты даже представить не можешь, как странно то, что ты увидел ее в зеркале. Ты угроза, человеческое дитя.

– Угроза? Я?

Ситхи рассмеялся.

– Твое присутствие, вот что я имею в виду. – Он легко коснулся плеча Саймона. – Ты уникален, Снежная Прядь. Ты непредсказуемый и неизвестный фактор. – Джирики встал. – Мне нужно действовать. Я знаю, что медлить не следует.

Саймон, который никогда не любил ждать, остался со своими мыслями, рядом с прудом, сверчками и недостижимыми звездами.

Поиски внутри таверны, которыми занялись Аспитис и его люди, успеха не принесли. Граф направил маленький отряд на «Облако Эдны» по продуваемым ветрами улочками острова, а его настроение вполне соответствовало разгневанным небесам. Он молчал всю дорогу до корабля.

Рыбак Синетрис окинул незнакомца взглядом с головы до ног, тот был на целую голову выше его, широк, как ворота, и насквозь промок под дождем, который стучал по навесу лодки. Синетрис взвесил преимущества и недостатки необходимости медленно обогнуть по кругу незнакомца и выбраться из своего крошечного укрытия, чтобы спросить его, что тому нужно. Недостатки не вызывали сомнений: день выдался такой, что даже самые закаленные дрожали у огня, и все благодарили Бога за существование крыши над головой. Кроме того, навес принадлежал лично Синетрису, и он считал ужасно несправедливым, что ему придется выйти наружу, чтобы незнакомец мог рычать, чавкать и дышать теплым воздухом, в то время как сам рыбак будет страдать под ударами бури.

Однако преимущества также были очевидны. Если он окажется снаружи, Синетрис сможет убежать, спасая собственную жизнь, если этот тяжело дышавший безумец станет опасным.

– Я не понимаю, что вы говорите, святой отец. Сегодня лодки не отплывают. Вы же видите, что происходит. – Синетрис указал на стену косого дождя – таким сильным был ветер.

Незнакомец бросил на него яростный взгляд. Огромный монах, если он действительно являлся монахом, ужасно покраснел, и у него задергались брови. Как ни странно, но Синетрису показалось, что монах отращивает бороду: его лицо выглядело так, словно он больше недели не брался за бритву. Насколько рыбак знал, эйдонитские монахи не носили бороды. С другой стороны, этот был варваром с севера, если судить по акценту, риммер или что-то в таком же роде: Синетрис считал, что те, кто живет за рекой Гленивент, способны на любые странности. Пока он смотрел на неровные усы и покрытую ссадинами розовую кожу под ними, его отрицательное отношение к монаху сформировалось окончательно. С этим человеком, несомненно, не следовало иметь никаких дел.

– Я не думаю, что ты меня понял, рыбак, – прошипел монах, наклоняясь вперед и пугающе наморщив лоб. – Я прошел через настоящий ад, чтобы сюда попасть. Мне сказали, что ты единственный, кто способен выйти в море в такую погоду, поэтому твои услуги и стоят так дорого. – Тяжелая рука сжала плечо Синетриса, и он непроизвольно вскрикнул. – Превосходно. Обмани меня, ограбь, мне все равно. Но я должен попасть вниз по побережью, в Кванитупул, и устал просить людей. Ты меня понял?

– Н-но туда можно добраться по суше! – пропищал Синетрис. – В такую погоду лучше не выходить в море…

– И сколько времени потребуется, чтобы попасть туда по суше?

– День! Может быть, два! Совсем немного! – воскликнул Синетрис.

Рука монаха сильнее сжала его плечо.

– Ты лжешь, маленький человечек. В такую погоду, по заболоченной земле, дорога займет у меня не менее двух недель. Ты рассчитываешь, что я соглашусь, верно? Надеешься, что я уйду и утону где-нибудь в грязи? – На широком лице монаха появилась неприятная улыбка.

– Нет, святой отец! Нет! Я бы никогда так не подумал о божьем человеке!

– Очень странно, а твои друзья рыбаки говорили, что ты не раз обманывал самых разных людей, в том числе монахов и священников, разве не так? Ну, сейчас у тебя есть шанс помочь человеку Господа – и ты получишь более чем достойное вознаграждение!

Синетрис заплакал, слова монаха произвели впечатление даже на него.

– Но ваше преосвященство! Мы и в самом деле не осмеливаемся выходить в море в такую погоду! – рыбак произнес эти слова и неожиданно понял, что говорит правду, а не пытается взвинтить цену. – Только глупец бывает смелым, когда творится такое. – Теперь его голос был полон мольбы. – Мы утонем – вы, святейший монах, и бедный Синетрис, много работающий муж и отец семерых прелестных детей!

– У тебя нет детей, и мне искренне жаль женщину, которая когда-либо согласится стать твоей женой. Ты не забыл, что я говорил с другими рыбаками? Ты грязная пена, которую даже Пердруин Наемник прогнал прочь от своих берегов. А теперь назови свою цену, будь ты проклят. Я должен попасть в Кванитупул как можно скорее.

Синетрис немного похлюпал носом, чтобы дать себе время на размышление. Стандартная плата за перевозку составляла один квинис, но в такую отвратительную погоду – а сегодня она выдалась просто ужасной, без всяких преувеличений – три или даже четыре квиниса не казались ему избыточными.

– Три золотых империала. – Он ждал взрыва негодования.

Когда его не последовало, он на несколько безумных мгновений подумал, что может получить всю летнюю выручку за два дня, но увидел, как к нему придвинулось красное лицо монаха, и ощутил его горячее дыхание на своих щеках.

– Ах ты, червь, – тихо сказал монах. – Между обычным ограблением и изнасилованием существует огромная разница. Думаю, мне следует сложить тебя, как салфетку, и просто забрать лодку, оставив золотой империал для твоей воображаемой вдовы и семи несуществующих щенков, что гораздо больше, чем стоит твоя дырявая лохань.

– Два золотых империала, ваше святейшество? Один для моей вооб… вдовы, а второй на покупку мансы за мою бедную душу в церкви.

– Один империал, и ты прекрасно знаешь, что это слишком много. Я его тебе заплачу только из-за того, что тороплюсь. И мы отплываем прямо сейчас.

– Сейчас? Но лодка не готова!..

– Я буду за тобой следить. – Монах отпустил пульсировавшее от боли плечо Синетриса и сложил руки на широкой груди. – Давай, залезай в лодку.

– Но, добрый отец, как насчет золотой монеты?..

– После того как мы доберемся до Кванитупула, – прорычал монах. – И не бойся, что тебя обманут, как ты обманываешь других. Разве я не человек Господа? – И странный монах рассмеялся.

Синетрис, тихонько всхлипывая, отправился за веслами.

– Ты говорил, что у тебя есть золото! – Чаристра, хозяйка постоялого двора, носившего название «Чаша Пелиппы», бросила на Тиамака отработанный презрительный взгляд. – Я обращалась с тобой, как с принцем, – с тобой, маленьким болотным человечком, – а ты мне солгал! Мне не следовало верить грязному вранну.

Тиамак постарался сдержать гнев.

– Я думаю, добрая леди, вы неплохо на мне заработали. Я заплатил вам два золотых империала.

Она фыркнула.

– Ну, они уже истрачены.

– За две недели? Вы обвиняете меня во лжи, Чаристра, но речь уже идет о краже.

– Как ты смеешь говорить со мной подобным образом! У тебя была лучшая комната и уход самого опытного лекаря Кванитупула.

Боль от ран лишь добавила ему гнева.

– Если вы имеете в виду пьяницу, который приходил, чтобы вывернуть мне ноги и причинить боль, то я уверен, что его плата составила не больше пары бутылок пива из папоротника. И он успел насладиться тем, что заработал на нескольких других жертвах еще до того, как пришел сюда.

Какая ирония! Подумать только, Тиамак, автор уже почти готовой книги «Совранские лекарства целителей Вранна», умудрился получить лечение от мясника с материка!

– Мне еще повезло, что я сохранил ногу, – прорычал он. – К тому же вы очень скоро выселили меня из комнаты. – Тиамак махнул рукой в сторону гнезда из одеял, которое теперь делил с простачком привратником Сеаллио.

Хмурое выражение лица хозяйки сменилось усмешкой.

– Не слишком ли ты в себе уверен для человека с болот? Ну, тогда я с тобой закончила. Поищи другой постоялый двор, тогда узнаешь, как там отнесутся к вранну и как добра с тобой была Чаристра.

Тиамак сдержал сердитый ответ. Он знал, что нельзя допустить, чтобы гнев одержал над ним победу. Эта женщина его практически ограбила, но так бывает всегда, когда вранн отдает свои деньги в руки обитателей материка. Он уже предал свое племя, не выполнив обещание отправиться в Наббан, чтобы защитить их от более высоких налогов. Если его вышвырнут из «Чаши Пелиппы», он предаст еще и Моргенеса, который ясно дал ему понять, что он должен здесь оставаться, пока его не найдут.

Тиамак произнес короткую молитву Тому Кто Всегда Ступает по Песку о даровании ему терпения. Если для Динивана и Моргенеса так важно, чтобы он здесь жил, почему тогда они хотя бы не прислали ему денег, чтобы он мог расплатиться? Он сделал глубокий вдох, ему ужасно не хотелось унижаться перед этой краснолицей женщиной.

– С моей стороны было глупо с вами спорить, добрая леди, – наконец сказал он. – Я все еще жду моего друга, он привезет золото. – Тиамак заставил себя улыбнуться. – А до тех пор за вами еще осталась часть моих двух империалов. Они не могли так быстро закончиться. Если мне придется уйти, кто-то другой заработает золото за их лучшую комнату для меня и моего друга.

Чаристра некоторое время на него смотрела, прикидывая, что ей выгоднее: вышвырнуть его прямо сейчас или подождать возможной будущей прибыли.

– Ну… – неохотно сказала она, – быть может, мое доброе сердце позволит тебе прожить здесь еще три дня. Но на еду не рассчитывай. Или ты принесешь еще монеты, или сам себя обеспечивай. Мои гости получают роскошные трапезы, и я не могу тратить их на тебя.

Тиамак прекрасно знал, что роскошные трапезы состоят, главным образом, из жидкого супа и черствого хлеба, но понимал, что даже такая жалкая еда лучше, чем ничего. Значит, ему следовало найти способ себя прокормить. Он привык скудно питаться, но после серьезных ран и перенесенной болезни все еще ощущал слабость. Как бы он хотел запустить камнем из пращи в ухмылявшееся лицо этой женщины!

– Так будет честно, миледи. – Он стиснул зубы. – Очень честно.

– Мои друзья всегда говорят, что я хорошая.

Чаристра, покачивая бедрами, вернулась в общий зал, оставив Тиамака, который накрылся вонючим одеялом и принялся размышлять об ужасном состоянии своих дел.

Тиамак лежал в темноте без сна. Сколько он ни думал, ему никак не удавалось найти решение своих проблем. Он с трудом мог ходить, застрял без денег в странном месте, среди разбойников материка. Складывалось впечатление, что Те Что Наблюдают и Творят объединились, чтобы его помучить.

Старик Сеаллио что-то бормотал во сне, потом перевернулся на другой бок, и его длинная рука задела лицо Тиамака. Вранн застонал от боли и сел. Сердиться на простака не имело смысла: вины Сеаллио в тесноте было ничуть не больше, чем самого Тиамака. «Интересно, – подумал Тиамак, – расстроен ли Сеаллио из-за того, что вынужден делить со мной постель, впрочем, едва ли». Жизнерадостный старик был невинным, как ребенок, и без жалоб принимал все, что с ним происходило – подзатыльники, пинки и проклятия, – просто как судьбу, непостижимую и неотвратимую, точно гроза.

Тиамак подумал о плохой погоде и содрогнулся. Нависавшая буря, сделавшая воздух Вранна и всего южного побережья горячим и липким, как бульон, наконец разразилась, обрушив на Кванитупул дожди совсем не по сезону. Обычно спокойные каналы стали бурными и непредсказуемыми. Большинство кораблей стояло на якоре, из-за чего обычно активная торговля замерла. Кроме того, жестокая буря привела к тому, что значительно уменьшился поток новых посетителей города – еще одна причина для недовольства Чаристры. Сегодня ночью дождь прекратился в первый раз за последние несколько дней. Вскоре после того как Тиамак забрался в свою паршивую постель, постоянный стук по крыше внезапно стих, и наступившая тишина оказалась столь непривычной, что ему никак не удавалось заснуть.

Дрожа от холода, Тиамак снова попытался завернуться в одеяло, но лежавший рядом старик вцепился во весь ворох мертвой хваткой. Несмотря на немалый возраст, простак оказался намного сильнее, чем Тиамак, который и до недавней встречи с крокодилом никогда не отличался крепостью мышц, даже по меркам маленьких людей. Вранн прекратил борьбу за одеяло; Сеаллио хрипел и что-то бормотал, ему явно снилось что-то хорошее. Тиамак нахмурился. Зачем вообще он покинул свой дом на баньяне, в своем любимом и таком знакомом болоте? Да, он имел не слишком много, но оно принадлежало только ему. И, в отличие от полного сквозняками дома, там всегда было тепло…

И вдруг он понял, что дело не только в ночной прохладе, и задрожал сильнее. В воздухе появился холод, который пронзил его грудь, точно кинжал. Он попытался вступить в еще одну безнадежную схватку за одеяло, а затем в отчаянии сел. Быть может, входная дверь осталась открытой?

С раздраженным стоном он выполз из постели и заставил себя встать. Нога пульсировала от боли и горела. Лекарь сказал, что его припарки скоро снимут боль, но Тиамак не верил закоренелому пьянчуге, и до сих пор его сомнения оправдывались. Он похромал по неровному деревянному настилу, старясь обойти две перевернутые лодки, занимавшие большую часть комнаты. Он сумел держаться ближе к стене, что позволило ему обойти крупные препятствия, но неожиданно перед ним возник жесткий стул, он сильно ударил щиколотку на здоровой ноге, и на мгновение ему пришлось остановиться, прикусить губу и потереть ногу, с трудом сдерживая стон боли и гнева, которому, как ему казалось, уже не будет конца. Почему именно он подвергается таким страданиям?

Когда Тиамак смог снова шевелиться, он еще осторожнее двинулся дальше, и ему стало казаться, что путешествие до двери занимает часы. Когда он наконец добрался до выхода, оказалось – к его полному разочарованию, – что дверь закрыта; получалось, что он ничего не мог сделать с очередной бессонной холодной ночью. Когда он сердито стукнул ладонью по двери, она распахнулась и он увидел пустой пирс, тусклый серый прямоугольник, залитый лунным светом. Налетел порыв ледяного ветра, но, прежде чем Тиамак успел схватить ручку, чтобы захлопнуть дверь, какое-то движение привлекло его внимание. Озадаченный Тиамак сделал несколько неуверенных шагов наружу. Было что-то странное в легком тумане, что парил в лунном свете.

Прошло долгое мгновение, прежде чем Тиамак понял, что на его протянутую ладонь падают белые пушинки, а вовсе не дождь. Он никогда не видел ничего подобного, как и любой вранн, но ему помогла начитанность, к тому же он часто слышал об этом явлении, когда учился, и понял важность происходящего, в то время как от его губ поднимался пар и исчезал в ночном воздухе.

Посреди лета в Кванитупуле шел снег.

Мириамель лежала в своей постели в темноте и плакала, пока у нее не закончились силы даже для слез. «Облако Эдны» покачивалось, стоя на якоре в порту Винитты, а она чувствовала, как одиночество давит на нее невыносимым бременем.

И дело было не столько в предательстве Кадраха: несмотря на то что она несколько раз проявляла слабость, монах давно показал свою истинную сущность. Просто он являлся последним звеном, связывавшим Мириамель с ее настоящим «я», с прошлой жизнью. И, как если бы кто-то перерубил веревку на якоре надежды, она вдруг почувствовала, что оказалась в море, полном чужаков.

Побег Кадраха не стал для нее неожиданностью. Их уже ничто хорошее не связывало, и лишь обстоятельства мешали разойтись в разные стороны раньше. Она вспомнила, как Кадрах старательно выбирал плащ перед тем, как покинуть корабль, и поняла, что он планировал бегство, по меньшей мере с того момента, как им предложили погулять по острову. В некотором смысле он пытался ее предупредить, разве не так? На палубе попросил его выслушать – «в последний раз».

Предательство монаха не было сюрпризом, но боль от него не стала меньше. Она получила давно ожидаемый удар.

Бегство и равнодушие. Эта линия пронизывала всю ее жизнь. Ее мать умерла, отец превратился в холодное существо, дядя Джошуа хотел лишь, чтобы она не мешалась у него под ногами, – конечно, он станет это отрицать, но с самого начала его план был именно таким. Некоторое время она думала, что Диниван и Ликтор могут дать ей приют, но они погибли, и она лишилась последних друзей. И хотя Мириамель прекрасно понимала, что в том нет их вины, она не могла их простить.

Никто ей не поможет. Добрых людей, таких как Саймон и тролль или милый старый герцог Изгримнур, не было рядом, или они ничего не могли для нее сделать. А теперь и Кадрах ее бросил.

Должно быть, какие-то качества отталкивали от нее других людей, тоскливо размышляла Мириамель, как пятно, вроде темных образований на белых каменных каналах в Мермунде, спрятанных под водой до тех пор, пока не начинался отлив. Или дело вовсе не в ней, а в окружавших ее душах, не желавших выполнять свои обязательства, легко забывавших о своем долге по отношению к молодой женщине.

А как насчет золотого графа Аспитиса? У нее не было оснований считать, что он окажется более ответственным, чем остальные, но он хотя бы о ней заботился. По крайней мере она была ему зачем-то нужна.

Может быть, когда все закончится и ее отец изменит мир, как желает его извращенный разум, она сможет найти для себя дом. Она будет счастлива в маленькой хижине у моря и с радостью сбросит королевское происхождение, как змея старую кожу. Но что делать до тех пор?

Мириамель перевернулась и уткнулась лицом в грубое одеяло, чувствуя, как движется кровать вместе с кораблем в мягких, но могучих объятиях моря. Слишком много всего, слишком много мыслей, слишком много вопросов. Она чувствовала собственное бессилие. Ей хотелось только одного – чтобы кто-то ее обнял и защитил и через некоторое время она очутились в лучшем мире.

Она плакала тихо и беспокойно, дрейфуя на грани сна.

Они спешили, к тому же их толкал вперед страх, и далеко не сразу заметили, что земля, оставаясь густо заросшей подлеском, стала необычно ровной. Они ехали вдоль недавно пересохшего русла реки, которое теперь заполнилось ревущей, пенящейся водой. Тут и там на берегах виднелись камни, местами поврежденные корнями деревьев, покрытые вековым мхом и ползучими растениями.

– Похоже на мосты или фундаменты разрушенных зданий, – крикнул на скаку Слудиг.

– Так и есть, – ответил Бинабик. – Из этого следует, что мы приближаемся к цели нашего путешествия – я надеюсь. Когда-то здесь находился огромный город ситхи. – Он наклонился вперед и обнял Кантаку за шею, когда она перепрыгнула через ствол поваленного дерева.

– Ты думаешь, это задержит гигантов? – спросил Слудиг. – Ты сказал, что копатели не любят места, где жили ситхи.

– Они не любят лес, а лес не любит копателей, – ответил Бинабик, останавливая Кантаку. – У гигантов гюне, насколько мне известно, таких проблем нет – возможно, по той простой причине, что они не так умны и не подвержены страху. Или дело в том, что они не копают. Я не знаю. – Он склонил голову и прислушался, но дождь слишком громко шумел в листве, и он почти ничего не различал, однако на какой-то момент у него возникло ощущение, что им не грозит опасность. – Мы последуем за бегущей водой. – Бинабик указал на возродившуюся реку, которая неслась мимо них и тащила за собой сломанные бурей ветки.

– Сесуад’ра, Скала Прощания, находится в долине, рядом с границей леса, совсем близко к городу Энки э-Шао’сэй. – Мы сейчас на его окраинах. – Он указал рукой в рукавице. – Река должна течь в долину, поэтому нам имеет смысл двигаться вдоль ее берега.

– Меньше разговоров, в путь, – заявил Слудиг.

– Мне доводилось говорить, – проворчал Бинабик, – для более доброжелательных ушей. – Он пожал плечами и направил Кантаку вперед.

Они ехали мимо многочисленных развалин огромного, давно заброшенного города. В траве мерцали фрагменты старых стен – груды бледного кирпича, печального, словно заблудившиеся овцы; кое-где виднелись основания пострадавших от эрозии, заросших мхом башен, изогнутых и пустых, точно древние челюсти. В отличие от Да’ай Чикизы, лес не просто врос в Энки э-Шао’сэй: от города остались лишь не всегда заметные следы. Казалось, Альдхорт всегда являлся частью этих мест, но за тысячелетия стал разрушителем и свел на нет изящную работу каменщиков, спрятав ее в листве, обхватив со всех сторон корнями, терпеливо уничтожавшими несравненные результаты строителей ситхи, превращая все вокруг в глину и песок.

Развалины Энки э-Шао’сэй совсем не вдохновляли, лишь одно становилось очевидно: даже ситхи бессильны перед временем, и все, созданное руками, рано или поздно разрушается.

Бинабик и Слудиг нашли более удобную дорогу, шедшую через залитый дождем лес. Сейчас они слышали лишь звуки, которые производили сами, и их это радовало. Как тролль и предсказывал, земля снова стала полого уходить вниз, на юго-запад. Несмотря на некоторые отклонения от этого курса, в целом река текла в том же направлении – казалось, она постепенно набирала скорость и неслась вперед с огромным энтузиазмом. Она выплескивалась из берегов, словно желая оказаться всюду; ее потоки ударяли в препятствия, возникавшие у них на пути, и вздымались выше, чем следовало, словно река, получившая временную жизнь, хотела доказать суровым прибрежным божествам, что она достойна существовать и дальше.

– Мы уже почти выбрались из леса, – задыхаясь сказал Бинабик, болтавшийся на спине Кантаки. – Видишь, стволы деревьев стали тоньше? И впереди виден свет!

Действительно, группа деревьев впереди выглядела так, словно они стояли на краю земли. Вместо крапчатой листвы за ними виделась лишь огромная, ничем не примечательная серая стена, как будто строителей вдруг покинуло вдохновение.

– Ты прав, маленький человек, – взволнованно сказал Слудиг. – Лес закончился! Теперь, когда мы уже совсем рядом с твоим убежищем, мы сумеем сбежать от проклятых гигантов!

– Если только все, что написано в моих манускриптах, не ложь, – ответил Бинабик, когда они галопом преодолевали последний участок склона, – от границы леса совсем недалеко до Скалы Прощания.

Он смолк, когда они миновали последние деревья. Неожиданно Кантака остановилась, низко опустила голову и принюхалась. Слудиг натянул поводья, и его лошадь замерла рядом.

– Слава Усирису, – выдохнул Слудиг.

Дальше склон становился еще более крутым, и перед ними открылся вид на большую долину. Там стояла Сесуад’ра, темный, окруженный деревьями громадный камень, возвышавшийся над долиной. Он казался особенно высоким из-за того, что был залит со всех сторон водой.

Долина была затоплена. Скала Прощания, огромный кулак, казалось, бросавший вызов небесам, низвергавшим потоки дождя, превратился в остров, окруженный водой.

Они стояли и продолжали смотреть в долину, когда из леса донесся далекий, но приближавшийся злобный вой. Если в Энки э-Шао’сэй еще оставалась какая-то магия, ее оказалось недостаточно, чтобы лишить гигантов мужества.

– Эйдон, тролль, мы попались, как мухи в кувшине с медом, – сказал Слудиг, и впервые его голос дрогнул от страха. – Мы в ловушке на краю мира. Даже если мы отобьем первую атаку, нам некуда бежать!

Бинабик погладил голову Кантаки. Мех волчицы встал дыбом, и она заскулила от его прикосновений, словно ей хотелось послать встречный вызов врагу.

– Спокойно, Слудиг, мы должны подумать. – Он посмотрел на крутой склон. – Боюсь, в одном ты прав. Нам не удастся спустить лошадей по этому склону.

– И что мы будем делать внизу, даже если сумеем туда попасть? – прорычал Слудиг. Дождь стекал с косичек его бороды. – Тут тебе не лужа в грязи! Перед нами океан. В твоих манускриптах об этом ничего не сказано?!

Бинабик сердито покачал головой. Влажные волосы сползли ему на лоб, закрывая глаза.

– Посмотри, Слудиг, посмотри! Небо полно воды, она падает на нас, благодаря усилиям нашего врага. – Он с отвращением сплюнул. – Возможно, сейчас она превратилась в океан, но всего лишь неделю назад здесь была обычная долина, как и сказано в свитках. – На его лице появилось встревоженное выражение. – Возможно, Джошуа и остальные оказались в низине! Дочь Снегов, какая ужасная мысль! В таком случае мы можем дать наш последний бой прямо здесь – в конце мира, как ты его назвал. Путешествие Шипа закончится на этом месте.

Слудиг соскочил на землю, поскользнулся и едва не упал. Подойдя к передней вьючной лошади, он вытащил длинный сверток с черным мечом, с легкостью его поднял и понес к Бинабику в одной руке.

– Твой «живой меч», похоже, рвется в бой, – мрачно заметил Слудиг. – Мне не терпится попробовать, каков он в деле, хотя клинок может стать тяжелым, как наковальня, в тот самый момент, когда я буду наносить удар.

– Нет, – коротко ответил Бинабик. – Мой народ не любит убегать от сражений, но для нас еще не пришло время смертной песни Крухока, и нам не следует отважно направляться к неизбежному поражению. Наш путь еще не закончен.

Слудиг бросил на него свирепый взгляд.

– И что ты предлагаешь, тролль? Полететь к тому острову?

Бинабик разочарованно зашипел.

– Нет, сначала мы должны попытаться найти другой способ спуститься вниз. – Он указал на мчавшуюся мимо них реку, исчезавшую за заросшим лесом склоном. – Это не единственный речной поток, возможно, существуют другие, не столь круто уходящие в долину.

– И что потом, – мрачно спросил Слудиг. – Мы поплывем?

– Если потребуется. – Бинабик продолжал говорить, когда снова раздался охотничий клич преследователей, отчего лошади в панике заржали. – Возьми лошадей, Слудиг, – сказал Бинабик. – У нас все еще есть шанс одержать бескровную победу.

– Если так, то ты воистину волшебный тролль. Я назову тебя ситхи, и ты будешь жить вечно, – сказал Слудиг.

– Не стоит здесь шутить, – сказал Бинабик. – И не надо насмехаться. – Он соскользнул со спины Кантаки и что-то прошептал волчице на ухо.

Она подпрыгнула и помчалась сквозь мокрую растительность на восток вдоль склона. Слудиг и тролль последовали за ней, как могли, прорубая дорогу для лошадей.

Кантака, освобожденная от тяжести всадника, мчалась, быстрая, как бегущая тень, и вскоре нашла идущий под углом вдоль склона спуск. Несмотря на скользкую опасную дорогу, они сумели, пусть и медленно, постепенно добраться до берега бушевавшего моря, где разгуливал ветер.

Лес не закончился внезапно – он попросту исчез под волнами. В некоторых местах они смогли разглядеть верхушки деревьев, островки трепетавших на ветру листьев. Обнаженные ветки торчали над серой поверхностью, подобно рукам тонущих людей.

Лошадь Слудига остановилась у кромки воды, риммер спрыгнул на землю и оказался в доходившей до лодыжек мутной воде.

– Я не уверен, что стало лучше, тролль, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Раньше мы хотя бы находились высоко над водой.

– Руби ветви, – сказал Бинабик, шагая по грязи к Слудигу. – Выбирай самые длинные и постарайся добыть их как можно больше. Мы построим плот.

– Ты спятил! – прорычал риммер.

– Может быть, – ответил Бинабик. – Но ты сильный, значит, рубить следует тебе. У меня в седельных сумках есть веревка, чтобы связать ветки, и я могу это сделать. Поторопись!

Слудиг фыркнул, но принялся за работу. Через несколько мгновений его меч тупо застучал по дереву.

– Если бы я не потерял свои топоры во время нашего дурацкого путешествия, я бы построил целый дом за то время, которое мне потребуется, чтобы срубить моим бедным клинком одно дерево.

Бинабик ничего не ответил, он возился с веревкой – связывал ветки, которые Слудиг успел отрубить. Закончив с первыми, тролль отправился на поиски других. Он нашел еще один приток, впадавший в узкую лощину, из которой вода с ревом устремлялась дальше. Там, в самом узком месте, скопилась куча древесины. Бинабик подхватил охапку и принялся носить ветки к тому месту, где работал Слудиг.

– Кантака не сможет проплыть такое расстояние, – задыхаясь, проговорил Бинабик, когда принес последнюю охапку. Его взгляд устремился к далекой Сесуад’ре. – Но я не могу оставить ее здесь одну. Никто не знает, сколько продлится буря. Она не сумеет меня найти. – Он бросил мокрые ветки на землю и нахмурился, но потом наклонился, чтобы снова начать вязать узлы, его пальцы быстро двигались, соединяя при помощи тонкой веревки мокрое дерево. – И мне не сделать плот достаточно большим, чтобы на нем поместились все трое, а также вещи, которые нам необходимы. У нас нет времени.

– Значит, мы по очереди будем спрыгивать в воду, – сказал Слудиг и содрогнулся, глядя на бурлящий поток. – Элизия, Матерь Божья, как я это ненавижу!

– Умный Слудиг! Ты прав. Нам нужен плот, который выдержит одного из нас, двое будут плыть, а потом мы поменяемся. – Бинабик позволил себе улыбнуться. – Я вижу, риммеры еще не забыли, что в их жилах течет морская вода. – И он удвоил свои усилия, когда яростный рев снова донесся из леса.

Они повернулись и с удивлением увидели, что огромное белое существо появилось возле мыса, всего в нескольких фарлонгах от них.

– Будь они прокляты! – простонал Слудиг, продолжая рубить тонкий ствол. – Почему они нас преследуют? Неужели им нужен меч?

Бинабик покачал головой.

– Я почти закончил, – сказал он. – Мне нужно еще два бревна.

К белой фигуре присоединилось еще несколько, и злобные призраки подняли к небу длинные руки. Голоса гигантов прокатились над водой, словно они грозили не только маленьким существам внизу, но и самой Скале Прощания, которая безмятежно и дерзко поглядывала на них издалека.

– Готово, – сказал Бинабик, затягивая последний узел. – Давай стащим плот в воду. Если он начнет тонуть, ты получишь сражение, которое хотел.

Однако плот не затонул, когда они столкнули его в воду. Послышался далекий треск ломавшихся ветвей – гиганты начали спускаться по склону. Слудиг аккуратно положил Шип на влажные ветки. Бинабик поспешно опустошал седельные сумки. Потом подтащил одну из них к Слудигу, который уже стоял по пояс в мутной воде.

– Эти вещи принадлежат Саймону, – сказал тролль. – Мы не должны их потерять. – Слудиг пожал плечами и положил сумку рядом с мечом.

– А что будет с нашими лошадьми? – прокричал Слудиг.

Вой преследователей стал громче.

– Что мы можем сделать? – беспомощно спросил Бинабик. – Нам придется их отпустить! – Он вытащил нож и перерезал упряжь на лошади Слудига, освобождая ее, и седло со всем остальным упало на мокрую землю.

– Поспеши, тролль! – крикнул Слудиг. – Они уже совсем рядом!

Бинабик оглянулся, он о чем-то напряженно размышлял, потом наклонился, порылся в последней седельной сумке, вытащил оттуда несколько вещей и вбежал в воду.

– Садись, – прорычал Слудиг.

– Кантака! – крикнул Бинабик.

Волчица зарычала и повернулась к приближавшимся гигантам. Лошади с громким ржанием разбежались в разные стороны. Жеребец Слудига свернул на восток, остальные последовали за ним. Гиганты, которым осталось преодолеть несколько сотен шагов, были уже хорошо видны, они продолжали петь свою охотничью песнь, черные лица перекосились от злобы. Гюне держали в руках здоровенные дубины, которыми периодически ударяли по деревьям, преграждавшим им дорогу.

– Кантака! – закричал Бинабик. – Амму нинит! Амму соса!

Волчица повернулась, помчались к ним, потом бросилась в воду и отчаянно заработала лапами. Слудиг толкнул вперед плот, сделал еще несколько шагов вниз по склону, и очень скоро его ноги больше не касались земли. Они не успели удалиться от берега на сорок локтей, как их догнала Кантака, по спине Слудига взобралась на плот, и в результате плот едва не опрокинулся и не утопил риммера.

– Нет, Кантака! – закричал Бинабик.

– Пусть остается! – пробурчал из воды Слудиг. – Начинай грести.

Первый гигант выскочил из леса у них за спиной и взревел от ярости, начав вертеть по сторонам косматой головой, словно искал другие варианты помешать жертвам спастись. Не найдя ничего подходящего, он направился к кромке воды. Сделав еще несколько шагов, гюне с громким плеском рухнул в воду и на несколько мгновений скрылся под поверхностью. Когда он всплыл, отчаянно колотя по воде руками и ногами, в его грязном белом меху запутались оторванные ветки и листья. Он приподнял голову и отчаянно взревел на бурю, словно требуя у нее помощи. Его соплеменники выбежали на берег, рыча от разочарования и жажды крови.

Первый гигант неуклюже поплыл к берегу, выбрался на мелководье и встал на ноги. С него струями полилась вода, но он схватил ветку толщиной с человеческую ногу и с громким кряхтением метнул ее вслед беглецам. Она с оглушительным плеском упала в воду рядом с плотом и рассекла Слудигу щеку, а поднявшаяся волна едва не перевернула легкое суденышко. Оглушенный Слудиг начал тонуть. Бинабик отполз от Кантаки, наклонился вниз, просунув кончики сапог в щель между бревнами, схватил риммера за запястье двумя руками, давая ему возможность прийти в себя. Гиганты продолжали швырять в них разные предметы, но больше у них удачных бросков не получилось, и их разочарованные вопли разнеслись по всей долине.

Проклиная гигантов и все плоты на свете, Слудиг оттолкнулся длинным копьем кануков от последних удерживавших плот деревьев, выплыл на открытую воду и заработал ногами, толкая вперед плот с его необычным грузом в сторону далекой скалы.

Эолейр ехал на восток из своего отчего дома в Над-Муллахе, а над ним странными отблесками полыхало небо. Сельская местность вокруг его захваченной врагами твердыни оказалась менее гостеприимной, чем он рассчитывал. Многих из его людей прогнали превратности войны и ужасная погода, а те, кто остался, отказывались открывать двери чужаку – даже если он говорил, что является правящим графом. Занятый неприятелем Эрнистир держал в плену страх, а не вражеские солдаты.

Лишь немногие покидали свои жилища по ночам, а Эолейр путешествовал именно в это время. Даже люди Скали из Кальдскрика, именовавшие себя победителями, не спешили показать себя, словно опасались тех, кого покорили. В это мрачное лето, полное снега и тревог, победители склонялись перед силами природы.

Эолейр твердо решил, что ему необходимо отыскать Джошуа, если принц еще жив. Мегвин отослала его с этим поручением по каким-то своим, не вполне понятным ему соображениям, но теперь Эолейру стало ясно, что север Светлого Арда оказался в плену теней сверхъестественного происхождения. И уже не вызывало сомнений, что тайна меча Сияющий Коготь имела к происходящему какое-то отношение. Почему еще Боги позволили ему попасть в невероятно странный подземный город и познакомиться с его еще более необычными обитателями? Граф Над-Муллаха был прагматиком по природе. Долгие годы служения королю ожесточили его сердце, он не верил в фантазии, но опыт дипломата не позволял ему доверять случайным совпадениям. Предположить, что нет ничего невероятного в лете, которое стало зимой, в появлении существ из легенды и внезапной важности забытых, почти мистических мечей, значило закрыть глаза на реальность, очевидную, как моря и горы.

И несмотря на бесконечные дни, проведенные при дворе в Эркинланде, Наббане и Пердруине, а также все осторожные слова, сказанные им Мегвин, Эолейр был эрнистирийцем. А эрнистирийцы в большей степени, чем другие смертные, помнили.

Они остановились перед входом в огромный шатер. Бабочки находились в возбуждении, их блестящие крылышки так трепетали, что разноцветные тени перемещались по лицу Ясиры, точно ветер по пшеничному полю, и бумажный шелест крыльев наполнял узкую долину. Внезапно Саймон почувствовал, что не хочет входить внутрь, и стряхнул с плеча руку Джирики.

– Я не хочу услышать что-то плохое, – сказал Саймон, который вдруг почувствовал, что внутри у него все похолодело, совсем как в те моменты, когда он ждал наказания от Рейчел Драконихи, повелительницы поварят. – Я не хочу, чтобы на меня кричали.

Джирики бросил на него насмешливый взгляд.

– Никто не станет кричать, Сеоман. Наш народ так не поступает – мы ведь зида’я. Возможно, это не имеет к тебе отношения.

Саймон смущенно покачал головой.

– Извини, конечно. – Он сделал глубокий вдох и нервно передернул плечами. Джирики осторожно снова взял его за руку и слегка подтолкнул в сторону двери Ясиры, украшенной розами.

Тысячи крыльев бабочек шуршали, как сухой ветер, когда Саймон и его спутник вошли в огромную чашу, залитую разноцветным светом.

Ликимейя и Шима’онари, как и прежде, сидели в центре зала на невысоких креслах, рядом с торчавшим вверх камнем-пальцем, Амерасу – между ними в высоком кресле. Она отбросила капюшон своего светло-серого одеяния, и распущенные снежно-белые волосы мягким облаком окутывали плечи. Стройную талию охватывал ярко-голубой пояс, но Саймон не заметил никаких украшений или драгоценностей.

Он не сводил с нее глаз и почувствовал, как она мимолетно на него посмотрела. Но если он рассчитывал на легкий кивок или подбадривающую улыбку, то здесь его ожидало разочарование: ее взгляд скользнул мимо, как если бы Саймон был еще одним деревом в огромном лесу. Если у него и оставались какие-то надежды на то, что Амерасу волнует судьба Олуха Саймона, теперь пришла пора о них забыть.

Рядом с Амерасу на пьедестале из тусклого серого камня, на широкой подставке из темного и блестящего ведьминого дерева, покрытого переплетавшейся резьбой ситхи, стоял диковинный предмет: диск из какого-то бледного льдистого материала. Саймон подумал о настольном зеркале – он слышал, что у некоторых богатых леди такие есть, – однако, странное дело, в этом ничего не отражалось. У диска были острые, как ножи, края, точно у куска сахара, который сосали до тех пор, пока он не стал почти прозрачным. Несмотря на цвет, как у белой зимней луны, казалось, будто внутри дремлют и другие, более темные оттенки. Перед каменным диском на резной подставке установили прозрачную мелкую чашу, довольно широкую.

Саймон не мог долго смотреть на диск. Постоянно менявшиеся цвета вызывали у него тревогу: странным образом камень напомнил ему серый клинок по имени Скорбь, а он совсем не хотел будить эти воспоминания. Он отвел глаза в сторону и оглядел зал.

Как и говорил Джирики, здесь собралось все население Джао э-тинукай’и. Одетые в подчеркнуто разноцветные ткани, похожие на редких птиц, золотоглазые ситхи выглядели необычно сдержанными даже по стандартам этого скромного народа. Многие взгляды обратились на Саймона с Джирики, когда они вошли, но все почти сразу отводили глаза: внимание собравшихся было сосредоточено на трех фигурах в центре огромного зала. Довольный тем, что на него больше не смотрят, Саймон выбрал место у края молчаливой толпы и сел рядом с Джирики. Он нигде не видел Адиту, но знал, что ее трудно отыскать среди такого количества ситхи.

Довольно долго в зале никто не шевелился, все молчали, но у Саймона возникло ощущение, что там властвовали какие-то невидимые течения, и происходило тонкое общение, доступное всем, кроме него. Тем не менее он не был настолько бесчувственным, чтобы не заметить напряжение в тихих ситхи: все они чего-то ждали. Воздух был тяжелым, как перед грозой с молниями.

Он уже начал опасаться, что они проведут так весь день, как враждующие коты на стене, молча буравящие друг друга взглядами, когда Шима’онари наконец встал. На этот раз властитель Джао э-тинукай’и не стал переходить на вестерлинг, а использовал музыкальный язык ситхи. Некоторое время он говорил, сопровождая свою речь изящными жестами рук, и рукава его бледно-желтого одеяния взлетали и опускались, подчеркивая смысл сказанного. Для Саймона все это оставалось чем-то непостижимым.

– Мой отец просит нас выслушать Амерасу, – прошептал Джирики краткий перевод.

Саймона охватили сомнения. Шима’онари говорил довольно долго, он не мог сказать только это. Он окинул взглядом Ясиру и серьезные лица с кошачьими глазами. Все слушали отца Джирики с невероятным вниманием.

Когда Шима’онари смолк, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она также произнесла довольно длинную речь на языке зида’я.

– Она говорит, что Амерасу очень мудра, – сказал Джирики.

Саймон нахмурился.

Когда Ликимейя замолчала, все вздохнули, словно слушали ее, затаив дыхание. Саймон также облегченно выдохнул: непонятная речь ситхи казалась ему монотонной, и ему все труднее становилось сохранять внимание. Даже бабочки над головой забеспокоились, и разноцветные солнечные узоры, которые создавали их крылья, волнами проносились по залу.

Наконец встала Амерасу. Теперь она показалась Саймону совсем не такой хрупкой, чем когда он был в ее доме. Тогда Саймон подумал, что она похожа на святую мученицу, но теперь увидел в ней нечто ангелоподобное, силу, сейчас лишь тлевшую, но способную в любой момент засиять чистыми белым светом. Ее длинными волосами играл ветер, поднятый миллионами крылышек.

– Я вижу здесь дитя смертное, – сказала она, – поэтому буду говорить так, чтобы он меня понимал, ведь многое из того, что я узнала, пришло от него. Он имеет право слышать.

Несколько ситхи повернулись и бесстрастно посмотрели на Саймона, он смутился, опустил голову и стал смотреть в пол, пока они не отвернулись.

– На самом деле, – продолжала Амерасу, – пусть мои слова и покажутся вам странными, кое-какие вещи, которые я скажу, больше подходят для языка судхода’я. Смертные всегда жили под влиянием того или иного мрака. Именно по этой причине мы назвали их «Детьми Заката», когда только появились в Светлом Арде. – Она сделала паузу. – У смертных существует множество идей о том, что с ними происходит после смерти, и они спорят, кто прав, а кто ошибается. Их разногласия часто приводят к кровопролитию, как если бы они хотели отправить посланцев, чтобы выяснить, на чьей стороне правда. Такие посланцы, насколько мне известно из философии смертных, никогда не возвращаются, чтобы рассказать своим сородичам о вкусе истины, к коей они так стремятся.

Но у смертных есть легенды, гласящие, что некоторые из них возвращаются в виде бесплотных духов, хотя и не приносят ответов. Они есть немое напоминание о тенях смерти. Те, кто встречает бездомных призраков, говорят, что их посещают привидения. – Амерасу сделала вдох; казалось, ей на мгновение изменило обычное хладнокровие. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. – Это мир, которого нет у зида’я, – возможно, нам бы следовало его иметь.

Тишина, за исключением шороха крыльев бабочек, была абсолютной.

– Мы бежали с самого Удаленного Востока, рассчитывая спастись от развоплощения, охватившего нашу землю, наш Сад. Эта история известна всем, кроме смертного юноши, – даже те дети, что родились после Побега из Асу’а, впитали ее с молоком матери, – так что я не стану ее рассказывать.

Когда мы добрались до новой земли, мы подумали, что сумели сбежать от Тени. Но какие-то ее осколки пришли вместе с нами. Это пятно стало нашей частью – так смертные мужчины и женщины Светлого Арда не могут избежать тени собственной смерти.

Мы старый народ. Мы не сражаемся с тем, с чем сражаться невозможно. Вот почему мы бежали из Вениха до’сэ, вместо того чтобы исчезнуть в бесплодной борьбе. Но проклятие нашей расы состоит не в том, что мы отказались пожертвовать нашими жизнями, бросив бессмысленный вызов великой Тени, – мы приникли к ней, а потом крепко и с ликованием ее обняли, словно любимого ребенка.

Мы взяли Тень с собой. Быть может, ни одно разумное существо не способно существовать без такой тени, но мы, зида’я, несмотря на нашу долгую жизнь, по сравнению с которой дни смертных на земле подобны коротким мгновениям сияния светлячка, мы не можем игнорировать Тень, что является смертью. Мы не можем забыть о Развоплощении. Мы носим его с собой как мрачную тайну.

Смертные умирают, и их это пугает. Нам, когда-то принадлежавшим Саду, также суждено уйти, хотя продолжительность нашей жизни намного больше, но каждый из нас должен принять смерть с того самого момента, как мы впервые открываем глаза, сделать своей неотторжимой частью. Мы мечтаем о полном слиянии, в то время как проходят столетия, а боящиеся гибели смертные размножаются и умирают, подобно мышам. Мы делаем наш уход центром своего существования, нашим личным и самым близким другом, позволяя жизни идти дальше, пока мы наслаждаемся мрачной компанией Развоплощения.

Мы не открыли детям Руяна Ве тайну нашего почти бессмертия, хотя мы и они плоды одного дерева. Мы отказали в вечной жизни народу Руяна, тинукеда’я, в то время как сами прижимали Смерть к груди. Нас преследуют призраки, дети мои. Смертный мир есть единственный правильный мир. Нас преследуют призраки.

Саймон не понял большую часть того, что сказала Первая Бабушка, но слова Амерасу действовали на него, как укоры любящего родителя. Он казался себе маленьким и незначительным, но его утешало, что ее голос звучал и говорил с ним. Ситхи вокруг сохраняли неизменное бесстрастие.

– А потом явились люди Корабля, – продолжала Амерасу, и ее голос стал более глубоким, – они не хотели жить и умирать в стенах Светлого Арда, как бывало прежде со смертными мышами. Их не устраивали куски, которые мы бросали им с нашего стола. Мы, зида’я, могли бы остановить их воровство до того, как оно стало огромным, вместо этого мы скорбели об утрате красоты, одновременно втайне наслаждаясь происходящим. Наша смерть приближалась! – славный завершающий конец, который сделает тени реальными. Мой муж, Ийю-Анигато, был таким. Его нежное сердце поэта любило смерть больше, чем жену или собственных сыновей.

Только теперь по рядам ситхи прокатился тихий смущенный шепот, лишь немногим более громкий, чем шорох крыльев бабочек. Амерасу печально улыбнулась.

– Трудно слушать такие слова, – продолжала она, – но пришло время правды. Из всех зида’я только один не хотел тихого забвения. Это был мой сын, Инелуки, и он сгорел. Я не имею в виду то, как он умер – это можно считать жестокой иронией или неотвратимостью судьбы. Нет, Инелуки пылал жизнью, и его свет разогнал тени – во всяком случае, некоторые из них.

Мы все знаем, что произошло. Вам известно, что Инелуки убил своего нежного отца, сам был развоплощен и привел к катастрофе Асу’а, пытаясь спасти себя и свой народ от забвения. Но его огонь оказался таким яростным, что он не смог уйти мирно в тени, что следуют за жизнью. Я прокляла его за то, что он сделал с моим мужем, нашим народом и собой, но мое материнское сердце все еще полно гордости. Клянусь Кораблями, что принесли нас сюда, он сгорел тогда и продолжает гореть! Инелуки не умрет!

Амерасу подняла руку, когда по Ясире снова пробежала волна шепота.

– Мир, дети, мир! – воскликнула она. – Первая Бабушка не приняла эту тень. Я не хвалю Инелуки за то, кем он стал сейчас, лишь его яростный дух, какого не показал никто другой, когда был единственным, что могло спасти нас от самих себя. И он действительно нас спас, ведь его сопротивление и даже безумие дали силу и стали стимулом для остальных бежать сюда, в дом нашей ссылки. – Она опустила руку. – Нет, мой сын обнял и принял ненависть. И это помешало ему умереть истинной смертью, то был огонь еще более жаркий, чем его собственный, и он его поглотил. И ничего не осталось от яркого пламени, бывшего моим сыном. – Она прикрыла глаза. – Почти ничего.

Довольно долго Амерасу молчала, и тогда Шима’онари встал, словно хотел к ней подойти, и что-то произнес на языке ситхи. Амерасу покачала головой.

– Нет, внук, позволь говорить мне. – Теперь в ее голосе слышался гнев. – Больше у меня ничего не осталось, но если меня не услышат, то опустится тьма, совсем не похожая на любящую смерть, что мы воспеваем в наших мечтах. Это будет хуже, чем Развоплощение, что выгнало нас из Сада за морем. – Шима’онари, выглядевший потрясенным, опустился на свое место рядом с Ликимейей, сидевшей с застывшим взглядом.

– Инелуки изменился, – продолжала Амерасу. – Он превратился в то, чего мир не видел прежде, стал тлеющими углями отчаяния и ненависти, он продолжал существовать только для того, чтобы изменить вещи, которые много лет назад были несправедливостью, ошибками и трагической недооценкой, а теперь являются простыми фактами. Как и мы сами, Инелуки обитает в царстве, что было. Но, в отличие от своих живых родственников, он не намерен удовлетвориться воспоминаниями о прошлом. Он живет… или существует – это место плохо определено в языке смертных, – чтобы увидеть, как будет уничтожено нынешнее состояние мира и исправлены ошибки, но для него есть лишь один выход – гнев. Его справедливость будет жестокой, а методы ужасными.

Амерасу шагнула к каменному пьедесталу и коснулась тонкими пальцами края диска. Саймон испугался, что она поранится, и его охватил невозможный ужас от мысли, что он увидит кровь на тонкой золотой коже Амерасу.

– Мне давно известно, что Инелуки вернулся, как и всем вам. В отличие от некоторых, однако, я вытолкнула это из своего разума, и не стала раз за разом мысленно к нему возвращаться только для того, чтобы насладиться болью, как некоторые трогают синяк или ноющее место. Я задавала себе вопросы и размышляла, я говорила с теми, кто мог мне помочь, пытаясь понять, что может произрастать в тени разума моего сына. Последним из тех, кто дал мне понимание, стал смертный юноша Саймон – хотя он не осознает даже половины того, что я сумела от него узнать.

И вновь Саймон почувствовал, что на него сморят, но сам он не мог отвести взгляда от озаренного светом лица Амерасу, обрамленного облаком белых волос.

– Но это нормально, – сказала Амерасу. – Человеческий юноша прошел через суровые испытания, его часто вел за собой случай, однако он не чародей и не великий герой. Он превосходно выполнил свои обязательства, но на его юные плечи не следует нагружать новое бремя. То, что я сумела от него узнать, как мне кажется, позволило мне понять план Инелуки. – Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. – Он ужасен. Я могу вам рассказать, но слов здесь недостаточно. Я старейший член нашего племени, Амерасу, Рожденная на Корабле. Тем не менее среди вас найдутся те, кто станет втайне сомневаться, и те, что отвернут от меня лицо. Многие из вас предпочтут жить с красотой воображаемых теней, не обращая внимания на уродливый мрак, что является сутью этой тени, той, что старается направить на всех нас мой сын.

Поэтому мне необходимо показать вам то, что видела я, и тогда вы все сами поймете, дети мои, во всяком случае, не сможете и дальше делать вид, что ничего не знаете. Некоторое время мы сможем не допускать к нам зиму, но в конечном счете она поглотит и нас. – Ее голос внезапно стал громче, в нем отчетливо слышалась печаль, но он был по-прежнему сильным. – Если мы с радостью устремимся в объятия смерти, то давайте признаем, что мы это делаем! Давайте посмотрим на себя, хотя бы в конце времен!

Амерасу опустила взгляд, словно ею овладели усталость и глубокая скорбь. Наступившую тишину прервали начавшиеся разговоры, и тогда Амерасу подняла голову и положила руку на бледный лунный диск.

– Это Туманный Фонарь, который моя мать Сендиту принесла из Тумет’айя, когда ползучая изморозь поглотила город. Как и с другими чешуйками Великого Червя, Языком Огня, поющим Осколком и Прудом в великом Асу’а, это дверь на Дорогу Снов. Он многое мне показал.

Амерасу протянула руку, слегка коснулась чаши, стоявшей перед каменным диском, и тут же над ее бледным краем вспыхнуло сине-белое пламя, горевшее без фитиля. Диск начал сиять таинственным светом, затем, по мере того как он разгорался все ярче, в зале Ясиры стало темнеть, пока у Саймона не возникло ощущение, что день подошел к концу, а луна упала с неба и теперь висит перед ним.

– В наши дни страна сновидений стала к нам ближе, – сказала Амерасу, – в точности как зима Инелуки окружила и уничтожила лето. – Ее голос, сохранивший четкость, теперь больше походил на шепот. – В стране сновидений возникли проблемы, и в такие моменты трудно оставаться на дороге, поэтому, прошу вас, одолжите мне свои мысли и тихую силу. Те дни давно прошли, когда дочери Дженджияны могли без малейших усилий говорить через Свидетеля, как если бы находились в одном помещении. – Она взмахнула рукой над диском, и в комнате стало еще темнее.

Шорох крыльев бабочек зазвучал громче, словно они почувствовали, как изменился воздух.

Диск засиял ярче. Синеватое пятно, подобное туману, закрыло его поверхность, и, как только это произошло, Туманный Фонарь почернел, появилась россыпь ледяных звезд, из основания диска Фонаря начали расти бледные, испускавшие сияние очертания горы, белой и острой, как клык, унылой, точно кость.

– Наккига, – прозвучал из темноты голос Амерасу. – Гора, которую смертные называют Стормспайк. Дом Утук’ку, прячущей свой возраст под серебряной маской, не желающей признать, что тень смерти может упасть и на нее. Она боится Развоплощения больше, чем кто-либо из нашего народа, хотя она старшая из всех ныне живущих – последняя из Рожденных в Саду. – Амерасу тихо рассмеялась. – Да, моя прабабушка очень тщеславна. – На миг сверкнул металл, Туманный Фонарь затуманился и снова появилась гора. – Я могу ее чувствовать, – сказала Амерасу. – Как паук, она ждет. Но у нее внутри не горит огонь справедливости, как у Инелуки, каким бы безумным он ни стал. Она хочет лишь уничтожить всех, кто помнит ее унижение в далеком-далеком прошлом, когда наши люди разошлись в разные стороны. Она дала приют непредсказуемому призраку моего сына; вместе они питали ненависть, которую испытывал каждый. Теперь они готовы сделать то, что планировали многие столетия. Смотрите!

Туманный Фонарь начал пульсировать. Гора, окутанная дымкой, стала ближе, под холодными черными небесами над ней поднимался пар. Внезапно она начала тускнеть, а через несколько мгновений исчезла, оставив лишь мрачную пустоту.

Прошло совсем мало времени. Саймон, ловивший каждое слово женщины ситхи, неожиданно почувствовал, что его подхватило невидимое течение. В потрескивавшем воздухе вдруг стало снова расти напряжение.

– Ой, – удивленно воскликнула Амерасу.

Ситхи вокруг Саймона зашевелились, начали переговариваться, на их лицах появилось смущение и даже первый страх. В центре Туманного Фонаря появилась серебряная полоска, стала расползаться во все стороны, словно масло в пруду, заполняя потемневший силуэт. И вскоре серебро превратилось в застывшее женское лицо, из потемневших разрезов маски на них смотрели бесцветные глаза.

Саймон беспомощно не сводил с серебряной маски глаз, которые начали наполняться слезами страха. Он не мог отвести от нее взгляда. Женщина была такой старой и сильной… очень сильной…

– Прошло столько лет, Амерасу и-Сендиту но’э-Са’онсерей. – Голос королевы норнов оказался удивительно мелодичным, но его безмятежность не могла скрыть разложения. – Прошло очень много времени, внучка. Неужели ты так стыдишься своих северных родичей, что до сих пор не пригласила нас к себе?

– Ты смеешься надо мной, Утук’ку Сейт-Хамака. – В голосе Амерасу появилась пугающее смятение. – Всем известны причины твоей ссылки и разделения наших семей.

– Ты всегда любила добродетель, маленькая Амерасу. – Презрение в голосе королевы норнов заставило Саймона почувствовать, что его отчаянно трясет. – Но добродетель скоро превращается в надоедливость, и так всегда было с твоим заглядывавшим далеко в будущее кланом. Вы не стали изгонять смертных, что могло спасти всех нас. И даже после того, как они уничтожили Садорожденного, ты не можешь с ними расстаться. – Утук’ку с шипением выдохнула. – О, я вижу, что один из них и сейчас среди вас!

Казалось, сердце Саймона растет, перемещается к горлу, он уже едва мог дышать. На него пристально смотрели ужасные глаза – почему Амерасу не заставит ее уйти?! Саймон хотел закричать, убежать, но не мог. Ситхи вокруг него также окаменели.

– Ты все упрощаешь, бабушка, – наконец ответила Амерасу. – В тех случаях, когда не лжешь.

Утук’ку рассмеялась, и от ее смеха могли заплакать камни.

– Какая глупость! – воскликнула она. – Я упрощаю? Ты себя переоцениваешь. Ты давно интересуешься делами смертных, но пропустила самое главное. Это приведет к твоей смерти.

– Мне известен твой план! – заявила Амерасу. – Ты можешь забрать у меня то, что осталось от моего сына, но даже сквозь смерть я способна разглядеть его разум. Я видела…

– Достаточно! – злобный крик разнесся по Ясире, словно холодный порыв ветра, от которого поникла трава, и крылья бабочек в панике затрепетали. – Достаточно. Ты произнесла свое последнее слово и приговорила себя. Это смерть!

Охваченная ужасом Амерасу затрепетала в тусклом свете, сражаясь с невидимыми путами, ее глаза широко раскрылись, рот двигался, но она не могла произнести ни слова.

– И больше вам уже не удастся вмешиваться – никому из вас! – Голос королевы норнов стал ужасающе пронзительным. – Фальшивый мир закончен! Закончен! Наккига отвергает вас всех!

Ситхи закричали от удивления и гнева. Ликимейя бросилась к потемневшей фигуре Амерасу, а лицо Утук’ку замерцало и исчезло из Туманного Фонаря. Свидетель погас, но лишь на мгновение. В его центре загорелась крошечная красная точка, которая превратилась в пылающее пламя, озарившее алым светом пораженные лица родителей Джирики и немой Амерасу. В нем появились две темные дыры, лишенные света глаза на лице огня. Саймон замер от жуткого страха, все мышцы у него дрожали. Холодный ужас исходил от мерцавшего лица, точно жар обычного костра. Амерасу перестала сопротивляться и застыла, словно превратилась в камень.

Новая мгла разверзлась в разгоревшемся пламени, под пустыми глазами. Раздался безжизненный смех. Саймон, которого отчаянно затошнило, мечтал только о том, чтобы оказаться отсюда подальше – он уже видел эту ужасающую маску.

Красная Рука! Он хотел прокричать эти слова, но страх перекрыл его слабое, свистящее дыхание.

Ликимейя выступила вперед, ее муж последовал за ней, чтобы помочь защитить Амерасу. Она подняла руки перед Туманным Фонарем и пламенным существом внутри. И ее окружило серебристое сияние.

– Отправляйся к своей высушенной госпоже и мертвому господину, Порочный, – воскликнула она. – Ты больше не один из нас.

Пламенное существо снова рассмеялось.

– Нет! Мы кое-что большее! Много большее! Красная Рука и ее господин стали сильными. Все сущее должно пасть перед тенью Короля Бурь. Те, кто нас предал, будут плакать и кричать в этой тьме!

– Здесь у тебя нет власти! – вскричал Шима’онари, сжав поднятую руку жены. Сияние вокруг них усилилось, и теперь серебряный лунный туман окутал пламенное лицо. – Это место тебе недоступно! Уходи прочь в свою холодную гору и черную пустоту!

– Ты не понимаешь! – воскликнуло существо. – Мы, все, кто когда-либо жили, вернулись из Небытия. Мы стали сильными. Очень сильными!

Пока пустой голос еще звучал в Ясире, перекрывая яростные и тревожные крики ситхи, существо в Туманном Фонаре внезапно метнулось наружу, превратилось в огромную колонну пламени и закинуло бесформенную голову назад в громоподобном вопле. Затем широко развело пылавшие руки, словно намеревалось сжать всех в обжигающих объятиях.

Жаркое, как солнце, пламя метнулось вверх, и бабочки, сидевшие на шелковых нитях, начали падать в пламя. Миллион бабочек одновременно вспорхнули и превратились в огромное огненное облако. С горящими крыльями они метались в воздухе, точно тлеющие угольки, врезались в кричавших ситхи, падали, ударяясь о ствол огромного ясеня. Ясира погрузилась в хаос и мрак, в котором вспыхивали яркие искры.

Огромное существо хохотало и горело, не испуская света. Более того, создавалось впечатление, что оно всасывало все яркое в себя, становилось плоским и росло. Дикий, извивавшийся сгусток тел окружал его, головы и руки кричавших ситхи метались силуэтами на фоне алого пламени.

Охваченный паникой Саймон огляделся по сторонам. Джирики исчез.

Теперь из хаоса возник новый звук, он стремительно усиливался, пока не стал равен ужасному веселью существа Красной Руки. Ясиру наполнил хриплый лай вышедшей на охоту своры собак.

Орда бледных существ заполнила Ясиру. Внезапно белые псы оказались всюду, в их узких глазах отражался адский свет существа, возвышавшегося в центре зала, псы лаяли, дико выли и щелкали красными челюстями.

– Руакха, руакха зида’я! – услышал Саймон крик Джирики, который находился где-то рядом. – Тси’э-иси’ха ас-Шао Иригу!

Саймон застонал, в отчаянии пытаясь отыскать хоть какое-то оружие. Гибкое белое существо метнулось мимо него, оно держало что-то в пасти, откуда что-то капало.

Джингизу.

В сознании Саймона возникло воспоминание. Как если бы пламя снаружи вызвало пламя внутри, пылающий язык памяти рвался вверх: черные глубины под Хейхолтом, сон о трагедии и призрачный огонь.

Джингизу. Сердце всей Скорби.

Буря хаоса набирала силу, тысячи глоток кричали в наполненной искрами темноте, пылавшие конечности и полные ужаса глаза, безумные голоса стаи Стормспайка. Саймон попытался удержаться на ногах, но потом бросился на землю. Разбежавшиеся в разные стороны ситхи нашли свои луки, и теперь в дымном воздухе летали стрелы, различимые только в редких полосах света.

Пес бросился к Саймону, но рухнул на землю у его ног, стрела с синим оперением пробила ему шею. Полный отвращения Саймон отполз от его тела и принялся шарить по траве, натыкаясь на пепел сгоревших бабочек. Его рука сомкнулась на камне, он сжал его и поднял и пополз вперед, точно слепой крот, в ту сторону, где жар и шум были самыми сильными, он и сам не понимал, что его туда влекло, возможно, сейчас он беспомощно переживал сон, видение призрачных фигур, метавшихся в панике, пока их дом умирал в пламени.

Огромный зверь, самый большой пес из всех, что Саймону доводилось видеть, прижал Шима’онари спиной к почерневшему от пламени стволу огромного ясеня, лишив властителя ситхи возможности для маневра. Одежда Шима’онари дымилась. Безоружный отец Джирики держал массивную голову пса двумя руками, стараясь отвести клацавшие челюсти от своего лица. Вокруг них мерцали странные цвета, синий и яростный красный.

Рядом с отцом Джирики и несколько других ситхи окружили ревущее огненное существо. Казавшийся совсем невысоким рядом с ним принц Джирики стоял перед зверем Красной Руки, и меч Индрейю из ведьминого дерева черным языком тени удерживал мерцавшее пламя.

Саймон опустил голову и пополз вперед, продолжая двигаться в сторону центра Ясиры. Грохот оглушал. Мимо проносились тела, какие-то ситхи спешили на помощь Джирики в его схватке с врагами, другие просто бежали прочь, их волосы и одежда были охвачены огнем.

Неожиданный удар швырнул Саймона на землю. Одна из собак оказалась над ним, жуткая белая морда тянулась к горлу Саймона, тупые когти скребли руки, когда он попытался вырваться. Он нашарил камень, который выпал из его руки и ударил пса по голове. Раздался жуткий визг, и зверь вцепился ему в плечо, не добравшись до горла. Саймон снова нанес удар камнем, стараясь высвободить руку, потом еще один. Пес обмяк, соскользнул с его груди, а Саймон откатился в сторону и пнул его ногой. Внезапно пронзительный крик перекрыл общий шум, по Ясире промчался порыв зимнего ветра, и Саймону показалось, что ледяной ураган прошел сквозь его тело.

Огненная фигура в центре на мгновение стала больше, а потом схлопнулась внутрь в ослепительной вспышке пламени. Грянул гром, потом Саймон ощутил мощный хлопок по ушам, и существо Красной Руки исчезло дождем шипящих искр. Новый порыв ветра повалил Саймона и многих других на землю – воздух спешил занять то место, где только что находилось пылающее существо. А затем в Ясире воцарилась странная тишина.

Ошеломленный Саймон лежал на спине и смотрел вверх. Свет вечерних сумерек постепенно возвращался, просачиваясь сквозь ветви огромного дерева, где больше не осталось живых бабочек, а пол усеивали их мертвые почерневшие тела. Саймон со стоном поднялся на дрожавшие ноги. Вокруг шевелились ошеломленные обитатели Джао э-тинукай’и. Те ситхи, что сумели найти луки и копья, добивали оставшихся собак.

Был ли пронзительный вопль предсмертным криком огненного существа? Сумел ли Джирики и другие ситхи каким-то образом его уничтожить? Саймон смотрел на тусклое марево в центре зала, пытаясь разглядеть, кто стоит у Туманного Фонаря, прищурился и сделал шаг вперед. Там была Амерасу… и кто-то еще. Саймон почувствовал, как у него сжалось сердце.

Мужчина в шлеме, имевшем форму оскаленной собачьей головы, стоял у плеча Первой Бабушки в облаке дыма, поднимавшегося над обожженной землей. Одна его рука обхватила Амерасу за талию, прижимая ее к себе, как если бы они были любовниками. Другой он медленно снимал шлем, открывая темную маску Ингена Джеггера.

– Нику’а! – громко позвал он. – Инва! Иди ко мне! – Глаза охотника горели алым огнем, отражая тлевшую кору огромного дерева.

Рядом со стволом ясеня поднялся огромный белый пес. Его обожженный мех почернел, разинутая пасть практически лишилась зубов. Шима’онари лежал неподвижно рядом с тем местом, где только что находился пес, в руке ситхи сжимал окровавленную стрелу. Нику’а сделал шаг и неуклюже упал на бок. Широкая грудь поднималась и опускалась, стали видны внутренности, которые вывалились наружу.

Глаза охотника широко раскрылись.

– Вы его убили! – закричал Инген. – Мою гордость! Лучшего из всей своры! – Он выставил Амерасу перед собой и сделал несколько шагов к умиравшему псу. Голова Первой Бабушки бессильно раскачивалась из стороны в сторону. – Нику’а! – прошипел Инген, повернулся и окинул взглядом Ясиру.

Ситхи неподвижно стояли вокруг, их лица были запачканы кровью и пеплом, они молча смотрели на Охотника.

Рот Ингена Джеггера исказился от горя, он поднял взгляд к обожженным ветвям ясеня и серому небу над ним, продолжая прижимать к груди тело Амерасу, на лицо которой упали белые волосы.

– Убийство! – закричал он, после чего наступило долгое молчание.

– Что тебе нужно от Первой Бабушки, смертный? – спокойно спросила Ликимейя. Ее белое платье было испачкано пеплом. Она стояла на коленях возле упавшего мужа, сжимая в ладонях его покрасневшую руку. – Ты уже причинил достаточно боли. Отпусти Амерасу. И покинь это место. Мы не станем тебя преследовать.

Инген посмотрел на нее как на давно забытую веху, которую видел в начале долгого путешествия. На его губах появилась жуткая улыбка, и он встряхнул тело Амерасу так, что ее голова несколько раз качнулась. Потом поднял окровавленный кулак, сжимавший собачий шлем, и помахал им, охваченный безумной радостью.

– Лесная ведьма мертва! – проревел он. – Я это сделал! Восславь меня, госпожа, я выполнил твой приказ! Он поднял вторую руку к небесам, позволив телу Амерасу, точно ненужному мешку, упасть на землю. Кровь тускло блестела на серой одежде и золотых руках Амерасу, прозрачная рукоять хрустального кинжала торчала в боку. – Я бессмертен! – закричал Королевский Охотник.

Сдавленный стон Саймона эхом раскатился в жуткой тишине Ясиры.

Инген Джеггер медленно повернулся. Он узнал Саймона, и рот Охотника изогнулся в кривой улыбке.

– Ты привел меня к ней, мальчишка.

Темная фигура, покрытая пеплом, поднялась из дымившейся груды обломков у ног Ингена.

– Вениха с’анх! – закричал Джирики и вонзил Индрейю в тело охотника.

Удар Джирики заставил Ингена сделать несколько шагов назад и согнуться вдоль клинка, который Джирики выпустил из рук. Затем Инген Джеггер выпрямился и закашлялся. Кровь стекала из уголка его рта по грязной светлой бороде, но улыбка не исчезла с лица.

– Время Детей Рассвета… подошло к концу, – прохрипел он.

И тут раздалось гудение, и внезапно оказалось, что из широкой груди Ингена торчит полдюжины стрел – он стал похож на ежа.

– Убийство!

На этот раз закричал Саймон. Он вскочил на ноги, удары его сердца в ушах были подобны грому барабанов; он услышал, как запели в полете стрелы – ситхи сделали второй залп, – и бросился к Охотнику. И поднял камень, который сжимал в руке так долго.

– Сеоман! Нет! – закричал Джирики.

Охотник опустился на колени, но не упал.

– Ваша ведьма… мертва, – выдохнул он, поднял руку и указал в сторону приближавшегося Саймона. – Солнце садится…

Еще несколько стрел вошло в его тело, и Инген Джеггер наконец рухнул на землю.

Ненависть, словно пламя, вспыхнула в сердце Саймона, когда он, высоко подняв камень, стоял над Охотником. Лицо Ингена Джеггера еще хранило улыбку, и на миг бледно-голубые глаза остановились на Саймоне. А в следующее мгновение лицо Ингена исчезло под алой кровью, а тело перевернулось после сильнейшего удара. С безмолвным криком ненависти Саймон наклонился и продолжал наносить яростные удары камнем.

Они забрали у меня все. Они смеялись надо мной. Все забрали.

Ярость превратилась в дикую радость. Он почувствовал, как наливается силой. Наконец! Он снова опустил камень на голову Ингена, поднял и опять нанес удар, и так продолжалось до тех пор, пока чьи-то руки не оттащили его в сторону, и Саймон соскользнул в красную темноту.

Кендрайа’аро привел его к Джирики. Дядя принца, как и остальные жители Джао э-тинукай’и, надели все темно-серое в знак скорби. На Саймоне были штаны и рубашка такого же цвета, их принесла ему печальная Адиту на следующий день после пожара в Ясире.

Джирики находился в чужом доме розового, желтого и бледно-коричневого цветов, похожем, как показалось Саймону, на гигантский пчелиный улей. В нем жила целительница, рассказала ему Адиту. Целительница занималась ожогами Джирики.

Кендрайа’аро, лицо которого превратилось в застывшую тяжелую маску, оставил Саймона у обдуваемого ветром входа в дом и ушел, не сказав ни единого слова. Саймон шагнул внутрь, следуя указаниям Адиту, и оказался в затененной комнате с единственным источником света – тусклой сферой на деревянной подставке. Джирики сидел на большой постели. Его руки, забинтованные шелковыми повязками, лежали на груди. Лицо ситхи блестело от нанесенной на него мази, что лишь усиливало необычность его внешности. Кожа Джирики почернела во многих местах, брови и часть длинных волос сгорели, но Саймон с облегчением увидел, что принц пострадал не слишком сильно.

– Сеоман, – сказал Джирики, и по его губам скользнула бледная улыбка.

– Как ты? – смущенно спросил Саймон. – У тебя что-то болит?

Принц покачал головой.

– Я не особенно страдаю, во всяком случае от ожогов, Сеоман. В моей семье все сделаны из прочного материала – как ты, наверное, помнишь со времен нашей первой встречи. – Джирики оглядел Саймона с головы до ног. – А ты как?

Саймон почувствовал себя неловко.

– Я в порядке. – Он немного помолчал. – Мне очень жаль.

Саймон посмотрел на спокойного Джирики, и ему стало стыдно за свое оживление, стыдно, что в глазах ситхи он выглядел, как орущий дикарь. Воспоминания о том дне легли на него тяжким бременем.

– Это я во всем виноват, – добавил Саймон.

Джирики поспешно поднял руку, но тут же, поморщившись от боли, ее опустил.

– Нет, Сеоман, нет. Ты не совершил ничего такого, за что тебе следовало бы просить прощения. То был ужасный день, а тебе пришлось пережить слишком много таких.

– Дело не в этом, – с горечью сказал Саймон. – Он выследил меня! Инген Джеггер сказал, что шел за мной и я привел его к Первой Бабушке! Я привел сюда убийцу.

Джирики покачал головой.

– Убийство спланировано очень давно, Сеоман. Поверь мне, Красная Рука просто так не отправляет кого-то из своих в огромные просторы Джао э-тинукай’и, даже всего на несколько мгновений. Инелуки еще не настолько силен. Это хорошо подготовленная атака, Утук’ку и Королю Бурь пришлось потратить немало сил. Как ты думаешь, случайно ли то, что Утук’ку заставила Первую Бабушку замолчать как раз перед тем, как она собралась открыть нам план Инелуки? А то, что член Красной Руки, призвав на помощь могущественные заклинания, сумел прорваться сюда именно в тот момент?

Или ты полагаешь, что Охотник Инген Джеггер просто скитался по лесу, а потом внезапно решил убить Рожденную на Корабле Амерасу? Нет, я так не думаю – хотя он мог наткнуться на твой след еще до того, как Адиту привела тебя сюда. Инген Джеггер отличался умом, и ему было намного легче отследить смертного, чем кого-то из нас, и еще пришлось бы искать дорогу в Джао э-тинукай’и. Кто знает, сколько он ждал перед Летними Воротами с тех пор, как их отыскал, ждал, когда его госпожа выберет подходящий момент, чтобы направить его против своих врагов. Это был военный план, Сеоман, точный и во многих отношениях отчаянный. Должно быть, они очень боялись мудрости Первой Бабушки.

Джирики поднял забинтованную руку и коснулся лба.

– Не бери вину на себя, Сеоман. Смерть Амерасу была решена в темных ямах под Наккигой – или даже в тот момент, когда наши семьи расстались у Сесуад’ры тысячи лет назад. Мы народ, который долго лелеет свои обиды в молчании. Твоей вины здесь нет.

– Но почему?! – Саймону хотелось поверить словам Джирики, но сегодня утром ужасное чувство утраты несколько раз на него накатывало и теперь не хотело покидать.

– Почему? Потому что Амерасу заглянула в самое сердце тайны Инелуки – а кто был на такое способен лучше, чем она? Она наконец поняла план своего сына и намеревалась открыть его своему народу. Теперь мы, возможно, никогда его не узнаем – или лишь после того, как Инелуки посчитает, что пришла пора претворить свой замысел в жизнь во всей его неотвратимости. – Казалось, на Джирики навалилась усталость. – Клянусь нашей Рощей, Сеоман, мы потеряли так много! Не только мудрость Амерасу, а она была велика, но мы утратили последнюю связь с Садом. Мы по-настоящему лишились дома. – Он поднял глаза к шевелившемуся на ветру потолку, и его угловатое лицо залил желтоватый свет. – У эрнистирийцев есть песня, ты ее знаешь:

Джирики осторожно вздохнул, чтобы не потревожить обожженное горло, а в следующее мгновение ярость исказила его неизменно спокойные черты.

– Даже из того места, где живет Инелуки, по ту сторону смерти – как он мог прислать чужака, чтобы убить свою мать?!

– И что мы теперь будем делать? Как сможем с ним сражаться?

– Это не твоя забота, Сеоман Снежная Прядь, – сказал Джирики.

– Что ты имеешь в виду? – Саймон придержал гнев. – Как ты можешь решать за меня? После всего, что мы вместе видели?

– Ты не так меня понял, Сеоман. – Ситхи улыбнулся, словно потешаясь над собой. – Я забыл основные законы вежливости. Прости меня.

Саймон увидел, что ситхи чего-то ждет.

– Конечно, Джирики. Ты прощен.

– Я имел в виду лишь, что зида’я должны провести собственные советы. Мой отец Шима’онари получил серьезные ранения, мать Ликимейя будет говорить с нашим народом – но не в Ясире. Думаю, там мы уже никогда больше не станем собираться. Знаешь ли ты, Сеоман, что великое дерево выгорело и стало белым, как снег? Кажется, тебе снился похожий сон? – Джирики склонил голову набок, и в его глазах загорелся неуловимый свет. – И прости меня еще раз. Я слишком увлекся и забыл о важных вещах. Тебе кто-нибудь сказал, что Ликимейя решила тебя отпустить?

– Я могу уйти? Покинуть Джао э-тинукай’и? – За радостью неожиданно последовали горечь и гнев. – Но почему именно сейчас?

– Таково последнее желание Амерасу. Она сказала о нем моим родителям до начала общего сбора в Ясире. Но почему я вижу сомнения на твоем лице? Ты отправишься к своему народу. В любом случае так будет лучше всего. Зида’я должны оплакать утрату нашей старейшей и лучшей. Теперь здесь нет места для смертного – ты ведь именно этого хотел, не так ли? Вернуться к своему народу?

– Но вы не можете просто закрыться и отвернуться от всех проблем! Только не сейчас! Разве вы не слышали Амерасу? Мы все должны сражаться с Королем Бурь! И не делать этого – трусость!

Внезапно перед мысленным взором Саймона возникло суровое и нежное лицо. И прекрасные понимающие глаза…

– Успокойся, юный друг, – сказал Джирики с напряженной улыбкой. – Ты полон добрых намерений, но тебе недостаточно известно для подобных жестких заявлений. – Затем выражение его лица смягчилось. – Не бойся, Сеоман. Все изменилось. Хикеда’я убили нашу старейшую в священном доме. Они пересекли черту, и теперь ничего нельзя изменить. Возможно, они попытаются, но это уже не будет иметь значения – все уже свершилось. И это еще одна причина для твоего ухода, дитя человеческое. Для тебя нет места на военных советах зида’я.

– Значит, вы будете сражаться? – Саймон вдруг почувствовал, как в нем возрождается надежда.

Джирики пожал плечами.

– Да, думаю, так и будет – но сейчас это произойдет или нет, не мне решать.

– Столько событий, – пробормотал Саймон. – И они произошли так быстро.

– Ты должен уйти, юный друг. Скоро вернется Адиту, которая ухаживает за моими родителями. Она отведет тебя туда, где ты сможешь найти свой народ. Лучше всего это сделать поскорее, ведь Шима’онари или Ликимейя редко меняют свои решения. Иди. Моя сестра придет к тебе в мой дом у реки. – Джирики наклонился и что-то поднял с поросшего мхом пола. – И не забудь забрать свое зеркало, друг мой. – Возможно, ты захочешь снова со мной связаться, ведь я все еще обязан тебе жизнью.

Саймон взял блестящий предмет и положил в карман. После коротких колебаний он наклонился и осторожно обнял Джирики, стараясь не дотрагиваться до ожогов. Принц ситхи коснулся щеки Саймона прохладными губами.

– Иди с миром, Сеоман Снежная Прядь. Мы еще встретимся. Это я тебе обещаю.

– До свидания, Джирики. – Он повернулся и быстро, не оборачиваясь, вышел.

Саймон немного замедлил шаг, споткнувшись в длинном петлявшем туннеле цвета песка.

Погрузившись во множество самых разных мыслей, Саймон сделал несколько шагов, прежде чем обнаружил, что ощутил холод. Он поднял голову и увидел, что летнее небо над Джао э-тинукай’и потемнело и приобрело более мрачный оттенок. Такого пронзительного ветра при нем здесь еще ни разу не было.

«Лето заканчивается, – подумал он, и ему стало страшно. – Не думаю, что оно к ним вернется».

Внезапно его незначительные обиды на ситхи исчезли, и Саймона охватила глубокая скорбь. Ко всему прочему, здесь царила первозданная красота еще со времен молодости мира, которую ситхи сохранили от ударов убийственного холода времени. Теперь многие изумительные вещи безвозвратно погибнут.

Он поспешно зашагал по берегу к дому Джирики.

Саймону путешествие из Джао э-тинукай’и показалось совсем коротким, смутным и ускользавшим, точно сон. Адиту пела на своем языке, Саймон крепко держал ее за руку, а лес вокруг них мерцал и менялся. Они вышли из-под прохладного серо-голубого неба и попали в жестокие челюсти зимы, которая ждала, словно хищник, выслеживающий добычу.

Снег покрывал лесную землю, и его одеяло было таким толстым и холодным, что Саймон уже с трудом вспоминал, что его не было в Джао э-тинукай’и, единственном месте, где зима еще не властвовала: здесь, за пределами волшебного круга зида’я, работа Короля Бурь стала ужасающе настоящей. Но теперь, понял Саймон, этот круг разомкнут. Кровь пролилась в самом сердце лета.

Они шли все утро и часть дня, постепенно удаляясь от самой густой части леса и приближаясь к его границе. Адиту ответила на несколько вопросов Саймона, но у них не было ни сил, ни желания для разговоров, словно ужасный холод заставил увянуть теплое чувство, которое когда-то расцвело между ними. Все так же смущавшийся в ее присутствии Саймон почувствовал печаль, но мир каким-то образом изменился, и у него уже не осталось энергии для борьбы. Он позволил зимнему миру пролететь над собой, как во сне, и постарался ни о чем не думать.

Они уже несколько часов шли вдоль быстрой реки, следуя за ее течением, пока не вышли на длинный пологий склон. Перед ними расстилалась широкая водная гладь, серая и таинственная, как если бы она появилась из колбы алхимика. Заросший деревьями холм, находившийся в тени, вздымался над водой, точно темный пестик.

– Вот цель твоего путешествия, – неожиданно сказала Адиту. – Это Сесуад’ра.

– Скала Прощания?

Адиту кивнула.

– Скала Расставания, – сказала она.

Теперь, когда отвлеченное понятие стало реальным, Саймон почувствовал себя так, словно вышел из одного сна и оказался в другом.

– Но как я туда попаду? Неужели мне придется плыть? – спросил он.

Адиту ничего не ответила, но повела его вниз по склону, где река, с ревом вырываясь из скалы, впадала в серую воду. Чуть дальше, вдоль береговой линии, в стороне от беспокойного русла, подпрыгивала на якоре маленькая серебристая лодка.

– Один раз за каждые сто зим, – сказала она, – когда идут особенно сильные дожди, земли вокруг Сесуад’ры заливает – хотя такое случилось впервые, когда на небе сияет Реника, Летний Фонарь. – Она отвернулась, не желая делиться мыслями, которые мог прочитать по ее лицу смертный. – Мы храним хьянха – эти лодки – в разных местах, чтобы те, кто захотят посетить Сесуад’ру, могли туда добраться.

Саймон положил руку на борт маленькой лодки и почувствовал под пальцами гладкое дерево.

– А ты уверена, что мне нужно именно туда? – спросил Саймон – он внезапно понял, что ему не хочется прощаться с Адиту.

Она кивнула.

– Да, Сеоман. – Адиту сбросила с плеч мешок, который принесла с собой. – Для тебя… нет, – поправилась она, – не для тебя. Ты должен отнести это принцу Джошуа от Амерасу. Она сказала, что он поймет, что нужно делать, – если не сразу, то достаточно скоро.

– Амерасу? Она прислала это?..

Адиту коснулась ладонью его щеки.

– Не совсем, Сеоман. Первая Бабушка просила меня забрать это, если твой плен не закончится. Ну а теперь, когда тебя отпустили, я отдаю его тебе. – Она погладила Саймона по лицу. – Я рада, что ты свободен. И что узнала тебя, ты – редкое существо. – Она наклонилась и поцеловала его.

Несмотря на все, что произошло, его сердце забилось сильнее, когда сухие губы со вкусом мяты коснулись его губ.

Адиту шагнула назад.

– Прощай, Снежная Прядь. Я должна вернуться, пришло время скорби.

Он не успел даже поднять руку, чтобы ей помахать, – Адиту исчезла среди деревьев. Некоторое время он смотрел ей вслед, пытаясь различить стройную фигуру, но ее уже не было. Саймон повернулся, забрался в маленькую лодку и положил мешок, который она ему вручила, на дно. Он оказался довольно тяжелым, но Саймон чувствовал себя слишком уставшим и расстроенным, чтобы посмотреть, что в нем лежало. Он подумал, что вполне может поспать в лодке, рядом с великим лесом. Целый год и один день, и это будет настоящим благословением. Однако он взял в руки весло, оттолкнул лодку от берега и поплыл вперед по тихой воде.