© Авторы, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Шкет был пьян вдрызг. Он подпирал фонарный столб и пытался прикурить. Ливень тарабанил по немытой голове, по рваному бушлату, заливал сапоги. Норовил смыть с тротуара. Шкет выругался. Окна дома пялились на него, осуждали. Давным-давно, когда у Шкета было нормальное человеческое имя, он жил в этой пятиэтажке. Однако со своими гулянками даже не заметил, как оказался на улице. А теперь его и из родного подъезда вышвырнули.

Ноги еле-еле волочились по дороге, промокшая насквозь одежда камнем тянула вниз. Городское небо перечеркивали молнии, во дворах ревели автосигнализации. Нужно было где-то переночевать, и Шкет вспомнил о «двушке». С тех пор как везде поставили кодовые замки, жить стало тяжелее. Но бывшее военное общежитие никогда не запирали. Шкет знал, что о нем рассказывали, но во время редких ночевок странностей не замечал. Если не считать трупа кошки, покрытого толстым слоем плесени.

Свет не горел даже у входа в единственный подъезд. С козырька тянулись дождевые нитки, покрытая копотью дверь висела на одной петле. Шкет прошел внутрь и замер посреди длинного, во все здание, коридора. Слева и справа уходили в темноту два ряда квартир. Большая часть из них опустела после пожара, но кое-где еще жили. Шкет чувствовал родство со здешними погорельцами, ведь, если они остались в этом склепе, им тоже некуда деваться.

Под ногами шуршали куски каменной плитки, по сторонам фанерные двери соседствовали с темными провалами. Мрак пожрал все лампочки, отправив дом в вечную ночь. Шкет, хватаясь за ржавые перила, поднялся на второй этаж. В дальнем конце коридора, у другой лестницы, мелькнул зеленый огонек. Наверное, кто-то из жильцов. Шкет затих. Не хватало, чтобы его и отсюда выгнали.

Лестница продолжала загибаться крюком, утыкаясь в чердачную дверь. Шкет приземлился на широкой площадке, которая нависала над вторым этажом. Чердак, запертый аж на три замка, его не интересовал. На грязном полу ему было по-королевски комфортно. Он скинул сапоги, постелил промокший бушлат вместо простыни и завалился сверху. Сон вполз в него быстро и разом высосал сознание из продрогшего тела.

Его разбудил звук снизу – то ли кашель, то ли лай. Всюду густел мрак, ветер гудел в щелях старого дома. Пахло плесенью. Шкет привстал и выглянул на лестницу. Этаж исчез, словно здание затопило нефтью. В темноте тут и там вспыхивал зеленый огонек.

Шкет шумно сглотнул. В памяти всплыли разговоры с дружками. «Плохой это дом, даже зверье чует». «Поселилось там что-то после пожара». «Думаешь, все сгинувшие жильцы переехали?»

Ступенька за ступенькой растворялась лестница на чердак. Шкету стало тяжело дышать. Прогоняя хмель, крепла вонь. Чернильная река поднималась, а вместе с ней что-то еще. Оно на мгновение вынырнуло из укрытия – неправильное, нескладное, огромное.

Пальцы не слушались, но Шкет нащупал зажигалку в кармане. Он вытянул руку вперед и надавил на кнопку.

Щелк.

В маленьком кусочке света Шкет успел разглядеть поросшее мхом лицо. Зажигалка чуть не выпала из руки. Пламени не хватило надолго, и спустя несколько секунд все пространство заволокло тьмой. Лицо было в паре метров от Шкета, а за ним… болотного цвета туловище, вросшее в стены и потолок.

Щелк.

Никого, только юркие тени на осколках пола. Огонь вновь потух, и что-то дернуло Шкета за ноги. Отсчитав копчиком несколько ступенек, он вырвался и стал ломиться в чердачную дверь. Шкет ее не видел, он не видел вообще ничего, словно ему вырвали глаза. А вот запах он чуял, и от него в животе переворачивались внутренности. Сжимая зажигалку, Шкет повернулся к лестнице. Казалось, тьма залезла в каждый кусочек этого здания, в каждую щель, а теперь решила поселиться и в нем. Руки тряслись, зажигалка в ладошке приросла к коже. Шкет нащупал кнопку, но выпустить наружу огонь не хватало духу. Он знал, что увидит в неровном свете; знал, что никогда больше не покинет этот дом. Шкет знал, что прямо сейчас умрет.

В лицо дунула теплая волна гнили, что-то коснулось плеча. Шкет последний раз в жизни поднял зажигалку.

Щелк.

Степан сварил кофе, открыл окно на кухне и с чашкой в руке подошел к настенным часам с кукушкой. Он уже давно не заводил их и правильнее было бы их снять и убрать в кладовку, но он не мог. Они нравились Ане. Она любила их разглядывать. Однажды попросила отца показать, как поет кукушка. Шутила, что хочет спросить у той, сколько ей жить осталось. И сама жутко перепугалась, когда из дверцы выскочила деревянная птичка с жутким неестественным «Ку-Ку!». Аня попросила больше никогда ей этого не показывать, но часы попросила оставить.

Степан протянул руку, дотронулся до минутной стрелки и стал вращать ту в обратную сторону, пока не сделал полный круг. Подумал вдруг, как здорово было бы провернуть время назад. Снова начнет светать, наступит день, затем утро, минует прошлая ночь. И если крутить достаточно долго, то можно докрутить и до прошлого года, до того самого утра…

С улицы донесся скрип качелей.

Степан отвлекся от часов, поставил чашку на стол и подошел к окну. Посмотрел на заснеженный двор. Гирлянды на елке плавно переливались разными цветами. Грудь сдавило и резко стало нечем дышать. Аня всегда любила качаться по вечерам, какая бы ни была погода. И теперь она там.

Он рванул в прихожую, накинул куртку, торопливо обулся и кинулся вниз по лестнице. Выбежал на площадку.

На качелях никого не было, но они продолжали покачиваться.

– Аня! – нерешительно позвал Степан, осматриваясь. Дочери нигде не было.

Поспешил через арку в соседний двор и оказался в своем же дворе. Замер на месте и растерянно оглянулся. В арке за спиной стояла непроглядная тьма. Холод коснулся затылка, забрался под куртку. Дрожь пробежала по телу. Скрипнули качели.

Развернулся и посмотрел на площадку. Качели высоко подлетали, и девушка на них тихо посмеивалась.

– Аня!

Степан бросился к ней, но вдруг ноги стали ватными, как во сне. Подвели. Мужчина повалился на мягкое покрытие площадки, скользя ладонями по снегу. Задрал голову. Аня. Точно она. Вот ее бледное лицо, непослушные темные волосы, выбивающиеся из-под белой шапки, вечно хитрая улыбка, будто дочь что-то замышляет. И ведь замышляла…

Стало невероятно холодно. Степана затрясло. Что-то схватило его за плечи и ноги и резко потянуло назад, прочь от площадки.

– Нет! – закричал Степан, пытаясь удержаться руками, но ладони предательски скользили по снегу. Он пытался повернуться на спину, но ему не удавалось. Цепкие лапы держали крепко, а кожу даже через одежду обжигал холод.

Его утянули в темноту арки, и что-то тяжелое резко навалилось сверху, выбивая из легких воздух. Над головой раздался жуткий вопль и повторился эхом под сводами арки, а затем Степана отпустили. Он вскочил на ноги, вытянул руки, пытаясь нащупать хоть что-нибудь в густой тьме, но хватал лишь пустоту.

– Папа! – раздалось за спиной.

Резко обернулся, дрожа от невыносимого холода, и посмотрел на освещенный желтыми фонарями двор. Вошел в него и взглянул на площадку. Качели стояли на месте, и никого на них не было.

Поднялся домой. Пахло чем-то приторным, сырым, испорченным. У зеркала висело фото улыбающейся Ани в шапке Деда Мороза. Год назад они веселились, гуляли, дарили подарки, смотрели на фейерверки и дурачились. А второго января Аня убила себя, убила его дочь, перечеркнув все это, оставив лишь глупую записку, которая ничего не объясняла.

Заметив что-то белое на кухонном столе, вошел в кухню. Вонь усилилась. На столе лежал знакомый листочек в клетку с аккуратно выведенными прощальными словами. Их Степан читал уже сотни раз. В чашке с остатками кофе виднелись пятна плесени.

Взглянул на часы и прошептал:

– Сколько мне жить осталось?

– Ку…

Вздрогнул и повернулся на голос. В кухню вошла заспанная Аня в своей любимой пижаме с пони. Живая, настоящая. Она подошла к отцу и крепко обняла его, забравшись руками под куртку. Холод обжег спину.

– Куда ты ходил? – спросила она.

Степан крепче обнял ледяное тело дочери и вдохнул запах ее волос. Они пахли сырой землей и кровью.

С улицы донесся скрип качелей. Стрелки на часах за спиной с тихим хрустом сдвинулись с места, но Степан не знал, в какую сторону.

От ублюдочной улыбки безногого Зимину хотелось блевать и убивать одновременно. Мог бы вцепиться зубами в тощую, кадыкастую шею – не раздумывал бы. Очень жаль, что не мог.

– Видишь, Антошка, бывает и хуже, – старуха, мразь, ласково погладила инвалида по редким волосам, чмокнула в небритую щеку. – У тебя только с ногами напасть, а у него, бедолаги, еще и руки, и уха нет. Жизнь, гадина, такая…

Лежащий на облезлом дощатом полу Зимин скрипнул зубами, вспомнив, как умоляюще она смотрела на него три дня назад, на улице, размазывая слезы по худому благообразному лицу: «Поговорите с ним! Да, не повезло ему, но ведь и без ног живут-поживают. Христом Богом прошу, он намедни нож себе в сердце хотел воткнуть, насилу отобрала! Это ж недолго, доброе дело-то сделать… Меня и брата слышать не хочет, так может, вы вразумите».

Потом был недолгий путь до старого, но крепкого дома с большим, отчасти пришедшим в запустение участком. Хмурый, глуповатый взгляд габаритного, лысого толстяка – второго сына старухи. Сидящий на тесноватой кухне безногий – лет сорока, похожий на актера Трибунцева, – коротко кивнувший при виде Зимина. И – удар по голове, сзади. Беспамятство…

Очнулся он, надежно привязанный к верстаку в сарае, когда толстяк прижег отрубленную чуть выше колена ногу нагретым мастерком. Через несколько минут точный и сильный удар топора оставил Зимина без второй ноги. Ухо отрезали чуть позже, а правую руку – спустя день. Старуха умело останавливала кровь и обрабатывала раны, монотонно бормоча о своей многолетней работе в хирургии, а Зимин люто жалел, что не может дотянуться до топора и раскроить ей череп. Сгодились бы гвоздь или отвертка в глаз, но толстяк неотвязно был рядом, начеку, как сторожевая собака – не даст ни единого шанса…

Сейчас Зимину хотелось выть и орать матом, но вместо этого он хрипло сказал:

– Отпустите меня.

Безногий заулыбался еще шире, показывая крупные кариесные зубы.

– Отпустим, мать? Мне, вроде как, полегчало…

– Сынка, точно? – встрепенулась старуха.

– Да не, шучу, – хохотнул он. Почесал бровь и велел стоящему сбоку от Зимина брату: – Васька, завтра не всю руку, а только кисть оттяпаешь. Понял?

– Ага, – тот послушно кивнул и наступил на лицо Зимину, прерывая зарождающийся крик. Потом убрал ногу и ловко впихнул в рот тряпичный кляп, сгреб Зимина за руку и поперек туловища, потащил в сарай. Судя по сноровке, Зимин был у него не первым. Далеко не первым…

Через пять дней у Зимина остался лишь торс и голова – без ушей, носа и левого глаза. Большую часть суток он проводил в сарае, а вечером его приносили к безногому, и тот смотрел на него – долго, с отчетливым превосходством в глазах цвета жидкого чая. Он всегда молчал, курил, щурился и улыбался. Зимин хотел умереть еще после того, как лишился второй кисти, но смерть не спешила приходить.

– Мать, все… – наконец процедил безногий, туша окурок. – Отлегло. Убирайте. Только не стряпай из него ничего – одни жилы. Разве что, – он махнул рукой в сторону брата, – Ваську можешь мозгами подкормить – своих мало, хоть чужих полопает… В следующий раз кого помоложе и помясистей выбирай, вроде того, лопоухого.

– Как скажешь, Антошка, – мелко закивала старуха. Потом наклонилась к Зимину, улыбаясь широко, искренне. – Видишь – сделал доброе дело-то… Василечек, пошли.

Толстяк унес Зимина в сарай, положил на верстак, потянулся за топором.

– Ты на нас не серчай, – скорбно вздохнула старуха. – Жизнь – гадина, такая…

Она поджала губы, глядя на Зимина. В ее взгляде не было и намека на раскаяние или сочувствие, только подобие озабоченности. Наверное, о том, как быстро получится заманить сюда еще одного отзывчивого к чужой беде.

Толстяк поднял топор, примериваясь к шее Зимина. Старуха вздохнула:

– Куда тебе теперь такому-то, без всего, горе мыкать? А Василечек – раз, и все. Доброе…

Топор отрубил голову с одного удара.

– …дело сделает.

Деревенская родня Олега оказалась совсем не страшной. Ира даже засомневалась, что приехала в нужную деревню. Вдруг перепутала повороты и оказалась у каких-то радушных незнакомцев? Но нет, пожелтевшие фотографии, развешанные по побеленным стенам, говорили об обратном: Олег, совсем маленький, с мамой, Олег, чуть подросший, с папой… Щекастый карапуз, ухоженный и счастливый.

И это именно те люди, которых он называл жестокими и дремучими? Вот эта бабушка, которая веселой курочкой-наседкой снует по комнате, квохча над Ирой и их с Олегом сыном – жестокий человек? Или дед, только посмеивающийся, когда внук хватал его за густую окладистую бороду? И как можно было лишать Андрюшку общения с ними!

Телефон пиликнул, на экране появилось сообщение от мужа: «Вы где?!»

Затем сразу же новое: «Ира, надеюсь, у тебя хватило мозгов не слушать их уговоры!»

И третье: «Ира, бери Андрюшу и уезжай оттуда немедленно!»

Она взяла трубку и, опустив руку под стол, выключила мобильник. Пусть попереживает. А то привык орать, чуть что не так…

Ира перевела взгляд на свекра, осторожно подкидывающего Андрея на колене, и улыбнулась. Придерживая мальчика руками, старик ласково приговаривал:

– А ну, малец, расскажи, Васька Коваль оправится? А корова Настась Федрны как, хорошо отелится? Дожди-то будут летом? Очень ждем мы тут, как ты ответишь, вся деревня ждет, что Ильи Ильича внучок расскажет! Ты же младшенький! За нашей семьей-то исстари заметили…

Почувствовав взгляд невестки, старик выпрямился и улыбнулся в ответ.

– Молодцы, что приехали, Иришка. Познакомились хоть. А Олежка чего же, не смог?

– Работа у него. – Ира пожала плечами.

– Работа? У него всегда работа, а тут, почитай, вся деревня с мальцом познакомиться желает. Разве ж может работа быть важнее? Ох, воспитали мы!

– Да хватит уже, старый! – вступилась за сына старушка. – Семью кормит, чего ты!

– Ну, мы-то тоже семья, – произнес старик и чуть виновато покосился на Иру.

Та кивнула, давая понять, что согласна. Родители же.

– Только я чего не понял-то. А чего Андрейка все молчит? Стесняется?

– Ой, он… – Ира замялась. – Он, ну, как бы… Глухонемой.

Резко грохнуло за спиной: мама Олега уронила глиняную миску, которая рассыпалась на крупные осколки. Глаза пожилой женщины стремительно набухли слезами.

– Да как же тогда…

– Тихо, – голос старика звучал по-прежнему ровно. – Так даже лучше.

– Да, не переживайте! – бодрым голосом включилась в разговор Ира. – Он у нас учится в специальной группе, знаете, в Москве сейчас все условия для…

Она не успела договорить. Только поразилась тому, как быстро свекор оказался рядом. И чудовищной силе, с которой он ударил ее кулаком в лоб.

Дверь подвала захлопнулась, и я оказался в вязкой темной пустоте. Пустота цвета дыма сырых дров пахла лишайником и сырой глиной. Я бросился назад, туда, где слабо светилась щель по периметру косяка, замолотил кулаками, ногами – все тщетно. С той стороны щеколда, покусанная ржавчиной, стояла намертво.

– Проклятый сквозняк!

Мигнув в последний раз, погас светлый прямоугольник – близилась ночь. Старинный купеческий дом вздохнул, покряхтел стропилами и запер меня в клетке. Десять ступеней по прямой вверх, чтобы выбраться наружу.

Я вспомнил, что дома никого, бабуля обещала вернуться из города только завтра на утро.

Рубашка прилипла к спине, в животе заструились дорожки боли.

«Успокойся, – велел я себе. – Это только подвал с парой ящиков из-под овощей и остатками кукурузных початков».

Глубокий вдох и выдох. Мне определенно станет легче, если дойду до другого конца подвала и пойму, что там ничего нет.

Пошатываясь на слабеющих ногах, я заковылял вдоль шершавой кирпичной стенки. Невозможность оценить глубину заставляла вестибулярный аппарат сходить с ума.

Горло пересохло. Черный дым впереди посерел и свился клубком. Воображение нарисовало что-то живое внутри. Да нет, глупости. Я ступил точно в середину клубка и завопил, когда нога коснулась чего-то податливого. Клубок ответил низким кошачьим воем.

«Кот? Здесь?!»

Переход от панического ужаса до понимания оказался слишком резким. Колени предательски подогнулись. Серый клубок сменил гнев на милость, мяукнул и обрел два желтых глаза-светлячка.

«Да это же бабулин кот по кличке Дымок, черный как сажа!»

Голой коленки в дыре разорванной штанины коснулся мокрый нос, жесткая шерсть скользнула по руке, вызвав мурашки. Котейка замурчал, выгнул спину, да так старательно, что уперся мне в подбородок. Подвал вдруг стал не таким огромным и вполне уютным местом. Теперь рядом живое существо.

Кот уселся спиной, словно охраняя, и уставился куда-то в темноту.

Неожиданно утробное урчание зародилось в глубине его тела.

«Увидел кого-то?»

В этот момент мне отчаянно захотелось получить такие же глаза, как у кота.

Вокруг нас один за другим загорались светлячки, море светлячков, океан светлячков. Среди шороха, среди шуршания и топота мелких лапок. Крысы?! Их, должно быть, десятки здесь!

С душераздирающим воплем, слабо похожим на кошачий, мой охранник бросился на огоньки. Те прыснули врассыпную, а потом разом накинулись на кота. Шипящий и фыркаюший искрами клубок покатился по подвалу, поднимая сухую пыль. Один за другим гасли светлячки. Натужный писк, а потом «хрясть», когда мощные челюсти ломали шейные позвонки грызунов.

«Ай да Дымок, вот бабуле повезло с крысоловом».

Все закончилось. Кот растворился в темноте и снова превратился в туманный клубок дыма, который медленно поплыл ко мне, виляя из стороны в сторону. Я так и представлял роскошный черный хвост. Бабуля говорила, что предками Дымка были кошки благородной сибирской породы.

Мерное движение клубка гипнотизировало, как танец змеи. Я поймал себя на мысли, что глаза закрываются сами собой от пережитого или из-за холода. Два желтых глаза смотрели в упор.

«И когда он успел взгромоздиться мне на колени?»

Горячее влажное дыхание коснулось носа.

Кот становился все тяжелее, дыхание горячее, а глаза разгорались ярче.

Я вяло махнул рукой, пытаясь согнать наглеца, но повалился на бок, не в силах даже головы повернуть. В нос ударило смешение запахов крови и молока – было в этой смеси что-то жуткое.

– Ды… – начал я, едва ворочая языком, и тут осекся. Из дверной щели повеяло сквозняком и на миг прогнало дурман.

«Стоп, разве у бабули не белый кот? К тому же она повезла его в клинику в город. Но если так, тогда кто же со мной в подвале?»

Желтые светлячки вспыхнули с новой силой, в свете глаз блеснули клыки длиной с мизинец. В следующий миг они сомкнулись на моей шее.

Угасающим сознанием я понял – нечто только прикидывалось котом и оно не спасало меня от крыс, а отгоняло конкурентов. Да и крысы ли то были? Хотя… какая теперь разница?

В Машеньке все было хорошо и красиво: загорелые длинные ножки, белесые бровки домиком, впалый животик, бледно-розовые ноготки. Костик поплыл в первый же день, когда она с матерью появилась на пляже, – чудо, а не ребенок! Себя Костик ребенком не считал, хотя только-только перешел в третий класс. Но Машенька-то вряд ли даже из детского сада выпустилась.

Подойти к ней было как-то страшно. Костик наблюдал, как она с помощью двух ведерок и совочка возводит многоярусный замок из песка. Песок слушался ее маленьких ручек беспрекословно: выходил из ведерка гладким кирпичом в кладку замка. Даже когда конструкция начала усложняться и башенки росли вверх, ни песчинки не просыпалось мимо.

Наблюдать за ней дальше не было сил. Костик поднялся с мокрого полотенца, выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, и побежал. Прямо по замку.

Шмак! Нога раздавила две башенки и крепостную стену. Хрясь! Сломались сооруженные из веточек ворота.

– Ой, прости! – взмолился Костик не вполне искренне. – Не заметил!

Машенька подняла на него глаза. На мгновение почудилось, что зрачки у нее сжались в зерно. Губы задрожали.

– Прости, прости! – повторял Костик, пряча улыбку. – Давай я починю? Можем вместе новый построить.

Машенька задумалась. Губы дрожать перестали, их тронула робкая улыбка.

– Ладно, давай, – согласилась девочка.

Костик обрадованно принялся насыпать песок в ведерко, но куличики у него получались скверные – трескались, разваливались, осыпались в руках. Машенька, правда, из-за этого не расстраивалась. И даже напротив – улыбка ее все ширилась.

– А давай лучше ноги друг другу закопаем, – предложила она, когда стало ясно, что из Костика паршивый строитель. – Только чур я первая! Садись!

Костик послушно сел возле песчаных руин. Машенькины руки порхали над ним, горстями рассыпая мокрый песок. Под его тяжестью ногам было приятно и прохладно. Рыжая горка росла, закрыла коленки, пятки, большие пальцы. Костик не шевелился, только бы не пошла зловредная трещина.

– Ну вот, – Машенька взглянула на него, и теперь он уже не мог ошибиться – у нее и впрямь были кошачьи зрачки.

Но не успел Костик ничего сказать, как почувствовал странный зуд в ногах. Песок задвигался, защекотал, хотя внешне куча оставалась совершенно неподвижна.

– Курьи ножки, курьи ножки, – пропела Машенька, – не ходите по дорожке.

Костик дернулся, но сырой песок придавил гранитной плитой. Движение под ней не прекращалось, а ноги… Они стали легче. Будто песок незаметно и безболезненно слизывал плоть, оставляя только кости.

– Перестань, – прошептал Костик, но Машенька приложила палец к розовым губкам.

– Еще не все.

Раздался звонкий хруст. Костик почувствовал, как ступне стало прохладно. Кости до самой пятки разъехались в стороны, образовав три длинных пальца.

Машенька поднялась, отряхнула пыль с ладоней. Золотые искорки вспыхнули в воздухе.

– Мам, идем домой, – крикнула она. – Тут скучно.

Костик попытался закричать, но голос пропал. Машенька летящей походкой удалялась по песку, а из-под ее ножек летела золотая пыль.

По плите на ногах Костика пошла трещина. Он закрыл глаза, и в голове всплыл простой мотивчик: «Курьи ножки, курьи ножки, не ходите по дорожке!»

Костик пошевелил пальцами.

Из-под песка выехал загнутый птичий коготь.

«Есть Киа-Рио, а есть Киа-Дежанейро» – горело в настенной плазме. Не смешно – не заражена.

Когда я был маленьким, мама рассказывала мне сказки про Одного Мальчика.

Они были не слишком веселые. Например, про то, как Один Мальчик не хотел есть кашу, заболел гастритом, и в больнице его утыкали иглами, как ежа. Или про то, как Один Мальчик гулял во дворе без взрослых, и его похитили злые дядьки. Или про то, как он, играя с ножницами, выколол себе глаза. Вряд ли он очень о них горевал, потому что по маминым рассказам выходило, что еще до этого Один Мальчик читал в темноте и ослеп, но больно ему наверняка было.

Помню, я недоумевал, как он, безглазый, переходил дорогу – ну, в той истории, где Один Мальчик забыл посмотреть по сторонам, и его насмерть сбила машина. Но я еще с беззубого возраста усвоил: мама знает все и всегда права. Если она сказала, значит, так все и было.

Мне не нравилось слушать эти сказки, но, как оказалось, всегда может быть хуже.

Один Мальчик стал приходить ко мне по ночам.

Не помню, когда это началось. Я просто просыпался в темноте и видел, что он стоит у моей кровати. Стоит и смотрит на меня.

Не знаю, как и чем он смотрел, если вместо глаз у него зияли сочащиеся кровью дыры. Ушей тоже не было – однажды он не надел шапку зимой, и они у него отвалились. Правая рука походила на сгоревшую куриную лапку – память о том, как он сунул пальцы в розетку, – а весь левый бок был ободран, как коленка об асфальт: это та машина протащила его по дороге.

Он не двигался. Не говорил со мной. Просто смотрел. Со временем я привык засыпать под его взглядом.

Мне очень хотелось рассказать маме, но я помнил, что Один Мальчик придумывал всякие глупости, чтобы напугать свою мать, и свел ее этим в могилу.

Мама умерла от рака четыре года назад, и я до сих пор перебираю каждый свой поступок, каждое слово, пытаясь понять, есть ли в этом моя вина.

Один Мальчик стоял рядом со мной на ее похоронах. Он так и не вырос.

Сейчас мне тридцать шесть. Я никогда в жизни не напивался с друзьями. Ни разу не был на свидании. У меня дома нет ни одного острого ножа.

По утрам я иду на работу, вот как сейчас. По вечерам возвращаюсь домой и ложусь спать. Раз в неделю закупаюсь продуктами. Раз в месяц получаю зарплату.

Не знаю, приходит ли Один Мальчик, пока я сплю. Я перестал открывать глаза, чтобы проверить, еще в четырнадцать.

На дворе пыльный городской июль. Я шагаю на работу – отпуск только в ноябре. До офиса – полчаса пешком по парку и мосту над дорогой.

Я ходил здесь тысячу раз, но сегодня все не так.

У ограждения моста толпится народ. Гудит испуганно и тревожно.

Я останавливаюсь поодаль, смотрю вниз и вижу женщину.

Она лежит там, поломанная, как птица, врезавшаяся в оконное стекло. Лица не видно, но стрижка у нее свежая, и одежда приличная. Не бездомная, не какая-нибудь наркоманка.

Может, просто упала?

И тогда я замечаю ее.

Маленькую, толстую фигурку со спутанными волосами. Неумело размалеванное косметикой личико в страшных синяках, надутые для плача губы разбиты. Юбка совсем короткая. На внутренней стороне пухлого бедра – засохшие потеки крови.

Она стоит неподвижно, глядя на разбившееся о землю тело, и я отчетливо, как наяву, слышу голос чьей-то чужой мамы – бабушки, тети, – говорящий о том, как Одна Девочка ела слишком много сладкого, потолстела, и ее никто не взял замуж. Как Одна Девочка сказала что-то наперекор папе, и тот ударил ее и был прав. Как Одна Девочка оделась как шлюха, и ее изнасиловали в подворотне.

Одна Девочка там, внизу, поднимает голову, и мы с ней встречаемся глазами.

Я поворачиваюсь и вижу Одного Мальчика, стоящего у моего плеча. Он тоже смотрит на меня.

И тогда я вдруг понимаю, какой же это простой и изящный выход. А главное – какой очевидный. И почему это не приходило в голову мне самому?

Я бросаю портфель на асфальт и перекидываю ногу через ограждение.

Вдалеке слышна сирена спешащей скорой. Зеваки на мосту замечают меня, и ко мне бросается сразу несколько человек.

Они не успеют.

Один Мальчик стоит, не двигаясь с места, и мне кажется, что я впервые вижу в его взгляде тень страха.

Я улыбаюсь ему и делаю шаг.

Аня сидела на краю кровати и с умилением смотрела на сына. Когда он только успел вырасти? Страшно подумать – первоклассник! Ее защитник, ее единственная опора…

В квартире было тихо, лишь в ванной подтекал кран. Конечно, его уже сто лет в обед пора было заменить на новый, с удобными смесителями. Но лишних денег не было. Аня неохотно поплелась в ванную. Вот что значит – в доме нет мужчины. Все приходится делать самой. Может, чем-то заткнуть? Она огляделась – на полу валялись грязные Темкины носки. Ну сколько можно повторять, что носки надо класть в корзину для белья?!

Аня подняла носки, подошла к корзине. Сверху небрежно лежала ее желтая ночнушка. Аня присмотрелась. Что это? Ажурная ткань на груди была порвана. Точнее, из нее будто вырезали два неровных кругляша на тех местах, где должны быть соски. Вот же дрянь!

Недаром она удивлялась, что дверь вечером оказалась закрыта всего на один замок, хотя она точно помнила, что запирала на два. Все это проделки мужа. Теперь уже бывшего! Хотел отомстить за то, что она не дает ему видеться с сыном? Заладил на суде как попугай: «Сыну нужен мужской контроль!» Никакой контроль ее Темику не нужен! Аня в сердцах швырнула испорченную ночнушку в мусорку. Ничего, купит новую!

А с краном-то что делать? Она согнулась буквой зю и заглянула в трубу. Естественно, ничего там не увидела. Все беспросветно, как и ее жизнь! Зачем-то сунула в трубу палец. Раздалось мерзкое «кр-р-р!»

– А-а-а-а! – Аня резко одернула руку.

– Что случилось, мамочка? – В ванную зашел сонный Темик.

– Извини, дорогой, – Аня виновато улыбнулась. – Не хотела тебя будить. Кажется, я сломала ноготь…

Так и есть. Ноготь надломился очень неудачно, прямо посередине. Было больно.

– Иди спать. Я сейчас.

Придется теперь отстричь. Аня взяла маленькие ножнички и срезала все ногти под корень. Покрытые зеленым лаком обрезки лежали горкой на краю раковины. Надо бы еще заклеить пульсирующий палец пластырем… Кажется, он был на кухне в аптечке.

Через минуту Аня вернулась в ванную протереть раковину и выключить свет. Что-то не так… Что-то… Ногти. Исчезли! Неужели она сама выбросила их на автомате? Надо больше спать!

Аня легла в кровать и с наслаждением закрыла глаза. Наконец этот бесконечный день закончился. Она перевернулась, и ей в бок уперлось что-то холодное. В ужасе Аня включила ночник и быстро одернула одеяло. На простыне лежал… нож. Настоящий нож! В ее кровати! Это было уже слишком! Он псих! Его в психушке держать надо! Правильно сделала, что с ним развелась. Завтра же вызовет полицию и обо всем расскажет!

Трясущимися руками Аня вернула на кухню нож и тут же провалилась в сон, удушающий и тревожный. На рассвете она проснулась от саднящей боли во рту. С трудом оторвала голову от подушки. По белой наволочке расплывалось красное пятно – густое и липкое. О боже! Боже! Аня потрогала щеку, ощупала голову… Откуда кровь? Метнулась к зеркалу… Оттуда на нее смотрела какая-то полубезумная тетка с серым лицом, выпученными глазами и… без двух передних зубов.

Только не заорать! Не напугать снова Темика! Сердце колотилось, как бешенное. В груди было туго и тесно. С ней явно происходит что-то страшное – зубы просто так не выпадают. Только без паники… Сперва она вызовет скорую, потом полицию… Или наоборот? Надо еще придумать, кто отведет Темика в школу. Кстати, где он? Его кровать была пуста.

– Артем! – из горла вырвался отчаянный крик.

– Я здесь, мамочка.

Аня влетела на кухню, опрокинув по дороге Темкин собранный с вечера портфель. Сын сидел спиной к ней, низко склонившись над столом.

– Что ты делаешь?

Аня никак не могла вытрясти из головы туман.

– Мамочка, я вспомнил, нам еще задали сделать на сегодня поделку.

Темик обернулся. Аня пустым взглядом смотрела на альбомный лист. По его краю, имитируя рамку, были неровно приклеены пряди ее волос. Ажурный кругляш в углу, видимо, обозначал солнце. Зеленые обрезки ногтей изображали траву.

– Это что? – Аня непонимающе ткнула пальцем в нечто белое в центре листа.

– Это зайчик.

Вместо ушей у зайчика торчали два пожелтевших от кофе зуба.

– Тебе нравится, мама? А здесь я хочу приклеить цветочки. Помнишь, ты мне про них рассказывала? Анютины глазки.

И Темик вопросительно заглянул в мамины голубые глаза.

Автомобиль последний раз чихнул и затих.

– Что за ерунда, – Пашка нехотя выбрался из-за руля и открыл капот. Смотрел он так долго и вдумчиво, что Света почти поверила, что он понимает в моторах. – Никогда такого не было.

Он достал из кармана телефон.

– Вызову помощь, – неловко произнес он.

Света тоже вышла из машины.

– Не надо, тут до поселка пара километров, а там разберемся, – уверенно произнесла она и поправила сумку на плече. Она проследила за его печальным взглядом на автомобиль и добавила: – И ничего тут с ним не случится. Пойдем, надо успеть до темноты.

С этим Пашка спорить не собирался, и вскоре они уже двигались по обочине.

– Я здесь родилась и училась, а потом уехала поступать в город, сейчас бываю дома очень редко, как там мама без меня, – ни на минуту не замолкая, щебетала Света. – Ты ей понравишься, точно говорю!

– Ага, – буркнул Пашка, поддевая пальцы под лямки рюкзака. А ведь хотел взять чемодан, да Светка отговорила. Будто знала.

Хорош бы он был с чемоданом!

За этими мыслями он не сразу заметил, что Света на ходу копается в сумке. Остановился, лишь когда вместо бутылки с водой она вытащила молоток. Со Светой он встречался уже полгода, и последние два месяца они даже жили вместе, но все равно первая мысль была недостойная любящего парня. Просто навевало: пустая дорога, мрачные ели вдоль нее и Светка с молотком. Пашка попятился.

– Господи, ну ты чего. – Светка разок взмахнула молотком. – Это на всякий случай.

– Успокоила, – буркнул Пашка, но пошел за Светой чуть в отдалении. Зачем он поехал? Жениться он не собирался, к чему ему Светкины родители? Но девушка была очень убедительна, а теперь Пашка жалел себя и свои уставшие ноги.

Впрочем, это не помешало ему первому увидеть крыши домов, а потом их.

Серые, слишком высокие и даже на вид склизкие, они обладали двумя руками и ногами, но на этом их сходство с людьми заканчивалось. Вместо пальцев у них были подобия щупалец, а на голове не было ничего кроме рта, который у некоторых существ беспрестанно открывался, как у рыбок в аквариуме. И как у тех рыбок, рты были безгубые, с прозрачной каймой. А внутри лишь чернота. И эта чернота напугала Пашку сильнее всего прочего.

Непонятно как оказавшаяся рядом Светка крепко схватила его за руку.

– Быстрее, – шепнула она. – Они медленно двигаются, но проворно хватают. Нужно успеть к дому.

И она взмахнула молотком.

Твари отступили. Теперь, когда они были так близко, Пашка к отвращению и ужасу обнаружил, что под серым скользким налетом угадываются человеческие лица. С закрытыми глазами, плотно прижатыми ушами и вздернутыми носами, но они были.

– Идите, дядя Витя, идите, – Светка быстро шагала по дороге, волоча за руку Пашку. Вторая рука была занята молотком. – Вы его не получите. А тете Зине так и скажите, пусть Стасика ждет. Не дождется, правда. Стасик-то ку-ку, с катушек слетел, в дурке отдыхает! Подающий надежды отличник, не то что Светка, да?

Пашка едва поспевал за Светой, пытаясь удерживать в поле зрения всех тварей. А их становилось все больше.

– Бегом, – скомандовала Света. – Почуяли, твари. Немного осталось, Паш. Держись.

Пашка бегать не любил. В боку начинало колоть, а во рту появлялся горький вкус. Но сейчас он бежал как никогда в жизни. И, когда Света указала на дом, первым ворвался через незапертую дверь, с трудом удержавшись от желания уронить засов до того, как войдет Светка. Пока он колебался, она вбежала следом и плотно закрыла дверь.

– Успели! – радостно воскликнула она.

– Да уж, – Пашка неприязненно уставился в окно, за которым маячили серые. Гладили стекло щупальцами, оставляли круглые влажные следы ртами. – А обратно как?

Но Света не ответила.

– Идем, мама, – услышал он ее приглушенный голос из другой комнаты. – Ты совсем ослабла. А все дядя Витя! Я же тебе Эдика везла!.. Но я снова тут. Я тебя не брошу.

Пашка уперся затылком в окно, за которым заволновались серые. Точно такие же, как та, что сейчас с трудом стояла, опираясь на Свету.

– Я не знаю, что тут случилось той зимой, – Светка смотрела в упор. – Мне плевать на других, но она моя мама.

На ее руках и щеках краснели круги ожогов щупалец, но Света их не замечала.

– Я не как другие, я возвращаюсь, – добавила она, пока Пашка молча боролся с щупальцами, не в силах даже закричать.

Безгубый рот наклонился над Пашкиным лицом, но он еще успел услышать:

– Я хорошая дочь.

Если во сне ты видишь себя со стороны, а после пробуждения на теле появляются синяки и тебе стыдно, как будто ты подглядывал за собственной бабушкой в туалете, то это был не твой сон.

Катя начала видеть чужие сны год назад.

Сначала она пересмотрела сны всех домашних, потом сны кое-кого из друзей, что оказалось не особенно приятно. Так она узнала, что у матери есть любовник, а ее лучшая подруга Машка тайно мечтает о Катином парне – Эдике. С Машкой Катя общаться перестала, а от матери было так просто не избавиться, поэтому приходилось терпеть.

Чем дольше Катя жила с этой сомнительной суперспособностью, тем меньше она ей нравилась. Смотреть на мать, трахающуюся с пузатым дядей Витей, было мерзко, а по Машке Катя просто скучала. Все чаще она думала, что лучше бы было вообще ничего не знать – не лишилась бы подруги. Но она знала и назад это знание было не засунуть.

Иногда Катя видела сны совсем незнакомых людей. Вот они-то ее больше всего и пугали. Чаще других ей снилась какая-то изможденная голая женщина. Кто она, Катя понятия не имела, но точно знала, когда женщина ее обнаружит, ей не поздоровится.

Каждый вечер, ложась спать, Катя просила кого-то: «Пусть сегодня мне снятся только мои сны. Пожалуйста. Аминь». Чаще всего ей везло, но иногда полоса удач заканчивалась, и ее выбрасывало в чужой сон.

– Черт, да он же почти все пространство сжирает!

Прохор с разочарованным видом разглядывал огромный шкаф, занимающий едва ли не треть комнаты. Чудовище о двух створках, лоснящееся лаком, смотрелось привычно и уютно, но в то же время казалось чрезмерным, невероятно большим в увешанной ветхими азербайджанскими коврами гостиной.

Татьяна Васильевна, хозяйка квартиры, пожала плечами.

– Хотишь – соглашайся, не хотишь – вали на все четыре стороны.

Прохор осекся. Чего он еще хотел по такой-то вкусной цене?

– Нет, нет, нет. Все устраивает.

– Ну а раз устраивает, сынок, так и въезжай.

Ему снилась мама. Она отчего-то плакала и виновато протягивала к Прохору испачканные в крови руки. Прохор пытался отстраниться, но покрытые красным пальцы все же настигли его.

Он закричал и проснулся.

Никаких окровавленных рук, никакой мамы. Плач, однако, не растаял вместе с остатками сна.

Прохор прислушался. Откуда шел звук? С улицы?

Он поднялся с кровати и медленно, на ощупь, двинулся к окну. Проходя по узкому коридору между монструозным шкафом и противоположной стеной, он замер. Еле различимый, звук доносился именно из шкафа. Тонкий, выворачивающий душу, младенческий плач.

Он потянул руку к круглой деревянной ручке, но замер на середине пути. Его пальцы дрожали, а сердце с безумной скоростью качало кровь. Ругая себя последними словами, он убрал руку.

Нет, сначала свет, решил он и повернулся к выключателю.

Удар в плечо сбил его с ног. Вскрикнув, Прохор повернулся к шкафу. Гостеприимно распахнутые дверцы поскрипывали петлями. Он попытался отползти, но дверцы, слегка вытянувшись, ухватились рассохшимся потемневшим деревом за лодыжку.

Прохор завизжал. Он чувствовал, как впиваются в ноги похожие на жадные пальцы занозы, как царапают на прощание спину паркетные доски. Он пытался ухватиться хоть за что-нибудь, но под руки ничего не попадалось.

Дверцы сомкнулись, переломив берцовые кости. Снова приоткрылись, снова подтянулись и раздробили колени. Приоткрылись, подтянулись, и уже бедра погрузились в черное чрево, из которого доносилось жадное чавканье.

Прохор лишился голоса одновременно с тазобедренным суставом. Но он не лишился слуха и отчетливо слышал, как перемалывал его кости, сухожилия и мышцы голодный шкаф. Он не лишился глаз и видел, как выплеснулись из разорванного брюха кишки, которые шкаф тут же засосал, словно спагетти. Потом уже он не видел ничего.

Она снова плакала. Эта мелкая паскуда постоянно требовала жратвы. А у Таньки ее не было. Грудь пересохла, как почва без дождя. А драный студентишка, заделавший мелкую сучку, узнав, что Танька на сносях, тут же укатил в Казахстан на целину. Там-то почет и комсомолочки, а здесь – сраные пеленки. Чего тут выбирать? Сел, вольный ветер, в поезд и был таков. А Таньке что делать? Родители ее умерли, оставив ей квартиру да украшения в шкатулке. Квартира-то никуда не делась, а вот побрякушки быстро ушли на пропитание. А мелкой твари все мало.

Голова раскалывалась, грозя взорваться, а желудок крутило от голода. Нужно было выйти на улицу. Немедленно!

Она открыла шкаф и вытащила серое поношенное пальто. Сзади крик превратился в поросячий визг. Танька повернулась, и на миг ей показалось, что это не ребенок, а самый настоящий поросенок. Грязный, мерзкий и орущий, орущий, орущий…

Она подошла, взяла в руки безымянного ублюдка. В ней всколыхнулось омерзение. С какой стати она должна этим заниматься, если отцу насрать?

Танька повернулась к незакрытому шкафу. На дне лежал половичок, оставшийся от их пропавшей кошки. Самое место для незаконнорожденной мерзости. Она положила ребенка на половик, закрыла створки. Звук стал тише, а в душе начало растекаться спокойствие. Да, так было гораздо лучше, почти хорошо. Ей просто нужно было подышать свежим воздухом. Одной.

Накинув пальто, Танька вышла.

Вернулась она уже ночью. Квартира встретила ее тишиной. Она подбежала к шкафу и раскрыла дверцы, надеясь, что сучка уже издохла. Но на дне лежал лишь пустой половичок, который, казалось, стал меньше. Или это шкаф стал больше?

Татьяна Васильевна смотрела на сытый шкаф с остатками крови на дверцах.

Шестьдесят лет. Шестьдесят лет, где год шел за три. Итого сто восемьдесят.

Она пыталась уехать, но неизменно возвращалась. Она прыгала из окна, топилась и вешалась, но неизменно возвращалась. И кормила свой шкаф. Кормила все больше и больше. Досыта. От пуза. Чтобы тот рос. Чтобы тот сжирал пространство и в конце концов мог сожрать ее.

Но боже, как же медленно! За шестьдесят лет ее дочка выросла бы и состарилась, но этот ребенок требовал больше времени, он требовал больше терпения и отдачи.

Но детей не выбирают. И несут свое бремя до конца.

Ребята убежали час назад, хохоча, прочь из темноты двора – в теплые квартиры.

А Лешка остался стоять. У горки. Примерзнув языком к холодному металлу.

Он знал, что нельзя зимой лизать горки и турники. Но его взяла на слабо Ирка – и Лешка не смог удержаться.

Разумеется, он сразу прилип. Ребята стали прикалываться над ним – и грозить стащить штаны, чтобы он прилип еще кое-чем.

Лешка всхлипнул. Штаны остались на месте, но воспоминание – как подзуживал всех Юрка, когда-то его лучший друг, и как веселилась при этом Ирка – жгло его маленькую детскую душу сильнее морозного железа. Юрка знал, что Лешка боялся боли. И что никогда не сможет изо всех сил рвануться, чтобы освободить себя – потому что боль пугает его больше стыда. Больше всего на свете.

Пошел снег. Он валил с черного неба белыми хлопьями, падал за воротник, вгрызаясь в голую кожу острыми иглами.

Кто-то ходил там, во мраке, между домами – сгорбленный и кривоногий. Дворник. Ребята боялись дворника. Он орал на них, потрясая метлой или лопатой, грозил кулаком – а еще убивал детей. Об этом знали все, от пяти до двенадцати. Именно дворник убил всех тех детей, что пропали в последний год. Убил, закоптил в вечно горящей помойке – и съел. Об этом знали все – кроме, почему-то, взрослых.

Лешка снова всхлипнул. Под ногами тихонько булькал телефон – он выскочил из кармана, когда Лешку дергали за штаны, и провалился в снег. Мама названивала, ища Лешку – но она не знала, что он здесь, в чужом дворе, стоит, примерзнув языком к горке. Ненавидя себя за слабость и трусость, но не в состоянии что-либо сделать.

Из темноты на Лешку смотрел лев.

Лев – огромный, косматый, размером с Лешку – появился в их дворе три месяца назад. Потом ему составили компанию прибитая к дереву сизая мартышка, розовый слон с завязанным узлом хоботом, три пчелы из пластиковых бутылок – и еще с десяток каких-то непонятных существ. Бывших ранее чьими-то любимыми игрушками.

Лешка всегда ощущал какую-то вину перед ними. То ли за то, что не может забрать их домой; то ли за то, что и не хочет этого делать: настолько грязными и драными они были.

Но сейчас, в этой морозной тишине и темноте игрушки были единственными свидетелями того, что происходило с Лешкой.

– Пмгиии, – промычал он льву. Лев молчал. Его черные глаза влажно поблескивали.

Дворник, кажется, заметил, что что-то происходит в глубине двора. Его сгорбленная фигура замерла.

Лев покачнулся.

– Пмгиии… – промычал Лешка в отчаянии. Он мысленно умолял льва подойти и освободить его. Пусть даже силой оторвать от горки – сделать то, что не мог сделать сам Лешка ни за что на свете.

Лев медленно встал, разминая лапы. Прибитая к дереву мартышка оскалилась. Слон покачал узлом хобота. Пчелы застрекотали крыльями.

Дворник сделал несколько шагов вперед. Кажется, он что-то заметил – или догадался.

Лешка зажмурился. Он не видит дворника – а значит, тот не увидит его.

Когда Лешка открыл глаза, дворник уходил прочь – его горбатая спина мелькала на фоне света из подвала далеко-далеко.

А за спиной Лешки слышались мягкие, вкрадчивые шаги.

Лев подошел к Лешке сзади. От него терпко пахло мочой. Гнилыми яблоками. Прелыми листьями. Мертвыми мухами. И кровью.

Лев лапой коснулся Лешкиной ноги. Осторожно шевельнул. Затем пнул.

А потом, выгнувшись в каком-то странном, немыслимом, невозможном для настоящего льва движении, поднырнул под мальчика, вытолкнув его вверх – Лешкин язык дернулся в этот момент, полуотрываясь от холодного металла, и мальчик глухо взвизгнул, – и снова опустил на себя. В себя.

Лев натягивался на Лешку медленно, поглощая сначала ступни, потом голени, затем колени. Когда он натянулся до бедер, Лешка обмочился и ему показалось, что лев удовлетворенно вздохнул. Прибитая к дереву мартышка зааплодировала.

– Опять разбросали все ночью, говнюки, – дворник пнул ногой валяющегося около горки льва. – Еще и камнями набили.

Внутри льва раздался тихий стон – и тут же прервался. Алый глаз влажно блеснул. Льву определенно нравился двор зимой. Мартышке – когда ей перепадало – тоже.