Разочарование внешней политикой якобы «прорусского» президента В. Януковича вызвано, прежде всего, историческим невежеством нынешних российских политиков. Они никак не могут понять, что прорусского руководителя по определению не может быть в независимой, «нэзалэжной» Украине. Они до сих пор живут советскими мифами о неразрывном единстве украинцев и русских, единстве «народов-братьев», которое якобы было случайно разрушено и легко восстановимо при определенной политике российского руководства. Отсюда и надежды, что Украина рано или поздно станет членом Таможенного союза и членом создаваемого по инициативе России «евразийского союза». Отсюда и удивление, что команда В. Януковича дословно повторяет кредо команды В. Ющенко: «Украина ни при каких условиях не будет принимать участия в создании наднациональных структур, ущемляющих ее суверенитет».

Российская политическая элита никак не может понять самого главного – она абсолютна чужая для своих контрагентов на Украине, независимо от их идейной ориентации. Не может понять то, что для украинской политической элиты сближение с Россией, а тем более новое объединение с ней, подрывает основы власти и самого существования Украины как самостоятельной, суверенной политической силы. Не может понять, чту сидит в сознании и подсознании каждого украинского политика. В силу того, что выход из состава СССР, разъединение с Россией стали главным условием зарождения независимости Украины, то главной угрозой этой независимости как раз и становится движение назад, в сторону России.

Не надо удивляться тому, что эксперты В. Януковича, как и эксперты В. Ющенко, считают, что главной угрозой «нэзалэжности» Украины была и остается Россия. Но команда В. Путина наступает на те же грабли, на которые накануне распада СССР наступал Б. Ельцин, полагая, что суверенитет Украины – это не всерьез, что, «нахлебавшись суверенитета, она, Украина, приползет на коленях в Россию». Да, легкий, безболезненный выход УССР из исторической России, да еще в придачу с Новороссией, с теми территориями, которые были отвоеваны у турок и заселялись как русскими, так и украинцами, было чудом, в историческом смысле случайностью.

Корыстная, невежественная элита РСФСР не имела представлений о геополитической сущности России, сложившейся на протяжении веков. Не отдавала себе отчет, о чем писали российские мыслители начала ХХ века, что без того славянского, демографического ресурса, который заключен, как они тогда говорили, «в малоросской нации», Россия не удержит Сибирь. Из советской образованщины выросла иллюзия (она была характерна и для патриотов-суверенщиков, желающих создать Россию, где этнические русские будут составлять абсолютное большинство, и для демократов – борцов с «советской империей»), что «братский украинский народ», получив государственную независимость, будет обязательно выстраивать «дружественные» с Россией отношения. И здесь всегда, как помнится, приводились в пример отношения дружбы и сотрудничества между США и Канадой.

Впрочем, драматизм ситуации состоит в том, что и сейчас, спустя двадцать лет после распада СССР, жила и живет эта иллюзия о случайно «разделенном народе» (В. Путин). Живет вера, что главным препятствием на пути нового объединения России и Украины стали зловредные украинские националисты типа бывшего президента Украины В. Ющенко и, конечно же, «антирусская» Западная Украина. Отсюда и обманутые на сегодня надежды на якобы своего, прорусского В. Януковича и раздражение тем, что на самом деле приход к власти донбасской группировки во главе с Партией регионов не только не ускорил экономическую интеграцию России и Украины, а, напротив, стал для нее серьезным препятствием.

Поразительно, но никакие факты не могут заставить нынешнюю политическую элиту страны увидеть правду: для Украины, равно как и для республик Прибалтики и Закавказья, государственная независимость есть прежде всего независимость от России, а гарантом их независимости выступает в первую очередь Запад. Конечно, не в силу того, что там исповедуют особый пиетет и чувства дружбы к Украине и украинскому народу, а потому, что Запад в отличие от бывшей политической элиты бывшего РСФСР прекрасно понимает: Россия без Украины – все же не совсем Россия.

Мы до сих пор не хотим согласиться с тем, что альтернативный Б. Хмельницкому выбор прозападного развития – вектор и идеология И. Мазепы – всегда рассматривался в украинском национальном сознании как упущенная возможность. Стоило России, как в 1991 году, предоставить право на самоопределение Украине, она сразу же воспользовалась этим. Россия до сих пор не может понять, что превращение Украины из советской республики, тесно интегрированной в общее российское государство (в социалистическую Россию), в независимое национальное государство украинцев уже неизбежно ведет и к переоценке всей совместной русско-украинской истории.

Логика здесь простая. В рамках общего государства героями были те, кто ратным трудом укреплял русско-украинское единство. Но как только появляется национальное независимое государство, героями становятся те, кто не просто боролся за независимую Украину, а боролся прежде всего с Россией. Именно, исходя из этой логики, якобы прорусский президент Украины Л. Кучма, который без российской помощи никогда не выиграл бы в 1996 году борьбу за президентство у Л. Кравчука, пишет книгу «Почему Украина не Россия». В ней И. Мазепа представлен фигурой, равноценной в украинской истории Б. Хмельницкому, который будто бы «уравнивает его». Согласно Л. Кучме, только «духовно незрелый» человек может считать И. Мазепу «предателем».

Не следует предаваться особым иллюзиям и по поводу желания политической элиты нынешней Белоруссии как можно быстрее интегрироваться в Россию. Подобные настроения в Восточной Белоруссии были сильны в середине девяностых, когда речь шла всерьез о создании союзного государства, обеспечивающего политическое равенство белорусов и русских. Но после того как В. Путин в 2004 году предложил Белоруссии войти в РФ в качестве нескольких простых субъектов, сторонников интеграции в этой республике оказалось не более 10 %.

Что же касается лукашенковской элиты, то она дорожит суверенитетом не меньше, чем элита Украины, и соглашается на различного рода интеграционные проекты с Россией только в силу бедности и понимания того, что их лидер А. Лукашенко загнал себя и вместе с собой их в объятия России. Отношения России с Белоруссией – предмет особого разговора. Стоит напомнить, что белорусы, и даже белорусы Востока, на самом деле народ, не более братский русскому, чем украинцы, что и в их белорусском подсознании не выветрилось более чем полутысячелетнее развитие в рамках литовского, а затем польско-литовского государства, то есть в рамках европейского мира.

Инициатива РСФСР добиться суверенитета, настойчивое желание Б. Ельцина и его команды как можно быстрее вытолкнуть УССР из состава СССР, создав тем самым условия для выдворения М. Горбачева из Кремля, были не простой случайностью, а предательством по отношению к нашим российским предкам, которые на протяжении двух веков обустраивали то, что они называли югом России, Новороссией. Политическая элита УССР еще в начале 1991 года и мысли не допускала, что произойдет подобие чуда и Россия сама отдаст в ее руки Украину. При этом позабудет и о российском духе, и о происхождении Крыма, и о городе русской славы Севастополе. И о том, что Россия без южного побережья, без Новороссии, которая создавалась в рамках единого русского государства и которая потом вошла в состав УССР, на самом деле уже не Россия в точном смысле этого слова. Н. Бердяев еще в 1917 году утверждал, что Великороссия без Украины – это уже не Россия, а «Московское царство».

Что касается внешнеполитической мотивации независимой Украины, то постичь реальность нельзя, не познав историческую правду и не отказавшись от двух мифов. Во-первых, о том, что русские и украинцы – один и тот же случайно «разделенный народ», и, во-вторых, о том, что основной преградой на пути их интеграции была и остается Западная Украина. Дело как раз в том, что главное препятствие на пути новой интеграции России и Украины – это православная, центральная Украина, Украина Т. Шевченко, которая при всей бедности не откажется от шанса создать собственную национальную государственность. Не могу не обратить внимания и на то, что миф о русских и украинцах как одной «разделенной нации» и миф об идейном и политическом противостоянии Восточной и Западной Украины тесно связаны.

Правда же в том, что на президентских выборах 2004–2005 годов православная Украина так же рьяно отдавала предпочтение националисту В. Ющенко, своей украинской кровушке, как и униатская Украина. И в Кировоградской, и в Винницкой, и в Киевской областях В. Ющенко получил от 70 до 80 % голосов избирателей. Православная Украина отдавала себе отчет, что она голосует не просто за В. Ющенко, а против кандидата России, и делала это с явным энтузиазмом. «Разве не понимаете, – говорил мне директор школы, руководитель участковой избирательной комиссии на Украине во время второго тура президентских выборов в ноябре 2004 года, – что мы голосуем не за В. Ющенко, а за национальное достоинство украинцев».

Конечно, само по себе появление в Москве, в России руководителей, которые будут сознательно добиваться разрушения складывающегося столетиями русского мира, объединяющего всех восточных славян, и русских, и украинцев, и белорусов, – больше случайность, чем необходимость. Еще в 1989 году никто на Украине, даже самые ярые националисты, не предполагали, что всего через два года вековая мечта о «нэзалэжности» воплотится в жизнь, став каким-то чудом. Но как поразительно быстро свалившаяся с неба независимость Украины входила в сознание не только элиты, но и украиноязычного населения республики, как быстро, уже в начале нулевых, точка возврата в общее прошлое, в единое государство была пройдена.

Популярный среди российской политической элиты миф о русских и украинцах как о «разделенном народе» на самом деле – продукт поразительного невежества и незнания. С одной стороны, национальной истории, культуры, политических нравов Московии, которая пошла на объединение с украинским казачеством, а с другой – менталитета того восточнославянского племени, которое привел в Московское царство Б. Хмельницкий. Сегодня в России на украинском направлении встречаются политики, которые ничего не знают ни о реальной истории российско-украинских отношений, ни об особенностях менталитета, политической ориентации украинцев, называемых братским народом. Многие до сих пор полагают, что «украинскость» как самосознание, противопоставляющее себя «русскости», – всего лишь результат антирусского проекта, осуществляемого на протяжении столетий поляками. Отсюда и предложение перековать украинское национальное самосознание, создать новую прорусскую украинскую идентичность.

Чтобы преодолеть эти мифы, надо начинать с ликбеза, с восстановления правды о тех событиях и фактах украинской истории, которые игнорировались или замалчивались советской историографией. Конечно, в середине XIII века, а тем более во второй половине XII века никаких украинцев и русских не было. Характерные для последователей М. Грушевского попытки описать расправу войск А. Боголюбского в 1169 году над населением взятого им Киева как расправу великороссов над украинцами – откровенная националистическая пропаганда. В то время население и Киева, и Смоленска, и Новгород-Северска, и Суздаля говорило на одном и том же старославянском языке, исповедовало одну и ту же православную религию, жило одной и той же византийской культурой. Это было время кровавых, непрекращающихся междоусобиц русских городов.

Так что нельзя говорить о Киевской Руси как государстве в современном смысле слова. Никакими этническими соображениями не объяснить еще более кровавое событие, чем взятие Киева А. Боголюбским. Черниговский южнорусский князь расправился с южнорусским Киевом еще жестче. Речь идет об упоминающемся в летописях разгроме Киева в 1203 году объединенными смоленско-черниговскими войсками под предводительством князя Рюрика Ростиславовича. Летопись сообщает, что союзные с Черниговом половцы убивали монахов, священников и монахинь, забирая молодых монашек в свои лагеря. Не было в то время этнических различий между русскими и украинцами: одни и те же книги читались в Киеве и в Новгороде, одни и те же князья княжили то в «России», то на «Украине».

Правда, расправа А. Меншикова над защитниками резиденции И. Мазепы, над защитниками города Батурина, в результате которой, по некоторым источникам, было перебито 60 тыс. человек, включая и мирное население, уже была расправой великороссов над украинцами. Здесь действительно русское войско воевало против украинского казачества, которое под руководством И. Мазепы изменило русскому царю.

Но в том-то и дело, что в 1708 году, спустя почти полтысячелетия после упомянутых междоусобиц Киевской Руси, речь уже шла о двух различных восточнославянских народах, отличавшихся на тот момент языками и самосознанием, а самое главное – политической культурой. В. Вернадский, украинец по происхождению, в своей статье «Украинский вопрос и русская история» настаивает на том, что Россия в момент объединения относилась к украинскому казачеству как к «инородному политическому элементу», который лишился политического и культурного своеобразия лишь к началу XIX века. Россия как московское царство сформировалась в рамках восточной, монгольской деспотии, а украинская нация – в рамках литовско-польского, по природе своей европейского мира. В. Вернадский считал также, что поскольку у Украины были давние связи с Западной Европой, она была «проникнута духом демократизма».

Н. Трубецкой отмечал, что в момент объединения левобережной Украины с Московским царством украинская элита находилась на более высоком уровне цивилизационного развития, чем книжники Московии. Вот почему, как известно, «началом создания общерусской культуры послепетровского периода послужила духовная украинизация Великороссии… Общерусская культура преемственно связана только с западнорусской, украинской культурой допетровского периода, а не со старой великорусской культурой, традиция которой оборвалась в конце XVII века»[4].

Особенности и украинского менталитета, и политической культуры связаны именно с тем, что на протяжении нескольких веков бывшая Юго-Западная Русь жила и развивалась в рамках польского варианта западной культуры.

Надо также учитывать, что в 1654 году в политическую связь и близкое культурное общение с Московией вошла не вся Украина, а только часть ее, левый берег Днепра, так называемая Гетманщина, то есть позднейшие Полтавская и Черниговская губернии, рядом с которыми пребывали в связи с Москвой еще Слободская Украина – Харьковская губерния. Что касается правого берега Днепра, Киевщины, Волыни, Подолии, то ведь они оставались под властью Польши до самого упадка Речи Посполитой, до 1793 года[5]. Таким образом, украинец правобережной Украины более половины тысячелетия развивался вне Северо-Восточной Руси, вне народа, который в конце концов назовет себя русским.

Характерное для нынешних горе-специалистов по украинскому вопросу деление Украины на Восточную, «пророссийскую», и Западную, антироссийскую, некорректно, ибо не учитывает особый менталитет и особые настроения правобережной православной Украины. Ментально, как выясняется, правобережная Украина всегда была отделена от России, всегда ощущала отличие особой «украинскости» от «русскости». Сам факт, что именно в Киевской, Винницкой, Житомирской, Хмельницкой областях националист В. Ющенко на президентских выборах 2004–2005 гг. получил более 70 % голосов, свидетельствует, что правобережная Украина до сих пор ментально более отделена от России, чем Восточная. Судьбу В. Ющенко на президентских выборах в 2004–2005 годах решила не Западная, а правобережная Украина.

На самом деле, на что до сих пор не обращают внимания многие исследователи, чего не видел и Н. Трубецкой, украинская культура – вовсе не один из «вариантов» общерусской культуры, как принято считать. В XV, XVI и первой половине XVII века развитие Украины и Московии сильно отличалось, а во второй половине XVII века различие между их культурами было чрезвычайно глубоким. Русь северная, позже объединенная Москвою, осталась при своем византийском наследии. Культура Юго-Западной Руси, то есть Украины, сначала при галицко-волынских, потом при литовских князьях, а с XVII века через Польшу продолжала поддерживать общение с Западом, отражая у себя и Ренессанс, и Реформацию.

Все это объясняет, почему у украинцев всегда было особое национальное самосознание, дистанцированное от русского. Самое поразительное, что мечта о самостоятельности Украины, распространенная уже с начала XIX века, выражалась на русском языке. «Общерусский» писатель Н. Гоголь в минуту откровенности писал земляку М. Максимовичу: «Туда, туда, в наш Киев! Ведь он не их, он наш, он наш!».

Так что главный вывод предшествующих рассуждений в том, что глубинной основой украинского национального самосознания была не мова, не язык, а жажда самостийности, самостоятельности Украины от России. И родилась эта идея «нэзалэжности» от России не в Галиции, а именно в центральной, православной Украине. Совсем не случайно, как только в 1918 году возникла украинская «Держава», российские профессора украинского происхождения сразу же присягнули на верность своему национальному государству. Тогда же организатором Украинской академии наук стал член Петербургской академии наук В. Вернадский.

Существенным оказалось то, что украинское национальное самосознание, как оно сложилось уже в XIX веке, неразрывно связано с идеей, по словам Н. Гоголя, отделения своего, «нашего», украинского от «ихнего» русского, с идеей независимости от России. Это как раз и не учитывала советская власть, занимаясь в двадцатые годы насильственной украинизацией юго-восточной Украины. Тогда в соответствии со сталинским принципом «национальное по форме, социалистическое по содержанию» проводилась политика «коренизации кадров» (когда местная бюрократия должна быть национальной) и «украинизации». Именно применительно к Украине в начале двадцатых годов И. Сталин говорил: «Нельзя идти против истории. Хотя русский элемент все еще доминирует в украинских городах, ясно, что со временем они неизбежно украинизируются»[6]. Украинизация дошла до того, что в некоторых регионах Восточной Украины, в частности Донбасса, местные газеты на русском, исчезнувшие в начале двадцатых, появились лишь во время гитлеровской оккупации.

Украинская нация сформировалась в рамках литовско-польского мира, в рамках которого она прожила более 400 лет до Переяславской рады 1654 года, а русская нация уже сформировалась в рамках империи Чингисхана, под пятой ордынских ханов, где оказалась Северо-Восточная Русь после 1240 года. Другое дело, что Северо-Восточная Русь под властью монголов куда больше сохранила национальную, религиозную самобытность, чем Юго-Западная Русь в составе польско-литовского государства. Совсем не случайно уже в 1299 году центр русского православия из Киева перемещается во Владимир Суздальский, а затем в Москву (1322 год).

В то же время в Юго-Западной Руси господствующим языком становится польский, сильно повлиявший на формирование украинского и белорусского языка и, соответственно, на особенности менталитета и мировосприятия украинцев и белорусов. Не следует забывать, что Галиция, Западная Украина, уже в XIV веке стала польским воеводством и вообще на протяжении 700 лет, до 1940 года, никогда не была в составе России. Вот почему Галиция больше других княжеств Киевской Руси утратила исходные древнерусские корни. Надо учитывать, что в целом Украина пришла в Россию с Запада. И потому нет ничего неожиданного, что, выйдя из России, из СССР, Украина идет прежде всего на Запад.

Нет ничего неожиданного в том, что «оранжевая», антироссийская революция 2004 года проходила при непосредственном участии президента Польши А. Квасневского и экс-президента Л Валенсы. Прозападная ориентация для независимой Украины (именно потому, что она стала независимой прежде всего от России) будет всегда доминирующей. По этой причине прозападные настроения характерны не только для Западной, но и для Центральной Украины. Правда в том, что не общие исторические корни, а бедность заставляет руководителей Украины – от Л. Кравчука до В. Януковича – балансировать между Россией и Западом.

В 1654 году Переяславская казацкая рада, присягнувшая на верность царю Алексею Михайловичу, объединила не столько две части разделенного русского народа, сколько две восточнославянские нации. Впрочем, не следует забывать, что сама казацкая Рада рассматривала события в Переяславле не как исторический выбор украинского народа, на чем настаивала советская историческая наука, а как тактический ход. Вот почему всего через четыре года, в 1658 году, та же казацкая Рада во главе с новым гетманом И. Выговским предала русского царя, заключив мирный договор с Польшей, по которому Украина должна была получить автономный статус внутри Речи Посполитой.

Совсем не случайно украинское казачество качнулось спустя четыре года после Переяславской рады в сторону поляков. Истина, которую не признают до сих пор многие в России, в том, что для украинского казачества того времени ненавистные ляхи были в культурном и политическом отношении ближе, чем московиты. Понятно, что Д. Дорошенко как украинский националист в споре с русским патриотом Н. Трубецким делал акцент на том, что преимущество украинского заключалось в его отличии от великорусского. Но и сам Н. Трубецкой говорит о том же – о цивилизационном, культурном превосходстве Украины над Московией в XVII и XVIII веках. Украина превосходила Россию того времени прежде всего по уровню образования народных масс.

Действительно, Петру I приходилось силой заставлять юных московитов ехать в иноземные страны для обучения, а на Украине не только дети старшин, но и простых мещан и казаков давно уже совершенно добровольно устремились в чужие края для изучения науки. Геттинген, Бреславль, Кенигсберг, Галле, Лейпциг, Берлин, Киль, Страсбург, Париж, Лондон, Рим – вот где можно было встретить с конца XVII века украинскую молодежь в качестве студентов тамошних университетов, колледжей, академий и школ. До введения в 1770 году Екатериной II на Левобережной Украине крепостного права все эти цивилизационные преимущества сохранялись даже на территории гетманщины. На территории позднейших Черниговской, Полтавской, Харьковской губерний в 1748 году было зарегистрировано в местах расквартирования семи полков 866 народных школ (1 школа на 2500 душ). В это же время в самой Запорожской сечи имелась школа на 150 мальчиков.

Отсюда, от более высокого уровня народного образования, и поразительное различие в области правовых понятий и судебной практики. Жестокость пыток, характерная для Московии, а потом для России Петра I, холопское уничижение и равенство всех перед царем в бесправии, суровость, зависимость московских судов, крепостная зависимость вызывали отвращение на Украине того времени. Там часто народный гласный суд избегал налагать полагающиеся по литовскому статусу тяжелые наказания и ограничивался штрафом и церковным покаянием. В инструкции гетмана Д. Дорошенко послам для переговоров с поляками в 1670 году говорится об основании гимназии для украинской молодежи и также свободе печати.

Когда украинские казаки в 1654 году присягнули на верность царю Алексею Михайловичу, они пытались в соответствии с традициями казацких «умов», договоров получить равноценную присягу, равноценные обязательства от московского правительства, на что московский посол В. Бутурлин ответил категорическим отказом. Но именно потому, что переяславская присяга была односторонней, а вовсе не равным договором между царем и Радой, украинское казачество спустя четыре года начало искать согласия с поляками. Показательно, что в Гадечском трактате с Польшей 1658 года уже прописаны обязательства польской стороны перед украинским казачеством. Речь идет о неслыханном в Московской Руси: об открытии на Украине двух университетов, о введении свободы преподавания, свободы исследования, свободы печати, даже в области церковных дел.

Н. Трубецкой тем не менее признавал ту правду, что украинцы видят свою жизнь несколько другими глазами, чем великороссы. Так уж получилось, пишет он, что русские, ведя на протяжении веков борьбу с татаро-монголами за независимость и сохранение своего византийского первородства, сформировались прежде всего как государственническая нация. В украинской же национальной идентификации изначально нет того государственничества, которое характерно для русских. «Для украинцев, – утверждает историк, – государственность большого стиля была чем-то чужим и внешним, ибо она ассоциировалась для них с государством польским, от которого им приходилось обороняться. Развиваясь в постоянном отмежевании от давления государств, они, естественно, были склонны к известному государственному минимализму, граничащему с анархией»[7].

Действительно, теоретиками анархизма были русские – М. Бакунин, П. Кропоткин. Но создал на основе анархизма регулярную армию только украинец Махно, рекрутируя в нее именно украинских крестьян.

В отличие от украинцев великороссы как нация «выросли и развились в государственном строительстве, в сознании колоссальных возможностей и миссии государственного объединения, государственность большого стиля была для них национальным делом, национальной миссией, а потому естественным для них (русских. – А. Ц.) являлся известный этатизм, государственный механизм, по необходимости связанный с некоторой жестокостью в государственной власти»[8].

Очевидны несколько выводов. Во-первых, требовать от Украины невозможного, что противоречит исходной антирусской природе украинской национальной самоидентификации, – только во вред России. Требовать невозможного, например, интеграции Украины с Россией в рамках Евразийского союза, значит только подогревать прозападные эмоции ее нынешней элиты. Хорошо известно, что антиукраинская риторика бывшего мэра Москвы Ю. Лужкова и одновременно его попытки создавать различного рода «русские партии», вступающие в конфликт с руководством Украины, напротив, до сих пор только способствовали консолидации современной украинской нации, консолидации украиноговорящей Украины с западной.

Во-вторых, еще больше вреда приносят России ее доморощенные специалисты по Украине, которые открыто оскорбляют национальное достоинство украинского народа. К сожалению, в нулевые годы Кремль посылал работать на украинском направлении, как правило, откровенных украинофобов, что вело к осложнению и без того сложных отношений между Москвой и Киевом. Сейчас ситуация меняется в лучшую сторону, но подлинного понимания самой сложности выстраивания прагматичных отношений России с Украиной нет до сих пор. Не учитывая уроки прошлого, мы забыли, что российское донорство в украинскую экономику во время правления Л. Кучмы не подвинуло реальное сближение стран ни на один шаг.

В свое время Борис Ельцин со всей своей пламенной страстью желал победы украинских сепаратистов на референдуме 1 декабря 1991 года. Но когда ему говорили, что их победа обернется гибелью России, полным и окончательным распадом СССР, он, усмехаясь, отвечал: ничего, мол, страшного, помается Украина со своей независимостью и приползет к нам на коленях. Отзвуки этого «глубокого» понимания сущности украинской независимости, этого пренебрежительного отношения к независимой Украине как к чему-то изначально неполноценному я слышал в последние дни в телевизионных комментариях Александра Проханова, Михаила Леонтьева, Сергея Маркова накануне готовящегося подписания Януковичем договора об ассоциации Украины с Евросоюзом.

Скажу сразу: второй Майдан со всем своим вандализмом – это не только продукт «западенского» национализма и интервенциализма США и Европы, но и продукт очередного русского абсурда, который стал хозяином на нашем государственном телевидении с самого начала всей этой истории с подписанием Соглашения об ассоциации Украины с Евросоюзом. Нельзя же так: и говорить о братстве украинского и русского народов, и при этом с перекошенными от злобы лицами пугать своих «братьев» аннексией Крыма, различного рода проектами распада Украины. Неужели не было понятно, что Александр Проханов без провокаций жить не может, что он сделает все возможное и невозможное, чтобы возбудить ненависть украинцев к России?

Драма, историческая драма состоит в том, что на самом деле все, что происходит сегодня на Украине, находится в полном противоречии с прогнозом Бориса Ельцина. Украинцы действительно маются со своей свалившейся им с неба государственной независимостью. Но каждый очередной политический кризис на Украине не только не приближает ее к России, а, напротив, отдаляет. Надо отдавать себе отчет, что после того, что произошло на Майдане и во всей Украине в последние два месяца, уже нет абсолютно никаких шансов на какие-либо проекты интеграции «нэзалэжной» Украины с «суверенной Россией».

И здесь возникает вопрос: почему так происходит? Ведь на самом деле до сегодняшнего дня Украина сохраняла свою независимость и свою политическую устойчивость именно благодаря экономической помощи России. И было бы опрометчиво думать, что прогноз Ельцина не оправдался только из-за наследников Бандеры и из-за вероломного Запада, который вмешивается во внутренние дела Украины, хотя, действительно, никогда не проявлялся так откровенно политический цинизм США и Запада, как во время нынешнего кризиса на Украине. Но все дело в том, что и агрессия «западенцев», и вероломство Запада ложатся на благодатную для них психологию значительной части этнических украинцев.

К сожалению, сейчас, спустя двадцать два года после распада СССР, Украина со своей историей и со своим специфическим национальным сознанием, как недавно писал Леонид Млечин, остается «инкогнито» для политической элиты современной, «суверенной» России. Многие у нас до сих пор думают, что русские и украинцы – это две части одной и той же «разделенной» нации. Мы до сих пор не хотим видеть и знать, о чем писали русские мыслители в изгнании и о чем говорит опыт украинской независимости 1918–1920 годов: «нэзалэжность» для украинцев – это прежде всего независимость от России и страх снова быть поглощенными русским «братским» народом. Об этом, о том, что они не хотят снова стать «колонией России», говорили многие ораторы, представители украинской интеллигенции с трибуны как раз еще мирного Майдана.

Мы не хотим знать, что, начиная со времен Тараса Шевченко, «нэзалэжность» Украины связывали всегда с независимостью от России. И подобное восприятие независимости сидит в сознании у населения не только Западной Украины, но и Украины Центральной, православной, сидит в сознании всех тех, у кого украинская страшная «доля», страшная судьба ассоциируется прежде всего с муками крепостного права, муками сталинской коллективизации и искусственного голода 1932–1933 годов.

Но если негативное, болезненное отношение к Сталину у украинцев (и Центра, и Юга) было порождено тем, что они называют «голодомором», то антирусские настроения «западенцев», вообще вся бандеровщина порождены прежде всего сталинскими репрессиями 1940 года, в результате которых была уничтожена значительная часть элиты Западной Украины. Трагедия состоит в том, что на фоне чудовища Сталина население Западной Украины воспринимало в 1941 году чудовище Гитлера как освободителя. Об этом почему-то наши «специалисты по Украине» никогда вслух не говорят. Мы до сих пор не хотим принимать во внимание, что характерная для Виктора Ющенко трактовка искусственного голода 1932–1933 годов как «голодомора», как геноцида украинского народа родилась еще в советское время, и прежде всего в умах партийной, советской элиты Украины. Посмотрите опубликованные в последние годы дневники руководителей Компартии Украины – Андрея Гиренко и Александра Капто. Олесь Гончар, самый советский из советских писателей Украины, лауреат Сталинской премии, писал: «С какой сатанинской силой уничтожалась Украина… Сталинщина своими ужасами, государственным садизмом превзошла все. Геноцид истребил самые деятельные силы народа. За какие же грехи нам выпала такая доля?». У Олеся Гончара, как и у Тараса Шевченко, «доля» – это прежде всего украинская доля, это страшная доля, и связана она с общей для нас всех русской историей, историей первого и второго, сталинского, крепостного права.

И как только вы начнете всерьез относиться к тому, что лежит в основе украинского национального сознания, осознавать, что эту «страшную долю» украинцы связывают прежде всего с временами пребывания в российском государстве, то вы поймете, почему в их сознании так прочен миф о якобы спасительном европейском, антирусском векторе. По крайней мере, в сознании подавляющей части украинской элиты само понятие «независимая Украина» имеет смысл только тогда, когда их страна хотя бы символически, на словах движется от России в сторону Европы. Правда состоит в том, что за вторым Майданом, особенно сейчас, когда я пишу эту статью, стоит не столько желание интегрироваться в Европу, сколько страх перед возможными политическими последствиями вхождения Украины в Таможенный союз. В этих условиях было просто политическим безумием ставить, как это делал Сергей Глазьев (слава богу, на более высоком государственном уровне об этом речи нет), Украину перед выбором: или Таможенный союз, или европейская интеграция.

Так вот, главный мой вывод состоит в следующем. Состояние российско-украинских отношений зависит на самом деле не столько или, вернее, не только от количества денег, которые мы вливаем в украинскую экономику, но и от интенсивности страха утратить независимость и, самое главное, волю, свободу, в результате новой интеграции с Россией. Очевидно, – и надо учитывать это при выработке нашей политики в отношении Украины, – состояние и интенсивность такого страха во многом зависит от образа современной России, который складывается на сегодняшний день у украинцев. Одно дело – Россия девяностых, которая, как и украинцы, дружно осуждала преступления сталинской эпохи, и совсем другое дело – современная Россия, где даже иерархи РПЦ связывают русскость целиком и полностью с садизмом сталинской эпохи. И если идея суверенитета РСФСР тогда, в начале девяностых, физически убила русский мир, оставила Россию без юга, без значительной части Новороссии, то сегодня уже идея особой русской цивилизации отделяет нас от Украины надолго, а может быть, навсегда, морально, духовно.

По моему глубокому убеждению, и за идеологией суверенитета РСФСР, и за модным ныне в России учением об особой русской цивилизации стоит утрата современной русской политической элитой инстинкта самосохранения. Не могут украинцы и, конечно, прежде всего украинская национальная элита позитивно относиться к России, среди ценностей которой якобы – повторяю, якобы – нет ни ценности свободы, ни ценности благополучия, ни, самое главное, ценности человеческой жизни. Я ничего не придумал. Прочтите в «НГ-Политика» (21.01.14) статью руководителей Всемирного Русского Народного Собора протоиерея Всеволода Чаплина и Александра Рудакова «О Боге, человеке и цивилизации». Там прямо говорится, что ненавистные украинцам до сих пор колхозы являются «отражением христианского идеала», то есть освящены божественным промыслом. На мой взгляд, это не только духовное безумие, но и политическое. И после этого мы удивляемся, что многие украинцы так страшно боятся снова оказаться в составе России.

Я, упаси бог, не оправдываю вандализма «правого» сектора Майдана, не оправдываю явные преступления молодчиков военизированной «Свободы». Я просто хочу обратить внимание, что антирусские настроения в этой стране имеют не только историческую подоплеку, но и идеологическую, и связаны во многом с тем образом России, ложным образом, который мы сами сегодня себе выдумываем. Как можно было давать Александру Проханову комментировать российско-украинские отношения, Александру Проханову, который известен среднему и старшему поколению современной читающей Украины только тем, что он на протяжении всей своей жизни был певцом сталинского периода? Кто-то о чем-то думает у нас на государственном телевидении?! Как можно выпускать на экран «специалистов по Украине», у которых на лице всегда написано: «Я вру, я врал и буду врать»?

Основное противоречие, кричащее противоречие в нашей политике состоит в том, что, с одной стороны, мы предпринимаем серьезные усилия, чтобы хоть в какой-то степени сохранить, хотя бы духовно, остатки русского мира, который мы сами начали сознательно разрушать в 1991 году, а с другой стороны – создаем непреодолимые морально-психологические препятствия на пути духовного, культурного сближения разорванных частей когда-то целостного русского мира. Ну трудно украинцу, даже не радикалу, не националисту, позитивно воспринять мать-Россию, где всерьез, на высшем уровне обсуждается вопрос: «Имеет или не имеет право население России ставить памятник Сталину». Трудно этническому украинцу, живущему до сих пор поэзией Тараса Шевченко, памятью об ужасах голодомора 1932–1933 годов, позитивно воспринимать современную Россию, где не только убежденные марксисты-ленинцы, но и иерархи РПЦ настаивают на том, что сталинская послевоенная эпоха была «периодом возвращения России к самой себе». Означает ли это, что сталинская Россия, где, как до сих пор помнят украинцы, давали восемь лет за две пригоршни зерна, вынесенного с поля, должна для них стать моральным идеалом? Абсурд.

И, обратите внимание, еще несколько лет назад этого абсурда в русской государственной идеологии не было. К примеру, Владимир Путин в речи на Бутовском полигоне 30 сентября 2007 года оценивал не только сталинский, но и ленинский период советской истории точно так, как упомянутый выше Олесь Гончар. Он говорил о том, что на практике реализация «пустой на поверку идеи», коммунистической идеи, когда игнорировалась ценность человеческой жизни, ценности прав и свобод человека, была, по сути, геноцидом против всего русского народа. Путин говорил о том, что масштаб этой трагедии «колоссальный: сотни тысяч, миллионы человек погибли». До настоящего времени ни один государственный деятель в России не связывал русскость со сталинщиной. Напротив, к примеру, тот же Путин еще совсем недавно отделял русскость от советскости, настаивал на том, что «Катынь – это преступление тоталитарного режима». То есть совсем недавно Путин (я уже не говорю о Медведеве) косвенно подтверждал, что Сталин совершил преступление против человечности. А сегодня даже у Путина в речах появляется словосочетание «государство-цивилизация», «страна-цивилизация».

Правда, слава богу, пока нет оснований считать, что Путин не связывает нашу страну-цивилизацию со свободой, с правами и ценностями личности. И, самое главное, к счастью, нет оснований считать, что Путин, как и нынешние идеологи особой русской цивилизации, отрицает самоценность человеческой жизни, отказался от христианского «не убий». Нет оснований считать, что Путин сегодня вкладывает в понятие «русская цивилизация» такой же смысл и такие же ценности, какие вкладывает в него Святейший Патриарх Кирилл. Хотя надо осознавать, что если, не дай бог, Путин сделает уступку адептам идеологии особой русской цивилизации и свяжет, в соответствии с ней, русскость с советскостью, то негативные политические и моральные последствия будут велики. Если русскость и советскость, как утверждают идеологи особой русской цивилизации, – это тождественные понятия, то тогда русским надо нести ответственность и за Катынь, и за все преступления, которые были совершены создававшимися при нашей поддержке прокоммунистическими властями Восточной Европы. Но, видит бог, никто всерьез уже в России не станет воспринимать Путина, который вслед за нынешними идеологами особой русской цивилизации будет говорить, что русские являются русскими только до тех пор, пока они полуголодные и «живут на минимуме материальных благ». На мой взгляд, вообще неприлично обвинять, как это делают некоторые идеологи особой русской цивилизации, население России в потребительстве, обвинять в потребительстве нацию, которая почти сто лет, по крайней мере начиная с 1917 года, недоедала, голодала, десятилетиями мучилась от советского дефицита.

Повторяю, что попытки превратить модное ныне в России учение об особой русской цивилизации, согласно которому, цитирую дословно, «советский строй – это реализация цивилизационного проекта, рожденного Россией и лежащего в русле ее истории и культуры», в государственную идеологию, нанесут огромный вред нашей стране. Если в свое время идеология суверенитета РСФСР убила СССР как историческую Россию, то идеология якобы особой и якобы коллективистской русской цивилизации начисто убивает какую-либо возможность сохранить русский мир, и прежде всего – как православный мир. Нельзя не видеть то, о чем не принято говорить сейчас в России: благодаря второму Майдану не только униаты, но и независимая украинская православная церковь Филарета укрепили свои позиции, по крайней мере в Киеве. Нельзя не видеть, что чем больше мы здесь, в России, будем настаивать, что сталинская советская система была выражением духовной сути русской нации, тем благодатнее будет морально-психологическая почва для пропаганды русофобии на Украине.

Летают души российских добровольцев, погибших в Донбассе, над растрескавшимися от жары полями и продолжают мучить себя вопросами, на которые они не нашли ответа еще при жизни, накануне своей гибели. Останки их тел в цинковых гробах под номером 200 уже давно отправили семьям домой, а их неприкаянные души никак не могут расстаться с землей, по которой они ходили в последние часы своей жизни. И действительно, зачем эти русские мужики, как правило, из российской провинции, оказались здесь, во имя чего отдали свои жизни? Ведь нет никаких гарантий, что Бог им простит добровольное участие в братоубийственной войне, охоту за неопытными «укропами», которые так и не научились держать автомат в руках. На различного рода встречах ветеранов, которые в последнее время проходили в воинских частях, вернувшиеся живыми и невредимыми с Донбасса ополченцы рассказывают, что так называемая «антитеррористическая операция» на Востоке Украины очень напоминает нашу первую антитеррористическую операцию в Чечне в конце 1994-го – начале 1995 годов. Разница состоит только в том, что наши добровольцы, прошедшие через войны на Северном Кавказе, а некоторые даже через Афганистан, теперь оказались в роли своих бывших врагов – боевиков-чеченцев, а армия независимой Украины – в роли необученных солдат Грачева, пошедших 31 декабря 1994 года брать Грозный.

Де-факто гражданская война на Украине, спровоцированная прежде всего вторым Майданом, а более точно – отказом Януковича под давлением Москвы подписать в Вильнюсе в ноябре 2013 года подготовленный прежде всего по его инициативе договор об экономической ассоциации Украины с ЕС, уже давно превратилась в русско-украинскую войну. О десятках русских добровольцев, гибнущих на Востоке Украины, пишет не только либеральная «Новая газета», но и орган патриотического «Изборского клуба» газета «Завтра». Правда о цинковых гробах, пересекающих границу Украины в сторону Ростова, кочует уже по всей России. Наши пограничники, как рассказывают их родственники, уже морально устали от созерцания человеческой цены наших новых русских побед. Не всех вывозят в цинковых гробах, не всех забирают родственники. А потому для остальных – простая яма, наскоро засыпанная землей.

Руководитель русской общины Украины К. В. Шуров, участвовавший в ситуационном анализе, посвященном кризису на Украине, который проводил наш Институт экономики РАН 10 сентября, как бы отвечая на вопросы, терзающие души ушедших в мир иной в Донбассе добровольцев, сказал, что те (по его словам, 5–6 тысяч добровольцев из России), которые пришли воевать и умирать за русский Донбасс, являются героями, ибо они пришли на «фашистскую Украину» спасать «русский мир», «русскую идею», пришли доказать, что идея «нэзалэжной Украины» была изначально ложным и вредным «проектом». И, несмотря на то, что руководитель русской общины Украины обвинял нынешнее украинское правительство в том же, в чем его обвиняют разработчики нынешней политики России в отношении Украины, к примеру, Сергей Глазьев, в том, что якобы «украинские националисты… уже трансформировали украинское государство в фашистское государство со всеми признаками фашизма, известными науке», он все-таки был против ввода российских войск на Украину, а настаивал на том, что украинский проект умрет только тогда, когда его задушит собственными руками население Украины. А гражданин России, сотрудник Института экономики РАН, генерал в отставке Владимиров, напротив, настаивал, что украинскую проблему можно решить только военным путем, путем похода на Киев, а дальше на запад, на Львов, чтобы окончательно «задавить фашистскую гадину в ее логове». Обращает на себя внимание убеждение генерала Владимирова, что кризисы, подобные нынешнему украинскому, решаются только военным путем и только через кровь. И так считают многие в нынешней России.

Когда я слышу подобные речи, у меня складывается впечатление, что мутность сознания многих наших нынешних «спасителей русского мира» достигла полной, пугающей черноты. Их глаза светятся безумием, когда они в истерике призывают «идти на Киев», а потом до конца наступать на горло «западной гадине». В современной России миллионы людей полностью утратили инстинкт самосохранения.

И, честно говоря, чем больше я слушал рассуждения о противостоянии «русского мира» с «фашистской» идеей «украинской нэзалэжности», тем больше у меня крепло убеждение, что наши добровольцы в Донбассе погибают не за правое дело, а за так и не преодоленные советские мифы, за так и не преодоленную советскую образованщину. Наша политика в отношении Украины, на мой взгляд, от начала до конца – продукт лености ума, русского «авось» и нашего неумения совладать со своими эмоциями и непомерными амбициями. И слава богу, что в последнюю неделю в результате перемирия не выросло количество русских душ, обреченных вечно страдать в аду от наших болезненных русских амбиций.

Нечего обвинять нынешнюю Украину в том, что она изменила русскому миру и решила уходить в объятия «загнивающего Запада». Нэзалэжность как идея, как мечта спустя века создать наконец свое собственное национальное государство, всегда предполагала независимость прежде всего от России, всегда предполагала сознание того, что основная опасность для независимой Украины будет исходить от России. Руководители нынешней Украины не говорят о целях укрепления своей государственности ничего такого, чего не говорили бы на эту тему руководители независимой Украины 1918–1920 годов, тот же академик Вернадский, говорили в то время, когда еще не было фашизма как идеологии. Ни в чем так не проявляется страх перед правдой разработчиков нынешней политики в отношении Украины, того же С. Глазьева (я цитировал его статью «Сохранить русский мир», опубликованную в газете «Завтра», № 36, сентябрь 2014 года), как в попытках связать (уже после присоединения Крыма к России) откровенно антироссийскую политику руководителей нынешней Украины с фашистской идеологией. За всеми нашими нынешними разговорами о фашизме стоит агрессия нашего советского невежества во всем, что касается истории ХХ века. Между исходным фашизмом, фашизмом Муссолини как радикальным национализмом, и национал-социализмом существует качественная разница. В фашизме Муссолини, который был прежде всего консервативным ответом на большевизацию Италии (и в этом смысле фашизм был порожден ленинским Октябрем) не было человеконенавистнического расизма, болезненного антисемитизма, определяющего сущность национал-социализма Гитлера. Многие на Украине, как и на других оккупированных немцами территориях, сотрудничали с немцами не в силу своих идеологических убеждений, а просто из-за обид, рожденных сталинскими репрессиями. А в сознании нынешних необразованных россиян все смешалось в кучу, и для них любой украинец прозападной ориентации уже фашист. Бред. Но послекрымская Россия все больше и больше погружается в море абсурда.

Наши русские разговоры о фашизме нынешних руководителей Украины – от желания скрыть неприятные для честолюбия наших политиков факты, и прежде всего тот факт, что наша ставка на федерализацию Украины была ошибкой, что своей политикой, вместо раскола Украины, мы получили консолидацию подавляющей части населения Украины вокруг власти, которая, кстати, по нашему примеру пытается военным способом восстановить территориальную целостность страны. Киев со своим АТО точь-в-точь повторяет то, что мы делали во время трех войн с Чечней.

От страха перед неприятной для нашего самолюбия правдой – обида, злоба, желание всяческих бед украинцам, которые напоминают нам, что российская политическая элита как жила мифами, так и продолжает ими жить. Все напоминает басню Крылова о волке и ягненке. Мы корим украинцев за то, что они сегодня слабые, что они не в состоянии постоять сами за себя, не в состоянии сохранить территориальную целостность своего государства. А представьте себе, что бы произошло, если бы в марте 2014 года на всю украинскую армию нашелся хотя бы один батальон, который начал бы сопротивляться нашему новому «покорению Крыма». Ведь все было на волоске, но, слава Богу, пронесло.

Академику Сергею Глазьеву надо знать, что фашизм как национал-социализм все же был левой, антибуржуазной, антилиберальной идеологией, проповедовал вражду к буржуазному праву, буржуазным свободам. А особенность идеологии нынешних руководителей Украины как раз и состоит в том, что они исповедуют ценности демократии, свободы личности, чем и вызывают симпатии у лидеров современного Запада. Если уж говорить всерьез о природе нынешнего конфликта на Украине, который, несомненно, приобрел черты гражданской войны, то он носит на самом деле не этнический характер, не является тем более расовым конфликтом, а, напротив, сугубо мировоззренческим конфликтом. Наше телевидение, за исключением канала «Мир», не говорит правду, не говорит о том, что на якобы русском Донбассе почти две трети населения, то есть абсолютное большинство, составляют русскоговорящие этнические украинцы и что их отталкивает нынешний Киев прежде всего своим откровенным антисоветизмом, своими откровенно прозападными настроениями. Основу ополчения на Донбассе составляют не просто прорусские, а прежде всего просоветские люди, которым дороги памятники Ленину, – мужчины в возрасте от 30 аж до 70 лет. А добровольцами, пришедшими воевать за территориальную целостность Украины, являются прежде всего молодые люди от 20 до 30 лет, сформировавшиеся уже в условиях «нэзалэжной Украины» и аплодирующие тем, кто сносит памятники Ленину. На самом деле нынешняя Украина не столько этническое государство, сколько второе, последовательное антисоветское русское государство. Украинизация на самом деле дальше и больше невозможна. И командиры проукраинских батальонов, которые формировались на Востоке Украины, и их бойцы, как и ополченцы ДНР, говорят прежде всего на русском языке. Телевидение современной Украины на телеканале «1 + 1» рассказывает о военных преступлениях советской армии на территории современной Украины в годы Великой Отечественной войны. Для старшего поколения Донбасса, как и для старшего поколения современной России, для всех тех, кто пострадал от реформ девяностых, напротив, свято все то, что связано с СССР и советским строем.

Злоба, откровенная ненависть нашей политической элиты к современной, уже окончательно прозападной и проамериканской Украине идет во многом еще от того, что второй Майдан полностью и окончательно разрушил советский миф о русских и украинцах как о братских народах. Выяснилось, что братских народов быть не может, что если русские и украинцы не слились в одну нацию за триста с лишним лет, то они все же по психологии, ценностям разные народы.

Вся наша украинская политика на протяжении более двадцати лет, даже после первого Майдана, после прихода к власти Ющенко, кстати, впервые канонизировавшего Бандеру как национального героя (тогда в России никто не говорил, что к власти в Киеве пришли фашисты), строилась на мифе, на убеждении, что антирусской, стремящейся дистанцироваться от России, является лишь западная, униатская Украина, а вся остальная Украина, не только бывшая Новороссия, но и левобережная, центральная и даже правобережная Украина тяготеют к России, являются по природе прорусскими.

А тут выяснилось, что наше «принуждение» Януковича не подписывать договор об ассоциации с Евросоюзом, принуждение, подкрепленное угрозами Проханова на «России-24» вернуть себе в крайнем случае Крым, вызвало широкий протест прежде всего у киевской интеллигенции и украинской студенческой молодежи, выяснилось, что многие в Украине не хотят в объятия Таможенного союза, не хотят какой-либо интеграции с Россией, и прежде всего подавляющая часть уже новой украинской элиты. Благодаря второму Майдану выяснилось, что прозападный, а тем самым антирусский вектор развития Украины приобретает силу, что при подобных настроениях Украина рано или поздно придет в НАТО. И, самое главное, стало до боли зримо, благодаря репортажам «Дождя» с Майдана, что украинцы и русские – не «разделенные» случайно народы, о чем любил говорить Путин, а народы, стремящиеся после веков совместной жизни сами определять свою судьбу и, наконец, разойтись. И чем больше становилась очевидной глубинная, национальная, историческая природа антирусских настроений, тем больше наши СМИ стали нажимать на «фашистскую» природу идеи «нэзалэжности». Отсюда и стремление наших руководителей наказать Украину за измену «русскому миру», наказать за собственные русские, прежде всего советские иллюзии, русские просчеты. Украинцы оказались виновными в советском невежестве и советской образованщине российских политиков, в том, что новая Россия никогда не принимала во внимание глубинные истоки так называемой «мазеповщины», которую славил даже Кучма в своей книге «Почему Украина не Россия», не принимала во внимание фундаментальные различия между великорусской и малороссийской идентичностью, объективную, историческую природу украинской прозападной ориентации. Все же они, украинцы, четыреста лет жили и развивались в литовско-польском мире. Мы не принимали во внимание первый «развод» между украинцами и русскими в годы гражданской войны. Украинцы оказались ответственными за то, что наше посольство и наша ФСБ не обратили внимание на то, что политическая инициатива на Украине переходит к детям новой, уже независимой от России Украины, что на самом деле (о чем начали говорить украинские политологи уже добрых десять лет назад) точка невозврата бывшей УССР в общую Россию уже пройдена.

Историческая драма состоит в том, что русские люди решили умирать за возрождение русского мира тогда, когда он на самом деле уже окончательно умер. «Народный губернатор» Донецка Павел Губарев посылает ополченцев и добровольцев умирать за «возрождение настоящего русского мира во всей полноте и красе», мечтая совершить то, что на самом деле можно было совершить еще в 1991 году, но уже невозможно совершить после присоединения Крыма к России и братоубийственной войны на Востоке Украины, после того, как украинская нация окончательно сформировалась как антирусская нация, как нация, навсегда обиженная Россией, как нация, дети которой умирали от пуль ветеранов спецназа РФ.

Трагедия состоит в том, что граждане РФ, пришедшие действительно в силу своих убеждений, по зову своего сердца умирать за русскую идею, каждой своей победой, гибелью каждого убитого ими «укропа» убивают остатки надежды на возрождение русского мира и даже на мирное сосуществование когда-то действительно близких друг другу народов. А где гарантии, что не повторится 1991 год, что РФ не начнет распадаться и украинцы не начнут восстанавливать «историческую справедливость»? Ведь Севастополь – город не только русской, но и украинской славы, славы матроса Кошки.

Но наши политики, формирующие сейчас политику России в отношении Украины, и лидеры самопровозглашенных республик Востока Украины не принимают во внимание, что понятие «Россия» и понятие «русский мир», о чем напоминал Николай Бердяев еще в 1918 году, когда и «малороссийский сепаратизм», и «великорусский сепаратизм» начали разрывать на куски когда-то могущественную, единую и неделимую Россию, имеют смысл только применительно к союзу русских племен, союзу великороссов, малороссов и белорусов. Великороссия сама по себе, настаивал Николай Бердяев, не является Россией, а лишь ее бывшим ядром. Но после того как РФ сама, по собственной воле спровоцировала в 1991 году распад русского мира, вытолкнула из него и УССР, и БССР, и тем более после того, как Украина, и снова не без нашей помощи, ушла, спустя три с половиной века, в западный мир, русский мир в точном смысле этого слова умер. Трогательное единение, начиная с первого Майдана, польской и украинской политической элиты – наглядное подтверждение тому, что Украина возвращается туда, где она веками жила после гибели Киевской Руси.

На самом деле нынешняя РФ не имеет никаких прав учить другие русские народы, то есть украинцев и белорусов, как жить и с кем дружить, ибо она является не только продуктом распада СССР, но и инициатором распада русского мира. Сейчас все в России забыли, что политическая элита УССР, в отличие от политической элиты РСФСР, дольше всех, до 24 августа 1991 года боялась объявить о независимости своей республики. И только тогда, когда Ельцин 23 августа 1991 года объявил о юрисдикции РСФСР над союзной собственностью, находящейся на ее территории, депутаты украинской Рады осмелились и, по инициативе Олеся Гончара, внесли жовто-блакитное знамя в зал заседаний Рады. Так это было. Русский мир погиб в августе 1991 года, и прикончили его прежде всего те, кто называет себя сегодня русскими.

Ожесточенная критика Украины, откровенная ненависть и злоба нынешней российской политической элиты и части населения к Украине, на мой взгляд, имеет иррациональное происхождение и связана, как я пытался показать, со стремлением заморозить, забыть тот стыдный факт, что именно нынешние русские (до 1917 года они назывались великороссами) сами, собственными руками убили в 1991 году русский мир. Нынешние критики «украинских фашистов», как правило, в 1991 году были сторонниками Ельцина, сторонниками суверенитета РСФСР. Тогда, в 1991 году, их не интересовала ни судьба Севастополя и Крыма, ни судьба русского мира, они это признают и помнят, но оправдывают себя тем, что они тогда действовали «по пьяни».

Истерика по поводу «украинского фашистского государства», взрыв ненависти к тем, кого еще год назад они называли своими «братьями», идет не только от нежелания осознать свою личную ответственность не просто за ошибки, совершенные, как сейчас любят говорить бывшие поклонники Ельцина, «по пьяни», но и за поступки и решения, напоминающие о том, что русские как внизу, так и наверху лишены инстинкта самосохранения. И не важно, чем продиктованы эти акты саморазрушения – или жаждой халявы, куска помещичьей земли, как в 1917 году, или жаждой и халявы, и власти, как в 1991 году, или просто оскорбленным самолюбием, желанием отомстить обидчику, как это было весной и летом 2014 года. На мой лично взгляд, наша традиционная русская неразвитость инстинкта самосохранения как раз и проявилась в нашей установке всеми силами и всеми способами поддерживать федерализацию Украины, а на самом деле – ее распад.

Своими нынешними модными разговорами о «великом Октябре», о нашей особой русской цивилизации мы уходим от той правды о том, как писал тот же Николай Бердяев, что именно великороссы, русские оказались народом, который не просто пошел прежде всего за большевиками, а сам, своими собственными руками разрушил русский мир, посягнул на русские святыни, на русскую веру. «Такого отречения от собственной истории, – писал Николай Бердяев, – такой измены великим историческим заветам не было никогда и нигде. Это – самоубийство народа, отказ его от великого прошлого и великого будущего во имя корысти данного мгновения».

А сегодня истерика по поводу «украинского фашизма» идет от нежелания признать, что русские второй раз в ХХ веке, а именно в 1991 году, во имя очередной «корысти данного мгновения» снова отказались от «дела всей русской истории», от дела «собирания России с Ивана Калиты», чтобы не «кормить больше украинцев и белорусов, чтобы самим пользоваться богатствами Сибири». Мы не хотим признать и осознать, что нынешний уход Украины в западный мир был спровоцирован русским желанием во что бы то ни стало создать суверенную РСФСР, выйти из состава СССР, что на самом деле мы пожинаем горькие сейчас для нас плоды нашей привычки жить радостью мгновения.

И трагедия состоит в том, что нынешние попытки исправить и «ошибки Хрущева», и «ошибки Ельцина» работают уже не на укрепление остатков русского мира, укрепление уже московского мира, а на его окончательное разрушение. Ошибаются все те, кто сейчас говорит, что все же наши добровольцы погибают на Донбассе не напрасно, что, разрушая нынешнюю Украину, они тем самым жертвуют собой во имя безопасности своей страны, ибо чем более слабой и более раздрызганной уйдет Украина в НАТО, тем меньше угроз на наших границах. Но ведь на самом деле, если напрячь свои мозги и начать думать, то все происходит прямо противоположным образом. Чем будет слабее Украина, тем больше она будет зависеть от Запада, от США, и тем больше у НАТО оснований строить базы на слабой и «незащищенной от России Украине».

Националистическая истерика последних дней, реставрация оборонной психологии с ее поиском врагов, призывы идти на Киев и задушить украинских фашистов в их собственном логове идут уже от новых страхов, от нежелания увидеть, чем обернулась для новой России политика реванша, расширения русского мира последних месяцев. Благодаря нашей «мудрой» украинской политике прежде всего окончательно сформировалась новая украинская нация как антирусская нация. Раньше украинский национализм питался воспоминаниями о муках крепостного права, введенного в 1770 году Екатериной II на Украине, воспоминаниями о сталинском голодоморе 1932–1933 годов. Теперь уже новая украинская нация будет питать антирусские настроения обидой за «отнятый Крым», воспоминаниями о крови своих сыновей, погибших от рук прорусских сепаратистов и просто русских добровольцев. К счастью, сейчас антирусские настроения проявляются прежде всего как антипутинские настроения. Но еще несколько «побед русского оружия» на Востоке Украины, и антирусские настроения получат чисто этническое звучание. Я думаю, что все же поход на Киев, к которому призывают наши генералы-отставники, не состоится. Косвенная, а иногда и откровенная поддержка Украинской православной церкви Московского патриархата пророссийского сепаратизма уже обернулась переходом многих ее прихожан (прежде всего в правобережной Украине) в антироссийскую Украинскую автокефальную церковь Филарета. И это еще один пример того, как нынешняя наша борьба за «русский мир» оборачивается утратой духовного влияния России на нынешнюю даже православную Украину. Еще один пример, как русские сами убивают свой русский, на этот раз православный мир.

Каждая наша новая победа на пути «расширения русского мира», как и следовало ожидать, ведет к консолидации на антироссийской основе наших стратегических конкурентов. Благодаря нашим «победам» на Украине произошла консолидация США и Западной Европы на антирусской основе, появилась возможность морально оправдать свою прежнюю политику продвижения НАТО на Восток в глазах общественности Запада. США от прежней политики аккуратного «сдерживания России» перешли к откровенной политике разрушения экономического потенциала России, ее постепенной экономической деградации. Теперь, после присоединения Крыма к России, уже не надо доказывать руководителям бывших советских республик, что единственным гарантом их территориальной целостности является членство в НАТО. Своей украинской политикой мы явно ускорили вхождение Грузии в НАТО. Обращает на себя внимание, что участие Казахстана в Таможенном союзе не мешает Назарбаеву интенсифицировать в последние дни реальную интеграцию своей экономики в Европу. И т. д. и т. п. И самое опасное, что об очевидных негативных последствиях русских побед на Украине начинает говорить раздраженный ростом цен обычный русский человек. Как-то незаметно для нас начинают разрушаться социально-психологические основы с таким трудом достигнутой в «нулевые» стабильности.

Меня тревожат уже не отдельные факты, напоминающие о стратегических издержках нашей нынешней борьбы за «расширение русского мира», издержках нашего решения бросить вызов сложившемуся после 1991 года миропорядку, а утрата способности видеть, осознавать крайне опасные перемены в нашей русской жизни, грозящие основам нынешнего, все же благополучного бытия. Мало кого сейчас в России волнует тот факт, что в Донбассе во имя очередной мгновенной популистской корысти, ни за что ни про что погибают наши современники, ставшие жертвами нашей зубодробительной пропаганды ненависти к Украине и украинцам, что страдают уже тысячи матерей, отцов, жен, потерявших на Востоке Украины своих близких. Мы поразительно равнодушны к горю матерей украинских солдат, погибших из-за нашего желания во что бы то ни стало сделать как можно разрушительнее, болезненнее попытки Киева добиться того, чего мы добивались в Чечне, на Северном Кавказе, то есть восстановить территориальную целостность страны, которая им по счастливому случаю досталась от распада СССР. Наша нынешняя эйфория по поводу возвращения домой Крыма и побед ополченцев над украинской армией очень напоминает эйфорию России марта 1917 года по поводу свержения самодержавия. Мы, как и наши предки в 1917 году, не чувствуем, не понимаем, что может быть хуже, чем было раньше, что уютная, предсказуемая докрымская путинская Россия рушится на наших глазах, а ее будущее окутывает туман полной неопределенности. Но чтобы с нами ни произошло, никогда уже не найдут смысл и оправдание своей преждевременной смерти те, чьи душ все еще летают над степями опустошенного и разрушенного во имя «русской идеи» Востока Украины.

И все-таки я был прав. Россия в 2014 году предпочла редкие для нас радости достатка, нормальной человеческой жизни, все то, что рождало в нулевые веру в будущее страны, радостям нашего военного сословия, жаждущего исторического реванша, хотя бы маленьких побед на поле брани (см.: Александр Ципко. Идеалы скопцов живы. – НГ, 16 января 2015 года). Но смогу сразу сказать, что каждая новая победа на полях Донбасса увеличивает в России количество молодых людей, и прежде всего одаренных, желающих раз и навсегда расстаться со своей родиной.

Замаячившей на горизонте после Минских соглашений 13 февраля хотя бы частичной нормализации отношений с Западом, частичному смягчению санкций мы сознательно предпочли радость побед «бывших шахтеров и трактористов Донбасса» над «продавшимся американцам олигархом Порошенко». И уже сейчас, спустя несколько дней, видно, что за моральную победу ополченцев над Порошенко Россия заплатила немалую цену, прежде всего экономическую. В тот момент, когда ополченцы водружали флаг над завоеванным ими Дебальцево, международное рейтинговое агентство Moody’s обрушило рейтинг гособлигаций РФ с инвестиционного уровня до спекулятивного. Теперь это уже не бумаги, а мусор, и от него все будут как можно быстрее избавляться. Шансы на внешние источники развития России в будущем сокращаются, как шагреневая кожа. Все более дает о себе знать раздражение Запада тем, что Керри назвал «лицемерием» нашей дипломатии. К экономическим уронам, таким образом, добавляются политические. У лидеров Запада все меньше и меньше желания о чем-то договариваться с Россией. И это еще одно напоминание о том, что никакие самые разумные программы выхода России из кризиса ничего не дадут, если мы во главу угла нашей внешней политики будем ставить радость от побед «бывших шахтеров и трактористов». У нас внешняя политика существует сама по себе. И экономика – сама по себе. И наши до смерти робкие министры экономики никак не решатся вслух сказать, что так долго продолжаться не может. Сервильность посткрымской России ставит небывалые рекорды. Даже в советские времена чиновники меньше держались за свое кресло, чем сейчас.

Ситуация серьезная, ибо Путин при всем при этом остается для большинства населения национальным лидером и в своем осознанном или неосознанном (я этого не знаю) стремлении подчинить целиком и полностью судьбы России идее всяческого ослабления решившей уходить на Запад Украины. Судьба многомиллионной России с ее тысячелетней историей стала зависеть от строя души одного-единственного человека. Правда состоит и в том, что подавляющая часть населения действительно верит, что судьбы России решались в Дебальцево, что никакие «модисы» и новые санкции нам нипочем, что мы погибнем, если Новороссия не будет с нами. Я уже не говорю о том, что даже образованные люди – врачи, учителя – как мантру повторяют, что если бы Россия в марте 2014 года не присоединила Крым, то она бы обязательно погибла. И если ты начинаешь объяснять этим людям, что до присоединения Крыма, до последовавших санкций мы имели в десятки раз больше возможностей для экономического развития страны и, тем самым, для модернизации вооруженных сил, то на тебя смотрят как на сумасшедшего. Нет ничего опаснее в современной России, чем здравый смысл и навыки мышления бывших отличников. И это еще одно свидетельство того, что полная и окончательная победа военного мышления, победа «партии войны» ведет к утрате у нас инстинкта самосохранения, чувства реализма, способности думать. Мечта Геннадия Зюганова, о которой он много писал еще в середине девяностых, мечта о том, чтобы русские забыли о западной рациональности, перестали «жить умом» и стали жить по-русски, «жить сердцем», наконец-то реализовалась в посткрымской России. И русские действительно уникальный народ. Они готовы пожертвовать и здравым смыслом, и способностью мыслить во имя того, чтобы всласть прочувствовать поражение своего очередного врага.

На самом деле так называемые моральные победы «партии войны» сопровождаются не только утратой реализма и тем самым – инстинкта самосохранения, но и одновременно – элементарным озверением людей, утратой способности к состраданию, к жалости, и не только к тем, кого нам навязало в качестве врагов наше телевидение, но и к своим. Я имею в виду сострадание к тем, кто уже отдал свои жизни за радости тех, кто придумал план об отторжении Новороссии от Украины. Но нам абсолютно не жалко тех, кто будет завтра умирать в Украине, если, не дай бог, мы перейдем к «экстраординарным мерам» по защите русскоязычного населения в Восточной Украине. В том-то и дело, что злоба, агрессия к «пятой колонне», ко всем тем, кто сохранил в России здравый смысл и берется говорить обезумевшим людям правду, соседствует у нас одновременно с каким-то поразительным равнодушием, о чем я уже сказал, к тем, кого наши новые патриоты будут посылать воевать за свои идеалы.

Я только сейчас понял смысл слов Ивана Бунина «Мне истина дороже России». Главный конфликт современной России состоит в конфликте между теми, кто сохранил способность думать, и теми, кто восстал против здравого смысла. И что поразительно! Сама по себе способность к состраданию, способность ценить человеческую жизнь, сознавать, что на самом деле на крови ничего прочного построить нельзя, что человек не может быть средством, не возродилась у нас в России вслед за смертью русского коммунизма. Кстати, что, очевидно, не надо доказывать, сознание идеологов «партии войны» – чисто советское, марксистско-ленинское. Для этих людей очевидно, что «без крови ничего прочного построить нельзя», что «лес рубят – щепки летят». И опасность состоит в том, что в современной России вместе с победой религии войны возрождается коммунистическое мировоззрение, возрождается ленинское «нравственно все, что служит великим идеалам». Просто сейчас вместо идеала коммунизма «партия войны» ставит идеал возрожденной Новороссии. Все идеологи Изборского клуба, которые морально и идейно поддерживают войну в Восточной Украине до победного конца, или являются коммунистами, или симпатизируют «красному проекту». Мы как никогда не ценили человеческую жизнь саму по себе, ни свою, ни чужую, так и не ценим.

Обратите внимание. Как только религия войны победила Россию окончательно, не только авторы новой концепции советской истории, но и РПЦ на самом деле отказалась от морального подхода к истории, отказалась от осуждения преступлений против человечности, совершенных Лениным и Сталиным, советской властью в целом. И даже наш Святейший патриарх Кирилл, идя вслед за настроениями посткрымской России, только вскользь упомянул о крови революции 1917 года в своем выступлении в Думе 22 января сего года. А «справедливость», якобы привнесенная Октябрем в нашу историю, назвал одним из величайших завоеваний советской власти. В чем «справедливость»? В убиении сотен тысяч, миллионов людей только за то, что они были священниками, дворянами, офицерами, только за то, что они ходили в пенсне? А потом убиение крестьян за то, что без их голода и смерти нельзя было построить Днепрогэс?

Как мы видим, даже патриарх, глава РПЦ, имеющей тысячелетнюю историю, идет вслед за требованиями нашего «военного» времени и уходит от того, в чем, казалось бы, состоит назначение церкви, если она считает себя христианской. Уходит в своем анализе русской истории от осуждения изуверств, насилия, от заповеди Христа «не убий». Церковь на самом деле почти ничего или очень мало делает для пробуждения в наших все еще советских марксистско-ленинских душах сострадания к мукам и болям мучеников советской эпохи. Мало делает, на мой взгляд, для напоминания о самоценности данной человеку одной, неповторимой жизни. Более того, как видно из текста выступления Патриарха в Думе, он осуждает тех историков, которые уделяют слишком большое внимание пролитой во время революции крови.

И все это очень серьезно и очень характерно, практически неизбежно для посткоммунистической страны, подчинившей себя религии войны. По моему глубокому убеждению, никакое подлинное возрождение православия в России невозможно, если руководство РПЦ полностью и окончательно откажется от морального, христианского подхода к российской истории, откажется от попыток отделить в советской истории добро от зла.

Критика Патриархом, как он считает, излишнего увлечения разговорами о крови, пролитой революцией, является вызовом не только христианскому «не убий», но и всей великой русской литературе, великой русской религиозной философии начала ХХ века. Все, что было в русской культуре подлинно христианским, вошло в сокровищницу мировой культуры, было пронизано проповедью того, что человек не может быть средством, что не стоит счастье всего человечества слез одного замученного ребенка. В этом – великая русская культура, подлинно гуманистическая, подлинно христианская. И этим она облагораживала русские души, несла в себе свет веры в Бога, в человека. Но, отказываясь от моральной оценки истории, призывая забыть о крови революции, советской истории, мы тем самым отвергаем все самое ценное, что было создано нашей нацией. Не забывайте, что все эти подлинные гении русской культуры учили до самой смерти, что русская душа никогда не проснется, так и останется в советской мертвечине, пока не осознает изначально аморальную, античеловеческую и противоестественную сущность советского эксперимента.

В том-то и дело, что, когда в России так не хватает добра, так много жестокости, злобы, к сожалению, даже церковь мало напоминает о христианской любви к ближнему, о важности сострадания к болям человека. По какой-то непонятной причине каждая новая идеологическая инициатива руководства РПЦ в последние два года не просто отделяет нас от Запада, но и отделяет от всего того, что порождено христианским учением об исходной, равной моральной ценности каждого человека. Каждая ее новая идеологическая инициатива противопоставляет Россию идеалам свободы, ценности человеческой личности, ценности человеческой жизни, гуманизму в целом. Я имею в виду прежде всего проповедуемое Патриархом в его публичных выступлениях учение об особой русской коллективистской цивилизации, якобы имеющей моральное превосходство над западной. Ведь еще до революции многие русские мыслители доказали, что на самом деле учение об особой русской коммунистической цивилизации является вызовом христианству, вызовом учению об исходном моральном равенстве людей и наций, вызовом учению Христа, что для него нет ни эллина, ни иудея. Учение об особой русской цивилизации на самом деле было рецидивом древнеиудейской идеи богоизбранности своего народа. Даже характерный для славянофильства русский мессианизм, сама вера в то, что русская идея в чистом ее виде есть идея осуществления правды, братства людей и народов, – в последние годы ее разделял даже Николай Бердяев, – с точки зрения большинства русских философов противоречит сути христианства. Владимир Соловьев в этой связи писал, что национальная идея состоит не в том, что народ думает о себе во времени, а в том, что думает о нем бог в вечности. Философ Е. Н. Трубецкой, критикуя мессианские идеи Николая Бердяева, обращаясь к новозаветным текстам, напоминал ему слова апостола Павла о том, что человечество – как дерево, у которого корнем является христианство, а отдельные народности – лишь ветви: если корень свят, то и ветви питаются его соком, и ни одна из них не может превозноситься, если корень свят. Для Е. Н. Трубецкого, что должны учитывать поборники идеи особой соборной русской цивилизации, было очевидно, что «с точки зрения этого органического понимания взаимных отношений мессианского и народного ясно обнаруживается логика всяческого национального мессианизма. А смягченный мессианизм, утверждающий особую близость русского Христа, превращается в явно фантастическое суждение, будто на всенародном дереве жизни ветвь нам ближе корня»[11]. Но мы почему-то до сих пор, вопреки своим собственным традициям, настойчиво внедряем в сознание уже новых русских эту изначально антихристианскую и антигуманистическую идею особой русской цивилизации.

Но совсем поражает и даже шокирует, по крайней мере меня, учение одного из ведущих иерархов РПЦ, Всеволода Чаплина, учение о том, что именно при позднем, послевоенном Сталине страна стала на подлинно «русский путь». В чем тогда русскость? В муках сотен тысяч матерей, которые были отправлены в ГУЛАГ только за то, что они вынесли с поля своим голодным детям несколько жменей зерна? Непонятно, как можно иерарху РПЦ славить личность руководителя России, с именем которого связаны муки и страдания миллионов людей? Если, конечно, исходить из того, что радость избранных на небе пропорциональна их мукам на земле, то Сталин действительно очень много сделал для радости загробной жизни. Но тогда по этой логике надо рядом со Сталиным ставить Гитлера, ведь его преступления, в том числе трагедия Холокоста, тоже создали моря человеческих страданий. Призывы поклоняться Сталину – абсурд со всех сторон, не говоря о том, что они аморальны, что они вообще ставят крест на попытках морального выздоровления посткоммунистической России.

И, я думаю, совсем не случайно нынешним победам религии войны, по природе своей несовместимой с вопросом о жертвах и, самое главное, религии, отвергающей с порога саму возможность сострадания к жертвам «великих побед», предшествовала наша массовая, идущая в последние годы и сверху и снизу реабилитация Сталина как руководителя страны. Вслед за реабилитацией Сталина мы начали мыслить в категориях военного времени, настойчиво отделяя врагов от друзей, стимулируя характерные для войны настроения агрессии и ненависти. Тут все логично. Если у нового человека нет никакого сострадания к жертвам сталинских репрессий, репрессий прошлого, то у него и не появится сострадания к тем, кто сегодня умирает во имя воодушевляющих нас моральных побед на Донбассе. Сострадания нет, а какой-то изуверской жестокости все больше и больше. И она дает о себе знать не только у поклонников «красного проекта», но и у нового поколения, которое не имеет опыта жизни в условиях советских ограничений и запретов. Советскую идеологию они не знают и знать не хотят, а вот ленинское «Цель оправдывает средства, нравственно все, что служит великим идеалам» у них есть. И самое главное – у нового поколения, выросшего уже в условиях якобы демократии, так и не появилось понимание самоценности человеческой жизни. Вернее, свою жизнь они очень ценят, а смерть других у них, как правило, не вызывает никаких чувств. Книги, прославляющие «мудрость» Сталина, раскупает прежде всего молодая интеллигенция.

На мой взгляд, откровенно игнорируют уникальную сложность и драматизм нынешнего момента русской истории и те авторы, кто сводит нынешний всплеск агрессии, злобы, нынешнюю жажду крови к непреодоленному так называемому «имперскому синдрому». Факты не соответствуют этим представлениям. Совсем недавно, чуть более двадцати лет назад, те же люди, которые радуются, что Крым наш, что жители Донбасса хотят вернуться в Россию, не только мечтали, но и делали все возможное и невозможное, чтобы «советская империя распалась», чтобы эти «братья-украинцы», которые им надоели, шли себе восвояси. Никакой не только «имперскости», но даже «русскости» не проявляли миллионы сторонников «суверенитета РСФСР». Тогда им была абсолютна безразлична судьба 25 миллионов русскоязычного населения, оставшегося за границами РСФСР, в том числе и судьба крымчан. Но сегодня эти же люди не могут простить Украине, что она не сделала русский язык государственным и что она избрала так называемый западный вектор развития[12].

Мне думается все же, что причины произошедшего в 2014 году морального кризиса глубже. Наверное, больше правы те авторы, которые обращают внимание на то, что, в силу того что русские не знают середины, они рано или поздно переходят из одной крайности в другую. Начавшуюся еще в шестидесятые годы прошлого века эпоху морального отторжения интеллигенции от так называемых преступлений Сталина, начавшуюся эпоху совести и сострадания сегодня сменяет эпоха традиционного русского зверя, жаждущего насилия и крови. В советское время даже в рамках советской идеологии происходила гуманизация и тем самым христианизация мыслей и чувств простого человека. Правда о сталинских репрессиях вызвала у многих чувство сострадания к бедам узников ГУЛАГа. А по логике перехода от одной крайности к другой, когда коммунизм умер и, казалось бы, о чем я уже говорил, должно было бы возвращаться христианское отношение к страданиям и мукам наших соотечественников, напротив, многими нашими душами начал овладевать холод, началась романтизация насилия «во имя идеалов», романтизация красоты революции. И я думаю, это связано с тем, что нам не удалось использовать благо полученных свобод, не удалось использовать правду о прошлом для того, чтобы очеловечить нашу жизнь, очеловечить наши мысли, внедрить в наше сознание самоценность человеческой жизни.

По непонятной причине, о чем я уже сказал, РПЦ так и не включилась активно в процесс декоммунизации русских душ. Не поставила себе цель осудить жестокость и злость, которые стояли за ужасами революции и «революционного преобразования человека». И вот отсюда, на мой взгляд, от явных неудач в деле облагораживания и гуманизации посткоммунистического человека, появилась жажда простых побед. Сначала – побед в спорте, на Олимпиаде, а потом побед более серьезных, геополитических. И все это для того, чтобы забыться, уйти от уймы проблем, которые, как оказалось, мы не способны решить. Военные победы на Украине, сначала бескровные, а потом кровавые, нужны были нам для того, чтобы забыться, уйти от неприятных мыслей, от наших поражений на пути преодоления нашей цивилизационной отсталости, забыть о крахе наших надежд начала девяностых о создании полноценной демократии, гражданского общества, забыть об опасной сверхцентрализации, когда власть над страной оказалась в руках одного человека, забыть о созданном и либералами, и патриотами всевластии одного человека, забыть о нашем бессилии в борьбе с коррупцией, бессилии в борьбе с преступностью, забыть о наших неудачах в деле модернизации России. И, действительно, произошло то, о чем так много пишут сейчас: интерес к победам бывших «шахтеров и трактористов», интерес к событиям на Украине полностью вытеснил не только с экранов телевидения, но и из нашего сознания мысли о том, от чего действительно зависит сохранение России, ее будущее, если у нынешней России есть будущее.

Но за потребление наркотика «Крым наш» мы платим не только материальную, но и большую моральную, духовную цену. Посткрымская Россия деградирует прежде всего в моральном, духовном отношении. Злобы и ненависти, агрессии и одновременно растерянности, неверия в будущее стало куда больше, чем в девяностые, я уже не говорю о, как теперь представляется, благополучных в духовном отношении восьмидесятых. И направлена эта злоба прежде всего на так называемую «пятую колонну», на тех, кто вопреки всему сохранил способность думать, сохранил совесть, кто отчаянно борется с наркотиком военного положения. Обращает на себя внимание, что даже радикальные либералы, которые еще несколько лет назад жаждали очередного русского бунта, сегодня куда более серьезно относятся к угрозам и рискам России, чем их противники – наши патриоты.

И трудность нынешней ситуации состоит в том, что патриотизм эпохи военного времени мешает нам понять, почему совесть и разум так быстро сдают свои позиции злобе и жестокости, мешают начать серьезный разговор о традиционных достоинствах и недостатках русской души. Вообще, если следовать советам госпожи Яровой и всех тех, кто исповедует ее охранительский патриотизм, то пора запретить вообще всю русскую литературу, начиная от Пушкина и заканчивая Буниным и Горьким, ибо все они осуждали, разоблачали нашу традиционную русскую жестокость. Опасен и Некрасов со своими «До сумерек», где он описывает, как обезумевший погонщик «бьет поленом, жестокой рукой человека» по глазам свою чуть живую, обессилевшую лошадь. О Достоевском, как и в советское время, тогда тоже надо забыть, забыть не только «Бесов», но и «Братьев Карамазовых», где он упомянул об этой несчастной лошади из стихотворения Некрасова и рассказал, как секут в России не только лошадей, но секут до смерти людей и даже своих детей. И вот, писал Федор Достоевский, «интеллигентный, образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет розгами. Папенька рад, что прутья с сучками, „Садче будет“, – говорит он. И вот начинает сажать родную дочь… Секут минуту, наконец, пять минут, секут десять минут. Дальше – больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается».

Не было никакого народа-богоносца. Великая революция «справедливости», которую сегодня славит даже нынешнее руководство РПЦ, полностью и окончательно развенчала миф о богоизбранности русского народа. Наш русский Ницше Константин Леонтьев, учивший, что жалость и сострадание к болям и мукам ближних даже нам во вред, ибо приносит в наши души «гнилую западную гуманность», тем не менее не строил особых иллюзий по поводу добродетелей реального русского человека. Он говорил своим близким, а это были далекие восьмидесятые XIX столетия, что не за горами «грядущий шквал беспощадного всероссийского разрушения» и русской «бессмысленной жестокости», и добавлял всякий раз: «Поднял бы я тогда из могилы Федора Михайловича и заставил посмотреть на народ-богоносец».

Я напоминаю о том, о чем сотни раз писали русские мыслители, примером тому «Вехи», «Из глубины». Образцов благочестия и христианского подвижничества в России было всегда много. Этим святым люди поклонялись, но мало кто в жизни сам, в своих поступках следовал их примеру. Никогда мораль в России не была выше, чем у других европейских народов – католиков, протестантов. На этом настаивали все представители русской религиозной философии начала ХХ века. И это связано с тем, что религия Христова была для нас, русских, прежде всего укладом жизни, привычкой, обычаем, и меньше всего – работой души, соприкосновением с Богом через совесть, покаяние в грехах. И не важно сегодня, откуда эта традиционная холодность русской души. Георгий Федотов в своих «Письмах о русской культуре» называл эту холодность «китайской». «Чаще всего русский человек, – писал он, кстати, с болью, с сожалением, – …удивляет нас каким-то восточным равнодушием к ближнему, его страданиям, его судьбе… Есть что-то китайское в том спокойствии, с каким русский крестьянин относится к своей или чужой смерти».

Я вспомнил об этих словах Георгия Федотова, ибо, действительно, сегодня многие у нас в России, о чем я уже говорил, поразительно спокойно, с каким-то равнодушием относятся к смерти наших соотечественников, которые погибают на Донбассе. Ведь многих из них, как известно из прессы, закапывают в землю, не дожидаясь цинковых гробов из Ростова. Никто у нас всерьез, тем более в Думе, в Общественной палате, не поднимает вопрос о русских жертвах войны на Донбассе, о том, насколько оправданы эти жертвы. Более того, у нас даже деятели культуры, к примеру, мой вечный оппонент на передаче Владимира Соловьева Карен Шахназаров, настаивает на том, что надо покончить с уходящей в прошлое слезливостью и слабостью души. Ему не жалко не только тех, кто погибает во имя его мечты о свободной от Украины Новороссии, но и наших современников, русских людей, которые начали страдать от санкций. Карен Шахназаров осуждает нынешних русских за то, что они в прошлом, в нулевые, в годы достатка, «как мухи, долго лизали чужой мед», и советует им затягивать пояса и жить во имя национального достоинства, как всегда, на минимуме материальных благ. Никто у нас всерьез не говорит о человеческой цене реализации «проекта Новороссия», о том, как сложится жизнь у тех, кто и без всяких санкций испытывал нужду и по европейским меркам жил на минимуме материальных благ. А действительность кричит, бьет в глаза: даже в тучной и сытой Москве растет количество старух, настоящих нищих, кто как-то растерянно, с чувством стыда просит им помочь[13].

И я думаю, что нам на самом деле, как говорил Георгий Федотов, не было жалко своих, ибо никогда не было и, наверное, нет русской нации в точном, европейском смысле этого слова. Еще Деникин говорил, что большевики никогда бы не победили в России, если бы русские были нацией, а не собранием ненавидящих друг друга классов. Не может быть жалости к своим, если нет того, что, кстати, лежало в основе идеи европейской нации, а именно сознания того, что человек, который рядом со мной, имеет такую же ценность, как я, имеет право на свою собственную единственную жизнь, право быть самим собой, на тебя не похожим. Миллионы русских, возненавидевших за несколько месяцев своих бывших «братьев» и радующихся гибели как можно большего числа воинов-неумех, «укропов», никак не хотят допустить мысли, что они, украинцы, бывшие «братья» – не меньше люди, чем мы, русские, что они имеют право, как мы, распоряжаться своей судьбой и выбирать, кто является для них близким, а кто – дальним.

Не может быть на самом деле никакого подлинного патриотизма, любви к родине, если у тебя нет в душе любви к своим соплеменникам, другим гражданам своей страны, внутренней причастности к тому, чем они живут, что их заботит. И, наверное, этот уникальный для человечества опыт массового поклонения к величайшему в истории Европы изуверу, садисту Сталину характерен именно для значительной части русского населения. У нас миллионы людей до сих пор любят Сталина прежде всего потому, что он немерено убивал прежде всего своих, убивал русских. Подобное по определению невозможно ни у одного из христианских народов. К примеру, у поляков уйма слабостей, причуд, они об этом говорят сами, но в критические минуты – я это наблюдал и слышал сам осенью и зимой 1980–1981 годов – они, боясь крови, повторяют: «Поляк в поляка не стреляет». Но мы – особая нация. Наш НКВД проявлял куда больше жестокости к своим, русским, чем гестаповцы даже к чужим.

Зачем я обо всем этом говорю? Только для того, чтобы обратить внимание на неизбежные негативные последствия нашего нынешнего увлечения «религией войны». «Религия войны», овладевшая нашими умами после присоединения Крыма, по всем линиям вытесняет из нашей души и без того слабое у нас в России христианство. «Религия войны» снова делает нас язычниками, поклоняющимися, кстати, чужому, балтскому богу Перуну, который ждал обязательно человеческих жертвоприношений. Вместе с «религией войны» мы, примером чему названное мной выступление Патриарха в Думе, вольно или невольно начинаем реабилитацию изуверств нашей революции. Каждая новая победа «религии войны» на самом деле отделяет нас от христианства. Наш нынешний лозунг «Россия – не Запад» – на самом деле лозунг «партии войны», это свидетельство моральной капитуляции современной России. Не надо иметь особое гуманитарное образование, чтобы понимать, что, объявляя войну Западу, мы объявляем войну христианству, лежащему в основе европейской западной культуры. Впрочем, на что я уже обращал внимание, тем самым мы объявляем войну великой русской гуманистической культуре. Настаивая на том, что для морали нет места в истории, что нет необходимости моральной оценки и советских лидеров, мы посягнули на различия между добром и злом, отменили понятие «преступление». Это уже отход не только к Марксу, а еще к Леонтьеву как предшественнику Ницше. Подменив ценность свободы ценностью справедливости, как это делает наш Патриарх, мы посягнули на основу христианства, на право на творчество духа, на свободу выбора. Здесь, вслед за «великим инквизитором», мы посягнули на «свободу веры людей». Достоевский был прав, без свободы веры людей нет ни христианства, ни человека. И даже объявив войну буржуазной демократии, откровенно защищая традиции русского всевластия и покорности власти, мы снова тем самым посягнули на христианство, ибо, по мнению творцов идеи демократии, именно потому, что человек принадлежит Богу, он не имеет права отдавать целиком власть над собой другому человеку, такому же смертному, как он, не имеет права «навсегда себя подарить другому» и т. д. и т. п. Перечень наших гуманитарных утрат из-за нашего вздорного желания не быть европейцами очень велик. И, к несчастью, ненависть к Западу, а тем самым – к христианству, а тем самым – к основам нашей русской культуры, растет с каждым днем.

И последнее. Теперь уже многие, очень многие – и образованные, и не очень образованные – все время мучают меня вопросом: «А чем кончится для нас, для России вся эта история с Украиной?». И я отвечаю: если у нас окончательно победит «партия войны», партия, жаждущая новых побед «бывших шахтеров и трактористов», то нас неизбежно ждет разруха и прозябание. Медведю не нужно вырывать зубы, чтобы он превратился в шкуру, висящую над диваном. Его можно просто уморить голодом, оставив для красоты все его зубы. К сожалению, и с этим не считаются идеологи «партии войны», у Запада, которому мы объявили войну, есть все возможности, чтобы ускорить уже начавшуюся экономическую деградацию России. А рост нищеты и безработицы приведет не к взрыву духовности, как убеждают нас, к примеру, идеологи Изборского клуба, а только к углубляющейся моральной деградации, углубляющейся апатии, к росту и без того большой жестокости, ненависти друг к другу. Те, кто, как «политологи» посткрымской России, призывают русских пройти в национальном масштабе через испытания, через которые прошли жители блокадного Ленинграда, забыли или не хотят знать, что ленинградская блокада – это не только образец мужества и жертвенности во имя победы, но и дичайший аморализм, каннибализм, охота за детьми, убийство близких во имя своего спасения. Полное и окончательное забвение истины и правды, совести, здравого смысла во имя новых побед «партии войны» неизбежно приведет к гибели России. Это уже начинают осознавать те, у кого есть голова на плечах. И этого ни в коем случае нельзя допустить. В этом состоит моральный и гражданский долг каждого, кому дорога судьба России.

На контрасте настроений середины восьмидесятых годов ХХ века – времен начала перестройки – и нынешних становятся зримыми, очевидными перемены, произошедшие в нашем национальном сознании за последние тридцать лет. И прежде всего разительные перемены, спровоцированные в душе русского человека исправлением «исторических ошибок Хрущева». Только несколько примеров. Три года назад только 25 % опрошенных считали жертвы сталинских репрессий оправданными, а сегодня – уже 45 %. Сострадание к жертвам сталинских репрессий в России всего за год уменьшилось почти в два раза. Запрос на правду середины восьмидесятых сменил запрос на сталиниану. Вместо развития традиций русского гуманизма, традиций сострадания к униженным и оскорбленным – отношение к людям как к песку, из которого строилась великая социалистическая держава.

Во время перестройки некоторые деятели культуры – Ольга Чаковская, Алесь Адамович, Натан Эйдельман – призывали Горбачева провести «в какой-то форме свой Нюрнберг», хотя бы составить список всех преступлений сталинской эпохи, список всех миллионных жертв того времени. Сегодня за подобные инициативы могут на вполне законном основании посадить в тюрьму или, в лучшем случае, обвинить в «очернительстве советской истории» и «отождествлении большевизма с нацизмом». И, естественно, чем больше людей у нас в России положительно оценивают саму личность вождя, тем больше у нас врагов Горбачева, которые не могут простить ему десталинизацию страны, разрушение «скреп» сталинской системы. И потому неудивительно, что у нас сегодня самыми востребованными, в том числе и у молодежи, являются авторы книг, прославляющих Сталина как личность, и прежде всего публицист, якобы историк Николай Стариков. Среди нынешних разоблачителей «предательства» Горбачева он – одна из самых их заглавных фигур. Массовка на телевизионных шоу, посвященных тридцатилетию перестройки, всегда встречает его обвинения в адрес Горбачева в предательстве бурными аплодисментами. И этот факт свидетельствует о том, что его, Николая Старикова, трактовка перестройки Горбачева как заговора, как «успешной операции по ликвидации СССР», востребована снизу. Массовка аплодирует и требованию Николая Старикова убрать из нашей Конституции «заимствованные» Горбачевым на Западе «чужеродные» нам ценности, ее 2-ю статью, утверждающую, что «человек, его права и свободы являются высшей ценностью».

И этот факт действительно свидетельствует, на мой взгляд, о негативных переменах в ценностной ориентации нынешней России по сравнению с временами демократических перемен конца восьмидесятых – начала девяностых. Конечно же, Горбачев со своей политикой гласности, со своим стремлением соединить реальный социализм с демократией, со свободой, был стихийный западник. Подчеркиваю, стихийный. А сегодня у нас в России, и в верхах, даже на уровне руководства РПЦ, и, самое главное, внизу, доминирует совсем другая философия русской истории. Сегодня мы, вслед за нашим Министерством культуры, утверждаем, что «Россия не Запад», что мы должны вернуться на свой «особый русский путь».

И это еще один, уже философский повод не любить Горбачева и обвинять его в предательстве. И никто из его нынешних критиков – ни упомянутый выше Николай Стариков, ни Геннадий Зюганов, ни Владимир Жириновский, ни ушедшие в политическое небытие Александр Руцкой и Сергей Бабурин, – на самом деле не учитывают или забыли, что ценности и идеалы перестройки были «заимствованы» не на Западе, а из доклада Хрущева «О культе личности Сталина» на ХХ съезде КПСС, были заимствованы из далекого февраля 1956 года.

Любой человек, имеющий маломальское представление об истории СССР, истории КПСС, знает, что идеологема, духовный корень перестройки, стремление к полной и окончательной десталинизации страны, все то, что легло в основу горбачевской политики гласности, родились не в стенах ЦРУ, как сегодня считают многие, а является инерцией ХХ съезда КПСС, хрущевской оттепели. Дети хрущевской оттепели, живущие так называемыми идеалами шестидесятничества, сразу после отстранения от власти Хрущева в 1964 году начали мечтать о новом Генеральном секретаре, когда страна вернется к ХХ съезду КПСС и осудит целиком и полностью преступления Сталина, начали мечтать о том времени, когда соединят наш советский социализм с демократией. Горбачев на самом деле был ответом русской истории на возникший после Сталина запрос на демократизацию страны.

Да, несомненно, за антисталинизмом и Хрущева, и Горбачева стоял прежде всего европейский гуманизм, идеалы Возрождения, сознание самоценности каждой человеческой личности с ее правом на свою, единственную жизнь. И в этом перестройка с ее идеалами свободы и прав личности, другое дело – насколько осознанно, была направлена на ценностную интеграцию СССР в современный ему западный мир.

Но в современной России, как мы видим, настроения изменились коренным образом. Сострадание к миллионам жертв сталинских репрессий, осознание самоценности человеческой жизни сменились старым русским «Лес рубят – щепки летят». Всенародный запрос на правду об истории СССР, правду о большевизме и его вождях сменился сакрализацией советской истории и коммунистических ценностей, сменился убеждением, как настаивает архимандрит Чаплин, что правда опасна, ибо она может привести русского человека к унынию и утрате веры в самого себя. Желание времен перестройки вернуться в свой дом, в европейскую христианскую цивилизацию – отсюда и призыв Горбачева «построить единый общеевропейский дом» – сменилось невиданными в истории России настроениями изоляционизма, вражды к Западу, манией разоблачения заговоров.

И самое главное, что больше всего вызывает у меня тревогу. Страх перед угрозой ядерной войны, термоядерной войны – отсюда всенародное одобрение внешней политики Горбачева, политики запрещения ядерного оружия, – сменился готовностью значительной части населения нынешней России к использованию ядерного оружия во имя сохранения результатов произошедшего «исправления ошибок Хрущева». До нынешней посткрымской России (уже шестьдесят пять лет назад у меня проснулся интерес к политическим разговорам взрослых) я ни разу не встречал человека, который желал бы ядерной войны, был бы к ней готов. А теперь на каждое телевизионное шоу обязательно почему-то приглашают полусумасшедшего, который кричит, что ядерная война неизбежна, что к ядерной войне надо готовиться и что мы просто обязаны пройти через новые испытания истории. Сегодня я практически ежедневно сталкиваюсь с разговорами о том, что катастрофа неизбежна, что ее предсказывала Ванга и т. д. Ядерная война, к сожалению, стала повесткой не только большой политики, но и повесткой нынешних умонастроений. И понятно, что Горбачев стал так ненавистен нынешним сторонникам войны с опорой на ядерное оружие, ибо он сделал все возможное и невозможное, чтобы избавить человечество от вполне возможного самоуничтожения.

Я могу найти хоть какое-то объяснение, оправдание нежеланию представителей новой, молодой России, тому же сталинисту Старикову, исходить при оценке перестройки Горбачева не из реальной истории, а просто из нынешнего запроса на героизацию СССР. Хотя, конечно, надо быть честным, и я об этом не могу не сказать: любить Сталина, восхвалять Сталина могут люди с особым складом ума и сердца, люди, у которых или бог от рождения, или родители заморозили изначально чувство сострадания, чувство любви к ближнему. Чаше всего любят Сталина люди с евразийским складом ума. Представители нового поколения к тому же не могут не быть поверхностными в оценке прошлого, ибо история СССР – это не их история. Но меня, честно говоря, смущает тот крикливый, ругательный тон, которым Геннадий Зюганов, член КПСС с начала шестидесятых, к тому же работник ЦК КПСС времен Горбачева, разоблачает его «предательство». Вообще, все эти шоу о перестройке, в которых мне довелось участвовать, превратились в соревнование между Геннадием Зюгановым и Виктором Алкснисом в том, кто громче крикнет в микрофон: «Горбачев предатель!». И в этом соревновании, кстати, всегда побеждает Алкснис. У него, как у бывшего майора советской армии, все-таки лучше поставлен голос, чем у лидера КПРФ. И от себя добавлю, что все-таки у потомков «красных латышей», у того же Алксниса, есть действительно серьезные основания быть противником Горбачева. В результате перестройки он потерял единственную возможную для себя, а именно социалистическую Латвию. Но то, что миллион латышей, его соплеменников, приобрели для себя необходимую им независимую Латвию, его, как коммуниста, конечно, не волнует. Но Геннадий Зюганов, на мой взгляд, может обвинять Горбачева в предательстве, только зажав обеими руками в тиски свою совесть, которая, как я убежден и знаю, у него все же есть. Ведь, в конце концов, о чем нельзя не напомнить в эти дни, когда так много говорят о Горбачеве, он все же был противником распада СССР, пытался воплотить в жизнь новый Союзный договор, а Геннадий Зюганов, как руководитель КПРФ, активно поддерживал ельцинскую политику выделения РСФСР из СССР, политику распада исторической России. Сам факт создания КПРФ в 1990 году, при активном участии Геннадия Зюганова, был ножом в спину и КПСС, и СССР. Депутаты от КПРФ, все как один, по настоянию Геннадия Зюганова на историческом заседании Верховного Совета РСФСР в декабре 1991 года, одобрили Беловежские соглашения и тем самым действительно совершили предательство. Конечно, нет смысла говорить о чувстве человеческой благодарности, когда замолчала совесть. Не было бы перестройки Горбачева – не было бы Геннадия Зюганова как политика, все-таки остающегося в истории России.

И я открою секрет, связанный с КПРФ и с президентскими выборами 1996 года. Я сам был свидетелем того, когда посланник кандидата в президенты Геннадия Зюганова, депутат в Думе от КПРФ Светлана Горячева в США, кстати, на закрытом совещании в Фонде Карнеги в начале 1996 года убеждала присутствующих, в том числе и представителей Госдепа, что если в России на июньских выборах победит Геннадий Зюганов, то в стране сохранятся завоевания перестройки. Кстати, некоторые кремленологи, в том числе и советник президента Питер Родэвей, подданный Ее Величества, считали, что для Запада лучше победа Зюганова, чем Ельцина. С их точки зрения, при Зюганове было бы меньше коррупции в России.

А сегодня уже катастрофа. Человек, уже вошедший в историю России, унижается, теряет чувство приличия, не в состоянии даже оборвать стоящего с ним рядом во время телешоу провокатора посткрымской Росси политолога Владимира Куликова и оборвать его, когда тот в очередной раз откровенно врет, что все эти «горбачевы и яковлевы», весь этот партийный аппарат начали перестройку из-за жадности и корысти, во имя того, чтобы превратить власть в собственность. Геннадий Зюганов уж точно помнит, что все обстояло прямо противоположным образом, что весь партийный аппарат был против перестройки Горбачева и на самом деле не очень думал о собственности. Но современная Россия по-прежнему разоблачает аппарат и КПСС с помощью мифов Гдляна и Иванова. Геннадий Зюганов ведь точно знает, что в то время его шеф, заведующий Отделом пропаганды Александр Яковлев не отличался особой корыстью, и как фронтовик был довольно безразличен к благам жизни, и ел все что попало. Ведь хорошо известно, что именно Яковлев отказался от предложения Ельцина приватизировать его государственную дачу в Переделкино.

И трагедия состоит в том, что сегодня действительно ни Геннадию Зюганову, ни Владимиру Жириновскому нельзя сохранить свой электорат, не поддерживая у него настроения ненависти к перестройке и Горбачеву. Правда состоит в том, что запрос на ненависть и вражду идет на самом деле снизу, ибо в новой посткрымской России легче найти себя в жизни, успокоить душу, ощущая себя одновременно и жертвой перестройки, и жертвой злокозненного Запада. На самом деле, на мой взгляд, нынешняя неспособность России объективно и честно оценить перестройку Горбачева, воспринять распад СССР как драму своей национальной истории идет еще от нежелания людей брать на себя ответственность за свои собственные поступки, собственные решения. Ощущая себя жертвой, русскому человеку не надо обременять себя мыслями о причинах своих неудач, неустроенной жизни, обременять себя неприятными мыслями о своей собственной ответственности за тот неудобный мир, в котором мы живем. Ощущение себя жертвой не только ведет к апатии, но и оправдывает равнодушие к собственной судьбе.

Мне могут сказать, что все же за нынешним критическим отношением к перестройке Горбачева стоят и позитивные перемены в русском национальном сознании. Теперь уже никто не рискнет сказать, что патриотизм является «убежищем негодяев». Безразличие к судьбам СССР, действительно характерное для конца восьмидесятых – начала девяностых, сменилось горечью от утраты СССР, сознанием распада СССР как национальной катастрофы. И, конечно, переход от национального нигилизма к нынешним патриотическим настроениям несет в себе и много позитивного.

Но лично меня, во-первых, пугает резкость в произошедшей перемене настроений. Мы, как всегда, перескакиваем от одной крайности к другой. Смущает то, что эти резкие перемены произошли не в силу внутренних факторов, а в силу откровенного зомбирования нашим телевидением сознания людей. Еще в январе-феврале 2014 года не более 20 % населения РФ желало присоединения Крыма к России. А всего через два месяца, в апреле, уже 90 % населения радовались тому, что Крым наш.

Повторяю, лично меня пугают эти резкие по историческим меркам перепады в настроениях постсоветского русского человека. Вчера ему было абсолютно наплевать на то, что будет после распада СССР с Крымом, с городом русской славы Севастополем. А сегодня он готов спалить и себя, и все человечество во имя того, что он вчера на самом деле предал. Меня лично пугает этот резкий, во многом неожиданный, правда, спровоцированный СМИ, перепад от атрофии национального чувства к готовности пожертвовать всем на свете во имя проснувшейся национальной гордыни. Видит бог, я очень хотел, чтобы в России проснулся патриотизм, любовь к Родине. Но нынешний «безбашенный» патриотизм, сжигающий и совесть, и ум, меня действительно пугает.

И действительно, наш нынешний патриотизм почему-то лишает нас способности думать, и прежде всего лишает этой способности бесчисленных критиков перестройки Горбачева. Я возьму на себя ответственность утверждать, что беда наша в том, что мы, начиная с конца 2013 года, на всех уровнях думаем намного меньше, чем это нужно для сохранения России как государства с тысячелетней историей в современном глобальном мире. Ситуация для нас на самом деле в стратегическом плане стала намного хуже, чем она была до нашего праздника 16 марта 2014 года. Мне вообще кажется, что наша эйфория, наша якобы готовность умереть в ядерной войне, идет не столько от мужества, от проснувшегося патриотизма, сколько от атрофии ума, от неспособности просчитать, сколько будет два плюс два, просчитать все неизбежные, неотвратимые последствия, негативные последствия наших новых якобы побед.

Никто из нынешних критиков Горбачева, обвиняющих его в том, что он не использовал шанс, не предложил стране стратегию спасения советской социалистической экономики, не в состоянии сам сформулировать эту экономическую программу, альтернативную перестройке. Да, в основе перестройки лежал миф, что можно было соединить советскую, созданную Сталиным политическую систему с демократией, что можно возникшую в тридцатые мобилизационную, административно-командную систему соединить с рынком. В этот миф верили не только идеологи «пражской весны», но и наши шестидесятники. Даже спустя три года после начала перестройки и Николай Шмелев, и Гавриил Попов предлагали свои рецепты спасения созданной Сталиным экономической системы. Но ведь сейчас, имея за плечами и опыт реформ Горбачева, и опыт предшествующих перестройке экономических реформ в странах Восточной Европы, неужели не видно, что на самом деле каждая якобы «реформа» была откровенным шагом назад, от социализма к капитализму? Кстати, этот шаг в СССР первым сделал Сталин, когда вернул колхозникам после голода 1932–1933 годов их подворья, назвав их «личными подсобными хозяйствами». Ведь сегодня очевидно, что советскую экономику нельзя было реформировать, как и Берлинскую стену. Ее, Берлинскую стену, можно было разрушить, что и произошло, или ее можно было сохранить на какое-то время, пока пограничники ГДР были способны стрелять в тех, кто пытался перелезть через нее. Но делать в ней дыры, как предлагают нынешние критики Горбачева, было абсолютно бессмысленно. И самое поразительное, что критики Горбачева, упрекающие его в том, что он не сделал того, что сделали китайцы, не видят, что заслуга руководителей КНР в том и состоит, что они не реформировали свою социалистическую экономику, а на ее месте, правда, постепенно, используя руководящую роль КПК, начали создавать полноценную капиталистическую экономику. Сначала – в особых зонах, а потом – во всей стране. Мозги нашей интеллигенции, и не только критиков перестройки, заморожены. Мы видим – и ничего не видим. Мы не в состоянии понять, что это мирное сосуществование в Китае советской по происхождению политической системы и развитой капиталистической экономики американского образца не может быть долговечным. А в СССР, в силу культурной специфики нашей страны, наличия многомиллионной интеллигенции, подобное сосуществование вообще было невозможно. Это понял Троцкий еще в середине двадцатых. Ведь на самом деле Сталин не сделал ничего того, чего бы не предлагал Троцкий, желающий спасти политические результаты гражданской войны, спасти руководящую роль коммунистической партии. И я бы мог привести множество примеров, показывающих, что беда не только в том, что мы, в силу моральных изъянов, не в состоянии по достоинству оценить то, что нам дал Горбачев со своей перестройкой, но и не в состоянии понять весь изначальный драматизм тех проблем, перед которыми он стоял еще в 1985 году.

На мой взгляд, наше спасение не в расправе с перестройкой Горбачева, чем мы сейчас занимаемся, а в избавлении от всего вышеперечисленного, от того, что нам мешает честно и объективно оценить события второй половины восьмидесятых и начала девяностых. За критикой перестройки стоит непонимание, что на самом деле внешнее величие СССР не было подкреплено внутренним величием, не было подкреплено эффективной экономикой, способной накормить людей. Отсюда извечный советский дефицит и зависимость от Запада во всем, что касалось решения проблемы зерна и хлеба. Нам пора отказаться от великодержавных амбиций на пустом месте, от роли Верхней Вольты с ядерным оружием, и заняться, наконец, всерьез долгой и кропотливой работой по строительству внутреннего величия России. Нам пора, наконец, найти причины, из-за которых нам так и не удается модернизировать посткоммунистическую Россию, создать конкурентоспособную экономику, покончить с нашим опасным неравенством и зашкаливающей за всякие пределы преступностью. Понятно, что критики Горбачева к этой работе ума по определению не способны. Они потому и занимаются разоблачением «предательств» Горбачева, ибо не в состоянии зарабатывать себе политический капитал другим способом.

Далее. Нынешний демонстративный отказ от ценностей перестройки, от ценностей свободы и демократии, от ценностей европейского гуманизма на самом деле ведет нас к тотальной деморализации, к мракобесию сталинских времен. И если мы хотим спасти российскую нацию, мы должны заняться совсем другим: говорить о наших заслугах в деле декоммунизации советской системы, напоминать о вкладе великой русской культуры в мировую цивилизацию, в дело очеловечивания человечества. Пора, наконец, понять, что второй в своей истории «железный занавес», который предлагает в своих «Антибесах» восстановить Никита Михалков, Россия уже не переживет. Антизападная политика изоляционизма в современном глобальном мире равносильна самоубийству. Наша антизападная политика сегодня – это на самом деле изоляция от передовых технологий, от дешевых кредитов, от современных достижений человеческой культуры, от современной глобальной цивилизации в целом. А наша нынешняя игра военными мускулами, все эти запуски баллистических ракет – это вообще безумие. Неужели нам не хватает всех русских катастроф ХХ века? Неужели мы всерьез хотим самоуничтожения в ядерной войне? Видит бог, если в нас не проснется инстинкт самосохранения, мы действительно обречены. И в этом не будет никакой вины Горбачева и его перестройки.

Россия есть Россия – «от сумы и тюрьмы не зарекайся». Правда, для интеллигенции, для той ее части, которая имеет голову на плечах, эта присказка имеет «частное определение». Какой бы ты ни был патриот и как бы ты ни любил Россию, может наступить день, когда ты окажешься с теми, кого «безбашенные патриоты» называют «предателями», «пятой колонной». Лично для меня открытие сегодняшнего дня состоит в том, что «безбашенные», радикальные патриоты куда опаснее для страны, чем «безбашенные», радикальные либералы. «Безбашенные» либералы хотя бы не призывали воевать со всем миром и погибнуть во имя того, чтобы еще один раз «дать по морде америкосам».

И этот день превращения сознательного патриота в предателя наступает тогда, когда власть отдает идеологическую инициативу в руки певцов войны. Все дело в том, что «безбашенные» державники имеют в России куда больше шансов стать ее голосом, чем «сознательные» или «просвещенные» патриоты, которые задумываются о причинах русских неудач и катастроф, пытаются извлечь уроки из нашего прошлого. К сожалению, в России мало шансов на лидерство у тех, кто призывает людей думать, нести ответственность за свои решения, считаться с голосом правды.

И в этом наша русская трагедия. Середины у нас нет.

Еще недавно, в 1990-е, России угрожал хаос, утрата национальной идентичности. Еще недавно стабильности в России угрожали радикальные, воинствующие либералы, зовущие разгневанных избирателей идти на Кремль. Но не прошло и нескольких лет, и вот «вертикаль власти», созданная для противостояния хаосу, превращается в традиционное русское самодержавие. И снова, как всегда в России, ее судьба, жизнь и благосостояние многомиллионного народа становятся целиком зависимыми от склада ума и склада души ее нового всевластного хозяина. И не важно, кто этот хозяин – или царь, или генеральный секретарь, или «преемник первого президента России». Важно то, что сейчас, как всегда, каждое слово нового хозяина трактуется как текст Священного писания. Будет у нас одна судьба, когда при власти будет хозяин, который в детстве любил первым начинать неизбежную драку. Но если бы хозяином страны оказался тот, который в детстве не любил драться, то у нас, наверное, была совсем другая судьба. Самое страшное в нашей русской судьбе, неискоренимой русской судьбе состоит в том, что наша жизнь целиком и без остатка зависит от случая.

И у меня вообще в последнее время возникают страшные вопросы. Я не люблю Смердякова. Но, с другой стороны, не могу не спросить себя: «А имеет ли какой-то смысл вся наша русская история, если вся наша жизнь и наша судьба, жизнь идущих друг за другом поколений целиком зависит от случайности?». Не было бы у Николая II больного наследника, не было бы Распутина, и у нас, наверное, была бы другая судьба. Страшные мысли рождает и нынешняя Россия, хотя на самом деле, если быть честным, то, может быть, нулевые были самым благодатным периодом в русской истории. И сейчас многие блага нулевых все-таки сохраняются, а пессимизм почему-то разлит во всей этой все еще благополучной России. И трудно сказать, что опаснее для будущего России: или радикализм «безбашенных» либералов, зовущих к бунту, к очередной русской смуте, или радикализм победивших «безбашенных» патриотов, готовых умертвить и себя, и свою Родину, и даже все человечество во имя своих, во многом «безбашенных», иллюзорных представлений о «подлинном величии России».

Наши «безбашенные» патриоты забыли, что мы живем в XXI веке, в эпоху четвертой научно-технической революции, что сегодня новый железный занавес, новая изоляция от развитого и прогрессирующего Запада обернется элементарной деградацией. Эта деградация может продолжаться пять лет или пятнадцать лет, но от этого ситуация не меняется. И трагедия состоит в том, что даже умные наши политики, которые всегда отличались разумом, начинают говорить о том, что нужно создать российскую экономику, которая была бы целиком независимой от Запада. Без инвестиций с Запада, без новых технологий, которыми обладает Запад, без рынка, который во многом все еще остается западным, мы не сможем долго существовать. Не надо забывать о том, что реалии нынешнего, действительно неуютного для русского достоинства мира создали наши «безбашенные» предки, которые решили построить то, чего никогда не было, и которые мучили себя и соседние страны этим социалистическим или коммунистическим экспериментом. Невозможно величие и подлинное достоинство во внешней политике, когда у тебя нет «величия» в экономике и когда ты объявляешь войну Западу, который по меньшей мере в двадцать раз сильнее тебя. И тут снова возникает старый русский вопрос, на который мы так и не нашли ответа. Быть Смердяковым зазорно. Проигрывая войну, ты теряешь национальную государственность. А без сохранения национальной государственности невозможно обрести полноценное европейское национальное достоинство.

Достаточно вспомнить драматическую судьбу польской нации, которая на 120 лет лишилась государственности. Но что делать, как поступать, когда твое национальное государство превращается в откровенного монстра, который во имя забавы своего очередного хозяина убивает сотни, тысячи, а при Сталине – миллионы людей? Что делать в этой ситуации? Кричать «приговоренные к смерти приветствуют тебя!», приветствовать убийцу государства? В трудные минуты, когда на твою Родину напал враг, эта русская дилемма уходит, и даже люди, недовольные монстром, идут умирать во имя спасения своего национального достоинства. Но что делать, когда твоя страна сама начинает войны, начинает посягать на суверенитет других стран, соседей? В советские времена я хотя бы мог осуждать уродства царского крепостничества, когда «добрая» русская барская душа торговала своими «братьями по Богу» как рабами, точно так, как она торговала пенькой и овсом. А теперь, для того чтобы тебя признали подлинным русским патриотом, «державником», ты должен восторгаться опричниной Ивана Грозного, должен восторгаться всеми «скрепами» русской истории, не только сталинским «державным крепостным правом», но и дореволюционным рабством. Оказывается, как говорят сегодня некоторые православные священники, Сталин, возрождая дореволюционное крепостное право, своими колхозами возвращал нас на истинно русский путь. Видит бог, трудно русскому человеку, имеющему душу, чувство совести, способному сострадать другим людям, привыкнуть к тому, что сегодня многие связывают с русским «достоинством» и русским «патриотизмом». Теперь во имя того, чтобы укреплять «достоинство посткрымской России», ты должен верить и говорить, что Сталин, наградив и поляков, и чехов, и венгров колхозами, советской системой, принес им счастье, говорить о том, что миллионы погибших в 1941–1945 годах по вине Сталина своими жертвами только укрепили величие нашей победы, говорить, как некоторые авторы «ЛГ», что миллионные бессмысленные жертвы 1941 года «заложили фундамент нашей великой победы». И так до бесконечности. И, я думаю, демонстративный отказ значительной части постсоветской интеллигенции, особенно сорокалетних, от моральной оценки и руководителей СССР, и советской системы идет от нашей неспособности ответить на эти действительно трудные русские вопросы.

И тем не менее факт остается фактом: проснувшееся у нас с опозданием на четверть века национальное достоинство снова, в который уже раз, привело к полному отрыву государственных, державнических ценностей от ценности человеческой жизни. Более того, в посткрымской России произошло то, чего никогда не было в русской истории. Никто, кроме России и внука Ким Ир Сена, не прибегает к угрозе ядерной войны во имя защиты своих, во многом болезненных, неадекватных представлений о подлинном национальном суверенитете. Но у нас даже режиссер Карен Шахназаров, представитель культуры, предлагает бросить на Стамбул ядерную бомбу. Вот такая новая реальность. И мне кажется, что мы не отдаем себе отчета в опасности подобных всеразрушительных настроений. Мир начинает смотреть на нас после подобного рода заявлений не просто как на непредсказуемых людей, а как на изгоев, лишенных разума. Советскую нацию, которая на протяжении десятилетий говорила «лишь бы не было войны», сменила посткрымская русская нация, которая морально себя готовит под руководством нашего государственного телевидения к полной и окончательной гибели человечества во имя нашего «подлинного русского достоинства».

Посткрымская Россия принесла в русскую культуру новое понимание национального достоинства, достоинства, зачатого на идее «смерти», на идее саморазрушения во имя того, чтобы сделать то, что другие не могут себе позволить, во имя того, чтобы «ударить еще раз по морде зарвавшихся америкосов». Подобные речи я слышу до сих пор, каждый день, от самых разных людей. Не важно, что мы погибнем, говорят сторонники нынешней внешней политики, главное, что мы сможем сделать то, чего не могут сделать другие. Я лично у себя в церкви Воротынского женского монастыря подобных речей не слышал, а вот модный ныне в России священник Охлобыстин даже с экрана телевизора говорит, что если мы не сумеем создать независимую от США цивилизацию, то «тогда у нас не останется другого выхода, как уничтожить весь остальной, прогнивший насквозь пороками и равнодушием мир и покончить с собой в надежде, что из чудом уцелевших человеческих особей появится наконец новое, лучшее человечество». Вперед, к полной гибели человечества – вот лозунг сегодняшней «достойной России».

Сама по себе готовность умереть за свою идею и свои идеалы с поднятой головой достойна уважения. Но когда ты связываешь достижение своих идеалов не только со своей гибелью, но и с гибелью своей страны, с гибелью всего человечества, то тут, на мой взгляд, мы имеем дело не с национальным достоинством, а с приступом откровенного человеконенавистничества. Кстати, подобное человеконенавистничество появилось у Гитлера на пороге полного и окончательного поражения во Второй мировой войне.

И вот здесь, в переходе России от безумного либерализма девяностых к безумной державности посткрымской России, и заключается причина того, что многие люди, любящие свою страну, вынуждены встать в оппозицию к так называемому достоинству, которое угрожает не просто разуму, а всему, на чем держится человечество и человеческая цивилизация. В таких условиях многие патриоты оказываются причислены к рядам «пятой колонны». Не может человек, который действительно заинтересован в будущем своей страны, быть с теми, кто зовет, часто не сознавая этого, к ее погибели. Очевидно, что в нынешнем «достоинстве России» нет главного, нет не только заботы о будущем, но даже мысли о том, что будет с нами завтра. С мыслями вообще плохо. Если мы погибнем во имя достоинства, то кто воспользуется плодами наших жертв? И это только один пример того, что в нашем проснувшемся «национальном достоинстве» нет не только ума, но и элементарного инстинкта самосохранения. Особенность нынешней России, ее настроений состоит в том, что иррациональное полностью вытесняет собою рациональное. Обратите внимание: даже в советское время, как я помню, во время самых бешеных «антиимпериалистических» пропагандистских кампаний не было на поверхности общественной жизни, не присутствовало в СМИ так много откровенно глупых людей с откровенной мутью в глазах. По своему опыту участия в телевизионных шоу знаю, что ведущие по непонятной причине отдают больше времени тем, кто не мыслит, а кричит, тем, кто говорит о неизбежности новой, третьей мировой войны. В советское время никогда бы не допустили на телеэкран тех, кто призывает к ядерной войне, а сейчас это стало признаком нашего нового «национального достоинства». Здравый смысл, чувство возможного, инстинкт самосохранения не просто непопулярны в современной России, а превращены в основную угрозу для нашей страны. Видит бог, «идейный идиотизм» ленинцев был куда больше насыщен мыслью, чем «идейный идиотизм» нынешних борцов с Западом.

Никогда в России не витало в воздухе так много пессимизма, исторического пессимизма, как сейчас. Даже в советское время, я уже не говорю о годах перестройки со всеми ее иллюзиями, было куда больше веры в Россию и в русского человека, чем сейчас. При всем нынешнем относительном благополучии многие говорят о какой-то зыбкости современной России, многих давит неопределенность во всем, что касается будущего нашей страны. «Уже не страшно, – признается литератор либерального направления Дмитрий Быков, – а стыдно как-то, мы все в провале, с детьми и женками, бойцы-коллеги, певцы-калеки, и после черных будут желтые, боюсь, надолго, боюсь, навеки». Но самое поразительное, что все эти идеологи «русской весны», которые ввели Дмитрия Быкова в зеленую тоску, в своих речах излучают все ту же, уже не зеленую, а черную тоску. Прослушайте снова речи и Игоря Стрелкова, и Эдуарда Лимонова во время презентации (это было 25 января) их нового «Союза спасения России». Наши идеологи «русской весны» абсолютно не верят в то, что нынешняя путинская Россия устоит. Все их планы связаны с ожидаемым «системным кризисом», с неизбежной новой русской смутой, которая приведет их к власти. И надо видеть правду: каких-либо серьезных оснований для веры в счастливое будущее России ни у кого нет. Меньше всего надежд на будущее у либералов. И либеральный проект, как мы видим, в политике в России неосуществим. Любая революция, как я уже сказал, у нас всегда заканчивается возвращением к традиционному царизму, к всевластию Помазанника Божиего. Гражданского общества как не было, так и нет, разделения властей как не было, так и нет. Впрочем, надо быть честными: либералы, которые критикуют сегодня Путина, сделали все возможное, чтобы подготовить конституционные условия для его нынешнего всевластия. Они написали Конституцию, в которой ничего не говорится о разделении властей. Череда государственных переворотов, через которую прошла Россия с 1991-го по 1993 год, не могла не привести к сверхвластию. Образование и грамотность, пришедшие на смену невежеству царской России, ничего не изменили в российской психологии. Отсутствие навыков самостоятельного мышления, легковерие, плохо развитое чувство личной ответственности за свой выбор, поразительная внушаемость, вера в мифы, переход из одной крайности в другую, традиционный патернализм и т. д. и т. п. – все эти особенности нашего национального сознания мешали и мешают формированию полноценной политической системы. Поэтому не случайно многие сегодня подменяют анализ своих прежних ошибок поиском врагов. Отсюда и то, что мы сегодня наблюдаем: иррациональное полностью вытесняет разум, речи и мысли становятся мутными, отсюда и модные ныне среди мужиков разговоры о готовности взять автомат и идти в бой с америкосами. Подобные речи я слышу даже у себя в Академии наук. Глаза горят злобой, а речи пустые-пустые.

Таким образом, на самом деле нынешний всплеск иррационального и мутного тоже имеет свои причины. Когда нет серьезных аргументов для веры и в свое будущее, и в будущее своей страны, то нет места и для здравого смысла. Отчаяние разума и рождает эти параноидальные настроения, все эти разговоры о третьей мировой войне.

В том-то и дело, что сегодня Россия делится на тех, кто нашел или ищет для себя запасной аэродром на случай окончательного ухудшения экономической ситуации, кто понимает, что, пока у инвесторов нет веры в будущее России, нам не на что надеяться, и на тех, кто не имеет сил вырваться из нашей русской жизни. Лучше всего чувствуют себя олигархи, которые уже давно переписали свои состояния на своих детей, получивших гражданство на Западе. Международное право защищает их будущее. А что делать тем, у кого нет никаких сбережений, тем, у кого каждое колебание нашей экономики с болью отзывается в повседневной жизни? Выход только один, старый русский выход. Основная особенность нашего русского культурного кода и состоит в том, что мы умеем нашим бедам и страданиям, которые чаще всего являются результатом наших ошибок или лености ума, придать религиозный смысл. Нет бед и страданий, а есть только наша «особая русская судьба». И, как убеждает наше телевидение нынешних, потерявших шансы на будущее людей, их достоинство как раз и состоит в том, что они изначально лишены «сытости» и что они «жизнью на минимуме материальных благ» укрепляют свою духовность. И тогда, когда мы особые, мы сакральные, можно не видеть того, что подавляющее большинство наших бед идет от непрофессионализма и ошибок тех, кто принимает у нас судьбоносные решения.

Те, кто знает историю русской публицистики, поймут, на что я намекаю в названии своей статьи. Да, я буду писать о том же, о чем писали Иван Бунин и Максим Горький во время гражданской войны 1918–1920 годов. Сегодня, слава богу, нет войны «красных и белых», но почему-то агрессии, злобы и даже жестокости столько же, сколько было в то страшное время.

Публицистика Ивана Бунина и Максима Горького актуальна сегодня со всех точек зрения. Мечта Ивана Бунина наконец сбылась. Россия начала управляться не «Гоцами и Данами», а, как он хотел, чистокровными русскими, детьми «русского народа», Путиными, Ивановыми и Патрушевыми. Но, наверное, именно по этой причине, потому, что судьба в лице Березовского и «семьи» доверила Россию не просто исконно русским, а русским с военной закваской, мы такими ускоренными темпами, всего за четверть века после демократической революции 1991 года, вернулись к нашему родному русскому традиционному самодержавию. И, соответственно, русский народ проявил в своей красе все традиционные русские качества, сопутствующие русскому самодержавию. А именно покорность, долготерпение и способность закрывать глаза на все очевидные ошибки, промахи полюбившегося им самодержца. Наверное, не случайно любовь к Сталину проснулась в русском народе с новой силой именно тогда, когда самодержавие Путина стало безальтернативным.

Герои моего рассказа правы, самая страшная русская леность – это леность спящего всю жизнь ума. Интересно, что этой «отрешенностью от живой действительности, незнанием ее и (прежде всего. – А. Ц.) нежеланием знать ее», как обращал внимание тот же Бунин, страдают не только простые люди, но и их «защитники», народническая интеллигенция. Все происходит, как говорил Иван Бунин: «…народ сам создает правительство, и нечего все валить на самодержавие. Очевидно, это и есть лучшая форма правления для русского народа, недаром же она продержалась триста лет»[15]. К сказанному можно только добавить: не триста лет, а уже целых четыреста.

И опять о русском народе и особой русской цивилизации. И тут все было сказано давным-давно. Ведь ничего нового нынешняя якобы патриотическая интеллигенция придумать не смогла. И снова актуален тот же Иван Бунин. Ложь о несуществующих достоинствах, писал он, русского народа и создается для того, чтобы не надо было «думать (об) исправлении его недостатков». «О какой правде писать, – возмущался Иван Бунин, – когда всюду ложь. Нет – вот кому бы рты разорвать! Всем этим Михайловским, Короленкам, Цириковым. А то: „мирские устои“, „хоровое начало“, „как мир батюшки скажет“, „Русь тем крепка, что своими устоями“ и т. д. Все подлые фразы! Откуда-то создалось совершенно неверное представление об организаторских способностях русского народа. А между тем нигде в мире нет такой безорганизации!»[16]

И снова все повторяется. Конечно, нынешний народ не такой «темный», как тот народ, невежество и дикость которого обличал и Максим Горький. Но все же в цивилизационном отношении он остался таким же «маломощным», отстающим от Запада, как и в 1917 году. Но сегодня, как и в 1917 году, миф о том, что русский народ призван быть «мессией Европы», быть «духовным водителем мира», используется как наркотик для того, чтобы этот русский народ ничего не делал для оздоровления своей души.

И поразительно, что не только барин Иван Бунин и дитя народа Максим Горький в штыки встречают красивую ложь о моральном превосходстве русского народа над народами Запада, о том, что «наши Каратаевы» обладают «исключительными качествами души», что они «не просто мужики, а всечеловеки»[17]. Иван Бунин выступил против учения об особой русской моральной цивилизации накануне революции, а Максим Горький – уже в начале гражданской войны.

Начал я в который раз перечитывать и «Окаянные дни» Ивана Бунина, и «Несвоевременные мысли» Максима Горького, и никак не могу найти в их обличительных речах того, чего в нынешней посткрымской России уже нет. Разве что анархизма сейчас, несомненно, меньше. Но самое страшное, что в быту, в жизни народной сегодня много того же зверства, что и было сто лет назад. «Пришло трое людей в гости к знакомому, но что-то не понравилось гостям в хозяине, и они разрубили его на двенадцать частей, собрали кусочки в мешки и бросили в Обводной канал. Просто»[18].

В советское время я не слышал о «простых» зверствах народа, которые описывает Максим Горький в своих «Несвоевременных мыслях». Может быть, о подобных историях было запрещено рассказывать в СМИ, не знаю. Но сегодня что ни день – пресса рассказывает о пьянках, которые оканчиваются убийством хозяина. Познакомились с хозяином в электричке, пришли в гости и убили его по пьянке. Все просто. Позвали приехавшие в деревню мотоциклисты местного парня, напоили его, чем-то обидели, он пошел к себе в дом, взял ружье, вернулся и всех их убил. Так просто. Или, желая завладеть квартирой своей семьи, сын заказывает киллеру не только мать и отца, но и сестру. Все просто. И, видит бог, чем больше у нас успехов на пути укрепления нашей пошатнувшейся «державности», тем больше зверств в жизни. И это понятно. Каждая новая победа на пути укрепления державности ведет к росту безработицы, к росту бедности. В результате растет преступность. Когда ты голоден, уже нет ни морали, ни закона, тогда все можно. И это, по всему, только начало нового этапа в очередном озверении русской души. Все чаще и чаще дети убивают друг друга. Никто не может отрицать, что в посткрымской России вследствие милитаризации сознания людей растет не просто агрессия, злоба друг к другу, но и какое-то легкое отношение к преступлению. Число преступлений, совершенных в нетрезвом состоянии в России, только за последний 2015 год выросло на четверть. Как всегда, у нас все просто. Девочки-школьницы убивают друг друга. Подобного не было ни в царской, ни в советской России. Но наш нынешний якобы взрыв патриотизма начисто затемнил, заставляет нас забыть об угрозах моральному здоровью нации. Даже церковные иерархи в своих публичных выступлениях не вспоминают о красоте человеческой совести, чувствах добра, прощения, не призывают помогать друг другу, заботиться о падших и сирых. Мы навсегда забыли о лучших чертах русского характера.

Но при этом, как во времена революционных бурь, катастрофически падает ценность добросовестного труда, профессионализма вообще. Падает ценность интеллектуального труда, ума, интеллекта вообще. Катастрофически падает и без того низкая у нас ценность человеческой жизни. Превалирует пропаганда войны, ненависти, расправы. Превалирует то, что Горький назвал «грязной литературой», которая «в людях возбуждает все темные инстинкты… чувства негодования, обиды, – чувства, возбуждающие месть»[19].

А тот, кто пытается думать, говорить вслух правду о неизбежных печальных последствиях нашей новой внешней политики, воспринимается многими как «враг». Совсем недавно в очереди на вход в «Ломоносовский центр» МГУ, где в марте 2016 года проходил Московский экономический форум, ко мне подошел почти мой ровесник, лет семидесяти. Смотрит в глаза и говорит: «Вы враг, вы подорвали у людей веру в социализм». Никогда в России не был так силен запрос на ложь и никогда так не была ненавистна правда.

«Надо же понять, пора понять, – призывал русский народ его дитя Максим Горький, – что самый страшный враг свободы и права – внутри нас: это наша глупость, наша жестокость и хаос темных анархических чувств»[20]. Горький обращал внимание на негативные последствия «милитаризации сознания», особенно милитаризации искусства, которая «возбуждает жажду крови, убийства, разрушения»[21]. Вместо того, чтобы воспитывать так необходимое русскому народу «чувство брезгливости к убийству, чувство отвращения к нему, милитаризация сознания, и особенно искусства, говорил Горький, убивает у русского человека и без того слабый у него инстинкт самосохранения. Люди, писал уже Иван Бунин в 1918 году, «спасаются от страха перед своим будущим только слабостью своих способностей – слабостью воображения, внимания, мысли, иначе нельзя было бы жить»[22]. Но ведь и сегодня нежелание думать и видеть вызвано теми же страхами.

Все актуально, все не в бровь, а в глаз, что писали о русском человеке Иван Бунин и Максим Горький в это страшное время начавшейся гражданской войны 1917–1920 годов. Я бы мог до бесконечности проводить параллели между теми угрозами духовному здоровью русского народа, которые называли в цитируемых мной произведениях Иван Бунин и Максим Горький, и теми угрозами существованию России, которые обнаружились во всей страшной красе во время «русской весны». И еще более важно. Накануне столетнего юбилея ленинского Октября важно видеть и знать, что все слабости, особенности русского национального сознания, которые привели к власти большевиков, не только сохранились, но и благодаря семидесятилетнему коммунистическому эксперименту укрепились. Сохранились и укрепились, как свидетельствуют нынешние настроения, прежде всего то, что Николай Трубецкой называл «наследством Чингисхана», то есть «азиатская доблесть смирения». Более двухсот человек погибло над Синаем в результате теракта, последовавшего через несколько дней после начала наших бомбардировок ИГИЛ в Сирии. Но никто никогда и не подумал призвать к ответственности власть, которая не позаботилась о мерах по увеличению безопасности пассажиров, продолжающих летать в страны, в которых существует возможность для терактов ИГИЛ. Народ по традиции терпит все неудобства нарастающей бедности, вызванные откровенными ошибками в нашей внешней политике. Чего стоит только авантюра с созданием Новороссии. Несколько сотен наших добровольцев погибли, как выясняется, только для того, чтобы Ахметов снова стал хозяином Донбасса. Но все молчат. Смирение и терпение для нашего русского человека прежде всего. Хотя гибридная война в Донбассе с самого начала не пользовалась поддержкой большинства населения страны. Ведь всегда поразительная внушаемость русского человека делала его легкой добычей различного рода шарлатанов, обещающих ему в два года построить рай на земле. Кстати, иностранцы, изучающие и описывающие особенности русского человека еще в XIX веке, поражались этой особенности русского человека резко менять свои настроения в зависимости от того, кого они слушают. Поражались этой податливости к механике пропаганды. «Масса нации, – писал еще в 1869 году русский чиновник, немец по происхождению, Винборген, – представляет собой податливый воск, который отлично подойдет для того, чтобы его каждый день заново формировали и переформировывали политические механики… Оттого так трудно определить, какой принцип окажется в основе новой эры»[23].

И когда начинаешь соотносить все то, что писали о слабостях, о пороках русской народной души и пороках ложного русофильства, со страстями, которые вызрели у русского человека вместе с «русской весной», то становится страшно. Получается, что в духовном отношении мы, русские, прожили сто лет, ровно сто лет впустую. Реального оздоровления русской нации за сто лет так и не произошло. У нас так и не произошло отвращения к убийству, к которому призывали и Иван Бунин, и Максим Горький. Ведь вся наша пропаганда военных успехов «бывших шахтеров и трактористов» Донбасса, все эти призывы сбросить на Стамбул атомную бомбу на самом деле были откровенной пропагандой убийства. Негативные моральные и духовные последствия нынешней милитаризации сознания сопоставимы с негативными последствиями милитаризации сознания в России, вызванными войной 1914–1918 годов. А мы сегодня с утра до вечера внушаем русскому народу, что без насилия невозможно сохранить национальное достоинство.

Сознательный патриотизм предполагает право на оппозицию, на критику власти, все то, что сегодня воспринимается как проявление в лучшем случае пораженческих настроений. Вопреки предостережениям Ивана Ильина о том, чего нам не надо делать, нынешний патриотизм как раз и дает о себе знать как «слепое, высокомерное чувство», «вырождается и становится злой и хищной страстью – презрительной гордынею, буйной, агрессивной ненавистью». Как и следовало ожидать, подобная любовь к России, вырастающая из национального высокомерия, не просветляет душу человека, а, напротив, что мы наблюдаем сегодня, ведет к ее одичанию, убивает чувство реальности, желание думать о негативных последствиях наших новых побед. И самое главное и трагичное, что подобное национальное высокомерие убивает желание и способность думать о достоинстве тех, кто стал жертвой наших побед. Нынешний патриотизм начисто убил христианское «не желай другому того, чего себе не желаешь», а может быть, его никогда у нас и не было? Подобная любовь к родине ведет на самом деле не только к дегуманизации сознания многих людей, но и к полному и окончательному расхристианиванию русской души. Мы сегодня, не осознавая того, довершаем дело, начатое безбожной советской властью.

Когда-то, в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда я пытался пропагандировать в новой, еще перестроечной России учение о «сознательном», «просвещенном» патриотизме, я был на стороне тех, кто обвинял Толстого в недооценке моральной ценности патриотизма, кто говорил, что «вреден только дутый патриотизм, джингоизм, шовинизм, но что настоящий, хороший патриотизм есть очень возвышенное нравственное чувство, осуждать которое не только неразумно, но преступно»[24]. Под влиянием проповедника русского сознательного патриотизма Петра Струве и Ивана Ильина я написал, правда, уже в нулевые, книгу «Ценности и борьба сознательного патриотизма».

Но сегодня, когда, как я мечтал в девяностые, патриотизм стал у нас новой «русской идеей», я вынужден признать, что правда в споре о русском патриотизме была на стороне Льва Толстого. По крайней мере, у нас в России распространение получает прежде всего казенный патриотизм, который используется «правящими классами» для оправдания своей неограниченной власти над своими подданными, для оправдания своих военных авантюр. Нынешний казенный патриотизм, как и предвидел Лев Толстой, оказался выгоден прежде всего для циников, использующих патриотические страсти для продвижения по службе. Патриотизмом, писал Лев Толстой, люди сами «связывают себя» таким образом, что власть уже может с ними делать все, что ей хочется. Патриотизмом люди «старательно свяжут себя так, чтобы один человек мог со всеми ими делать все, что захочет, потом конец веревки, связывающей их, бросит болтаться, предоставляя первому негодяю или дураку захватить ее и делать с ними все, что ему вздумается»[25].

Понятно, что при подобном «веревочном» патриотизме нет места для собственной мысли, поиска правды, нет места для свободы выбора. Честно говоря, пропагандируя многие годы патриотизм, я не осознавал то, что видел Лев Толстой. Да, нигилистическое отношение к своей Родине, смердяковщина аморальны. Но надо учитывать, что в условиях вызванного патриотизмом единения людей становится уже трудно противостоять ошибкам стоящего над нацией лидера. Для созидательного патриотизма необходимо гражданское общество, которого у нас не было и нет. В нынешнем посткрымском патриотизме ненависти к врагам куда больше, чем любви к собственной стране. Характерный для русской культуры поиск истины, правды, справедливости сменился поиском врагов, которые воспринимаются как основной и единственный источник наших бед и страданий. И в результате вместо преображения души – рост злобы, агрессии, недоверия ко всему и всем, и даже к самому себе. В нынешней посткрымской России многие, очень многие теряют веру не только в будущее России, но и в самих себя. Правда о причинах крушений и неудач, которую призывал уважать тот же Иван Ильин, правда о тех чертах национального характера, которые мешали и мешают нам стать вровень с современной европейской цивилизацией, становится не только ненужной, но и главным врагом проснувшегося наконец какого-то странного патриотизма. Правда преследуется как плод «русофобии», как грязное очернительство нашей «святой русской души», как диверсия враждебного нам Запада. Соответственно, те, кому истина дороже возможности сегодня называться «патриотом», кто рискует сегодня вслух сказать о той страшной цене, которую мы платим за возрожденный «державный блеск» посткрымской России, оттесняются на обочину политической жизни как «пятая колонна» или «агенты ЦРУ».

Парадокс в том, что сегодня, в дни державного блеска России, стать сознательным патриотом в точном научном смысле этого слова, то есть думать о причинах наших неудач и искать наши русские слабости, куда опаснее, чем в славные либеральные девяностые, когда тебя отлучали от интеллигентности за то, что ты не соглашался с теми, кто учил Россию, что патриотом могут быть только неполноценные люди, которым «некого и нечего любить».

Отлучение от интеллигентности тебе все-таки ничем серьезным не угрожало, хотя лично я в 1990 году за право пропагандировать сознательный патриотизм Николая Бердяева заплатил потерей места на съезде народных депутатов СССР. Но сегодня попытка оценивать жизнь новой России по гуманистической мерке неизвестно чем может обернуться для тебя.

И самое главное, самое опасное, что заставляет меня вспоминать о болезнях России времен Гражданской войны, что в нынешнем патриотизме ненависти к врагам, особенно к своим бывшим «братьям-украинцам», куда больше, чем любви к своему народу. Нынешние патриоты готовы сжечь в огне мирового пожара не только свою родную Россию, но и все человечество, и только во имя того, чтобы еще раз «ударить по морде зарвавшихся американцев».

Люди, называющие себя патриотами и готовые на все, даже на ядерную войну, лишены не только инстинкта самосохранения, но и самой элементарной заботы о своих детях, о будущем семьи. Сегодня, как и в советское время, любви и заботы о своей армии куда больше, чем заботы о возможности создать нормальную, полноценную жизнь для своих детей. Сегодня, по данным, собранным ВЦИОМ, 49 % россиян, то есть почти половина, готовы отправить своих детей или родственников на фронт, если начнется война. Никогда так, как в наши дни, не была видна традиционная слабость нашего русского национального сознания, отсутствия заботы и интереса к жизни вообще как уникальной, неповторимой ценности. Никогда в посткоммунистической России, как сейчас, не проявлялось нынешнее стремление во всем противопоставить ценность государственного суверенитета ценности человеческой жизни. Понятно, что это оттого, что жизнь человеческая сама по себе и человек сам по себе так и не стали у нас ценностью, как у католических и протестантских народов Европы.

Сердцевиной сознательного гуманного патриотизма, который так и не пришел на смену марксизму-ленинизму в нашей якобы посткоммунистической России, все-таки является убеждение, что человек не может быть средством. Кстати, уже у славянофилов, в частности у Ивана Аксакова, выражен, особенно в письмах отцу, протест совестливого русофила против царствования Николая I, при котором державный блеск империи был построен на муках и крови крепостных. Андрею Тесле в монографии «Последний из отцов» (издательство «Владимир Даль», Москва, 2015) удалось, на мой взгляд, доказать, что в мировоззрении его героя Ивана Аксакова не было ничего, что не было бы откликом на гуманистические ценности Запада. В этой монографии прекрасно показано, что нет никаких базовых русских ценностей, которые бы не были одновременно ценностями западной христианской цивилизации. Речь идет о ценности свободы, достоинства личности, о ценности человеческой жизни, просвещения и даже о ценности гражданского общества и гражданской активности.

Но очередной парадокс нынешнего посткрымского патриотизма состоит в том, что его идеологи, называя себя славянофилами, вступили в смертельную борьбу со всеми вышеназванными ценностями, и прежде всего с ценностью свободы и прав личности. Все они, не буду называть их фамилий, на самом деле они этого недостойны, убеждают с утра до вечера Россию, что она не обретет подлинное достоинство, если не пройдет сразу, целиком через испытания, подобные мукам блокадного Ленинграда. Видит бог, есть что-то изуверское, античеловеческое во всем этом нынешнем посткрымском патриотизме. Проповеди аскетизма, борьбы с «соблазнами сытой жизни» слышны сегодня изо всех щелей нашего единого медийного пространства. К жертвенности призывают простых людей, пенсионеров, которые вынуждены жить на 12 тысяч в месяц, политики, члены правительства, у которых на лице ничего, кроме довольства удобной, комфортной жизнью. Откровенный цинизм какой-то части нашей чиновничьей элиты зашкаливает за все пределы. Министр по туризму, который еще недавно владел коттеджами на Бали, убеждает обедневшую Россию, что море и все эти южные курорты – только во вред русскому человеку. Министр культуры, который вряд ли испытал, что такое бытие «на минимуме материальных благ», советует нашим гражданам забыть о тлетворном Западе и целиком переключиться на старый советский туризм с рюкзаком на плечах по бесконечным просторам России[26].

И, как всегда, цинизм во благо державы соседствует с откровенной ложью во благо той же державной мощи России. Наш спикер парламента принимает гостей из Европы за полных идиотов и говорит им перед телекамерами, что Украина якобы в 1954 году «совершила мирную аннексию русского Крыма». Разве им, этим гостям с Запада, не известно, что в 1954 году не было ни независимой Украины, ни обиженной независимой России, что тогда Хрущев и мысли не мог допустить, что РФ во имя «суверенитета Ельцина от Горбачева» будет разрушать страну, обменивая Крым на право выгнать Горбачева из Кремля? Кстати, ложь сегодня используется для того, чтобы, не дай бог, у русского человека не появилось то, без чего невозможен подлинный патриотизм, то есть чувство личной ответственности за свой политический выбор.

Вот с такого рода патриотизмом мы имеем дело в нынешней посткрымской России. Конфликт с правдой, ложь во имя державного величия, враждебное отношение ко всему, что напоминает о ценностях европейского гуманизма, и прежде всего к свободе, к свободе мысли, страх перед будущим, психология жертвы, осажденной крепости, паранойя поиска врагов, паралич мысли и желания что-то творить, созидать. Терпимости к чужому мнению нет, нет памяти о тех, кто страдал, кто стал жертвой коммунистического великодержавия. Нет понимания, что если мы не можем решить без рек крови и мук человеческих простые школьные задачи модернизации, то, значит, чего-то очень важного не хватает в наших русских мозгах. И самое главное – снова реанимация старого русского «Лес рубят – щепки летят». Я уже не говорю о том, о чем все пишут и говорят: какая-то мутная агрессия, злоба, и при этом поразительное самодовольство и пустое, ни на чем не основанное тщеславие.

Сначала, когда я вынашивал идею этого текста, я исходил из своего прежнего убеждения, что гуманный, сознательный патриотизм не смог утвердиться в посткоммунистической России, ибо крымская эпопея не позволила нам до конца провести декоммунизацию страны. И мы действительно единственная из бывших социалистических стран Европы, которая так и не смогла расстаться с ценностями коммунизма. Я исходил из того, что мы просто из-за своей нерасторопности не сделали того, что можно было при желании, особенно при Ельцине, сделать в короткие сроки. А теперь, когда мы снова превратились в осажденную крепость, понятно, что просто нет условий сделать то, что можно было сделать вчера. Сегодня, когда, по сути, мы вернулись во времена холодной войны, трудно подвергать сомнению все ценности, которые помогли в свое время выжить СССР. Все-таки, что бы ни говорил Лев Толстой, ценности коллективизма, жертвенности во имя общественных целей сохраняют свое значение и для нынешней России. В советском было много и от общечеловеческого. И потому я понимаю, почему сегодня так трудно вести фронтальное, жесткое наступление на все ценности советской эпохи. В условиях возрождения мобилизационного сознания становится трудно критиковать мобилизационную экономику. Трудно критиковать сегодня Сталина, который теперь уже полностью и окончательно ассоциируется с главной русской победой – победой 1945 года.

Трагедия нынешней ситуации состоит в том, что гуманизм и мобилизационная психология несовместимы. В условиях «осажденной крепости» нет подлинных демократических свобод, которые на самом деле являются условием формирования полноценного, очеловеченного патриотизма.

Но я теперь начинаю все больше осознавать, что главным препятствием на пути полного и окончательного преодоления коммунистической идеологии все же является не столько особенность нынешнего момента, сколько особенности нашего русского национального сознания, идеология и психология осажденной крепости. Я думаю, что главным препятствием на пути преодоления коммунистических ценностей, и прежде всего учения о классовой морали, о том, что во имя победы коммунизма все позволено, является все же наше не вполне развитое христианское сознание. В подлинно христианской стране не только никогда не появился бы Сталин, убивший миллионы людей, но и никогда бы он, этот злодей, не пользовался массовой любовью народа. Об этом стоит подумать нашим многочисленным сталинистам. В нашем православии все-таки нет чего-то главного, нет подлинной любви к ближнему. По этой причине большевики легко развязали братоубийственную войну, по этой причине мы сегодня так и не научимся осуждать вождей большевизма как откровенных преступников. На самом деле гуманизм великой русской культуры абсолютно нетипичен для обычного народного сознания. Простые русские люди, как правило, за редким исключением, не могут дать исчерпывающую моральную оценку историческому деятелю, не могут понять, что человек, совершивший преступление, даже если он руководитель страны, все равно является преступником, несмотря на его личные качества и былые заслуги. У нас нет понимания, что преступление, измена христианскому «не убий», тем более убийство во имя политической корысти, из-за чувства мести, ревности, сразу же переводит любого человека, независимо от его положения, в разряд преступников. А он, нынешний русский человек, обязательно скажет, что нет, нельзя так говорить о Сталине, что надо все высчитывать, соотносить: сколько у него хорошего, сколько у него плохого. Евразийцы говорили, что это в русском человеке дает о себе знать откровенное наследство туранской, монгольской психологии. Несомненно, у тюрков жизнь человеческая ценилась меньше, чем у европейцев, особенно после эпохи Возрождения. Не знаю, но я обратил внимание, что, как правило, люди, принадлежащие к мусульманской культуре, на дух не выносят какую-либо критику Сталина. Исключение, конечно, только чеченцы и ингуши, балкарцы, крымские татары, которые были жертвами его репрессий. Но в целом, на мой взгляд, именно туранское наследство русской психологии, своеобразие нашего православия мешает нам до конца перейти на последовательную христианскую гуманистическую оценку преступности большевистской идеологии, учения о классовой борьбе. Нет на самом деле в современной России места не только для подлинного христианства, для ценностей европейского гуманизма, но даже для нашей родной, великой русской литературы, великой религиозной философии начала ХХ века. Ведь совсем не случайно книги о Сталине пользуются, особенно у новой, молодой России, куда большей популярностью чем, к примеру, дневники Толстого, Достоевского.

И, я думаю, совсем не случайно Путин в последнее время вдруг коренным образом меняет свое отношение к ценностям коммунизма. Еще недавно, в речи на Бутовском полигоне в 2007 году, он называл эти идеалы коммунизма не только пустыми, но и кровожадными, ибо они были поставлены советской властью «выше основных ценностей – человеческой жизни, ценности прав и свобод человека», ибо они привели «к трагедии колоссальной – сотни тысяч, миллионы человек погибли». А сейчас Путин признается в якобы своей давней любви к этим якобы «пустым и кровожадным идеалам», сейчас якобы беда России не в коммунистических идеалах, а в Ленине, который якобы не так их воплощал в жизнь. С точки зрения истории марксизма-ленинизма все, что говорит Путин о якобы извращении Лениным идеалов коммунизма, – это полный абсурд, но, наверное, с позиции нынешних настроений – большая политика.

Меня в данном случае не интересует, когда Путин говорил голосом своей внутренней правды – или в 2007 году, или сейчас, во что на самом деле Путин верит и какие мотивы на самом деле движут его поступками и решениями. Такой тайны, как Путин, действительно не было в русской истории: ни дневников, ни статей, ни друзей, с которыми он близок и которые нам могут что-то рассказать о нем как о личности. В глазах этого человека, особенно в последнее время, – откровенное, кричащее одиночество, какая-то откровенная драма власти. У царя были братья и сестры, сановные члены царской семьи, которые могли на равных с ним общаться и что-то ему советовать. У Брежнева, к примеру, были Суслов и Громыко, без совета с которыми он не принимал важных решений. А Путин, как мне кажется, существует один на один со своей страшной ответственностью за судьбы России. Его окружение – силовики – не в счет, ибо на самом деле между военными не может быть равных, доверительных отношений. Подчиненный военный не советует, он только выполняет команду своего командира. Вообще, эпоха Путина, эпоха правления силовиков в истории России, первый раз в истории России принесла очень много и поучительного, и об этом следует думать.

И как только мы отдадим себе отчет, как устроена на самом деле наша современная путинская Россия, Россия, где власть целиком, без остатка принадлежит одному человеку, то мы поймем, что все наши разговоры о воспитании патриотизма имеют очень второстепенное значение в жизни нашей страны. А имеет ли вообще смысл при такого типа политическом устройстве, при нашем традиционном самовластии, когда все целиком и полностью зависит от личных качеств руководителя страны, всерьез заниматься патриотическим воспитанием? Ведь, как мы видим, отношение к Путину не меняется в зависимости от того, какую идеологию он исповедует, как он относится к идеалам коммунизма. Самое главное, мне думается, для подавляющего большинства населения состоит в том, что Путин олицетворяет близкую душе русского человека жесткую, абсолютную, беспрекословную власть, и это, на мой взгляд, куда более важно, чем его личное отношение к Ленину или к Сталину. Надо понимать, что на самом деле сам патриотизм как сознательный выбор человеком своего способа связи со страной тесно связан с той политической культурой, с теми институтами, которых у нас до сих пор нет. При всевластии руководителя страны патриотизм всегда неизбежно будет казенный, будет публичной формой проявления своей лояльности власти. На самом деле тот патриотизм, о котором мечтали русские философы, тот же Николай Бердяев и Иван Ильин, то есть патриотизм, связанный с правом выбора, с правом на сомнение, патриотизм поиска правды, сравнения аргументов, при нашей политической системе никому не нужен. При наших политических традициях и при нашей политической системе сознательный патриот, исповедующий гуманистические ценности, на мой взгляд, обречен или быть диссидентом, или уходить во внутреннюю эмиграцию.

Как выясняется, патриотизм в России несовместим с голосом правды. Подлинный гуманистический патриотизм в России невозможен, ибо мы просто не в состоянии преодолеть аморализм марксистской идеологии. Из-за нашего «евразийства», туранского наследства Чингисхана мы никогда не расстанемся с коммунизмом. При нашем русском традиционном самодержавии патриотизм может быть только казенным, солдатским. У нас никогда не было и, наверное, никогда не будет демократических институтов, и прежде всего разделения властей, без которых у нас никогда не зародится полноценный сознательный патриотизм. Вот такие грустные мысли вызвали у меня нынешние дискуссии о патриотизме как национальной идее.

Разум не посещает нации, лишенные памяти.

В споре между Женей Альбац и Зинаидой Миркиной я на стороне автора статьи «Дьявол начинается с пены на губах ангела» (Новая газета, № 88, 27.06.2014). Нельзя «вычеркнуть из памяти и сознания это время… „вычеркнуть“ и всех нас, тогда живых», настаивает автор упомянутой статьи Зинаида Миркина. Нельзя, ибо, не осмысливая советское прошлое, не сделав моральные выводы из растянувшегося на семьдесят лет советского эксперимента, невозможно и сегодня стать полноценной в моральном отношении нацией.

Правда, скажу сразу, мое личное понимание причин, побуждающих нас не забывать о советских идеалах и советском семидесятилетии, отлично от того, с чем связывает Зинаида Миркина в первую очередь память об истории большевистского СССР. Я лично, вслед за модным ныне в России Николаем Бердяевым, полагаю, что русские никогда не станут в духовном отношении полноценной нацией, пока, как он говорил, «не узрят в большевистском социализме образ сатаны», пока русские «не вернутся на свою родную землю, пока не поймут, что каждый максималист есть убийца». На мой взгляд, именно для распознания в идеалах и в теории социализма источников наших бед и страданий нам необходимо помнить и знать и советскую историю, и советскую идеологию.

Но Зинаида Миркина, напротив, в отличие от меня, полагает, что пора отделить мотивы, идеалы, веру Ленина, верных ленинцев от «дел ленинской революции», которые, с ее точки зрения, «действительно страшны». Зинаида Миркина настаивает на том, что истинная вера ленинцев – это одно, а то, «что Октябрьская революция была бедой для России», – это совсем другое. Зинаида Миркина настаивает, что даже такой фанатик, как Ленин, тем более «идеалисты и романтики», пошедшие за ним, были в духовном отношении выше, чем «прагматик Сталин».

Конечно, сопереживание советской истории является делом сугубо индивидуальным, особенно для нас, для старшего поколения, у которого все главное в жизни связано с СССР, с советской историей. Но сегодня уже не начало девяностых, а середина второго десятилетия XXI века, когда нам на самом деле угрожает не столько очернительство Ленина и большевизма, против которого восстала Зинаида Миркина. Нам угрожает не то, как она говорит, что Ленина воспринимают как «исчадие ада», а, напротив, идеализация Ленина и его революции, идеализация СССР как великой сверхдержавы, идеализация большевизма. Сегодня, уже в новой, посткрымской России, не принято говорить о «страшных делах» ленинского Октября, о преступлениях большевизма и ленинской, сталинской гвардии. Сегодня, напротив, принято бороться с так называемым «очернительством» советской истории. Поэтому я убежден: историю нельзя вычеркнуть из памяти, ибо нам, в конце концов, надо узнать правду о советском семидесятилетии, нам пора доказать, что дело не в том, что великую идею социализма испоганили, как сегодня считает вместе с Зинаидой Миркиной подавляющая часть интеллигенции, а в том, что эта идея изначально несла в себе смерть и разрушение.

Согласен с Зинаидой Миркиной, что после присоединения Крыма мы живем в другой в духовном отношении России, когда идейная и политическая инициатива переходит к тем, кого она называет «фанатичными националистами», переходит к тем, кого сейчас принято называть «сверхдержавниками». И нельзя не видеть, что чем теснее связывают нынешние сверхдержавники свое представление о русском мире с советским миром, тем спокойнее они относятся к тому, сколько умрет тех несчастных, кто поверил им, что они приведут Донбасс в Россию. Поразительно, но оправдывается предвидение русских мыслителей о том, что чем сильнее у революционеров вера в счастливое будущее (в данном случае – вера в то, что все русские вернутся «домой», под крыло Москвы), тем безразличнее они к мукам тех, кто страдает, умирает на пути к этому будущему русскому счастью.

По логике Зинаиды Миркиной, надо искать позитивное и высокоморальное в любом фанатике, раз у него есть чистая вера. Но как быть с тем, что дела нынешних фанатиков-сверхдержавников, которые предлагают Путину не ограничиться присоединением Крыма к России, а идти в Донбасс и бросить вызов «господствующему ныне миропорядку» (Олег Немецкий), могут обернуться настоящей катастрофой.

Зинаида Миркина так и не выяснила, в конце концов, свое отношение к «фанатичным националистам». Но все факты говорят о том, что чем больше они занимают места в сводках наших новостей на телевидении, тем чаще на его экранах появляются кадры с телами убитых, картины разрушенных домов, тем больше наши умы занимает своеобразная поэзия смерти.

Вспомните, чем отличалось советское, выросшее из революции, из гражданской войны, сопереживание жизни, действительности! Конечно же, поразительным, спокойным восприятием смерти, и не только чужой, но и своей. Еще в начале пятидесятых мы, пионеры 1941 года рождения, пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это!». И, на мой взгляд, правы те, кто видит в идее коммунизма прежде всего поэзию смерти. И ведь, действительно, больше всего воодушевления, взлета общего чувства вызывало вот это: «как один, умрем…» И, на мой взгляд, ужас, трагедия состоит в том, что это воодушевление от созерцания смерти, от сопереживания своей возможной смерти, характерно не только для молодежи Гражданской войны и тех, кто рвался на передовую во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, но и для многих представителей нынешнего посткрымского патриотизма. Привычное, родное – «лишь бы не было войны», – с чем советские люди покидали в 1991 году СССР, у многих сегодня сменяется желанием созерцать, быть рядом со смертью. Наши государственные СМИ, сумевшие вернуть сознание людей на семьдесят лет назад, ко временам войны с фашистской Германией (для этого понадобилось только на место гитлеризма поставить «бандеровскую Украину», на место фашистов – «киевских карателей», а на место советского солдата – ополченца ДНР), одновременно вернули нам образ смерти в качестве доминанты мыслей. Но ведь образ смерти, гибели людей, конечно, во имя великой цели, как раз и был сердцевиной советского сопереживания действительности.

Нельзя не обратить внимание на то, как легко за несколько месяцев украинского кризиса к нам вернулось чисто советское восприятие жизни и смерти. После бескровного, действительно бескровного присоединения Крыма к РФ как-то неожиданно, впервые после октября 1993 года, снова проснулась, напомнила о себе кровавая мистика нашей национальной истории. Тема количества погибших как-то сама собой стала доминирующей в сводках телевизионных новостей. И здесь все один к одному: тела погибших под завалами после артобстрелов в Луганске и Донецке, поиск тел погибших после катастрофы в московском метро и, наконец, поиск тел погибших пассажиров малазийского Боинга, случайно прикоснувшегося к боям за русскую правду. И не менее страшно, что в эти дни победы смерти над жизнью образ России в глазах всего мира связался с лицами каких-то странных, не очень вменяемых людей, с лицами пришедших к нам из преисподней Гиркина-Стрелкова, Бородая, с лицами людей, которые не скрывают, что они всю жизнь мечтали умереть за Россию и что им не жалко жизней тех, кто встал под из знамена. И самое страшное, что в современной России не только утратившая инстинкт самосохранения власть, но и подавляющая часть интеллигенции не понимает, что нельзя героизировать людей, которые сознательно ищут смерти и у которых так много пены на губах. Ведь на самом деле они ищут смерти и для тех, кого они соблазнили героикой войны, ищут смерти для России.

Я откликнулся на заметки Зинаиды Миркиной, ибо удивился ее попытке доказать, на мой взгляд, невозможное: что можно одновременно нести в своей душе совесть и руководствоваться иезуитским «цель оправдывает средства», что можно сочетать ставку на топор с совестью. Ведь она не просто оценивает ленинский Октябрь как национальную катастрофу, пишет, что «ленинская революция открыла ящик Пандоры, что дела ее были страшны», но и признает, о чем не принято говорить в современной России, что Ленин по отношению к названному иезуитскому принципу ничем не отличается от Гитлера и от Сталина. Вот такая история. С одной стороны, революционная практика по принципу «цель оправдывает средства», а с другой стороны, у одного и того же человека, как утверждает Зинаида Миркина, вера в счастливое будущее, равная совести. И для укрепления своей позиции Зинаида Миркина говорит, что вся интеллигенция XIX века, и прежде всего русская, как Ленин, большевики, считала, что «меч (топор, гильотина) – целитель».

Не все так просто. С одной стороны, Зинаида Миркина предлагает программу облагораживания души современного русского человека, программу, несущую в себе уроки семидесятилетнего советского эксперимента, «показавшего нам, что царство Божие на земле невозможно, пока не будет открыто царство Божие внутри нас», а с другой стороны, предлагает нам относиться к Ленину с уважением, как ко всякому «романтику», «идеалисту», как ко всякому фанатику. Предпринимается попытка доказать, что идеал обладает ценностью сам по себе и, соответственно, что человека можно принести ему в жертву. Но надо отдавать себе отчет, что подобная философия, оправдывающая преступления большевизма, оправдывающая гибель миллионов ни в чем не повинных людей, находится в противоречии со всей русской культурой, литературой и философией. Русская литература, русская общественная мысль еще с середины XIX века предупреждала увлекающуюся социалистическими идеями Европу, что «революционирование широких народных масс» приведет к «прискорбным последствиям». Уже Герцен видел, что на самом деле «идеал», цель «бесконечно далекая» – всего лишь «уловка», которая должна насторожить людей, предупреждал, что в красивой, бесконечно далекой цели, в сказке о «прекрасной жизни» на земле заключен одновременно приговор всем ныне живущим на земле. С далекой прекрасной целью надо быть осторожным, ибо она завораживает людей, лишает их инстинкта самосохранения, и все оборачивается упоением от саморазрушения. Предупреждение, что попытка переустройства мира на основе идеала обернется вселенской катастрофой, что сама философия коммунизма, утверждающая, что нет преступления, а есть только голодные, изначально обагрена кровью, уже позже в лице Достоевского, Владимира Соловьева и его последователей в лице веховцев становится, как сегодня принято говорить, мантрой, сердцевиной русской духовности. По этой логике, как известно, все русские мыслители в изгнании связывали освобождение России от коммунизма с окончательным освобождением русского человека от соблазнов коммунистического идеала, с осознанием, что нет большей ценности, чем человек, живущий сегодня на земле, его заботы, радости. Да, именно Герцен настаивал, что цель для каждого поколения – оно само. Природа не только никогда не делает поколения средствами для достижения будущего, но она вовсе о будущем не заботится.

Так вот. Меня крайне удивило, что Зинаида Миркина, которая по-веховски, точно так, как, к примеру, Николай Бердяев, Семен Франк, оценивает ленинский Октябрь как катастрофу, пишет, что «ленинская революция открыла ящик Пандоры», что дела ее были страшны, что у Ленина, Сталина, Гитлера действительно общим было «цель оправдывает средства», в то же время полагает, что Ленин и его ленинская гвардия несли в себе совесть, что, несмотря на то, что «они убивали, сносили храмы», они были идеалистами и романтиками, несли в себе настоящую, истинную веру. И, в соответствии с этой логикой, противопоставляет идеализм и романтизм Ленина безверию прагматика Сталина. Зинаида Миркина считает, что присущая большевикам, Ленину вера в то, что меч (топор, гильотина) – учитель, была верой всей интеллигенции XIX века.

Меня позиция Зинаиды Миркиной удивила, ибо я никак не могу совместить разумом, конечно, своим разумом, ее близкую моим убеждениям программу оздоровления России с ее идеализацией Ленина. С одной стороны, характерное для Зинаиды Миркиной убеждение, что идеал обладает ценностью сам по себе и, соответственно, что человек, по настоящему верящий в этот идеал, подчиняющий ему свои действия и поступки, недоступен для морального осуждения, «не был исчадием ада». Но, с другой стороны, все надежды на реабилитацию христианской морали, на восстановление различий между добром и злом, на освобождение от того же ленинского «нравственно все, что служит делу коммунизма». Речь в данном случае идет о том, чтобы совместить ценности Чернышевского с ценностями Достоевского.

Я не хочу возвращаться к бесконечному, идущему еще с шестидесятых спору о том, кем был Сталин: верным ленинцем или циничным прагматиком, который во имя укрепления своей власти изменил идеалам Октября. Мне думается, что шестидесятник Михаил Гефтер, сказав еще в конце восьмидесятых, что любой ленинец, верящий, как марксист, что «существуют толчки истории», толкающие человечество в сторону коммунизма, должен понять, что если бы Сталин не вернулся в начале тридцатых к «громаде военного коммунизма», не начал бы силой внедрять в жизнь принципы коммунистической организации труда, государственной коммунистической идеологии, то от дела Ленина, идеалов Октября ничего бы не осталось. Россия нэпа постепенно вернулась бы в досоветское прошлое. Именно по этой причине, обращал внимание трезвый и последовательный Михаил Гефтер, нельзя не быть сталинцем, будучи ленинцем. Не говоря уже об очевидном, что в методах строительства социализма в СССР во время Сталина не было ничего, чего бы не было в больших или меньших размерах во времена Ленина. Разве не ленинец, соратник и близкий к вождю Георгий Зиновьев утверждал, что с теми десятью процентами населения, «которым нам нечего сказать, нам придется расстаться»? Разве не ленинец Бухарин придумал «логистику» концентрационного лагеря, которую переняли у большевиков гитлеровцы? Кстати, еще до появления шестидесятников Николай Валентинов, специально исследовавший философию и психологию Ленина, большевизма, сказал в своих мемуарах: «…из централизма Ленина выросло… государство концентрационных лагерей». Речь шла об СССР времен Сталина.

Нет смысла еще раз напоминать о том, что так называемое «палачество» было родовой особенностью всех без исключения вождей большевизма. У Свердлова, Георгия Зиновьева и Сталина больше, у Бухарина и Каменева меньше. Но эти детали не отменяют того несомненного факта, что сущностной чертой большевизма была редкая для образованных и интеллигентных людей готовность к использованию насилия, готовность убивать во имя достижения своих целей. Не думаю, что фашистская ненависть к коммунистам и евреям в своей духовной сущности чем-то отличалась от большевистской ненависти к представителям буржуазии.

И здесь я снова подхожу к несколько неожиданной мысли Зинаиды Миркиной, что большевикам удавалось сочетать эту готовность убивать, эту ставку на топор с совестью. Последняя в данном случае отождествляется с верой в то, что возможна другая, более справедливая, более достойная для рабочих жизнь. Лично для меня подобное утверждение является неожиданностью, ибо, на мой взгляд, совесть как страх совершить грех, обидеть другого человека, как чувство раскаяния, боли за совершенный проступок, как золотое правило Библии, как осознание того, что нельзя желать другим, чего не желаешь себе, вообще несовместима с революционной деятельностью, тем более с классовой теорией. Совесть, свобода совести предполагает исходное, абсолютное, моральное равенство людей, противоречит учению о классах. Если бы у большевика, набирающего заложников для расстрела во имя «устрашения врагов революции», действительно проснулась совесть, то он должен был в тот момент наложить на себя руки.

Одно дело, когда твоя вера в счастливое будущее является твоим личным делом, частью твоего сознания души. Но совсем другое дело, когда ты насильственно принуждаешь к своей вере тех, кто ее не разделяет, когда ты покушаешься на их жизнь, на их представления о счастье. Уже то, что большевики присвоили от имени своей особой веры право распоряжаться имуществом, жизнью своих соплеменников, говорит о том, что в их мировоззрении не было и в помине того, на чем основывалось чувство совести, то есть сознания изначального морального равенства всех людей как тварей Божьих.

Вера в коммунистическое будущее – это не просто вера в рай на земле, а убеждение, идущее, кстати, к Марксу от Руссо, через Бабёфа, что можно и нужно силой принуждать людей к счастью, что право и закон – не святыни, ибо имеют буржуазное происхождение. Нельзя не учитывать, раз мы всерьез заговорили о вере настоящих ленинцев, что Ленина и Сталина сближает не только иезуитское «цель оправдывает средства», о чем говорит и Зинаида Миркина, но и негативное отношение к буржуазному праву. Кстати, наша традиционное интеллигентское русское противопоставление справедливости праву – от недоразумения. Не может быть справедливости в точном смысле этого слова без лежащего в ее основе убеждения в изначальном моральном равенстве людей. А потому наша русская борьба за справедливость не только у большевиков, но и во время крестьянских бунтов оборачивалась величайшими несправедливостями, морем преступлений и крови.

Сам классовый подход, на самом деле классовый расизм, то есть деление людей на тех, кто принадлежит к передовому классу, к пролетариату, а кто – к «отжившим классам», к буржуазии, к крестьянам-частникам, свидетельствует о том, что люди, исповедующие марксизм, тем более такие ортодоксальные марксисты, как большевики, которые гордились и как зеницу ока хранили свой догматизм, изначально несовместимы с совестью как с нормальным сопереживанием жизни. Одно дело – просто вера в возможность рая на земле, а другое дело – марксистское учение о диктатуре пролетариата как необходимом условии создания коммунистического общества. И нет особых оснований полагать, как Зинаида Миркина, что, несмотря на то, что и большевики, и национал-социалисты исповедовали один и тот же принцип – «цель оправдывает средства», – у них были разные идеологии, ибо за этим принципом стояли разные идеалы. Не хочу обременять текст философскими рассуждениями, но очевидно, что марксистская идея неполноценных, отживших классов очень напоминает гитлеровское учение о неполноценных нациях. Обратите внимание, писал тот же Бердяев, уделявший много внимания анализу родства большевизма и национал-социализма, что для марксиста буржуа, даже самый образованный и честный, все равно неполноценный человек, ибо он принадлежит к неполноценному, обреченному по Марксу классу. Даже не весь пролетариат получает право на человечность, право на свой особый голос, а только так называемый «сознательный пролетарий». Отсюда, как заметил Николай Бердяев, «принципиальное оправдание диктатуры, тираническое господство меньшинства, истинных носителей чистой социалистической идеи», над большинством, пребывающим во тьме. Кстати, Ленин первым из русских социал-демократов, еще в 1904 году, начал говорить о том, что «социалисты могут прибегать к «щелчкам» и репрессивным мерам по отношению к народным массам». Не могу совместить с понятием «совесть» молодого Ленина, который настаивал на том, что не надо помогать голодающим Поволжья, ибо чем больше крестьян умрет от голода, тем сильнее у них будет ненависть к самодержавию.

Допустим, как говорит Зинаида Миркина, что у Ленина была глубже и чище, чем у Сталина, вера в коммунистическое будущее человечества. И действительно, как отмечали многие современники Ленина, его хилиастическая вера в неизбежность победы коммунизма завораживала окружающих его социал-демократов. Но, как было десятки раз доказано именно на примере Ленина, большевистский революционизм и ленинский коммунистический мессианизм вызвал не только «демоническое напряжение воли», но и «кровавый фанатизм». И вообще очевидно, само собой разумеется, что чем сильнее у революционера вера в идеал, тем меньше он ценит жизнь и человека, который есть, живет сегодня, тем больше он морально готов к разрушению того мира, который есть сегодня. Особая разрушительность большевистской революции как раз и была вызвана мессианизмом ее вождей. Мессианизм Троцкого не был слабее мессианизма Ленина. Нет на самом деле у истинно верующего большевика и особой любви к тому пролетарию, который есть сегодня, ибо он для него, большевика, такое же несовершенное существо, как и представители других «отживших классов», ибо нынешний, сегодняшний пролетарий неизбежно отмечен червоточиной частнособственнического общества.

Я не случайно упомянул выше о воспоминаниях Николая Валентинова о Ленине, написанных уже в конце его жизни, в первой половине пятидесятых. В том-то и дело, что он смог вести свои наблюдения над Лениным в момент его окончательного размежевания с меньшевиками в контекст уже послесталинских споров о духовной сущности большевизма, когда уже и в Европе стало модно сравнивать Сталина с Лениным. И поразительно, что он как бы нарочно полемизирует со всеми теми доводами в пользу ленинской духовности, которые спустя шестьдесят лет приводит в своей статье Зинаида Миркина. Неверно, настаивает Валентинов, что все русские социал-демократы исповедовали принцип «дело прочно, когда под ним струится кровь», что все социал-демократы настаивали на необходимости революционного терроризма. В том-то и дело, что ленинская идея вооруженного восстания, вооруженного захвата власти была, с его точки зрения, близка только той части социал-демократов, которые позже пошли за Лениным. И знаменательно, обращает внимание Валентинов, что после революции в большевистскую партию вступили все оставшиеся в живых русские якобинцы, соратники автора одной из самых кровавых русских прокламаций, а именно Зайчевского, который заявлял, что «мы будем последователями великих террористов 1793 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах».

Все верно, пишет Н. Валентинов. Ленин испытывал искренний, глубокий гнев по поводу угнетения буржуазией рабочего класса, но все дело в том (и здесь он повторяет почти дословно слова Федора Достоевского), что самый справедливый гнев революционера по поводу несправедливости сего мира опасен тем, что в каждом человеке вместе с гневом проявляется «зверь гневливости», который обычно «распаляется от криков истязуемой жертвы». Все дело в том, обращает внимание Н. Валентинов, что большевизм Ленина, его ставка на «якобинское насилие диктатуры пролетариата» вытекали из его особого склада характера, где за «насмешкой» над другим человеком, за «колючим презрением» к своему идеологическому врагу стояли «непроницаемый холод, глубочайшая злость». Отсюда и поразительный интерес не столько к тому, что будет в будущем, к идеалу, а прежде всего к самому процессу революции, к борьбе, физическому столкновению с врагом, отсюда постоянные слова Ленина: «Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало».

И последний момент заочного спора Н. Валентинова с теми, кто, как Зинаида Миркина, будет искать в ленинской вере в коммунизм присутствие совести. Во-первых, говорил Н. Валентинов, не преувеличивайте готовность большевиков к жертвенности. Зинаида Миркина говорит о готовности ленинской гвардии «пожертвовать жизнью, а не совестью». Все дело в том, на протяжение всей своей книги о Ленине напоминает Н. Валентинов, что самодержавие было куда добрее и гуманнее, чем выросшее из ленинизма «государство концентрационных лагерей». Его, социал-демократа Н. Валентинова, после двенадцатидневной голодовки отпустили из киевской тюрьмы, ибо главный полицмейстер очень боялся, чтобы, не дай бог, он не умер. Но «если бы я сидел в тюрьме при коммунистическом режиме, в управлении Сталина, – писал Н. Валентинов, – то… за попытку чего-то требовать, угрожая голодовкой, мне просто бы всадили пулю в затылок». Ссылка Ленина в Сибирь напоминала пребывание на курорте по сравнению с Гулагом. Во время ссылки, как известно, Ленин постоянно охотился, занимался спортом, регулярно получал почту, денежные переводы[27].

Во-вторых, обращал внимание Н. Валентинов, посвятивший много времени изучению в результате личного общения мировоззрения Ленина, следует понимать, что за его верой стоял не просто марксизм, а самый жесткий, самый отсталый, примитивный по тем временам марксизм. Истина как таковая никогда не волновала Ленина и тех, кто шел за ним. Они, большевики, воспринимали только те факты, которые укладывались в прокрустово ложе их марксистского миросозерцания. За этой верой, за этим догматизмом стоял еще особый эгоизм, сознательное стремление отгородить себя от всего того, что может подорвать свое, особое мировоззрение, свои, особые революционные взгляды. Уже во времена Ленина расходилась с жизнью и теория абсолютного обнищания рабочего класса, и теория трудовой стоимости. Но Ленин, как тогда говорили многие, «загородился броней ортодоксального марксизма и не желает видеть, что вне этой загородки находится множество вопросов, на которые марксизм бессилен дать ответ».

За догматизмом большевиков стоял эгоизм в том смысле, что их вера в догматический марксизм, дающая им цель в жизни и цельность мировоззрения, была для них превыше всего. Поэтому они не задавали себе очевидные вопросы, которые были уместны для любого действительно совестливого человека, ответственного за свои поступки. Ведь одно дело – буржуазная революция, которая дает простор тому, что есть, что о себе заявило: капиталу, индивидуальному предпринимательству. И совсем другое дело – революция во имя того, чего никогда не было в истории человечества. Где вероятность того, что удастся создать экономику без рынка, без денег, без частной инициативы, без частной собственности? Ведь подобная коммунистическая организация труда противоречила всему опыту человечества. А, может быть, мы рискуем жизнями миллионов людей напрасно? Может быть, и Маркс ошибается? Подобных вопросов якобы совестливые большевики никогда себе не задавали. Многие соратники Ленина, к примеру, Пятаков, о чем вспоминает тот же Николай Валентинов, признавались, что их привлекает не только идея, но и предоставившийся им, большевикам, шанс «расширить область возможного до гигантских размеров, а область невозможного сжать до крайних пределов, до нуля». Теперь понятно, почему к большевикам тяготели не только русские якобинцы, но и русские ницшеанцы (знаю это из истории своей семьи), все те, кто мечтал переступить через различия между добром и злом.

Сегодня уже нельзя не учитывать, о чем было сказано десятки раз, что за жертвенностью революционера всегда стоит эгоизм. В революцию приходят особого склада люди, которые не могут заявить о себе иначе, чем через баррикады, чем через восстание против существующего порядка вещей. По этой причине они, революционеры, и видят в той жизни, которая есть, только черное, грязное, что оправдывает их революционное предназначение. И на самом деле, как честно признался в своей исповеди революционера «Моя жизнь» Лев Троцкий, за жестокостью большевиков, за его собственной жестокостью стоял еще и элементарный инстинкт самосохранения. Если ты не убьешь сегодня реального или потенциального врага революции, то он, оставшись в живых, завтра убьет тебя.

Видит Бог, светлым является христианское стремление Зинаиды Миркиной найти в каждом человеке, даже в революционере, чья воля и вера обернулись, как она говорит, «великой бедой для России», чистоту исходных мотивов. Все-таки в Ленине было многое, что привлекало окружающих его людей. Но одновременно я не могу не сказать, что христианское стремление разглядеть что-то человеческое, достойное внимания в идеализме и романтизме вождя Октября должно все же быть уравновешено пониманием того, что, действительно, Октябрьская революция была не просто «великой», а, как говорит Зинаида Миркина, «великой бедой для России».

Сегодня, на мой взгляд, куда более важно говорить о тех неисчислимых бедах, которые были принесены людям ленинским «романтизмом» и ленинской верой в социалистические идеалы. Сегодня, когда мы призываем отделить идеалы Октября от тех «бед» и страданий, которые они, идеалы, принесли русским людям, то надо считаться еще и со спецификой нашего национального сознания, и со спецификой нынешней идеологической ситуации в стране. Нельзя забывать, о чем я попытался напомнить в начале статьи, что после присоединения Крыма как-то само собой получилось, что мы вернулись не просто к временам «оборонного сознания», но и к советскому мировосприятию власти. Сегодня со всех сторон, даже от интеллигентных людей, слышишь, что «молодец тот, кто умеет вовремя хапнуть». При этом имеется в виду присоединение Путиным Крыма в условиях кризиса власти на Украине. Наверное, в условиях, когда русский дефицит правового сознания сохранился, следует проявлять особую осторожность при реабилитации ленинской психологии и ленинских ценностей. Сегодня же очевидно, что мы никогда не преодолеем традиционный русский дефицит правового сознания, укоренившийся в советское время, до тех пор, пока не воспитаем в себе критическое отношение к ленинским мотивам, которые лежат в основе его Октября. Мне думается, что видно многим, что главной опасностью для современной России является не просто возрождение «оборонного сознания», а жажда возрождения якобы утраченной нами во времена Горбачева сверхдержавности. Если бы мы всерьез обращали внимание населения на причины, приведшие к гибели СССР, то тогда, наверное, не было бы этого желания возродить то, чего никогда не было, возродить былую, несуществующую сверхдержавность. Мы до сих пор не понимаем, что на самом деле не было и не может быть внешней сверхдержавности, внешнего величия, неподкрепленного внутренней мощью, и прежде всего – здоровьем существующей экономики. Не мог СССР быть могущественной державой хотя бы потому, что производительность труда у нас в сельском хозяйстве была в пять раз ниже, а в промышленности в три раза ниже, чем у нашего идейного противника – капиталистических стран Запада. Не могла быть могущественной держава, политическое единство которой на самом деле держалось на цензуре, на «железном занавесе», на монополии КПСС на власть, на эффективности политического сыска. Когда я читал рассуждения Зинаиды Миркиной о том, что СССР погиб от того, что люди перестали верить в идеалы, что «постепенно настоящая вера сменилась пропагандой, зомбирующей людей», то у меня складывается ощущение, что я жил совсем в другой стране. Я лично, еще в конце сороковых – начале пятидесятых, среди окружавших меня соседей в родной Одессе, так и не встретил настоящего коммуниста, верящего в идеалы. Трагедия в том и состоит, что миллионы людей в рамках советской системы на протяжении десятилетий только тем и занимались, чтобы добыть хлеб насущный, обмануть власть, не подпадая под закон, и найти возможность как-то более-менее устроиться в жизни. Правда, эти люди не думали, что советская власть когда-то уйдет, что произойдет распад СССР. Они просто смирились с советской жизнью. Но на самом деле отнюдь не вера в идеалы скрепляла СССР.

Еще одно серьезное обстоятельство, которое заставляет меня обратить внимание на опасность идеализации чистоты веры самой по себе. Согласен с Зинаидой Миркиной, что нынешний ура-патриотизм в России является во многом реакцией на то, что у многих наших либералов «нет боли за свою страну и свой народ». Я сам отдал много лет жизни критике национального нигилизма нашей посткоммунистической либеральной интеллигенции. Но я лично не предвидел нынешней ситуации, что ура-патриотизм, настроения сверхдержавности, толкающие Россию к войне не только с Украиной, но и со всей современной цивилизацией, несут в себе куда больше опасности для страны, чем повышенный критицизм либералов к России и ко всему русскому. Я не предвидел, что патриотизм может стать прибежищем для невменяемых людей, лишенных чувства реализма, и своей политикой затягивающих петлю на шее России. Но нельзя не видеть, что вера людей, которые толкают сегодня Россию в пропасть, очень похожа на веру большевиков, которая принесла, по признанию Зинаиды Миркиной, «неисчислимые беды России». Разве Александр Бородай не левый, разве он не верит в идеалы Октября? Верит и он, и вся команда Проханова, завоевавшая высоты нашей нынешней пропаганды. Кстати, в отличие от Ленина, Александр Бородай готов к настоящей жертвенности. Он с автоматом в руках воевал в Приднестровье, в Чечне. Все его качества подходят под идеальный тип большевика-революционера. Но чем оборачивается его «чистота» для тысяч людей, которые поверили ему, что он, как он им обещал, «приведет их в Россию», и которые сегодня умирают на Востоке Украины?!

Все это говорит о том, что на самом деле без декоммунизации к нам не вернется чувство реальности и мы не сможем жить в современном мире. Советские мифы и советские стереотипы сознания толкают нас в бездну небытия. Надо понимать, что на самом деле за нынешним конфликтом между Россией и Украиной стоят не столько этнические, сколько идеологические различия. Трудно найти общий язык тем, кто видит в сталинской насильственной коллективизации зло и цепь преступлений, и тем, кто до сих пор опьянен успехами социализма накануне войны с фашистской Германией. Именно от советского мифа, что русские и украинцы – это «единый братский народ, спаянный одной судьбой», – вся трагическая цепь событий, последовавшая после того, как удалось принудить Януковича не подписывать в ноябре 2013 года договор об ассоциации с ЕС. Когда выяснилось, что украинская элита и значительная часть населения думают по-другому, что на самом деле многие из «братского народа» видят в России угрозу своему национальному суверенитету, мы начали наказывать «братский народ» за то, что он не хочет быть таким, каким он виделся нам по нашему невежеству и легкомыслию. Без советского мифа мы бы, наверное, проводили бы более реалистическую, менее затратную в экономическом отношении политику. Советский миф о братстве социалистических стран Европы мешает нам увидеть, почему все эти бывшие страны в течение нескольких дней выбросили навязанный им советский строй «на сметник» и побежали прятаться за спины членов НАТО. Наша советскость мешает нам увидеть, какую опасность несут модные у нас разговоры о том, что пора отказаться от «границ Беловежья», стесняющих наши национальные плечи, что Украина, которая «состоит из кусочков», обречена на гибель. Эти наши сверхдержавники, в силу своего советского невежества, не знают, что все современные европейские страны состоят «из кусочков». Мы никак не можем понять, что именно по нашей вине Запад переходит от политики сдерживания России к политике ее вытеснения из современной цивилизации, переходит к откровенной политике разрушения России как непредсказуемой страны. Глубоко убежден, что эта наша вера в ленинские социалистические идеалы мешает нам быть адекватными и разумными в современном мире. Мы так и не научились смотреть на себя глазами тех, кто не занимался, как мы, безумным коммунистическим экспериментом. Я, честно говоря, уже мало верю, что в ближайшее время к нам вернется здравый смысл, но считаю своим долгом напоминать о вещах очевидных, о том, что идеализация социалистических идеалов является идеализацией смерти и никогда еще не способствовала духовному оздоровлению нации.

Наши новые патриоты, которые на чем свет клянут Горбачева, который, по их словам, разрушил «могущественную социалистическую державу», не знают и знать не хотят, что, какую великую стройку социализма ни возьми, с ней соседствует кладбище сотен тысяч, миллионов людей, отдавших свою жизнь во имя «великих побед социализма». Победа Днепрогэса обошлась в шесть миллионов жизней, и прежде всего детей, украинцев, русских, казахов, умерших во время голодомора 1932–1933 годов. Рядом с громадой Норильского комбината покоится ровно полмиллиона его строителей. На всем пути канала Москва – Волга покоятся тела погибших от голода и болезней его строителей. И так далее. И так до бесконечности. Величайший абсурд в истории человечества. Десятки миллионов русских людей погибли, были умерщвлены, и только для того, чтобы человечество еще раз убедилось, что идеал коммунизма не только пуст, но и кровожаден, что он, как еще в далеком 1849 году предупредил Александр Герцен, задолго до ленинского Октября, напоминает «Молох, который по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: „Обреченные смерти приветствуют тебя“, только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле».

Несомненный успех нашей государственной пропаганды, сумевшей за несколько месяцев убедить россиян, что власть на Украине после их майских президентских выборов 2014 года полностью и окончательно перешла к «фашистам», что миллионы украинцев, которые, сохраняя целостность своей страны, противостоят нашей политике «федерализации», обязательно «бандеровцы» и «националисты», свидетельствует о том, что «русская душа», которая помогла большевикам прийти к власти в 1917 году, сохранилась. И, кстати, этот факт лично у меня вызвал шок. И в этом унынии и я пребываю уже несколько месяцев. Все, что в русской душе мешает победе здравого смысла, осталось. Поразительная внушаемость, податливость к восприятию красивого мифа, дефицит чувства реальности, возможного, максимализм, не только дефицит самостоятельного мышления, но и откровенное нежелание самому начать брать ответственность за свою жизнь, дефицит правового сознания, понимания, что другой, тем более «брат», имеет такие же права, как я, и т. д. и т. п. Самое поразительное, что все откровенные дефекты советского сознания, советского типа мышления у постсоветских русских, у нынешних молодых выражены более ярко, чем у нас, бывших советских людей.

Интересно, что характерная для современной посткрымской России жажда изоляционизма от остальной якобы смертельно больной европейской цивилизации была характерна не только для СССР эпохи Сталина, но и для Италии Муссолини и особенно для Германии Гитлера. Настроения изоляционизма – это первый признак ментального заболевания европейской нации. И они характерны для нас сегодня. Ответом на жажду изоляционизма, вызванную событиями на Украине, вызванную осознанием того, что «братский народ» навсегда уходит из русского мира, как раз и является реанимация давно забытого учения об особой антизападной русской цивилизации, пропагандируемой в последние годы патриархом Кириллом. Вольно или невольно патриарх Кирилл конструирует концепцию русской истории, где стирается различие между добром и злом, где «злодеяния» перечислятся наряду с успехами, через запятую, где, конечно же, в соответствии с требованиями патриотизма а-ля ЛДПР говорится о якобы качественной разнице между человеконенавистническими идеалами фашизма и привлекательными идеалами коммунизма, где не принято говорить о страшной человеческой цене успехов сталинской индустриализации. Изоляционизм всегда ведет к утрате способности видеть ошибки, слабые стороны своего народа, к утрате морального подхода к национальной истории.

И в результате забвение человеческой страшной цены успехов СССР, соседствующее с ностальгией о геополитическом могуществе СССР, становится мощным препятствием на пути декоммунизации мыслей и чувств современной России, на пути осознания бессмысленности и тупиковости русского коммунистического эксперимента. За попытками трактовать преемственность русской истории только со знаком плюс стоит на самом деле отказ от морального подхода к деятельности исторической личности, отказ от ценности человеческой жизни, от ценности гуманизма. Люди сегодня просто не в состоянии осознать, что они и их предки мучились, страдали, умирали не столько во имя своей страны, сколько во имя сохранения власти коммунистической утопии и ее бесчисленных жрецов. И пока мы не поймем, что нет ничего важнее и ценнее, чем человек, что никакая цель не оправдывает преступление, мы не станем полноценной европейской нацией. Сейчас уже видно, что без декоммунизации, без выхода из системы советских ценностей невозможно возрождение в России правового сознания, а тем самым и адекватной и объективной оценки и советской истории, и, что не менее важно, геополитических последствий пребывания у власти в России большевиков, к примеру, последствий внешней политики Сталина.

Парадоксально, но это неоспоримый факт. Советский человек хрущевской эпохи, эпохи оттепели и позже, до конца 1960-х, был куда больше готов духом воспринять правду, страшную правду о «перегибах» сталинской коллективизации, о репрессиях 1937–1938 годов, о сталинском репрессивном законодательстве конца 1940-х, когда сажали в тюрьму за пригоршню зерна, вынесенную с колхозного поля голодающим детям, чем нынешний сытый россиянин, пользующийся всеми благами современной цивилизации. Убежден, что советский человек в условиях всех стеснений полицейского государства был куда здоровее в моральном отношении, чем нынешние русские или россияне, живущие все-таки в свободном по русским меркам обществе. Понятно, почему прокоммунистически, просоветски настроенная часть интеллигенции сегодня всячески противится очевидной правде об аморальном родстве большевизма с национал-социализмом. Нетрудно понять, почему даже интеллектуалы, такие как Никита Михалков, не скрывающие своей симпатии к «белому делу», противятся правде об античеловеческой сути большевизма, не хотят видеть, как писал Николай Бердяев, что если «ленинизм не есть, конечно, фашизм, то сталинизм уже очень походит на фашизм»[33].

Казалось бы, современные русские могли бы гордится тем, что они, в отличие от немцев, постепенно, начиная с Хрущева и кончая Горбачевым, сами смогли освободиться от позорного наследства сталинского, большевистского тоталитаризма, от всех уродств созданного большевиками полицейского государства. Но правда состоит в том, что люди, не ценящие свободу, не в состоянии осознать даже свои победы на пути к ней.

Мы никак не хотим увидеть очевидное – что нынешнюю враждебную к России Западную Украину и враждебную Прибалтику породил НКВД Иосифа Виссарионовича Сталина, который, после прихода туда Красной армии в 1940 году, отправил в Сибирь или в мир иной по меньшей мере одну треть национальной элиты этих народов. Мы никак не можем впустить в свою душу правду о сути большевизма и созданной им политической системы, которая состоит в том, что победы советской власти всегда и везде начинаются с уничтожения цвета нации, ее самых одаренных, образованных, независимых представителей. Еще совсем недавно об этом говорил даже наш президент Путин. Интересно, что после того, как я одному из режиссеров Первого канала сказал, что во время ток-шоу Петра Толстого я буду цитировать речь Владимира Путина 2007 года на Бутовском полигоне, где он говорил, что большевистская власть проводила геноцид против собственного народа, убивала самых одаренных, талантливых людей, имевших собственное достоинство[34], приглашение на участие в передаче было отменено. Мотивировано это было заботой о моем больном сердце и моем возрасте. Сегодня, как выясняется, России нужен другой Путин, а именно Путин, сожалеющий о том, что якобы Ленин извратил суть «великих идеалов коммунизма».

Не осознав, что созданная большевиками политическая система была противоестественной, несла людям лишения и страдания, мы не поймем, почему, как я уже сказал, в тамбовском восстании против большевиков участвовало более ста тысяч крестьян, почему коллективизация была насильственной, почему в первые годы войны во многих городах РСФСР какая-то часть населения встречала гитлеровцев с цветами, к примеру, в Калуге, почему в первые месяцы войны сотни тысяч советских солдат добровольно сдавались в плен, почему впервые в русской истории на стороне врага в войне в различных формах участвовало более миллиона бывших советских военнослужащих. Только в армии Власова – четыреста тысяч. На мой взгляд, достоин внимания комментарий Эрнста Нольте по поводу причин массового перехода и военнопленных бойцов Красной армии, и населения оккупированных территорий СССР на сторону немцев. Во всех городах и деревнях Латвии и Литвы немецкие войска принимали с ликованием в силу откровенной ненависти к советской власти, которая вместе со своими репрессиями пришла к ним в 1940 году вместе с Красной армией. Украина почти повсеместно встречала немцев хлебом-солью, ибо над ней довлела память об ужасах голодомора и насильственной коллективизации. Кстати, Никита Хрущев в своей секретной речи не просто шутил, что Сталин наряду с чеченцами и крымскими татарами депортировал бы и украинцев, если бы их не было так много. А значительная часть многих народов Северного Кавказа – ингуши, чеченцы, балкарцы – переходили на сторону немцев в надежде на независимость и свободу от колхозного строя[35].

Ничто, конечно, не может оправдать предательство. Но мы, в конце концов, обязаны знать, почему оно было массовым. Нельзя стать полноценной нацией, утаивая от себя правду о цене нашей великой победы, о драме 1941–1945 годов. В конце концов, пора осознать, что не просто слабое место, а коренной порок нашего национального сознания состоит в том, что мы никогда, ни во время царизма, ни тем более в советское время, не заботились о потерях во время войн, о гибели населения во время царских и советских эпидемий голода. Герой романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» командир танковой бригады генерал Новиков накануне прорыва блокады Сталинграда вспоминает, что «всю свою солдатскую жизнь он знал страх перед начальством за потерю техники и боеприпасов, за просроченное время, горючее, за оставление без разрешения высоты и развилки дорог. (Но) не встречал он, чтобы начальники всерьез сердились на то, что боевые действия сопровождались большими потерями живой силы. А иногда начальник посылал людей под огонь, чтобы избегнуть гнева старшего начальства и сказать себе в оправдание, разведя руками: „Ничего не мог поделать, я половину людей положил, но не смог занять намеченный рубеж“»[36]. В отличие от гитлеровцев, а тем более от наших союзников, мы никогда не берегли солдат, не считались с потерями и во время войны 1941–1945 годов.

И тем более не осознав противоестественного, основанного на насилии и терроре характера большевистской власти и особенно сталинизма, мы не поймем, почему вся история социализма в странах Восточной Европы была историей восстаний против навязанной этим странам советской власти: берлинского восстания 1953 года, польского в Познани в 1956 году, венгерского восстания в 1956 году, никогда не поймем причины пражской весны 1968 года, массового, девятимиллионного протеста польской «Солидарности» в 1980 году, бегства десятков тысяч жителей ГДР в ФРГ в июле 1989 года через границу с Венгрией и т. д. Не созрев до морального осуждения коммунизма, мы не поймем, почему, как было сказано выше, в 1941 году жители республик Прибалтики и Западной Украины встречали гитлеровцев как освободителей, почему им казалось, что не может быть ничего страшнее сталинского НКВД. Худой, высокий старик-украинец, герой романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», рассказывает красноармейцу Семенову, который прятался на оккупированной территории у крестьянки Христи, что селяне сначала все же надеялись на немцев, ибо «вначале люди надеялись, что немцы „аннулируют колхозы“. Но потом они стали и немцев ругать, ибо те по советскому образцу завели те же „бригады и звенья“»[37].

Когда я переписывал из романа «Жизнь и судьба» слова генерала Новикова о безразличии его высокого командования к количеству потерь во время ведения боевых действий, я вдруг осознал, что причина этого безразличия и царских и советских военачальников к цене их побед состоит в том, что у нас, у русских, в отличие от англичан, французов и даже немцев, так и не сложилось глубинное ощущение единства нации, без которого невозможна забота вышестоящих о сохранении жизни у нижестоящих. Наше понимание государства, идея государственничества не включает в себя заботу о сохранении жизни и процветания ее граждан. Не включает и до сих пор. «Успехи» нашей нынешней внешней политики уже сейчас оборачиваются деградацией и без того хилой российской системы здравоохранения, ростом очередей на прием к врачу, недоступностью для подавляющей части населения лекарств, увеличивающих продолжительность жизни человека, и т. д. И при этом российские политики, которые никогда в жизни себе ни в чем не отказывали, предлагают своему народу «затянуть пояса».

И мне почему-то все чаще и чаще приходит в голову мысль, что, несмотря на нынешний, вызванный присоединением Крыма к РФ патриотический восторг (кстати, когда я сейчас, летом 2016 года, вношу последние коррективы в этот текст, патриотический восторг все больше и больше обнаруживает следы угара), все же русские устали от своей многовековой бесконечной жертвенности. Есть много признаков того, что им постепенно становится все более и более чужда кровожадная русская «государственность» и «суверенность». Разочарование в собственной стране, характерное сегодня для части так называемого «креативного класса», которому сейчас все чаще и чаще становится стыдно за свою страну, может переметнуться и на остальную часть общества. Подобное бывает в России редко, но бывает! Дай бог, чтобы я был неправ, чтобы мои страхи оказались неосновательными. Но мне думается, что новая внешняя политика Путина, приведшая, по сути, к реанимации старой «холодной войны», к милитаризации российской экономики и милитаризации общественного сознания и особенно государственной пропаганды, находится в противоречии с особенностями новой глобальной цивилизации, в которой просто трудно долго держать мысли и чувства граждан в «патриотической узде». Уже сегодня даже «крымнашевцы» все чаще и чаще сетуют на власть, которая «не думает о простом народе и человеке». Быстрый рост нищеты уже сейчас ведет к массовому росту неуверенности в будущем России. А страхи, связанные с будущим России, могут привести и к разочарованию в собственной стране, чего, кстати, раньше не было в нашей истории.

Не осознав противоестественного, во многом преступного характера большевизма, мы не поймем, почему после распада мировой социалистической системы все страны Восточной Европы и страны Прибалтики на всякий случай устремились в НАТО, почему так сильны до сих пор в этих странах страхи, связанные с возможностью новой оккупации, на этот раз новой Россией. История довлеет над сознанием народов Восточной Европы. А мы никак не хотим осознать правду и истоки этого недоверия к новой России, увидеть все негативные последствия сталинской политики экспорта социализма в страны Восточной Европы.

Без декоммунизации мы так и останемся слепой нацией, которая не в состоянии осознать реалии посткоммунистической Европы, постсоветского мира, и тем самым строить адекватную этим реалиям внешнюю политику. Мы никак не поймем, что нация, продолжающая жить советскими мифами, смотрящая на мир через штампы советской пропаганды, нация, лишенная моральных чувств, способности к моральной оценке своей истории, на самом деле лишает себя будущего, обречена на постоянную маргинализацию. К сожалению, идеологи посткрымской России не осознают, что нынешний взрыв патриотизма, не подкрепленный моральным возрождением, которое невозможно без осуждения явных преступлений большевистской эпохи, без осознания драмы русского ХХ века, лишен глубинных моральных оснований и на самом деле ничего, кроме агрессии и поиска врагов, не может породить. Нация, не способная мыслить категориями правды, не способная назвать преступление преступлением, на самом деле не имеет будущего.

Руководители нашего государства, обуреваемые честолюбием, желанием в очередной раз расширить свою территорию или исправить «исторические ошибки Хрущева», не думают, что даже если эти исторические инициативы приносят временный политический успех, то они все равно наносят вред долговременным национальным интересам, ибо их победы достигаются за счет «поражения» соседей, за счет их территориальных утрат, за счет их «обид», что неминуемо плодит врагов России, жажду реванша с их стороны. Иван Ильин еще в 1948 году, в самом начале строительства социализма в странах Восточной Европы, оккупированных советскими войсками, предупреждал, что это расширение территории социалистического мира ни к чему не приведет, кроме как к росту врагов России. А «поднять всех против своего народа значит погубить его»[38]. После присоединения Крыма к России даже Белоруссия и Казахстан стали настороженно относиться к интеграционным проектам Путина. Ведь много ума не надо, чтобы увидеть, что и присоединение, а на самом деле оккупация Крыма Россией, а затем вся эта авантюра с расчленением оставшейся Украины при помощи выделения из нее, из, как говорил Путин, «сложносочиненного государства», Новороссии на самом деле вместо укрепления и расширения «русского мира» привело к его гибели. Понятие «русский мир» без Украины и Белоруссии – это откровенная бессмыслица. А на самом деле вместо реанимации русского мира мы получили на десятилетия (а может быть, и на века, если, конечно, сохранятся и сегодняшняя РФ, и сегодняшняя Украина) вражду украинцев и русских, получили враждебную России сорокамиллионную Украину, готовую к активному сотрудничеству с актуальными и потенциальными соперниками и даже врагами России. А посткрымская Белоруссия в своей доктрине безопасности уже намекает об угрозе своему суверенитету с Востока, о готовности с оружием в руках воевать с теми, кто будет посягать на ее суверенитет. Много ума не надо, чтобы понять, что после присоединения Крыма к России Белоруссия будет медленно и осторожно сокращать свою нынешнюю экономическую зависимость от России и уходить от нее туда, откуда она пришла в конце XVIII века, уходить на Запад.

В Белоруссии ускоренными темпами растет количество ее граждан, «симпатизирующих Западу». На сегодняшний день они составляют уже более 40 %. При этом надо учитывать, что это, как правило, наиболее образованные экономически и политически граждане Белоруссии. Далее, война в Донбассе, присоединение Крыма резко ослабили позиции Украинской православной церкви Московского патриархата. Рада от имени украинского народа обращается к вселенскому константинопольскому патриарху с просьбой предоставить УПЦ автокефалию. И это стремление Украины как можно быстрее выйти из всего, что связывало ее с русским миром, дает о себе знать все сильнее и сильнее. На мой взгляд, у современной России ни сейчас, ни в отдаленной перспективе нет шансов возродить русский мир в подлинном смысле этого слова. На самом деле русский мир погиб еще в 1917 году. Русский мир, возрожденный позже, при помощи «большевистских скреп», не имел, как выяснилось, внутренней органики. Тем более невозможно воссоздать русский мир, когда его центр, РФ, до сих пор сохраняет, живет коммунистическими ценностями. Как показали события конца 2013 года в Киеве, Россия до сих пор в сознании многих украинцев воспринимается как страна Ленина и Сталина.

Кстати, и Эрнст Нольте в своем исследовании родства и взаимосвязи большевизма и национал-социализма приводит много аргументов в пользу приведенного выше утверждения Николая Бердяева (с мыслями которого на эту тему он, судя по всему, не был знаком), что «коммунизм периода строительства перерождается незаметно в своеобразный русский фашизм» И действительно, Сталину, в отличие от Ленина и особенно Троцкого, становится дорога национальная идея, для него национальная государственность уже не менее важна, чем идея коммунизма. В самом отказе от установки Ленина и Троцкого на мировую пролетарскую революцию и идее строительства социализма в одной отдельно взятой стране уже присутствовала ставка на особенное, на свое, национальное. И Э. Нольте, на мой взгляд, прав, когда говорит, что переход Сталина на национальные позиции, реабилитация национальных традиций и национальных, прежде всего военных ценностей, военных побед начались задолго до войны с Германией, а именно с 1934 года, когда Сталин дал сигнал к преодолению исторической школы академика Покровского, рассматривающего русскую историю в строгом соответствии с марксистским учением о классовой борьбе, и особенно с акцентом на осуждение и «деспотичных царей», и «помещиков-эксплуататоров», и «свирепых полководцев». «Теперь же, – обращает внимание Э. Нольте, – Сталин и вслед за ним многочисленные историки указывали на то, что история Российской империи ни в коей мере не была вереницей ужасных сцен; на то, что скорее пробивал себе путь могучий исторический прогресс; и на то, что цари и их прислужники достаточно часто способствовали прогрессу и даже боролись за него. Теперь был написан новый – куда в более ярких красках – портрет Ивана Грозного, и даже режим Николая I уже нельзя было характеризовать как „кровавый полицейский террор“. Больше всего в позитивную сторону изменилась оценка завоевательных походов царей, и дело шло к тому, чтобы экспансию Московии во все стороны света, в которой Карл Маркс видел опаснейшую угрозу для Европы, признать в качестве парадигмы исторического прогресса. В новой присяге красноармейца, утвержденной в 1936 году, уже не было речи о долге перед пролетариатом. Начиная с 1935 года во главе Красной армии были поставлены маршалы Советского Союза. Большая чистка значительно ослабила интернациональный характер командирского корпуса, и освободившиеся высокие посты занимали преимущественно молодые русские и украинцы. В июне 1940 года были вновь введены звания генерала и адмирала, которые до тех пор считались буржуазными или царскими»[39].

Перемены в государственной идеологии, в трактовке русского ХХ века, которые происходят на наших глазах в посткрымской России, очень напоминают сталинский отказ от тотального осуждения истории царской России как «империи зла». Показательно, что официальная историческая наука в современной России занялась реабилитацией эпохи Николая I, как говорили в советское время – «царя-крепостника». Мы сегодня, как и Сталин, стали делать акцент на позитивной преемственности нашей национальной истории, стали искать позитив даже там, где его не было. Разница состоит в том, что Сталин после социалистической революции решился говорить о позитиве дореволюционной России, о ее успехах на пути территориальных приобретений, а мы сегодня уже после антикоммунистической революции стали говорить о позитиве советской эпохи, бороться с ее «очернительством». И если Сталин постепенно отказывался от классовых ценностей во имя государственнических ценностей, то мы сегодня отказываемся уже от гуманистических ценностей, от ценности человеческой жизни, ценностей гласности, прав человека, европейских ценностей во имя все тех же государственнических, строго говоря, имперских ценностей.

На мой взгляд, путь, по которому пошел Сталин, отказываясь от исторической школы Покровского, имел куда больше гуманитарных перспектив, чем путь, по которому идет историческая наука посткрымской России. Все же реабилитация национальных ценностей, воинских побед – это шаг вперед по сравнению с национальным нигилизмом Ленина и Троцкого. Со сталинской трактовки национальной истории началось все же постепенное восстановление национальной памяти, которое, как это ни покажется парадоксальным, привело и к докладу Хрущева на ХХ съезде, и к горбачевской политике гласности. Признание того, что дворяне Суворов и Кутузов могли служить России, приносить пользу, было кинжалом в спину марксистского учения о классах. Но нынешние призывы российских политиков, в том числе и патриарха Кирилла, отказываться от морального подхода к историческим деятелям России, оценивать их только по их вкладу в укрепление российской государственности – это уже уход от гуманизма в сторону человеконенавистничества. Тем более что все, что создавали цари-палачи, было непрочно, рассыпалось при малейшем дыхании истории. Воинские победы Ивана Грозного были убиты опричниной и завершились смутой начала XVII века. Советская империя, созданная Сталиным перед войной при помощи репрессий НКВД, рассыпалась в результате демократических реформ Горбачева. После того, как города и деревни Прибалтики с восторгом, со слезами на глазах встречали в 1941 году немцев как освободителей, было ясно, что эти народы никогда не примирятся со сталинской оккупацией 1940 года и всегда будут мечтать о выходе из России.

И я не случайно напоминаю об опасности и исторической бесперспективности характерного для нынешней посткрымской России забвения морального подхода к истории. Нам, в конце концов, надо знать, что политическая система, созданная Гитлером, была как две капли воды похожа на политическую систему, созданную Лениным и Сталиным, ибо именно отказ от ценностей гуманизма, забвение ценностей человеческой жизни были общими для большевизма и национал-социализма. Нам надо знать, что мы на самом деле идем тем же путем, которым шел в идеологии Гитлер. Гитлер предал анафеме гуманизм и ценность человеческой жизни во имя спасения национальной государственности. И мы сегодня откровенно игнорируем гуманитарные издержки нашей «суверенной внешней политики».

Вот почему, на мой взгляд, для сохранения морального и политического здоровья нации нам надо не карать за правду о родстве большевистского тоталитаризма с фашистским, а, напротив, все время напоминать об изначальном моральном уродстве большевизма как предтечи фашизма.

Все здесь, у этих братьев по тоталитарной крови, похоже. Большевики, придя к власти, издали в январе 1918 года закон о роспуске Учредительного собрания. Гитлер, придя к власти уже в марте 1933 года, наделил себя «чрезвычайными полномочиями», которые, кстати, потом были закреплены законом. При Сталине СССР превратился окончательно в идеологическое государство, где один человек – Сталин – и одна партия – ВКП(б) – при страхе перед репрессиями и одновременно при энтузиазме масс держали в своих руках монолитную, непоколебимую политическую власть. При Гитлере массовых репрессий не было и энтузиазма масс было больше, чем в СССР. Но тем не менее и при нем Германия превратилась в идеологическое государство, судьбу которого решал один человек. Не забывайте, в 1936 году в Германии, в которой свобод все же было больше, чем в сталинском СССР, на выборах в Рейхстаг 98,8 % населения проголосовало за партию Гитлера. И самое поразительное, о чем мы в России не знаем до сих пор, что Гитлер накануне прихода к власти был куда более популярен среди рабочего класса, чем среди интеллигенции и буржуазии.

И что теперь делать с произведениями наших русских философов, в которых доказывается родство советской политической системы с национал-социалистической?

Надо понимать, что в СССР, где действительно сказать вслух о родстве большевизма с национал-социализмом было равносильно самоубийству, где именно в силу родства политических систем, созданных русским коммунизмом и фашизмом, никто всерьез не изучал идейные корни, к примеру, национал-социализма Гитлера, где никто не хотел задумываться всерьез, почему же Гитлер назвал свое движение «социалистическим», была хотя бы какая-то логика в запрете на правду. Стоило советскому исследователю процитировать, что я попытаюсь сделать дальше в своих заметках, рассуждения того же Гитлера о месте и роли насилия, революции в человеческой истории, рассказать о его отношении к «буржуазной морали» и «буржуазному праву», о его отношении к «буржуазному парламентаризму», и любой человек, имеющий представление о марксизме-ленинизме, увидел бы в этих рассуждениях Гитлера много родного, ленинского. Вождь Октября говорил, что нравственно все, что служит победе коммунизма. Гитлер считал нравственным все, что служит победе национал-социализма. Ленин настаивал на том, что «сила решает все»[40], Гитлер исходил из того же, из того, что «сила господствует над слабостью»[41]. И именно по этой причине в советское время под запретом находились исследования русских философов, рассказывающих о родстве фашизма и русского коммунизма, к примеру, работы Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Ивана Ильина. Советский запрет на правду о родстве русского коммунизма с фашизмом поддерживался тем, что в СССР не издавались, не были доступны советскому читателю работы русских мыслителей в изгнании, того же Бердяева, Сергея Булгакова, Ивана Ильина, в которых впервые в европейской общественной мысли обращалось внимание на поразительное сходство вождизма Сталина с вождизмом Гитлера и т. д.

По этим же причинам, на мой взгляд, чтобы не допустить подрыва идеологических устоев СССР, и была изъята в 1960 году у Василия Гроссмана рукопись его романа «Жизнь и судьба». Духовный опыт Василия Гроссмана как советского человека, выросшего в семье русских социал-демократов (меньшевиков), русских марксистов, показывает, что стоит интеллектуалу перейти на позиции гуманизма, проникнуться осознанием противоестественности насильственной смерти, и вы, если у вас есть душа, совесть, будете вынуждены увидеть родство большевизма и национал-социализма. Из текста романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» видно, как трудно дается автору выход из характерного для его поколения традиционного противопоставления ленинской гвардии, верящей в «советские идеалы коммунизма», ренегату и цинику Сталину. И, самое главное, как трудно дается ему осознание античеловеческого тождества большевизма с национал-социализмом. И это поразительно. Из текста романа видно, что к пониманию тождества того, что он называет «сверхнасилием тоталитарных социальных систем», как «основанных на социальных теориях», то есть основанных на марксизме, так и основанных на «расовых теориях», он, Василий Гроссман, приходит к пониманию того, что и в основе большевизма, и в основе национал-социализма лежит маниакальная сверхжестокость, приходит сам, без подсказки Николая Бердяева, Сергея Булгакова[42]. Я лично не обнаружил в тексте романа каких-либо свидетельств, признаков его знакомства с «Вехами», с трудами основателей русской религиозной философии начала ХХ века. Впрочем, как художник, исследующий человеческую суть, он не нуждался в подобного рода подсказках. Он знал, помнил, как готовилась «кампания по массовому забою людей» при Сталине, «кампания по уничтожению кулачества как класса, кампания по истреблению троцкистско-бухаринских выродков и диверсантов». С точки зрения Василия Гроссмана, то, что делал во время коллективизации Сталин на украинской и белорусской земле, ничем не отличалось от того, что делал Гитлер с евреями на этой же земле десять лет спустя. Кстати, Василий Гроссман как художник видит и то, что видел и философ Николай Бердяев, видел, что идеалы, зовущие к ненависти, к убийству, к агрессии, во время подобного рода кампаний воплощают в жизнь совсем не святые, а, напротив, подонки, маргиналы. «Кровожадные, радующиеся и злорадствующие, идейные идиоты, либо заинтересованные в сведении личных счетов, в грабеже вещей и квартир, в открывающихся вакансиях»[43].

Отсюда главный вывод, который следует за признанием изначального аморального родства большевизма и национал-социализма. Прочность и устойчивость тоталитарных систем обеспечивается отнюдь не преданностью так называемым «идеалам» большинства населения, а, напротив, способностью этих систем обеспечивать карьеру, блага жизни меньшинству, способному к доносам, к предательству и т. д. Всем своим романом «Жизнь и судьба» Василий Гроссман показывает, что война с фашизмом при всех своих жертвах вела к духовному оздоровлению советской нации, ибо в эти годы она отдала инициативу не гетмановым, кто сделал карьеру благодаря сталинским репрессиям, а грековым, новиковым, кто сохранил человеческое достоинство, способность даже в сталинское время говорить правду. Участники Сталинградской битвы, показывает Василий Гроссман, в открытую проявляли интерес к «послевоенному устройству колхозов». При чтении романа Василия Гроссмана у меня возникла мысль, что на самом деле кроме «идейных идиотов» не было каких-либо особых советских людей. Нормальный, совестливый человек всегда, при любой политической системе остается просто человеком. Я лично благодарю судьбу, что родился и вырос в Одессе, где специфических «советских людей» почти не было. Наряду с теми, кого сломал советский страх, существовали многие, которые вынуждены были жить по советским правилам, но постоянно осознавали их противоестественность. Повторяю. В моей родной Одессе «идейных идиотов» практически не было. И зав. кабинетом металловедения Одесского автомеханического техникума, доцент Захарьев, который сделал меня, пятнадцатилетнего мальчика, студента техникума, своим лаборантом, и моя бабушка Аня все время повторяли: «Советская экономика не может быть эффективной, без коммерции, без свободной торговли дефицит будет вечен». Так это было.

И роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», который он начал писать еще при жизни Сталина, в конце сороковых – начале пятидесятых, – яркий пример того, как восстает душа против противоестественности советской системы, против того, чем гордятся нынешние неосталинисты, которые хотят карать тюрьмой за право человека видеть правду, называть вещи своими именами, называть преступление преступлением. И здесь встает самый главный вопрос. Если вполне советский интеллигент Василий Гроссман, выросший в семье революционеров, марксистов, отдав себя во власть своей совести, все время приходит к опасной для себя мысли, которую произносит вслух его герой, гестаповец оберштурмбанфюрер Лисс, приходит к пониманию того, что на самом деле нет ничего роднее и ближе национал-социализму, чем железная воля большевиков, способных на «великий террор», на «ваш террор», который «убил миллионы людей», то почему в посткоммунистической России глава РПЦ, христианин Кирилл отрицает человеконенавистническое родство большевизма и национал-социализма?

И старый большевик Мостовский, слушая своего якобы идейного врага, гестаповца Лисса, никак не может до конца оттолкнуть всю эту страшную правду, о которой говорит его враг Лисс. Ведь если впустить в душу ту правду, о которой напоминает ему Лисс, то «нужно отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал. Не осудить, а всей силой души… ненавидеть лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию! Но мало, – Сталина, его диктатуру! Но нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина!»[44].

И мне думается, что сравнение настроений атеистической советской интеллигенции с настроениями нынешней якобы православной России совсем не в нашу пользу. Что стоит за нынешним страхом перед правдой о преступлениях большевизма? Что с нами на самом деле происходит? Василий Гроссман в условиях господства государственной марксистской идеологии, за тридцать лет до отмены цензуры, не просто для себя пишет, а в 1961 году отдает редактору советского журнала «Знамя» текст, где откровенно говорится по крайней мере о родстве сталинизма и гитлеризма, и, самое главное, отдает в надежде, что он будет напечатан. А в наше время, спустя более чем полвека, уже в якобы демократической России, где нет ни КПСС, ни КГБ, за подобные же мысли о сходстве между «фашистской империей» и социалистическим государством грозит тюрьма, а если не тюрьма, то обвинение в «предательстве», «русофобии», национальном нигилизме. И самое страшное. Не только сохранившиеся до сих пор «идейные идиоты», но даже церковь, наша родная РПЦ воспринимает критику «советской», «солидарной» системы как посягательство на национальное достоинство русских. Как всему этому найти объяснение?!

У Василия Гроссмана рукопись со всеми его странными по тем временам мыслями изъяли. Но его никто не исключал из Союза писателей СССР, не лишал наград, тем более не сажал в тюрьму. А сейчас за публичное признание в том, что не видишь разницы между политической практикой большевизма и национал-социализма, ты рискуешь всем на свете. И это еще раз говорит о том, что моральное здоровье русского человека в хрущевскую эпоху было лучше, чем сейчас, в эпоху якобы возрождения русского православия.

Мы вступаем в эпоху, когда русскость, как в свое время «советскость», связывается с недомыслием, с атрофией разума, совести, всего, что делает человека человеком. И скажу откровенно. Недочеловеки нынешней России, я имею в виду прежде всего неосталинистов, куда более уродливы, чем советские недочеловеки или советские «идейные идиоты». У них, советских недочеловеков, было хотя бы оправдание – страх: страх потерять работу, лишить себя свободы. А что стоит за нынешним «недочеловечеством»?

Текст «Майн кампф» на русском языке до сих пор продается на книжных развалах в Москве, и каждый, кто сохраняет интерес к трагическому ХХ веку, может найти в нем многие слова и строки, близкие тем, которые еще совсем недавно мы воспринимали как сердцевину своего советского мировоззрения. Возьмем, к примеру, отношение Гитлера к коллективизму. Но ведь здесь без преувеличения на каждой странице наше родное, советское, а именно призыв подчинить всю жизнь общества ценностям коллективизма. Тут, в «Майн кампф», мы находим полное, дословное повторение советского славословия по поводу преимуществ коллективизма над индивидуализмом. Люди достойны своего высшего предназначения только тогда, рассуждал Гитлер, когда они «готовы пожертвовать интересами своего собственного „я“ в пользу общества»[45]. Подлинный, «действительный коллективизм» как высшая ценность, настаивал Гитлер, предполагает «подчинение интересов и всей жизни отдельного лица интересам и всей жизни интересам общества»[46]. Понятия «коллективизм» и «готовность к самопожертвованию» являлись для Гитлера синонимами. И здесь загадка. Почему в советское время многим само собой приходило в голову то, что находилось под спудом цензуры, было закрыто камнем страха? А сегодня, когда нет ни цензуры, ни страха, когда правда голенькая лежит перед нами и ждет, когда мы ей скажем: «Мы тебя видим, мы теперь тебя никому не отдадим», новая Россия, напротив, с глазами, наполненными злобой, говорит ей, правде: «Уйди прочь, для нас ты враг»?

Страшная правда, которую мы скрывали от населения в СССР и которую до сих пор скрываем от обычного российского обывателя, состоит в том, что наш якобы «великий» Октябрь породил не только страну Гулага, но и породил фашизм Муссолини и национал-социализм Гитлера вместе с его Бабьим Яром и Освенцимом. Конечно, как считал Сергей Булгаков, этнический расизм Гитлера чудовищнее, чем классовый расизм большевиков, этнический геноцид, когда убивают детей только из-за принадлежности к нации, чудовищнее, чем геноцид по классовым соображениям, когда мужчин, а иногда и их жен, убивают из-за принадлежности к «реакционным классам». Но все же никуда не уйти от той страшной правды, что сначала была сверхжестокость, беспрецедентная в европейской истории жестокость большевиков, жестокость ЧК, а потом уже жестокость гестапо, что Муссолини правящие классы Италии, Ватикан допустили к власти только из-за страха прихода к власти поклонников Ленина – партии Грамши. Кстати, Грамши является безусловным авторитетом для создателя новой прокоммунистической интерпретации учения об особой русской цивилизации – для Сергея Кара-Мурзы. Так вот, Муссолини потому и называл свое учение о фашизме «Третьим путем», что рассматривал его как альтернативу не только западной либеральной демократии, но и как альтернативу русскому коммунизму, большевистской/советской власти. Страх перед вполне возможной советизацией Италии пронизывает всю «Исповедь» Муссолини. Он создает, как он пишет, свое «фашистское государство», чтобы противостоять настроениям «классовой ненависти и вражды», которые росли в Италии после 1918 года под влиянием «подрывной пропаганды Ленина»[47]. Гитлер в заключении своей «Майн кампф» прямо говорит, что историческая заслуга Муссолини состоит в том, что он спас Италию от «марксистской опасности», и что он, Гитлер, является продолжателем дела этого «великого человека». Свою историческую миссию, как известно, Гитлер видел в продолжении антикоммунистического и антимарксистского дела Муссолини. «Я должен открыто признать, – пишет Гитлер задолго до прихода к власти, а именно в 1926 году, – что именно в эту пору я проникся особенно глубоким уважением к тому великому человеку, который в горячей любви к своему народу не стал мириться с внутренними врагами Италии, а решил добиться и добился уничтожения этого врага всеми средствами и на всех путях. Муссолини завоевал себе выдающееся место среди самых великих людей человечества именно своей решимостью не делить власти над Италией с марксистами. Уничтожив интернационализм, Муссолини спас свое отечество от марксистской опасности»[48]. Еще больше страх перед возможным приходом промосковской компартии Эрнста Тельмана способствовал приходу партии Гитлера к власти. Если проследить шаг за шагом (это делает в своем исследовании Эрнст Нольте), как созревало на протяжении полугода решение президента Германии Гинденбурга сделать Адольфа Гитлера рейхсканцлером, то вы увидите, что главным аргументом в пользу этого драматического, вымученного решения было убеждение, что все же партия национал-социализма является меньшим злом по сравнению с партией «красной», «советской звезды» Эрнста Тельмана. Как пишет в своей книге Э. Нольте, Гинденбург, как и все современники, видел перед собой две враждебные партии, причем откровенно враждебные Конституции. Но одна хотела уничтожить капиталистическую систему, а другая – Версальскую систему. Одна была враждебно настроена к Веймарскому государству, а другая – к государству вообще. Одна требовала снова лишить гражданских прав меньшинство, а другая требовала социального уничтожения всей буржуазии, включая офицеров и зажиточных крестьян, и без всяких оговорок идентифицировала себя с соседним государством, которое эти классы отчасти физически истребило, отчасти подвергло таким преследованиям и бесправию, каких в Германии никто и представить себе не мог. И потому Гинденбург, как и все современники, видел в коммунистах, которые во время демонстрации в Берлине вывешивали на своей резиденции, доме Карла Либкнехта, советский флаг и любили на своих транспарантах рисовать пятиконечную красную звезду Льва Троцкого, большую опасность, чем в национал-социалистах. Тем более что КПГ прямо заявляла о себе, в соответствии с учением Ленина, как о партии «гражданской войны», которая за основу своей программы взяла апрельские тезисы Ленина 1917 года, программу насильственного захвата власти, разоружения полиции, экспроприации капитала и т. д. Роковую роль, напоминает Э. Нольте, сыграла и такая, казалось, мелочь, как доклад главы берлинской полиции министру внутренних дел от 14 января 1933 года, где сообщалось об опросе, который провела КПГ на берлинских предприятиях и который был назван самой КПГ одной из подготовительных мер для успешного проведения в жизнь ожидаемых от нее в обозримом времени решительных боев. «Поскольку радикализм в среде рабочего класса все нарастает, – говорилось в этом докладе, – то КПГ определенно считается с возможностью захватить вскоре власть в Германии. Она снова проводит подготовительные мероприятия, чтобы оказаться победительницей в гражданской войне»[49].

Гражданская война в Германии, которая началась под прямым влиянием победы ленинского Октября 8 ноября 1918 года, закончилась на самом деле 30 января 1930 года приходом Гитлера к власти. Это медицинский факт. Не было бы логики и страхов гражданской войны, никто бы не отдал Гитлеру власть. Все, что рассказывает Э. Нольте о неумолимой логике событий, которая привела к решению Гинденбурга отдать власть в стране Гитлеру, о неумолимой логике всеобщего страха перед вполне возможным приходом к власти в Германии партии III кремлевского Интернационала, целиком соответствует тому, что писал на эту тему цитируемый мной выше Николай Бердяев.

Страшная правда европейской истории ХХ века как раз и состоит в том, что после победы интернационалистского социализма в России стало неизбежным появление националистического социализма в разных вариантах. До сих пор в России практически никто не знает, что истоки страшных испытаний, которые выпали на народы России в войне с фашистской Германией, лежат и в нашем до сих пор «великом празднике Октября». Эксперимент первого фашистского государства, корпоративного государства Муссолини, был порожден во многом началом осуществления коммунистического эксперимента в России. Муссолини, излагая философию своего фашизма, корпоративного, националистического социализма, прямо говорит, что его задача состояла в том, чтобы, с одной стороны, отстоять «интересы рабочих классов Италии», а с другой стороны, сохранить единство нации, уйти от традиционной борьбы классов. Корпоративный социализм Муссолини, который он называет фашизмом, был во многом такой же утопией, как интернационалистский социализм большевиков с его ставкой на классовую борьбу. Но его появление как альтернативы русскому коммунизму в условиях общего кризиса стало неизбежно после нашего «Октября». И в этом состоит страшная правда, которую мы до сих пор не хотим признавать.

Муссолини, как было видно из его «Исповеди», многое в своей политической и экономической стратегии берет от марксистов, от большевиков, и прежде всего моральное оправдание экспроприации капитала, как он говорит, права на «исправление жестокой несправедливости», берет от марксизма «право нанести удар по некоторым разновидностям чрезмерного и внезапного богатства, добытого за счет высокой наживы»[50]. Придя к власти, Муссолини, как подлинный социалист, «принял меры по надзору за биржевой деятельностью», принял меры по борьбе со «старыми» рыночными деловыми традициями. С одной стороны, на словах он противник «социальной экспроприации», но, с другой стороны, осуществил широкое наступление на «капитал», начал задолго до Гитлера создавать «государственный», управляемый сверху капитализм.

И, что самое поразительное, Муссолини, по крайней мере на словах, пытается заверить читателя своей книги, что он создавал свое фашистское государство для того, чтобы, не дай Бог, в Италии не пришли к власти большевики вместе со своим ЦК и не начали истреблять интеллигенцию и представителей высших классов, не начали бы насаждать государственный атеизм.

В тексте своего «Нового Средневековья» Николай Бердяев не говорит, почему для него фашизм Муссолини является «творческим» явлением в послевоенной Европе начала двадцатых, а порожденный тем же кризисом капиталистической цивилизации коммунизм этими качествами не обладает. Об этом можно только догадываться, только сравнивая его, бердяевский, проект «новой жизни», нового феодализма с проектом итальянского фашизма. Близость многих идей Бердяева с идеями Муссолини поражает. И я думаю, что главная причина, которая заставляла тогда Бердяева дать все же позитивную оценку идеологии итальянского фашизма, наверное, состоит в том, что Муссолини, в отличие от коммунистов и социалистов, позиционирует себя не только как христианин, католик, но и в своей программе объявляет войну и атеизму, и «либеральному подходу к вере как к личному делу каждого»[51]. Муссолини объявляет войну так называемым «антиклерикальным силам», которые «зашли так далеко, что даже запретили использование католических символов и понятий христианской доктрины в школах»[52].

Философия фашизма Муссолини исходит из «религиозного понятия жизни», и «в ней человек рассматривается в его имманентном отношении к высшему закону, к объективной Воле…»[53] И, наверное, это негативное отношение итальянских фашистов к атеизму, антиклерикализму, их желание «сохранить религиозную веру общества», «веру отцов», и привлекло внимание Николая Бердяева к их доктрине. Ведь и он в своей программе создания «нового Средневековья» призывает вместо «антигуманистического и атеистического коммунизма» поставить на «долженствующую» высоту «Церковь Христову», объявить о «начале новой религиозной эпохи»[54]. Конечно, уже в конце тридцатых, когда Николай Бердяев пишет «Истоки и смысл русского коммунизма», когда стала очевидной античеловечность, преступность гитлеровского фашизма, фашизма вообще, он уже уходит от позабытой оценки фашизма Муссолини, которая характерна для его работы «Новое Средневековье». Теперь уже он обращает внимание исключительно на антигуманистическое родство фашизма с коммунизмом как преступной идеологии. Хотя обращает на себя внимание, что в своей исповедальной, заключительной книге «Самопознание» Бердяев ужесточает свою критику тоталитаризма национал-социализма, но почему-то нигде ни слова не говорит об исходном фашизме Муссолини.

Иван Ильин, в отличие от Николая Бердяева конца тридцатых, эпохи национал-социалистической Германии, даже после войны, когда понятие «фашизм» начало отождествляться с национал-социализмом Гитлера, все же напоминает об отличии Муссолини от Гитлера в подходе к религии и церкви. Он, Иван Ильин, называл безрелигиозность первым, главным недостатком фашизма, называл «безумием» стремление фашизма «претендовать на религиозное значение». Но все же напоминает, что «Муссолини скоро понял, что в католической стране государственная власть нуждается в честном конкордате с католической церковью. Гитлер с его вульгарным безбожием, за которым скрывалось столь же вульгарное самообожествление, так и не понял до конца, что он идет по путям антихриста, предваряя большевиков»[55].

Все верно. Только не «предваряя», а повторяя. Ибо здесь же, в статье «О фашизме», Иван Ильин напоминает о том, чего до сих пор не хочет знать нынешняя посткоммунистическая Россия: что «фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо. Во время наступления левого хаоса и левого тоталитаризма – это было явлением здоровым, необходимым и неизбежным… Встретить волну социалистического психоза – социальными и, следовательно, противосоциалистическими мерами – было необходимо»[56].

История не терпит сослагательного наклонения. Но все же очевидно, что если бы не было победы большевиков в гражданской войне, то не было бы опасности советизации Европы, не было бы, к примеру, опасности прихода к власти в Италии Грамши и не было бы точно и прихода Муссолини к власти. Антикоминтерновский пакт, как известно, был реакцией на активное участие СССР в гражданской войне в Испании на стороне левых. И трудно сказать, чего в «Майн кампф» Гитлера больше – или жажды военного реванша, или страха от возможного прихода к власти в Германии просоветских, ненавистных ему промарксистских сил.

На самом деле знание истории прихода к власти сначала в Италии Муссолини, а затем в Германии Гитлера очень много дает для понимания причин европейской трагедии 1939–1945 годов, для понимания крайне негативных последствий прихода к власти большевиков не только для судеб миллионов людей в России, но и для судеб миллионов людей в Европе. За коммунистический эксперимент в России заплатили страшную цену не только народы России, но и напрямую народы Восточной Европы. В восьмимиллионной Венгрии за время развернутого строительства социализма в конце сороковых годов было заведено 400 тысяч уголовных дел. Я уже не говорю о сотнях погибших во время подавления советской армией так называемого Будапештского восстания в 1956 году. Как правда о причинах прихода к власти в Европе фашистов, так и правда о человеческой цене побед социализма в Восточной Европе (если бы эта правда присутствовала в информационном поле) много бы дали для окончательного преодоления ностальгии о коммунизме в нынешней России.

К примеру, нам сегодня важно знать, что и марксистская идея особой исторической миссии пролетариата, и учение Гитлера – Розенберга об особой исторической миссии арийской расы являются лишь вариантами извращения древнеиудейского мессианизма, учения об избранном народе.

Сергей Булгаков еще в 1904 году в своей работе «Карл Маркс как религиозный тип» обратил внимание на то, что на самом деле в учении Карла Маркса об исторической миссии пролетариата ничего оригинального нет. Он просто на место идеи Израиля как «избранного народа» ставит пролетариат. И Карл Маркс оправдывает «революционный терроризм» пролетариата якобы спущенной ему сверху историей миссией перевести человечество от «предыстории» к подлинной истории, к коммунизму. И, собственно, как только появляется фашизм, Сергей Булгаков видит в нем новую форму идеи «избранного народа».

Сергей Булгаков, когда на политической сцене появился национал-социализм Гитлера, приходит к неожиданному для себя выводу. Парадокс истории состоит в том, обращает внимание Сергей Булгаков, что и антисемитизм Гитлера, и в свое время воинственный атеизм Карла Маркса являются на самом деле пародией на древнеиудейский мессианизм Ветхого Завета. Сергей Булгаков напоминает, что все виды социального утопизма Средневековья и Нового времени (последним из которых, по мнению Сергея Булгакова, является национал-социализм Гитлера) выросли из древнего иудейского мессианизма. «Расизм, как национал-социализм, в котором одновременно и с одинаковой силой подчеркиваются оба мотива, и социализм… и национализм… – настаивал Сергей Булгаков, – не что иное, как пародия и вместе повторение или по крайней мере вариант на тему иудейского мессианизма»[57]. И на самом деле, обращал внимание Сергей Булгаков, мессианизм большевиков как наследников Карла Маркса, их обещание создать тысячелетнее царство равенства и интернационализма с философской точки зрения ничем не отличается от обещаний Гитлера и Розенберга создать тысячелетнее царство арийской, избранной расы. Гитлер просто вместо детей Израиля как избранного народа ставит арийскую расу.

Идеологи национал-социализма, развивает свои мысли Сергей Булгаков, в частности Розенберг, находят национальный иудаизм как в Талмуде, так и у Маркса и вообще у всяческих представителей социализма и большевизма. Но при всем при этом они не понимают, пишет Сергей Булгаков, что их «фюрер» со своим национал-социализмом является тоже повторением образа мессии, очередной исторической пародией на претензии иудейского мессианизма. «Вообще, – подводит итог исследованию этой проблемы Сергей Булгаков, – социальный утопизм разных оттенков в наши дни является своеобразной дегенерацией древнего иудейского мессианизма, в котором мессия является социально-революционным вождем, имеющим осуществить земное царство, Zukunftstaat. Своего рода „фюрер“ национал-социализма на почве иудаизма. В этой последней роли и выступали в разные времена разные претенденты лжемессианства, например Баркохба… и в наши дни Маркс, который, впрочем, отличается от своих предшественников своей исключительной религиозной слепотой и духовной тупостью в своем материализме. В этом смысле духовно он стоит, конечно, неизмеримо ниже своих предшественников, невзирая на свою „научность“, впрочем, тоже совершенно мнимую»[58].

Во время чтении работы Сергея Булгакова складывается впечатление, что новые для него как религиозного философа проблемы национал-социализма – это только повод для того, чтобы еще раз обратить внимание на исходную «зверскую» природу большевизма, на исходную «дьявольскую», «сатанистскую» природу этих родственных по духу идеологий. «Итак, – пишет Сергей Булгаков, – еще раз повторяем: германский расизм воспроизводит собою иудейский мессианизм, который является противником и соперником христианства уже при самом его возникновении… При этом от коммунистического интернационализма он отличается своим национализмом, от национальных же движений, свойственных и нашей эпохе, – революционным своим национализмом. Фюрерство же, как личное воплощение в „вождя“ духовного движения в некоем цезаризме народных трибунов, является как бы исторической акциденцией, которой как будто могло бы и не быть. Но его наличие довершает сходство и родство современного расизма и фашизма с иудейским мессианизмом. Место прежних „помазанников Божиих“ на престоле „Божией милостью“ заняли теперь вожди на трибуне волею народною: Гитлер, Муссолини, Сталин – одинаково, хотя и с различием оттенков. Их своеобразный мессианизм неудержимо приближается к абсолютизму и деспотизму партии, объявляющей свою волю волею народною… Таков большевизм и таков же расизм. И это соединяется с оборонительно-завоевательными тенденциями нового мессианства»[59].

Интересно, что Сергей Булгаков, вскрывающий общие философские корни и большевизма, и гитлеровского мессианизма именно в те дни, когда решалась судьба СССР во Второй мировой войне зимой 1941–1942 годов, погружаясь в мистику человеческой истории, предвидит не только неизбежное поражение гитлеровцев в этой войне, но и последующую отдаленную во времени гибель СССР, большевистской утопии. Здание советской власти, созданное с помощью уникального насилия, пишет он, погибнет точно так же, как и машина гитлеризма. Ведь было же очевидно для любого человека, обладающего гуманитарной культурой, я уже не говорю – обладающего религиозным чувством, чувством сопричастности Богу, что на насилии, на крови ничего прочного, того, что существует на века, невозможно построить. На мой взгляд, заложен какой-то серьезный моральный дефект души не только у тех, кто любит «красный проект», но и кто ностальгирует об «утраченной советской системе».

Но «насильничество, – писал Сергей Булгаков, – может внушать только страх, а не любовь, в таком отношении – как это ни покажется неожиданным – расизм имеет большую аналогию с большевизмом. Оба они способны до времени увлекать и опьянить внешними успехами и государственными достижениями, но это здание, как построенное на песке, может рушиться от внешнего толчка, как не имеющее в себе внутренней связанности»[60]. Не может быть, настаивал Сергей Булгаков, чтобы большевизм как «сатанистское насилие над русским духом», «как деспотическое насилие над нашей родиной, сопровождаемое ее развращением», был вечен, не был бы отброшен, разрушен им же, «русским духом».

Вера в возрождение «русского духа», который отбросит это чудовище – большевизм, у Сергея Булгакова сильна, как и у Ивана Ильина, Петра Струве, Николая Бердяева. И, на мой взгляд, самое страшное состоит в том, что на самом деле этой силы, которая вырвала бы из его души пустые идеалы коммунизма, так и не появилось у русского человека.

Большевизм, так же как и расизм, национал-социализм, с точки зрения Сергея Булгакова, погибнут, ибо они «равно бесплодны и бездарны». Поэтому, развивает свои мысли Сергей Булгаков, «когда придет час освобождения от большевизма, оковы его спадут, как внешнее бремя, как татарское иго, как власть завоевателей, как тяжелый кошмар истории, сила разрушения, которая сама по себе оставит лишь пустоту. Порода комиссаров в своем зверином образе, поскольку она выражает русскую стихию, есть порождение варварства, которое… упразднится в истории бесследно»[61].

Особая тема – в какой мере оправдались предсказания Сергея Булгакова о «бесследном» исчезновении большевизма, исчезновении культа насилия из русской души после распада советской системы. На мой взгляд, Сергей Булгаков, в отличие от Николая Бердяева, недооценивал силу и живучесть большевизма, ментальные предпосылки победы большевиков. Для Сергия Булгакова большевизм был прежде всего внешним насилием над его Родиной. Для него большевизм – такая же форма насилия, как и возможное, правда, временное, насилие национал-социализма на оккупированных территориях СССР. С точки зрения Сергея Булгакова, совсем не случайно национал-большевик Сталин нашел накануне войны общий язык с национал-социалистом Гитлером, но не с либерал-консерваторами Черчиллем и Рузвельтом. И, кстати, о чем также не говорится в нашей литературе о Второй мировой войне, что окружение Гитлера, руководители министерства иностранных дел Германии в своих беседах с представителями СССР в Берлине выводили необходимость пакта о ненападении между нашими странами из родственной большевизму и национал-социализму враждебности к капитализму и капиталистической демократии. На этом, кстати, со времен переговоров о предстоящей договоренности между СССР и Германией говорил руководитель экономико-политического отдела иностранных дел Германии на беседе с атташе посольства СССР в Берлине Астаховым. А Риббентроп в своем письме Молотову накануне подписания пакта о ненападении прямо говорил, что «капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами как для Германии, так и для СССР»[62]. В беседе с одним из немецких дипломатов в середине тридцатых годов министр иностранных дел Литвинов сказал, что Советский Союз видит, что Германия обращается со своими коммунистами так, как Советский Союз вел себя в отношении врагов своего государства[63].

Так что у Сергея Булгакова было более чем достаточно оснований утверждать, что «парадоксия обоих видов национал-социализма, черного и красного, националистического и интернационального такова, что оба они сближаются, и в известной мере и отождествляются, как деспотическое насилие над нашей Родиной, сопровождаемое ее развращением: Гитлер – Розенберг – Сталин – Троцкий в их тождестве. Большевизм есть сатанинское насилие над Русским домом. Он развивался в благоприятной среде русского варварства, унаследованного в многовековой истории как жертва европейской катастрофы, общеевропейского банкротства. В этом состоянии и Россия перестала быть сама собой, извратив свой лик, утеряв свое собственное естество, именно свою женственность, которую подменила солдатчиной и интернациональным комиссарством, этой духовной клоакой для всех отбросов Европы»[64].

Но все дело в том, что не учитывал Сергей Булгаков, что «русское варварство», которое для него является средой, благоприятствующей победе большевиков, не может исчезнуть сразу же после распада политической системы, созданной большевиками. Тем более что система смерти, о которой он говорил, сумела еще при его жизни еще больше укоренить в душе русского человека «варварство» как пассивность мышления, апатию, преклонение перед сильной властью, патернализм и т. д. Правда, надо быть справедливым. Николай Бердяев, который в своих размышлениях о причинах победы большевиков видел, в отличие от Сергея Булгакова, «варварство» русского народа не в «дефиците мистического созерцания» и «соборности», а, напротив, в дефиците здравого смысла и чувства реальности, в дефиците чувства личности, все равно не предвидел те препятствия на пути преодоления «сатанинского» коммунизма, с которыми мы столкнулись сегодня. И эта проблема сути большевизма и пути его преодоления – еще один пример важности и актуальности изучения его природы в связи с родственными ему антигуманистическими идеологиями ХХ века. Наверное, из социалистической близости Гитлера и Сталина Сергей Булгаков черпал свою уверенность в том, что «фактически именно в большевизме, а не в русском народе нашел своего союзника в начале войны Гитлер»[65].

И мне думается, что если смотреть на проблему исходного родства русского коммунизма как наиболее последовательного революционного марксизма с фашизмом, исходя из национальных, российских интересов, то попытки уголовного преследования за публичное обсуждение этой темы, по сути, являются не только запретом на право мыслить, видеть, в чем была суть советской системы и почему она принесла так много страданий людям, но и запретом на знание собственной национальной культуры, своей национальной психологии. Пора уже всерьез изучить духовное наследство советского эксперимента, понять, почему мы так легко отдали свою судьбу во власть «пустых идеалов». В посткоммунистической России мы воспроизводим советские запреты на полноценную национальную память. Вся эта нынешняя борьба с «очернительством» становится запретом на полноценную духовную жизнь, на право мыслить, искать. Изоляционизм, как мы видим на примере нынешней России, ведет еще и к изоляционизму от собственной национальной памяти.

Все эти нынешние борцы с «очернительством» советской истории в силу своего невежества не знают и не хотят знать, что вклад русской религиозной философии начала ХХ века в европейскую культуру состоит не только в том, что она первая со страниц «Вех» предупредила человечество о разрушительных последствиях революционизирования широких народных масс, прихода к власти революционных марксистов, но и в том, что после прихода к власти фашистов еще раз обратила внимание на опасность псевдорелигиозных, мессианистских идеологий, толкающих целые народы к самоистреблению. Ведь драма человеческой истории состоит в том, что нет никаких гарантий, что ужасы прошлого не вернутся к вам в новом обличии, что нечто подобное и умершему национал-социализму, и умершему большевизму не повторится. Свою статью о фашизме, написанную еще в 1948 году, как я уже обращал внимание, Иван Ильин заканчивает предупреждением, что до тех пор, пока существует естественная потребность в чувстве национального достоинства, в сохранении самоуважения, всегда есть опасность сохранения и приумножения своей национальной гордости за счет унижения своих соседей. Ничто так не противоречит традиционным представлениям о благородстве русской души, как нынешнее массовое уничижительное отношение многих русских к украинцам как к людям второго сорта, которым якобы от природы не дано то, что дано нам, русским.

Да, можно одновременно видеть родство фашизма с большевизмом и желать поражения гитлеровской Германии в войне со своей страной, которая оказалась под пятой коммунистов. Почему великая победа 1945 года должна закрывать нам глаза на то, что сталинская насильственная коллективизация подорвала жизненные силы русского крестьянства, на то, как писал тот же Сергей Булгаков, что «фанатизм советский» родственен «фанатизму гитлеровскому» и что они оба «жаждут все человечество обратить в колхозное послушное стадо и не останавливаются ни перед чем на путях своего агрессивного империализма. Оба – и большевизм и расизм (национал-социализм. – А. Ц.) – с одинаковым безбожием хотят обратить человечество в колхозных гомункулов и различаются, помимо исторического своего возраста, лишь флагом, но не методикой жизни»[66].

Кстати, на что обращал внимание покойный Алексий II, победа 1945 года является великой еще и потому, что многие воевали и умирали за страну, вопреки «системе», вопреки своему негативному отношению к советской власти. Патриарх обращал внимание, что война с фашистской Германией стала победоносной только тогда, когда она из защиты «социалистической Родины» превратилась в «отечественную войну», когда на повестку дня встало спасение «отечества вообще», спасение российской нации.

Кстати, неспособность нынешней России отделить умом подвиг солдата, рожденный чувством национального достоинства, от временного, от советской, сталинской системы, является наглядным свидетельством, что мы так и не преодолели марксистский детерминизм, старое, в целом советское убеждение, что политическое бытие автоматически определяет мировоззрение людей. Мы так и не пришли к пониманию того, что национальные ценности у нормальных людей стоят выше классовых. Отсюда и наши советские страхи, что разговор о политических и моральных уродствах советского строя может подорвать ценность воинского подвига, совершенного советским солдатом.

Я уже приводил в качестве примера возможности, способности соединить воедино любовь к России, жажду ее победы над фашистской Германией с ненавистью к моральным уродствам советской системы творчество Сергея Булгакова во время войны 1941–1945 годов. На одной и той же странице своего произведения «Расизм и христианство» он и убеждает читателя в неизбежности поражения немцев во Второй мировой войне, и одновременно не устает повторять, что не было в истории человечества ничего свирепее, чем «чекистские палачи». «Душа содрогается, – пишет Сергей Булгаков, – при одной мысли о том, что совершалось на нашей родине последнюю четверть века»[67].

Но лично меня поражает и удивляет, что советский писатель, военный корреспондент «Красной звезды» Василий Гроссман своим романом «Жизнь и судьба» (я бы сказал – своим исследованием души, строя мысли советского человека) наглядно иллюстрирует, показывает, как в жизни, в душе советских солдат часто уживалось критическое отношение к колхозам, к советской системе в целом с ненавистью к врагу, с жаждой победы над ним. Видит Бог, только человек, у которого мысль подменяется движением заскорузлых штампов, советских идеологем, не в состоянии понять реальную драму русского солдата в прошедшей войне, понять изначальный драматизм войны с фашистской Германией 1941–1945 годов. С немцами воевали, погибали на фронте люди, которые, мягко говоря, не несли в себе симпатии к советской системе, особенно к колхозному строю, который сегодня славят высшие иерархи РПЦ.

По сути, роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», особенно в той его части, где рассказывается о настроениях, о чувствах и мыслей солдат, тех, кто своим самопожертвованием, ратным подвигом принес нам, своим потомкам, великую победу, как раз и показывает, что отнюдь не вера в светлые идеалы коммунизма была решающим мотивом их подвига. Сознание русскости, национальное сознание, чувство национального достоинства, показывает Василий Гроссман, куда сильнее питало их подвиг, чем забота о судьбе первого социалистического государства на земле. И совсем не случаен исходный мировоззренческий конфликт между старым коммунистом, комиссаром дивизии Крымовым и «выдвиженцем» войны капитаном Грековым, организовавшим партизанскими методами защиту дома № 6 в Сталинграде от окружающих его со всех сторон немцев. Автор показывает, что сила капитана Грекова, сила его бойцов прежде всего в том, что «они знали… о том, какую сила таят в себе русские, да они, собственно, и были самым прямым выражением этой силы»[68]. Ощущение скорой смерти в неравном бою дает этим русским людям свободу. Зная, что им уже не надо заботиться о будущем, они, приговоренные к смерти, дают себе право поиздеваться над абсурдами коммунистической идеологии, которую для них олицетворяет старый коммунист, комиссар Крымов. Война, ощущение равенства перед смертью, которое было характерно для защитников Сталинграда, показывает Василий Гроссман, дает им право сказать «посланцу партии» все, что они думают на самом деле и об учении о коммунизме, и о советской системе, в частности о колхозах. Василий Гроссман за полвека до нынешних попыток жестко связать воедино ценность победы 1945 года с идеалами советской системы показывает, что, напротив, русский солдат воевал и побеждал, надеясь, что его победа приблизит хотя бы смерть ненавистных ему колхозов. Очень важны для понимания сути этой проблемы, настоящей правды о войне следующие строки из романа «Жизнь и судьба»: «Сапер с головой, перевязанной окровавленным, грязным бинтом, спросил (комиссара Крымова. – А. Ц.): – А вот насчет колхозов, товарищ комиссар? Как бы их ликвидировать после войны? – Оно бы неплохо докладик на этот счет, – сказал Греков»[69]. И получается, что миллионы русских солдат, истекающие кровью, раненные, как этот сапер, герой романа «Жизнь и судьба», воевали с немцами не во имя укрепления основ созданной Сталиным советской системы, а, напротив, во имя надежды, что победа освободит их от мертвых цепей этой системы. И трагедия состоит в том, что нынешняя, якобы христианская наша РПЦ вопреки правде о войне, правде о советской истории, вопреки надеждам солдат, крестьян, отдавших жизнь во имя победы, убеждает нас в прямо противоположном, в том, что русская солидарность, воплощенная в колхозах, в социалистическом соревновании, – это и есть национальный русский путь. Трагедия войны, особенно в ее начале, как раз и состояла в том, что не все, кто ненавидел колхозы и создавшую их советскую власть, сумели заботу о русскости поставить выше своих обид. Кстати, автор романа Василий Гроссман так и не говорит, что было причиной ранения в плечо посланца партии комиссара Крымова во время его ночлега у Грекова. Или шальная пуля, или шалость противников колхозов!

Мы сегодня не просто забыли, а не хотим знать, как в начале войны проявили себя крайне негативные для духовного здоровья российской нации последствия «красного террора», и коллективизации, и репрессий конца тридцатых. В ходе Первой мировой войны немцам так и не удалось из русских военнопленных создать какое-либо военное образование, воюющее на их стороне. А на стороне фашистской Германии во время Второй мировой войны участвовало более миллиона граждан СССР. Только в армии генерала-предателя Власова состояло около 400 000 военнопленных. В Орловской области, на родине лидера КПРФ Геннадия Зюганова, немцы создали «орловскую бригаду» численностью более десяти тысяч штыков, которая активно воевала на их стороне. Если бы все русские люди сердцем и умом восприняли советскую власть, то не было бы в начале войны такого массового предательства. Достаточно прочитать в архивах НКВД признания сознательных предателей из военнослужащих, которые переходили на сторону немцев, убивали своих комиссаров, чтобы понять масштабы бедствия, которое обрушилось на Красную армию во время войны. Так что не следует целиком и полностью привязывать, как это делает Геннадий Зюганов, победу русского солдата в войне с фашистской Германией к советской политической системе. Конечно, советская система со своей жесткостью, со своей государственной дисциплиной, внушающей страх, очень многое дала для организации сопротивления немцам.

Кстати, Гитлер в конце войны, осознавая свое неизбежное поражение, сожалел, что он не вел так последовательно борьбу с «общественной оппозицией», как Сталин, не привил своим командирам идеологический фанатизм, характерный для комиссаров Сталина. Уже с 1942 года главным требованием Гитлера и Гиммлера к немецкому солдату стало желание фанатизма. А идеалом фанатизма постепенно становился политкомиссар Красной армии. В публичной и частной обстановке Гитлер все чаще и чаще нападал на «буржуазный сброд», на аристократию, на «прогнившве и упаднические высшие сословия». А Гиммлер недвусмысленно объявлял, что преимуществом русских является то, что у них есть «армия, политизированная до последнего кули, то есть мировоззренчески обработанная и руководимая»[70]. Правда, циник Сталин больше опирался не на идеологию, а на тот метод ведения войны, который он сам позже описал Черчиллю в своем письме следующим образом: «В Советском Союзе каждый – герой, потому что знает, что для того, чтобы выжить, надо бросаться на врага, а если отступишь, значит умрешь»[71].Так что даже Сталин признавал, что все же не идеалы партии были главным источником героизма и жертвенности советских людей.

Уже после победы СССР в войне с фашистской Германией Иван Ильин также обращает внимание на то, что на самом деле природа «советского империализма» не изменилась, что, освободив страны Восточной Европы от фашизма, СССР в свою очередь подчинил эти территории своему диктату, навязав им свое безбожие, тоталитарное растление нравов, нищету, озлобление и жажду мести – кому? «Русским»[72]. Иван Ильин в 1949 году, когда уже с нашей советской «помощью» даже Чехословакия и Польша «стали на путь социализма», предупреждает, что сам тот факт, что «„взятое“ Советами уже пережито всем остальным миром», не отменяет того, что он, остальной мир, воспринимает «совершенное русскими» «как возмутительное противоправие» и никогда никто в мире не примирится с увековечиванием этого «грабежа» и «насилия». И само собой разумеется, предупреждал Иван Ильин, что и в самих советизированных СССР странах Восточной Европы не будет «признаваться правомерность этих аннексий», вытекающих из внешней политики СССР, политики экспорта коммунистической системы[73].

И прогноз Ивана Ильина оправдался целиком через сорок лет. Как только появилась возможность, страны Восточной Европы сбросили с себя навязанную им СССР советскую систему. И при этом они, конечно же, сохранили в национальной памяти «озлобление» по поводу навязанного им СССР в сороковые «социалистического пути развития». А мы никак до сих пор в России не можем понять, почему страны Восточной Европы после смерти СССР на всякий случай, чтобы гарантировать себя от всяческих русских «аннексий», поспешили в НАТО.

Любовь к своей стране, желание ей победы в войне с фашистской Германией, как мы видим на примере русских мыслителей в изгнании, не могла заморозить в их душе здравый смысл, их духовные ценности, которые сделали их еще в 1917 году непримиримыми противниками большевизма, самой политики коммунизации России. Конечно, для всех них было важно, чтобы Россия сохранила свою государственность, но они не могли не видеть, что российская государственность, подчиненная большевикам и большевистской идеологии, одновременно является угрозой для прав и свобод наших соседей. У всех русских философов (свидетельством тому и процитированные выше размышления Ивана Ильина, и мысли Сергея Булгакова, Николая Бердяева о родстве большевизма с фашизмом) фундаментом их исходных ценностей, фундаментом их мировоззрения является и примат права, и примат самоценности человека и его жизни, примат прав и свобод личности, примат христианской идеи исходного морального равенства людей. Надругательством над всей русской культурой, и русской литературой, и русской мыслью, как уже было сказано, являются нынешние разговоры о какой-то особой русской, неевропейской системе ценностей. Русские философы видели в большевизме, а позже в национал-социализме врага, ибо оба они были направлены прежде всего против выросших из христианства ценностей гуманизма. Но это невозможно понять, если не видеть изначальное аморальное родство русского коммунизма с национал-социализмом.

У русских философов в изгнании, особенно у создателей русской религиозной философии начала ХХ века, моральный подход к истории, к руководителям России, в том числе и к вождям большевизма, предполагал прежде всего оценку их человеческих качеств исходя из заповедей Христа. Логика здесь была простая, как на суде. Каковы бы ни были профессиональные достоинства человека, он должен быть осужден, если он совершил преступление, посягнул на основы человечности.

Не важно для них, русских философов в изгнании, верили ли вожди большевизма в свои идеалы или не верили. Скорее всего, Сталин верил меньше, чем Ленин. Решающее значение при оценке их деятельности имело то, что они, вожди большевизма, добивались своей цели превратить миллионы людей в «колхозных гомункулов» путем насилия, убивая их, что они навязали народу свою жесточайшую большевистскую деспотию, тиранию своих вождей, уничтожили в России всякую свободу. Как православные, христиане, русские философы исходили прежде всего из того, насколько действия большевиков, их вождей соответствовали заповедям христианства. Убийца для них был прежде всего убийцей, преступником, даже если с его именем связаны успехи на ниве государственного строительства. И потому и Николай Бердяев, и Сергей Булгаков, и Иван Ильин ставили имя Сталина через запятую с именем Гитлера.

Почему мы боимся правды о родстве национал-социализма с большевизмом?

Само собой разумеется, что путинское большинство, пресловутые 85 % населения, состоит в основном из россиян с патерналистским мышлением, которые всю ответственность за свою судьбу, за свое благосостояние переносят на главу государства. Советская государственная экономика, не допускающая хозяйственной, рыночной инициативы снизу, только укрепила традиционный русский патернализм. Хотя надо учитывать, что русский крестьянин куда меньше связывал свое благосостояние с щедростью царя, чем советский рабочий, радующийся тому, что Сталин периодически снижал цены на хлеб и водку. Но несомненно, что чувство личной ответственности у русского было куда меньше развито, чем у католических и особенно протестантских народов Европы.

Сегодня даже те немногие, которые разочаровались во внешней политике Путина, испытывают отторжение от организованного им парада войн, которые обнаружили для себя связь между испытаниями новыми, непосильными для себя ценами и праздником 2014 года под названием «Крым – наш», говорят: «А разве власть спрашивала нас, простых людей, что ей делать?». Столь же очевидно, что при таком массовом синдроме патернализма, неучастия в политике даже мыслью, невозможно создать гражданское общество, невозможно создать гражданскую нацию. Гражданской нации, то есть нации в точном смысле этого слова, как она возникла в Европе в середине XIX века, в России как не было, так и нет до сих пор. И это обстоятельство объясняет многие особенности идеологической и моральной ситуации в современной России. Непреодоленный синдром патернализма с неизбежностью ведет к возрождению традиционного для России авторитаризма, что мы сейчас и наблюдаем.

Не менее очевидно, на что я попытаюсь обратить внимание в данной статье, что когда человек не в состоянии взять на себя ответственность за свое благосостояние, за свою судьбу, он не в состоянии и взять на себя ответственность за свою национальную историю, не в состоянии впустить в свое сознание, а тем более в душу правду, а для россиян – страшную правду о себе, о нашем драматическом ХХ веке. Кстати, это обстоятельство не учитывали создатели русской религиозной философии начала ХХ века, которые, как Николай Бердяев, Семен Франк, Сергей Булгаков, надеялись, что смерть коммунизма в России неизбежно приведет к очищению русской души от скверны большевизма, к моральному отторжению его преступлений. «Русский вопрос, – писал Николай Бердяев, – есть прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена»[75].

Мы не смогли даже начать декоммунизацию массового сознания не столько из-за страха, как говорят некоторые иерархи РПЦ, «породить уныние» и исторический пессимизм у россиян, сколько в силу лености нашей постсоветской души, нежелания обременять ее неприятными для нашей национальной гордости (а ее до сих пор у нас очень много) неприятными фактами, неприятной правдой. Все-таки прорывы русского человека к Правде с большой буквы случаются у нас очень редко. Как теперь становится понятно, эпоха гласности Горбачева с ее жаждой правды – это отклонение от русской нормы. Отсюда и неосталинистский гламур победы 1945 года, традиционные советские рассуждения о «вероломном нападении фашистской Германии на СССР». И ни слова о чудовищных просчетах, болезненных, иррациональных «странностях» Сталина, из-за которых в 1941–1942 годах погибли миллионы людей, миллионы красноармейцев оказались в плену. Есть что-то традиционно русское в наших нынешних садомазохистских рассуждениях о том, что победа была «великой», ибо 70 % потерь во Второй мировой войне приходится на СССР. Все по-нашему: «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

В этих условиях мы никогда, тем более на официальном уровне, не вспоминаем, что «пакт Риббентропа – Молотова» сопровождался не только участием СССР в новом, четвертом по счету разделе Польши – мы зашли с востока в Польшу в тот момент, когда она продолжала сопротивляться немцам, защищать Варшаву, – но и активным экономическим взаимодействием с Германией, воюющей с Францией и Англией. Ушел из нашего русского национального сознания и тот факт, что мы не только вели кровопролитную войну с фашистской Германией с 1941-го по 1945 годы, но и активно сотрудничали с ней с 1939-го по 1941 год, то есть в первые два года Второй мировой войны. Мы практически в первые два года войны были продовольственным тылом гитлеровской Германии. Составы с зерном ушли в Германию еще утром 22 июня 1941 года. Конечно, это сотрудничество было выгодно для нас, мы обменивали продовольствие на промышленные товары, в том числе и на военную технику. Были взаимные поздравления между Гитлером и Сталиным по поводу дней рождения. Был запрет на критику национал-социализма коммунистическими партиями III Интернационала.

Мы продолжали сотрудничать с Германией, несмотря на то, что после сентября 1940 года немцы начали свозить евреев в гетто в Варшаве, продолжали сотрудничать, когда воочию уже была видна откровенная расистская, античеловеческая суть национал-социализма. Правда, в способности закрывать глаза на расистскую, античеловеческую суть национал-социализма мы были не одиноки. Правда состоит в том, что пакт «Риббентропа – Молотова» был после Мюнхена. Не зная ничего о происхождении национал-социализма, мы, естественно, не знали ничего и о том, что антисемитизм, который был на самом деле сердцевиной национал-социализма, сердцевиной радикального национализма, был вообще доминирующим настроением Европы в начале 1920-х.

В монографии Эрнста Нольте «Европейская гражданская война 1917–1945 годов. Большевизм и национал-социализм» приводятся многие высказывания политических деятелей Европы начала 1920-х, подтверждающие широкое распространение антисемитских настроений в это время. Многие консерваторы Европы, как, к примеру, член английского парламента лорд Ротт, приписывающий национал-социалистам в своей статье в «Daily Mail» (25 сентября 1930 года) роль окончательного спасения всей Европы от угрозы большевизма, не знал или не хотел знать, что «гарант» его надежд Адольф Гитлер в «Майн кампф» открыто сожалел о том, что его родная немецкая нация накануне 1914–1918 годов «не решилась задушить ядовитыми газами 12–15 тысяч еврейских вожаков, губящих наш народ»[76]. Ненавистью к «западной демократии» дышат многие страницы того же «Майн кампф»[77]. Откровенный расизм Гитлера был откровенным вызовом всей европейской культуре. Но почему-то консервативная Европа 1920-х годов видела в Гитлере только «гаранта» безопасности среднего сословия. И, честно говоря, до сих пор трудно сказать, что несет большую опасность человечеству: или те, кто хочет построить новый коммунистический мир, или те, кто вслед за Гитлером повторяет, что «раса, которая не выдержала испытания», обречена «погибнуть и очистить место более здоровой, стойкой расе»[78]. Я думаю, что сталинский социализм или нынешний корейский коммунизм внука Ким Ир Сена не менее уродливы в гуманитарном, политическом смысле, чем национал-социалистическое государство Гитлера.

Но по непонятной причине тогда, во второй половине 1920-х, консервативная, антибольшевистская Европа обошла вниманием, за редким исключением, расистские, человеконенавистнические мотивы новых борцов с угрозой большевизации Европы, с угрозой победы всеевропейской пролетарской революции. И это, наверное, объясняется тем, что тогда, после прихода большевиков к власти в России, весь консервативный лагерь Европы, к которому принадлежали и радикал-националисты, фашисты Италии и Германии, страдал антисемитизмом, в той или иной мере связывал революционный коммунизм с еврейством. Тогда, в 1920-е, сам Уинстон Черчилль писал в одной своей статье: «Это движение не ново среди евреев. Со времен Спартакуса Вайсгаупта до Карла Маркса и далее до Троцкого (Россия), Белы Куна (Венгрия), Розы Люксембург (Германия) и Эммы Гольдман (Соединенные Штаты) этот всемирный тайный заговор, направленный на свержение цивилизации и преобразование общества на основе сдерживания развития, завистливого недоброжелательства и невозможного равенства растет <…> (Это движение) было движущей силой каждого деструктивного движения XIX столетия, а теперь эта клика исключительных личностей из числа деклассированных элементов крупных европейских и американских городов взяла за горло русский народ и стала практически неоспоримым хозяином огромной империи»[79].

Подобные же антисемитские настроения вызывала у Томаса Манна в 1919 году гражданская война в Германии. Просоветский «Союз Спартака» для него был олицетворением угрозы уничтожения европейской культуры, тем, что он называл «смесью еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом». Когда в Мюнхене еще были слышны звуки перестрелки между бойцами входящего в город добровольческого офицерского корпуса и отступающими силами «Союза Спартака», в последние минуты жизни Баварской Советской республики Томас Манн записал в свой дневник: «Мы говорили о том, возможно ли еще спасение европейской культуры <…> или победит киргизская идея уничтожения <…> Мы говорили также о типе русского еврея, вождя международного движения, этой взрывоопасной смеси еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом. Мир, которые еще не утратил инстинкта самосохранения, должен с напряжением всех сил и в короткие по законам военного времени сроки принять меры против этой породы людей»[80].

Кстати, мы забываем, что Сталин тоже разгромил в середине двадцатых левую оппозицию на волне антисемитских настроений в партии среди бывших красноармейцев. Сам этот наблюдаемый в Европе в двадцатых годах ХХ века факт перерастания этнического консерватизма в антисемитизм – еще один серьезный аргумент, свидетельствующий о необходимости перехода от охов и вздохов по поводу гитлеризма к серьезному и всестороннему анализу идейных, психологических, исторических истоков фашизма. Нельзя забывать об уроках послевоенного сталинского СССР. Вслед за убеждением, что «Россия является родиной слонов» появилось «дело врачей». Наши идеологи «русской весны», настаивающие на том, что «один народ – одно государство», не знают, что они дословно повторяют первые строки «Майн кампф» Гитлера. Кстати, фашизм был возможен и без антисемитизма. Примером тому исходный, первоначальный фашизм Муссолини. Его радикальный национализм, о чем он сам говорил, является реакцией на радикальный интернационализм большевизма, ленинизма, ответом на угрозу советизации Италии. Все это – азбучная история ХХ века.

Но не только наше обыденное сознание, что объяснимо в силу указанных особенностей русского национального сознания, но и постсоветская, якобы свободная от идеологических шор политическая наука всячески избегает серьезного разговора о связи между радикальным интернационализмом исходного, первоначального большевизма, между марксизмом Ленина и Троцкого, и практически неизбежной реакцией на него в виде радикального национализма, радикального, «революционного народничества», как говорил о своей идеологии Гитлер. Ведь точно так, как якобинство, революционный терроризм Робеспьера породил консерватизм де Местра, интернационалистский революционизм Ленина и Троцкого породил националистический революционизм Муссолини и Гитлера.

То, что радикальный либерализм с радикальным интернационализмом неизбежно ведут к радикальному национализму или просто к фашизму в его расистской версии, особенно необходимо учитывать в России, где, по традиции, на смену одной радикальной идеологии приходит другая, столь же радикальная идеология. В девяностых годах ушедшего века у нас доминировало убеждение, что новой демократической России нечего взять из своего прошлого. Теперь, спустя двадцать лет, идеолог путинской России патриарх Кирилл настаивает на том, что Россия играла доминирующую роль в духовном развитии человечества, ибо «в критические моменты истории указывала ему дорогу в будущее». Октябрь останется «великим» даже для руководителя РПЦ постсоветской истории.

Кстати, из руководителей большевистской России только Лев Троцкий, и то будучи в изгнании, в начале 1930-х, обнаружил то, чему посвятил названную выше монографию Эрнст Нольте, – что гражданская война в Германии, борьба между КПГ Э. Тельмана и партией Гитлера, является продолжением гражданской войны, начатой в России в 1917 году. Троцкий уже в 1929 году увидел, что сталинская политика натравливания коммунистов Германии на социал-демократов как на «национал-фашистов» открывает дорогу к власти подлинным фашистам, то есть национал-социалистам. Троцкий понимал и то, что, если это произойдет, если Гитлер придет к власти, то надежды КПГ на то, что они вместе со всеми пролетариями Германии, если уж не через две недели, то через месяц, объединенными силами его свергнут, тщетны. Троцкий видел и то, что даже в голову не могло тогда, в 1929 году, прийти Сталину и руководителям ВКП(б), что если уж Гитлер придет к власти, то не буржуазная Англия или буржуазная Франция, а именно национал-социалистическая Германия начнет войну с коммунистической Россией. И в этой войне, считал Троцкий, Гитлер будет «исполнительным органом всего мирового капитализма»[81]. Как видно, и Троцкий еще в начале 1930-х годов не вычленяет, не рассматривает обособленно антисемитскую природу национал-социализма, а рассматривает его просто как вариант буржуазной идеологии.

Но Троцкий, несмотря на свои пророческие способности, не мог «опуститься до того», чтобы увидеть идейное родство все-таки ненавистного ему национал-социализма с его революционным марксизмом. Он никак до конца дней своих не мог увидеть, что революционизм и стремление к единовластию Гитлера, ставка национал-социализма на насилие и т. д. порождены прежде всего его родным «все или ничего», «жизнь или смерть – третьего не дано». Ставка Гитлера на насилие, его религия войны, войны до победного конца путем физического уничтожения противника, его вождизм, стремление к всевластию, абсолютной власти – все это было позаимствовано национал-социализмом у большевиков. Это видели многие их современники, но только не вожди большевизма.

Лев Троцкий, как и Ленин, и мысли не мог допустить, что может быть нечто общее между марксистами, которые делают ставку на промышленный пролетариат как на «сердце и совесть истории», и национал-социалистами, которые, по его словам, делают ставку на «человеческую пыль», на «чиновников и служащих вместе с их женами и тещами»[82]. Кстати, уже эти приведенные выше рассуждения Льва Троцкого о «непролетариях» как «человеческой пыли» подтверждают мое убеждение, что социальный расизм марксизма так же уродлив, как и этнический расизм Гитлера. Гитлер в этом отношении был более честным. Он никогда не скрывал, что для формирования его стратегии политический опыт большевиков имел для него решающее значение. Гитлер в 1936 году в своем меморандуме о задачах четырехлетнего плана прямо ссылался на «грандиозный» пятилетний план советского государства. Он прямо говорил, что он повторяет советский опыт «мобилизации народа» с «военным вооружением» страны. Опыт всеохватывающей мобилизации на основе государственной идеологии, опыт тотальной централизации всей общественной жизни сверху донизу во имя подготовки к грядущей неизбежной войне был заимствован Гитлером у СССР первой половины 1930-х. Философия диктатуры ускоренного развития была общей и для гитлеровской Германии, и для СССР эпохи сталинской индустриализации. Разница между Гитлером и Сталиным состояла только в том, что национал-социалисты, в отличие от ленинцев, в отличие от Сталина, не проводили во время ускоренной индустриализации грандиозных мероприятий по физическому истреблению населения, целых классов. Национал-социализм не знал ни опыта «ликвидации кулачества как класса», ни «голодомора» как «условия ускоренной индустриализации». Разница между преобразовательными планами русских коммунистов и национал-социалистов состояла только в том, что первые стремились переделать капитализм, классовую природу послефеодального общества, а вторые – национальную природу человечества. Трудно понять, почему, несомненно, один из умнейших лидеров Октября, а может, и умнейший, так и не увидел, что максимализм, ставка на насилие, которые его отпугивали в национал-социализме, являются философскими основаниями исповедуемого им революционного марксизма.

Ведь и он сам, Лев Троцкий, и Владимир Ленин, и автор «Азбуки коммунизма», вначале самый левый из ленинцев Николай Бухарин, как и Гитлер, рассматривали насилие, физическое уничтожение противников как необходимое средство облагораживания мира, переделки мира. Революция для вождей большевизма не просто предусматривала террор, она была праздником террора. Все-таки наиболее откровенно связал коммунистический мессианизм с расстрелами людей именно Николай Бухарин. Он так и говорил: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов (выделено мной. – А. Ц.) и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»[83].

И это признание Николая Бухарина – яркое доказательство того, что большевистская революция Ленина по своим целям, по своей идеологии качественно отличалась от буржуазных революций «нового времени». Если и английская буржуазная революция середины XVII века, и французская революция 1789–1794 годов, до якобинцев, до 1973 года, делали акцент на правах человека, который есть, ставили во главу угла равенство перед законом всех людей и сословий, тех людей, которые есть, ставили задачу создания гражданской нации, то начиная с Робеспьера и Сен-Жюста и дальше Ленина, Гитлера во главу угла ставится не проблема, идея прав, жизни человека, который есть, а проблема изменения человека и мира вообще. Суть якобинства, как мы знаем, стояла в призыве Конвента «бить всех врагов революции на верхах и низах». «Нужно, – говорил Сен-Жюст, – чтобы террор и справедливость одновременно наносили свои удары»[84]. Революционный террор не прекратится и во время нэпа, успокаивает актив партии Владимир Ленин, который писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому»[85]. Для Бухарина, как видно из его высказывания, даже рабочие – всего лишь «человеческий материал капиталистической эпохи». Суть большевизма – в идеологии якобинства, в использовании революционного терроризма, говорил Ленин уже в своей собственной исповеди революционера, в своей работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции» своим оппонентам-меньшевикам. Да, мы, большевики, «якобинцы современной социал-демократии», мы хотим, чтобы «народ, то есть пролетариат и крестьянство, разделался с монархией и аристократией „по-плебейски“, беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление…»[86]

И здесь, продолжая свою исповедь революционера, Ленин говорит от имени русских якобинцев русским жирондистам, меньшевикам, новоискровцам, что отношение к революционному, плебейскому террору якобинцев есть лакмусовая бумажка, по которой можно отличить подлинного марксиста от неподлинного, отличить революционера от оппортуниста. Все дело в том, говорит здесь Ленин, что и для самого Маркса подлинная революционность связывалась с положительным отношением к якобинскому терроризму. И здесь Ленин цитирует статью Карла Маркса из знаменитой «Новой Рейнской газеты 1948 года», где он доказывал, что «весь французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством»[87].

Правда, и Маркс, и за ним Ленин забыли или не знали, что на самом деле плебейский терроризм якобинцев был направлен не столько против аристократии или «зажиточных классов», а прежде всего против зарождающейся буржуазии, спекулянтов, против «врагов революции». Из 2750 гильотинированных во время якобинского террора с 17 апреля 1793 года по 10 июня 1974 года, согласно исследованиям Луи Блана, всего лишь 650 человек принадлежали к зажиточным классам. Особенность террора якобинцев состояла на самом деле не в расправе с антиреволюционными классами, а в том, что он, террор, согласно логике вождей, должен был содействовать «устрашению» потенциальных врагов революции, «колеблющихся». Большевики, как покажет потом эпоха гражданской войны, заимствовали у якобинцев не саму процедуру физического уничтожения врага, а его обоснование, отказ, как говорил Робеспьер, от «судейского крючкотворства». А обоснование простое. Смерть людей в любом случае будет оправдана, если она содействует «утверждению республики». В написанной рукой Робеспьера инструкции, которая послужила основанием для закона, изданного 22 прериаля 1793 года, говорится: «Враги революции суть те, которые какими бы то ни было способами и какими бы видимостями они ни прикрывались, стараются препятствовать ходу революции и мешать утверждению республики. Наказание за такое преступление – смерть; доказательства же, нужные для признания приговора, будут всякие сведения, какого бы рода они ни были, лишь бы они могли убедить разумного человека и друга свободы. Правилом при произнесении приговоров должна быть совесть судей, освященная любовью к справедливости и к Отечеству; их цель общеизвестна – спасение и гибель врагов народа». И здесь же: «Хотят управлять революциями при помощи судейского крючкотворства… чтобы казнить врагов Отечества, достаточно установить их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их»[88].

И если мы сравним инструкцию для террора, написанную Робеспьером, с инструкцией для красного террора, написанной Михаилом Лацисом в 1918 году, то обнаружим не только сходство их философии физического уничтожения врагов революции, но и сходство опознания этих врагов, а именно – по их «личности», по их «принадлежности к классам». М. Лацис откровенно говорил, что в основе красного террора лежит стремление «уничтожить буржуазию как класс». «Мы за то, – учил М. Лацис, – чтобы искоренить буржуазию как класс. Вам не нужно доказывать, что тот или другой словом или делом вредят интересам советской власти. Первое, что вы должны спросить у арестованного: к какому классу он принадлежит, откуда родом, что за воспитание он получил и кто по профессии? Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. Это есть квинтэссенция красного террора»[89]. Общим и для якобинства, и для большевизма, и для национал-социализма было уничтожение людей не за совершенное преступление, а из-за принадлежности к сословиям, а у Гитлера – к нациям, которые якобы являются врагами человечества, врагами прогресса.

А теперь послушаем, что говорит Гитлер о главной миссии своей партии. Она у него, как оказывается, тоже носит «истребительный» характер. О том же – почти ленинскими словами: «Чтобы довести до конца истребительную (выделено мной. – А. Ц.) борьбу против старого, чтобы приступить затем всерьез к строительству нового – для этого требуются действительно решительные бойцы, ибо борьба эта всегда сопряжена с серьезными опасностями. Цельное мировоззрение победит лишь в том случае, если в рядах его сторонников соберутся действительно наиболее решительные и мужественные люди эпохи и если они сумеют создать с этой целью действительно крепкую боевую организацию»[90]. Видит бог, все по-ленински. Не только в сути, но и на словах.

У национал-социалистов, как и у большевиков, ничто не имело права противостоять, спорить с их единственно верной государственной идеологией. Гитлеровцы, как только приходят к власти, копируя конституцию СССР, закрепляют законом руководящую роль своей национал-социалистической партии. Вместо главлита – «штаб уполномоченных по контролю над мировоззренческой подготовкой и воспитанием»[91]. Как и у большевиков – классовый, «партийный» подход к искусству. Геббельс почти дословно повторял Ленина, когда говорил, что «искусство в абсолютном смысле, как его понимает либеральная демократия, не имеет права на существование»[92].

Но то, что особенно сближало, делало родственным большевизм и социализм, так это общее для них отрицание буржуазного права. Национал-социализм, как и большевизм, прежде всего не хотел связывать себя ни с какими возникшими до них законами. На это обстоятельство обращали в первую очередь внимание все исследователи философского родства национал-социализма с большевизмом. Гитлер, который в «Майн кампф» присваивает себе право на жизнь тех, кто стоит на дороге его борьбы, по сути, действительно повторяет все то, что говорил об особенностях революционного права Ленин, то есть то, что революционное право требует бесправия для врагов революции. Э. Нольте для подтверждения этого тезиса ссылается на речь Ленина, произнесенную перед Центральным советом профсоюзов, в которой Ленин «выделил Статью 23 Конституции РСФСР, где сказано, что Советская республика отнимает у отдельных лиц и отдельных групп те права, которые можно использовать в ущерб интересам социалистической революции, – и продолжал: „Мы открыто заявили, что в переходный период не только не обещаем никакой свободы направо и налево, но и говорим заранее, что будем лишать всяких прав буржуазию, мешающую социалистической революции. А кто об этом будет судить? Судить будет пролетариат“»[93].

Поэтому, как говорил чекист Петерс, «внутри страны должна вестись систематическая война против буржуазии, чтобы преобразовать ее из паразитического класса в сообщество трудящихся и тем самым способствовать ее исчезновению как класса; во внешней же политике следует любым мыслимым образом способствовать переходу средств производства в руки рабочего класса и тем самым – превращению международного коммунистического движения в „могильщика буржуазного общества“. Пролетарская диктатура не должна связывать себя законами, даже собственными, потому что вновь и вновь может потребоваться прямое применение насилия ради того, чтобы способствовать победе „революционного правосознания“»[94]. Поэтому, кстати, Троцкий охарактеризовал казнь царя и его семьи как «быстрое правосудие», которой дулжно было показать сторонникам и противникам, что вожди пролетариата полны решимости вести беспощадную борьбу, принимая лишь одну альтернативу: «победа или полная гибель»[95].

Судил представителей отживших классов не пролетариат, а ЧК. А она, как известно, упрощала ленинские мысли о лишении буржуазии всяческих прав. Кстати, как я уже обращал внимание, именно стремление рассматривать политику в экстремальном дискурсе «жизнь или смерть», «победа или полная гибель», роднило национал-социализм с большевизмом. И революционная законность по Ленину обернулась просто массовым истреблением людей, ибо мешать делу социалистической революции можно было и в прямом смысле этого слова, занимаясь контрреволюционной деятельностью, и косвенно, просто своим присутствием на земле, своим существованием как прослойки людей, несовместимой с картиной будущего царства пролетариата. Судьба миллионов людей, как честно признался Ленин, теперь целиком стала зависеть от того, в чем видят угрозу революции наделенные судейскими полномочиями представители пролетариата. Поразительно, но Ленина (это в полной мере относится и к Троцкому, и ко всем членам ленинского Политбюро) никогда не смущало то обстоятельство, что он своим учением о революционной пролетарской законности на самом деле отдал судьбу всех непролетарских классов, и прежде всего образованной России, в руки трудовой России, которую он бесцеремонно обличал в «дикости», в «азиатчине», в «варварстве». Он никогда не задумывался над тем, что, начиная свою большевистскую революцию в «варварской России», как он любил говорить, он тем самым открывает дорогу истреблению неварварской, образованной Руси.

И трагедия ХХ века состоит в том, что на фоне откровенно человеконенавистнического большевизма эпохи Сталина, эпохи репрессий 1937–1938 годов, когда центр «доверял» руководству НКВД области, как это было в Смоленске, «задачу уничтожения десяти тысяч врагов народа» и требовал как можно быстрее «сообщить о ее выполнении радиограммой», а лучше о перевыполнении, Гитлер со своей «ночью длинных ножей», когда были убиты чуть более сотни сторонников Рема со своим шефом, выглядел еще долго, до его похода на Восток, европейцем. Холокост как геноцид по отношению к еврейскому народу на самом деле начался после июня 1941 года, на территории СССР. На Украине спецотряды СС убили 33 000 евреев в урочище Бабий Яр близ Киева, взвалив на них ответственность за спецотряды Красной армии, которые во время вступления немцев в Киев организовали поджоги и взрывы в административных зданиях в центре Киева, уничтожившие сотни немецких солдат.

Не будь зверств и человеконенавистничества сталинизма, Европа, наверное, быстрее осознала бы человеконенавистническую сущность национал-социализма с его проповедью расизма. И когда Эрнст Нольте пишет, что на фоне почти миллиона людей, расстрелянных в СССР в 1937–1938 годы (он упоминает здесь об обнаруженных немцами во время войны в Виннице свыше 9000 убиенных, «ликвидированных выстрелом в затылок» летом 1938 года), национал-социалистическая Германия этого периода со своими «всего» 30 000 политзаключенных в сравнении с СССР производила впечатление, можно сказать, нормального западноевропейского государства. И, действительно, даже по отношению к КПГ Эрнста Тельмана Гитлер не применял такие крупномасштабные расправы, как Сталин по отношению к «ленинской гвардии». Когда в 1939 году был созван XVIII съезд партии, то оказалось, что из 1966 делегатов предыдущего, XVII съезда 1108 были мертвы или просто исчезли[96].

Не было до большевиков в истории Европы такой власти, которая бы систематически и целенаправленно истребляла собственное население во имя идеологических целей или страхов и комплексов своих руководителей. Отсюда, кстати, и многие мотивы «политики умиротворения» по отношению к Гитлеру, проводимой правительством Англии Чемберлена накануне Второй мировой войны, отсюда и ложное убеждение, что в данный момент для Британской империи все же наибольшую угрозу представляют «мировые притязания» коммунистического СССР. Когда лорд Эдвард Галифакс, тогда еще Лорд-хранитель печати, а немного позже – министр иностранных дел, посетил Гитлера 19 ноября 1937 года в Оберзальцбурге, он все же согласился с высказыванием Гитлера, что «единственной катастрофой для Европы является большевизм, а все прочее можно урегулировать». Правда состоит в том, что созданию единой антифашистской политики западных государств с привлечением СССР долгое время противостояли те же антикоммунистические страхи. И надо признать, что в сознании самого Гитлера откровенный расизм, ничего не имеющий общего с европейским гуманизмом, убеждение, что сильный имеет право забрать «жизненное пространство» у слабого, действительно соседствовало с его ненавистью к классовому расизму большевиков. В ходе беседы с сэром Джоном Смитом и Энтони Иденом в 1936 году, по сообщениям переводчика Пауля Шмидта, «его ноздри раздувались от возбуждения, когда он изображал те опасности, что несет для Европы большевизм». Он в страстном возбуждении «подчеркивал, что сотни его партийных товарищей были убиты большевиками, что многочисленные немецкие солдаты и гражданские лица отдали свою жизнь против большевистских восстаний»[97].

Правда, которую мы, русские, не хотим знать до сих пор, даже спустя четверть века после окончательной гибели советского полицейского государства, что не было в истории человечества более репрессивного законодательства, чем в СССР во время успехов в строительстве социализма. К примеру, вместо «буржуазного» права на эмиграцию в СССР в июне 1934 года выходит закон об «измене Родине», угрожавший смертной казнью за попытку покинуть Советский Союз, предусматривающий отправку в лагерь всех членов семьи «предателя» даже в том случае, если они не имели никакого понятия о его планах.

Освенцим, отправивший в газовые камеры миллионы детей, – чудовищная жестокость, позор человеческой цивилизации, позор рода человеческого. Но сам тот факт, что СССР сыграл решающую роль в уничтожении гитлеровского чудовища, не дает оснований для реабилитации большевистских, сталинских преступлений против человечества. Не меньшим уродством человечества является вся эта большевистская история очищения общества от людей, «мешающих делу пролетарской революции». Разве Сталин и окружавшие его еще тогда живые «ленинцы» не понимали, что, выселяя зимой кулаков вместе с семьями в товарных вагонах в Сибирь, они обрекали их детей на болезни и верную смерть? Знали, понимали. Но ведь для Сталина, для всех этих верных ленинцев это были не просто дети, а дети обреченного погибнуть класса, дети, как любил говорить Лев Троцкий, «пыли истории».

И, кстати, это еще один пример, показывающий, что нынешние попытки представить Ленина как выразителя «русской идеи» являются полным бредом. Именно потому, что Ленина никогда не волновала судьба русской нации, он спокойно жертвовал жизнью образованной, «неварварской» России во имя победы мировой, прежде всего германской, пролетарской революции. Он спокойно зачищал Россию, как плацдарм для дальнейшего наступления на капиталистический мир, от всякого «исторического сора».

И большевизм, и итальянский фашизм, и национал-социализм Гитлера, обращал внимание Николай Бердяев, объединяет мессианизм, претензия на выражение своим учением смысла истории (марксисты говорили о закономерности человеческой истории), объединяет претензия придать не только новое содержание человеческой истории, но и переделать самого человека. Не забывайте, Гитлер считал, что его миссия состоит в том, чтобы спасти от марксистских интернационалистов чувство нации, понятие «нация». И это еще одно свидетельство того, что фашизм был порожден революционным марксизмом, марксистской идеей уничтожения нации.

Муссолини излагает суть, кредо своего фашизма языком Карла Маркса, фашизм, как он пишет, «стремится переделать не форму человеческой жизни, но ее содержание, самого человека, характер, веру»[98]. Если для большевиков «подлинная история», уход от предыстории начинается с победы «диктатуры пролетариата», с его всевластия, с того момента, когда к пролетарской партии приходит «руководящая и направляющая роль»[99], то для Муссолини как бывшего социалиста, марксиста, очевидно, что мессианизм в идеологии неизбежно ведет к тоталитаризму в политике, к подчинению всей жизни общества «высшим ценностям», а потому фашизм по природе «тоталитарен». Фашизм, говорил Муссолини, допускает только ту свободу, которая связана со «свободой» государства, а потому «фашизм тоталитарен», как фашистское государство. И у марксистов свобода превращается в подлинную свободу, когда она становится осознанной необходимостью, когда она отражает закономерность истории, то есть служит победе пролетариата, является «объективной необходимостью». Для Муссолини было очевидно, как и для Ленина, что «сверхцентрализм», железная дисциплина в партии в случае ее победы, с того момента, когда она становится руководящей и направляющей силой всего общества, переносится на все общество. Понятия «централизм», «дисциплина», «коллективизм» на страницах «Третьего пути» Муссолини используются столь же часто, как на страницах работ Ленина накануне и в годы его большевистской революции.

Фашизм был близок большевизму в его крайне негативном отношении к буржуазному индивидуализму, к буржуазной демократии с ее количественным подходом к политике. Наши нынешние защитники непреходящей моральной ценности советского строя забыли, чему их учили на лекциях по истории КПСС, забыли, что тот «чудовищный централизм», присущее Ленину «стремление придать неограниченную власть, право неограниченного влияния на все»[100], в чем меньшевики обвиняли Ленина, действительно вытекало из сути марксизма, из его веры, что можно целиком и полностью вытеснить «стихию» из общественной жизни, целиком и полностью подчинить ее указаниям единственно верного «научного социализма». Сама исходная идея марксизма, идея вытеснения случайностей, переноса военной организации не только на производство, но и на общественную жизнь, неизбежно вела к сверхцентрализации, к тому, что уже Муссолини называл тоталитарной организацией национальной жизни.

Именно в силу уникального характера власти в будущем обществе (у Ленина социалистической власти, а у Муссолини фашистской власти), ставящей во главу угла кооперацию интересов всех сословий и уникальности ее задачи всецело подчинить жизнь людей так называемым общественным, коллективным интересам, она может быть доверена только избранным, то есть людям, отличающимся не просто знаниями, квалификацией, но и особой сознательностью, людям, всецело разделяющим идеалы правящей партии. Парадокс, на который у нас мало кто до сих пор обращает внимание, что большевизм и фашизм проповедовали идею новой аристократии, власти избранных, власти привилегированных групп общества. На самом деле, как показала история СССР, история фашистских государств, равенство было только для тех, кто был внизу, кому в силу «недостаточной сознательности» не надлежало быть у власти. И надо признать, здесь меньшевики были правы. Они во всем оказались правы. Ленинское учение об особой роли в пролетарской революции избранных, «передовых отрядов» рабочего класса несло в себе опасность будущего раскола не только среди рабочего класса, но и внутри будущего социалистического общества. Но Ленин, как противник буржуазной демократии, как позже и Муссолини, как противник количественного подхода в политике, настаивал на том, что нет единого рабочего класса с равными правами в политике, что надо видеть разницу между передовым отрядом рабочего класса (для Ленина это были сторонники революционного, «военного ниспровержения буржуазного общества) и остальными «широкими слоями» рабочего класса, которые являются неизбежными жертвами бесконечного раздробления и отупления капиталистического буржуазного общества. «Ведь нельзя же смешивать, в самом деле, партию как передовой отряд рабочего класса со всем классом», – настаивал Ленин. Для него было очевидно, что «отупление» неизбежно будет тяготеть над очень широкими слоями «необученных», неквалифицированных рабочих[101]. Гитлер, как следует из процитированного выше отрывка из его «Майн кампф», тоже связывает успех своей «истребительной борьбы» с избранными, с «решительными бойцами».

В силу сказанного очевидно, что фашизм, как и большевизм, были партиями меньшинства, требующими неограниченной власти над большинством населения своих стран. Муссолини требовал отличать права авангарда партии, то есть меньшинства, еще и по моральным соображениям. Ведь оно, меньшинство, активисты партии, первыми пошли за ним, Муссолини, рискуя жизнью. А большинство с его низким «уровнем многих», занимало выжидательную позицию. На самом деле, настаивал Муссолини, народ не есть «большинство», а те «немногие», которые олицетворяют в своем «сознании и воле» животрепещущую идею фашизма. «Фашизм, – настаивал Муссолини, – против демократии, приравнивающей народ к большинству и снижающей его до уровня многих». Напротив, идея фашизма, с точки зрения Муссолини, «осуществляется в народе через сознание и волю немногих, даже одного, и, как идеал, стремится осуществиться в сознании и воле всех»[102].

Отсюда, кстати, об этом писал Бердяев, снова сползание к неизбежному тоталитаризму, «принципиальное оправдание диктатуры, тираническое господство меньшинства, истинных носителей чистой социалистической идеи» над «большинством, пребывающим во тьме». И, действительно, обращает на себя внимание, что сама характерная для большевиков, вообще для марксизма претензия на знание абсолютной истины, и отсюда и претензия на всевластие, неограниченную власть неизбежно ведет уже к социалистическому самодержавию, к нетерпимости, к подавлению тех, кто мыслит иначе, не признает его социалистическую, абсолютную истину. Марксистский социализм, писал Николай Бердяев, «принципиально нетерпим и эксклюзивен, он по идее своей не может предоставить никаких свобод своим противникам, инакомыслящим»[103].

Кстати, Октябрь и последовавшая кровопролитная гражданская война в России полностью подтвердили предвидение Сергея Булгакова, что мессианизм марксистского учения о пролетарской революции, учения Карла Маркса о неизбежности страшного суда над капиталистической цивилизацией, его учение о «непреодолимой пропасти» между «облеченным высшей миссией пролетариатом» и «общей реакционной массой» неизбежно приведет к тому, что «ноты классовой ненависти» полностью вытеснят из коммунистической практики «идеалы всечеловеческой любви»[104]. Учение о коммунизме, как оно изложено в «Манифесте Коммунистической партии», действительно было атеистической интерпретацией христианского учения о конце света накануне второго пришествия Христа. Стилистика «Манифеста Коммунистической партии», утверждающего, что у «пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность»[105], уничтожить религиозное чувство, семью, торговлю, дом как частный быт, право наследования, «идиотизм деревенской жизни», абсолютно совпадает с апокалиптическими картинами Откровения Иоанна Богослова. «И детей ее поражу смертью», «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“, и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными»[106].

И когда Гитлер говорил, что марксизм является «учением, всецело направленным на разрушение всего человечества»[107], то он как консерватор был прав. Марксизм действительно является учением о разрушении той частнособственнической цивилизации, которая была и которая существует до сих пор. Если вы коммунист, ненавидите капитализм, мир частной собственности, верите в возможность абсолютного равенства, то для вас марксизм является учением о созидании прекрасного будущего. Но если вы консерватор, просто реалист и понимаете, что без частной собственности, рынка, социальных различий мир не может не только существовать, но и развиваться, то для вас марксизм действительно является учением, враждебным существованию человечества. Гитлер при всей свой антисемитской психопатии во всем, что касается экономики, обладал куда более здравым смыслом, чем большевики.

И снова никуда не уйти от того факта, что болезненный мессианизм Гитлера с его болезненным антисемитизмом является прежде всего реакцией на коммунистический мессианизм, который заявил о себе в полный голос после ленинского Октября, после создания III Интернационала. Если марксисты покушаются на понятие нации и ценность национального государства, то мы, национал-социалисты, говорит Гитлер, будем «говорить о высокой миссии немецкого народа на этой земле… Миссия эта может заключаться только в создании такого государства, которое будет видеть самую высшую свою задачу в сохранении и поддержке еще сохранившихся наиболее благородных частей нашего народа, а тем самым всего человечества»[108].

До большевиков история Европы уже знала безумие зверской расправы со своими соплеменниками. Примером тому – гражданская война во Франции во время революции 1789–1793 годов, расправа якобинцев с восставшей Вандеей. Но до большевиков не было такого, чтобы один из лидеров победившей в гражданской войне партии не из мести, а во имя якобы «великих исторических целей» призывал к физическому уничтожению миллионов людей. Все-таки Гитлер готовил «решение основного вопроса» из-под полы, не придавая публичной огласке свои преступные античеловеческие планы. А вот соратник Ленина Григорий Зиновьев вслух и открыто говорил, что большевики пришли к власти, чтобы уничтожить миллионы людей. Вот что он сказал в своей речи на партийном собрании в Петрограде 17 сентября 1918 года: «Из ста миллионов населения советской России мы должны привлечь на свою сторону девяносто. С прочими нам не надо говорить, их надо уничтожить»[109]. И если посмотреть статистику, то из тех «22 миллионов эксплуататоров», которые были в России в 1913 году (среди них было 17 миллионов кулаков), многие и многие миллионы были просто физически уничтожены. Все произошло, как и обещал Григорий Зиновьев. Идея коллективной ответственности, рожденная якобинской революцией, лежала в основе так называемого «плебейского» революционного террора. Но после появления учения Карла Маркса об «отживших», обреченных историей умереть классов она, эта теория коллективной ответственности, приобрела апокалипсический, вселенский характер. И соратник, и друг Ленина Григорий Зиновьев выразил в прямой и открытой форме эту претензию от имени прогресса решить судьбу миллионов людей. Марксизм породил право лидеров революционной партии решать судьбу, вопрос жизни и смерти миллионов людей. После победы Октября жизнь, образ жизни, ее уклад уже целиком зависели от того, какие чертики засели в головах руководителей большевистской партии.

И здесь надо проводить различия между геноцидом мирного населения во имя военных целей, во имя ускорения военной победы, от геноцида населения во имя идеологических целей или во имя завоевания жизненного пространства для своего народа путем истребления другого народа. Фактически англичане и американцы еще до открытия в июне 1944 года второго фронта вели полномасштабную войну, войну на уничтожение в виде воздушных налетов против населения Германии вообще. Их жертвами, как пишет тот же Эрнст Нольте, стали 700 000 человек, погибающих при доселе невообразимых муках тактики «выжженной земли», которую у себя в СССР проводил Сталин во время наступления немцев в 1941–1942 годы. Эта тактика была вызвана военной необходимостью. После его стратегических просчетов, допущенных в начале войны, приведших к гибели миллионов людей, спасти страну и армию можно было только чрезвычайными мерами. Но она, конечно же, была и своеобразным геноцидом против собственного населения. Эта тактика вела к тому, что без крова и средств существования оставались не столько наступающие немцы, за которыми не поспевал, но все же шел тыл, но прежде всего местное население. Тактика выжженной земли вела к тому, что без дома и средств существования, без выращенного урожая оставались прежде всего советские люди. По этой причине, как рассказывал во время научной конференции, посвященной семидесятилетию начала войны с фашистской Германией, проводившейся в 2011 году в нашем бывшем ИЭМСС АН СССР, профессор Е. А. Ануфриев, служивший в диверсионных группах, обеспечивавших эту стратегию выжженной земли, а потом в СМЕРШе, многие командиры во время боев под Москвой осенью 1941 года отказывались сжигать дома своих, советских крестьян. Рисковали попасть под суд, быть расстрелянными, но не могли сами оставлять своих сограждан без средств к существованию. И самое страшное, о чем говорил ветеран войны Ануфриев: многие миллионы из тех 27 общих миллионов жертв войны погибли именно в результате проводимой нами тактики выжженной земли. Советская авиация перед наступлением бомбила советские города, в которых были расквартированы немецкие войска. Еще недавно, когда российские историки Второй мировой войны не боялись обвинений в «очернительстве», они рассказывали в телевизионных передачах, посвященных событиям 1941–1945 годов, что массовые бомбардировки жилых зданий Сталинграда в начале 1943 года во имя того, чтобы принудить Паулюса, засевшего в окруженном советскими войсками городе, к сдаче в плен, привели к гибели тысяч советских граждан.

Руководитель специальных диверсионных групп, сотрудничавших с партизанами на оккупированных территориях, ветеран гражданской войны Илья Старинов в своих мемуарах оценивает приказ Сталина превратить Подмосковье в «снежную пустыню» не просто как «дикий и бесчеловечный» приказ, который, по словам Ильи Старинова, на самом деле «гнал русских на мороз», но и как вредный в военном отношении. Подобная тактика не просто «обрекала на смерть местное население, но и приводила к высыханию у него желания участвовать в сопротивлении немцам, в партизанском движении». Илья Старинов в своих мемуарах напоминает, что до приказа о «выжженной земле» в Ленинградской области было 18 тысяч партизан, а после приказа осталось всего три тысячи. На Украине до приказа о «выжженной земле» действовало 30 тысяч партизан, а к весне 1942 года осталось всего четыре тысячи. И самое страшное, по словам Ильи Старинова, состоит в том, что тактика «выжженной земли» подтолкнула многих на сторону немцев. Люди, и прежде всего крестьяне, пошли в полицаи, чтобы спасать от огня свои дома. Илья Старинов утверждает, что общее число полицаев у русских, украинцев и белорусов приближалось временами к миллиону.

Нынешняя украинская, окончательно антисоветская власть к «военным преступлениям» советской армии во Второй мировой войне относит, наряду со взрывом плотины Днепровской ГЭС в 1942 году, который унес жизнь не только нескольких тысяч наступающих немцев, но и несколько тысяч жизней красноармейцев, не успевших уйти от линии обороны, и гибель нескольких десятков тысяч мирного населения, жителей центра Киева, которые погибли во время пожаров, организованных теми же диверсионными группами перед вступлением немцев в город, и т. д. и т. п. Готовность Сталина и нашего командования жертвовать жизнями своего собственного населения во имя военных целей, во имя нанесения даже незначительного ущерба противнику, шла у него не столько от коммунистического мессианизма, сколько от нашего русского пренебрежения к человеческой жизни, и прежде всего жизни собственного населения. К сожалению, мы не жалели свое население и в царское время. Понятно, что и французы, и англичане, будь они на нашем, советском месте, оставили бы окруженный Гитлером Ленинград, лишь бы не дать умереть от голода миллиону своих соотечественников. Но у нас, у русских, особая русская логика ведения войны. Никто, кроме СССР Сталина, во время Второй мировой войны не отказывался от выполнения Гаагского меморандума о военнопленных, который гарантировал им жизнь после того, как они сдали своему врагу оружие.

Но геноцид классовый, когда людей убивают во имя скорейшей победы коммунистической идеи, или геноцид этнический, когда пытаются истребить народ во имя победы арийской расы, во имя болезненного антисемитизма потерявшего разум вождя, все же несет в себе куда больше человеконенавистничества, чем геноцид во имя победы в войне. И надо сказать, что в геноциде армян во время Первой мировой войны, что бы ни говорил сегодня Эрдоган, близкая Гитлеру идея «расчистки» территорий от другого народа превалировала над военными соображениями – уничтожить народ, симпатизирующий противнику. Проводимая Лениным и, кстати, уже после гражданской войны политика террора против «реакционного духовенства» была вызвана не столько военными, сколько идеологическими причинами. Речь уже шла, как позже у Гитлера, о расчистке почвы от «сорняков истории», от идеологических «сорняков». Но надо здесь же сказать, что правда состоит в том, что геноцид Гитлера был вызван, как оказалось, не столько идеологическими соображениями, желанием спасти мир о «коммунистической чумы», сколько элементарной варварской жаждой новых земель, желанием расчистить завоеванные территории от мешающего продвижению немцев на Восток населения. Еще в «Майн кампф», которую Гитлер писал в первой половине 1920-х годов, он говорил о русских как о «великой нации». А уже в начале войны с СССР Гитлер говорит о русских как на 80 % монголах, которых нужно уничтожить. В январе 1941 года Гиммлер в одной из речей в Вевельсбурге сказал, что на Востоке надо уничтожить тридцать миллионов человек. Речь в данном случае шла прежде всего об уничтожении поляков. Попытку уничтожения польской интеллигенции Гитлер начал осуществлять сразу, еще в сентябре 1939 года, с расстрела профессоров Краковского университета.

И нельзя не согласится с теми, кто полагает, что это соединение политики и философии смерти, политики уничтожения миллионов людей с мировоззренческими задачами, с различного рода мессианизмом начинается с большевизма. Никто раньше в истории человечества не говорил, как это делал тот же Григорий Зиновьев, что те «десять миллионов», которым их особая, решающая «всемирно-исторические задачи» власть «не имеет, что сказать, должны быть уничтожены». Повторяю, что отличие Гитлера от вождей большевизма состоит в том, что он все же о своей жажде уничтожать десятки миллионов людей говорил только в приватных беседах. У Григория Зиновьева, у той же «ленинской гвардии» было в этом смысле преимущество перед Гитлером, все же их вера, во имя которой они намеревались убить десятки миллионов людей, выглядела более импозантно, чем примитивный гитлеровский расизм.

Но все же для национал-социализма характерна преступная жестокость к чужим, к представителям не своей национальности – к евреям, цыганам, полякам. А особенность большевизма, особенно в его сталинском варианте, состояла в той же поразительной жестокости, но к своим. То сладострастие, с каким большевики убивали своих, было уникально для человеческой истории. Одним из многих примеров человеконенавистнической сути большевизма была история раскулачивания, переселение так называемых кулаков и их семей в Сибирь зимой. Недавно «Новая газета» опубликовала воспоминания подобной жертвы раскулачивания, переселенной в Сибирь старообрядки Феоктисты Помоновны Казанцевой. Вот выдержки из ее рассказа: «Пороли и гнали – как скотину, охранники все с бичами. У меня годовалое дитя на руках умерло в дороге. Похоронить не дали. Били плетьми, рядом еще трое ребятишек ревут. Положила мертвого сына под кустик, заложила ветками и пошла. В топях под Колпашево три года терпели, потом сбежали. Была красивая шаль, за нее наняла людей, сплавили нас по реке. Долгой дорогой домой младший сжег пятки: в костер погреть ножки совал. До конца жизни потом с ними маялся»[110]. И здесь жестокость марксизма соединялась с русской жестокостью. Особенность русской национальной жестокости состоит в том, что она проявляется прежде всего по отношению к своим. Поэтому картина этого сталинского истязания собственного населения производила такое ужасное впечатление на современников нашей коллективизации в Европе.

В самих антисемитских страстях Адольфа Гитлера ничего нового не было. Решить «основной вопрос», как известно, пытался и ветхозаветный Навуходоносор. Как писал по этому поводу Сергей Булгаков, антисемитизм сидит в душе каждого христианина. Но надо видеть и знать, особенно нынешним, все еще многочисленным в России поклонникам коммунизма, что до марксистского учения о классах, о так называемых «раскулаченных», «отживших» классах не могла возникнуть сама проблема социального, а тем более физического уничтожения людей в таких гигантских, многомиллионных масштабах! Конечно, лично Карл Маркс не несет ответственности за преступления против человечности, совершенные большевиками, как и Жан-Жак Руссо не несет ответственности за преступления якобинцев. Но нельзя не видеть, что сама логика красного террора, то есть казнь человека не за совершенный поступок и даже не за убеждение, а за принадлежность к классу, а чаще всего за внешний вид, вырастала из учения о противоположности между классами, противоположности между пролетариатом, который был, по Марксу, «сердцем» и «смыслом» человеческой истории, и классами, которые, как он считал, были обречены на исчезновение самим ходом истории. Кстати, идеологи красного террора не стеснялись своих зверств, своей жестокости по отношению к своим жертвам, ибо они были убеждены, что каждое совершенное ими убийство приближает человечество к тысячелетнему счастью. История нашей гражданской войны подтвердила мысль Семена Франка, что чем выше идеал, чем сильнее стремление к «всечеловеческому счастью», тем больше жажда разрушения того, что есть, тем больше зверств и преступлений допускается при его достижении[111]. Право на насилие, на «ломку государственного права», как правило, оправдывается святыми правами обездоленных, у Гитлера – святыми «правами народа». У большевиков и национал-социалистов, конечно, было различное понимание справедливости. Но тем не менее и у первых, и у вторых само понятие «справедливость» является исходным при обосновании права на насилие, права на существование «революционной партии». Гитлер, как и Ленин, называет свое детище «революционной партией».

И, наверное, совсем не случайно во всех исследованиях преступлений большевизма, которыми в той же Германии уже с начала 1920-х занимались целые коллективы, главным аргументом, свидетельствующим об античеловеческой сущности советской власти, была концепция красного террора, изложенная в одной из статей М. Лациса. Лацис откровенно говорил, что в основе красного террора лежит стремление «уничтожить буржуазию как класс». «Мы за то, – учил М. Лацис, – чтобы искоренить буржуазию как класс. Вам не нужно доказывать, что тот или другой словом или делом вредят интересам советской власти. Первое, что вы должны спросить у арестованного: к какому классу он принадлежит, откуда родом, что за воспитание он получил и кто по профессии? Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. Это есть квинтэссенция красного террора»[112].

Для меня большевизм и немецкий национал-социализм – равное зло. Я не вижу существенных различий между классовым геноцидом, когда человека можно было убить за его профессию, и этническим геноцидом, когда человека, даже младенца, убивают за принадлежность к нации. «Уникальность» нацистских преступлений состояла только в том, что гитлеровцы использовали, в отличие от большевиков эпохи Сталина, самые современные технологии уничтожения людей. Газовые камеры, с помощью которых палачи убивали евреев, детей, были действительно самой отвратительной формой массового убийства людей. Все-таки массовые формы ликвидации людей посредством выстрела в затылок во время красного террора и сталинских репрессий 1937–1938 годов – это еще один признак традиционной отсталости России.

Конечно, как во всем, Ленин еще не Гитлер. При нем борьба с классовым врагом не распространялась на жен обреченных, тем более на их детей. Но выселение во время коллективизации кулаков вместе с семьями, с детьми, зимой в Сибирь, в неотапливаемых товарных вагонах было уже чем-то, напоминающим гитлеровские газовые камеры. Ведь было очевидно, что этого переселения и этого холода не выдержит большинство детей, и они умрут еще по дороге. Свидетельством тому – процитированные выше воспоминания об ужасах коллективизации староверки Феоктисты Казанцевой. А политика голодомора, изъятие у крестьян хлеба – это уже откровенный Холокост. Муки матери, на глазах которой с криками умирают ее дети, иногда по очереди все дети, ничем не отличается от мук матери, которая с ребенком на руках идет в газовую камеру.

Трудно спорить с теми, кто утверждает, что декрет о «красном терроре» от 5 сентября 1918 года, провозгласивший, что «укрепление Советской Республики против своих классовых врагов должно осуществляться путем их изоляции в концлагерях, и лица, имеющие отношение к организациям, заговорам и мятежам белогвардейцев, подлежат расстрелу», давал «зеленый свет» концлагерям Гитлера.

Понятно, что сам факт первенства во времени преступлений против человечности, совершенных большевиками, над преступлениями национал-социализма ни в коей мере не оправдывает ужасы Освенцима. В равной мере как и решающая роль СССР в разгроме фашизма не может быть моральным оправданием откровенных зверств красного, а потом сталинского террора. Никуда нам не уйти от того страшного и неприятного факта, что именно советская Россия принесла в историю уникальный опыт уничтожения классов, уничтожения миллионов людей. Понятно и то, что национал-социализм, используя красный, большевистский террор как пугало для растерявшегося буржуазного общества, нес в себе не меньше человеконенавистничества, чем русский марксизм. На мой взгляд, этнический геноцид, когда убивают даже грудных младенцев только потому, что они евреи или цыгане, страшнее, бесчеловечнее, чем классовый геноцид, когда мужчину, взрослого мужчину убивают за принадлежность к классу или к партии. Безумие классового геноцида, организованного большевиками, иногда приближалось, даже совпадало со зверством этнического геноцида. Красноармейцы, по признанию Крупской, получали удовольствие от четвертования штыками тел детей-юнкеров. Приговаривая к голодной смерти деревни, окруженные красноармейцами, Сталин уже предвосхитил, по сути, газовые камеры Гитлера. От голода прежде всего умирали маленькие дети. Так что спор между большевиками и гитлеровцами о первенстве в деле жестокости можно продолжать до бесконечности. Коммунистический идеал равенства породил не меньше страданий, чем расистский идеал превосходства арийцев над другими народами.

Пангерманизм как составная часть идеологии национал-социализма появился задолго до рождения Гитлера как политика. Книга Отто Рихарда Танненберга «Великогермания. Предстоящая работа в ходе ХХ века» была издана в 1911 году. Но после появления первого марксистского государства на земле, после появления угрозы современной Европе, после появления угрозы распространения на всю Европу карательного опыта русской ЧК и связанного с ней «страха» появляется возможность соединить идею пангерманизма с исторической миссией противостояния марксизму и тем самым – якобы, повторяю, якобы спасения человеческой цивилизации. Большевистская революция с ее зверствами придавала на первых порах – на самом деле до начала 1939 года, до начала Второй мировой войны – гуманистическую легитимность фашизму как силе, способной уберечь Европу от кошмаров ЧК. Несомненно, Сергей Булгаков был прав, мессианизм фашизма сначала Муссолини, а затем Гитлера был порожден мессианизмом марксизма с его учением о победе мировой пролетарской революции. В изданных Бухариным «Директивах Коммунистического Интернационала» говорилось: «Родилась новая эпоха. Эпоха крушения капитализма, его внутреннего распада, эпоха коммунистической революции пролетариата <…> Она должна свергнуть господство капитала, исключить возможность войн, уничтожить границы между государствами, превратить весь мир в сообщество, работающее для себя, сделать реальностью братство и освобождение народов. <…> Отбрасывая половинчатость, лживость и разложение отживших официальных социалистических партий, мы, коммунисты, объединенные III Интернационалом, ощущаем себя прямыми продолжателями героических стремлений и страданий целого ряда поколений революционеров от Бабефа до Карла Маркса и Розы Люксембург»[113]. Но апофеозом этих мессианистских надежд и предвидений стал призыв Исполнительного комитета Интернационала, адресованный в честь 1 Мая коммунистам Баварии, воодушевленный сознанием того, что теперь наряду с Российской существуют уже Венгерская и Баварская Советские республики: «Буря грянула. Пожар пролетарской революции с неудержимой силой полыхает по всей Европе. Приближается момент, которого ожидали наши предшественники и учителя <…> Мечта лучших представителей человечества становится явью <…> Час угнетателей пробил. День 1 Мая 1919 года должен стать днем выступления, днем пролетарской революции во всей Европе <…> В 1919 году родился великий Коммунистический Интернационал. В 1920 году родится великая Интернациональная Советская республика»[114]. Мессианизмом, ожиданием скорой всемирной, всечеловеческой победой пролетариата дышали все воззвания, обращения рожденного Лениным в 1919 году III Интернационала.

В том-то и дело, что тогда, в начале двадцатых годов ХХ века, после того, как Европа узнала об ужасах большевизации России, фашизм воспринимался не только консерваторами, но и даже некоторыми интеллектуалами именно как свидетельство утраты «инстинкта самосохранения» у испуганной Европы. В ответ на марксистскую программу освобождения человечества от классов, наций, государства с его суверенитетом неизбежно должно было появится учение, претендующее на защиту таких ценностей европейской цивилизации, как народ, нация, национальное государство, национальная культура и т. д. Воинственный радикальный интернационализм марксизма рождал воинственный радикальный национализм фашизма.

Идее классов, борьбы классов Гитлер противопоставляет ценность народа как этнической, исторической общности людей. Отличие народничества Гитлера от русского народничества второй половины XIX века в том, что для него «Народная партия» или национал-социалистическая партия – это объединение всех сословий, и прежде всего интеллигенции и людей физического труда. «Чтобы действительно обеспечить победу народнических идей, – писал Гитлер, – мы должны были создать народную партию, то есть партию, состоящую не только из интеллигентных вождей, а объединяющую в своих рядах и людей физического труда»[115]. А в России в понятие «народ» включались прежде всего и исключительно люди физического труда. Кстати, после появления марксизма как учения о борьбе классов, о противоречии их интересов, было неизбежно появление идеологии, которая бы защищала не просто идею единства нации, но и, упростив, поставила во главу угла идею создания «фашио», сплетения пучка интересов различных сословий и классов. Прямолинейности учения о противоположности классов, об отмирании классов пытались противопоставить довольно сложную конструкцию соединения их интересов в рамках народной целостности фашисты и прежде всего Муссолини.

Тогда, в 1920-е годы, традиционная буржуазная Европа воспринимала созданную большевиками советскую систему с ее подвалами ЦК, где расстреливают людей нагишом, как основную угрозу человеческой цивилизации. О том, что возможны еще более чудовищные преступления против человечности, что возможны газовые камеры, где убивают матерей с грудными младенцами на руках, Европа узнала только в 1945 году. Хотя еще до начала войны, до 1939 года, было много признаков готовящихся Гитлером чудовищных преступлений против человечности. Но тогда, в начале 1920-х, когда только возникал фашизм, сначала в Италии, а потом в Германии, либеральная просвещенная Европа воспринимала его прежде всего тем, чем он на самом деле вначале был, – консервативным националистическим ответом на угрозу советизации, на угрозу прихода к власти коммунистических партий III ленинского Интернационала.

Не забывайте, что Гитлер сначала, до захвата власти, заявлял о себе прежде всего как интеллектуал, защищающий Германию от угрозы надвигающейся марксистской тирании. И в качестве «страшного примера» он, конечно, приводит большевиков, которые действительно умудрились «в короткий срок истребить носителей интеллекта нации»[116]. В нашем российском сознании до сих пор нет понимания того, на что обращали внимание все великие русские философы ХХ века, оказавшиеся после 1917 года в изгнании, – что большевизм, ленинский Октябрь во многом, если не в основном, породил фашизм как радикальный национализм, как идеологию, противостоящую, по словам Гитлера, марксизму как идеологии «быстрого уничтожения независимости всех свободных наций на этой земле»[117]. По крайней мере, подавляющая часть текста «Майн кампф» Гитлера посвящена формированию идеологии и политической партии, которая могла бы на равных сражаться и победить в борьбе с этой, как он считал, марксистской угрозой существованию европейской, даже, по его словам, человеческой цивилизации. Таковы факты, которые мы до сих пор игнорируем при оценке происхождения и идеологической сути гитлеризма. Он, Гитлер, создает, как он пишет, «народническое миросозерцание», которое «должно выковать себе оружие, которое дало бы ему возможность драться за свое дело с таким же успехом, как это делает марксистская партийная организация в ее борьбе за интернационализм»[118]. И после того, пишет Гитлер, как марксизм победил в России, «в своей фанатической дикости погубил 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других – и все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом»[119], остается только одно: или выжить, уничтожив опасность марксизации мира, или самим погибнуть.

Об альтернативе: или создание нового немецкого, «нового народного государства», или участь «свидетелей полного краха и гибели буржуазного мира»[120] – Гитлер постоянно говорит в «Майн кампф». Фашизм появляется на политической сцене сначала в Италии, потом в Германии как радикальная тоталитарная форма, противостоящая угрозе распространения власти большевистского ЧК на всю Европу. Социальный расизм большевиков родил еще более уродливую идеологию – этнический расизм Гитлера.

Альтернатива, перед которой Гитлер в своей «Майн кампф» ставил человечество, была ложной. Реальной альтернативой и коммунизму, и фашизму является только либеральная демократия, во главе которой стоят ценности гуманизма. Но угроза экспорта мировой пролетарской революции со всеми ее «чекистскими» достоинствами из России была реальной. И Гитлер искусно использовал эту угрозу большевизации Европы для прихода к власти в Германии. Фашизм и как идеология, и как политическая сила, противостоящая угрозе советизации Западной Европы, сначала в Италии, а затем в Германии воспринимался многими просто как меньшее зло по сравнению с большевизмом. Отсюда и недооценка правящей элитой Запада фашизма как радикального национализма. Почему организаторы мюнхенского «пивного путча» 8–9 ноября 1923 года, в том числе Адольф Гитлер, Эрих Людендорф, отделались сравнительно мягким приговором? По той простой причине, что защита организаторов путча играла на национальных чувствах судей, на их негативном отношении к «революционным посягательствам берлинских коммунистов, руководимых из Москвы», на общем страхе, что из-за слабости социал-демократов, «слабости буржуазно-марксистского берлинского правительства Германия оказалась в смертельной опасности». И Гитлер в своей заключительной речи на суде уже обращался к своим судьям как к единомышленникам, оправдывая себя тем, что он «хотел уничтожить марксизм», поскольку марксизм со своей разлагающей деятельностью повинен в поражении Германии в мировой войне и стоит на пути того «последнего Божьего суда, предстать пред которым… мы готовы и желаем»[121].

Марксистская идея уничтожения нации как социальной общности людей неизбежно должна была породить в национализированной с середины XIX века Европе защитников этой «национальной скрепы». На чем накануне прихода к власти делал акцент Гитлер в своих речах, выступая перед массовой аудиторией? На идее спасения немецкой нации от угрозы марксизма, на идее защиты нации как национальной ценности. Он в это время, как мантру, повторял: «Победит либо марксизм, либо немецкий народ». И, кстати, не зная трудов русских критиков марксизма, того же Бердяева, он все время повторял его слова о том, что марксизм является «мировоззрением разрушения и вечного отрицания».

Мессианизм Гитлера, как и мессианизм марксизма, проявляется прежде всего в его стремлении вписать свой расовый проект в столетия мировой истории. Мессианизм Гитлера проще, вульгарнее мессианизма Маркса. У последнего переход от «предыстории» к «подлинной истории», к тысячелетней эпохе коммунизма. А Гитлер марксистскому мессианизму противопоставляет свой мессианизм, свою программу спасения мира. Он пытается оправдать свой «фантастический антисемитизм» тем, что он, в отличие от «марксизма, отрицающего в человеке личность» и «оспаривающего значение народности и расы» и тем самым якобы «отнимающего у человечества предпосылки его существования и культуры», ставит во главу угла принцип «извечного превосходства силы и индивидуальности»[122]. Радикальный национализм, как и революционный марксизм, не может существовать без образа «заклятого врага». И, конечно, Гитлер, как и его учителя большевики, видит в «народных массах» источник великих свершений. «Движущей силой больших переворотов», настаивает Гитлер, являются «широкие массы народа». Он, Гитлер, призывает свою партию понять, «какие невиданные силы заложены именно в народной массе как носительнице революционной борьбы»[123]. И гитлеровское «здоровый дух живет только в здоровом теле» тоже близко нашему советскому сознанию. Речь идет о «каких-нибудь 600 лет, в течение которых созданное им нацистское государство будет заниматься производством физически полноценных немцев»[124].

И сам тот факт, что Ленин, большевики позиционировали себя на мировой сцене как подлинные марксисты, и, на мой взгляд, они действительно были подлинными революционными марксистами (нереволюционный марксизм – это бессмыслица), давал основание сначала Муссолини, а затем Гитлеру возможность жестче привязывать кровь и ужасы большевистской революции, ужасы ЧК к понятию «марксизм». «Устранил ли этот марксизм нищету там, – спрашивал Гитлер своих слушателей в берлинском Дворце спорта 2 марта 1933 года, – где он одержал стопроцентную победу, там, где он царит реально и безраздельно, в России?» И сам себе отвечал: «Действительность говорит здесь прямо-таки потрясающим языком. Миллионы людей умерли от голода в стране, которая могла бы стать житницей для всего мира… Они говорят „братство“. Знаем мы это братство. Сотни тысяч и даже миллионы людей были убиты во имя этого братства и вследствие великого счастья. <…> Еще они говорят, будто превзошли тем самым капитализм… Капиталистический мир должен давать им кредиты, поставлять машины и оснащать фабрики, предоставлять в их распоряжение инженеров и десятников – все это должен делать этот другой мир. Они не в силах это оспаривать. А систему труда на лесозаготовках в Сибири я мог бы рекомендовать хотя бы на недельку тем, кто грезит об осуществлении этого строя в Германии <…> Если слабое бюргерство капитулировало перед этим безумием, то борьбу с этим безумием, вот что поведем мы»[125].

Даже характерная для соратников Ленина ненависть к сытости, к достатку так называемой буржуазной «цивилизации», ненависть, конечно, на словах, отпугивала Запад от большевистской России. В своих воспоминаниях о «Двенадцати днях в Германии» (октябрь 1920 года) Григорий Зиновьев больше всего возмущался «изобильными магазинами, битком набитыми деликатесами», и сытыми, тупыми буржуями», которыми полна столица Пруссии. Ненависть к буржуазии и капитализму Зиновьева, как и у всех ленинцев, была замешана на ненависти ко всем благам жизни, которые принесла людям западная цивилизация. Отсюда, соответственно, и реакция Запада на призывы советской России к уничтожению созданной им цивилизации. Как писала в начале 1930-х газета «Таймс», «в мире недостаточно места сразу для большевизма и цивилизации». Фашизм – не меньшее зло, чем большевизм. Но надо помнить, что это страшное зло появилось в контексте противостояния русского коммунизма и европейской цивилизации.

Национал-социалисты, что, на мой взгляд, важно учитывать и сегодня, в начале XXI века, крайне умело использовали самые слабые места всех марксистских партий – и социал-демократических, и коммунистических. А именно – их нарочито критическое отношение к традиционным ценностям, к национальным традициям, национальным святыням. Национал-социалисты выступили на политической сцене и как борцы за немецкую национальную культуру. Еще до прихода к Гитлеру его соратник, идеолог национал-социализма Альфред Розенберг в 1929 году основал «Союз борьбы за немецкую культуру», призывавший немцев на борьбу против «культурного распада» и за «возрождение души». Показательно, что национал-социалистические ячейки на промышленных предприятиях Германии в конце 1920-х – начале 1930-х годов, с одной стороны, не менее жестко, чем марксисты, критиковали деспотизм, эксплуатацию человека человеком, но, с другой стороны, защищали христианские национальные ценности. В брошюре Ганса Шемма с многозначительным названием «Красная война. Мать или товарищ?», которая раздавалась рабочим, читателям предлагалась альтернатива: «христианское жизнеутверждение или варварское уничтожение! <…> Гитлер или Сталин!», и Ганс Шемм призывал их, рабочих, при вечернем звоне произносить молитву: «Сохрани нас, господи, от чумы, от уничтожения большевистским зверем»[126].

Даже исторический материализм Карла Маркса признает громадную роль случайности в человеческой истории, тем более случайности в появлении тех или иных лиц на политической сцене. Но нельзя не видеть, что объективных фактов для появления на политической сцене Европы после Первой мировой войны радикальных националистов, защитников так называемых «национальных ценностей», «национальных святынь», «национальной интеллигенции», то есть фашистов в точном смысле этого слова, было не меньше, чем объективных факторов для победы большевиков в гражданской войне в России. И несомненно, что одним из важных факторов, который породил характерную для фашистов неприязнь, ненависть к советской системе, было физическое уничтожение большевиками прежде всего представителей мелкой буржуазии, духовенства и консервативной интеллигенции. Впрочем, защитник немецкого бюргерства Гитлер на самом деле тоже, как и большевики, расправился с носителями, как он говорил, культа денег. Он их убил не в ГУЛАГе, а на фронтах Второй мировой войны.

Хотя складывается впечатление, что немецкий бюргер, пошедший за Гитлером из-за КПГ как партии III Интернационала, его «Майн кампф» не читал. Партия Гитлера потому и называлась национал-социалистической, что в ней коллективизм был такой же ценностью, как и для марксистов. Другое дело, что он, коллективизм, служил разным ценностям. У марксистов – победе мировой революции, у гитлеровцев – победе арийской расы. Но вытекающая из самоценности коллективизма неприязнь к буржуазному индивидуализму и особенно к бюргерству у большевиков-ленинцев и у Гитлера была идентична. «Современное наше бюргерство, – пишет Гитлер, – никакой цены не имеет в деле борьбы за более высокие задачи человечества»[127]. «Обыватели и мещане» для Гитлера, как и для марксистов, – неполноценные в духовном отношении люди, недостойные «творца всемогущего». «Вы с вашими моральными качествами ни для чего великого не годитесь. Вы, господа мещане, знаете только одну заботу: о самих себе! Вам, господа, знакомо только одно божество: ваши деньги!»[128] Поэтому, говорил Гитлер, мы, национал-социалисты, обращаемся не к вам, «а к великой армии бедняков, кто слишком беден, чтобы свою личную жизнь считать высшим смыслом на земле… и прежде всего мы обращаемся к громадной армии нашей немецкой молодежи»[129].

В том-то и дело, что в определенной степени Гитлер тоже марксист, ибо заимствовал у Маркса целиком и полностью учение о революционном терроре и позитивной роли насилия в человеческой истории. Все, что Гитлер заимствовал у Ленина, у большевиков, – и ставку на насилие как повивальную бабку истории, и «плебейские» методы расправы со своими политическими противниками, и пафос борьбы до победного конца, до полного физического уничтожения противника, и претензии на всевластие своей партии – имеет, как я уже обращал внимание, марксистские корни. Наверное, нельзя создать полноценную картину идейного родства большевизма и национал-социализма, упуская из виду, что не «азиат Ленин», а сам Карл Маркс пришел к выводу, что опыт революционного террора якобинцев может стать мощным оружием в руках победившего пролетариата. «Сократить, упростить и концентрировать кровопролитную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества может только одно средство – революционный терроризм»[130].

Поэтому Ленин, уже в 1905 году призывающий «разделаться с царизмом по-якобински, или, если хотите, по-плебейски»[131], точно следовал заветам Карла Маркса. Ленин также любил марксистское: «Битва или смерть: кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса»[132]. Кстати, у Гитлера в «Майн кампф» мы находим близкое по духу выражение. Гитлер не скрывает, что он строит свою национал-социалистическую организацию, исходя из опыта социал-демократии, опыта большевизма, исходя из опыта III коммунистического Интернационала. Имея в виду опыт КПГ, Гитлер говорит, что ее сила в том, что она «создала строгую организацию, в которой дисциплина была такая же крепкая, как в армии»[133]. Даже для широкой организации собраний гитлеровцы использовали «опыт и технику марксистских собраний». Гитлеровцы, как и большевики, называли себя «партийными товарищами», использовали красный цвет для своих плакатов. Но самое главное, чего не знают до сих пор в России, что сама партия национал-социалистов крепла и расширяла свои ряды путем практического ежедневного соревнования с коммунистами, красными, за право выражать интересы рабочих. Национал-социализм вырос, как и весь фашизм, из идейного и организационного противостояния красным, сторонникам большевизма. И каждая новая организационная победа партии Гитлера была связана с переходом, как пишет Гитлер, «десятков тысяч обманутых марксистами рабочих на нашу сторону». Правда, которую мы до сих пор от себя скрываем, что национал-социалистическая партия была не в меньшей степени рабочей, чем большевистская партия Ленина.

И, действительно, надо признать, что на самом деле в «Майн кампф» у Гитлера, по крайней мере на словах, очень многое заимствовано от социалистической идеи. Гитлер восстает, кстати, как и до него Карл Маркс, против «ужасов пролетаризации»[134] общественной жизни». Он настаивает на признании моральной равноценности физического и умственного труда, моральной равноценности труда рабочего и, к примеру, труда изобретателя. На мой взгляд, Гитлер имел полное право называть свою идеологию «социальной» и, соответственно, свое новое народное государство – социалистическим. «Наше государство должно будет во что бы то ни стало покончить с нынешним недостойным отношением к физическому труду. Этого надо добиться, хотя бы для этого потребовались усилия столетий. Наше государство будет судить о человеке не по тому, какую он работу делает, а по тому, каково качества его труда»[135] и т. д.

Но при этом Гитлер настаивает на качественном отличии своего социализма от марксистского коммунизма. Для него социализм – это «социальная идея», практика облагораживания жизни рабочих и постепенное преодоление различий в уровне жизни всех слоев общества. Гитлер обещает вернуть немецкого рабочего немецкой нации «политикой системного и планомерного улучшения социального и общекультурного положения»[136].

У национал-социалистов, как и у большевиков, ничто не имело права противостоять, спорить с их единственно верной государственной идеологией. К примеру, о многом говорит тот факт, что Третий рейх Гитлера, как и СССР, был партийным государством, что он начинается 1 декабря 1933 года, с внесения в Конституцию Германии положения о руководящей роли НСНРП как «ведущей и движущей силы национал-социалистического государства»[137]. Вместо главлита – «штаб уполномоченных по контролю над мировоззренческой подготовкой и воспитанием»[138]. Как и у большевиков – классовый, «партийный подход к искусству. Геббельс почти дословно повторял их, когда говорил, что «искусство в абсолютном смысле, как его понимает либеральная демократия, не имеет права на существование».

Сразу после прихода Гитлера к власти во многих местах назначались «комиссары по делам искусств». И, конечно, как в СССР, начали создаваться списки запрещенных книг, которые изымались из библиотек, а потом сжигались. «10 мая 1933 года длинные колонны немецких студентов выстроились на площадях многих городов Германии, чтобы совершить масштабную акцию по сожжению книг, а в Берлине Йозеф Геббельс вместе с новым ординарным профессором политической педагогики Альфредом Боймлером произнесли страстные речи против интеллектуального разложения, царившего в Германии на протяжении четырнадцати лет. Сожжены были, среди прочего, книги Зигмунда Фрейда, Фридриха Вильгельма Фёрстера, Карла Маркса, Эриха Марии Ремарка; некоторые из «приговоров к сожжению» звучали следующим образом: «Против декадентства и морального распада. За дисциплину и нравственность в семье и государстве! Я предаю огню произведения Гериха Манна, Эрнста Глезера и Эриха Кестнера». «Против калечащей душу переоценки половой жизни, за благородство души человеческой! Я предаю огню произведения Зигмунда Фрейда». «Против литературной измены солдатам мировой войны, за воспитание народа в духе правдивости! Я предаю огню произведения Эриха Марии Ремарка»[139].

Но то, что особенно сближало, делало родственным большевизм и социализм, так это общее для них отрицание буржуазного права. Национал-социализм, как и большевизм, прежде всего не хотел связывать себя ни с какими возникшими до них законами. На это обстоятельство в первую очередь обращали внимание все исследователи философского родства национал-социализма с большевизмом. Гитлер, который в «Майн кампф» присваивает себе право на жизнь тех, кто стоит на дороге его борьбы, по сути, действительно повторяет все то, что говорил об особенностях революционного права Ленин, то есть то, что революционное право требует бесправия для врагов революции. Э. Нольте для подтверждения этого тезиса ссылается на речь Ленина, произнесенную перед Центральным советом профсоюзов, в которой Ленин «выделил Статью 23 Конституции РСФСР, где сказано, что Советская республика отнимает у отдельных лиц и отдельных групп те права, которые можно использовать в ущерб интересам социалистической революции, – и продолжал: „Мы открыто заявили, что в переходный период не только не обещаем никакой свободы направо и налево, но и говорим заранее, что будем лишать всяких прав буржуазию, мешающую социалистической революции. А кто об этом будет судить? Судить будет пролетариат“»[140].

Правда, о которой мы до сих пор мало знаем в России, состоит в том, что активность и энергия Гитлера и его партии в борьбе за власть росла пропорционально влиянию III Интернационала, советской России на политику просоветской КПГ Эрнста Тельмана. Проводимая Лениным, Троцким и потом Сталиным политика экспорта пролетарских революций в Западную Европу, и прежде всего в Германию, провоцировала поддержку населением, немецким бюргером, а к концу 1920-х и немецкими рабочими партии Гитлера как единственной реальной защитницы от угрозы прихода к власти промосковских коммунистов.

И все дело в том, что КПГ Эрнста Тельмана как секция Коммунистического Интернационала не просто изучала большевистский опыт революционного захвата власти, но и готовилась к этому захвату, и не только морально. Ленинская идея вооружения революционного пролетариата с самого начала применялась германскими коммунистами и на практике. Клара Цеткин на V Конгрессе Коминтерна, который проходил в Москве в июне-июле 1924 года, открыто докладывала: «Мы организовывали боевые кадры, мы устраивали школы, где наши товарищи, имеющие способности к военному делу, приобретали квалификацию красных офицеров, мы создавали партизанские группы, специальные комиссии для железнодорожников, мы впервые приступили к организации службы новостей <…>, задачей которой была контрразведка, разоблачение шпиков и проч.». Действительно, по поручению Коминтерна был создан так называемый М– (военный) и Н– (новостной) аппарат, а также специальная военно-политическая (МП) организация в качестве отдела кадров для Красной армии.

Рейхслейтером МП стал советский генерал, и Германия была поделена на шесть МП-округов, во главе которых, наряду с немецкими ответственными стояли в качестве советников также советские генералы. Одновременно был создан и террористический аппарат (Т-группа), задачей которого было устранять шпиков и организовывать отдельные покушения для подготовки массового террора[141].

С момента поражения Германии в Первой мировой войне, с ноября 1918 года, лидеры немецких коммунистов Карл Либкнехт и Роза Люксембург считали, что сейчас наступил час Германии, наступил «решительный момент», аналогичный русской революции правления Керенского, когда необходимо нечто подобное ленинскому Октябрю, то есть утверждение социализма как господства трудящихся. В силу этого радикализм сторонников Гитлера вытекал не только из их философии полной и окончательной победы без всяких компромиссов, но и был ответом на радикализм их главных противников – немецкой партии Коминтерна. В этой связи тот же Э. Нольте напоминает, что «не подлежит сомнению, что КПГ стремилась не только нейтрализовать, но и вовсе истребить фашистов в собственном смысле, сторонников Гитлера и Людендорфа. Например, коммунистическое партийное руководство потребовало 12 июля, чтобы каждый пятый фашист был поставлен к стенке, поскольку фашисты хотели расстрелять каждого десятого бастующего рабочего. А уже в апреле „Роте Фане“ опубликовала длинный доклад бежавшего из России коммуниста, из которого ясно следовало, что предстоящая революция понимается III Интернационалом не только как внутреннее дело Германии. В беседе с главнокомандующим Западного фронта товарищем Тухачевским корреспондент как представитель ЦК КПГ убедился, что Красная армия полна энтузиазма прийти на помощь немецкому пролетариату и что ее при этом ничто не остановит: „Русская армия сметет, как былинку, польскую насыпь, которая будет отделять ее от немецкого пролетариата в его роковой час“»[142]. Подобные настроения расправы с национал-социалистами в свою очередь опекун III Интернационала Карл Радек приветствовал как признак «здоровых инстинктов народа», противостоящих «трусости и лжи» пацифистских, примитивных настроений. Для представителя ленинской гвардии жажда расправы была «здоровым инстинктом».

Настойчивая, открытая активность Карла Радека на политическом поле Германии как «смотрящего» от Коминтерна за революционной работой немецких коммунистов, признания, подобные процитированному выше докладу Клары Цеткин в штабе мировой революции в Москве, давали больше, чем нужно, оснований национал-социалистам пугать немецкого бюргера скорым приходом к власти промосковских коммунистов со всеми последующими красотами русского чекизма. Что они, национал-социалисты и Гитлер, весьма умело и эффективно, с пользой для себя и делали. Тем более что к моменту прихода к власти Гитлера картина ужасов большевизма дополнилась рассказами об ужасах раскулачивания и начинающегося российского ГУЛАГа. «Вам нужны тысячи немецких трупов на уличных фонарях каждого города? – обращалось к немецкой нации руководство НСНРП. – Или вы намерены ждать, пока, как в России, в каждом городе не начнет функционировать большевистская комиссия смерти, и каждый, кто не с диктатурой, будет отправлен к праотцам как „контрреволюционер“? или вы хотите спотыкаться о трупы ваших жен и детей, которые так же, как в Москве и Петербурге, подлежат устранению как „репродуценты буржуазии“? Нет, воскликнете вы. И тем не менее мы говорим вам: все это произойдет с той же планомерностью, как в России, если вы не вспомните, что теперь нужно бороться, если хочешь жить»[143].

Наверное, у марксистов, особенно у большевиков, были особые мозги. Их вера в неизбежность смерти мира капитализма и собственно неизбежность победы мировой пролетарской революции была настолько сильной, что делала их слепыми во всем, что касалось очевидных, негативных последствий их настырного желания во что бы то ни стало ускорить приход к власти немецких братьев по Коминтерну. Если, на мой взгляд, верно утверждение Э. Нольте, что «страх бюргерской Германии перед грядущей коммунистической революцией в стране» сыграл бульшую роль в приходе Гитлера к власти, чем потрясения кризиса конца 1920-х – начала 1930-х годов, то нельзя не видеть, что тактика КПГ, руководимой Москвой, делала все возможное и невозможное, чтобы эти страхи усиливать. Не забывайте, накануне прихода Гитлера к власти в начале 1933 года, в январе-феврале, появились слухи о том, что коммунисты готовятся к гражданской войне, слухи о тайных поставках оружия из СССР и даже о планах поджогов немецких церквей и музеев. И именно потому, что у немцев, в отличие от русских, было больше развито национальное сознание, сознание ценности своей истории, культуры, большевистская, коммунистическая идея «разрушения до основания старого мира» действительно воспринималась ими как «смертельная опасность», существовала эмоциональная почва для прихода к власти фашистов как защитников национальных святынь. Фашизм, потом национал-социализм – это на самом деле действительно особое, «неподмененное» место в рамках неизбежного антибольшевизма, не только как итальянского или немецкого, а как общеевропейского явления. Такова правда, которая до сих пор не проникла в наше русское, все еще коммунистическое сознание. Раз появилось учение, практика, отрицающая коренные условия европейской цивилизации нового времени, отрицающей частную собственность, буржуазное право, национальное государство, должна была родиться консервативная идеология, идеология защиты всех этих опор буржуазной цивилизации. На правом фланге этого антибольшевистского фронта неизбежно должен был появиться радикальный консерватизм, радикальный национализм как реакция на радикальный интернационализм. Если Муссолини со своим «третьим путем» был просто фашист, то Гитлер со своим болезненным антисемитизмом был фашист радикальный. Болезненный антисемитизм Гитлера придал фашизму уже пещерный, биологический расизм.

Конечно, в книге Эрнеста Нольте, из которой я позаимствовал все приведенные выше факты, свидетельствующие о несомненном влиянии вполне реальной угрозы советизации Европы на появление национал-социализма Гитлера, есть определенный перекос. В этой книге угроза советизации Германии откровенно доминирует над всеми другими факторами, действительно породившими национал-социализм. Наверное, пангерманизм, идея превосходства арийской расы тоже сыграли громадную роль в появлении национал-социализма. Наверное, если бы не было Версаля, не было бы оскорбленного поражением в Первой мировой войне достоинства немцев, то не было бы и таких страхов, как страх оказаться под властью немецких большевиков.

Николай Бердяев уже во второй половине тридцатых годов прошлого века обратил внимание, что эти две, на первый взгляд, враждующие идеологии роднит и антигуманизм, и антидемократизм, и, конечно же, болезненная жажда разрушения и смерти. У большевиков, у Ленина «право индивидуальной свободы» уступает интересам трудящихся. У Гитлера «право индивидуальной свободы должно отступить на задний план перед обязанностью сохранения расы»[144]. Бердяев обращал внимание, что для Ленина как большевика характерно и отсутствие веры в человека, веры в первенство «духа и свободы», характерна ненависть к свободе, то есть все то, что появится позже у национал-социализма.

И, конечно, ничто так не сближало национал-социализм с большевизмом, как откровенная ненависть к «западной демократии» и традициям парламентаризма. Парламентаризм для Гитлера – это «самое грязное внешнее проявление» демократии «современного Запада»[145]. «Грязи» парламентаризма Гитлер вслед за Лениным противопоставляет вооруженное восстание, «диктатуру». Конечно, когда Гитлер писал свой «Майн кампф», у него не было перед глазами текста ленинских работ, посвященных разработке теории вооруженного восстания, изучению качественных отличий революционной партии от парламентской, реформистской. Но когда читаешь рассуждения Гитлера на заданную тему, не устаешь поражаться революционному родству воззрений этих политиков. У Ленина – диктатура во имя победы пролетариата. У Гитлера – диктатура во имя победы нации. Ленин переступает через «право», «закон» во имя величия пролетариата, Гитлер – во имя «величия нации». Гитлер борется с католической партией точно так, как Ленин боролся с оппортунизмом меньшевиков. «Такие люди (речь идет о католической партии. – А. Ц.) выскажутся против всякой политики национального восстания только потому, что восстание предполагает насильственное устранение пусть хотя бы самого плохого и вредного правительства. Как же, ведь это было бы преступлением перед „авторитетом государства“. А в глазах такого жалкого фетишиста „государственный авторитет“ является не средством к цели, а самоцелью. Такие герои… с негодованием выскажутся, например, против попытки диктатуры… На том единственном основании, что для таких чудиков закон демократии более священен, чем великая нация»[146]. Бердяев уже тогда обращал внимание, что фашистские «перевороты» сближала с большевистскими прежде всего ставка на революционное насилие, жажда гражданской войны, полной и окончательной победы над противником. Антитеза «жизнь или смерть» характерна и для большевиков, и для фашистов. Конечно, писал Николай Бердяев, «ленинизм не есть… фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм»[147]. И, действительно, тоталитаризм Гитлера, основанный на «диктатуре миросозерцания», уже до деталей повторял диктатуру Сталина, основанную на «единственно верном марксистско-ленинском учении»[148]. Иезуитское «цель оправдывает средства», конечно же, роднило национал-социализм с большевизмом. Национал-социализм и большевизм были коллективистскими идеологиями.

Честно говоря, когда читаешь полемику немецких философов 1986 года по поводу исследования Эрнстом Нольте влияния большевистской революции на зарождение национал-социализма, то обнаруживаешь для себя явное превосходство нашего русского понимания марксизма над немецким. Лично меня поражает позиция Юргена Хабермаса, который в споре с Эрнстом Нольте настаивает на том, что идеалы коммунизма, которыми руководствовались большевики, были наполнены «гуманистическими традициями», а вот политика национал-социализма выросла из «грошовых брошюр вульгарных антисемитов»[149]. На этом основании Ю. Хабермас настаивает на том, что нельзя ни в коем случае искать родственные черты между большевизмом и национал-социализмом. Вряд ли работу Альфреда Розенберга «Безнравственность в Талмуде» можно считать «брошюрой вульгарного антисемита». Но стал бы такой серьезный мыслитель, как русский теолог Сергей Булгаков, посвящать целый раздел своей книги «Расизм и христианство» полемике с авторов дешевых брошюр? Кстати, именно «Безнравственность в Талмуде» Альфреда Розенберга позволила Сергею Булгакову раскрыть родство национал-социалистического мессианизма с марксистским. Еще меньше было оснований у Ю. Хабермаса интерпретировать марксизм как средоточие европейского гуманизма. Сергей Булгаков, кстати, как и Ю. Хабермас, переболевший в молодости увлечением марксизмом, еще в 1904 году доказал, что смысл марксизма надо искать не в его якобы высоких гуманистических идеалах, а в тех средствах, которые он хочет использовать во имя их достижения. Вся проблема в том, обращал внимание Сергей Булгаков, что Карл Маркс связывает достижения своих идеалов с самыми низменными человеческими страстями, а именно жаждой классовой борьбы и уничтожением своего противника. Социалистическая эсхатология Карла Маркса, доказал Сергей Булгаков, не несет в себе ничего гуманистического, ибо на самом деле Карла Маркса «не беспокоит судьба индивидуальности», а «личности погашаются социальной категорией». Люди для Карла Маркса «как бы алгебраические знаки, предназначенные быть средством для тех или иных, хотя бы весьма возвышенных целей»[150]. Но самое главное, обращает постоянно внимание Сергей Булгаков, что Маркс стремится достигнуть возвышенной цели с помощью низменных человеческих чувств, делая ставку на «ноты классовой ненависти», на классовый расизм, противопоставляя пролетариат «общей реакционной массе»[151]. И здесь, задолго до появления этнического расизма Гитлера (речь идет о статье Сергея Булгакова «Карл Маркс как религиозный тип», написанной в 1904 году), он показывает, что социальный расизм Маркса вытекает из его воинствующего атеизма. Карлу Марксу, как, кстати, позже Гитлеру, не нравилось, что христианство считает «суверенным высшим существом» каждого человека и уравнивает его с человеком будущего, который, как он считал, станет «действительно родовым существом»[152]. Гитлер, понятно, в своей «Майн кампф» восстает против христианского учения о человеке, ибо оно несовместимо с его, гитлеровским, учением о превосходстве арийской расы. Уже на первых страницах своей «Майн кампф» Гитлер восстает против христианского «люби ближнего», в котором для него кроется «настоящая чума», «зараза»[153]. Подлинная, то есть революционная партия, считал Гитлер, несовместима с какой-либо религией, какой-либо моралью, альтернативной ее идеологии. Для большевиков морально все, что служит победе коммунизма, для Гитлера приемлемы только те заповеди, которые не «губят обычаи и нравственность своей собственной расы»[154]. Гитлер, конечно, осознавал, что его фашистское мировоззрение является вызовом не только христианству, но и всей европейской гуманистической культуре.

И поэтому не случайно Сергей Булгаков, в отличие от уважаемого лидера современной немецкой философии Юргена Хабермаса, видит, что на самом деле мессианизм Гитлера, учение о тысячелетнем царстве арийской расы является очередным истолкованием древнеиудейского мифа. Речь идет об иудейском представлении о Царстве Мессии, который дарует своему «избранному народу» тысячу лет сплошной «субботы» – отдыха от трудов и лишений в качестве воздаяния за страдания прошлого. Учение Маркса о коммунизме обещает тысячелетнее царство равенства для трудящихся. А Гитлер как социалист обещал не только тысячелетнее царство трудящихся, но и счастье, благоденствие арийской расы.

Парадокс истории состоит в том, обращает внимание Сергей Булгаков, что и антисемитизм Гитлера, как и в свое время воинственный атеизм Карла Маркса, являются на самом деле пародией на древнеиудейский мессианизм Ветхого Завета. Сергей Булгаков напоминает, что все виды социального утопизма Средневековья и Нового времени (последним из которых, по мнению Сергея Булгакова, является национал-социализм Гитлера) выросли из древнего иудейского мессианизма. «Расизм, как национал-социализм, в котором одновременно и с одинаковой силой подчеркиваются оба мотива, и социализм… и национализм… – настаивал Сергей Булгаков, – не что иное, как пародия и вместе повторение или по крайней мере вариант на тему иудейского мессианизма»[155]. И на самом деле, обращал внимание Сергей Булгаков, мессианизм большевиков как наследников Карла Маркса, их обещание создать тысячелетнее царство равенства и интернационализма с философской точки зрения ничем не отличается от обещаний Гитлера и Розенберга создать тысячелетнее царство арийской, избранной расы. Гитлер просто вместо детей Израиля как избранного народа ставит арийскую расу.

Идеологи национал-социализма, развивает свои мысли Сергей Булгаков, в частности Розенберг, находят национальный иудаизм как в Талмуде, так и у Маркса и вообще у всяческих представителей социализма и большевизма. Но при всем при этом они не понимают, пишет Сергей Булгаков, что их «фюрер» со своим национал-социализмом является тоже повторением образа мессии, очередной исторической пародией на претензии иудейского мессианизма. «Вообще, – подводит итог исследованию этой проблемы Сергей Булгаков, – социальный утопизм разных оттенков в наши дни является своеобразной дегенерацией древнего иудейского мессианизма, в котором мессия является социально-революционным вождем, имеющим осуществить земное царство, Zukunftstaat. Своего рода „фюрер“ национал-социализма на почве иудаизма. В этой последней роли и выступали в разные времена разные претенденты лжемессианства, например Баркохба… и в наши дни Маркс, который, впрочем, отличается от своих предшественников своей исключительной религиозной слепотой и духовной тупостью в своем материализме. В этом смысле духовно он стоит, конечно, неизмеримо ниже своих предшественников, невзирая на свою „научность“, впрочем, тоже совершенно мнимую»[156].

Во время чтения работы Сергея Булгакова складывается впечатление, что новые для него как религиозного философа проблемы национал-социализма – это только повод для того, чтобы еще раз обратить внимание на исходную «зверскую» природу большевизма, на исходную «дьявольскую», «сатанистскую» природу этих родственных по духу идеологий. «Итак, – пишет Сергей Булгаков, – еще раз повторяем: германский расизм воспроизводит собою иудейский мессианизм, который является противником и соперником христианства уже при самом его возникновении… При этом от коммунистического интернационализма он отличается своим национализмом, от национальных же движений, свойственных и нашей эпохе, – революционным своим национализмом. Фюрерство же, как личное воплощение в „вождя“ духовного движения в некоем цезаризме народных трибунов, является как бы исторической акциденцией, которой как будто могло бы и не быть. Но его наличие довершает сходство и родство современного расизма и фашизма с иудейским мессианизмом. Место прежних „помазанников Божиих“ на престоле „Божией милостью“ заняли теперь вожди на трибуне волею народною: Гитлер, Муссолини, Сталин – одинаково, хотя и с различием оттенков. Их своеобразный мессианизм неудержимо приближается к абсолютизму и деспотизму партии, объявляющей свою волю волею народною… Таков большевизм и таков же расизм. И это соединяется с оборонительно-завоевательными тенденциями нового мессианства»[157].

И трудно сказать, что на самом деле в идеологии важнее – или картинки будущего, или инструментарии их достижения. В любом случае, чем красивее картинка будущего, тем больше преувеличение, тем страшнее образ врага, тем больше страсти к упрощению самой проблемы. И правы те, кто считает, что избыточность, максимализм, прямолинейность, утрата чувства меры на самом деле являются характерными чертами всех идеологий. И это, наверное, связано с тем, что идеология, даже та, которая претендует на научность, как марксизм, обращена не столько к разуму, сколько к чувствам, к иррациональным страстям человека. Гитлер, конструируя свою идеологию, исходил из того, что «психика народных масс не восприимчива к слабому и половинчатому». Они, народные массы, готовы воспринять только «единственно верное», «единственно правильное учение», то есть такое учение, как говорил Гитлер, «которое не терпит рядом с собой никакого другого»[158]. В «Майн кампф» Гитлер несколько раз повторяет, что цельное мировоззрение предполагает активную «нетерпимость» к другим мировоззрениям. «Цельное мировоззрение никогда не согласится делить свое влияние с другим миросозерцанием»[159]. Гитлер, скорее всего, не был знаком с проповедью «Великого инквизитора» из «Братьев Карамазовых» Федора Достоевского. Но он знал, что на самом деле «большей частью масса не знает, что ей делать с либеральными свободами»[160], а потому предлагал ей идеологию, в которой не было места для сомнений и личного выбора. Большевики приравняли «истины марксизма» к слову божьему, а потому свобода для них была лишь свободой следования единственно «верному учению».

Психологию «широких народных масс» Гитлер знал не хуже большевиков. Он прекрасно понимал, что сердцевиной идеологии является не картинка красивого будущего, а образ врага, против которого надо направить ненависть широких народных масс. А потому он связывал искусство вождя революционной партии, искусство «истинно великого народного вождя» прежде всего с его умением «не дробить внимание народа, а концентрировать его всегда против одного, единственного противника»[161].

И никуда не уйти от того факта, что на самом деле национал-социализм, как и большевизм, делал ставку все же на самые темные стороны человеческой души. Большевики – прежде всего на зависть, ненависть, жажду расправы и отмщения. Но и национал-социалисты, естественно, делали ставку прежде всего на ненависть. В первом случае – ненависть к буржуазным, отжившим классам, а во втором случае – ненависть к якобы неполноценным нациям. Правда состоит в том, что и у большевиков, и у национал-социалистов ненависть была завязана на веру в прогресс, у каждого из них была своя вера и свое понимание прогресса. Но, как показала, кстати, и советская, и гитлеровская история, в условиях идеологии, основанной на ненависти, на ценностях гражданской войны никакое умственное развитие на самом деле невозможно. Примитивизм национал-социалистической идеологии ничем не отличался от примитивизма большевистской идеологии. Идеология борьбы неизбежно упрощает картину мира, в котором все подчиняется поиску и сокрушению врага как источника всех наших бед. На самом деле, что мы должны учитывать сегодня, оборонное сознание несовместимо с каким-либо развитием. Идеологическое мышление линейно, все высвечивает в бело-черных тонах.

И Гитлер говорит вслух то, о чем лидеры большевизма умалчивали. Никакая идеология, пишет Гитлер в «Майн кампф», как бы она ни была соблазнительна, не принесет победу ее партии, если она не будет подкреплена пропагандой ненависти к ее врагам. «Ведь все мы знаем, что французская революция отнюдь не была результатом философских теорий. Революции этой не было бы, если бы демагоги большого стиля не создали целую армию людей, травивших монархию, систематически раздувавших страсти страдающего народа, – пока наконец не разразился чудовищный взрыв, заставивший трепетать всю Европу. То же самое приходится сказать о самом большом революционном перевороте новейшего времени. Не сочинения Ленина сделали большевистскую революцию в России. Главную роль сыграла ораторская деятельность больших и малых идеологов ненависти, разжигавших страсти народа в невероятные размеры. Народ, состоящий из неграмотных людей, стал вовлечен в коммунистическую революцию не чтением теоретических сочинений Карла Маркса, а картинами тех небесных благ, которые рисовали им тысячи и тысячи агитаторов, руководившихся при этом, конечно, только одной определенной идеей»[162].

И, как показала история, национал-социализм, благодаря пропагандистской машине Геббельса, с успехом использовал для успеха своего национал-социалистического дела и опыт комиссаров Конвента, и опыт комиссаров Ленина. И это дает основания утверждать, что не только большевистская революция и большевизм были подтверждением якобинского, как любил говорить вслед за Карлом Марксом Ленин, «революционного террора», но и национал-социалистическая революция Гитлера. Как известно, комиссары Конвента связали предпосылки победы революции с «крайними мерами истребления» не только противников революции, но даже сомневающихся в ее победе. Военный комиссар Сюше сжег в 1793 году 433 дома в деревне Ведуне у подошвы гор Ванту за то, что ее жители срубили символ революции – «дерево свободы» – и декреты Конвента были повергнуты в грязь. Сталин зимой 1932–1933 годов убивал голодом жителей деревень, не вступивших в колхоз. А гитлеровцы во время войны сжигали деревни, приютившие партизан. За так называемым «революционным терроризмом» якобинцев стояла идеология коллективной ответственности. Эту идеологию в широчайших масштабах использовали сначала большевики во время гражданской войны. Представителей аристократии и духовенства убивали в соответствии с традициями якобинства только за принадлежность к «реакционным классам» или «отжившим» классам. Гитлер сделал ответственным за поражения Германии в Первой мировой войне целый народ, включая младенцев. У Гитлера идея коллективной ответственности приобрела апокалипсические масштабы. Но по сути его философия ничем не отличалась и от философии террора Робеспьера, и от философии террора большевиков.

С якобинства, с Робеспьера начинается целая вереница праздников смерти, шагающая по Европе с конца XVIII века. Но обратите внимание: с каждым веком, по мере технического прогресса, эти праздники смерти пожирали все больше и больше людей. Революционный трибунал конвента со дня основания, с апреля 1793 года, до своего роспуска, до июня 1794 года, казнил всего 4000 человек. Сталин умудрился во время своих репрессий 1937–1938 годов убить более 800 тысяч человек. Гитлер своим Холокостом уничтожил шесть миллионов человек!

Но если суммировать все жертвы большевистского террора, начиная с расстрела демонстрации рабочих-путиловцев в Петрограде в ноябре 1917 года, то большевики остаются несомненными чемпионами в деле убийства людей. Не просто людей, а своих соплеменников. Тут счет идет по крайней мере на десятки миллионов. Искусственный голод 1932–1933 годов унес жизни шести миллионов человек. А миллионы умерших в ГУЛАГе от голода, холода и непосильного труда? Только строительство Норильского комбината отмечено 500 тысячами погребенных в вечную мерзлоту. Так что пора и нам, русским, заняться исследованием причин возрождения начатых якобинцами праздников смерти.

Опасность состоит в том, что эти праздники смерти приходят каждый раз в маске прогресса, защиты достоинства человека, идеалов равенства и свободы. Гитлер, как и марксисты, предлагал в своих выступлениях «светлое будущее». И чем идеология ближе к народным массам, тем больше в ней примитивизма. И это, кстати, прекрасно понимали и использовали национал-социалисты. «Народные чувства не сложны, – писал Гитлер, – они очень просты и однообразны. Тут нет места для тонкой дифференциации. Народ говорит „да“ или „нет“. Он любит или ненавидит. Правда или ложь. Прав или неправ. Народ рассуждает прямолинейно»[163].

Все дело в том, что сама по себе государственная идеология, как не подлежащая обсуждению истина, предполагает именно прямое, односложное, линейное мышление, предполагает безальтернативность. Инакомыслие при Гитлере так же жестоко преследовалось, как и в рамках созданной Лениным советской системе. Кстати, по этой причине в тоталитарных обществах (примером тому состояние общественных наук в СССР) гуманитарная мысль чахнет, хиреет. Стоит сравнить дореволюционную публицистику с советской, партийной, и становится очевидна умственная деградация коммунистической России. Идея тысячелетнего царства коммунизма, как и идея тысячелетнего рейха, является покушением на время, и потому они были несовместимы с чем-то неоднозначным и сложным.

Все это говорит о том, что все же национал-социализм не был «досадным эпизодом» в развитии европейской цивилизации, как считал Ю. Хабермас. Национал-социализм, как и русский коммунизм, был порождением кризиса европейской цивилизации начала ХХ века. И нет никаких гарантий, что подобные идеологии смерти, зовущие к уничтожению миллионов людей, не появятся и в будущем. И большевизм, и национал-социализм – напоминание о том, что инстинкт самосохранения все-таки у человечества развит недостаточно. И большевизм, особенно в его сталинистском обличии, и фашизм в его гитлеровском обличии – серьезное напоминание об опасности самоуничтожения человеческой культуры, которая всегда живет рядом с нами. Большевизм и национал-социализм были прежде всего антирелигиями, праздником смерти, праздником для тех, кто живет страстью разрушения. Такие люди тоже всегда находятся рядом с нами. И поэтому лично для меня родство фашизма и особенно национал-социализма с большевизмом – именно в этой неуемной жажде смерти, гибели людей.

Если вы начнете сопоставлять текст исповеди Муссолини «Третий путь», я уже не говорю о «Майн кампф» Гитлера, с наиболее «революционными» работами Ленина, где он оправдывает революционное насилие, то вы увидите, что Гитлер говорит о праве на революцию и на насилие тем же языком, что и Ленин. Все, что говорил Федор Достоевский в «Бесах» о пагубной страсти социалистов привести к счастью человечество путем уничтожения многих людей, в равной мере относится и к большевикам, и к фашистам. Все они славили войну, все они обожествляли смерть, кровь. Гитлер призывает не забывать, «что самой священной является та кровь, которую мы проливаем в борьбе за землю»[164]. Муссолини со своим «стыдливым» итальянским фашизмом не дорос до апокалипсических размеров смерти, продемонстрированных человечеству большевиками Лениным и Сталиным и нацистом Гитлером. Но он тоже очень откровенно, как, наверное, никто до него, славит войну вообще, а вместе с ней и гибель людей. Если для Ленина как марксиста праздником истории является революция и развязанная ей гражданская война, то для Муссолини нет ничего более одухотворенного и животрепещущего, как война вообще, в том числе и гражданская война. Кстати, для фашиста Муссолини, как и для марксиста Ленина, дисциплина централизма, противостоящая анархии буржуазного децентрализма, обладает особой ценностью еще потому, что стимулирует у населения, у трудящихся способность к жертвенности, готовность умереть за святое дело. У Ленина понятия «гражданская война», «пролетарская сознательность» и «дисциплина» идут друг за другом, а у Муссолини понятие «война» связывается с понятиями «жертвы и святыни». Социалист Маттеотти был врагом для Муссолини прежде всего потому, что он «ненавидел войну». С точки зрения Муссолини, только через войну, через гибель людей проявляется смысл назначения человека и человеческой истории. Муссолини гордился тем, что он был одним из тех, кто настаивал на активном участии Италии в Первой мировой войне, кто «подвиг страну на войну». Для Муссолини «война – такой же долг, как и жизнь». Он гордится тем, что его последователи-фашисты, чернорубашечники показали «образцы умения умирать». Жизнь, считает Муссолини, не будет «возвышенной», если она не знает войны с ее жертвами. Идея мученичества, ореол мученичества сопровождают и размышления Гитлера о сущности революционной партии. Отличие последней от обычных парламентских партий, считал Гитлер, состоит в том, что она черпает «силу… в ореоле мученичества, идя навстречу трагической судьбе»[165]. И здесь же: «Великие жертвы приведут в лагерь борьбы новые великие резервы. В конце концов упорство будет вознаграждено победой»[166]. Жажда «великих переворотов в истории» у большевиков, а позже и у фашистов, у Гитлера, предполагала готовность к вооруженной борьбе, готовность погибнуть. «И как один умрем в борьбе за это». Это у нас, у советской молодежи. Но сердцевиной песен национал-социалистов являются те же слова: «Никогда еще великие движения не были продуктами лимонадных литературных эстетов и сальных героев»[167]. Под этими словами подписался бы любой «настоящий ленинец». Правда, если бы он не знал, кому они принадлежат.

Сравнивая человеконенавистническую сущность национал-социализма с большевизмом, необходимо учитывать, что последние все же, в отличие от гитлеровцев, свой классовый геноцид направляли прежде всего против национальной элиты, наиболее образованной части нации. Большевики после прихода к власти, в соответствии с логикой учения о классах, вели целенаправленную политику уничтожения тех, кого Европа всегда относила к «цвету нации». Политика военного коммунизма 1918–1920 годов, политика Ленина и Троцкого, в соответствии с которой ученые, профессора Московского университета рассматривались как «полупаразитическая прослойка», получали от красноармейцев и рабочих карточки на хлеб «второго сорта», что фактически обрекало их на голодную смерть. Особенно большие персональные потери в период военного коммунизма, на что обращают внимание в своих исследованиях этой проблемы А. Г. Аллахвердан и Н. Г. Аголова, понесла отечественная гуманитарная наука. Список умерших от недоедания, самоубийств, арестов, заключений в тюрьму, последующей высылки и эмиграции был впечатляющим. В 1918–1923 годах под арестом побывали академики С. Ф. Ольденбург, А. С. Соболевский, А. А. Белопольский, В. И. Вернадский, И. Ю. Крачковский, почетный академик Н. С. Таганцев, члены-корреспонденты Н. К. Кольцов, Ф. Ю. Левинсон-Лессинг, А. А. Дмитриевский. В 1918–1920 годах скончались от голода и болезней члены Академии – В. В. Радлов, Я. И. Смирнов, А. С. Лапо-Данилевский, Е. С. Федоров, Б. А. Тураев и другие.

Ректор Петербургского университета В. М. Шимкевич вынужден был как-то обратиться к преподавателям университета с такими трагическими словами: «Господа! Прошу вас не умирать так поспешно. Умирая, вы получаете выгоду только для себя, а сколько проблем и трудностей оставляете другим. Вы же знаете, как сложно достать лошадей для погребальной процессии, сколько трудов надо затратить для получения гроба… Пожалуйста, обсудите этот вопрос с коллегами и попытайтесь жить долго, как только можете».

Социальную ситуацию, в которой оказались в тот тяжелый период многие российские интеллигенты, описал петербургский ученый и врач И. И. Манухин: «Годы 19-й – 20-й были периодом все нарастающего, из недели в неделю, из месяца в месяц тягчайшего для нормального человека ощущения какой-то моральной смертоносной духоты, которую даже трудно определить точным словом, разве термином „нравственной асфиксии“. Люди были поставлены в условия, когда со всех сторон их обступала смерть либо физическая, либо духовная. Декреты сыплются на обывателя без счета, а закона нет и сам принцип его отсутствует. Нет ничего удивительного, что русские люди устремились к границам – кто куда: в Финляндию, на Украину, в Польшу, Белоруссию. Хотелось жить как угодно: в бедности, в убожестве, странником, пришельцем, лишь бы не быть принужденным жить не по совести»[168].

Нет сомнений, что политика смерти, которую принесли в человеческую цивилизацию большевики, подлинные марксисты, была куда более изощренной и целенаправленной, чем примитивное гитлеровское «решение вопроса». Инстинкт смерти дает о себе знать прежде всего с антиинтеллектуализма, с политики прямого и косвенного уничтожения образованной, думающей части общества.

Без знания этого удивительного родства античеловеческой сущности и большевизма, и фашизма как идеологии смерти мы никогда не поймем главный цивилизационный урок страшного ХХ века. Оказывается, инстинкт самоубийства, самоуничтожения всегда жил в человеке, и он может проявиться в любое время, в любую эпоху. Трагедия ХХ века состоит в том, что народы, сначала русские, а потом итальянцы и немцы, по недомыслию, из-за жажды национального реванша, а в России – просто из-за жадности, из-за нашей страсти к халяве, пошли за политиками, которые на самом деле были людьми с больной психикой, страдали жаждой смерти, жаждой разрушения, которые видели в революциях, в насилии, в войнах красоту и смысл человеческой истории. Кстати, заслуга русских, и в этом было их преимущество по сравнению с итальянцами и немцами, что мы сами освободились, правда, уже от остатков сталинского тоталитаризма, сами освободились от уродливых черт политической системы, рожденной жаждой смерти и жаждой разрушения. И надо отдавать себе отчет, что в России возбудить психоз милитаристских настроений, жажды войны и жажды борьбы с врагами, в том числе и выдуманными, легче, чем в странах Запада, ибо у нас, по нашей русской традиции, жизнь человеческая меньше стоит или вообще ничего не стоит. В том-то и дело, что, заражаясь психозом войны и милитаристских настроений, мы, русские, можем потерять последние остатки инстинкта самосохранения, инстинкта человечности. И здесь возникает вопрос, который возник лично у меня при одновременном чтении и классики марксизма, большевизма, и классики фашизма. Ведь действительно эти, характерные для названных текстов, призывы к войне, к убийствам, жертвам отдают патологией. Кстати, на самом деле в переводе исповеди-книги Муссолини «Третий путь» для души куда меньше опасного, чем в текстах Ленина типа «Диктатура пролетариата и ренегат Каутский». А почему политики, люди, якобы принадлежащие к разным цивилизациям, в одинаковой степени страдают этой болезнью жажды смерти? Почему европейские народы, несомненно, принадлежащие к разным цивилизациям, одинаково податливы к этой проповеди войны, вражды и неизбежных жертв?

Почему якобы христианские народы с тысячелетним опытом воцерковления в один прекрасный день переступают через заповеди Христа, заповедь «не убий», и с каким-то остервенением предают смерти не только дальних, как это делали немцы во времена Гитлера, но и своих, как это делали французы во время своей якобы великой революции 1789–1793 годов, и русские во имя своей якобы великой революции 1917–1920 годов? Неужели и религия, и гуманистическая культура – это всего лишь колпак, который можно в любую минуту снять с головы, повинуясь приказу очередного любимца народных масс? Не забывайте, Гитлера немцы любили куда более искренне и самозабвенно, чем русские Сталина. Гитлера не боялись, он своих убивал редко. Объявил комиссар Конвента Фуше в сентябре 1793 года войну религии как «суеверию и лицемерию» во имя перехода к республиканской «естественной морали», и многие, правда, не все, примером тому Вандея, легко и быстро начали отказываться от многовековых церковных традиций. Похороны, как приказал революционный народный Конвент, начали совершаться без всякой религиозной церемонии, в полях, обсаженных деревьями, «в тени которых возвышалась статуя, изображающая вечный сон». Другой комиссар Конвента, Лежло, действовавший в городе Рофшоре, обратил приходскую церковь в «храм правды», причем восемь католических священников и один протестантский пастор явились в этот «храм правды» и сложили с себя священный сан[169]. Конвент, возглавляемый Робеспьером, как и позже большевистская власть при Ленине, отбирал церковные ценности и отсылал в Монетный двор на переплавку. Многие бывшие католические священники не только сложили коллективно с себя священнический сан, но и отдавали свои серебряные медали на переплавку[170]. Жажда разрушения старого, и прежде всего религиозных святынь, у французов конца XVIII века была столь же сильна, как и у русских начала ХХ века. На самом деле Ленин и Троцкий ничего нового в сравнении с Робеспьером и Сен-Жюстом не изобрели. Колпак культуры можно в любую эпоху сменить на красную шапку. И об этом нужно помнить всегда.

Если вы думаете, что политики типа Сталина и Гитлера не могут прийти к власти и в XXI веке, то вы ошибаетесь. Сам тот факт, что возможность ядерного противостояния России и Запада стала новой повесткой дня, говорит о том, что угроза уничтожения человечества, человеческой цивилизации вполне реальна. И ужас состоит в том, что нынешний русский обыватель спокойно рассуждает о неизбежности «большой войны с США».

Ни Ленин, ни Сталин, а за ними и Муссолини и Гитлер, не задумывались об оправданности тех человеческих жертв, мук, страданий, которыми должны будут заплатить их народы, человечество за осуществление их программ и идеалов. Никто не спрашивал себя: «А может быть, коммунизм невозможен? (Это касается Ленина и большевиков.) А может быть, корпоративное государство, основанное на уголовном преследовании за антифашизм и инакомыслие, невозможно в Италии? А, может быть, расовое превосходство немцев может обернуться для них катастрофой?». И никто из названных вождей не ставил под сомнение свои цели, свои теории. Кстати, фашисты, как и марксисты, говорили о «всемирно-исторической значимости» их учения. И Бердяев был прав: сакрализация и марксизма, и фашизма была нужна их вождям для того, чтобы оправдать характерную для них сверхжестокость, их страсть к убийству, к смерти. Гитлер говорил в «Майн кампф» прямо и откровенно: мы обращаемся за поддержкой своих идей к тем, для кого их собственная жизнь мало что стоит, кто не считает «жизнь на земле высшим счастьем»[171]. Но и Ленин, и руководители III коммунистического Интернационала обращались за поддержкой своих идей к тем, кто готов был жертвовать своей жизнью во имя всемирной победы пролетариата. И в свете этого становится понятно, почему идеи Карла Маркса были осуществлены именно в России. Жизнь человеческая у нас всегда стоила меньше, чем даже в Германии. Хотя, честно говоря, в мечте Гитлера о тысячелетнем царстве Третьего рейха было больше откровенного безумия, чем в марксистском учении о переходе к «подлинной», а именно к коммунистической истории. Но бреду Гитлера о тысячелетнем рейхе поверила Германия Канта и Гете.

Ленин в своей проповеди жертв среди рабочего класса вообще уникален. Он считал, что бескровная победа вообще менее ценна, чем победа, орошенная кровью. «Не надо стремиться к бескровным пролетарским революциям, – учил делегатов съезда III Интернационала Владимир Ильич, – не надо стремиться к тому, чтобы они, эти революции, были не слишком тяжелыми», то есть были бескровными. Ильич настаивал, что «каждая революция влечет за собой огромные жертвы для класса, который ее производит». И ничего страшного нет в том, успокаивал своих слушателей Ленин, что «диктатура пролетариата в России повлекла за собой такие жертвы, такую нужду и такие лишения для господствующего класса, для пролетариата, какие никогда не знала история, и весьма вероятно, что и во всякой иной стране дело пойдет точно так же»[172]. Мы, советские люди, читали эти строки по-советски и никогда не задумывались о страшной, дьявольской сущности этих слов. Ведь, как видно из тональности этой речи, Ленин действительно доволен, что без огромных жертв революции невозможны. И Гитлер в «Майн кампф» почти дословно повторяет Ленина и говорит, что национал-социализм «имеет гигантское, всемирное значение, и именно поэтому мы с первой же минуты считали, что в защиту его нужно и должно идти на самые тяжелые жертвы»[173]. Для Гитлера, как и для Ленина, когда речь идет о великой цели, великой идее, не может быть разговора о сохранении человеческой жизни. «Чтобы завоевать массы на сторону идеи национального возрождения, – настаивал Гитлер, – никакие социальные жертвы не являются слишком большими»[174]. Как это похоже на призывы нашей «партии войны» идти на любые жертвы, чтобы наказать ненавистных «укропов» и стоящий за ними Запад.

И последнее. Глубоко убежден, что сегодня запрет, слава богу, неофициальный, на правду о родстве национал-социализма с большевизмом является главным препятствием на пути окончательной декоммунизации России, на пути очеловечивания нашего нынешнего национального сознания. Только тогда, когда мы поймем, что наш родной классовый, социальный расизм мало чем отличался от гитлеровского этнического расизма, когда поймем, что убийство невинного во имя «великих», как мы считали, идеалов ничем не отличается от убийства людей во имя, несомненно, грязных идеалов расизма, мы наконец-то станем здоровой, полноценной европейской христианской нацией.

Так и не решенные задачи декоммунизации постсоветской России по-прежнему предъявляют серьезные требования к нашей способности к самокритике, к нашей способности увидеть все слабые стороны нашего национального сознания, которые способствовали приходу к власти большевиков и всей истории саморазрушения и самоистребления русского ХХ века. Тем более нам до сих пор важно увидеть те особенности нашего национального сознания, которые были гальванизированы советской политической системой и которые до сих пор, на мой взгляд, дают о себе знать. Речь идет, прежде всего, о традициях патернализма, о привычке к всевластию, о слабом развитии чувства личности.

Между тем особенность нынешней посткрымской России, родившейся год назад, состоит в том, что вместо преодоления всего, что связано с российскими традициями всевластия, умаления достоинства человека и ценности его жизни, многочисленные идеологи – и провластные, и околовластные – занялись, напротив, сакрализацией того, что мешает России прийти к свободе. Сегодня у нас принято приветствовать в русском архетипе все то, что способствовало советизации России. И, соответственно, все те, кто продолжает обращать внимание на изначальную цивилизационную отсталость России, осуждаются как русофобы. Еще в начале девяностых многие использовали книги, посвященные описанию нравов России, написанные европейцами, к примеру, «Письма из России» А. де Кюстина, для расширения своих представлений о том, каким был на самом деле русский человек ХIX века. Сегодня же всех этих путешественников, рассказывавших в своих воспоминаниях о России, мы зачисляем, как правило, в разряд русофобов, свидетельством чему – «Антология. Русский вопрос в истории политики и мысли» (изд-во Московского ун-та, 2013). Вот почему я ради исторической правды попытался в тексте, который предлагаю читателю, доказать, что в подавляющем большинстве случаев то, что у нас сегодня называют «проявлением русофобии», в действительности – забота о том, чтобы наша Россия была в авангарде цивилизации, а не на ее обочине.

Если вы, к примеру, сами не прочли с карандашом в руках статьи И. Ильина, объединенные названием «Наши задачи», то вы согласитесь с тем, как настаивает в цитируемом составителями сборнике отрывков из статей сам автор, что все разговоры Запада о «варварской», «религиозно разлагающейся», «хозяйственно несостоятельной» России – сплошная клевета наших недругов[230]. Но как только вы примете во внимание все, что говорит сам Иван Ильин в этом же сборнике статей о причинах победы большевиков и о том, что необходимо преодолеть русскому человеку в самом себе, чтобы обрести моральную полноту жизни, то вы обнаружите, что он сам находит в русском человеке то, что несколькими страницами выше называл «клеветой».

И. Ильин, как известно, был противником ныне модного в нашей стране учения об особой русской коллективистской цивилизации и настаивал на том, что все наши беды от «хозяйственно несостоятельной» общинной организации труда. Да, И. Ильин говорил о том же, о чем говорили и «русофобы», о том, что община, «ограничивающая свободное распоряжение землей», на самом деле привела к «аграрному перенаселению в общине и во всей стране, к экстенсивности и отсталости крестьянского хозяйства, к стеснению и подавлению личной хозяйственной инициативы и аграрным иллюзиям, и потому к нарастанию революционных настроений в стране»[231].

Общим для И. Ильина и для всех русских философов начала ХХ века было утверждение, что основной причиной победы большевиков было как раз злополучное «разложение» национального и религиозного чувства у русского народа, слабость религиозного чувства, что привело к активному участию русского народа в разрушении национальных святынь, надругательству над церковью. «…Безумие русской революции, – настаивал И. Ильин, – возникло не просто из военных неудач и брожения, но из отсутствия политического опыта, чувства реальности, чувства меры, патриотизма и чувства чести у народных масс и революционеров. Люди утратили органическую национальную традицию…»[232] И здесь же он пишет о том, что «все… слабости и недостатки» русской души, а именно «безумное молчание нашего народа», то есть «отсутствие гражданского мужества», «малодушное „пораженчество“ и непротивление злодеям», о которых писали русские летописцы времен смуты, «сыграли свою роль и в нынешней революции (1917 года. – А. Ц.). Но были у нас и другие грехи: утрата русских органических и священных традиций, шаткость нравственного характера, безмерное политическое дерзание и отсутствие творческих идей»[233].

Составители сборника русофобских текстов XIX века, написанных в Европе и в России собственными «русофобами», не учли, что на самом деле многое из того, что они, «русофобы», вменяли России и русским, и прежде всего невежество крестьянских масс, слабость религиозных чувств, недооценка права, вернее, неразвитость правового сознания, максимализм, дефицит чувства реальности, традиционная русская зависть, распаленная уравнительными настроениями, не только проявились, но и зацвели пышным цветом и в революцию 1905–1907 годов, и в революцию 1917 года.

В конце концов, читая тексты этих русофобов, надо отделять факты, которыми они оперируют, от их (это уж точно) высокомерного отношения к России и к русскому народу. В конце концов и нам, русским, пора увидеть себя такими, какие мы есть и как мы выглядим в глазах других народов.

Только несколько примеров, несколько мыслей так называемых русофобов о нашей русской жизни, которые дают обильную пищу для размышлений. Русофоб А. де Кюстин в своем одиннадцатом письме о России говорит, что «чем больше я узнаю Россию, тем больше понимаю, отчего император запрещает русским путешествовать и затрудняет иностранцам доступ в Россию. Российские политические порядки не выдержали бы и двадцати лет свободных сношений между Россией и Западной Европой»[234]. Но ведь все сказанное А. де Кюстином о николаевской России первой половины XIX века еще более верно при оценке причин прочности советской системы, созданной большевиками. Ведь на самом деле советское прикрепление русских к своей стране было куда более жестким, чем во времена Николая I. Не будь советского железного занавеса, не будь граница СССР на замке, Сталину никогда не удалось бы провести ни коллективизацию, ни тем более индустриализацию.

Вообще, если сравнить все то, что писали о коренных пороках своего народа русские философы начала ХХ века, размышляя о причинах катастрофы 1917 года, – и Н. Бердяев, и С. Франк, и Г. Федотов, – то приводимые в книге примеры «клеветы» западных русофобов на Россию – просто детский лепет по сравнению с беспощадным разоблачением моральных пороков своего народа самими русскими.

Ни один русофоб так жестко не критиковал русского крестьянина, как плоть от плоти русского народа М. Горький, который куда глубже и серьезнее рассматривает причины низкой культуры русского крестьянского труда, чем авторы текстов, собранных в книге «Русский вопрос». «В русском крестьянине, – писал М. Горький, – как бы еще не изжит инстинкт кочевника. Он смотрит на труд пахаря как на проклятье божие и болеет „охотой к перемене мест“. У него почти отсутствует – во всяком случае, очень слабо развито – боевое желание укрепиться на избранной точке и влиять на окружающую среду в своих интересах… Тех, кто пытается внести в жизнь деревни нечто от себя, новое, – деревня встречает недоверием, враждой и быстро выжимает или выбрасывает из своей среды». На М. Горького бедность и убогость русской деревни производит такое же гнетущее впечатление, как и на европейцев, посещавших нашу страну в царское время: «Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания»[235].

С легкостью можно на каждый русофобский выпад, собранный в антологии «Русский вопрос», найти десятки подобных критических оценок слабости русской души, содержащихся в русской литературе, в текстах русских мыслителей.

«Русофоб» Ф. Достоевский, вслед за «русофобом» Н. Некрасовым, видели в нашем русском жестоком отношении к животным свидетельство нашей опасной русской духовной болезни, видели, что мы проявляем присущую человеку жестокость прежде всего по отношению к своим. Мужик, как писал Ф. Достоевский, сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». «А вот интеллигентный, образованный господин и его дама, – пишет Ф. Достоевский, – секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами… Папенька рад, что прутья с сучками: „Садче будет“… Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается»[236].

Кстати, опять о русофобии М. Горького. Ни один иностранец не изобличал так жестко традиционную русскую жестокость, как он. В статье «О русском крестьянстве», изданной уже после революции в Берлине в 1922 году, М. Горький как бы суммировал свои размышления о причинах русской жестокости, которыми наполнены его «Несвоевременные мысли» времен гражданской войны. «В русской жестокости, – писал он, – чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами „психоз“, „садизм“, словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. Наследие алкоголизма? Не думаю, чтобы русский народ был отравлен ядом алкоголя более других народов Европы, хотя допускаю, что при плохом питании русского крестьянина яд алкоголя действует на психику сильнее, чем в других странах, где питание народа обильнее и разнообразнее. …Поражает, что жестокость проявляется прежде всего как коллективные забавы муками человека. В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда – вниз головой – пленных красноармейцев, оставляя ноги их – до колен – на поверхности земли. Потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из мучимых окажется выносливее, живучее, кто задыхается позднее других… Красные, вскрыв пленному живот, вынимали тонкую кишку и, прибив ее гвоздем к дереву или к столбу-телеграфу, гоняли человека ударами вокруг дерева, глядя, как из раны выматывается кишка. …Кто более жесток: белый или красный? Вероятно – одинаково, ведь и те, и другие – русские… Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких пословиц-советов: „Бей жену обухом, припади да понюхай – дышит? – морочит, еще хочет“, „Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут“, „На бабу да на скотину суда нет“, „Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее“»[237]. Как видим, ни один автор сборника «Русский вопрос» не сможет соревноваться с пролетарским писателем М. Горьким в критике изъянов русской души. По нынешним дням, когда так много идеологов «особой русской цивилизации» пишут о нашем нестяжательстве, М. Горький вообще совершает страшное преступление, ибо полагает, что все же наша жестокость шла от нашей бедности, от того, что у нас жизнь человеческая никогда ничего не стоила. В подтверждение этой своей мысли он приводит очень характерное признание русского солдата, «участника европейской войны, который ныне командует значительным отрядом Красной армии». «Внутренняя война, – говорит упомянутый русский солдат, – это ничего! А вот междоусобная, против чужих, – трудное дело для души. Я вам, товарищ, прямо скажу: русского бить легче. Народу у нас много, хозяйство у нас плохое: ну, сожгут деревню, – чего она стоит! Она и сама сгорела бы в свой срок. А вот когда я в начале той войны попал в Пруссию, боже, до чего жалко мне было тамошний народ, деревни ихние, города и вообще хозяйство. Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине. Тошнота!»[238]

Перемена настроений, произошедшая в России за 2014 год, возрастание количества людей, враждебно относящихся к Западу, в 10–15 раз, подтверждает наблюдение немецкого историка и путешественника Виктора Гена о том, что «масса (русской) нации представляет собой податливый воск, который отлично годится для того, чтобы его каждый день заново формовали и переформовали политические механики, а инертная суть остается все той же. Оттого так трудно определить, какой принцип окажется в основе новой русской эры, который положит начало новой России»[239]. Кстати, русофоб В. Ген здесь же одновременно много говорит о достоинствах русского человека, что «русский смышлен, гибок»[240]. Но все же точно подмечено, что из-за русской податливости к «переформованию» трудно предсказать нашу национальную судьбу. Действительно, большевикам удалось всего за 10–20 лет превратить народ-богоносец в самую атеистическую нацию Европы. Нашим нынешним СМИ удалось за несколько месяцев убедить подавляющее большинство русских, что украинцы совсем не их братья, а сплошь бандеровцы и фашисты.

Мне, честно говоря, даже трудно сказать, чего больше в критике русского народа тем же В. Геном – высокомерия или просто жалости к несчастным, среди которых, кстати, он прожил всю свою жизнь. Наверное, и того, и другого. По крайней мере, много жалости и боли в его утверждении, что в России, в отличие от Запада, мы «видим… несчастный, жертвенный народ, без саморефлексии, который забывается в водке, народ, привыкший за многие столетия к побоям, издевательствам, к порке розгами и кнутом, к зуботычинам и пощечинам, народ с азиатской доблестью смирения»[241].

Но бесспорно то, что критика духовных уродств дореволюционной России, недостатков и слабостей русского национального характера у того же М. Горького уже точно идет не от русофобии, а от сострадания, от боли души, от внутреннего протеста против кричащих уродств нашей русской жизни. Но что важно видеть и понимать, и это для меня главное: что критикуют уродства нашей жизни, жестокость нашего русского быта, его убогость, бедность наши писатели-мыслители, конечно же, с позиций гуманизма, исходя из западных представлений о полноценной жизни, исходя из того, что жизнь человеческая для них бесценна, исходя из того, что благосостояние, добротный каменный дом, обильная, сытая жизнь имеют большую ценность, чем русский труд на надрыве, голодная жизнь в доме с соломенной крышей.

Все русские мыслители, писатели, которые проповедовали человеколюбие, были подлинными христианами, и в этом смысле – подлинными западниками. И трагедия новой России, на мой взгляд, состоит в том, что у нас эту неразрывную связь христианства с западными гуманистическими ценностями не осознают. У нас не осознают, что все великое, что было создано русской нацией в XIX веке, пронизано западными гуманистическими ценностями.

Кстати, по логике составителей сборника историю русофобии надо начинать не с англичан, французов, немцев, критикующих русских за то, что у них жизнь человеческая ничего не стоит, что они, «московиты, не знают прав человека», что они невежественны, а с нашего родного Ивана Тихоновича Посошкова, русского мыслителя из народа петровской эпохи, автора «Книги о скудости и богатстве» (1721–1724). Вся беда наша русская, пишет он, что «в немецких землях вельми людей берегут, а наипаче купецких, и то богати зело. А наши судьи нимало людей не берегут и тем небрежением все царство в скудость приводят, ибо в коем царстве люди богаты, то и царство то богато, а в коем царстве будут люди убоги, то и царству тому не можно слыть богатому»[242].

Не могу не обратить внимания составителей сборника на то, что наш первый «западник» И. Посошков выступает против главной идеи нынешней посткрымской России, против идеи строить внешнее могущество суверенной России путем «затягивания поясов». И вообще, все, что пишет о современной ему петровской России первой четверти XVIII века И. Посошков, целиком совпадает с тем, что составители сборника оценивают как «клевету» на Россию и русский народ. И. Посошков сожалеет о всеобщей неграмотности русских крестьян. «Паки немалая пакость крестьянам чинитца, – пишет он, – и от того, что грамотных людей у них нет. Аще в коей деревне дворов дватцать или ж тритцать, а грамотного человека ни единаго у них нет и какой человек к ним не придет с каким указом или без указу, да скажет, что указ у него есть и верят и от этого приемлют себе излишние убытки, потому что все они яко слепые ничего не видят, не разумеют»[243].

И уж совсем, по нынешним понятиям, понятиям об особой русской коллективистской цивилизации, клевещет на Россию И. Посошков, когда говорит, что на самом деле никакой общины как взаимной заинтересованности соседей в безопасности друг друга нет, что в России «крестьянству чинитца великое разорение от разбойников, ибо, аще в коей деревне десятка два-три или и гораздо болите, а разбойников аще и не великое число придет к кому на двор и станут ево мучить и огнем жечи и пожитки ево явно на возы класть. А соседи все слышат и видят, а из дворов своих вон не выдут и соседа своего от разбойников не выручают. И такова ради порядка разбойники по своей воле чинят и многих крестьян и до смерти замучивают и того ради не можно никакому крестьянину богату быть»[244].

Дело в том, что всё, абсолютно всё, что говорили о жизни русского человека в крестьянской России многие из «русофобов» (не все), по определению составителей сборника, – абсолютная правда. По крайней мере, всё, что говорит о московитах француз Мартен, близко к тому, что писали о русском человеке такие исследователи русского мира, как Энгельгардт, Г. Успенский, а потом И. Бунин в своей «Деревне». Имеется в виду утверждение Мартена, что русских отличает «…отсутствие индивидуальности, всесторонней развитости, изобретательности и непременно порождаемой ей способности к самосовершенствованию, что сочетается с необычайной покорностью и умением с большой легкостью подражать другим. У московитов совершенно нет никакой расположенности к созданию свободных обществ, если только речь не идет о религиозном сектантстве. У них нет традиции совещательных органов и институтов защиты от произвола, особенно со стороны верховной власти, оппозиция которой считается в некотором роде кощунством. Московиты не знают прав человека, у них наличествует влечение к самовластью и фанатичное преклонение перед грубой силой»[245].

Именно это видели в реальной русской жизни истинные русские патриоты, люди, любящие Россию, верящие в ее будущее. Я напоминаю об этом, чтобы еще раз провести грань между критикой явных, кричащих цивилизационных изъянов русской народной жизни и русофобией в точном, непередернутом смысле этого слова. Из того несомненного факта, что русофобы XIX века и нынешние не любят нас, русских, не верят в Россию, совсем не следует, что в нас нет или не было тех цивилизационных и моральных недостатков, о которых они писали и говорили.

Н. Бердяев в своем анализе «духовных основ русского народа» в статье «Оздоровление России» (1918) говорит о тех же недостатках русской политической культуры, вернее, о ее отсутствии, что и Мартен. «К самоуправлению народ не был подготовлен всем своим прошлым»; «у русских никогда не было ничего от духа Возрождения, у русских не было творческой изобретательности»; «в русском православном сознании заложено своеобразное народничество, недоверие к культуре и культурному слою» и т. д. Кстати, далее Н. Бердяев говорит о том же, о чем писал «русофоб» Г. Доре: на самом деле не может русский народ считаться «самым религиозным, единственным религиозным народом в мире», ибо на самом деле «Церковь русская была в унижении, в немощи, в параличе». «…Невозможно могущественное проявление и процветание Церкви в жизни исторической, когда народ в значительной части изменил вере и отпал от Церкви». Н. Бердяев, наблюдая за катастрофой начавшейся революции, увидел то, о чем писали в сборнике «русофобы» XIX века: что на самом деле русский православный человек менее религиозен, чем католики и протестанты Запада. «И, как это ни горько, но нужно иметь решимость признать, – настаивал Н. Бердяев, – что ныне русский народ менее религиозен, чем многие народы Запада»[246].

Конечно, чтобы отделить зерна от плевел, важно понять, почему тот же И. Ильин, с одной стороны, с явным раздражением воспринимал критику цивилизационных изъянов русского национального характера со стороны Запада, но вместе с тем сам бичевал эти же болезни русской души. В данном случае, наверное, надо учитывать прежде всего контекст высказываний того же И. Ильина. Все-таки западные политики и дипломаты, тексты которых приведены в сборнике «Русский вопрос», разоблачают цивилизационную отсталость России, чтобы действительно обосновать свои права на экспансию, на агрессивную внешнюю политику по отношению к России. И. Ильин же и все выдающиеся представители русской общественной мысли критиковали те же исторически сложившиеся изъяны русской души, нашу цивилизационную отсталость для того, чтобы указать на основные препятствия на пути будущего духовного перерождения русского человека.

Речь у них, и прежде всего у И. Ильина, шла о возрождении русской души после преодоления власти коммунистов. Здесь критика русского человека и вера, что он справится с этими задачами декоммунизации, были соединены воедино. Надо понимать, что и И. Ильин, и Н. Бердяев, и, по сути, тот же М. Горький исповедовали «сознательный патриотизм» или «просвещенный патриотизм», где любовь к народу органически соединяется с критикой его ошибок, недостатков. «Любить свой народ, – настаивал И. Ильин, – не значит льстить ему или утаивать от него его слабые стороны, но честно и мужественно выговаривать их и неустанно бороться с ними. Национальная гордость не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия».

Когда мы сегодня цитируем И. Ильина, авторов «Вех» и сборника «Из глубины», Г. Федотова, то надо учитывать, в первую очередь, что все они были убежденные антикоммунисты и вписывали свои рассуждения о русской душе в контекст будущего, так как верили в неизбежное оздоровление русского человека. Кстати, они, особенно И. Ильин, предупреждали, что важным условием оздоровления русского человека служит преодоление внушенного ему советской властью болезненного самомнения. Речь шла о советской «гордыне собственного безумия и иллюзии преуспеяния». «Отсюда, – писал И. Ильин, – трагическое самомнение советского человека, его презрительное недоверие ко всему, что идет не из советской коммунистической России»[247].

Те, кто цитирует сегодня И. Ильина, должны сознавать, что при всем своем настороженном отношении к угрозам, идущим от Европы, он все же был русским западником, всегда осознавал не только особенность России, но и ее цивилизационную отсталость. Поэтому, говорил он, не будет ничего более противоестественного, чем то, что мы наблюдаем сегодня, чем попытки нынешней России, прошедшей через катастрофу коммунистического эксперимента, снова, на манер славянофилов, учить Европу, как жить.

По мнению И. Ильина, нет ничего более противоестественного, чем попытки руководителей нашего Всемирного русского народного собора настаивать на том, что Россия указывала и всегда будет указывать, человечеству путь в будущее «в критические минуты истории». «Ставить себе задачу „русификации“ Запада, – настаивал И. Ильин, – значит предаваться духовно-беспочвенной и нелепой национальной гордыне и проявлять сущее ребячество в государственных вопросах. Мы сами не сумели отстоять ни нашу свободу, ни нашу государственность, ни нашу веру, ни нашу культуру. Чему же мы стали бы „обучать“ Запад? Русский народ должен думать о своих собственных недостатках и пороках, о своем духовном возрождении, укреплении и расцвете, а не о том, как бы ему навязать искаженное „русскоподобие“ народам, сложившимся в другой культуре… Смешно слушать „мудрые“ советы разорившегося хозяина…»[248]

На мой взгляд, трагизм нынешней духовной ситуации в России состоит в том, что мы, окончив свой коммунистический эксперимент, вместо того, чтобы, в соответствии с советами духовных лидеров российской нации, заняться выяснением того, что мешает нам, русским, встать вровень с наиболее развитыми странами Запада, напротив, сознательно создаем себе одно за другим идеологические препятствия на пути нашего духовного отрезвления и вообще оздоровления нашей жизни. Мы делаем все возможное, чтобы уйти от неприятного разговора о недостатках русской души и о причинах нашей цивилизационной отсталости. Вместо того, чтобы выяснить, почему у нас производительность труда в четыре раза ниже, чем в развитых странах Запада, почему у нас так много людей, живущих за чертой бедности, откуда удушающая по масштабам коррупция, мы начинаем утверждать, что наша русская традиционная бедность, то есть жизнь на минимуме материальных благ, напротив, есть наше духовное преимущество перед «загнивающим, потребительским Западом».

Конечно, работа, которую проделали составители сборника, важна. Подобный труд нужен, и собирание текстов иностранцев, размышляющих об особенностях и судьбах России, необходимо продолжать. Но надо и сознавать, что приведенные в сборнике тексты работают не на укрепление нынешнего враждебного отношения к Западу, не на идеологемы «Россия – не Запад» и «Запад нам не указ», а, напротив, заставляют еще раз подумать о том, кто мы, русские, такие на самом деле и что мешает нам стать нормальной, цивилизованной страной. Те, кто сегодня считает, что все наши нынешние беды от «козней американцев», тексты сборника, тем более записки английских дипломатов о внешней политике России начала и середины XIX века, читать не будут. Им даже выдержки из писем А. де Кюстина «Россия в 1839 году» не по зубам. Того же, кто имеет какие-либо познания по истории России и кто всерьез задумывается о дальнейших судьбах уже новой, посткрымской России, кто питает уважение к истине, все эти тексты действительно подталкивают к очень серьезным размышлениям.

Ведь, по сути, мы снова находимся на распутье, и судьба наша зависит от того, как мы станем относиться к тем, по европейским меркам, изъянам нашего национального характера, о которых говорят авторы текстов. В действительности ни один серьезный русский мыслитель не оспаривал сам факт туранской закваски нашего национального сознания, присутствия так называемой азиатчины в худшем смысле этого слова в наших нравах. Примером тому жесткость русского быта, о чем было уже сказано. Никто не скрывал того, что набожность у нас соединялась, прежде всего, с восточной недооценкой человеческой жизни, дефицитом правовой культуры, со слаборазвитой способностью к саморефлексии, с дефицитом личной инициативы, с привычкой к всевластию правителей, которые от начала до конца определяют твою судьбу, и т. д.

Проблема сегодня состоит не в том, существуют или не существуют остатки этого туранского рабского наследства в нашей национальной психологии, всего того, что мешает нам создать гражданское общество, а в том, как мы к этому туранскому наследству относимся, хотим ли мы европеизировать, гуманизировать наши отношения или нет. Ведь сущность европейскости не в однополых браках, как пытается доказать наша пропаганда, а в признании самоценности каждой человеческой жизни, каждой личности.

Совсем недавно, в конце восьмидесятых – начале девяностых годов ХХ века, мы к этому туранскому наследству, по примеру Н. Бердяева, относились негативно и ставили задачу европеизации нашего русского, советского сознания. Примером тому активная десталинизация, за которой стояло осознание самоценности человеческой жизни, реабилитация европейского гуманизма и гуманистических ценностей. Тогда, кстати, никому в голову не приходила инициатива разоблачать русофобию западных политиков и мыслителей. Тогда, в начале девяностых, по крайней мере в идеологии, «оздоровление России», как и предлагал Н. Бердяев в одноименной статье, шло вслед за реабилитацией Запада и западной культуры, которая, по его словам, подготовила «народы Запада для исторической жизни, выработала задел характера, необходимый для созидания»[249].

Тогда мы говорили о реабилитации личности, которая у нас «расплывалась и тонула в природном коллективизме», тогда мы говорили о том, что наша русская беда состоит в том, что русский человек не прошел «школы личной дисциплины и личной ответственности», ибо для оздоровления России нам надо воспитать уважение к праву[250]. Тогда мы все были уверены вслед за Бердяевым, что оздоровление России связано с западными ценностями, и прежде всего с ценностями гуманизма, свободы, что оно, оздоровление, должно идти «от идеи личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой»[251].

Между тем сегодня у нас формируется не просто негативное отношение ко всем основным ценностям западной цивилизации, а предпринимается попытка доказать, что наше преимущество перед Западом как раз и состоит в нашем непреодоленном туранстве, в том, что разоблачали в русском человеке господа «русофобы». Достаточно сопоставить процитированные отрывки из книги А. Мартена «Россия и Европа», все эти рассуждения о неразвитости в русском крестьянине индивидуальности, чувства личности с текстами идеологов модного ныне в России евразийства, чтобы понять идеологическую особенность нынешней России. Мы отказались преодолевать в себе то, что было нашими недостатками, по мнению этих «русофобов», и, напротив, видим свое преимущество в том, что мы так и не стали западниками. Кстати, составители сборника не учли то обстоятельство, что идеологи евразийства, тот же Н. Трубецкой, целиком принимали их сторону в оценке «уродств» русской жизни, говорили, что беда всех этих путешественников в том, что они не в состоянии оценить системообразующий характер того, что они критиковали, и, в частности, русское раболепие перед властью.

В превращении нашей, с европейской точки зрения, цивилизационной недоразвитости в наше цивилизационное преимущество действительно играют до сих пор большую роль тексты евразийцев. К примеру, Н. Трубецкой в своей классической работе «О туранском элементе в русской культуре» к психологическим особенностям московита относит все то, что обнаруживает в нем «русофоб» А. Мартен. Да, говорит Н. Трубецкой, «беспрекословное подчинение власти» было и есть основа «туранской государственности» и при потомках Чингисхана, и при московских царях. То, что «поверхностные иностранные наблюдатели», пишет Н. Трубецкой, называли «раболепием народа перед агентами власти, а этих последних – перед царем», на самом деле было фундаментальной основой сохранения и выживания государства российского[252]. Да, продолжает он, у русских, как и у туранцев, монголов, татар, не развита саморефлексия, способность к сомнению, присутствует «некоторая пониженная психическая апатичность», которая в некоторых случаях «может привести к полной неподвижности, к косности», но зато подобная пониженная психическая активность, когда «нет разлада между мыслью и внешней действительностью», порождала устойчивость, «стабильность допетровской Руси»[253].

По Н. Трубецкому, у русского как наследника туранской, монгольской психологии нет религиозного чувства как осмысленного постижения Бога в качестве высшей абстракции. Мышление абстрактными понятиями трудно давалось московиту. Для русского, настаивал он, божественное сокрыто во всем укладе жизни, в котором вероисповедание и быт составляли одно («бытовое исповедничество»). Но в результате, по мнению Н. Трубецкого, все это вело к устойчивости нации, ибо «и государственная идеология, и материальная культура, и искусство, и религия были нераздельными частями единой системы»[254]. И, получалось у Трубецкого, все, что русофобы называли леностью мысли, нежеланием входить в тонкости, в детали, соотносить принимаемые решения с их неизбежными последствиями, думать о глубинных причинах наблюдаемых явлений, на самом деле было благом, скрепой нашей русской жизни. Тем более что все «русофобы» признавали в русском человеке смелость, воинскую доблесть и жертвенность во имя государства.

Правда, в итоге, признается Н. Трубецкой, из-за нашей русской туранской неспособности мыслить абстракциями, «чрезмерной неповоротливости и бездеятельности теоретического мышления» и поразительная бедность по сравнению с греками, Западом нашей богословской мысли. «Московская Русь, несмотря на всю силу и напряженность религиозного горения, не дала ни одного православного богослова, совершенно так же, как турки не дали ни одного сколько-нибудь выдающегося мусульманского богослова, хотя всегда были набожнее арабов»[255].

Парадокс в том, что сам Н. Трубецкой еще при жизни отказался от идеализации туранского, тюркского наследства в российской психологии, отказался от собственного призыва предать анафеме все европейское, что приобрела Россия в послепетровскую эпоху, целиком и полностью освободиться от «влияния романо-германской культуры»[256]. В 1930 году в письме к П. Савицкому он назвал все эти призывы «безответственными», ибо за ними не стояло ничего, кроме «специфической поверхностной смелости»[257].

Сегодня мы используем самые различные идеологемы прошлого: и славянофильскую утопию, и теоретическое наследство евразийцев, – чтобы отказаться от западной мерки определения уровня нашей цивилизованности, отказаться от перспективы очеловечивания и гуманизации нашей русской жизни. И скажу откровенно, если рассматривать сборник текстов мыслителей Запада XIX века, посвященных описанию современной им России и русских, только как доказательство исходной, непримиримой русофобии, ненависти Запада к России, то он тоже может внести свою лепту в сворачивание западного проекта, который Россия взяла на вооружение в начале девяностых годов ХХ века.

Ведь, например, нынешнее угодничество интеллигенции по отношению к верховной власти сродни тому угодничеству власти, которое царило при дворе Николая I и которое описывает А. де Кюстин в своей «России в 1839 году». Ведь все, что составители сборника назвали «клеветой» на русский народ, живо в нас до сих пор, и прежде всего поразительная внушаемость русского человека, его способность поверить всему на свете, лишь бы не включать в работу свой мозг. Я лишь благодаря многим текстам сборника увидел, что в содержательном отношении евразийство было своеобразным рецидивом западной русофобии.

Конечно, в самом этом русском отношении к Западу и западной культуре есть нечто драматичное, к чему трудно спокойно относиться. С одной стороны, любой образованный человек знает, что и наука, и образование, и гуманитарная культура, и даже религия, христианство пришли к нам с Запада. Мы как-то забыли, что Византия как Восточно-римская империя во всем была наследством и продолжением греко-римской цивилизации. В конце концов, даже письменность пришла к нам с Запада. Русскую империю от начала до конца создали немцы.

Но в силу того, что мы оказались на окраине европейской цивилизации из-за татаро-монгольского владычества над нами, на несколько веков оказались оторванными от развития европейской цивилизации, от эпохи Возрождения и Просвещения, мы, Россия, оказались в роли догоняющей страны. И, несмотря на то, что Россия своей литературой и общественной мыслью внесла существенный вклад в развитие европейской культуры, мы в цивилизационном отношении, в плане обустройства быта людей, развития социальной сферы всегда отставали от своих западных соседей, и даже от Польши, Чехии. И даже несмотря на рывок в области образования и науки, успехи в области индустриализации, сделанные Россией в советское время, мы по многим показателям социального развития продолжали отставать от развитых стран Европы. У нас до сих пор 14 500 женщин погибают каждый год от побоев мужей, любовников и даже собственных детей.

Поэтому всегда был соблазн отказаться от нашей судьбы, от идеи догоняющего развития, от труда по благоустройству своей жизни и сказать, что, напротив, наше преимущество как раз и состоит в том, что мы не Европа, что в нашем цивилизационном отставании, в нашей бедности и убогом, неустроенном быте, в наших брошенных своими родителями детях есть наше моральное преимущество над «мещанским Западом». Ведь на самом деле это наше характерное стремление к цивилизационной особости шло также и от комплексов. Тот же Бердяев в своей статье «Гибель русских иллюзий» (1918) предупреждал, что обещание большевиков поставить русских впереди планеты всей – из этой же серии вечных попыток найти повод отказаться от своей западной родословной, от ежедневного, кропотливого труда по оздоровлению, облагораживанию русской жизни. «Самые противоположные русские идеологии утверждали, что русский народ выше европейской цивилизации, что закон цивилизации для него не указ, что европейская цивилизация слишком „буржуазна“ для русских, что русские призваны осуществить Царство Божие на Земле, царство высшей правды и справедливости»[258].

И вся эта красивая патетика, которой обычно сопровождается уход от сравнения русской жизни с нормами и «законами цивилизации», говорил тот же Н. Бердяев, от «малодушия и бессилия русских мыслящих людей», от нежелания смириться с «истиной и правдой»[259].

Конечно, и русофобия как традиционное нежелание Запада и его мыслителей считаться с нашим национальным достоинством, несомненно, имеет место. К догоняющим странам и цивилизациям те, кто впереди, никогда не относятся с уважением. Но надо понимать, что если мы отдадим себя во власть обид только за то, что они «нас не уважают», то будем влачить такое же жалкое существование, как нынешняя Северная Корея. На обиженных, как говорится, воду возят.