Наверное, если бы не крокодилья морда и ветвистые оленьи рога, Аё можно было бы назвать вполне симпатичным юношей. Но, увы, дурная наследственность!

Рога ему достались от прадеда по матушкиной линии – была у того такая неприятная особенность организма, встречающаяся у выходцев одного английского графства; ну а крокодилью морду с выразительными карими глазами Аё унаследовал от своего залётного египетского батюшки.

Впрочем, кровей, намешанных в Аё, хватило бы на целый этнографический атлас.

Если вы часто бываете в метро, вы наверняка его видели, а уж он вас – тем более. И зря вы думаете, что такого красавца невозможно не заметить! Аё не любит, когда на него пялятся, и, понятное дело, знает массу хитростей, как не привлекать к своей выдающейся внешности внимания.

Ну а если же ничего от чужих взглядов не спасает и вообще утро не задалось, Аё просто быстренько похитит чьё-нибудь лицо. Он, всё-таки обитающий в метрополитене монстр, а не кто-нибудь!

– Лицо украсть – дело нехитрое, – объясняет Аё вызвавшему его Никите. – Особенно если не навсегда, а так, поносить. Ловишь взгляд по-особому, тянешь его на себя и, как клубок за ниточку, всё лицо себе и вытягиваешь. Я, конечно, не моя двоюродная бабка, чтобы прямо человека всего спрясть, но, правда, ничего сложного. А ты думаешь, почему в метро все сидят, опустив глаза, и ни за какие коврижки взглядом ни с кем не встречаются?

Никите десять, он ясноглаз и рыж, словно ирландец, хоть и коренной москвич. Никита вызвал Аё впервые и теперь слушает, открыв рот, под рёв и стук поезда.

Вызвать Аё несложно. Достаточно завязать шнурки на левом ботинке хитрым двойным узлом, трижды позвать Аё по имени и зайти в последний вагон подъехавшего поезда через последнюю дверь. На следующей станции Аё в тот же вагон и войдёт.

Только, пожалуйста, не зовите Аё в час пик! Представляете, как неудобно ему будет к вам протискиваться?!

– А ты зачем меня вызвал-то? – уточняет у Никиты Аё на всякий случай. – Ты учти, я не джинн и не фея-крёстная. Я простой метрошный монстр… – По виду Никиты ясно, что он Аё не верит. – Эй, так зачем?

Удивительно, но в шумном вагоне Никита его прекрасно слышит. Вот только что ответить?

Сопит, вздыхает, потом честно признаётся:

– Да потому что это круто. Я вообще не верил до того момента, как ты, ну, в вагон вошёл.

Аё вздыхает тоже, озадаченно чешет основание правого рога.

– Вот же дети пошли! Ну и чего тебе теперь от меня надо?

– Н-не знаю… О, а ты можешь из метро выходить?

– Ну разумеется! Смею заметить, ты тоже не круглые сутки дома сидишь.

– Тогда… может, проводишь меня? Ну, до дома от метро…

– По тёмному району?

Никита виновато сопит, как рыжий ёжик. Кажется, это его первая реакция на любой вопрос.

Аё же со свойственной истинным монстрам проницательностью и капелькой доставшегося от прабабки ясновидения констатирует:

– Поздним вечером в пятницу полтора квартала мимо трёх пивных ларьков и одного общежития. Замечательно! Куда смотрят твои родители?!

– Папа в командировке, а мама думает, что я у друга в соседнем доме… И в общем… Так проводишь?!

– Нет.

– Почему? Тебе-то что, ты же монстр! – с обидой в голосе возмущается Никита.

– Я, конечно, монстр, но мне категорически, подчёркиваю, категорически! запрещено волноваться перед сном! У меня тонкая душевная организация и хрупкая нервная система. И дурная наследственность. Одна моя тётка, двоюродная, и вовсе… Впрочем, не хочу о ней. Так что и не проси. – Аё скрещивает руки на груди и демонстративно отворачивается, чуть не снеся рогами шляпку сидящей рядом с Никитой девушки.

– Тоже мне монстр… – Никита зеркально повторяет его жест, хотя без оленьих рогов это выглядит не столь убедительно. – Монстр, который сам всего боится.

– И что? – не оборачиваясь, отзывается Аё. – Во-первых, не боюсь. Опасаюсь последствий. А во-вторых, люди меня сами должны бояться. А моё отношение – дело десятое.

– И вообще, два из трёх ларьков уже будут закрыты, когда мы приедем.

– И что?

– И общага у нас тихая, там через дом от них – полицейский участок.

– Ну и?

– И автобусы ещё ходят. От остановки идти всего пять минут.

– Вымогатель.

– Ну, я же тебя вызвал, и ты сам спросил, зачем!

– Учти, это первый и последний раз.

– Я больше не буду так поздно один ехать, честное слово!

Глаза у Никиты честные-честные, совсем как когда он стоял с родителями в кабинете у директора после того, как первого сентября в первом классе разбил стекло шкафа в кабинете. Лбом одноклассника.

…– Первый и последний раз, первый и последний, – бормочет Аё всю дорогу до Никитиного дома.

Вернувшись к себе, Аё долго отмокает в горячей ванне, капнув туда чуть-чуть аммиачного раствора «для аромата», мелкими глотками тянет настой ромашки и слушает фортепианные сонаты Моцарта. К процессу отхода ко сну Аё относится крайне серьёзно, особенно в таком состоянии, и всё равно среди ночи просыпается с криком и отчаянной надеждой, что успел проснуться вовремя.

Вскочив, Аё лезет в холодильник, щедро смешивает в стакане газировку, лёд, мяту и лайм, заливает всё это из тёмной бутыли и вот так, с мохито в одной руке и бутылью в другой, отправляется прочь.

Рассвет он встречает на крыше одного из небоскрёбов. Смотрит на краешек солнца, часто моргая – проклятые крокодиловы слёзы! – и загадывает: пусть он всё-таки проснулся вовремя, пусть. Размытые остатки сна – огонь, крики, чувство падения – тают, как лёд в мохито.

…Вечером СМИ захлёбываются сообщениями о трагедии. Аё и рад бы не смотреть на донельзя знакомые кадры с обугленными обломками, но об авиакатастрофе говорят буквально в каждом вагоне каждого поезда.

«Это был первый и последний раз, – бормочет Аё, на нервной почве раньше срока сбросивший рога. – Больше никаких стрессов и всего такого. Займусь йогой. Буду медитировать по утрам и очищать сознание перед сном по древним китайским методикам. Каждый день, каждый божий день…»

И проклинает дурную наследственность.

– Ты ведь знаешь, что случится, если вызовешь меня в третий раз? – уточняет Аё у Никиты.

Никите четырнадцать. Он худ, нескладен и всё так же огненно-рыж. Под глазом наливается фингал, губа кровит, и Никита её то и дело трогает языком.

– Ага, знаю. Ты навечно заберёшь мою рожу. Но я ж не дурак тебя в третий раз звать!

Мешковатые камуфляжные штаны на три размера больше на Никите удерживает только широкий ремень, но сильнее всего Аё раздражает дурацкая кепка с модным плоским козырьком.

И взгляд исподлобья. Взгляд молодого волчонка.

– И куда смотрят твои родители? – риторически вздыхает Аё.

– Ты мне нянька, что ли? – тут же огрызается Никита и снова облизывает губу. – Никуда они не смотрят. Папа из последней командировки ещё краше приехал. Ну, то есть официально-то он в отпуск с друзьями ездил, но я ж его знаю. И вообще, ты хоть выслушаешь, зачем я тебя вызвал, а?! – голос у него даёт петуха от напряжения.

Аё вздыхает:

– Слушаю.

– Ты девчонку одну найти можешь?

– Здесь, в метро?

– Ага.

– Могу. – Аё вздыхает ещё раз.

– Ну так ищи!

Аё молчит. Вызов в Никитином взгляде потихоньку гаснет, и пацан, совсем как четыре года назад, виновато сопит. Уже не волчонок, уже смущённый рыжий ёжик.

– Ну, это… пожалуйста и всё такое, – наконец выдавливает он. – Мне без неё не жить, ясно?

Аё очень хочет сказать, что это не так, но молчит. Он всё-таки монстр, а не фея-крёстная.

Тем более Никита слишком уж искренен.

– Ну, Аё… Первый и последний раз, ладно? – совсем жалобно просит Никита.

Аё сосредоточенно скребёт ногтем правый рог. Прошлые рога он сбросил два месяца назад, поэтому отросшие им на смену панты уже отчаянно чешутся.

Наконец Аё сдаётся:

– Идём. – И, взяв Никиту за руку, выходит из вагона прямо сквозь закрытую дверь, на полном ходу.

Отыскать нужного человека Аё несложно, спасибо прадедушке Херну. Пару минут – и вот они с Никитой уже на нужной станции. Девчонка – по-цыгански черноглазая, размалёванная тенями-помадами, как африканский божок, и в юбке такой коротенькой, что даже Аё сглатывает, – целеустремлённо бежит по ступенькам перехода.

Аё выпускает руку Никиту, и пацан несётся следом.

Догоняет.

Девчонка сначала что-то ему говорит, потом толкает в грудь, вырывается, когда Никита хватает её за руку… Потом они уже целуются, прямо на ступеньках, не обращая внимания на торопящихся мимо них людей. Кажется, нет в природе той силы, которая оторвала бы этих двоих сейчас друг от друга.

Аё сутулится, суёт руки в карманы и уходит прямо сквозь стену.

Иногда капля ясновидения, доставшаяся от прабабки, кажется Аё самым дурным наследством, даже хуже тех снов.

А Никита был всё-таки слишком искренен.

В тот день Аё совершил непростительную ошибку. Наведался на стройку нового участка метро и там обнаружил, что рабочие убрали в три узенькие трубы подземную речушку из тех, в которых монстру с крокодильей головой так здорово валяться и булькать, высовывая из воды один только кончик носа.

Пытаясь как-то справиться с разочарованием, Аё попугал парочку рабочих, стянул лицо у старшего инженера, польстившись на его чудесные сомьи усы, после чего ещё раз напугал всё тех же рабочих – уже не рогами и крокодильей мордой, а явлением начальства – и с грустью констатировал, что начальства современные рабочие боятся больше монстров…

Ничего не помогало. Раздражение пухло в груди, как набухают по весне шишки будущих рогов. И так же тянуло, зудело и болело.

Аё три часа отмокал в Неглинке, пытаясь убедить себя, что она куда лучше безымянной речушки с окраины Москвы – тут и глина пожиже, и ржавчины побольше, и аромат аммиака… Ну да, не батюшкин Нил, конечно, но для одного скромного метрошного монстра – в самый раз!.. Но только понапрасну измаялся.

Не помогла и домашняя генеральная уборка с большой стиркой любимых клетчатых рубашек, последнюю из которых Аё глиной как раз и заляпал. Только хуже стало – рубашка не отстиралась, любимое блюдце Аё случайно разбил, после чего уже специально расколотил и комплектную к ней чашку, а пылесосить бросил ровно на середине коридора.

К вечеру Аё так извёлся, что все обязательные ритуалы вроде чая с ромашкой и сонат Моцарта вылетели у него из головы. Закутался в плед, свернулся клубком, уткнувшись мордой в специальную обнимательную подушку, порыдал немного крокодиловыми слезами (неприятно, но полезно!) и закрыл глаза.

Думал, не заснёт, но отрубился как миленький, всего разок прокляв всех современных строителей метрополитена («Чтоб у вас стройка никаких проверок с первого раза не проходила!»).

…Проснулся опять с криком и отчаянной надеждой, что успел, не досмотрел сон до конца, а значит – вроде как и не видел.

Вроде как и не сбудется.

На часах около полуночи, обнимательная подушка на полу… а перед глазами всё стоит залитое кровью лицо.

– Нет-нет-нет, – бормочет Аё, вскакивая. Торопливо натягивает джинсы и ещё сырую рубашку, замирает на секунду, потом вешает на шею крепко закупоренный глиняный сосудик на кожаном шнурке – наследство тётки, но не той двоюродной, о которой не любит говорить, а другой, матушкиной сводной сестры.

Сегодня никакого мохито на крыше. Не до него.

– Давай ты просто спишь дома в кровати, а? – просит Аё того, кто ему приснился. – Пожалуйста! И никуда завтра не пойдёшь. И ни за что, ни за что меня не вызовешь!

Но чутьё метрошного монстра не даёт обмануться и ведёт по пустынным в этот час переходам до нужной станции.

Никита здесь – сидит на перилах моста над путями. За два минувших года ещё вытянулся, обзавёлся усами в три волосинки и шрамом под губой. Штаны всё такие же камуфляжные и безразмерные, а вот кепки, раздражавшей Аё в тот раз, больше нет. Вместо неё выбритые виски, колечко в ухе и ещё один шрам, ожоговая каракатица чуть ниже виска.

А третий – на запястье.

Аё очень не хотел бы знать, как Никита их получил, но от прабабкиного ясновидения никуда не деться.

– О, ты всё-таки пришёл, – кивает Никита даже без удивления. – Хотя я как вошёл, так сразу же и выскочил, из соседней двери.

– Это не считается, – поспешно говорит Аё, но уверенности в своих словах не испытывает. – Ты меня не звал, я бы почувствовал.

– Но ведь ты пришёл?

А взгляд у Никиты пьяный и затравленный.

Не должно быть у шестнадцатилетних парней такого взгляда, не должно, не должно…

– Я… – Аё вздыхает и не договаривает. Чутьё истинного монстра умоляет валить отсюда, и поскорее.

Но Аё не может.

Потому что Никита его всё-таки вызвал?

– Зачем? – наконец спрашивает монстр.

– А скажи… Когда ты навсегда лицо отнимаешь… что случается с человеком?

– Ничего хорошего, – сердито бормочет Аё. – Я же всё-таки монстр, а не фея-крёстная.

– А и ладно! – с вызовом в голосе отвечает Никита. – Давай. Хуже уже не будет.

– Ты так уверен? – с тоской спрашивает Аё. В такие моменты он больше всего на свете ненавидит свою природу, доставшуюся в наследство от дикой смеси египетских божков, якутских шаманов, английских призраков, греческих сивилл, балтийских дэйв и ещё один Бог ведает кого.

Монстр.

Чудовище.

Тот, кого можно вызвать несложным обрядом… Дважды – себе на пользу. А на третий раз монстр возьмёт свою плату.

– Ну? – торопит Никита, и Аё видит – парень боится передумать.

– Зачем? – почти беззвучно спрашивает Аё, оттягивая неизбежное.

Но Никита слышит – и рассказывает. Про ту цыганистую девчонку, про сладость и боль бессонных ночей, про неминуемую расплату и внезапные последствия…

– Ви-ика… – стонет он, качнувшись спиной назад, и Аё торопливо ловит его за плечо. Взгляд у Никиты – напрочь потерявшегося ребёнка. – А отец сегодня возвращается, уже вернулся, наверное, и как я ему в глаза посмотрю?! А она не простит того, что я с ней сделал, не простит, Вика, Вика… Мне без неё не жить!

От него пахнет дрянным дешёвым алкоголем и ещё более дешёвыми сигаретами. Он потерян, зол, он боится и цепляется за слова «мне не жить», как за заклинание, которое решит все его проблемы.

Он всё так же рыж – как пламя. И кажется, из него-то он и соткан. А кто сказал, что огонь не обжигает сам себя – до боли, до горькой золы?

– Вика, она… Эй, Аё! – спохватывается Никита. – Так что ты ждёшь, а?

– Зачем тебе? – повторяет Аё.

– Чтобы меня не было, – отрывисто и зло бросает Никита.

Аё случайно, рефлекторно ловит его взгляд – но и этого довольно.

– Нет-нет-нет, – бормочет Аё, поспешно моргая, но природа берёт своё.

«Ты всё-таки монстр, Аё, – шепчет она вкрадчиво. – А не фея-крёстная…»

Ниточка за ниточкой тянется чужой взгляд, чужое лицо, чужая жизнь. Огненно-рыжие волосы, шрамы, выбритые виски, серёжка в ухе, заросший пирсинг в брови, отчаянные глаза волчонка.

– Смотри, смотри на меня, это не больно, – врёт Аё, легонько касаясь пальцем лба Никиты, а другой рукой продолжая держать за плечо. – Глупый человеческий мальчишка, который трижды позвал монстра…

Конечно, Аё не его двоюродная бабка, всего человека не спрядёт, но вот уже в руке рыхлый ком нитей – всего и делов, что собрать их в лицо да надеть. На этот раз – ничего вернуть уже нельзя, так что же переживать о случившемся?

Главное – не смотреть на безликого пацана, замершего на перилах. Выпустить его плечо и отвернуться.

«Это всё дурная наследственность, Аё, и никуда от неё не деться».

А потом безликий парень вдруг вслепую сдёргивает его руку со своего плеча. Замирает на мгновенье в шатком равновесии и, качнувшись, – падает назад. Аккурат перед показавшимся в туннеле последним поездом.

«Отвернись, – колотится у Аё в основании рогов, как у людей колотилось бы в висках. – Отвернись, не смотри, твоя тонкая душевная организация не должна пострадать… Уйди, исчезни, закрой глаза. А то снова приснится чья-то смерть, и…»

«Всё уже приснилось», – возражает себе Аё.

И, перемахнув через перила, коршуном падает на Никиту, подхватывает его ещё в воздухе – о, потомки египетских божков и английских призраков умеют обращаться со временем и пространством! – и проваливается дальше, сквозь рельсы, сквозь землю, туннели, трубы, всё ниже, ниже, до тех древних пещер, куда ни одному смертному хода нет.

Уложив Никиту – ту безликую оболочку, что от него осталась, – на землю, Аё опускается на колени и кладёт свою ладонь ему на лоб… на то место, где должен быть лоб.

Слёзы текут по крокодильей морде, и Аё впервые думает, что ничего они не крокодиловы.

Обычные честные человеческие слёзы. Человеческие…

Аё хватает глиняный сосудик, срывает с шеи – и замирает.

Тёткино наследство, человеческая кровь. Его, Аё, кровь.

Якорь, счастливый амулет, единственное сокровище…

Значит – не будет больше мохито на рассвете и ромашкового чая по вечерам? Не будет сонат Моцарта, клетчатых рубашек и тяжести глиняного сосудика за воротом?

Одни только древние законы, чужие лица и чужой страх. Монстры живут подле людей, но разделяет их незримая грань. И лицо станет личиной, чувства игрой, старые привычки потеряют смысл, а новых и не будет вовсе – к чему монстрам привычки, причуды и слабости?

– Ну и что! – говорит Аё сердито. – Нет уж, «мне не жить» – это не выход, Никит. Люди так не поступают. Поверь, со стороны виднее… Так что будешь жить, будешь как миленький. И разгребать последствия своих поступков. И говорить с людьми. И… просто жить. С мохито, Моцартом и рубашками… ну то есть с чем там захочешь.

Сосудик трескается в руках легко и хрупко, словно первый осенний лёд. Кровь стекает по рукам на Никитино лицо – на то место, где оно должно быть.

Вот и сбылось, Аё. Залитый кровью Никита без лица, отчаяние и столь же отчаянная надежда.

Слёзы, земля и кровь смешиваются в колдовское зелье – непроста же человек был некогда создан из праха…

Аё лепит. Осторожно и вдохновенно, как гениальный скульптор-самоучка. Гладит пальцами, тянет, мнёт, являя из небытия – лицо.

Совсем иное, не Никитино. Ведь и кровь, и слёзы – Аё, на одну восьмую самого обычного якутского пацана с совершенно не якутским, разумеется, именем, ибо имя было дано остальным семи восьмым.

…Когда всё кончено, Аё встаёт и поднимает Никиту на руки. Аё рыж и ясноглаз, словно ирландец.

На секунду он замирает, а потом лёгкими шагами поднимается вверх – сквозь толщу земли, сквозь трубы, туннели и рельсы. Вежливо раскланивается с пожилой горгульей в углу станции, кивает мужчине в обличии совы… или сове в обличии мужчины?

Тот провожает Аё понимающим взглядом:

– Одна восьмая?

Аё перехватывает Никиту поудобнее и облизывает порезанный палец.

На монстрах, конечно, всё быстро заживает, но…

Кровь.

Солёная.

Аё никогда не обращал внимания, что у него тоже, как у людей, солёная кровь.

Но ведь глиняные черепки остались там, под землёй, так откуда же… Или всё-таки родную кровь ни в какой сосуд не заключить, не запереть, а тёткин подарок – всего лишь подарок, напоминание, символ и… подсказка тому, кто ещё не понял, но поймёт однажды?

– Одна восьмая? – переспрашивает в ответ Аё, но мужчина (или сова?) уже вылетел сквозь потолок станции.

Тогда Аё вновь замирает на мгновенье – и, приняв решение, поднимается следом и в два счёта оказывается на пороге Никитиной квартиры.

Дверь открывает дочерна загорелый – зимой-то! – седой мужчина, в котором Аё сразу узнаёт Никитины черты лица.

– Чуть-чуть у подъезда разминулись, – улыбается мужчина улыбкой десятилетнего Никиты и вешает на крючок песчаного цвета куртку с незнакомыми шевронами. – Ну, здравствуй, сын. А что… – Он не договаривает.

Аё крепче перехватывает Никиту и просто говорит:

– У моего друга проблемы. Мы ведь поможем ему… пап?

Свойственная истинным монстрам проницательность и капелька доставшегося от прабабки ясновидения не подсказывают – уверенно говорят: мужчина понял.

Понял больше, чем может осознать. Почувствовал тем шестым, седьмым, восьмым чувством – тем самым, будящим за считанные минуты до обстрела, заставляющим пригнуться за мгновенье до выстрела, – кто на руках Аё.

– Как его звать-то?

– Никита, – говорит Аё.

И вдруг понимает, что скоро всё станет в порядке. Ясновидение ли это или обычная человеческая надежда?

В конце концов, можно позвать из Литвы бабу Дэйву. Или тётку из Якутска. Или…

Или даже справиться самому. Вернуть лицо, заставить поговорить с Викой, удержать их обоих от смертельной ошибки, помирить с матерью, научить говорить с отцом…

Можно – всё.

Потому что такова уж природа человеческая – делать непростой выбор и за него бороться. И совершать невозможное.

А у Аё, знаете ли, дурная наследственность.